В пределах безумного

...

Мой сон провалился в бездну 
После звонка телефона
А я полюбил его, честно,
Но поздно, звонит Илона.

Сегодня еще один раз
Мы выберем место встречи
И с нескольких глупых фраз
Начнется распутный вечер.

Кафе, пару выпитых коф
Без шуток и откровений,
Взгляды в глаза без слов
Кажутся достоверней.

Меняю в себе тебя,
Ты меняешь себя во мне
Для того, чтобы от меня
Отправлялись слова к тебе.

И что же вдруг делать нам,
Если сказано все за нас.
Знает ли об этом она,
Знаю ли я сейчас?

Начнется распутный вечер,
Закончится и умрет.
Останутся голые плечи,
И чей-то прокуренный рот,

Бессловность любых имен,
Отрываемость календаря,
Бесцветность цветных знамен,
И слепость поводыря.

А тысяча купюр из тыщ,
Седна, Плутон и Марс
Приводят в себя лишь 
Тех, кто не знает нас.

Разговор, как всегда ни о чем.
Ты сегодня уходишь опять.
Как рассказ, который прочтен,
Но который нельзя понять.

И уход твой похож на месть
За то, что я не рассказал
О том, зачем мы все здесь,
Но я обманул, что знал...

Значит будет еще одна
Попытка найти ответ
На вопрос, который она (Илона)
Задает уже много лет.

Но ответ на него, увы,
Заключается в нем самом,
В том вопросе, который мы
Постоянно себе задаем.

...

Обнажив себя ворохом лет
В полуотрешенном состоянии
Испытывая громадное потрясение 
От полу-, недо- и прочих условностей
Отражая свет
Наполняясь сиянием
Находя в этом долю везения
Уставая от слов и вестей
Ниоткуда приходящих раскаяний
Я сижу на обычно обставленной кухне
И капаю в стакан молодящее зелье
Полагая, что корабль мой
С море величиной
Прибудет в пункт назначения
Если этот путь вверх
И если согласны низы
С тем, как звучит струна,
Потревоженная смычком слезы,
Случайно возникшей и не рассчитавшей
Территорию 
Своего падения
Величиной с море
Обтесав себя взглядами вдаль
Отправляя в них боль молчания
И надеясь на чудо спасения
От беспомощности и прочей слабости
Оставляю печаль
Вдали
И на расстоянии
От зимнего до весеннего
Наполняясь знакомой храбростью
Раскрываю заветную дверь в любовь
И скрывая ее
Открываю большое и важное
Ожидая привычной давно измены
Я вскрываю любимых слов вены
Распростертая маша-мария
На потухшем костре страсти
Бесконечно любившая ваню-ивана
Остается в моей власти
Рассмотрев свои сны с изнанки 
Познавая в них страх исчезания
И бездоказательность своего присутствия
По причине врожденной бессонницы 
Я воскрешаю останки
То ли сна, то ли сну подражания
Всех тех, кто боится проснуться
И узнать, что их сон не вспомнится
А их жизнь останется
Вывернутой или прожитой наизнанку

...

На качающемся судне сна
С системной слабостью влюбляться плыл мой странный друг
В глазах рассвет
Каким он может быть
В руках штурвал
И сеть
И самокрутка из волос
Мой дальний нежный беззащитный странный друг
В хранилищах своих хранящий стон из глин
И сотню лет на всякий случай
Если вдруг
Придет к нему раскованная пьяная больная с детства смерть
Плывет он к совершенству дивных дев
К их сонму беспокойных лон
Лелеющих прилив
И точку между ног
Не тронутую ядом жал
Покачиваясь 
Судно в предрассветном сне
Вплывает в мозг
В котором мой коварный странный друг 
Изобретает новый день

... 

Здравствуйте, юные и зрелые леди.
Мне ежечасно зябко без вас.
И потому я греюсь в пледе,
И порноклипами тешу глаз.

А мне хотелось бы в женщин пять
С запахом зноя, с телами луны,
Себя окунуть до остатка и всласть
Страсть испытать от оргазмов волны.

Я бы сосал и лизал им соски,
И выцеловывал бы пряность пят,
Впивался бы яростно в их пупки,
Кончал бы в их лица, чтоб снова начать.

Я бы в их попки язык погружал,
Чтобы проходов упругость познать,
Чтобы в конвульсиях бился анал,
Всех пятерых заставляя визжать.

Я бы сжимал их, таскал, щипал,
Хлопал, обласкивал, изнеможал,
Ноги их, руки, груди, зады,
Волосы, головы, лица, рты.

Я бы впитал их подмышек вкус
И пропитался бы потом их тел,
Потом соленым, как моря вкус,
Потом пяти несравненных тел.

Я до экстаза бы их доводил
Пенисом, пальцами и языком,
Я бы их дырки оплодотворил
Вязким и жгучим любви молоком.

Целую вечность я мучил бы их 
Негой соития, сладостью ласк,
И небывалых высот бы достиг
В самом приятном спорте для нас.

Только когда бы я понял, что тайн
В девах пяти для меня уже нет,
Я бы уехал в далекий Китай,
А еще лучше - в высокий Тибет.

. . .

Но в некогда уютном затхлом баре
Носился чуть испорченный и стойкий,
Улавливаемый в спиртном угаре,
Всегда чужой и вечно одинокий,
Тот запах, независимый и дерзкий,
Манящий, изменяющий палитру,
Не могущий быть едким или резким,
Пропитывающий мой старый свитер.
Тот запах, размечтавшийся о ветре,
Который унесет его на море,
Растаявший в морской воде и лете,
Тот запах, размечтавшийся о море.
Бестактный и беспечный, бесконечный,
Хранящийся в непосланных открытках,
Заботливый и сладко-нежно-сочный,
Тот запах, как орудие для пыток.
Холодный и горячий, так должно быть.
Он должен быть горячим и холодным.
Я чувствовал тот запах, и, должно быть,
Еще тогда, когда я был бесплотен.
На улицах в окаменелом шаге,
В дрожании дорожных лабиринтов
Скитается слезы случайной влага,
Сжигаемая полуночным спиртом.
Но остается запах, да, тот самый,
Наполненный желанием раскрыться,
Его поймать обеими руками
Ребенок хочет, и ему не спится.
И за окном блуждает странный запах,
И в складках простыни ему не скрыться,
Как вдохновению в уютном баре затхлом,
В котором я мог замертво напиться.
Идут года, обеими руками, 
Хватать тот запах вдохновенный сложно,
Ресницы с глаз стремятся к дну бокала,
Чтобы разбить его неосторожно.
Запутываясь в паутине жизни,
Распутывая тайны снов бесцельно,
Опустошен, беспомощен, капризен,
Почти покойник, в горестной постели,
Лелеющий тот запах, как причину
Возникновения искусства, я не знаю,
Что будет дальше, если запах этот
Со мною вместе в землю закопают.

В пределах безумного.

Нарушив связь с природной оболочкой,
Войдя туда, где совесть без вины,
Расправив крылья и поставив точку,
И погрузившись в трепетные сны,
Стоит раскрытый, как убитый ангел,
Как маленький ребенок без одежд,
Открытая мишень для бумеранга,
И для злословий праведных невежд,
Которых развелось, нет счета скверне,
Стоит, как мертвый, в виде истукана
С использованной кем-то уже тенью,
Стоит наш клоун, старый и бесславный.
Случайно вдруг нарушив ход событий,
Он смотрит на экран, устав от звуков,
Бесцветней краски на лице, размытей,
Распятнаннее ноги или руки.
Он сделал шаг - никто не засмеялся.
И наступил на гвоздь, и радость стона
Лишь подтвердила то, что он остался
Отнюдь не самым радостным из клонов.

. . .

Куплен пистолет на имя Роджер.
Найден труп в столице Аризоны.
Пять отверстий, почерк, мать их, тот же.
Мертв Карреро Бланко, о, Мадонна. 
Ставим крест, надгробий слишком много.
Он придет на похороны друга.
Друг Луис стоит и праздно с богом
Продолжает говорить о боге.
В Фениксе зажиточные люди.
Жизнь для них - лишь взгляд на мирозданье.
Их и вести криминальных будней 
Застают обычно на диване. 
Если же боитесь вы убийцы,
Вам ружье поможет с ним не знаться,
Если только вы не стали птицей,
И не распознали птичьей стаи.
Чаще всё убийства в Аризоне.
Не остановить их, это карма.
Жители из штата Аризона
Спешно уезжают в город Парму.
Детективы ходят осторожно
Улицами Феникса напрасно.
Куплен пистолет на имя Роджер,
Так в газетах написали ясно.
Мертв Карреро Бланко, о, Мадонна,
Пять отверстий, пули, дым и мясо.
Так бывает, что людей мгновенно
Кто-то там напрасно ожидает.

. . .

На двадцать пятом часу дня
Роджер, шахтер от бога,
По Ярославлю бродит, зря
Сбивая пивных пороги.
Снег шелестит, ночной мороз.
Руки перчатки греют,
Шарф натянут на красный нос,
И фонари желтеют.
На разлапистой ели висит звезда,
Трепетный символ тревоги.
Путь, просочившись сквозь провода,
Млечно летит под ноги.
Роджер, забытый на несколько дней,
Без друзей и подруг, свободен,
Верный соратник своих теней,
Прогрессивен, но старомоден.
Роджер заходит опять в кабак,
И что же он видит, она,
Скромна и прелестна, бывает так
На двадцать пятом часу дня.
И что же он видит: сидит она
Среди пьяной толпы гиен,
И что-то читает, как будто весна
Взяла ее тайно в плен.
Не смея дышать ее воздухом, он,
Взволнован и робок, идет к ней,
Преодолевая бокалов звон,
Становясь интересней и нежней.
Как мальчик влюбленный, утратив 
Связь с ярославьей зимой,
Заочно свою незнакомку прославил
Роджер, шахтер молодой.
А что незнакомка? Она одна.
Она поглощает текст.
Суть его Роджеру недоступна,  
И глаз ее странный блеск.
Сидит, недвижима, свежа, стройна.
И Роджер не может ждать,
Она, как воздух, ему нужна, 
Он хочет о ней все знать.
Подходит, с улыбкой, волнуется,
И говорит ей: привет, привет...
И ждет, может быть, все получится,
А она всего лишь молчит в ответ.
Ты не похожа на всех других - 
Роджер ей ласково говорит - 
Ты выглядишь, как ненаписанный стих,
Твой образ прекрасный меня пленит.
Молча она направляет глаза
На доведенного до слез
Роджера, и говорит слова: 
Ай донт андестэнд, ай лайк гёлз.

. . .

В пределах безумного (реприза).

Я, собственной усталостью испуган,
в манящем ветре среди черных трав,
как восклицательный вопрос изогнут,
как вор, иду, себя у всех украв.
Вокруг ни звука, ни души, но всё же,
мне кажется, что где-то говорят
о том, каким я был когда-то сложным,
когда-то, много лет тому назад.
Когда не уходил от объяснений,
когда огонь из мысли разжигал 
до пламени в глазах, и без сомнений
летел на солнце, падал, но взлетал.
Сейчас не так. Пусты мои глазницы,
кровоточенье дёсен и зубов,
от мусора бессловия не спится,
и невозможно создавать из слов 
возможность невозможного, но всё же,
жив мир воспоминаний о любви
к невидимому творчеству под кожей
в моей, твоей или чужой крови.
В тумане, раскроённом миражами,
я выпрямлюсь и задышу полней
всей грудью, превратив в кинжалы
свои слова, чтоб резали больней
до абсолюта страстного разрыва
с безжалостною лживостью вокруг,
когда ты веришь лжи красноречивой,
и опухоль растет в твоем мозгу.
Я стану вновь кричать на перекрестках
своей судьбы, записанной в расход,
о красоте, о радости, о звёздах,
о том, как умопомрачителен восход
спасения от заключения в систему,
которой мы обязаны служить,
растаять в ней, как множество растений,
перегнивая в ней, и умирая, жить.
Я снова крикну: прочь замшелость мнений!
Я снова оголю дрожащий нерв,
освобожу от горести сомнений,
от заскорузлости бесчувственных манер
свой мозг и стану бесконечным,
и, разумеется, слегка безумным стану,
к мере безумного приравнивая вечность,
я стану чем-то большим, как ни странно.
И кто-нибудь меня тогда полюбит,
и я, как все влюблённые, в обнимку
буду стоять с тем, кто меня полюбит, 
с обычным человеком-невидимкой.

...

07.04.2012

За гранью возможного рай,
Зима начинается с губ, 
Целуя которые жаль, 
Что в дереве спрятан дуб.
Расходятся сны во сне
На странные и не о чем...
Разбуженные в бревне,
Как будто они о нем.
И сложность понять вину
Находится в чаше чащ,
И если клонит ко сну, 
Снимается старый плащ.
Он падает где-то во сне
На пол, и ему легко.
Он с плеч моих снят, но мне
Не по размеру трико...

Триптих о  звездном часе, баре, где прокалывают сердца, и Сью. 

1.

А на Гавайях где-то хорошела полинезийка Сью. 
Иду в Москве по улицам, разбрасываю сопли.
На ямы натыкаюсь и канавы, проблемные дороги на Руси.	
Из заколоченных дорожных люков слышу вопли.
Не терпится сказать, что кто-то там сошел с ума.
Но некому, и больше не пою я о простой любви, 
Давно она уже не в радость, слабохарактерна, смешна.
И нелегко создать одно из двух заблудших половин.
Но слишком горько и бесчувственно язвить
На эту тему, замолчу, и поищу свободу плоти.
Но в Москве так мало плоти и свободы, что винить
Приходится себя, невольно выступающего против.	
Вокруг лишь воронье скупое, и каюк, как на войне,
Над серыми домами виснет, точно смерти глаз,
Но продолжается теченье жизни, и вполне
Устраивает нас, лелеющих в минутном сне свой звездный час.

2.

Когда стемнеет, я зайду в давно любимый мною храм.
Я сяду в баре среди скучных дам, их бойких кавалеров.
Буду зол, пока не выпью виски сотню грамм.
Расслаблюсь, расслюнявлюсь, подобрею.
Назло всем сексам о космическом заговорю с барменом.
Что ему! Он наливает всем, и говорит еще со мной.
И наливает, люди пьют, и все напьются непременно,
И пританцовывая с утренним похмельем, вернутся в лоно параной.
Ему-то что? А мне безумно хочется запомнить фразу, вот она:
А сомкнуты ли кончики ладоней на спине? - Услышал я
Крик женщины, предвосхитивший звон стекла разбитого окна,
Как будто буря началась, предвосхитив этап затишья.
Несу в своих руках осколки крика, спотыкаюсь, изучаю грани,
Грани лица, разверзнутого рта, звенящего стеклом.
Спасаясь от несвоевременных и злых воспоминаний,
До несмыкаемости губ в момент прощаний я чье-то сердце насквозь проколол.

3.

Уставившись на женщину в окне,
Ладонью вытирая пот с лица,
Я вижу Сью в распахнутом окне
И утонченность черт ее лица.
Я знаю силу снов и откровений,
Их странное влияние на мозг,
Со Сью я мог всегда быть откровенней,
Чем с кем-нибудь когда-то мог.
Я помню, как открытка из Парижа
Дрожала на ветру в ее руке.
Я обещал писать ей из Парижа
До сладкой боли в пишущей руке.
Она мне смастерила лодку счастья
На острове, рожденном для любви.
Я плыл в ней, изнывающий от счастья,
Как будто умирая от любви.
Я помню, как холодной зимней ночью
Я прикасался к трубке телефона,
И слышал голос Сью, как будто ночью
Он покидает трубку телефона
И поселяется в моей постели сонной,
И шепчет мне о страсти океана,
И о тропической любви бессонной,
Как будто нет ее без океана.
Я знаю, как искать ее на картах.
Я испражнений ее лучший друг.
Без экстрасенсов, без гадания на картах
Определяю точку выделенных вдруг,
Ею роняемых на землю экскрементов.
Я знаю, где они коснутся почвы,
Родящей нас из этих экскрементов, 
И слабы мы без этой самой почвы.
Я трогал ее волосы бестактно,
Когда она меня еще не знала.
Когда сидели мы на пьесе одноактной
Под куполом заполненного зала.
Со Сью я истеричен и прекрасен,
И без нее я тоже истеричен.
И без нее бываю я прекрасен,
Но без нее я чаще истеричен.
Однако, мы всегда с ней были вместе.
Даже когда не виделись глазами.
И неизбежно я стою на месте,
Если плывет она перед глазами.
Расправив крылья, Сью влетает точно
В ткань мышц моих, готовых для полетов,
Рожденных для полетов, это точно,
Вместе со Сью блистательных полетов.
Когда монетой отбиваются секунды,
Когда у Сью такая же причина,
Когда я сплю последние секунды,
Когда нам не нужна для сна причина,
Чтобы узнать друг друга среди прочих,
Чтобы стоять, как прежде в аквапарке,
Или стоять, как раньше среди прочих
В красивом, но забытом нами парке,
Я понимаю, Сью слегка устанет,
И я, как дочь, возьму ее на руки,
Она мне скажет, что мне легче станет,
Если я буду гладить ее руки.
Мне сон не спится, если Сью не спится,
И Сью не спится, если мне не снится,
Когда я с ней лежу и мне не спится,
Но это сон о моем сне ей снится.
Выскальзывая из своих неврозов,
Я Сью смотрю, как новую картину,
И принимаю, как таблетку от неврозов,
Чтобы писать еще одну картину.
Нас называют страны целью жизни,
И отпуск в нас проводят эти страны,
Даже лишенные уже когда-то жизни,
На картах неотмеченные страны.
Я знаю, Сью больна, увы, лишь мною.
И болен я лишь Сью, увы, я знаю.
И умирая, Сью умрет со мною,
Я только срока этого не знаю.
Я вижу, что лицо ее в окне,
А я один, как прежде все стою,
На женщину уставившись в окне,
И точно знаю, что смотрю на Сью.

Пересматривая сухие фотографии с видом на цветущий взгляд лица влюбленного в Сесиль Дюпон юнца.

Гарнье Катрин намыливает бедра.
Юсташ Жаклин намазывает груди.
Мари Прюдом несет с водою ведра.
Сесиль Дюпон в них добавляет ртути.
Едва ли с ними всеми мы знакомы.
Мы лишь спешим понять, зачем все это,
Если глаза у них из глаукомы,
Если по запаху они из лазарета.
Стары, как мир, Мари, Катрин, Сесиль, Жаклин,
Но я любил их, это мое кредо.
Я создал мир из них, и их вагин,
И наложил на их вагины вето.
Я странным образом купался в их тепле,
Я с ними жил таинственно и в губы.
Зимуя в них, я им дарил апрель,
И ранние их весны были любы.
И приходили ко мне милые извне,
Не смея отрешить меня от букв,
И первой отдавалась мне Гарнье,
Опережая ветреных подруг.
Одной из них я разукрасил дом
С фундаментом из кирпичей для сна,
Дом тот стоит на улице Прюдом,
В том доме очень ранняя весна.
В нём мной овладевает хмель вина, 
А далее - луна и дикий пляж,
Где юная и нежная Юсташ
До умопомрачения вкусна,
Но лишь одна дала мне свой тампон,
И был я поражен тампона цветом,
Он, несомненно, мне напоминал Дюпон,
И лишь чуть-чуть других при этом. 
Я был влюблен в тебя, Сесиль..
И лишь чуть-чуть в других тем летом.

. . . 

04.03.2012

Ингеборга из города Выборга,
Соль подмышек и пят, вкусная,
Не оставила мне выбора,
Отымела меня. Искусанный,
Я проснулся четвертого поздно,
И смотрю, а страна редеет..
И над ней нависает грозно
Флаг безумия, тот, что реет.
Ингеборга, ногами длинная,
Дополняет меня яичницей,
Ее голос, как поле минное,
То взорвется, то погрустнеет.
Я кричу ей из комнаты ближней:
Становись мне одной единственной,
А из губ ее цвета вишни
Вылетает ответ убийственный:
Я с тобой, мой любимый, маленький,
Но, пойми же, что я - увлечение
Из фантазий твоих, как лань, и кий,
Не имеющих обозначения.

Знак комы.

Стратосфера - красивое слово. 
Вы едва ли со мной знакомы. 
Но читайте все то, что ниже, 
то, что ниже, до знака комы.

Я смотрю, как красавицы писанные 
младенцев несут из роддома, 
разукрашенного активным пиплом 
до дождя или снега падения. 
Они постарели, но стильные, 
не испорченные вынашиванием, 
насколько я вижу не зря...

И книги мои ненаписанные, 
как недостроенные дома, 
посыпанные радиоактивным пеплом 
после выпадения слишком 
(м)обильного ядерного дождя, 
смотрят на от меня оставшееся, 
как на слепого поводыря....

Реклама стоит горлом 
у разбитого сном корыта, 
незыблема идиома 
о возможности писать на мыло, 
и понять, что лучшие строки 
всегда не о том, что было.

Разгружая свой мозг, как фуру, 
вынося из него мысли
и сжигая их в виде бумаги, 
или вкапывая в могилу, 
разрывая свое утро от того, 
что уже поздно 
на невыключенное средство связи 
претендует смышленый хакер,
Я вношу свои коррективы, 
патронаж объявляю миру, 
конопатя его дыры.

Все утихнет, как звук глухому, 
все растает, как стая в небе, 
мир входящему из роддома в этот мир.
Я стою, как митинг, 
состоя из себя и многих, 
обездоленных и убогих. 
И поверить мне сложно в это. 
В то, что верится мне в это.

Затвердил, затвердев, вибратор 
монотонным урчанием сердца 
у несомого из роддома 
незнакомого мне младенца. 
Что об пол убиваясь тщетно, 
что об стену стуча горохом, 
вы полнеете незаметно, 
кто от слесаря, кто от бога.

Мне приснилось, как я украдкой 
снимаю с себя оковы 
и безбуквенное изобретаю 
никому неизвестное слово...
Не сказать его, не услышать. 
И писать я его не стану, 
чтоб закончить все то, что выше.



Олег Малахов

2010 - 2012 гг.