Lib.ru : Мартьянов Виктор Сергеевич. Доверие в современной России: между поздним модерном и новой сословностью?

Мартьянов Виктор Сергеевич
Доверие в современной России: между поздним модерном и новой сословностью?

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]

Размещен: 18/07/2017, изменен: 02/08/2017. 55k. Статистика.

Статья: Философия, Политика, Обществ.науки

Скачать FB2

Аннотация:
Мартьянов, В.С. Доверие в современной России: между поздним модерном и новой сословностью? // Науч. ежегодник Ин-та философии и права Урал. отд-ния Рос. акад. наук. 2017. Том 17. Вып. 1, с. 61-82. (Полный текст: http://yearbook.uran.ru/images/files/61_82.pdf).Автор статьи исходит из базовой гипотезы, что в позднемодерных обществах растет роль межличностного доверия, которое является фундаментальным условиемуспешной реализации стратегий органической модернизации, проектов развития общества открытого доступа, созданияинклюзивных институтов, роста постматериальных ценностей и социального капитала граждан, общего снижения трансакционных издержек как все более значимых неэкономических факторов дальнейшего становления современных обществ. Указанные тенденции реализуемы в фоновых условиях доминирования рыночных обменов и сильной гражданской среды. Показано, что в российском контексте периферийный рынок, сложившийся под влиянием реформ в 1990-х гг., парадоксальным образом не создал, а, наоборот, разрушил у большинства населения ценностно-институциональную основу для формирования модерной модели межличностного доверия. Тенденции огосударствления общественной жизни связаны с сокращением среднего класса и модерных социальныхгрупп, черпающих автономию и ресурсы преимущественно в рынке и гражданских структурах. В условиях реализации модели выживания автономия рыночныхобменов сужается на фоне укрепления иерархических механизмов распределения государством сократившихся ресурсных потоков. В результате в социальнойстратификации общества происходит рентно-сословный сдвиг. Рентно-сословные элиты выстраивают социально-политическую конфигурацию, в которой граждане,в массе своей не доверяющие друг другу, компенсируют взаимное отчуждение доверием к государству и его агентам, образуя специфический антимодерный консенсус как основу социального порядка. При этом люди со значимым социальным капиталом не проявляют высокого доверия к российским институтам, одновременно показывая больший уровень межличностного доверия. Расхождение типов доверия в разных социальных группах указывает на принципиальный разрыв. Это конфликт между наиболее модернизированной частью общества со своим видениеморганизации социально-политического порядка и элитами, ищущими опоры для рентно-сословного социального порядка у целенаправленно поддерживаемых ими до- и антимодерных социальных групп. Данное противоречие представляется наиболее вероятным катализатором будущих социальных трансформаций российского общества, проявляясь в экономическом, культурном, поколенческом и географическом измерениях.

Сжатие доверия в России и кризис политического проекта Модерна

Общество не может существовать без скреп доверия, то есть без признания добросовестности, предсказуемости, честности, солидарности других людей. В противном случае отказ от взаимозависимости, от необходимости постоянной координации индивидуальных выгод и коллективных благ распадается на войну всех против всех: "власть, господство и насилие могут в этом смысле на какое-то время решить проблему социального порядка, организации разделения труда и всего с этим связанного, но они не способны сами по себе обеспечить основу для поддержания этого порядка в долговременной перспективе. Такие аспекты социальной организации, как структурирование основных рынков общества (власти, престижа и богатства), конструирование и определение общественного блага... покоятся во всех обществах - от досовременных до наиболее постсовременных - на взаимодействии принуждения и согласия, рынка и сообщества, на инструментальных и аффективных обязательствах, а значит, и на господствующих определениях, границах и мере доверия в обществе" [Селигмен 2002: 7]. Закрепление доверия является важной составной частью всех механизмов социальной регуляции, будь то мораль, право, политика, экономика, искусство и т.д. Новые способы установления и поддержания доверия в условиях становления дюркгеймовской органической солидарности определяют саму специфику Модерна как политического проекта. Наконец, доверие тесно связано с повседневностью, содержанием быстро меняющихся индивидуальных и коллективных смыслов, привычек, практик и коммуникаций, в совокупности определяющих важные трансформации порядков современных обществ. Более того, в условиях позднего Модерна (Late Modernity) все значительней становятся не столько располагаемые им материальные ресурсы (труд, сырье, инфраструктура, средства производства и т.д.), сколько человеческий и социальный капитал, важнейшей составной частью которого является доверие. Социальный капитал создается не столько отдельными людьми, сколько культурой и институтами данного общества. Это капитал, накопленный поколениями и относительно автономный от отдельных людей, но позволяющий им более эффективно использовать свои возможности и ресурсы. Ценность человеческого капитала растет в эгалитарных, демократических обществах именно потому, что в них достигнуто высокое равенство индивидуального доступа к общим институциональным ресурсам и общественным благам. Соответственно социальная дифференциация общества начинает активней генерироваться посредством человеческого капитала.

Огромный вклад в этот капитал вносит культура доверия, так как сама возможность рыночных коммуникаций характеризуется широким априорным доверием к незнакомцам, что исключалось предшествующими традиционными культурами. Высокое межличностное доверие в обществе статистически коррелирует с более высокими показателями экономического роста, инвестиций, здоровья и образования граждан [Algan, Cahuc 2010]. Благодаря культивированию среды доверия современные общества снижают трансакционные издержки в экономике и генерируют дополнительные культурные и институциональные преимущества в условиях текучей современности (З. Бауман). Как отмечает Б. Ротштейн, уровень доверия в обществе обусловлен взаимными ожиданиями людей относительно общепринятых социальных норм поведения [Ротштейн 2017]. При этом особое значение имеют публичные образцы поведения элит, лидеров и должностных лиц всех уровней, которые значимо влияют на поведенческие нормы большинства населения. Более того, должностные лица олицетворяют институты государства, определяют своими практиками не только уровень межличностного, но и институционального доверия в обществе, влияя собственными примерами на ожидаемое по умолчанию поведение других.

Однако расширение регулятивной роли доверия в обществе обусловливает и рост возможностей злоупотребления этим доверием, превращая его в общество риска (У. Бек), поскольку любые горизонты и авансы доверия не тождественны конечной уверенности в действиях других, обладающих свободой воли. В этом обществе впервые базовая культура недоверия к незнакомцам уступает доминирующие позиции культуре широкого доверия. Однако указанная тенденция расширения межличностного и институционального доверия характера для обществ находящихся в центре капиталистической миросистемы (КМС), в которых преобладают рыночные коммуникации. У обществ находящихся или смещающихся в сторону экономической, политической, культурной периферии КМС, как на уровне институциональной организации, так и на уровне динамики ценностей скорее превалируют процессы, усиливающие культуру недоверия в основе поведения людей. На уровне обществоведческих теорий это проявляется в усилении релевантности концепций, описывающих такие общества в альтернативных Модерну категориях - закрытого доступа (Д. Норт), эксклюзивных институтов (Д. Аджемоглу), архаизации (А. Ахиезер), властесобственности (Ю. Пивоваров), силового предпринимательства (В. Волков), неопатримониализма (В. Гельман, А. Фисун), сословности (С. Кордонский), мобилизации, рентного распределения и т.д., в то время как мейнстримные теории, связанные с апологией взаимосвязи прогресса, демократии, рынка, свободы индивидов и расширения доверия оказываются все менее работающими в социокультурных условиях модерных обществ с отклонениями. (На примере России этот тезис в контексте проблемы трансформации сферы межличностного доверия будет рассмотрен ниже более подробно).

Тем не менее, в любой ценностно-институциональной перспективе генерализованное доверие создает комфортную среду для эффективных коммуникаций и решений, часто опережающих формализованный правовой инструментарий их гарантирования. Все больший экономический вес приобретают сами люди с их социальным и человеческим капиталом, поэтому государственные аппараты и национальные элиты постепенно теряют свой статус исторического авангарда прогресса. В условиях перманентной, органической модернизации позднемодерных обществ автономным субъектом прогресса становится каждый гражданин, а эффект развития, которое не сводится только к экономическому измерению, складывается во множестве социальных микровзаимодействия без прямого вмешательства дистрибутивного государства, изымающего и перераспределяющего общественные ресурсы. Избыток ресурсов, который можно направить на инновации, извлекается не только и не столько государством, сколько всей системой рыночных обменов, направленных на извлечение прибыли и ее бесконечное реинвестирование.

В данном контексте представляется, что исходный ценностный и институциональный кризис советского общества не в последнюю очередь был подспудно подготовлен именно вызреванием и все большим превалированием в позднем советском обществе рефлексивных кантианских индивидов, отваживающихся пользоваться собственным разумом, которым становилось все более тесно в рамках советской модели личности, производимой и контролируемой разного рода и уровня коллективами [Хархордин 2002]. Нарастающая проблема советской модели модернизации заключалась в следовании уже устаревшим моделям раннеиндустриального общества, чрезмерной централизации и унификации общественных и управленческих процессов, сковывавших социальную инициативу граждан и общую способность общества к самоизменениям. В результате наблюдаемый зазор между, с одной стороны, фактически переходной моделью форсированного воспитания советской личности в бывших крестьянах по макаренковскому методу всеобщего надзора за всеми, публичных обсуждений и покаяний, и, с другой - усложняющейся реальностью модерного общества -постоянно рос, будучи ничем не компенсирован. Смена поколений, резкий рост уровня образования, общее изменение социальной структуры, превалирование урбанистического образа жизни привели к закономерному усилению индивидуализма, к превращению советских идеологических коллективов (октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты; профсоюзы, трудовые собрания, советы депутатов разных уровней) как, по сути, модернизированных общин во все более архаичную и неработоспособную институциональную среду.

Устаревающая советская модель коллективности вошла в противоречие с запросами к индивиду, выдвигаемыми обществом риска или позднего Модерна - автономия, критическое мышление, ответственность за индивидуальные риски, личный выбор и свою судьбу как оборотные стороны расширяющегося пространства индивидуальной свободы. Модернизационные резервы коллективной автономии, связанные с государством, партией, профсоюзами и иными директивными формами организации коллективного действия были реализованы. Дальнейшие ресурсы общественного развития были связаны уже не с форсированной и/или догоняющей, но с органической модернизацией, связанной с расширением свободного взаимодействия и субъектности самих граждан в условиях высокого фонового индивидуального и институционального доверия как эффективной среды приоритетного развития человеческого и социального капитала. Таковы были идеалистические цели реформ, призванные увеличить автономию граждан, расширив пространство рыночных коммуникаций и автономии рынка, раскрепостив предпринимательскую инициативу и т.д.

Однако по прошествии четверти века специфика современной России заключается в том, что рыночные обмены, несмотря на все предпринятые реформы и трансформации общественного строя, так и остались на периферии ее экономической системы. В настоящее время фактически 71% расходов ВВП вновь контролируется государством и его агентами [Едовина 2014]. Периферийный рынок, сформированный благодаря российскому опыту реформ 1990-х и последующих лет, парадоксальным образом не создал, а, наоборот, разрушил для большинства населения почву для модерной модели доверия. Неудачи как с автономным экономическим, так и с политическим рынком обусловили сокращение институционального доверия как фундамента доверия межличного. Тем не менее, широкое модерное доверие большей частью продолжает довольно прямолинейно соотноситься не с гражданским обществом, а именно с рынком. Здесь экономикоцентричное неолиберальное тождество рынка и демократии во многом оказывается утопией, возвращающей к раннебуржуазным представлениям о безусловной благотворности рынка для общества. Хотя уже марксисты ХIХ века подчеркивали отчуждающий и эксплуататорский характер зрелого капитализма и рынка, разрушающий доверие вне ограничивающих его внешних регуляторов, связанных со структурами гражданского общества, демократии и государства. Либеральная модернизация обернулась воспроизводством новых сословий (С. Кордонский), ресурсной модели государства и традиционных иерархических, нерыночных институтов раздатка [Бессонова 2008]. Российская периферийная демократия утратила свои процессуальные метафоры легитимации, связанные с рынком, в пользу иных источником легитимации, связанных с функционированием ее институтов как иерархизированного механизма рентно-сословного доступа граждан к ресурсам [Мартьянов, 2016]. Расширяющаяся сфера неформальных и неопатримониальных сетей социально-экономических взаимодействий, действующих параллельно и помимо легально-формальных институтов, закономерно привела к практикам двойных стандартов, двоемыслию, расслоению генерализованной морали на локальные варианты сословных моралей и снижению общего уровня доверия в обществе.

Возможности российской рыночной системы, возникшей в результате экономической реформы, оказались недостаточны для включения в нее значительной части населения, которая либо не смогла приспособиться к рынку, либо включилась в более выгодные патрон-клиентские и рентно-сословные цепочки распределения ресурсов, связанные с государством, либо просто не была востребована в новой экономической ситуации, образуя растущие социальные группы лишних людей (безработные, прекариат, сезонные рабочие и др.). Для них не осталось ничего иного как связать ресурсы своего выживания с теневой экономикой, невидимой для официальной статистики - дачное хозяйство, промыслы, отходничество, гаражная экономика, теневая и криминальная сфера и т.п. Соответственно возрастает релевантность описаний текущего состояния в категориях характерных для обществ с господством редистрибуции, то есть феодальных, неопатримониальных или рентно-сословных. (Под рентно-сословным обществом в данном случае подразумевается идеальнотипический способ институциональной организации и структурирования общественных практик, а не воспроизводство когда-то имевшейся исторической реальности).

Результатом демодернизации социального пространства общества является снижение доверия людей к социальным институтам, которое компенсируется необходимостью вынужденного поиска опоры на неформальные межличностные связи ближайшего окружения. В результате происходит "капсулизация, т. е. замыкание доверия только на личностном (родственном) уровне, отчуждение от официальных структур" [Тощенко 2014: 157]. Реципрокные и дистрибутивные социальные связи вновь начинают доминировать в сравнении с рыночными, а экономические классы, формируемые рынком вытесняются социальной стратификацией в виде статусных рентных сословий, что само по себе ограничивает потенциал социального капитала граждан. Если в трудной ситуации в 1990 году только на себя рассчитывали 20% опрошенных, то в благополучном 2012 уже 40%, опоры на друзей и родственников в 1990 году искали бы 25%, а в 2012 - 54%. Параллельно, уровень потенциальных обращений граждан в критической ситуации к помощи государства упал с 15% до 4% [Тощенко 2014: 156].

Таким образом, пространство рыночных обменов, предполагающих априорное доверие автономных индивидов к рыночным общественным институтам и широкому кругу незнакомцев, так и не сформировавшись в полной мере, начинает замещаться дарообменными (близкородственными) и редистрибутивными, распределительными моделями социальной коммуникации. Эти модели существенно ограничивают возможности и эффективность любых сложных инициативных взаимодействий в условиях модели периферийного капитализма [Мартьянов 2014]. Отсюда возникает затруднительность какого-либо эффективного коллективного действия в любых сферах общественной жизни, не санкционированного государством.

В результате в новейшей России накопленный капитал доверия к советской институциональной системе был растрачен, а новый сложный тип модерной социальной солидарности, сопутствующий структурно-функциональной дифференциации и автономизации разных подсистем общества не возобладал. Произошла скорее институциональная инволюция общества, когда общественные изменения обусловили рост недоверия к любым социальным инстанциям, выходящим за пределы социальных микрогрупп: "типичный "Homo Post-Soveticus" - это агент, характеризующийся низкой степенью рациональности, высокой степенью следования личному интересу, инвестиционной близорукостью и поведенческой несамостоятельностью...все описанные характеристики поведения в той или иной степени приводят к "разделению на чужих и своих" и, следовательно, к координации хозяйственных отношений через семейно-клановые связи (а не через безличностный рыночный обмен)" [Розмаинский 2007: 38]. В результате формируется институциональная среда недоверия, не позволяющая поддерживать более эффективные институты и модели поведения, основанные на долгосрочных интересах и выгодах, соблюдении законов и контрактов, вложениях в основной и человеческий капиталы.

Доверие сжимается до круга родственников и кланово-семейных связей, а структура социального капитала начинает характеризоваться домодерными чертами. Межличностное доверие начинает превалировать над институциональным. Фактически это означает слабость модерной идентичности, связанной с большим обществом (город, регион, нация, страна, человечество) и приоритет малых социальных групп, в которых установление доверительных отношений становится своеобразной формой возврата к ограниченным и стратифицированным моделям функционирования социального капитала. В России согласно шестой волне опросов 2010-2014 гг. "Всемирного исследования ценностей" (World Values Survey, WVS) склонны верить большинству людей 27,8% населения, не доверяет большинству 66,2%, что в целом сопоставимо со среднемировыми значениями [World Values Survey 2015]. В отношении доверия людям, которых респонденты знают лично, эта доля возрастает до 82,2%, в отношении же незнакомцев резко падает до 20,4%. Таким образом, факт личного знакомства в серьезной степени определяет уровень доверия, а также косвенно свидетельствует о низком уровне институционального доверия, как правило, обеспечивающем доверие к незнакомцам. В результате сложные модерные институты, рассчитанные на доверие государства к гражданам, на их оценку в качестве автономных субъектов работают все менее эффективно. Широкое институциональное доверие, характерное для модерных обществ и рыночных обменов замещается локальными сетями межличностного, неформального доверия. В условиях рентно-сословного порядка происходит легализация неравноправного взаимодействия и неравных возможностей потенциальных участников коммуникаций по поводу ограниченного ресурса, на который они претендуют. Указанные тенденции входят в системное противоречие с расширяющимися кругами доверия в позднемодерных обществах, как условием роста их экономического и социального капитала, с усилением постматериальных ценностей самореализации, эффективных в постиндустриальной экономике.

В целом универсалистская позиция Р. Инглхарта, предсказывающая неизбежное движение общества к постматериальным ценностям, в том числе автоматический рост доверия, остается уязвимой для критики культурологического толка. В межличностном доверии опыт конкретного человека и его выбор играют не слишком большую роль в создании общей ситуации и стандартов доверия, зависимых от культуры, истории, уровня экономики и иных факторов влияния, переплетающихся в конкретном обществе. Поэтому межстрановые сравнения уязвимы тем, что имеют массу исключений из всеобщих тенденций, обусловленных особенностями культурно-исторических процессов в разных обществах. Ряд исследователей ставят под сомнение распространенный постулат о взаимосвязи демократии, увеличения среднедушевого ВВП и роста межличностного доверия [Рукавишников, Халман, Эстер 1998: 155]. И эта гипотеза действительно выглядит довольно натянутой при обращении к реальным межстрановым сравнениям. В частности, в ежегодном международном барометре доверия, составляемом компанией "Эдельман", в 2016 году глобальный уровень институционального доверия составляет 50% (в России - 39%) а среди наиболее образованной и экономически активной группы населения индекс доверия увеличивается до 60% (Россия лишь 42%). Эта социальная группа представляется исследователям своего рода социальным авангардом, желаемой моделью будущего общества в целом. В то же время, такие разные в политическом, экономическом и культурном измерении страны, которые не принято считать глобальными образцами демократии и рыночного капитализма Китай (73%), ОАЭ (66%), Сингапур (64%), Индия (65%), Индонезия (62%) ?демонстрируют наибольшие показатели институционального доверия. Парадоксально, что в группу стран с высоким уровнем общего институционального доверия не вошла ни одна из западных демократий, отличающихся высоким уровнем межличностного доверия [Edelman 2016].

Таким образом, само расширение ценностно-институционального пространства позднего Модерна и формирование инфраструктуры открытого общества (К. Поппер) или общества открытого доступа (Д, Норт) является лишь возможностью, но отнюдь не судьбой множества обществ, обозначенных на политической карте мира. А расширение рынка не всегда ведет к автоматическому усилению демократии и доверия. Более того, как показывает пример России, даже достигнутые ранее ценностно-институциональные уровни развития могут быть существенно нивелированы в рыночной ситуации. Такая ситуация не является спецификой России, так как прямолинейным фукуямовской логике конца истории и всеобщему торжеству постматериальных ценностей (Р. Инглхарт) противоречит тот простой факт, что за пределами немногочисленных стран центра капиталистической миросистемы продолжают сохраняться структуры естественного государства (Д. Норт), в которых конкурентный рынок, в том числе в его политическом изводе, выраженном метафорой политического рынка, не является доминантой общественных коммуникаций.

Поэтому в глобальном контексте представляется, что Россия это нормальная страна, которую можно репрезентативно рассматривать в широком сравнительном контексте. В глобальном ряду российское общество в целом подчиняется тем же закономерностям, что и другие общества в аналогичном положении [Шлейфер, Трейзман 2004]. Материалы межстрановых сравнений свидетельствуют, что российское общество практически не двигается в сторону расширяющих круги доверия постматериальных ценностей: "у россиян слабее, чем у большинства европейцев, выражены надличные ценности заботы, толерантности, равенства и, наоборот, сильнее, чем у большинства европейцев, проявляются ориентации на конкурентные ценности личного успеха, власти и богатства, характерные для "игры с нулевой суммой"" [Магун, Руднев 2010: 48]. Измерение ценностного профиля россиян показывает большую приверженность к индивидуализму в сравнении с большинством европейских стран при низком уровне социальной солидарности, тесно связанной с доверием [Магун, Руднев 2010: 22]. Рассматривая трудности прямого переноса западных универсальных теорий на отечественные реалии, можно отметить низкую релевантность универсальных, экономикоцентричных подходов к изучению доверия в обществах культурно отличных от тех, где эти подходы формировались. В контексте исторически сильных сетей и ценностей неформального доверия в малых, закрытых группах модели рационального человека экономического в современной России работают слабо, а статистически фиксируемое доверие (в особенности к новым институтам) является лишь неустойчивой игрой в доверие, готовой при любом негативном изменении обернуться истинным тотальным недоверием.

Рентно-сословный откат закономерно сопровождается расширением домодерных и антимодерных ценностей, в виде разного вида локальных (сословных) моралей, легитимируемых их ролью в сохранении стабильности. Но это лишь стабильность естественного государства и рентно-сословного общества, в отношении которого область рыночных отношений, элементов демократии и части общества, включенной в подобные обмены, образует достаточно тонкую оболочку, лишь симулирующую искомую модерность [Кордонский 2010: 7]. Фактически за постсоветский период в России не сформировалось влиятельных модерных социальных сил в политике, экономике и культуре. Доминирующие российские политические дискурсы демонстрируют архаичные этики добродетелей и ситуативного прагматизма, но только не универсализирующую этику принципов, позволяющую поддерживать существование сложносоставных обществ в глобальном контексте [Мартьянов, Фишман 2016].

В настоящее время культура доверия скорее привносится в нынешнюю Россию извне, что лишний раз свидетельствует о нарастании периферийности в отношении выработки общезначимой морали и ценностей в масштабах человечества. Фактически из транслятора множества универсальных ценностей, каким был СССР, Россия превратилась в место производства адаптационных сословных моралей. Функциональными становятся идентичности более мелкого порядка, которые можно назвать новыми сословиями, чьей основной заботой становится привычная борьба за ресурсные потоки, ренту и избавление от обязательств перед другими сословиями [Кордонский 2008]. Новое сословное общество воскрешает недоверие и неравенство. Это все еще довольно универсальная христианская мораль для всех в частной, приватной и семейной сфере при резкой дифференциации морали, публичных политических и экономических прав и свобод людей принадлежностью к сословиям.

Функциональное упрощение публичного пространства приводит к тому, что вместо развития доверия традиционалистский политический порядок может рассчитывать лишь на формальную лояльность государству. Более того, элиты пытаются выстроить политическую конфигурацию, где люди в массе своей не доверяющие друг другу будут компенсировать это взаимное отчуждение и подозрение доверием к гоббсовскому левиафану всего лишь по той причине, что оно осуществляет функцию гаранта политического порядка как меньшего из возможных зол. В данном контексте высокое доверие не обезличенным институтом и правилам, а конкретным персонам, олицетворяющим государство (президент, премьер-министр), свидетельствует о сохранении в России естественного государства, олицетворяющего домодерное состояние общества с относительно неизменной и иерархической социальной структурой [Норт, Уоллис, Вайнгаст 2011]. В сравнении с советским периодом можно наблюдать снижение вертикального доверия к десакрализованному государству, которое не получает компенсации в виде низового общественного доверия. Отсутствие широкой общественной конвенции относительно универсальных гражданских, правовых, моральных норм определяет общую институциональную слабость политического порядка, когда прагматичное целерациональное поведение людей доминирует над ценностным, а персоналии превалируют над институтами: "представления, присущие Периферии, были приняты Центром как системообразующие символические структуры; тем самым функциональные отношения Центр - Периферия оказались радикально перевернуты: провинциальные, вторичные по своей идеологии лидеры, институты и политические программы (исполнительная власть, полицейский контроль, распределение) оказались символами целого, определяющими характер, приоритеты и цели для всей общественной системы (возвращение к прошлому, восстановление великой державы). При этом собственно функции Центра - артикуляция ценностей и целеполагание (а также их механизмы: открытые дискуссии, политические партии, парламент) - были подавлены и остались в рудиментарном, недоразвитом состоянии" [Гудков 2012б: 7]. Это ведет к нарастанию неодновременности страны, выраженной и поколенчески, и территориально-географически.

Условия и потенциальные факторы расширения доверия

Несмотря на снижение институционального и межличностного доверия, обусловленного доминированием антимодерного консенсуса, в российском обществе на базе сети крупных мегаполисов вызревают альтернативные ценностные конвенции модерной части российского общества. Механизмы межличностного и институционального доверия приобретают особое значение в крупных городах как ключевых коммуникационных и ресурсных узлах модерных обществ [Фукуяма 2004]. Дефициты и лакуны институционального регулирования сетевого взаимодействия граждан заполняются опережающим и рисковым фоновым доверием участников коммуникаций: "межличностное доверие является решающим условием эффективного взаимодействия социальных сетей... Социальные сети фактически функционируют как клубы, где интерперсональные контакты принимают форму не парных взаимодействий, но общего сетевого взаимодействия" [ Алексеенкова, Кузьмин, Нечаев, Сергеев. 2007: 13]. Сетевые рыночные и иные взаимодействия естественным образом стремятся к автономии, ускользая из-под контроля государства, и все чаще оппонируя последнему. Поэтому они входят во все более сильное противоречие с институциональными практиками рентно-сословных элит, пытающихся сформировать и опереться на лояльное домодерное и антимодерное большинство. Если со всеми оговорками по поводу условности подобного сравнения отождествить анти- и до-модерное большинство с людьми склонными не доверять в межличностном общении, то их доля составит 66,2% населения России, в то время как среди стран-лидеров Индекса человеческого развития (ИЧР) доля не доверяющих в Нидерландах 32%, Швеции 37,2%, Австралии 47,8%, Германии 53,8% [WV6 2015]. Таким образом, статистика фиксирует наличие положительной корреляции между уровнем доверия людей друг к другу и общим развитием общества [Гудков 2012б: 16].

Однако само по себе доверие оказывается невозможным вне сильной институциональной среды, поддерживающей модерные нормы взаимодействия, формируемые поверх семейно-родственных, клановых, соседских, производственных типов непосредственной социальной коммуникации. Эти нормы предполагают переход к рефлексивной социальности, в отличие от инструментального поведения, характеризуемого неизменной лояльностью господствующим политическим, правовым и экономическим нормам и институтам. Поэтому запрос на реальную модернизация является одновременно запросом на иную институциональную среду. Массовые протесты по итогам выборов в Госдуму-2011 впервые артикулировали не материальные, а именно нормативные и моральные требования модерных социальных групп к элитам. Представители городского среднего и креативного классов "являясь, конечно, не самыми обездоленными, ощутили, что существующий порядок в силу своей несправедливости лишает их перспектив дальнейшего роста, что их возможности больше не будут расширяться, ибо "все уже поделено"" [Фишман 2012: 232]. При этом, несмотря на явное расширение позднемодерных ценностей и практик в крупных городах, российские властные элиты, наоборот, все активнее действуют в рамках патрон-клиентской, неопатримониальной политической формы, когда доверие и обязательства распространяются только на локальный круг своих, но не на долгосрочные обезличенные правила и институты для всего общества [Мартьянов 2010]. Система управления попадает в зависимость от личных взаимодействий при слабости формальных институциональных правил. В обществе не образуется институционализации доверия, его обезличивания и распространения на всех граждан. Доверие не превращается во всеобщую ценность в основе прав и институтов, автономных от сиюминутных интересов элит.

В России отношения доверия, детерминированные особенностями накопления и эволюции социального капитала, имеют отчетливое географическое распределение, во многом детерминированное территориально-отраслевой структурой советской экономики. Сеть крупных российских мегаполисов содержит большую концентрацию носителей модерного социального капитала, характеризуются более высоким уровнем доверия населения. В то же время сельская местность и малые города, в которых сосредоточена значительная часть субъектов домодерного и антимодерного социального капитала, демонстрируют более низкий уровень межличностного доверия. Оптимистичный прогноз эволюции социального капитала российского общества состоит в том, что "на 30 % образованного и модернизированного населения крупнейших городов, которому нужны современные "правила игры", приходится 34 % жителей села, поселков и малых городов. Между ними зависли менее крупные города-центры и средние индустриальные города "второй России"... Казалось бы, вот она, столь любезная нынешнему политическому режиму стабильность. Однако и властям, и читателям нужно помнить законы физики: удельный вес мозгов выше. Раньше или позже "первая Россия" перевесит" [Зубаревич 2012: 64].

Вопреки подобному оптимизму следует отметить, что весь постсоветский период демонстрирует относительную неизменность стратегических ориентиров в области доверия, хотя между экономическими кризисами количество людей доверяющих другим имеет тенденцию к увеличению с 21% в 2005 году до 33% в 2015 году [Общественное мнение 2015: 21]. Данный показатель связан с ростом доли населения, способного к долгосрочному планированию своей жизни, которое предполагает как усложнение социальных связей, так и рост предсказуемости и уверенности в них: если в 1991 году планировали свою жизнь более чем на год 19% опрошенных, то в 2012 - 49% [Общественное мнение 2015: 19]. С другой стороны, общее пространство доверия в обществе не сводимо только к межличностному. И оно скорее сжимается, нежели показывает тенденции к расширению. Косвенно об этом свидетельствует тот факт, что в трудных жизненных ситуациях на близкий социальных круг - только на себя, родственников и друзей - в кризисном 1994 году рассчитывали 85% населения, а в благополучном 2012 году уже 94%. При этом число ожидающих возможной помощи государства снизилось за тот же период с 8% до 4%, помощи предприятия - места работы - с 8% до 2% . При этом число ожидающих помощи от профсоюзов, благотворительных организаций, церкви и иных самоорганизующихся структур гражданского общества близко к нулю [Общественное мнение 2012: 59]. Таким образом, институциональное доверие в новой России очевидно слабее, чем в СССР. В то же время межличностное доверие, избавившись от советской подозрительности, в условиях слабых институтов не вышло за пределы реципрокных связей семейно-родственного круга.

Таб. 1. Типология распределения доверия в российском обществе

1. СССР (низкое межъиндивидуальное доверие, высокое институциональное доверие);

2.Современная Россия (низкое межъиндивидуальное доверие, низкое институциональное доверие);

3.Желательный среднесрочный сценарий для России (высокое межъиндивидуальное доверие, низкое институциональное доверие);

4. Долгосрочный тренд позднемодерных обществ (высокое межъиндивидуальное доверие, высокое институциональное доверие).

Согласно типологии в Таб. 1 СССР характеризовался высоким институциональным доверием при дефиците межличностного доверия как результате тотального регулирующего проникновения государства в сферу частной жизни своих граждан. В качестве реакции на подобное вмешательство распространяется всеобщая подозрительность, постоянный взаимный контроль, двоемыслие, доверие локализуется в неформальных, локальных группах. В современной России "низкое доверие в социальной сфере (к "незнакомым людям") говорит об отсутствии формальных институциональных норм регуляции - права, морали, гражданских институтов. Узкий радиус межличностного доверия компенсирует институциональные дефициты, но со своей стороны стерилизует потенциал универсализма и модерности" [Гудков 2012а: 28]. Поэтому оказывается, что "более продуктивны модели "человека советского" (с присущими ему свойствами двоемыслия, лукавства, демонстративной лояльности, пассивной адаптации) или традиционалистского, ксенофобского, настороженно относящегося ко всему новому и незнакомому" [Гудков 2012а: 18]. В целом подобная позиция согласуется с результатами исследований П. Козыревой, согласно которым при стабильно работающих модерных институтах растущее значение придается личным качествам (честность, трудоспособность, порядочность - составляющие социального капитала), а в условиях институционального недоверия повышается оценка значимости участия людей в распределении ресурсов (власть, богатство, профессиональные и родственные связи) [Козырева 2009].

Социальное равновесие в постсоветском обществе устанавливается за счет доминирования социальных групп с патерналистскими установками, антимодерным социальным капиталом. Это рентозависимые от государства бюджетники, пенсионеры, правоохранители, аграрии и т.д. [Rose 2000]. В общей структуре денежных доходов российского населения, фиксируемой Росстатом, доля зарплаты снизилась с 74,4% в 1990 году до 41,6% в 2014 году. За тот же период доля предпринимательских доходов, ради которых и затевались все рыночные реформы, выросла лишь с 3,7% до 8,4%. Однако доля социальных выплат населению государством лишь растет - с 14,7% до 18%, превышая советский наивысший показатель в 16,4% [Росстат]. По оценкам Л. Гудкова "20% всего населения принадлежат к типу наиболее модернизированной и развитой среды крупных городов, 35-40% - к антимодерному типу и 20-25% приходится на домодерную, традиционалистскую Россию" [Гудков 2012б: 28]. Равновесие антимодерного консенсуса стабилизируется и за счет довольно высокого уровня доверия населения к монопольным институтам легального насилия на фоне прагматично низкой оценки их реальной эффективности. В силу их безальтернативности людям психологически проще смириться с их неэффективностью и неизменностью (армия, полиция, исполнительная власть, президент) в сравнении с более сложными институтами организации социального порядка, которые повышают свою нормативную, регулирующую роль в условиях Модерна - парламенты, суды, гражданские ассоциации, бизнес и т.п.

Согласно опросам, институциональное доверие в России тем выше, чем ниже уровень доходов и образования, и меньше населенный пункт проживания респондента. Большая удаленность от принятия решений и центров власти и пожилой возраст способствуют росту институционального доверия. Таким образом, люди с наименьшим социальным капиталом демонстрируют наибольшее доверие к российским институтам, что позволяет говорить о том, что модель этого доверия является патриархальной, подданнической, в то время как модерные слои общества оценивают свое доверие в рамках гражданской модели [Сасаки и др. 2010]. Люди с высоким социальным капиталом не проявляют доверия к российским общественным институтам, хотя проявляют больший уровень межличностного доверия. Согласно данным "Фонда общественного мнения" ("ФОМ") более склонны к доверию материально обеспеченные жители крупных городов 30-40 лет, что в целом совпадает с выводами барометра доверия Эдельмана [Интернет-сайт "ФОМ"]. (Следует отметить, что "ФОМ" и "Эдельман" по-разному формулировали вопрос о доверии и возможные градации ответов респондентов, что не позволяет напрямую сравнивать полученные результаты). Указанный парадокс в расхождении разных типов доверия в российских реалиях указывает на разрыв между наиболее модернизированной частью общества и ее запросами к организации политического порядка и неопатримониальными элитами, до- и антимодерными социальными группами и институтами, составляющими основу этого порядка. Данное противоречие представляется наиболее вероятным катализатором будущих социальных трансформаций российского общества, существуя в экономическом, культурном, поколенческом и даже географическом измерении.

В частности, результаты политических выборов демонстрируют наивысшую поддержку текущего социально-политического порядка в экономически наименее развитых регионах, являющихся не только оплотом патриархальной политической культуры и авторитаризма, но и неизменными получателями федеральных дотаций при минимальных показателях собираемости налогов и подушевого вклада населения регионов в экономику страны [Иноземцев 2013]. В то же время наиболее модернизированная часть населения, представленная сетью крупных российских мегаполисов, интенсивно включенных в рынок, артикулирует меньший уровень лояльности антимодерному консенсусу, хотя в условиях роста патернализма и экономической зависимости от государства идеологические и ценностные различия ключевых социальных групп постепенно сглаживаются [Гудков, Зоркая, Овакимян 2014]. Таким образом, попытки неопатримониальных элит закрепить свою легитимность посредством ставки на периферийные, домодерные регионы и экономически зависимые от государства социальны слои (бюджетники, пенсионеры, военные, сотрудники госмонополий и др.), оборачивается ростом неодновременности и гетерогенности социально-политического пространства России. А нарастающие региональные и социальные расколы в случае обострения внутренних и внешних угроз приведут к поляризации и конфликту внутри элит.

Относительно перспектив на ближайшее будущее представляется, что доминирование антимодерных сил в обществе не может быть вечным. Более того, ценности стабильности и порядка в основе антимодерного консенсуса перестают быть доминирующими, уже не оправдывая подавления альтернативных ценностей и характеризуя этот консенсус как временное явление. Массовая общественная повестка все сильнее начинает определяться запросом разных социальных групп на автономию и увеличение пространства постматериальных социально-политических и экономических прав и свобод: "люди хотят повышения качества публичных благ, повышения уровня безопасности и гарантий, прежде всего - правовых, большей предсказуемости и равенства возможностей. При этом у них нарастает ощущение, что эти цели не могут быть достигнуты в рамках модели "беневолентного авторитаризма" и требуют возвращения к более сбалансированной системе, опирающейся на механизмы сдержек и противовесов" [Рогов 2012: 27].

Таким образом, представляется, что Россия благодаря укреплению модерных социальных групп снизу может переместиться на позиции общества относительно высокого уровня межличностного доверия при сохранении низкого уровня институционального доверия в силу инерции и даже инволюции рентно-сословного политического порядка, который ориентируется на поддержку российской периферии и бюджетно зависимых слоев населения. Указанные тенденции являются конфликтными и в случае реализации подобной траектории общественных изменений данная конфигурация доверия - высокое межличностное / низкое институциональное - будет весьма неустойчивой, отражая растущий запрос образованной и экономически активной части населения на институциональные изменения, который неопатримониальное государство не способно удовлетворить.

Заключение

Межличностное доверие в современных обществах функционально зависимо от институционального (или генерализованного) доверия как фонового условия всех иных форм доверия. Поэтому опережающее развитие межличностного доверия в виде разнообразных неустойчивых сетевых моделей снизу, формирования модерной социальной структуры, расширения активных групп населения не может быть успешным без соответствующей трансформации государства и политического порядка. Так как именно государство в контексте институционального регулирования ожидаемого социального поведения большинства гарантирует воспроизводство рутинных общественных практик, структурирующих предсказуемость возможных социальных действий и ситуаций, и как следствие определяющих расширения кругов доверия.

Представляется, что любые варианты позднемодерной органической модернизации, связанной с активизацией ресурсов человеческого и социального капитала, осуществимы только предполагая в качестве своего ядра ценностное измерение, связанное с институциональным расширением и закреплением доверия в обществе. Потенциальный поворот российского общества от сословных к позднемодерным ценностям предполагает два базовых условия. Во-первых, смену поколений, так как ценностный код, который большинство людей получает в процессе социализации и взросления, демонстрирует свою относительную устойчивость на протяжении всей жизни. Поскольку динамика общественных ценностей прямо связана со сменой поколений, значительную важность в дискурсе будущего приобретают ценностные констелляции, преобладающие в молодежной среде. Эти ценности, как показывают социологические замеры, довольно далеки от постматериальных трендов, приписываемых молодым поколениям сторонниками наступления постэкономического или посткапиталистического общества [Гудков, Дубин, Зоркая 2011]. В частности индивидуальные права и свободы оцениваются молодежью не как предмет постоянного отстаивания, а как нечто объективно и априорно данное, что закономерно влечет опасность их утраты.

Во-вторых, обновление ценностей связано с радикальным преобразованием или отменой институтов и практик, поддерживающих старые ценности. Новые общественные ценности должны быть легитимированы институционально. Безусловно подобная ситуация является идеалтипической, в реальности разные поколения, типы ценностей, практик и институтов значительное время могут функционировать параллельно, образуя довольно устойчивые и эффективные институциональные гибриды. Новейшие опыты успешных преобразований в целом подтверждают стратегию, связанную с достаточно быстрой и необратимой институциональной трансформацией. На постсоветском пространстве пример наиболее радикальной дебюрократизации государства и либерализации экономики дает Грузия [Буракова 2011]. Однако при несомненных кратковременных успехах лишь в течение ближайших десятилетий станет известен долгосрочный эффект и степень необратимости предпринятых преобразований в сфере государственно управления, экономики и доверия населения.

В умеренно оптимистической среднесрочной перспективе для российского общества наиболее вероятный тренд, связанный с естественным ростом социальных групп, ориентированных на модерный социальный капитал, при сохранении архаизированных социально-политических институтов. Общие условия модернизации предопределяют расширение межличностного доверия и низовой институционализации элементов гражданского общества, прежде всего на уровне низовых социальных сетей (соседские общины, волонтерские движения, клубы по интересам и т.д.). Этот рост может происходить в том числе вопреки доминирующим социальным силам и институциональному давлению, направленному на сохранение статус-кво. В долгосрочной перспективе рост межличностного доверия неизбежно трансформируется в требование модернизирующих изменений общего институционального каркаса российского общества в глобальном контексте позднего Модерна.

Негативные контртенденции данному сценарию связаны со сжатием среднего класса и модерных социальных групп, черпающих ресурсы преимущественно в рынке. В условиях отказа от советской, альтернативной модели Модерна и последующего отката российского общества на экономическую (полу-)периферию капиталистической миросистемы, сама модерность и поддерживающие ее институты и социальные группы становятся неустойчивыми. В условиях наблюдаемой инволюции модерные институты и социальные группы уже не вырастают из прогресса, модернизации и естественного хода развития общества, но, наоборот, становятся чересчур зависимыми от внешних факторов (в частности, ресурсной ренты), что обусловливает их паллиативный, если не откровенно симулируемый характер.

Это следствия рентно-сословного сдвига в социальной стратификации, связанные с тем, что в условиях сокращения поступлений от природной ренты российские регионы переходят к модели выживания, в которой автономия и значение рыночных обменов сужается на фоне иерархических механизмов распределения сократившихся ресурсных потоков государством. В условиях высокого уровня ренты модерная оппозиция рентно-сословному политическому порядку и элементы рынка возникали сами собой, как закономерное побочное явление. В настоящее время эти тенденции оказываются во многом приостановленными, а сам рынок и модерные группы внезапно обнаруживают свое зависимое положение от тех немодерных, сословно-рентных институтов, практик и субъектов, которое они стремились преодолеть. В результате в российском обществе сохраняется двойной механизм социальной регуляции, где модерные институты, ориентированные на расширение доверия, сосуществуют с доминирующими рентно-сословными институтами, которые ориентированы на базовую стратегию недоверия. И изменение соотношения этих механизмов регуляции будет являться предметом перманентной политической борьбы в обозримой перспективе, определяя рентно-сословную или рыночно-модерную колею российского общества.

Материал поступил в редколлегию 17.01.2017 г.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

Алексеенкова Е.С., Кузьмин А.С., Нечаев В.Д., Сергеев В.М. 2007. Доверие и пространственное взаимодействие социальных сетей // ПОЛИС. Политические исследования. N 2. С. 8-17.

Бессонова О. Э. 2008. Институциональная модель российской экономики: ретроспектива и современный вектор развития // Экономическая наука современной России. N 4. С. 28-40.

Буракова Л. 2011. Почему у Грузии получилось. М.: ООО "Юнайтед пресс". 271 с.

Гудков Л. 2012а. "Доверие" в России: смысл, функции, структура // Вестник общественного мнения. N 2. С. 8-47.

Гудков Л. 2012б. Социальный капитал и идеологические ориентации // Pro et Contra. N 55. С. 6-31.

Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Зоркая Н.А. 2011. Молодежь России. М.: МШПИ. 96 с.

Гудков Л. Д., Зоркая Н. А., Овакимян А. Г. 2014. Городской класс: потенциал адаптации или готовность к изменениям // Вестник общественного мнения. N 3/4. С. 80-117.

Едовина Т. 2014. Две пятых государства отдыхают в тени // Коммерсант. N90 от 28.05.2014.

Зубаревич Н. 2012. Современная Россия: география с арифметикой // Отечественные записки. N1. С. 55-64.

Иноземцев В. 2013. Зона особого режима // Профиль. 26 августа 2013.

Интернет-сайт "ФОМ". Доверие и взаимопомощь в нашем обществе [Электронный ресурс]. URL: http://fom.ru/obshchestvo/10964#tab_01 (дата обращения 15.01.2017).

Козырева П. 2009. Межличностное доверие в контексте формирования социального капитала // СОЦИС. Социологические исследования. N 1. С. 43-54.

Кордонский С. Г. 2010. Россия. Поместная федерация. М.: Издательство "Европа". 312 с.

Кордонский С.Г. 2008. Сословная структура постсоветской России. М.: Институт Фонда "Общественное мнение". 216 с.

Магун В. С., Руднев М. Г. 2010. Базовые ценности-2008: сходства и различия между россиянами и другими европейцами. М.: Изд. дом Гос. ун-та - ВШЭ. 52 с.

Мартьянов В.С. 2014. Глобальный Модерн, постматериальные ценности и периферийный капитализм в России // ПОЛИС. Политические исследования. ?1. С. 84-97.

Мартьянов В. С. 2010. Инволюция элиты в обществе Модерна // Политэкс. Т. 6. N 3. С.34-56.

Мартьянов В.С. 2016. Рентная демократия // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Т.16. N3. С. 41-60.

Мартьянов В.С., Фишман Л.Г. 2016. Этика добродетели для новых сословий: трансформация политической морали в современной России // Вопросы философии. N10. С. 58-68.

Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. 2011. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. Изд. Инст. Гайдара. 480 с.

Общественное мнение - 2012. М.: Левада-Центр, 2012. - 232 с.

Общественное мнение - 2015. М.: Левада-Центр, 2016. ? 308 с.

Рогов К. 2012. Политические циклы постсоветского транзита // Pro et Contra. N5. С. 6-32.

Розмаинский И.В. 2007. "Homo post-soveticus": основные характеристики экономического поведения с точки зрения институционального посткейнсианского подхода // Экономический вестник Ростовского государственного университета. N1. С. 28-40.

Росстат. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gks.ru/dbscripts/cbsd/dbinet.cgi (дата обращения 15.01.2017).

Ротштейн Б. 2017. Коррупция и общественное доверие: почему рыба гниет с головы // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. N1. С.37-60.

Рукавишников В., Халман Л., Эстер П. 1998. Политические культуры и социальные изменения: международные сравнения. М.: Совпадение. 368 с.

Сасаки М., Давыденко В.А., Латов Ю.В., Ромашкина Г.Ф. 2010. Доверие в современной России (компаративистский подход к социальным добродетелям) // Вопросы экономики. N2. С. 83-101.

Селигмен А. 2002. Проблема доверия. Перевод с англ. И. И. Мюрберг, Л. В. Соболевой. М.: Идея-Пресс - 256 с.

Тощенко Ж.Т. 2014. Экономическое сознание и поведение россиян: противоречия и парадоксы. 25 лет спустя // Альтернативы. N1. С. 145-159.

Фишман Л. 2012. Зимние протесты: от "групп населения" к новым классам? // Неприкосновенный запас. N2. С. 224-232.

Фукуяма Ф. 2004. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию / Пер. с англ. Д. Павловой, В. Кирющенко, М. Колопотина. М.: ООО "Издательство ACT", ЗАО НПП "Ермак". 730 с.

Хархордин О. 2002. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.: ЕУСПб, Летний Сад. 511 с.

Шлейфер А., Трейзман Д. 2004. Россия - нормальная страна // Россия в глобальной политике. N 2. С. 30-52.

Edelman Trust Barometer, 2016 [Электронный ресурс]. URL: http://www.edelman.com/insights/intellectual-property/2016-edelman-trust-barometer/global-results (дата обращения 15.01.2017).

Algan Y., Cahuc Р. 2010. Inherited Trust and Growth // American Economic Review. V. 100. no. 5. P. 2060-2092.

Rose R. 2000. Uses of Social Capital in Russia: Modern, Pre- Modern, and Anti-Modern // Post-Soviet Affairs. ? 16. P. 33-57. World Values Survey, WV6_Results_v_2015_04_18.pdf [Электронный ресурс]. URL: http://www.worldvaluessurvey.org/WVSDocumentationWV6.jsp (дата обращения 15.01.2017).

Оставить комментарий

Обновлено: 02/08/2017. 55k. Статистика.

Статья: Философия, Политика, Обществ.науки

Связаться с программистом сайта.

Мартьянов Виктор Сергеевич Доверие в современной России: между поздним модерном и новой сословностью?

Мартьянов Виктор Сергеевич
Доверие в современной России: между поздним модерном и новой сословностью?