Во всём мире Альберт Швейцер известен как "лесной доктор из Ламбарене". Урождённый эльзасец, он в 1913 году, будучи гражданином Германии, начал практиковать в Конго, французской колонии в Западной Африке, создал там госпиталь и, как с краткими, так и с более продолжительными перерывами, руководил им свыше 50-и лет. В месте своей деятельности и похоронен он в 1965 году.[Author ID1: at Mon Aug 17 12:26:00 2009
]
Те, кто ближе знаком с его жизнью, питают к нему уважение не только как первопроходцу в деле помощи развивающимся странам, как выражаются сегодня, но так же и за его жертвенность. Ведь Швейцер, когда он в 1905 году в возрасте тридцати лет решил изучать медицину, был уже известным органистом и, кроме того, будучи в Страсбурге доцентом по Новому Завету, завоевал, благодаря своей всеобъемлющей "Истории исследования жизни Иисуса", признание в кругах специалистов, [Author ID0: at ]
Итак, он был готов принести в жертву блестящие карьерные перспективы в обеих областях, в музыке и теологии, в пользу делу непосредственного служения людям. Он нашёл его в том, чтобы помочь чёрному Лазарю в его беде, потому что, как он узнал от одного миссионера из тех мест, на реке Огове, в сердце сегодняшней Республики Габон, нигде в округе - ни одного врача. Десятки тысяч габонцев получили в течение десятилетий медицинскую помощь в госпитале Ламбарене.[Author ID0: at ]
Больница в джунглях находилась в постоянной зависимости от пожертвований, но Альберт Швейцер вкладывал на содержание своего гуманитарного детища в джунглях всю выручку от успешного издания многочисленных профессиональных и автобиографических книг, а позже - и от своих органных концертов в Европе, так же, как и денежную часть Нобелевской премии мира за 1952 год.[Author ID0: at ]
В 1915 году, в самый разгар Первой мировой войны, доктор философии - и эта область относилась к многогранности его талантов - открыл формулу "Благоговения перед жизнью", завоевавшую в течение десятилетий сердца многих людей на всех континентах. Верный этому слову и одухотворённый действующей этикой, Швейцер в пятидесятые годы прошедшего века разослал воззвание против испытаний атомного оружия, создав тем самым атмосферу, способствовавшую подписанию в 1963 году соглашения между Советским Союзом и США о прекращении этих испытаний. Незадолго до конца своей девяностолетней жизни он с радостью и благодарностью уверовал в то, "что учение о благоговении перед жизнью начало свой путь в мире". [Author ID1: at Mon Aug 17 12:26:00 2009
][Author ID1: at Mon Aug 17 12:26:00 2009
]
"Я не умею писать" - многие годы было ответом моим друзьям, знакомым и, в особенности, моей жене, когда я рассказывал им о своих приключениях в Канаде, Аляске, Северной и Южной Америке, Ламбарене и вообще в Африке, а они меня поощряли изложить пережитое на бумаге. И всё же во время пребывания в больнице в 2003 году я попросил медсестру дать мне бумагу и ручку и начал писать. Доктор Харальд Штеффан, писатель и журналист, с которым я познакомился в Ламбарене, так прокомментировал мои первые шаги на этом поприще: "Конечно, писателя я из тебя сделать не могу...", но вместе с тем он поощрил меня писать дальше и предложил свою помощь. В особенности благодарен я Харальду Штеффану за ту чёткую форму, которую он помог придать манускрипту. Огромное спасибо моей жене за инициативу и поддержку.
Естественно, имеется бесчисленное количество возможностей вступления в жизнь, в этом деле нет патентованных рецептов, но я думаю, что именно ищущие молодые люди могут в том, что я в своё время предпринял, найти импульсы, действительные и сегодня. Основные условия любого успеха - это, с моей точки зрения, доверие богу, надежда, упорство, также и готовность отказаться от чего-либо ради другого, более существенного, благодарность, уважение и глубокое благоговение перед всем живущим в духе Альберта Швейцера.
События детства
Я родился 10-го мая 1930-го года во Фрайбурге в Брайсгау. Моя родина - Шварцвальд. Мой отец Людвиг ведал антиквариатом в университетском книжном магазине "Альберт", моя мать Тони, дипломированная медсестра, полностью посвятила себя семье. У меня два брата, Дитер и Гюнтер. О своих школьных годах могу сказать, что, если не принимать во внимание пару татце1, я был своими учителями доволен и мои оценки колебались где-то в середине: не было отличных, но и плохих тоже.
Учитель моей народной школы, господин Шмидт, был не только хорошим учителем, но и приятным человеком. Он жил на склоне горы Лоретто, позади его дома раскинулся большой сад со множеством фруктовых деревьев. Как только созревали первые плоды, мне разрешалось срывать фрукты и приносить домой столько, сколько хочу. Конечно, я помогал потом и при сборе урожая. Это доставляло мне огромное удовольствие.
В непосредственной близости от моей школы Песталоцци располагались кузнец, столяр и каретник. Я часто останавливался после школы перед кузницей и смотрел, как подковывают лошадь или как каретник ремонтирует крестьянину телегу для сена. А если было открыто окно у пекаря, можно было заглянуть в пекарню и увидеть, как достают из печи хлеб. И сегодня наблюдение за работой мастеровых зачаровывает меня.
Вишни и фюрер
Май 1940. Звенит дверной звонок. Это Бригитта, соседская девочка, принесла корзину вишен из своего сада и спрашивает, хочу ли я вместе с ней раздавать вишни на Баслер-Ландштрассе солдатам, возвращающимся из французского похода. Я тотчас соглашаюсь, и, спустя минуту, мы уже раздаём вишни. Вдруг появляется мотоциклист и кричит: "Освободить дорогу, освободить дорогу, фюрер едет!" Мимо движется воловья упряжка с целым стогом сена на телеге. Я говорю крестьянину, что он может спокойно ехать дальше. И в этот же момент мы видим машину фюрера. Она вынуждена притормозить, и я оказываюсь между машиной и воловьей упряжкой. Движением руки даю водителю знак остановиться: мне захотелось угостить фюрера вишней. Я подхожу к машине, открываю дверцу и протягиваю ему целую пригоршню ягод.
1 "Татце": удар тростью по вытянутой руке, который получали дети от учителя даже за небольшие провинности
"Только одну, мой мальчик, только одну!" Остальные он передаёт Герингу, стоящему за ним. Гитлер ещё раз благодарит меня и машина трогается. Годами позже, уже после войны, когда население узнало о чудовищных преступлениях национал-социалистов, я пришёл в ужас, не мог и не хотел верить, что того самого Гитлера, который тогда на меня так дружески смотрел, я угощал вишнями.
Однажды, кода мне было около тринадцати, меня плотно окружили ребята с нашей улицы и потребовали, чтобы я наконец-то закурил сигарету. У меня к этому не было вообще никакого интереса, потому что в нашей семье не курили. Я хотел, как уже не единожды до того, вырваться, но знал, что они снова возьмут меня в клещи, и принял вызов. После нескольких первых затяжек я сказал им, что дым для меня очень сух и не нравится по вкусу. С этим я вернул им сигарету, которую они и докурили до конца, и с тех пор я к сигаретам ни разу даже не притронулся.
Позади нашего дома был сад, для которого мы с Гюнтером время от времени собирали на тележку на ближайшем шоссе навоз от волов и лошадей. Крестьяне доставляли тогда городскому населению картофель до самых дверей дома. Картофель на зиму загружался в подвалы центнерами. Если мы собирали навоза много, то продавали его и соседям, также имевшим сады. Обычно за ведро навоза мы брали семь пфеннигов. Однажды мы пошли на бойню и из скотовоза, из которого только что выгрузили животных, легально или нелегально выбрали много вёдер навоза. Когда мы собрались идти домой, то оба почувствовали сильный голод и прикинули, что до книжного магазина, где работал отец, гораздо ближе, чем до дома. Мы надеялись, что отец с пониманием отнесётся к нашему голоду после того, что мы собрали такой отличный навоз для сада.
И вот мы появляемся с полной тележкой навоза перед книжным магазином на Бертольдштрассе 21, входим и видим отца, беседующего с неким аристократического вида господином. Мы спрашиваем отца, не даст ли он нам денег, чтобы купить у булочника сайку. Никогда ни до ни после того отец не доставал с такой скоростью свой кошелёк, как в то посещение нами книжного магазина с очень даже пахнущими навозом руками и одеждой; он спросил даже, сколько денег нам нужно. Посетитель, друг и хороший клиент моего отца, как рассказала мама, от души посмеялся после нашего визита. Отцу же было не до смеха, скорее наоборот, так как, придя домой, он положил нас через колено и пару раз шлёпнул, что, впрочем, было совсем небольно. Да мы ведь уже и утешение получили, сайки у пекаря.
Телесных наказаний в доме у нас не было. Родители использовали свои собственные методы наказаний. Мы, например, получали в месяц пятьдесят пфеннигов карманных денег. В случае непослушания в конце месяца десять пфеннигов высчитывалось.
Мы, дети, получали на завтрак овсяную кашу с молоком и сахаром. Но если мы что-нибудь натворили, то на следующее утро овсяная каша была без молока и сахара. В послевоенные голодные годы это было довольно действенным наказанием. Тяжёлые проступки наказывались домашним арестом или дополнительными работами по дому, такими, как зачистка ступеней лестниц, мытьё посуды или прополка сада.
Наша мать воспитывала нас в известной строгости, но и с большой любовью. Она была женщиной смелой и богобоязненной. Она сдавала комнату пожилой женщине, еврейке. Однажды в национал-социалистической партии от неё потребовали отказать в жилье съёмщице госпоже Штейниц. Госпожа Штейниц была хорошей спокойной женщиной, регулярно платила квартплату. Моя мать ей в жилье не отказала, за что и подверглась враждебным нападкам на улице со стороны некоторых верных партии соседок. Однажды вечером, уже во время войны, когда моя мать была не дома, а в хоре, нашу квартиросъёмщицу увезла на грузовике полиция. Это было потрясшим нас предупреждением о положении евреев.
Ещё одно жуткое впечатление от военного времени, в котором я вырос, произвела на меня ночная бомбардировка 27-го ноября 1944 года и бегство из горящего дома по улицам пылающего города и объятой пламенем старой его части. К тому времени я был уже в возрасте конфирмации и переживал ужас смерти многих людей совершенно сознательно.
И голодные послевоенные годы остались живыми в моей памяти. Гюнтер, годом старше меня, поехал со мной поездом уже в первый день летних школьных каникул в Обершвабен, чтобы работать у крестьян за продукты. Работу мы с ним нашли в одной и той же деревне, в Хаузене. Мой хозяин уже в пять утра выходил в поле и косил пшеницу вместе с другими крестьянами. Хорошо было смотреть, как они косят злаки в едином равномерном ритме. Жена хозяина приносила им к семи часам завтрак и с ней приходили помощницы, которые вязали снопы. Я делал все работы, кроме косьбы, которой нужно было учиться. Вечером после работы мне разрешалось подбирать колосья, чтобы к концу обменять их у мельника в деревне на муку. В оплату за работу мы получали в первую очередь картофель, но и зерно тоже. Но эти продукты, как приобретённые не по продовольственным карточкам, рассматривались в качестве нелегальных, спекулятивных и подлежали изъятию на различных контрольных пунктах. Поэтому картофель, который был слишком тяжёл, чтобы взять его с собой домой, мы слали на адрес книжного магазина отца на Бертольдштрассе и декларировали пакеты, естесственно, как пересылку книг. Иногда гремели эти "книги" довольно здорово, когда "книжные пакеты" поступали в магазин, рассказывал нам потом отец. В общем же, время, проведенное среди крестьян, было очень интересным и поучительным. Я сохранил с тех времён глубокую благодарность за хлеб наш насущный. Мой брат Гюнтер заслужил у крестьян особую похвалу. В первый же день, ещё до завтрака, его послали начать погрузку на телегу навоза для поля. Каково же было удивление крестьян, когда он к завтраку вернулся и сказал им, что погрузку закончил. Чего-чего, а такого они от горожанина никак не ожидали.
Хотя слабаком я и не был, но показать силы на уровне брата всё же не мог, кроме того, обувь моя уж никак не годилась для полевых работ. Уже на второй день я вынужден был работать босиком по жнивью, чтобы приберечь старую обувь для поездки домой. Но стерня после зерновых жёсткая и острая. Недолго думая, я взял старую велосипедную покрышку, отрезал от неё по длине стопы два куска, просверлил по обе стороны отверстия и протянул через них два шнура. С этим подобием сандалий уже можно было работать.
Отсутствие обуви после войны и связанная с этим необходимость ходить иногда босиком поставила меня однажды в тяжёлое положение. По пути из школы, Кеплер-гимназии, домой я стоял босиком в переполненном трамвае. На остановке Бертольдсбруннен, в центре Фрайбурга, я вышел только для того, чтобы выходящие пассажиры не наступали на мои босые ноги. Из вежливости я затем пропустил на посадку впереди себя пожилых людей, упустив при этом момент, чтобы занять своё прежнее место. Трамвай уже тронулся, а я всё ещё стоял одной ногой на подножке. Подскочил полицейский и сдёрнул меня на землю. Мои заверения, что я хотел только освободить место выходящим пассажирам и просто запоздал с входом, не произвели на него никакого впечатления. Он потребовал назвать свою фамилию. Вот чего я не хотел, так это называть её, чтобы не подводить своих родителей. Я вырвался и побежал в сторону Швабских ворот. Бегал я хорошо, и полицейский, который сначала погнался за мной, быстро сдался и, пыхтя, остановился. Мой побег удался бы, если бы мне не преградили путь пешеходы. Они , очевидно, увидели во мне магазинного вора. Убегающий босоногий парень выглядит априори подозрительно. Меня схватили и держали до тех пор, пока не подошёл полицейский, которому меня с гордостью передали. Но большинству сразу же стало ясно, что улов их невелик и задержали они безобидного беглеца.
Когда передо мной и добровольными помощниками появился полицейский, я, конечно, должен был назвать своё имя, и мой отец тотчас же получил из полиции требование явиться со мной в отделение. Чтобы продемонстрировать нужду в обуви, я пошёл с отцом в полицию босиком, что и убедило чиновников в моём бедственном положении. Они уже заранее решили, что отец должен заплатить штраф, так как я не только нарушил правила движения, но и пренебрёг авторитетом полицейского. Теперь я должен был изложить весь ход событий, что я охотно и подробно сделал. И с успехом, потому что отец никакого штрафа не заплатил.
Я нахожу свой жизненный путь
С 15 лет для меня началась осознанная учёба. После проигранной войны было ясно, что пробиться можно только, если ты что-то знаешь и в состоянии своими знаниями зарабатывать деньги. Потому что нам было понятно, что после войны мы не можем надеяться на помощь родителей, имеющих даже для себя лично только самое необходимое.
Вот и мне пришлось учиться не только в школе. Из-за начинающейся глухоты отец всё реже и реже ходил в церковь, так как почти перестал понимать проповеди. Для меня это было поводом к овладению стенографией2 и машинописью в частной школе, что мне давалось очень легко. Таким образом, очень скоро я мог приносить проповеди отцу домой. Для упражнений я начал затем и в школе стенографировать тексты и лекции. Вначале мои школьные товарищи, записывая с нормальной скоростью, были быстрее и подтрунивали надо мной. Но радовались они недолго, потому что вскоре уже я писал быстрее их и мог уютно сидеть, облокотившись на спинку скамейки, пока они ещё писали. Только мой друг Карл Кляйнер также овладел стенографией. Он начал обучение одновременно со мной.
После получения в 1950-м году аттестата зрелости передо мной встал вопрос профессии. Гюнтер изучал теологию, Дитер геологию. Я сам охотнее всего поехал бы к Альберту Швейцеру, чтобы помогать ему, что уже с 14 лет стало моей юношеской мечтой. Но ехать в Африку без профессии я не хотел, так как в этом случае у меня не было бы свободы оставаться в Ламбарене сколь угодно долго. Моё страстное желание было разбужено учителем немецкого языка доктором Эрнстом Бендером. Он подробно рассказывал об Альберте Швейцере на занятиях. В особенности поразило меня тогда, что Швейцер оставил свою блестящую каръеру в Европе - и, прежде всего, игру на органе - чтобы помогать страдающим людям в Африке.
2 Стенография: см. иллюстрацию "Единая немемецкая стенография" в приложении, стр. 1..-1..
Я всегда бывал просто потрясён, когда после войны видел возвращавшихся из плена инвалидов. В конце войны я сам едва не был призван. Самые молодые, призванные в фольксштурм, были 1929 года рождения. Я был рад тому, что не попал на войну. Не из страха, но одна только мысль, что нужно было бы стрелять в людей, была для меня невыносимой.
Я хотел учиться. В семье, конечно, тоже обсуждался вопрос о подходящей для меня профессии. Предложения были и от родственников, и от знакомых. К тому времени оба моих брата, совмещая учёбу с работой кондуктора трамвая, сами финансировали своё образование. Мне предложили обучение по профессии служащего банка. Среди друзей моего отца был директор банка. Я "послушно" предстал перед ним, но на том дело и закончилось. В мои планы никак не вписывалось "делание денег" в качестве жизненной цели. А после представления в банке я уже точно знал, что хочу делать вместо этого. С 17-и лет я мечтал о Северном и Южном полюсе, об Аляске, об эскимосах с нартами и ездовыми собаками и об Огненной Земле на южной оконечности Америки, само название которой завораживало меня.3 Я решил уехать в Канаду, чтобы изучать там филологию, и Канада должна была стать для меня трамплином для осуществления мечты моей жизни. Хотел я также познакомиться с людьми из тех стран, с которыми мы вели войну. Я ведь знал о них только из нашей военной пропаганды, а теперь я хотел знать правду. Канада представлялась мне гигантской страной с тысячами озёр и островов, чудесными лесами и не такой густозаселённой, как Германия. Об этой стране мечтали и многие другие молодые люди. Помимо всего прочего, я знал, что канадский доллар стоил 4,17 немецких марок, что было дополнительным стимулом, так как давало возможность подработками финансировать образование. К тому же мне был очень интересен канадский вариант английского языка, как наиболее близкий к тому, что слышен в Англии.
Но как получить канадскую визу, откуда взять деньги для покупки билета на пароход? Хотя Канада после войны и впускала в страну немецких эмигрантов, но только обученных ремесленников, таких как монтажники, столяры, плотники, механики, каменщики и пр. Напротив, абитуриентов в имиграционном списке не было. И всё же мне повезло: визу я получил с помощью своей тётки Елены Зир, которая знала директора Гуггенгейм-музея в Нью-Йорке, Хиллу фон Ребай. У неё, в свою очередь, была подруга, владевшая сетью магазинов в Торонто, которая и поручилась за меня и обещала мне работу.
3 Карта Северной, Центральной и Южной Америки: см. стр 1...
Следующая проблема возникла в 1950 году, после денежной реформы, и состояла в том, что нужно было добыть 800 марок на пароходный билет, плюс 300 марок на проезд до Парижа и оттуда до Гавра, откуда отплывал пароход, а также на проезд от Галифакса до Торонто. Вот здесь-то и пригодились мне знания стенографии и машинописи.
Радио "Юго-запад" и пишущая машинка
Я пошёл в радиостудию Радио "Юго-запад" во Фрайбурге, которая располагалась в бывшем отеле "Кибург", и спросил в отделе школьного и юношеского вещания, нет ли у них места стенотиписта. Госпожа доктор фон Брентано приветливо посмотрела на меня и сказала: "Господин Нойкирх, работа у нас есть, но нет пишущей машинки." Это было осенью 1950 года. Ответ точно отражает то состояние, в котором находилась Германия через пять лет после войны. О моей нужде прослышал мой уважаемый учитель немецкого, доктор Эрнст Бендер. Он отправился со мной в магазин пишущих машин "Суттер" на Бертольдсбруннен и обратился к хозяину: "Недаво я купил у вас пишущую машинку. Если вы этому школьнику, которому срочно нужна машинка, чтобы получить рабочее место, продадите ещё одну, с хорошей скидкой, мы купим." Господин Суттер был очень обходителен, и я прямо из магазина отправился с новенькой портативной пишущей машинкой на Радио "Юго-запад", где на следующий же день начал работать. Началось интересное и поучительное время. В месяц я зарабатывал 160 марок, из которых 70 отдавал родителям на своё содержание. Дополнительно ещё я зарабатывал деньги, давая уроки стенографии, репетиторством по английскому и французскому языкам и печатанием диссертаций. Иногда доставалась мне и роль диктора радио. Работа на Радио "Юго-запад" была мне чрезвычайно интересна. Всегда что-нибудь да происходило, а уж скучно не было точно никогда. Я встречал людей, у которых было чему поучиться, и моим девизом стало: "Учись, сколько можешь, и не только ради чистых знаний, но и обхождению с людьми". За время работы на Радио "Юго-запад" я существенно расширил свои познания в стенографии. Единая немецкая стенография может использоваться и для других англо-романских языков: французского, испанского, итальянского. Имея под рукой учебный материал, я учился стенографировать английские, французске и испанские тексты теперь уже без преподавателя. В "Частной профшколе Оскара Эттера" я также изучал бухгалтерию и в 1951 году принял участие в конкурсе скорописи, в котором соревновались 350 членов объединения стенографов Фрайбурга, Народной школы и Друзей скорописи. С результатом 266 ударов на пишущей машинке и записью 140 слогов в минуту я завоевал звание чемпиона Южного Бадена среди молодёжи. Годом позже, в 1952-ом, нужные мне для поездки деньги были собраны. Чтобы оставить накопления в неприкосновенности, я проехал 140 километров до Карлсруэ, где должен был получить визу, на велосипеде.
I. Отъезд в Канаду
Париж - ворота в далёкий мир
По прибытии, при взгляде из поезда, впечатление от казавшегося в ночном освещении несколько приподнятым над Парижем храма Сакр Коэр было просто захватывающим! Я должен был переночевать, но на следующий день, вплоть до отъезда в Гавр, у меня оставалось время для осмотра города. Я не мог прийти в себя от удивления. Живописная Сена с букинистами на набережных, Нотр Дам, Елисейские поля, Площадь Согласия, Люксембургский сад, Версаль - и это названия только некоторых достопримечательностей, пленивших и долго не отпускавших меня. Париж стал для меня первым взглядом в большой мир.
Второе большое событие: путешствие на судне в Канаду. Меня часто спрашивают, в особенности люди юного поколения, почему я не полетел. Я отвечаю вопросом на вопрос: а почему вы не плывёте или ты не плывёшь сегодня в Канаду на судне? Многие позабыли, а некоторые и не знают, что только лишь послевоенный экономический подъём Германии сделал возможным воздушный туризм. А в 1952 году почти никто не мог оплатить перелёт в Канаду или США. Цена его была во много раз выше, чем стоимость билета на пароход. Сегодня, напротив, для большинства полёт доступнее, чем путешествие на пассажирском судне. И я рад, что мне довелось ещё трижды пересекать океан на пароходе. Однажды на восходе солнца мы прошли совсем близко от Статуи Свободы, в другой раз я плыл на "Куин Мэри" - это был её последний переход из США в Англию. Путешествия на этих пассажирских пароходах отличались многообразием впечатлений, конечно, при условии, что ты не страдаешь морской болезнью. Однажды она прихватила и меня. Это было на переходе от Гавра до Галифакса при сильном волнении моря. Я лёг на свою койку и страдал неимоверно. А вот этого делать было нельзя. "Вон на свежий воздух!" - закричал матрос, когда увидел, как меня скрутило. С большим трудом пробрался я через лабиринт переходов и ступеней и успел как раз вовремя, чтобы отдать рыбам недавно съеденный обед. После этого мне стало намного легче и к ужину я был снова в ресторане. Он был почти пуст...
После этого опыта я морской болезнью больше никогда не страдал, даже через много лет на российском пароходе при переходе в Японию в условиях высокого волнения на море. Страдала моя жена Ингеборг. Поныне отношусь я к морской болезни с высоким уважением. Если она кого-то плотно берёт в свои руки, то и жизнь ему не мила. В остальном на судне всегда есть на что посмотреть, есть за чем понаблюдать: капитан и офицеры, которые приветствуют пассажиров при посадке, снующие повсюду, всегда занятые, особенно при отдаче швартовов, матросы; богато накрытые столы в ресторане, зал для общих мероприятий, большой танцевальный салон, бассейн. Шесть дней путешествия пролетели в одно мгновение.
В Галифаксе я должен был предъявить свои эмиграционные документы и ответить на несколько вопросов. Дальше поездка продолжилась на поезде. В поезде я снова достал свои бумаги и различные документы, чтобы привести их в порядок и убедиться, всё ли на месте. И тут я, к своему ужасу, увидел, что письма дамы, которая за меня поручилась и обещала мне работу, я от имиграционной службы обратно не получил. К несчастью, у меня не было ни его копии, ни записанного адреса. Вдобавок ко всему фамилия её была Смиc, и это в миллионном Торонто! Ответы первых шести Смиcов из телефонной книги звучали примерно так: "I am sorry, but I think I am not your Mrs. Smith", Sorry, I am afraid I cannot help you", "I think it will be difficult, if you don't know the address of Mrs. Smith."4
Мойщик машин в Торонто
И здесь я вспомнил своего учителя немецкого, который однажды рассказывал нам о "Selfmademan", человеке, который cделал себя сам в США, вставшем на ноги независимо от общества, который берёт свою судьбу в собственные руки, мытьём тарелок зарабатывает первые деньги на содержание, и, в конце концов, прилежанием, бережливостью, хорошей работой, ловкостью и удачей пробивается в миллионеры. Ну, о миллионе я точно не думал, но идея обустроить свой жизненный путь независимо ни от кого, собственными силами, меня очень возбуждала. Я прекратил поиски своей госпожи Смис. Своим поручительством она уже самую большую службу сослужила, без чего сразу после войны я бы ни за что в Канаду не попал. Я посчитал свой "капитал" и убедился, что располагаю пятнадцатью канадскими долларами. Это было совсем немного. Скромная комнатка в подвале стоила шесть долларов на двоих в неделю.
Здесь следует добавить, что в поезде на Торонто я познакомился с молодым мясником из Швейцарии, у которого было достаточно денег, но по-английски он почти не говорил, в то время как я английский знал, но вот только денег у меня не было. Мы и объединились. Он взял на себя расходы за комнату и питание, а я со своим английским помогал ему в поисках работы. С ним мы отлично ладили. Жаль только, что терпением он
4 "Мне очень жаль, но я сомневаюсь, что я нужная Вам госпожа Смиc", "Мне очень жаль, но
я боюсь, что ничем Вам помочь не смогу", "Думаю, что вы столкнётесь с трудностями, если
не знаете адреса Вашей госпожи Смиc".
не обладал. Поскольку мы для него ничего сразу не нашли, он уехал на западное побережье, в Ванкувер. Для меня это означало, конечно, наступление тяжёлых времён, т.к. я, всё ещё не имея работы, вынужден был приняться за свои пятнадцать долларов. Но всё же я нашёл заправку, где мыли машины. На следующее утро я увидел на ней целую очередь ищущих работу. Когда в семь часов вышел хозяин, он отсчитал семь работников, остальные могли отправляться по домам. На следующее утро я был в очереди вторым и получил работу. Меня поставили к старой стиральной машине, широко открытой сверху, в которую мойщики, стоящие на ранг выше и дольше работающие, бросали в стирку использованные грязные тряпки. Тряпки эти летали вокруг моей головы и, стоило мне зазеваться, как оказывались они у меня на лице. Мойщики должны были работать быстро, в противном случае на следующий день можно было уже не приходить. Но как бы ни тяжела была эта работа, втайне я гордился, что осилил её и научился ценить, в каких жёстких условиях вынуждены зарабатывать люди себе или даже целой семье на жизнь. Некоторые из мойщиков даже снизошли до того, что следили, чтобы их тряпки летели не мне в лицо, а в машину.
После работы на заправке я всегда покупал газету и читал объявления о наборе. Однажды какая-то частная гимназия объявила о поиске помощника садовника. Я получил это место и был счастлив. Это был колледж с отличным газоном для различных видов спорта, с теннисными площадками и полем для регби. Колледж был окружён высокой изгородью. Обед, который я ежедневно бесплатно получал там, был для меня каждый раз пиром. Семерым другим постоянным садовникам доставляло огромное удовольствие видеть, насколько мне нравится еда. После отъезда моего дорогого швейцарского мясника ничего, кроме чёрного чая и хлеба со смальцем, позволить себе я не мог и теперь, конечно, наслаждался отлично приготовленной едой. Кроме того, давали о себе знать голодные послевоенные годы в Германии. Да и заработки мои как садовника были выше, чем оплата мойщика машин.
Наверное, мне было слишком хорошо, чтобы продолжаться в таком же духе и дальше. Вдруг в один момент всё изменилось. В первый тёплый весенний день я вспомнил о лежавших в чемодане коротких кожаных брюках и надел их. В тот день я работал до обеда у главного учебного здания и вдруг услыхал за своей спиной смех и хихиканье озорных школьников, которые кричали мне из открытых окон третьего этажа: "Hallo, how are you?", "Доброе утро" - на немецком, " You are doing a good job", "Добрый день" - на немецком, "So long",5 вслед за чем радостные
5 "Алло, как дела?" - "Ты хорошо работаешь!" - "Пока!"
лица исчезли так же быстро, как и появились. Из-за кожаных брюк я был,
конечно, сразу же идентифицирован как немец, поэтому и выкрикивали они частично на немецком. Сначала я воспринял эту маленькую сцену у школьных окон довольно весело, но только до тех пор, пока старший садовник не объявил мне вечером, что работы для меня у него больше нет.
Указание, без сомнения, поступило от школьного руководства, для которого война и через семь лет после окончания была далеко не забыта. За своё увольнение из колледжа, в который высшее общество Торонто посылало своих детей, я ни на кого не обижаюсь. За подобные уроки нужно платить. Этот инцидент был единственным, когда мне напомнили, что я немец. В остальном меня везде принимали очень хорошо.
Теперь же я опять оказался на улице и в довольно мрачном настроении снова приступил к поискам работы. Однажды до меня вдруг донёсся запах шоколода. Я стоял перед громадными железными воротами. Над ними стояло: "Шоколад и мороженое Нельсона". На вопрос о работе последовал ответ: "There is just one night job open from midnight to 8:00 o'clok in the morning"6 Я тотчас же принял предложение и оплату - восемьдесят шесть центов в час. Я никогда не торговался за оплату и иногда позже вознаграждался неожиданным её повышением. В круг моих обязанностей, помимо прочего, входила чистка и мойка машин для мороженого. Всё шло великолепно. Был май, было тепло. Но потом похолодало, сбыт упал. "Зигфрид", - сказали мне однажды, когда я собирался домой, - "we have no more work, but you can call us when it is getting warm again"7. Да, в те времена нужно было быть гибким, и со временем я таким и стал. Совсем потеряным с временной утратой работы я себя не чувствовал, потому что после увольнения из колледжа, с целью экономии времени и денег для поездки на работу, я тотчас поселился вблизи шоколадной фабрики и жил теперь в польской семье, державшей небольшую фирму по уборке, в которой я также и подрабатывал. Двумя неделями позже мне сообщили из шоколадной фабрики, что я могу прийти. Там я и доработал до 23 сентября, до начала семестра.
6 "Как раз есть одно свободное место в ночную смену, от полуночи до 8 утра."
7 "У нас больше нет работы, но ты можешь нам позвонить, как только потеплеет."
Учёба и нянька
Я хотел изучать филологию, французский, испанский а также историю. При подсчёте денег, накопленных с апреля по сентябрь, оказалось двести сорок долларов, точь-в-точь плата за обучение за два семестра, один учебный год. Но зато ни цента на жильё, еду, одежду, книги и прочее. На мой вопрос в университете, нет ли работы, например, нянькой, мне ответили: "Да, но только для студенток". Наверное, на моём лице было написано такое разочарование, что дама, только что отказавшая мне в работе, очевидно прониклась ко мне сочувствием и вновь взглянула в свои бумаги. Место уже довольно долго стояло открытым, но интереса к нему никто из студенток так и не проявил. Она позвонила в семью и сообщила, что до сих пор никого из студенток не нашла, но местом заинтересовался один студент. "Let's try."8- прозвучало в ответ.
Четыре года прожил я в семье Ахтерлони. То, что я нашёл эту семью в самом начале своего обучения, было самой большой удачей, которой судьба одарила меня в Канаде. Я вошёл в образованную, музыкальную и известную в Торонто семью. Дэйвид Ахтерлони был органистом в Timothy Eaton Memorial Church, самом большом соборе в Торонто, постоянно выступал на телевидении и позже стал директором консерватории в Торонто. В мои обязанности в семье входило приготовление завтрака и школьных бутербродов для детей - Дэйвида, Джейн и Тома, одиннадцати, девяти и пяти лет - "бэби" они, конечно, давно уже не были - и, в заключение, мытьё посуды. Днём я был в университете, а дети в школе и, если у меня не было лекций, между 17 и 18 часами я помогал госпоже Ахтерлони в приготовлении горячего ужина, который там соответствует нашему европейскому обеду.
После ужина я практически всегда оставался дома, т.к. должен был интенсивно учиться. Быть вечерами дома из-за детей не было для меня какой-либо жертвой, особенно ещё и потому, что были они хорошо воспитаны; в любом случае каких-то конфликтов я не припоминаю. Госпожа Ахтерлони имела возможность практически всегда сопровождать своего мужа на концертах и приёмах, в то время, как я, сидя в своей комнате, учил и время от времени посматривал за детьми - спят ли они или, может быть, у них есть пожелания или вопросы. Если же я каким-то вечером и не был дома, то только потому, что по договоренности с гос-
8 "Попробуем."
пожой Ахтерлони оставался с детьми соседки, мисис Мор. Я смотрел за двумя прелестными, красивыми как картинки пятилетними девочками-близнецами, которые, когда я впервые вошёл, как нянька, в их комнату, стоя в своих кроватках, встретили меня залпом подушек. Была настоящая подушечная битва. В конце они в изнеможении упали на кровати и уснули, как два ангелочка.
Во время университетских каникул, как рождественских, так и пасхальных, я должен был трудиться от первого до последнего дня, чтобы заработать деньги на книги, одежду, пишущую машинку и велосипед для поездок в университет. Во время коротких каникул я работал на складе пивоварни, летом - как стенотипист в университете или официант в поезде от Торонто до Буффало и Детройта, иногда до Монреаля и Квебека.9 Впрочем, в начале обучения было ещё одно условие. Нужно было уметь плавать, а кто не умел, должен был учиться в университетском плавательном бассейне. Так как я умел, то принял предложение пройти курс пловца-спасателя. Это мероприятие было тогда проведено университетом, потому что очень часто студенты, проводившие каникулы на севере страны в походах по рекам и озёрам на каноэ, тонули при непогоде и несчастных случаях, не обладая навыками спасения.
На следующий год я выбрал для спортивных занятий бокс. Ничего особенного в этом виде спорта я не находил, но мне хотелось таким способом проверить и испытать себя на страх и мужество. В Германии я уже изучал джиу-джитсу, чтобы в случае опасности уметь постоять за себя. Я чувствовал себя, благодаря этому, более уверенно и спокойно, особенно позже, во время путешествий по Америке и Африке.
Один предмет, историю, я в первый год не одолел. Мне просто не хватило времени прочесть всё множество предложенных книг. К сожалению, я не имел права сдавать экзамен по этому предмету повторно, потому что занимался на четырехлетнем "Honour Course", на котором при одном несданном предмете нужно было повторять весь курс, в отличие от "General Course", где было можно повторно сдавать экзамены. Но каким бы горьким ни было это поражение первого года, я не позволил себе упасть духом. Впрочем, в университете Торонто каждый год с апреля по
9 См. иллюстрации в документальной части на стр. 1..... "The Canadian".