Я не имею ни малейшего желанья, судить поверхностно о том чего не знаю. За сим, поверим слову искушенных, хотя с известной долей скептицизма: их выводы под час довольно спорны, а люди верят в то, что им предложат. В истории так много белых пятен, порою представляется, известно нам много менее того, что мы не знаем и жизнь сама - блуждание в потемках без памяти о том, что было прежде. Что представляет человек собой без дома, не помнящий: ни - кто, он ни - откуда? Душа застывшая навечно в настоящем, без прошлого нет будущего, сыщет тому пытливый ум примеров сотни. Ничто само собой не возникает и, стало быть, бесследно не проходит. Вопрос лишь в том, насколько будет полным подобное её существованье. Возможно, человеческой природе присуща исключительная склонность: всю жизнь мы зачастую пребываем во власти своих ложных убеждений. Толкуя близоруко современность, мы данность преломляем произвольно и в меру впечатлительности судим о том чему свидетелями были. Из глубины веков дошедшие преданья бесценные осколки первых знаний в себя помимо истины включают предвзятость, заблуждения, неприязнь. Мировоззрение - источник заблуждений. Наследья испещренные страницы свидетельствуют это слишком явно, им верить нужно крайне осторожно. Но относиться в должной мере с уваженьем, ведь в них отражено не что иное, как непреложное извечное желанье преодолеть оковы сущего, земного. Ведь мы живем, покуда помним кто мы, в нас память сотен тысяч поколений. За нами воспоследуют иные, а мы в черед свой память их умножим...
Истоки привлекают тем сильнее, чем явственнее слышен голос ветра, что рано или поздно забирает во мрак и ледяное безвременье. Их зову внемлет всякий кто стремится постигнуть в чем его предназначенье, пусть я не искушен скорей - невежда, но я его чуть слышно различаю.
Вступление
Я, прежде чем начать хотел бы сразу читателя просить о снисхожденье. Само собой понятно, что я не был участником описанных событий. Тому, что вам смиренно предлагаю, не мог я очевидцем быть, бесспорно. Ведь все произошло намного раньше, задолго до того как я родился. Прошу вас не судить излишне строго, попытка без сомненья дерзновенна, но думается мне непогрешимость, пристала больше промыслу Господню. Перед собой подобной цели я не ставил посильно, с подобающим смиреньем я воплотил свою мечту соприкоснуться с историей величия земного.
Глава 1
Он подошел из темноты, не называясь, в круг света, опустил на землю войлок, на поясе привычно сдвинув горит подсел к огню на скрещенные ноги. Лук осторожно уложил с собою рядом и в пламя, неподвижно глядя замер, не шевелясь и не дыша как изваянье как будто, в самом деле, был из камня. Он был на локоть выше всех сидящих: загадочный, таинственный, огромный. Казалось, прародитель всех сколотов явился, приняв облик паралата. Богатство изукрас и облаченья всё в госте выдавало его знатность. Он был в доспехах и во всеоружье, так словно вознамерился сражаться: коринфский шлем, двуручная секира, короткий меч с резною рукоятью, широкий боевой массивный пояс и панцирь из чешуй внахлест набором. В чертах его сквозила горделивость, присущая "свободным" - паралатам. Но он был не из "псов" поскольку возраст его перевалил давно за полдень. Само лицо его, насколько было видно, несло печать жестоких столкновений. След жуткий - шрам секирного удара шел от виска над правым глазом и до носа. Таков был неожиданный пришелец, он выглядел каким-то полубогом, казалось, что ему пристало больше быть сыном всемогущего Папая, о ком до той поры велась беседа, что была прервана как раз его приходом. Поскольку он не выказал враждебность, то катиары вскоре вновь приободрились, вернулись каждый к прежнему занятью: кто ладил наконечники и стрелы, кто меч точил на камень, сплюнув смачно, кто ладил тетиву и красил, горит...
Кочевье постепенно замирало... Седой старик-сказитель, свесив руки, уже дремал, когда его толкнули: не грубо, не почтительно, но сильно, желая продолжения рассказа. Он долго тер глаза, кряхтел, кашлял, затем зевнул и речь свою продолжил: "Так вот... о чём я... да был сын Папая. И назван праотцом всех - Таргитаем от чресел его были: Липоксаис, первейший и главнейший из авхатов, за ним его сын средний - Арпоксаис род, от которого ведут и почитают его своим отцом все катиары и траспии бродящие по степи. За ним его сын меньший - Колаксаис. Он - предок для сколотов из сильнейших царей и к битвам жадных - паралатов..." - тут гость ночной беззвучно шевельнулся и, вслушиваясь, замер напряженно. Старик меж тем продолжил: "Было чудо, когда с небес упали золотые секира плуг и чаша Липоксаис, желая взять себе их, потянулся, но прикоснуться к ним не смог - они пылали. За ним пытался взять их Арпоксаис, но и его как брата старшего постигла, как нам гласит преданье - неудача. Лишь младший брат, но лучший - Колаксаис один сумел взять в руки все святыни. Тогда и стал царем среди сколотов, а старшие отправились в изгнанье..."
И тут рассказчик седовласый, снова, уже вторично прерван паралатом. Вначале он зашелся злобным смехом, а после всех обвел тяжелым взглядом: "Померкла, отошла былая слава! Мы больше не цари, не полубоги! Теперь мы лишь рабы, удел которых жизнь полная страданий и забвенье! Изгнанники, покрывшие позором все прежнее величие сколотов! Могилы отданы на поруганье. Взывают к отомщенью ваши предки! Где вы железотканные тетивы и стрелы, посрамляющие ветер?! Неужто вы теперь пошли на щепы и вами ковыряются в навозе!? Неужто ножны стали вам могилой? Затем ли вас ковали, акинаки?! Вы тлеете сраженные проказой, завернутые в саван паутины. Разящий блеск железа вы покрыли, коричневым узором ржавых пятен. Не ведая покоя прежде, гнили так долго, что забыли сам вкус крови. Узда неотличимая от гривы, утратила зловещее убранство: иссушенные скальпы заменили на тряпки и крысиные лохмотья. Да, боги отвернулись от сколотов: теперь нам дует в спины ветер страха. Что мы - песок, взметенный ураганом, развеяны теперь по всему свету..."
Вдруг юный катиар, сверкая взглядом, взбешенным барсом вылетел из мрака, вступая в круг убивших больше раза и пивших кровь врагов своих однажды. Скользнув из тьмы, где прежде укрывался он встал во весь свой рост над паралатом:
- Я был в степи! Я только что оттуда! И вот вам подтверждение! - он бросил, на землю чей-то скальп и в свежей крови ладонью указал на восседавших.
- Цари! - воскликнул он, кривясь от злости.
- Проклятие на вас и ваши плети! Воззри, сколот! Вот - "грозные сарматы"! А вот - мечи "длиннее наших копий"! Вы девам показали свои спины! Позор на ваши головы! Номады! .
Невозмутимо усмехнулся незнакомец, нисколько не смущенный грозным криком. Перед собою, прямо глядя исподлобья. Он тронул тетиву тугого лука.
- Ты храбр щенок, но глуп и необуздан, как подобает всем щенкам, не знавшим жизни, ты можешь стать отличным волкодавом, когда сумеешь видеть дальше носа. Сейчас и здесь, не поднимаясь с места, я мог бы раздавить тебя как муху, но я оставлю жить тебя, я - воин и мне с рабами биться не пристало.
Те, кто сидел вокруг костра привстали.
- Да, многое как видно изменилось, за столь недолгий срок как наши жизни почтенье из сердец ушло как влага, что была пролита в пустыне - исчезает, минуя ртов иссохшие колодцы. Оставьте катиары, я здесь - с миром... Обратно меч вложи, ты, слишком молод. Поэтому возможно ты не знаешь, о том кем прежде были паралаты, а с ними: и ахваты, катиары, и траспии и многие иные. Весь род мой до последнего колена сидит теперь у очага Табити. А я брожу один в степи, не зная: зачем я здесь и почему - не с ними.
Подавшись, он занес за шею руку, другую опустил за спину к низу. Одно неуловимое движенье и вот клинок огромный лижет пламя. Перебивать его никто не собирался. Немного помолчав сколот, продолжил, к мечу казалось только обращаясь:
- Ты видел, как мы жили, умирали, тебе мы приносили свои жертвы, а вопрошали об одном лишь - о победах. Сколот, иной судьбы себе не мыслил, чем доблестная смерть на поле брани. Теперь же на исходе своей жизни и в ожидании последнего похода, как водится, я слишком поздно понял: быть может, не о том тебя просили...
Мы так гордились тем, что не имели: ни храмов, ни дворцов, предпочитая, открытые степным ветрам повозки тем каменным мешкам, в которых жили мидяне, ассирийцы и урарты, которых ввергли в ужас наши предки, после того как растерзали киммерийцев. Таких же как и мы теперь - изгоев.
Разговорившись, паралат немного ожил: из под густых бровей глаза его сверкали. Он снял шлем с головы. Седая грива в тугих порывах ветра развевалась.
- Кто не имеет ничего, тот не теряет. Кто славно пожил, тот не сожалеет. Но отчего-то тяготит меня круг смерти, в который вовлекали мы народы. Едва успев соприкоснуться с ними, мы сокрушали их величие и славу, подобные стремительной лавине, несущейся по склону после ливня.
Он замолчал и криво усмехнулся, взглянув на молодого катиара, от в изумлении не вымолвил и слова, пока он говорил, не шевелился.
Вдали гремели первые раскаты, и небо бичевали вспышки молний. Дыханье ветра стало очень свежим: гроза неумолимо приближалась.
А между тем никто не расходился и все как будто ждали продолженья повествования, которое внезапно совсем, как началось и прекратилось. Намад молчал, молчали катиары. Примчался отрок, посланный за старшим. Огонь бросал во тьму снопами искры. Ночь подошла к кочевию вплотную. И вот, за исключеньем паралата, все кто сидели вокруг пламени поднялись: к костру верхом приблизился их старший. Он был широк в плечах, довольно молод, без панциря, без шлема, но с оружьем. И все его убранство состояло из кожаной распахнутой рубахи и кожаных штанов с нашитым кантом. Он резко осадил коня и, спрыгнув, вогнал топор на длинной рукояти в утоптанную всадниками землю и с вызовом взглянул на паралата.
- Мой дом - твой дом. Законы катиаров повелевают мне принять тебя как друга. Номад ты к нам явился только с миром? И в сердце своем злобы не скрываешь? Тогда ответь: неужто все номады в знак дружбы уже меч свой обнажают? Я думаю что - нет. Тогда к чему ты им грозно потрясаешь перед нами? Когда ты друг - верни его обратно, у нас меч обнаженный - это вызов. Вложи его в пустующие ножны и разом будешь нам - желанным гостем. Но если ты оставишь без вниманья совет мой, собираясь здесь остаться, я выпью твою кровь и вырву сердце. Знай, катиары слов на ветер не бросают.
Номад вскочил:
- Неверная удача! Пусть катиар, но с гордостью номада! Когда ты - бог яви мне свою силу! - сказал, кумир в траву в сердцах вонзая.
- А ты - сейчас увидишь своих предков. Такого еще прежде не бывало, чтоб от достойного я вызова не принял, а ты, похоже то, что было нужно.
И тотчас круг создали катиары. Два воина остались прямо в центре. Держал короткий меч свой каждый в правой. Ножи, клинком назад, скрывая в левой. Короткий выпад, взмах, удар и снова, нож звякнул возле горла паралата. По панцирю скользнув, упал на землю, невидимый за облаками пыли, которую поднял холодный ветер. Бойцы меж тем его не замечали: они кружились, бешено по кругу, сплетаясь, налетая друг на друга. У воинов замедлились движенья: себя уже давала знать усталость и множество полученных ранений, пылавшую в них ярость остудило. Уже не более десятка катиаров следило за исходом поединка. Вот паралат собрался для удара и бросился в последнюю атаку. Замешкался противник на уходе. Рука его, опав, повисла плетью и выпал меч из непослушных пальцев. Он опустился на одно колено. Номад приблизился к старейшине, хромая и, меч, подняв, к груди его приставил. Как вдруг все залило слепящим светом и на мгновенье ничего не стало видно. Затем был жесточайший удар грома. Он силы был такой невероятной, что все упали просто на колени, а кто-то рухнул ниц и вжался в землю. Когда способность видеть к ним вернулась, то зрелище, представшее их взорам, заставило еще раз содрогнуться, но не от ужаса, а от благоговенья. Там где номад оставил меч вонзенным в землю, осталась горстка раскаленного железа. Невольно став свидетелями чуда, никто не мог произнести ни слова.
- Воззри номад: теперь твой бог - повержен. И он стал для себя последней жертвой. Встань катиар, со мной ты славно бился. Я в сердце не имею к тебе злости.
И в этот миг небес разверзлись хляби, как будто ливень ждал, пока закончит, могучий паралат скорбеть о боге и смыл следы недавнего сраженья.
- Эй, - подозвал он двух ближайших катиаров - старейшину берите и несите. Он много потерял сколотской крови, земля ей напилась уже довольно.
А сам направился во мрак, где он оставил, стреноженным коня за костровищем: его могли вспугнуть раскаты грома и после до утра его не сыщешь.
- Прошу тебя, останься, будь мне - гостем, почту за честь я, если согласишься.
Старейшина от слабости шатался, к себе не позволяя прикоснуться, пример являя твёрдости и силы.
- Сколь мужественен, столь и благороден? Я не встречал давно такого сочетанья. Мой конь в степи.
- Отыщут... Будь покоен... Прошу тебя вторично: будь мне гостем.
- Отказываться дальше - неразумно. И путь я завтра вновь могу продолжить. Я принимаю приглашение, старейший. Веди меня, указывай дорогу.
Старейшина неловко повернулся, от боли охнув, грянулся на землю. Тут катиары его молча подхватили и понесли, взяв за руки и ноги. Номад во тьме последовал за ними. Гроза меж тем никак не утихала. Она едва-едва входила в силу и ночь не обещала быть спокойной.
Глава 2
Очаг уже был сложен самом центре. Огонь пылал, вокруг распространяя тепло и запах жареного мяса, дразня изголодавшегося гостя. От пламени, поодаль - возвышенье, с наброшенною шкурою медведя, возможно выполнявшего роль трона. За ним: из меха полог, дальше - ложе, чей край заметен был уже от входа. Весь вид убежища был более чем скромным, в другое время он сказал - убогий. Сейчас же выбирать не приходилось: намад нырнул под войлок в числе первых.
Старейшину с почтеньем уложили, за травником пошёл, кто помоложе, а также за жрецом: желая слышать, по древнему обычаю сколотов, как кости предрешенное расскажут: о жизни или смерти катиара. Для этого сейчас заклали агнца.
Светильники отчаянно чадили и было от них всех не столько проку, насколько было копоти и смрада, но мрак они посильно разгоняли.
Враг прежний и желанный друг отныне, смотрел вокруг, когда не с интересом, то явно, далеко небезучастно, готовый оказать посильно помощь.
Сняв панцирь, сбросив: наручи, поножи, дал вытереть все насухо кому-то. На нем осталась долгополая рубаха, но и она была вся в темных пятнах пота. Скиф не отверг: ни поднесенного кумыса, ни жареной баранины в тареле, однако прежде чем поесть он бросил в пламя кусочек мяса и плеснул из меха.
Воздав богам все, что им полагалось, скиф принялся жевать настолько жадно, что стало ясно: он еще недавно был не далек от истощения и смерти. Но тем был удивительнее подвиг. Вступив с врагом в неравный поединок, он вышел победителем, но все же всех, несомненно, поразило еще больше, то, как он милосердно обошелся с поверженным противником, оставив: свободу, жизнь, что было невозможно - ибо все знали об обычае номадов: лишая жизни тех, кто с ними дрался, они всех прочих обращали в рабство, уродуя, калеча, ослепляя, так, чтоб они уже не думали о мести.
Вот, первый голод, утолив, он тут же начал всем повелительно приказывать, что делать: "Нагрей воды, а ты - разрежь одежду. Добавьте света: жгут смени на новый. Ты там...клинок каленого железа в огонь ложи пока не побелеет... Где глубоко?...нога...и на предплечье... Все прочее: лишь мелкие порезы... Где травник? Не пришел? Оставь повязки! Стяни сильнее жгут, повыше раны... Вода кипит? Неси котел на камни...". Все подчиняются: охотно и не ропщут.
Снаружи не гроза уже, а буря: грохочет оглушительно, сверкает, вода ручьем в отверстие для дыма и стены сотрясаются от ветра. Поднялся полог войлочный у входа: ввалился, в три погибели сгибаясь, укрытый с головы до ног накидкой не шевелился, ожидая позволенья. Намад кивнул и сделал жест рукою: "Ты - травник? Подойди ко мне. Откройся". Фигура поднялась и распрямилась. Он оказался невысоким, коренастым.
- Ответь мне, травник, как ты поступаешь, когда перед тобой открыта рана: кровоточащая и с ровными краями и глубиною приблизительно в два пальца?
- Я кровь остановлю, потом промою водой кипящей или ключевою. Определю: цела ли кость, а, нет, насколько она раздроблена и сдвинута от центра. Перевяжу края у раны сдвинув плотно.
- А что ты, травник, ложишь под повязку?
- На теле раны всякие бывают и у меня, поверь для каждой сбор особый. Для той, что мне назвал ты, будет - общий.
- Тогда ответь мне: что в себя включает?
- Он состоит из трех частей: одна питает. Другая возвращает реку в русло.
- А третья?
- Вырывает змее жало.
- Вон там, - он указал рукой на ложе, - яви передо мной свое искусство. Но до того как убирать плотину крови, прижги края у раны: так надежней. Ступай, теперь не мешкай: смерть не дремлет. А я останусь здесь, помочь советом.
Покуда травник делал все что нужно, явился жрец в наброшенной личине. Номад взглянул на "волка" с неприязнью, но все же на приветствие ответил. Жрец опирался на резной короткий посох. И был увешан амулетами сколотов, что по поверьям изгоняют злого духа (хотя он сам в это наверное не верил). Он приступая к неизменным воскуреньям, опасливо смотрел на паралата, по-видимому чувствовал, что может тот плетью опоясать ему спину, а в горите его - одни проклятья. Для храбрых и богов они - безвредны, несут опасность тем, кто проклинает: ведь возвращаются с удвоенною силой. Однако жрец напрасно волновался. Номад сидел спиной и отвернувшись, следил за тем, как управлялся травник, оказывая раненому помощь. То одобрительно кивал, то усмехался, когда последний потрясал над головою очередным своим "таинственным" мешочком да травы заговаривал с кореньем.
А в это время "с богом говорящий" стал напевать себе под нос о чем-то, воя, нанюхавшись зловонного дурмана, срываясь с полушепота до крика. Он до неистовства доведенный, забросил баранью кость в пылающие угли и продержал ее в огне довольно долго, пока последняя не начала дымиться. Достал ее и на колени бросил. От копоти очистив рукавами, жрец принялся разглядывать узоры, по трещинам водя корявым пальцем. Он указал на меховые занавески:
- В ногах стоит безмерная усталость, безмолвие и мрак над изголовьем и вместе убивают волю к жизни. Скажи, - он обратился к темной кости, - Кто: люди его встретят или тени? Он оседлает себе: белого? гнедого? И кто он: победитель? Побежденный?
- Предначертания - недобрые...
- Замолкни! Ты, шелудивый старый пес, ни слова больше! Не то, я тебя брошу прямо в пламя и по твоим костям судьбу твою узнаю. Быть может я, потом тебе позволю дышать и лаять, до того - ни звука! Ты здесь не помогаешь, а мешаешь. Подальше сядь, но так чтобы я видел.
Номаду жрец ворча повиновался. Как будто в самом деле был собакой. Отполз от очага как можно дальше, забыв забрать с собою даже посох.
- Ну? Что там, травник?
- Тише! Тише... тише... Я сделал все, что смог...он отдыхает... Хотя и потерял немало крови, за жизнь его я больше чем спокоен. Обильное питье. Он скоро встанет. Уверен: зараженья избежали.
- Когда ты так уверен, призываю благословенье на тебя и твои руки. Ответь мне, не скрывая: кто - наставник? Кто оказал тебе столь щедрую услугу, что выучил умению на равных с самой природой, с телом обращаться? Кто убедил тебя, что жизнь намного проще отнять, чем сохранить? Ответь мне, травник.
- Могу тебя просить об одолженье? Позволь мне ненадолго удалиться. Я от волнения почувствовал усталость. Когда вернусь, на все тебе отвечу.
- Ты дерзок, но умен, сколот, прощаю. Так редко можно встретить человека, что знает себе истинную цену. Не обмани себя: исполни обещанье. Клянусь Папаем, ты не пожалеешь.
- Благодарю тебя, я вскоре уже буду.
Набросив балахон, из юрта вышел. Номад еще раз к меху приложился. Рыгнул и смачно сплюнув, полулежа, лениво поманил к себе рукою, сидящего поодаль катиара, что был жрецом у кочевого рода. С тотемом волка связанное имя его, как видно, интересовало. Не доходя, жрец, опустился на колени и тихо звякнул связкой амулетов.
- Ты понял: кто я?
- Да, мой повелитель...
- Подай мне посох, я, хочу поближе, взглянуть на сочетание рисунков.
- Знаком ли ты с тайнописью номадов?
- Совсем немного, только понаслышке.
- Прочти вот это: там где два сколота, зачем-то вырывают друг у друга руно свежеубитого барана, при этом: не стоят, а на коленях, два коршуна сплетенные когтями. Их сочетание, как видно, не случайно.
- То два номада царственного рода.
- И что тебе на это указало?
- Секира, лук и чаща - символ власти. Руно - земля? Добыча? Не уверен. Два коршуна - свидетельство о распре.
- Довольно, хорошо. Теперь, колени?
- Об этом о, прости меня, не знаю.
- Поведай, что здесь сказано, Хранитель?
- Твой разум слишком юн, а тело дряхло. Ты не успеешь уяснить и сотой доли, того, что здесь начертано когда-то. Оставь на это всякую надежду. Одно скажу: тебе открыты знаки, но ты не понимаешь из значенья. Ты помнишь свою песню, посвященный?
- Вступая в первый круг, я отрекаюсь. Вступая во второй, я очищаюсь. Вступая в третий круг, перерождаюсь. В четвертом, нахожу предназначенье.
- Итак, тебе знакомо даже это. Так в чем же состоит предназначенье?
- Творить исправно жертвоприношенья и тень Меча хранить от посягательств.
- Невежество твое - осколок чьих-то, глубоких и обширнейших познаний. Нет, ты не жрец. Способный раб? Вполне возможно. Но кто же был хозяином, невежда?
"Жрец" распластался в ожиданье приговора. Номад брезгливо пнул его ногою:
- Мне нет нужды в тебе и твоей жизни. Старейшина решит, что с нею делать. Эй! Прочь его ведите, да свяжите! Старик возможно будет очень прыток.
И вновь замолк, разглядывая посох. Лишь иногда произнося: "Хм...интересно"
А небо поменяло гнев на милость. Гроза как было слышно, унималась. Звуча громами где-то отдаленно, она к востоку дальше удалилась. Отряхиваясь, травник сел у входа. Номад его как будто не заметил. Он посох поворачивал и хмыкал, так будто его что-то изумляло. Лицо его при этом оставалось: невозмутимым, отрешенным и бесстрастным. Лишь взглядом, да и то в ничтожной мере, он выдавал, что был до крайности взволнован.
- В тебе есть, травник, то, что не присуще кочевникам-сколотам совершенно. Поверь мне, я немало видел в жизни, Но чтоб кочевник был настолько человечен? - внезапно произнес номад, так словно, беседа их ничем не прерывалась.
- И более того, ты - держишь слово. Не знаю, чему больше удивляться.
- Ты стал отцом впервые?
Травник вскинул на паралата взгляд испуганно-смущенный. И, даже рот раскрыл от изумленья, не в силах ничего ему ответить.
- Откуда?!
- Ты забыл ему дать "имя". Оно сейчас лежит в твоей ладони: такое же, какое каждый воин дает новорожденному сколоту. Верни тотему волка его сына. Я подожду тебя, мне есть о чем подумать.
Приблизив посох к пламени поближе, он принялся внимательно, как прежде исследовать начертанные знаки, храня при этом полное молчанье. Поглядывая в угол, где старейший, лежал, не шевелясь под покрывалом, скиф незаметно для себя впадал в забвенье и выглядел, действительно уставшим. По-видимому, сильно утомленный всем тем, что приключилось в этот вечер. Как надлежит уравновешенным натурам, он погрузился в сон практически мгновенно.
Глава 3
К исходу лета степь приобретает коричневый размеренный оттенок, а в горьковатом аромате увяданья преобладает ощутимей запах пыли. И неуютная картина летних пастбищ, земля, опустошенная стадами кочевье на зимовку поднимает одним уже своим унылым видом. В долины рек, где травы, высотою до пояса доходят или выше, туда, где седовласые туманы расчесывают косы над водою, скрывая все до самого рассвета таинственной белесой поволокой и, путаясь в кустарнике прибрежном, с восходом разлетаются на клочья...
Но нынче все не так. Переменилось. Всё вопреки, давно заведенному строю: не к югу и востоку, а - на запад сколоты, устремляют свои взоры. Что стало вдруг причиной изменений, нарушило извечный ход событий? Пожары? Бури? Засухи? Случалось, в степи по много раз всё это прежде. Однако между тем не вынуждало бросать сколотов древние могилы. И неизменно возвращаясь ежегодно, на эти земли, до начала лета помногу сот родов здесь кочевало весною скоротечною степною. Границы их владений, означая, курганы возвышались островерхо.
Но вот уже два дня, как скрыты небо, и солнце, восходящее стеною: багряный край неровный - основанье, вершина же напротив - густо-черный.
Пожар шел из степи, как раз оттуда, куда, еще недавно собиралось отправиться кочевье катиаров, и весь вчерашний день прошел в тревоге.
Волна огня гнала перед собою животных, обезумевших от страха. Рыча, мыча, крича, визжа и блея, не обращая ни малейшего вниманья на то, что на пути у них пути вставало, неслись они. Безжалостное пламя поставило отметину на каждом: в потоке тел виднелись постоянно уродливые плеши от ожогов, а в воздухе несло паленой шерстью. И вонь была под час невыносимой, настолько, что скрывали свои лица под плотными повязками из шерсти, одни глаза открытыми отставив. Загнали лошадей в кольцо повозок (а то, не ровен час, умчатся в степи). И лишь гроза, пронесшаяся ночью, вселила в них надежду на спасенье (на этот раз, возможно обойдется). Действительно, огонь водой прибило.
Вернулись молодые катиары с кровавыми трофеями, чья доблесть воочию доказана в сраженье и род их свою славу приумножил.
С тех пор Луна сместила Солнце дважды и Солнце, дважды власть себе вернуло. В природе наступало то затишье, что смену поры года предваряет.
Старейшина за эти дни окрепнул, настолько, что решил себе позволить короткую прогулку по кочевью и на копье уже почти не опирался. Номад, напротив спал вторые сутки, палатку наполняя громким храпом. И все в кочевье с нетерпеньем ждали, когда он восстановит свои силы.
Вождь повелел, чтобы никто под страхом смерти не смел его, до срока беспокоить. Меотам приказал кормить и холить коня его и вычистить доспехи.
Во всем же остальном в кочевом стане жизнь шла своим заведенным порядком: сворачивали войлочные юрты, табун коней погнали к водопою, в тюки вязали шкуры и одежды, весь день их, просушив под ярким солнцем.
Повсюду был разбросан всякий мусор: от всевозможных глиняных осколков, до сношенных изорванных лохмотьев, вокруг костра - обглоданные кости, по воздуху летают клочья шерсти...
Собачий лай, пронзительное ржанье и звонкий смех детей...
Гуденье горна, секиры стук, звон молота, как песня звучали для того, кто вырос в степи...
Десяток конных в полном облаченье и шапках островерхих вдаль помчались, узнать, что ожидает катиаров на севере и западе от стана. Восток теперь - бесплодная пустыня, где рыщут полудикие сарматы, после того как опрокинули номадов.
Пожар принес кочевникам удачу: завернутые в шкуру или кожу, лежат полоски вяленого мяса, но мех огнем испорчен совершенно...
К полудню стан был свернут, оставался, неубранным один шатер номада. Все терпеливо ожидали пробужденья загадочного царственного гостя...
Пока сон не разжал своих объятий, все катиары развлекали себя тем, что разглядывали сбрую паралата, покачивая важно головами...
В глаза бросалась тонкость исполненья и чистота рельефных украшений. А удивительней всего был их порядок: они еще такого не встречали...
Конь был подстать хозяину, такой же: огромный и внушительный красавец. При этом удивительно спокойный, искать его пришлось совсем недолго.
Густая грива собрана в косицы, атласный круп на солнце жидко блещет. Лишь два пореза, чуть пониже шеи отчасти нарушают безупречность. Как видно паралат питался кровью, когда припасы кончились в дороге.
Но вот, в конце концов, налюбовавшись конем пришельца вдоволь катиары, уставились на седельные сумки: в них было чему вызвать удивленье. Три посоха, на первый взгляд такие или почти, такие, как принадлежавший их прежнему жрецу. Когда был в силе, он часто потрясал им перед носом, творя свои "великие" заклятья прочь, духов изгоняя из страдавших от всевозможных ран или болезней. Зачем они нужны были номаду? И не один, а сразу три? Что, с ними делал? Зачем он их возил, с какою целью, когда мог взять с собою больше мяса? Они ведь и на вид немало весят...
Еще в них был: тяжелый лук, секира, (ее венчала голова грифона), открытый горит, кожаный мешочек, в котором наконечники хранились. Копье оковано: и спереди, и сзади, а острие его иззубрено ударом. И вообще, по всему явно было видно: оружием скиф пользовался часто...
Старейшина послал раба меота, узнать: не пробудился ли Хранитель (его теперь в кочевье все так звали, как жрец его назвал при встрече ночью).
Меот пришел:
- Мой господин, номад проснулся.
- Пойди, спроси его: чего себе желает?
- Он требует: баранину и хлеба. И мех вина эллинского.
- Исполни.
- Он хочет перемолвиться с тобою.
- Сейчас приду. Ступай к нему, не медли.
Прихрамывая, он дошел до юрта, который посреди степи остался, как, прежде находясь в кольце повозок (причины для тревоги все же были).
Все, кроме дальнего и ближнего дозора собрались возле юрта в центре стана и, ожидая продолженья разговора, хранили по возможности молчанье.
- Приветствую тебя, номад-Хранитель, ты долго кочевал в туманной степи, в которую нас сон препровождает. Надеюсь, ты вполне им насладился и силы укрепил свои настолько, что сможешь путь земной продолжить с нами...
- Приветствую, старейший катиаров. Благодарю, за приглашение и ужин. Ответ свой я скажу немного позже, быть может, ты решение изменишь.
- Внимать готов. Мое решенье твердо: кочевие в путь тронется с рассветом. Вернулись утром посланные люди. Их гориты пусты, а скальпов мало. Соседний с нами род уже поднялся и двинулся на запад дальше в степи. Сираки, савроматы, те, кто были нам добрыми соседями все годы, подняли судьбоносные секиры и против нас, их обратили с воем. Ты прибыл к нам с востока, значит, видел, намного больше, чем теперь мы знаем. Прошу тебя, поведай: что случилось в том крае, где земля целует солнце?
- Я вижу: жребий брошен, выбор сделан. И нет в сколотах прежнего единства. Когда-то мы врага себе искали, жить в мире, почитая хуже смерти. Да, я там был, и видел как сарматы, а также те, кто в поле были с ними, подобные сверкающей лавине, смели сколотский клин "неуязвимых".
- Прошу тебя, об этом - поподробней. Мне нужно знать о них как можно больше.
- Куда ты вознамерился направить своих людей и табуны, старейший?
- Мной послан был на запад, до пожара большой отряд из нашей молодежи, затем чтобы узнать, насколько можно дорогу безопасную для рода. Вчера вернулся пятый, перегоны, у них шли от заката до восхода: на десять дней пути вперед не видно ни одного кочевья савроматов. С востока же посланцы все вернулись, как прежде я сказал тебе - без скальпов.
- Мне впрочем, все равно. Такому роду, как твой не устоять перед угрозой, несущейся подобно урагану. И может быть ты прав, когда считаешь, что лучше сохранить побольше жизней, чем, умерев, покрыть себя на веки славой. Та сила, что рассеяла номадов, сомнет тебя и даже не заметит.
- Ты будешь с нами? Или, остаешься?
- Зачем бежать, когда твой враг повсюду? Никто не будет рад вам на чужбине. Вы - сотня лишних ртов всегда голодных. И кто, ответь, прокормит вас задаром?
- Мы будем драться, только не сегодня. Нас мало, мы слабы, подобно детям. Когда, число сравняется с уменьем, тогда, мы славу первыми добудем. И ты, номад, коль скоро ищешь битвы, найдешь ее и встретишь вместе с нами. Всегда есть время сна и пробужденья. Сегодня - спим, но завтра мы проснемся.
- Ты снова удивил меня старейший. Твой дух подобен пламенному горну. Я принимаю предложенье катиара, с условием, что мне дадут сражаться и клин сколотов должен я возглавить. Согласен, сын сколота?
- Выступаем!
Глава 4
И следующим утром, до рассвета, в потемках, всё кочевье катиаров направилось в неведомые земли, количество изгоев умножая. Кочевый стан из множества повозок, пронзительно скрипевших при движенье, стал медленно вытягиваться строем. Затем чтоб с толку сбить как можно больше возможную погоню савроматов, к повозкам позади привязан хворост. Погонщики табун ведут отдельно. Вдали дозоры мечутся как тени.
Скорей убраться прочь от Танаиса. У каждого по две перекладные, ведь ехать трое лун без остановок, а может быть и вовсе без стоянок. Уже то благо, что они всё лето, шли в сторону порогов Борисфена. Свершилось, что должно было свершиться. Теперь пристало думать о грядущем...
Старейшина с номадом, в окруженье мужей знатнейших рода катиаров поодаль был от общего движенья. Номад нарушил долгое молчанье:
- Ты спрашивал о битве паралатов с сарматами, пришедшими с востока? И, ты, желал услышать, как так вышло, что дрогнул строй "не ведающих страха"? Так слушай, катиар, как это было. Как это было с самого начала. До той поры неверная удача у нас гостила и у савроматов. За ними приходили исседоны и жадные до битвы иксаматы. Мы также на них делали набеги, но каждый род, ведя войну отдельно, не мог и не желал помочь другому. Напротив, зачастую были рады, когда в боях терпели пораженье ближайшие кочующие кланы. И я уверен в том, что часто сами на головы друг друга призывали грозу сколотов из-за Танаиса. Уж очень избирательными были разящие, как молнии удары.
Мы Таврию тогда своей считали: эллины близлежащих поселений покорно преклонялись перед нами и многие из нас попались в сети. Изнеженность и роскошь обуяла умнейших и сильнейших из номадов. Оставили кочевья и палатки и к грекам в города переселились. Единство наше прежнее распалось. Мы стали безучастны к своим судьбам. В нас алчность заменила жажду славы. Из воинов мы сделались - торговцы.
Вы были в Танаисе, катиары, трехкратно обнесенному валами? Когда беда пришла под его стены, сражаться единицы пожелали. Все прочие желали откупиться Ты, видишь, до чего мы опустились?! И я поклялся в безрассудном гневе, что больше не считаюсь паралатом! Я взял своих людей, вооружил их. Поверишь, ли: рабу я отдал горит. И всё раздал тогда, что при мне было, желая налегке прорваться в степи Из города мы выбрались в потемках. Арканы нам служили вместо лестниц. Коней мы собирались выкрасть позже. Открыть ворота трусы нам не дали. Вжимаясь, мы ползли в траве как змеи до линии костров осадных станов. Немного было нас: пятнадцать дюжин, но все полны решимости сражаться. Дозорных сняли быстро и бесшумно. Ни звука, ни дыхания, всё молча. Аркан и нож, стрела (кто видел горло) в какой-то миг свершили своё дело. Молниеносная атака развернулась. Мы ринулись как барсы на сарматов! За раз, пуская стрелы: пять и больше, запасы свои вскоре истощили. Сквозь круг повозок мы прорвались дальше по раненым и трупам иксоматов, живое на пути своем сметая, неслись как вихрь туда, где были кони. Я встретился с огромным иксоматом. Одним мечом отбил неловкий выпад, вторым - избавил мир от этой скверны. Но он таки успел меня пометить. Вот этот самый шрам - след от секиры, которой запустил в меня сраженный. Дальнейшее я помню очень плохо. Я полз вперед и видел только спины, тех, кому больше повезло, чем мне сегодня. Потом еще я помню, как взобрался на лошадь, чьи разорванные путы держал в руках, и как я дважды падал, и снова поднимался ослепленный. Очнулся я в степи продрогшей, утром. Один глаз был закрыт засохшей кровью. В седле держался я каким-то чудом. Погони за собою я не слышал, но мне грозила смерть от истощенья. Оставшись совершенно безоружным. Я был настолько слаб, что попадись мне, щенок сарматский я бы непременно был свален наземь и с петлей на шее отправился в туманную долину. Но был Папай к номаду милосерден. Он встречу приготовил мне иную. Столб дыма что я видел на рассвете, привел меня траспийское кочевье. И я был принят, несмотря на слабость. Мне жизнь возвращена была вторично, но всё, что я поведал, скифы знали. Не только Танаис, но и Неаполь подверглись нападенью иксоматов. На юге, в Тавре орды роксаланов, не ведавшие страха и пощады, проникли во владения номадов, не встретив на пути сопротивленья. Теперь же все кочующие роды стекаются под тень меча с востока. Жрецы как никогда в великой силе и царь пока не смеет им перечить. Еще вчера от них уехал вестник, едва дыша и весь от пыли черный. Проспал весь день, после того как отдал Старейшине стрелу и наконечник. Когда их род решит идти на битву, он должен был к стреле его приладить, когда же - нет, как есть, вернуть его обратно. Так царь мог знать о тех, кто ему верен. Спустя четыре дня я был способен поднять копье и меч и чтоб ехать с ними. А траспии решили подчиниться, ведь выхода у них не оставалось. Не раз уже бывало, что номады теряли свою власть и только стены их славных городов не позволяли сарматам закрепить свое господство. И будь-то: роксаланы, иксаматы их волны отходили раз за разом, не в силах взять твердыни паралатов. Что будет в этот раз, никто не знает. Идти на запад было уже поздно.
Глава 5
- Итак, наш путь лежал на берег Геры, где начинаются владения номадов. Туда где в окружении эллинов и диких тавров жили паралаты. Где главное святилище сколотов - высокий холм для жертвоприношений, к подножию которого стекались и в дни побед и в ночи поражений. В дороге ничего не приключилось. Мы двигались стремительно, встречаясь с такими же родами катиаров и траспиев, во множестве спешащих явиться к месту сбора прежде прочих. Что ими двигало и что было сильнее: привычка или страх, а может храбрость, я затрудняюсь до сих пор себе ответить.
Следы стоянок виделись все чаще. Призыв Скилура многими услышан: курилась степь на сотни перелетов, повсюду были всадники, повозки. Здесь были даже роды из авхатов, пришедшие по зову паралата. Громоздкие обширные кибитки над прочими местами возвышались.
Костров не разводили. К водопоям овец и лошадей своих сгоняли и, подождав пока вода в них набиралась, поили и спешили снова дальше. Когда род траспиев, с которыми я ехал, достигли Геры, то нашли, что броды забиты массой конных и повозок, стремившихся попасть на южный берег. Старейшина решил, не дожидаясь пока все переправятся, подняться вверх по течению, где было попросторней. И я тогда сердечно с ним простился. Меня необходимым всем снабдили: кумысом, мясом вяленым, мукою. Он отдал мне видавший виды горит и меч из своей личной оружейной. Еще он дал копье, а шлем и панцирь на мне остались те же что и были. Я двинулся к реке и вспенил воду, а он смотрел мне в след невозмутимо.
Номад вдруг замолчал и смежил веки: давала знать себя изрядная усталость. Дремота видимо его одолевала, но он встряхнулся и облил себя водою. Старейшина приблизился, коснувшись плеча его, тотчас отдернув руку: в тяжелых раскалившихся доспехах номад изнемогал под ярким солнцем.
- Не лучше ль будет снять тебе твой панцирь? Номад оденься как обычный воин, ты слишком различим в открытой степи. Мне знак уже об этом подавали.
- Пожалуй, что ты прав. Мне так привычней. Так долго я скитался в одиночку, что вынужден всегда быть наготове. Но будет ли у вас во что одеться?
Старейшина невольно усмехнулся.
- Пожалуй, что прав ты теперь, Хранитель. Но думаю, мы что-нибудь подыщем, такое чтоб тебе накрыло плечи.
Он сделал знак рукою приближенным. Пока номад не спешившись, разделся, один из них от строя, отделившись, направился, взметая пыль к повозкам. Сменив свои доспехи на одежду, номад неуловимо изменился: в нем проступило что-то хищное и злое. Он словно зверь, почуявший добычу: сосредоточен, напряжен, готов к удару, весь обратился в слух, внимание и зренье. Заметив, что привлек к себе вниманье, Он криво усмехнулся:
- Будто голый.
- Скажи Хранитель, что же было дальше? Случалось ли бывать в шатре Скилура? Слыхал я будто он золототканый, снаружи и внутри горит как солнце. А верно ли, что Акинак Атея сверкает у него над головою?
- К оружию! Вниманье катиары! От нашей молодежи прибыл вестник.
- Я свой рассказ продолжу чуть попозже. Былое прочь! Есть вести о грядущем.
Уставший и пропахший конским потом, к ним подлетел едва ли не на локоть, и, рвя уздою вспененные губы, слетел с коня ступив всего полшага.
- Привет, тебе Старейшина и ... гостю! Я ощутил уже дыханье Борисфена.
- Что встретил ты в пути?
- Еще два рода. Вдобавок к трём, о тех ты уже знаешь.
- А иксаматы?
- Слышно лишь на север.
- А к западу и к югу?
- Все спокойно.
- Иди и отдыхай, ты едва дышишь.
- Я подчинюсь тебе, хотя и не согласен.
Он покачнулся и упал бы непременно, когда б его под руки не схватили. Да так и отнесли его к повозке, где он заснул, не чуя ног, как пьяный.
- Ну что ж пока Табити благосклонна, хочу, перед ближайшим водопоем раскинуть стан, а ты рассказ продолжишь, конечно, если сам того желаешь.
- Веди своих людей и пусть та влага, важней которой нет для всех живущих, насытит их тела, тогда лишенья не смогут заглушать в них чувство долга. Кто бережно относится к оружью, тот, кто хочет, безусловно, быть уверен, что меч не подведет его в сраженье и щит плетенный выдержит удары. Ведь люди твои - это твои стрелы и ты о них заботиться обязан. Ведь преданность за золото не купишь.
День неуклонно близился к закату. Огромный диск пылающего солнца подернулся внизу кроваво-красным и землю обжигал за горизонтом. Кочевники подъехали к колодцу из неотесанного сложенного камня. Животные вытягивали шеи и возбужденно выражали нетерпенье. Зола в кострах была довольно теплой. Склонившись над следами катиары, их настороженно и долго изучали и так же долго после совещались.
- Нет, это не могли быть иксаматы. Их кони оставляют след крупнее. А те, кто был вчера здесь - катиары, хотя бы, потому что они с юга.
Старейшина сказал:
- Проверьте воду на заболевших или раненых животных. Всех прочих отгоните от колодца, а тех, кого поили, отделите. Повозки ставьте кругом, прикопайте, по ступицы колеса, до рассвета останемся, а дальше будет видно.
Номад трудился наравне со всеми, не брезговал и грязною работой. С готовностью рубил мотыгой землю и разжигал сухой навоз на старых углях. Как солнце село, кони утолили еще с полудня мучившую жажду: вода в колодце оказалась чистой и в стане катиаров оживились.
Сорвав печати с амфоры эллинской (Старейшина раскрыл свои запасы) мужчины, прославляя его щедрость, к дарам лозы немедля приступили.
Сколоты пили не из глиняной посуды, напротив, из тех чаш, что вызывали у греков Понта смешанное чувство: отчасти страх, отчасти отвращенье, хотя среди сколотов были знаком их доблести, бесстрашия и чести.
Они, вокруг рассевшись, предавались веселью беззаботному как дети. Когда погибель ждет не от болезни, так от стрелы или меча, намного хуже рабом ее закончить, надрываясь, на непосильной и бессмысленной работе. И кто из нас живи бы мы в то время, не вел себя подобно этим людям, когда мгновенья счастья и веселья, сменяли годы горя и страданий.
Отбыв положенное время среди равных, Старейшина направился в палатку, номада пригласив идти с собою. Тот, не раздумывая, сразу согласился. Сев подле очага друг против друга, два воина уставились на пламя. Ничто не нарушало их молчанья. Тяжелый войлок скрадывал все звуки.
- Одна звезда на черном небосклоне, - сказал номад, задумчиво играя, своим ножом с резною рукоятью,
- Одна звезда - случайная удача, созвездие - счастливое стеченье.
- Прости, но я тебя не понимаю.
- Цари народа волей судеб - звезды. Деяния их - свет и чем он ярче, тем больше благоденствия приносят, и чем тусклей, тем ночи непроглядней. Созвездие царей - мгновенья славы, чем меньше промежутки безвременья, блистательней история народа, хотя возводит он и низвергает. Запомнятся лишь жертвы и кумиры. Его же самого поглотит время.
Я был номархом в свите у Скилура. Одним из первых среди приближенных. Он знал, что я Хранитель, но назначил меня за мои прошлые заслуги. Мой род давным-давно осел у Понта и там, в среде эллинов как ахваты, растил золотонивную пшеницу и занимался разведеньем тонкорунных овец и табунами быстроногих сколотских скакунов в понтийской степи.
Как я уже сказал, я был номархом. И жизнь в седле меня не тяготила, скорей напротив: задыхаясь в стенах, я избегал роскошных полисов эллинов. Как впрочем, и твердынь самих сколотов. Я появлялся в них, когда необходимость не просто о себе напоминала, а требовала властно быть на месте, которое мне царь номадов вверил. Я с величайшей неохотой занимался разбором тяжб и жалоб земледельцев, за золото казалось мне готовых увечить и лишать друг-друга жизни. И я не мог на них смотреть спокойно: как женщины торгуются, бранятся. Змеёю в их сердца проникла алчность.
А впрочем, это мало интересно. Вернемся к описанию сраженья. Из самых отдаленных мест за славой сколоты, между тем все прибывали. Мечепоклонники Батрадза собирались. Железный бог воинственных номадов объединил вокруг себя большую силу. Жрецы валились с ног, не поспевая. Земля вокруг святилища алела. Закланье проводилось за закланьем. Меч непрерывно обагрялся кровью агнцев. И каждый род, прибыв, стремился раньше, чем стан разбить и встретиться с номархом, воздать Мечу положенную жертву. Цари владеют жизнью и судьбою, а бог владеет жизнью и царями.
Повсюду: возбужденье, крики, смех. Огромный стан раскинулся под небом. Костры дымят и все рода сколотов два круга из повозок составляют. Один круг внешний - первая стена: засыпаны колеса, груды камня и выбранной земли их наполняют. Второй по центру первого, поменьше. Внутри его запасы и палатки. Для обороны их оставлены отряды из десяти родов авхатов-земледельцев, которым так привычнее сражаться.
Номархи отдают распоряженья, и вестники летят подобно стрелам. Старейшины стекаются к Скилуру, оружием увешаны, в доспехах. Все движется, меняется, клокочет. Вот в нескольких местах большого круга повозки, заменявшие ворота, заехали во внутрь и три потока помчались к потемневшим водам Гера. И я в одном из них, мы уже знали: объеденная орда из иксоматов и роксалан нам движется навстречу.
Оставив за спиной огромный лагерь, мы вскоре вышли в степи Танаиса. Две трети было конных одна пеших. Припасы и оружие в повозках. Два дня пути. Короткие стоянки. И, постоянно изнурительное бденье. Никто не отставал, переносили безропотно лишения похода.
На третий день дозорами столкнулись. И было решено поставить лагерь. К исходу дня, когда мы истомились, под солнцем посреди безводной степи, на горизонте показались савроматы. Они шли широко, насколько видно. Вожди их гарцевали перед строем. В доспехах были сами и их кони. Блестящая на солнце надвигалась стена в расположение сколотов. Невиданной длины большие копья качались у бойцов над головами. А мы, к несчастью своему не знали ни разрушительной их силы, ни уменья, с которым савроматы обращались с оружием своим, настолько странным, что незадолго до начала их атаки, сколоты, с любопытством наблюдали за тем, как в первом строе роксаланы, одетые в железные доспехи цепочками пристегивали копья и с шеями коней соединяли.
До этого, сражаясь, мы встречали легко вооруженные отряды. Однако и отказываться драться сколоты к чести их не собирались. Мы выстроили клин секироносцев. И беспрестанно засыпали савроматов смертельным ливнем стрел из наших луков и вызывали их вождей на поединки. Номархи простым воинам являли примеры мужества и всячески старались внушить бойцам уверенность в победе.
Скилур дал знак, мы двинулись на "стену". И она, вздрогнув, покатилась нам навстречу. За спинами гигантов-роксаланов нельзя было хоть что-нибудь увидеть. Какой урон мы наносили савроматам, пуская сотни стрел в мгновенье ока?
Их строй как был прямым, так и остался, не изогнулся по краям и не сломался. Из стрел от них летящих и обратно над полем битвы черная завеса. Столкнулись мы! Номады-великаны, круша все на своем пути, ворвались, их первые порядки, рассекая, сквозь длинные уставленные копья, вращая свои острые секиры, как демоны, взбесившиеся боги!
Но роксаланов был не ряд, а все четыре! А далее без счета иксаматы! Секироносцы углубились, но увязли. А кожаные панцири у прочих никак не защищали их от копий, которые на корпус выступали. И задние давили на передних, сильнейших своих сами нанизая. Железнобокие потоки савроматов нас с двух сторон, сжимая, обтекали.
По видимому время "псов" настало! И бешеная сотня завизжала, оправдывая собственное имя. В личинах черных псов они помчались и вскоре оказались в гуще боя, внезапно налетев на роксаланов. От сбившихся в толпу секироносцев, мелькали всюду спереди и сзади. Не ведающих боли не пугали ни раны, ни вонзавшиеся стрелы. Они где только можно проникали, сражались почти голыми руками, но все же роксалан остановили.
"Катафрактариев" потрепанные сотни укрылись за порядки иксаматов. Остатки "псов" вошли к секироносцам, но строй наш оставался окруженным. По знаку одного из уцелевших блистающего доблестью номарха сколоты разъезжались, бросив копья, метая стрелы, бросились по кругу. Внутри же первого второй образовали, и он вращался в сторону другую. Как только попытались иксаматы, ворваться в середину построенья, то ни один из тех, кто первый круг прорезал, через второй уже никак не мог прорваться.
Вращаясь с бешеною скоростью, номады, смещались в сторону, где были катиары и строй редеющий под стрелами держали. Ахваты постепенно отходили, прикрыв щитами спины, озираясь. А стана уже не было в помине.
День близился к закату. Савроматы преследовать сколотов не желали. Оставив за собою поле битвы, они как видно удовлетворились.
Глава 6
- В томительных исканиях я пробыл не много и не мало, почти месяц. Мы отходили в относительном порядке. Бывало даже, конные заслоны сбивали наседавших савроматов, надолго отбивая им охоту преследовать нас. Царь спешил в Неаполь. Все паралаты пожелавшие сражаться, стремились не терять его из виду и через день от общей массы отделились.
Насколько я мог слышать, катиары направились на запад к Борисфену, ахваты уезжали вместе с ними, но оседать на берегу не собирались, настроенные твердо прорываться. Их слишком донимали иксаматы, как раненую лань хватают волки: за ноги, за бока или за шею и гонят в степь, пока не обессилит.
Вот так мы разлетались, словно искры раздутые свирепым ураганом. Во мрак ушли величие и слава. Сверкавшее созвездие распалось.
Всхолмленная бескрайняя равнина сколотам больше не принадлежала. Все то, что до недавна было домом для нас, теперь в чужбину превратилось. И с каждым новым шагом мы теряли все то, чем обладали наши предки. Теряет тот, кто чем-то обладает. Казалось, будто мы землей владели, на деле же она владела нами, и наши города пустили корни. А прежде ведь хватало и повозки. Нас войлочные стены защищали надежней городов и стен из камня, тогда мы не противились движенью, скорей напротив - были его частью. Охотнику настал черед стать дичью.
Таким вот был исход у этой битвы, а следствие ее для нас такое: отброшены, рассеяны, разъяты. Мы больше никогда не возродимся. Нам нечего оставить своим детям: повержены и мы, и наши боги. Но те, кто продал нас, спасая жизни, об этом еще горько пожалеет.
- О ком ты говоришь?
- О всяком сброде. О тех, кто перешел в начале боя под черные знамена савроматов и по их знаку нам ударил в спины.
- Тогда ты не сказал всего Хранитель.
- Имен я, к сожалению не знаю. Но это мне ничуть не помешает со временем предателей настигнуть.
- Но в чем тогда, по-твоему, причина постигшего в сражении несчастья? Ужели только в том, что две три сотни оставили ваш строй на поле битвы?
- Клянусь, Папаем, да! И только в этом! На эти силы скрытые в засаде, рассчитывали мы вначале боя и вырыли от всех в великой тайне два очень длинных рва с таким расчетом, чтоб всадник в них мог скрыться с головою и в десяти шагах, неразличимый таился в нем невидимый до срока.
- И кто был в них?
- Номады добровольцы.
- Номады?!
- Да, ты правильно расслышал. Никто тогда не понял, как случилось, что фланг наш оказался вдруг отрезан от главных сил сколотов кем-то третьим. Хотя довольно скоро стало ясно, кого Папай избрал своим орудьем. За жертвы, принесенные Батрадзу сколотам возместить и взять по праву мечом себе положенную долю заставил нас самих, смутив наш разум, а истину раскрыло оперенье разящих стрел направленных нам в спины. Когда ко мне ближайший грянул оземь сколотский воин то, что я увидел, меня подобно грому поразило: стрела ему вошла в затылок, сзади?! Древко с чересполосицей сколотов, а оперение - номадов, красно-черным. При этом я невольно оглянулся: стреляли в нас засадные отряды.
- И кто же им велел?!
- О том не знаю. Но кем бы ни был, он за всё заплатит. Поверь мне, я об этом не забуду. И тот, кому доверил свою спину, недолго будет жизнью, наслаждаться, которую купил такой ценою!
- Ты говорил мне диковинном оружье.
- Диковинного было в нем ни больше, ни меньше чем в твоем мече, Старейший. Умение сражаться конным строем, вот то, что выделяло савроматов. Они на самом деле походили на ожившую стену из железа. Так гоплиты эллинов атакуют: фаланга, нападая в пешем строе, несокрушима до тех пор, пока едина.
- Я знаю об эллинах понаслышке, но то, о чем сказал ты, представляю. Трудней поверить в то, что савроматы сумели нападать подобным строем. Но степь мой дом и кони наши дети, способности их к выучке я знаю.
- Тем лучше для тебя, тогда ты сможешь яснее представлять картину боя. Нам их не удалось рассечь надвое и это возбудило нашу ярость. Тем более что нам ударил в спины отряд сколотов, спрятанный в засаде.
На этом паралат остановился. Он выглядел довольно утомленным, но то была душевная усталость. Под бременем своих воспоминаний до этого ни с кем не разделенных он жил все эти дни, блуждая степью, снедаемый жестокой жаждой мести. Пока он говорил, глаза сверкали. Теперь они остыли словно угли, подернутые пеплом на рассвете, и больше ничего не выражали.
В кочевье к тому времени всё спало. Всего лишь раз залаяли собаки, когда какой-то зверь прокрался мимо, но вскоре вслед за тем угомонились.
Старейшина, прождав еще немного, не стал будить заснувшего номада. Из юрта вышел и взглянул на небо. Безлуние и звездное сиянье.
- "Одна звезда - случайная удача. Созвездие - счастливое стеченье". Неужто прав номад и в самом деле настало время нашего заката? Неужто мы оставим эти земли и больше не вернем себе обратно бескрайнее и дикое раздолье, которое досталось нам от предков? Ведь здесь рождались, жили, умирали десятки и десятки поколений. Так чья же злая воля нас заставит уйти из этих мест в чужие страны?