Долы синие, синие горы,
и в глаза синева пролилась.
Скоро осень, дождливая скоро,
скоро желтыми станут озера
и зароется в тину карась.
Помолчи, на огонь погляди,
посиди у костра золотого.
Древний трепет пройдет по груди,
и вовек не отыщется слово,
чтобы миг обозначить таким...
Да и стоит ли думать об этом?
За вишневым и ветреным летом
заклубился сентябрьский дым.
Мне сказали (не верю впервые!),
что в селе, у башкирки одной,
обретается конь вороной,
и глаза у него голубые.
Самый тот, о котором я врал,
о котором я грезил однажды.
Мир поистине тесен и мал,
даже с чудом встречаешься дважды!
Долы синие, синий предел,
и дыханья клубящийся иней...
В синих сумерках я подглядел,
как рассвет занимается синий.
Подведи мне, башкирка, коня,
из тумана явись голубого.
Вороного искал, озорного,
с цветом глаз, что у майского дня.
Я сойду с голубого подворья,
унесу беспорядки и лень.
Ой ты горе мое, синегорье,
разливная страна деревень!
Долы синие, синие дали,
городами не тронутый край.
Только сосны меня провожали
да забытый в избе травознай.
Тайгинка
Мы идем с тобой в обнимку,
лихо песенку поем
про деревню, про Тайгинку,
тощий пруд и уток в нем.
Вон и улица родная,
вон и мельница жива —
лубяная, приводная,
холостые жернова.
Где-то песня в три гитары...
Свадьба или сабантуй.
Три барана из отары,
самовары, как литавры,-
заходи себе, пируй!
На сосновом коромысле
два ведра вина повисли.
Приходи, Маруся, с гусем,
помечтаем и закусим!
Если к сроку не придешь —
коромысла не найдешь!
Мы идем с тобой в обнимку,
все, что видим, то поем.
Про деревню, про Тайгинку,
тощий пруд и уток в нем.
* * *
Опять весна задуматься велит.
Прости-прощай, забытый Богом омут.
Летит вода и камни шевелит,
и берега раздавленные стонут.
В степи вовсю буксуют трактора —
апрельская лихая незадача...
Летит вода с утра и до утра,
предвестница покоя и удачи.
А далеко, за полою водой,
в краю сосновом, в доме у запруды,
вызванивает голос молодой
весеннее, неопытное чудо.
Какою лодкой, на каком плоту
в твои владенья светлые пробраться?
Летит весна, хохочет на лету,
и надоело сердцу притворяться.
Я выйду в степь и воду усмирю,
и вздрогнешь ты от думы неминучей.
И на твою сосновую зарю
надвинутся негаданные тучи.
И ты поймешь, лукавая, сама,
шальной душой играя лебедино:
когда в союз вступают свет и тьма —
весомей золотая середина.
Сылва
На речке Сылве
дожди косые,
туманы грузные
над серым руслом.
И кто-то плачется:
— Да где мой мальчик-то?
В тепле ли, в сыте ли
и мягком свитере?
— На речке Сылве
здоров твой сын ли?
— Ну что ты, мама...
Тут все нормально.
На сплаве весело,
костры да песни.
Придем со славой
за ледоставом!
На речке Сылве
снега босые,
метели жгучие,
леса трескучие...
А кто-то плачется:
— Да где мой мальчик-то?
Обут, одет ли
В таком-то пекле?
— На речке Сылве
здоров твой сын ли?
— Ну что ты, мама...
Тут все нормально!
Дрезина
Мы на дрезине мчали от Сибая
к Магнитке, отраженной в облаках,
и взвизгивали рельсы, залетая
под гулкие фанерные бока.
Легко лететь на крохотной дрезине,
расхлестывая дремлющую даль.
Шофер кирпич положит на педаль
и чутко дремлет, будто бы разиня.
Секутся искры из-под всех колес.
Лететь, лететь куда-то без оглядки!
Натужно прохохочет тепловоз —
и грохотом заполнятся распадки.
Лети, дрезина! И кирпич — лежи
на позабытой пристально педали.
Как часто мы не успевали жить,
как часто мы лететь не успевали.
Кавуны
— Оренбургские!
— Казахстанские!
— Астраханские!
— Эй, дядя!
Уработался, поди?
Сюда ходи!
Можешь пробовать задарма,
покуда влезет!
Но один все равно купишь!
И подмигивает прехитро:
— Росли без селитры!
Дождичком поливало,
солнышко целовало!
— Эй, ребятня!
Тля арбузная!
А ну, помогай!
По кавуну на нос —
и ешьте от пуза!
Сколько ударов сердец —
столько по кавунам:
слышишь бахчу под солнцем?
Не жалей червонцы!
То ли арбуз на мне,
то ли я на кавуне,
хоть песню пой:
— На столе стоит арбуз,
на арбузе — муха.
Муха злится на арбуз,
что не лезет в брюхо.
Над грудами арбузов —
кавуны голов
да черные семечки глаз...
Ну и времечко!
Да и город сам —
большой арбуз,
а люди в нем —
загорелые семечки.
Кумысня
Ехала свадебка мимо кумысни,
черные головы, светлые мысли.
Ехала весело, дружно и тесно...
Старый башкир, молодая невеста.
Странно смеялась невеста навзрыд,
пили кумыс из пудовых копыт.
Миром дышали скуластые лица,
будто летели в степи кобылицы,
по ветру гривы, копыта вразлет.
Старый башкир молодую берет.
Важен жених и оскал, что у волка.
Скалила никель роскошная «Волга».
Плакал курай и смеялся кобыз,
лился рекою ядреный кумыс.
Свадебка не миновала кумысни.
Полные ведра на коромысле.
Гости куражатся, пьяные в дым,
некому дать за невестой калым.
Что ты смеешься, невеста, несладко?
За виночерпия — лысая бабка,
помнит обычаи дальних времен
и отдает за поклоном поклон.
Слыхом не слышали здесь о подковах.
Над жеребятами в травах медовых
солнце гуляет, плывут облака...
В синих ручьях отразились века.
Только окна открыты мои.
Что мне грозная рябь в заоконье!
Отсвистали мои соловьи,
отхрапели залетные кони.
По-над городом, по-над водой,
по-над степью, кудлатой и полной,
пролетел грозовик молодой —
мой июль — перекатные волны.
Пролетел до сиреневых гор,
до лиловых излук изначальных...
То ли юности зябкой в укор,
то ль непонятой песне печальной.
Воробьиная, шалая ночь
безраздельно господствует в мире.
Ни уснуть, ни заплакать невмочь...
Крепко спит повзрослевшая дочь
в неприкаянной зыбке-квартире.
Кудыкины горы
Любопытство проходит не скоро,
только детский запал не пригас...
Отыскать бы Кудыкину гору,
где Макарка скотину не пас.
То-то будет молва голосиста,
и чудес не придется считать...
Может, рак покраснеет от свиста
или речка откатится вспять.
Ты посмотришь с понятной тревогой,
отмечая знакомый пожар...
Снова пала лихая дорога,
снова конь под окошком заржал.
Посмирнеть, опочтениться впору,
но зовет негасимый зорник...
— Ты куда?
— На Кудыкину гору.
Застоялся мой конь-озорник.
Вешнее
Весна явилась без запинки,
зимы истаяла звезда.
Играет каждая кровинка,
звенит бегучая вода.
Узывно женщины смеются
и ранят нас, как птицу, влет.
А глянул — аж деревья гнутся
и золотеет в почках мед.
Вольготно на пиру природы,
когда безумная река,
забыв заштилевшие воды,
не отражает облака.
Весна проталинною сказкой
легла у солнца на пути,
и, зацелован вешней лаской,
готов и камень расцвести.
Гуляет ветер понизовый,
сидельцы выползли на свет,
и, пробужденный вечным зовом,
восходит в душу первоцвет.
Пусть каждый миг восторгом ранит,
и вьется золотая нить...
И снова юность гулеванит,
а сердце просится любить.
Мед
Золотое время года,
паутина на стерне...
Пудом сотового меда
поклонился дед родне.
Что-то, братцы, здесь нечисто,
расстарался вдруг старик...
Нынче, мол, пчела медиста,
медосбор зело велик.
А разгадка всем знакома:
председатель — старший сын —
в пику козням агропрома
под гречиху отдал клин.
Не сидит теперь в печенке
эта чертова война.
Вот и радуются пчелки,
вот и трудятся сполна.
Вот и кончилась проруха...
И цветочна, и легка
поспевает медовуха
на повети у дедка.
Справно трудится поселок
перед праздником большим —
по ковшу на подвеселок
для поднятия души.
Хорошо застолье наше...
Наконец-то в этот год
в доме гречневая каша
и в глубоких чашах мед.
Сретенье
Ни гульнуть, ни пошалить не проситесь.
Как же вас отринула земля!
Что же вы, ребята, купороситесь
в этот день хороший февраля?
В городских квартирах заэтажились,
но с весною встретилась зима...
Воробьи — и эти заватажились,
а коты совсем сошли с ума.
В шубе на меху и шапка кунья —
все, как в те далекие года...
Песенки поет метель-свистунья,
только в душах новая беда.
Позабыли песни и обычаи,
праздников румянец молодой...
Смотрит век на нас глазами бычьими,
налитыми кровью и бедой.
Где картины прошлого узнают,
как в разгаре сретенной игры
ребятишки солнце закликают:
покажись, мол, из-за гор-горы.
Неужели, зимние обноски
сбрасывая с плеч весенним днем,
мы, как те сосульки-переростки,
в снег неблагодарно упадем?
* * *
Виноват я, опять виноват,
не зашел, не покаялся, вымолк...
Но зато по дороге назад
от печали колодезной вымок.
Только окна крест-накрест твои,
а в шоферской столовой затишье.
Не ватажутся здесь воробьи,
опадают последние вишни.
Сколько вас по надменной стране,
деревенек забытых, забитых
в заповедной летит тишине
с будыльем на кладбищенских плитах?
Виноват я, опять виноват,
только мнится: а все же, а может?
Перекрыта дорога назад,
да и время уже не поможет.
В пути
Дворы задумались о чем-то...
Лишь от жиреющей тоски
слезливо всхамкнет собачонка,
завидя в поле огоньки.
Селенье сгорбленною тенью
мелькнет, сомненья сокруша.
И от такого обретенья
пустеет в горечи душа.
Забитые верховной ленью,
забывшие, кем нужно быть,
отторгнутые поколенья
сожгли связующую нить.
И одному известно Богу,
как в этой замяти и мгле
найти забытую дорогу,
что приведет к родной земле.
Аллаелга
Срубить бы дом в глухой-глухой тайге,
направить баню, обиходить птицу
на речке молодой Аллаелге...
И жить себе да жить, не торопиться.
Но по весне обрушится вода,
нагрянут в душу мутные потоки
и понесут неведомо куда
при солнышке туманном на востоке.
Куда летишь, лихая голытьба?
Где камень твой, зазубренный и тяжкий?
«Есть слово высоченное — судьба»,-
сказали так, читая по бумажке.
Пропишут ведь и влепят прямо в лоб,
как ту печать. И о другом не думай.
А вот вчера Ивана бил озноб,
широкий, невозвышенный, угрюмый.
Аллаелга. Какой уж там приют,
когда сама ты, разгибая спину,
ворчишь, ворчишь до паводка — и тут
наотмашь бьешь и падаешь в долину.
* * *
За Терехтой, на Черных скалах,
обычай предков не храня,
меня башкирка приласкала,
совсем заблудшего меня.
Ну что еще она хотела?
Достала хлеб и молоко...
Уняв беспомощное тело,
она в глаза мои глядела
темно, и влажно, и легко.
Ни перед кем не виновата,
по-азиатски расцвела...
В каком колене Салавата
ты дерзость эту обрела?
Никто нас нынче не осудит.
Вода и ветер — пополам!
Когда тоска нам жилы студит,
что люди нам, что время нам?
Себя стыдом напрасным доняв,
я зло таил на целый свет.
А ты в моих крутых ладонях
купаешь тюркский амулет.
* * *
Посижу у пенистой реки.
Вопреки дыханию свободы
стихну от нахлынувшей тоски,
посмотрю на бешенство природы.
Плещет в камни мутная волна,
крутит бревна, подмывает берег...
Молодая, дикая страна,
кто в твое неистовство не верит?
Прыгнуть в лодку — и лететь, лететь
в брызгах, громе, хохоте и свете.
Жутко много не дано успеть
пережить и сделать на планете.
Я хотел бы — соком по стволу,
облаком, ромашкой под копытом.
Стать волной, разбиться о скалу —
и тебя явить, как Афродиту.
И придет прозрение ко мне,
только солнце из-за тучи брызнет:
будет смерть, как продолженье жизни,
с высотой природы наравне.
* * *
Вот и я отощал понемножку,
повернул на жилище коня.
Это где это жарят картошку,
это кто это дразнит меня?
Открывай-ка, хозяин, ворота,
и впускай, и не будем темнить...
Нет, не пыль на душе — позолота,
так что нынче могу заплатить.
Я тебя угощу «Беломором»,
я спою тебе песню, а ты
постарайся не счесть меня вором
и не прячь на чердак хомуты.
Конь мой молод, учен и застенчив,
не положит завистливый глаз
на ячмень, и латунный бубенчик
не прогневит до кочета нас.
Так что здравствуй! И дай-ка напиться.
Не взыщи и погреться впусти
до зари, до последней жар-птицы,
той, что я стерегу на пути.
* * *
Малай — мальчишка (башкир.).
У деревни Чулпан,
на туманной реке Юрюзани,
проклиная пургу
за автобусным синим окном,
я увидел: во мгле
пролетели башкирские сани,
и отважный малай
почему-то грозил кулаком.
Белый, белый мой край!
Среди северных ветел и пашен
не коснулась тебя
громового столетья узда.
Деревенька твоя
под карнизами силосных башен
по-башкирски Чулпан,
а по-нашему просто — Звезда.
Восходящим огнем
ты летишь в заповедном просторе
от сосновых мостков
до пещер, потаенных в горах.
Ни веселья тебе,
ни тебе беспробудного горя,
только утренний свет
да щемящий колодезный страх.
Ай
Жукатау, Жукатау —
Тонкая гора.
На реке твоей картавой
всплески серебра.
Аи, луна какая нынче —
ятаганный край!
Непривычно? Непривычно!
Это злится Ай.
Перекатная, сквозная,
стылая река
мчится в скалах, обдирая
синие бока.
Нас кидало и плескало
по протокам вдоль,
бились в тесаные скалы
веселость и боль.
Как награда человеку —
просветленьем душ
не ручей ворвался в реку,
а Большой Багруш.
Отпустило на свободу
и относит прочь...
Режут хариусы воду,
вспарывают ночь.
Достается нашим лодкам,
тащит по годам,
по песчаным осередкам
да бараньим лбам.
Достается? Достается!
Где пути конец?
Ждет на стрежне не дождется
камень-одинец.
Не морской, а пресный ветер,
маяков — не жди.
Лишь луна в ущелья светит,
зябнет впереди.
Только кланяться не стану,
не скажу — пора!
Жукатау, Жукатау —
Тонкая гора!
Таганай
С расстояний дальних не видны
те легенды, что живут в народе...
Таганай — подставка для луны —
сказано в дословном переводе.
Котелок, таган и ятаган —
кровью дымной разбухали сечи...
Тех времен великий ураган
на земле названьями отмечен.
Что молчишь, высокий Таганай?
Вспомнил крик и хищных сабель трепет,
карагайский, кара-черный-гай,
черный лес да выжженные степи?
Нет, еще обряды ладить рано.
Посмотри-ка на равнину — там
хмуро дремлет башня Тамерлана,
словно вызов будущим векам.
Зилаир
С. Чекмареву
Деревянный город — Зилаир,
в домиках игрушечных, глазастых.
Может, сто тебе, а может, за сто...
Над рекой сосновой и горластой
навесного мостика пунктир.
Невысокий город Зилаир,
а вокруг все городки да веси...
Как ты выжил со страною вместе?
Памятник со звездочкой при въезде,
под которым красный командир.
Зилаир — две узких колеи,
тесный клубик с лесенкой витою...
На домах с веселою резьбою
озорной башкирскою рукою
рублены наличники твои.
Городок за дымчатым хребтом
с прыгуном-автобусом лобастым
и коровой, от заката красной...
Над Уралом сдержанно и властно
вышло Зилаирское плато.
Увильды
В тот вечер полусиний
был ветер жгуч и шал,
хрустела парусина,
раскачивался ял.
Гудела высь над нами,
под нами — глубина,
ходила бурунами
озерная волна.
Ты хохотала звонко,
бросала мне слова,
упрямая девчонка,
влекла на острова.
Где сумрачны и дики
лесные берега,
разливы медуники
да мятная куга.
Костры и звезды были,
и озеро в снегу...
Устали сохнуть кили
на желтом берегу.
Кизил
Кизил — каких-то сотня километров,
но чувствуется: вотчина своя
с веселым снегом да морозным ветром,
с деревьями у сонного ручья.
На берегу заводишко добротный
пыхтит себе, штампуя кирпичи...
Кизил не спит, с голубизною в окнах
уселся к телевизорам в ночи.
Взгляни: деревни как поголубели
и расцвели поселки в полный рост,
как будто полночь подняли с постели
и вытолкали с треском на мороз.
Кизил... Каких-то сотня километров.
В цилиндрах задыхается бензин.
И не автобус поругался с ветром,
а просто время катится в Кизил.
Агидель
Агидель — поселок на реке Белой.
К тебе, бревенчатый, к тебе,
где на закате, на закате
дома в сиреневой резьбе
и женщина в лиловом платье.
Где воздух стружкою пропах,
и до того чужому странно,
что гуси — в красных сапогах,
коровы — в рыжих сарафанах.
Все так же, глупый от забот,
кричит с завалинки широкой
дремучий дед Коловорот
в фуфайке с выгоревшим боком.
Все та же в быстрине форель,
ущелья в водопадах елей,
коричневая акварель
твоих приземистых строений.
К тебе, бревенчатый, к тебе,
древесный, струганый, открытый,
в глуши зеленой позабытый —
к твоей затерянной судьбе.
Башик
Башик — речка в Магнитогорске.
Сколько ливней ты переслыхала,
сколько вод промышленных снесла,
сколько раз дотла пересыхала
речка, не видавшая весла?
Пыль, да сушь, да лунная дорожка,
длинно, от снегов и до снегов
тянет жилы сытая картошка
из твоих аграрных берегов.
Ты большому времени внимала,
потому как речка — не ручей.
На твоей поверхности немало
солнечных поломано лучей.
Я не раз, от зноя охмелевший,
видя удалую быстрину,
пацаном чумазым, словно леший,
подсекал кургузую волну.
Что ж ты, речка, тихая старушка,
кружишь по осоке налегке?
Плачет, убивается лягушка
на твоем последнем островке.
* * *
Меня здесь видела собака.
Про то не скажет никому.
Она поймет меня. Однако
лишь я собаку не пойму.
К чему бы ей играть в молчанку
перед голубоглазой, той,
к которой шел я спозаранку,
любовью первой налитой.
Пора бы все же объясниться,
да не с кем. А давно пора.
Ты, как малиновая птица,
горишь и светишься с утра.
А к вечеру сыщи попробуй —
поблекла, канула, ушла.
И блеск рассветный высшей пробы
с собой к другому унесла.
Прощай, собака, ты одна лишь,
тоскуя по моей руке,
ей ласку краткую подаришь,
и ту — на грустном поводке.
* * *
Какая боль! Большая, как земля,
огромная и звездная песчинка.
Она летит сквозь мертвые поля
с моей судьбой и совестью в обнимку.
А трудно будет... Ох, как трудно будет!
Ведь знаю сам, а лезу на рожон.
И впереди ненастье глотку лудит,
и позади последний мост сожжен.
Уже года освещены пожаром,
уже не видно в памяти ни зги...
Какая боль! Она одна, пожалуй,
жива и землю рвет из-под ноги.
А что? А что! Болит — и поделом!
Так, значит, жив и счастлив под завязку,
и не беда, что так неистов гром,
свершающий мучительную встряску.
В твои глаза горючий плещет свет,
давно осталось детство на пороге,
и остается пыльный звездный след
на улетевшей за спину дороге.
Я спешу
Погоди... Погоди...
Успокойся, ведь это не дело.
Вот промчатся дожди,
вот опустится зазимок белый...
Только ветры спешат,
и желанья торопятся сбыться...
В журавлиный большак
потянулись последние птицы.
Я спешу... Я спешу...
Нужно быть до рябинных морозов
там, где в яростный шум
с перевалов летят лесовозы,
где, дробя солончак,
несусветные мечутся ливни,
где гитары бренчат
так негромко, но гордо и длинно.
Встречи радостный миг...
Покачнется палатка в угаре,
будто скомканный мир
в заскорузлых ладонях подарит,
будто где-то давно
обронил беспокойное счастье,
будто снова оно
у тебя целиком и во власти.
Я спешу... Я спешу...
Пожелай же хорошему сбыться.
Слышу осени шум —
улетают последние птицы.
* * *
Где б ни был я, но камень тот
мне чудится в дорогах дальних,
то самоцветом он блеснет,
то звончатой, упругой сталью,
то замерещится в траве,
то встанет Малахит-горою...
И чувства, глубже и новей,
охватят сердце теплой болью.
Какая сила скрыта в нем,
что с расстояньем ощутимей,
что в притяжении своем
необходима так в пути мне?
Не суеверен я пока,
гадаю вовсе неохотно...
Но узнаю издалека
людей с уверенной походкой.
В пожатье узловатых рук,
впитавших сталь и соль, и пламя,
я узнаю кипенье вьюг
и твердость найденного камня.
Чтоб камня вечного того
рукой горячею коснуться...
Тогда лишь стоит оглянуться —
и вдруг поверить в волшебство!