Мы в этой жизни скоротечной
большому пламени сродни.
И время, словно мех кузнечный,
крушит обугленные дни,
чтоб на высокой самой ноте
последний огненный язык
осекся в яростной работе
и отлетел, как звездный крик.
Ну что ж, не нами мир задуман.
Не нами, грешными, но все ж
огонь гудит по нашим думам,
огонь, который с нами схож.
Он зол, стремителен, неистов,
но сквозь летящие года
несет живительные искры,
как дальний свет несет звезда.
Письмо
Я к вам приеду через год
на чай, заваренный душицей,
на ваш черемуховый мед,
липучий и душистый.
А нынче, верьте, недосуг,
за перевал дорогу тянем.
Нехватка дней, рабочих рук,
да и зима не за горами.
Большого продыха не жди,
нередко затемно кончаем...
А тут еще пошли дожди.
Дожди и днями, и ночами.
Ну вот пока и все. Спешу.
Пришли ребята с километра.
Целую всех...
Большой привет вам...
Потом подробней напишу.
24 октября
Памяти Бориса Ручьева
Упали ветры с леденелых крыш.
И только звоны, заводские звоны
над всем Уралом вспарывают тишь
протяжно, тяжело, неутоленно.
А ранним утром зябкие сады,
немые, без единого листочка,
как в перекрестье грянувшей беды,
глядят сквозь дым в одну и ту же точку.
Чудес на свете может и не быть.
Но где тогда на свете справедливость,
чтоб так вот в землю запросто зарыть
и отделить все то, что не делилось.
Чтоб так вот просто взять и закопать
совсем недавно бившееся сердце...
Ему бы нынче над Уралом встать
и на клюку привычно опереться.
Он послужил бы миру и добру,
уж он был смог...
Но нет чудес на свете.
Не рассказать недвижному перу
того, что смертью пущено на ветер.
Но в песнях ветра с ясной синевой,
рожденная в огнях Магнитогорска,
летит над миром мощным отголоском
крылатая поэзия его.
Приезд
Вдоль колючей стерни
встала горная цепь.
Разметались огни,
словно врезались в степь.
А к вечерней звезде
протянулись дымы.
По Уральской гряде
ожиданье зимы.
И, качаясь, плывет
вдоль защитой вагон.
Снова чудится тот
заводской перезвон.
Золотой листопад
у Магнитной горы...
Тихо гаснет закат,
горизонты укрыв.
Все равно не сдержусь,
в тамбур выбегу вдруг,
ветер мечется пусть
над теплом моих рук.
А глаза полоснет
многолюдный вокзал...
В сердце вызреет все,
что еще не сказал.
В отпуске
Мне нужно было позарез
содрать красивую рубаху,
колун оттачивая в блеск,
по чурбакам лупить с размаху.
И к черту ласковый покой!
Я задохнулся от восторга,
когда взлетели надо мной
осколки солнечного сора.
Не охай, бабка, не беда!
Я все равно запачкал брюки.
Я, может быть, сбежал сюда
от городской шумливой скуки.
Мне нужно, нужно позарез
увидеть много в очень малом...
Старинный дом, хромой навес,
мне, может, вас недоставало.
* * *
Мне иного уюта не нужно.
Я в рассветы ломлюсь напролом.
Ходит ветер в оранжевой стружке
под моим голубым топором.
Расступаются чащи густые,
оживляется в реках вода.
Мы проходим — и души не стынут,
за плечами растут города.
Мы вернемся усталые вскоре,
сбросим лямки рюкзачные с плеч.
И с какой-то неясной тоскою
будем прошлое в сердце беречь.
Будем жить в ожиданье морозов,
словно каждый остался в долгу
перед миром в кострах и березах,
перед солнцем на дымном снегу.
Дверевой
Он кокс печет, глотая горький дым,
его пирог не по зубам сластене.
И желтый месяц кружится над ним
в оплавленном и треснутом плафоне.
Так хлеб высокий выпекает мать,
колдуя у широкой русской печи.
И светом лампы не спеша обнять,
ей вечер припорошивает плечи.
Седой и прокаленный коксохим,
преддверье городского непокоя...
От камня, от железа, от сохи,
из рук отца ты вышел надо мною.
Над этою землею зоревой
годами и дымами припорошен...
И вот стоит последний дверевой,
осыпанный и будущим, и прошлым.
* * *
Человек приходил,
говорил, дескать, дыму-то сколько!
Этак день или два —
и охоту совсем отшибешь...
Ну а там, где он был,
мой товарищ работает — Колька.
Здравствуй, здравствуй, дружище!
Скажи, как живешь?
То ли день, то ли ночь,
то ли праздник проносится мимо,
ты на кране своем
совершаешь тяжелый облет.
Твой серебряный рубль
не тускнеет от гари и дыма,
а бригаду твою
голубая тоска не берет.
Мы с тобою давно,
ох давно мы с тобой не встречались!
Я успел позабыть,
чем твои отличались шаги...
Цели были одни,
ну а мы разошлись, опечалясь,
у меня авторучка,
у тебя под рукой — рычаги.
Слышишь! Что до меня —
о тебе я не думал пропаще.
Человек же — забыл:
кровь по жилам гудит — не вода.
Он не может понять:
после дыма и воздух-то слаще!
Пожалеем его,
он таким не дышал никогда!
Песня журналистов
Года уходят, кратки и похожи,
у нас года особо не видны.
И мы уходим медленно, но все же
в подшивках пыльных остаемся мы.
Наш пот впрессован в блеклые страницы,
наш голос врезан в типографский знак.
А между строк — все те же наши лица,
и на висках не блещет седина.
Мы сквозь сердца профильтровали время
и втиснули эпоху в коленкор.
Когда вокруг знобило — мы горели,
а леденели — людям не в укор.
Мы не имеем права на усталость.
А если вдруг от боли и тоски
ты упадешь — то это все же малость,
все по-людски, все очень по-людски.
И там, где ветер беспокоит стяги,
звездою путеводною во мгле
тебе сияет чистый лист бумаги
и сохнущая ручка на столе.