Lib.ru : Pozzoni Ivan. If The Verses Do Not Protest

BIO

Ivan Pozzoni " nato a Monza nel 1976. Ha introdotto in Italia la materia della Law and Literature. Ha diffuso saggi su filosofi italiani e su etica e teoria del diritto del mondo antico; ha collaborato con con numerose riviste italiane e internazionali. Tra 2007 e 2018 sono uscite varie sue raccolte di versi: Underground e Riserva Indiana, con A&B Editrice, Versi Introversi, Mostri, Galata morente, Carmina non dant damen, Scarti di magazzino, Qui gli austriaci sono pi" severi dei Borboni, Cherchez la troika e La malattia invettiva con Limina Mentis, Lame da rasoi, con Joker, Il Guastatore, con Cleup, Patroclo non deve morire, con deComporre Edizioni. " stato fondatore e direttore della rivista letteraria Il Guastatore - Quaderni "neon"-avanguardisti; " stato fondatore e direttore della rivista letteraria L'Arrivista; " stato direttore esecutivo della rivista filosofica internazionale Informaci"n Filos"fica; ", o " stato, direttore delle collane Esprit (Limina Mentis), Nidaba (Gilgamesh Edizioni) e Fuzzy (deComporre). Ha fondato una quindicina di case editrici socialiste autogestite. Ha scritto/curato 150 volumi, scritto 1000 saggi, fondato un movimento d'avanguardia (NeoN-avanguardismo, approvato da Zygmunt Bauman), con mille movimentisti, e steso un Anti-Manifesto NeoN-Avanguardista, " menzionato nei maggiori manuali universitari di storia della letteratura, storiografia filosofica e nei maggiori volumi di critica letteraria.Il suo volume La malattia invettiva vince Raduga, menzione della critica al Montano e allo Strega. Viene inserito nell'Atlante dei poeti italiani contemporanei dell'Universit" di Bologna ed " inserito molteplici volte nella maggiore rivista internazionale di letteratura, Gradiva.I suoi versi sono tradotti in francese, inglese e spagnolo. Nel 2024, dopo sei anni di ritiro totale allo studio accademico, rientra nel mondo artistico italiano e fonda il collettivo NSEAE (Nuova socio/etno/antropologia estetica).

Ivan Pozzoni was born in Monza in 1976. He introduced Law and Literature in Italy and the publication of essays on Italian philosophers and on the ethics and juridical theory of the ancient world; He collaborated with several Italian and international magazines. Between 2007 and 2018, different versions of the books were published: Underground and Riserva Indiana, with A&B Editrice, Versi Introversi, Mostri, Galata morente, Carmina non dant damen, Scarti di magazzino, Here the Austrians are more severe than the Bourbons, Cherchez the troika. et The Invective Disease with Limina Mentis,Lame da rasoi, with Joker, Il Guastatore, with Cleup, Patroclo non deve morire, with deComporre Edizioni. He was the founder and director of the literary magazine Il Guastatore - "neon"-avant-garde notebooks; he was the founder and director of the literary magazine L'Arrivista; he is the editor and chef of the international philosophical magazine Informaci"n Filos"fica; he is, or has been, creator of the series Esprit (Limina Mentis), Nidaba (Gilgamesh Edizioni) and Fuzzy (deComporre). It contains a fortnight of autog"r"es socialistes edition houses. He wrote 150 volumes, wrote 1000 essays, founded an avant-garde movement (N"oN-avant-gardisme, approved by Zygmunt Bauman), with a millier of movements, and wrote an Anti-manifesto N"oN-Avant-gardiste. This is mentioned in the main university manuals of literature history, philosophical history and in the main volumes of literary criticism. His book La malattia invettiva wins Raduga, mention of the critique of Montano et Strega. He is included in the Atlas of contemporary Italian poets of the University of Bologne and figures " plusieurs reprized in the great international literature review of Gradiva. His verses are translated into French, English and Spanish. In 2024, after six years of total retrait of academic studies, he return to the Italian artistic world and melts the NSEAE Kolektivne (New socio/ethno/aesthetic anthropology).

Иван Поццони родился в Монце в 1976 году. Он ввел в Италии направление "Право и литература" и публикацию эссе об итальянских философах, а также об этике и юридической теории древнего мира; сотрудничал с несколькими итальянскими и международными журналами. В период с 2007 по 2024 год были опубликованы различные версии книг: Underground и Riserva Indiana, с издательством A&B Editrice, Versi Introversi, Mostri, Galata morente, Carmina non dant damen, Scarti di magazzino, Qui gli austriaci sono pi" severi dei Borboni, Cherchez la troika и La malattia invettiva с Limina Mentis, Lame da rasoi, с Joker, Il Guastatore, с Cleup, Patroclo non deve morire, с deComporre Edizioni и Kolektivne NSEAE, с Divinafollia. Основатель и директор литературного журнала Il Guastatore - "неоновых" авангардистских тетрадей; основатель и директор литературного журнала L'Arrivista; редактор и шеф-повар международного философского журнала Informaci"n Filos"fica. В нем содержится две недели автогероев социалистических издательств. Он написал 150 томов, 1000 эссе, основал авангардное движение (N"oN-avant-gardisme, одобренное Зигмунтом Бауманом) и написал Антиманифест N"oN-Avant-gardiste. Он упоминается в основных университетских учебниках по истории литературы, истории философии и в главных томах литературной критики. Его книга La malattia invettiva побеждает Радугу, упоминается в критике Монтано и Стрега. Он включен в Атлас современных итальянских поэтов Болонского университета и несколько раз публиковался в крупном международном литературном журнале Gradiva. Его стихи переведены на 25 языков. В 2024 году, после шести лет полного отказа от академических занятий, он возвращается в итальянский художественный мир и таит в себе NSEAE Kolektivne (Новая социо/этно/эстетическая антропология). [https://kolektivnenseae.wordpress.com/].

SE I VERSI NON PROTESTANO

Se i versi non protestano sulla natura delle accise dell'Itaglia

tasse su tasse, contro natura, faremo la fine del Brexit della Gran Bretagna

con la benzina alle stelle dovremmo battere in canotto in senso inverso la via extra-comunitaria

e, ahim"!, saremo noi costretti davvero, ad invadere di nuovo la Tripolitania.

Se i versi non protestano sulla natura dei condoni

ante costruisco in modo illecito e post mi trovo una villa a sette piani,

come se Biancaneve mangiasse la mela e, da morta, conoscesse i sette nani,

valuteremo cento giorni a pecora meglio che un giorno da leoni.

Se i versi non protestano sulla natura dei referenda abrogandi

con affluenza alle urne minore del giorno d'Ognissanti,

- ogni referendum " stato abrogato dall'intervento delle due camere di lestofanti-

dovremo implorare l'importazione svizzera di un referendum destitutivo di 945 delinquenti.

Se i versi non protestano sulla natura al parking Italia di milioni d'extra-comunitari

ci troveremo, tra dieci anni, con l'incremento di 60.000.000 di cittadini americani,

e, a Milano, Firenze, e Roma, con 200.000.000 di rifugiati asiatici e africani,

il Presidente americano sar" un avvocato di Matera e il Papa un beduino del Kalahari.

Se i versi non protestano sulla natura delle acque dei mari di Taranto e Crotone

straziate dalle fumate cancerogene dell'iper-capitale,

faremo una gran festa, aperta a tutti, all'ospedale,

invitando l'80% degli abitanti del nostro avvelenato Meridione.

Se i versi non protestano sulla natura delle chiappe di Belen,

interesse mediatico con audience alle stelle e conseguente fusione dell'auditel,

l'aumento del desiderio avr" una contrazione tipo yen,

e saremo costretti a urlare "siamo stati stronzi" a 10.000 decibel.

Se i versi non protestano, mi sento un Titanic in una lotta titanica,

morso da una biro bic senza l'antitetanica,

arrugginisco di punta, la punta dell'iceberg,

a secco di inchiostro come un distributore della Erg.

IF THE VERSES DO NOT PROTEST

If the verses don't protest about the nature of Italy's excise

taxes on taxes, against nature, we will end up like Britain's Brexit

with petrol skyrocketing we'll have to dinghy our way out of the EU

and, alas!, we shall be forced indeed, to invade Tripolitania again.

If the verses do not protest about the nature of amnesties

ante I build illegally and post I get a seven-storey villa,

as if Snow White ate the apple and, when dead, met the seven dwarfs,

we'll rate a hundred days in sheep's clothing better than one day as lions.

If the verses do not protest about the nature of the referenda abrogandi

with lower turnout than All Saints' Day,

- every referendum was repealed by the intervention of the two chambers of swindlers-

we will have to plead for the Swiss import of a referendum abrogating 945 crooks.

If the verses do not protest about the nature at the parking Italy of millions of non-EU citizens

we will find ourselves, in ten years' time, with an increase of 60,000,000 American citizens,

and, in Milan, Florence, and Rome, with 200,000,000 Asian and African refugees,

the American President will be a lawyer from Matera and the Pope a Bedouin from the Kalahari.

If the verses do not protest about the nature of the waters of the seas of Taranto and Crotone

torn by the carcinogenic fumes of hyper-capitalism,

we will hold a big party, open to all, at the hospital,

inviting 80% of the inhabitants of our poisoned Southern Italy.

If the verses do not protest about the nature of Belen's ass,

media interest with skyrocketing audience and consequent auditel meltdown,

the increase in desire will have a yen-like contraction,

and we'll be forced to yell `we were assholes' at 10,000 decibels.

If the verses don't protest, I feel like a Titanic in a titanic struggle,

bitten by a Bic pen without a tetanus shot,

rusting at the tip, the tip of the iceberg,

dry of ink like an Erg distributor.

ЕСЛИ СТИХИ НЕ ПРОТЕСТУЮТ

Если в стихах не выразить протест против природы итальянских акцизов

налоги на налоги, против природы, мы закончим как британский Brexit

С подорожанием бензина нам придется выходить из ЕС на лодках.

и, увы! Мы будем вынуждены снова вторгнуться в Триполитанию.

Если стихи не будут протестовать против природы амнистий

До этого я строю незаконно, а после получаю семиэтажную виллу,

как если бы Белоснежка съела яблоко и, умерев, встретила семь гномов,

мы оценим сто дней в овечьей шкуре лучше, чем один день в львиной.

Если в стихах не выражается протест по поводу характера референдумов abrogandi

с меньшей явкой, чем в День всех святых,

- каждый референдум был отменен вмешательством двух палат мошенников...

нам придется умолять о швейцарском импорте референдума, отменяющего 945 жуликов.

Если в стихах не будет выражен протест по поводу природы на стоянке Италии миллионов граждан стран, не входящих в ЕС.

то через десять лет мы обнаружим, что число американских граждан увеличилось на 60 000 000 человек,

а в Милане, Флоренции и Риме - с 200 000 000 азиатских и африканских беженцев,

Американский президент будет адвокатом из Матеры, а Папа Римский - бедуином из Калахари.

Если в стихах не будет выражен протест по поводу природы вод морей Таранто и Кротоне

измученных канцерогенными испарениями гиперкапитализма,

мы устроим большую вечеринку, открытую для всех, в больнице,

пригласив 80% жителей отравленной Южной Италии.

Если стихи не вызовут протеста по поводу природы задницы Белен,

интерес СМИ с резким увеличением аудитории и последующим аудиторным крахом,

то рост желания будет сжиматься подобно иене,

и мы будем вынуждены кричать "мы были мудаками" на 10 000 децибел.

Если стихи не протестуют, я чувствую себя как "Титаник" в титанической борьбе,

укушенный ручкой Bic без прививки от столбняка,

ржавеющей на острие, вершине айсберга,

пересохшим от чернил, как дистрибьютор Erg.

QUANDO LA MUSA TIENE IL MUSO

La sala F del museo della scrittura presenta la scena del Monte Calvario

coi giovani scrittori ottuagenari contemporanei che insistono a far rima in settenario,

a forza di battere sul metro, a misurare i bracci della croce,

hanno spezzato gambe e braccia alla generazione fantasma che cerca di estendere il torace

nell'afferrare un sorso d'aria, l'hanno strozzata di debiti e di rime,

interessati a organizzar riviste e a dirigere anteprime.

La sala L del museo della scrittura " dedicata agli "impiegati" e alle "massaie"

che intingono le loro biro bic nella tazza del cesso usandole tipo mannaie,

va bene la democrazia lirica, non la lirica a mille lire

di composizioni scontate costruite sul trinomio emoticon cuore - sole - amire,

analfabeti, di andata e di ritorno, che, di mestiere, insegnano snowboard,

senza essere mai stati capaci di imparare a usare il correttore word.

La sala U del museo della scrittura ritrae uno scenario da savana

dove novelli Dante si allenano alla concorrenza del mercato vestiti da battona,

vendono e comprano versi al chilo come se fossero alla Borsa di Milano

senza comprendere che lo scrittore di mestiere " uomo abituato a destreggiare l'ano,

difficile il concetto far sopravviver la cultura essere nostra massima missione

se ogni stronzo di inutile freelance crede un suo articolo di merda abbia valore de Il Milione.

La sala O del museo della scrittura " riprodotta come la camera di un blogger

con dei grossi scarafaggi alla tastiera che si tengon sotto tiro reciproco dei loro fogger,

non sono esperti di niente, riescono a dire la loro su tutto, amanti dello scattering,

tutelati dall'anonimato di un sito si danno all'english, dissing, pissing, trolling e fist-fucking,

chiss" che fregatura si beccheranno con l'attivazione della Brexit,

dovranno abbandonar l'inglese e tornare a vivere giornate di pettegolezzi.

La sala X del museo della scrittura " dedicata a me, famigerato Orfeo,

buffone da circo intento a strappare i deficienti dalle braccia di Morfeo,

io che non esisto, me che non esiste, I.v.a.n. project,

Injurious - Virus - Anonymous - Neon-avantgarde artist senza budget,

impegnato a tappare le falle del dilagante consumismo bohemien,

con compresse di versi al Plasil e compresse di versi al Dissenten.

WHEN THE MUSE SULKS

Room F of the Writing Museum presents the scene of Mount Calvary

with contemporary octogenarian writers who insist on rhyming in septenary,

banging on the metre, measuring the arms of the cross,

have broken the legs and arms of the phantom generation that tries to extend its chest

in grasping a gulp of air, they have choked it with debt and rhyme,

interested in organising magazines and directing previews.

Room L of the writing museum is dedicated to the `clerks' and `housewives'

who dip their Bic pens into the toilet bowl using them as cleavers,

lyrical democracy is fine, not lyricism for a thousand lira

of predictable compositions built on the emoticon trinomial heart - sun - amire,

illiterates, backwards and forwards, who, by trade, teach snowboarding,

without ever having been able to learn how to use the word corrector.

Room U of the writing museum portrays a savannah scenario

where novice Dante train for market competition dressed as a hooker,

selling and buying verses by the kilo as if they were on the Milan stock exchange

without realising that the writer by trade is a man used to juggling his anus,

difficult the concept to make culture survive be our highest mission

if every useless freelancer thinks one of his shitty articles is worth The Million.

Room O of the writing museum is reproduced as a blogger's room

with big cockroaches at the keyboard holding their fogger at each other's throats,

experts in nothing, they have their say on everything, lovers of scattering,

protected by the anonymity of a site they engage in English, dissing, pissing, trolling and fist-fucking,

who knows what kind of shenanigans they'll get with Brexit,

they'll have to abandon English and go back to gossiping days.

Room X of the writing museum is dedicated to me, infamous Orpheus,

circus buffoon intent on snatching morons from the arms of Morpheus,

me who doesn't exist, me who doesn't exist, I.v.a.n. project,

Injurious - Virus - Anonymous - Neon-avantgarde artist with no budget,

committed to plugging the leaks of rampant bohemian consumerism,

with Plasil and Dissenten verse tablets.

КОГДА МУЗА ДУЕТСЯ

Зал F Писательского музея представляет собой сцену горы Голгофы

с современными восьмидесятилетними писателями, которые настаивают на рифме в септене,

стучат по метру, измеряют руки креста,

сломали ноги и руки призрачному поколению, которое пытается расширить свою грудь

схватив глоток воздуха, они задушили его долгом и рифмой,

интересуясь организацией журналов и режиссурой превью.

Зал L музея письма посвящен "клеркам" и "домохозяйкам".

которые макают свои ручки Bic в бачок унитаза, используя их как тесаки,

Лирическая демократия - это хорошо, но не лирика за тысячу лир

предсказуемых композиций, построенных на триноме эмотиконов сердце - солнце - амир,

неграмотные, задом-наперед, которые по профессии преподают сноубординг,

так и не научившись пользоваться корректором.

Комната U музея письма представляет собой сценарий саванны.

где начинающий Данте готовится к рыночной конкуренции, переодевшись в проститутку,

продавая и покупая стихи килограммами, словно на миланской бирже.

не понимая, что писатель по профессии - это человек, привыкший жонглировать своим анусом,

если мы хотим, чтобы выживание культуры стало нашей высшей миссией.

если каждый бесполезный фрилансер думает, что одна его дерьмовая статья стоит миллион.

Комната О музея писательства воспроизведена как комната блоггера

с большими тараканами за клавиатурой, держащими свой фоггер у горла друг друга,

эксперты ни в чем, они имеют свое мнение обо всем, любители разбрасываться,

защищенные анонимностью сайта, они занимаются английским, диссингом, писсингом, троллингом и кулачным боем,

Кто знает, какие махинации их ждут после Brexit,

им придется отказаться от английского и вернуться к сплетням.

Комната X в музее писательства посвящена мне, пресловутому Орфею,

цирковому шуту, намеревающемуся вырвать идиотов из рук Морфея,

мне, которого не существует, мне, которого не существует, проекту I.v.a.n,

Injurious - Virus - Anonymous - неоново-авангардный художник без бюджета,

стремящийся заткнуть дыры, образовавшиеся в результате разгула богемного консюмеризма,

со стихотворными табличками Plasil и Dissenten.

I GRANDI "POETI"

Gli ultimi due anni della mia vita, con estrema noia,

si son scoperti a colmarsi della conoscenza di grandi "poeti",

nessuno di essi, strano caso, vanta il fatto d'esser nato in una mangiatoia:

meritano tutti una copertina, bianca, dell'Einaudi, con l'arroganza d'esser sommi sacerdoti.

Centinaia di dilettanti inconcludenti, distanti da ogni forma d'umilt", col motto del "je rode"

uccidono anodini versetti, col veleno dell'inchiostro, come fossero re Erode,

tutti eccellenti, refrattari ad ogni critica, martirizzati sul monte degli Ulivi,

non concepiscono che l'unica nostra salvezza sia infilar loro sulle mani due preservativi,

e, anti-concezionalmente, risparmiare a tutti il torto

d'assistere ogni volta ad un aborto.

Scopro che, secondo Goethe, l'"ironia " il sentimento che si svincola dal distacco":

ironia, eir"ne"a, madre di distopia e dissimulazione, resta la lancia di Don Chisciotte,

lancia in resta contro i mulini a vento, avvento dell'attesa dello scacco

contro chi inanella versi tarentini tanto sciapi da condannarci alle garrotte,

svela al cittadino bue come mai un disperato in bancarotta

sia arrivato a assassinare un magistrato e non una mignotta,

indica all'uomo della strada come versi senza neustico

siano in grado di liberare il male cronico di un mondo stitico.

Scopro di essere in balia di una scrittura a immagini tridimensionali

che costringer" tutti i lettori a cambiare in 3d le (tre) lenti dei loro occhiali,

segnalano a me, correttamente, ex magazziniere in blazer

che tra trecent'anni vincer" i mondiali la Svezia di Transtr"mer,

che stiamo vivendo in contemporanea una decina di rivoluzioni copernicane

senza accorgersi che un millennio prima di Transtr"mer c'era arrivato Alcmane.

THE GREAT POETS

The last two years of my life, with extreme boredom,

have been filled with the knowledge of great `poets',

not one of whom, strange as it may seem, boasts of having been born in a manger:

they all deserve a cover, white, of Einaudi, with the arrogance of being high priests.

Hundreds of inconclusive amateurs, far from any form of humility, with the motto of `je rode'

kill anodyne verses, with the poison of ink, as if they were King Herod,

all excellent, refractory to all criticism, martyred on the Mount of Olives,

they do not conceive that our only salvation is to put two condoms on their hands,

and, anti-conceptionally, to spare us all the wrong

of witnessing an abortion every time.

I discover that, according to Goethe, `irony is the sentiment that breaks free from detachment':

irony, eir"ne"a, the mother of dystopia and dissimulation, remains the lance of Don Quixote,

lance in rest against the windmills, advent of the expectation of checkmate

against those who churn out Tarentine verses so dull that they condemn us to garrottes,

reveals to the ox citizen how a desperate bankrupt

came to murder a magistrate and not a whore,

shows the man in the street how verses without neustic

are able to release the chronic evil of a constipated world.

I discover that I am at the mercy of three-dimensional image writing

that will force all readers to change the (three) lenses of their glasses to 3D,

signal to me, correctly, a former warehouse worker in a blazer

that in three hundred years Transtr"mer's Sweden will win the World Cup,

that we are simultaneously experiencing a dozen Copernican revolutions

without realising that a millennium before Transtr"mer came Alcmane.

ВЕЛИКИЕ ПОЭТЫ

Последние два года моей жизни, наполненные крайней скукой,

были наполнены познанием великих "поэтов",

ни один из которых, как ни странно, не может похвастаться тем, что родился в яслях:

все они заслуживают покрова, белого, от Эйнауди, с высокомерием первосвященников.

Сотни неубедительных дилетантов, далеких от всякого смирения, с девизом "je rode

убивают анодированные стихи ядом чернил, словно царь Ирод,

превосходный, не поддающийся никакой критике, мученически погибший на Елеонской горе,

Они не понимают, что наше единственное спасение - надеть на их руки два презерватива,

и, в антиконцептуальном смысле, избавить всех нас от необходимости

каждый раз становиться свидетелями абортов.

Я узнаю, что, по словам Гете, "ирония - это чувство, которое освобождается от отстраненности":

Ирония, eir"ne"a, мать антиутопии и диссимуляции, остается копьем Дон Кихота,

копьем в покое против ветряных мельниц, в ожидании шаха

Против тех, кто издает тарентинские стихи, настолько скучные, что обрекают нас на гарроты,

рассказывает быку-гражданину, как отчаянный банкрот

пришел к убийству магистрата, а не шлюхи,

показывает человеку с улицы, как стихи без неаустики

способны освободить хроническое зло запорного мира.

Я обнаруживаю, что нахожусь во власти трехмерного образного письма.

что заставит всех читателей сменить (три) линзы своих очков на 3D,

и, верно, сигнализирует мне, бывшему складскому работнику в пиджаке.

что через триста лет Швеция Транстремера выиграет чемпионат мира по футболу,

что мы одновременно переживаем дюжину коперниканских революций.

не понимая, что за тысячелетие до Транстрёмера появился Алькман.

HAI PERSO LA LINGUA?

A Unomattina hanno dato una notizia sensazionale,

a forza di WhatsApp e dei disservizi del telegiornale,

nella flebile speranza che non si estingua

l'homo sapiens sapiens sta perdendo la lingua.

Tutto inizi", nel `900, dalla caduta dei muri del congiuntivo,

e continu", a cavaliere del secolo, con l'ipertrofia dell'aggettivo,

tutto bellissimo, splendidissimo, iper-mega-conveniente

a noi Sanremi costretti a romolar controcorrente.

Consumatori disciplinati a sproloquiare cockney

acquistando vocaboli usurati su eBay,

brevettano neologismi, da una lira, al Gr

alla ricerca del gradimento di un qualsiasi parterre.

Casca il mondo, Casca la terra, in scappatelle p"care

Bruti intenti a intinger pugi nella lingua di Cesare

seppelliscono lessici senza usufruire di condizionale

accusati di crimen incesti con una ex-vergine Vestale.

HAVE YOU LOST YOUR TONGUE?

At Unomattina they have given us some sensational news,

brought to us by WhatsApp and TV news malfunctions,

in the faint hope that homo sapiens sapiens will not die out,

who are losing their language.

It all began in 900, with the fall of the walls of the subjunctive,

and continued throughout the century with the hypertrophy of the adjective,

all beautiful, splendid, hyper-mega-convenient

to us Sanremi forced to romolar against the tide.

Disciplined consumers of the Cockney language,

buyers of second-hand words on eBay,

patenters of penny neologisms, au Gr

seeking the approval of any audience.

Casca the world, Casca the earth in p"caresque frasques

Brute busy integrating pugi into Caesar's langue

bury the lexicons without the benefit of the conditional,

accused of crimen incesti with an ex-vestal virgin.

ВЫ ПОТЕРЯЛИ ЯЗЫК?

В Unomattina нам сообщили сенсационную новость,

принесенные нам WhatsApp и сбоями в телевизионных новостях,

в слабой надежде, что homo sapiens sapiens не вымрет,

которые теряют свой язык.

Все началось в 900 году, с падения стен сослагательного наклонения,

и продолжалось весь век с гипертрофией прилагательного,

все прекрасное, великолепное, гипер-мега-удобное

для нас, Санреми, вынужденных плыть против течения.

Дисциплинированные потребители языка кокни,

покупатели подержанных слов на eBay,

патентоведы грошовых неологизмов, au Gr

ищущие одобрения любой аудитории.

Каска - мир, Каска - земля, в пмкаресковых фразах.

Брут занят интеграцией pugi в язык Цезаря.

похоронить лексику без условной пользы,

обвиненный в преступлении с бывшей девственницей.

ACUFENE

La vocazione " una crociata trans-inurbana

e, tu, `ndo vai, se non c'hai manco la banana,

il segreto del successo " un digrigno di mascelle,

a forza di tirar Polvere di stelle.

Non riesci a sentir le voci dal mondo

in un campo disturbato da rumori di sfondo,

finendo, come un kulak, tra falce ed incudine

virtuale come Macondo in Cent'anni di solitudine.

Cammini, transumante, sentendoti inadeguato

dirimendo inferni come un diavolo bisolfurato,

sui carboni ardenti dell'attuale sociodramma

conscio di esser la falena, e non la fiamma.

Forse, alla fine, ti trover" un valore, Dio, un'idea,

Cervantes nella selva tra Chisciotte e Dulcinea,

strappandoti da un'esistenza taciturna

in modo da sentir gioia nell'urna.

ACOUPH"NE

The vocation is a trans-inurban Crusade

and, you, where you're going, if you don't even have a banana,

the secret of success is to grit your teeth

by pulling Stardust.

You can't hear the voices of the world

in a field disturbed by background noise,

ending up, like a kulak, between sickle and anvil

virtual like Macondo in One Hundred Years of Solitude.

Journeying, transhumant, feeling inadequate,

scouring the underworld like a bisulphurous devil,

on the burning coals of the current sociodrama

conscious of being a moth and not a flame.

Maybe in the end you'll come up with a value, God, an idea,

Cervantes in the forest between Chisciotte and Dulcinea,

to tear you from an existence taciturn

so that you can feel joy in the urn.

АКОУФИН

Призвание - это крестовый поход между городами.

и ты, куда ты идешь, если у тебя даже банана нет,

секрет успеха в том, чтобы скрежетать зубами

потянув "Звездную пыль".

Вы не можете услышать голоса мира

в поле, потревоженном фоновым шумом,

оказываясь, как кулак, между серпом и наковальней.

виртуально, как Макондо в "Ста годах одиночества".

Путешествие, трансгуманность, ощущение неадекватности,

прочесывая подземный мир, как бисеросодержащий дьявол,

на горящих углях текущей социодрамы.

осознавая себя мотыльком, а не пламенем.

Может быть, в конце концов вы придете к ценности, к Богу, к идее,

Сервантес в лесу между Чисиоттой и Дульсинеей,

чтобы вырвать вас из безмолвного существования.

чтобы вы могли почувствовать радость в урне.

HOTEL ACAPULCO

Le mie mani, scarne, han continuato a batter testi,

trasformando in carta ogni voce di morto

che non abbia lasciato testamento,

dimenticando di curare

ci" che tutti definiscono il normale affare

d'ogni essere umano: ufficio, casa, famiglia,

l'ideale, insomma, di una vita regolare.

Abbandonata, nel lontano 2026, ogni difesa

d'un contratto a tempo indeterminato,

etichettato come squilibrato,

mi son rinchiuso nel centro di Milano,

Hotel Acapulco, albergo scalcinato,

chiamando a raccolta i sogni degli emarginati,

esaurendo i risparmi di una vita

nella pigione, in riviste e pasti risicati.

Quando i carabinieri faranno irruzione

nella stanza scrostata dell'Hotel Acapulco

e troveranno un altro morto senza testamento,

chi racconter" la storia, ordinaria,

d'un vecchio vissuto controvento?

HOTEL ACAPULCO

My emaciated hands continued to write,

turning each voice of death into paper,

That he lefts no will,

forgetting to look after

what everyone defines as the normal business

of every human being: office, home, family,

the ideal, at last, of a regular life.

Abandoned, back in 2026, any defense

of a permanent contract,

labelled as unbalanced,

i'm locked up in the centre of Milan,

Hotel Acapulco, a decrepit hotel,

calling upon the dreams of the marginalized,

exhausting a lifetime's savings

in magazines and meagre meals.

When the Carabinieri burst

into the decrepit room of the Hotel Acapulco

and find yet another dead man without a will,

who will tell the ordinary story

of an old man who lived windbreak?

ОТЕЛЬ АКАПУЛЬКО

Мои истощенные руки продолжали писать,

превращая каждый голос смерти в бумагу,

Что он не оставил завещания,

забыв позаботиться о том.

о том, что все определяют как обычные дела

каждого человека: офис, дом, семья,

идеалом, наконец, обычной жизни.

Отбросив в 2026 году всякую защиту

постоянного контракта,

заклейменная как неуравновешенная,

Я заперт в центре Милана,

Отель "Акапулько", ветхий отель,

взывая к мечтам маргиналов,

тратя сбережения всей жизни

на журналы и скудную еду.

Когда карабинеры ворвались

в ветхий номер отеля "Акапулько

и найдут еще одного мертвеца без завещания,

кто расскажет обычную историю

о старике, который жил на ветру?

BALLATA DEGLI INESISTENTI

Potrei tentare di narrarvi

al suono della mia tastiera

come Baasima mor" di lebbra

senza mai raggiunger la frontiera,

o come l'armeno M"roujan

sotto uno sventolio di mezzelune

sent" svanire l'aria dai suoi occhi

buttati via in una fossa comune;

Charlee, che travasata a Brisbane

in cerca di un mondo migliore,

concluse il viaggio

dentro le fauci di un alligatore,

o Aur"lio, chiamato Bruna

che dopo otto mesi d'ospedale

mor" di aidiesse contratto

a battere su una tangenziale.

Nessuno si ricorder" di Yehoudith,

delle sue labbra rosse carminio,

finite a bere veleni tossici

in un campo di sterminio,

o di Eerikki, dalla barba rossa, che,

sconfitto dalla smania di navigare,

dorme, raschiato dalle orche,

sui fondi d'un qualche mare;

la testa di Sandrine, duchessa

di Borgogna, ud" rumor di festa

cadendo dalla lama d'una ghigliottina

in una cesta,

e Daisuke, moderno samurai,

del motore d'un aereo contava i giri

trasumanando un gesto da kamikaze

in harakiri.

Potrei starvi a raccontare

nell'afa d'una notte d'estate

come Iris ed Anthia, bimbe spartane

dacch" deformi furono abbandonate,

o come Deendayal schiatt" di stenti

imputabile dell'unico reato

di vivere una vita da intoccabile

senza mai essersi ribellato;

Ituha, ragazza indiana,

che, minacciata da un coltello,

fin" a danzare con Manitou

nelle anticamere di un bordello,

e Luther, nato nel Lancashire,

che, liberato dal mestiere d'accattone,

fu messo a morire da sua maest" britannica

nelle miniere di carbone.

Chi si ricorder" di Itzayana,

e della sua famiglia massacrata

in un villaggio ai margini del Messico

dall'esercito di Carranza in ritirata,

e chi di Idris, africano ribelle,

tramortito dallo shock e dalle ustioni

mentre, indomito al dominio coloniale,

cercava di rubare un camion di munizioni;

Shahdi, vol" alta nel cielo

sulle aste della verde rivoluzione,

atterrando a Teheran, le ali dilaniate

da un colpo di cannone,

e Tikhomir, muratore ceceno,

che rovin" tra i volti indifferenti

a terra dal tetto del Mausoleo

di Lenin, senza commenti.

Questi miei oggetti di racconto

fratti a frammenti di inesistenza

trasmettano suoni distanti

di resistenza.

BALLAD OF THE NON-EXISTENT

I could try to tell you

with the sound of my keyboard

how Baasima died of leprosy

without ever reaching the border,

or how the Armenian Meroujan

under a flutter of half-moons

felt the air in his eyes vanish

thrown into a mass grave;

Charlee, who moved to Brisbane

in search of a better world,

ends the journey

in the mouth of an alligator,

or Aurelio, named Bruna

who, after eight months in hospital

died of AIDS contracted

to hit a ring road.

Nobody will remember Yehoudith,

her lips carmine red,

erased by drinking toxic poisons

in an extermination camp,

or Eerikki, with his red beard,

defeated by the turbulence of the waves,

who sleeps, scoured by orcas,

on the bottom of some sea;

the head of Sandrine, Duchess

of Burgundy heard the rumour of the feast

as it fell from the blade of a guillotine

into a basket

and Daisuke, modern samurai,

counted the revolutions of a plane's engine

transhumanizing a kamikaze gesture into harakiri.

I could go on and on

in the stifling heat of a summer night

how Iris and Anthia, deformed Spartan children

were abandoned,

or how Deendayal died of deprivation

attributable to the single crime

of living the life of an outcast

without ever having rebelled;

Ituha, an Indian girl,

threatened with a knife,

who ends up dancing with Manitou

in the anteroom of a brothel

and Luther, born in Lancashire

freed from the profession of beggar

and forced to die by His Britannic Majesty

in the coal mines.

Who will remember Itzayana

and her family massacred

in a village on the outskirts of Mexico

by Carranza's retreating army,

and what of Idris, the African rebel,

stunned by shocks and burns

while untamed by colonial domination,

he tried to steal an ammunition truck;

Shahdi flew high into the sky

above the flagpoles of the Green Revolution,

landing in Tehran with his wings torn apart

by a cannon shot,

and Tikhomir, a Chechen bricklayer,

that fell among the indifferent faces

to the ground from the roof of Lenin's Mausoleum,

without comment.

From objects of narrative

fractured into fragments of non-existence

transmits distant sounds

of resistance.

БАЛЛАДА О НЕСУЩЕСТВУЮЩЕМ

Я могу попытаться рассказать вам

под звуки моей клавиатуры

как Баасима умер от проказы.

так и не дойдя до границы,

или как армянский Меружан

под трепетом полумесяцев

почувствовал, как исчезает воздух в его глазах

его бросили в братскую могилу;

Шарли, которая переехала в Брисбен

в поисках лучшего мира,

заканчивает путешествие

в пасти аллигатора,

или Аурелио по имени Бруна.

которая после восьми месяцев пребывания в больнице

умерла от СПИДа, заразившись

на кольцевой дороге.

Никто не вспомнит Иегудит,

ее карминово-красные губы,

стертые в результате употребления токсичных ядов

в лагере уничтожения,

или Эрикки с его рыжей бородой,

которого погубило буйство волн,

который спит, растерзанный косатками,

на дне какого-то моря;

голова Сандрин, герцогини

Бургундской, услышала слух о пире.

когда она падала с лезвия гильотины

в корзину

а Дайсуке, современный самурай,

считал обороты двигателя самолета.

трансгуманизируя жест камикадзе в харакири.

Я мог бы продолжать и продолжать

в удушающей жаре летней ночи

о том, как Ирис и Антия, уродливых спартанских детей

были брошены,

или как Диндаял умер от лишений.

в результате единственного преступления

что прожил жизнь изгоя.

так и не подняв восстания;

Итуха, индийская девочка,

которой угрожают ножом,

которая в итоге танцует с Маниту

в предбаннике борделя.

и Лютер, родившийся в Ланкашире.

освобожденный от профессии нищего

и вынужденного умереть по приказу Его Британского Величества

в угольных шахтах.

Кто вспомнит Ицаяну

и ее семью, уничтоженную

в деревне на окраине Мексики.

отступающей армией Каррансы,

И что будет с Идрисом, африканским повстанцем,

оглушенного шоком и ожогами.

и не прирученного колониальным господством,

он пытался угнать грузовик с боеприпасами;

Шахди взлетел высоко в небо

над флагштоками Зеленой революции,

приземлившись в Тегеране с разорванными крыльями

от пушечного выстрела,

и Тихомир, чеченский каменщик,

который упал среди равнодушных лиц

на землю с крыши Мавзолея Ленина,

без комментариев.

Из объектов повествования

разбитых на фрагменты небытия

доносятся далекие звуки

сопротивления.

LA MALATTIA INVETTIVA

Per scoprire le cause del mio vivere ogni evento come in dissenteria,

hanno versato inchiostro, enorme svista, nella cannula della gastroscopia

i medici anatomopatologi, e mi hanno diagnosticato la malattia invettiva,

associata a reflussi letterari, dilagati dall'esofago, a ossidarmi la gengiva.

Quando, cane cinico al collare, fiuto odor di malcostume o lezzo d'egopatia

non riesco a tollerare l'altro-nel-mondo, vittima d'abuso di xenofobia

dimentico ogni forma di fair-play, calo nella nebbia del Berserker,

incazzato nero come uno Zulu costretto a sopportare un afrikaner,

dico rom al sinti, sinti allo zingaro, zingaro al rumeno, rumeno al rom

non riuscirei nemmeno a trattenermi dall'urlare a Hitler aleikhem Shalom.

Se non vi digerisco sento dentro "uh, uh, uh" come Leonida alle Termopili,

identificando i vermi, che mi stanno intorno, coll'acuirsi del valore dei miei eosinofili

emetto, in eccesso, acido cloridrico e smetto di disinibire la pompa protonica

con la disperazione di un Mazinga mandato in bianco dalla donna bionica,

sputando, con l'accortezza del Naja nigricollis, ettolitri di cianuro

in faccia a chi, dandomi noia, sia condannato a sbatter la testa al muro.

Per comprendere l'ethos del mio vivere in assenza d'atarassia

barbaro che incontra un cittadino nella chora dell'anti-"poesia",

sarete tutti, nessuno escluso, costretti a inoltrarvi in comitiva

nei meandri labirintitici della mia malattia invettiva.

THE DISEASE INVECTIVE

To discover the causes of my dysenteric experience at every event,

they poured ink, a huge mistake, into the cannula of the gastroscope,

the medical pathologists, and diagnosed me with invective disease,

associated with literary reflux, surging down my oesophagus and oxidising my gums.

When, as a cynical dog with a collar, sniffing out the smell of bad morals or the stench of egopathy,

I can't tolerate the other-worlder, a victim of excessive xenophobia,

I forget all forms of fair play, sink into the fog of the Berserker,

furious and black as a Zulu forced to put up with an Afrikaner,

speak Roma to Sinti, Sinti to Gypsy, Gypsy to Romanian, Romanian to Roma

and I can't stop myself shouting Hitler Aleikhem Shalom.

If I don't digest you, I'll hear `hou, hou, hou', like Leonidas at Thermopylae,

identifying the worms encircling me, hence the rise in my eosinophils,

I emit excessive hydrochloric acid and stop disinhibiting the proton pump

with the despair of Mazinger rejected by the bionic woman,

spitting hectolitres of cyanide in my face with the skill of Naja nigricollis

and it annoys me to be condemned to do anything.

To understand the ethos of my life in need of ataraxia,

the barbarian meets the citizen in the ch"ra of anti-`poetry',

all of you, no one excluded, will be forced to venture as a group

in the labyrinthine meanderings of my invective.

ИНВЕКТИВА ПРОТИВ БОЛЕЗНИ

Выяснять причины моей дизентерии на каждом мероприятии,

в канюлю гастроскопа налили чернила - огромная ошибка,

патологоанатомы поставили мне диагноз "инвективная болезнь",

связанную с литературным рефлюксом, который течет по моему пищеводу и окисляет десны.

Когда, как циничная собака с ошейником, вынюхиваю запах дурной морали или вонь эгопатии,

Я не могу терпеть другого человека, жертву чрезмерной ксенофобии,

Я забываю все формы честной игры, погружаясь в туман берсерка,

яростный и черный, как зулус, вынужденный мириться с африканером,

говорю по-цыгански с синти, синти с цыганами, цыгане с румынами, румыны с цыганами.

и не могу сдержаться, чтобы не крикнуть Гитлеру "Алейхем Шалом".

Если я не переварю вас, то услышу "хоу, хоу, хоу", как Леонид при Фермопилах,

определяя, что меня окружают черви, поэтому у меня повысились эозинофилы,

Я выделяю избыток соляной кислоты и перестаю подавлять протонную помпу.

с отчаянием Мазингера, отвергнутого бионической женщиной,

выплевывая мне в лицо гектолитры цианида с ловкостью Naja nigricollis.

И меня раздражает, что я обречен что-либо делать.

Чтобы понять этос моей жизни, нуждающейся в атараксии,

варвар встречается с гражданином в хоре анти-поэзии,

Все вы, без исключения, должны будете отправиться группой

в лабиринты моей инвективы.

NATI AL CONTRARIO

Perch" continuo a scrivere?

B., come Bangladesh, aveva

sedici anni, sul davanzale

del balcone d'un liceo milanese,

ma sedici anni non erano abbastanza

affinch" Dio l'abbracciasse nel suo salto.

R., come Romania, aveva

tredici anni, sentendosene cento,

e nessun angelo

volava al suo fianco.

E., come Ecuador, aveva

tredici anni, senza che Genova

le ricordasse Quito,

nella solitudine del suo vestire

fuor di marca, disintegrata.

C., come Cina, aveva

dodici anni, consumati in fretta,

affacciandosi a un balcone

col desiderio di non vedere il mondo,

buttandosi nel vortice

dell'ansia da rendimento.

I loro nomi non sono difficili

da dimenticare, sono nomi

- come me- nati al contrario,

schiacciati contro i vetri

delle finestre della vita

saltando dall'asfalto.

BORN BACKWARDS

Why do I keep writing?

B., like Bangladesh, was

sixteen years old, on the windowsill

of the balcony of a Milanese high school,

but sixteen years was not enough

For God to embrace her in his leap.

R., as Romania, was

thirteen years old, feeling a hundred,

and no angel

was flying by her side.

E., as Ecuador, was

thirteen years old, with no Genoa

reminded her of Quito,

in the solitude of her dress

off-brand, disintegrated.

C., like China, was

twelve years old, worn out quickly,

looking out on a balcony

with the desire not to see the world,

throwing herself into the vortex

of performance anxiety.

Their names are not difficult

to forget, they are names

- like me-born in reverse,

pressed against the glass

of the windows of life

jumping from the asphalt.

РОЖДЕННЫЙ ЗАДОМ НАПЕРЕД

Почему я продолжаю писать?

Б., как и Бангладеш, было

шестнадцать лет, на подоконнике

балкона миланской средней школы,

но шестнадцати лет оказалось недостаточно.

чтобы Бог обнял ее в своем прыжке.

Р., как и Румынии, было

тринадцать лет, а чувствовала себя на все сто,

и ни один ангел

не летал рядом с ней.

Э., как Эквадор, было

тринадцать лет, и никакая Генуя не

напоминала ей Кито,

в одиночестве ее платья

нефирменное, распавшееся.

К., как Китаю, было

двенадцать лет, быстро износился,

смотрела на балкон

с желанием не видеть мир,

бросаясь в водоворот

тревоги, связанной с выступлением.

Их имена не трудно

забыть, это имена

- как я - рожденный наоборот,

прижатая к стеклу

окна жизни

прыгающий с асфальта.

QUI GLI AUSTRIACI SONO PI" SEVERI DEI BORBONI

L'austriaco, di vera stirpe ariana, " molto severo, non si incanta,

achtung kaputt kameraden, pretende massima flessibilit"

in modo da rimettere l'Europa intera a quota Novanta,

bombarda le borse di Milano assolutamente gratis,

meglio di quanto fecero Radetzky o Bava Beccaris.

Potremmo tentare ancora con uno sciopero del tabacco,

mischiando hashish a marijuana con distacco,

anche se non credo che funzionerebbe lo sciopero del lotto,

siamo troppo lontani dai moti del 1848,

ora l'intera nazione tira a arrivare alla mattina,

sognando di incassare un ambo o una cinquina.

Sperando in un ritorno della dinastia Borbone

i milanesi non sono avvezzi alla rivoluzione,

scalpitano, reclamano, ti mandano a cagare,

tornando il giorno dopo in ufficio a lavorare,

non avendo l'energia dei siciliani buontemponi,

l'unica regione a statuto speciale a protestare coi forconi.

Qui gli austriaci sono pi" severi dei Borboni,

la Merkel tuona da Bruxelles minacciando risoluzioni

del Consiglio Europeo, in cui siedono retribuiti in modo sovrannazionale

i vari prestanome dell'una o dell'altra multinazionale,

indecisi, con rigorosit" scientifica tutta teutonica,

se far fallir la Grecia o un'azienda agricola della Valcamonica.

AUSTRIANS HERE ARE STRICTER THAN THE BOURBONS

The Austrian, of true Aryan stock, is very strict, does not charm,

achtung kaputt kameraden, demands maximum flexibility

so as to put the whole of Europe back in the 90,

bombs the Milan stock exchanges absolutely free,

better than Radetzky or Bava Beccaris did.

We could try again with a tobacco strike,

mixing hashish with marijuana with detachment,

although I don't think the lotto strike would work,

we are too far removed from the uprisings of 1848,

now the whole nation is pulling to get to the morning,

dreaming of cashing a pair or a five of a kind.

Hoping for a return of the Bourbon dynasty.

the Milanese are not accustomed to revolution,

pawing, clamoring, shitting you off,

returning the next day to the office to work,

not having the energy of the good-tempered Sicilians,

the only special-status region to protest with pitchforks.

Here the Austrians are stricter than the Bourbons,

Merkel thunders from Brussels threatening resolutions

of the European Council, in which sit supranationally paid

the various front men of one or another multinational corporation,

undecided, with all-Teutonic scientific rigor,

whether to bankrupt Greece or a farm in Valcamonica.

АВСТРИЙЦЫ ЗДЕСЬ СТРОЖЕ, ЧЕМ БУРБОНЫ

Австриец, истинный ариец, очень строг, не очаровывает,

achtung kaputt kameraden, требует максимальной гибкости.

чтобы вернуть всю Европу в 90-е,

бомбит миланские биржи абсолютно бесплатно,

лучше, чем это делали Радецкий или Бава Беккарис.

Мы можем попробовать еще раз с табачной забастовкой,

смешивая гашиш и марихуану с отрядом,

хотя я не думаю, что забастовка с лото сработает,

Мы слишком далеко ушли от восстаний 1848 года,

сейчас вся нация тянет время, чтобы дотянуть до утра,

мечтая о том, чтобы обналичить пару или пятерку.

Надеясь на возвращение династии Бурбонов.

Миланцы не привыкли к революциям,

лапают, хлопочут, обсирают вас,

возвращаться на следующий день в офис, чтобы работать,

не обладая энергией добродушных сицилийцев,

единственного региона с особым статусом, который протестует с вилами.

Здесь австрийцы строже Бурбонов,

Меркель громыхает из Брюсселя, угрожая резолюциями

Европейского совета, в котором заседают проплаченные наднациональной властью

различные подставные лица той или иной транснациональной корпорации,

не решаясь, со всей тевтонской научной строгостью,

обанкротить ли Грецию или ферму в Валькамонике.

TOMBA D'IGNOTO

Cadavere n.2,

l'ombra dell'onda riflessa nella mia retina destra,

mani serrate ad afferrar sabbie mediterranee

indossate sotto bermuda rossi da surf.

Cadavere n. 7,

tentativi di urla smorzati alla bocca dello stomaco

cartine da hashish di Marrakech nelle mie tasche,

scarsi, i dirham, seminati tra borsello e calzoni,

mi condussero in bocca all'abisso.

Cadavere n. 12,

"Elo", Elo", lem" sabact"ni",

non ricordo chi l'urlava a chi

non essendo scritto nel Corano:

anch'io sono morto invocandolo invano.

Cadavere n. 18,

ritirata sulle strade tra le dune di Misurata,

in slalom assetato tra missili amici e nemici,

e morire d'acqua.

Cadavere n. 20,

bench" i nomadi, come me, ondeggino

sulle navi del deserto, fluidit" detonate,

mai s'abitueranno ad annegare.

Ogni tomba d'ignoto migrante

sussurra che " duro abbracciare

una morte che viene dal mare.

IGNOTE TOMB

Corpse No. 2,

the shadow of the wave reflected in my right retina,

hands clenched to grasp Mediterranean sands

worn under red surfing bermudas.

Corpse n.7,

muffled screaming attempts at the pit of my stomach

Marrakech hash maps in my pockets,

scanty dirhams sown between my purse and trousers,

led me to the mouth of the abyss.

Corpse No. 12,

`Eloi, Eloi, lem" sabact"ni',

I don't remember who was shouting it to whom

not being written in the Koran:

I too died invoking it in vain.

Corpse No. 18,

retreating on the roads between the dunes of Misrata,

in thirsty slalom between friendly and enemy missiles,

and dying of water.

Corpse No 20,

although nomads, like me, sway

on desert ships, detonated fluids,

never will they get used to drowning.

Every grave of the unknown migrant

whispers that it is hard to embrace

a death that comes from the sea.

НЕИЗВЕСТНАЯ МОГИЛА

Труп No 2,

тень волны отразилась в моей правой сетчатке,

руки стиснуты, чтобы схватить средиземноморский песок

носят под красными бермудами для серфинга.

Труп No 7,

приглушенные попытки крика в подложечной области

Хэш-карты Марракеша у меня в карманах,

скудные дирхамы, посеянные между моей сумкой и брюками,

привел меня к устью пропасти.

Труп No 12,

"Элои, Элои, лема сабатани",

Я не помню, кто кому это кричал

в Коране не написано:

Я тоже умер, называя это напрасно.

Труп No 18,

отступая по дорогам между дюнами Мисураты,

в жадном слаломе между своими и вражескими ракетами,

и умираю от воды.

Труп No 20,

хотя кочевники, как и я, колеблются

на кораблях в пустыне взорвавшиеся жидкости,

они никогда не привыкнут тонуть.

Каждая могила неизвестного мигранта

шепчет, что трудно обнять

смерть, пришедшая из моря.

Оставить комментарий © Copyright Pozzoni Ivan (ivan.pozzoni@gmail.com) Размещен: 22/12/2024, изменен: 22/12/2024. 72k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Сборник поэзии. Poetry. Italiano, English, Russian

Pozzoni Ivan If The Verses Do Not Protest

BIO