Печальная "разборка" Онегина с Ленским велась на пистолетах работы Лепажа -- "славного ружейного мастера", как характеризует его в своём примечании к знаменитому роману сам Александр Сергеевич. Этот важнейший для судьбы героев романа эпизод вызывает множество попутных соображений и вопросов. Надо полагать, что описанные Пушкиным события он сам относил практически к своему времени (в романе немало подтверждений подобного взгляда) -- то есть, к началу 19-го века. Как известно, "Евгений Онегин" был написан в период с 1823 г. по 1830 г.
Однако "В 30-е годы XIX в. уже началось победное шествие барабанных револьверов, прочно завоевавших к концу века место основного типа личного оружия. Тогда же заявил о себе и автоматический пистолет. Он имел свою предысторию. Введение в 60-е годы унитарного патрона с металлической гильзой и применение в оружии прочных и вязких сталей способствовали повышению скорострельности оружия". Эта цитата взята нами из книги С. Федосеева "Всё о пистолете" (Москва, "Элакос", 1995). В 1836 году полковник Кольт получил свой первый патент на револьвер. Тем не менее, Онегин и Ленский использовали пистолеты "образца 1655 года":
Вот пистолеты уж блеснули.
Гремит о шомпол молоток.
В гранёный ствол уходят пули
И щёлкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надёжно ввинченный кремень
Взведён ещё...
Гениальный человек гениален во всём: перед нами чёткое, технически безупречное описание процесса заряжания кремнёвого оружия, не имевшего казённой части и заряжаемого через дуло ствола. Иное дело -- понять, почему два небедных и весьма "продвинутых" для своего века дворянина предпочитают столь несовременное (для их, разумеется, времени) громоздкое и, по-видимому, не слишком точное оружие.
Оно конечно, Зарецкий "...в туз из пистолета/ В пяти саженях попадал". Можно вычислить, сколько это будет в метрах, хотя и не очень просто. Дело в том, что до 17 века сажень имела "растяжимую" длину: от 152 до 176 см., позднее рядом с ней существовала косая сажень: 216 - 248 см. И только в 1835 г. специальным указом был установлен однозначный размер сажени в 48 вершков (что приблизительно соответствует 213 сантиметрам). Следовательно, в момент, описанный Пушкиным, "дистанция Зарецкого" не была строго определённой -- она могла колебаться от шести с небольшим до почти двенадцати с половиной метров. С шести метров и я, пожалуй, попаду в туз, но с 12-ти -- вряд ли. Правда, остаётся ещё одна неясность: что значит "попасть в туз". Если просто в саму карту (прямоугольник 6х9 см.) -- это одно дело. Совсем иное -- попасть в сам знак туза в центре карты. На подобное не способен не только я, но, наверное, и куда более опытный сегодняшний армейский стрелок. Не оправданием, но объяснением этакого положения дел можно признать тот факт, что прослужив в Советской Армии около сорока лет (и дослужившись до звания полковника), я брал пистолет в руки не более сотни раз -- так у нас в армии поддерживалась боеспособность офицера. Не знаю, как сейчас, но, думаю, вряд ли лучше.
Что касается сегодняшнего цивильного гражданина, то вряд ли он вообще понимает, чем пистолет отличается от револьвера. Речь, разумеется, о законопослушном гражданине. Это ему государство запрещает эффективную самооборону. А всяческие мафиози, "олигархи" и террористы -- те у государства не спрашивают, когда и из чего им стрелять. И, главное, -- в кого. Только не они же определяют оружейную культуру народа!
А вот Пушкин, как известно, был прекрасным стрелком. Вряд ли хуже Дантеса. Так что история их дуэли, я надеюсь, привлечёт всё-таки внимание наших многоопытных психологов.
И социологов: почему тогдашние правители России (в отличие от сегодняшних) не боялись доверить народу самому определять собственное отношение к оружию?
При всём при том нельзя не учитывать, что я буду наводить свой пистолет (к великому сожалению, всего лишь пневматический: стрелять из газового по мишени -- просто глупость. Спасибо родному правительству!), используя хоть и примитивный, но на коротких дистанциях достаточно эффективный прицельный комплекс -- мушку и целик. А и Зарецкий, и Онегин, и Ленский (да и сам Александр Сергеевич, участвовавший в 16-ти дуэлях!) наводили свои кремнёвые пистолеты по голому стволу. Целик и мушка появились только на первых револьверах. Впрочем отдельная, без целика, мушка встречается уже на некоторых образцах капсюльных дуэльных пистолетов, например, на "Педерсоли Мантон". (Хотя и на некоторых револьверах тоже. Образец -- "Ле Ма").
Ещё один попутный момент. Кем по национальности был тот самый Лепаж, чьи "стволы роковые" велел слуге Онегин нести за собой по прибытии к месту дуэли? По первому впечатлению кажется, что Лепаж -- француз. Однако из истории оружия известно, что фабрика Лепажа функционировала в Бельгии. В России с пушкинских времён и до середины прошлого века были популярны бельгийские ружья работы Франкотта, Пипера и Льежской мануфактуры.
Многие историки полагают, что и сам Александр Сергеевич стрелялся с Дантесом -- как и его герои -- всё на тех же пистолетах Лепажа. Быть может, это справедливо только наполовину -- если прав Феликс Каменецкий (http://www.odessapassage.com ). Он утверждает, что секундант Дантеса д'Аршиак позаимствовал у сына французского посла Де Баранта более совершенные капсюльные пистолеты ("Лепажа стволы роковые" были кремнёвыми). Похоже, дантесовский секундант припомнил-таки Зарецкого, который, по словам Пушкина, "...человека растянуть / Он позволял -- не как-нибудь, / Но в строгих правилах искусства, / По всем преданьям старины". Так что дуэль начиналась именно на этих пистолетах -- работы не Лепажа (имя которого кстати в некоторых источниках пишется в иной транскрипции: Ле Паж), а немца Карла Ульриха из Дюссельдорфа (пистолеты эти были якобы привезены в Россию только в 1836 году -- за год до злополучной дуэли). Но затем, раненный Пушкин вынужден был стрелять из другого пистолета: при падении в ствол первого (капсюльного) пистолета набился снег. Поскольку замену пистолета осуществил секундант Пушкина Данзас, легко поверить, что второй пистолет был из собственного "боевого ящика" Александра Сергеевича. А у него действительно были пистолеты Лепажа. Причём кремнёвые.
Не был ли здесь нарушен дуэльный кодекс? (Не говоря уж о том, что Дантес, по слухам, под рубашкой спрятал надетую на голое тело кирасу -- что безусловно было вопиющим нарушением кодекса).
И как выполнялась зарядка второго, кремнёвого, пистолета? Ведь если к началу дуэли он был не заряжен, раненному Пушкину пришлось слишком долго -- на морозе! -- ждать своей очереди стрелять. Не повлияло ли это на исход дуэли?
Видимо, вопрос, из чьих пистолетов стрелять, тогда решали секунданты. В описании дуэли Ленского с Онегиным об этой детали ритуала не сказано ничего, хотя "из материалов дела" в романе чётко следует, что каждый из дуэлянтов не забыл дома свой "ящик боевой". Об Онегине сказано открытым текстом:
Спешит Онегин одеваться.
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
О Ленском сказано в общем-то косвенно:
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик, и, раздетый,
При свечке Шиллера открыл;
Однако и здесь нет сомнений, что Владимир проделал все вышеописанные манипуляции с пистолетами отнюдь не для того, чтобы наутро оставить их дома.
С чьими пистолетами в итоге производилась столь красочно (и столь точно!) описанная операция заряжания -- об этом в романе явных указаний нет. Хотя по логике событий, это были, по-видимому, пистолеты Евгения.
Что касается условий дуэли, то это был классический вариант подвижной дуэли с прямолинейным перемещением: противников ставили в тридцати шагах друг от друга и они сближались непрерывно, шествуя навстречу друг другу по одной оси. На пути у каждого отмечался свой барьер -- в десяти шагах от точки старта (именно там, видимо, соперники бросили свои плащи, по свидетельству Александра Сергеевича) Так что между барьерами сохранялась "нейтральная полоса" десятишаговой ширины. Каждый мог идти до своего барьера или стрелять из любой точки до него.
Онегин выстрелил, пройдя девять шагов:
"Теперь сходитесь".
Хладнокровно,
Ещё не целя, два врага
Походкой твёрдой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов ещё ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить -- но как раз
Онегин выстрелил...
Следовательно, роковой выстрел прозвучал, когда бывших друзей разделяли всего 14 шагов (ведь Зарецкий вместо уставных тридцати "...тридцать два шага / Отмерил с точностью отменной,"). Каждый из бывших друзей не дошёл до барьера всего двух шагов.
Мне помнится (хотя здесь я могу и ошибиться), что сам Александр Сергеевич стрелялся на тех же условиях. Но вёл себя как-то необычно (ведь у него за плечами были пятнадцать дуэлей -- вряд ли у Дантеса было столько же!): Пушкин подошёл к барьеру первым и ждал приближения Дантеса, не стреляя, хотя -- при его-то репутации -- имел все возможности уложить Дантеса, обладая более выгодной позицией (Дантес всё ещё шёл, а Пушкин уже стоял у своего барьера). Какие чувства бушевали тогда в душе поэта? Бог весть!
Вообще -то существовали и другие формы дуэлей: была и неподвижная дуэль. Она имела четыре разновидности: стреляли по команде (при первом хлопке враги взводили курки и опускали пистолеты вниз, по второму -- поднимали их и целились, по третьему -- стреляли); в другом случае стреляли по готовности; иногда по жребию определяли, кто будет стрелять первым; в ряде случаев первым стрелял оскорблённый (но дистанция здесь была 40 шагов).
Подвижная дуэль тоже имела разновидности. Был вариант непрямого сближения (а по произвольной ломаной или дуге). Была дуэль с параллельным сближением: враги шли навстречу друг другу по двум параллельным прямым, разделённым пятнадцатью шагами.
Однако о злополучной дуэли, лишившей Россию её лучшего поэта, существуют и несколько отличные мнения (отличные от вышеизложенного).
В своей книге "Дуэль и смерть Пушкина" Павел Елисеевич Щёголев (1877 - 1931) пишет: "Место было выбрано, но множество снега мешало противникам, и секунданты оказались в необходимости протоптать тропинку...Наконец вытоптана была тропинка, в аршин шириною и в двадцать шагов длиною.
Секунданты отмерили тропинку, своими шинелями обозначили барьеры, один от другого в десяти шагах (т.е. примерно в пяти метрах! -- где уж тут промахнуться. АВП ). Противники стали, каждый на расстоянии пяти шагов от своего барьера. Д'Аршиак и Данзас зарядили каждый свою пару пистолетов и вручили их противникам".
Далее Щёголев подтверждает замену пистолета: "Пушкин упал на шинель Данзаса, служившую барьером, и остался недвижим, головой в снегу. При падении пистолет Пушкина увязнул в снегу так, что всё дуло наполнилось снегом...Дантес возвратился на своё место...Данзас подал Пушкину новый пистолет взамен того, который при падении был забит снегом".
Сам Щеголев ничего не говорит о системе пистолетов, участвовавших в дуэли. Однако в его книге содержится подстрочное примечание: "По условию, каждый из противников имел право выстрелить, пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, забившийся в дуло пистолета А.С., усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его...".
Сегодня, мне кажется, нет достаточных оснований для признания одного из взглядов на важные "оружейные" детали злополучной дуэли -- Щеголева или Каменецкого -- более точным. Во всяком случае, таких оснований нет у меня. Быть может, в дальнейшем кто-либо из историков найдёт необходимые доказательства -- из какого оружия стреляли Пушкин и Дантес.
Интерпретация Щёголева мне представляется уязвимой именно в этом моменте: могли ли дуэлянты пользоваться не двумя однотипными пистолетами -- из одной пары (дуэльные пистолеты только так и продавали -- парами, упакованными в один "ящик боевой"), а каждый -- своим.
Впрочем, возможно, дуэльный кодекс не был уж столь жёстким. И многое оставлялось на усмотрение секундантов. О них тоже следует сказать несколько слов. Роль их, как уже отмечалось, была велика. Тем не менее Онегин счёл возможным не придавать этому фактору какого-либо значения: без всяких затей объявил своим секундантом собственного слугу:
"Но где же, -- молвил с изумленьем
Зарецкий, -- где ваш секундант?"....
"Мой секундант?--сказал Евгений: --
Вот он: мой друг, monsieurGuillot.
Я не предвижу возражений
На представление моё:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж, конечно, малый честный".
Зарецкий губу закусил.
Дуэли на Руси существовали вовсе не всегда. В былые времена рубились витязи безнадзорно -- когда хотели и как хотели. На манер Руслана с Рогдаем. Это на "растлённом Западе" испокон веку тщательно отрабатывался турнирно-дуэльный кодекс. Сначала "псами-рыцарями", потом -- всяческими "шевальями". Похоже, соответствующие понятия стали проникать в наше отечество только через прорубленное Петром окно. Хотя сам Пётр дуэлянтов вешал. Екатерина (тоже -- Великая) была по-женски помягче: всего лишь сажала их (дуэлянтов, разумеется) в крепость.
Понять монархов можно. Кстати не так легко сие перевести на русский -- недаром же, хотя и по другому поводу, сам Александр Сергеевич писал: "...Шишков, прости: / Не знаю, как перевести.". Быть может, -- "самодержавников"? (Или всё же -- "...держцев"?). Так или иначе, но любой самодержец (безотносительно к тому, из какой щели он до того выполз) свои интересы -- которые он всегда и считает государственными -- ставил превыше всего и был категорически против обескровливающего Отечество фанфаронства дворян, заботящихся о какой-то там личной чести. Честь, по его (самодержца) понятиям, -- верой и правдой служить своему государю, и ничему больше!
Справедливости ради, отметим: всё же не все российские самодержцы порицали дуэли. Например, Александр III. В 1894 г. он опубликовал "Правила разбирательства ссор, случившихся в офицерской среде". Чем, собственно, и узаконил "поединки чести". Позднее В. Дурасов разработал российский Дуэльный кодекс (он вышел в свет в 1908 г.).
Но чем же всё-таки был институт дуэли с позиций современной морали? Вместо того, чтобы долго теоретизировать вокруг сей проблемы, я просто категорически присоединяюсь к Владимиру Солоухину:
Таится лицо под личиной,
Но взгляд пистолета свинцов:
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
К барьеру вели подлецов!
На мой взгляд, этим всё сказано.
Что касается "технической стороны" новых видов оружия, то Александр Сергеевич Пушкин и здесь, как всегда, был на высоте. "Первые образцы оружия с винтовой нарезкой в канале ствола появились в нач. 16 в. В России они назывались винтовальными пищалями (до 18 в.), затем винтовальными ружьями, штуцерами. И только в 1856 г. нарезное ружьё получило офиц. наименование -- винтовка". (Советская военная энциклопедия, т.2. Военное издательство Министерства Обороны, Москва, 1974).
Но ещё в 1833 году Пушкин написал стихотворение "Воевода":
Поздно ночьюиз похода
Воротился воевода....
"А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы!..Дай ружьё;
Приготовь мешок, верёвку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!..Я ж её!"
За тридцать три года до официального признания этого термина Пушкин уже предвидел, что он непременно приживётся (и конечно сам был на уровне самых передовых технических идей своего времени). Мы же, припомнив начало нашего "исследования", отметим: даже такой технико-житейский поворот Пушкин оценил по-справедливости -- в те времена у цивильных людей (Онегина и Ленского) ещё не могло быть нарезного оружия, а у военного (воеводы) оно вполне могло быть.
Ещё о предвидении. У Александра Сергеевича в стихотворении "Туча" есть такие строки:
Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождём.
Вот к этому-то "обвивала" и прицепился однажды Лев Николаевич Толстой в одном из своих писаний, утверждая, что молния-де не обвивает тучу, а пронизывает её (дескать и у гениев -- не без ошибок, а мы -- такие молодцы, что всё видим).
На мой (ещё с детства) взгляд, Лев Николаевич вообще был чудаком (не помните ли известную студенческую песенку: "Писатель дворянского класса, / Лев Николаич Толстой / Не ел он ни рыбы, ни мяса -- / Ходил по аллеям босой..."?) -- Шекспира и Рафаэля не признавал, всю жизнь "шил" всё одну и ту же пару сапог, в сарае держал дежурную клячу, запряжённую в соху, -- для встречи на взгорке неожиданных гостей...
Теперь по существу. Молния никогда не пронизывает тучу -- только промежуток между тучами, но гораздо чаще -- промежуток между тучей и землёй. Таковы законы физики. Которых, Толстой, по-видимому, не знал. Наверно, и Пушкин тоже не встречался с трансформатором Тесла и не видел шаровой конденсатор Ван дер Граафа. А я видел, как коронный разряд, ещё не прогремев в тишине лаборатории, уже обвивает шары конденсатора. Это же явление красочно описал в романе "Аэлита" другой Толстой -- Алексей Николаевич (если помните, там обвивающий коронный разряд пробегал по спиралям марсианских боевых машин, стрелявших шаровыми молниями).
Как известно, всего Толстых в русской литературе было трое. Более всего из них мне по сердцу Алексей Константинович -- автор "Колокольчиков", "Князя Серебряного", "Средь шумного бала" (нередко нашими "знатоками" ошибочно приписываемого перу Александра Сергеевича), "Дон-Жуана" и незабвенного Козьмы Петровича Пруткова.
Но и не видя в жизни конденсаторов и трансформаторов (появившихся только после смерти Пушкина) Александр Сергеевич гениально предвидел сей физический феномен. (Чего не скажешь о Льве Николаевиче, коему довлело бы быть поскромнее в оценках чужих произведений).
Эта пушкинская туча, которую обвивала молния, -- потрясающий символ высокого напряжения.
В "Евгении Онегине" тоже встречаются такие "напряжённые" места, о которых полезно и интересно поговорить. Глава первая начинается эпиграфом "И жить торопится, и чувствовать спешит". И подпись "К. Вяземский". Двадцать лет назад в связи с этой подписью я пережил забавное приключение. Тогда я работал в Московском институте культуры (сегодня он "распоросился" до Университета -- как впрочем и многие другие российские вузы). Я задавал вопрос многим из своих коллег, кто это такой -- К. Вяземский? Я не получил ни одного вразумительного ответа. Многие вообще не могли понять, зачем мне это нужно? (И это -- не где-нибудь, а в институте культуры!). Я не поленился задать тот же вопрос сотрудникам бывшей библиотеки им. Ленина (сегодня это РГБ -- Российская государственная библиотека, вообще говоря, -- дышащая ныне на ладан). Результат был аналогичный. Многие помнят, что у Пушкина был близкий друг Петр Андреевич Вяземский. Но никому не пришло в голову, что К. Вяземский -- это он и есть. И что он был к тому же князь. И что в Пушкинские времена была общепринята такая скромная форма записи титула перед фамилией.
Третья строфа третьей главы романа начинается так:
"...Поедем". --
Поскакали други,...
О чём здесь речь? Кажется, ясно: раз поскакали -- значит, верхом (или всё же "верхами"?).
Тем не менее, четвёртая (т.е. следующая) строфа выглядит так:
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь подслушаем украдкой
Героевнаших разговор.
"Ну, что ж, Онегин! Ты зеваешь?" --
"Привычка, Ленский". -- "Но скучаешь
Ты как-то больше". -- "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошёл, пошёл, Андрюшка!..
Помилуйте, какой Андрюшка! Они же отправились к Лариным верховым порядком! И трудно вообразить, что туда они верхами, а обратно -- в коляске. Парадокс!
Думаю, однако, сей парадокс решается не слишком сложно. Русский рысак, коему своевольничать в оглоблях -- в голову бы не пришло, был выведен попозже пушкинских времён. А тогда любая кобыла и в оглоблях могла идти скаковым аллюром.
И уж особенно "умилительно" отношение 99 % россиян к началу четвёртой главы (которая начинается -- ещё один парадокс -- не с первой, а с седьмой строфы). Кто не помнит знаменитое: "Чем меньше женщину мы любим...". Но почему-то лишь отдельные знатоки не сбиваются на это привычное (хотя и совершенно нелепое) продолжение: "Тем больше нравимся мы ей". Если сказать им, что у Пушкина не так, они вам просто не поверят. Бесполезно объяснять им, что это мало кому нравится -- когда их любят меньше. Бесполезно показывать, что это "чем меньше -- тем больше" далеко не во всех ситуациях справедливо. Справедливо, например, замечание "Чем меньше даме лет -- тем больше у неё поклонников". Но совсем иное -- как понравиться даме. Бесполезно объяснять, что Пушкин, обладая в этой сфере немалым опытом, не мог здесь допустить какой -либо промашки, тем более -- логической несообразности. Все ограниченные люди -- обычно, очень "упёртые" люди. (Почему я с известной опаской отношусь к нашему Президенту). Упёртому человеку всегда легче поверить, что всё на деле очень просто, а ошибается конечно не он сам, но его ненормальный оппонент.
Помнится, об этом странном (и печальном) феномене печалился печатно (и по радио) Евгений Евтушенко. Но вырастают постоянно новые "упёртые", и упёрто твердят своё "чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей". Им даже не приходит в голову, что тому, кто не может рассчитывать на логичность собственных рассуждений, следует хотя бы обзавестись цепкой памятью -- тогда, быть может, и не делали бы таких ошибок: если бы помнили, о чём, собственно, говорит Александр Сергеевич. А говорит он о том, что, не любя, легче соблазнить женщину. И вряд ли у кого из читателей достанет опыта, чтобы оспаривать это утверждение человека, который ведь был не только гениальным поэтом, но и гениальным любовником. И разве можно написать об этой немаловажной стороне жизни лучше, чем это сделал сам Александр Сергеевич:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя,
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хвалёных дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
Очень знаменательно, на мой взгляд, что Пушкин здесь вспоминает именно Ловеласа, а не Дон-Жуана. Их у нас регулярно путают. Тем не менее между ними мало общего. Ловелас -- просто бабник -- легкомысленный, незамысловатый и не слишком порядочный. Дон Жуан -- человек совсем иного круга. Он прежде всего философ. В определённой мере он учёный. И уж конечно, "малый честный", как справедливо заметил Александр Сергеевич (пусть и по другому поводу). Сам Пушкин в "Каменном госте" изобразил Дон Жуана не самого высокого уровня. Мне, честно говоря, больше импонирует Дон Жуан в изображении Алексея Константиновича Толстого. Неплох и Дон Жуан Бернарда Шоу из драмы "Человек и сверхчеловек". А вот Байроновский Дон Жуан, на мой взгляд, -- это по сути и есть всего-навсего Ловелас.
Вообще взгляд на "проблемы любви и пола" -- довольно забавная штука. Кстати, это у нас их разделяют, для "западного человека" это всё одно и то же -- секс, так сказать. Есть у них, конечно, и love -- и всё же, и всё же...
Забавно, что сегодня на Руси многие помнят арию Гремина. Помните: "Любви все возрасты покорны, / Её порывы благотворны / И юноше в расцвете лет, / Едва увидевшему свет, / И закалённому судьбой / Бойцу с седою головой...". И как же они удивляются, когда услышат, что Пушкин ничего подобного не писал. И что более того -- подобный взгляд на вышеупомянутые проблемы, мягко говоря, малообоснован. Ведь Пушкин вообще погиб молодым. И вряд ли он написал бы нечто подобное, имея тот донжуанский опыт, которым он бесспорно обладал.
И никакого Гремина в романе "Евгений Онегин" нет. Есть только "князь" и "муж Татьянин". Правда, при знакомстве с Татьяной она его (заглазно, разумеется) называет и так: "Кто? Толстый этот генерал?".
Ещё в юности я придумал вероятное объяснение этого феномена. В опере всегда есть перечень персонажей и их исполнителей (в основном для того, чтобы зритель знал, кто кого поёт). И у всех исполнителей есть чёткие определения их персонажей. Конечно, Гремин в этом смысле гораздо лучше, чем просто какой-то неопределённый князь. Что касается вышеприведённого текста, то он принадлежит перу Модеста Чайковского, брата Петра Ильича. Он написал либретто к опере "Евгений Онегин", видимо, руководствуясь при этом соображениями такого порядка. В оперу ходят всё же люди в солидном возрасте. И было бы дико пропеть им то, что на сей счёт думал сам Александр Сергеевич. Ибо у него вместо двух "и" -- целых два "но":
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Её порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют --
И жизнь могучая даёт
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мёртвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.
Учитывая мой собственный возраст, можно предположить, что точка зрения Модеста Чайковского окажется мне приятнее. Но, увы! я нимало не сомневаюсь в железной правоте поэта. Опять -- гениальное предвидение. Сам старым не был вообще, а как всё верно описал!
Ещё один момент меня волнует. Скажите, откуда эти стихи:
Над омрачённым Петроградом
Осенний ветер тучи гнал,
Дышало небо влажным хладом,
Нева шумела. Бился вал
О пристань набережной стройной,
Как челобитчик беспокойный
Об дверь судейской. Дождь в окно
Стучал печально. Уж темно
Всё становилось...
Мало кто усомнится, что это стихи Пушкина. Но из какого его произведения? 99 процентов опрошенных уверенно называют "Медный всадник". Однако это неверно.
Во "Всаднике" действительно описана та же картина. И даже многие слова -- те же. Но насколько здесь всё ярче, динамичнее, насколько здесь больше напора и экспрессии:
Над омрачённым Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Тоскливо бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя,...
В первом случае мы читаем сильное и точное описание, добротное и последовательное; во втором -- мучительный крик измученной души. Хотя вообще-то всё это будет только потом -- после переживания Евгением Невского потопа. Фамилии герою "Всадника" Пушкин не дал, полагая что
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в былые времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто...
Но герою первого (менее динамичного) произведения Пушкин дал и имя, и фамилию, и биографию:
.....................В это время
Иван Езерский, мой сосед
Вошёл в свой тесный кабинет...
Однако ж род его, и племя,
И чин, и службу, и года
Вам знать не худо, господа.
И далее следует развёрнутая биография Езерского. В которой (ещё один парадокс!) встречаются разночтения. Так в издании "А.С. Пушкин. Собрание сочинений. Том четвёртый. Поэмы" (Издательство "Художественная литература, Москва, 1969) начало этой биографии выглядит так:
Начнём abovo:мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверский
Был древле ужасом морей.
Но в более раннем издании "А.С. Пушкин. Сочинения" (ОГИЗ, 1949) это место выглядит иначе:
Начнём abovo:
Мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей в древни веки парус дерзкий
Поработил брега морей.
Быть может, здесь мы лицезрим плоды уточнений, выполненных пушкиноведами? Ведь, пожалуй, более поздний вариант лучше предыдущего. Жаль, конечно, что нет общепринятого канонического текста.
Правда нет его, по-видимому, и в иных местах пушкинских сочинений. К примеру, прозаический эпиграф к "Евгению Онегину", написанный на французском языке, в подстрочном переводе выглядит по-разному. В уже упомянутом издании сочинений Пушкина 1949 года так: "Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё той особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, -- вследствие чувства превосходства, быть может, мнимого". А в "Избранных сочинениях А.С. Пушкина" (ОГИЗ, 1946) это место выглядит чуть-чуть иначе: "Проникнутый тщеславием, он, помимо того, обладал той особенной гордостью, которая заставляет признавать с одинаковым равнодушием как добрые, так и дурные поступки, вследствие превосходства, быть может, мнимого".
Еще интереснее выглядит разночтение -- не в переводе чужого (вставного для Пушкина) текста, а в самой живой ткани романа! -- в восьмой строфе второй главы. В одном случае (1946 г.) она выглядит так:
Он верил, что душа родная
Соединится с ним должна;
Что безотрадно изнывая,
Его вседневно ждёт она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его принять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбою
..........................................
...........................................
...........................................
...........................................
...........................................
Однако в издании 1949 г. эта строфа выглядит иначе. Точнее, первые восемь строк -- точно те же. Но окончание строфы иное:
Что есть избранные судьбами
Людей священные друзья,
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.
Должен признаться, завершение строфы вызывает у меня чувства неоднозначные: радость от завершённости и некоторую неловкость (за себя, а быть может, и за составителя) от впечатления, что не было ли бы лучше оставить эту строфу в её более раннем варианте?
Этот маленький конфликт с самим собой возвращает мысли к оружию. Выше мы много рассуждали об огнестрельном оружии и совсем забыли о холодном. А ведь оно играет немалую роль во многих произведениях Пушкина. Конечно, хотелось бы попутно порассуждать, почему Запад, как известно, "пошёл по прямому клинку", а Восток -- по кривому. Тут напрашивается простая ассоциация: меч -- крест; ятаган -- полумесяц. На Руси же почти одновременно рубились и на прямых мечах, и на кривых саблях. Жаль, для таких рассуждений пришлось бы ещё надолго занять внимание искушённого читателя...
Поэтому ограничимся только одним вопросом -- кому принадлежат эти строки?:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Клинок надёжный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал --
Наследье бранного востока.
Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Наезднику в горах служил он много лет,
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провёл он страшный след
И не одну прорвал кольчугу.
Не испытывая долготерпение читателя, сразу признаемся -- это мистификация: сие "буриме" слепил я собственноручно из строк одного произведения А.С. Пушкина и двух произведений М.Ю. Лермонтова. Пушкинское стихотворение так и называется -- "Кинжал". Лермонтовские --"Кинжал" и "Поэт". Причём большая часть строк "буриме" взята как раз не из кинжалов, а из поэта. Большой соблазн прервать на этом дальнейшие пояснения (sapienti sat!) и предоставить читателю возможность самому разобраться, что кому здесь принадлежит.
Но всё же зададим себе ещё один вопрос: не символично ли это, что два гения, совершенно независимо, создали произведения, настолько близкие не только по теме, но и структуре, стихотворному размеру и даже по рифмам ("закал" -- "сковал"), что их можно читать перемежая строки или вообще объединить в единый текст (как мы и поступили).
Конечно, кинжал для поэзии -- особое оружие. Он символ возмездия, но он же и символ предательства: им решали свои проблемы и Занд, и Немезида (греческая богиня возмездия, карающая за преступления), но им же орудовали и Брут, и Шарлотта Конде.
Однако, как говаривал незабвенный Козьма Петрович Прутков, если у тебя есть фонтан -- заткни его: дай отдохнуть и фонтану!
В заключение мне остаётся добавить (словами одного из героев известного кинофильма) только одно: главная деталь любого оружия -- голова его владельца.
Если бы это осознали наши правители, сегодня на Руси был бы вооружён академик, а не отмороженный околобизнесный мерзавец.Dixi et animam levavi.