Зима была жаркой, за несколько месяцев не выпало ни одной капли, и сто тысяч евреев пришло к Стене Плача молить о дожде.
- И он хлынет! - бросил Гур.
- Ты веришь в чудеса? - спросил Шапольский. - Я на этой земле верю в чудеса.
- Я верю в метеорологию, - сказал Гур, - чудеса здесь ни при чем. Ты не знаешь пейсатых. У них связь с бюро прогнозов. Им оттуда звонят. "Собираются тучи, - предупреждают их, - завтра будет дождь. Поспешите к Стене!" И те спешат. Вот и все чудо.
- Ты циник, Гур, - сказал Шапольский.
- Лучше быть циником, чем идиотом. Единственное чудо в Израиле - пустыня. Там меня ничто не раздражает, мир там достоин, и мысли мои приходят в порядок. Давай махнем в Негев, Шапольский.
- Сначала дерево...
В этот приезд Шапольский решил посадить в Израиле дерево. Он летал туда раз в год, и всегда у него возникали странные желания.
Как-то он решил преподнести Израилю именные часы, подарок Троцкого деду, и выбрал для этой цели Шамира. Он созвонился с канцелярией премьера, и ему назначили рандеву, но за несколько часов до встречи Шапольский узнал, что Шамир когда-то был террористом, - и на рандеву не явился.
- Шамир очень расстроился, что ты не пришел, - говорил Гур, - и из-за этого потерпел поражение на выборах!
--
Заткнись, - просил Шапольский, - поэт террористам часы не дарит.
--
А кто был твой дед?..
Дня три Шапольский не разговаривал с Гуром.
В следующий приезд премьером был Рабин. Было назначено рандеву. Шапольский чистил крышку часов специальным порошком. Историческая надпись "Пламенному революционеру Абраму Шапольскому - Лев Троцкий" блистала на иерусалимском солнце. И в этот момент премьер пожал палестинскую ладонь. Ни о каком рандеву не могло быть и речи.
--
Они недостойны часов моего деда, - печально произнес Шапольский.
--
Не назначай больше рандеву, - посоветовал Гур, - все равно не явишься. Сдай их лучше в музей.
Шапольский пошел сдавать. Он шастал из музея Эцеля в музей Бялика, из Библейского в Музей изящных искусств, - один отсылал к другому.
--
Если бы часы были подарены Бялику... - говорили в одном.
--
Ваш дед сражался в Иргуне? - уточняли в другом.
--
Нет, он дрался в Первой Конной.
--
В Иргуне не было кавалерии, - отвечали ему, - отнесите часы туда, где была.
--
Ни Троцкий, ни Абрам Шапольский в Торе не упоминаются, - вежливо объясняли в Библейском.
--
В конце жизни дед изучал Танах! - шумел Шапольский. Не помогало.
По дороге из Библейского он зашел на шук купить сушеной вишни, - там часы и сперли.
--
Зачем? - удивился Шапольский. - Они не ходят уже сорок лет...
У раскрытого окна они с Гуром ели баклажанную икру.
--
Надо было их отнести в Музей диаспоры, - говорил Гур.
--
Диаспоры... - вздохнул Шапольский. - В диаспоре могли взять. Ты думаешь, мне хотелось с ними расставаться?
В один из приездов Шапольский решил подарить Израилю "Гимн поселенцев" с припевом: "Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!"
Гур перевел его на иврит, и они поехали по мошавам и кибуцам.
Гимн имел небывалый успех. Поселенцы Иудеи пели его на демонстрациях. Сводный хор Кацрина исполнил его в седер над Кинеретом. Шапольский становился героем. Как вдруг из канцелярии премьера, на свидание с которым он не явился, его предупредили, что еще один гимн - и возможны осложнения со следующим приездом.
Шапольский забросил политику и решил купить квартиру в Тель-Авиве, с видом на море и Яффо.
--
Ищи, - сказал он Гуру, - цена меня не волнует.
Гур начал поиск: обзвонил знакомых, кабланов, звонил даже в военную разведку, где когда-то служил, и вскоре представил Шапольскому изумительную квартиру - на набережной, безбрежный балкон, три окна на море, два - на Яффо.
--
Сказка! - сказал Шапольский.
--
И всего двести тысяч!
--
Цена меня не волнует, - повторил Шапольский.
Он сел на балконе, положил ноги на парапет и уставился на море.
--
Белеет парус одинокий, - декламировал он, - в тумане моря голубом...
--
Гур, - сказал Шапольский, - сколько можно повторять: цена меня не интересует! У меня все равно нет денег...
Гуру захотелось выкинуть Шапольского с балкона с видом на море, на Яффо.
--
Ты думаешь, у меня после этого появятся деньги? - поинтересовался тот...
И вот теперь Шапольский решил посадить дерево.
Дерево шло от деда.
Дед, чьи часы украли на шуке, часто говаривал: "Человек в жизни должен успеть две вещи - сделать революцию и родить сына".
И то и другое он сделал довольно быстро, революцию даже быстрее.
"Мы - красные кавалеристы!" - пел дед, и шашка его блистала на разных фронтах.
Он ненавидел мещан и быт, Абрам Шапольский, он был романтик. "А вы на земле проживете, - пел он, - как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют!.."
Сначала дед разочаровался в сыне. Тот мечтал исполнить его завет, но как-то странно: он хотел совершить революцию, только совсем иную, чем дед. Дед вскочил на коня, схватил шашку и погнался за крамольником, - и вдруг, на всем скаку, сам разочаровался в революции, выбросил в кусты шашку и изменил завет. "Человек, - говорил теперь дед, - в жизни должен успеть две вещи - родить сына и посадить дерево". Сын в завете остался - дед вновь полюбил его...
Дед постарел, поселился в поселке у моря и посадил там сосну. Шапольский часто сиживал с ним под этой сосной, он вырос под ней, в краю сосновых боров, в хвойном воздухе которых мир был чист и прекрасен.
Потрепанная Книга всегда лежала на коленях деда.
--
Если бы я не махал шашкой, - вздыхал он, - я бы стал цадиком. В шесть лет я уже читал эту Книгу.
Он натягивал очки, брал Тору, и ветер с моря разносил его слова.
--
Пойди из земли твоей, - читал дед, - (черт ее возьми!), от родства твоего, от дома отца твоего (а что делать, если нас угораздило родиться здесь?), в землю, которую Я тебе укажу.
--
Что это за земля, дед? - спрашивал Шапольский.
--
Тише, - отвечал дед, - тише! - и оглядывался, хотя вокруг были только дюны и море. - Это Б-г сказал Аврааму, мой мальчик.
--
Тебе? - уточнял Шапольский. - Это же ты - Авраам!
Дед задумывался.
--
Да, - отвечал он, - но свист шашки заглушал голос Б-га, время забросило меня на коня и понесло под цокот копыт под откос...
Каждое лето, когда Шапольский приезжал к деду, они сидели под этим деревом.
А потом его подожгли.
Была ночь. Огонь полыхал, как солнце.
Дед бегал с ведром, лил на огонь воду, набрасывал пиджак - все было напрасно: сосна сгорела.
Он сидел под обугленным деревом, весь в гари, и молчал.
--
Они нас ненавидят, - наконец произнес он. - Запомни, внук: туда, где тебя любят, ходи нечасто, туда, где ненавидят, не ходи никогда!.. Зачем мы пришли сюда?..
Дед не пережил дерева.
Пламя это еще долго пылало перед глазами Шапольского, будило ночью и обжигало днем...
А потом он уехал. Но до той земли, о которой говорил дед, не добрался и остановился в Европе. Песни он писать перестал - он жил в стране, где давно не пели и о людях которой в лучшем случае можно было сочинить бухгалтерский отчет. Но он не был бухгалтером. Он вообще ничем не был в той стране, поэтому и дарил музеям именные часы, покупал квартиры и писал гимн.
Но сейчас он решил посадить дерево.
Эта идея не давала ему в последнее время покоя. Шапольский разъезжал по питомникам и выбирал саженец сосны - он решил посадить такое же дерево, под которым сидел в детстве с дедом.
--
Мне для южной почвы, - предупреждал он, - мне для места, где мало дождей и много солнца.
--
Берите вот эту, - предлагали ему, - стройная, пушистая, с редким запахом.
Шапольский осматривал сосну критическим взглядом.
--
Она привьется в стране, где живут веселые люди? - интересовался он.
На него подозрительно косились: никто не видел зависимости между деревом и нравом людей. На него смотрели как на ненормального. Но он-то абсолютно был уверен, что в краю песен и в краю дебета и кредита растут совершенно разные сосны.
Наконец он попал к одной женщине, которая мурлыкала что-то под нос.
--
Вы совершенно правы, - сказала женщина, - вот саженец для земли, в которой поют. Деревья - как люди: есть певцы, есть счетоводы. Возьмите этот саженец - он настоящий весельчак, хвоя его танцует, а ствол насвистывает.
Шапольский прислушался: женщина была права. Он купил саженец-весельчак и отправился в Израиль.
Таможенникам саженец не понравился. Его просвечивали, нюхали, носили хвою на анализ.
--
Саженец без присмотра не оставляли? - спрашивали его.
--
Нет, - твердо отвечал Шапольский, - он всегда со мной!
--
Подумайте, в него могли что-то подложить.
--
Куда? Это же не чемодан.
--
В ствол, в кору - дерево дает большие возможности.
--
Я с ним не расставался, - Шапольский обнял дерево, - как с любимой! Ни на минуту!
--
У кого будете жить?
--
У Гура, - ответил Шапольский.
--
Кто такой?
--
Вы не слышали?! Он перевел на иврит мой "Гимн поселенцев"! "Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!" - пропел он.
Гур и гимн еще больше насторожили таможенников. Они многозначительно переглядывались.
--
Цель поездки?
--
Посадка дерева, - ответил Шапольский.
Тут пошли за начальником.
Это был стреляный воробей, но с саженцем в своей практике встречался впервые.
Он начал его взвешивать. Лицо было напряженным - видимо, вес его не устраивал.
--
Подозрительное деревцо, - выдавил он, - для своего роста многовато весит! Скажите честно: зачем вы его везете?
--
И полить?! - глаза начальника сверлили Шапольского.
--
Да, и полить. А что, нельзя?
--
Хорошо, - начальник взвесил саженец еще раз, - мы можем его пропустить, но не раньше, чем через неделю.
--
Почему? - удивился Шапольский.
--
Мы должны его посадить, - объяснил начальник, - и поливать! И поливать! Если оно не взорвется - вы его заберете.
--
Вы не могли бы мне объяснить, почему дерево должно взорваться?
--
Сегодня взрывается все! - отчеканил начальник.
Неделю Шапольский и таможня ждали взрыва, но все обошлось. Саженец упаковали в целлофановый пакет, поставили на стволе печать аэропорта и разрешили Шапольскому взлет.
Он попросил место у окна: он обожал смотреть с неба на землю - оттуда она казалась ему симпатичнее. Но мест у окна уже не было, и он устроился в проходе, с саженцем между ног, и повернулся к
иллюминатору. Внизу проплывали Альпы, солнце заливало салон, оно мешало пассажирам читать газеты, и вскоре окошки задернули шторками.
Шапольский давно заметил, что места у окон получают те, кому они не нужны, - и не только в самолете. Вот сейчас, например, он жил в стране, о которой мечтают миллионы, - а ему она была до лампочки. Он даже собирался вывести что-то вроде "закона окна", но принесли воду, потом блинчики, нежную говядину, штрудл, а затем самолет пошел на посадку.
--
Поднимите шторку, - попросил он соседа, - я хочу увидеть огни Тель-Авива.
--
Что там смотреть после Европы, - проворчал сосед, но шторку приподнял.
Шапольский увидел желтый свет фонарей - и сердце его сжалось. Колеса коснулись дорожки, все зааплодировали, грянула "Аллилуйя".
Когда он вышел под израильское небо, под светлый серп южной ночи, в этот воздух, запахи и цвета, которые разрывали ему сердце, - он понял, что его саженцу нечего делать здесь: тот не пах. И он подарил деревцо соседу по самолету.
На автобусе он добрался до Иерусалима и всю ночь проболтался по городу.
К утру он очутился у Стены Плача. Сто тысяч евреев молило о дожде.
--
И он хлынет, - сказал голос сзади.
Это был Гур.
Они стиснули друг друга в объятиях. Им было на двоих чуть больше ста, из них лет семьдесят они дружили.
Они поговорили о дожде, о пейсатых, о бюро прогнозов, о чуде.
--
Махнем в Негев, - сказал Гур.
--
Сначала - дерево, - ответил Шапольский.
--
А где оно?
--
Я его подарил, - сознался Шапольский, - оно не пахло.
--
Шапольский, в Израиле масса своих ненормальных, - начал Гур, - в Иерусалиме их больше всего в мире. Ты думаешь, тут нужен еще один? Тебе пятьдесят, пора становиться человеком. Все прилетают с чемоданами - ты с саженцем, все идут спать - ты болтаешься по городу, и я схожу с ума, звоню в полицию, в больницы, в военную разведку!
--
Зачем ты это делаешь?
--
Ты приезжаешь на две недели - и потом я прихожу в себя всю оставшуюся часть года! К тому же ты отдаешь саженец! Повернись к Стене и попроси, чтобы Б-г дал тебе разум. Со всеми я знаю, как
себя вести. Приезжают американцы, - на две недели в году они хотят стать евреями, - я веду их в кошерный ресторан и рассказываю о Моссаде. Приезжают из России - и я знаю: им нужен видеомагнитофон. Приезжаешь ты - и я не знаю, что делать!
--
Поедем за саженцем, - ответил Шапольский.
--
Я хочу в пустыню! - рявкнул Гур. - Мысли мои там приходят в порядок, и я знаю, как дальше жить... Поехали, посадишь там, я знаю чудесный оазис.
--
Я хочу возле могилы Авраама, - ответил Шапольский.
--
Какого черта, почему именно Авраам?
--
Мне он симпатичен. - объяснил Шапольский.
--
Посадишь у могилы Бен Гуриона, в Негеве, - предложил Гур, - он тебе тоже симпатичен.
--
Я хочу у Авраама.
--
Чего ты привязался к нему?! Он хотел заколоть сына!
--
Я посажу напротив Авраама, - повторил Шапольский, - напротив пещеры Мацрепы.
--
Самодур! Авраам на территориях! Ты хочешь при посадке пулю в лоб?
--
Скорее в задницу, - поправил Шапольский, - при посадке в нее легче всего попасть. А сейчас перекусим. Едем в "Кинг Давид"!
--
Какого черта?! Я накупил рыбы, баклажанной икры, колбасы, хурмы.
--
Я хочу завтракать в отеле, где взрывали наших врагов, - сказал Шапольский.
--
Послушай, внук террориста, - вскипел Гур, - я мирный человек, и у меня портятся продукты. Если хочешь - в моем доме гонялись за Бегином... И потом - завтрак в "Кинге" стоит как студия в Афуле.
--
Цена меня не интересует, - напомнил Шапольский.
--
В отличие от той квартиры с видом на Яффо, за завтрак надо будет платить, - заметил Гур.
--
На завтрак у меня хватит, - признался Шапольский, - при условии, что оставшиеся две недели мы едим хурму.
Они сидели на террасе "Кинга Давида" и смотрели на Старый город. Он был бел и прозрачен.
Вон там Авраам вел Исаака на заклание, - объяснил Шапольский, - чуть правее, за мечетью, Каин убил Авеля, рядом, с той горы, пророк Магомет взлетел в небо.
--
Шапольский, - остановил Гур, - каждый раз, когда ты приезжаешь на две недели, ты мне рассказываешь о Иерусалиме. Я здесь живу двадцать три года! И девятнадцать работаю экскурсоводом! К тому же ты все врешь - не там шел Авраам и не оттуда взлетал Магомет!
--
Столько святых мест, - вздохнул Шапольский, - можно и перепутать. Ты живешь среди святынь. Куда ни ступи - тут святой сидел, там стоял, отсюда взлетал. Надо закрыть город, почистить и превратить в музей...
--
Так, - закипая, протянул Гур, - та-ак...
--
Тогда никто за него не будет драться, не будет умирать, - за музей не умирают.
--
Ты все ищешь, куда сдать часы!.. Сейчас я тебя превращу в мумию, - пообещал Гур, - и выставлю в египетском зале... Я люблю камни этого города, его свет, воздух... Какого черта ты везешь сюда свои березки?!
--
Сосну, - поправил Шапольский.
--
Прошу сюда больше не завозить сосен! И не устраивать мне экскурсий! Мне нужно привести в порядок свои мысли - я хочу в пустыню! Поехали!
--
Поехали, - согласился Шапольский, - но сначала за сосной.
Они начали рыскать в поисках приморской сосны. Им предлагали пальму, тополь, фигу.
--
Фигу сажать не буду, - шумел Шапольский и требовал приморскую сосну.
--
Средиземноморская, - объяснил Шапольский, - а мне нужна прибалтийская.
--
Тебе нужна прибалтийская, - Гур начал заводиться, - ему, видите ли, нужна прибалтийская! А у нас нет Балтийского моря! Три моря есть - а Балтийского нет!
--
Фигу сажать не буду, - повторял в зашоре Шапольский, - буду сажать сосну. Прибалтийскую!
Минут через двадцать они уже были там. Хозяин, типичный сефард, говорил, что он сам из Риги, но сосну не показывал - он рассказывал о ней. Оказалось, что ее получили путем прививок от сосны, которую посадил Олаф Второй.
--
Что за Олаф Второй, - волновался Шапольский, - я не знаю даже Олафа Первого!
--
Шведский король, - объяснил сефард из Риги, - вы не знаете шведского короля?! Если хотите, это сосна из королевской фамилии, это аристократическое дерево... Тысяча шекелей!
--
Послушайте, - вмешался Гур, - вы не могли бы прежде, чем называть цену, показать вещь? Возможно, она стоит больше.
Сефард из Риги пошел в лоджию, долго там возился и кряхтел и наконец появился с королевской сосной. Она была действительно приморская, еще в целлофане, со штампом аэропорта...
--
Ну, онемели?! - спросил сефард из Риги.
--
Все, - сказал Шапольский, - сажаю фигу!
--
Почему, - не понял Гур, - она не прибалтийская?
--
Я хочу фигу!..
Через пару часов фиговое деревцо лежало в лоджии Гура.
--
Завтра в пустыню, - шумел Гур, - по дороге посадим - и в Негев!
Выехать было решено в пять утра, чтобы увидеть восход. Шапольский даже настаивал на четырех.
--
Неизвестно, сколько времени займет посадка, - говорил он.
Шапольский встал в десять. Гур - в одиннадцать. Они долго пили кофе и не спеша болтали - солнце уже все равно взошло. Светлый день играл за окном.
--
Ты едешь дарить часы премьеру, - уточнил Гур, - или в пустыню?
--
Сегодня суббота, - ответил Шапольский, - и потом поездка - торжественный акт.
--
Беседер, - сказал Гур, - я спущу вещи, а ты закрой двери.
Он взял сумку и саженец.
--
Нет-нет, саженец - я, - Шапольский забрал деревцо и положил его назад в лоджию.
Гур вышел. Шапольский стоял у раскрытого окна, выходившего в зелень, в простиранное белье, в теплый гам еврейской речи, и думал, что единственное время, когда он живет - это те две недели, на которые приезжает сюда. Затем он захлопнул дверь и спустился вниз. Гур подогнал машину.
--
И оставил ключ с той стороны!.. Шапольский, сколько дней тебе
еще здесь осталось?
Он поднялся к соседям, на четвертый этаж.
--
Слиха, - сказал Гур, - мне не попасть в квартиру. Вы не разрешите с вашего балкона спрыгнуть на мой?
--
В шабат? - ужаснулись соседи. - Кто прыгает с балкона в шабат?
Гур попытался взломать двери. Вышел сосед по площадке.
--
Слиха, кто взламывает двери в шабат?
--
Мои двери, - ответил Гур, - когда хочу - тогда и взламываю!
Но взлом прекратил.
Конец саженца торчал с лоджии, и они решили его заарканить. Гур достал веревку, сделал кольцо, и они начали забрасывать лассо.
Они сбросили с лоджии все, что было возможно: старый ковер, банку с грибами, горшок с фикусом - фига не поддавалась.
Из синагоги возвращались старики, они были недовольны:
--
Кто в субботу бросает лассо?! - возмущались они.
--
Не слушай, - успокаивал Гур, - ерунда! В Торе нет ни слова о лассо.
Он позвонил слесарю - и вскоре тот притащился, одним движением открыл дверь и взял сто шекелей.
- Шабат, - понял Гур, - двойная цена. Хотя в Торе об этом ни слова...
Он вынес саженец, укрепил его на крыше машины - и они покатили.
"Фордик" летел по Иудейской пустыне. Похожие на верблюдов, стояли горы. Солнце было в зените.
--
Ты умеешь сажать? - поинтересовался Гур.
--
Что там уметь?! Если я могу написать песню, что мне стоит посадить какую-то фигу?
Они проехали Кирьят-Арбу и вскоре остановились у небольшой рощицы. Шапольский вышел из машины.
--
Где Авраам? - спросил он.
--
Рядом, - Гур указал рукой в сторону Хеврона, - не более двух километров.
Шапольский почистил туфли, поправил платочек в кармане и торжественным шагом двинулся к рощице.
Гур взял фигу, лопату, лейку с водой и потащился за ним.
--
Ботаник вонючий, - ворчал он.
Шапольский остановился.
--
Здесь! - он величаво простер руку. - Дай лопату. - Он подтянул галстук. - Гур, ты можешь прочесть молитву, - это исторический момент!
--
Если вспомню, - ответил Гур и начал что-то шептать на иврите.
--
Амен! - патетично произнес Шапольский, взял лопату, размахнулся и вонзил ее в свою ногу.
--
Ай-ай-ай! - завопил он. - Где ты взял эту лопату?!
Несколько минут он прыгал вокруг саженца и орал. Это напоминало туземный ритуальный танец.
Потом он снял ботинки и долго тер ногу.
--
Пишите песни, маэстро, - бросил Гур и посадил саженец. - На, полей, - он протянул Шапольскому лейку.
Шапольский полил ногу.
--
Спасибо, теперь легче, - сказал он.
--
П-преобразователь природы! - выругался Гур и полил саженец. - По коням!
Шапольский сел под фигу.
--
В пустыне дикой, одинокий... - затянул он.
--
Что?!
--
...Под фигой мирно я сидел, - в глазах Шапольского гулял восторг.-У меня пошли стихи, - сообщил он.
--
Еще один "Гимн поселенцев"? - поинтересовался Гур.
--
У меня полилось, - сообщил Шапольский. - Уже давно у меня ничего не лилось.
--
Не вовремя, - заметил Гур.
Шапольский возвел глаза к небу.
--
...Под фигой мирно я сидел! - повторил он.
Видимо, его заело.
--
Беседер, - сказал Гур, - сиди под фигой, дари именные часы, покупай квартиры, завтракай в "Кинге" - я еду в Негев!
--
Захватишь на обратном пути, - бросил Шапольский.
--
Что, труп?! - Гур поднял Шапольского и понес в машину. - Здесь террорист на террористе!
--
...Под фигой мирно я сидел... - бормотал Шапольский.
Машина неслась к Беер-Шеве.
--
Душитель поэтов, - повторял Шапольский, - убийца сонета. А возможно, и поэмы. Русская литература тебе этого не простит, русская литература... Что это за прекрасные женщины в черных шалях? Что это за смуглые леди?! Что это за удивительные старики, похожие на Авраама? И что это за табор, который торгует и кричит?
--
Эти смуглые леди - бедуинки, - ответил Гур, - старики - бедуины, а табор - бедуинский шук.