|
| |
БОРИС ШТЕЙМАН
ПУТЕШЕСТВИЕ ДЛЯ ОДНОГО
< 1.Филемон Филемон спит, уткнув лицо в подушку. Вернее, балансирует на зыбкой границе двух сред. Сна и воспоминания. Кажется, не будет конца этой раздвоенности... Старинный парк. Центральная усадьба. Прокрадывается синева в прозрачный воздух, и он густеет. Филемон плывет по небольшому каналу. Темная вода. Кое-где ряска, опавшие листья. Вода ни тепла, ни холодна. Лицо опущено в воду. И не нужно дышать. Удивительно и радостно от этого. Пытается рассмотреть причудливые очертания, наплывы песчаного дна. В них какой-то очень важный смысл, в этих произвольных плавных линиях, намытых неторопливым течением. Одна, а рядом другая, почти такая же, но уже неуловимо другая... И уже нет от первой и следа. Филемон поднимает голову. Во дворце горят все окна. Взлетают, прочерчивая вечерний небосклон, красные, зеленые, жёлтые петарды, рассыпаясь в конце пути мелкими звёздочками. Фейерверк. Хлоп-чпок! Пахнет порохом. Стекаются к озеру женщины, шелестя кринолинами, в сопровождении элегантных мужчин в париках, камзолах и белых чулках. "Прелестные должно быть женщины", - думает Филемон. Скрипит между деревьев карета. Кричит зычно лакей: - Иван! Слышь? Иван! Дёгтем бы? А? - Да, будя тебе! - отмахивается другой. - Ну, Иван! Ну, скрыпят же, мочи нет! - А ты и не моги! Раз, нету! - хохочет в ответ. - Ишь, Манька, стерва, как идёт! Аж, гуляет вся! - мотает головой в сторону ядрёной девки в сарафане. Они громко ржут, и один, подхватив самовар, быстро бежит к дому. "Кино", - вяло констатирует Филемон. Опускает голову и шлёпает неловко по воде руками. Нарочито. Ведь он пловец неплохой. Целый год отходил в бассейн. Во втором классе. Бабушка водила. Главное, после душа хорошенько просушить полотенцем волосы, а уже перед выходом на голову платок, а сверху шерстяную шапочку, чтоб не простыл. Прямо, стыдно было перед ребятами. Зато не болел. А остальные вечно фыркали носом и чихали. Чих-чих-апчхи! А Филемону ничего. Да, к тому же у него аденоидов нет. Удалили. А до этого бледный ходил, зеленый. Бабушке страшно обидно было, незнакомые люди, прохожие или в очереди пристанут бестактно: "Какой худенький мальчик! Бледненький. Вы его наверно не кормите?!" Филемоше смешно, а бабушке обидно. И котлетки, и супчики, и курятина. Просто, не в коня корм! И всё время с носоглоткой мученье. Наконец, проконсультировались у одного замечательного отоларинголога. Надо удалять, и никаких гвоздей! А то и сердце можно загубить через аденоиды... Повезли Филемошеньку. Кажется, зимой дело было. Да, точно зимой. Потому что удалять лучше, когда холодно. Кровь лучше застывает. Смутно всё, давно ведь дело было. Много воды с тех пор утекло. Уж никого и не осталось из тех, кто любил Филемошеньку. Только в памяти зарубка... Коридор, около двери стулья, на них напряженно застыли родители. Зашелся очередной пациентик нечеловеческим воплем. Сжалось у ожидающих сердце. Храбрится Филемошин отец, дрожит сердечко у Филемоши, а мама сама готова идти удалять аденоиды, только бы Филеньку освободить от таких страданий. Тают концы коридора во мгле, блестит дверь, вымазанная белой масляной краской да латунная ручка - центр мироздания. "Выйдешь - и сразу две порции мороженого! - бодрится папа. - Только зайдешь, я и побегу!" Нет уж давно ни здания этого, ни поликлиники, ни врача - известного специалиста. Когда кто-то маленький, обязательно кто-то старенький. И разбегаются они в разные стороны, всё дальше и дальше... Заходит Филемон, не подает вида, что страшно неимоверно, а тут и тазик, как специально, небольшой, с кровью, на табуретке, ну не совсем с кровью, а так, кровь с водицей на три четверти. Но удар по нервам приличный. А специалистам не до этого, им главное, дело чётко сделать, без осложнений. Замерло сердце у Филемоши. "Как дела, молодой человек?" - вопрошает врач с круглым зеркальцем на лбу. "Ничего", - выдавливает, озираясь, юный пациент. "Тогда пожалуйте сюда!" И уже сидит он в креслице. А там быстро ручки-ножки прихватываются браслетиками, чтоб не брыкался. И это уже и вовсе чудовищно... А потом бы заорать, что есть мочи, да воздуха нет. Застревают рыдания в горле. А уже всё и кончено! "Ну, ты, братец, настоящий герой!" - напутствует старичок-доктор. И медсестрица тоже вторит: "Ну, чисто, герой!" А там уже и мороженое наготове, и теряется всё снова во мгле, в бесконечных коридорах... Только бабушка измученная ждёт дома, ей просто не по силам такое мученье, поэтому и дома осталась... Темная вода. Ни тепла, ни холодна. Где-то булькнула рыба. И пузырь лопнул, дойдя до поверхности. Дал несколько слабых кругов. Дерево наклонилось, полощет кончики пальцев... Бежит Филемон домой из школы. Мешочек для обуви с пришитой белой тканью-наклейкой. Крутится мешочек, хлопает по портфелю. Филемоша вертляво мотается вслед за мешочком и портфелем. Непонятно, кто кого ведет... Снова наклейка, только бумажная, на чемодане. Первый и последний раз в пионерский лагерь. Тоска, подташнивает слегка. Утром еле встал. А кругом весело, все возбуждены. Ребятишки гомонят. Родители дают последние наставления. Пионервожатые проводят проверки личного состава... Пробыл в лагере три дня. Жуткий клозет. На всю жизнь запомнился. Мутит. "От тоски", - думает Филемон. Наконец вырвало. А в столовой шум, гам, пионеры уплетают котлеты с макаронами... Оказалось, корь. Облегчение наступило в чистом изоляторе. Лица наплывают пятнами. Заботливые, всполошенные женщины в белых халатах. Надо срочно увозить! Иначе весь лагерь охватит злая инфекция! Утром с трудом отыскали машину, "Победу". Врачиха, Филемон, шофер, приятельница шофера и какой-то дядька солидный напросился с портфелем. С трудом разместились. Поехали. Дядька выясняет, кто да что. Корь?! Как корь?! И запаниковал не на шутку: - Давайте пересядем! Я, кажется, не болел корью. Нет, точно не болел! - "Караул!! Спасайся, кто может!" - Вы понимаете?! Или нет?! - А я не могу в середине! - заартачилась врачиха. - Меня укачивает! Мне надо в открытое окно дышать! Филемоша в легком забытьи. Ему всё равно. Температура. Мелькает быстро за окошком щербатое шоссе. Дядька сжался, запихивает платок в рот, преграждает путь бациллам. - Что вы меня притискиваете?! Дышать нечем! - недовольно ворчит врачиха на дядьку. - Как вы думаете, корь опасна? Я имею в виду, в моем возрасте! - снова паникует дядька. Сумрак лестницы родного дома. Высокая двухстворчатая дверь с фанерным ящиком для почты. Слышны беззаботные звуки пианино. "Бабушка играет Шопена...", - думает Филемон... Филемон встает. Бредет, шаркая тапочками по паркету, на кухню. Приоткрывает один глаз, ставит чайник, садится на круглый красный табурет. Закрывает глаза. "Пиф!" - зашипел чайник... Здание школы, постройка начала века. Скорее, конца прошлого. Бывшая гимназия. Два входа-выхода, флигелёчки, пристройки, потаённые лестницы, черные ходы, библиотека, а на самом верху - спортзал. Плюхаются маты, стучит громко мяч. Дом полный призраков. Для тех, кто расстался с ним. Выглядывают призрачные фигурки из-за углов, поскрипывают двери. Поклоняются фигурки забытым кумирам, складывают свои легенды и мифы... Заперли в туалете самого директора! Не может быть! Да, точно, сам видел! Ну, и дела... Сильные мужчины, отчаянные головы, десятиклассники! Завуч Уюмов, красавец, брюнет, обнимал географичку. Весьма непривлекательную даму с большой грудью. Странно. Неужели не мог найти получше? Нет, это точно, сам видел. А вечером вообще гасят свет. Горит одна, две, то здесь, то там. Кружки, химические, физические - предлог для незаконных действий. Поцелуи, прикосновения. Бегут мурашки и темнеет в глазах. Неужели было только что?! А Уюмов засек в туалете курильщиков! И второгодник Бочка ему головой в живот и прятаться, скрываться... Раздевалка за толстенькой бронированной дверкой. На лестнице шеренга дежурных. Зоркий взгляд дежурного преподавателя, шарит по вестибюлю. Кто опоздал на зарядку?! Быстро сдать дневники!! Успеть, успеть спрятаться в раздевалке, между мокрых вонючих пальтишек. Переждать. А как снимут оцепление, бежать стремглав, сломя голову, в класс, успевая протиснуться в небольшую временную щель до прихода учителя... Вечера встреч бывших выпускников. Лестница с отполированными дубовыми перилами на чугунном фигурном литье. Охи, ахи, смех, слезы, радость, грусть. Перемешано, заварено, крепчайший обжигающий чай! Собираются, только чтоб убедить неизвестно кого, что всё было. Тут уж все средства идут в ход. Даже лист для регистрации выпускников 1903 года. Пустой. Смешные уловки! Не находится ни одного древнего старичка в пенсне. На секунду щемит внутри. Как неожиданная потеря дна при купании... Хотя их устроят и призраки. Все, все способы хороши. Меркнет световой лабиринт. Идёт Филемон по длинному огромному коридору. А она поднимается по лестнице, замедляя шаг, роняя любовную записку... Волнуется плоть... Сталкивается Филемон с черноволосой девочкой-девушкой в школьном буфете-ристалище. С горками винегрета и резиновыми пятикопеечными пирожками с повидлом, которые аппетитно вязнут на блестящих жадных зубах. Намагниченными глазами смотрят друг на друга, заново узнавая, прижатые воющей голодной толпой. И не могут оторваться, но растаскиваются нетерпеливыми сверстниками. Робок, застенчив Филемон. Неужели он может понравиться этой божественной девочке?! Да, нет, какая-то ошибка, не может быть! И пропущен важный, отчаянно важный момент!.. А девочка не робка, но не может же, в конце концов, первой броситься на шею. Это неприлично. Пылают щеки от такого предположения и потеют ладони. "Ну, какой дурак! Ну, действительно, какой дурак!" Может быть, и дожили бы до глубокой старости и не было бы ненужной возни и блужданий.. Но, по правде говоря, вряд ли. Романтично, конечно. Привлекательно. Даже гениально в своем роде, но, к сожалению, бредни. Ну, а вдруг? Никаких вдруг! Просто меняют родители девочки квартиру. То ли разводятся, то ли съезжаются с престарелыми родителями. Кто их разберет?! У них вечно что-нибудь. Но Филемон долго не грустит, другие ничуть не хуже, а есть даже лучше. Ну, право, и дурак! Это же надо! Да и девочке нравятся другие. И крепче, и выше, и красивей, а главное храбрее. Не такие нерешительные нюни. Единственно, успела узнать у подружек, а те всё всегда знают и примечают: "А ты влю-би-лась?!" И уже краснеют почему-то уши, но гордо так, с вызовом: "Ну, влюбилась, а вам что, завидно?" Конечно, завидно, очень завидно, что, прямо, заплакать можно. Так, единственно, что узнала, и что внутрь свалилось со стуком в самые закоулки, так это имя, странное довольно-таки и даже немного смешное имя. Филемон. Действительно, специально не придумаешь, даже если захочешь. Изредка, потом, когда вдруг тоска навалится: жизнь прошла, ну, не совсем прошла, а так, проходит, и ничего такого не было и закричать хочется: "Загубили-и!" - вдруг вспомнится эдакий школьный призрак, и то не сам, а имя. Чудное. И вызовет какое-то щемящее сожаление и улыбку, никуда не направленную, только самой себе... А Филемон как страдал от своего имени?! Ну, за это спасибо родителям надо сказать, а точнее отцу. У них исстари заведено в роду, сына в честь деда называть. Так что все деды через одного Филемоны. Сохранился у Филемона портрет прапрадеда. Тоже Филемона. Серьёзный довольно-таки старик. С голубыми слезящимися глазами. Лысый. Но вида всё равно очень твердого и решительного, несмотря на возраст. Филемон иногда доставал из-за шкафа его портрет, стирал пыль, смотрел, воображал чужую прошлую, давным-давно ушедшую жизнь, но связанную с ним через век странным образом - родством. И набирался определенной душевной крепости от общения с предком. Уж больно тот был спокоен и уверен. Может быть, знал что-то важное? Филемон подмигивал ему заговорщицки и снова прятал за шкаф. А в школе у всех прозвища, обычно по фамилии или другим примечательным качествам. Скажем, Мыльников - просто Мыло. Плаксина - Плакса. Тоже не обрадуешься! А Филемон - Мон. Ну, иногда, правда Чеком или Чекой, по фамилии. Это уже потом в зрелые годы имя ему стало нравиться. Не затасканное. Да и в старших классах уже ничего, вполне, звали Филом, на иностранный манер. Тоже неплохо. "Хелло, Фил! Как дела?" Тщедушен от природы Филемон. Ручки, ножки тоненькие, грудь цыплячья. До революции непременно бы от чахотки сгорел. А тут стал истязать себя ежедневно гантелями, обтираниями и постепенно окреп. Хотя сохранил врожденную хрупкость, которой по привычке пытались пользоваться хулиганы, но уже с меньшим успехом. Практиковалось тогда, да и сейчас, кажется, бытует такой околошкольный пережиток: соберется эдакая компашка детишек из неблагополучных семей, а часто и из вполне благополучных, и начинают вымогать у остальных школяров по пятнадцать-двадцать копеек, в общем, кто сколько может. Уж дайте, не откажите в любезности! Обычно около школы поджидали. Их много, ну даже, если в данный момент и немного, то всё равно где-то там, потом вечером, в подворотне непременно будет много. Встретят, подкараулят и уж тогда несдобровать. Поэтому, хоть и унизительно, но тянешь потную ручонку с двугривенным. Злодейство, конечно, небольшое, но разврату в нем предостаточно и для насильников, и для потерпевших. Долго дрейфили Филемон и его приятели, но, наконец, собрались духом. А была среди лихих мздоимцев одна особенно гнусная личность, ненавидевшая всех в очках и шляпах. Он не только отбирал беспощадно медяки, но и непременно унижал, пугая чудовищным кастетом. Надвинулась наглая прокуренная морда, прищурилась, осклабилась гнилыми зубами и шлепнула по щеке, несильно. Мол, предупреждение, не валять дурака и исполнять исправно свой вассальный долг. Ну, тут уж у всякого терпение лопнет! Кроме, конечно, заядлых трусов. Потемнело у Филемона в глазах. Метнулось бешенство, заслонило белый свет, и обрушилось возмездие на наглецов. Отчаянная завязалась драка. Тут уж отступать некуда. Нельзя! Хуже будет, если отступим. Потом ещё было несколько кровопролитных схваток. После чего уж только установился нейтралитет. Мы вас не трогаем, а вы нам не мешаете. И стали собирать подати у остальных покорных. Ну, это уже их дело, решили Филемон с ребятами. Но некоторая гордость и, в то же время, неудовлетворенность поселились ненавязчиво внутри, надолго... Любят все Филемона. И мама с папой, и дедушка. Но особенно, наверно больше всех, бабушка. Буквально души в нём не чает. Хочется ей всё передать Филемону. И французскому его пытается учить, и на пианино. Сама три языка знает, да ещё вдобавок консерваторию закончила в стародавние времена. Но и Филемон отвечает тем же. Да и учится прекрасно. Впитывает, всё хочет узнать, запомнить, проникнуть в суть и уложить аккуратно в голове. Придёт после школы, отдохнёт, разложит ровненько учебники на диване, а сверху тетрадки. И начнёт по порядку щелкать. Выучил - в сторону, долой! Биология, зоология, пресмыкающиеся, моллюски, диковинные рыбы... Всё, всё хочет переварить Филемон и идти дальше вглубь. Электроны, атомы, а с другой стороны - история. Буквально кружится голова: империи, восстания... А тут ещё и полки с книгами, с беллетристикой, начинают затягивать постепенно. Неимоверно интересно всё. Заставлять не надо. Но вдруг охлаждение к школьной науке и даже разочарование. Нет конечного результата! Нет истины... О, горе! По-прежнему, пятерки, а чего их не получать, если пара пустяков. Но теперь только книги, книги, запой! А вот по литературе - проблемы. Как сочинение, так мучения адские. Что писать - непонятно! Такой-то - типичный представитель того-то. И непонятно, хоть убей! Как его извлечь из книжной жизни и найти нужные черты. Маета! Особенно домашние сочинения. Тянет до последнего Филемон. И, наконец, к бабушке. "Ба! Напиши. А?" Сердится для вида бабушка, а сама довольна. Прекрасно знает литературу. Особенно Пушкина обожает. Садится и что-нибудь запросто, особенно на вольную тему. Легко, без напряжения. Уф... Ну, теперь быстренько за дело, переписать и гора с плеч. Да ты посмотри сначала! Да, что ты! Отлично, чудно! Чмок в щёку и быстро, в два приёма перекатывает. А потом снова за книгу или гулять. Звонят приятели, товарищи школьные, надо обсуждать мировые проблемы, а за сочинение пятёрка гарантирована... А чайник уже вовсю урчит, шипит, разбрызгивает мельчайшие капельки. Вот-вот запрыгает крышка и вырвется белая струя пара... Иногда приходит в гости Никита. Он старше Филемона почти на десять лет. Его отец приходился двоюродным братом Филемонову. Обязательно кормят Никиту сытным обедом. Да ещё что-нибудь вкусное сунут на дорожку. Он взрослый, рабочий человек. Слесарь! А раньше был учеником слесаря. У него грязь уже въелась под ногти. Он работает на заводе. Вдруг приносит в подарок духовое ружье и пульки. С премии. Закрываются они с Филемоном в комнатушке. Хоть и крошечная, и стена одна ненастоящая, сначала занавеска висела, а уже потом соорудили из досок и обклеили обоями, но всё равно почему-то до потолка не достаёт, Да, ладно, неважно, достаёт, не достаёт, главное, своя. И на двери крючок. Вот это важно. Руки чешутся пострелять. Суетятся, что бы приспособить под объект?! Наконец поставили на шкаф у стены старого деревянного орла с обломанным крылом, южный сувенир. Сами сели на диван, напротив, и давай в него пулять. Хоть и близко, но всё равно здорово. Чпок, чпок, летят пульки в орла, а тому, хоть бы что! Наконец, зарябило в глазах. Бросили ружье и развернули огромную карту. - Слушай, как это так? Нас двести миллионов человек! И это только в нашей стране! А всего, кажется, два миллиарда! А? Ты только представь себе! - как какую-то чрезвычайную новость сообщает Филемон. - Не укладывается в голове! - Подожди! Не горячись! Давай по порядку! - спокойно рассуждает Никита. - Вот мы с тобой - два. У нас в цеху - триста... - Триста - это ерунда! - перебивает разгорячено Филемон. - А вот двести миллионов! А ты всего лишь крошечная единичка! Понимаешь или нет?! Ну, двоечка - это мы с тобой! - Опять ты перебиваешь! На заводе у нас - пять тысяч человек! Идешь утром - сплошной поток! Ты только вникни! - Ты опять не про то! С заводом всё ясно! А вот миллион!!! Только представь себе! Задумывается Никита: - Да, миллион - это трудно! Ладно, черт с ним! А то голову сломать можно! - Нет, ты постой! Я вот тут как-то взял ватман и поставил на нём пятьдесят тысяч точек. Два дня угробил. Так то, точки... Ну, можно, конечно, на самолете подняться и вниз глядеть... Но ведь не получится, нет! Слишком велико расстояние... Ни черта не различишь, - задумчиво ведёт Филемон пальцем по карте. - Ты скоро рехнёшься! Вот это, несомненно! - резонно возражает ему Никита. - Помяни мое слово! Надо бы тебе на наш завод! Эх, шикарно бы было! Да родичи тебя не пустят. И мал ты! Даже в ученики не возьмут! - А выход всё-таки есть! - загадочно произносит Филемон и делает драматическую паузу. - Обрати внимание на эти тонкие красные линии. Это железные дороги! Доходит? - Ну, ясно! Железные дороги! Ну и что с того? - не понимает Никита. - А вот что! - торжественно объясняет Филемон. - Надо проехать по всем дорогам! Сто сорок тысяч километров! Я в справочнике смотрел. И всё увидишь! Конечно, всех не встретишь. Кто дома, кто на работе, ну, в больнице там. И не все вдоль дороги живут. Это всё понятно. Но повидаешь - дай бог! От таких бестолковых разговоров у Никиты слегка кружилась голова. Ему хотелось поведать Филемону о настоящем деле. Как они все разом выходят курить и говорят о разных стоящих вещах. А потом снова за дело. И хотя у Лёшки тисочки получаются лучше, он тоже пилит будь здоров! А мастер сказал, башка у него, что надо. "Я - не я! Если из тебя настоящий работяга не получится!" Так и сказал! А вообще, конечно, отлично бы отправиться вот в такое путешествие. И ещё Галину прихватить с собой... из сборочного... И не пропади отец без вести, и он был бы такой же барчук... И не клепал бы эти дурацкие крючки. Филемон же думает, что Никита ни черта не понимает. Но он - настоящий друг. И с ним было бы надежно. Одной рукой держит ружье. Соседка. Роза Михайловна. Копошится на кухне. У своего кухонного столика. Филемон выключает газ. Вскипел чайник. - ... нет, Филемошенька. Звездой первой величины я так и не стала. Хотя много работала. Много. Сейчас публика уже знает. Сколько труда и пота! Да, да, мой милый! Пота. Что бы быть легкой, красивой, изящной! Мне кажется, зря публику посвящают в закулисную сторону жизни... "Неужели эта грузная старуха - та юная хрупкая бабочка-балерина?! - недоумевает Филемон. - А может быть, так... Разные фазы: сначала куколка, потом бабочка, а теперь вот соседка-старушка... Только так! Чтобы вызвать трепет перед всесильным временем. Неумолимым и насмешливым". - По-моему, наоборот. Публика должна знать, прекрасное рождается из мучений, страданий, слез. В этом есть определенная закономерность... - из вежливости тихо отвечает Филемон. - Нет, Филемошенька. Не надо всего этого. Публика должна боготворить артиста. Для них это сказочное существо. А тут никакой тайны. Ещё покажут, что ела на обед да сколько детей. Я, разумеется, не про себя. У меня не сложилась... Как я горевала в своё время?! Пришлось бросить сцену. Время было такое, да и первый муж был против. Он тогда занимал крупный пост... Нет, нет. Ни горьких сожалений, ничего. - Всё померкло в дымке лет. Ну, а все-таки? Неужели не жаль? - Представь себе, нет. С возрастом всё понимаешь иначе. Возьми к чаю печенье. Довольно-таки вкусное получилось. - Ну, вы прекрасно выглядите, - страшно надоел Филемону разговор. Да и идти пора. - Да, я знаю. Для своих лет, надо добавить, - засмеялась Роза Михайловна. - А потом работала в министерстве. Конечно, не сцена. А может, и к лучшему... - Трудно сказать. Сопягин - опытный работник. Не подведет. Понимает, работа у него ответственная, как... ну, скажем, как у хирурга. С малых лет на дороге. Начинал проводником, рос, потом бригадиром назначили, теперь вот инспектор по кадрам. Должен, должен видеть за анкетой человека. На то они и поставлены здесь. Можно сказать, санитары дороги. А ведь ситуация непростая: с одной стороны, не пропустить пьяницу, прогульщика, или, скажем, хулигана. Потом будут донимать из вытрезвителей да судов. А начальство сразу: кто взял? Раз, подняли учетный листок. Он, Сопягин... А с другой стороны, острая нехватка кадров! Приходится брать всякий элемент. Вот тут-то и не оплошай! Прояви и гибкость, и твердость! Много думает обо всём этом Сопягин и иногда советуется с начальством. Сидят они оба, опытнейшие работники, курят, ломают голову, пьют крепчайший чай и говорят озабоченно друг другу: "Да, брат Петрович, дела..." Потому что они оба Петровичи, да и дело у них не пустяковое. Дорога - это тебе не шутки! Объект важности чрезвычайной! Объяснять не надо! Вот и сейчас! Пожалуйста! Хочет, понимаешь, ехать, сопровождать почтовые вагоны! Внимательно листает Сопягин паспорт Филемона. Изучает анкету. Переспрашивает: - Значит, получается, вы хотите сопровождающим почтовых вагонов? Так? - Я уже вам говорил, - начинает терять терпение Филемон. Рассматривает для успокоения плакаты, призывающие к осторожности. Особенно, когда под стрелой или на шпалах без спецодежды! - Говорил-то, говорил, - хитро щурится Сопягин и приглаживает прямые волосы, аккуратно зачесанные назад. - А вот и непонятно, дорогой товарищ, - заглядывает в анкету. - Чекин. Русский. Образование высшее. Вот и образование высшее... А вот и непонятно, что вас, человека с образованием, привело к нам. Нам ведь и инженеры требуются. И оклад неплохой можем предложить. Сто сорок пять плюс премиальные, до двадцати пяти процентов набегает. А можно и в вычислительный центр! Каково предложеньице? А? - Я же говорю, меня интересует сопровождающим вагонов! - барабанит Филемон пальцами по столу. - Да, вы не волнуйтесь, товарищ Чекин! Разберемся! - успокаивает его Сопягин. - Я не волнуюсь. Но вы меня маринуете уже битый час! - А не собрались ли вы часом, Филемон Александрович, совершить большое ограбление почтового поезда? А? Филемон Александрович? - смеется Сопягин. - Читали наверно о происшествии на Британских островах? - И снова углубляясь в паспорт Филемона, в анкету, тихо бормочет: - Так вот у нас этот фокус не пройдет... И не думайте... Обычно-то Сопягин только делает вид, что сомневается. Ему достаточно один раз взглянуть на человека, чтоб всё про него узнать и хоп, готово, как сфотографировал! А вот сейчас... Вспоминает Сопягин про одну статейку, как-то в газете напал, очень его поразившую и заинтересовавшую профессионально. Человек, кажется, армянской фамилии, обнаружил, что может понимать чужие мысли. Кто, что думает и вообще. Просто, настоящий феномен! Сначала стал выступать на эстраде, а, в конце концов, пошел в юридическую степь. Понятно, в угрозыске оно поважней будет. Но ведь и у нас дело нешуточное. Вот такого бы сотрудничка к нам, в аппарат, размечтался незаметно для себя Сопягин, особенно, когда исключительно трудный случай! Как сейчас! Снял бы, скажем, трубочку, набрал номер: "Так и так! Нужна консультация!" И не надо было бы ломать голову! - Вы, часом, не злоупотребляете? - выразительно щелкает себя по горлу Сопягин, тянет время. Авось, и разрешится само собой. Улыбается открыто, мол, кто не без греха. - Мы с ребятами бывает. Когда футбол там или хоккей, а бывает и просто, - ну, ну, не стесняйся, выкладывай по-свойски. Хотел, было, объяснить Филемон, что крайне редко, ну с друзьями иногда, но понимает - только один вред будет. И цедит хмуро: - Не больше других! - Ну, это значит не больше полведра за раз? А? - хохочет добродушно Сопягин, а сам думает: нет, не похоже, по лицу видно. - Ну, а все-таки, что привлекло вас в нашей работе? Если на чистоту! - Ну, если на чистоту... - делает вид Филемон, что сейчас признается во всех смертельных мыслимых и немыслимых грехах. - То удобно очень! Не надо рано вставать - раз, - прищуривается Филемон. - А то перевели институт на семь тридцать. Вот и бегай спозаранку! А я, понимаете, сова! "Придуривается, паразит, - думает Сопягин. Нравится ему чем-то этот парень, но нельзя поддаваться эмоциям. Нельзя! Сова!.. Нет, брат, ты, похоже, настоящий волк! Вот только не раскушу я тебя никак! Ну, да ничего! Разберемся!" - А сколько отгулов накопится к отпуску! - продолжает Филемон. - В дороге ж 6eз выходных! - Это верно, - разочарованно вздыхает Сопягин. - Но и у нас дисциплина! Не слабее, чем у вас на ящике... Но ведь перспектив никаких. А вы человек молодой, не будете же весь век по дороге мотаться! - Не буду! - заканчивает разговор Филемон. - Значит, я так понимаю, не берете! Ну, и ладно, тогда, значит, пока! - и хочет забрать документы. - Э, нет, дорогой Филемон Александрович! - снова добродушно улыбается Сопягин и придвигает к себе документы Филемона. - Этого я вам не говорил. А горячиться не надо! Если мы все начнём горячиться, это что же тогда будет?! А? А у нас до-ро-га! - и Сопягин поднимает вверх указательный палец. - Это понимать надо! У нас погорячишься и спокойно сделаешь аварию! А это, товарищ Чекин, сотни, а то и тысячи человеческих жизней! И рублей! Надеюсь разъяснять не надо? - Не надо, - соглашается Филемон. - Значит, всё-таки берете? - Вот ведь какое дело! У вас образование высшее, проработали шесть лет в хорошем НИИ... Может, натворили, что и к нам?! Уехал, а там ищи-свищи! А? - и видя, что перегнул, Сопягин сухо заканчивает: - Это я, конечно, шучу. А вы, как человек интеллигентный, шутку обязаны понимать! - Обязан, - устало говорит Филемон. Он начинает потихоньку обалдевать от происходящего и уже плохо понимает, зачем же он, действительно, сюда пришел. - Я, кажется, ошибся адресом. Прошу меня извинить... - бормочет он - Давайте-ка мой паспорт и оревуар. Как говорится, до лучших времен. - Люди нам, конечно, нужны. Способные люди, со знанием языка особенно. О, как нужны, - Сопягин ставит ребро ладони к горлу. - Позарез! Но не могу же я оформить вас, человека с высшим образованием на такую работу! Вот что! - ему вдруг приходит в голову поразительно мудрое решение. - Поработайте-ка вы сначала ревизором на пригородных линиях! А? Мы к вам присмотримся, вы - к нам... А там видно будет. - Ревизором? - переспрашивает Филемон и задумчиво заканчивает: - К нам едет ревизор... - Вот-вот! - довольно поддерживает Сопягин. - Чувствую, сработаемся мы с вами, непременно сработаемся! - Огромное вам спасибо. Весьма признателен, Польщен, весьма польщен, - Филемон забирает паспорт. - Но надо подумать. Как это у немцев, надо много, много денкен, - и, покачиваясь, выходит на улицу. - Подумайте, - кричит ему вдогонку Сопягин. Он доволен собой. И как неожиданно просто удалось разрешить эту неприятную головоломку! Он откидывается в кресле и думает, как хорошо, если бы побольше такого народу шло на дорогу. Работы всем хватит! Конечно, имеется своя специфика, и, что греха таить, непростая, но сработаться можно. Ох, как можно! А Филемон дышит глубоко, стоя на крыльце деревянного дома. Всё как-то зыбко, нереально вокруг. Вдруг видит женщину удивительного сложения. Лицо её полно мрачной энергии, глаза излучают дикую силу. Она движется, ни на кого не глядя. За ней ватага каких-то людей. Она предводитель, настоящий атаман. "Грёзы..." - думает Филемон, ошалело провожая ее взглядом. Задумчиво трёт подбородок, что всегда делает в минуты напряжения. И возвращается к Сопягину. - Кто это? - показывает в окно на удаляющуюся группу. Сопягин прижимает лицо к окну, плющит нос о стекло и радостно восклицает: - Так, это ж наша Клава! Знатный труженик производства! Передовица! Все бы так работали! Но не сдержана. Режет правду-матку... Когда надо... и не надо. Временно бросили на прорыв. Возглавила бригаду ревизоров. Есть, есть чему поучиться! Ну, как? По рукам?! - Согласен, - отвечает Филемон. А Сопягин кряхтит, шевелит плечами от избытка сил. Тесно, тесно ему в этом закутке! Насколько всё же интересней работать вот с такими людьми?! Тут вполсилы не сработаешь! Не выйдет! Радостным предчувствием наполняется его душа. Хочется раскрыть окно, пустить в кабинет свежий воздух, разогнать застоявшуюся кровь на живом деле. "Эх, ма!" - хлопает Сопягин кулаком по столу. Подскакивают папки с бумагами, красиво заточенные карандаши, фломастеры, шариковые ручки и скрепки. Вечером на кухне. Соседка, Роза Михайловна, переворачивая оладьи на шипящей сковороде: - Я тебя люблю, Филенька. Знаю с детства... Только поэтому... считаю себя вправе... Тем более родители твои... Сейчас чудачества, игра, а потом? Молодость пройдет, ваши сверстники достигнут определенного положения. А вы? Какое всё же отвратительное масло! А вы останетесь у разбитого корыта. В пятьдесят лет уже нельзя будет играть в железную дорогу... "Пятьдесят? Очень, очень близко и одновременно далеко!" - не обращает ни: малейшего внимания Филемон на эту мудрую сострадательную болтовню. Но настроение всё равно почему-то портится, и Филемон думает: "Нельзя откровенничать с соседями... даже из жалости к одинокой старости..." Он прячется к себе в комнату и выходит на балкон: "Как сильно изъеден темный бархат... Всё моль проклятая... Даже небосклон, и тот не пощадила. Зато сквозь мелкие дырки виден сверкающий мир... Надо бы не забыть. Может пригодиться..." 2. Работа, как работа. Про неуловимого зайца Душа Клавы заскорузла в борьбе с всякими нарушениями. Но равнодушного отношения к делу она выдержать не смогла, сорвалась и нахамила крупному начальству. Но, учитывая прежние заслуги, её лишь на три месяца перевели на "зайцев" да сняли портрет с доски почёта. Что её изрядно огорчило - она там выглядела в известной степени недурно. И многие мужики обращали внимание. Как любую работу, она и эту делала чётко, добросовестно, с огоньком. Вот и сейчас с двумя пенсионерами она гнала по вагонам "зайцев". Те пробовали давить на жалость и совать просроченные сезонки, вызывая у Клавы лишь законное презрение. Набедокурил - умей ответить! Да, ещё с ними был этот, странный такой, новенький. "Стажёр, - окрестила она его. - Ну, ничего. Пусть поучится, студентик! Это тебе не шпаргалки писать. Школа жизни. Проверка на твёрдость". Стажёр, по всей видимости, стеснялся. То усядется на скамейку, делая вид, что он здесь человек посторонний и оказался по простой случайности. То забежит вперед и с равнодушным видом прохаживается вдоль вагона, теребя фуражку. "Вот и работай с такими хлюпиками! Делай план!" - в раздражении горячилась Клава. Но всё же что-то смущало её, а что - непонятно. От этого она ещё больше злилась. И вообще эта работа не для неё. Негде выложиться. Ни рекорда, ничего. А её прямо тяготила страшная энергия, бродившая внутри организма и которую всё время приходилось сдерживать. "Как бы глупостей не наделать?!" - мелькали опасения, и она краснела, косясь на стажёра. Старики-пенсионеры принимали это на свой счет и успокаивали её: "Всё в порядке, Клавушка, не волнуйся! Доставим голубчиков в лучшем виде". Клава только рукой махала: "Разве вам, старым дуракам, понять женскую душу?!" И ещё больше суровела лицом и думала про Пашу, вернее старалась думать, какой он умный, хозяйственный, а готовит - пальчики оближешь! Редкий мужик. Не зря ей все бабы завидуют. Интересно, почему ей так повезло?.. Вот только детей нет. Прямо, настоящая беда. Ни она, ни Пашка на здоровье, тьфу-тьфу, не жалуются, а детей нет. Может, бог за что наказал? А родись маленький - было бы настоящее счастье... Но почему-то в её размышления вклинивался новенький. И она сердилась на себя за это. Просто позор какой-то! Пыталась гнать нелепые мысли. А в результате вспомнила, как первый раз увидела стажёра на ступеньках отдела кадров и, прямо обомлела неизвестно отчего. И сладко-тревожное и стыдное сталось внутри. "Сорок уже на носу, а он мальчик совсем ещё... юный... Ну, дура старая!" - одернула себя тогда. Уже после, приглядевшись, поняла, не такой уж и юный. Под тридцать небось. Просто фигурка тоненькая... Всё равно, студентик! И совсем не в её вкусе, хлипкий... Попыталась уговорить себя по-хорошему, а вместо этого поправилась: не хлипкий, а хрупкий. И глаза... Какие, не смогла объяснить. Ну, в кино иногда такие показывают... Неожиданно представила, как он её обнимает и жадно ласкает. И снова, покраснев пуще прежнего, еще больше рассердилась на себя за такие пакостные видения, замешкалась. И один ловкий заяц, опытный русак, обхитрил гончих, затаился, приняв вид безобидного столбика-бугорка. А потом загримасничал уже на перроне, показывая "нос" в мутное стекло отходящего вагона. Филемон немного отстал от своих и, воспользовавшись моментом, юркнул обратно в вагон, который они уже проверили. Сел на свободное место, снял фуражку, отёр пот со лба и расслабился: "С непривычки суетно..." - Я вижу, вы в этом деле новичок, - обратился к нему приятного вида мужчина средних лет. Филемон нехотя кивнул. - Вам будет небезынтересно узнать эту историю, - продолжил мужчина. - Даже чисто профессионально, не говоря уже о прочем. Вы уж извините, что так сразу. Но нет времени на предисловия. Скоро выходить. Так вот, я встретил его в Коктебеле, на пляже. Давно это было. Он обращал на себя внимание. Жара. Все раздеты, гомонят, носятся взад-вперед, в море и обратно. В общем, заняты обычным пляжным делом. Он был светловолос, кажется, высок ростом, голубоглаз. В белой рубашке с закатанными рукавами. Причем одна рука на перевязи, в гипсе. Этим-то он и привлекал внимание. Как только появился, около него сразу же образовалась небольшая группка молодых людей и девушек. Помнится, с ним была одна очень интересная девица, с распущенными по тогдашней моде прямым длинными волосами. Она подчёркнуто трогательно ухаживала за ним. Помогала снять рубашку, зажигала спичку, давая прикурить. Одни говорили, что он студент театрального института. В нём действительно была определенная пластичность и выразительность. Другие же, наоборот, уверяли, что он учится на мехмате, в университете, очень одарен, и сейчас бьется над новым обобщением известной теоремы Геделя. Его хорошо знали на многих железных дорогах. Но особенно - на южном направлении. Говорили, что начал он еще в школе. Убегал из дома, садился в первый попавшийся поезд и ехал, пока не снимали. Возможно, какие-то нелады были в семье. Не знаю... Ручаться за достоверность этих сведений не могу. В студенческие годы он продолжал ездить без билета. Может быть, не было денег, а может, из форса, удальства. Хотя вроде бы был из очень обеспеченной военной семьи. Отец чуть ли ни какой-то известный генерал. Ясно одно, это уже стало делом принципа. Да и легенда быстро гаснет, растворяется, если не получает необходимой пищи... На юг он ездил три раза в год. Первый раз, на майские праздники. Там в это время на небольшой срок собирается очень пестрая публика. Тут и, так называемые, деловые люди со своими приятельницами, и представители богемы, и, конечно, нетерпеливая молодежь, стайками облепляющая прибрежные бары и кафе. Этот всплеск предсезонья обычно длится дней десять и как-то сразу же, резко затухает. Но люди успевают за это время совершить массу разных глупостей, о которых потом вспоминают с удовольствием или же со стыдом. Второй раз он появлялся на побережье в разгар сезона, в начале августа. Там уже обитала масса знакомых, друзей, приятелей. Вовсю вертелась обычная южная карусель. Третий раз он приезжал один, глубокой осенью. Мрачно бродил по берегу. Море штормило. Часами неподвижно наблюдал за игрой волн. Только ободранные пляжные грибы напоминали о летнем солнечном безумстве. В тот раз он потащил с собой подружку. Это уже, безусловно, была наглость. Но он за неё жестоко и поплатился. Одно дело, когда ты один, свободный, с развязанными руками, легко мчишься по вагонам. А другое - когда на тебе висит такой груз! Причем хорошо зайцевать в большой компании, можно спокойно протащить и не одну, а трех девиц с собой! А тут, как назло, какие-то дела не дали ехать вместе со стаей. Задержался дня на три, и это стоило ему переломанной руки и испорченного отдыха. Он допустил в самом начале несколько непростительных ошибок. Появился слишком рано на перроне, а всё чрезмерная самонадеянность и ощущение безнаказанности. Хотя он был и неплохо загримирован, его всё-таки узнали. Доложили вокзальному начальству. Ну, тут уж было дело чести! Оно оперативно выделило двух самых опытных, самых лютых ревизоров. Это были матёрые стреляные волки. Профессионалы высшего класса. Они с остервенением неутомимо гнали его по поезду. Он уходил, петлял, проявлял чудеса изобретательности. Два раза даже бежал по крышам вагонов, оставив свою попутчицу с каким-то южным человеком в вагоне-ресторане. Только в Харькове им удалось оторваться от преследователей. В самый последний момент, уже на ходу они спрыгнули с поезда. Он оставил свой лучший вагонный ключ, заклинив им дверь. Через неё уже рвались ревизоры, предвкушая долгожданную победу. Именно этой проклятой дверью он и раздробил себе руку. В Харькове наложили гипс, и уже дальше довольно спокойно они доехали до Феодосии... Что же все-таки привлекало его во всём этом? Неужели копеечная выгода?! Не мог наскрести денег на билет? Вряд ли... Тогда, может быть, удальство, риск, азарт, погоня? Игра молодой крови? Возможно... Но думается, он уже не был сам себе хозяин. Началось с пустяка: поспорим, проеду! На пари! А кончилось игрой, из которой уже не выйдешь по своей воле. Да, это было давно... Говорили, что со временем он всё же остепенился и стал даже какой-то важной птицей. Чуть ли ни чиновником-референтом по особо важным делам в одном крупном министерстве! Но вот, недавно мне пришлось прокатиться по служебным делам в Архангельск. Я вышел из купе покурить. И представьте, снова увидел его! Он опять мчался по поезду! Поседевший, почерневший лицом, всё в той же белой рубашке с закатанными рукавами он несся по вагону! За ним, громко стуча подкованными башмаками, гнались ревизоры. Почему на Север? Почему изменил своему маршруту? Мне хотелось побежать за ним, объяснить, рассказать, что всё знаю, понимаю и сам бы... Но дела, служба, семья... Его пустые глаза безразлично скользнули по моему лицу. И вся группа растворилась в конце коридора. Может, привиделось? Тем более мы с попутчиками уже немного тяпнули за знакомство... - О-хо-хо! Чуть не проехал! - мягко вскочил мужчина и со словами: - Если встретите, не прозевайте! Желаю здравствовать! - выскочил из вагона. Филемон обратил внимание, мужчина был в кроссовках. И это совершенно не вязалось с добротным костюмом и дорогим портфелем. - Гражданин! Ваш билет!- с запоздалой догадкой крикнул вдогонку Филемон. Но только резко стукнули в ответ двери тамбура. 3. Дорожные страсти. Дома у Григория Ивановича. Никита Романович едет за границу Несётся электричка. Стучат на стыках колеса... Дремлют осоловелые от духоты пассажиры. Приткнулись детишки к своим мамашам. Без умолку трещат толстые и худые тётки, сообщая друг другу нескончаемые новости. Читает или бессмысленно смотрит в окно молодежь. Шлёпают по доморощенным столам-портфелям картами тёртые мужики. Идёт своя вагонная жизнь. Слава богу, без пьяного хулиганства и непрошенного мата. Едет электричка. Постукивают на стыках колеса... Появился в вагоне плотный небритый мужчина, весьма лохматый. В расстёгнутой кургузой куртке явно с чужого плеча. Обвёл всех мутным смурным взглядом, как бы говоря: "Ну?! Кто желает?!" А на груди вдобавок табличка: "Меняю быку на индыку". "С похмелья! Чудит..." - определил Филемон. А девочки-птички, рядом, повернули дружно головки и прыснули разом в кулачок. А тому мало. Постучал крупным ногтем по портсигару, выудил оттуда папироску, закурил. Эдакое хамство! В вагоне курить! Но молчат все. Никому неохота связываться. Только пыхтят недовольно между собой. Филемон надвинул поглубже фуражку, прикрыл козырьком глаза. Засопел носом. Вроде как спит. "Почему молчат железные дорожники?! Безобразие! Они же при исполнении и... молчат! Написать бы куда следует", - тихо шипит гражданка напротив, прикрывая лицо платком. "Может, он того? - размышляет Филемон. - Тогда тем более не стоит связываться. Народ сразу смекнул... Конечно, если к женщинам начнет приставать... Встану, будто выхожу, и левой неожиданно, цзуки..." Мужик снова нагло всех оглядел и, брезгливо поморщившись, пошел в другой вагон. Никита Романович, увидев мужика, не поверил своим глазам. Уж не сон ли, не наваждение адское?! Взглянул на окружающих и понял, нет, не сон, всё так и есть. Его охватило беспокойство непонимания, сразу сменившееся бешенством. Даже в глазах потемнело! Это же был вызов! Да, да, натуральный вызов! Но он быстро взял себя в руки. Встал и направился к мужичку. - Вы, дорогой сэр, - вспомнив обращение одного шутника фрезеровщика, ласково начал Никита Романович, - зачем, позвольте спросить, курите? Или, может быть, вы не в курсе, что курить в вагоне нельзя! И вообще, что значит "быку на индыку"? Это уже совсем ни к чему. Абсолютно не надо. А? - и выжидающе замолчал. Мужик удовлетворенно взирал на Никиту Романовича, выражая своим видом сожаление по поводу его предстоящей участи. - Слушай! Старичок! Ты что, ноги промочил? - произнес он миролюбиво. Никита Романович открыл от изумления рот. В голове сначала мелькнуло: "Откуда он про ноги знает?! - И сразу же допер: - Ах, вот как ты?! Гад! Издеваться вздумал! Надо мной?!" И Никита Романович, крепко обхватив мужичка, потащил его в тамбур. Мужик, бывший значительно выше ростом и мощней, вначале опешил от такого напора. А затем несколько раз стукнул Никиту Романовича сверху по голове кулаком. Они выкатились в тамбур и стали тузить друг друга нещадно. Снова сцепились и, наконец, упали. За окном мелькали деревья, совершенно лишенные листвы по причине никак не наступающей весны. Филемон и не подозревал, что Никита сейчас выясняет отношения с мужиком в тамбуре соседнего вагона. "Поразительно похожи крона и корни... Именно, в осенне-зимний период... Надо бы поискать в природе ещё примеры подобной симметрии", - размышлял Филемон. Старичок с большущими белыми усами, галифе-в-сапоги, с удовольствием наблюдал за поединком. Он исполнял замысловатый танец судьи ринга, приговаривая: - Ну, петухи! Огонь, да и только! Давай! Давай! Я тоже такой был. В молодости! Чуть что не по мне, ух кипяток! Шашки наголо и айда! Ну, петухи! Старик немного притомился, достал кисет, свернул козью, ножку, дыхнул. Погрузился тамбур в дым. Расцепились драчуны, закашлялись, замахали руками, завытирали слезы. - Ну, ты, дед! И даешь! Ёшь-мошь! - проговорил мужик с табличкой. - Это, что ж, флотский? - поинтересовался Никита Романович. - Нет, голубчики вы мои! Теперь такой не делают! Вместе с кавалерией отошел! - и профессионально выдержав паузу, добавил: - Конский! Не слыхали, небось?! Эх, молодежь! Никита Романович с мужиком дружно заржали. - Не дерзить, щенки! - довольно прокукарекал дед. - Айда! Выходить! - подцепил неприятелей под руки и вытащил на перрон. - Мировую пить будем! Не возражать! Молоды ещё! Никита Романович вяло замотал головой. Но старик был неумолим. Мужик же аккуратно отряхнул от пыли табличку, оторвавшуюся в пылу сражения, и снова приладил её на грудь. Он был согласен мириться - Ты, Романыч, мужик горячий? Горячий! И Миша - мужик горячий! И я в молодости был такой. Ещё когда в коннице служил. Чуть что не по мне, ух, как взвивался! Ты посмотри на Мишу. Ну? Разве он плохой мужик? - и Григорий Иванович умиленно поглядывал то на Никиту Романовича, то на Михаила. - То-то и оно. Дома у Григория Ивановича Миша табличку снял, повесив её бережно на вешалку в прихожей. И сейчас сидел разморенный, добродушно тыкая вилкой в пустую тарелку. - Да, что ты в пустую тарелку-то тыкаешь, голова садовая! Положи себе огурчика, селедочку возьми. Как следовает закуси! Как положено, по-нашему, по-русски, - опекал его Григорий Иванович. - Теперь-то я вижу, к нему индивидуальный подход нужен. Парень-то он, видать, неплохой, - рассуждал степенно Никита Романович, снисходительно поглядывая на Михаила. Его тоже сильно разморило от выпитого и съеденного. ~ Вот то-то и оно, мил-человек! - вёл беседу Григорий Иванович. - И я в молодости любил почудить. Один раз пошли в конную разведку, а я своего Гнедка в зелёную краску покрасил. Для маскировки. Полосы ему такие на боках нарисовал. Ну, враг от такого, как говорится, опешил! - Ну и что? - невнятно поинтересовался Михаил. - Выиграли драгоценные секунды! Вот что! - Распетушился! Сиди уж! - осадила Григория Ивановича вошедшая супруга, почтенная Мария Дмитриевна. - Выпьет рюмку, а гонору на десятерых. - Пытается уязвить мое мужское самолюбие, - объяснил с удовольствием Григорий Иванович. - А я на это нуль внимания! Баба - она и есть баба. Одно слово - глупая баба! Не понимает. Сейчас дело, какое? Бабы рвутся к власти. Любым путём! В газетах об этом всё время толкуют. Но никак не придумают, как их, понимаешь, осадить. Но это делают одни только глупые бабы, вроде моей. А умные понимают, внешней показухи им не надо. Они на мужском самодовольстве сыграть могут. Мужик ведь, как индюк. Им только крути по-умному. Но у многих баб даже и до этого ума не хватает, - и сокрушенно закончил: - Не знаю, прямо, что и делать?! Не вижу выхода! Ты как, Романыч, думаешь на этот счёт? Никита Романович не успел ответить на этот каверзный вопросик. Забренькал звонок-колокольчик в прихожей. - Наверно, внучка моя, Райка, - высказал предположение Григорий Иванович, недовольно почесывая белый хохолок. И не ошибся. Усталая и безразличная вошла в комнату Раиса. Закатное солнце странно изменило комнату. Белая скатерть казалась серой. Бутылка отливала чем-то мутным. Углы комнаты терялись в неожиданно наступившей мгле. В возникшей паузе окружающее казалось застывшим и пыльным. Хотелось взять тряпку и как следует всё протереть. Это и сделала по-своему почтенная старушка Мария Дмитриевна. - Вы чего же это в темноте-то сидите?! Вилку мимо рта пронесёте запросто, -сказала она добродушно и включила чешскую люстру, засиявшую искусственным хрусталем. "Не отличишь от натурального, - отметил Никита Романович. Дома у него была такая же. - Единственно, ценой". Раиса, увидев сидящую за столом компанию, моментально оживилась, забыв про усталость. - Добрый вечер, - промолвила она чинно и, не торопясь, добавила: - Раиса. В каком-то фильме был, ну, точь-в-точь, такой же эпизод, и поведение героини ей тогда понравилось чрезвычайно. Миша перестал тыкать вилкой в тарелку и стал буравить её своими маленькими ехидными глазками. Слегка привстав, он многозначительно произнес: - Очень! Очень рады! - и чуть склонив голову, добавил: - Михаил! А это Никита, - небрежно махнув рукой в сторону Никиты Романовича. Того слегка передернуло от такой наглости. "Нет, надо было ему мерзавцу, как следует всыпать", - мелькнули запоздавшие сожаления. Раиса ему понравилась. - Я вас покину на несколько минут, - жеманно произнесла Раиса и, взяв под руку Марию Дмитриевну, удалилась с ней на кухню. - Зеер гут, - отреагировал Михаил и, сморщив лоб, продолжил: - Просто, зеер гут! Другого не скажешь!.. У жены сейчас неполадки в организме, - объяснил он и, ханжески вздохнув, закончил: - В общем, можно сказать, свободный сокол... - У неё цилиндр не держит или, может, полуось полетела? - не выдержал Никита Романович такого циничного отношения к женщине. - Нет, уважаемый кузен! Опять вышла с вашей стороны ошибка! В деревне она, лечится молоком... от ожирения. Да и вообще, признаться, поднадоела-с мне кошмарно-с! Ещё есть вопросы? - Вот ведь, баламут! - вовремя вступил в разговор Григорий Иванович. - Кузен? Вот что придумал?! - и с удовольствием повторил, хмыкнув: - Кузен! Ты лучше, Миш, сиди и закусывай. Закусывай, тебе говорят! А то сейчас снова сцепитесь. Райка, она баба такая, спуску не даст! Вы к ней лучше и не цепляйтесь. Раиса быстренько привела себя в порядок на кухне. Последний раз взглянула в зеркальце. Осталась собой довольна и с легкой улыбкой вошла в комнату. - Ишь, бесстыдница! - встретил её Григорий Иванович. - Глазищами так и играет. Грудь вперед! Разойдись, я иду! - Вы, дедуня, мне не указ! Я своё положенное отработала. Имею право на законный отдых, - парировала Раиса. - И не компрометируйте меня перед людьми! А то, бог весть, что ещё подумают! Она скромно присела на диван и стала листать принесенный журнал. ~ А Колька где? - не унимался! Григорий Иванович. - Опять на улице болтается? Небось, за уроки и не садился?! - И опять вы, дедуня, мимо. Николай накормлен, напоен и сейчас делает уроки. А потом зайдет к вам на чашку чая, - отбивала все наскоки Раиса. - Пожалуйста! На всё у неё готов ответ. Никак не пойму, за что её можно зацепить, - удрученно констатировал Григорий Иванович. - Позвольте, Раиса, задать вам вопрос. Что это за журнал вы сейчас читаете? - неожиданно выпалил Никита Романович, чуть не плюнув с досады на собственную неуклюжую витиеватость. - Уважаемый кузен! Это журнал мод. Под названием "Бурда"! - не дав ответить Раисе, объяснил Михаил.- Выходит в Федеративной Республике Германии. Сокращенно ФРГ. "Бурда? - изумился Никита Романович. - Издевается снова? Нет! Он меня, точно, доведет сегодня!" - Да, Никита! Миша прав, - мягко промолвила Раиса, уловив его замешательство. - Такое смешное название. Я сама первый раз хохотала до слез! "Нет, вы только подумайте! Никита?! - забурчал Григорий Иванович. - Нашла себе товарища!" - Сегодня обсуждали на работе новый индийский фильм. "Танцор диско". Все очень хвалили! - продолжила Раиса. "А что, если возьму и приглашу ее в кино? Явно намекает... Некрасиво, конечно. Жена в доме отдыха, а я тут как тут... Хотя ничего такого в этом, в общем-то, и нет", - раздумывал-сомневался Никита Романович. Михаил же повернул стул к Раисе и уже обращался только к ней: - Признаться, я не поклонник индийского кино, предпочитаю больше индийскую философию. Просматриваю иногда французские комедии, итальянские. Ну и, конечно, лучшие отечественные образцы. А в принципе неважно ведь что, важно с кем! "Ну, и наглец! Приглашу-ка его в коридор... Покурить. Иначе лопнет терпение, точно лопнет!" - начал заводиться Никита Романович. - Вы где работаете? - перевела разговор Раиса. "Где же я работаю? Наверно, лучше всего шофером", - остановился Михаил на таком варианте. - На "Зилке" баранку кручу. Развожу продукты по магазинам. Между прочим, шофер первого класса, - с достоинством пояснил он. - Значит, в одной системе, - подтвердила Раиса его догадку. "Эх! Была, ни была! Приглашу её в кино, и точка!" - решился, наконец, Никита Романович. Но зазвонил телефон. - Алё! Але! Слушаю! Слушаю! - заголосил в трубку Григорий Иванович. - Ну, всё! Заалёкал, - покритиковала слегка мужа Мария Дмитриевна. - Чтой-то бубнят. Не пойму никак, - растерянно повернулся к публике Григорий Иванович. - Вроде как тебя, Романыч! После недолгих "да-да, хорошо" Никита Романович церемонно извинился перед присутствующими и пояснил: - Вызывают. Срочно. Надо ехать. Улыбнулся виновато Раисе: - Мы с вами непременно ещё увидимся. Непременно! Михаил беззвучно захихикал. Да и Григорий Иванович удивился последней фразе: "Надо же, и Романыч клюнул! И чем это она их так берет?!" Проводив Никиту Романовича, он заявил: - Государственный человек! Даже отдохнуть и то не дают... Вот и я таким же был... в молодости! Раиса заинтересовалась Никитой чрезвычайно. Таинственный уход и вообще в её вкусе. Надо повыведовать о нём у Михаила. Аккуратно. Но тот отвечал туманно, уклончиво и переводил разговор на себя. Делать становилось нечего. Раиса засобиралась домой. Михаил вызвался её проводить. После того, как все ушли, Григорий Иванович вслух заявил: - Не пойму я! Умная наша Райка или всё же нет? Наверно, всё же нет! А жаль! И включил телевизор. У подъезда уже ждала серая заводская "Волга". - Что за спешка такая? - спросил Никита Романович скорее себя, чем шофёра. Тот неопределённо пожал плечами и резко взял с места. Никита Романович быстро шёл по пустынным коридорам заводоуправления. В приемной, несмотря на поздний час, толкалось несколько человек. - Проходите, Никита Романович! Сергей Иванович уже спрашивал про вас, - произнесла секретарша. Никита Романович толкнул дверь кабинета. - Ну, здравствуй! Здравствуй, Никита Романович! - поднялся навстречу Полищук. Коротко мужественно пожал руку. А то будут трясти или того хуже, просто помажут потной ладонью. - Извини! Можно сказать, с постели поднял. - Да, нет! Не с постели! С приятелями отдыхали, - возразил Никита Романович. - Понятно, понятно! Это я так, образно. Тут вот какое дело. Мы с товарищами подумали и решили включить тебя в состав зарубежной делегации. Ты как на это смотришь? Будешь полномочным представителем нашего завода. Об ответственности говорить тебе не буду, сам понимаешь! Мужик ты грамотный! Справишься! Ознакомишься с иностранными достижениями в нашей области. Приедешь, лекцию нашим прочитаешь. Так что давай! С богом! Да, ещё Петрухин поедет. Ему не впервой. Да и веселей вдвоём. Ну, всё! Задерживать не буду. Времени у тебя в обрез. Собирайся, оформляй документы. Отъезд через три дня. Если что, прямо ко мне! Всё! Снова крепкое рукопожатие, и Никита Романович очутился на улице. Немного обескураженный. "В чём ехать? Придется, пожалуй, в черном костюме. Жаль. Истреплется в дороге, - подумал смятенно. - Ну, их к чёрту с этой поездкой! Суета одна! И в цеху дел невпроворот". Решил, что надо предупредить супругу. Завтра. До Звенигорода, где отдыхала Полина Григорьевна, добрался быстро. А там по дурости пошел не в ту сторону. Снег почернел, но таять не хотел. В ботинки набилось порядочно. "Как бы не заболеть! Вот будет фокус!" - мелькнули опасения. Наконец Никита Романович набрёл на какой-то деревянный забор. Пошел вдоль него и увидел калиточку, а над ней надпись углем: "Пансионат Академии На..." Последние буквы потекли. "Н-да, солидная вывеска! Ничего не скажешь! - изумился Никита Романович. - Не зря Полинке дали сюда. Дыра дырой! Наш профилакторий по сравнению с этим заведением просто дворец!" Протиснулся в дыру и отметил, что следов маловато. Странно. Внутри, правда, было поприличней. Всё убрано, ухожено. Слонялись по аллеям люди. "Может, для маскировки?!" - мелькнула дурацкая мысль. На одной из аллей увидел супругу в ярком спортивном костюме общества "Динамо". Шла под руку с мужчиной средних лет. Тот нёс две пары лыж. "Уже весна на носу. А им всё нипочем! - неприятно поразился Никита Романович. - Ещё насчёт Раечки сомневался! Осел эдакий!" Полина Григорьевна, увидев Никиту Романовича, страшно удивилась. Но смущения не выказала, а только сильно закричала издалека: - Кит! Что случилось? - Ничего! Успокойся! - ответил он, как можно, доброжелательней, но не удержался от подковырки: - Ты, что, член общества "Динамо" теперь? Полина Григорьевна не обратила внимания на эту бестактность и поинтересовалась: - Почему ты с заднего хода? И весь так извозился? И, подставив щеку для поцелуя, продолжила: - Познакомься, Кит! Это Евгений Юльевич, доцент! Он такой любезный. Сопровождает меня на лыжных прогулках. А это Кит! Мой муж. - Очень приятно! - сразу же откликнулся Турникевич. - Таким я вас и представлял! "Интересно?! Каким это таким?!" - нахмурился Никита Романович и едко произнес в ответ: - Я смотрю, тут много профессоров из магазинов! - Ну, Кит! Как тебе не стыдно?! Честное слово! - укоризненно защебетала Полина Григорьевна. - Евгений Юльевич, бог знает, что подумает! - Нет! Я не из магазина, - засмеялся довольно Турникевич. - Хотя подмечено верно... Я попрошу меня извинить, обещал партию в бильярд одному член-кору... из универсама. Надеюсь, ещё увидимся, - и затрусил грациозно по аллее. - Ты совершенно невыносим, Кит! Что за глупая ревность?! Я же вижу! Ты совершенно напрасно нападаешь на Евгения Юльевича. Это милейший образованнейший человек! Знает три языка. И где он только не был! - защебетала Полина Григорьевна. Никита Романович отметил, что Поля стала как-то совершенно иначе выражаться. - Я уезжаю послезавтра... в Швецию, - по-прежнему сухо объяснил он цель своего визита. - В Швецию?! - чуть не рухнула Полина Григорьевна. - Это как же так?! В Швецию?! Ты шутишь, Кит? - А вот так! - уже с долей торжества ответил Никита Романович. И в двух словах объяснил суть дела. - Могут ещё отказать, - боясь сглазить, произнесла Полина Григорьевна. - А меня почему не записал? - Ты понимаешь, что говоришь?! Это же служебная поездка! - Ну и что?! - Ничего! - Как же быть? А вдруг всё-таки откажут? Ну, или заменят кем-нибудь. Так бывает... - Нет, верняк! - Никиту Романовича стал утомлять этот бестолковый разговор. - Ведь тебя же надо собрать, - вслух засомневалась Полина Григорьевна. - А мне еще неделю здесь надо... Ладно! Я тебе всё напишу. Не вздумай надеть свой черный костюм! Наденешь серый в полоску. Он еще ничего?- и уже твердо закончила: - А мне привезешь тонкое кожаное пальто, с ламой. Это там копейки. Я тебе покажу! Тут у одной есть! - Вряд ли хватит денег. Да и вообще! Будет у меня время по магазинам бегать?! - возразил Никита Романович. Он хотел привезти кое-что из инструмента для домашних поделок. - Найдешь, найдешь время! Выбрать для единственной жены пальто! - неумолимо отрезала Полина Григорьевна. Обсудили, кто присмотрит за Валеркой. Возраст-то опасный. Может и накуролесить. Только дай волю! - Попрошу Ферапонта! Он не откажет, - предложил Никита Романович. - Уж твой Ферапонт присмотрит! - съязвила Полина Григорьевна. - А, что?! И присмотрит! - обиделся за друга Никита Романович. Постепенно разговор вошел в нормальное русло. Становилось холодновато, и они направились в помещение. 4. Совершенно неправдоподобная мебельная история Отъезд решено было отметить в ресторане. Тот находился неподалеку. Современное низкорослое зданьице. В ряду таких же. Под общим названием "Торговый центр". Ведь не каждый же день человека в загран посылают! Такое событие! Почище дня рождения будет! Ферапонт по этому случаю приоделся. И выглядел даже торжественней, чем сам Никита Романович. От обоих крепко пахло лосьоном. "Как на свадьбу!" - удовлетворённо подумал Ферапонт. - Слушай! А давай в центр рванем? - предложил он. - Посолидней будет! - Пока туда доберемся, как раз закроют! - здраво рассудил Никита Романович. - А ты, Ника, так и поезжай! Только к чёрному бы надо черный галстук... Ух, и закрутишь ты там с бабами! - любовался другом Ферапонт.