С Татьяной договорились заранее, она обещала быть к двенадцати. Ближе к вечеру должна забежать мама, чтобы пройтись по сервировке рукой мастера.
Специально гостей не приглашали, но ожидалось человек десять - все свои.
Софья Петровна включила на кухне радио, надела передник, открыла дверцу холодильника и, обозревая его содержимое, попыталась, как всегда, наметить план. Надо было выступить достойно и в то же время не измочалиться к вечеру, добиться успеха малой по возможности кровью.
...Индейкой займется уже в самом конце мама, чтобы подать ее на стол, не подогревая. Буженину приготовит Таня - у нее она получается. Сегодня буженина должна быть отличной, рыжий мясник оставил окорок что надо. Правда, содрал за него соответственно, хотя и приговаривал: "по знакомству" и "только для вас, дорогой доктор". А иначе никак нельзя. Спорить не приходится. И верно ведь: по знакомству.
Закуски лучше приготовить в последний момент; наполеон нужно только разрезать... Значит, на ее, хозяйкину, долю остается заливная рыба. И Софья Петровна, вздохнув, начала чистить добытого тоже по случаю судака.
Радиоточку на кухне так и называли - ее радио. Во время последнего ремонта квартиры года три назад она специально проследила, чтобы сделали сюда проводку, и всякий раз, оставшись одна, включала это свое радио. Муж, а вслед за ним и дочка, посмеивались: ну в самом деле, зачем тебе производственная гимнастика или передача "На полях страны"? Она отвечала: вам, спортсменам и аристократам, может, и не нужно, а мне интересно. Хотя и ей в этом сплошном потоке интересно было далеко не все. Но попадалось интересное. И потом, послушав известия, можно было не читать газеты.
Да и слушала по-разному. Кое-что воспринималось, как ставший привычным шум воды из скрученного крана - на него и внимания не обращаешь, а то вдруг прорвется хорошая музыка или что-нибудь веселое.
Сейчас передавали не веселое, а бодрое, но ей и это нравилось. В этом дражайший супруг переделать ее не смог. Бодрость и уверенность в себе остались. Когда-то он объяснял их "закваской комсомольской богини", а теперь говорил, что в Софье Петровне "бушуют гены ее мамочки".
"Нам нет преград ни в море, ни на суше..." - пело ее радио.
Итак, имеем сорок лет. Много или мало? Хорошо или плохо?
Сейчас сорокалетних даже женщинами "средних лет" не называют. Тридцатилетние-то ("бальзаковского возраста"!) сходят за девочек. Следовательно, сорок - не много, а значит, и хорошо.
Физически - вполне в форме, пока никаких - тьфу, тьфу! - модных нынче болячек. А что касается службы, то все говорит само за себя. Если выдвигают, берут в аппарат, значит, считают, что человек полон сил и может. Такая теперь установка. И вот ее взяли.
Собственно, этот момент и был самым приятным, потому что "наверх" Софья Петровна не стремилась, после первого разговора попросила время на раздумье, сомневалась, а согласившись, специально оговорила, что останется на полставки в клинике. Это последнее можно было, кстати, и не оговаривать, все само собой разумелось. Вообще, как теперь понимала, она держалась тогда в несвойственном для себя ключе. Обычно решала быстро и уверенно, а тут вдруг сомнения и даже некоторая робость. Шутка ли, зовут в главные терапевты области!
Конечно, видела, что начальству, которое все наперед решило, ее сомнения нравятся. Зачем-то объясняла, что эти полставки ей нужны не ради денег, а чтобы не порвать с непосредственной лечебной практикой, что больше всего хотела бы заведовать пульманологическим отделением - у нее и диссертация по хроническим пневмониям и как раз (надо же!) место заведующего освободилось...
Временами казалось, что слушают ее, как хорошую, примерную девочку, надеясь сделать еще лучше и примернее.
Странное дело, еще совсем недавно она, как и большинство ее коллег, относилась к начальству несколько иронически: чиновники. А очутившись в этом кабинете, перед облеченными властью людьми, которые смотрели на нее доброжелательно, но и снисходительно, изучающе, которые собирались резко изменить ее судьбу, для которых проблема полставки в клинике (а обычно требовалось специальное разрешение и еще следили, не совпадает ли подработка с часами основной работы) была не стоящей отдельного разговора деталью, - столкнувшись с этим, испытала даже некоторый трепет. Вот о нем вспоминать было неприятно, но, очевидно, другие, сталкиваясь теперь с нею самой по работе, чувствуют нечто подобное. А она поднялась над какими-то мелочами и перешла в новое качество, перебралась, если говорить житейски, из общего вагона в купе. Это, пожалуй, чего-то стоило.
Только кухня и субботние постирушки, забота о дочери и напряженность, которая не покидала ее, когда бы ни подумала о муже, остались прежними.
Татьяна пришла раньше обещанного, и в четыре руки дела пошли живее.
- А где принцесса?
- После школы пойдет сразу к бабушке,- ответила Софья Петровна, заранее зная, что, примерно, будет сказано дальше.
- Балуете. Белоручкой растет.
Софью Петровну эти разговоры о воспитании раздражали. Почему-то активней всего их ведут те, у кого нет собственных детей. И великими педагогами становятся, как правило, бездетные люди...
- Я тоже росла белоручкой, а пришло время - и всему научилась.
- Попробовала бы не научиться! При нашем-то Ленечке!..
Еще больше раздражало, когда о муже говорили так вот - "наш Ленечка". Тоже нашли общее достояние. Почему-то каждая считает возможным заявить притязания. Таня, правда, старый и верный друг, хотя и тут...
- А что он подарил тебе?
- Посмотри сама. Сверток на серванте. Перевязан розовой ленточкой.
Таня вышла и сразу же вернулась.
- Не пойму, что ты все бурчишь? Не нравится розовая ленточка? И зачем врешь? Ленточка развязана, значит, подарок видела. Но молодец! Ай да Ленечка! В нашей дыре достать такое нужно уметь.
- А он и умеет.
- И прекрасно, - сказала Таня. - Хуже, если б не умел.
Работа спорилась в ее руках. Почти не глядя на кусок окорока, она ловко нашпиговывала его чесноком, и Софья Петровна в который раз привычно думала: какая хозяйка, жена и мать пропадает, засыхает на корню в Татьяне! Ей бы сад, огород, семью в полдюжины ртов - со всем бы справилась. Но ни мужа, ни детей не было, нет и, как теперь уже ясно, не будет. Слава богу, недавно появилась однокомнатная секция в кооперативном доме, а то и жилья своего не имела - мыкалась по углам. Нынешнюю свою квартирку вылизывала, как кошечка шкурку, но сама же и говорила: "Для кого? Ведь только ночевать и прихожу..." Ночевала она, как Софья Петровна отчасти знала, а отчасти догадывалась, не всегда одна, но большой радости, а тем более счастья это, кажется, не приносило. На людях держалась, однако, бойко и независимо. "Босяк фасона не теряет",- говорил о ней, посмеиваясь, "наш Ленечка", и были минуты, когда Софья Петровна подумывала, что ему о Тане известно больше, нежели ей, ближайшей Татьяниной подруге.
- Ты с какой ноги, кума, встала? Или недополучила чего сегодня?..
Во время таких встреч с глазу на глаз Татьяна иногда позволяла себе пошловатые и двусмысленные пассажи. Причем двусмысленность была не в словах даже, а в почти неуловимой скабрезной интонации. Делала это, как сама объясняла, "с психотерапевтической целью". Софья Петровна привыкла не обращать на них внимания, но сейчас слегка порозовела, хотела одернуть, хотя знала, что "этого босяка" не переговорить.
-...Тебя бы в мою холодную девичью постель... Запомни: от добра добра не ищут.
- По-моему, это не по адресу,- возразила все же Софья Петровна. Видит бог: в домашних своих делах ничего другого, помимо того, что имела, она для себя не искала. Подруга, похоже, с нею согласилась: живо чмокнула Софочку в щеку.
...А мясо было уже на противне, судака пора было вынимать из бульона...
- Лимон есть? - спросила Таня. - Так и знала. Вынь сверток у меня из сумки.
Когда Софья Петровна развернула в прихожей сверток и заахала, найдя в нем, кроме лимонов, французские чулки на резинке, Таня крикнула:
- Не вздумай и это отдать принцессе. Ей еще рано, а тебя мы должны сделать самой элегантной дамой области. Кто знает, в чьем обществе придется теперь бывать, а там, глядишь, - хохотнула она, - и раздеваться...
В этом была вся Татьяна. Лимоны в эту пору и в Москве непросто достать, а уж в нашем городишке... О чулках же таких едва слышали. И ведь себе доставать, искать не стала бы. Зачем только нужно прикрывать дружественность и доброту этим ерничеством...
- А ты знаешь, - сказала немного погодя Таня,- когда мы познакомились, мне казалось, что имя "София" тебе не идет.
Юбилей, как видно, располагал к воспоминаниям.
- Не понимаю,- возразила Софья Петровна. - Как может имя идти или не идти? Бывают, конечно, глупости, вроде Авангарда Ивановича пли Арчибальда Харитоновича, но обыкновенное, привычное имя - Софья или Татьяна, - как оно может "не идти"?
- Не говори. Был у меня друг сердечный по имени Юра, так вся любовь расстроилась из-за того, что я не могла называть его иначе как Егор...
- Не выдумывай. Не было у тебя никакого Юры.
- А ты уверена? Это было как раз в тот период, когда ты, движимая прекрасным патриотическим порывом, отправилась поднимать здравоохранение в нашей сельской глуши...
Напоминание об этом коротком периоде действовало на Софью Петровну по-разному. Иногда умиляло, а случалось, видела в том времени причину всех своих действительных и мнимых несчастий. Сейчас сказала только:
- И что же?
- Он, дурачок, ревновал. Считал, что у меня был до него какой-то Егор, которого я забыть не могу. А имя Егор ему просто было больше к лицу. Крепкий, надежный, но слишком прямолинейный человек. Сейчас жалеть, конечно, не приходится, а тогда до хрипоты доказывала, что Юрий и Егор суть модификации одного и того же имени - Георгий.
Это могло быть правдой, а могло быть и обычным Татьяниным дурачеством, поэтому Софья Петровна сдержанно улыбалась.
- Да ты не смейся. Он мне знаешь, что на это сказал? "Ах, еще и Георгий!.."
Теперь они смеялись обе.
- Однако, - сказала Софья Петровна. - А какое же имя мне идет?
Татьяна ответила не сразу. Сперва посмотрела внимательно, будто прицеливаясь (или прицениваясь?).
- Сначала мне казалось - Ольга. А теперь думаю, что Лидия.
- Ничего не понимаю.
- И я тоже. А разве все нужно понимать? Кое-что надо просто чувствовать. Почему одни любят блондинок, а другие брюнеток?..
- А ты кого любишь?
Таня хитренько улыбнулась:
- Такой роскоши я себе не могу позволить. Я люблю тех, кто любит меня.
Между тем. Софье Петровне вдруг вспомнилось: покойный отец, когда спросила его, как хотел бы назвать внучку (он не уходил из больницы почти сутки, пока она не разрешилась, благо отделение, которым сам заведовал, находилось под одной крышей), отец устало отмахнулся: "Хватит того, что тебя назвал Софьей. Довольно с меня ошибаться".
Тогда он еще с нашим Ленечкой не ладил... - усмехнулась Татьяна.
Софья Петровна промолчала: отец с зятем сходился трудно.
Но как ее уязвил тот ответ! Столько мучилась, так старалась, так жаждала теперь жалости, сострадания, любви... Отец, правда, тут же поцеловал ее и сказал: "Отдыхай. Ты хорошо потрудилась".
А имя дочери она дала сама - Надя. Не случайное имя - Надежда Леонидовна Забродина. Надежда.
- ...Ты знаешь,- говорила, нарезая лимон, Таня,- все дело, наверное, в том, что тебя называют Софой. Софа тебе решительно не идет. Я и сегодня это почувствовала, когда услышала от этой дуры Надъярных: "Наша Софочка, наша Софочка..."
- Она-то что?
- Говорит, тебя назначили председателем какой-то комиссии.
- Ну и что?
- Да как же: терапевт должен вынести суждение о работе хирургов. А где главный хирург области?
Татьяна считала, что имеет право знать подробности. В самом деле, не от Надъярных же узнавать что-то о своей ближайшей подруге! Сегодня и без того пришлось притворяться, будто ей все известно. Надъярных, конечно, хоть и похваляется званием доцента, как врач - ноль, дура, но баба хитрющая...
А Софья Петровна испытывала странное чувство. Здесь, на кухне, и именно сейчас ей предстояло совершить важный поступок, который определит многое в будущем. На короткий миг нужно решительно отстранить от себя паутину дружеских уз, не порвав, не разрушив их. И опять вспомнился тот давний эпизод в роддоме, когда отец тоже словно отстранился от нее. Их нежная привязанность осталась, но отец показал ей, что она уже не девочка, а мужняя жена, мать, женщина, которая сделала свой выбор. Ты хотела этого? Так распоряжайся-де собой сама.
Сейчас было по-другому. Надо было самой утвердить свою суверенность.
...Татьяна с любопытством ждала излияний и новостей, а Софья Петровна сказала:
- Так, милая, мы провозимся на кухне до вечера. А имениннице еще нужно принять ванну и уложить волосы.
Уже говоря это, поняла: не то, не то! Не умеет она, что ли, или не может?
Таня посмотрела на нее удивленно:
- Ты что - не хочешь говорить? Не надо! Или сама ничего не знаешь? Только не превращайся, кума, в индюшку. Это тебе тоже не идет.
Леонид Михайлович испытывал после тенниса легкую усталость и столь же легкий голод, обострявший обоняние. Подъезд встретил привычным запахом кошек. Одна метнулась ему под ноги.
Почтовый ящик был забит газетами, и он вынул их - медицинскую, экономическую, "Комсомольскую правду", "Советский спорт", с мимолетным раздражением подумав о своих клушах - жене и дочери, об их равнодушии к печатному слову. Жена заразила этим и дочку, а девчонке поступать в будущем году в институт и, похоже, в какой-то из гуманитарных, а там без газет, как они ни скучны, не обойтись.
Удивительные существа женщины! Могут поднять переполох из-за ерундовой простуды своего дитяти и не обратить внимания на что-то гораздо более существенное. Чтение газет и выступления - даже пустейшие - на семинарах - это же для студента гарантированная четверка, а то и пятерка на экзаменах по истории родной коммунистической партии, основам марксизма или как там теперь называется этот курс! А в один день или месяц к такому чтению себя не приучишь... Надо понимать!
Впрочем, это настроение не для сегодняшнего вечера...
Лифтом Леонид Михайлович, когда возвращался домой один, не пользовался и сейчас легко взбежал к себе на четвертый этаж. Еще на третьем почувствовал вкусные запахи, которые проникали на лестницу, и понял, что все силы - "команда" - в сборе и все готово к приему гостей.
У жены было какое-то особое чутье на него - это и льстило, и раздражало,- она даже под гром своего радио обычно ухитрялась услышать, как Леонид Михайлович открывает дверь, поэтому, сунув газеты в карман, а букет-под мышку (розы были роскошные и на улице привлекали внимание), он с особой осторожностью поворачивал ключ. Хотелось появиться с этими цветами вдруг, внезапно, обрадовать свою старушку, которой, надо признать, временами приходилось с ним не сладко. Поначалу все получилось, он уже зашел в прихожую и закрыл за собой дверь, но тут его увидела дочка. Леонид Михайлович заговорщицки приложил палец к губам, однако она то ли не заметила этого, то ли не захотела заметить, громка сказала:
- А вот и наш Ленечка!
У нее был странный, высокий, приятный, но ломкий голос. Однажды кто-то из знакомых, человек сведущий, заметил, что, если бы не эта ломкость, девочка могла бы петь и недурно.
Сюрприз был испорчен, но бог с ним.
Появилась Татьяна:
- Какие розы! И в эту пору!
Он поцеловал ее в щеку. В этот вечер ему особенно хотелось, чтобы люди были добры друг к другу.
- Ты маг и чародей,- сказала Татьяна, и он был благодарен ей за это.
- Неотразимчик,- улыбнулась дочка.
Уже не впервые Леонид Михайлович слышал от нее это дурацкое слово, но и на сей раз решил оставить без внимания. Однако теща уже вмешалась:
- Надежда! Как ты разговариваешь с отцом?
Считалось, что он потворством и бесхарактерностью портит дочь. "Вы же у нас великий либерал!.." - случалось, говаривала теща. Можно было, конечно, посоветовать ей прислушаться, как внучка разговаривает иногда с нею самой, но Леонид Михайлович и этого не стал делать: не будем ссориться... Он подошел к Полине Матвеевне, по-прежнему держа цветы в руках, поздравил с именинницей и тоже поцеловал в щеку.
Жена делала вид, будто очень занята у плиты, и не повернулась, даже когда Полина Матвеевна воскликнула:
- Софочка, ты посмотри, какая роскошь!
У тещи тоже был высокий, приятный, но как бы надтреснутый голос. Леонид Михайлович не переставал удивляться, как много его дочь унаследовала от бабушки, и остро чувствовал свое бессилие перед этим. Удивительный (хотя что уж тут удивительного - наверное, обычное дело, просто ему это кажется удивительным), удивительный прыжок в наследственности через поколение. Эдакая чехарда. Софья белобрыса и слегка курноса: несомненно хорошенькая женщина, но типичная чалдонка, внешне вся в отца своего Петра Сергеевича. А Надюшка смугла, цыганиста - вылитая бабка, хотя, может быть, и от него, Леонида Михайловича, втайне утешал он себя, тоже что-то есть.
Ему самому больше нравился северный, молочный, "аржаной", как он говорил, тип женщин, но, глядя на ставшую девушкой Надежду, он понимал покойного Петра Сергеевича: хороша была в молодости баба Поля, не по-здешнему хороша. Чувствовался Восток, но без горбоносости, без коротконогой грузности, которые там нередки.
А бессилие Леонид Михайлович испытывал оттого, что понимал: не только ведь голос и стать можно унаследовать, а и вздорность характера, упрямство, легкомыслие в житейских делах.
- Знаете, о чем я подумала, глядя на эти розы? - сказала Полина Матвеевна.
- Знаю,- мягко улыбнулся в ответ Леонид Михайлович, наклонился и поцеловал ей руку.
Он и в самом деле знал. В эту позднюю осеннюю пору с уже начавшимися зазимками, пожалуй, только еще один человек в их города мог бы принести такой букет жене - Петр Сергеевич. Но тому, надо признать, было легче. Петр Сергеевич был могущественный человек. Бабы - начиная с жены какого-нибудь Самого Главного и кончая уборщицей вокзального туалета - костьми ради него легли бы. Он был для них не только доктор, но как бы и пастырь, исповедник, советчик. Это, как, кстати, и многое другое, Леонид Михайлович понял уже после смерти тестя. Воистину то был последний из могикан. Теперь уж нет таких лекарей. Теперь спешка, суета, телеграфный стиль в разговоре; норовят отделаться прописями, а чуть что - отфутболить к узкому специалисту, тот же человек большей частью действительно узкий, а специалист сомнительный; теперь чуть что спешат - на стол, под нож, в онкологию.
Сколько, бывало, поздравлений приходило "дорогому Петру Сергеевичу" на праздники, а как хоронили его!..
Все еще держа цветы в руках, Леонид Михайлович подошел к жене и обнял ее. Почувствовал, как она напряглась и слегка шевельнула плечами, отстраняя. Ну и бог с ней. Так или иначе, все, кому нужно, увидели любовь и согласие. А теперь не худо бы перекусить.
Наде Забродиной все происходящее сейчас в доме казалось ужасно забавным. В то же время она побаивалась и даже стыдилась происходящего, потому что понимала: рано или поздно "наш Ленечка" задастся вопросом, как эта открытка попала в руки его жены. Человек он проницательный и сразу поймет, что бабушка ни при чем. Бабушка не из тех, кто может скрывать что-либо...
Словом, остается надеяться, что выяснять он ничего не станет, потому что будет ему не до этого. И поделом.
Но, даже если бояться нечего, на душе было гадко: как ни верти, а выходит, предала отца. Но кому предала? Матери! Предательство ли это?
Оправдание найти, конечно, можно: в самом деле, как прикажете вести себя дочери, в руки которой попадает письмо, изобличающее отца в супружеской неверности? Что делать с этим письмом? Она и в руках-то его с трудом держала - тряслись руки. Отдала маме.
Но что казниться, когда дело сделано. И потом, все происходящее было действительно забавно. Особенно смешно выглядел отец с этими цветами. И бабушка, которая тоже ничего не подозревает, радуется праздничности, миру и согласию в семье. Хотя отец, кажется, что-то унюхал.
Жаль маму... А Татьяна-то как снует, ни минуты не усидит на месте. По всему видно, хочет предупредить Ленечку.
А Ленечка углубился в щи. С каким изяществом ест! Кажется, что не у себя, на тесной кухне, на краешке стола, а на каком-нибудь дипломатическом обеде. Или на тех обедах щи не подают?
Надо признать, что Ленечка, несмотря ни на что,- прелесть. Не с кем и сравнивать. Может, и мать в чем-то виновата? Уж больно она стелется перед ним. Говорят же, что нельзя так перед мужчиной выкладываться... Но, с другой стороны, с ним просто невозможно по-другому...
Надя вспомнила прошлогоднюю школьную историю. Девчонки их класса почти поголовно влюбились в нового физика. Она только пожимала плечами, а однажды сказала подругам, что они просто тёлки и никогда не видели настоящих мужчин. Что тут поднялось! На этот раз ее власти не хватило, чтобы утихомирить девиц. Особенно старалась Машенька Белокурова, словно брала реванш за то, что вечно была в компании второй.
- Ах, ах! - дурачилась она. - Покажите мне, наконец, героя вашего романа...
И тогда Надя сказала:
- Хорошо, покажу.
- Когда же, сударыня, когда? - не унималась Машенька.- Мы сгораем от нетерпения!
Помолчав, Надя сказала:
- Приглашаю вас в гости. Пятнадцатого марта. Не всех,- жестко добавила она, а потом как бы смягчилась: - Ладно, приходите все.
Они озадачились и замолкли.
За две недели, которые оставались до назначенного срока, Надя полностью подтвердила свою домашнюю репутацию человека, умеющего добиться, чего хочет. То, что ее 16-летие будет отмечено в субботу вечером 15 марта в просторной бабушкиной квартире, возражений не вызвало. Надя, кстати, недавно была перепрописана в этой квартире, чтобы прекратить посягательства горжилотдела на избыточную площадь. Ожесточенное сопротивление вызвал пункт 2-й ее программы: Надя давно хотела иметь щенка шотландской овчарки, колли. На этот раз бабушка капитулировала, и отец обещал собаку достать.
Пункт 3-й Надя изложила так: поскольку за все ее школьные годы отец ни разу ("Подумать только, - демагогически восклицала она,- ни разу!") не был на родительских собраниях, он будет принимать вместе с нею ее гостей. Мама и бабушка, как захотят, а он - обязательно. Когда накануне в четверг он сказал, что должен ехать в командировку и вернется вечером в воскресенье, Надя заявила, что пусть поступает, как знает, только, вернувшись в воскресенье, он ее дома не найдет. Сейчас она и сама не знала, насколько серьезной была эта угроза и была ли она связана лишь с приемом гостей. Ультиматум произвел неожиданное действие, мама заплакала и бросилась обнимать ее со словами: "Она все видит и понимает! Бедная, бедная девочка!.."
Кое-что она и вправду видела (напряженность в доме) и слышала (разговоры матери с Татьяной о странных субботних и воскресных командировках отца), но многое не то чтобы не понимала, а просто не хотела понимать.
А еще ведь кипели страсти в школе. Все у нее что-то хотели выведать: правда ли, что приезжает из Москвы то ли ее дядя, то ли двоюродный брат-моряк? Правда ли то, правда ли это?..
В субботу она встречала гостей вместе с очаровательным полугодовалым рыжим (и роскошное белое жабо), остроносым, кареглазым щенком.
- Знакомьтесь, это Мики.
Машенька Белокурова протянула руку, и пес подал ей лапу. Машенька расхохоталась:
- Значит, это он и есть? Злая шутка! Ты, Забродина, умнее нас всех. - Это был ядовитый комплимент, потому что умнее всех в их компании считалась сама Машенька. - Наш физик, - продолжала она, - действительно щенок даже рядом с этим Мики. Мне сказали недавно, что он боится мышей и живет под каблуком у тещи...
Все были веселы, доброжелательны, хотя и немного скованы поначалу. Подавляла старая докторская квартира с высокими, отделанными лепкой потолками, книжными шкафами, тяжелой мебелью. Кажется, только Машенька Белокурова чувствовала себя здесь, как и повсюду, уверенно. Гостей пригласили сперва в Надину комнату (раньше в ней был кабинет Петра Сергеевича), а потом в столовую. Пили чай из сияющего медного, украшенного медалями самовара, резали огромный торт с шестнадцатью свечами...
Отец появился, когда все уже были за столом. Поцеловал, сел рядом, как-то незаметно взял ее руку, убрал со стола и надел колечко. Надя даже вздрогнула от радостной неожиданности, не смогла удержаться, выхватила руку, поднесла к глазам. Кольцо было тоненькое, девичье. Золотенькое с крохотным сверкающим камешком. Как он догадался? Как угадал размер?
Смеялись, пели, танцевали. Надя попросила отца пригласить Машеньку и наблюдала за ними. Отец что-то говорил, и Маша смеялась.
Надя тоже танцевала, но мало: не хотелось оставлять щенка, которым сразу норовили завладеть подруги.
Прием закончился рано. Надя со щенком вышла проводить гостей. И на лестнице, и у подъезда, и на троллейбусной остановке галдеж они поднимали невероятный, но Надя ждала своего и дождалась. Уже в самом конце рядом с нею, будто нечаянно, опять оказалась Маша Белокурова.
- А отец у тебя... Даже не ожидала...
- Что ты имеешь в виду?
- Не знаю. Шарм, наверное...
- А попроще ты не можешь?
- Не строй из себя дуру, - сказала Машенька. Бедняга, она не знала, что за все это - заносчивость, высокомерие - рано или поздно будет бита. - Шарм - обаяние. Но такое чувство, будто он желает всем добра и никому не завидует...
- Так и есть, - подтвердила Надя. - А чего завидовать, когда мы все его любим.
- Что значит - все?
- Ну вот, и ты тоже.
Машенька фыркнула было, но вдруг рассмеялась - ей это давалось легко.
- А что касается Мики, - сказала Надя, - то ты ошиблась. Мики - девочка...
- Но имя "Мики" в англоязычных странах... - заторопилась Машенька.
- Не знаю,- перебила ее Надя, - пока не бывала. А моя Мики - девочка, или, попросту говоря, - сука.
Оставшись одна, Надя еще раз полюбовалась колечком под уличным фонарем и медленно пошла в переулок. Ведя на поводке эту великолепную собаку, она воображала себя в длинном платье, выше ростом и старше годами.
С родителями по возвращении у нее состоялся странный разговор.
- Жаль, что вы родили меня одну.
- То есть?
- Надо было еще мальчика.
- А вдруг бы опять была девочка?
- Значит, надо было рожать, пока не получится мальчик.
- Это еще зачем?
- Потому что очень жаль, что на свете нет мальчика, похожего на моего папу...
Если бы она знала цену этим бесхитростным словам! Сколь многое за них простила ее мать отцу! Как они любили друг друга в ту ночь - с болью, слезами и молодым исступлением...
Однако что было, то сплыло. Сейчас другой праздник и ждали других гостей.
Отец покончил со щами, и бабушка вернулась на кухню. Она выходила, потому что ее раздражали плебейские вкусы зятя: на завтрак, обед и на ужин готов хлебать щи. Она не понимала, зачем эти щи, когда через час садиться за стол, когда уже готова индейка...
Мать, словно подчиняясь необходимости, пошла приводить себя в порядок. Татьяна воспользовалась этим: не обращая внимания на Надю, что-то зашептала на ухо Леониду Михайловичу. Незадолго до этого, вот так же не обращая внимания на Надю, она шепталась с мамой. Тогда Надя различила две фразы: "Так, может быть, и ты?" - чуть ли не с ненавистью сказала мама.- "Нет, к сожалению," - зло ответила Татьяна.
А сейчас Надя не слышала (и не хотела слышать) ничего. Она только испугалась, когда отец поднял брови и с непонятной рассеянностью скользнул взглядом по темному окну, по холодильнику и по ней, Наде. Он скользнул по ее лицу, как по бездушному предмету, и в его глазах не отразилось ничего.
Хотя бы скорее пришли гости! Но когда они пришли, выложили подарки, дружно сказали маме, как прекрасно она выглядит, и уселись за стол, Надя замкнулась на новой мысли: а что если Ленечкин "предмет" - одна из сидящих здесь дам?
Воображение гнусно копошилось вокруг того, чем этот "предмет" занимается, оставшись наедине с Ленечкой. Подступала тошнота. Надя примирилась с тем, что Ленечка занимается этим с матерью, но мысль еще о ком-то была невыносимой.
По привычке стала наблюдать за отцом, однако наибольшее внимание он уделял рентгенологу областной больницы, женщине, на Надин взгляд, очень некрасивой (все лицо в бородавках, фу!). Хитрость? Но кому тут еще уделять внимание? Уж не беременной ли четвертым ребенком (неслыханное дело!) жене патологоанатома Футеровича?..
Всех поразили цветы, и женщины дружно пели хвалу Лёнечке, укоризненно поглядывая на собственных мужей.
Против Надиного ожидания (или наоборот - как и следовало ожидать), все складывалось очень мило. Татьяна, верно, ни на шаг не отходила от матери, "давила на психику" и, кажется, довольно успешно.
Поскольку большинство собравшихся были медики, застольный разговор быстро вошел в профессиональное русло, и только Леонид Михайлович говорил с Футеровичем о караимах. Для Футеровича - единственного, может быть, на всю область караима-это была волнующая тема, а Леониду Михайловичу любопытно было услышать что-то новое, у него вызывал интерес загадочный, маленький, разбросанный по всему свету народ. Кроме того, Футеровки нравился ему сам по себе. Мужичок с ноготок, но никаких комплексов. Обычно в таких семьях возникает проблема каблуков: "Когда я без каблуков, мы одного роста..." Здесь ничем таким и не пахло. Лизе Футерович, судя по всему, думать об этом было просто некогда. Сейчас она отдыхала. Вышла из-за стола раньше других и устроилась в кресле возле журнального столика. Положила на колени последний номер "Здоровья", полистала, а потом то ли задремала, то ли задумалась. Надя сбоку разглядывала ее лицо с полуопущенными веками. Казалось, что женщина прислушивается к происходящему в ней самой.
Вечер благополучно катился к завершению, когда в прихожей задребезжал звонок. Он был резок и требователен, как всякий неожиданный ночной звонок. "Кто бы это мог?" - подумал каждый, и все замолкли.
Открыть вышла Полина Матвеевна. А дальше произошло нечто совершенно поначалу непонятное.
- Сюда, сюда, - говорила она кому-то в прихожей, - Несите ее сюда...
Она снова появилась в комнате, пятясь и раздвигая локтями портьеры. А вслед за нею зашел мужчина, держа перед собой корзину с цветами.
На вопрос, от кого цветы, сказал, что в корзине есть записка; рюмку коньяку не без сожаления отверг, объяснив, что за рулем, и тут по одежде, по облику все увидели, что он таксист; предложенную ему трешку небрежно-сунул в карман и был таков.
Не сказать, чтобы эти цветы были лучше тех, что принес Леонид Михайлович, но любопытства они возбуждали больше, и общественность с нетерпением ждала оглашения записки. Записка была в изящном продолговатом кремовом конверте, которые, как было известно в городе, делали на местной фабрике по московскому спецзаказу, и гласила: "Милой Софии Петровне Забродиной в знаменательный для нее день - с пожеланием ей самой и всем ее близким благополучия и счастья. В. В. Белокуров."
- Это который Белокуров? - сказала Полина Матвеевна.
Сам ее голос, высокий и чуть надтреснутый, показался особенно резким, потому что у всех остальных этот вопрос - "который?" - даже не возникал: Вячеслав Васильевич Белокуров был институтский профессор и виднейший в их городе хирург.
- Старик уже умер, мама, - сказала Софья Петровна. - Это его сын.
- Умер? А почему я не знала? - Она считала, что должна знать все. - Петр Сергеевич его не любил.
Однако давняя нелюбовь друг к другу двух уже умерших стариков никого сейчас не интересовала. Занимало другое.
"Отчего это Машенькин родитель вдруг ударился в гусарство?" - думала Надя Забродина. Она видела его однажды и нашла, что он слишком для Машеньки стар, смахивал скорее на деда - никакого сравнения с нашим Ленечкой. Странно, что мама и бабушка говорят о нем: сын старого Белокурова. Как о молодом.
Размышляя об этом, Надя в то же время пыталась поймать какую-то едва брезжившую мысль. Ничего не получалось. Мысль ускользала, как кончик вырвавшейся из пальцев резинки. Оставалось лишь ощущение того, что белокуровские цветы - их пышность, рассчитанная неожиданность их появления - должны помочь Наде понять нечто и в самой Машеньке. Вот так вдруг показалось.
О гусарстве профессора Белокурова думали - хотя по-разному - и другие.
"Узнаю старого ловеласа," - мечтательно улыбалась дама-рентгенолог, на лице которой были, кстати говоря, вовсе не бородавки, а родинки. Лет двадцать назад они смотрелись, надо полагать, иначе, выглядели мельче и даже придавали личику юной студентки своеобразную пикантность...
"Очень, очень вовремя," - думала Татьяна. Ей казалось, что эти цветы дают Ленечке хороший шанс спустить, на тормозах предстоящий щекотливый разговор.
"Однако,- многозначительно повторял про себя Футерович, - однако..." Он пытался сообразить, что бы все это означало. Стало вдруг очевидно, как существенно изменилось положение Софочки Забродиной. Кто бы мог подумать!
Только беременная жена Футеровича не думала ни о чем таком. Очнувшись от своих полумечтаний, полуснов, она сказала:
- А вы знаете, у Ивановых тоже были гости...
И все согласились с ней: да, пора по домам.
Но не сразу, не все сразу! Футеровичи, конечно, особь статья - у них дети. Футерович вообще герой - в наше время решиться завести четвертого ребенка это, знаете ли....
К концу вечера, как всегда, несколько разогрелся и воодушевился милейший человек, которого называли просто Васей. Бывший пациент Софьи Петровны стал другом дома, помнил все семейные торжества Забродиных, а последнее время стал все явственнее определяться при Татьяне, что вызывало шуточки, но и некоторое ожидание тоже. Это, кстати, ставило Татьяну в положение, когда она, хоть и досадуя, иной раз чувствовала себя обязанной принимать в Васе участие, вроде бы в чем-то отвечала за него. Как говорится: не было печали... Вот и сейчас Татьяна, подчиняясь этой неведомо как возникшей обязанности, пыталась его урезонить, а Леонид Михайлович подошел, приобнял:
- Конечно, конечно! - и подлил коньячку.
- Я вам вот что скажу, Леонид Михалыч, - продолжал милейший человек. - Эти штучки вашего профессора я вижу насквозь - жалею, что сам не сообразил, не додумался. А где выращивают эти гвоздички, мы тоже знаем - вместе с огурцами, луком-пером и редиской для обкомовской столовой. Сами строили теплицу...
- Какая разница? Все на земле растет.
- Не говорите. Там бросовое тепло от электростанции...
- А растениям все равно, какое тепло. Лишь бы тепло было,- нечаянно скаламбурил Леонид Михайлович.
- Растениям! А мне - нет. Я бы из-за этого побрезговал и космонавтом стать. На фига мне их ордена, если я не хочу пить воду, которую из мочи перегоняют! Противно!
- Надо бы успокоиться, Вася! - увещевала его Татьяна.
Понять ход мыслей, логику рассуждений этого милейшего человека было и в самом деле не просто.
- Вы же умный человек, Михалыч, и должны понимать разницу. Это они пусть как хотят, а мы-то видим разницу между тепличными гвоздиками профессора и этими розами. Вы хоть знаете, какого сорта розы? "Глориа деи"! А знаете, что значит "глориа деи"?
- Знаю, - улыбнулся Леонид Михайлович. - Божья слава.
- Точно! - торжествующе подтвердил милейший человек. - Зачем-то их так назвали!.. А я недавно говорил с садовником - не понимает даже смысла этих слов.
- Забылись. Историческая амнезия, - все так же улыбался Леонид Михайлович, и не понять было - ласково или насмешливо.
- Вы всё шутите. При чем тут эта ваша...
- Амнезия - потеря памяти. Какая уж тут шутка. Вполне серьезно. Спросите врачей, - Леонид Михайлович сделал широкий жест: врачей и в самом деле оказался полон дом. - Слова стали не нужны, их и забыли.
- Это только кажется, что не нужны!..
- Перестаньте спорить! - решительно вмешалась Татьяна. - Скажи лучше, как ты достал свои розы?
Это была то ли игра в поддавки, то ли некая, так сказать, наигранная комбинация: уж кому-кому, а Татьяне происхождение цветов было известно. Однако Леонид Михайлович непринужденно отыграл реплику:
- Мне было проще, чем Белокурову. Я-то готовился заранее...
Это была правда, и он сказал о ней с милой скромностью.
- А все-таки? - не унималась Татьяна, готовя самый эффектный момент. Леонида Михайловича эта настойчивая старательность заставила даже снова улыбнуться, хотя было совсем не весело.
- Цветы сегодня прилетели из Сочи, - сказал он и сделал паузу. - А что касается деталей, то в них нет ничего интересного.
- Позвольте, позвольте! - вмешалась на сей раз дама-рентгенолог. - В деталях, может быть, вся прелесть!..
Вся прелесть действительно была именно в них. Когда Леонид Михайлович начал рассказывать, Софья Петровна, скрывая раздражение, поднялась было, чтобы помочь матери подать чай и не слышать всего этого, но Татьяна усадила ее и сама отправилась на кухню.
- Надежде пора уже спать, - сказала Полина Матвеевна,- и Софочке надо помочь...
- Все понято с полуслова, - весело отозвалась Татьяна. - Подадим чай и отправим вас домой.
Молодые Забродины жили в окраинном районе новостроек, где после десяти вечера девице лучше не выходить на улицу одной.
- А может, пойдешь ты со мной? - предложила, появляясь на кухне, Надя. - А бабушка поедет с этой, которая в бородавках, и ее мужем. Они тоже живут в центре.
"Ах ты моя радость! - подумала Татьяна. - Тебе так хочется пообщаться со мной, что забыла даже об упрямстве: рано! не буду! не хочу!.."
- Ты же знаешь бабушку - она все равно не успокоится, пока не уберет со стола... А мне и правда завтра рано вставать.
"Ах какая примерная девочка!.. Верно, все верно, моя радость. Как и то, что тебе страх как хочется кое-что повыспросить у меня..."
Мелькнула мысль и о милейшем человеке Васе - в начале вечера у Татьяны возникли кой-какие планы в связи с ним, но теперь сказала себе: "Не гони лошадей!.." Может, это даже к лучшему. С Васей не надо спешить и самой проявлять инициативу. Пусть шевелится, совершает поступки и роет от нетерпения землю копытами, а там мы посмотрим...
Через несколько минут они с Надей ускользнули, попрощавшись только с бабушкой.
Чтобы не мучить ребенка, разговор завела сама Татьяна.
- Ты замечала, как плохо мы начинаем относиться к людям, которым хотя бы по нечаянности сделали гадость? А? И хорошо относимся к тем, кому сделали добро... Правда, ты, моя радость, пока делаешь добро единственно самим фактом своего существования на белом свете...
Риторика, однако, Надю не устраивала.
- Ты сказала ему, что письмо принесла я?
- И тебе не стыдно спрашивать об этом? Какое ты все-таки дрянцо, моя радость... Объясни лучше, как оно попало к тебе.
- Нечаянно. Вышла гулять с Мики, вижу в ящике беленькое... Я его сперва и брать не хотела. Пусть, думаю, бабушка...
- Это хорошо, что ты его не оставила бабушке... Только этого нам не хватало... Но как додумалась отдать матери?
- А что надо было делать? - с несвойственной ей плаксивостью сказала Надя. - Отдать ему?
- Тебе сколько лет, Надюша?
- Сама знаешь - скоро семнадцать.
Надо было знать принцессу, чтобы оценить этот ответ. Будь ей хоть чуточку легче, только бы и буркнула - "Сама знаешь", а теперь все-таки выдавила: "Скоро семнадцать". Не хочет ссориться. Жалко девчонку. Она-то здесь ни при чем.
- В твои годы я понимала, что подметные письма надо просто выбрасывать.
(Ни черта она не понимала в ее годы, хотя и была куда более шустрой девицей. Шустрой от послевоенной нищеты, от голода, от незащищенности...)
- А если это правда?
- А ты как думаешь - это правда? - спросила Татьяна и спохватилась: зачем это я?
- По-моему, да. - Надя заплакала. - Ладно, пусть я гадкая, но он, он!..
- А если это неправда? - сказала Таня.
Надя перестала всхлипывать.
- Ты же сама знаешь, что правда. Неужели у всех взрослых отношения построены на лжи? Даже у этой, которая в бородавках, с ее мужем?
- Дались тебе ее бородавки! А она лучший рентгенолог города. И взрослые, между прочим, вырастают из детей... - Эта невеселая шутка прозвучала как оправдание, но Надя не обратила на нее внимания, думая о своем.
- А мама перед ним только что не стелется...
- Может, посоветуешь ей, как вести себя? Ее-то оставь в покое. Что ты в этом понимаешь? Она его любит. Когда-нибудь сама поймешь, какое это счастье так вот стелиться.
- Нет уж - дудочки. Со мной такого не будет.
- Не зарекайся, моя радость. Твоя мама была покрепче тебя. Насчет счастья я, конечно, загнула, но против себя не попрешь. Уж я-то насмотрелась на деловых женщин и не скажу, что они счастливее таких дур, как я...
"Зачем это я?" - опять подумала Таня. В самом дел е- зачем? Сказывалось, наверное, выпитое. Хотя сколько там она выпила!..
И вдруг мелькнуло: а ведь девчонка ревнует отца. Ей-богу.
А что касается деловых женщин, то это была давняя Татьянина мысль. Довелось наблюдать несколько таких, делающих карьеру. Что поделаешь, к сорока годам запас впечатлений позволяет любому из нас чувствовать себя наблюдателем. Особенно врачу. И, пожалуй, еще учителю. Софья Петровна изволят, правда, подтрунивать: какой ты, дескать, доктор? Обыкновенная косметичка. Только я название, что врач. Однако же не кто иной - сам Антон Павлович Чехов писал: в человеке все должно быть прекрасно - и лицо, и одежда, и что-то там еще. Вот мы и боремся с морщинами да прыщами, выполняя веление времени и завет классика. Что ж до наблюдений за жизнью, то лучшего места, чем кабинет врача-косметолога, и не сыщешь.
Пришлось наблюдать таких удачливых, "ушлых", таких железобетонных особ, что поначалу казалось: какие могут быть сомнения? Директор фабрики, премьерша драмтеатра, главная в городе по торговой части... Живут, как хотят и как считают нужным. А в конце концов выходило: не то.