Море было ровным, как ровная дорога, никто не преуспел в морской болезни. Мои молодые парни поднялись с рассветом, чуть позже и я. Серое утро на палубе, серое море, серое небо и серая паутина невесомого побережья Италии - уже недалеко. Ко мне присоединилась п-м, вполне довольная своими попутчицами: такая милая девушка, та шатенка, когда она распустила волосы, они заструились до пят, а так смотрелись обыкновенно! Voilà!* Никогда не знаешь, где найдешь.
Петух, кричавший всю ночь, снова кричит - охрипшим голосом, с больным горлом. Несчастная скотинка выглядит еще более утомленной и несчастной и по-прежнему неподвижна, как губки, что растут на дне моря. Заключенных вывели на воздух: ухмыляются. Кто-то сказал нам, они - военные дезертиры. В свете того, как эти люди смотрят на войну, дезертирство кажется мне единственным героизмом. Но п-м, воспитанная в военном духе, глядит на них, как на чудом оставшихся в живых под сенью смерти. По ее понятиям, их должны были расстрелять, когда повторно захватили. Солдаты сняли брезент, их ночной приют растворился с темнотой, и сами они - просто-напросто частицы серого транзита: курят сигареты и глядят за борт.
Мы подтянулись к Чивитавеккья*: старый порт, смотрится средневеково, с замком и круглой крепостью - некрасивыми сооружениями казарменного вида у входа. Солдаты на борту заорали и замахали солдатам на крепостном валу. Задним ходом мы незаметно вошли в довольно мелкую небольшую гавань. И через пять минут уже выгрузились на сушу и шагали по широкому безлюдному бульвару к станции. Команда посмотрела на нас сурово, но, несомненно, благодаря рюкзаку, они приняли нас за бедных немцев.
* * * * *
Кофе с молоком и затем, лишь спустя три четверти часа, - поезд на север. Ночной экспресс из Турина. Места было достаточно; итак, мы входим в поезд, за нами - полдюжины сардинцев. В вагоне - большой, тяжелый Torinese* с мертвыми от усталости глазами. Материк воспринимается, как новый мир: и снова - странная тревога в воздухе. Я опять прочитал Corriere della Sera* от корки до корки. И вновь мы почувствовали, что вернулись в реальный активный мир, где воздух кажется искрящимся вином, в котором растворяется жемчужина старых порядков. Надеюсь, любезный читатель, тебе понравилась такая метафора. И все же не могу удержаться, чтобы не повторить, насколько сильно в атмосфере чувствуется кредитоспособность недвижимости, когда возвращаешься на материк. Через час меняется и душа. Человек - весьма непонятное существо. Он думает, у него - одна душа, а у него их дюжина. Я почувствовал, как моя крепкая сардинская душа растворяется во мне. Почувствовал, как испаряюсь, превращаясь в итальянскую реальность - неопределенную и преходящую. Итак, я внимательно читал Corriere, пока во мне происходила эта метаморфоза. Мне нравятся итальянские газеты - они говорят то, что думают, а не то, что удобнее сказать. Это называется naïveté*, но я называю это мужественностью. Итальянские газеты читаешь и понимаешь, что они написаны мужчинами, а не расчетливыми евнухами.
* * * * *
Поезд тяжело шел по Маремме*. Начался дождь. Мы остановились на станции, где не должны были останавливаться, где-то за городом, недалеко от невидимого моря, в низине; она была возделана, и все равно казалась заброшенной. О, как вздыхал туринец, как устало шаркал ногами, пока поезд бесцельно стоял - под дождем. О, экспресс!
Наконец - снова в путь, и вскоре поезд уже извивается по длинным своеобразным котловинам Римской Кампании*. Пастухи смотрят за козами - за козочками меринос с изящными ножками. На Сардинии мериносы очень белые, блестящие и навевают библейское "белы, как снег"*. А черные овечки в стаде - очень черные. Но эти в Кампании - не белые, а выцветшие, грязные. И, хотя дикая природа в Кампании - по-настоящему дикая, эта историческая дикость знакома, как домашний очаг.
Итак, мы приближаемся к абсолютному размаху современного Рима - над желтым Тибром, минуем знаменитую Пирамиду Цестия* у городской стены и наконец выныриваем из этого хаоса на хорошо знакомой станции.
Опаздываем. Без четверти двенадцать. Мне нужно выйти и поменять деньги, к тому же я надеюсь повидать двух друзей. Мы с п-м несемся по платформе - у шлагбаума никого. Станция умеренно пуста. Мы даем тягу - к платформе отъезжающих поездов. Поезд на Неаполь уже стоит. Закидываем внутрь сумки, просим какого-то флотского присмотреть, чтобы их не украли, и я уже лечу в город, а п-м покупает еду и вино в буфете.
Дождь перестал, и Рим, как всегда, по ощущению - довольно праздничный и не расположенный к беспокойству о чем-либо. Получаю 103 лиры за каждую фунтовую бумажку, кладу деньги в карман в две минуты первого и мчусь назад, покидая Piazza delle Terme*. Аха, а вот и две пропащих души, как раз рассеянно высаживаются из экипажа, один из них пытливо вглядывается в монокль, что там за трамвайными путями, другой - очень высокий, настороженный, элегантный - смотрит так, будто ожидал, что мы возникнем из воздуха для его удобства.
Именно это и происходит. Бросаемся друг другу в объятья. "А, вот и ты! А где п-м? Как вы здесь оказались? Мы приехали к платформе прибытия - никого. Конечно, я получил твою телеграмму только полчаса назад. И мы полетели сюда. Ну, как я рад тебя видеть. - Погоди-погоди. - Что? Сразу едите в Неаполь? А нужно? Какие же вы сумасброды! Перелетные птицы, бродяги veramente*! Сейчас давайте найдем п-м, и побыстрее! - Нам не разрешили зайти на платформу. Сегодня не выдают билеты для провожающих. - О, просто гости возвращаются с той Савойско-Баварской свадьбы на севере, несколько Герцогинь из Королевской семьи. Ну, ладно, попробуем просочиться".
Женщина у шлагбаума тщетно пытается добиться разрешения зайти на платформу. Но то, что не получается у римской матроны, может получиться у элегантного англичанина. Итак, двое наших героев ухитряются пробиться и падают в объятия п-м прямо у поезда на Неаполь. Ну, теперь расскажите нам все! Итак, мы, все четверо одновременно бросаемся в страстный водоворот беседы, как если бы разом зажглись свечи в черырехрожковом подсвечнике. Мне в ухо бормочет Монокль - о Сахаре, он неделю назад вернулся из Сахары! Зимнее солнце в Сахаре! А тот, что с пятнами краски на элегантных брюках, вкратце делится с п-м своей grande passion*. Тут разговор переключается, и вот, монокль уже детально обрисовывает п-м путешествие в Японию, которое он планирует начать чрез шесть недель, а пятна на брюках разглагольствуют об острых ощущениях офортной иглы, и разрабатывается план - месяц на Сардинии в мае: я буду заниматься своей писаниной, а он - картинками. Какими именно картинками? Вырывается имя Гойи. Ну, и теперь общее стремление к единству: почему бы им не приехать к нам на Сицилию на цветение миндаля, дней через десять. Да, они приедут, дайте телеграмму, как только миндаль взойдет на сцену и отвесит большой поклон - и на следующий день прибудут они. Кто-то ударил по колесу вагона - два звенящих удара молотком. Это знак - пора садиться в поезд. П-м в ужасе - поезд может пройти между пальцами. "Я боюсь. Я должна идти". - "Тогда, отлично! Вы уверены, у вас есть все необходимое? Все? Fiasco of vino?* О, две! Тем лучше! Ну, тогда - через десять дней. Хорошо - абсолютно уверены, как приятно было повидать вас, пусть даже мельком. Да, да, бедная п-м! Да, ты уже в безопасности. До свидания! До свидания"!
Дверь закрыта, мы усаживаемся, поезд отходит от станции. И Рим быстро исчезает на этом пути. Мы - уже за городом, на холодной, застывшей Кампании, где выращивают урожай. Слева вдали виднеется Тиволи-Хиллз, и мы думаем о прошедшем лете, о жаре, о фонтанах Виллы д'Эсте*. Поезд тяжело катит по Кампании к Альбанским горам, домой.
* * * * *
Итак, мы наваливаемся на еду и поглощаем отличные маленькие бифштексы, булочки, вареные яйца, яблоки, апельсины и финики, пьем хорошее красное вино и бурно обсуждаем планы и последние новости - с восторгом. С таким восторгом, что замечаем других пассажиров в вагоне рядом с нами, только оказавшись уже посреди романтических гор на юге и проехав полпути. Как! А где же монастырь на высокой горе? И через безумную минуту я предлагаю выйти из поезда и провести ночь там, наверху, в Монтекассино*, и увидеться еще с одним другом, монахом, который знает о мире так много, живя вне мира. Но п-м содрогается при мысле об ужасном зимнем холоде в этом массивном каменном монастыре, где нет даже намека на обогревательные аппараты. Поэтому план сходит на нет, и на станции Кассино я только выхожу, чтобы добыть кофе и сладкие пирожные. На этой станции Кассино всегда есть вкусные вещи: летом - большое свежее мороженое, фрукты и вода со льдом, зимой - сладкие пирожные, пальчики оближешь, что всегда необыкновенно хороши на десерт.
* * * * *
Я считаю, Кассино - это полпути до Неаполя. После Кассино восторг от пребывания на севере начинает улетучиваться. На нас опускается южная тяжесть. Небо тоже мрачнеет: начинается дождь. Я думаю о предстоящей ночи, еще одна ночь на море. И слегка обеспокоен - нам может и не достаться койки. Но есть возможность провести ночь и в Неаполе, или даже остаться в поезде, который идет вперед, долгую-долгую ночь, до Мессинского пролива*. Мы должны решить, приближаясь к Неаполю.
Хоть и в полудреме, все же начинаешь обращать внимание на окружающих. Мы путешествуем вторым классом. Напротив нас - маленькая школьная учительница - я за себя постою, молодая и в пенсне. Рядом с ней - солдат с нашивками на груди. В углу - толстяк. Потом - морской офицер низкого ранга. Морской офицер едет из Фиуме*, и свален мертвецким сном, а может, и поражением. Д'Аннунцио только что сдался. Через два отсека от нас поют солдаты, все еще в боевом духе, хоть и разбитые от усталости, поют хвастливые песни д'Аннунцио* о Фиуме. Это - солдаты легиона д'Аннунцио. Один из них, говорит больной солдат, все еще горит и остается республиканцем. Обыкновенные рядовые не имеют права ехать экспрессом по своим скидочным билетам. Но эти легионеры не голодранцы: они заплатили сполна и едут. Сейчас их отправили по домам. И, роняя от усталости головы, они тем не менее демонстративно поют на весь вагон, прославляя д'Аннунцио.
Мимо проходит кадровый офицер - капитан итальянской, не фиумской, армии. Он услышал пение и вошел в вагон. Легионеры уже смолкли, но сидели, развалясь, и не обращали внимания на появление офицера. "Встать"! - гаркнул он в итальянской манере. Его ярость сделала свое дело. Неохотно, насколько это возможно, они встали. "Отдать честь"! И, хотя это было мучительно, их руки поднялись и взяли под козырек, а он стоял и смотрел на них. И тогда, очень величественно, он удалился неторопливой походкой. Они сели, враждебно глядя на всех. Конечно, их победили. Они же и так это знали. Люди в вагоне улыбались с любопытством: пустая тупая насмешка над обеими армиями.
Снаружи лил дождь, окна сильно запотели, и мы оказались отрезанными от мира. Во всем полупустом поезде чувствовалась измученность, изнеможение и деморализующая подавленность легионеров бедного д'Аннунцио. В полуденной тишине затуманенного дождем полупустого поезда снова начали раздаваться отрывки песни, но тут же вяли в абсолютно удручающем утомлении. Мы ехали тяжело и машинально. Однако один молодой человек не выглядел пристыженным. Он был хорошо сложен, и его густые черные волосы - зачесаны вверх, как большой пушистый гребешок на голове. Он медленно, но с неизменной энергией, пошел по проходу и на каждом большом запотевшем стекле писал пальцем: W D'ANNUNZIO GABRIELE - W D'ANNUNZIO GABRIELE.
Солдат плотного телосложения слегка усмехнулся и сказал школьной учительнице: "О, да, они хорошие ребята. Но это была глупость. Д'Аннунцио - поэт с мировым именем, чудо мира, но Фиуме была ошибкой, понимаете ли. И эти ребята получили урок. Они вышли из себя. О, у них нет недостатка в деньгах. У д'Аннунцио были вагоны денег - там, в Фиуме, и он не скряжничал". Школьная учительница - она оказалась вострой - немного порассуждала, чтобы показать, почему это было ошибкой: ведь она знала лучше, чем поэт с мировым именем и чудо мира.
Меня всегда тошнит, когда я слышу, как люди пережевывают газетный шлам.
Больной солдат не был легионером. Его ранило в легкое, но уже зажило, как он сказал. Он поднял лацкан нагрудного кармана - там висела маленькая серебряная медаль. Медаль за ранение. Он носил ее скрыто и на месте ранения. Он значительно переглянулся со школьной учительницей.
Потом они поговорили о пособиях и вскоре свернули к излюбленной теме. Школьная учительница пошлепала свои пальчики, как они это умеют. Почему билетный контролер, который только пробивает билеты в поезде, получает теперь двенадцать тысяч лир в год: двенадцать тысяч лир! Чудовищно! В то время, как высококвалифицированному professore, школьному учителю, который столько учился и получил все дипломы, дают только пять. Пять тысяч - высококвалифицированному professore и двенадцать тысяч - билетному компостеру. Солдат согласился и привел другие цифры. Но железная дорога - это из ряда вон. О, но работники поезда, - сказал солдат!
* * * * *
Морской офицер, что впадал в самые жуткие состояния, затемненный сном, вышел в Капуа*, чтобы сесть в маленький поезд и ехать на нужную станцию, где наш поезд не останавливался. В Казерте* вышел больной солдат. Дождь падал на огромную аллею, обсаженную деревьями. Вошел молодой человек. Остались школьная учительница и человек плотного телосложения. Зная, что мы слушаем, учительница поговорила с нами о солдате. Потом сказала, что ночным кораблем отъезжает в Палермо, и я спросил ее, будет ли корабль забит, как она думает. О, да, забит до отказа, ответила она. А как же иначе: номер ее кабины - последний, а она брала билет рано утром. Тут к беседе присоединился и толстяк. Он тоже отбывал морем в Палермо. Корабль уже сейчас весь забит. Мы рассчитывали взять билеты в порту Неаполя? Да. Тогда он и школьная учительница покачали головами и сказали, что это мало вероятно - да, почти невозможно. Ведь корабль - знаменитый Città di Trieste*, этот плавучий дворец, и так сильна слава его блеска, что все хотят на нем путешествовать.
"Как первым, так и вторым классом"? - спросил я.
"О, да, и вторым классом тоже", - довольно ядовито ответила школьная мэм. Из чего я понял, что у нее - белый билет, во второй класс.
Я проклял "Città di Trieste" и его великолепие и потупился. Теперь у нас - только две возможности: провести ночь в Неаполе или сидеть в поезде всю ночь и утро и прибыть домой, с Божьей помощью, после полудня. Хотя эти поезда дальнего следования не против опоздать часов на шесть. Но мы уже устали. А какими мы будем после еще 24-часового сидения, одному Богу известно. Однако бороться за койку в отеле Неаполя сегодня вечером, под дождем, когда все отели переполнены иностранцами, тоже не радужная перспектива. О, Боже!
Однако я не собирался так легко принять их отговаривание. Такое уже случалось. Они любят так рассказать, чтобы дело выглядело безнадежным.
Вы англичане? - спросила школьная учительница. Да. Ах, это сейчас хорошо - быть англичанами в Италии. Почему? - довольно кисло я. Из-за cambio, из-за обмена. Вы англичане, с таким курсом обмена денег, приезжаете сюда и покупаете все за ничто, берете самое лучшее, и по вашим деньгам это - ничто. В то время, как мы, бедные итальянцы, мы с трудом платим за все по взвинченным ценам и ничего не можем купить. Ах, как хорошо сейчас быть англичанами в Италии. Вы можете путешествовать, жить в отелях, вы все можете увидеть и все купить, и это ничего вам не стоит. Какой сейчас курс? - выкрикнула она. Сто четыре и двадцать.
Все это она выпалила мне в лицо. И толстяк горько пробормотал: già! già!* - да! да! Ее наглость и тихое горькое поддакивание толстяка подняли во мне желчь. Не слишком ли часто я слышал эту песню от этих людей?
Вы ошибаетесь, сказал я школьной учительнице. Мы живем в Италии далеко не бесплатно, даже при курсе сто три мы живем не бесплатно. Мы платим, и платим выше головы - за все, что здесь получаем: вы, итальянцы, видите, как мы платим. Ну, и ну! Обложили иностранцев пошлинами и теперь говорите, что мы живем бесплатно. Говорю вам, я бы и в Англии жил так же на те же деньги, может, и лучше. Сравните цены в Англии и в Италии, даже учитывая курс обмена. В Италии все стоит примерно, как в Англии. Что-то здесь дешевле, железная дорога - немного дешевле, но она и бесконечно хуже. И путешествовать в Италии - это всегда мучение. А цены на другие вещи - одежду всякую и большинство продуктов - еще выше, чем в Англии, учитывая курс обмена.
"О, да, - сказала она, - Англии пришлось снизить цены в последние две недели. В ее же интересах, не так ли"?
"В последние две недели! - выпалил я. - В последние полгода. А здесь цены растут с каждым божьим днем".
Тут вступил тихий молодой человек, севший в Касерте.
"Да, - сказал он. - Да. Я и говорю, каждый народ платит своей валютой, независимо от курса. И в итоге получается все то же самое".
Я накалился. Почему я постоянно должен терпеть, как мне швыряют в лицо курс обмена, будто я вор? Но женщина не отступала.
"Ах, - сказала она, - мы, итальянцы, такие милые, такие хорошие. Noi, siamo
così buoni. Мы добрые. Но другие, они не buoni, они к нам не добры". И кивнула головой. В самом деле, я не чувствовал по отношению к ней доброты: и она это знала. А что до итальянской доброты, это - незыблемый базис и пустой звук, чтобы назначать непомерно высокие цены и оправдывать себя и свою злобу.
* * * * *
На плодородные плоские равнины вокруг Неаполя спустилась тьма, на высокие страшные виноградники с их коричневыми плетями в тщательно ухоженной черной земле. Когда мы подъехали к широкой платформе вороватой по виду станции, наступила глубокая ночь. Около половины шестого. Мы не очень опаздывали. Остаться ли нам в поезде и доехать до порта, вместе со школьной учительницей, и рискнуть попасть на корабль? Но, едва взглянув на вагон, который пойдет на Сицилию, мы вышли и пробежали вдоль состава к автобусу, который шел до Сиракуз. Шум, гам, неразбериха, заклинивание в проходе и, наверняка, нет мест. И, конечно, негде прилечь. Мы же не сможем просидеть на своих местах более суток.
Поэтому мы решили отправиться в порт пешком. Бог знает, когда отведут железно-дорожный вагон. Поэтому мы вернулись назад за рюкзаком и сообщили учительнице о нашем решении.
"Попытайтесь", - холодно отреагировала она.
* * * * *
Ну, вот, я с рюкзаком на плече, а п-м - с kitchenino в руке, мы вырываемся из этой трижды проклятой неприятной станции и бежим по черному мокрому ночному Неаполитанскому заливу. Моросит медленный дождь. На нас смотрят извозчики. Меня спасает рюкзак. Я устал от этого боа-удава, Итак, неаполитанский извозчик - после наступления темноты. В светлое время существуют более или менее расценки.
От станции до причала, где стоит корабль, - около мили. Мы едем по темным таинственным заливо-подобным улицам, по скользким черным булыжникам. С обеих сторон повозки внушительно и высоко вздымаются черные лошади, но в этой части города улицы не такие узкие. Мы несемся вперед в мистической полутьме этого большого беспорядочного города. На зданиях огней нет, только маленькие электрические лампочки на улицах.
Наконец выныриваем у причала и спешим мимо больших складских помещений в дождливой ночи туда, где начинается посадка. Мимо нас со звоном проходит трамвай. Мы шаркаем ногами по краешку тротуара, который идет, как перешеек по широким зыбучим пескам этой дороги в гавань. Повсюду чувствуется опасность. Но в итоге доходим до ворот железнодорожного переезда. Итак, мы бежим дальше мимо огромных ангаров и портовых зданий и наконец видим возвышающийся впереди корабль в черном-пречерном море. Так, а где же та маленькая норка, где продают билеты? Мы позади всего в этих пустынных джунглях темного залива.
* * * * *
Какой-то человек направляет нас за угол и даже не требует денег. Снова спасает рюкзак. Итак, вот оно: вижу кучку людей, в основном, солдат, бьющихся в голой комнате вокруг крошечного задвижного оконца. Узнаю место, я уже так бился.
Ну, вот, п-м стоит на страже рюкзака и сумки, а я вступаю в борьбу. Это - драка в прямом смысле слова. Человек тридцать одновременно хотят пробиться к крошечному окошечку кассы в
глухой стене. Ни ограждающих поручней, ни очереди - только дыра в глухой стене и тридцать парней, в основном, военных, ломятся к ней всем скопом. Однако опыт у меня есть. Это делается так: втискиваешься в толпу самой узкой своей частью и без всякого насилия, но беспощадным нажимом и упорством прибиваешься к цели. Одна рука должна крепко держать карман с деньгами, другая должна быть свободна, чтобы можно было бы ухватиться за край окошечка, когда до него доберешься. Таким образом, те самые Мельницы Господни* мелют тебя мелко. Демос,* бьющийся за билеты. Не очень приятно - в такой тесноте, и ты так бесподобно раздавлен. И ни на секунду нельзя оставить без внимания часы, деньги и даже носовой платок. Когда я впервые приехал в Италию после войны, меня обокрали дважды за три недели, пока меня несла по течению старая милая наивная вера в человечество. С тех пор я никогда не терял бдительности. Так или иначе, идешь ты или спишь, дух в наши дни должен бодрствовать. Что я вообще-то и предпочитаю, а теперь еще и усвоил. Вера в благородство человечества - очень ненадежная защита. Integer vitae scelerisque purus* ничего не значит, когда дело доходит до человечества, сколь бы действенной это не было среди львов и волков. Итак, стойко на чеку, как винт, вгрызающийся в кусок дерева, прогрызаюсь вперед через плотную кучку этих парней к окошечку и ору, что мне нужен первый класс. Клерк внутри какое-то время меня игнорирует, обслуживая солдат. Но если ты стоишь, как Судный день, пробьешься. Два в первый? - спрашивает клерк. Муж и жена, - говорю я. - Eсли есть, двухместную каюту. Позади раздаются шутки. Но билеты я получаю. Невозможно засунуть руку в карман. Каждый билет стоит примерно 105 франков. Сжимая в руке бумажную сдачу и зеленые полоски билетов, с последним вдохом вырываюсь из толпы. Итак, получилось. Пока я сортирую и прячу деньги, раздается еще один запрос на билет первого класса. Ничего не осталось, - говорит клерк. Так что видите, как надо бороться.
Нужно сказать, что эти плотные толпы бьющихся за билеты - просто напористые, не ожесточенные и ни в малейшей степени не озверелые. Я всегда чувствую некую солидарность с этими людьми.
* * * * *
Сквозь проливной дождь даем дёру к кораблю. Через две минуты мы уже - на борту. И вот, у каждого из нас - по каюте на палубе: у меня - своя, и у п-м - своя, прямо рядом с моей. Роскошная - не каюта, настоящая маленькая спальня: занавешенная кровать под иллюминатором, удобный диван, стулья, стол, ковры, большие раковины с серебряными кранами - целый de lux. Я, тяжело дыша, бросаю рюкзак на диван, раздвигаю желтые занавески на кровати, выглядываю в иллюминатор на огни Неаполя и с облегчением вздыхаю. Теперь можно, как следует, вымыться, освежиться и поменять белье. Прекрасно!
* * * * *
Салон на нашем корабле - как холл в отеле: много маленьких столиков с цветами и периодикой; кресла и теплые ковры, яркий, но мягкий свет, и люди сидят и болтают. Громогласная группка англичан в одном углу, очень уверенных в себе: две тихие английские дамы: разнообразные
итальянцы, довольно скромные, как кажется. Здесь можно спокойно посидеть и отдохнуть, притворяясь, что смотришь в иллюстрированный журнал. Так мы и отдыхали. Прошло около часа, и появился молодой англичанин с женой, которых мы видели в поезде. Значит, автобус доехал до порта. Где бы мы были, если бы остались ждать!
* * * * *
Официанты принялись взметать белые скатерти и накрывать столы - ближе к стене. Ужин должен начаться в половине восьмого, и тут же заработали двигатели. Мы сидели в молчании, пока не накрыли восемь-девять столов. Тогда мы подождали, пока другие не займут места, после чего выбрали стол для себя, и никто не искал компании. Итак, мы сидели перед тарелками и бутылками вина и вздыхали в надежде на приличный ужин. Питание, между прочим, не входило в сто пять франков.
Увы, не суждено нам было остаться одним: двое молодых неаполитанцев, приятных, спокойных, блондинистых или полу-блондинистых, хорошо воспитанных и, очевидно, северного происхождения. Потом мы выяснили, что они - ювелиры. Но мне нравились их спокойные, мягкие манеры. Ужин начался, и мы уже ели суп, как вдруг с важным видом подходит еще один молодой человек, довольно рослый и с желтой кожей, коммивояжер, я уверен. У него были наглые самоуверенные манеры человека, который не уверен в своих манерах. Довольно высокий лоб, черные волосы, зачесанные вверх в эффектный вихор, и большое кольцо на руке. Не то, чтобы кольцо что-то значило. Здесь большинство мужчин носят несколько колец, массивно украшенных драгоценными камнями. Если бы все носили столько украшений, пожалуй, Италия стала бы более великолепной, чем сказочная Индия. Но наш обормот был элегантен и источал запах наличных. Не денег, именно наличных.
У меня было предчувствие, чего можно ожидать, когда он передал соль и сказал с акцентом по-английски: "Salt, thenk you."* Но я проигнорировал заход. Однако он не стал долго ждать. Сквозь окна на другой стороне залы п-м увидела, как медленно движутся огни гавани. "О, мы уже плывем? - воскликнула она. И на итальянском: "Partiamo?" Все стали смотреть на огни, а обормот винтообразно развернулся назад. У него была первоклассная, плохо воспитанная спина.
"Да, - ответил он. - Wе - going"*.
"О, Вы говорите по-английски"? - воскликнула п-м.
"Д-да. Говорю немного".
На самом деле, он знал не более сорока разрозненных слов, но его акцент был так хорош для этих слов. Он не говорил по-английски, он имитировал английский голос, произносил звуки. И эффект был ошеломляющий. Он служил на итальянском фронте с Шотландским гвардейским полком - так он поведал нам по-итальянски. Он - миланец. О, ну, и повеселился же он с Шотландскими гвардейцами. Wheesky - eh? Wheesky.*
"Come along bhoys!"* - крикнул он.
И в этом прозвучал такой шотландский голос, такой громогласный и реальный, что я чуть не залез под стол. Он скосил нас, как ударом.
И потом трещал без умолку и без опасения. Цель его путешествия - некий вид машины, и он направлялся в Сицилию. Затем - в Англию, вскорости, и в основном, заказывал отели первого класса.
Потом он спросил, француженка ли п-м. Итальянка? - Нет, она - немка. А, немка. И тут же из него посыпались немецкие фразы: "Deutsch! Deutsch, eh? From Deutschland. Oh yes! Deutschland über alles! Ah, I know. No more - what? Deutschland unter alles now? Deutschland unter alles."* И он подскочил на своем стуле от удовольствия, произнося эти слова. Он знал полдюжины фраз на немецком и на английском.
"Нет, - ответила п-м. - Германия - не ниже всего. Во всяком случае, долго так не продлится".
"Как так? Долго не продлится? Вы так думаете? Я тоже так думаю", - сказал обормот. Потом на итальянском: "La Germania won't stand under all for long. No, no. At present it is England über alles. England über alles. But Germany will rise up again."*
"Конечно, - сказала п-м. - А как иначе"?
"Ах, - сказал обормот. - Пока у Англии есть в кармане деньги, никто из нас не воспрянет. Италия выиграла войну, а Германия проиграла. И Италия и Германия - обе пошли вниз, а Англия - наверх. Англия и Франция. Странно, верно? Ах, союзницы. Союзницы чего? Чтобы держать Англию на плаву, Францию - чуть ниже, а Италию - на дне".
"Ну, они не всегда будут на дне", - сказала п-м.
"Вы так думаете? Ах! Посмотрим. Посмотрим, как Англия будет управляться".
"Вообще-то в Англии все не так уж распрекрасно", - говорю я.
"Не прекрасно? Вы имеете в виду Ирландию?
"Нет, не только Ирландию. Промышленность в целом. Англия также близка к разрухе, как другие страны."
"Ma!* C такими деньжищами, а мы все - без гроша? Как она может рухнуть?
"А хоть бы и так - вам-то с того что хорошего"!
"О, ну, кто знает. Если бы Англия рухнула..." - медленная улыбка предвкушения разлилась у него по лицу. Как бы ему этого хотелось, как бы им всем этого хотелось. Человеческая природа безусловно позлорадствовала бы при разрухе Англии. Коммерция, однако, яростно отклоняет предвкушения человеческого фактора. Вот вам и все. Газеты в основном говорят голосом коммерции. Но в частном порядке, когда к тебе цепляются в поезде или, как сейчас, на пароходе, говорит человеческий голос, и ты знаешь, как они тебя любят. Что, без сомнения, неизбежно. Когда обмен - 106, человеческая природа слепнет, я полагаю, однако коммерция смотрит в оба. И так как люди по-человечески слепы, они ударяются в свое собственное человеческое "я": огромное потрясение. И тогда понимаешь, как они тебя ненавидят. На самом деле они нас ненавидят, и как человеческие существа мы - объекты зависти и злобы. Они ненавидят нас, завидуя, и презирают, ревнуя. Что, возможно, не вредит коммерции. Но по-человечески мне неприятно.
Ужин закончился, и обормот стал щедро расточать сигареты "Мураттис", если изволите. Мы все вместе дружно одолели две бутылки вина. К обормоту и, соответственно, к нашему столу присоединились еще два коммивояжера - симпатичные молодые люди, один - развязный, обормот номер два, другой - мягкий и приятный. Оба наших ювелира сидели тихо, немного участвуя в разговоре, спокойно и так нежно. Их невозможно было не полюбить. Итак, нас собралось семеро, из них - шестеро мужчин.
"Wheesky! Не хотите ли Wheesky, мистер? - протянул наш обормот номер один. - Да, маленькую стопочку скотча. One Scotch Wheesky". И все это в абсолютно шотландской манере человека, стоящего у стойки бара и заказывающего спиртное. Столь комично, что невозможно было не рассмеяться: и очень беспардонно. Он подозвал официанта, взял его за петлицу и грудь в грудь спросил, есть ли виски. Официант тоном мы-с-тобой-чувствуем-одно-и-то-же ответил, что виски нет, как он думает, но он посмотрит. Наш обормот обошел вокруг стола, приглашая всех нас выпить виски и с большим апломбом навязывая нам свои дорогие английские сигареты.
Принесли виски, и пять человек поучаствовали в распитии. Это оказался огненный маслянистый напиток - бог знает откуда. Обормот трещал без умолку, пересыпая свою речь короткими английскими выражениями, которые имелись у него в запасе, и четырьмя немецкими словами. Он был в отличном настроении, тряс своими крупными ляжками, сидя на стуле и размахивал руками. У него была странная манера дергаться от низа спины до пят с аляповатой самоуверенностью. Подошла моя очередь угощать виски.
Мне удалось на мгновение посмотреть в окно и увидеть тусклые огни Капри - мерцание Анакапри* за черной тенью маяка. Мы миновали остров. Из этого галдежа я послал несколько мыслей нескольким людям на острове. Потом пришлось вернуться назад.
Обормот возобновил тему l'Inghilterra, l'Italia, la Germania. Он бахвалился Англией, как только мог. Конечно, Англия - победившая сторона, важная птица, и если бы он говорил по-английски, если бы поговорил с англичанами и если бы, как он сказал, поехал бы в Англию в апреле, то, пожалуй, он бы стал еще более важной птицей, чем его компаньоны, которым не дано подняться до таких высот. Тут мои нервы уже накалились до предела.