На причале стоит в ожидании небольшая толпа: в основном, мужчины, руки в карманах. Но, слава Богу, в них есть некое равнодушие и сдержанность. Они - не как туристы-паразиты наших послевоенных дней, что рвутся в атаку с ужасающе-холодной мстительностью, не успеешь выйти из транспорта. И некоторые из них выглядят очень бедно. Нет больше бедных итальянцев: по крайней мере, бездельников.
Странное ощущение в гавани: как будто все ушли. И все же какие-то люди есть. Это же - "festa"*, Крещение. Но так отличается от Сицилии: никакого изысканного греко-итальянского шарма, никакого важничанья и любезностей, никакой романтики. Довольно убого, строго, довольно холодно и желто - как на Мальте, только без мальтийской иностранной оживленности. Слава Богу, никто не хочет нести мой рюкзак. Слава Богу, никто не падает при виде его в обморок. Слава Богу, никто не обращает внимания. Они стоят - безучастные и отчужденные, не двигаясь.
Проходим Таможню: потом Dazio,* Городскую Таможню. Теперь мы свободны. И отправляемся в путь по крутой, новой широкой дороге с маленькими деревцами по обеим сторонам. Каменной, бесплодной, новой, широко-каменной, желтоватой под холодным небом - она кажется покинутой. Хотя, конечно, люди есть. Северный ветер дует, кусаясь.
В поисках гостиницы и, умирая от голода, одолеваем, карабкаясь, широкий пролет ступенек - все время вверх, и оказываемся на широком, обрывистом мрачном бульваре с ростками деревьев.
Наконец мы ее находим, Scala di Fere: идем через внутренний дворик с зелеными растениями. И наконец выходит, улыбаясь, маленький человечек с гладкими черными волосами, похожий на эскимоса. Это одна из разновидностей сардинцев. Номера с двумя кроватями нет: только одноместные. И вот, нас ведут, если позволите, в "bagnio", банно-хозяйственноe крыло на пронизывающе-сыром цокольном этаже. Кабинки - по обе стороны каменного прохода, и в каждой кабинке - темная каменная ванна и маленькая кровать. Каждый из нас может занять такую кабинку. И если она ни кому не понадобится, то и ничего: но все это выглядит мрачным, холодным и ужасным - подземелье. И сразу думаешь о неблаговидных тайных свиданиях в этих старых банях. В самом деле, в конце прохода сидят два carabinieri.* Но для того ли, чтобы обеспечить благоприличие или еще для чего, Небо их знает. Мы - в бане и точка.
Однако через пять минут эскимос возвращается. Все-таки в доме есть спальня. Он доволен, так как не хотел размещать нас в бане. Где он нашел спальню, непонятно. Но она есть - большая, мрачная, холодная и расположена над кухонными испарениями маленького, как колодец, внутреннего двора. Но совершенно чистая и нормальная. И люди кажутся теплыми и доброжелательными, как человеческие существа. Так привыкаешь к нечеловеческим сицилийцам с древней душой, учтивым, вкрадчивым, но абсолютно бессердечным.
После по-настоящему обильной трапезы мы отправляемся посмотреть город. Уже четвертый час и все закрыто, как в воскресенье в Англии. Холодный, каменный Кальяри: летом здесь, наверное, испепеляюще-жарко. Кальяри - как печь для обжига. Мужчины стоят группками, но без итальянской интимной бдительности, не оставляющей прохожего без внимания.
Странный, каменный Кальяри. Мы вскарабкались по винтовой, как лестница, улице и увидели объявления о детском маскараде. Кальяри очень крутой. На полпути вверх - странное место, называемое Бастионом - большое плоское пространство, вроде полигон, с деревьями, странно подвешенное над городом; оно отбрасывает длинное ответвление, словно широкий виадук над винтовой улицей, взбирающейся вверх. Над этим Бастионом город продолжает круто подниматься к Собору и крепости. Любопытно, что эта терраса или Бастион таких размеров, как огромное поле для увеселительного отдыха, это нагоняет уныние и непонятно, почему оно подвешено в воздухе. Внизу - маленький кружочек гавани. Влево - низкая приморская малярийная по ощущению долина, с пучками пальм и домиками на арабский манер. От долины отходит длинная коса к черно-белому сторожевому форту и тянется белая дорога. Справа, удивительным образом, длинная странная песчаная коса бежит по дамбе далеко по отмелям залива: с одной стороны у нее - открытое море, с другой - широкие колоссальные лагуны. И за всем этим - островерхие темные горы, а напротив, по ту сторону широкого залива - мрачные холмы. Странный, странный пейзаж: как будто мир здесь обрывается. Залив сам по себе широкий и эти причудливости не его побережье: чудной город, утыканный крутыми утесами, скала, покрытая домишками и торчащая из плоского залива, как огромный штифт: вокруг него с одной стороны - заброшенная малярийная безпальмовая долина, похожая на арабскую, с другой - гигантские соляные лагуны, мертвые за полоской песка: их снова подпирают зубчатые кластеры гор и неожиданно - далеко за долиной, от моря снова поднимаются холмы. Кажется, здесь кончаются и море и суша, истощаются у этого залива: конец света. И в этом конце света начинается Кальяри - неожиданные холмы с обеих сторон со змеевидными гребнями.
Все же это напоминает мне Мальту, что затерялась между Европой и Африкой, не принадлежа никому. И ничему. И никогда не принадлежала. Вообще-то, Испании, арабам и финикийцам. Но как будто у нее никогда не было судьбы. Никакой судьбы. Вне времени и истории.
Дух местности - странная вещь. Наш механический век пытается его задавить. Но безуспешно. В конце-концов зловещий дух местности, такой разнообразный и неблагоприятный в разных местах, разобьет нашу механическую общность на осколки и все, что мы считаем существенным, с треском взорвется, а мы будем стоять и смотреть.
На большом парапете, над зданием Ратуши и над винтовой высокой улицей, свисает густая бахрома людей, глядящих вниз. Мы тоже идем посмотреть. И - о! Внизу - вход в танцевальный зал. Да, там фарфоровая пастушка в бледно-голубом, с напудренными волосами, с пастушьей палкой, в лентах, атласное изящество и все атрибуты Марии Антуанетты, она медленно и чванливо идет по дороге и глазеет вокруг с высоты своего величия. К тому же, ей не больше двенадцати лет. Ее сопровождают двое слуг. Она жеманно семенит и высокомерно смотрит то влево, то вправо, я бы дал ей приз за надменность. Она совершенна - надменновата для Ватто, но "маркиза" с головы до пят. Все молча наблюдают. Ни криков, ни воплей, ни беготни. Просто смотрят в подобающем молчании.
Появляется карета, запряженная двумя жирными гнедыми лошадьми, и скользит, почти плывет, вверх по винтовой улице. Что само по себе есть "tour de force"*: в Кальяри нет карет. Представьте себе улицу, похожую на винтовую лестницу, вымощенную скользкими камнями. И представьте себе двух гнедых лошадей, гребущих по ней вверх: не единым махом, но все-таки взобрались. Выпорхнули трое странно-щеголеватых детей - два тончайших Пьеро в белом атласе и Пьеретта - тоже в белом атласе. Они - как хрупкие зимние бабочки с черными точками. В них - некое непонятное, не поддающееся определению изящество, нечто условное и "fin de siecle".* Не из нашего века. Прекрасное искусственное изящество восемнадцатого. У мальчиков вокруг шеи - большие великолепные брыжи, а со спины свисают старые кремовые испанские шали для тепла. Эти дети, хрупкие, как цветы табака, с отрешенным холодным изяществом порхают вокруг кареты, из которой вдруг выходит мама в черном атласе. Так, семеня по асфальту своими странными маленькими ножками бабочек, вертясь вокруг большой мамы, как три прозрачных призрака из папиросной бумаги, они проходят мимо сидящего солидного carabinieri в Ратушу.
Появляется денди лет двенадцати в парче бледно-желтого цвета, с кольцом перьев вокруг шеи, со шляпой под мышкой, и величаво ступает, без тени сомнения, по крутому изгибу улицы. Он столь совершенен в своем самоощущении, что оно превратилось в нем в элегантный "aplomb". Истинный щеголь восемнадцатого века, возможно, немного более натянутый, чем французы, но вполне в их духе. Удивительные, удивительные дети! Они несут в себе высокомерное превосходство, без тени опасения. Для них их "аристократичность" неоспорима. Впервые в жизни я увидел истинную холодную чопорность старых "аристократов". Они ни на волос не сомневаются в своем совершенстве - существа высшего порядка.
За ним проследовала еще одна "маркиза" в белом атласе с девочкой-служанкой. Силен в Кальяри восемнадцатый век. Возможно, это - их единственная живая реальность. А девятнадцатый век ничего не значит.
Любопытные дети в Кальяри. Такое впечатление, что бедные по-настоящему бедны, босые уличные мальчишки, веселые и одичавшие на этих темных узких улочках. Но более благополучные дети невероятно утонченные и исключительно элегантно одеты. Это очень бросается в глаза. Не столько взрослые, сколько дети. Весь "шик", вся мода, все своеобразие тратится на детей. И с большим успехом. Зачастую с большим, чем в Кенсингтонском саду. И они прогуливаются в сопровождении папы и мамы с такой живой самоуверенностью в наряде, доведенном до логического завершения. Кто бы мог подумать!
***
О, эти узкие, темные и влажные улочки, ведущие к собору. Они, как трещины. Я едва не попал под огромное ведро грязной воды, с грохотом упавшее с неба. Маленький мальчик, игравший на улице, смотрит с тем наивным, безличным удивлением, с которым дети смотрят на звезды или зажигающиеся фонари.
Собор, наверное, некогда был прекрасной старой языческий каменной крепостью. Но, пройдя сквозь мясорубку веков, (из него сочится барокко и колбасный фарш) он теперь отдаленно напоминает ужасные балдахины Святого Петра в Риме. Но все равно он - незамысловатый и захолустно-дыр`овый, с истрепанной дорожкой Великой мессы, идущей вдоль всего каменного пола к Главному алтарю, ведь скоро - закат и Крещение. Здесь такое состояние, что, кажется, можно просто присесть на корточки в уголку и поиграть в шарики или поесть хлеба с сыром, почувствовать себя легко: уютное ощущение старой церкви.
На многих алтарных одеяниях - великолепное кружево "филе". Наверное, это - церковь Св. Иосифа. Здесь есть его алтарь и молитва к нему об умирающих:
"О, Пресвятый Иосиф! Истинный мнимый отец Господа Нашего". Интересно, какая польза человеку быть мнимым отцом кому бы то ни было. В остальном я - не "Бедекер"*.
И на самой вершине Кальяри - крепость: старые ворота, старый бастион сотовой структуры, красивый желтоватый песчаник. Ввысь гигантским взмахом взлетает крепостная стена, испанская, великолепная, головокружительная. И дорога снова сползает вниз, к подножью, с другой стороны горы. Там - земля: мертвая долина с кучкой пальм и обморочным морем, а дальше - опять глубинка, холмогорье. Скорее всего, Кальяри расположен на одиночном отвесном зыбучем утесе.
С уступа, точно под крепостью, над городом, не позади него, мы созерцаем закат. Все, что там, вдали от затейливых остроконечных, как зубья на хребте дракона, утесов, ужасно; все, что лежит, синеватое и бархатистое, за отстойными прудами. Темный, горящий густо-багровый запад зловеще закрывает все небо мрачной грядой облаков. За синими угрюмыми пиками к морю простирается завеса жуткого медленно тлеющего красного. Еще ниже - болота вдоль побережья. Кажется, они тянутся бесконечно и придают месту вид абсолютной заброшенности. Но песчаная коса идет, как мост, и имеет дорогу. Воздух темный, унылого синего оттенка. Великий запад горит замкнуто, зловеще, никакого зарева, но все же - он темно-красный. Холодно.
Мы спускаемся по крутым улочкам, зловонным, неосвещенным, пронизывающе сырым, пробирающим холодом до костей. Совершенно очевидно, что никакое колесное транспортное средство не сможет по ним сюда взобраться. Люди живут в одной комнате. Мужчины причесываются и застегивают воротнички в дверях. Уже вечер и праздник.
Внизу сталкиваемся с небольшой кучкой молодых людей в масках, один - в длинном желтом платье и шляпке с оборками, другой переодет в старуху, третий - в красной сарже. Они стоят, взявшись под руки и заговаривают с прохожими. П-м вскрикивает и ищет, куда бы сбежать. Она смертельно боится людей в масках, у нее этот страх с детства. Честно, говоря, у меня тоже. Мы незаметно спешим спуститься еще ниже и выныриваем под Бастионом. Потом шагаем по уже знакомому широкому холодному бульвару к морю.
В конце него - снова люди в масках, на сей раз - в карете. Начинается карнавал. Мужик, переодетый в крестьянку, в национальном костюме, в огромных широких юбках, идет крупным шагом, бесцеремонно пробивается к козлам и, размахивая своим хлыстом с ленточками, обращается к небольшой толпе слушателей. Широко открывая рот, произносит длинную страстную горлопанскую речугу о том, как он ездил куда-то со своей матерью, другой мужик, сидящий рядом, в безвкусном пышном старушечьем женском наряде и парике, уже вспрыгивает на козлы. Баба, изображающая дочь, орет, хвастается и тоже запрыгивает на козлы. Толпа внимательно слушает и беззлобно улыбается. Все это кажется им заправским. П-м топчется в отдалении и следит за происходящим в легкой зачарованности. И, дико размахивая кнутом и ногами, обнажая панталоны с оборками, ряженый отправляется на своей карете по приморскому бульвару - единственной дороге, где и можно ехать.
Большая улица у моря называется Виа Рома. На одной стороне - кафе, а через дорогу - густые пучки деревьев, между морем и нами. И между этими густыми пучками деревьев вдоль приморского бульвара ходит, как маленький поезд, паровой трамвайчик. Обогнув город сзади, он c глухим ударом тормозит и отдыхает после пути.
Виа Рома - это и есть весь светский Кальяри. Включая кафе со столиками на одной стороне дороги и прибрежную полосу дороги - на другой. Она очень широкая, и вечером здесь собирается весь город. Здесь и только здесь могут проехать кареты, правда, очень медленно, офицеры на лошадях и люди прогуливаются "en masse".*
Не успев оглянуться, мы вдруг оказываемся в толпе, пораженные, в небольшой густой реке из людей, всем скопом медленно струящихся вдоль бульвара. Автомобили здесь практически не ходят - только равномерные плотные потоки разношерстных людей, но все в хороших отношениях. Нечто подобное было, наверное, и в имперском Риме, где человечество ходило только пешком - колесницы проехать не могли.
Участники маскарада кучкуются и, так же, как единичные ряженые, танцуют и с важным, напыщенным, самодовольным видом прохаживаются под деревьями, образуя густой поток. Если ты - маска, ты уже не двигаешься, как человек: ты либо танцуешь, либо вышагиваешь гоголем - ожившая марионетка в человеческий рост, управляемая сверху ниточками. Так ты и идешь со странной лихостью, будто тебя поднимают и приводят в движение ниточками, прикрепленными к плечам. Передо мной - очаровательный арлекин, весь в ромбовидных разноцветных заплатках и красивый, как фарфоровая статуэтка. Он бежит вприпрыжку, легко, эксцентрично, совершенно отдельно в этой тесной толпе и совершенно блаженно. Тут же, держась за руки, спокойно фланируют двое маленьких детей в бесподобных ало-белых костюмах. Они не участвуют в маскараде. Спустя какое-то время небесно-голубая девушка в высокой шляпе и широких юбках, очень коротких, семенит неестественной походкой - тик-тик-тик, как балерина, а за ней, как обезьяна, прыгает испанский гранд. Они прокладывают себе путь в неторопливом потоке людей. Появляются Данте и Беатриче, очевидно, из Рая, в белых одеяниях из простыней и с серебряными венками на голове, рука об руку, и гарцуют медленно, величаво и все же живо и ритмично, будто их тянут сверху за ниточки. Хороши: оживший общеизвестный мыслеобраз, бесплотный Данте, белый, как саван, под руку со своей бессмертной светловолосой Беатриче в серебряной короне, гордо ступающие по темным улицам. Его нос, скулы, окаймленные щеки и деревянный взгляд - все являет собой современную критику Inferno*.
***
Стемнело, зажглись фонари. Мы пересекли улицу к Café Roma и нашли столик на тротуаре среди толпы. Тут же нам подали чай. Вечер холодный, с ледяным ветром. Но толпа нарастала, волновалась, медленно двигаясь взад и вперед. За столиками, в основном, - мужчины, пьют кофе или вермут с aqua vitae*, непринужденно, все знакомые, без современной скованности. Такой здоровый, естественный дух и феодальная простота и легкость. Потом прибыла семья с детьми и няней в национальном костюме. Они заняли один столик, хорошо им было всем вместе, хотя великолепная няня скромно села в конце стола, так сказать, у солонки: "Соль передайте, пожалуйста". Она была яркая, как мак, в розово-алом платье изысканной ткани, в маленькой изящной изумрудно-зеленой и пурпурной жилетке и корсаже из мягкого домотканого льна с пышными рукавами. На голове у нее красовался розово-алый убор, в ушах - искусные серьги-"гвоздики" с золотой сканью и под стать им - такие же висячие серьги. Феодально-буржуазная семейка потягивала напитки с сиропом и смотрела на людей. Самое замечательное - это отсутствие скованности. Все они обладали превосходной выдержкой, хладнокровием, няня в великолепном национальном платье чувствовала себя также свободно, как у себя в деревне. Она двигалась, говорила и обращалась к прохожим без малейшей неловкости и, более того, - без малейшей наглости. И она - при невидимой солонке, невидимой, но непреодолимой солонке. И тут меня осеняет, что граница, отделяющая дальнюю часть стола с солонкой, хороша для обеих сторон: обе остаются естественными и человечными - каждая на своей стороне, а не бьются, отчаянно продираясь на баррикадах.
***
Народ - по ту сторону дороги, под деревьями, около моря. На нашей стороне прогуливаются случайные прохожие. И вот - первый крестьянин в костюме. Это - пожилой человек с прямой осанкой в красивом черно-белом костюме. На нем - рубашка с длинным рукавом и закрытый черный жилет из местной грубой ворсистой шерстяной ткани-фриз с глубоким вырезом. Из-под него торчит короткая юбка или оборка из такого же фриза и между ног проходит тесьма, вдоль широких болтающихся панталон из грубой холстины. Панталоны перехвачены тесьмой ниже колена в тугие черные манжеты. На голове - вязаный колпак с помпоном, свисающий на спину. Такой симпатичный и сколько в нем мужской красоты! Он идет, свободно заложив руки за спину, медленно, очень прямо и отчужденно. Восхитительная суровость, неприступность, несгибаемость. Сполохи черного и белого, большой размеренный шаг белых широких панталон, черные гетры и черные латы короткой курточки, большие белые рукава и снова - белая грудь, и опять - черный колпак. Какое предивное средоточие контраста, предивное и величественное, как у сороки. Как прекрасна мужская красота, и она нашла верное воплощение. И как она смехотворна, эта красота, в современной одежде. А вот и еще один крестьянин, молодой, с быстрым взглядом, холодной наглостью и крепкими грозными ляжками. Он перевернул свой колпак и надвинул его на лоб, как фригийский. На нем - бриджи в обтяжку и жилет с рукавами из чего-то плотного и коричневатого, типа кожи. Поверх жилета - некая кираса из черной заржавелой мерлушки - извитой шерстью наружу. Так он и шагает, разговаривая с товарищем. Это просто завораживает - после нежных итальянцев увидеть эти ноги в облегающих бриджах, такие решительные, мужские, все еще несущие в себе древнюю жестокость. И тогда с ужасом понимаешь, что раса мужчин в Европе почти вымерла. Остались только христоподобные герои, женщины, боготворящие Дона Жуана и свирепые дворняги, дерущиеся за равноправие. Старый дюжий непобедимый мужик исчез. Его неистовая цельность иссякла. Последние искры затухают на Сардинии и в Испании. Ничего не осталось, кроме стадно-пролетарской метизации и томящейся отвратительной жертвенной окультуренной души. Как гнусно.
Но этот чудной мелькающий черно-белый костюм! Как будто я его уже видел, даже носил, грезил им. Да, грезил, знал, какие от него ощущения. В каком-то смысле он - часть меня, возможно, из моего прошлого. Не понимаю. Но меня преследует тревожное чувство кровной близости. Я чувствую, что уже знал его. Это сродни взволнованности, которую я испытал перед горой Эриксом, только на сей раз - без благоговейного ужаса.
***
Утром в синем-синем небе светило солнце, но тени плыли мертвенно холодные и ветер бил, как плоская льдина. Мы вышли пробежаться на солнце. В отеле нам не дали кофе с молоком, только маленькую чашечку черного кофе. Тогда мы спустились к морю, к Виа Рома и к нашему кафе. Была пятница: люди торопились в город из деревни с огромными корзинами.
В Кафе Рома подавали кофе с молоком, а масло - нет. Мы сели за столик и наблюдали движение на улице. Крошечные ослики Сардинии, самые крошечные существа, которых можно увидеть, семенили малюсенькими ножками с микроскопическими копытцами вдоль дороги и тянули небольшие повозки, как ручные тележки. Они настолько малы, что мальчик, идущий с ними рядом, кажется высоким мужчиной, а взрослый мужчина - Циклопом, вышагивающим гигантским беспощадным шагом. Так дико, что мужчина заставляет эти существа, не больше мухи, везти его груз. Один из осликов тянет на повозке комод, и тот на его фоне выглядит целым домом. Но ослик корпит и храбро везет тележку вниз по дороге, крохотное существо. Мне сообщают, что раньше эти ослики жили стадами, питаясь в том числе и диким способом на диких заболоченных холмах Сардинии. Но война и идиотские проделки ее повелителей поглотили в том числе и эти стада, их осталось немного. То же и со скотом. Сардиния, родина скота, маленькая холмистая Аргентина Средиземноморья, теперь почти необитаема. Это - война, говорят Italiana.* А также зверский, дебильный, грязный разгул ее повелителей. Не только сама война опустошила мир. Но и злонамеренное порочное мотовство разжигателей войны в собственных странах. Италия разрушила Италию.
***
Двое крестьян в черно-белом прогуливаются, сверкая, по солнцу. И мой вчерашний сон - не сон. И моя ностальгия по чему-то знакомому - не иллюзия. Я снова чувствую то же при виде мужчины во фризе и парусине, сердце, тоскующее по чему-то знакомому, к чему тянет вернуться.
Базарный день. Мы поворачиваем на Carlo-Felice - второй широкий уличный пролет, обширный, но короткий бульвар, словно конец чего-то. Таков Кальяри - чего там только нет. И на обочине тротуара - "развалы", торговые ряды, где продаются расчески, запонки, дешевые зеркала, носовые платки, хлопчато-бумажная кустарщина, тик для перин и подушек, гуталин, фаянсовая посуда низкого качества и т.д. А вот и мадам Кальяри - идет на базар в сопровождении слуги с огромной, сплетенной из трав, корзиной. А может, она уже возвращается с рынка и за ней - маленький мальчонка с такой же огромной корзиной на голове, нагруженной яйцами, овощами, цыплятами и прочим. Итак, мы следуем за мадам Кальяри и попадаем внутрь гигантского крытого рынка, блещущего яйцами: яйцами в корзинах-котлованах, сплетенных из золотистой травы, яйца - кучами, грудами, курганами, громадами; Сьерра Невада из яиц, сияющих теплым белом светом. И как сияют! Никогда не замечал этого раньше. И источают в пространство теплый жемчужный свет, почти тепло. Кажется, от них исходит жемчужно-золотое тепло. Мириады яиц, сияющие авеню из яиц.
На них - ценники - 60 сантимов, 65 сантимов. "А-а-а! - кричит п-м. - Я должна жить в Кальяри, на Сицилии яйца - по 1.50".
Это - мясной, птичий и хлебный рынок. Развалы свежего хлеба различной формы, черного и блестящего; крошечные развалы чудесных местных тортов, пирожных, которые так и тянет попробовать, и куча мяса и козлятины; и развалы сыра, всех сыров, всех форм, всей гаммы белизны, всех кремовых оттенков, переходящих в золотистый. Козий сыр, овечий сыр, Швейцарский сыр, Пармиджано, Страккино, Качокавалло, Торолоне, сколько же я еще не знаю названий сыров! Но цены примерно такие же, как на Сицилии, - восемнадцать франков, двадцать франков, двадцать пять франков кило. И восхитительная ветчина - тридцать и тридцать пять франков кило. Также маленькое свежее масло - тридцать и тридцать два франка кило. Однако масло, в основном, консервированное в Милане. Но стоит так же, как свежее. И роскошные нагромождения соленых черных маслин и огромные миски зеленых соленых маслин. И куры, и утки, и дичь - по одиннадцать, двенадцать и четырнадцать франков кило. Мортаделла и гигантская болонская копчёная колбаса, толстая, как церковная колонна, (по 16 франков) и различные сорта колбасок поменьше, салями, которую нужно есть тонкими ломтиками. Поразительное изобилие еды, сверкающей и лоснящейся. Для покупки рыбы мы немного опоздали, тем более, что сегодня пятница. Но босой мужчина предлагает нам два странных существа из Средиземного моря, которое кишмя кишит морскими чудищами.
Крестьянки сидят за своими товарами, в раздувающихся непомерно широких, разноцветных домотканых льняных юбках. Желтые корзины отбрасывают яркий свет. И снова - ощущение изобилия. Но, увы, не дешевизны, кроме яиц. И каждый месяц цены на все растут. "Я должна переехать в Кальяри и все здесь покупать, - говорит п-м. - Хочу такую огромную травяную корзину".
Мы вышли на небольшую улочку (и снова - корзины, огороженные, вынырнувшие из-за широкого пролета каменных ступеней), поднялись и оказались на овощном рынке. Здесь п-м стала еще счастливее. Крестьянки, некоторые босые, сидели в своих плотных маленьких лифах и пышных разноцветных юбках за горами овощей. Никогда не видел я более славного зрелища. Преобладали глубокие тона зеленого шпината, из которого поднимались монолиты белой и черно-лиловой цветной капусты, как на выставке цветов; лиловые своей интенсивностью напоминали огромные букеты фиалок. Из этого зеленого, белого и лилового средоточения выбивались яркие розово-алые и сине-малиновые редиски, размером с турнепс и уложенные штабелями. Затем - вытянутые, изящные, серо-пурпурные головки артишока, свисающие грозди фиников и груды засахаренных белых фиников и мрачных черных фиников, и ярких жареных фиников - бесчисленные корзины фиников. Несколько корзин миндаля и много корзин гигантских грецких орехов. Плетеные плоские блюда с местным изюмом. Ярко-красные трубы перцев; великолепные луковицы фенхеля - такие белые, большие и сочные; корзины молодого картофеля; чешуйчатые кольраби; пучки лекарственной спаржи, желтые бутоны брокколи; большая чистая плоть моркови; пушистые, с белой сердцевиной, листья салата, продолговатый коричнево-пурпурный лук и, конечно, пирамиды больших апельсинов, бледных яблок и корзины блестящих лоснящихся mandarini, маленьких танжеринов с зелено-черными листочками. Зеленый яркий цветной мир сверкающих плодов - никогда не видел я его в таком великолепии, как под крышей рынка в Кальяри: такого крепкого и ослепительного. И все вполне дешево, единственно оставшаяся дешевизна, кроме картофеля. Любой картофель 1.40-1.50 кило.
"О! - кричит п-м. - Если я не буду жить и покупать здесь, в Кальяри, я умру с неисполненными желаниями".
Тем не менее, в тени сразу холодно. Чтобы согреться, мы вышли на улицу. Солнце светило мощно. Но, увы, как и вообще в южных городах улицы бессолнечны. И вот, мы с п-м медленно ползем по солнечным отрезкам, но вскоре нас снова неизбежно поглощает тень. Разглядываем магазины, хотя смотреть практически не на что. В целом - маленькие затхлые провинциальные лавчонки.
На улицах - немало крестьянок в своем обычном одеянии: в плотных лифах, в платьях с большими пышными юбками из домотканого льна или толстого хлопка. Самая симпатичная - в темно-синюю и красную полоску - вперемешку, скроена так, чтобы талию выделял один цвет - темно-синий, а мириады складок скрывали бы розово-красные линии. Но при ходьбе раскрывается вся полнота этой крестьянской юбки и красный мелькает яркими вспышками, как оперение птицы, предъявляющей калейдоскоп своих цветов. Красиво смотрится на темной улице. У нее - гладкий светлый лиф с остроконечным гребнем,
иногда - маленький жилет, большие полные белые рукава и, как правило, - платок или шаль с неплотно завязанным узлом. И - великолепная походка: быстрые короткие шажки. В конце концов самый привлекательный костюм для женщины, с моей точки зрения, это плотный маленький лиф и пышная юбка со множеством складок, раскачивающаяся при ходьбе. Она имеет обаяние, которое напрочь отсутствует в современной элегантности - птичьи переливы при движении.
***
Умилительны - эти девушки и женщины. Такие проворные и непреклонные. У них - прямые спины, как маленькие стены, решительные, напряженные лица. Они все время забавно настороже. И не ползают по-восточному: как быстрые, проворные птицы, мчатся стрелой по улицам и ты чувствуешь, что такая треснет тебя по голове и глазом не моргнет. Нежность, вроде, слава Богу, на Сардинии не в ходу. Италия - нежная, как вареные макароны, бесконечные ярды кроткой нежности, которой опутано все. А здесь думается, мужчины не идеализируют женщин. Они не делают большие, соблазняющие глаза - неизменный взгляд итальянцев: ваш покорный слуга к Вашим услугам. Когда деревенские мужики смотрят здесь на женщин, их взгляд выражает: давай сама, моя леди. Я бы сказал, низко-поклонный культ Мадонны Сардинии не свойственен. Здесь женщинам приходится заботиться о себе cамим, держать спину и иметь кулаки наготове. Мужчина может стать Господином, если получится, но женщина не даст ему форы. Так что вот - старая добрая война полов. Это так замечательно и бодрит после навязчивого общения и безвольного преклонения перед слабым полом. Сардинец не ищет "женский идеал".* Спасибо - нет. Ему нужна вон та - из молодого поколения: упрямая, своевольная. Такая лучше, чем "идеалы", пустые подделки. И лучше, чем Кармен, которая слишком себя выдает. В этих женщинах есть нечто недоверчивое, непокорное и убежденно холостяцкое. Открыто-вызывающая знатная война полов и обе стороны - в абсолютной решимости защищаться от нападок противоположной. Так что знакомство имеет дикий жгучий привкус, где один до крайности неведом другому. И вместе с тем каждый из них - сам себе национальная гордость и мужество, готовый совершить опасный прыжок и отскочить назад.
Дайте мне древнюю жгучую любовь. Как меня тошнит от сентиментальности и вельможества, от макаронных скизско-слюнявых современных обожаний.
***
В Кальяри можно увидеть и интереснейшие лица - с большими темными незажженными глазами. На Сицилии тоже встретишь завораживающие темные глаза - яркие, большие, дерзостно светящиеся, чудн`ые, навыкате, с длинными ресницами: безусловно глаза Древней Греции. Но здесь ты видишь в глазах мягкую пустую тьму, бархатистость и - без малейшей искры. В них звучит более странная, более древняя нота: до того, как душа себя осознала; до того, как сложилось греческое мировосприятие. Отчужденные, всегда отчужденные, как будто разум лежит глубоко в пещере и никогда не выходит. На мгновение ты проникаешь в этот сумрак, пока длится взгляд, но не можешь постичь эту реальность. Он отходит, как неведомое существо, отползает в свою нору. И все же существо там есть - темное, мощное. Но что это?
***
Иногда Веласкес и Гойя дают нам намек на эти большие, темные, незажженные глаза. Они сочетаются с тонкорунными черными волосами - почти такими же, как тонкая шерсть. Никогда не видел такого севернее Кальяри.
***
П-м высмотрела сине-красную полосатую льняную ткань, из которой крестьянки шьют себе платья: большой рулон при входе в мрачный магазинчик. Заходим внутрь и начинаем его ощупывать. Это мягкий, довольно толстый обыкновенный хлопок 12 франков/метр. Как большинство крестьянских узоров на ткани, он оказывается более сложным и искусным, чем видится издалека: изящное расположение и тонкая соразмерность полос, белая нить оставлена лишь на одной стороне каждого широкого синего отреза. Кроме того, полосы идут по ткани не продольно. Однако ширины отреза хватит на длинную юбку, хотя почти у всех крестьянских юбок - внизу тесьма и полосы бегут по кругу.
Продавец (эскимосского типа) - простой, открытый, приветливый, говорит, что ткань изготовлена во Франции и это - первый рулон после войны. Да, совершенно верно, рисунок - древний-предревный, но материал не очень хорош. П-м берет себе на платье.
Он также показывает нам кашемир - оранжевый, алый, васильковый: хороший чисто-шерстяной кашемир, который был отправлен в Индию и захвачен с немецкой торговой подлодки. Итак, он объявляет: 50 франков метр, очень широкий. К сожалению, этот кашемир весьма неудобно нести в рюкзаке, хотя его великолепие завораживает.
***
Итак, мы прогуливаемся и смотрим на магазинчики, на крестьянскую золотую скань тонкого шлифования, на симпатичную книжную лавку. Но там ничего особо нет и тогда возникает вопрос: стоит ли двигаться дальше.
Из Кальяри на север можно уехать двумя путями: государственной железной дорогой, идущей по западной стороне острова, или по добавочной узкоколейке, которая пересекает остров по центру. Но на большие поезда мы уже опоздали, поэтому поедем по второй дороге, куда бы она нас не привела.
Есть поезд в 2.30, и мы можем добраться до Мандаса. Это - в глубинке, где-то 50 милях отсюда. Когда сообщаем чудаковатому маленькому официанту в отеле, он говорит, что сам - из Мандаса и там имеются две гостиницы. И вот, после ланча - строго рыбного меню - мы оплачиваем счет. 60 франков с небольшим за каждую плотную трапезу, с вином, плюс ночевка. И это дешево по сегодняшним ценам в Италии.
Довольный простым и дружелюбным Scala di Ferre*, я надеваю рюкзак, и мы идем ко второй станции. Солнце сегодня жарит, у моря просто обжигает. Дорога и здания кажутся сухими и обезвоженными, гавань - изможденной и захолустной.
На маленькой станции - огромная толпа крестьян. И почти у каждого мужчины - пара тканных седельных вьюков: большие плоские лоскуты, сплетенные из грубой шерсти, к ним с обеих сторон крепятся плоские сумки, набитыми покупками. Возможно, это - и единственные сумки для переноски. Мужчины перекидывают их через плечо, так чтобы одна большая сумка висела спереди, другая - сзади.
Эти вьюки самые занятные. Они грубо сплетены из полос черной порыжевшей немытой рунной шерсти, перемежающихся полосами белой немытой шерсти или грубой веревкой, или хлопком - и все эти полосы и полоски различной ширины идут крест-накрест. На светлых полосах иногда вышиты цветы, самыми радужными тонами - розово-красным, синим, зеленым: крестьянские узоры, а порой - и сказочные животные, звери, - темной шерстью. Так что эти полосатые, как зебра, вьюки (некоторые изумительно ярких цветов, другие - с изображениями причудливых мифологических грифонов) являют собой своеобразный ландшафт.
В поезде есть только первый и третий класс. Два билета стоят около 30 франков. Итак, третьим классом - в Мандас, расположенный примерно в 60 милях. С толпой, увешанной праздничными вьюками, - в многоместный деревянный поезд.
И вот, чудо из чудес, секунда в секунду по расписанию мы выезжаем из Кальяри. Снова еn route.*
____________________________
*festa - праздник (ит.)
*Dazio - таможня (ит.)
*bagnio - баня, туалет, ванная комната (ит.)
*carabinieri - карабинер, жандарм (ит.)
*"tour de force" (фр.) - ловкая штука; сложное дело
*The Scala di Ferro - историческое здание в Кальяри, важнейший памятник нео-готики на Сардинии. В настоящее время - отель. После нескольких этапов сложнейших работ был преобразован в Префектуру Кальяри. Расположен на Viale Regina Margherita (Бульваре Регина Маргерита) над древним Бастионом Our Lady of Monserrato (Мадонна Монсеррато) в районе Marina.