Когда говорят Мексика, в конце концов имеют в виду маленький городок в республике: и в этом маленьком городке - один крохотный домишко из самана, построенный вокруг двух сторон патио в саду: и в этом домишке одно место на глубокой затененной веранде, обращенной внутрь к деревьям, где - стол из оникса и три кресла-качалки и маленький деревянный стул, горшок с гвоздиками и человек с ручкой в руке. Мы говорим так торжественно, с заглавных букв, об утре в Мексике. И все это сводится к маленькому человеку, глядящему на кусочек неба и деревьев, и потом он опускает глаза на страницу тетради.
Жаль, что мы не всегда помним об этом. Когда выходят книги с великими названиями, как например, "Будущее Америки, или Европейская Ситуация", жаль, что мы сразу же не представляем себе тощего или толстого человека на стуле или в кровати, диктующего коротко подстриженной стенографистке или делающего небольшие пометы на бумаге авторучкой.
И все же это утро, и это Мексика. Светит солнце. Но вообще-то, в зимнее время всегда солнечно. Приятно сидеть на воздухе и писать, когда достаточно свежо, но одновременно и тепло. Вместе с тем на следующей неделе - Рождество, поэтому и должно быть хорошо. Потому что в конечном счете, Мексика имеет свой робкий физический запах, как каждое человеческое существо. И это странный необычный запах, в котором мешается запах смолы и пота, и выжженной солнцем земли и, кроме всего прочего, мочи.
Еще кричат петухи. Апатично пыхтит маленькая мельница, где местные имеют свою собственную землю для выращивания кукурузы. И так как несколько женщин разговаривают на проходе, в деревьях начинают свистеть два ручных попугая.
Попугаи, даже если я их не слушаю, влияют на меня чрезвычайно. От их крика у меня начинает трястись диафрагма - от смеха, почти механически. Это пара вполне обычных зеленых птиц, с вкраплениями сине-красного, круглыми разочарованными глазами и тяжелыми нависающими клювами. Но они напряженно слушают. И воспроизводят. Теперь эта пара свистит, как Розалино, который подметает патио метлой из веток; и все же, это так на него не похоже - свистеть в полную силу, когда кто-то из нас рядом, что выглядываешь на него посмотреть. И когда видишь его, метущего, с поникшей, утопленной черной головой, начинаешь смеяться.
Попугаи свистят точно, как Розалино, только слегка утрированно. И эта утрированность
невероятно, сардонически смешна. С их грустными вытянуто-щекастыми лицами и плоскими разочарованными глазами они воспроизводят Розалино, слегка утрированно, не дрогнув ни одним мускулом. А Розалино, метущий патио метлой из веток, соскабливая листья и складывая их в кучки, все больше покрывает себя облаком собственной туманности. Он не бунтует. Он бессилен. Поднимается ветер и несет индейский свист в утро, очень мощно, с невероятной энергией, и кажется, он несется позади этого свиста. И всегда, всегда, немного больше, чем он есть на самом деле.
Потом они прекращают свистеть и начинают болтать кудахтающими голосами, и ты знаешь, что они перебирают своими неуклюжими лапками, возможно цепляются клювами и хватаются сухими неповоротливыми когтями,чтобы взобраться на более высокую ветку, как потрепанные зеленые почки, карабкаются к солнцу. И внезапно раздаются пронзительные демонические насмешливые голоса: "Perro! Oh, Perro! Perr-rro! Oh, Perr-rro! Perro"!
Они имитируют кого-то, кто зовет собаку. "Perro" значит "собака". Но невероятно, что какое-то существо способно излить такой учтивый синильно-кислотный сарказм, изображая голос человека, зовущего собаку. Тогда твоя диафрагма начинает невольно хихикать. И ты думаешь: возможно ли такое? Возможно ли, что мы так абсолютно, невинно и так ab ovo* смехотворны?
И это не только возможно, но и очевидно. Мы смущенно покрываем головы.
Теперь они лают, как собаки: точь-в-точь, как Коразмин. Коразмин - маленькая толстенькая кудрявая белая собачонка, которая минуту назад еще лежала на солнце, а теперь пришла в тень веранды, медленно и безропотно, и легла, прислонившись к стене, около моего стула. "Тяф-тяф-тяф! Вуф! Вуф! Япи-япи-япи-яп"! - кричат попугаи, точь-в-точь, как Коразмин, когда незнакомцы заходят на zaguán*, да, как Коразмин, и чуть утрированно.
Я с ухмылкой смотрю на Коразмина. И с молчаливым сконфуженным смирением в желтых глазах Коразмин смотрит на меня, и с оттенком упрека. Его маленький беленький носик остренький, и под глазами - черные круги, как у людей, которые много пережили. Целыми днями он только и знает, что безропотно уходить с солнца, когда оно начинает припекать слишком сильно, и из тени, когда становится холодно. И безрезультатно кусать себя в области блох.
Бедный старина Коразмин: ему не более шести лет, но он уже сдался, неописуемо сдался. Но не безропотно. Не покорился своей доле. Он поднимается над ней в духе, пока его тело лежит.
"Perro! Oh, Perr-rro! Perr-rro! Perr-rr-rro"!! - кричат попугаи со странным пронзительным доисторическим злорадством, от которого, как кажется, даже деревья навостряют уши. Этот звук проникает прямо в диафрагму, он из той эры, когда еще не был изобретен мозг. И Коразмин утыкается своим остреньким маленьким носиком в свой лохматый хвост, закрывает глаза, потому что я ухмыляюсь, притворяется спящим и затем, в оргазме застенчивости, начинает кусать себя в области блох.
"Perr-rro! Perr-rro"! И - сдержанный, сдавленный лай. Изуверское грассирование испанского "r", злоба, извергающаяся из всех исчезнувших ехидных эпох. И - что-то вроде лая маленькой кудрявой собачонки. За которым следует эта звонкоголосая злоба, подхватывающая лестницы солнечных лучей - к звездам, раскатисто грассирующая испанское "r".
Коразмин медленно уходит с веранды, с поникшей головой, и падает на солнце. Нет! Он снова встает и в агонии самоконтроля, немного разрыхляет землю, чтобы умягчить свое ложе. И снова швыряет себя на землю. Invictus!* Все еще непокоренный Коразмин! Грустный маленький кудрявый маятник, качающийся еще медленнее между тенью и солнцем.
Когда на меня обрушивались обстоятельства, сжимая мертвой хваткой, я не дрогнул и не кричал вслух, под ударами судьбы моя голова была в крови, но не сломлена. Однако все это - высокопарная речь человека, и немного нелепа даже для Коразмина. Бедный старина Коразмин с его ясными желтыми глазами! Он будет хозяином своей души, даже при том, что попугаи изливают на него такую желчность и раздражительность. Но он не швырнет свое сердце в страстном саможалении. Это - из следующего цикла эволюции.
Я жду, когда попугаи начнут бросаться в нас английскими словами, так что засосет под ложечкой. Они навостряют уши и прислушиваются к нашей болтовне. Но пока еще не усвоили. Это их озадачивает. Кастилиан, Коразмин и Розалино звучат для них более естественно.
Сам я не верю в эволюцию, как в длинную цепочку, привязанную в Первопричине и медленно раскрученную в непрерывной последовательности сквозь века. Я предпочитаю верить в то, что ацтеки называли Солнцем: то есть, в Миры, создаваемые и разрушаемые один за другим. Само Солнце задрожит, и миры возникают, дробясь, как множество огоньков, как будто Кто-то кашлянул. Затем неуловимо, таинственно, солнце снова содрогнется, и новый цикл миров начинает мерцать и светиться.
Это радует мое воображение больше, чем длинное утомительное раскручивание веревки Времени и Эволюции, прицепленной к крючку Первопричины. Мне нравится думать, что весь спектакль идет -трах-бах!, а не клочки хаоса, летающие вокруг. И тогда из темноты новые маленькие мерцающие миры, возрожденные из ниоткуда и неизвестно как.
Мне нравится думать о том, как мир лопнул! Когда ящерицы стали непомерными, и пришло время сбить с них спесь. Затем крошечные колибри начинают искриться в темноте, и вся череда птиц стряхивает с себя темную матрицу; фламинго поднимаются на одной ноге, как встающий рассвет, попугаи пронзительно кричат в полдень, и уже почти могут говорить, вечером павлины расправляют хвосты - как ночь со звездами. И помимо этих маленьких простых птиц - масса громоздких монстров с тощими шеями, размером больше крокодилов, продирающихся через болота, пока не пришло время покончить и с ними. Когда Некто таинственно нажал на кнопку и солнце хлопнуло, ошметки птиц брызнули во все стороны. Осталось несколько яиц попугаев и павлинов, и яйца фламинго, которые контрабандой попали в укромный уголок, чтобы из них вылупились птенцы на следующий День, когда появились животные.
Возвысился слон и стряхнул со спины грязь. Птицы следили за ним в полном остолбенении. Что? Что это за бескрылый, бесклювый старый шагометр?
Никуда не годится. О, птицы! Кудрявый маленький белый Коразмин выбежал, лая, из кустов, пока попугаи, белея своими бородками, улетели в древние глухие места. Затем впервые в сумерках раздалось ужасающее ржание дикой лошади и рыканье львов в ночи.
И птицы погрустнели. Что это, спросили они? Какой огромный диапазон новых шумов. Вселенная новых голосов.
Затем птицы под листьями повесили головы и замолкли. Не стоит издавать звуки, сказали они. Нас перекроют.
Великие огромные процветающие полу-голые птицы разлетелись на куски. Только истинные маленькие оперенные особи снова вывелись и остались. Это утешало. Жаворонки и славки приободрились и начали высказываться о том, что они думают в своих маленьких головках, - уже новому солнцу, оставив за плечами старое. Но павлин и индюк, и ворон, и в первую очередь попугай не могли такое пережить. Потому что в старые добрые времена Солнца для Птиц они были хозяевами положения. Верховодил стаей попугай. Он же был такой умный.
А теперь его загнали на дерево. И не смей спуститься из-за ковыляющего маленького кудрявого белого Коразмина и ему подобных там, внизу. Горько ему стало. Уродливое гнездо этого бескрылого, кудрявого существа без клюва и перьев узурпировало лицо земли, и вот он тут расхаживает, в то время как его Милость, большеносый старый Герцог попугай, вынужден сидеть на дереве, в недосягаемости, обездоленный и лишенный собственности.
И теперь, как отребье на галерке в театре, на небесах, в Paradiso* Утраченного Солнца, он начинает свистеть и глумиться. "Тяф-тяф"! - сказал его новая Светлость Коразмин. "Вы, Боги! Услышьте его наконец, - крикнул попугай. - Он говорит: тяф-тяф! Что может быть слабоумнее! Тяф-тяф! О, Солнце Птиц, внемли! Тяф-тяф-тяф! Perro! Perro! Perr-rro! Oh, Perr-rr-rro"!
Попугай нашел свой условный сигнал. Старый Герцог птиц, с неподвижным тяжелым клювом, он не собирается сдаваться и вторить новой песне, как это дурачье - коричневые пересмешники и соловьи. Пусть они щебечут и заливаются. Попугай - кавалер старой школы. И теперь он будет только глумиться! Как лишенный всего старый аристократ.
O, Пэрр-ррo! Пэрр-ррo-o-o-!
Ацтеки говорят, было уже четыре Солнца, наше - пятое. Первое Солнце проглотил тигр, или ягуар, разгневанный пятнистый монстр, поднявшийся неизвестно откуда, проглотил вместе со всеми его огромными благополучно забытыми насекомыми. Второе Солнце сдул сильный ветер: это было, когда исчезли большие ящеры. Третье Солнце взорвалось в воде и утопило всех животных, которые считались излишними, а также первыми попытками человека-животного.
А наше Солнце поднялось из воды, из разлива, из наводнения, и с ним - маленький голый человек. "Привет! - сказал старый слон. - Что тут за шум"? И навострил уши, слушая новый голос на лице земли. Звуки, издаваемые человеком, и впервые - слова. Ужасный, неслыханный звук. Слон опустил хвост и убежал в дебри джунглей, и там стоял, понурив голову.
Но маленький белый кудрявый Коразмин был восхищен. "Давай! Perro! Perro"! - выкрикнул голый двуногий. И Коразмин, очарованный, сказал себе: "Не могу противостоять этому имени. Придется идти"! Итак, он заковылял прочь по пятам голого. Потом пришла лошадь, потом слон, зачарованный тем, что ему дали имя. Другие животные побежали, сломя голову, и встали, дрожа.
В грязи, однако, змей, самый старый свергнутый с трона король, еще раз ударил хвостом и сказал себе: "Вот еще один! Нет конца этим господам! Но я ему сплющу пяту! Также проглочу яйца попугая и доберусь до маленьких щенков Коразмина".
В ветвях попугай сказал себе: "Привет! Что это за новый вид полуптицы? Ну и ну, он заставил Коразмина идти по пятам! Должно быть, новый вид боса! Давайте послушаем его и посмотрим, смогу ли я его имитировать.
Пэрро-ррo! Пэрр-рр-ррo-oo! O, Пэрo!
Попугай попал в точку.
А обзьяна, умнейшее существо, возопила от ярости, услышав человеческую речь. "О, почему заговорила не я"! - затараторила она. Но это не помогло. Она принадлежала старому Солнцу. И так она сидела и лопотала у невидимого залива времени, то есть "другого измерения", о котором гадают умные люди, называя его "четвертым измерением", как будто его можно измерить масштабной линейкой, как послушные три других.
Если задуматься, то получается, что, глядя на обезьяну, вы смотрите прямо в другое измерение. Она имеет длину, ширину и рост - с этим у нее все в порядке, и она в той же Вселенной, Пространстве и Времени, что и вы. Но существует и другое измерение. Она инакая. И нет той цепочки эволюции, которая связывала бы вас с ней, как пуповина. Нет! Между ею и вами - перелом и провал в другое измерение. Ничто не поможет. Стыковки нет. И не будет. Это - другое измерение.
Она насмехается над вами, изгаляется и передразнивает.
Иногда она даже больше похожа на вас, чем вы сами. Это забавно, и вы смеетесь, переходя от смеха к слезам. Это - другое измерение.
Она стоит под одним Солнцем, вы - под другим. Она над вами издевается и боится вас. Вы смеетесь над ней и боитесь ее.
Какая длина и ширина, какая высота и глубина нас разделяют? - говорит обезьяна.
Вы достаете измерительный метр, и она начинает непристойно над вами глумиться.
Это - другое измерение, убери свой метр, что ты с ним собрался делать!
Пэрро-ррo! О, пэрр-рр-ррo-oo! - кричит попугай.
Коразмин поднимает ко мне морду, будто хочет сказать: "Это - другое измерение. Ничего тут не поделаешь. И точка".
Я смотрю в его желтые глаза и говорю:
"Ты совершенно прав, Коразмин, это - другое измерение. Мы с тобой это принимаем. Но попугай с обезьяной - нет. И крокодил не согласен, и уховёртка. Они будут беситься и корчиться в клетке другого измерения, ненавидя его. А те, у которых есть голос, - глумиться, те, у которых есть пасть - кусаться, а насекомые, у которых нет даже рта, поворачиваться к нам хвостом и колоть и жалить, то есть вести себя согласно своему измерению, что для меня - другое измерение".
И Коразмин нежно машет хвостом и смотрит на меня - в его глазах светится глубокая мудрость. Мы с ним понимаем друг друга, у нас есть мудрость понимания другого измерения. Но у тупого попугая с глазами-блюдцами - нет. Просто нет и все.
И Розалино, mozo*-индеец, смотрит на меня взглядом, затуманенным собственными черными глазами. С ним тоже не будет понимания: он прячется, отворачивается. Между нами также - залив другого измерения, он хочет перекинуть мост с помощью измерительного метра из трехмерного пространства, но знает: это невозможно. И я знаю. И мы оба знаем, что и другой знает.
Но он может изобразить меня и лучше, чем я есть в жизни. Так же, как попугай - его. И мне приходится смеяться над его передразниваем меня, с оттенком горечи, так же, как он ухмыляется, чуть не плача, когда я ловлю его взгляд, если попугай свистит, передразнивая его. Ухмылкой и смехом мы отдаем дань другому измерению. Но Коразмин мудрее. В его ясных желтых глазах - хладнокровие полного согласия и принятия факта.
Ацтеки говорили, что этот мир, наше Солнце, взорвется изнутри, от землетрясений. И что тогда придет взамен, в другое измерение, когда нас упразднят?