Человек, принимающий Гигантский Поток - с Неба, всегда сталкивается с проблемой:
сколько из этого можно сказать и как. Если он внутренне не стиснут - модой, режимом, просто уже привычным, он говорит, как ребенок, изящно коверкая слова, сочетая несочетаемое, что и есть настоящее творчество, и, как все новаторское, не может быть до конца принято современниками.
Вспомним хотя бы, с каким трудом привыкали после сводчатых средневековых потолков к плоским и горизонтальным.
То, что давалось мне в детстве, тот волшебный, непознаваемый, многообъемный, таинственный, бесконечный мир, где обитало мое сознание, в значительной степени утерян. Отчасти из-за той чепухи, которой постоянно забито сознание современного человека, отчасти из-за детского страха быть собой, в смысле раскрывать миру свое ощущение ментального космоса.
Почему я всегда боялась
Быть собой, дышать лишь своим
Космосом?
Почему я всегда стеснялась
Людей чужих, угрюмых?
Я стала калекой своей же души,
Подделавшейся под мир, у которого -
Ничего общего с Небом.
Оставшееся своеобразие имеет, конечно, источником Небо, но Небо сдвинутое, сдавленное, пытающееся как-то приспособиться, выжить в земных рамках, и от этого потерявшее большую часть своей оригинальности. В творчестве такой перекос обычно кончается нулем. В духовной жизни - крахом.
В какой-то момент мне вдруг стало все равно, что скажут, тем более, что подумают. Я безжалостно уволила внутреннего стандартного редактора с клишированным сознанием и отсутствием связи с Потусторонним. Я просто стала записывать то, что мне диктуют, фиксировать свои ощущения и нести свой флаг не то что с высокоподнятой головой - нет, не нарочито, а спокойно, без надежды на то, что меня поймут, но и без сожаления. "Хвалу и клевету...". Великая мудрость.
И тем не менее, страх юности, страх несоответствия (не предупреждал ли Апостол Павел: "Не сообразуйтесь с миром сим!" Знать бы это с самого начала!), в частности классическому рифмованному стиху, сделал из моей поэзии, которая должна была стать бесподобной и непохожей ни на кого, кроме своего Небесного Вдохновителя, нечто Инакое, но с элементом погрешности, подлаженности к общепризнанному, к уже существующему.
Ибо писать нужно не так, как писали до тебя, а так, как только ты один и можешь написать - пусть не поймут, пусть не примут. "Рукописи не горят".
Мой первый опыт "проводничества" относится к временам начальной школы. Нам в классе задали писать изложение. Внезапно на меня нашло некое прекрасное "облако", преобразив собой все вокруг, особенно заснеженные деревья за окном. Все стало необычным, неземным сквозь восприятие этого невидимого "облака". Под влиянием нового ощущения я стала писать - строчки сами собой ложились на тетрадный лист, как вдруг я посмотрела на доску и увидела слово "Заключение". Учительница написала план изложения, последним пунктом которого значилось "Заключение". "Ничтоже сумняще", я отринула от себя прекрасное облако и, как старательная ученица, написала "Заключение" - от себя. Облако исчезло, и я спокойно пошла домой.
Какого же было мое изумление, когда на следующий день, вместо похвалы, я услышала от учительницы: "Ну, что же ты, Слободкина, так ты красиво писала, потом взяла, все отрезала и пришила к своему изложению какой-то хвост".
Я озадачилась. Значит, Ираида Ивановна знала про облако и была недовольна тем, что я его отринула? Но ведь я старалась сделать, как она велела, - по плану, с "заключением". Старалась с заключением, а получилось со злоключением.
Так у меня потом было всегда: если я променивала Небесное на земное, на то "как надо", а не как Дух диктует, я всегда в конечном счете проигрывала.
Моя поэзия - это всего лишь искусство стенографирования Небесного. И никаких рифм, кроме окказиональных внутренних. На какую высоту может подняться моя мысль, на такой и записываю. На каждой - свои Музы, или Ангелы - нежные создания, служители Бесподобного Потока, льющегося к нам в сознание и называемого при воплощении поэзией.
К счастью, в изобразительном искусстве я избежала подобных "Заключений"- и в графике, и, тем более, в художественной фотографии. Благодаря тому, что рисовать нигде и никогда не училась и делать этого не умею. А раз не умею, то нечего и бояться. Что с меня возьмешь - дилетант, да и только!
Большая часть моей цветной графики была написана ночью в Коктебеле, на холме Тепсень, - в кромешной тьме, когда я не могла различить не только цвета скал на своих работах, но и цвета настоящей Сююрю-Кая, а видела лишь драматичный контур этого немыслимого творения вулкана на фоне ночного звездного неба. Эти работы - одни из лучших: "Сиреневая Сююрю" и "Закат - нежность".
Но самые лучшие были написаны в состоянии жесточайшего стресса. Например, когда сантехник пытался установить у меня в ванной дорогущую испанскую раковину, гремя ею, как персонажи Дантова "Ада", я, дабы не сойти с ума, уткнулась в лист картона. Так родилась работа "Мысы уходят в море" и "Волнение". "Острова в Коктебеле, или Верхнее Море: фрагменты повторяющегося сна" были написаны на пляже, недалеко от холма Юнге, вопреки дичайшей головной боли, возникшей от разрывающегося день и ночь динамика, изрыгающего в мир потоки поп-так-называемой-музыки.
Во время написания "Ириса" моя коктебельская хозяйка пыталась довести до моего сведения все основные события своей жизни, и чем больше я абстрагировалась и углублялась в работу, тем настырнее рассказывала она то, что было важным для нее. И.т.д.
Конечно, я не отношусь к своим графическим листам серьезно - это не мои фотографии. Хотя в Европе продаются именно они: все же штамп "фотография - это не искусство, фотка" еще мешает зрителю оценить настоящие произведения по достоинству - какая разница, в какой технике они сделаны, в живописной или фотографической. И все же эти графические листы, эти "малые дети" есть результат настоянности на сухих коктебельских травах, полыни и, главное, на неиссякаемом источнике Благодати - Божественной Сиреневой Сююрю.