Они уже поужинали и теперь сидели с двух сторон камина, утопая в больших удобных креслах. За правым плечом миссис Рэтчетт стоял торшер с пергаментным абажуром, аккуратно отбрасывая яркий свет на ее вязание; настольная лампа ее мужа вторила торшеру - так, что чтение Ланселота Хогбена (том лежал на небольшой складной подставке для богослужебных книг) сводилось к быстрому движению его маленьких голубых глаз под нависшими утесами густых бровей. Пространство между двумя источниками света поглощала тьма; их окружала комната, но низкий потолок, толстые шторы и бежевые стены оставались невидимыми. Огонь в камине уже погас - ведь пробило девять часов, а миссис Рэтчетт была экономной. На умирающих углях лежало небольшое влажное бревно, шипело и рассыпалось снизу в серый пепел. Шипение бревна, постукивание стальных вязальных спиц... Казалось эти звуки боролись с тишиной, равной всей жизни.
Обоим было за пятьдесят. Пока она вязала, он читал, чтобы хоть чем-то себя занять, но без такого же осязаемого результата. Ее мысли, когда она приподнимала руки и тянула на себя шерстяную нить из клубка, были более живыми и широкими. Его, пока глаза скользили по строчкам печатного текста, сосредоточились на пульсирующей ране одиночества и скуки, расположенной где-то в гортани. Стенки его горла сжимались, вызывая сильную боль; боль шла к вискам через запутанные ушные проходы и - в пещеры разума. Он исследовал это состояние и чувствовал, как у него разыгрывается воображение. Отравлен одиночеством. Умираю от одиночества. Он знал: он - на последнем издыхании.
Однако такая агония не была для него чем-то новым. Он жил с нею долгие годы. Его глаза скользили по страницам, короткие ноги упирались в бежевый ковер под прямым углом так, чтобы выдержать вес живота. Он держал страницу наготове большим и коротким указательным пальцем с мыслью, что рано или поздно хотя бы это должно пригодиться. Трубка свисала у него изо рта. Порой он засыпал, и трубка падала ему на грудь, отчего он просыпался. Его пуловер был испещрен мелкими штопками разных оттенков серого.
- Мистера Доджа отвезли в больницу, - неожиданно произнесла жена, потянув на себя шерстяную нить.
Его глаза оторвались от книги, выстрелили вверх:
- Кого?
- Джека Доджа. Подозревают камни в желчном пузыре.
Спицы скакали вверх-вниз. Она сидела, прижав локти к бокам, хотя в ее кресле свободно могли бы поместиться две такие женщины, как она.
- Завтра я не смогу его навестить, - злобно ответил он.
- Это не займет много времени, дорогой.
- Это займет все утро.
- Миссис Додж не сподручно ехать автобусом. Ты мог бы отвезти ее в больницу на машине.
Она умоляла его бодрым голосом, не прекращая вязать. Он это знал, и у него к горлу подступила тошнота. Ей было жаль Доджей не больше, чем ему, но для нее было безумно важно их мнение о нем. Она жаждала услышать от людей, какой Викарий хороший, какой добрый; распахнуть дом священника для оргий, где подадут заливное из телячьих ножек и будут играть в вист, суетиться и бегать с корзинками, чувствовать, что он светится, как благословение человеков, - над клиниками, над собраниями Союза матерей, над распродажами всякого барахла. Для это ли он был рожден? Он мучился этим вопросом, особенно к концу недели, пока еще не отслужил воскресную мессу. Миссис Рэтчетт хотелось сказать, что в пятницу вечером всегда трудно, чтобы ласково его оправдать. Но сказать это было некому, и в любом случае, это было бы еще одной ложью. Все вечера трудны, хотелось крикнуть ему, а в пятницу хуже всего. Есть ли в этом мире хоть какая-то истина?
- Полагаю, - ответил он, - Доджи важнее моей проповеди. Ты не знаешь, через какие мучения я прохожу. Я это прекрасно понимаю.
Она не ответила, подразумевая, что, конечно, Доджи важнее его проповеди. Он не знал таких ужасных слов, чтобы выразить свои чувства. Он был одинок в пустыне тщеты. Он бы закрыл голову руками и закричал: "Боже, о Боже! По что ты оставил меня?", если бы не знал, что потом, пока он будет ждать и смотреть сквозь одубелые пальцы, он не услышит ничего, кроме бряцанья вязальных спиц. Не было на свете такой выходки или бесчинства, которое бы он совершил, и это доказало бы ей, доказало бы ей - что? В изнеможении он снова ссутулился за книгой.
- Пэт, бывало, играла с маленькой дочкой Доджей, - спокойно продолжила его жена.
Он поперхнулся. Не похоже на Хэлен - быть столь беспардонной. Его философия включала признание поражений. Какой смысл лезть на рожон, сказала бы она мягко; какой смысл, Брайн, биться головой о стену! Так чего она добивается, мучая его? С усилием, откинувшись назад, он просунул указательный и большой пальцы в кармашек для часов и вынул золотые часы Альберт. Скоро новости. Он оттолкнул подставку для чтения и неуклюже поднялся из кресла, низенький, очень тяжелый человек с большой головой, крепко вставленной в плечи - вниз и вперед, так что даже его неспешная неподвижная походка - ноги двигались, но большое тело оставалось упрямо статичным, как будто неторопливо ехало вперед на крошечных колесиках - выглядела, как медленное наступление.
- Пэт ее очень любила, - сказала жена тоном, который показался ему бесшабашным.
- Пэт всех любит, она великодушна, у нее горячее сердце. Она - как я, влюблена во весь мир.
Он выпалил это с искренней страстью. Что положило конец разговору о Доджах. Хэлен ушла в привычное молчание, и ее лицо плотно сжалось вокруг исчезнувшего рта. Радио трубило о кризисе, который надвигался из Исландии. Отточенные индифферентные тона диктора вызвали у Рэтчетта мгновенную вспышку безумия.
- Дурачье! - крикнул он.
Но не выключил радио, как намеревался. Он просто приглушил звук и вернулся в кресло. Его жена нанизала несколько петель на английскую булавку. Он закрыл глаза и сразу же стал выглядеть на двадцать лет старее.
Пока монотонно и уверенно бубнили новости, пробираясь от международной ситуации к футболу, оба Рэтчетта думали о дочери - каждый на свой лад. Патриции исполнилось тринадцать лет, и она училась в школе-интернате для детей священнослужителей в пятнадцати милях от дома. В этой отправной точке их мысли совпадали, хотя Рэтчетт перестал думать гораздо раньше жены и предался чувствам, а она все еще задавалась вопросом, следит ли кастелянша за тем, чтобы девочки меняли нижнее белье... Пэт и я, думал Рэтчетт. Пэт, мой единственный друг. Моя милая. Не то, чтобы он по ней скучал, но думал, что напишет ей, как скучает. Мы с тобой, любил повторять он, так похожи, мы - одно целое, не обращай внимания на этих тупоголовых придурков, которые пытаются тебя прилизать... Будь свободна, моя дорогая, свободна и горда, как маленькая птичка... Что нам с ней делать, думала его жена. Возможно, им удастся ее обуздать, но боже, эти ужасные истерики и такая неопрятность! Ее обычно озадаченное выражение лица стало еще более таковым. Она упорно продолжала вязать, несмотря на туман неожиданно подступивших к глазам слез. Все проходит, настойчиво повторяла она, отчаянно пытаясь нащупать хоть какую-то поддержку. Ее муж разрушил ее веру в Бога, разрушив свою. Он отсылал ее к пословицам, и они сгорали с дровами в камине и зависали на стенах ее спальни; сколько богов, сколько вероучений, сколько дорог, которые все вьются и вьются, а этому унылому миру нужна только доброта. Мысли о Патриции всегда вызывали в ней чувство большого несчастья, вины и осознание неудачи. Она подозревала, что Патриции нужна не доброта, а твердая рука. Она любила ее с глубокой бессловесной преданностью. Она готова была для нее на все, лишь бы не снабжать ее бесконечно теплыми штанами и ирисками с патокой; ей всегда казалось, она мало что может для нее сделать. Она ужасно устала и наконец воткнула спицы в клубок, обернула его вязанием, как флагом, засунула в мешок для вышивки и вязания и откинулась в кресле, сцепив руки, закрыв глаза, и уменьшившись до размера ребенка.
Маленькая девочка без видимых колебаний двигалась прямо к перекрестку, где стояли два полицейских в расслабленных позах, собираясь уйти с дежурства; их клеенчатые плащи блестели под уличным фонарем. Кинотеатр был закрыт, улица пуста. Из-за света фонарей казалось, что в городе меньше тумана. Она прошла уже две мили. Она все еще была так возбуждена, что не чувствовала усталости, но вся промокла от тумана, прямые волосы прилипли к голове, из носа текло и очки в металлической оправе придавали ей залихватский вид.
Она подошла к полицейским и спросила:
- Извините, не подскажете дорогу на Бликсли?
Они были очень высокие, их куполообразные шлемы, освещенные фонарями, склонились к ней. Они увидели маленького квадратного ребенка без пальто, в голубой рубашке, саржевой юбке и толстых мятых чулках. Казалось, они разглядывали ее с неохотой.
- Бликсли? - спросил один из них.
Она кивнула. Они повернулись друг к другу, скрипя плащами.
- Это на Даби-роуд.
- Около тринадцати миль, - медленно подтвердил другой.
- Спасибо.
Она посмотрела между ними на узкую улицу, которая вилась вверх, теряясь в тумане.
- Эта дорога?
Они повернулись, посмотрели на улицу и кивнули.
- Спасибо, - снова сказала она. - Спокойной ночи.
- Одну минуточку...
Полицейский помоложе с готовностью посмотрел на нее:
- Что-то случилось, мисс?
- Нет, ничего, - беззаботно ответила она и пошла.
- Ты собираешься дойти до Бликсли в такой поздний час?
- Нет, конечно, - быстро хмыкнула она и отошла бочком. - На Бликсли-роуд живет мой дядя, вот и все. Велосипед сломался, поэтому я - пешком.
- Как тебя зовут?- спросил другой, стараясь не прозвучать подозрительно.
- Энн Бэрри.
Это была правда.
- На Бликсли-роуд живет какой-нибудь Бэрри, не знаешь? - тревожно спросил другого тот, что помоложе.
- Фамилия дяди - не Бэрри. Додж. Большое спасибо. Спокойной ночи.
Она перебежала через дорогу и не останавливалась, пока не оказалась на середине улицы. Сердце у нее стучало, и она, задыхаясь от бега, глянула через плечо. На перекрестке никто не просматривался. Туман струился вниз по холму, и за высоким мостом уже ничего не было видно, кроме нескольких фонарей.
После десяти минут "Пасторальной симфонии", которая транслировалась на всю громкость, миссис Рэттчет открыла глаза, вытянула себя из кресла и приготовилась ко сну. Для этого ей пришлось пройти на ледяную кухню и приготовить чашку какао для мужа и бутылку горячей воды для себя. Она вернулась в гостиную, обжигая руку горячей бутылкой и пролив какао на блюдце. Радио было выключено, и это предвещало недоброе. Он сидел, закрыв голову руками. Она, как можно тише, поставила на стол какао и попыталась на цыпочках уйти. В ее ежедневной жизни часто наступали такие моменты, когда она, исключительно благодаря силе воли, становилась почти невидимкой.
- Как ты думаешь, сколько я смогу это выносить? - простонал он.
Он точно рассчитал время, пока она ползла к двери. Она глубоко вздохнула.
- Всем нам придется терпеть до конца, разве нет? - живо отозвалась она, протянув руку к круглой дверной ручке.
- Если бы не ты и Пэт, я бы уже завтра все бросил.
Она слышала эти слова бесчисленное количество раз. Если ты "возложил руку на плуг..."* и взялся за ручку двери...
- Мне нужно куда-то уехать, - крикнул он, но мягко и ударил себя кулаками по большому лбу.
- В апреле будет Ежегодная конференция. - Тебе же, - она отчаянно лгала - всегда там нравилось.
- Пах!
Взорвавшись от эмоций, он выстрелил из кресла и приземлился около потухшего очага. Его трясло, лицо перекосило.
- Хелен, почему тебе всегда так не хватает воображения!
- Прости, - ответила она, смиренно, и слегка повернула ручку двери.
- Я решил. Завтра же напишу в Nature Colony* в Истборне. Закажу коттедж для нас с Патрицией. После Пасхи, разумеется.
Пока он говорил, он принял решение. Спазм в горле прошел. Он ее провоцировал, его сверкающие маленькие глазки пытались ее вычислить в темноте.
- The Nature Colony? - переспросила она слабым голосом. - Кажется, они там все...
Она почти прошептала слово "обнаженные".
- Голые! - победоносно заключил он.
Она густо покраснела, но не от стыдливости - от своего несчастья. Она уцепилась за дверь, усилия всей жизни рушились у нее под ногами.
- Но что мы скажем прихожанам? Что скажут люди?
- Ха!
Он не двинулся с места, но, казалось, набросился на нее, втащил ее назад в комнату. Его голос, который без усилий мог заполнить большую церковь, резонировал вовсю, его глаза вращались и трещали, как маленькие колеса Святой Екатерины.
- Что скажут люди? - эхом отозвался он. - Что скажут люди? Ты думаешь, мне не плевать? И Патриции не плевать? Разве тебя не озаряет при мысли, что твой ребенок будет бегать и играть на открытом воздухе, и ее тело станет золотым в солнечном свете, беззаботным, освобожденным? Разве у тебя вообще нет никаких чувств по отношению к естественной жизни, к великой и славной свободе?
Он вошел в раж, а миссис Рэтчетт, представив себе бегающую голенькую Патрицию - у нее была слабая грудная клетка - сделалось дурно. Она неподвижно стояла, все уменьшаясь в размере, сжимая в руке бутылку и говоря себе: "Все проходит, все проходит"... Наконец, не слыша уже ничего, кроме его громкого сопения, она подняла глаза.
- Не знаю, как отреагируют в Школе Святой Марии, - робко произнесла она.
- В Святой Марии? Сборище озлобленных старых дев! Думаешь, Патриции на них не плевать!
- Но ведь ты ее туда отправил. Шестая школа, более или менее. Мне кажется, тебе нужно признать...
- Я признаю только Истину, - выкрикнул он.
Выплеснув эмоции, он снова почувствовал ноющее сужение горла, желание зевнуть. Он посмотрел на свой большой живот и неожиданно представил его голым, открытым.
- Ложись-как лучше спать, - мрачно произнес он. - Ты все равно никогда ничего не поймешь.
Она поклонилась в знак согласия и начала выползать из комнаты.
- Не знаю, кто менял алтарное сукно, - раздраженно выдохнул он, - но покрывало для алтаря было вывернуто наизнанку.
Она услышала его, но не ответила. Закрыв дверь и поднимаясь по лестнице, она подумала, не все ли равно, если алтарное покрывало было вывернуто наизнанку. Не все ли равно?
- Вообще-то, - сказала Патриция, - я сбежала.
Она держала кружку с кофе обеими руками, и горячий пар растопил ей кончик носа.
- Из дома? - мягко спросил водитель грузовика. Он подобрал ее на самом безлюдном участке пустоши, горько плачущую и полузамерзшую. Ему было около восемнадцати лет. Его грузовик жутко грохотал металлом, и его трясло, как в приступе эпилепсии. Сначала ее переполняла благодарность, но теперь она бы с удовольствием ненадолго об этом забыла. Узкая комната была по размеру не больше гаража, но теплая, и от всего в ней клубился пар. Даже реклама Пепси-Колы заморщинилась от влаги, и сэндвичи с ветчиной казались на вкус, как шерстяная фланель.
- Конечно, нет, - ответила она, дуя на горячий кофе, так что на верхней губе у нее образовались усы из пузырей. - Из школы.
- Угу.
Он проглотил свой кофе, глядя на уставшую женщину за титаном, - она вязала.
- А что на это скажут родители?
- О, они ничего не скажут. Ну, мама еще может, А папа - нет. Он у нас главный.
Водитель рассеянно кивнул. Насколько он понимал, так и должно быть. Он был слишком молод, чтобы воспринимать всерьез детей, особенно таких. Женщина глянула на него и зевнула во все горло. Бедная старая кошелка, подумал он и открыл рот - к его нижней губе прилипла сигарета.
- Не волнуйтесь, - сказала девочка. - Папа бы Вас одобрил. Вы все делаете правильно. Он был бы очень Вам благодарен за то, что Вы меня подвезли. Я хочу сказать, он бы совсем не рассердился и всякое такое.
- А кто твой отец? - спросил водитель.
Судя по ее речи, он мог быть Начальником полиции, или Богом или бог весть кем еще.
- Викарий в Бликсли, - гордо ответила девочка. И быстро добавила, обескураженная его равнодушным взглядом. - Но он ни капельки не такой, как все викарии, он даже не носит белый воротничок, только по воскресеньям. Он будет рад меня видеть - я уверена.
Юноша уставился на нее, сигарета уже превратилась в длинную полоску пепла у него на губе.
- Послушай, - взволнованно произнесла она, чувствуя, что не убедила его. - Вот, что он мне пишет.
Глаза юноши следили за ее движениями - она пошарила в кармане юбки и достала сначала грязный носовой платок, потом два куска жвачки, смешанные с песком, затем очень маленький сложенный лист бумаги.
"Моя дорогая Пэт, - начала читать она, расправляя листок и откусывая большущий кусок от сэндвича. - "Как я рад получить от тебя весточку..." А, ну ладно, это не так важно. Она начала нервно-быстро жевать и перевернула листок. - Вот это место: "Как я хорошо тебя понимаю, моя птичка. Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, ты только попроси. Желание моего сердца - чтобы ты парила над мелочностью и непроходимой тупостью нашего так-называемого интеллектуального общества. Храни тебя, Бог, Моя котенька, и да не даст Он никому и никогда подрезать тебе крылья."
Она подняла на него глаза, страстно прищуриваясь.
- Вот видишь! Он не будет против моего побега. Ты не знаешь, что такое школа Святой Марии. Понятия не имеешь!
- Они вас там бьют? - в нем затеплился интерес.
- Нет. Скорее нет. Постепенно умерщвляют.
Она сидела, скорчившись, сжимая кружку своими квадратными ручками и щуря яркие глаза над ободом очков; ее волосы высохли и сделались тонкими и дикими, как перья. Ему стало от нее неловко.
- Ну, хватит, - сказал он. - Фантазерка.
- Ничего я не фантазерка, - ответила она. - Семестр длится пять недель. А знаешь, сколько неудов за поведение я получила? Четыре. А получишь три, и тебя исключают. Мне поставили четвертый сегодня вечером. Вот почему я сбежала. Не все ли равно, как ты умаешь?
- Ладно, поехали, - ответил он. - Но я хочу посмотреть на лицо твоего отца, когда мы приедем. Вот что.
Она медленно поднялась и поплелась за ним. Женщина у титана с горячей водой улыбнулась и произнесла:
- Спокойной ночи, малыш!
Странно, но Патриция подумала, что, наверное, ей лучше остаться здесь. Здесь было хорошо - так тепло, светло и дымно; это место принадлежала только ей, где никогда не были ни родители, ни друзья, ни школьные учителя.
У двери она остановилась:
- Спокойной ночи! Может, я еще и вернусь.
Женщина тупо на нее посмотрела. Она не понимала, как все остальные.
Мистер Рэтчетт включил титан и завел дедовы часы. В конце дня, который вряд ли предвещал еще никакие-то события, его глаза были мертвы, прикрыты веками, как капюшоном. Он практически ничего не делал с тех пор, как встал утром в шесть, - только ел и спал, и все равно чувствовал себя уставшим.
Мысль о завтрашнем дне, когда ему придется стоять за кафедрой, вызывала в нем дурное предчувствие. Ни один интеллектуал не способен на новую проповедь раз в неделю. Но он пытался, пытался каждую неделю, пытался уловить нечто, некую очевидную истину, которую никогда раньше не находили. Заглядывал своим неуклюжим, слепым, нетерпеливым духом в каждый закоулок, в каждое болото, в каждый завал в истории познания, набрасывался на мертвые надежды и бережно нес их, пока с ужасом не обнаруживал, что они распадаются у него руках. Вряд ли его текст кому-то важен, и он решил проговорить завтра старый текст: "...пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное".* Он уже предлагал дюжину толкований этой места в Писании, но теперь он будет говорить о конфликте невинности и власти, об освобождении духа в обществе, где царит только любовь, об обществе, в котором не нужны больше церковь, брак, политика, деньги, но все будут резвиться голыми и без всякого стыда в благоухающем Элизиуме, в духовном Истборне, в Раю. Эти мысли, пока он вносил к себе в кабинет чайный поднос, наполнял электрический чайник, аккуратно вытеснили Ланселота на книжной полке и приподняли ему настроение. Он был почти счастлив. Он наконец забыл миссис Додж и ее нелепые трудности с автобусами. Когда раздался дверной звонок, он резко развернулся на своих коротких стопах, и его ударило страшным гневом.
Дурачье, подумал он. Дурачье. Почему они не оставляют меня в покое? Какой-нибудь старый идиот умирает, или уже мертв, я-то здесь при чем! Охваченный яростью, он ринулся по коридору в прихожую, отпер тяжелую дверь, распахнул ее. Туман хлынул, как через шлюзовые ворота.
- Привет, - приветствовала его Патриция и шагнула внутрь.
Она все продумала. Конечно, сначала он будет удивлен. Поэтому, вместо того, чтобы броситься к нему, обвить руками за шею, она поведет себя так, будто все абсолютно нормально. Потом, когда шок схлынет, она даст волю чувствам - расскажет ему об ужасах школы и о своей измотанности, о несправедливости, а ведь она старалась, правда, старалась хорошо себя вести, и обо всем кошмарном, что они ей сделали. Он покачает ее на коленях и уложит спать в ее теплой комнате. После этого он спустится вниз и позвонит мисс Фэауэзер* и, может быть, - картинка сделалась немного расплывчатой - вызовет ее на дуэль. Поэтому, едва взглянув на него, она прошла мимо - в гостиную. Свет не горел и огонь в камине потух - это ее ошарашило. Не успела она дотронуться до выключателя, как он бросился за ней. Он вдруг стал совсем маленьким, гораздо меньше и старше, чем она его помнила.
- Патриция, - злобно пробормотал он. - Что...?
- Я сбежала, - ответила она дрожащим голосом.
Больше всего ей хотелось разрыдаться.
- Тише, тише, - прошипел он. - А то мама услышит.
Он закрыл дверь и зажег свет. Он дышал так, словно запыхался.
- Сбежала? Сбежала?
Она кивнула и разрыдалась, трясясь всем своим крепким маленьким телом. На комнату, как на заброшенную сцену, из центра потолка лился бледный свет, слизывая с нее всю таинственность и уют. Она заметила мамин мешок для вязания - он висел на стуле; при мысли о том, что мать сидела здесь и вязала, ни о чем не подозревая, а она прошла такой жуткий путь, из нее снова непроизвольно выплеснулись слезы.
- Успокоишься ты или нет! - потребовал он, вне себя от гнева. - если твоя мать услышит...!
Она давно уже знает, подумала Патриция. Она ничего не понимала. У нее с отцом всегда было нечто вроде тайного cговора против матери. Ее мать была, как все. Они были такие разные. Почему он так беспокоится! Горячие слезы лились, обжигая холодные щеки. Она попыталась нашарить в кармане носовой платок, но нашла только его письмо и запихнула его обратно в карман.
- Платок! - в отчаянии прорыдала она.
Он дал ей платок и она шумно высморкалась. Он вздрогнул от громкого звука.
- Итак, - сказал он. - Садись и расскажи мне, что все это значит, черт возьми!
Именно это, как она думала, он и скажет, но его слова прозвучали иначе. Она села на мамину подставку для ног, он сел на табурет на некотором расстоянии, нервно нашаривая в кармане сигарету. Его рука дрожала, когда он щелкал и щелкал зажигалкой.
- Первое, - сказал он резким сценическим шепотом, - кто об этом знает?
- Никто, - пробормотала она, в смысле, никто, кроме...
- Кроме кого?
- Ну, меня подвезли на грузовике. Водитель оказался ужасно милым. Он напоил меня кофе у себя...
- У себя? Это где? Не в Бликсли?
- Нет, нет! Далеко!
- Спасибо хоть на этом. Надеюсь, ты ему не сказала, кто ты такая?
Она кивнула, и ее дыхание перешло в дрожь.
- И ты сказала ему, что сбежала из школы? - спросил он, как бы заглушая крик.
Она снова кивнула.
Он встал и принялся кружить по комнате. Наконец, уселся в кресло, и она почувствовала, что ожесточенная внутренняя борьба закончилась, он что-то преодолел. Она посмотрела на него, из глаз и носа у нее тупо текло. Конфузливо, со странным чувством отвращения он потрепал ее по плечу.
- Ну, рассказывай.
Она начала с начала, вернее, с того, что считала началом. Когда она поступила в эту школу, она хотела, правда, хотела вести себя хорошо. Но однажды она бросила учебник по латинской грамматике через весь класс, а в это время в дверь вошла мисс Бейтмен, и он врезался в нее и разбил ей очки. А потом увидели, как она разговаривает с садовником, а еще потом она потеряла свой молитвенник, и они сказали, что она врет, а сегодня вечером она съехала по перилам, они сказали, что она огрызается, и тогда она ответила: "А папа говорит, что вы все - озлобленные старые девы, и мне на вас наплевать. Так почему бы мне не огрызнуться, если мне захотелось"! И тогда ее отправили спать.
Отец слушал, закрыв глаза. Веки у него дрожали, лицо провисло, как обычно, когда он вынимал зубы, и ничего не выражало. Ей было ужасно холодно, и она прижалась к его ногам, чтобы согреться.
- И тогда я решила сбежать. Ведь им бы все равно пришлось меня исключить. Я оделась под простыней, сверху надела халат, и, когда выключили свет, притворилась, что мне нужно в уборную, там оставила халат, вылезла в окно, спустилась по пожарной лестнице и...
Он открыл глаза.
- Но твоя спальня - на верхнем этаже. Ты могла убиться!
- Возможно, - просто ответила она.
- Продолжай, - пробормотал он.
Перед его мысленным взором возник газетный заголовок: Дочь Викария разбилась насмерть, упав с пожарной лестницы при побеге из школы. Он почувствовал, как у него начали потеть руки.
- Ну, вот и все,- заключила она.
Разумеется, это было далеко на все, но она так измоталась, так замерзла, что конец истории уже ничего не значил. Ничто не имело значения, кроме того, что скоро она будет лежать в своей кровати, мама встанет и сделает ей грелку, даст горячее молоко, поцелует перед сном и скажет, что они обсудят все завтра. Все вышло как-то не так, но завтра оно станет другим. У нее начали стучать зубы и она прохныкала:
- Пожалуйста, можно мне уже лечь в кровать?
- В кровать?
Его глаза снова внезапно зажглись и блеснули.
- В кровать? Боже мой, дитя! О чем ты? Какая кровать!
Он встал, небрежно оттолкнув ее от себя.
- Пошли. Наденешь мамино пальто для работы в саду. Оно висит в коридоре.
- Но почему?
- Почему?
Он повернулся к ней, его лицо стало пурпурным от подавленного гнева. Она отпрянула, раскрыв рот, как будто ее уже ударили.
- Ты понимаешь, что ты наделала? Ты хоть на минуточку задумалась о том, как это отразится на матери, на мне, на моем положении в приходе? Ты понимаешь, что в эту минуту они уже могут прочесывать местность в поисках тебя, что все это может всплыть в газетах? Что скажут люди, как ты думаешь? Как я буду говорить с девушками и юношами в Клубе молодежи, когда моя собственная дочь...
Зазвонил телефон, он бросился к нему, снял трубку и с полным спокойствием, совершенно другим тоном, произнес:
- Бликсли два-один пять...
Из трубки раздалось пронзительное отдаленное кудахтанье. Он его резко и с достоинством обрезал:
- Да, мисс Фэауэзер, она здесь, со мной. Я срочно везу ее обратно. Естественно, я объяснил ей всю тяжесть... Конечно, полностью с Вами согласен... Где-то через полчаса. Не могу Вам передать, как я сожалею...
Он мягко повесил трубку. Когда Патриция снова смогла поднять на него глаза - с таким трудом, как если бы у нее была сломана шея, он уже стоял перед ней, держа наготове пальто ее матери для работы в саду. Не говоря ни слова, она подошла к нему, повернулась спиной - так, чтобы он мог накинуть ей пальто на плечи, и вышла за ним из дома, волоча за собой по земле подол пальто.
Всю дорогу она просидела оцепеневшая, убитая горем. Ее отец вел машину с безрассудством, свойственным многим священнослужителям, как будто смерть - это нечто, чему нужно пойти навстречу. Когда они выехали на перекресток, где двое полицейских показали ей дорогу, он вдруг выпалил:
- Мне не хочется думать, что я зол на тебя, Патриция.
Она не ответила.
- Ты сделала мне очень больно, но я не злюсь.
Она поежилась в пальто - слабое бессмысленное движение чего-то только что родившегося.
- Я вижу, - продолжал он, - ты была не в себе, когда решилась на такую... авантюру.
От затянувшегося молчания он почувствовал себя неловко и ухватился за руль, словно хотел выдернуть его из рулевой колонки.
- Ты, наверное, не так поняла, не до конца осознала... Возможно, я ошибся, когда говорил с тобой, как со ...
И его голос, обычно такой определенный, затих. Он набрал в легкие воздух и снова заговорил - с усилием.
Они свернули у подъездных ворот, фары осветили влажный лавр и бирючину.
- Ты можешь хоть что-то сказать! - выкрикнул он.
Машина остановилась перед огромным мрачным зданием. За стеклянной дверью в блеклом халате, с волосами, только что содранными с бигуди, стояла в ожидании мисс Фэаyэзер. Когда Патриция медленно взобралась по ступеням, она открыла дверь. Патриция вошла и остановилась в вестибюле, утопая в коричневом пальто своей маленькой матери. Мистер Рэтчетт торопливо и шумно последовал за ней. Дверь закрылась, и Патриция услышала, как мисс Фэауэзер сказала:
- Эмилия, ты можешь положить Патрицию спать - прямо сейчас? В гостевой комнате, ну, знаешь...
Внезапно, как человек, которого привели на расстрел, и он наконец понял весь ужас своего положения, Патриция повернулась и бросилась на отца, начала колотить его по плечам, вцепилась в лацканы его пальто, так что оторвалась от пола, когда он отступил, пытаясь ее стряхнуть.
- Не оставляй меня с ними! - завопила она. - Забери меня с собой! Не оставляй меня здесь! Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста! Папа, не оставляй меня!
- Я не пойду, - взвыла она. - Не пойду. Я хочу с папой! Я хочу домой! Я хочу с папой!
- Уймись! - крикнул мистер Рэтчетт. - Уймись!
Она прижалась к нему, дрожа. Он мог поднять ее одной рукой, но стоял окаменелый, руки по швам.
- Если ты будешь хорошей девочкой, - сказала мисс Фэауэзер, - мы разрешим тебе попрощаться с отцом. А теперь иди с Эмилией. Отец к тебе подойдет.
- Обещаете?
Мисс Фэаyэзер сжала губы:
- Конечно!
- И ты обещаешь, - продолжал вопрошать ребенок, повернувшись к отцу.
Он холодно кивнул.
- Пере... Перекрестись!
- Да-да, делай, что тебе велят и ложись спать.
Она позволила провести себя по парадной лестнице, даже не заметив этой редкой привилегии, и по бесконечному коридору в холодную безвкусную комнату для гостей, с видом на дорогу. Эмилия, одна из служанок, молча ее раздела, застегнула на ней пижаму и проследила, как она заползла в кровать.
- Ты же хорошая девочка, - сказала она. - Что тебя подвигло на такой поступок?
- Не выключайте свет. Папа обещал попрощаться со мной.
- Он его включит, когда придет.
Эмилия выключила свет, захлопнула дверь и зашлепала по коридору.
Когда он придет, подумала Патриция, я попрошу прощения.
Она дрожала всем телом и, свернулась клубочком, прижала колени к груди, крепко обхватив их руками, чтобы успокоиться, утешить себя.
- Ну, если люди поймут, что я никак не подначивал ребенка на такое..., - произнес господин Рэтчетт. - Я столь же глубоко обеспокоен, как и Вы, мисс Фэаyэзер.
- Уверена, люди поймут: ни Вы, ни школа не виноваты. Патриция очень своенравная! Нам нужно ее обуздать, господин Рэтчетт.
Она начала незаметно теснить его к выходу. Этот разговор, среди распятий и акварелей, стоил ему огромного напряжения, не помогло даже то, что она была в халате; она его пугала - как символ власти.
- Полностью с Вами согласен, - пробормотал он. - Вы абсолютно правы. Только... я обещал ей...
- Сейчас Патриции гораздо лучше просто заснуть, - решительно ответила мисс Фэаyэзер. - Эмоциональный перегруз для девочки ее возраста может иметь далеко идущие последствия. Будем думать, что она страдает от легкой болезни, у нее недомогание. Уверяю Вас - она в хороших руках.
- Я очень Вам благодарен, - промямлил он. - Очень благодарен.
Дверь закрылась, грохнул засов, свет погас. В темноте он поспешно спустился вниз по ступенькам, ввинтился в маленькую машину, хлопнул дверью, включил фары. Слава Богу, все позади, подумал он, запуская двигатель. Боже мой - это была почти молитва - какое облегчение! Машина выстрелила с места, прокрутилась по гравию, вычертив полумесяц, взяла курс домой. В какой-то момент ему стало не по себе и он оглянулся - один раз. Размытый силуэт в окне верхнего этажа мог быть ребенком, но крик, рвавшийся к нему, был беззвучным и вряд ли даже затуманил стекло. Он ехал оправданный. Ему было муторно-тревожно, но он больше не чувствовал себя одиноким. Люди скажут, что он поступил правильно, а Патриция... Все проходит, сказал он себе, усаживаясь поудобнее на сиденье машины. Все проходит.
_________________________
*"никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия". Евангелие от Луки 9:62
*Nature Colony - Поселение на природе
* Евангелие от Матфея 19:13
*Фэауэзер - Feaweather (англ. - хорошая погода)
__________________________
Рассказ "Ренегат" взят из сборника "Субботний обед с Браунингами" (Saturday Lunch with the Brownings). Сборник был впервые опубликован в 1960 г. издательством Хатчинсон (Hutchinson 1960), затем - Penguin Books в 1977 г.
Пенелопа Мортимер (Penelope Ruth Mortimer) до замужества Флетчер (Fletcher): 19 сентября 1918 г. (Рил, Нью Уэльс, Великобритания) - 19 октября 1999 г. (Лондон, Великобритания). Училась в Лондонском Университете. Ее первый роман был опубликован в 1947 году. Самый известный ее роман "Пожиратель тыкв" получил широкое признание и был экранизирован.