In my youth the heart of dawn was in my heart, and the songs of April were in my ears.
But my soul was sad unto death, and I knew not why. Even unto this day I know not why I was sad.
But now, though I am with eventide, my heart is still veiling dawn,
And though I am with autumn, my ears still echo the songs of spring.
But my sadness has turned into awe, and I stand in the presence of life and life's daily miracles.
The difference between my youth which was my spring, and these forty years, and they are my autumn, is the very difference that exists between flower and fruit.
A flower is forever swayed with the wind and knows not why and wherefore.
But the fruit overladen with them honey of summer, knows that it is one of life's home-comings, as a poet when his song is sung knows sweet content,
Though life has been bitter upon his lips.
In my youth I longed for the unknown, and for the unknown I am still longing.
But in the days of my youth longing embraced necessity that knows naught of patience.
Today I long not less, but my longing is friendly with patience, and even waiting.
And I know that all this desire that moves within me is one of those laws that turns universes around one another in quiet ecstasy, in swift passion which your eyes deem stillness, and your mind a mystery.
And in my youth I loved beauty and abhorred ugliness, for beauty was to me a world separated from all other worlds.
But now that the gracious years have lifted the veil of picking-and-choosing from over my eyes, I know that all I have deemed ugly in what I see and hear, is but a blinder upon my eyes, and wool in my ears;
And that our senses, like our neighbors, hate what they do not understand.
And in my youth I loved the fragrance of flowers and their color.
Now I know that their thorns are their innocent protection, and if it were not for that innocence they would disappear forevermore.
And in my youth, of all seasons I hated winter, for I said in my aloneness, "Winter is a thief who robs the earth of her sun-woven garment, and suffers her to stand naked in the wind."
But now I know that in winter there is re-birth and renewal, and that the wind tears the old raiment to cloak her with a new raiment woven by the spring.
And in my youth I would gaze upon the sun of the day and the stars of the night, saying in my secret, "How small am I, and how small a circle my dream makes."
But today when I stand before the sun or the stars I cry, "The sun is close to me, and the stars are upon me;" for all the distances of my youth have turned into the nearness of age;
And the great aloneness which knows not what is far and what is near, nor what is small nor great, has turned into a vision that weighs not nor does it measure.
In my youth I was but the slave of the high tide and the ebb tide of the sea, and the prisoner of half moons and full moons.
Today I stand at this shore and I rise not nor do I go down.
Even my roots once every twenty-eight days would seek the heart of the earth.
And on the twenty-ninth day they would rise toward the throne of the sky.
And on that very day the rivers in my veins would stop for a moment, and then would run again to the sea.
Yes, in my youth I was a thing, sad and yielding, and all the seasons played with me and laughed in their hearts.
And life took a fancy to me and kissed my young lips, and slapped my cheeks.
Today I play with the seasons. And I steal a kiss from life's lips ere she kisses my lips.
And I even hold her hands playfully that she may not strike my cheek.
In my youth I was sad indeed, and all things seemed dark and distant.
Today, all is radiant and near, and for this I would live my youth and the pain of my youth, again and yet again.
Юность и старость
Халиль Джебран
В юности, в сердце моем расцветала рассвета душа, песни апреля звенели в ушах.
Но д`о смерти грустен был я, а почему - я не знаю. И по сей день я не знаю.
Теперь жизнь клонится к закату, но в сердце моем все еще брезжит рассвет.
Хотя уже осень пришла, но отголоски весны еще песни поют, эхом в душе отдаются.
И печаль превратилася в трепет благоговейный, и вот, я - пред жизнью стою, пред лицем ее и чудесами, что творит каждый день.
В чем же отличие между весною и осенью жизни по прошествии лет сорока? Она суть - цветы и плоды.
Цветок, что колышется вечно под ветром, не знает, зачем, почему.
Но плод, что наполнился летом медовым, знает: скоро - домой. Так же поэт, когда песня пропета, знает сладость плоти ее.
Хотя на губах - вся горечь жизни.
Я в юности стремился к неизведанному, и к неизведанному до сих пор стремлюсь.
Но во дни юности моей тоска объяла неизбежность, что ничего не знает о терпении.
Сейчас тоскую я не меньше, но подружилася моя тоска с терпением и даже ожиданием.
Я знаю: мое желание, что движется внутри, - один из тех законов, которые вселенные вращают друг вокруг друга в экстатичной тишине, в страсти стремительной; глаза ее считают неподвижностью, а разум - тайной.
И в юности любил я красоту, к уродству отвращение питал - мне красота казалась миром, что отделен от всех других миров.
Но годы благодатные приподняли завесу с моих глаз, придирчивости пелену содрали, и знаю я теперь: все, что я видел, слышал и считал уродством, было всего лишь ослеплением глаз, затычками в ушах.
И наши чувства, как соседи наши, ненавидят то, чего не понимают.
Я в юности любил цветы - их аромат и цвет.
Теперь же знаю: их шипы - невинная защита; а если бы не так, они исчезли бы навеки от земли.
И в юности из всех времен в году больше других я ненавидел зиму и в одиночестве своем сказал: "Зима! Ты - вор. Ведь ты крадешь земное одеяние, что летом было соткано под солнцем, и вот земля стоит, нагая, на ветру".
Но знаю я теперь: зима все возрождает, обновляет, срывает ветер ее старые одежды, чтобы покрыть ее одеждой новой, что новая весна сотк`ала для земли.
Я в юности смотрел на солнце днем, на звезды - ночью и в тайне говорил себе: "О, как я мал, сколь незначителен и круг, моей мечтой творимый".
Сегодня же, когда стою под солнцем или звездами, кричу я: "О, Солнце! Как ты близко! И звезды надо мной висят"; ибо все расстояния юности сложились в близость старости.
И одиночество огромное, которое не знало, что значит далеко, что близко, что мало, что велико, с годами стало в`идением - неизмеримым, невесомым.
И в юности я был рабом приливов и отливов и пленником новорождённых лун и полнолуний.
Сегодня я стою на берегу, не поднимаясь и не опускаясь.
Раз в двадцать восемь дней даже и корни мои сердце земли искали.
И возносились к трону в небесах на день двадцать девятый.
И в этот самый день все реки в моих венах на толику мгновения замирали, чтоб снова к морю побежать.
Да, в юности я был игрушкой - грустной, уступчивой, и года времена играли мной и в глубине души смеялись.
И жизнь в меня влюбилась и целовала губы юности моей, хлестала по щекам.
Сегодня же я сам играю с временами года. Срываю поцелуи с губ жизни, прежде
чем вздумается ей меня поцеловать.
И даже игриво ее за руки держу, чтобы она меня не била по щекам.
А в юности мне правда было грустно, и все вокруг казалось темным и далеким.
Сегодня же все близко и сияет, и ради этого я снова бы прожил боль юности и молодость свою - снова и вновь.
Перевела с английского Ольга Слободкина-von Brömssen