Странна психология воскресенья. Человечество в веселье - по большей части страшное зрелище, и праздники приводят в уныние сильнее, чем тяжелая нудная работа. Тогда решаешь: по воскресеньям и на fiestas останусь дома в уединении patio с попугаями и Коразмином и начинающими краснеть плодами кофейного дерева. Тогда я избегу зрелища веселящихся людей, в смысле, попытаюсь избежать, но... безуспешно.
И вот, наступает воскресное утро с присущим ему тусклым солнечным светом. И даже если ты помалкиваешь, лучшая половина говорит: "Пойдем куда-нибудь".
Но слава Богу, в Мексике нельзя, по крайней мере, отправиться "на машине". Здесь вступает в силу тощая лошадь и деревянное седло; можно и на осле или на том, что в детстве мы называем "Пони на ножках" - под ногами понимаются твои собственные ноги в самом прямом и грубом смысле слова.
Мы отправляемся за город.
- Розалино, мы хотим прогуляться в Сан-Филипе де лас Агуас. Хочешь пойти с нами и нести корзину?
- Cómo no, Señor?
Это - неизбежный ответ Розалино, столь же неизбежный, как Perro попугая. "Cómo no, Señor?"
- Почему нет, сеньор?
Вчера ночью дул Norte, северный ветер, и от него трещали поеденные червями ставни.
- Розалино. Боюсь, ты замерзнешь ночью.
- Cómo no, Señor?
- Дать тебе одеяло?
- Cómo no, Señor?
- Под ним согреешься.
- Cómo no, Señor?
Но утро чудесное. И вскоре мы оставляем город позади. Большинство городов в Мексике, кроме столицы, кончаются мгновенно. Как будто их спустили с неба на салфетке и разместили, столь чуждых земле, на дикой равнине. Итак, мы обходим церковную стену и огромную старую ограду монастыря, которая превратилась в бараки для свалки солдатской братии, и вот уже и холмы скрылись из вида.
"Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя".* По крайней мере, в Мексике такое всегда возможно. Несколько шагов, и город остается позади. Перед нами - долина, плоская,
блестящая, розовато-охристая, дикая и облагороженная солнцем. Слева, довольно близко, кренятся густо заплиссированные горы, подножья холмов сдавливают цвет саванны, приближая его к цвету долины. Горы дымчато покрыты сосной и ocote* и похожи на женщину в марлевом rebozo,* поднимаясь в этой густой голубой дымке, что в расщелинах становится почти васильково-синей. Это их особенность - превращаться в темно-синий наверху. Как великолепная ящерица с дрожащим, королевским синим гребнем, бегущим вниз по спине, бледным животом и мягкими упругими рыжеватыми когтями, они совсем не такие, как долина.
Между бледностью когтей, темным пятном деревьев и белыми точками церкви с башнями-близнецами. Еще дальше, вдоль подножья холмов, - несколько разбросанных деревьев, белая точка и мазок hacienda* и зеленый-зеленый квадрат сахарного тростника. И еще дальше, в устье каньона, - небольшой густо-зеленый клочок деревьев и два пятна гордой церкви.
"Розалино, который из них - Сан-Филипе"?*
"Quien sabe, Señor"?* - говорит Розалино, глядя на деревню сквозь солнце саванны невидящими глазами. Его голос неизбежно резонирует придавленной отчужденностью, он тронут смирением, словно хочет сказать: человеку не дано знать эти вещи. Индейцам и вообще ничего не дано знать, даже своего имени.
Розалино - мальчик с гор, из индейской деревни в двух днях пути отсюда. Но он уже два года - в маленьком городке и выучил чуточку испанского.
"Разве ты никогда не был в эти деревеньках"?
"No, Señor, никогда".
"Ты просто не хотел"?
'Cómo no, Señor?'
Американцы назвали бы его болваном.
Мы выбираем самую дальнюю белую точку, деревушку, в темном месте среди деревьев. Она лежит магически, одиноко, кренясь на желтовато-розовом склоне, как будто темно-зеленую салфетку с несколькими белыми крошечными зданиями спустили с небес и оставили там, у подножия гор, с глубоким устьем каньона, скошенного сзади. Так одиноко и словно оторвано от мира, в котором она лежит, пятнышком.
В Мексике, как нигде, человеческая жизнь оказывается изолированной, внешней по отношению к природе и отрезанной от нее. Даже когда идешь по равнине и попадаешь в такой большой город, как Гвадалахара, ты видишь одиноко выглядывающие башни-близнецы собора, словно две потерянные птахи, прижавшись друг к другу на болоте, поднимают белые головки, чтобы оглядеться в пустыне, сердце сжимается, ощущая этот пафос, - обособленность и ничтожность человеческих усилий. Построить церковь только с одной башней немыслимо. Их должно быть две, друг для друга, - в пустыне мире.
Утро еще раннее, сверкающее солнце так не печет. Завтра - самый короткий день. Саванная долина не затенена, открыта, лишь усеяна колючими рядами мескитового кустарника. Вниз по тропе с истощенными бороздами на растительной почве, скальный камень проступает из земли, изредка, словно тень, просеменит в тишине ослик, на спине - женщина в синем капюшоне. Изредка - женщины, на рынок, с овощами. Мужчин практически не видно. Воскресенье.
Розалино прыгает сзади с корзинкой и, набравшись мужества, заговаривает с одной из женщин на ослике.
- Это Сан-Филиппо, куда мы идем?
- Нет, это - не Сан-Филиппо.
- А как же это тогда называется?
- Гуаяпа.
- А где же тогда Сан-Филиппо?
- Вон там.
Она показывает направо.
Они говорили в едва слышных, приглушенных тонах, как это у них заведено, - женщина на ослике и другая с ней, пешая, шарахаясь от Розалино с корзинкой. Все они шарахаются от нас, как от потенциальных разудалых разбойников. От этого что-то внутри восстает. Присутствие Сеньоры успокаивает их только отчасти. Так как Señora в простой шляпе, сплетенной из зелено-голубой травы, и в платье из белого хлопка с черными квадратами для них - почти чудовище из области необычного. Глядя на нее своими черными страстными глазами, они будто хотят спросить: "Птица ты иль дух ужасный"? Думаю, в итоге решают, что - последнее.
Женщины смотрят на женщину, мужчины - на мужчину. И всегда с неизменным подозрительным, вопрошающим, изумленным взглядом, таким же, как Эдгар Аллан По, должно быть, взирал на судьбоносного ворона:
"Птица ты иль дух ужасный"?
И тянет ответить в духе "Ворона":"Дьявол тебе в помощь"!
Десять часов, солнце начинает жарить. Отсюда до Гуаяпы - естественно, ни капли тени. Синий цвет на горах бледнеет, от слишком яркого света на долину спускается почти неразличимая туманность.
Неожиданно дорога ныряет в небольшую скальную трещину, где бежит ручей. Что опять же характерно для этой части Америки. Воды не видно. И самых больших рек, и крошечных ручьев. Ты смотришь на равнину, где тонет свет, и думаешь: Сухая! Сухая! Абсолютно сухая! Идешь дальше, как вдруг видишь трещину в земле, и по ней бежит маленький ручеек, в заросшем русле долины, где пол ярда зеленого дерна и кустарник, palo-blanco* с листьями и белыми большими цветами, белыми, как чисто белый мятый льняной батист. Или выйдешь на реку тысячей футов ниже, в прямом смысле - абсолютно перпендикулярно под тобой. Но только не в этой долине. Здесь - всего лишь ручей.
"Тень", - говорит Señora и падает под крутым обрывом.
"Mucho calor!"* - говорит Розалино, снимая свою сверх ухарскую соломенную шляпу и падая с корзинкой.
Вниз по склону спускаются две женщины на осликах. При виде ужасной компании из трех человек под крутым обрывом они притормаживают.
"Аdios!"* - говорю я твердым тоном.
"Adios!" - робко вторит Señora.
"Adios!" - произносит немногословный Розаино, и его голос - словно тень от наших.
"Adios! Adios! Adios!" - приглушенно-неопределенно отвечают женщины, отшатнувшись от нас, проезжая мимо на своих ослах с болтающимися ушами.
Когда они отъезжают, Розалино смотрит на меня - буду ли я смеяться.
Я слегка ухмыляюсь, и он отвечает взрывной улыбкой до ушей, молча откидывает назад голову, открывая широкий рот и показывая мягкий розовый язык, глядя вперед своими черными, как у ящерицы, глазами, в приступе угрюмой издевки.
Низко над нами пикирует огромный, как орел, ястреб - со свистом, белые полоски на кончиках крыльев - он ищет змей.
"Gabilán,"* - говорит Розалино.
"Как это будет на наречии"?
"Psia!"- отвечает он, взрывая и шипя согласными.
"Ах! - восклицает Señora. - Так он крыльями - это слышно".
"Да"! - отвечает Розалино, с непониманием во взгляде.
Ниже по течению купаются два местных мальчика, маленькие пастухи, они наклоняются, сдвинув колени, обливаются водой и распрямляются, влажно блестя на солнце темно-кофейно-красными телами. Они очень темные, а их мокрые головы такие черные, что, кажется, излучают голубоватый свет, похожий на темное электричество.
Крупный скот, который они пасут, медленно ныряет в кусты и выходит выше по течению. Там, где тропа пересекает ручей, огромный бык склоняет голову и пьет. За ним идет корова, теленок и молодой бычок. Все они немного пьют из ручья, изящно касаясь носами воды. И вдруг молодой бычок, рога - в разные стороны - прицельно уставился взглядом изумления и подозрения, как у некоторых индейцев, на нас, сидящих под обрывом на отмели.
Señora вскакивает и возобновляет путь вверх по холму, пытаясь сохранить достоинство. Бычок, медленно входя в движение, бредет через ручей, как потерявшая ориентиры овца. Парень, купающийся в ручье, торопливо стягивает ситцевые шаровары на темно-красной талии. Индейцы обладают абсолютно роскошным телосложением, он в том числе, и бежит маленькими шагами по берегу, как-то по-птичьи гикая; его темные волосы отсвечивают синим. Быстро наклоняется - подобрать камень, бежит наперерез и метит камнем ему в бок. Раздается глухой стук, массивное авантюрное молодое животное послушно разворачивается к ручью. "Becerro!"* - кричит мальчик своим пронзительным птичьим pip-сигналом и подбирает камень, чтобы бросить в теленка.
Мы продолжаем путь вверх по косогору под сверкающим солнцем. У подножья деревьев - белая полоска. Похоже, над плотиной бежит прозрачная вода. Так город снабжается водой. Возможно, это резервуар. Слой воды! Как приятно было бы иметь здесь слой воды с вытекающим из нее ручьем! А позади - густые деревья Гуайяпы.
"Что это там за белое, Розалино? Вода"?
"El Blanco? Si, aqua, Señora",* - отвечает болван.
Возможно, если бы Señora спросила: "Это молоко"? - он ответил бы так же: Si es leche, Señora!- Да, молоко.
Жарко, тихо, мы идем под гнетом света, из-за которого почти ничего не видно, и взбираемся по отрогам к темным деревьям. Но чем ближе мы подходим, белизна постепенно превращается в разбитую побеленную стену.
"О! - разочарованно восклицает Señora. - Это не вода! Это - стена"!
"Si, Señora. Es panteón".*(Они здесь называют кладбище пантеоном - panteón)
"Это - кладбище", - объявляет Розалино c оттенком занудной уверенности и без раздумья. Но когда я внезапно рассмеялся над этой абсурдностью, он тоже вдруг разразился тявкающим смехом. Они так смеются, будто против собственной воли, будто это причиняет им боль, будто выдают себя.
Почти полдень. Наконец мы попадаем на тенистую тропинку с лужами от полива. Обшарканная тропинка вела к деревне - грязь, запустение, полу-нищета полу-тропической тропинки с деревьями, лишенными листвы, переходящими в колючие алые цветы, и кустами с большими желтыми цветами, довольно вяло сидящими на своих черешках.
Мы подходили к Гуайяпе. Ia Calle de las Minas* - гласила старая табличка. Ia Calle de las Minas - гласила новая, совершенно новая табличка, как бы в подтверждение. Первая улица шахт. И на каждой улице висела точно такая же старая и абсолютно новая табличка: Первая улица магнолии: Четвертая улица Энрике Гонсалеса - здорово!
Но Первая улица шахт была просто тропой между жестким живым забором из кактусов, с деревьями пуансеттия, держащими алые швабры цветов, и высокими и черными манговыми деревьями, с окаменело свисающими нитками незрелых фруктов. Улица Магнолии представляла собой каменистый водосток, уходящий в никуда из ниоткуда, между кактусами и кустами. Улица Васкеса представляла собой каменистое русло ручья, выходящее из высоких, дико высоких тростников.
Нигде ни души. Сквозь заборы проглядывают полузаброшенные сады с деревьями и банановыми плантациями, в каждом ограждении - полуспрятанная хижина из черного сырцового кирпича, увенчанная несколькими старыми черепицами вместо крыши и изредка - новым крылом из прутьев. Все сокрытое, тайное, молчаливое. Ощущение темноты среди безмолвных манговых деревьев, ощущение чего-то притаившегося, некоего нежелания. Потом какие-то дворняжки почти смело лают на нас через приступки у изгороди одного из садов, раздвоенный сук, через который надо перешагнуть, чтобы войти в обкусанную курицей ограду. И даже человек, переходящий улицу с гордой надписью: Пятая улица Независимости.
Если бы в этих деревнях не было церквей, чтобы обозначить точку, тогда вообще некуда было бы идти. Сильное ощущение того, что ты - нигде, между песочиной и отталкивающей живой изгородью кактуса. Но испанцы, посреди этих черных сырцовых хижин, неизбежно воздвигли белое двубашенное великолепие большой и одинокой, безнадежной церкви; а где есть церковь, там есть и площадь. А plaza - это zócalo, центр. Даже если колесо не вращается, центр остается центром. Как на старом форуме.
Итак, мы робко блуждаем по лабиринту улиц, которые представляют собой лишь прямые дорожки между кактусами, пока не видим Реформу, а в конце Реформы - большую церковь.
Перед церковью - каменистая площадь, заросшая травой; вода стекает в два больших продолговатых каменных бассейна. Большая церковь стоит довольно ободранная, в дремучем запустении для мира, как какой-то большой белый человек в лохмотьях, захваченный в плен миром муравьев.
На возвышенной стороне площади - длинное низкое белое здание с навесом перед ним, а под навесом толпятся низкорослые жители - pueblo* - в белых хлопчатобумажных одеждах и больших шляпах. Они к чему-то прислушиваются, но тишина - тяжелая, тайная, скрытная. И шевелятся, как белые насекомые.
Розалино косится на них и отваливает. Даже мы понижаем голос, чтобы спросить, что происходит. Розалино отвечает sotto voce,* что они готовят asuntos.* Но какое дело? - настаиваем мы. Смуглые лица маленьких человечков под большими шляпами подозрительно оглядываются на нас, как темные дыры в пространстве. Наше инопланетное присутствие в этой пустынной деревне похоже на звук барабана на кладбище. Розалино невнятно бормочет. Мы бредем через заброшенный двор в церковь.
В четверг праздновали День Девы Соледадской, поэтому церковь усыпана цветами, по полу стелются ветки диких желтых цветов. На огромной фреске "Путешествия Гулливера" изображен ангел, совершающий увеселительную прогулку на спине Голиафа. Слева, у алтарных ступеней, - статуя сидящего Христа (...).* Напротив Него - живая женщина, наполовину закрытая пилястрой, что-то чинит, шьет.
Мы сидим молча, неподвижно, в беленой церкви, украшенной королевской синевой и позолотой. Входит босоногий индеец с высокой куполообразной головой и становится на колени, сдвинув ноги вместе, спина у него напряжена, в то же время он очень смиренный и неподатливый. Его хлопчатобумажный пиджак и брюки цвета сухой земли выглядят, как давно нестираное тряпье, и разорваны, так что в прорехах видны гладкие части коричневых бедер и коричневой спины. Он с минуту стоит на коленях в сильном религиозном порыве, затем встает и по-детски, почти по-идиотски начинает вынимать остатки недогоревших свеч из подсвечников. Он алтарник.
Снаружи компания мужчин все еще теснится под навесом. Мы настаиваем, чтобы Розалино объяснил нам, что происходит. Росалино, косясь на них, набирается смелости и говорит прямо: двое мужчин за столом агитируют голосовать: за правительство, за штат, за нового губернатора, кем бы он ни был. Голосуйте! Голосуйте! Голосуйте! Фарс! На стене низкого здания, на которой синими буквами написано слово Justizia,* уже наклеены последние политические плакаты с громким объявлением: Голосуйте за отметку (+). Или противоположное: Голосуйте за отметку (-).
Дорогой мой, вот когда демократия становится настоящим развлечением. Ты голосуешь за одно красное кольцо внутри другого красного кольца и получаешь Хулио Эчегарая. Голосуешь за синюю точку внутри синего кольца и получаешь Сократа Эсекьеля Тоса. И только Небу ведомо, что ты получишь за два маленьких красных круга один над другом. Предположим, мы проголосуем и попробуем. В счастливом мешке есть все. Может появиться такое имя, как Перегрино Зенон Кокотилла.
Независимость I Правление народа, народом, для народа! Мы все живем на Calle de la Reforma, на Улице реформ в Мексике.