Друг читатель, в этой книге будут описаны события, которые происходили в то незабываемое время, когда в Афинах жили прославленный религиозный деятель Эпикур, уповавший, кажется, совсем не без основания на то, что чувство наслаждения само по себе ведет к истинной жизни, и друг его юности, автор новой комедии, любимец богов и богинь, Менандр, который погиб так неожиданно: купаясь в заливе, он захлебнулся "черной стигийской водой". Рядом со знаменитыми философами и драматургами жило множество других великолепных людей, часто низкого, даже рабского происхождения: удачливые банкиры, торговцы, яркие артисты, и жаль, что невозможно описать их всех, тем более их родственников и друзей. Однако в этом романе будут действовать только на самом деле жившие в то время люди, ни о каких вымышленных персонажах не может быть и речи, потому что с общечеловеческой точки зрения все люди одинаковы, а имена-то у всех разные. Имена таких людей, как мудрый философ Эпикур из Самоса, темнолицый стоик Зенон из Кития долго хранит история, и мы знаем множество деталей из их жизни, сохранившихся в разных источниках, другие, такие как Мирон, Креофил, Херестрат, "одноногий" Дав, Лисия, принадлежали людям, которые по разным причинам не оставили после себя и следа, единственным свидетельством о них является этот лирический роман, изложенный в духе комедийной трагедии, благодаря которому читатели смогут познакомиться с давно забытыми и прежде малоизвестными людьми, которых, надеюсь, все сразу полюбят и будут следить за многочисленными перипетиями их судьбы с живым интересом.
Тех читателей, которые решат, что еще не вполне готовы углубиться в события столь давнего времени, автор просит не волноваться, спокойно продолжать чтение, поскольку в конце будет добавлено "Приложение, писанное рукой автора", в котором будут приведены факты и даны все необходимые исторические справки, а также показаны образцы одежды того времени: хитонов и хламид, женской и мужской обуви, которую носили тогда. Кроме того, автор намерен в заключительной части поместить графические изображения глиняных кувшинов, простых терракотовых чаш и сосудов, из которых обычно пили вино древние греки в последующие пять Олимпиад после скоропостижной смерти, а может быть, трагической гибели создателя Нового мира, великого завоевателя из Македонии. Его уже мало кто вспоминал в то исключительное, весьма неспокойное и совсем не доброе время, когда впервые предоставленные сами себе, лишенные веры в богов и богинь, эллины стали искать уединения, чувственности, смысла жизни, а величие и подвиг уже ничего не стоили, страдать и умирать больше было не за что.
Если, однако, по извечной рассеянности автора или в силу других объективных причин не будет добавлено приложения, переживать и обижаться не следует, потому что автор желает всем читателям всего самого хорошего, будучи уверен, что каждый желающий найдет в энциклопедии все, что его интересует о периоде, который принято называть эллинским, и уточнит хронологию. Автору осталось добавить, что события, описанные в романе происходили во время животворящего месяца Таргелиона, когда все живое, набравшись соков, радостно расцветало, чтобы с новыми силами плодиться, а после, будто проклятое, умирать.
Место,
Где чувствую себя в безопасности,
Без тревог и бурных желаний
Называю садом,
Но это, может быть, и не настоящий сад.
Часть первая
Бегство философов
1
Даже скромный человек
может иногда позволить себе
съесть кусочек сыра.
Ночью четверо путников, Креофил, Мирон, Лисий и Херестрат, пробирались в Афины. Скрытые тьмой, как актеры театральной маской, они разговаривали на живом языке, просто и без выкрутасов, словно герои новых аттических комедий.
Мирон: Я вот о чем думаю. Чего мы боимся?! Почему должны идти ночью, спотыкаясь и проклиная всех богов, одновременно к ним же взывая о помощи? Мы никого не убили. Если нас поймают, что нам грозит? Нас же не накажут плетью и не продадут в рабство. Это - Дельфы. Самое большое наказание, которое могут на нас наложить, - заплатить штраф, а для нас это все равно, что изгнание из города, откуда мы и так сбежали! Я вообще могу больше никогда в Дельфах не бывать. Я не знаю даже, где родился. Мне все равно, где жить: в Дельфах или в Афинах. Я слышал, когда был еще ребенком, что родители оставили меня у стен города, а кто-то подобрал и растил ради того, чтобы потом продать как раба на рынке, а когда он умер, я стал свободным, с тех пор я себя помню и путешествую с философами по разным городам.
Херестрат: А я! Я-то уж точно ни в каких таких ваших делах не участвовал! Значит, мне-то точно ничего не грозит! Мне тем более все равно, где жить, лишь бы было хорошо, друзья не ругали, а слушали, что я говорю. Мне даже моего дома не жалко! Правильно говорит Мирон. Если мы можем пройти здесь ночью, почему не можем днем? Нас четверо, и я хотел бы посмотреть на того, кто посмеет встать у нас на пути. Лисий, ты ведь можешь своей палкой победить любого.
Лисий: Могу, конечно, но не любого. Я один и палка одна, хотя у нее и два конца. Ты это спрашиваешь или просто так говоришь? Осторожно, учитель, не ступай туда, там камень!
Креофил (остановился и аккуратно перешагнул): Я тоже, как вы знаете, родился не в Дельфах, так что огорчаться нечего. В Афинах будет лучше. И потом, за нами уже никто не гонится. Хотя этого лучше не проверять.
Херестрат испуганно оглянулся, но никого не увидел. Успокоившись, внимательно посмотрел на камень, о котором предупреждал Лисий, и задумался, поразившись тому, что его друг сразу его заметил, и даже хотел воскликнуть: "Ты, Лисий, видишь ночью, как лиса!", - но ничего не сказал, побаиваясь рассердить молодого друга, потом обо что-то споткнулся и упал.
Лисий первый пришел Херестрату на помощь. Сбросив на землю мешок с едой, он протянул палку и закричал:
- Вставай, толстяк! Хватайся! На! Бери! Цепляйся за кусты. Держись, а то сейчас снова кувыркнешься и покатишься по склону. Я не пастух и поднимать баранов за шерсть не привык, мне такого, как ты, не вытянуть и не удержать даже за волосы.
Друзья рассмеялись, подождали пока толстый, неповоротливый философ встанет и выберется из кустов на дорогу.
- Почему Лисий меня все время дразнит?! Почему я все время падаю? - отдуваясь, огорченно и недовольно проворчал Херестрат.
- Потому что, хоть ты и не глупый человек, но ничего не видишь, когда говоришь или думаешь о чем-то. Что еще сказать? - упрекнул Мирон, отвечая на первый вопрос.
- А падаешь, потому что всегда голодный, шаришь глазами по сторонам, под ноги не смотришь. Вот и падаешь. Ты неповоротливый и толстый, - равнодушным тоном ответил Лисий на второй вопрос и добавил: - Когда тебе кажется, что ты думаешь, ты на самом деле не думаешь ни о чем, а просто спишь, поэтому ничего не видишь, как теперь. Лучше проснись и смотри под ноги...
Херестрат возмущенно плюнул и тут же выругался: "Посейдон тебя возьми!", - поскольку споткнулся снова.
Друзья опять рассмеялись, но на этот раз не стали ему помогать, а пошли дальше по ночной дороге.
Креофил, которому пришлось бросить школу и бежать, продолжал успокаивать себя, что поскольку он не жалкий изгнанник, то в будущем боги пошлют ему большую удачу, чем у него была, говорил:
- На нас нет вины в том, что произошло. Когда они узнают, как это случилось, никто не станет нам мстить. Я рад, что все бросил. В Афинах начну новую жизнь и все у меня будет по-новому.
- И у меня, - поддакнул Херестрат, рассчитывая, что теперь, когда он окончательно связался с Креофилом, ему тоже боги наконец ниспошлют большую удачу.
- Школу открою новую, - уверенно заявил Креофил. Мы живем в такое время, когда философ не должен искать где и как заработать на жизнь. Учеников везде полно. Я это знаю. Все хотят слушать философов и у них учиться, так что без еды мы не останемся. Мне много не надо. Я пещеру везде могу найти. Рабыню куплю. Самую прекрасную и добрую аттическую наложницу, какую на рынке найду. Нарочно куплю, чтобы все об этом говорили. Поживу с ней, а потом отпущу.
- Правильно. Я тоже, - обрадованно воскликнул Херестрат и, по-видимому, размечтался о спокойных аттических рабынях, потому что в темноте друзья услышали, как ноги толстяка философа скользнули по камням, и он поехал вниз по склону, ругаясь и хватаясь за камни и кусты.
Никто не обратил на него внимания и не остановился, чтобы помочь. Друзья пошли вслед за Креофилом, уверенно шагавшим вперед, продолжая рассуждать вслух о том, как у него все будет хорошо:
- Теперь у меня все будет новое. Я, пожалуй, как только войду в Афины, сброшу старый хитон и куплю новый. Тогда все это запомнят.
- Я тоже, - закричал Херестрат, который все слышал, выбравшись на дорогу и быстро догнав друзей.
- А если твои ученики придут в Афины в твою новую школу, неужели ты их прогонишь? - спросил Мирон. Он сам был учеником Креофила и помог учителю отплатить ученику воришке, который издал книгу "О множественности миров", включив в нее все, чему учил учитель, но даже не упомянул его имени.
Креофил был самым известным философом в Дельфах. Несколько лет назад в пещере недалеко от города он открыл школу и учил всех, кто к нему приходил, не брал за это денег, довольствуясь тем, что сами ученики приносили ему. Он был того же возраста, что и Мирон, а Херестрат был старше всех. Лисий, самый младший, недавно пришел в школу, тогда и произошла история с книгой. Креофил с Мироном отколотили воришку так, что тот еле выжил. За то, что тот украл у учителя "Множественность миров", он получил "множество палок". Креофилу с Мироном пришлось бежать к Херестрату, который жил по дороге в Афины, а Лисий увязался за ними, поскольку больше никого не знал в Дельфах.
Когда Мирон поинтересовался у учителя о том, что он будет делать с бывшими учениками, если те придут в новую школу, Креофил остановился и обернулся.
- Если придет тот кривоногий прохиндей, который издал книгу, обворовав меня, я больше не буду лупить его палкой, это не доставит мне никакого удовольствия. Я буду учить всех, кто придет, по-новому и пусть слушает кто хочет, а что я еще могу делать в такой ситуации?.. - сказал он. Поскольку никто не нашел, что возразить, Креофил пошел вперед, а остальные последовали за ним.
Некоторое время друзья шли молча друг за дружкой. Город, в который они направлялись, был далеко, им предстоял еще целый день пути. Креофил остановился, потянулся, чтобы распрямить спину, и предложил сделать привал, чтобы перекусить. Мирон сразу сел на землю отдохнуть. Лисий достал лепешку и сыр, которые нес в платке, привязанном к своей палке. Херестрат подошел последним и, отдуваясь, тут же попросил:
- Мне дайте сыра, пожалуйста.
Лисий решил подшутить над толстяком и, положив между двумя кусками сыра камень, протянул его Херестрату, упрекая:
- А не ты ли утверждал, что человек должен быть хозяином своей еды, иначе еда станет его хозяином?
- Я это говорил, когда достаточно имел вкусной еды и мог есть, что хочу, а жил в своем доме. Это было верно вчера. А сегодня правильно, то, что правильно сегодня, то есть иначе, - заявил Херестрат, озабоченный тем, чтобы ухватить в темноте кусок сыра и ничего не уронить.
- Значит, если ты голоден, ты учишь одному, а если сыт - другому. Ты - софист, друг мой, а не философ и совсем не думаешь об истине, - хмыкнул Мирон и плюнул, показывая, как мало уважения у него к Херестрату и к такому образу жизни.
- Ну и что? Что плохого, если кто-то любит хорошо поесть? Я не такой, как вы, хотя у нас много общего. А что, по-твоему, философ не может быть софистом? Вот, спроси Креофила, он ведь тоже говорит иногда, как софист, хотя его и называют киником. А он и сам не знает: киник он или нет. Если существует множество миров, как он всех в этом убеждает, соглашаясь с Эпикуром, то почему люди обязательно должны быть одинаковыми? Человек иногда может быть не таким, как всегда. Это обычно имеют в виду, когда говорят: "Он был сам не свой". Тогда - это другой человек, уже не киник и не стоик, хотя на самом деле он остается тем же самым. Это понятно? Значит, даже скромный человек может иногда съесть немножко сыра! - объяснил Херестрат и, довольный своими рассуждениями, широко открыл рот, решительно цапнул зубами бутерброд, клацнул по камню, но не смог раскусить то, что ему подсунули.
- Тут камень! - возмутился он и выплюнул кусок зуба, а Лисий тут же ехидно ответил:
- А как ты думал?! Я же предупреждал. Я говорил о камне, а ты нес чепуху, как глупая старуха, и никого не слушал. Помнишь, когда мы шли, я предупредил, что там камень, и ты споткнулся? А теперь хотел откусить от этого камня и сломал зуб.
- Ты говорил о другом камне, - обиженно возразил Херестрат, убежденный, что его обманули и он ни в чем не виноват.
- А откуда ты знаешь? Ты что такой мудрый, что умеешь угадывать мысли? Тогда я такой же и умею предсказывать будущее. Посмотрите на него! Если он - царь Эдип, тогда я - сфинкс. Но ты ничего такого не умеешь. Если бы боги наградили тебя даром хотя бы понимать чужие мысли, ты бы не был таким, как ты есть. Почему ты ничего не слышишь и ничего не видишь, - когда хочешь есть, как теперь, например? Перестань сосать свой сломанный зуб. Это невыносимо! Меня уже тошнит от этого. Когда толстый сосет свой зуб, это все равно, что тощий чешет, знаешь что?..
Друзья опять рассмеялись, продолжая есть, а Мирон, не часто, но метко шутивший, обкусывая по краям кусок черствого хлеба, улыбнулся сладко, широко, с наслаждением и, почесав у себя то, о чем говорил Лисий, промычал:
- А что плохого? Ем и чешу. Мне и вкусно, и приятно!
Херестрат потянулся, чтобы ущипнуть Лисия, но тот каким-то образом заметил это и ударил друга по руке. Херестрат не стал больше сердиться, потер ушибленную руку, отбросил камень, сложил корки сыра вместе и с удовольствием откусил, поскольку был страшно голоден, больше ни о чем не думал и ничего не боялся. Проглотив, почти не пережевывая, хлеб и сыр, он нетерпеливо, и с обидой попросил Лисия:
- Ну, дай еще. Или ты такой вредный, что не дашь? Я не наелся. Мне этого до утра не хватит. Не забывайте, что я бросил ради вас дом, а вы ничего еще не сделали ради меня.
Лисий, не раздумывая, отдал Херестрату свой хлеб и пробормотал:
- Какой ты противный. Теперь я понимаю, почему ты бежал с нами, хотя никто тебя и не выгонял из города. Ты, видно, сам понимаешь, как ты всем там надоел. Представляю, каким ты будешь, Херестрат, в старости, если уже теперь голоден и глуп, как собака. На, вот, ешь, только больше не говори, что тебя обидели.
Херестрат схватил кусок сыра и сунул в рот, а Лисий откинулся на спину и, закрыв глаза, стал думать о том, что, по-видимому, его очень беспокоило и из-за чего он так на всех злился.
Пережевав сыр и запив его водой, довольный Креофил, которого все слушались и за которым следовали, отрыгнул, отошел в сторону, чтобы облегчиться, потом вернулся, нашел место у скалы, расстелил циновку, лег, положив под голову котомку с книгами и свитками, и заявил:
- Скоро зайдет солнце, мы не сможем далеко уйти. Давайте остановимся, отдохнем, а потом на заре посмотрим, не сбились ли с дороги. Можно сильно ошибиться, если долго идти по звездам, особенно когда их на небе почти не видно. Ночью все холмы так похожи друг на друга, как серые кошки.
Херестрат засуетился, достал циновку и вначале подошел к Креофилу, но не найдя рядом с ним удобного места, посмотрел на Мирона и Лисия, которые не спешили ложиться, и проворчал:
- Я хочу лечь там, где тепло и не дует, а мне не дают. Почему боги меня так не любят? Или богини?! Чем я вам не угодил, вечнопрекрасные? Что я мог такого сделать?!
Херестрат наконец выбрал место для сна под кустом, лег на циновку, завернулся в роскошную и теплую дорожную хламиду и тут же уснул как убитый. Мирон с Лисием отошли в сторону, чтобы помочиться, но Лисий, каким-то образом находя дорогу во тьме, пошел дальше, чтобы нарвать травы и листьев для сна.
2
Я хочу жить так, чтобы чувствовать,
что свободен от этой жизни.
Мирон остался один, вернулся, лег на спину рядом с учителем, поерзал туда-сюда, чтобы камни раздвинулись и не давили в спину, и расслабился, привыкший спать где и как придется. Лисий вернулся с листьями в плаще, бросил их рядом с Мироном и, ничего не говоря, лег спать.
Мирон что-то шептал сам себе. Он смотрел на звезды, в изобилии показавшиеся, когда похолодало, на небе, и о чем-то думал. Лисий, ложась, увидел широко раскрытые глаза друга и через некоторое время спросил:
- Ты тоже хочешь купить наложницу?
Он положил руку Мирону на плечо. Голос у Лисия был сладким, нежным и ласковым, не таким как обычно, а хитрым, как вертлявый, пушистый хвост лисы.
- У тебя на хорошую девочку даже денег нет. Ты говорил, что имеешь всего сорок драхм. За такие деньги можно купить только старую костлявую египтянку. Скажи честно, зачем тебе такая? Ты сам можешь делать все, что и она. Или ты готов терпеть, чтобы тебя тискал кто угодно, лишь бы самому не терять время на такие дела? Может, ты хочешь купить молодую фракийку на двоих с нашим толстяком Херестратом, у которого наверняка на такие дела деньги есть?
- Секс еще никогда никому не приносил пользы, но и вреда не делал никому, - мерным голосом возразил Мирон, повторяя слова, которые сам услышал от кого-то. - Конечно, лучше купить молодую рабыню, хотя я и против этого. Не думал об этом. Я не так молод, как ты, мне нужна женщина. Это ты, пока молодой, можешь наслаждаться сам собой, а мне это уже скучно.
- Тогда за два обола можешь сходить к гетере и не думать больше об этом целую неделю.
- Кто будет тратить триобол на такое дело? Я лучше гороховый суп куплю, буду пить только воду, зато буду сыт два дня. Да я об этом не думаю.
- А о чем ты думаешь, скажи? - Лисий, подвинулся ближе, так что прижался коленями к другу.
Мирон пошевелился, отпихнул в сторону Лисия и ответил:
- Если существуют другие миры, там люди не могут быть иными, чем мы. Иначе эти миры для нас чужие и мы ничего о них не можем знать. Значит, мы должны были или жить там раньше, или родиться снова после смерти в этом мире.
- Ты сейчас говоришь, как Херестрат, - перебил Лисий. - Лишь бы говорить и думать, что изрекаешь великие истины. Учитель плюнул бы на тебя, если бы услышал, какие ты говоришь глупости. Если существует множество миров, почему люди там не могут быть другими, не такими, как мы? Любой египтянин отличается от тебя больше, чем собака от кошки, но ты никогда не станешь египтянином или скифом, как пес никогда не может стать кошкой. Множество миров возникает и существует не для того, чтобы мы жили вечно, ведь мы не боги, не умеем, как учит мудрый Эпикур, бесконечно радоваться жизни, поэтому, если есть один мир, может быть и другой, отличный от него. Даже Херестрат это понимает.
Мирон посмотрел на спящих друзей и сразу не возразил. Херестрат храпел и ворочался во сне, сопя и отдуваясь. Креофил спал тихо и безмятежно.
- Возможно, ты прав. Я не думал об этом. Конечно миров должно быть неисчислимое множество, как капель дождя, как листьев на деревьях или как звезд в небе. Я не об этом сейчас хотел сказать. Пойми, Лисий. Я хочу быть свободным от этой жизни, - возразил Мирон, и его громкий, густой, приятный голос разносился так широко и высоко, словно он разговаривал не с лежащим рядом другом, а с небом, богами и звездами. - Если не будет другой жизни, значит, я буду навсегда привязан к этой, как был прикован к скале несчастный Прометей, а его печень каждое утро клевал орел, терзая так, как нашу жизнь пожирает безжалостное время. У каждого должно быть несколько учителей. Как есть множество богов, так есть и множество истин.
- Ты говоришь, как Херестрат о своем желудке. Можно иногда не есть, но зато потом набить брюхо, как голодный раб. Если ты еще не забыл, наш учитель Креофил говорит, что всякий может найти свободу в этой жизни. Главное - потерять то, что имеешь, больше ни к чему не привязываться, чтобы больше не потерять, стать свободным и жить так, как ты сейчас или, например, я. Или ты не чувствуешь себя свободным, счастливым, а думаешь, как стоики, что есть в этой жизни что-то выше нас, надо терпеть и, главное, научиться терпеть эту жизнь, потому что только тогда будешь свободным.
- Я так не думаю. Свободу можно найти, а можно и не найти. Если ты еще не забыл, нам пришлось бежать. Еще неизвестно, поймают нас или нет, и что с нами будет там, куда мы направляемся. Если нет иных миров и другой жизни, значит, может получиться так, что ты не найдешь лучшей жизни, а будешь прозябать в страданиях, как беспомощный больной старый раб, которого все ругают, который всем мешает, но от которого никто не может избавиться. Умрешь, как раб, и больше никогда не узнаешь, какое оно "то", чего ты хочешь. Если есть иные миры, в которые мы когда-то попадем, значит человек свободен и может не бояться того, что окружает его в этом мире или будет окружать потом. Я не такой, как ты, - признался Мирон, по-прежнему глядя вверх на звездное небо. - Ты, как мне кажется, вообще ничего не боишься или как-то научился сам подавлять в себе страх. Мне кажется, ты был когда-то смертельно напуган, а потом, как это случалось со многими известными философами, победил страх глубокими размышлениями и теперь больше ничего не боишься, потому что знаешь, что бояться человеку нечего. Боятся можно только смерти. А когда умрешь и тебя уже нет - кто будет тогда бояться? Ты это понял и поэтому стал таким.
- Ты сейчас говоришь, как Эпикур. Если бы учитель услышал, он бы опять на тебя плюнул. А я скажу, что у тебя в голове ничего нет, только сомнения, мечты и глупые мысли. Ты верно сказал, что тот, кто боится только за себя, смерти бояться не должен. Но когда у тебя есть те, кого ты любишь, тогда у тебя есть причина бояться смерти. Ведь смерть - это разлука навсегда, а человек этого боится. Как можно этого не бояться? Разве что, когда все, кого ты знаешь, любишь, умрут вместе с тобой. Тогда, конечно, бояться нечего, но только непонятно, зачем это делать? Если никого близкого у тебя нет, друзей нет, значит, бояться нечего. Хотя это ничего не меняет, потому что никто не знает, кто кому близок, а кто далек. Мирон, ты должен знать, что у тебя есть друзья. У тебя есть учитель, я, твой друг Лисий, даже Херестрат станет тебе другом, если ты согласишься слушать и записывать всю ерунду, которую он говорит.
Мирон был недоволен тем, что говорит Лисий, но не стал отвечать, даже не улыбнулся, когда тот пошутил.
- Ты умеешь говорить очень непонятные вещи. Или это у тебя такие шутки? Ты намного старше, чем выглядишь, и нарочно, как актеры, чтобы казаться моложе, выщипал на руках волосы? Это так, Лисий? Ты такой гладколицый, у тебя даже на ногах ничего не растет. Как это понимать? У тебя в глазах иногда блестит такой огонек, как у сатира. Знаешь, мне тебя хочется за это отколотить или обнять и расцеловать, чтобы ты не приставал больше. У тебя есть такой дар, ты умеешь говорить так едко и противно, что злость берет. Но я не знаю, что за этим стоит. Может быть, это и есть свобода? Мне кажется, твой смех, то, как ты едко шутишь, высвобождает тебя и возносит куда-то. Или это мне только кажется? О чем ты думаешь? Неужели ты ничего не боишься? Ты моложе меня, а кажется, уже достиг большего, чем наш учитель или кто-нибудь другой. Или ты понимаешь, что такое страх, но не говоришь об этом, а только отшучиваешься. Я уже сказал, мне кажется, тебя кто-то напугал до смерти, но ты как-то выкарабкался, хотя и стал после этого злым. Я всегда чувствовал это, когда ты шутил...
Лисий ничего не ответил, промычал невразумительно:
- Ыыы...Ыыгуу. Не злой я... Просто шучу, как умею. Откуда ты знаешь, когда я злюсь, а когда шучу? Не бойся, я хороший..., - и подвинулся к другу поближе, положил не только руку, но и голову ему на плечо. - Спи. Как ты можешь знать, что такое злость? Ты ведь другой. Ты давно с философами? Или ты это чувствовал и раньше? Это как в воду смотришь или в чистое серебряное зеркало и думаешь: кто там? Кто на кого смотрит? Ты на него, или он на тебя? Если кто-то смеется или злится - что это значит? Кто над кем смеется? Кто злится? Понимаешь? Осталось не так много времени, давай спать, только больше не толкайся. Я не люблю этого и вообще смертельно устал. Спокойной ночи.
- Спокойной... - прошептал Мирон, но глаза не закрыл, а еще долго лежал, глядя на небесный свод и разговаривал о чем-то сам собой, пока Лисий во сне обнимал его руку, точнее предплечье, прижимаясь, что-то шепча, даже постанывая. Мирону это было не очень приятно, но и не слишком мешало. Он только удивлялся, как может Лисий, такой же, как он, человек, так от него почти во всем отличаться.
3
Плох философ слова которого никто не записывает.
Четверо философов, направившись в Афины, собрались вместе довольно случайно.
Креофил был самым известным из них, и куда бы он ни пришел, в Афины или в другой город, мог сказать, что он - Креофил из Дельф, и наверняка многие философы слышали его имя. Даже, несмотря на то, что трактат "О множественности миров", в котором Креофил спорил с Эпикуром, утверждая, что миры различны не потому, что атомы иногда отклоняются, а потому, что сталкиваются и потом вращаются, вовлекая в коловорот другие атомы, что создает разнообразие миров. Именно этот трактат был издан учеником-воришкой, имя которого никто больше не упоминал. Хотя Креофил жил, как киник, учил как учат киники, но интересовался математикой, тем, как устроен мир, как вращаются атомы, как они сталкиваются и разлетаются. Обо всем этом думал Креофил и этим отличался от других киников. Однако жил он очень просто, как живут все киники.
Херестрат был рожден на Лесбосе, потом приехал в Дельфы. Он давно интересовался философией, но был от рождения настолько бестолков, что, говорят, сам приплачивал ученикам, чтобы те к нему приходили слушать то, что он говорит и, главное, записывать. "Слова, сказанные вслух, ветер унесет, как листья. Кто будет за ними гнаться, чтобы собрать? А слова, которые записаны учениками, останутся навеки, как древние платаны в священной роще", - любил повторять Херестрат, довольный, что ученики все за ним подробно записывают, и был уверен, что через сто или двести лет будут помнить многих, но читать только его единственного и самого знаменитого киника - Херестрата с Лесбоса.
Мирон был ровесником Креофила и учеником. Он много странствовал с разными философами, был очень красив и в общении приятен. Его лицо было так странно устроено, словно верхняя и нижняя части жили отдельной жизнью, как-будто были разного возраста: подбородок опушен редкими кудрявыми волосиками, губы изогнуты, словно он ел сладкую вишню, но глаза, казалось, смотрели сосредоточенно и хмуро, резкие складки прорезали высокий упрямый лоб. Он ходил в старых грубых сандалиях, завернувшись в хламиду, которая иногда спадала, открывая правую руку и плечо.
Лисий выглядел младше всех и к нему так все и относились, потому что он был похож на прислугу-мальчика, и никто не знал, сколько ему лет. У Лисия были узкие плечи, тонкие руки, тонкая шея, а бедра хоть и тощие, но широкие, как у старой ослицы. Он был самым скрытным из всех четверых, никогда ничего о себе не рассказывал: откуда он родом и с какими людьми встречался, никому не позволял до себя дотронуться, даже Мирону, которого, казалось, любил. Судьба у Лисия была необычная, самая необычная из всех четверых. Когда-то он был совсем другим, жил в доме своего отца в Арголиде недалеко от Коринфа, был не костлявым юношей с широкими бедрами и короткими волосами, а красивой девушкой, на которой готовы были жениться многие богатые и знаменитые люди. Его тогда звали Лисией и он был дочерью купца Патэка, брал уроки у самых лучших учителей, которых приглашал отец домой, умел драться на мечах, на палках, умел решать математические задачи, читал философа Платона, но не любил ни его, ни Аристотеля. Несколько лет назад Лисия вышла замуж за друга отца, пожилого, умного, доброго лекаря, родила сына, но все ее родные погибли, когда в Сикион высадились воины диадоха Деметрия, который шел с войсками захватить Афины. Ферма, на которой жила летом семья Лисии и куда приехал погостить ее отец, была сожжена, а саму Лисию забрал воин, на своих руках вытащивший молодую женщину из огня. Он отвел ее в свой шатер, но когда вечером приказал постелить постель и омыть ноги, получил отказ и в споре неожиданно был убит. Лисия защищаясь, обрушила на спасителя-воина кувшин с вином и еще несколько раз в ярости ударила его по голове, и тот упал замертво: осколок кувшина через глаз повредил мозг. Лисия собрала в тюк одежду воина, разрезала шатер и сбежала, переодевшись мужчиной и перетянув платком груди, чтобы не привлекали внимание мужчин. Стала жить одна, забрав все деньги, которые были закопаны покойным мужем на кладбище позади сожженного дома: об этом месте она узнала, следя когда-то за мужем. Она стала называть себя Лисием из Коринфа, сыном Патэка, использовав свое настоящее имя и разыгрывая из себя покойного младшего брата, которого никто уже не помнил.
Утром, когда все четверо проснулись, Креофил выглядел отдохнувшим и как всегда уверенным в себе. Его узкая коротко остриженная бородка, обрамлявшая широкие скулы была расчесана, словно только что подстрижена цирюльником. Казалось, что Креофил собирался идти на площадь и с кем-нибудь спорить или рассуждать о вращении атомов с учениками.
- Вставайте и больше ничего не бойтесь. Если нас до сих пор не догнали, значит, уже не догонят. Нам еще долго идти. И мы пойдем, потому, что настоящий философ должен жить в Афинах. Я рад, что боги распорядились так, чтобы я отправился в этот город. Там столько философов. А что это значит? Это значит, что там есть много учеников. Как иначе они все смогли бы там жить? А где есть молодые люди с потребностью познать мудрость и научиться понимать самих себя и жизнь, там всегда будет с кем поговорить, и я смогу там жить. Идемте. Вы готовы? У нас все равно еды нет. Спустимся в долину и там попьем воды из ручья.
- А я бы и поел чего-нибудь, если достанем, - заметил Херестрат, но настаивать не стал и первым пошел вниз, туда, где на лугу паслось стадо овец, бегали собаки, но пастухов не было видно.
4
Какой философ откажется жить в Саду?!
Вечером, когда солнце садилось по правую сторону от путников, четверо друзей наконец вышли на холм, с которого открывался вид на знаменитый город. В нем никто из них никогда не был, но, увидев дальнюю полоску моря и Акрополь, возвышающийся на противоположном холме, друзья узнали вид, о котором слышали многочисленные рассказы, и радостно закричали, славя богиню Афину, покровительницу города. Однако Креофил не долго восторгался и сразу остудил общий пыл:
- Не следует идти в такое время дальше. Смотрите - там никого нет, - он указал пальцем на длинную узкую дорогу, зажатую с двух сторон цепочкой домов ремесленников, которая вела к воротам в город и по которой, как было видно, в разных направлениях шло несколько людей. - В город уже никто не идет. Значит мы не успеем. Уже поздно. До ворот отсюда идти долго. И зачем? Я привык спать на земле. Еще неизвестно, где придется спать там и сколько это будет стоить.
На это ему ничего не возразили, и даже Херестрат, шумно вздохнув, ничего не сказал.
Четверо философов сели на холме, молча глядя на великий город, который вот-вот должна была поглотить глубокая тьма.
Мирон первым нарушил молчание, сказав то, о чем подумал, с присущей ему прямотой и рассудительностью:
- Креофил, здесь нет пещеры, в которой можно жить и учить. В этих холмах даже лис не найдет место, где вырыть нору.
Эту тему поддержали все. Оказалось, все четверо думали об одном: как жить в этом новом городе, в мире, в котором никто из них еще никогда не жил.
- Я бы пошел в Сад к Эпикуру, - продолжил Мирон. - Пока нас никто не знает и нам негде жить, лучше побыть несколько дней у садового философа. Я слышал рассказы о нем и знаю, что в этом саду можно переночевать, и это лучше, чем идти в церковь. У нас хватит денег, чтобы купить еду и как-то прожить несколько дней, а потом посмотрим. К нему все философы приходят.
- Приходят и уходят. Но я согласен, что нужно идти к Эпикуру, - сказал Лисий. - Уж лучше жить у него, чем слушать жалобы Херестрата, который всегда голоден и думает только о том, как ему в жизни не повезло. Он всегда думает только о том, где и что можно съесть. Поэтому ему так не везет.
Херестрат не обиделся, а, наоборот, высокомерно и гордо заявил:
- Я и сам не пойду в этот сад. К этому садовнику. Травоеду! Я не хочу так жить. Я не такой, как вы. Я люблю мясо зайца, сваренное в горшке с луком и чесноком. Еще посмотрим, кому повезет. Я лучше всех устроюсь в этом городе. Да я и сам давно сюда хотел. У меня здесь есть знакомый. Я вам еще не говорил о нем, и не скажу.
- Ну скажи, скажи. Мы все тебя просим. Даже я. Сейчас на колени встану и живот тебе почешу, хочешь? Только скажи, - язвительно ответил Лисий, впрочем, с неподдельным интересом.
- Этот знакомый, имя которого я вам не скажу, здесь очень важная персона. Он был рабом человека, который раньше и сам был рабом, но после смерти хозяина женился на его жене. А хозяин его был знаменитым банкиром. Теперь и он стал банкиром, да еще более знаменитым, чем его хозяин. А я знаю его раба, - объяснил Херестрат, поскольку понял, что в его запутанной истории о двух рабах никто ничего не понял. - Я бы отдал все наши деньги ему и только ему. Он платит семь процентов в год. А это, если посчитать, очень много. Если мы наберем пол таланта, - и Херестрат с усилием потряс в воздухе рукой, будто в ней был целый талант, - мы уже больше никогда ни в чем не будем нуждаться и сможем жить, где захотим, хоть в саду Эпикура.
- Учитель, вы, наверное, сойдетесь с Кратетом. Я останусь тогда с вами, - подумав, уверенно заявил Мирон, не обратив внимания на слова Херестрата.
Херестрат рассердился и ответил:
- Зачем нам этот Кратет? Кто он такой? Мы вдвоем с Креофилом стоим больше, чем все эти афинские собаки-философы вместе взятые. А почему? Потому что мы с Креофилом как братья. Мы как одна скала. Только он правая сторона, а я левая, или наоборот, смотря с какой стороны от нас стоишь и смотришь. Мой дом - это его дом, чему учит он, тому и я учу. Так что нас двоих будут слушать больше, чем какого-то Кратета и тем более Эпикура, этого философа без философии. У меня тоже был сад и росли в нем и оливки величиной с фигу, и виноград, и колодец у меня был свой, и свое вино, ну и что? Мы с Креофилом денег не берем. Кому нужны деньги, если все равно не знаешь, на что их потратить. Лишь бы нас слушали, и лучше, чтобы записывали, а деньги нам и так принесут. Мы их отдадим под проценты рабу-банкиру, о котором я говорил, ему боги помогли стать свободным. А теперь подумайте, если боги помогли ему, значит, и нам помогут. Это лучше, чем ждать, когда деньги принесет кто-то из учеников. Главное, побольше отдать банкиру.
- Как жаль, что мы не можем войти в этот город сегодня. Поскорей бы накормить этого толстяка-обжору. Он со своим банкиром и процентами скоро нас заговорит. Я сдохну, как старый осел, которого кормят только одуванчиками, - обреченно, но и с ехидством заметил Лисий, отличавшийся злым и насмешливым языком.
- Да, тут пещеру не найти, - промолвил Креофил, глядя на низкие холмы, окружавшие город, и думая о своем. - Мне пещера теперь не нужна. Я уже понял, что тут, у моря, не так, как было в Дельфах. Тут теплее. Вы видите? Я могу учить где попало, хоть под деревом, хоть в колоннаде, лишь бы приходили.
- Я приду, - не думая, ответил Мирон.
- Я тоже, - посмотрев на друга, сказал Лисий.
- Приходите, приходите, - пробормотал Херестрат. - Чем больше будет ходить бесплатно, тем скорее придут те, кто принесет деньги. Я думаю, в этом городе за два месяца мы можем заработать больше ста драхм, и тогда не будем больше думать ни о каких деньгах, а только о том, чтобы наши мысли записывали, а впоследствии читали, потому что человек живет только тогда, когда за ним записывают, а если о нем никто потом не вспомнит, значит, он прожил, как вол, или как баран, или как пастух. А надо жить, как боги, о которых мы знаем все.
Сначала никто ничего не сказал. Лисий посмотрел на Херестрата. Лицо молодого философа сморщилось и в его глазах проявилось столько боли, словно его на костре приносили в жертву суровому и кровожадному египетскому божеству.
- Значит, если у тебя есть жена, дети, дом, к тебе каждый день приходят знаменитые друзья, но никто о тебе не пишет, ты живешь, как вол, и это ничего не значит, а когда дом сожгли, а тебя продали в рабство и отправили на галеры, но написали об этом в книге какого-то толстого, старого, сварливого и безумного философа, тогда ты живешь, как бог. Хотел бы я послушать, что ты скажешь, когда тебя самого продадут на серебряные рудники и каждый день будут стегать плетью, сделанной из воловьих жил, поскольку из тебя вряд ли выйдет хороший работник и тебя надо будет наказывать.
Никто ничего не добавил. Херестрат вначале сильно испугался и отпрянул от Лисия, но потом быстро успокоился, обиженно встал и, уходя спать, проворчал:
- Почему меня Лисий все время обижает? Он злой. Он вырос худым и бедным. А я тут при чем? Он почему-то решил, что он умнее и может меня постоянно обижать, лишь потому, что я его старше и уже в теле...
Лисий хотел было что-то сказать и готов был даже плюнуть, но удержался и молча отвернулся, а Мирон, защищая младшего друга, вдруг сам ответил Херестрату, и говорил он непривычно долго:
- Потому что, Херестрат, ты часто говоришь такое, о чем не думаешь. Так нельзя. А мы потом думаем о том, что ты сказал и поэтому бываем недовольны и переспрашиваем. Лисий вовсе не хотел тебя обидеть. Если бы ты помнил, что произошло, ты бы не говорил глупостей и не упрекал других, а, наоборот, благодарил. Вспомни, как ты ночью оступился и покатился по склону. И наверняка бы разбился. Лисий первым протянул тебе палку и потом, когда ты был голоден и стонал. Он хоть и пошутил над тобой, но отдал свою долю, а не мне или учителю.
Креофил не стал больше слушать друзей и ушел спать, сказав только одну фразу:
- Вы не о том сейчас думаете и ни о том спорите.
Херестрат едва слышно проворчал:
- Я вас всех ненавижу, вы мне зуб сломали, обижаете, не кормите. А я часто есть хочу, - и ушел за камень, откуда тут же донесся его голос, только уже не вздорный и раздраженный, как раньше, а жизнерадостный и веселый.
- Идите сюда, здесь можно замечательно опорожниться на ночь. Тут такое место! Отсюда такой чудесный вид. На всю жизнь запомнишь! Идите ко мне. Давайте сделаем это вместе. На память.
- Спасибо, Херестрат, но сидеть рядом с твоей задницей и смотреть на город совсем неинтересно, - ответил Мирон.
- А слушать, как тебя там пучит, между прочим, и отсюда неприятно, - бросил Лисий.
- Как хотите, - хрипло проворчал Херестрат и со стоном стал тужиться, а когда запор прорвало, стал радостно тарахтеть, словно кому-то диктовал. - Я согласен, что человек должен жить ради удовольствия. А что доставляет большее удовольствие, чем опорожнение в хорошем месте, тем более после хорошего ужина в конце долгой дороги. Мое самое приятное воспоминание о том, как в Дельфах я возвращался поздно вечером домой после пирушки и проходил мимо театра. Ворота почему-то оказались приоткрыты. Я вошел внутрь, а меня после обильной еды так крутило, что уже не мог терпеть, присел на сцене на корточки - и мне стало так хорошо... Я смотрел на ряды пустых сидений, на вершины гор, на звездное небо, на полную луну, которая все освещала, и было тихо-тихо. Когда у меня отошли газы, раздался звук. На него откликнулось эхо, словно меня приветствовали тысячи зрителей. В хорошем месте, чтобы его запомнить, надо всегда опорожниться.
В голове Херестрата было перемешано все, что он слышал о стоиках, Эпикуре, о том, чему учил киник Креофил. Ему ничего не ответили, словно никто его не слышал. Он вышел из-за камня, запахиваясь в хламиду, зевнул во весь рот и лег рядом с Креофилом, готовый сразу уснуть.
5
Только Мирон знает всех этих женщин.
Лисий с Мироном остались на склоне холма глядеть на долину, море и думать о том, что делать и как жить в новом городе.
- Правда, что женщины в Афинах никуда не выходят и ничего не боятся? Они сидят дома, и мы с тобой никогда их не увидим? - спросил Лисий, чтобы разговорить Мирона, повернув голову и посмотрев на него.
- Ты и вправду, значит, родился в Арголиде, раз этого не понимаешь. А я думал, ты не хотел говорить о себе правду и врал, когда рассказывал, что ты - сын Патэка из Коринфа. В Аттике не так, как у вас. Тут все граждане живут в домах, у тех, кто победнее, жена сама должна ходить каждый день в торговый ряд покупать еду. Не волнуйся, Лисий, нам-то что? Тут живет много женщин. Увидишь сколько! На нас с тобой хватит. Знаешь, сколько там их? Я всегда хотел попасть в Афины. Раньше у меня не получалось. Теперь я благодарен, что сама судьба привела меня в город, о котором мне столько рассказывали.
- Что ты будешь делать завтра, когда мы наконец войдем в Афины? Бросишь Креофила и сразу пойдешь в Сад?
- Нет, я останусь с ним. Если мы будем жить в Афинах, с учителем я увижу всех: и старого Кратета, который с такой похвалой отзывался об учителе, и Эпикура, которого, я заметил, ты так любишь, хотя и ругаешь, и Зенона, который возле стен Акрополя в Красочной колоннаде, называемой здесь Стоя, учит всех, кто его слушает и, говорят, теперь стал самым известным философом в Афинах. Его слушателей называют зенониями. Их теперь там знаешь сколько? А ты что будешь делать? Я вижу, ты решил уйти от нас. Пойдешь к Эпикуру и будешь жить в Саду?
- Еще не знаю. Буду жить, где смогу, а там увидим. Давай спать. У вас с учителем завтра будет трудный день. Я тоже должен повидать кое-каких своих знакомых. Не только у Херестрата есть старые друзья.
- А кто у тебя? И ты молчал? Ты же никогда не был в Афинах!
- Это не мои друзья. Это друг отца. Я тебе говорил, что дом, в котором я раньше жил, был разорен и сожжен. Тогда погибли все мои близкие, и я остался один.
- Ты хочешь жить у друга отца? Смотри, если у него есть дочь, он захочет выдать ее замуж за такого красавчика, как ты, и даст хорошее приданое, а потом ты должен будешь думать только о том, как купить дом и пять-шесть фракийских рабов за пять мин. Ты не сможешь больше заниматься философией.
- Не волнуйся. Я не женюсь. В этом могу поклясться самой Афиной. Я занимаюсь философией, потому что мне это нравится. У меня уже была семья: и дом, и дети, и рабыни. Я не говорил тебе. Они все умерли, когда погиб отец.
- Видишь! Я же говорил. Я видел, что в твоей жизни произошло что-то страшное. Ты останешься жить у друга твоего отца. Я это вижу. Так будет. И я тебе никогда больше не увижу.
- Увидишь ты меня, увидишь! Я просто хочу посмотреть на них. Если мне с ними будет хорошо, я останусь. А если они окажутся чужими, и я никогда не смогу назвать их друзьями, неужели, Мирон, ты думаешь, что я останусь у них в доме и тем более женюсь? Пойми, я только хочу увидеть человека, о котором мне столько рассказывал отец. Я не очень доверяю учителю. Нам пришлось бежать и мы должны теперь тут начинать новую жизнь. Я не уверен, что в этом городе нам будет с ним легко.
- Я понимаю. Только не забудь меня, когда удача улыбнется тебе. Я верю, что это произойдет, и ты станешь самым знаменитым философом в этом городе. Ты умный, Лисий, ты видишь мир не так, как я. Мне раньше казалось, что ты злой, я не очень верил тебе, и думал, ты совсем не думаешь о том, что такое добро и свобода, но теперь мне кажется, ты найдешь в этом городе и новых друзей, и последователей. Поверь, я не говорю такие слова ради какой-то тайной цели, но уверен, что через пять лет ты станешь известным философом, как Платон и Аристотель, и у тебя будет когда-то своя школа.
Лисий посмотрел на Мирона с удовольствием, однако насмешливо возразил:
- Платон и Аристотель потратили жизнь на то, что не стоит. Они философствовали и придумывали, как подтвердить то, о чем они говорят, и опровергнуть то, что могут об этом сказать другие. Они готовы были драться, как петухи, но забыли, что если мы умрем, то весь этот мир умрет с нами, и тогда незачем будет об этом думать. Поэтому мне Эпикур, садовый философ, над которым Херестрат и учитель потешаются, намного ближе. Он живет тем, во что верит и учит жить, как живет сам. Если он пишет об атомах и объясняет, как устроена вселенная, так это только потому, что его об этом спрашивают. А зачем спрашивать того, кто ничего не знает? Он ведь не знает, что на это ответить. Понимаешь? Почему пастуха никто не спрашивает, откуда и куда плывут по ночному небу звезды? Почему облака такие разные? На них дует много богов или один? Философов спрашивают, спрашивают обо всем. И Эпикур должен придумать, как ответить. Философ, настоящий философ, он как пастух и идет со стадом туда, куда оно само хочет. Никто никогда не должен его об этом спрашивать. Если не нравится, не спрашивай и не запутывай, уйди в другое стадо. Я люблю учителя и готов быть с ним, но мне есть чего бояться, хоть ты этого и не замечаешь.
- Я теперь вижу, что и ты боишься. Но я думал, ты победил страх. Если нет, значит ты живешь очень дурно, притворяешься и выдаешь себя не за того, кем ты на самом деле являешься, - жестко и недовольно возразил Мирон, услышав в словах Лисия новые мысли, которые он даже не ожидал услышать от друга.
- Нет. Я живу хорошо! - воскликнул Лисий. - Я не притворяюсь. Я просто так живу. У меня было всякое в жизни: страшное, как ты уже знаешь, и радостное, что не так часто бывает, но что так хорошо потом вспоминать... Теперь я вижу там за холмом, вон там, - Лисий показал рукой, - дом моего друга. Друг моего отца будет и моим другом. Я сделаю все, чтобы это было так.
- Я тоже верю, что боги пошлют мне удачу и я никуда отсюда не уйду. Или умру в этом городе... - пробормотал Мирон. Помолчав, он вдруг позвал: - Лисий!
- Что!
- Если ты откроешь школу, но у тебя не будет учеников, ты мне сразу скажи. Ты меня только позови! У тебя будет столько учеников, сколько захочешь. Если будет нужно, я готов буду стоять три дня с поднятыми вверх руками перед храмом Афины, молиться и просить помочь тебе, великому философу Лисию, сыну Патэка, который пришел в это город из Коринфа. А если захочешь уехать, скажи мне, так и быть, я уеду с тобой. Не думай, я это говорю с какой-то целью. Поверь, еще никто никогда не действовал на меня, как ты, и меня не отталкивает даже то, что ты иногда жесток, и корыстен. Запомни, если ты ищешь то, чего я не понимаю, только объясни, и всегда помогу тебе.
- А если ты встретишь женщину, похожую на меня... Как сестра-близняшка, что ты сделаешь?
Мирон расплылся. Его широкая улыбка показала, что ему это понравилось, но потом он вдруг изменился, будто в него бросили комком грязи.
- Если я встречу кого-то, кто похож на тебя, я отдам все, что у меня есть, чтобы ее поскорее продали в рабство и увезли отсюда как можно дальше.
- Ты говорил, что я злой, - тихо и спокойно, но очень серьезно ответил Лисий. - А сам какой? Запомни. Никого не надо продавать в рабство, тем более, если он похож на меня. Никого!
- Да ты что? Сердишься? Я же пошутил. Никого я не буду продавать. У меня нет никого и никогда не будет. Я что не понимаю этого?! Да я бы сам купил и отпустил кого угодно, только у меня нет таких денег. Я вовсе не думаю об этом. Просто хотел показать, как к тебе отношусь и что верю, ты когда-нибудь станешь самым знаменитым философом. Ты ищешь свою философию и найдешь. Она будет ясной, чистой, прекрасной, и никто не сможет спорить с тобой, никогда наш толстый старый Херестрат не победит тебя. Я вижу, ты, Лисий, знаешь, что должен осознать человек, чтобы чувствовать себя свободно и без страха, куда бы он ни пришел, и как бы боги не изменили его жизнь. У тебя был хороший отец, он многому тебя научил: и на палках драться, и философию понимать, и даже готовить еду ты умеешь, как сириец. Наверное, отец много денег на это потратил? Поэтому ты так любишь его. Тебе повезло в жизни, хотя ты его потерял. У меня, кроме тебя и учителя, никого не было, кого я мог бы любить как брата.
- А как сестру? У тебя никогда не было женщины, к которой бы ты был привязан? - спросил Лисий, и его высокий голос дрогнул.
- Была одна девочка, - пробормотал Милон, глядя на звезды и дергая край хламиды. - Рабыня. Кажется, критянка. Я так и не смог ее купить. У меня не хватило денег. Ты даже не можешь представить, как мне этого хотелось. Как только ее увидел я, сразу почувствовал к ней такую тягу. Я стоял на базаре, смотрел на нее и кусал губы, отирал пот подолом, а мои ноги дрожали, но я ничего не мог сделать. Представляешь? Она была такая маленькая, стройная, испуганно смотрела по сторонам, как будто ее продавали впервые. Потом я успокоился, поняв, что не создан для такой жизни. Но во сне я часто вспоминаю это и думаю о том, как бы я жил, если бы тогда смог купить критянку.
- Никто не знает, для какой жизни он создан, - недовольно возразил Лисий низким и хриплым голосом. - А я, думаешь, создан ходить из города в город? А тот раб, о котором говорил Херестрат, теперь банкир. Я тоже слышал о нем. У него столько денег, сколько триста таких, как мы, не заработают за всю жизнь. Ты всегда говорил, что хочешь быть свободным.
- Хочу конечно... - вздохнув, ответил Мирон.
- Вот и будь. У тебя чистое сердце.
- Чистое, потому что живу не им, а умом, - многозначительно объяснил Мирон, но Лисий его не слушал, нервно крутил в руках палку и говорил о другом.
- Поэтому ты хочешь свободы, но боишься ее. А будешь жить сердцем - будешь презирать свободу и чувствовать себя так, как только что отпущенный раб.
- Ты не думай, Лисий, я хорошо знаю женщин. Боги создали мир, в котором сродное стремится к сродному. Образованный человек хочет жить с образованными, и только женщины в силу своей природы всегда стремятся к противоположному. Поэтому мы от них всегда страдаем. Когда ты решишь жениться, чтобы женщина родила тебе детей, похожих на тебя, не спеши радоваться. Потом ты поймешь, что сначала надо было найти наложницу, чтобы хорошо проводить время, а еще лучше завести подружку-гетеру, которая всегда была бы рада тебя видеть и не отвергала бы ради денег, не принимала бы другого. Ты смог бы к ней приходить всегда, когда хочешь. Но для этого все равно надо иметь деньги, потому что женщины все делают ради денег, поэтому ты должен уметь выбирать с кем дружить и где встречаться с женщиной. Уж лучше не думать об этом, а жить с друзьями.
- Ты думаешь, что женщина, если ты ей понравился и если она думает, как ты, живет как ты, встретив тебя, захочет кого-то другого? - раздраженно переспросил Лисий.
Мирон не обратил на это внимания и ответил:
- Женщины - это мелкие, вертлявые существа, как атомы, они прилипают к кому-нибудь и вертятся, выпираясь вперед. У них такая природа. Если будешь с этим бороться, только отравишь себе жизнь. Ты еще молод, Лисий, и не знаешь всех женщин.
- А ты знаешь всех женщин... - проворчал с насмешкой Лисий.
- Женщины - прекрасные существа, только надо иметь возможность ими наслаждаться, а если у тебя таких денег нет, если ты - философ, у тебя нет дома, нет слуг, тогда лучше не впускай женщин в свой дом, в свой мир, потому что они все отравят. Понимаешь, Лисий? Не сердись, я старше тебя, ты даже не представляешь, сколько я видел таких женщин.
- Теперь я понимаю, что ты видел. Ну, ладно. Что об этом болтать. Я очень рад за тебя. Пора спать. Давай ложись, сейчас быстро уснешь и снова увидишь свою рабыню-критянку. Будешь мучиться, думая о ней. Мучайся, мучайся. Спокойной ночи. Я хочу спать. Скоро вставать. Ты не забыл, что учитель поднимет нас рано утром?
- Постой, давай обнимемся и поклянемся, что будем друзьями до самой смерти, -предложил, расчувствовавшись, Мирон и протянул руки Лисию. Он был восхищен его словами и поведением.
- Будем друзьями, будем.
Лисий, однако, не стал обниматься с Мироном, отошел в сторону и лег спать.
Мирон подошел, лег рядом с другом на спину, положил голову на руки и, глядя на звезды, думая обо всем, о чем хотелось, ждал, пока легкокрылый сын Гипноса Морфей приблизится к нему в образе танцующей нимфы или прекрасной стройной и пугливой рабыни-критянки, и он уснет счастливым и спокойным.
Лисий лежал отвернувшись, свернувшись в комок и сжавшись, как лисенок. Он думал о том, что делать в городе, в который его вместе с друзьями привела судьба. Недалеко от города, между Афинами и Пиреем, портом, где было много иноземцев, жил Горгий, друг отца Лисия. Он был уже стар и давно не выходил из дому, а делами занимался его сын. Но Лисий знал, что в память об отце его примут радушно и сам старик, и его сын. В доме Горгия должен был появиться Лисий, сын Патэка, поэтому Лисии и там придется играть роль своего брата. Зато живя у Горгия, она могла наконец найти способ, как, выйдя в город, переодеться женщиной и ходить в своей обычной и природой предназначенной одежде. Только надо было вначале где-то купить красивые волосы, которые можно будет прикалывать к голове, и украшения, чтобы выглядеть красивой свободной девушкой. Эти мысли заполняли голову Лисия, пока он засыпал, думая, что будет делать в Афинах и как поведет себя Мирон, когда увидит Лисию в образе прекрасной девушки, молодость, стройность и красота которой несравненно превосходят все, что он когда-либо видел, и все женщины, о которых Мирон рассказывал, и даже рабыня-критянка, которую он не смог купить, останутся посрамленными, и он никогда больше не будет о них вспоминать. Об этом думал Лисий, путая, кто он - беглец, бродячий философ-киник или молодая вдова, потерявшая: детей, мужа, отца и вынужденная скитаться среди чужих людей, пить вино, как мужчины, одеваться, как мужчины, смеяться, как мужчины, и всегда быть готовой защитить себя, попав в чужой и злобный мир.
Думая об этом, Лисий притянул к себе камень, обнял, чтобы иметь, чем защититься и чувствовать себя в безопасности, и прошептал:
- Он еще увидит, какая я. Мирон, ты не туда стремишься. Жизнь - это не поток. Это поступок и решение. А я... А он...
Ранним утром Креофил проснулся, когда ученики и старый друг Херестрат еще спали. Дельфийский философ завернул в циновку драгоценные свитки, написанные им еще в молодости, которые всю ночь лежали у него под головой, опустил котомку на землю и, оглядевшись, спустился к скалам, помочился, пожевал шалфей, росший среди камней, улыбнулся, подумав о чем-то, расчесал бороду, вытягивая пальцами длинные скрученные волосы, чтобы лицо выглядело опрятно и никто не сказал, что пришел с севера какой-то варвар, любитель каши и чеснока. Креофил улыбнулся, представив, что будут говорить, когда он войдет в знаменитый город, снимет хламиду, тунику и побежит в порт, чтобы купить новую одежду, но не потому, что она ему нужна, хотя поменять тунику уже давно пора, а потому, что хочет быть свободным. Он скажет об этом так, чтобы все услышали и запомнили, а потом повторяли: "Я пришел в этот город свободным. Именно так должен жить человек, кто бы он ни был - раб, иноземец или гражданин свободного города, чтобы ничего не бояться".
Вернувшись к спящим друзьям, Креофил поднял руки, как делал когда-то в детстве, и впервые за многие годы попросил богов:
- Пошлите мне удачу, и пусть никто никогда меня больше не выгонит, особенно отсюда, из этого города.
Затем Креофил всех разбудил, громко хлопая в ладоши и притопывая, будто танцевал на веселом пиру в честь любимого бога. Друзья-философы с удивлением посмотрели на киника Креофила, который всегда поражал своим поведением, а сейчас исполнял замысловатый танец, хлопая в ладоши и уверенно ступая по камням, как циркачи на площади, которые ходят по кругу, жонглируя кувшином, подбрасывают его в воздух и, падая, подхватывают. Мирон вскочил, готовый поддержать учителя и, тоже хлопая в ладоши, стал ритмично подпрыгивать, поднимая высоко колени, и запел густым голосом:
- Пусть будет счастлив всякий, кто пришел в этот город вместе со старыми друзьями, и пусть новая жизнь не отуманит ум его и не отгонит прочь от них.
Лисий долго смотрел на Мирона, наконец не выдержал, вскочил, чтобы показать, как надо танцевать и, раскачиваясь, словно в руках у него был звонкий бубен, в который он исступленно бил, закружился в безумном восторге, словно был не странствующим молодым философом, а менадой, спутницей бога. Херестрат тоскливо смотрел на друзей, не зная, что делать и как участвовать в общем веселье. Он не нашел, что сказать, и вскоре все увидели, как грузный киник, скорчившись, пошел за скалу, откуда утром открывался замечательный вид на Афины.
Часть вторая.
Философы ссорятся и расходятся.
1
Туда идите, там собираются все такие как вы.
Афины произвели на философов разное впечатление. Мирон оглядывался по сторонам и казался постоянно удивленным. Пораженный, он иногда поднимал голову вверх, чтобы с удивлением и со священным ужасом посмотреть на стены Акрополя, и бормотал восторженно:
- Вот это да! Вот это город! Тут можно жить!
Он здоровался со всеми рабынями, шедшими ранним утром к порту, чтобы купить еду. Креофил так и не смог угадать момент, когда следовало сбросить одежду, поэтому казался растерянным. Херестрат был всем напуган, шаря по брюху рукой, проверял, на месте ли тяжелый пояс с деньгами. Лисий был молчалив и угрюм, готовился к новой жизни, к тому, что должен в этом городе сделать и как должен будет себя вести. Он смотрел на гордых афинян, одетых в чистые платья, на служанок, которые шли мимо, направляясь с корзинками в руках, а иные с кувшинами на голове в сторону гавани, и думал, как будет жить в доме старого Горгия, который, если еще жив, примет Лисия, сына Патэка из Коринфа.
- Мы снимем один дом на всех, а там посмотрим, - сказал Креофил и направился к лавкам менял, чтобы разменять деньги и узнать, где найти подходящий дом.
Херестрат и Мирон последовали за ним, а через какое-то время и Лисий, решив что должен увидеть, где устроятся друзья, и только потом найти дом старика Горгия.
Креофил повернулся к друзьям и, порывшись в поясе, достал несколько монет, которые принес из Дельф, потом бросил их меняльщику и попросил дать оболами и тетраболами.
- А скажи, любезный, где такие четыре человека, как мы, могут снять недорого на месяц дом.
Молодой раб-меняла, сириец с воловьими глазами, сидевший на лавке возле колонны, оказался веселым малым. Отсчитав несколько монет, положил их на стол и объяснил:
- Вот ваши деньги, учитель, а жить вам лучше вон там, идите по дороге в порт, вот по этой улице. Я вижу, вы не воины и не купцы. Мне кажется, такие, как вы приходят сюда, чтобы найти мудрость, а не славу, деньги или женщин. Туда идите, там собираются такие, как вы.
- Спасибо, любезный. Только знай, что мы сами принесли мудрость, которую другие ищут напрасно, не зная что им нужно, - возразил Креофил, почувствовав, что попал туда, где даже с рабом-менялой можно говорить о философии.
- А если кто-то любит женщин? Куда такому идти? - перебил с нетерпением Херестрат, и высокомерно спросил: - Где нам найти хорошего сводника, чтобы я, например, мог попасть к этим знаменитым афинским гетерам без очереди? Мне денег на хорошеньких девок нисколько не жалко. Смотри, что у меня есть, - и Херестрат выплюнул из-за щеки на ладонь золотую монету, заранее заготовленную для такого случая, и показал меняле, а потом для пущей убедительности подбросил ее вверх.
Меняльщик посмотрел на золотую монету, крутящуюся в воздухе, но, видимо, сразу понял, что ничего от этого божественного блеска ему не светит, ответил быстро и раздраженно:
- Туда иди, туда. Я же сказал. Там все философы собираются. Там и сводники с хорошими девками вас ждут! - воскликнул меняла и, увидев еще группу иноземцев, закричал на разных языках, зазывая: - Меняю деньги! Деньги меняю! Золото на серебро! Динары на драхмы! Ко мне идите, ко мне! Видите, ко мне все идут? У меня меняют все на все и всем.
2
Я давно хотел поговорить с этим человеком.
Четверо философов пошли по улице, указанной менялой. Солнце скрылось за холмом, на котором возвышался Акрополь. Херестрат отстал, поскольку изобилие еды, продающейся в портах Агоры, запах мяса, свежей рыбы, отвлекали внимание, и его тянуло к прилавкам. Всякий раз он догонял друзей, продолжая набитым ртом жевать сладкий восточный шербет. Огромный город был полон звуков, запахов и соблазнов. Прилавки были полны, в проходе теснились сотни покупателей, а по дороге, ведшей сюда, циркачи изображали схватку на мечах, гибкие жонглеры подбрасывали высоко в воздух мячи. Философы увидели вокруг себя столько свободных женщин, молодых рабынь с черными татуировками на плечах и руках, хорошеньких служанок, сколько не видели с тех пор, как луна в последний раз была полной.
Четверо философов направились на восток в порт Пирей и вскоре оказались у расписанных колоннад, называвшихся Стоя. Мирон, протянув руку вперед, вдруг воскликнул:
- Видите человека, который там ходит?! Вы видите его?!
- Длинный, с толстыми ногами и тонкой шеей? - переспросил Лисий.
- Да, да... Который там ходит. С лицом финикийца. Это же Зенон! Я так и знал, что мы встретим его. Пойдемте скорее. Учитель, ты должен с ним поговорить!
- Ты должен с ним поговорить, а мы это запомним и потом запишем, как дельфийский киник Креофил задавал вопросы стоику Зенону в присутствие старшего их годами Херестрата и других. Пойдемте. Идите скорее. Мы потом придумаем, что надо будет записать.
Креофил растерянно огляделся. Он не был готов к такой ответственной встрече, но быстро взял себя в руки и, успокаиваясь, заявил, чтобы все слышали:
- Я давно хотел поговорить с этим человеком. Он для меня как единокровный брат. Все, чему учит Зенон, он раньше услышал от Кратета, а Кратет, можно сказать, был моим учителем и говорил несколько раз обо мне положительно.
Креофил вспомнил, что стоик Зенон учился когда-то у Кратета и перенял у него не только какие-то мысли, но и манеру мыслить.
- Мы это знаем, - возразил Херестрат и, казалось, аж затрясся от возбуждения и ожидания. - Ты должен с ним поговорить. Мы должны показать, в чем он не прав, чтобы слушали нас. Ты не бойся, я слышал, он слаб здоровьем и труслив, как женщина.
- Толстяк, ты что-то, как всегда, путаешь. Сразу видно, что ты никогда не учился у философов, а любишь говорить только о том, что слышал. Этот стоик не учит жить, а говорит о том, что такое истина, - возразил Лисий. - Ты этого не понимаешь и никогда, наверное, не поймешь, потому что проверяешь истину на нюх и на зуб, она должна быть приятна твоему толстому брюху.
Херестрат выпятил живот, надул щеки и, сдерживая раздражение, уставился вверх.