--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Книга 1  "Пролог в безумие"
Часть 1  "Дорога к Свободе, Равенству и Братству"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Революции - это всегда насилие, кровь, гибель сотен тысяч людей, разрушение экономики государства и в результате отсталость на десятилетия от других стран. Настоящая книга повествует о молодости Ленина, живущего с Крупской за границей, о молодом революционере Иосифе Джугашвили, мечтающих о свершении революции в России и ещё не представляющих, что это такое на самом деле. Революция для них - не безумие, а героическая борьба, подвиги. Грузин Джугашвили, прочитавший книгу Ленина "Что делать?", знакомится, наконец, с Лениным и Крупской лично. Показан в книге и более мудрый из них Плеханов, другие революционеры, живущие за границей - Мартов, Троцкий. Дружат, ссорятся, мечтают... В книге есть эпизод встречи Ленина с писателем Максимом Горьким на Капри, их поездки в Неаполь и экскурсии в разрушенные Помпеи. Сидя на Везувии и слушая о планах Ленина свергнуть в России царизм, Горький спросил, кивая вниз: "А не получатся ли из России новые Помпеи после вашей революции?.." Но Ленин даже не обратил внимания на эти пророческие слова.

Вразуми всемогущее небо невежд:

Где исток, где основа всех наших надежд?

Сколько пламенных душ без остатка сгорело!

Где же дым? Где же смысл? Оправдание где ж?

Омар Хайям 1

После 20-го марта дни в Петербурге установились светлые, солнечные и, казалось, вселяли надежду: наступило не только равноденствие в небе, но и равновесие в душах людей. Весь прошлый, 1905-й год был тревожным. В январе жандармы Святополка-Мирского открыли стрельбу по демонстрации рабочих, которых вёл к царскому дворцу с иконами в руках священник Гапон. Потом начались забастовки по всей России, переходящие в бунты. Царя прозвали "Кровавым". В Севастополе взбунтовались военные матросы. В Москве вспыхнуло вооружённое восстание, которое подавил генерал Трёпов и был переведён за это в столицу на должность диктатора губернии. А в январе этого, 1906 года, он вдруг умер от сердечного приступа. Его отец, генерал Фёдор Фёдорович Трёпов, раненный в 1878-м молодой народницей Верой Засулич, прожил тем не менее 77. А сын - не дожил и до 51-го. Опять в столице похороны, траур. И вот, наконец, везде свет, тепло, солнечные зайчики на золочёных куполах церквей и в витринах магазинов. Который уж день бликует до рези в глазах Нева, улыбаются люди...

Улыбался 2-го апреля и 44-летний жандармский генерал, отец 5-х дочерей и 2-летнего сына Пётр Аркадьевич Столыпин - день рождения у него совпал с приятным вызовом к императору: новое повышение по службе. В январе государь перевёл его с должности саратовского генерал-губернатора сюда, на место умершего Трёпова. А теперь приказал принимать дела у министра внутренних дел России Петра Николаевича Дурново, подавшего на 61-м году в отставку.

Высоченный, словно царь Пётр Великий, черноглазый и длинноусый, как запорожский казак, Пётр Аркадьевич Столыпин был и прямолинейным, будто Александрийский столп, ляпнул:

- А не рановато ли мне, ваше величество, сменять такого умнейшего и уважаемого всеми Петра Николаевича? Да и не стар он ещё...

Император недовольно переглянулся с великим князем Николаем Николаевичем, дядей. Спросил:

- Боитесь, что ли?

- Кого, ваше величество?

Император снова посмотрел на великого князя, улыбнулся:

- Должности.

- Должности я не боюсь, ваше величество. На этом месте много полезного можно сделать, ежели провести некоторые реформы...

Император в третий раз повернулся к великому князю:

- Вы его мне рекомендовали, вам и слушать о реформах. Указ - я подпишу, ежели вы договоритесь обо всём с Петром Аркадьевичем. А пока - поздравляю с днём рождения!.. - Император пожал руку и подарил золотые швейцарские часы с цепочкой.

21-го апреля Столыпин появился в министерском кабинете своего предшественника, чтобы поставить подпись о принятии дел. И хотя день и на этот раз был светлым и тёплым, да и настроение хорошим, он чувствовал себя перед генералом Дурново, поднявшимся ему навстречу, неловко. И садясь на предложенный стул и поправив на груди витой генеральский аксельбант, осторожно - всё-таки младше на 17 лет - обратился к хозяину кабинета:

- Ваше превосходительство, хочу вас спросить не из праздного любопытства, а чтобы не впасть, в случае чего, в такую же ошибку - время вон какое нынче смутное - почему вы сами, добровольно подали в отставку? Вы же пробыли на этом посту только чуть более года... К тому же до этого 9 лет проработали директором департамента полиции! Столько всего знаете... Так почему же?!

Тучноватому и добродушному на вид Дурново вопрос понравился и прямолинейностью, и точной и честной оценкой "знаний всего". Действительно, знал так много, что лучше было бы и не знать. Подкупила и безоглядная искренность Столыпина - это было видно по глазам: не лукавит, вправду боится попасть в тот же капкан, совершив похожую ошибку.

Понимающе улыбнувшись, Дурново произнёс:

- Ваш вопрос, Пётр Аркадьевич, не так прост, чтобы ответить на него быстро: не угодил кому-то, "съели" недруги или в чём-то серьёзном оплошал. Дело в том, что никто под меня не копал, не "съедал" и "оплошки" никакой не было. И, тем не менее, не по доброй воле я ухожу...

Пауза стала томительной, и Столыпин, соблюдая субординацию, спросил:

- Можно, я закурю, Пётр Николаевич?

- Курите-курите. Могу и водочкой угостить, если желаете. Или коньячком?.. - на Столыпина смотрели светившиеся доброжелательством глаза, и он понял: Дурново уже извещён о том, как он держался перед царём, предложившим ему занять это место. Поэтому, откликаясь на доброжелательность хозяина кабинета, Пётр Аркадьевич и сам ощутил в себе точно такое же чувство. Знал, у людей это бывает: симпатия друг к другу с первых же слов, с первой минуты. И важны не столько даже слова, сколько ощущение: "Это свой, свой! Умный и сильный. С ним нельзя быть неискренним". Поэтому согласился с нескрываемой радостью и благодарностью:

- Если водочки, рюмочку-две - приму с удовольствием! Какая беседа без рюмки?..

- Это верно, - отозвался Дурново. - Тогда выпьем по 3: Бог троицу любит, а настоящие мужчины - честный разговор. Да и есть о чём поговорить!.. - Хозяин вышел из-за стола, приотворив дверь в "предбанник", приказал: - В течение часа - ко мне никого! Я занят...

Прикрыв дверь поплотнее, прошёл к сейфу, достал из него графин с водкой, 2 рюмки, 2 вилки, 3 плоских тарелки и перенёс всё это к себе на стол. Затем возвратился к сейфу, прихватил оттуда нож, банку консервов и палочку копчёной колбасы. Посетовал:

- А хлеба вот, к сожалению, нет, так что прошу извинить... Не люблю посылать подчинённых!

- Да, это плохой пример, - кивнул Столыпин. - Обойдёмся: мы же только для разговора, зачем нам хлеб? А про себя подумал: "Порядочный старик. И не алкоголик, это видно тоже". Он терпеть не мог алкоголиков, считая, что на государственной службе их вообще нельзя держать, особенно на важных постах: главные погубители государства!

Нарезая колбасу, Дурново продолжил ответ на вопрос, "почему"?:

- Так вот, ухожу потому, что съели меня... ну, как бы это вам попроще?.. - всеобщее российское ротозейство, что ли. А ещё точнее - ротозейство нашей заграничной секретно-агентурной службы, во главе которой до сих пор находится господин Гартинг, получивший не так уж давно звание генерал-майора от жандармерии. Кстати, почти все его секретные агенты там - из евреев.

- Не знаю такого, - заметил Столыпин, - даже не слыхивал.

- А я, по долгу службы, всегда знал его как Абрама Геккельмана, сделанного потом, после принятия православия Аркадиусом Михайловичем Ландезеном-Геккельманом, известным германским властям как "инженер Гартинг". Вот кого следовало давно отрешить от службы, а не Сергея Юльевича Витте! Хотя и у него жена - выкрещенная из иудейской веры.

- А в чём же провинность этого Гартинга и почему вы связываете с его именем собственную судьбу? - спросил Столыпин с некоторым недоумением.

- С этого я и хочу начать важный разговор с вами, уважаемый Пётр Аркадьевич! - с чувством горечи произнёс Дурново, наливая в рюмки, добавил: - Только сначала, давайте выпьем! Надо же и мне, наконец, облегчить душу - выговориться. Я ведь действительно кое-что знаю...

Они выпили, понюхали колбаску и принялись жевать. Столыпин не торопил хозяина, хотя и сгорал от любопытства. Потом они закурили, и Дурново продолжил разговор сам, без напоминания - тема была "закрытая", как принято считать у жандармов.

- Начну всё-таки не с Гартинга, а с того, что прошло мимо него, а стало быть, и мимо всех нас, но стало известно вперёд немцам, в Германии. А потом уже и какому-то здешнему Сергею Нилусу, который через своего знакомого передал, покойному ныне, великому князю Сергею для прочтения этот секретнейший материал, переведённый с немецкого на русский. Называется сей перевод так: "Протоколы собраний сионских мудрецов". Ну, а великий князь Сергей Александрович успел передать эту брошюрку мне. Сказав: "Считаю своим долгом в первую очередь уведомить об этом вас: это больше по вашей части, а не по церковной. На меня эти "протоколы" произвели крайне удручающее впечатление. И боюсь, что все мы - уже опоздали с борьбой против такой организованной и богатой силы. Но ведь я - ухожу, а надо же что-то делать!.. Пошлите во Францию своих агентов, может, они узнают что-нибудь ещё. Лично же мне ясно, что мы, даже после прочтения таких страшных признаний, знаем теперь лишь методы врага, но не знаем конкретных адресов, лиц, занимающихся разрушением нашей государственности и веры. Известно лишь то, что в Базеле состоялся в 1897 году всемирный еврейский конгресс, и на нём произошёл раскол на "левых" и "правых". Правых возглавил там какой-то Ашер Гинцберг, а левых - Теодор Герцль. Победили "левые", и Гинцберг, чтобы доказать свою правоту на следующем конгрессе, разослал тезисы своего доклада, назвав их "протоколами мудрецов", частным, влиятельным в еврейских кругах, лицам. Одну из таких посылок выкрала в Германии какая-то женщина-иезуитка. От неё якобы и пошла эта брошюра.

"А кто таков этот Нилов?" - спросил я Сергея Александровича. Он ответил мне, что не видел его, а тот, кто передал ему от него русский текст брошюры, был связан честным словом с этим Нилусом, а не Ниловым, и отказался назвать настоящую фамилию и адрес. Сказал только, что Нилус тоже не знает, от кого пришли "Протоколы". Он, мол, написал лишь свой комментарий к ним, вот и всё".

Дурново налил в рюмки опять, добавил:

- На меня брошюра Нилуса тоже произвела потрясающее впечатление. Но моя секретная полиция так и не смогла найти этого человека. А великий князь не мог уже помочь нам, так как был убит Каляевым. Все полагают, что под псевдонимом "Нилус" скрывается либо какой-то учёный дьяк из канцелярии патриарха, либо какой-нибудь учёный историк из преподавателей университета. Но, скорее, это всё же дьяк, да и немецкий вариант брошюры был получен, видимо, церковниками, а не историками. Мои агенты установили бы это быстро. А вот у церкви - и неприкосновенность, и конспирация похлеще, чем у революционеров. Там - что в омуте: не сыскать концов. Германские жандармы полагают, что посылку перехватила какая-то иезуитка в Италии. Это всё, что могу вам сказать.

Но и это дело 10-е! Важнее всего - сами "протоколы"! Я вам их дам, чтобы вы поняли, что главный капкан, в который мы все попали и который может прихлопнуть и вас, это - жиды, наполнившие Россию, словно чёрные тараканы, и приводящие всюду в исполнение то, что написано в "протоколах".

- Ну, а всё же: что в них страшного, изложите, - попросил Столыпин.

- Тогда выпьем, давайте, ещё!.. - поднял рюмку Дурново.

- С удовольствием! - чокнулся рюмкой Столыпин. - По-моему, предстоит интереснейший разговор! И я тоже вам кое-что сообщу.

- Договорились, - улыбнулся Дурново.

Они выпили, снова заели колбаской, и Дурново продолжил:

- Если излагать суть их идеи кратко, то она сводится к следующему. К опорочиванию христианской религии. Заражению народов неверием и соблазнению идеями свержения монархий. К установлению в развитых государствах так называемого народовластия руками народов, но - под руководством евреев. Затем, после революций, установление еврейских правительств и, наконец, выборы Мирового еврейского правительства. Такова общая программа, рассчитанная на 8 этапов, начиная с развала самостоятельности Египта, затем Греции, Рима и так далее, на много веков.

- Неужели это настолько реально, чтобы всерьёз опасаться? - удивился Столыпин.

Дурново досадливо воскликнул:

- Вот и вы... туда же! Никто не верит!! А в результате это всеобщее бедствие докатилось уже и до нас. Разве не евреи стояли за всеми российскими забастовками, переходящими в бунты? А теперь и в революцию! Разве не под руководством евреев свергнута монархия во Франции? Разве не евреи фактически там у власти уже более века? Стали главными банкирами, министрами в правительствах, а при Наполеоне Бонапарте даже были маршалами в его армии! Разве Египет - самостоятельное государство? А Греция? А кто разрушил власть императоров в Риме? Кто возглавлял испанскую инквизицию в средние века и подмял под себя даже Карла Великого? Ведь это же - исторические факты!! Надо знать не псевдонимы министров и графов, а их подлинные имена!

- Прошу прощения, я - не историк и не знал этого...

- Я тоже не историк. Но вынужден был окунуться и в европейскую историю, и в социалистические учения Европы. Ну, а технологию захвата евреями мировой власти они расписали в своём докладе на мировом конгрессе сами. И настолько толково и подробно, что я понял окончательно пагубность нашего пренебрежения и бездействия по отношению к еврейским притязаниям.

- Но почему же пренебрежения? Ведь неспроста же у нас в России издан закон о черте оседлости, недопущении евреев в государственные учреждения, высшие учебные заведения. Значит, понимали кое-что и не бездействовали...

- А вот тут вы глубоко заблуждаетесь или, простите за обидное подозрение, поёте с чужого внушения.

- То есть?.. - не понял Столыпин.

- Сейчас объясню, если позволите...

- Да чего там! Говорите, я слушаю вас...

- Дело в том, что у нас в России черту оседлости ввели задолго до появления евреев. Для так называемых инородцев, то есть, людей иного рода, а точнее, для иноверцев. У нас и до сих пор нет деления людей по нациям. Различие идёт по вероисповеданиям. Нехорошо ставить на чиновничьи должности в православном государстве людей иной веры - могут предать. Поэтому, чтобы не было обид и недоразумений, учредили закон о черте оседлости. Народы Средней Азии или так называемые киргизы обязаны проживать на своих территориях; так называемые черкесы - на Кавказе; татары - на Волге, в районе Казани, за Уфой и в Прикаспии; ну, и так далее. Там они должны учиться в своих учебных заведениях и могут быть на должностях местных чиновников. Если человек принял православие, то может жить и в Москве, и в Петербурге, учиться в наших институтах и соответственно занимать любые государственные посты в нашем православном государстве, если есть способности и желание выдвинуться. А евреи, хлынувшие к нам после раздела Польши на Польшу и Литву, получили территорию для оседлости в районах Белоруссии и Малороссии. Теперь им это, видите ли, не нравится, и они внушают всем, что у нас нет равенства для людей. Вот на это внушение многие и клюют, в том числе и вы, так как евреи трещат об этом неустанно. А почему русский народ должен учить иудеев в своих институтах, тратить на это средства? Содержать школы, здания, учителей!

- Действительно, - согласился Столыпин. - Как просто всё...

- И разумно! - добавил Дурново. - Но евреи нашли выход быстро: стали принимать православие, оставаясь втайне иудеями. Ну, и что же мы чертой оседлости достигли? Учим и тратим деньги на потенциальных предателей, которые нас же ещё и упрекают! А мы издали законы и успокоились? Полное благодушие и равнодушие всюду. А закон у нас - даже пословица есть на этот счёт - что дышло! Куда повернул, туда и вышло. Стоит еврею принять нашу веру, и он считается уже православным и может поступить в институт, а окончив его, занять место чиновника в государственном учреждении. Взять того же Гартинга, о котором я вам уже говорил: самые важные государственные тайны ему ведомы! И поставил его на этот пост во втором году - сам наш император! По иронии судьбы, а вернее, по неосведомлённости, сняв с должности полковника Петра Ивановича Рачковского, который разоблачил ему проходимца еврея Вашоля, пролезшего в личные доктора к жене Николая как француз и психиатр. Честного русского полковника сняли с должности, поставили на его место этого выкрещенного Геккельмана и присвоили ему генерала! Вашоль - ещё до этого - пролез в генералы медицинской службы. А Петра Ивановича - только в прошлом году восстановил в должности я, когда получил пост министра. К счастью, успел сделать и генералом.

- А почему же такая благосклонность со стороны императора к этому Геккельману?

- Видимо, понравился. Сопровождал в 1893 году нашего юного царевича в Дармштадт к невесте, нынешней нашей императрице.

- А вы, значит, как бы понизили его в прошлом году? Если вернули Рачковского...

- Нет, я просто разделил их сферы деятельности. "Инженер Гартинг" теперь возглавляет нашу заграничную агентуру в Германии, а Рачковский - во Франции.

Но это не всё. Сестра нашего императора, Ксения, вышла замуж за великого князя Николая Михайловича, внука императора Павла Первого! А ведь этот Николай рождён от скрытой еврейки!

- Как это? Она же - немка, урождённая от герцога Леопольда баденского, кажется.

- Вот именно - "кажется"! А вы видели её когда-нибудь?

- Нет, не приходилось. Она же умерла лет 12 назад, а я тут - лишь с января...

- Вылитая еврейка! Герцогу Леопольду её заделал в Карлсруэ еврей банкир Хабер. И герцог воспитывал её как свою дочь, как принцессу. А потом выдал замуж за сына Павла Первого великого князя Михаила. И она родила ему сыночка, похожего точь-в-точь на Хабера. А по еврейскому закону национальность определяют по матери, а не по отцу. Так что великий князь Николай Михайлович для евреев - свой. Но и нашему императору он теперь "свой" - как муж его сестры...

- Но это же... - Столыпин не договорил.

Дурново понял, что он хотел сказать, и договорил за него:

- Да, чудовищно. Чудовищно и то, что во Франции - полным полно "графов" такого же происхождения, как Николай Михайлович; в Англии - "лордов", мильнеров, расселов; в Испании - "священнослужителей", в Германии - банкиров. Про Соединённые Штаты Америки я уж и не говорю: там во главе всех основных банков евреи.

- Как же это произошло?!.

- За полторы тысячи лет еврейского рассеяния по всему миру произошло то, что евреи называют "разбрасывать камни". А технология этого разбрасывания расписана в "протоколах сионских мудрецов". Это и есть то самое главное, что вам необходимо теперь знать и ради чего я завёл разговор.

В кратком изложении всё выглядело так. Сначала сыны Сиона разбросали "камни" по берегам Средиземного моря - посылали туда своих купцов для торговли. Эти купцы и стали первыми международными торговцами, организовавшими базы с товарами, а затем, на их основе создавали целые колонии. В колонии потекло золото, часть которого колонисты добровольно отдавали Иерусалиму. Через несколько веков такие колонии были уже во всех странах Европы. Еврейская сплочённость, умение не разглашать цели и взаимовыручка сделали еврейские колонии несметно богатыми. Евреи принялись подкупать всюду королевских чиновников, подбивать местные народы на бунты против королей, а заодно и против христианства, и планы сионистов начали осуществляться практически. Мы с вами спохватились только вот теперь. А в Европе давно всё повязано ещё и новыми "колониями", не экономическими, а политическими - так называемыми "жидо-масонскими" ложами.

- То есть?.. Я не совсем понимаю...

- Сейчас объясню. Масонство появилось после создания в римском Папстве ордена Иезуитов - своего рода разведслужба, только не жандармская, а церковная. Очень законспирированная, но, тем не менее, действовавшая легально. А в Швейцарии первый орден "вольных каменщиков", в который вошли все противники, как церковной власти, так и правительственной, был организован в абсолютной секретности, членов ордена связывала страшная клятва, ведущая к жуткой смерти за разглашение тайны. Это были первые масоны, с которых взяли пример и евреи рассеяния, начавшие прибирать к рукам масонские ложи, а затем использовать их в своих целях. Из этого союза сионистов с ложами организовалась в конце концов такая мощная сила, с которой не может сравниться никто!

- Вы считаете, что революция, которая началась теперь и у нас, связана с этой еврейской силой?

- Да, всё обстоит именно так. И в подтверждение этому я покажу вам листовку, которую мне прислал начальник жандармского управления из Новосибирска.

Дурново поднялся из кресла, вновь прошёл к сейфу, достал из какой-то папки лист бумаги с отпечатанным текстом и, надевая очки, предварил:

- Это еврейская прокламация-воззвание. Всего читать я не буду, начну с сути, которая сама по себе объяснит вам, как далеко уже всё зашло и насколько нагло уверены в своей победе жиды. - Дурново развернул листовку, принялся читать вслух: - "... Христианскому рабству, которому уже давно подпали европейские государства, приходит конец. Это рабство должно быть уничтожено и народы Европы получат свободу, которую им могут дать только евреи, некогда казнившие позорною смертью Того, Кто это рабство создал, т.е. Христа. Не идите в Союз Русского Народа и в подобные ему организации, потому что они - ничто, а вся сила у нас, евреев. Промышленность и торговля у нас; банки и биржи у нас; весы европейского равновесия в наших руках; общественное мнение и печать с нами и за нас; железные дороги наши. Мы проникаем и проникли в правительственные учреждения; мы перенесли свою деятельность и в армию, которая тоже будет нашей. Наконец, в наших руках золото всего мира. Идите к нам, потому что мы и только мы - сила. Мы, евреи, дадим вам свободу и избавим от рабства, в которое ввергло вас христианство".

Протягивая листовку Столыпину, Дурново спросил:

- Ну, каково?..

- Уж больно не похоже, ваше превосходительство, на то, что эту листовку писали евреи. С такой откровенностью о себе.

- У меня тоже было сомнение, когда я её получил, - признался Дурново с улыбчивым добродушием. - Но! - поднял он палец. - Листовка эта подкупает другим: не тем, кто её сочинял, а тем, что написана в ней сущая правда! И это радует: значит, не только мы здесь, в столице, понимаем, что происходит, а и в Сибири. Что жиды захватили уже всю полноту власти.

- Ну, в этом вопросе разъяснений, как говорится, не требуется пояснений, с этим я согласен.

- Тогда налейте в рюмки, и я расскажу вам, что ещё конкретно послужило моей немедленной отставке...

Они выпили в третий раз, закусили, окончательно почувствовали, что сблизились навсегда, и Столыпин, глядя на Дурново подобревшими, чёрными, как угли, глазами, произнёс:

- Я слушаю вас, Пётр Николаич...

- Недавно у меня была встреча с государем... Он сетовал на то, что умер Трёпов, что ушёл в отставку по доброй воле Витте, которому он пожаловал графский титул за Портсмутский мир, что правительству нужна новая крепкая рука, а её у него пока нет на примете, что князь Святополк-Мирский, поставленный им вместо Витте, оказался всего лишь великосветским либералом, а не "сильной рукой", потому-де и заменил его Горемыкиным, но и этот ему не по душе - тугодум. Одним словом, всё не так и не эдак. А я ему возьми, да и скажи, что бороться надо в первую голову не с народом, схватившимся за оружие, а с бедностью, до которой его довели. А он мне: "Кто довёл?" И сверлит меня разгневанными глазами. Я и брякнул ему: "Чтобы это понять, ваше величество, надобно прочесть много книг". "И что же это за книги?" - он мне. Я ответил честно, потому что убеждён в этом, проштудировав и Маркса, и Плеханова, и Ленина, и некоторых германских социалистов - говорю: читать надобно социалистическую литературу. Да и политику отхода от Германии пора изменить на дружественную. Германия, - говорю ему, - наш лучший и самый могущественный в Европе союзник, с которым надо вечно дружить и брать пример. "Это в чём же?" - спрашивает с возмущением. А я ему опять по-честному: "Да в той же борьбе с революцией. У немцев - социал-демократы никогда не пойдут на войну с правительством вооружённым путём. А парламентская борьба правительству не страшна".

Вы и не представляете, как он взбеленился! "Вы что-о?!. В своем уме?" - закричал на меня. Токо что ногами не затопал. - "И вы считаете себя после таких убеждений... способным занимать государственный пост министра внутренних дел?!."

Вот я на другой день и подал ему своё прошение об отставке... Принял, и глазом не моргнув! Как и у Витте в апреле.

- А почему же он Витте оттолкнул? Ведь Сергей Юльевич, как мне кажется, был самым надёжным столпом, на котором столько лет держалась Россия!

- Согласен с вами. Витте удачно провёл в России денежную реформу, укрепил наш золотой рубль и вообще нашу государственную казну. По его проекту построена Транссибирская магистраль. Удерживал императора от войны с Японией, в то время как покойный Плеве и военный министр Куропаткин подталкивали его к этой войне. И что же? Последовала отставка. А когда японцы разгромили и наш флот, и нашу казну, и захватили Порт-Артур, вынужден был вернуть Витте, и тот заключил, несмотря на поражение России, всё-таки почётный для нас мир.

Столыпин улыбнулся:

- Получил за это титул графа.

- Всё правильно. Но не вовремя полез к императору с аграрной реформой, которую помещики тут же и заблокировали. А самое главное - напугал императора пакетом "основных законов", которые предложил ему утвердить своим указом до открытия нового государственного учреждения.

- Вы имеете в виду Думу?

- Конечно. Требования принятия конституции в нашем государстве начались ещё в царствование Александра Второго "Освободителя". Освободил-де народ от крепостного права, так дай же ему и конституционные права! Но император, затравленный революционерами, с одной стороны, а с другой, высшим обществом, недовольным его любовными отношениями с Долгоруковой, прижившей от него трёх детей, понимал, что в то время принять конституционные права для граждан, как во Франции, будет означать немедленное уничтожение после этого и самой монархии. И вы, вероятно, знаете, дал поручение графу Лорис-Меликову как начальнику "Верховной комиссии по охране государственного порядка"...

Столыпин, перебивая, вставил:

- Фактически Лорис-Меликов был назначен этим указом царя диктатором России, который мог захватить в свои руки всю власть официальным путём?..

- Александр Второй не боялся этого совершенно!

- Почему?

- Михаил Тариелович хотя и считался политиком "волчьей пасти" и "лисьего хвоста" за свой ум и армянскую хитрость, тем не менее был человеком высокой порядочности и личным другом императора. К тому же понимал и опасность такого шага для себя - его раздавили бы великие князья, оттолкнув от него армию одним лишь заявлением, что он - армянин, а Россия - не Армения.

- Видимо, вы правы. Прошу прощения за прерванную мысль и жду её продолжения...

- Лорис-Меликову император предложил сочинить такую хитрую конституцию, чтобы показалась всем конституцией, а на самом деле, - продолжал Дурново, - практически не давала бы гражданам таких прав, как во Франции. И Меликов сочинил такую конституцию! Но император был убит, Лорис-Меликов подал в отставку и уехал со своим проектом конституции за границу, где и умер через 7 лет.

- И какая же взаимосвязь этой давней истории с днём теперешним? - заинтересованно спросил Столыпин.

- Очень похожая! - воодушевлённо заметил Дурново. - Нашего императора тоже вынудили к переменам в государственном строе. С одной стороны, начавшаяся революция. С другой - дворянско-помещичья общественность. Вот он и согласился на Манифест, который ему написал и предложил 17-го октября прошлого года Сергей Юльевич Витте. Царь его подписал. Но председатель Совета Министров и уже граф, Витте как последовательный сторонник монархического управления государством и как дальновидный политик понимал, что за созданием нового демократического органа в стране - Государственной думы - начнутся новые поползновения к разрушению монархического управления государством, и монархия в России может со временем пасть. Вероятно, Сергей Юльевич тоже читал и еврейскую листовку, и "Протоколы сионских мудрецов", а потому и захотел, чтобы император, прежде чем открыть Государственную думу, издал своим указом целый пакет так называемых "основных законов", кои смогли бы воспрепятствовать в будущем как появлению конституции в России, так и исполнению плана сионистов.

- А что именно он предлагал? - спросил Столыпин заинтересованно.

- Ну, коротко об этом сказать невозможно. Но смысл сочинённых им законов таков же, как и проект Лорис-Меликова. Тот хотел свести на нет конституционные права, а Сергей Юльевич - урезать сначала права Думы, а потом уж её открывать.

- И что же вышло?

- Император не решился. "Помилуйте, граф, ведь это же будет выглядеть, как отречение от обещаний, данных мною народу в манифесте! Будет затронута моя императорская честь..." Витте сам мне рассказывал... "Я ему на это: а как поступил бы на вашем месте батюшка? Разве он не стал бы защищать монархию?" Император ему: "Но не таким же способом, чтобы ронять свою честь". Витте и на это нашёлся: "Ну, тогда придумайте, ваше величество, другой способ..." А тот обиделся и своё: "Нет, я на такое пойти не могу, Сергей Юльевич! Да и придумывать я не мастер. Вы уж как-нибудь сами..."

На другой день Витте принёс императору прошение об отставке. Это было 14-го апреля. Сергей Юльевич надеялся этим шагом смутить императора, чтобы тот уступил. Но, как видите, ошибся: не учёл, что главный его враг - жена императора, а не сам император. 16-го апреля отставка была подписана.

Столыпин вздохнул:

- До каких же пор судьба народов России будет зависеть от баб?..

Видя такую откровенную прямоту и душевное страдание собеседника о судьбе государства, решился на откровенность и Дурново:

- Дело в том, что императрица не единожды уже заявляла: "Я есть фнучка королефа Виктория!" Так и не научилась говорить по-русски чисто, но пытается тоже, по примеру своей бабки, управлять государством, вмешивается в дела мужа. Королева Англии Виктория - единственный ребёнок сестры бездетного короля Георга Четвёртого - стала королевой, можно сказать, благодаря счастливому случаю. Георг Четвёртый умер в 1830 году, когда в роду Саксен-Кобургов не было в живых из-за болезни крови ни одного мужчины, и королевой могла оказаться лишь его 11-летняя племянница, дочь его сестры Луизы-Виктории Саксен-Кобургской и её мужа герцога Кентского, а также внучка короля Георга Третьего. Ну, а так как эта девочка Виктория была ещё малолетней, то её отца, герцога Кентского, назначили при ней регентом, исполняющим обязанности несовершеннолетней королевы. На трон Виктория села лишь с 1837 года, когда ей исполнилось 18 лет. 2 года она правила, будучи незамужней, а потом вышла за принца Уэльского Альберта, своего ровесника. Этот молодой жеребец сделал ей в течение 6 лет 3-х детей. В 1841-м - сына Альберта-Эдуарда, который в 1901 году, после её смерти, занял трон; в 1843-м - дочь Мод-Мари-Алису, которая, выйдя замуж за немецкого герцога Гессена-Дармштадского, родила от него в 1872 году будущую жену нашего императора Николая Второго; и в 1844-м Виктория родила от своего жеребца - он, кроме делания детей, не занимался более ничем - ещё одного сына, Альфреда-Эрнста-Альберта, который, когда его мать уже прозвали "Великой", был произведён в адмиралы флота.

- Не понимаю, к чему вы клоните? - спросил Столыпин.

- Да к тому, - ответил Дурново, - что наша императрица, внучка Виктории Великой, тоже решила, что может успешно справляться с государственными делами, и навязывает своему мужу решения по назначению на посты министров либо снятию с этих постов неугодных ей лиц.

Тема стала опасной, и Столыпин перевёл стрелку разговора на более безопасный путь:

- А что представляет собою генерал Горемыкин, поставленный императором на пост председателя Совета Министров? Мне ведь с ним придётся теперь советоваться во всём.

- Тут я вам могу сказать только одно: в сравнении с Витте - это старый петух перед соколом. Хотя человек он - порядочный.

- Ну, это - немаловажно! - успокоился Столыпин.

- Да и не глупый, - прибавил Дурново. - Но, тем не менее, таким, как я и он - самое место в Государственном Совете. Там не требуется особых талантов и ума: фигуры, лишённые, как говорится, самостоятельности. Туда я и отправлен государем, как только передам дела вам.

- Стало быть, всё же не на пенсион?! - обрадовано вырвалось у Столыпина.

- Всех, кого император отправляет на пенсион, он обычно награждает: "Анкой" на шею, либо "Владимиром" с лентами.

- Я об этом слыхал, - кивнул Столыпин. И повернул разговор в более важное для себя русло: - Ваше превосходительство, вот вы сказали, что надобно читать и нам, жандармам, социал-демократическую литературу.

- Ну, сказал, - согласился Дурново.

- А для чего? Чтобы лучше знать своего главного противника?

- Не только, - живо откликнулся Дурново. - Прежде чем считать человека врагом отечества, надо понять, за что он кладёт на плаху свою судьбу, какую идею отстаивает! Мы же не фельдфебели, слепо исполняющие приказ... Арестование - произвести недолго. А вот понять, почему народ хватается за оружие и готов идти за такими, к примеру, врагами отечества, как социал-демократ Ульянов-Ленин - а его старший брат по матери был готов отдать и свою жизнь в 21 год - это нам следует знать непременно! Если мы хотим служить отечеству сознательно, как люди думающие.

- Ваше превосходительство, почему вы сказали про повешенного Ульянова, что он брат Ульянову-Ленину только по матери? А кто же тогда его отец?

- Вот этого - я не могу вам пока сказать, и прошу на это не обижаться... - ответил Дурново и с досадой подумал: "Язык наш - враг наш! Чуть не сболтнул лишнего. Да такого, что и головы можно не сносить!.." Вслух же пояснил: - Тайна сия - не токмо моя..." Скажу вам так: Александр Ульянов - незаконный сын одного великого князя... Помните, мы говорили уже с вами о незаконных детях высоких особ?..

- Вы имеете в виду детей Долгоруковой от Александра Второго?..

- Ну, и о "Михайловичах" мы тоже что-то там поминали... - поддакнул Дурново. А память живо высветила из прошлого 52-летнюю дочь бывшего полицейского врача, служившего в жандармской клинике, обслуживающей особ Зимнего дворца и жандармов, охранявших этот дворец при Александре Втором. Имя врача было Зендер Бланк до принятия православия. После этого он стал Александром Бланком, поступил в Петербурге на медицинский факультет, а затем был направлен как подающий надежды врач в жандармскую клинику. Его дочь, выросшая в Петербурге без матери, окончив гимназию, пошла по рукам молодых жандармских офицеров. А когда ей было уже 28, в неё влюбился Сашка, 18-летний сын Александра Второго от законной жены-немки. Через год дочь врача Бланка родила Сашке девочку, Анну, а ещё через 2 и сына, названного в его честь, а заодно и в честь дедов с обеих сторон, тоже Сашей. Этого мальчика она родила принцу Александру Романову, будучи уже фрейлиной его законной жены-датчанки, дочери короля Дании Христиана 9-го. Император Александр Второй каким-то образом узнал о тайном приплоде своего сына. Однако, наученный на поприще "законной" любви собственной неудавшейся судьбою, не стал обижать сына, а лишь удалил из столицы блудливую дочь жандармского врача, выдав её срочным порядком за старого учителя-холостяка Ульянова вместе с её "царским приплодом". Доктор Бланк был удостоен звания действительного статского советника и отправлен на пенсион в Казанскую губернию. Учитель Ульянов (смесь русского с калмыками) тоже получил чин действительного статского советника и уехал с красивой еврейкой-женою и её детьми в Симбирск. Там она нарожала ему ещё четверых - двух мальчиков и двух девочек. Старший из мальчиков, выросший из "царского приплода", уехал в Петербург учиться, когда его настоящий отец был уже императором России Александром Третьим, а его сводный брат Владимир (они ещё не знали, что являются братьями только по матери) закончил в Симбирске гимназию с золотой медалью. Александр, учась в университете, связался с революционерами и был арестован за подготовку покушения на жизнь императора, то есть, на жизнь своего отца, о чём Александр не ведал. Его мать, жившая в Симбирске почти год на положении вдовы после смерти мужа, бросилась в Петербург добиваться встречи с Александром Третьим, бывшим своим любовником, чтобы спасти сына от предстоящей казни.

Пётр Николаевич Дурново был тогда директором департамента полиции и, узнав от самого императора правду его отношений с приехавшей, устроил ему с этой женщиной негласную встречу. Затем, после свидания, император попросил Дурново об услуге: сохранить его незаконному сыну жизнь и увезти куда-нибудь в глухомань под круглосуточный надзор, чтобы он не мог ни с кем общаться. Так и было всё сделано. Газеты оповестили мир о состоявшейся казни, а юноша-преступник был тайно вывезен в Архангельскую губернию и помещён там в одну из монастырских келий под видом сошедшего с ума послушника. В 1894 году, как только скончался император Александр Третий, в Архангельскую губернию был послан жандармский ротмистр с секретным заданием: умертвить Александра Ульянова. Иван Николаевич Дурново в тот год заканчивал службу на посту министра внутренних дел и знал о секретном задании по долгу службы. А брату рассказал об уничтожении Александра Ульянова лишь в третьем году, перед самой смертью. Иван умел хранить опасные секреты. Хранил их и Пётр Николаевич, хотя и не знал, как именно убивали 28-летнего Александра Ульянова - придушили сонным в монашеской келье где-то на острове, отравили, а может, сделали ему смертельный укол. Но за его братом, Владимиром Ульяновым, следил с тех пор неотрывно: перечитывал всё, что печатал этот человек, находившийся уже за границей. И вспоминая непреклонный облик его матери (держалась с достоинством, очевидно, вышколили, когда была фрейлиной), понял, что и Ульянов-Ленин, вероятно, такой же: умный, жестокий и непреклонный. Да и полковник Зубатов как-то сказал об этом Ульянове: "Его надо убить там, за границей. Не вижу для России более опасного человека, чем Ленин". Сказал это твёрдо, убеждённо, сознавая, что убивать тайно, не по закону, государство не может. Это делается только в исключительных случаях, когда появляется опасность захвата престола незаконным наследником либо угроза существованию государственного устройства.

И ещё об одной царской тайне слыхал Пётр Николаевич от брата, по секрету: во дворце Николая Второго в Царском Селе исчез Ваня, 17-летний племянник старой фрейлины Занотти, прозванной "Совою". Возможно, его убил сам император, а затем тайно где-то похоронил. За что убил, как? Неизвестно. "Сова" перепугана и молчит. И всё-таки... ниточка этой тайны тянется из дворца от его коменданта генерала Дедюлина.

Отрываясь от промелькнувших в сознании воспоминаний, Дурново раздумчиво произнёс:

- Не в том дело, кто и чей сын, а то, что он из себя представляет? Ленин, на мой взгляд - да и не только на мой - самая выдающаяся фигура на шахматной доске российской социал-демократии. С отрицательным знаком, разумеется. Это человек поразительной энергии и продуктивности! К своим 35-ти годам он успел написать больше чем Карл Маркс. А его работа "Развитие капитализма в России" - настоящий труд крупного учёного-исследователя. Если бы он был медиком, то, наверное, вскрыл бы причины многих заболеваний.

- Ну, и чем же больна, по мнению сего исследователя и диагноста, Россия? - спросил Столыпин серьёзно. - Надеюсь, не сифилисом?..

- Хуже! - резко и угрюмо ответил Дурново. - Сифилис - можно быстро вылечить. А вот лечить от рабского капитализма, он считает, нужно только военно-хирургическим путём!

- То есть?.. Отрыванием члена выстрелом в него?! - мрачно пошутил Столыпин.

- Нет, отрыванием правящей головы и пришиванием новой, - в тон ему ответил Дурново. - Об этом свидетельствует его последний рецепт: "2 тактики социал-демократии в демократической революции".

- И что же это за рецепт? - вновь серьёзно уставился Столыпин на хозяина кабинета.

- Предлагает своей партии - или фракции, чёрт их там сейчас разберёт - завоевать на свою сторону крестьян, изолировать от народных масс либеральную буржуазию - и победа, считает он, то есть, отрыв нашей с вами головы, будет обеспечен.

- Так почему же вы, ваше превосходительство, простите, зная всё это, не оторвали голову ему самому?!

Дурново обиделся:

- Не дали этого сделать рабочие массы: уж очень надёжно прячут его! Может это удастся теперь вам?.. Потому, вероятно, император и снимает меня.

- Пётр Николаич! Я не хотел вас обидеть, прошу прощения! - Столыпин приложил руку к сердцу. - Проклятый характер: вырвалось...

- Ладно, - перебил Дурново дружеским тоном, - оставим это... Сейчас не до личных обид. Нам надо тоже... как призывает этот Ленин и в брошюре, и на своём объединительном съезде в прошлом году... объединяться.

- Хорошо, хорошо, - кивал Столыпин, - полностью согласен с вами. Но как оторвать ему голову, я - пока не знаю.

- Отрыванием головы мы ничего в принципе не изменим: найдётся новая. Был у них кумиром Плеханов, а подрос этот полуеврей, и уже дошло дело после появления большевиков и ленинских брошюр до революции. Убьём Ленина - место займёт Красин. Или писатели Горький с Богдановым и Андреевым. Антихристово место тоже пусто не бывает.

- Так что же делать?!.

- Улучшать условия жизни народу, вот что! Только это может отдалить его от революций и бунтов. Почему не бунтуют в Германии, Англии?.. Да потому, что сыты! И работают всего по 8 часов в сутки. А не по 10, как у нас в Петербурге. А в дальних городах всё ещё и по 12-ти! Такой эксплуатации и скотина не выдержит! Хороший хозяин бережёт свою лошадь, как самого себя. А что делаем мы?.. Поэтому рабочие и тянутся к Ленину, а не к нам.

- Но, вы говорите, что он - полуеврей? Стало быть, выполняет программу международного еврейства? Вот о чём нужно сообщить народу в наших правительственных пропагациях!

- И попадём пальцем в небо. Ленин не имеет к сионистскому движению никакого отношения. Как и Карл Маркс, кстати. Рабочие - это понимают, их не обманешь. Сионисты - это еврейская партия Бунд. И Маркс, и Ленин - скорее, противники чисто еврейских программ... - Дурново налил из графина ещё по рюмке, досадливо произнёс: - А какая замечательная была программа у Витте! Я имею в виду аграрную, опирающуюся на зажиточное крестьянство, а не на ленивых и развращённых помещиков.

- Знаю, хорошая программа, - поддакнул Столыпин.

- Вот её-то и заблокировали помещики на Государственном Совете в присутствии императора. Ладно, давайте ещё по одной! С расстройства, так сказать...

- А что, если императору предложить, не обижая дворянско-помещичьи гнёзда, программу перемещения части крестьянства на свободные земли в Сибири? Дать им на это денег в кредит, и - бери землю, сколько потянешь! По типу американских фермеров. Хороший крестьянин - это не бестолковый и ленивый помещик! Через 3 года эти фермеры завалят хлебом и Россию, и всю Европу! А будет вдоволь хлеба в стране, бедные крестьяне тоже останутся на земле, не пойдут в города тянуть лямку с рабочими. Не станет голодного, раздетого пролетариата - не станет и опоры вожакам революции, не станет самих революционеров и революций!

- А ведь это - глубокая мысль, дорогой Пётр Аркадьич! - заметил Дурново. - Вот за неё и выпьем...

Далее разговор у этих, так неожиданно сдружившихся сановников, пошёл, как у всех подвыпивших русских людей, "с 5-го на 10-е" - вообще и обо всём. Столыпин признался Дурново в том, что знает от застрелившегося купца Саввы Морозова о тайне Горького, жандармского полковника Джунковского и его самого, Саввы.

- Помните, я сказал в начале нашего разговора, что и я вам сообщу кое-что...

- Да, слушаю вас, Пётр Аркадьич.

- Дело в том, что вся эта, далеко не святая троица, влюбилась в одну женщину необыкновенной красоты - в актрису художественного театра в Москве Марию Фёдоровну Андрееву, оказавшуюся неожиданно свободной от брачных уз при живом муже.

- Как это?.. Он хотя и много старше её, но не старик же!..

- Не только не старик, но как директор, управлявший железною дорогой, много ездит по ней и завёл себе "дорожную" любовницу. Об этом узнала жена и, не разводясь, ушла от него, благо дети были почти уже взрослыми.

- Ах, вот оно что... - кивнул Дурново.

- Но из влюбившихся в неё свободным человеком - в смысле не женатым - оказался лишь полковник Джунковский. Писатель Максим Горький, прославившийся скандальной историей с избранием его в почётные академики во втором году, ещё только думал о разводе с женой. Наш император к тому времени уже знал от Джунковского о прокламации Горького, призывающей к борьбе с самодержавием, и распорядился, чтобы выборы Горького в почётные академики объявили недействительными. Тогда писатель Чехов, с которым Горький подружился, находясь в Крыму, в знак протеста - видимо, хотел этим жестом понравиться жене: она ему изменяла - заявил о добровольном снятии с себя звания почётного академика. Он был избран в "почётные" ранее. Дело было в Ялте. Там находилась тогда часть труппы Художественного театра, в которую входили и жена Чехова, и Андреева. Естественно, слава о Горьком после этого, да и о Чехове - не каждый решится на такой поступок - резко подскочила, и Андреева предпочла себе в любовники Горького. Тот моментально развёлся, оставив жену с двумя малышами, переехал жить в Ригу. Молва о нём докатилась до Европы - ещё бы: Чехов и Лев Толстой с ним были в дружбе! Ну, а холостяк Джунковский, наш коллега, остался с носом. Горький же, как известно, отмочил ещё один номер. Зная о засилье евреев в печати, усыновил взрослого парня еврея, дав ему свою фамилию и православие. Евреи из чувства благодарности раздули о нём славу вновь. И Андреева, покорённая, очевидно, и его славою, и умом, решила выйти за него замуж по-граждански. А тут началось брожение в народе в связи с войной и продовольственными нехватками. Горький тоже выступил где-то, и его соперник Джунковский, наконец-то, арестовал его и посадил в Петропавловскую крепость. А у того было прострелено, оказывается, лёгкое в юности, когда неудачно влюбился в одну еврейку в Казани и выстрелил из-за неё в себя. Его законная жена - кстати, во девичестве Волжина, тоже, как говорил мне Морозов, очень похожа на еврейку. Короче, в крепости этот Горький стал кашлять с кровью, и Андреева, знающая немецкий и французский языки, сообщила о его аресте и положении заграничным корреспондентам. Евреи наддали пару со своей стороны, и в Европе началось движение протеста против содержания Горького в тюрьме. Наш император, желая погасить этот скандал, отдал распоряжение выпустить Горького из крепости. А тут неудачи на войне с Японией, убийство революционера Баумана в Москве, взрыв негодования в обществе и вооружённое восстание.

- Дальше я всё знаю сам. Андреева сходится с Горьким, Савва Морозов стреляется из-за этого за границей и завещает Андреевой 100 тысяч рублей, а она - пускает эти деньги на создание в Петербурге газеты "Новая Жизнь" и вступает к Ленину, приехавшему в Петербург, в партию. Джунковский решает арестовать Горького ещё раз, за противоправные действия, но тот как-то узнал об этом и удрал в конце 5-го года за границу вместе с Андреевой. Птички, как говорится, вылетели из клетки на свободу, так?

- Истинно так, ваше превосходительство, - уныло согласился Столыпин.

- Вот вам теперь и ловить их всех! - вздохнул Дурново, убирая графин с водкой в сейф, как в тюрьму, и захлопывая стальную дверцу. - Всех! - повторил он, тяжело дыша. - Ленин, Горький, Богданов и Красин - главные враги российского самодержавия!

После встречи с Дурново Столыпин успел понравиться и самому императору. Отвечая на извечный русский вопрос "что делать?", если бы он был на месте императора, Пётр Аркадьевич высказал идею о немедленном проведении в государстве двух реформ: судебной и аграрной. В результате первой будут раздавлены-де все революционеры, находящиеся сейчас в России, и те, которые кинутся за границу, чтобы укрыться там. А в результате аграрной реформы вся Европа станет кормиться дешёвой русской пшеницей, и золото потечёт в Россию настоящей рекой. То есть, основные затруднения правительства закончатся в течение трёх лет, причём, навсегда.

Император настолько был ошеломлён уверенностью Столыпина, что через 3 месяца предложил ему занять ещё и пост председателя Совета Министров, в кресле которого оказался после вулканического Витте бездеятельно-никчемный временщик Горемыкин, согревающий свою задницу сидением с апреля месяца. Разве это премьер? Мокрая курица...

Столыпин согласился. Такой стремительной карьеры - от генерал-губернатора Саратовской губернии в 1903 году до главы правительства огромного государства всего за 2 с половиною года - ещё не знал в России никто. Не рассчитывал на это и сам Столыпин, так как в отличие от Бирона, Меньшикова и Аракчеева, написавшего на своём гербе "Без лести предан", действительно никому не льстил и не лизал задницу императору. Просто на его стороне, видимо, стояла фортуна. По справкам, наведённым в департаменте полиции, получалось, что Столыпин - совершенно бесстрашный человек. В юности закончил артиллерийское училище в Петербурге. Вызвал на дуэль убийцу своего старшего брата (тоже на дуэли), тяжело ранил его и не побоялся после этого жениться на бывшей невесте погибшего брата, хотя это считалось плохою приметою. Ольга Борисовна, жена, будто бы сама спросила его: "А не боитесь, что и вас, как брата?.." Ответ был поразительным: "Я вас люблю. А чему быть, того всё равно не миновать". Ещё более поразительным было его поведение в Саратове, когда эсер-террорист направил на него револьвер, а Пётр Аркадьевич мог выбить его рукой, но вместо этого распахнул генеральский мундир и, указав на рубашке, где бьётся сердце, гаркнул: "Ну, стреляй, чего же ты?!!" И смотрел на террориста чёрными, как угли, глазами. Тот бросил на землю револьвер, а губернатор изрёк: "Когда собираешься в кого-то стрелять, сначала узнай, за что ты его хочешь убить!" Николаю Второму эта история очень понравилась.

Дело в том, что Николай Второй, проживавший то в Петергофе, то в Царском Селе, а не в столице, по-настоящему не ощущал себя императором, которому достаточно лишь грозно шевельнуть бровями, и по всей России, словно в павловские времена, забьют барабаны, засвистят военные флейты и тысячи крепких мужчин, одетых в военную форму, построятся в батальоны, полки, дивизии и корпуса и решительно двинутся туда, куда укажет им простёртая рука императора - вперёд, на врага! Грохнут пушки, взметнется к небу взорванная снарядами земля и начнётся кровавая поступь воли Его Величества и преодоление преград.

В Александровском дворце Царского Села был просторный, с высоченным потолком, портретный императорский зал. Там, на стенах, красовались, нарисованные масляными красками во весь рост, бывшие цари, император Пётр Великий, императрицы, Павел Первый, рослые русские немцы-императоры Николай Первый, Александр Первый, Александр Второй - дедушка Николая Второго, бородач-богатырь папочка Александр Третий и, наконец, симпатичный молодой человек с русой бородкой, в мундире полковника, с красивыми карими глазами, широко расставленными от аккуратного носа под бровями вразлёт, с мягкими, каштанового цвета, волосами, расчёсанными на пробор - это он сам, император Николай Второй, сын Александра Третьего и матери-датчанки, принцессы короля Дании Христиана 9-го. Его портрет стоял последним в ряду царствовавших особ. И хотя придворный художник сделал Николаю и рост повыше (на самом деле рост был 167 сантиметров, уродился в мать, а не в могучего и высокого отца), и плечи пошире, общая миловидность облика и разлитая во всём женственность не оставляли впечатления царственности. С портрета на стене смотрел обыкновенный человек, даже не военный, несмотря на форму. Все остальные императоры выглядели полководцами, царями, власть предержащими - особенно Николай Первый и отец. А сам Коля - Николай Второй - ощущал себя просто "Ники", как называла его жена. Он привык подчиняться дома её желаниям и капризам, так как всегда хотел близости с нею, а она, психопатка по натуре, часто бывала чем-нибудь недовольна и устраивала ему истерики, после которых неделями не пускала к себе в постель, и он вынужден был удовлетворяться случайными встречами с горничными или великосветскими потаскухами, которым надо было ещё дарить подарки за это, хотя ни одна из них не могла сравниться в любовной страсти с Алисой даже отдалённо. Алиса была буйной и в постели. Вот почему он подчинялся ей и не чувствовал себя императором. Тогда уезжал из дому в столицу и там, войдя в Зимнем дворце в свой кабинет, мог почувствовать, наконец, себя императором. Да и то не сразу. Иногда этому мешало ощущение песчинки или мыши в сравнении с Александринским столпом на Дворцовой площади, где высился монферрановский ангел под облаками. А то слишком высоким казался потолок кабинета. В кабинете было огромным и окно, выходящее на Неву с Петропавловской крепостью вдали. Окно это начиналось почти от самого пола и уходило высоко вверх, да шириною было чуть ли не во всю стену, как в оранжереях. Слева и справа от него тянулись шнуры к откидным форточкам - летом они были открыты и в кабинет шёл с Невы чистый воздух и доносился каждый час звук выстрелившей пушки со стены Петропавловской крепости, извещающей о том, что течёт Время, уходящее в Вечность, как и воды Невы. Вот когда приходило чувство, что ты - император, что где-то уже бьют барабаны, им подсвистывают флейты, а ты - Им-пе-ратор!.. Император от самой Петропавловской крепости и до Петропавловска-на-Камчатке. Велика Россия, и велика в ней Власть Императора. От сознания этого сладко замирало сердце и кружилась голова. Хотелось ощущать себя русским. И отец, и дед, прадеды, женились почему-то на немках, но изучали в первую очередь, с самого рождения, русский язык; ради воспитания национального психического склада души росли рядом с русской прислугой и русскими детьми и считали себя русскими, гордились этим. Наверное, потому что русские дворяне-педагоги умели воспитывать своих великих князей.

В тот июльский солнечный день голова слегка кружилась от утреннего похмелья - ночью крупно поссорился с неподдающейся женой, ушёл к себе в спальню и напился, а утром, похмелившись, сразу уехал в столицу, чтобы избавиться от чувства унижения и возродиться в своём кабинете из букашки в императора. Естественно, перед отъездом выпил 2 или 3 рюмки водки, заел какой-то копчёной рыбой, а потом, уже глядя на воды Невы из окна и прислушиваясь к побуркивающему животу, неожиданно сделал в полковничьи штаны "маленький пукшен" и почувствовал себя униженным и оскорблённым опять - воздух настолько испортился, что от императорского величия, за которым приехал в Зимний, не осталось и следа. Опять ничтожная мышь - какие уж тут флейты и барабаны! Или рука, простёртая в сторону Японии, где ещё недавно произошло главное унижение. В сознание, словно бегом, ринулись все обиды, одна за другою, будто он был не императором, а и в самом деле мелким ничтожеством, которое только для того и существовало, чтобы все его унижали и обижали, как какую-то мечущуюся мышь, не способную к самозащите.

Забыв о том, что приехал в столичный кабинет, чтобы вернуть ощущение императорского величия, Николай Второй, сев в царское кресло за письменным столом, не знал, чем заняться, каким неотложным государственным делом или задачей, дожидающейся его разрешения. Тем не менее достал из стола чистый лист бумаги, карандаш и, вгоняя себя в "государственные размышления", мелко подумал: "Все мои неприятности начались со второго года этого столетия. Да, именно так. А попробую-ка я обозначить их перед собою наглядно... Привязывая каждое неприятное событие к конкретному лицу, из-за которого произошла пакость".

За окном, где Нева столетиями уносила свои воды в Вечность, бухнула со стены Петропавловской крепости пушка, чтобы все вздрагивали каждый час и помнили: время течёт тоже...

Николай вздрогнул и сам - летом форточки открыты и хорошо слышно. Выстрел пушки донёсся и сюда, в царский кабинет. Вторя ему, протяжно ударили часы на стене. Николай, вертевший в руке карандаш, опять вздрогнул и, подумав, написал на листе:

"1. Вашоль."

Мысленно увидел лысое ничтожество маленького роста с внимательными тёмными глазами, о котором узнал в конце 1902 года, что это не врач-психиатр, найденный женою в Париже весной, когда ездили с визитом во Францию, а бывший ученик лионского мясника, мошенник, выдающий себя за лекаря душевнобольным дурам. И этого еврея Аликс привезла с собою в императорский дворец в Петергофе, где они жили тогда. Верила ему и "лечилась" у этого шарлатана от психических расстройств. Уверила своего мужа, императора России, что Вашоль ей помогает и упросила наградить лекаря. Ничего не зная, он присвоил ему звание генерал-майора медицинской службы, дал чин действительного статского советника и документ, удостоверяющий, что он - учёный медик.

"Медик" тут же отбыл в отпуск в свою Францию и более не вернулся. Зато вместо него влетела в Петергоф из Аничкова дворца разгневанная мать с красными пятнами на лице - "вдовствующая императрица Мария Фёдоровна", как называли её все, или "Гневная", как прозвала её жена, ненавидящая свекровь.

Глаза матери и теперь представились сыну. Это были глаза ненавидящей змеи, а не матери. Маленькая, как сказочная "Дюймовочка", узкая в талии, несмотря на 55 лет, в крошечных, почти детских башмачках, она возникла перед ним в его петергофском кабинете с видом на знаменитые скульптуры-фонтаны внизу и заверещала с неистребимым датским акцентом:

- Ныки! Как ти мог?!. Сделать из мясник... из этот шарлятан... российски дженераль!!!

Он был ошеломлён. Историю Вашоля знали во дворце, кроме него и жены, только двое: полковник разведслужбы во Франции Рачковский и дворцовый комендант генерал Гессе, связанный с секретным отделом департамента полиции, через которого Рачковский сообщил ему, императору, о его промашке. Но каким образом узнала о таком позоре сына-царя мать, он не догадывался и выкрикнул в сердцах тоже:

- Кто тебе об этом сказал?!

У матери исказилось лицо. Когда-то красивое, с ясными голубыми глазами, оно снова было ненавидящим. "Ведь она же мне мать, мать! - испугался он, поняв, наконец, что мать действительно ненавидит не только Алису, невестку, но и его самого, родного сына. - Как же так, как это возможно?.." - растерянно моргал он, глядя на мать, которая выкрикивала самые жестокие, самые бессердечные слова:

- Не фашень, кто сказать, а фашень, что это есть прафда! Твоя шена - ненормальни, идиётка, а ти из-са неё - не цар, не импэратор, а тряпка! Импэратори били - твои дедушка, атец, тфой брат Миша! А ти... не мошеш бить король! Ти - никто, дурак...

Он едва не зарыдал от боли и обиды, хотя в душе и согласен был, что тряпка в руках Алисы, которую всегда хотел, а она видела это и не давалась ему неделями, добиваясь исполнения своих просьб. Однако выгнать её "в отставку" он не только не хотел, но и думать не смел. Как он тогда без неё?..

Вот без матери - смог бы, хрен с ней. Знал, она никогда не любила его, даже в детстве. Наверное, потому, что и отца не любила в первые годы своего замужества. От дворцовых людей он слыхал, мать и отец ссорились после свадьбы, жили недружно. Это уж потом появилась меж ними любовь, и родился от их любви громадный и сильный Мишка. А вот он, Коля, пошёл в мать - рос злопамятным, да так и не вырос. И характер у Мишки был отцовским.

Мать, когда они выросли, хотела отдать корону отца Мишке, а не ему, старшему сыну, как полагалось по закону после смерти отца. Слава Богу, тогда в Крыму, в церкви, когда нужно было присягать наследнику, выручила Алиса: не умея говорить по-русски, решительно заявила всем на английском о его праве. И мать возненавидела Алису с той секунды смертельной ненавистью. Алиса платила ей тем же. Иногда ему казалось, что мать и Алиса - это 2 жалящие друг друга змеи, обвившие его с двух сторон. И тогда хотелось уехать из дворца на воздух, куда-нибудь на свободу.

Находясь в таком же состоянии и теперь, спустя почти 3 года после стычки с матерью, Николай Второй тяжело вздохнул и, вспомнив, что поменял тогда коменданта дворца генерала Гессе на генерала Дедюлина, а полковника разведслужбы во Франции вернул в распоряжение департамента полиции, взял опять в руку карандаш и прибавил к записи первой обиды вторую:

"2. Орлов".

Помня о том, что из-за этого человека он, Николай, убил во время гневной вспышки невинного юношу, только начинающего жить, он вновь ощутил тот давний ужас, охвативший его весною третьего года, и, выпустив на стол карандаш, поднялся и отошёл к окну. Глядя на Неву, Петропавловскую колокольню вдали, подумал: "А ведь и Орлов не виноват в том, что влюбился в мою жену. Она же сама дала ему повод... Хотелось поиграть чужими чувствами... А загубила человеку карьеру. Разве не понимала, что я его выгоню и из своей свиты, и из армии вообще? Дай я продлиться этой истории, Алиса могла влюбиться в него и сама, настолько красив этот Орлов. Я не мог этого допустить! Александр Афиногенович был генералом-вдовцом, а стал эмигрантом-бродягой. Говорят, видели его то в Греции, то в Италии, то в Египте. Пьёт из-за неё, как и я..."

Впервые признался себе: "Да, пью. Видимо, становлюсь тоже в отца. Только отец был пьяницей, а я буду, вероятно, алкоголиком, чего уж тут хитрить перед самим собою... Не могу забыть, как мальчишка мычал и дрыгал ногами, умирая на ковре. Анна Вырубова тоже онемела от ужаса... А "Сова" Занотти боится и сейчас поднять глаза на меня: я для неё - кровавый злодей, убийца её племянника. Вот и заливаю водкой свою душу с тех пор... Чёрт дёрнул этого мальчишку за язык!.. Ну, промолчал бы, да и всё. Так нет же, стал отвечать мне на мои дурацкие от ревности вопросы. Я и выхватил этот кинжал из портфеля... Тут уж, как видно, рука судьбы во всём! В тот день я ездил в столицу и купил этот кинжал в антикварном магазине. Как же: богатой отделки рукоять, с серебряными нитями, инкрустациями. Дамасская сталь особой заточки - бриться можно! А я ею - мальчика по губам: не болтай, чего не следует о "величествах"! А вышло - отрубил губы вместе с языком и подбородком. Ваня упал, захлебнувшись кровью, а у самого ноги отнялись. Ну, разве не судьба, если этот Ваня сам пришёл ко мне в гараж помогать чинить мотор? Разве не судьба, что вдали появился на тропинке этот Орлов? Ведь если бы он не появился в тот миг, у мальчика не возникло бы и того дурацкого вопроса: "А правда, ваше величество, что дядя Орлов влюблён в вашу жену?" Я ему: "кто тебе это сказал?!." "Да многие говорят..." "Ах, многие? Пойдём-ка в мой кабинет, поговорим там!" И потащил его за собою, как волк ягнёнка. Жил бы мальчишка и сейчас! Может, женился бы..."

Во дворце императора Николая Второго уже много лет жила фрейлина жены, её тайная старшая сестра, прижитая их матерью Мод-Мари от какого-то германского итальянца Франца Занотти. Эту Мод-Мари Николай никогда не видел, так как она умерла в 1878 году, когда ему было только 10 лет. Женившись в 1894 году на её младшей дочери, он не застал уже в живых и немца-отца Алисы, который умер в 1892 году, оставив своё герцогство старшему сыну от Мод-Мари Эдуарду. Этот Эдуард, брат Алисы и сводный брат Магдалины Занотти, и принимал Николая в конце 1892 года как жениха Алисы, которая познакомилась с Ники в Петербурге, приезжая туда вместе со старшей сестрой, вышедшей замуж за младшего брата императора Александра Третьего Сергея. Аликс была тогда несовершеннолетней, но успела влюбить в себя Ники.

Женившись на Аликс, Ники узнал кое-что и от жены своего дяди Сергея Елизаветы Фёдоровны, которая уже говорила по-русски, и от её старшего брата Эдуарда, который тоже знал семейную тайну своей матери-англичанки, наставившей его отцу-немцу рога. Знаменитая английская королева Виктория была тогда ещё жива. Как мать Мод-Мари она приходилась бабушкой и Эдуарду Гессенскому, и Елизавете Фёдоровне, и Магдалине Занотти, и Алисе. Все они гордились тем, что являются внуками Виктории, а поэтому и знали английский язык, учившись у матери Мод-Мари, которая неожиданно умерла от злокачественной опухоли в груди. Николай всё это узнал, так как владел тоже и английским языком, приходясь племянником жене английского принца, и немецким, так как это был второй родной язык у всех из династии Романовых. Однако все эти внуки Виктории не очень-то могли гордиться своей англичанкой матерью, наставившей папе рога с каким-то безродным "итальяшкой". Алиса вообще плохо помнила мать - ей было 6 лет, когда она умерла. Правда, мать успела обучить её английскому. Но играла с Алисой в куклы, ухаживала за нею, как за "младшенькой" и "воспитывала" незаконная сестра Магдалина. Магда была старше Алисы на 9 лет. Её выдавали остальным детям в доме за "воспитанницу" мамы, взятую якобы из сиротского дома. Алиса привязалась к Магде особенно: у "сиротки" так и не сложилась своя семейная жизнь. Поэтому, когда Алиса вышла замуж за принца российского императора, то забрала её с собою в Санкт-Петербург. Магдалине Францевне было уже 27, она стала фрейлиною Александры Фёдоровны, зажила обеспеченной жизнью и в знак благодарности оберегала её и днем, и ночью - всё видела, всё слышала, за что Николай прозвал её "Совой".

А потом эта "Сова", испросив разрешение у своей сестры, к тому времени уже императрицы, привезла из Германии своего племянника - сиротку Иоганчика, оставшегося там без матери. Эта сестра Магды по итальянцу-отцу Францу Занотти умерла после вторых родов, и Магдалина решила спасти племянника от бедности - забрала к себе. Мальчик быстро освоился в России, овладел языком, стал учиться во дворце у гувернёров, а подрос, начал увлекаться механикой, помогал Николаю Второму в гараже, научился водить "мотор". И вообще стал приятным молодым пареньком, которого все называли при Дворе Ваней, а его добросердечную тётушку, теперь уже 40-летнюю, Агинушкою.

"Сова" или Агинушка молчала после того, как Ваню тайно похоронили садовник с помощником. Эти и денег получили, и напуганы были новым комендантом Дворца Дедюлиным - молчать будут до смерти. А вот с женою случилась истерика, когда узнала, кто убил Ваню, от своей новой фрейлины Вырубовой ("Сова" не могла больше служить, ей дали титул графини и продолжали держать при себе, чтобы не проболталась в своей Германии). Ну, а Вырубова не расскажет более никому, в этом уверен был. Но не было уверенности в жене - психопатка... Пришлось брать с неё клятву, да и сам поклялся ей перед иконою, что будет сдержан отныне, как никто в мире - никогда больше не потеряет контроля над собой.

- Но как же ты мог, Ники, убить мальчика, отнять у человека жизнь, а у Агинушки последнюю её радость!?. Она с тех пор вся дрожит, как увидит, что ты идешь по коридору.

- Я сильно люблю тебя. Это ревность помутила во мне рассудок. Хочешь, я покончу и с собою... Оставлю записку, признаюсь во всём...

Она этого не хотела - видел по глазам. И в ту ночь забеременела, кажется. Так считала она сама... И сказала: "Не знаю, простит ли тебя Бог, но я прощаю, Ники, если ты станешь другим..."

Николай вернулся от окна к столу и, торопясь избавиться от тяжёлых воспоминаний, написал на листе:

"3. Плеве".

Положив карандаш, вновь поднимаясь, подумал: "Ну, этот и на вид был противным, а уж как человек - и вовсе неприятнейший. Натравил меня на умного и опытного полковника Зубатова, которого я уволил ни за что, ни про что, поверив оговору. А ведь Зубатов мог заменить его самого без всякого ущерба для дела. Наверное, Плеве это чувствовал... Как министр внутренних дел он так и не проявил себя ни в чём. Зато вёл какие-то тёмные махинации с Безобразовым на Дальнем Востоке. И фамилии-то у обоих противные... Втравили в свои планы военного министра Куропаткина, этого прямолинейного генерала-солдафона. Ведь он с их подсказки - теперь это ясно, как Божий день! - стал внушать мне, когда начались стачки то в одном месте, то в другом: "Ваше величество, чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война". Да и остальные, подлецы, внушали, что "косоглазые", мол, не представляют собою силы, способной на серьёзное сопротивление. А чем кончилось? Сначала сожрали председателя Кабинета Министров Витте, на котором держалось всё хозяйство России. Правда, в том, что дал сожрать, крепко виноват и сам - послушал беременную жену, перед которой чувствовал себя виноватым, и не хотел её огорчать. Алиса ненавидела Витте. Придумала ему оскорбительную кличку "Безносый". И настраивала меня против него, настраивала... "Он же не считается с тобою, Ники! Зачем ты его держишь на посту председателя? Столкни, он слишком много берёт на себя!.." А ведь на этом человеке держалось в государстве всё! Он блестяще провёл финансовую реформу в стране, укрепил наш золотой рубль. Установил государственную монополию на торговлю водкой. Добился строительства железной дороги через всю Сибирь до самого Владивостока и заставил построить её в короткий срок. Затем соединил её с юго-востоком Китая ещё одной железной дорогой - Чанчуньской, словно заранее знал, как она пригодится нам в случае войны. И такого умного и дальновидного человека я позволил уволить в августе 1903-го! Поддался дружному натиску главных интриганов России - Плеве, Безобразова и Куропаткина. Ведь это они создали на территории Маньчжурии наместничество России, рассчитывая, что денежки потекут после этого не в Японию, как было прежде, а в Россию, но... через их руки! Не прошло и полгода, возник военный конфликт с Японией, и на мою голову, вместо победы, посыпались такие несчастья, которые не могли мне присниться даже в плохом сне.

В первые же дни войны японцы утопили наш флагманский броненосец "Петропавловск". Подорвавшись сразу на трёх морских минах, он всего за 2 минуты ушёл под воду. Успели спастись около 40 матросов и несколько офицеров, которые находились на палубе. Среди них оказался и мой родственник, молодой великий князь Кирилл, оказавшийся на флагмане в качестве морского офицера штабной инспекции. А вот командующий флотом адмирал Макаров и его друг, известный художник Верещагин, оба старики по возрасту, затонули.

Начались поражения и на суше. Командующий обороной Порт-Артура генерал Стессель оказался бездарным дураком и трусом, не сумевшим организовать оборону. В июне у меня родился, наконец-то, наследник, а в августе Стессель преподнёс "подарочек" - сдал Порт-Артур японцам.

Обгадились и другие генералы, ведущие боевые действия на территории Маньчжурии - принялись везде отступать. Это от "косоглазых"-то?.. Ещё хорошо, что Витте железную дорогу построил туда - вывозили раненых в тыл, подвозили снаряды и подкрепления. Газеты были полны печальных сообщений, а тут будто команду кто подал, вспыхнули забастовки. Сначала в Одессе, в Баку, в Москве, а потом и по всей России. Надвигалась революция со всех сторон, а военные силы - уезжали везде на восток, на войну. Срочно стали готовить новый флот для продолжения войны с японцами на море. Так этот флот ещё нужно было перебросить с Балтики на Дальний Восток! Почти вокруг света проплыть...

И тут грянул выстрел в главного виновника моих бед - в министра внутренних дел Плеве. Опять открыли свой террор социалисты-революционеры. Пришлось назначать на место Плеве генерал-лейтенанта Святополка-Мирского. А этот, вроде бы умный и интеллигентный князь, ознакомившись с положением дел, стал предлагать такие реформы в своём ведомстве, что мой дядя, великий князь Николай Николаевич, принялся меня уверять, будто Мирский - сам чуть ли не главный враг самодержавия и революционер. От всего этого шла кругом голова. Но и новый, 1905-й год не обрадовал...

9-го января к Зимнему двинулись, как выяснилось потом, рабочие столицы с иконами и хоругвями. Их вёл какой-то священник Гапон. А мой дядя не разобрался, и ну, кричать мне со злобой и страхом: "Чего ты ждёшь?!. Дай команду стрелять, и эти мерзавцы разбегутся и забудут про свою революцию!" Ответил ему: "Я не могу этого сделать". "Почему?" "Дал клятву: не проливать больше чужой крови". "Ну, так, разреши, распоряжусь я сам!.." Я промолчал, а он распорядился стрелять... Да не вверх, а по безоружным людям. Получилось "кровавое воскресенье", за которое я уволил в отставку Святополка-Мирского, а меня - вместо старого дурака Николая Николаевича - назвали в народе "Кровавым". Видимо, это Божие наказание за мальчишку Занотти.

Новым министром внутренних дел назначил Булыгина, однако уже понимал, не в министрах беда: в Россию, словно чёрные тараканы, хлынули из ссылок (сбега`ли) и из эмиграций революционеры-террористы, смутьяны социал-демократы, мечтавшие о революции наподобие французской. В феврале убили в Москве моего дядю, великого князя Сергея Александровича. Бросил бомбу какой-то Каляев. Сергей Александрович, согласен, плохо правил Москвою. Вернее, вовсе и не он правил, а его молодая гадалка-цыганка - любовница по прозвищу "Золотая рыбка". Так что же, из-за этого надо было его убивать?.. Впрочем, дело было, вероятно, и не в нём. Осенью появилась брошюра какого-то Сергея Нилуса с "Протоколами собраний сионских мудрецов". Выяснилось, что уже давно существует план захвата мировой власти евреями, и они начали его осуществлять и в России. А для этого, как написано в протоколах, им в первую очередь необходимо уничтожать монархии и монархов путём совращения народов на революции.

После выхода в свет этой брошюры и образовался "Союз русского народа" и лозунг: "Бей жидов, спасай Россию!" Ну, это всё произошло несколько позже, когда убили какого-то Баумана, оказавшегося русским немцем, а не евреем, хотя и социал-демократом, да выпустили ух из десятка еврейских перин - настоящей революции ещё не было. А случилось нечто похуже и печальнее...

15-го мая японский адмирал Того, спрятавший свою эскадру в Корейском проливе за островом Цусима, ждал там, прослушивая по радио переговоры нашей подплывающей эскадры, и напал к вечеру настолько неожиданно, что к утру разбил почти все корабли адмиралов Рожественского и Небогатова - уйти во Владивосток удалось лишь нескольким быстроходным кораблям. За сутки морского боя мы потеряли флот стоимостью в 300 миллионов рублей золотом. Я чуть с ума не сошёл от позора и ужаса перед такими потерями.

На Государственном Совете Витте кричал, что нужно срочно, пока японцы ещё празднуют победу и настроены миролюбиво, заключать с ними тот мир, который они нам предлагают. Но моего дядю Николая Николаевича и его сторонников-патриотов, словно чёрт дёргал за язык, и они от обиды и жажды отмщения призывали меня продолжать войну с Японией до конца. Их лица были красными от натуги, глаза сверкали, и в моё сердце, но не в рассудок стало вливаться желание отомстить японцам. Тогда Витте попросил слова вновь и с ужасающим хладнокровием произнёс: "Господа патриоты! Прошу вас выслушать меня ещё раз. А вернее, не меня, а факты. Они же на сегодняшний день таковы. Наша казна - совершенно пуста. Россия и без того воевала с Японией в долг, на кредиты, предоставленные Францией. Кредитов нам никто более не даст. Флота - уже нет. Крестьянство - бунтует. Революционные подстрекатели - проникли и в Черноморский флот, и в армию. Россия находится на грани полной катастрофы. Если мы не заключим сейчас - пусть и невыгодного для нас мира с Японией - то катастрофа станет неминуемой. У меня всё".

Я был, пожалуй, единственным, кто почувствовал здравый смысл в предостережениях Витте. Ведь он предупреждал нас вообще не совать свой нос ни в Китай, ни в Манчьжурию. А Плеве, Безобразов и Куропаткин спровоцировали эту войну. Хотели удержать революцию, а вышло - только подлили масла в огонь.

Через несколько дней после предостережений Витте на броненосце "Князь Потёмкин-Таврический" в Чёрном море вспыхнул матросский бунт. Медлить больше было нельзя, и я, восстановив Сергея Юльевича в прежней должности, отправил его в Соединённые Штаты Америки в город Портсмут для заключения мира с Японией.

Боже, что тут произошло с женой!.."Ники! Зачем ты вернул власть этому "Безносому"?! Это же позор для тебя! Ты будешь выглядеть дураком теперь перед всем миром!.." И всё это с нерусским акцентом, так и не выучилась говорить чисто. Да и сына родила мне неполноценного, с несвёртывающейся кровью - мальчику опасно даже разбить себе нос! Смертельно опасно. И я не стал спорить, а то доведёт ещё и ребёнка до психопатства: примется царапать себе лицо.

К счастью, Витте заключил с Японией довольно удачный мир, и Россия была спасена от краха. Революцию, начавшуюся бунтами по всей стране, тоже удалось приостановить: Витте придумал хитрый текст демократических обещаний народу, который я превратил 17 октября в Манифест. Но матросы Севастополя, подстрекаемые революционерами, отреагировали на него, как победители и, желая очередных завоеваний, подняли новые бунты. В ноябре они восстали на крейсере "Очаков", захватили минный крейсер "Гридень", миноносцы "Свирепый", "Зоркий" и "Заветный", броненосец "Пантелеймон", учебный корабль "Днестр". На всех этих кораблях были подняты красные флаги. Тон задавал какой-то лейтенант Шмидт, возглавивший восстание матросов на "Очакове". Опять запахло революцией, и осторожный министр внутренних дел Булыгин предложил мне объявить об учреждении в России парламента на английский манер и назвать его Государственной думой. Дескать, народ увидит, что в России создаётся вкупе с монархическим - и демократический орган управления государством. Вы же, мол, обещали это народу в своём Манифесте... И страсти улягутся.

Однако едва мы успели обнародовать в прессе мысль о Думе и правила выборов депутатов в будущий орган, как некстати взбунтовалась вся Москва, подзуживаемая сионистами лозунгами о Свободе, Равенстве и Братстве. Выборы в Думу пришлось отменить, а на место Булыгина поставить опытного в прошлом жандарма Петра Николаевича Дурново.

В декабре в Москве произошло вооружённое восстание рабочих. И там проявил себя генерал Дмитрий Фёдорович Трёпов, подавивший это восстание с такою беспощадностью, будто перед ним были не одураченные еврейской пропагандой москвичи, а японские солдаты. Вот тогда и пришла в голову простая и ясная мысль: хватит уговоров и обещаний в прессе! Надо на время смуты сделать Трёпова диктатором России, дав ему необходимые для этого полномочия, как когда-то дедушка наделил таковыми своего любимца и палочку-выручалочку Лорис-Меликова. И я перевёл Трёпова из Москвы в Петербург, зная, что он и в столице сумеет употребить власть подобающим образом - поставил его пока что на пост генерал-губернатора столицы, надеясь на очередном Государственном Совете утвердить для него полномочия диктатора. А Дмитрий Фёдорович возьми да и умри в январе после празднований нового года - сердечный приступ. Выпил, наверное, лишнего...

И снова передо мною возник вопрос: что делать? А Дурново присоветовал: "Ваше величество, коли вам нужна сильная и решительная личность, как генерал Трёпов, то переведите в столицу командовать ею саратовского генерал-губернатора Столыпина. Лучшей крепкой руки, да ещё и с ясным умом, вам не сыскать! Происхождением он - из Литвы, ковенский помещик".

Совет показался здравым: "А почему бы и не попробовать?.." Через 3 дни Столыпин был уже в Петербурге и дожидался вызова в моей приёмной. Поставив его губернатором Санкт-Петербурга, помнится, стал приглядываться к нему. Прогноз Дурново оказался и верным и своевременным. Столыпин развернул деятельность настолько самостоятельную и решительную во всём, что о нём заговорили даже в Сенате: "Вот это хозяин! До него и Трёпову далеко, этот действует умом, а не только твёрдостию". И всё-таки что-то в этом генерале было неприятное и настораживало...

Потом понял: неприятен был рост и тёмные, словно омуты, глаза, смотрящие на всех сверху не то с глубоким равнодушием, не то с досадным терпением. Нет, высокомерием генерал не страдал, но слишком уж дорожил своим достоинством, что ли. Будто и передо мною, императором, не хотел или опасался его уронить. Ишь ты!.. И молчалив был со всеми - осуждал за что-то или всё-таки презирал? Не понять...

К сожалению, пришлось разочароваться в скором времени и в старике Дурново, предложившим мне завести дружбу больше с Германией, а не с Францией, да ещё познакомиться с литературою всяких нигилистов-социалистов. Надо же такое придумать!.. Из ума выжил.

Вот тогда, помнится, и пришла в голову неожиданная мысль тоже: "А что, если поставить на место Дурново этого молчуна? А Дурново - перевести в Государственный Совет..." Тут вошёл ко мне по какой-то мелочи дядя, не любивший Дурново. Обсудили с ним мою мысль, и Николай Николаич согласился: "Зови этого великана, давно хочу посмотреть на него: что за гусь?.."

Вызвали Столыпина, предложили. А тот - на дыбы: рано-де такого умного генерала, как Дурново, снимать! Спросил его напрямую: "Боитесь, что ли?.." Ох, как он посмотрел на меня!.. Словно я для него номер какой, а не император. Чтобы не сорваться, отправил обоих - договаривайтесь, мол, без меня... Но, к удивлению, этот гусь дяде очень понравился, и он порекомендовал мне его: "Можешь ставить, если твоё решение зависит от моего мнения... Умный мужик и толковый!"

Вот так, не любя, я поменял Дурново на Столыпина. И опять в Сенате хорошие отзывы о нём. Даже разменянный на него Дурново тепло отозвался в Государственном Совете: "Теперь у нас хоть министр внутренних дел настоящий!" Остальных, значит, и за министров не считал, особенно их председателя. Во всяком случае, так передали, сам я не слыхал... Однако же был согласен с таким мнением в отношении Горемыкина - совершенно никчемным оказался на посту председателя Совета Министров: не знал, за что ему браться без совещаний. Сплошные совещания проводил, но... практически всё оставалось, как было - ничего не менял сам. А время шло...

Задавленный в этот день своими обидами на всех, Николай Второй вернулся к столу и, взяв карандаш, написал на белом листе фамилию очередного, неприятного ему человека: "Столыпин". В животе по-прежнему побуркивало. Думать ни о чём уже не хотелось, что делать за своим государственным столом, не знал и снова вернулся к окну, чувствуя себя маленькой, обиженной мышью.

За окном было много света, и тут, несмотря на угнетённое состояние духа, на ощущение собственной никчемности, явилась вдруг спасительная, воистину императорская мысль: "Столыпин! Это же все говорят: Хозяин! Вот его и надо, вопреки несправедливой обиде на него, ставить вместо Горе-мыкина! Ну, конечно же..."

Цепляясь за эту мысль, как упавший за борт корабля матрос, которому сам Бог кинул спасательный круг, Николай приказал вызвать к себе Столыпина и сел за императорский стол.

Столыпин явился незамедлительно, но стал извиняться, что выпил по случаю дня рождения пару рюмок водки. Николай почему-то обрадовался этому и, подумав, что, видимо, это знак самой судьбы, вслух соврал:

- Знаю, Пётр Аркадьевич, и поздравляю вас! Потому и вызвал. Чтобы, так сказать, отметить и наградить...

Император, оставив "на минутку" Столыпина одного, вышел в предбанник и приказал дежурному адъютанту-секретарю, чтобы в кабинет к нему принесли бутылку хорошей водки с закуской - надо, мол, поздравить именинника, а статс-секретарь Танеев, пока мы тут будем разговаривать, пусть заготовит указ о награждении Столыпина очередным орденом, который полагается ему - пусть поглядит в послужной список...

После первой же рюмки со Столыпиным к императору полностью вернулось хорошее настроение, и он проговорил с генералом более двух часов кряду. Обсуждали необходимые преобразования, которые Столыпин изложил со всей откровенностью, полагая, что они помогут вывести Россию из тупика. Его план - выкупить государством землю у помещиков, живущих в городах, и продать её в рассрочку крестьянам, которые на ней работают, выдав им на это из банка долгосрочные кредиты - показался настолько простым и гениальным, что в его реальности не было ни грана сомнения. Ведь деньги всё равно вернутся государству, а урожаи утроятся! Крестьяне станут впервые в жизни работать на себя.

Столыпин убеждал цифрами:

- Мы засыплем Европу пшеницей, а Россию - золотом от продажи пшеницы! Нам выгодно, ваше величество, дать кредиты и тем крестьянам, которые захотят переселиться на освоение пустующих земель. Крестьяне, работающие на себя, это не те лентяи, которые работают на барина-помещика!..

Пришлось соглашаться: убедил! Видя это, генерал заговорил об усилении репрессивных мер в государстве путём введения военно-полевых судов против революционистов. Ну, и так далее, и тому подобное. После чего поздравил Столыпина ещё раз с днём рождения, вручил ему "Владимира" в петлицу и объявил о том, что назначает его вместо Горемыкина председателем Совета Министров.

Столыпин ушёл из кабинета окрылённым, и Николай подумал: "Ну, вот и славно я всё это устроил. Столыпин решит теперь всё: и с "тараканами", которые прячутся в Финляндии - руки у него станут развязаны, полномочия - получил, да и с пшеницей наладит дело... Всё у нас будет с ним хорошо! А Горемыкина - в Государственный Совет..."

Хватанув ещё рюмку и ощутив полное избавление от неприятностей и в желудке, радостно додумал: "Какие дельные мысли у человека! Вот заключит с Германией, Швейцарией, Англией и Францией договоры на выдачу ему наших тараканов от социал-демократии, тогда почувствуют и они, что такое новая Российская власть!.. Новая Дума тоже будет другой... А всё этот генерал подсказал!..

Правда, какой-то Нилус пугает нас евреями. Возможно, и с большой долей прибавки, ну, да жизнь покажет, насколько серьёзна эта крохотная саранча для огромной и могучей России. А пока - потягайтесь-ка, господа, со Столыпиным! Один токо рост, чёрные глаза и усы чего сто`ят!.."

Николай опять подошёл к окну и, посмотрев на воды Невы с другим настроением - даже не верилось, что ещё недавно думал только о неприятностях, выписывал столбиком фамилии неприятных людей на белом листе - глубоко, облегчённо вздохнул, не подозревая о том, что 19 лет назад, в этом же кабинете, стоял его отец рядом с матерью нынешнего таракана Ульянова-Ленина, который, как доложил Столыпин, скрывается где-то в подполье. То есть, под чьим-то полом, именно, как таракан...

Не предполагал император Николай Второй настоящей силы и возможностей своих противников, которых называл тараканами, какою стойкостью и терпением обладают они, как настойчивы в достижении поставленной цели.

Царь был человеком недальновидным. Зато дальновидными оказались его враги: знали, по крайней мере, чего хотят, и какие соблазны могут предложить на словах несвободным народам.
2

Знаменитый судебный процесс над 14-ю социал-демократами, известный более Петербургу как "суд над революцией", закончился в конце октября 1906 года, а 1-го ноября 2 странных вагона - один товарный-арестантский с зарешёченными вверху щелями-окнами, другой зелёный, пассажирский с 52-я конвоирами - уже тащились в неразрывной связке, подцепляемые к поездам, идущим в направлении на Вятскую железную дорогу. После Вятки начались бескрайние снежные равнины, продуваемые ветрами и метелями, и 2 конвоира, выделяемые из зелёного вагона в арестантский на очередную смену, приносили с собою и очередную порцию дров. Однако топили чугунную переносную печь с трубою, выводимой наружу через специально прорезанное отверстие, экономно. Сами усаживались на табуретки рядом с печью, им было тепло, а вот как приходилось 14-ти ссыльным, которых не подпускали к теплу ближе одного метра, их не касалось.

Среди осуждённых на поселение за полярным кругом в районе Обской губы ехали 2 старика: Дейч и Фейт, в прошлом народники, сподвижники Плеханова, Аксельрода и Веры Ивановны Засулич. Дейч и теперь считал себя соратником Плеханова, жил в Женеве, но был одинок, и чёрт дёрнул его и понёс в Россию за молодыми социал-демократами, да ещё в Петербург. Чувствуя себя несчастным, он жался в вагоне к Фейту - этот жил в России, имел семью. Но всё равно оба тосковали, будущее пугало их, а завывание ветра за холодными стенками вагона, доносившееся сквозь стук колёс на стыках рельсов, лишь усиливало душевную боль. В таком возрасте ходить на парашу в дальнем углу, спускать с себя штаны в лютом холоде!.. В вагоне темно даже днём, так как окна сделаны высоко, и свет от них идёт только на потолок, заснеженный инеем с внутренней стороны и, наверное, настоящим сугробом с наружной. Лица конвоиров возле печурки, красные в отблесках пламени и без того, раскраснелись ещё больше. Значит, перегон до остановки будет долгий: жандармы выпили...

Русский человек, если выпьет, сразу добреет. Особенно на такой службе, как у этих двоих: чего только не насмотрятся за дорогу! И приступов отчаяния у малодушных ссыльных, и поносных приступов на параше у больных, да и бронхитных кашлей, чирьев на худых шеях, когда разматывают шарфы и выдавливают друг у друга. А сколько историй всяких наслушаются!.. Душа не отходит, по признаниям сердобольных конвоиров, и за 3 месяца отдыха после каждой такой командировки в северный край. А потом снова "экспедиция" в Обдорск, возле Обской губы - считай, что конец света, зимой там ночь круглые сутки. И метель воет одна за другой. Слава Богу, тут же - назад. А тем, кого отвозят туда - целых 5 лет так! А есть и с "вечным поселением..." И чего это людям надобно, чего им неймётся?.. Сами не знают, когда спрашиваш. Стараются тя расспросить. Вот и эти пристали... Ну, што жа, можно и рассказать, когда просют - тожа ить люди, хуч и "макраты", против власти идуть...

Возле конвоиров, греясь у печки, сгрудились очередные замёрзшие - слушали. Слушал и приунывший 27-летний Лев Троцкий, решивший ещё в Петербурге бежать из ссылки.

- Ну, от Вятки до Тюмени - считатца, перьвый этап, жалезнадорожнай. Мы щас, стал быть, находимси на ём самом. Дальша жалезной дороги ня будеть. Высадка, и на сани всех, до Тобольска. Это - другой этап. Вёрст 400, на лошадях, стал быть. Но в дороге - ветерок, морозец... Как почувствуятя, што мёрзнитя, сразу просись: руками за сани, а сам - ножками, ножками, штобы сугрев по тебе пошёл. Мы - конвойныя - тожа так греемси.

- А если приспичит нужда?..

- Терпи до постоялого двора. Там - делай... А в пути - токо по малой, да мотри, не отморозь!.. В Тобольске отдых на 3 дни, и - на 3-й этап, до Берёзова. Там князь Меншиков помер, сослатый царём Петром. 500 вёрст этап. Одолеть надоть к новому году. Но ета, ежли всё удасца и будеть по графику. В Берёзове опять отдых, и - на последний этап: ишшо 500 вёрст, и конец пути - Обдорск. Вас тама приметь у нас начальствие, а мы - назад. Всё.

К печи подсели другие товарищи-подельщики, и Троцкий, чтобы не думать о том, что его ждёт впереди, принялся вспоминать этапы собственной жизни - на каждом из них формировались его взгляды, да, наверное, и личность. Не сразу же он стал таким, которым гордился теперь. Было время, когда ничего не умел и завидовал настоящим революционерам.

Словно из далекого детства, проведённого в Яновке Херсонской губернии, донёсся вместе со стуком колёс голос отца:

- В природе, сынок, побеждает тот, хто сильнее, або смелее. А в людей, - произносил отец на смеси русского с малоросским, - хто багаче.

- Как это?

Отца, Давида Леонтьевича Бронштейна, 7-летний близорукий Лейба, носивший очки и казавшийся от этого очень серьёзным и умным, почему-то побаивался, но и уважал: тот умел читать и писать, соседи считали его грамотным, часто советовались. Лейба тоже научился уже читать, но любил больше слушать - люди влекли его своими разговорами с детства: все разные, непохожие... А отец - самый мудрый среди них.

- А от так, - отвечал отец на родном "идиш". - Глянь на кур. Кому они подчиняются?..

- Ну, и кому же? - не понимал Лейба, куда и к чему клонит отец.

- Только чёрному петуху, вот кому! А белому и рыжему, хотя рыжий у нас самый крупный, не подчиняются. Потому, что чёрный - не столько сильный, сколько нахальный и смелый. А вот у людей - правит всеми тот, у кого больше денег. Это знают все. Поэтому евреи объединяются, чтобы иметь денег больше всех в мире и править остальными народами, не смешиваясь с ними. Так велит Закон Моисея, по которому мы, евреи, живём.

Следующим этапом жизни был переезд из Яновки в Одессу, чтобы учиться дальше, в реальном училище. К этому времени Лейба уже знал от более учёного, нежели отец, дяди Абрама, что в России живёт знаменитый писатель Лев Толстой. И "умный мальчик Лейба" - так называли его все, почему-то твёрдо решил, что выучится в Одессе и тоже станет известным писателем. А потому, первое, что он сделал на этом пути, сменил себе имя, как только мать уехала в свою Яновку. На вопрос мальчишек-соседей, "как тебя звать?", он ответил: "Лев Бронштейн". О, как нравилось и хотелось ему стать и Львом, и писателем!.. Дело ещё в том, что племянник матери, к которому она привезла его жить, Моисей Филиппович Шпенцер, был владельцем крохотной типографии - одна машина была наборной, другая - печатной, а его знакомый Сергей Иванович Сычевский оказался взаправдашним писателем, так что сама судьба, подумал Лёва, шла ему навстречу, поджидая его в Одессе.

Узнав о замыслах Лёвы, писатель Сычевский, добродушный алкоголик, но человек с литературным вкусом, радостно посоветовал:

- Тогда учись, мальчик, писать у Пушкина и Некрасова! Лучше и точнее в России никто не писал.

- А Лев Толстой? - спросил он, ещё не зная, что почти все пишущие в России евреи, названные от рождения Лейбами, станут Львами, которых ранее никогда не было в еврейском перечне имён у раввинов. Да и сам он назвал своего сына, родившегося в прошлом году от второй жены, тоже Львом. Получился как бы двойной Лев: Лев Львович.

- Ну, Толстой - это прозаик, - улыбаясь, ответил Сергей Иванович. - Впрочем, Пушкин тоже закончил прозаиком. - Писатель продекламировал, находясь под хмельком: - Суровые лета всё к прозе клонят... Ладно, чем смогу, помогу.

И, действительно, приходил впоследствии, придумывал задания, о чём написать, потом проверял, давал советы. Всегда хвалил и уверял: "Да у тебя талант, братец! Ну-ну, пиши, работай, старайся - у тебя получится!" От его похвал сладко кружилась голова и рождались любовь к себе и уважение. А главное, петушиная уверенность, необходимая в борьбе, ибо жизнь - это борьба, сказал другой, настоящий писатель. А Моисей Филиппович как-то добавил:

- Сила человека, Лёва, в его уме, не только в характере. Кто больше читал, тот больше знает. Люди идут за теми, кто грамотен. Учись, тогда и самому будет интересно жить!

Доучиться, однако, не пришлось. Познакомился с Александрой Соколовской, которая была старше на 3 года, занималась политикой и втянула и его в один из социал-демократических кружков, напутствуя:

- Народничество - пройденный этап, изучай "Капитал" Маркса!

Это и стало следующим этапом в его жизни, приведшим его в 19 лет к чтению нелегальной литературы, затем её распространению и к аресту. В одесской тюрьме предварительного заключения до суда Лёве запомнился статный красавец надзиратель по фамилии Троцкий. Он сказал им, начинающим жить социал-демократам:

- Запомните, хлопци, шо я вам скажу на прощанье! Шоб поумнеть по-настоящему, кажному з вас полезно один раз пройти через тюрму и ссылку. Но - Тольки раз! Хто пойдёть по этой дорожке, как по классам у школе, той, щитайте, вже навсегда пропащий. Как пьяница. Не излечицца.

В Сибирь, куда-то аж за Якутск, Лёву повезли по этапам вместе с Соколовской. В дороге она поняла, что он, рано познавший, что такое близость, и страдающий из-за отсутствия женщины, настолько был темпераментным, что предложила ему зарегистрироваться в браке и ехать вместе на все 3 ссыльных года. Он с радостью согласился, и в Якутск они прибыли уже мужем и женой.

Этап семейной жизни оказался для Лёвы самым постыдным в его жизни. Любви не было, но желание близости не покидало его ни на один день. А потом началась сплошная полярная ночь с морозами и вьюгами, и он потерял счёт своим близостям с женой. Ясное дело, появился ребёнок. А с ним и сохнущие в комнате пелёнки, перемешивающиеся с запахом кислых щей и грязного белья. В единственной на 3 сотни жителей бане можно было попариться только раз в 10 дней. Жизнь превратилась в мучительство.

Не успела жена в 1900 году оторвать Зиночку от груди, как снова стала беременной. В 1902 году опять родилась девочка - назвали Ниной. Не исполнилось ей и двух месяцев, он, угнетаемый ненавистью к семейной жизни и стыдом перед женою, сбежал и от неё, и от своего ссыльного наказания. К осени он был уже в Самаре и понял, что такое свобода, казалось, уже навсегда. А когда социал-демократ Глеб Максимилианович Кржижановский, с которым он познакомился и который был старше лишь на 3 года, сказал ему откровенно, как это бывает между ровесниками: "Слушай, Лёва, здесь, в России, живя теперь на нелегальном положении, ты всё равно, рано или поздно, попадёшься", то немедленно удрал и из России. Но перед этим произошёл у них такой разговор: "А что ты мне посоветуешь, Глеб?" Тот подумал и сказал: "Ты, помнится, говорил мне, что в тюрьме занимался английским? Вот и поезжай к Владимиру Ульянову в Лондон. Я напишу ему письмо, там сейчас все наши "искряки", они тебе помогут устроиться..." И написал в письме своему другу, что... "у парня, которого я посылаю к тебе, хорошее перо, надеюсь, из него может получиться толковый журналист для "Искры".

В феврале 1903-го Лёва был уже в Лондоне, у Ленина. Этот был старше на 9 лет, успел облысеть и, в отличие от Глеба, отнёсся к Лёве без особого интереса, но, приняв его к себе в редакцию на работу, стал поучать на каждом шагу, а главное, не церемонился или, говоря точнее, вёл себя с Лёвой, как мастер с учеником.

- Лев Давидович, у вас есть журналистская хватка, но отношение к самой журналистике - из прошлого века. Журналистами были недоучившиеся люди, которые стремились удивить читателя не глубиной подхода к событию и его политической оценкой, а хлёстким словцом. Да, вы - несомненно "Перо", у вас оно острое. Но вам мешают эклектичность знаний и набор расхожих фраз - оттуда, отсюда. А нужна диалектика, то есть, современный диалектический подход к процессам, происходящим в обществе. - На Лёву смотрели из-под рыжих бровей умные, но не по-товарищески насмешливые глаза. Это на него-то, на "умного мальчика"? Да кто он такой?!. Ну - умный, знающий кое-что. Написал толстую книгу о "Развитии капитализма в России". Пару острых брошюр: "Кто такие друзья народа и как они борются с социал-демократами?" и "Что делать?" Ну и что?..

Внутри у Лёвы что-то восставало, протестовало. Даже против "рыжести", хотя и сам был с рыжинкой, но зато с голубыми глазами, и против картавости этого человека с его отполированными холодными глазами-каштанами. Ещё не догадываясь об уязвимости своего самолюбия, заранее знал, что никогда не станет другом этому высокомерному лобастому "учителю", никогда и ничего ему не забудет и не простит, а если представится случай отомстить, отомстит, не раздумывая.

Случай представился на втором съезде РСДРП, а ещё более - после съезда, в Женеве. Во-первых, все увидели, кто такой Лев Троцкий и как он умеет наносить удары не только речами, но и поступками. А во-вторых, когда в России началась революция, весь революционный мир увидел, что Троцкий, а не Ленин создал "Петербургский Совет рабочих депутатов", Троцкий, а не Ленин руководил русской революцией, хотя и находился уже в тюрьме, а сейчас едет в заполярную ссылку и убежит из неё, как и из Якутской, и не дожидаясь даже приезда в какой-то Обдорск. А там посмотрим, что делать дальше... Но ни Ленин, ни Плеханов не займут уже место впереди Льва Троцкого! Лидером русской революции навсегда станет Троцкий, Лев, а не какие-то рыжие собаки...

Ну, а тогда, в Лондоне, Мартов, друживший с Лениным, тоже считал Лёву лишь умным мальчиком и не больше. Тоже поучал:

- В журналистике, Лёва, хорошо читается та статья, которая опирается на исторические аналогии. В современных фактах должна ощущаться, как говорил Шекспир, связь времён...

Этот заморыш, чахоточник и импотент, боявшийся сходить вместе в один из лондонских борделей в еврейском районе города Уайт-чеппель, умел только говорить и писать, но не годился ни на какую практическую революционную работу вообще. Поэтому кичился знаниями исторических фактов, особенно из жизни императоров и королей разных стран. Из еды умел приготовить единственное - яичницу. Был неряшлив в быту, как и знаменитая революционерка-старушка Вера Ивановна Засулич. Но та хоть стреляла в петербургского губернатора Трёпова, знала Энгельса, была влюблена в революционера-террориста и писателя Степняка-Кравчинского, который на Дворцовой площади пронзил на глазах у публики кинжалом грудь генерала-жандарма Мезенцова. Мартову далеко было до этих людей и их судьбы. Кравчинский бежал потом в Лондон, женился там на красивой еврейке, но... случайно попал под колёса маневрового паровоза на вокзале и погиб. Вера Ивановна тогда опустилась. Растолстела и превратилась в седовласую низкорослую кубышку, обсыпанную, как и Мартов, табачными крошками и пеплом. Лёва поселился в организованном ею общежитии на первом этаже дома, в котором снимали комнаты, кроме неё, Мартов, Дейч и он. Это общежитие она прозвала из-за тесноты, общей кухни, грязи и мусора "Вертепом"! Отстригая ножницами от недоваренной курицы в кипящей воде кусочки, Вера Ивановна тоже поучала Лёву вперемешку с воспоминаниями. Жизнь у неё была горькой и заканчивалась. А что мешало жить по-человечески Мартову? Почему махнул на себя?

В том "Вертепе" Лёва прошёл школу интриг и сплетен (своеобразный жизненный этап, необходимый каждому революционеру эмигранту, претендующему на лидерство в партиях) и услыхал о Ленине то, чего ему недоставало для успешной борьбы с ним. А главное, узнал всё о Плеханове, лидерах английских, французских, немецких и австрийских социалистических партий. О Чернове, Розанове, Парвусе и десятках других россиян, проживающих в разных городах Европы. С многими из них он потом познакомился ближе. Это обогащало его и формировало как личность настолько интенсивно, что он обрадовано подумал теперь: "Да разве же я поумнел бы так, живя в каком-нибудь российском захолустье даже ещё 100 лет!" Получалось, что судьба действительно выбрала его на большую роль среди Человечества, если дала возможность столько увидеть всего, услышать, прочесть, зная уже, что` надо читать, овладеть разговорным запасом слов на трёх иностранных языках. Стыдно, правда, признаться, что иногда ради хвастовства, держал у себя на рабочем столе какой-нибудь модный французский роман, который не собирался читать, ныряя без конца то в грамматику, то в словарь. Но ведь так делали многие...

Зато он всерьёз и многому учился, посещая в качестве вольного слушателя открытые лекции в университетах Франции, Австрии и Швейцарии. Но более всего развивало его кругозор общение с лидерами российских партий и, как это ни странно, с Лениным, которого ненавидел, и с Аксельродом, которого любил и считал своим учителем. Эти антиподы отличались к тому же ещё и совершенно неожиданными суждениями, конкретными и глубокими. Где ещё он мог бы такое услышать, а потом и задуматься?..

- Почему вы решили стать журналистом? - спросил однажды Ленин.

- Так ведь вся наша интеллигенция здесь пишет...

- Наша - это какая? Какую интеллигенцию вы имеете в виду?

- Ну, русскую, разумеется.

- Я думал, революционную. А российскую интеллигенцию представляют здесь, к вашему сведению, в основном евреи, приехавшие либо учиться, либо вот, как мы, сбежавшие от преследований правительства русского царя-батюшки.

- Ну и что?! - ощетинился, было, Лёва.

- Да то, батенька вы мой, что любая интеллигенция, а еврейская в особенности, делится на 3 группы. Первая обслуживает правительство (чиновники, журналисты), вторая - капиталистов (тут усердствуют, главным образом, евреи-адвокаты и журналисты), и третья группа - наиболее малочисленная - служит пролетариату за его партийные копейки. То есть, первые 2 группы, - привычно прокартавил Ленин, - это продающие себя проститутки, которые за деньги напишут лживую статью, если это журналисты, либо помогут засадить в каталажку честного человека, а богатого жулика оправдают.

- Ну и что? - опять вопросил Лёва. - Рабочие тоже продают свой труд. Почему же нельзя журналисту или адвокату?

- Тогда, Лев Давидович, если вы не видите разницы между рабочим, которого вынуждают бедностью продавать свой труд, и между журналистом, которого никто не вынуждает писать неправду, то вам следует перейти из третьей группы журналистов, видимо, во вторую.

- Чем же это я так провинился перед "Искрой"?

- Пока ничем. Но при вашем мышлении - можете.

- Плеханов поэтому не хочет вводить меня в состав редакции? Из-за вашей "рекомендации"?

- Ошибаетесь, батенька. Я-то рекомендовал ему вас - как "Перо". Это теперь ваш новый псевдоним, не так ли? А вот, что думает Плеханов о вас - я, к сожалению, не знаю. Не посвящён.

Ленин во всём любил ясность и чёткость, особенно в идейных убеждениях и программах предполагаемых действий партии, чем, собственно, и расколол на втором съезде РСДРП на "большевиков" и "меньшевиков". Лёва, естественно, пошёл за меньшевиками, в которых оказался любимый им человек, Павел Борисович Аксельрод. Этого "старика" из знаменитой на всю Россию плеяды бывших "народников" он считает и по сей день своим главным Учителем. А Ленина - бездушным и беспощадным сухарём. С мнением Лёвы согласился и Мартов, друживший когда-то с семейством Ульяновых. У Мартова вырвалось:

- Да он и к себе бездушный и беспощадный!

- С чего ты взял? - удивился Лёва.

- Живёт со своей Надей без любви, но... не расходится. И знаешь, почему?

- Откуда мне?..

- Надежда Константиновна не только преданная ему жена, но и незаменимый секретарь партийной фракции. Знает почти на память все явки, где кто живет, псевдонимы, поручения, письма, бухгалтерию фракции. Без неё - он не сможет ни писать, ни отлучаться, ни отвечать на письма. Она - его живой справочник, партийная энциклопедия! Экономит для него 70% рабочего времени в сутки! Вот почему он столько всего успевает. А вдвоём они - головной мозг большевиков!

- Так в чём же бездушие Ленина к себе?

- Ну, ты даёшь! Если тебе не нравится женщина как женщина, ты будешь с ней спать?

- Я спал.

- Но потом сбежал? Пожалел себя?

- Жену мне тоже жалко, и я переживаю за неё. Зачем ты так?..

- Затем, что себя тебе жальче! А Ленин не жалеет себя, но - жалеет жену и фанатично дорожит своей фракцией, делом!

- Это хорошо или плохо?..

- Не знаю, я не был женатым.

- Тогда поверь мне: жить без любви может только скотина или механизм, а не человек!

- Ты - молодец, Лёва! Ленин и есть механизм. Механизм обязанностей и фанатизма. И что самое скверное - требует того же и от остальных людей.

- Поэтому и не уживается ни с кем, - заключил Лёва, испытывая почему-то огромное облегчение от разговора. Но Мартов испортил это чувство:

- Знаешь, что я думаю? Революционеры - всё-таки не должны жениться.

- По-твоему, нам всем нужно кастрировать себя?!

- Не кипятись. Есть публичные дома для таких жеребцов, как ты. Да и монахи живут без кастрации.

"Импотенты - тоже", - зло подумал Лёва. Но разговор запомнил.

Вспомнил о нём в первый раз через год, когда познакомился в Париже с дочерью харьковского банкира-еврея Наташей Седовой. Оставив мужа в России, она приехала в Париж учиться в университете и познакомилась там с двоюродной сестрой Лёвы, дочерью дяди Абрама Олей, приехавшей учиться тоже. Лёва познакомился через неё с Наташей, та влюбилась в него до беспамятства, и дело пошло к сближению сначала в постели, а затем и к намерениям связать свои судьбы.

Будучи в Цюрихе у своего учителя Аксельрода - шла как раз жестокая борьба с Лениным после раскола в партии - Лёва решил посоветоваться с ним не только об уходе из редакции "Искры" из-за Плеханова, который стал смотреть на него волком, как и на Ленина, но и о том, стоит ли жениться на "капиталистке"? И опять произошёл запомнившийся навсегда разговор:

- Лёва, сынок, поверь мне - я ж-таки действительно гожусь тебе в отцы и имею громадный опыт и в семейной жизни. На твоём месте нечего и раздумывать: женись!

- Но я же сказал вам: имеются 3 проблемы!..

- Напомни, какие? - Павел Борисович поправил на голове волосы, огладил мощную бороду и приготовился выслушать "всё серьёзно".

- Первая: я не уверен в том, что люблю Наташу так, как любит меня она. Вторая: хотя моя жена и вернулась уже в Одессу, я так и не имел возможности официально оформить распад нашей семьи, а мой отец - продолжает помогать своим внучкам деньгами. И третья: Наташа, несмотря на то, что студентка, живёт, как капиталистка - её отец небольшой банкир в Харькове. И я, как вы понимаете, не смогу обеспечить ей жизнь на широкую ногу.

- Всё? - вопросил Учитель.

- Да, всё. Но разве этого мало?

- Тогда, слушай сюда, на меня... Твои первые 2 проблемы даже не сто`ят длинного разговора, поэтому выскажусь о них коротко. Запомни: вечной любви или - любви на всю оставшуюся жизнь - у мужчин не бывает. Самец - это самец, поэтому его всегда будет тянуть к новым самкам. Так устроено природой. И разводиться из-за этого не следует. Ты, думаешь, я не изменял уже своей жене? Изменял и не один раз! Но она умерла, не зная об этом. Изменял и продолжает изменять Плеханов своей жене, а она мне - родственница. Но я не ссорюсь с ним из-за такой мелочи. Придёт время, и ты тоже станешь изменять своей Наташе. Не надо только опять разводиться или говорить жене, что ты ей изменяешь. Так живёт тысячи лет вся Франция, и все довольны.

Второе. Зачем тебе разводиться с первой женой официально? Она же еврейка и не венчалась с тобой в синагоге. Да ей не позволят поднимать кипиш её родственники! Это же позорить себя перед всеми...

Ну, и третье, самое главное: жена-капиталистка - это же не проблема, а счастье! Я - тоже имею небольшой кефирный цех. Я - тоже маленький капиталист. Но!.. Если бы я не был владельцем этого заводика, и!.. не женил бы марксиста Плеханова на своей двоюродной сестре, то!.. марксист Плеханов - подох бы в Женеве от своего туберкулёза лёгких ещё много лет назад! Но!.. Он продолжает до сих пор!.. оставаться самцом, и!.. оплодотворяет не только женщин, но!.. и мужчин... марксистскими идеями. Ну, а чем же хуже него стал я?.. Кому навредил своей частной собственностью?..

- Так вы считаете, что марксизм?..

- О марксизме мы ещё поговорим... А пока, я считаю, что женитьбы на "капиталистке", как ты сказал, не помешает ни тебе, ни марксизму. Я знаю: Плеханов хочет избавиться от тебя, как и от Ленина, только потому, что у него - просто нюх на людей, которые могут его заменить! Вот и не ссорься с ним, уходи из "Искры" без шума. А появятся у твоей Наташи денежки, откроешь свою редакцию. Или вместе с каким-то компаньоном. Газета - это деньги тоже, они вернутся к тебе. И тогда сможешь помогать людям и ты... Диалектика! Всё течет и... из меня... - Учитель, довольный своим каламбуром, весело рассмеялся.

Лёва всё понял. Он не любил Плеханова, а тут - такая возможность избавиться от зависимости. От его холодной барственности, надменности. "Нарциссом", сволочь, прозвал заглазно. Как будто сам - не такой же... А разве все остальные здесь - не эгоисты, не честолюбцы собрались? Да, я считаю себя умнее Мартова, способнее Ленина, хотя они и старше и у них больше опыта. Ну, так и что?.."

Спросил:

- Павел Борисович, а кто, по-вашему умнее, Ленин или Плеханов?

- Лёвушка, да плюньте вы на всех этих великих умников, начиная с Маркса, Энгельса, Плеханова и кончая этим вашим Лениным!

- Но почему и на Маркса?..

- Да потому, что никакого коммунизма, социализма, справедливых партий (партии создают ленины и плехановы для себя, чтобы прийти к власти), так вот справедливых партий никогда не было и не будет. Кроме как на бумаге или в головах утопистов. И хотя Маркс написал про капитал целую книгу, но сам так и не понял, что деньги - и только деньги! - решали всегда всё и везде. Без денег невозможно устроить на земле ни справедливости, ни обыкновенного гражданского порядка. Чтобы люди не убивали друг друга.

- А как же быть с революцией?.. - опешил Лёва. - Ведь о ней говорят и мечтают все! А по-вашему, она... не нужна, что ли?

- Я этого не говорил! - рассмеялся Аксельрод. - Но, чтобы революция победила, сначала нужно найти для этого деньги. Где взять деньги, знают одни евреи. А Маркс - лишь раскрыл: как рождаются деньги у капиталистов. От прибавочной стоимости. Но не объяснил - где их взять на революцию? И кого и как использовать на эти деньги?

- Выходит, что бундовцы, по-вашему, самые умные?

- Да, это так.

- Зачем же вы тогда сотрудничали с Лениным в "Искре", дружите с Плехановым?..

- Я - тоже только человек. Заблуждался вместе с народниками, потом - с социал-демократами. А теперь вижу, что ближе других к истине европейские экономисты. Эти требуют для рабочих экономических уступок и преобразований внутри самого капитализма. Как только капиталисты согласятся на эти уступки и преобразования, заменят физический труд новыми станками и машинами, так никаких революций в Европе больше не будет.

- Ну, до этого ещё далеко, - возразил Лёва.

- Но к этому "далёку" ближе всех окажется Бунд. Увидите.

- Почему вы так думаете?

- Я читал программу еврейского журналиста Гинцберга, которую он предлагал 7 лет назад в Базеле на всемирном Еврейском конгрессе. Но её там не приняли, а в самого Гинцберга или в кого-то другого - не помню теперь - даже стреляли. Тем не менее, программа его партии на меня произвела сильное впечатление. С тех пор я стал гордиться, что родился евреем. Но ведь Плеханову об этом не скажешь!..

- Антисемит?..

- А мы, евреи, разве любим русских или немцев, хотя наш "идиш" и произошел от немецкого? В деле национальной розни все народы одинаковы, а мы - так особенно.

- Не знаю, тут мне трудно согласиться с вами. У меня - кстати, и у Ленина с Мартовым - нет недоброжелательства к другим нациям. Я рос в семье, где не было еврейского воспитания. Вернее, не было воспитания вообще. Когда я закончил начальную школу, мать отвезла меня к дальнему родственнику в Одессу. Там моё образование направили в литературную сторону. Так что ни "Ветхого завета", ни Талмуда я не изучал.

- Это большой недостаток, Лёва. Вы потом это поймёте... - неожиданно перешёл Учитель на "вы".

- Когда "потом"?

- У вас же задатки большого человека, Лёва! Вы же не рядовая личность, у вас - будущее! Когда вы это поймёте, тогда и почувствуете, чего вам не хватает.

- Еврейского воспитания?

- Да. Сила - там, где люди крепко спаяны в одно целое и по крови, и по воспитанию. А евреи связаны единой целью уже более двух тысяч лет! Это чего-нибудь да стоит, а? Евреи лучше других знали и знают, что главное оружие в жизни - деньги. То есть, капитал, а не пролетарские коммуны Маркса! Советую вам познакомиться с евреем Павусом. Он и постарше вас на десяток лет, да и на сегодняшний день - это лучший в Европе российский социал-демократ, который понимает, как силу печатного слова, так и силу денег!

Из какой-то щели арестантского вагона дунуло холодом, и Троцкий, поёжившись, посмотрел в сторону 37-летнего Александра Львовича Гельфанда, известного всем больше как Парвус. Тот сидел в белом полушубке недалеко от печки и казался красным в отблесках пламени. Лёва помнил, как легко согласился Парвус на сотрудничество, и они открыли в Вене собственную газету. Парвус тоже сказал однажды крылатую фразу, врезавшуюся в память: "Кто не знает реальной жизни, как Карл Маркс или теперешний Мартов, а лишь сочиняет теории про коммуны, тот никогда не построит их удобными для существования людей".

Чувствовалась общность взглядов с Учителем. А при упоминании псевдонима "Мартов" сразу вспомнились грязь и пепел везде и вонь от дымящихся окурков. "Вертеп", в котором жили коммуной, как свиньи. А Вера Ивановна воскликнула: "Да если бы Фридрих Энгельс не отредактировал Марксу его чудовищно путанную рукопись "Капитал", то не было бы сейчас никакого марксизма и никаких социал-демократов!"

Гельфанд-Парвус был сторонником новых экономистов, критикующих Маркса, в частности, сторонником Бронштейна, и, когда в России началась революция, говорил, убеждая Лёву ехать в Петербург (кстати, он тоже оставил свою жену-одесситку с ребёнком):

- Вот увидите, там наша газета пойдёт нарасхват! Мы заработаем с вами кучу денег. А когда вернёмся назад, я вложу часть своего капитала в аптечный бизнес. Презервативы и новое лекарство от сифилиса тоже идут нарасхват во всей Европе!

Теперь напарник-издатель газеты "Начало", не успевший разбогатеть, сидел с несчастным видом разорившегося коммивояжёра и думал какую-то тяжёлую, обречённую думу.

Отвернувшись от Гельфанда-Парвуса и телом и душой (этот трус отказался от совместного побега: "Ну, что вы, это безумие! Да ещё зимой...), Лёва переключился на отца: "Вот кто у меня молодец! Начинал с аренды земли на Херсонщине, а сейчас уже почти богатый помещик! И колония своя, и лошадьми обзавёлся, и золото держит в банке".

Золотых червонцев отец привёз на дорогу в ссылку и ему, подарив, когда прощались, грубые, но тёплые ботинки на толстых подошвах и каблуках. Конвоиры не обратили на это внимания, а Лёва уже знал: червонцы сложены в глубокие ямки в каблуках. На такие деньги можно купить усадьбу с землей. А уж подкупить охранника или какое начальство на месте ссылки, плёвое дело.

В этом же вагоне сидел и Лев Григорьевич Дейч, пустой и никчемный болтун, которого знал ещё по "Вертепу". Этот друг Аксельрода, Плеханова и Засулич напоминал не старого Льва, как прежде, а побитую собаку. Потянуло бывшего народника на "героизм", революцию, а времена-то уже не те. Нужны иные герои, выносливые и решительные, готовые сбежать при первой же возможности. Лёва так и шепнул жене, когда с нею прощался: "Жди телеграмму на адрес, про который я тебе говорил! И действуй, как договаривались..."

Новую жену он полюбил, Аксельрод оказался прав. Но ещё больше любил он себя: Плеханов тоже прав. На суде адвокат Малянтович узнал, что "военно-полевые суды", которые министр внутренних дел Столыпин предложил утвердить Государственной думе с мерами наказания вплоть до расстрела, не были ещё утверждены, хотя после взрыва, устроенного эсерами на Аптекарском острове, где находилась семья Столыпина в министерской, не охраняемой даче (министр не любил, чтобы его охраняли: "Трата государственных средств!"), были ранены его дети. Мальчик пострадал легко, а вот 16-летняя дочь чуть не лишилась ноги. В общей сложности на даче погибло, как писали газеты, 27 человек. Это было в середине августа. А 19-го числа закон о расстрелах был уже принят во втором чтении под нажимом Столыпина, но всё ещё не оформлен в закон. Поэтому суд над членами "Петербургского Совета рабочих депутатов" должен был пройти по старым законам и правилам. Причина оказалась простой до счастливой нелепости: в конце августа император Николай Второй распустил Думу, и она не успела передать последние акты своих постановлений на рассмотрение в сенат.

Арестованные редакторы-бунтовщики из газеты "Начало", которая обслуживала революцию и шла в столице действительно нарасхват, сделались на суде знаменитыми на всю Европу, хотя ни Троцкий, ни Парвус не могли по старому закону о судах подпасть ни под расстреляние, ни на "вечное поселение" за полярным кругом. Им грозила лишь суровая ссылка сроком на 3 года, а Лёве как рецидивисту, сбежавшему из первой ссылки, до 5-ти лет. Оправдалась русская поговорка "нет худа без добра". И Лёва вместо уныния стал гордиться: и прославиться успел больше Ленина, газета которого оказалась лишь на втором месте в ранге популярности, и легко отделается. Да и Парвус как помощник редактора был намного умнее ленинских помощников-сопляков, каких-то большевиков Каменева и Зиновьева. Каменев заделался к тому же ещё и "родственником" - женился на двоюродной сестре Лёвы, бундовке Ольге.

А на суде "над революцией", как прозвали его потом в народе, Лёва добавил себе популярности ещё и речью. Как же не уважать себя после этого?..

Дело было так. "Петербургский Совет рабочих депутатов" Лёва организовал задолго до образования правительством Государственной думы. И адвокат Малянтович неожиданно смешал суду своим, вроде бы наивным, вопросом все карты, а подсудимым как бы подсказал единственно верную тактику защиты. Удачнее всех воспользовался этой подсказкой "умный мальчик" Лёва в очках, влюбив в себя столичную публику. Правда, головокружительный словесный кураж на суде и блестящая слава пришли к нему чуть позже. Сначала прозвучал вопрос знаменитого русского адвоката Малянтовича:

- Господин председательствующий! Господа присяжные заседатели! Разрешите, прежде чем начнётся обвинение, сделать маленькую справочку-заявление, а потом задать один короткий вопрос:

- Говорите! - разрешил судья.

Малянтович уверенно и чётко произнёс:

- Мои подзащитные Лейба Давидович Бронштейн и Израиль Лейбович Гельфанд создали новый городской орган по защите прав трудящихся - "Петербургский Совет рабочих депутатов", который был фактически прообразом Городских Дум, введённых потом по всей России указом императора в виду веления времени, продиктовавшего необходимость перемен в управлении обществом.

Судья поднялся:

- Но государь-император месяц назад распустил Государственную думу своим новым указом, - осадил он адвоката.

Тот смущённо продолжил:

- Согласен с вами: распустил, чтобы внести в закон о Думах некоторые изменения, необходимые, как показала практика, для пользы последующей деятельности этих органов. Но распустить - не означает ликвидировать. Да и приказа отдать под суд распущенных депутатов Думы, лишать их права неприкосновенности, не было. Почему же вы собираетесь судить депутатов "Петербургского Совета рабочих"?

Судья, так и не севший на председательское кресло, побагровел:

- Потому, что они призывали народ к неповиновению властям! К бунтарству! Вот за что они были официально лишены неприкосновенности. Разве вы не понимаете разницы?

Малянтович быстро и опять чётко произнёс:

- Стало быть, требовать через свой печатный орган соблюдения известных всему христианскому миру заповедей о равенстве людей перед Богом является наказуемым грехом? В Европе рабочая смена длится 8 часов, а у наших хозяев - 10-12. Где же тогда милосердие и братство? - Адвокат с наивным изумлением развёл длинные изящные руки: худой, голубоглазый, не знающий грубой жизни интеллигент, не понимающий, что происходит...

Бюрократия вроде бы победила, Малянтович, лишённый слова, сел, и началось российское судебное производство. Зачитывались обвинения, опрашивались свидетели, предъявлялись документы, доказывающие вину каждого. Шли дни. И, наконец, настал звёздный час для Льва Троцкого, а не какого-то Лейбы Бронштейна.

В зале было полно иностранных газетчиков, русской интеллигенции и рабочих. Он понимал, что его слова завтра прочтут и в газете Ленина "Вперед", и в заграничных газетах, и мир узнает, что заявил в петербургском суде социал-демократ Лев Троцкий. Поэтому он так расцветил мысль своего адвоката конкретными фактами и ссылками на жизнь рабочих в Англии, Германии, Франции, а также свою подвижническую роль защитника бедных, что на другой день его отец, пришедший вместе с матерью на суд, сказал ему во время разрешённого свидания:

- Сынок, твоя мама плакала, слухая тебя. Особенно у тому месте, где ты говорил за страдания трудовых людей. О том, шо ты сам мог бы жить и не вмешиваясь в чужие дела: у тебя ж есть и шо надеть на себя, и шо покушать. Но, шо тебе не идёт той кусок у горло, когда ты бачишь чужих голодных детей! Я горжуся тобою, сынок...

Гордилась беременная жена. Супруги-врачи Литкенсы. Товарищи по борьбе. Лёва садился в свой тюремный вагон счастливым. Да и уверен был: не долго осталось...

В вагоне он ближе узнал и сошёлся с бывалым стариком-революционером Фейтом, который сказал, что в Берёзове живёт на "вечном поселении" бывший каторжник, а теперь землемер Рошковский, что убежать можно только с его помощью, если есть деньги. Но бежать надо не на юг, где быстро узнают о побеге по телеграфу и будут поджидать жандармы. А по реке Сосьве, в сторону Урала, куда нет телеграфных столбов. Ехать туда надо на оленях, лошадях, аж до самых заводов. А там пересесть на узкоколейную железную дорогу. По ней нужно доехать до станции Кушва. Там узкая колея смыкается с пермской веткой. Дальше пойдёт уже прямой маршрут: Пермь, Вятка, Вологда и... Петербург.

Фейт объяснил, как и с чего следует начинать. Чтобы отстать от общей партии ссыльных и большого конвоя, в Берёзове нужно изобразить острый приступ ишиаса. Старик даже показал на себе, как надо согнуться, волочить ногу и вскрикивать то и дело. Пояснил:

- Начальник конвоя увидит, что вы застудились, поймёт: в дороге вы не сможете греться пробежками за санями, а это означает, что он привезёт обмороженного, а то и труп вместо ссыльного. Значит, такого ссыльного надо с этапа снимать. И оставит он больного с одним из конвоиров в Берёзове до выздоровления. Конвоир этот привезёт вас потом в Обдорск на дежурных санях. У жандармов для таких случаев есть на постоялом дворе. Ну, а как только вы останетесь в Берёзове, а нас повезут дальше, вам нужно будет связаться с Рошковским, если живой и находится всё ещё там.

- А если он умер или уехал?..

- Ищите другого. Кто мог бы подыскать вам упряжку с оленями и провожатого. А когда всё будет готово, он подпоит вашего конвоира, а вас отвезёт к оленьей упряжке, вот и всё! Но в дороге будьте начеку: могут и прирезать, если узнают, что деньгами сорите. Ну, да такое случалось, говорят, редко. Обычно обходилось всё благополучно с теми, кто честно платил и вёл себя в пути, как смелый и решительный человек.

Прислушиваясь к стуку колёс и завываниям ветра, Лёва подумал: "Видимо, в Берёзов мы доберёмся только к новому году, не раньше. Значит, предстоит ещё мучиться на морозе до Тюмени, потом до Тобольска, Берёзова... Да и после будет не сладко, если удастся бежать. А Парвус и Дейч?.. Что будет с ними?.." - пожалел он товарищей. Бородатый опустившийся Дейч казался ему стариком в 51 год. Зато Израиль Парвус-Гельфанд, могучего сложения мужчина, заросший в тюрьме тоже широченной густой чёрной бородой, с наглыми вытаращенными глазами, производил впечатление человека, с которым не пропадёшь и на севере. И Лёва успокоился: "Ничего с ними не случится, к тому же Парвус ещё и с деньгами. А с хорошими деньгами в России не пропадают!"

Троцкий не мог предположить, что могучий и денежный Парвус подкупит охрану и сбежит вместе с Дейчем уже этой ночью, под утро, и оба благополучно доберутся через неделю до Австрии; что сам он, Троцкий, умрёт на год раньше Дейча. Но Дейч умрёт в 1941 году в 86 лет естественной смертью, а Троцкий будет убит в 61 год, по приказу человека, которого он пока ещё и не знает даже, а потом, увлечённый любовью к самому себе, недооценит его и доведёт по отношению к собственной персоне до лютой ненависти. Этим, ничтожным на вид, человеком окажется грузин Иосиф Джугашвили, который прикроет своё ничтожество символическим псевдонимом - Сталин. Лев Троцкий напишет книгу "Сталин", в которой выскажет сплошное презрение к врагу, называя его "Серым пятном". И тиран Сталин приговорит "фальшивого Льва Лейбу", как называл он Троцкого заглазно, к смерти. Но и мёртвый, Троцкий всё-таки укусит стального тирана - книга "Сталин" увидит свет.

А пока Троцкий думал о том, где и как встретит он новый, 1907-й, год.
3

Утром Надежду Константиновну провожал до станции Коукола муж, хотя идти было недалеко. Она подумала: "Неужели почувствовал?.. Навряд ли. Когда человек не любит, ему всё равно. - Прислушиваясь к скрипу шагов мужа, шедшего по снегу рядом, ждала, когда заговорит, что скажет... И продолжала думать своё: - Да и какая в нашем возрасте любовь? Её у нас и не было. Ему - 37 теперь, мне - на год больше. Детей - нет. Странно, почему все Ульяновы бесплодные? Анюта хочет даже взять чужого ребёнка на воспитание. Словно их всех за что-то Бог проклял... А за что "наградил" базедовой болезнью меня?.. Стала толстеть, да ещё и лупоглазить..." Муж всё молчал, и она вспомнила осеннюю размолвку с ним, когда он узнал из газет, что в Киеве какая-то 16-летняя террористка Фани Ефимовна Ройзман (партийный псевдоним Каплан) стреляла из револьвера в генерал-губернатора, ранила и была осуждена за это как несовершеннолетняя на 15 лет тюремного заключения в Александровском централе под Иркутском. Отложив газету, муж воскликнул:

- Жаль девчонку! Но всё равно - молодец!

- Почему молодец? Ведь она же могла его и убить!

- Потому, что эта Фанни - новая Вера Засулич! И, стало быть, ряды борцов за свержение самодержавия не иссякнут!

- Володя, ну, какой из Веры Ивановны борец? Да и стреляла она в известного всему Петербургу жандарма-негодяя! А киевского губернатора ты даже не знаешь, какой он?..

- В хорошего человека - девочка не стала бы стрелять! Значит, заслужил.

Разговор на этом и кончился, но в душе осталось несогласие. В конце концов любая человеческая жизнь - это не жизнь мухи. Но спорить не хотелось, и она промолчала. А теперь вот молчит он... Не выдержав, спросила:

- Володя, где мы будем встречать новый год?

- Да, видимо, здесь, на даче. А что?..

- Надо поздравить твою маму, сестёр, Митю.

- Мите я отправил открытку ещё неделю назад. А Маняша приедет к нам, я её видел недавно и передал от нас привет и поздравления маме. Остаётся лишь поздравить телеграммой Марка Тимофеича в его сызранской ссылке. А к Анюте ты сможешь заехать сейчас сама и поздравить.

Надежда Константиновна даже остановилась от обиды:

- Это когда же я успею всё сделать?! Сколько часов идёт поезд?

- 2 с половиной часа.

- Почти 3 часа, Володя! И прибывает он на Выборгскую сторону. Анюта живёт - на Каменноостровской, так? Это ещё более часа езды. Получается - 4 часа! И столько же потом обратно. Так? Да партийное поручение, из-за которого я еду, сколько займёт времени с переездами? А темнеет теперь в 4 дня. Я же ног не буду чувствовать к вечеру...

- Ладно, к Анюте не заходи, её можно поздравить и по телефону.

- Разве она будет встречать одна? Без мамы?..

- Маняша сказала, что мама поссорилась с Анютой.

- И Маняша - раз она едет к нам - оставит маму одну?!. - А про себя подумала: "То ты вечный маменькин сыночек: "мамочка, мамочка!" до седых волос, а тут вдруг... А ведь эта "мамочка, ах, мамочка!" развела тебя с первой женой! Что, надоело подчиняться её воле?.."

- К нам в Коуколу мама ехать не хочет. Да и возраст у неё уже не тот: 70!

Обида на мужа, словно мощная штормовая волна, так захлестнула Надежду Константиновну, что нечем стало дышать: "Моей маме тоже под 70, однако же ты буквально вынудил её уехать в Новочеркасск ещё 10 дней назад: "Елизавета Васильевна, а почему бы вам не навестить свою одинокую сестру? Да и ваш письменный мотив, данный вами полиции в графе "цель приезда в Россию" - "повидаться с сестрой", мне кажется, пора подтвердить. Как вы считаете? Самое удобное и логичное время сейчас..." И мама поняла, что она стала обузой для тебя и молча уехала. А ты лишь вчера понял, что мы с мамой знаем о том, что ты её уже не выносишь. Ты её даже из Коуколы не провожал "из конспиративных соображений", проводила я сама и посадила в вагон в Питере. А вчера расплакалась, когда от мамы пришла телеграмма с поздравлениями; и тебе тоже. А теперь ты провожаешь меня и чувствуешь себя неловко. Ай, да что тут говорить про возраст!.. Твоя мама - могла приехать, если бы хотела. Ведь не одна же, как моя, а с Маняшей. Значит, дело не в этом, а в том, что у неё тяжёлый характер, Володя. И у тебя - такой же..."

Собравшись с духом, Надежда Константиновна произнесла:

- Ладно, Анюте я протелефонирую, а твою маму постараюсь навестить. Если не возражаешь, я встречу новый год у неё.

- Но почему?.. - удивился муж.

- Потому, что я уже не успею вернуться назад.

Наконец, он понял, что она глубоко и серьёзно обижена, а может, и ещё что-то понял, ответил с раздражением, которого не захотел даже скрывать:

- Ну, что же, поступай, как тебе будет удобнее. - Помолчав, добавил: - Как тебе хочется...

На этом и расстались, забыв пожелать друг другу счастья в новом году, удач, хорошего настроения и здоровья. Во всяком случае, она забыла от расстройства - это совершенно точно. Обиженная его вызывающим тоном и поведением ("Непоколебимая уверенность в своей правоте и демонстративная принципиальность, как у его матери, вплоть до житейских мелочей!"), Надежда Константиновна молча кивнула вместо прощания и побежала к перрону, завидев вдали поезд. Когда, добежав, оглянулась, муж уходил - видна была только спина.

Сидя уже в вагоне и поглядывая на высокие заснеженные сосны, Надежда Константиновна стала прикидывать в уме, как ей лучше, какими трамваями, а может, потом и на извозчике с санями, лучше всего добираться до пригорода Саблино, где снимает 2 комнаты свекровь с Маняшей - ведь это путь немалый, почти до самого Шлиссельбурга, где 20 лет назад повесили её старшего сына. В Сабилно - дешёвые квартиры и природа, как в деревне. Вот свекровь, получающая генеральскую пенсию за покойного мужа, который был в чине действительного статского советника, и живёт там.

Думая о свекрови, Надежда Константиновна ещё раз чертыхнулась: "Ну и характер!.. Володю - развела с Марией Петровной Ясневой из-за того, что та была старше его. Анюту - пыталась развести с Марком Тимофеичем тоже, но достигла лишь того, что Анюта перестала стесняться и принялась изменять мужу, когда его не было рядом, но так и не развелась с ним. Мою маму - вообще ненавидит непонятно за что. Меня - терпит только потому, что я забочусь о её Володичке. Но помнит, что я была замужем за Гольдманом, который младше меня на 5 лет, и не может выносить в своём доме моего духа более суток. Остановилась как-то у неё в Саблино - приболела, устала - так она едва вынесла моё присутствие. Даже Маняша это заметила и извинялась потом: "Не обращай на неё внимания, у неё никогда не было нормальной личной жизни, вот характер к старости и стал нетерпимым..."

Мысли Надежды Константиновны вновь перекинулись на Марию Петровну, к которой ехала на явку и которая в своё время натерпелась от этой змеи в Самаре, пока не развелась: "После развода она вышла замуж за социал-демократа Голубева, родила от него 4-х детей, двое, правда, умерли, и живёт сейчас в Питере. Дети ещё не выросли, муж болен туберкулёзом лёгких, а мой "Володичка" сделал у них на квартире нашу явку для большевиков. Не понимает, что это неприлично при их прошлом!.."

Теперь мысли перекинулись на мужа, с которым была у неё стычка по этому поводу:

- Володя, мы превратили квартиру Голубевой чуть ли не в свой главный штаб в Петербурге! А ведь у неё больной муж, дети... Муж хотя и младше её, но туберкулёз...

- Надюша, ты что - ревнуешь меня к ней?.. - удивлённо спросил Ленин.

- С чего ты взял?.. Просто я опасаюсь за неё. Полиция, возглавляемая теперь Столыпиным, стала втрое активнее, а с арестованными расправляется самым безжалостным образом.

Он согласился:

- Да, и в Финляндии тоже полно теперь русских шпиков на станциях и в порту. Финны этого не любят: своя полиция есть!

- Надо Голубевых пощадить, Володя.

Помолчав, он сказал:

- Но ты так и не ответила на мой вопрос...

- Нет, я тебя к ней не ревную, а за неё - действительно боюсь. И хотя она сильно постарела с тех пор, но, скажу тебе честно: мне всё равно неприятно встречаться с нею, зная, что в прошлом она была твоей женой. Разве ты испытывал к Борису добрые чувства летом, когда встретил его в Стокгольме на нашем объединительном съезде?..

- У меня и к нему, и к его брату враждебные чувства вовсе не потому, что Гольдман был твоим мужем, поверь! Они для меня - в первую очередь недруги нашей фракции. А во вторую - совершенные ничтожества, оба! Мы уже говорили с тобой об этом в 4-м году, в горах. Помнишь?..

У неё потеплело в груди: тогда, в горах Швейцарии, они прошли вдвоём пешком 230 километров, и у неё впервые появилось к нему настоящее чувство - любовь. Октябрь 1904 года был самым счастливым месяцем в её жизни, несмотря на то, что они тогда потеряли работу, порвали с Плехановым, да и с Кржижановскими почти разошлись.

Надежда Константиновна вздохнула: "Но вот прошло всего лишь 2 года с тех пор, как Володя вновь немного потёрся возле своей мамочки, и наши отношения резко изменились: и свекровь, и мужа стало не узнать. Особенно "мамочку". Чтобы передать ей от него деньги или какую-нибудь важную просьбу - сам он поехать в Питер не может из-за полицейской слежки - посылает меня. По делам партии тоже вынуждена ездить я. Ночевать негде, если задержишься допоздна. Приходится ехать в Саблино, к "маме". Только вот эта "мама" ещё ни разу не предложила мне сама, имея 2 большие комнаты, остаться у неё ночевать. Наоборот, уже дважды выпроводила меня, свою невестку, за порог в тёмную ночь и дальнюю дорогу одну, зная, что мне страшно. Эта бессердечность настолько позорна, что я постеснялась сказать об этом Володе, чтобы не выглядеть в его глазах жалобщицей, которая хочет поссорить сына с матерью. Просто я зашла однажды в соседний со свекровью двор и спросила у хозяйки, не сможет ли она приютить меня на ночь? А потом договорилась снимать у неё эту крохотную комнатёнку и впредь. Плата оказалась небольшой, и я с тех пор не боюсь ехать к свекрови. Моя мама, которой я рассказала обо всём по секрету, перестала переживать за меня. А Маняша, которая относится ко мне хорошо, успокоила: "Не обращай на неё внимания! Такой уж характер..."

- Господи, как не хочется мне к ней ехать! - Снова вздохнула Надежда Константиновна. - С Володей тоже разладились отношения после изгнания мамы. Пусть задумается и он. Да и его "мамочка", может быть, подобреет, наконец. Куплю вина, коробку конфет, тёплые носки в подарок... Люди же мы, не враги..."

В Петербурге Надежда Константиновна не заметила, побывав на явке и выполнив поручения мужа, как закончился день. Но ещё нужно было заскочить в магазины за покупками, переехать на Выборгскую сторону и оттуда добираться уже до Саблино. А когда, наняв попутного извозчика за городом, села к нему в сани с двумя пассажирками, началась снежная завирюха, которую называли в разных местах России по-разному: и "за`меть", и "ползуха", и "волокуха". И все 3 прозвища в этот вечер подходили по мере продвижения на восток то через лес, то в поле, то в деревнях, окружённых соснами. На душе и так было тоскливо, а тут ещё подвывает ветер, темно...

И вспомнилось Шушенское в Сибири, такой же вот зимний вечер, когда тоже ехала на санях, всё ещё с нелюбимым мужем, куда-то в степь, в гости к совершенно незнакомому человеку, и было пусто в душе. Замуж-то согласилась не по любви, больше из уважения и по необходимости; чего уж перед собой-то лукавить - последний был шанс; ей шёл 28-й год, Ульянов прислал ей письмо без объяснений в любви, а с предложением: "прошу вас стать моей женой"; всплакнула от его равнодушия, но ответила: "Ну, что же, женой - так женой!" и поехала с матерью к нему в Сибирь; свекрови в Москве не понравились, та этого и не скрывала; и вот в качестве жены, с мужем-соратником, поехала знакомиться с каким-то "несчастным и очень одиноким", как писала Ольга Лепешинская, ссыльным. Она пригласила их к себе в гости в село Курагинское (это в 40 верстах от Шушенского). Писала, что рядом есть сахарный завод и там-де работает этот несчастный молодой социал-демократ Виктор Константинович Курнатовский. Что он знаком с Плехановым и Аксельродом, "наш ровесник" и "очень умный человек". Собственно говоря, познакомиться с "очень умным человеком", знающим Плеханова, больше хотелось мужу, а не ей. Не хотелось ехать ещё и потому, что стояли морозы, настоящие, сибирские. Мела "волокуха", правда, были одеты в тёплые длиннополые тулупы, и дорога пролетела незаметно.

"Полжизни пролетело так, - с горечью подумала Надежда Константиновна. - И всё незаметно..." Перед глазами возникло очкастое мужеподобное лицо Ольги Борисовны Лепешинской, оставшейся в Женеве возле собственной столовой в районе "Каруж". Лепешинская была богатой наследницей, но всё ещё не получившей миллионов от матери-капиталистки, которая не любила свою дочь. И Надежда Константиновна вспомнила давний разговор с нею, когда познакомились в ссылке...

- У Тони вон, - жаловалась Ольга, кивая на сестру Глеба Кржижановского, - мама в ссылку поехала за детьми, а моя владеет шахтами на Урале, двумя пароходами на Каме, спичечной фабрикой в Казани, верёвочной в Челябинске, огромным имением под Москвой, а своих детей - не жалеет, не-ет! Нас 6 у неё: 3 сына и 3 дочери.

- Такая богачка?! - удивилась Надя. - А что же ваш отец?..

- Папа умер, я ещё маленькой была.

- Как же ваша мама управляет всем этим?

- Управляют старшие братья. Так она их проверяет, словно хозяйка своих приказчиков!

- Вы не любите её?

- За что мне её любить? Она сама никого не любит. Жестокая, курит.

- Ну, курит - это ещё не показатель. Моя мама начала курить с горя, когда папа умер, и ей стало трудно со мной.

- У моей - другая причина. Хотя она тоже никогда не была счастливой. Я ведь уехала в 91-м в Петербург учиться без её на то разрешения. Она и отказалась от меня. Похоже навсегда.

- Не огорчайтесь, постареет - отмякнет.

- Да ей уже за 50!

- А где вы учились в столице?

- На курсах лекарских помощников, это на Рождественской улице. Я тогда была Протопоповой до замужества. А сейчас муж всё ещё в Казачинском, а я тут с ребёнком.

- Почему?

- Не отпускают его пока. А здесь - и ссыльных-то один только Курнатовский. Очень интеллигентный, добрый, но почти глухой. От этого застенчив, ни с кем не общается. Работает недалеко отсюда, на сахарном заводе инженером. Он на химическом факультете закончил. Жил 4 года в Цюрихе, там и учился.

От воспоминания о Курнатовском у Надежды Константиновны заколотилось сердце и горячо стало щекам, несмотря на встречный ветер. Лишь сейчас призналась себе, что` значила для неё та первая встреча с ним зимою 98-го года. Приехали тогда в Курагинское с Володей, поговорили с Лепешинской, а от неё - в посёлок, где жил Виктор Константинович. Уж очень не терпелось мужу познакомиться с ним. А первой изумилась она, увидев необычайной красоты 30-летнего мужчину. Был чем-то поражён, казалось, и он, знакомясь с нею и разглядывая её лицо. Теперь-то, 8 лет спустя, она знала, то была любовь с первого взгляда. Только не ожидала от себя такого: замужняя женщина, хотя и не было ещё в её жизни настоящего чувства! Разговор мужа с Виктором Константиновичем выглядел тоже неестественным:

- Вы что, не слышите меня?! - кричал муж.

- Да это у меня с детства, после осложнения от перенесённой на ногах скарлатины.

От Лепешинской они уже знали его историю. Рано умерла мать. Отец-алкоголик привёл в дом мачеху с 5-ю детьми. Да у отца было 3 сына. И началась в новой семье не жизнь, а кошмар. Отцу всё время не хватало денег, и он напивался с горя. Спирт у него как у врача был всегда под рукой. В Риге вообще почему-то много пили. Характер у Виктора сложился к окончанию гимназии замкнутый, невесёлый, да ещё глухота.

В университет в Петербурге он поступил в 1877 году, а вскоре и в народовольческий кружок. Затем, после казни товарищей из кружка, в который входил Саша Ульянов, Виктора исключили из университета и выслали из Петербурга в Шенкурск. Там он скопил денег, работая у какого-то купца, и уехал доучиваться в Цюрих, где снимал мансарду и получил диплом химика. Сотрудничал с плехановской группой "Освобождение труда". А вернулся домой, о его сотрудничестве уже знали жандармы и арестовали на пограничной станции Вершбалово, после чего сослали в Сибирь. В Курагинское он прибыл в прошлом году и замкнулся здесь окончательно. У него не было ни любимой девушки, ни женщины, с которой бы он жил.

Последнее обстоятельство изумило Надю: у Виктора Константиновича были прекрасные добрые глаза, красивое интеллигентное лицо с русой бородкой и усами. Высок и строен. Володя рядом с ним показался ей рыжим и грубым крепышом-мужиком.

Видимо, её восхищение передалось и Виктору Константиновичу - он тоже не сводил с неё восхищённых глаз. У него и собака была на редкость преданной ему и ласковой - он сказал, что подобрал её голодающей на улице и называл "Дианочкой". А вот о Плеханове - что не понравилось Володе - он отозвался, как о позёре, играющем роль русского Вольтера. Для Нади, после восторженных отзывов Володи, ездившего к Плеханову в 1895 году и вернувшегося очарованным им (даже плехановское обращение к собеседнику перенял: "батенька вы мой!"), слова Курнатовского показались неожиданно правдивее Володиных, и она подумала: "Он добрее Володи и, видимо, наблюдательнее, как все застенчивые люди. Значит, Плеханов - плохой человек, раз не понравился доброму человеку. А Володя всегда сначала ошибётся в человеке, а потом уж разглядит свою ошибку".

Уезжать ей от Курнатовского не хотелось до такой степени, что разнылось сердце. 40 вёрст обратной дороги она думала только о нём. И всю зиму часто-часто вспоминала. Он будто услышал её и приехал весной вместе с собакой, сказав:

- Вот... соскучился там от одиночества... Приехал поиграть в шахматы с Владимиром Ильичём... - А смотрел на неё, а не на мужа. Любил, это было ясно.

И снова у неё заполыхало лицо, заныло в груди, а сказать-то - нечего: что могла она ему сказать? И чтобы не молчать, спросила:

- Так вы с "Дианочкой" к нам?

- Не на кого оставить, вы уж простите нас за причиняемые хлопоты. Мне страшно даже подумать, как она там осталась бы без меня! Скулила бы, плакала.

Надя, отвыкшая в жизни от доброты и ласки, чуть не расплакалась сама:

- Ну, что вы, какие тут хлопоты! Я позабочусь о ней.

Уезжал он от них, поняв: ничего изменить уже нельзя, надо прощаться навсегда. Боже, с какой бездонной печалью в глазах произнёс он, неотрывно глядя на неё, словно чувствовал в ней родственную душу и не мог насмотреться:

- Прощайте, Надежда Константиновна! Больше, наверное, не увидимся.

Хотелось расплакаться, закричать: "Но почему же?!." А вместо этого только подала ему руку и ощутила идущий ток от его руки. Такого у неё не было никогда! И опустила глаза, чтобы не выдать себя. А муж ничего и не заметил даже, распрощался весело:

- До встречи! Если не боитесь, что поколочу вас в шахматы снова!

И, как всегда, оказался прав: через год Курнатовский приехал опять, чтобы оставить Наде свою собаку насовсем.

- Понимаете, кончилась ссылка, а Дианочку не на кого оставить, кто бы её любил и жалел. Только вы! - И опять глаза были бездонными и любящими. Оба они всё понимали, а сказать ничего не могли, и Надя лишь спросила:

- А разве с собою вашу Дианочку нельзя увезти?

- Ой, что вы! Я бы с дорогой душой!.. Да кто же возьмёт меня с собакой в такую дальнюю дорогу? Ни один проводник не разрешит. Да ещё, не дай Бог, в Красноярске придётся бросить её! На кого-о?!. - В глазах были слёзы, а в голосе ужас.

Потом Володя его поколотил, как обещал, в шахматы, и Виктор Константинович уехал из её жизни уже навсегда. С Дианочкой Володя быстро подружился, стал брать её на охоту, и она, кажется, перестала тосковать о бывшем хозяине. Не забыла его вот только Надя, хотя любовь к нему тихо куда-то ушла из её сердца. Наверное, причиною такой долгой памяти о человеке, которого почти не знала, была страшная судьба его, настигшая Виктора Константиновича в прошлом году в Иркутске.

Чтобы не расплакаться, Надежда Константиновна прогнала от себя мысли о Курнатовском - впереди показались огни Саблино. Не хватало приехать к свекрови на новый год в слезах.

Единственным родным человеком здесь, в Питере, о котором можно было думать и вспоминать без горечи, у неё всегда была и осталась по сей день добрейшая Лидия Михайловна Книпович. Вот уж кто ей по-настоящему мил, о ком радостно думать и с кем можно поделиться любыми печалями и сердечными тайнами, так это с мудрой социал-демократкой, скрывающейся под псевдонимом "Дядя" и оставшейся одинокой сердечной тёткой для революционерок. Она была старше их лет на 15. Судьба свела с нею, когда Наде исполнилось 20, а за плечами остались гимназия, оконченная с золотой медалью, 2 года бестужевских курсов и немецкий язык, выученный во время перевода книги Энгельса "Анти-Дюринг" на русский. Однако надо было зарабатывать на жизнь, и она устроилась преподавателем в Смоленскую вечерне-воскресную школу для рабочих, которая находилась в Петербурге за Невской заставой. Там уже работала Лидия Михайловна, которая и стала её опекать. Ей Надя призналась, что впервые увлеклась революционером Бруснёвым, который приобщил её в своём кружке к марксизму, но не заметил её самоё. Потом увлеклась студентом не то из русских немцев, не то из шведов. Классон её заметил сам: "Вы, Надя, под стать красоте русской природы - не яркая, но нежная берёзка!" Этим и покорил. Даже целовалась с ним, когда стали вместе читать по вечерам "Капитал" Маркса. Но большая любовь так и не пришла к ней, а более опытный и более взрослый Классон начал давать волю рукам. Пришлось расстаться.

После него в её биографии появилась и позорная страничка: боясь, что уже "старая", вышла замуж за еврея Бориса Гольдмана, тоже социал-демократа, но не по любви, а из жалости к нему. Постоянное нытьё, что ему негде жить, а из-за "черты оседлости" невозможно устроиться на работу, уехать - не может, так как любит её, привело к тому, что она взяла и вышла за него. Правда, без церковного венчанья. Борис, а точнее, Борух, опасаясь проклятия родителей, не мог принять православной веры. Жизнь без любви была ей в тягость, и Борис, получивший столичную прописку, оставил Надю, сказав: "Ты холодная женщина, я не могу жить с такой!.." А для неё это "несчастье" оказалось счастливым избавлением. Ей было стыдно даже вспоминать его: младше на 5 лет, самодовольный, неумный, а главное, ничтожный как личность и нечистоплотный в смысле гигиены.

"Бедная ты моя, бедная! - утешала её Лидия Михайловна. - Сколько же натерпелась ты унижений, берёзынька светлая! Да ты оглянись, посмотри, как смотрит на тебя наш ученик Ваня Бабушкин, он же влюблён в тебя безоглядно!" "Он младше на целых 4 года! У меня уже был такой". "Зато красивый и добрый!" "Но ведь я не люблю его. И уровень у нас разный: вечной учительницей, что ли, при нём быть?" "Тогда обрати внимание на Володю Ульянова, который ведёт ваш рабочий кружок и тоже не равнодушен к тебе". "Лидия Михална-а!.. Он же не остыл ещё от любви к моей подруге, к Лирочке Якубовой! А знаете, как она отплёвывалась от его ухаживаний?" "Откуда же мне знать?" "Так я вам скажу: "Тьфу, тьфу! Рыжий, маленький, противный! Да ещё лысым скоро будет, и картавит!" "Ну, ладно, - согласилась Лидия Михайловна, рассмеявшись. - Если не нравится, сердцу не прикажешь..."

Вылезая возле нужного дома из саней и расплатившись с извозчиком, Надежда Константиновна подумала, снова видя перед собою смеющееся лицо Лидии Михайловны: "А я вот приказала сердцу опять, на свою голову! Вышла за этого рыжего, лысого и картавого. Слава Богу, хоть умного!" "Да, Лидия Михайловна знает всю мою жизнь, все мои переживания. А этим летом прятала моего картавого мужа от полиции у своего брата на даче. Где-то в Финляндии, на берегу моря у маяка. Всё рассказывала потом: "Понимаете, Наденька, он у вас так не высыпался, видимо, что едва присядет где-нибудь возле сосны, и голова уже на груди, спит".

Подходя к крыльцу свекрови, Надежда Константиновна продолжала как бы объяснять усталость мужа не то себе, не то Лидии Михайловне: "Конечно же, не высыпался. Сначала готовил людей к объединительному съезду, затем выступал каждый день на съезде по нескольку раз. Ругался с меньшевиками - в том числе и с братьями Гольдманами, которых считает полными ничтожествами. Да оно так и есть, если их сравнивать с ним - с его умом, эрудицией, меткой речью. А уж с глубиною мышления, так и сравнивать нечего: пигмеи! Сама это поняла, когда Борис ушёл и я познакомилась с Володей. Будто пелена с глаз сошла, и я увидела Бориса по-настоящему. Даже себя презирала некоторое время за связь с ним".

Дверь на стук отворила свекровь, и мысли о муже прервались здорованьем, поздравлениями с наступающим праздником, затем раздеванием, вытаскиванием из сумки конфет, шампанского, подарков. Но свекровь запротестовала:

- Ну, зачем это всё? Я не собираюсь праздновать тут, в чужом для меня доме.

- Идёмте тогда ко мне, - вырвалось у Надежды Константиновны.

- Ехать в Финляндию? Сейчас?!. - возмутилась старуха. - Если бы мне хотелось, я была бы уже в Петербурге, у дочери. Или у Володи.

- Что же вам помешало?..

Старуха опомнилась:

- Я плохо себя чувствую, вот и всё. Старость...

- Но я снимаю комнату рядом с этим домом, только улицу перейти...

- Знаю! - резко произнесла свекровь. - Всё равно это чужой дом. Ты думаешь, я не в курсе? Мне твоя хозяйка сразу призналась... Хочешь выставить меня перед сыном жестокой, да?..

Надежда Константиновна поднялась:

- Володя - не знает об этом. - Сняв с вешалки пальто, меховую шапку, договорила: - Не хочется его огорчать. Так не выдайте же себя ему и вы!

- Как это? В чём?.. - В голосе был испуг.

- Мы с вами встречали новый год вместе, по-родственному. Хотя чужая вам - я, а не этот дом. Всего вам доброго!.. - Надежда Константиновна направилась к выходу.

Мария Александровна, как и сын, не остановила её, уверенная в какой-то своей правоте, неведомой гоям.

Гнев и чувство оскорблённого достоинства захлестнули Надежду Константиновну. Пересиливая себя, она перешла дорогу и постучала в дверь соседей. Поздравила с наступающим праздником хозяина дома и хозяйку. Те пригласили её за стол - пили как раз чай. Она согласилась попить горяченького, немного посидела с ними, поблагодарила и ушла в свой "курятник". В доме было натоплено, тепло. Она повесила в углу на гвоздь пальто и шапку, разобрала, не зажигая лампы, постель, разделась и легла. Только после этого глубоко вздохнула - всё, больше никто не оскорбит, не обидит и не будет мешать.

Ясное дело, уснуть не могла и стала думать о Курнатовском: "Бедный Виктор Константинович! Где вы сейчас?.. Слышала от Лепешинской: вас арестовали в 5-м году в Иркутске за восстание и приговорили к расстрелу. Но потом расстрел заменили "вечным поселением" где-то под Якутском. Уж не в том ли месте, где застрелился товарищ моего мужа Николай Федосеев в 1898 году, когда мы с вами только познакомились. У него тоже была тяжёлая жизнь, как и у вас. Но вы, ради Бога, не убивайте себя! Может быть, наша революция заставит правительство пойти на амнистии, и мы когда-нибудь ещё встретимся. А может, вам удастся бежать? Ведь убегают же другие..."

Чувствуя, что по лицу катятся слёзы, она переключилась на злобную свекровь: "Ну, о чём сейчас может думать эта змея? Неужели не стыдно?!."

Мария Александровна погасила в это время в своей комнате лампу и, ложась в постель, тоже вернулась памятью в далёкое прошлое, тут же позабыв о невестке, хотя и посасывала принесённую ею конфету.

19-го марта 1887 года Мария Александровна Ульянова, 52-летняя мать 6-х детей, узнала от своей 35-летней подруги, Веры Васильевны Керенской, страшное известие: 3-го марта в Петербурге арестованы дети-студенты Анюта и Саша. Дочь замешана в какой-то столичной антиправительственной демонстрации, а сын - в покушении на жизнь императора России Александра Третьего. Стало быть, сыну грозит либо пожизненная каторга, либо... смертная казнь. От чёрной этой вести у Марии Александровны мутился рассудок и подкашивались ноги. Глядя на блестевшее тёмным лаком фортепиано хозяйки в гостиной - здесь она часто играла и пела вместе с Верой Васильевной, с которой сошлась несколько лет назад на почве любви к музыке и общности еврейского происхождения - Мария Александровна спросила:

- А это... не ошибка?..

- Прочтите письмо сами, - протянула конверт Вера Васильевна. - Пишет ваша племянница. Не вам, а мне - затем, чтобы я вас подготовила...

Да, почерк и адрес на конверте был Катин. Племянница вышла замуж за столичного литератора Матвея Леонтьевича Песковского, когда училась в Петербурге, и Саша и Анюта бывают теперь у неё. Естественно, Катя знает о них всё...

В январе прошлого года у Марии Александровны умер от инсульта муж. Ему было только 55 лет - разве это возраст для смерти?.. И вот новая беда, надо ехать...

В дороге, после Нижнего Новгорода, до которого добиралась из Симбирска более суток, узнала от кондуктора поезда, что до Москвы тоже придётся ехать более суток. Да ещё от Москвы сутки.

- Считайте - не считайте, - закончил он объяснение, - а лучше всего отбивайте свою телеграмму о дне приезда из Москвы. И номер поезда не позабудьте сообщить. Так надёжнее будет.

Спалось Марии Александровне в эти дни плохо под стук колёс, особенно ночью - одолевали тревожные мысли. Да и запах горевшего угля мешал дышать - видно, погода над крышами вагонов портилась, и дым из их труб заносило каким-то образом внутрь поезда. Проводники топили ночью вовсю.

Воспоминания о прожитой жизни начались у Марии Александровны с того, что 21 год назад, 31-го марта, у неё родился в Петербурге сын, к которому она едет сейчас и которому исполнится через 10 дней 21. Сколько иллюзорных надежд связано было в том, 66-м, году с появлением нового ребёнка, если он... окажется мальчиком! Первой родилась 2 года назад девочка, Анюта. Но... от кого?! От наследного принца российского императора! Незамужней Марии Александровне было тогда уже 29, а юному её любовнику - только 19. Однако, он не оставил её после неожиданного отцовства и продолжал тайно сожительствовать. Она решилась забеременеть ещё раз - вдруг родится мальчик, и молодой принц, не желая покидать своих детей, женится на ней. Ну, а не женится, так всё равно как-то по-царски устроит её жизнь из-за родившегося сына. Увы, сын родился под несчастливой звездой...

Но ведь сама-то была удачливой! Родилась красавицей, с музыкальным талантом и способностями к языкам. Отец был евреем, рос в зажиточной семье торговца где-то в Житомирской губернии, сумел выбраться из черты оседлости, приняв православие, и поступил в Петербурге на медицинский факультет. В 25 лет он уже работал врачом в полиции и женился на житомирской еврейке, которая тоже приняла православие и переехала с ним в Петербург. Бывший Зендер Давидович Бланк стал Александром Дмитриевичем Бланком, а она - Анной Ивановной Бланк. Там родила своему 26-летнему мужу сына Диму в 1833 году, в 1835-м - дочь Марию, а затем - опять мальчика, который умер. Потом - одну за другой, девочек: Аню, Соню и Любу. И умерла, когда старшему из детей, Мите, было 13 лет, а младшей, девочке Любе, только 2 года. Самой ей - исполнилось лишь 32, столько же, сколько было Марии Александровне, когда она родила второго ребёнка. Дело в том, что Мария Александровна, оставшись в Петербурге без матери, воспитывалась приехавшей из Малороссии тёткой, принявшей православие и заменившей своим племянникам мать, а их отцу - жену, правда, тайную. Рано созревшая, красавица Мария быстро поняла роль Екатерины Ивановны в доме и стала увлекаться мужчинами тоже. Это были молодые гвардейские офицеры, обслуживающие Зимний дворец императора Александра Второго, где служил врачом и отец. На одной из офицерских пирушек её увидел 18-летний принц Александр и влюбился. Так 28-летняя Мария, окончившая в юности гимназию, курсы английского языка и музыкальную школу по классу фортепиано, не вышедшая из-за эротической распущенности замуж - все её любили, но в жёны никто не брал - стала любимой наложницей царского сына, который не мог от неё оторваться.

Дочь врача, она была "просвещённой", чтобы не забеременеть. И не беременела много лет, наслаждаясь утехами молодости. Но когда стала спать с юным неуёмным и ненасытным "Сашкой", она до того влюбилась в него, что через полгода забеременела, убедилась в этом поздно, и пришлось рожать.

Думала, что всё, конец света, опозорена, и отец прогонит её. Но умный папочка, узнав, от кого она ждёт ребёнка, не прогнал. Молодой и скромный "Сашка" отнёсся к своему отцовству тоже спокойно. Не желая расставаться с нею, даже пообещал, что поможет ей и с воспитанием ребёнка - не бросит свою "кровь" на произвол судьбы, а доктору Бланку исхлопочет у министра Двора "личное дворянство" и чин действительного статского советника, что соответствует в табели о рангах чину генерала. Отец был ещё не стар, но и не молод, так что жизнь знал хорошо и готовился к выходу на пенсион. А пенсион "генерала" - это награда, ради которой, ну, просто грех ругать и останавливать свою дочь. Как врач он знал, старший сын Александра Второго, наследный принц Николай, был неизлечимо болен туберкулёзом лёгких и мог умереть через год или два - Петербург для туберкулёзников тяжёлой формы это могила. И тогда второй сын царя, Александр, с которым дочь продолжала спать, перейдёт в наследные принцы. А там, если дочь родит своему Сашке второго ребёнка, к тому же мальчика, то, как говорит русская пословица, чем чёрт не шутит? Может, царский наследник и женится тогда на ней?.. Царской короны ему после этого не видать, но зато Мария всё равно будет пристроена по великокняжески! А императором останется либо сам Александр Второй - он мужчина ещё в соку, крепкий и богатырского сложения, либо третий сын, великий князь Сергей, если уж что...

Рассуждения отца вселили и в дочь надежды, да ещё покруче, а потому и вела себя с принцем в постели так, что тот прикипал к ней всё сильнее и прочнее. Незаметно и сама влюбилась в его мужскую пылкость, в богатырский рост и простоту. Он был красивым, умным, мыслил ясно и логично. Плохо было другое: любил выпить. Не переносила и табачного запаха.

В 1865-м Мария забеременела опять, уже не случайно, и в конце марта следующего года у неё родился сын - назвала Александром. Дескать, в честь обоих дедов сразу и в твою, Сашенька, тоже. "Аким-простота" был счастлив, а отец Марии, уже в чине действительного статского советника, вышел на пенсион, укатил куда-то под Казань, где купил себе небольшое поместье в русском селе Кокушкине, и оставил дочери свою квартиру врача в Санкт-Петербурге. Лучше бы, наверное, не уезжал - на этом её счастье с Сашкой и кончилось...

Старший брат Сашки, наследный принц Николай, был помолвлен в сентябре 1864 года с дочерью датского короля Христиана 9-го принцессой Дагмарой и, надеясь вылечиться от своей болезни, выехал в ноябре по совету будущего тестя на знаменитый курорт Германии Баденвейлер. Однако не вылечился, а скончался там 12-го апреля - весной у туберкулёзников всегда происходит обострение болезни.

На похороны Николая выехали в Баденвейлер Александр Второй, его жена-немка, императрица Мария Александровна, бывшая во девичестве принцессой Гессенской Максимилианой-Вильгельминой-Августой-Софией-Марией, и прихватили с собою и Сашку, пожелавшего проститься с братом, а заодно и посмотреть родину матери в Дармштадте, где находилось герцогство Гессенов.

Маша так и не узнала всей правды об этой поездке Сашки - он больше говорил ей о том, что ему было жаль видеть в гробу 22-летнего брата, о том, что дом Гессенов в Дармштадте очень мрачный, похож на волчье логово в лесу, а не на герцогство, что не понравились ему и все Гессены: "Заносчивая немчура!" В общем, толковал только о своих впечатлениях. И ни одного слова о том, что на похороны брата приезжали из Дании хорошенькая, маленького росточка, бывшая невеста Николая и её отец, высокий король Христиан 9-й. Что отец Сашки, видя, как сын пожирает глазами Дагмару, договорился с её отцом о новой помолвке, на этот раз с Сашкой, на что эта Дагмара с радостью согласилась - Сашка ей тоже понравился. Всё это выяснилось позже, когда проклятая датская "Дюймовочка" появилась в Петербурге уже в качестве невесты Сашки. Летом 1866 года, когда Маша родила Сашке сына, он признался ей, что его отец-император приказывает ему жениться на бывшей невесте брата.

- А что? - изворачивался он. - Отец - занят сейчас сучкой Долгоруковой. Видно, хочет обвенчаться на ней тайным морганатическим браком и передаст престол мне. Буду царем!..

- А как же я? - вырвалось у неё. - А как же твоя мать?..

- Мать - хоть и немка, а курица. Уедет, наверное, в Дармштадт, к своим. А ты... Жениться на тебе - я не могу, ты знаешь об этом. Сделаю тебя фрейлиной при моей датской жене - она по-русски ни бум-бум...

- Да, да, знаю. И понимаю всё, - бормотала Маша в ответ. - Но я же... люблю тебя!

- Вот и будешь при мне, рядом... Иначе - как же? Я не смогу, будучи женатым, ездить сюда к тебе из Гатчины. А во дворце я буду приходить в твою комнату фрейлины ночью.

Тон был искренний. Глаза - любящие. Выхода - не было. Двое детей... Согласилась.

Датчанку русские священники перекрестили в Марию Фёдоровну, совершив обряд перехода в православие. По-русски она говорить не умела, училась понимать только первые необходимые слова. И тут Мария как фрейлина пригодилась "датской дурочке" тем, что знала английский язык и могла помочь ей в общении с дворцовыми. К тому же "дурочке" понравилась её игра на фортепиано, а ещё больше умение петь русские песни. В общем, обе Марии, словно бы подружились - одна искренно, почти по-детски, выбалтывая, как познакомилась с Сашкой и прочее, другая - по необходимости. Датчанка от Сашки-медведя не беременела, была неопытной и пугливой. Сашка сам рассказывал об этом. Ничто их опять не тревожило, и жизнь вошла потихоньку хотя и в новое русло, но катилась по-прежнему. Отец Сашки продолжал править Россией, престола не передавал, так как уже достиг всего, чего хотел, без потрясений в семье - спал со своей любовницей чуть ли не открыто в Царском Селе. Официальная жена, императрица, спала в Зимнем, в столице. Сашка же, поселившийся в гатчинском дворце, приходил к Марии по ночам тайно. Однако придворные в Гатчине знали обо всём, и Марию это мучило - жила в постоянном напряжении.

Первый семейный скандал разразился после того, как "датская дурочка" родила в 1868 году своего первенца "Ники" и, понимая по-русски почти уже всё, узнала об интимных отношениях мужа с её фрейлиной. К началу следующего года обо всём узнал император и, во избежание дальнейших осложнений, подыскал для фрейлины Бланк через доверенного сановника жениха - 38-летнего картавого и почти лысого холостяка, учителя математики и физики Илью Николаевича Ульянова. Марии было тогда 34, и она... согласилась - обстоятельства сильнее людей.

А вот невзрачный учитель Ульянов, похожий на монгола, хотя и светловолосый, был даже рад, что в жёны ему досталась красавица. Приплод?.. Так и самого облагодетельствовали с лихвой - личное дворянство, высокий чин, достаток. Неприятен был лишь строгий запрет: "Царских детей, любезный, не касаться! Ежели свою судьбу не хотите испортить..."

Он и не касался - даже пальцем не тронул ни разу: принялся делать своих одного за другим. Но все почему-то удавались в него - монголовидные, а Володя - так ещё и картавость унаследовал, и рыжим стал. Зато "царский приплод" рос похожим на неё. Видно, из-за этого пролегла между детьми невидимая черта отчуждения. А ведь "царские" не знали, что они не Ульяновы. Особенно холоден был Александр с Володей, когда начал проигрывать ему в шахматы. Не жаловал "братца" и тот. Мария же любила Володю сильнее, чем других детей. Наверное, поэтому Илья Николаевич не ревновал к "чужим" детям. Да и не злобив был по характеру и не злопамятен. Жили, в общем, большой и дружной семьей.

Мария Александровна тоже смирилась с новой своею участью - бедности-то не было. И подругу себе нашла по душе - жену директора гимназии, у которого учились все дети. Мадам Керенская, правда, лет на 15 моложе, но тоже оказалась православной еврейкой, а это, считай, что родня - других евреек в городе, кажется, не было, во всяком случае, она не встречала.

Оставила сейчас на неё всех своих детей и едет вот опять в Петербург. Мысль была теперь только одна: добиться приёма у царя, отца Саши, и как-то спасти...

Ехала и думала: "Неужели же он не выручит Сашу - всё же отец, да и власть над государством давно уже в его руках!" Вспоминала, как тосковала первое время по нему, с каким отвращением ложилась в постель с нелюбимым Ильёй Николаевичем, оказавшимся ненасытным "калмыком". Спасибо, был деликатным - понимал её состояние. А как завидовала "датчанке", когда Сашка стал императором в 1881 году. Хотела поздравить его телеграммой, но поняла: нельзя. Да и обижена была на него: мог же как-то дать знать, что помнит, спросить о детях. Ни слова! Ни разу! Как будто умерла для него. А ведь любил!..

Несколько лет после "изгнания" из Петербурга да ещё с нелюбимым мужем, с которым её немедленно обвенчали в столице, она следила по газетам за тем, что происходило без неё при Дворе Романовых. Опять начались покушения на ненавистного императора, который испортил ей жизнь, осчастливив, правда, своими благодеяниями Илью Николаевича так, что он даже переживал эти покушения. Первое из них произошло в 1867-м, когда она жила ещё в Гатчине и не знала Илью. О новом покушении ей сообщил в 1879 году муж, протягивая газету с этим известием. Рука его подрагивала. Через год, в 1880-м, последовало третье покушение, и снова неудачное. Мария, помнится, досадовала: " Ну и неумехи же эти террористы! Им - даже убийство кур нельзя доверить, не то что царя..." К тому времени знала, что законная жена Александра Второго почему-то "вдруг" умерла на 56-м году жизни, никогда и ничем не болея. А император тут же оформил морганатический брак с молодой любовницей, которая уже родила ему сына Георгия и получила княжеский титул на фамилию Юрьевой.

В 1881-м террористы не промахнулись. Какой-то Желябов швырнул бомбу прямо под карету Сашкиного отца, и этим же взрывом подбросил и Сашку... на императорско-царский трон. А по разнесённому на куски Александру Второму в государстве был объявлен трёхдневный траур: Россия потеряла своего царя "Освободителя". Ну, как же, отменил крепостное право 20 лет назад, не дав при этом крестьянам земли, а в 70-м освободил от турок Болгарию. Илья Николаевич ходил в дни траура во всём чёрном, скорбел. Возмущался, когда стало известно, что среди заговорщиков-террористов была одна молодая женщина-революционистка, дворянка Софья Перовская, правнучка последнего гетмана Украины графа Кирилла Разумовского, который был младшим братом Алексея Разумовского, морганатического супруга дочери Петра Великого Елизаветы Петровны, и ещё она была внучкой бывшего министра внутренних дел России графа Перовского Льва Алексеевича. Её повесили вместе с убийцей Желябовым.

Мария, в отличие от мужа, думала по-иному: "Вот кого надо будет ставить детям в пример, когда подрастут! Таких, как этот Желябов и Соня Перовская".

Потом - тоже из газет - стало известно, что Сашка, получив императорский трон, сместил с поста Министра Двора графа Адлерберга и поставил на его место генерала Воронцова-Дашкова. Этому известию Мария порадовалась. В 1866-м, когда она родила своему невенчанному супругу сына, Сашка, в тайне от отца-государя, обратился к Министру Двора, надменному графу Адлербергу с личной просьбой об одолжении: "пожаловать" доктору Бланку за "особые заслуги перед отечеством" чин действительного статского советника и "личное дворянство". Однако министр отреагировал на его просьбу с тонкостью дипломата: "Без санкции государя-императора я как министр Двора не имею должностного права на сей государственный акт, не входящий в мою компетенцию".

Это был отказ. Пришлось Сашке ехать из Гатчины в столицу ещё раз, но не к министру Двора, так как отец никогда не согласился бы дать свою санкцию, а к министру внутренних дел России, 40-летнему генералу Лорис-Меликову, который был любимцем у отца и решал многие государственные вопросы самостоятельно. К тому же добродушный и хитрый армянин Михаил Тариэлович, живя рядом с отцом во флигеле Большого императорского дворца в Царском Селе, знал Сашку чуть ли не с детства и не раз говаривал потом, когда Сашка подрос: "Люблю тебя, Сандро-джан! Как вирос - прямо богатыр, в отца пошёл! Если возникнут затруднэний с дэвочками, прыходы: всигда помогу! Понял, да?" И действительно смотрел на него влюблёнными глазами.

Вот Сашка тайком от отца-императора и приехал к Меликову в Департамент со своим "затруднэний". Выслушав деликатную просьбу о "пожаловании" доктору Бланку "дворянства" и "чина", добряк-генерал нахмурился, но всё-таки устроил это дело буквально в несколько дней. Правда, предупредил, чтобы действительный статский советник Бланк немедленно подал в отставку и выехал из Петербурга. "Так будет лучше для всех!" - добавил дальновидный "дядя Миша".

Вагон резко качнуло, и Мария Александровна вспомнила, что ненавистная ей жена Сашки, "датчанка", завела себе будто бы любовника-грузина, взяв его не то в личную охрану, не то в адъютанты. Об этом ей написала одна из медицинских сестёр, служившая при Дворе в Гатчине, с которой Мария Александровна переписывалась по старой дружбе. Разумеется, крайне редко и в осторожных выражениях, причём писала этой медсестре на адрес её матери, проживающей не в Гатчине, а в Петербурге. Последнее письмо от осторожной "сестры", написавшей новость о грузинском князе Шервашидзе, пришло в прошлом году, и его смысл был понятен только одной ей, знавшей тайный язык дворни и необходимость строжайшей конспирации. Однако не сразу поняла смысл полученной новости: "У Вашей заморской дюймовочки после рождения в 82-м году 5-го ребёнка испортился ангельский характер. Она стала резкой и мстительной, а главное, не любит уже своего первенца, который женился, как и его дед, на змее из Дармштадта, а эта змея-внучка дала дюймовочке кличку - "Гневная".

"Какая "дюймовочка"? - думала она, не понимая. И только вспомнив, что сказку о дюймовочке написал датчанин Андерсен, сообразила, о ком идёт речь. Додумала: - Значит, жена Сашки тоже не стала счастливой... Так им, обоим, и надо!.."

В прошлом году у Марии Александровны умер муж, и она вяло отреагировала на полученную новость, зато теперь, находясь в вагоне, забыто обиделась на Сашку вновь: "Куда же ты смотришь там, дурак! Взял бы да и выгнал эту "датчанку", как графа Адлерберга!"

"Ой, ну, какая чушь лезет мне в голову в такую тяжкую ночь!" - тут же одёрнула она себя. И переключилась на мысли о неотложном: "А примет ли он меня там, в Петербурге? Кто я для него? Бывшая любовница? Невенчанная жена?.. Да и он для меня - уже не "Сашка", император!"

Мучилась: "Как же держать себя с ним?.. Надеюсь, что всё-таки примет, должен принять - слишком серьёзный повод: приехала просить о спасении нашего с ним сына, не чужого ему человека! Интересно, что он будет чувствовать ко мне? Прошло 18 лет, как не виделись!"

На вокзале Марию Александровну встречала не только племянница, но и молодой человек, которого Катя представила ей как жениха арестованной Ани. Студент в тужурке технологического института наклонил голову:

- Марк Тимофеич Елизаров.

Был он невысок, некрасив, носил реденькие усы и по первому впечатлению не понравился Марии Александровне. Однако после того как он очень толково рассказал ей о том, что произошло, где содержится под стражей Саша и где Анюта, к кому ей следует в первую очередь обратиться с прошением о свидании с детьми, она поняла, что Марк неприятен лишь с первого взгляда, а на самом деле толков и умён.

В последующие 2 дня, когда в министерстве юстиции ей отказали в свидании с сыном ("До конца следствия сие, сударыня, невозможно, запрещает закон!"), а разрешили только с дочерью, и она в тот же день повидалась с нею. Марк был рядом и успокоил в отношении Анюты очень уверенно:

- Суда над нею не будет, она не одна была на демонстрации. Разве что исключат на год с курсов и последует административная высылка из столицы. Да и это, скорее, из-за серьёзности обвинения, предъявляемого Саше.

- Спасибо вам, Марк Тимофеич, что успокоили хотя бы в отношении Анюты. Но как же повидаться мне с Сашей, ведь следствие, вероятно, будет тянуться долго: арестовано 15 человек! Да и что я скажу ему?.. Сначала нужно непременно повидаться с императором! Только он может отвести Сашу от петли. Представляете, в каком состоянии находится мой сын?!.

Марк вздохнул:

- А хуже - не будет? Ведь император сейчас тоже - неизвестно, в каком состоянии! А, скорее всего, в бешенстве. Да он и не примет вас...

- Примет! - уверенно вырвалось у неё. - Знать бы только, к кому следует обратиться с этой просьбой? К министру Двора?..

- Нет, лучше всего, если ходатайствовать для вас об аудиенции станет директор департамента полиции Дурново. Говорят, император доверяет ему по этому делу более всех.

- Вы так считаете?..

- Многие так считают. Толстой - трусоват и недалёк. Граф Лорис-Меликов - говорят, находится где-то на юге.

- Он - уже граф?..

- Да. Этот титул ему пожаловал за турецкую кампанию Александр Второй. Сейчас граф, видимо, в отставке - стар. Но ещё влиятелен.

Думая о том, что Лорис-Меликову должно быть немногим более 60-ти лет, и, сожалея о его отставке - она была уверена почему-то, что он помог бы ей, как когда-то её отцу, умершему 4 года назад - она произнесла:

- Ладно, подам прошение Дурново, хотя и нехорошая у него фамилия. Вы поможете мне изложить его?

Тут же, на квартире у Песковских, Марк написал ей толковый и обстоятельный текст. Она его переписала, внеся некоторые, как ей казалось, важные поправки, и он отвёз её к зданию Департамента полиции России.

В противоречие с фамилией ровесник Александра Третьего Пётр Николаевич Дурново оказался человеком умным и тактичным. Выслушав Марию Александровну с глубоким вниманием, он принял ходатайство и сказал, что известит её о решении государя. По его тону она поняла, Сашка не собирается отказываться от встречи - видимо, разговор о ней уже был.

Вернувшись к племяннице, она стала готовиться к встрече с царём. Во-первых, надо было произвести на него впечатление всё ещё красивой женщины, а не трясущейся от горя и рыдающей матери - да и не мог он согласиться на казнь Саши, не мог! Характер у него незлобивый, знала. Так зачем же рыдать и вгонять себя в образ старухи? Ей - лишь 52, и фигура сохранилась. Значит, нужно только привести в порядок причёску, лицо. А для этого в столице есть отличные парикмахерские.

Ловила себя и на мыслях о нём: каков он теперь? Если всё тот же, рослый и стройный красавец, не оплыл от царских застолий, то её шансы плохи - красивых баб при Дворе достаточно было всегда, а они, как известно, красивого мужика не пропустят. Значит, в сердце Сашкином места для неё уже не найдётся. Ему-то - всего 42, это же мужской расцвет и ума, и внешности! Одним словом, ей хотелось, чтобы её бывший "Сашка" постарел - ведь он же, помнится, любил выпить. Хотелось, чтобы он чувствовал, что обрюзг, никому, кроме жены, не нужен. Ощущает же вот она, что никому не нужна после смерти мужа, хотя самой-то всё ещё чего-то хочется - не прошло и года, а дурной бабий сон однажды приснился...

Она не ошиблась, император её принял в Зимнем дворце и оказался резко погрузневшим - бородатым Ильёй Муромцем. Находясь минуту назад в приёмной, она, пока дежурный генерал пошёл докладывать о ней, стала думать о том, как ей держать себя перед ним, как подходить, общаться? Стоит взять неправильный тон, и всё обернётся против неё. К тому же сильно волновалась. И так и не решив ничего - покажет обстановка и сам он, как будет встречать: выйдет ли из-за стола и обнимет или же будет сух и официален? - направилась к двери императора, на которую указал ей появившийся адъютант.

Александр не сидел за огромным столом, а стоял в военном мундире полковника, и не пошёл к ней, а ещё издали встретил наклоном головы, кивая на кресло перед собою. Вот тут она и заметила: "Обрюзг! Илья Муромец..." Но не села, а остановилась перед столом, произнеся:

- Благодарю вас, ваше величество, что согласились принять!.. Здравствуйте... - Она склонила голову.

Он не садился тоже:

- Здравствуйте и вы, Мария Александровна. - Подал ей - через стол - огромную руку. - Как доехали, как чувствуете себя? Я понимаю, это потрясение для матери...

- А для отца? - тихо спросила она, опуская руку после холодного пожатия.

Он смутился, не зная, как вести себя с нею, такого вопроса, видимо, не ожидал, и это могло повернуть продуманную им беседу из "сдержанно-официального русла" в непредсказуемое направление. Однако быстро нашёлся - сказалась школа государственной дипломатии и правил хорошего тона.

Выйдя к ней из-за стола, он очень естественно взял её под левый локоток и повёл через огромный свой кабинет к большому высокому окну, выходящему на Неву. Пророкотал:

- Никогда не думал, что придётся встретиться... вот так и при таких обстоятельствах, когда обоим будет мучительно тяжело и говорить, и смотреть... Это сколько же лет протекло? - перевёл он взгляд с её лица на Неву.

- 18. А вообще-то... вы думали когда-нибудь, что встретимся?

Глубоко вздохнув, он, намеренно "честно" признался:

- Некогда было о таком думать. Разве что в первый год, пока болело и помнил... А потом - я же император! У императоров - нет времени на личную жизнь. Ну, да ладно, вы же - не за этим ко мне... Дурново доложил, что... за помилованием?

Она оценила и его ум и такт: дал понять сразу, что беседа должна вестись в официальном порядке, то есть, в рамках, за которые ей выходить не следует.

- Да, - опустошённо отозвалась она, почувствовав коньячный запах, исходивший от него. "Значит, пьёт по-прежнему. На это - у императоров есть время! А давно ли вы, Алексан-Алексаныч, императором стали?.."

- Помилование - это решённый вопрос, его, собственно говоря, и не было для меня. Однако формальность - должна быть соблюдена непременно! Без этого - никак нельзя. И именно потому, что император для "государственного преступника Александра Ульянова" - человек не чужой. Хотя я - не растил его, не воспитывал и даже не знаю, каков он. Но - обещаю, обещаю... Для этого - он должен написать прошение на моё имя. Прошение - я официально отклоню, а на деле - он будет вывезен отсюда подальше... В тайне от всех, разумеется. Это - должна правильно понять и ты.

В ней загорелась надежда, но, боясь её погубить неправильным или неосторожным словом, она продолжала обращаться к нему - чувствовала, он так хотел! - в официальной форме:

- Ваше величество, а разве нельзя Сашу отправить куда-нибудь за границу? Под другим именем...

Он выпрямился:

- Мария Александровна! Неужели вы так наивны? Где гарантии, что его там - не опознают? Газеты тотчас же раструбят об этом на весь мир. Да и как поведёт он себя там, вы - это знаете?!.

- Я поговорю с ним... Я обещаю вам! 31-го марта - у него день рождения, если помните...

- Да?.. - удивился он. - Через 3 дня?!. - Помолчав, продолжил, но не теми словами, которых она ждала от него: "Передай ему мои поздравления и обещание, что я позабочусь о его судьбе..." или что-нибудь в этом роде. Как ни в чём ни бывало, он произнёс: - Что вы можете пообещать мне!.. Не-ет, из России - он у меня никуда!.. О сохранении тайны - позаботится секретная полиция, дело это - не шуточное. Смотрите же и сами не проговоритесь: ни мужу, ни моей дочери, ни своим детям - никому!

- Мой муж - умер в прошлом году! - с обидой сообщила она. Добавила: - А я, если помните - не из болтливых.

Он промолчал, и она спросила:

- Куда же вы Сашу отправите?..

- Этого - и я не буду знать, и вам не скажу! Начнёте ездить туда, добиваться...

- Но, ваше величество!.. Неужели в вашем сердце - ничего не осталось? Да и какая же будет уверенность в том, что его жизнь - сохранена?..

- Маша! Ты - не должна с ним встречаться нигде потом, это недопустимо. А в остальном - поверь мне: я же не чудовище какое-то!.. Попрощаешься с ним, и на этом всё. Дочь - выпустят, когда всё утихнет.

- Но я могу хоть шепнуть ему, чтобы не переживал? Он же сейчас с ума там сходит! - "Какой жестокий, бесчувственный! Даже не помнит, что сын родился в последний день марта!"

- Конечно, а как же. Разве я не понимаю этого...

- И это... всё, что ты можешь для нас сделать?.. - Она подняла на него обиженные глаза, чувствуя в душе, как закипает гнев против него, а не слёзы.

- А что же ещё? - раздражился и он. - Всё, можешь идти к нему! Свидание - устроит Дурново...

- А ты?.. А вы, - тут же поправилась она, - разве не хотите поговорить с сыном?

- Он разве знает о том, кто его настоящий отец?

- Да. Год назад, когда он уезжал учиться в Петербург, я сказала и ему, и его сестре - они были в Симбирске на каникулах - что их отец - ты.

- Какой же он тогда мне сын, если готов был поднять на меня руку? Не-ет, эта встреча - невозможна в таком случае!

- Во всём случившемся - больше моя вина, а не детей. Я была обижена императорским Двором...

- И воспитала их... в ненависти и ко мне? Даже девочку?..

- Это сложно теперь всё объяснить, когда прошло столько лет...

- Скажи мне, ты в церковь - ходишь?

- Нет. Я не верю в Бога!

- Вот этим - всё и объясняется. Значит - у тебя и дети безбожники!

- А твой отец - по-божески обошёлся со мной?!

- А как на его месте поступила бы ты?!

- Не знаю, я - была на своём месте, а он - на своём.

- Не хочу сейчас обо всём этом... Тем более что мой отец - ничего вам плохого не сделал! Прощайте!..

Император вдруг понял - словно током ударило: "А ведь она, иудино племя, родила мне детей из корысти: до 29-ти лет - ни от кого не хотела рожать! А как только легла под будущего царя - сразу нате вам! Это же ясно..."

Мгновенное прозрение отвратило его от неё окончательно и сделало равнодушным к её судьбе уже навсегда. Мария Александровна Ульянова не могла знать, о чём думал он, но, видимо, почувствовала: что-то оскорбительное. Опустила голову и, не сказав более ни слова, пошла от него к двери.

Он не останавливал её, не окликал. И тогда в её измученной душе всё восстало против него снова, как и 18 лет назад. Закрывая за собою дверь, остервенело подумала: "Ну, ладно же, чурбан ты бесчувственный! Я и Володю воспитаю в ненависти к вам, палачи! А себе - не прощу, что спала с такой сволочью. "Ходишь ли ты в церковь?.." - передразнила она. - Чтобы ты сдох в ней, проклятый гой!"

Смерть императора, которая наступила через 7 лет в Крыму, на 49-м году его жизни, Мария Александровна восприняла без злорадства. Дело в том, что за год до его смерти она сама вмешалась в семейную жизнь любимого сына Володи точно так же, как когда-то Александр Второй вмешался в её жизнь: она - тоже развела своего сына с любимой женщиной, которая оказалась старше его - сыну было только 23, а той, Ясневой, тоже Марии и тоже 32, как когда-то самой. "Надо же, опять тёзка!.. Что это - сплошные случайности или в самом деле - злой рок, Божие возмездие?.."

Примерно через месяц после смерти Александра Третьего ей приснился кошмарный сон: какие-то люди тянули под воду тонущего в море Сашу, он кричал, звал на помощь, а никого рядом не было. Не в силах вырваться из рук подводных убийц, он захлёбывался и тонул, а она, его мать, проснулась в холодном поту и в слезах. Загнанно дёргалось в груди сердце. В окно стучали капли дождя - на улице, наверное, холодно, дождь превращается в снег, и не понять, утро уже или всё ещё ночь?..

Наконец, она проснулась полностью. Муж давно умер. Ещё раньше его умер в Кокушкине, на руках у сестры, старый отец. Сама она - сейчас в Самаре. Володя, которого развела с Ясневой, живёт в Петербурге и занимается тем же, что и когда-то Саша - вместе с рабочими хочет уничтожить русский царизм. Она так его воспитала - в ненависти к Романовым. А теперь вот, вспоминая свой разговор с отцом за год до его смерти, чего-то боится.

Папе тогда было уже 79. Стояло лето 1882 года, были каникулы, и она привезла в Кокушкинское имение отца на летний отдых детей. Володя рылся в книгах деда в его кабинете, сестра и её муж копались в огороде на грядках, а отец сидел на скамейке в саду. Вот там, подойдя к нему, она спросила:

- Папа, зачем ты принял православие?

Он удивился:

- А почему это тебя заинтересовало только теперь?

- Вспомнила детство, маму. Она - не хотела ведь быть православной.

- А я - не хотел быть лавочником, хотел учиться. И если бы твоя мать не перешла в православие, я не смог бы жениться на ней. Разве ты этого не знаешь? И не было бы сейчас всех вас на свете. - Последние слова отец произнёс уже с раздражением.

- Ну, чего ты сердишься? Я-то - понимаю всё это. Но меня интересует, почему была против этого мама?

- Вот так надо было и спрашивать! А ты - спросила: почему Я?.. Сначала, говорю, мне хотелось стать доктором. А когда выучился и познакомился с естественными науками, то вообще стал атеистом!

- Ну, а почему всё-таки мама?..

- Еврейское воспитание, что тут непонятного?

- Но ведь она - тоже не из тёмных людей, училась в гимназии!..

- Ты - этого не поймёшь...

- Почему?

- Потому, что ты - не знаешь, что такое еврейское воспитание! Ты - росла и жила в Петербурге, в семье врача-атеиста, а не в еврейском местечке.

- А что такое "еврейское воспитание"?

- Так ты, я вижу, всё-таки набралась в детстве этих блох от матери!

- Каких это блох?..

- Запомни, 99% евреев - жуткие националисты! Потому что прошли - через "еврейское воспитание" и считают весь остальной мир "гоями" и антисемитами.

- А разве это не так? Весь Петербург и другие русские города - не сплошные антисемиты?

- В городах, как Петербург и Москва, антисемиты, конечно, есть. Но - их не столько, как это кажется евреям. А в деревнях - совсем никакого антисемитизма нет, это еврейская выдумка, чтобы оправдать собственную обособленность.

- А в чём она заключается?

- Давай, я тебе разъясню, что такое "еврейское воспитание". Это - как раз то, что я назвал блохами, которыми тебя пыталась наградить в детстве твоя мать.

- А всё-таки?..

- Это - "заповеди", которые якобы оставил евреям Бог Яхве. Они записаны в еврейских религиозных книгах, и раввины читают их евреям в синагогах.

- Например?..

- "Еврей - может забрать себе имущество не еврея, не еврей - не может забрать себе имущество еврея". А есть и пострашнее: "Не еврей не может убивать еврея, он за это ответственен. Еврей - может убить не еврея, он за это не ответственен".

- Не может этого быть!

- Не должно быть, - поправил отец, - но - существует. За это и ненавидят евреев люди, которые об этом знают. И тогда на них евреи начинают показывать пальцем и кричать: "Антисемит!" Или заносят в свои тайные списки их фамилии, чтобы ознакомить с ними остальной еврейский мир. И никогда, ни один ещё еврей не потребовал доказательств вины этих людей. За это - евреев ненавидят тоже.

- За что, за это?

- За обвинения не по фактам преступлений, а только по одним лишь подозрениям в непонятной виновности. Такого слепого суда нет ни у каких других народов.

- Так что же получается?..

- Думай сама... - Пошли в дом! - Он поднялся.

- О чём?..

- О том, как ты воспитываешь своих детей. Мне кажется, ты - настраиваешь их, как и твоя мать тебя, без достаточных оснований.

- С чего ты это взял?.. Против кого я их настраиваю?

Отец промолчал, проходя мимо грядок. И продолжил разговор только в доме.

- Против властей. Скажи мне, что плохого сделали нам Александр Второй и его сын? В чём их вина?..

Теперь промолчала она, увидев лежавшего на диване Володю. Отец посмотрел на него тоже - мальчик спал - и вернулся к разговору о матери и её "блохах". Мария потеряла к разговору интерес. До неё доходили слова отца уже так, будто нырнула в воду:

- Повторяю тебе: вера тут не при чём. Я - принял православие не потому, что оно показалось мне - самой справедливой религией. Для меня - все религии сплошная выдумка! А их священники - сказочники. Впрочем, раввины - ещё и натравливают евреев на всех. Так что ответный антисемитизм во всём мире - целиком на их совести!

Что-то ему отвечала, оправдывалась. А он снова принялся упрекать:

- Твоя мать, Грошопф - воспитала тебя еврейкой не только по характеру, но и по духу. Если бы не твой характер, твоя жизнь - была бы другой...

- При чём тут это? Я - довольна своим характером!

- А злопамятность? Разве молодой парень виноват в том, что был моложе тебя на 10 лет? В том, что встретился с тобой... Да и что плохого он сделал нам?.. Если бы не он, у меня - не было бы этого имения. У тебя - обеспеченной жизни. И вообще у каждого человека - такая судьба, какую он выбирает себе сам... А ты - хочешь, чтобы и этот?.. - он кивнул на спящего внука, - набрался того же!

Отрываясь от воспоминаний, Мария Александровна подумала: "Да, сына я воспитала хотя и не по еврейским книгам, но, думаю, что правильно. Остаётся лишь рассказать ему, что Анюта - ему сводная сестра, как и царю Николаю Второму. Но как рассказать о таком, как?.. До сих пор не могу. Значит, не пришло ещё время. А теперь, когда эта лупоглазая Надя нажалуется ему на меня, и вовсе не время. А может, не нажалуется?.. Будет изображать благородство и дальше... Ах, Володя-Володя, не умеешь ты выбирать себе женщин! Так научись по крайней мере избавляться от них. Ведь не любишь же, и детей нет... Что же тебя удерживает, не пойму?.."

Чувствуя, что всё ей перестало нравиться в жизни, даже сама жизнь, не только жена сына, она поняла, что старость делает её всё более нетерпимой и жестокой, испугалась: "Неужели и умирать придётся здесь, в этом чужом мне и опостылевшем Саблине? Анюта не заберёт к себе в Петербург, это - не Маняша... А Маняша всегда будет со мною, на неё вряд ли кто позарится из мужчин. Никогда не думала - да и поверить бы не смогла, если бы кто-то и предсказал! - что у меня может родиться такая некрасивая дочь. Ну, просто обезьяна!.."
4

В Берёзове Троцкий оказался лишь на 33-и сутки санного пути - новый год встретил вместе со всеми в Тобольске. Там и узнал, что землемер Рошковский в Берёзове ещё жив и служит. Поэтому на подходе к городу Лёва сначала захромал, а потом и вовсе перестал подниматься с саней. Об этом конвойные доложили в Берёзове начальству:

- Ссыльно-поселенец Лейба Бронштейн, ваш бродь, не могёт ходить: стрикулит, над-быть. Застудилси.

- Жид, што ли? Ко мне его!..

Привели:

- Вот он, ваш бродь...

- А ну-ка, пройдись...

Изображая на лице мучение, Лёва "прошёлся", волоча ногу. А дойдя до стола, вскрикнул, резко дёрнулся якобы от нового "прострела" и рухнул, схватившись руками за кромку стола.

- Не могу, господин офицер!.. Прошу извинения...

- Н-да-а, - досадливо промычал начальник. Громко позвал: - Евтюхов!..

Дверь отворилась, появился конвоир:

- Слушаю, ваш бродь. Рядовой Евтюхов!

- Отвези этого... в здешнюю больницу. А как поставит его доктор на ноги, привезёшь в Обдорск. Нас там уже не будет, сдашь местному исправнику. Он тебе и документы обратные оформит.

- Слушаюсь, ваш бродь!

- Передай ещё и Осипову: пусть тоже останется с тобой. Вместе и доставите потом. А местного исправника здесь я сам предупрежу обо всём. Выделит вам и паёк, и лошадей. Всё, ступай!..

- Слушаюсь, ваш бродь! - откозырял жандарм, вооружённый револьвером и шашкой.

Так очутился Лёва в берёзовской больнице, у доктора Ивана Дементьевича Кутько, человека пожилого, тучного и добродушного. К тому же доктор любил выпить, и Лёва этим тут же воспользовался. А как только обоз с жандармами и ссыльными двинулся после двух дней отдыха дальше, на Обдорск, Лёва дал денег молодой санитарке, заплатив и ей за услугу, и велел купить в магазине купца Оськина хорошего вина, если есть, и пару бутылок коньяка. А нет коньяка, так водки или спирта.

Вина в лавке купца не оказалось, на него не было спроса, а всё остальное нашлось. Завелась дружба и с Иваном Дементьевичем, который выдал ему костыли, чтобы легче было ходить, а потом и вовсе свободно стал выпускать из больницы.

Вскоре удалось договориться обо всём и с Рошковским. Тот привёл к маленькому, сухонькому и очень рассудительному мужичку по прозвищу "Козья ножка". Познакомив, объяснил:

- Вот человек, который знает, кто может довезти вас по оленьему "тракту", как мы его тут зовём, до Богословского завода на Урале. А дальше вы уж сами...

- Сколько он возьмёт за свои услуги? - спросил Лёва мужичка, сидевшего возле печки.

- Лично мне плотить не надоть. Я - што? Я ить токо поговорил с зырянином и всё. А повезёть-то он. Вот яму и буш плотить, мил человек. А меня господин землемер уже угостили.

- Ну, а зырянин как - надёжный человек? Не пьяница?

- Как не пьяница? Где ж это было, штоб зырянин, да ишо на таком промысле, и не` пил? Лютый пьяница! Но дело своё - знат. К тому жа по-русскому говорит, и - на двух остяцких: на верховом и низовом. Лучшево проводника тут и не сыскать, чай.

Лёва повернул голову к Рошковскому:

- А что это за языки?

- Остяки у нас тут живут - или ханты - говорящие на двух наречиях. А зыряне - это коми, по их земле вам как раз и ехать. - Рошковский достал из портфеля карту, начал показывать: - Вот, смотрите, зырянин повезёт вас на оленях по этой равнине строго на запад, вдоль реки Сосьвы, в сторону Урала. Так что, если кто и встретится вам на пути, то для проводника это будут свои люди.

Глядя на карту с синей жилой Оби, Лёва спросил:

- И сколько это будет стоить? Когда расплата - наперёд, что ли? Или только задаток?

Рошковский выставил вперёд ладонь:

- Погодите соглашаться! Вы ещё не всё знаете. Зырянин этот, Ванифатий Батманов, потребует у вас не только платы за оленей и за свои труды, но и спирту в дорогу. Так вы ему весь спирт не отдавайте сразу. Замёрзнете вместе с ним наверняка! Напьётся, и заснёт. Вывалитесь из нарт, и конец обоим! Не дозовётесь никого и не докричитесь. Уж я те места повидал! Безлюдье на сотни вёрст, морозы и метели. Поэтому больше одного стакана спирту не давайте в пути! Протрезвеет, тогда опять...

- А он не собьётся с дороги? Дни и так теперь короткие: поздно светает и рано темнеет.

От печки отозвался хозяин:

- Не собьётся! Он эту дорогу нутром чует. Што ему темнота?.. Он тута всю жизню гонят!

Рошковский позвал хозяина к столу:

- Алексей Николаич, подсаживайся, пора ужинать; ведь и ты озяб, чай, коли всё у печки греешься?

- Ну, ежли для сугреву, то это можно, - легко согласился крестьянин и кликнул жене: - Настя! Ежли ужин готов, подавай!..

За ужином, когда хозяйка, выпив стакан водки и закусив, ушла, Рошковский сказал:

- Бежать вам надобно в воскресенье ночью, как только ваши конвоиры напьются и уснут. Да и у всех здесь сон будет крепкий после спирта: воскресенье! Кроме дежурного сторожа на городской пожарной каланче. Вдруг пожар или чужие люди появятся? Варнаки по-здешнему. Он первый заметит любые сани и забьёт в колокол. Равнина у нас во все стороны - что ровный стол, накрытый белой скатертью! На 10 вёрст утром видно вокруг. Поэтому на рассвете выезжать - нельзя: заметит сразу. Полиции сообщит, в какую сторону поехали. От нас ведь уезжают только обозы: либо на север, в сторону Обдорска, либо на юг, вдоль реки. В одиночку - это редкость, да и то, если ехать недалеко.

- Хорошо, - согласился Лёва, - выедем ночью.

- А я, - перебил Рошковский, - устрою так, чтобы мещанин Мозгов, который собирается резать тёлку, зарезал её в ночь на воскресенье. Тогда он утром повезёт тушу по тобольскому тракту родственнику, который живёт верстах в 30-ти. Сторож с каланчи его непременно увидит, и если полиция заворошится искать вас, он сообщит ей, что кто-то рано утром поехал на юг.

- Прекрасно! - обрадовался Лёва. - А какой же маршрут будет у нас?..

- А у нас - на запад, вдоль Сосьны. Вот, смотрите... - Рашковский достал опять карту. - Сюда, в зырянское урочище, вашего проводника, вас отвезёт ночью Алексей Николаич. А проводник, на оленях - кстати, передайте сейчас для него 30 рублей с Алексеем - так вот, проводник на оленях повезёт вас через равнину на Ляпин-Шегур. Оттуда возьмёт направление вот сюда: доедете до Урала. Там пересядете на лошадей, ямщики довезут вас до завода. Ну, а в Богословском заводе сядете на узкоколейку и доедете по ней до Кушвы - вот эта станция... Она смыкается с нормальной железной дорогой, идущей на Пермь, Вятку, Вологду. Дальше - вы уже сами: куда хотите. Хоть на Петербург, хоть на Архангельск. Я не спрашиваю, а потому и ничего не знаю о ваших планах. Да, ещё вот что!.. Купите себе меховые сапоги, меховые чулки, шапку с двойным мехом и 2 шубы в дорогу - одна мехом внутрь, другая - мехом наружу. Иначе погибнете в ваших ботинках и полушубке.

Лёва опасливо возразил:

- Но ведь любой поймёт, зачем я покупаю эти вещи.

- Покупать будете не вы. - Рошковский посмотрел на хозяина избы. - Он. Он и держать их будет у себя. Вы дайте ему только денег.

- Хорошо, - с удовлетворением согласился Лёва, и, отсчитав тощему мужичку 100 рублей ассигнациями, спросил: - Хватит?..

- Много, однако, - заметил тот. - 30 - проводнику, 25... нет, на всю одёжу, 35, однако. А остальное - куды?..

Ему подсказал Рошковский:

- А четверть спирта? А вдруг проводник прибавки запросит. Ну, и вообще - на проводы, на угощенье. Твоим детишкам на конфеты и бабе на платок. Бери, там видно будет! Жадничать в таком деле нельзя.

На том и расстались, надо было спешить в больницу, "костылять"... А в воскресенье ночью, когда на городской колокольне пробило полночь, Лёва осторожно вышел из больницы и, крадучись, всё ещё на костылях, пробрался на двор к поджидавшему его крестьянину. Лошадь была запряжена в большие сани-дровни, оставалось только быстро переодеться в купленные меховые чулки, унты, шапку и шубу - вторая шуба лежала вместо подстилки на дне саней - и можно трогаться в путь.

Когда улёгся на дно саней, хозяин набросал на него ворох соломы и выехал со двора.

Ехали долго. Наконец, лошадь остановилась, и хозяин лихо, по-разбойничьи, свистнул. Лёва поднялся и сел. Откуда-то из темноты раздались пьяные голоса:

- Плиехала, плять!

- Нишиво, патаждёт...

А дальше слов было не разобрать, говорили, очевидно, по-зырянски, и на дороге появились какие-то люди, а за ними вылетела оленья упряжка с нартами, на которых сидел пьяный Батманов, проводник. Он скомандовал:

- Тафай: пелеходи сюта!..

Одетый уже в 2 шубы - верхняя мехом наружу - Лёва принялся перегружать из саней в нарты продукты в мешках, спирт в двух бутылях и, прихваченные на всякий случай, дрова. Топор и нож у проводника были свои, сказал Алексей, торопливо прощаясь и желая доброго пути. При словах о топоре и ноже у Лёвы упало сердце. Он тихо спросил:

- Алексей Николаич, а он меня... - кивок в сторону Батманова, - не прикончит в дороге?..

- Не-ет, што ты, барин! Варнаков среди зырян нету-у, не бойсь! Токо в дороге пить лишнево не давай! Он ужо норму, гляжу, принял. Не давай, а то замёрзнитя! Ванифатий - он такой...

Вот и всё прощание. Остался Лёва в морозной степи с проводником один на один. Алексей Николаевич и его знакомые зыряне растворились в темноте. Уже и скрипа полозьев не было слышно, ни голосов. Ну, а с пьяным проводником он, если что, справится и сам.

Всю ночь проводник гнал оленей вдоль Сосьвы. Как он угадывал в темноте, где река, было непонятно - белое всё. Да и засыпал часто. Тогда все 3 оленя дружно останавливались. Лёва расталкивал Ванифатия, и они ехали дальше. Олени бежали странно, стараясь прижиматься к среднему боками. Языки у них свешивались тоже странно: у левого влево, у правого - вправо. А как держал язык средний олень, видно не было. Казалось, что они мешали друг другу бежать. Но это лишь казалось. На самом деле они бежали легко, ходко.

- Лазослись! - пояснил трезвеющий понемногу проводник. - Я их селая день не кальмила пелед далёгой.

- А чем же будешь кормить, когда устанут? - спросил Лёва, не видя в нартах ни клочка сена.

- Када астановимся, сами найдут. Пат снехом есть яхеля.

Дышали олени шумно, на всю равнину: "Чу-ф, чу-ф, чу-ф!" И, наконец, остановились. Проводник привязал каждому к шее по тяжёлому полену, выпряг и пустил подкормиться. И, действительно, они сами находили место, где был корм, легко разгребали широкими копытами глубокий снег, скрывались в снежной траншее так, что видны были только рога, и ели мох. Отдыхали они там же, в траншее. И снова начиналась белая дорога с вылетающей из-под саней позёмкой. Скорость бега достигала 10 вёрст в час и была ровной, устойчивой.

Отдыхали в дороге и сами. Проводник каким-то чудом находил в степи, курившейся от позёмок, старые кочевья остяков и зырян, и тогда отогревались у разведённого костра, ели, немного спали, а потом устремлялись на запад вновь. Постепенно Лёва понял, проводник очень чутко улавливал запах от старых костров и вообще от человеческого жилья. Отдохнув, он требовал спирта, выпивал стакан, пьянел, но держался в санях крепко. А когда начинал засыпать, Лёва снимал с него шапку, волосы быстро прихватывало инеем, он просыпался и трезвел.

Неожиданно захромал олений вожак. Пришлось кружить по степи целые сутки в поисках жилого кочевья. Наконец, нашли. Заболевший олень пошёл под нож, а встреченные остяки отловили из стада арканами нового, за которого Лёва заплатил им 3 рубля.

Исправник Евсеев в Берёзове отправил в это время телеграмму: "Усть-Сысольск. Вологодская губерния. Исправнику. Из Берёзова скрылся Лейба Бронштейн 30-ти лет. Интеллигентный, носит очки-пенсне, длинные волосы. Выехал через Ляпин-Шегур в Вологодскую на Архангельскую. Прошу задержать. Исправник Евсеев".

Евсеев, как и рассчитывал ссыльный землемер Рошковский, был дезориентирован санной повозкой мещанина Мозгова, выехавшего утром с телячьей тушей на тобольский тракт, и потерял на этой ошибке целых 3 дня. Это позволило зырянину Батманову успеть затеряться на западе среди остяцких равнинных юртов. Первые сообщения из этих безлюдных районов могли появиться теперь нескоро. Есть в огромной Российской империи ещё места, куда и телеграф не проложен, и почта идёт долго. Всякие проволочки шли на пользу только бежавшим преступникам. Стражников Евтюхова и Осипова исправник Евсеев арестовал и, сопроводив докладом, что они были пьяными и упустили из-под стражи ссыльного государственного преступника Бронштейна, отправил в Петербург под конвоем берёзовских жандармов для предания следствию и суду.

Лев Бронштейн-Троцкий прибыл вскоре уже в Вятку и послал оттуда в финский уездный городишко Териоки телеграмму на имя Натальи Седовой: "28-го февраля будь на станции Самино жди встречного скорого из Вятки поедешь назад со мною целую твой муж".

Ехал удачливый беглец весёлым, а когда поезд остановился в Самино, Лёва выскочил на перрон без шубы и шапки и чуть не заплакал. Метнулся к дверям внутрь станции. Никого. Что делать? Побежал, ничего не видя перед собою, назад, к своему вагону. И только возле ступенек услыхал сзади:

- Лёвушка, ты?!.

Обернулся - жена. От неё пахнуло духами, она уже обнимала его:

- Господи, а я все вагоны обошла!.. Нигде!..

- Прости, милая! Я не увидел тебя на перроне тоже, ну и... Ладно, поднимайся, отправление! В вагоне договорим. Там все мои вещи в купе и место для тебя. Я купил 2 билета до Петербурга ещё в Вятке...

В вагоне, снова его обнимая, Наталья произнесла счастливым голосом:

- Ой, ну, просто не верится, что это ты, и я тебя встретила здесь! Ведь в телеграмме ты указал, где встречаются поезда, идущие из Питера и Вятки, а саму станцию не назвал.

- Как это?! Да я этому телеграфу устрою такой скандал!..

- Ты что, свихнулся?!. Какие документы ты им предъявишь?.. - Наталья потянула мужа в его купе и уже там, успокоившись и зная, что кроме них в этом дорогом купе никого нет и не будет до самого Петербурга, продолжила вперемешку с поцелуями свои ахи, восторги и рассуждения о судьбе: - Понимаешь, в душе я была почему-то уверена, что встречу тебя! И вот, как видишь... Значит - судьба! Сядь я не на Вологодской, и мы не встретились бы. Но, зачем тебе понадобилось меня вызывать сюда? Ты что, намерен выйти где-то до Петербурга, чтобы не показываться в столице, да?

- Нет, выйдем с тобой в Питере, но вдвоём! Тогда никто не обратит на нас даже внимания: какие-то муж и жена. А вот один я, пожалуй, был бы замечен дорожной полицией, если она уже предупреждена.

- А как же ты решился дать такую телеграмму?!

- Тоже положился на звезду. Своей фамилии я ведь не указал в Вятке. Ну, и психологический расчёт: полиция никогда не поверила бы, что я - полный идиот и открыто извещаю, что еду к тебе на Вятском поезде. Значит, подумают, здесь какой-то подвох: хочет, мол, сбить нас на ложный след, а сам ждёт жену где-нибудь в другом месте, которое у них заранее обусловлено.

- В таком случае, за мной кто-то поехал тоже, и теперь следит за нами! А ты ведёшь себя, как самонадеянный дурачок. Так, что ли? - Лицо жены, только что милое и красивое, сморщилось, готовое расплакаться.

Он беспечно рассмеялся:

- А вот и нет! Никто за тобой не поехал, я внимательно осмотрелся, когда мой поезд пришёл в Самино. Ни одной души! Никто не вышел из поезда, кроме меня Никто не выходил на перрон и из станции. Вот так-то! Всё будет хорошо и дальше, поверь мне: у меня интуиция дикого зверя! Ладно, у кого ты оставила нашего сына?

- Не беспокойся, у доктора Литкенса. Там, пока меня нет, Лёвочку будут поить молоком. Для свого я взяла с собою сцеживалку. Так что ничего не случится и со мной: молоко не перегорит. А теперь рассказывай, как удалось тебе убежать?..

- Да я и сам не ожидал такого везенья! - признался он, улыбаясь. И рассказал, как бежал, как довёз его алкоголик-проводник на своём последнем могучем олене до Уральских гор, как несколько раз чуть не замёрз с ним в пути из-за пристрастия этого Батманова к спирту. - Но, слава Богу, всё обошлось. По Уралу - до Боголюбского завода - я уже ехал на лошадях. В одном месте ко мне в сани подсел акцизный ревизор. Объезжал свой участок. Пришлось выдавать себя за чиновника тоже. Он поверил, глядя на мои дорогие шубы и портфель, в котором я ещё недавно вёз бутылки со спиртом. В общем, доехали до станции узкоколейной железной дороги, рассчитались с ямщиком и пошли вместе в один вагон. Там станционный жандарм даже не посмотрел на нас в наших остяцких шубах!

Так, за разговорами, короткой и радостной близостью, прошёл у них весь день, а вечером поезд прибыл в Петербург, и на них действительно никто не обратил внимания. С вокзала, взяв пролетку, они отправились в артиллерийское училище, на квартиру военного врача Литкенса. В пролетке Наташа негромко предупредила:

- Лёва, я забыла тебе сказать: Саша, старший сын доктора, умер где-то в Орловской губернии в прошлом году. Так что...

- Сколько же ему было лет? - удивился он.

- 19. Но он руководил там несколько месяцев крестьянским движением, заболел после кошмарных расправ с крестьянами нервным расстройством и скоропостижно скончался.

- Ладно, я учту это, я понимаю... А младший, "Графчик", закончил гимназию?

- Нет, Евграф закончит только этой весной.

- Мы не будем задерживаться у них. Заберём сына, на Финляндский вокзал, и - в твои Териоки! Проскочить бы только на вокзале, а уж дальше я знаю, что делать!

- Что именно?..

- Ленин или Мартов - ещё в Финляндии?..

- Да, оба там. И даже в соседних деревнях.

- Тогда - сначала к Ленину, Мартов - лапша. Узнаю всё, и - в Вену. А весной, когда будет тепло и наш малыш чуть подрастёт и окрепнет, дам знать и тебе: куда и как ко мне ехать. Жаль, нет Парвуса. По деловитости, уму и профессионализму - это второй Леонид Борисович Красин. У Ленина - отличные помощники всегда! Ну, а равных Богданову и Красину, пожалуй, всё-таки нет ни у кого. Богданов - и философ, и политический теоретик, а Красин - незаменимый практик-организатор! А ещё у него Дубровинский, Александров. У Плеханова никогда таких не было.

- А Ленин, ты? Были же!..

- А чем кончилось? Нет, спесивый старичок людей дела возле себя не терпит! Возле него держатся только те, кто ему в рот смотрит. Да Аксельрод из-за старой дружбы. Хотя давно уже и не друг ему. Особенно в теории...

- Ну ладно, Лёвушка, подъезжаем...

Не знал Лев Троцкий, что дружба у Ленина с Красиным и Богдановым уже кончается. Взгляды на жизнь и политику у этих двоих стали не совпадать с ленинскими. А самоуверенный "Ильич-Робеспьер", как прозвал его Плеханов после второго съезда, тоже не терпел возле себя инакомыслящих. Так что Троцкий прибыл к Ленину в Куоккалу, когда тот был расстроен разладами. Да и огромная двухэтажная дача, прозванная "Вазой", комнаты в которой снимали всегда у финской хозяйки сразу несколько семейств, не располагала к уединению, которое Ленин, занятый писанием статей, особо ценил. Тем не менее визит Троцкого он воспринял благожелательно. Его комната в углу дома на втором этаже выходила окном в лес. Но теперь в лесу, кроме сугробов, ничего видно не было, и Ленин к нему не подходил, часами сидя за письменным столом.

Голос Троцкого в соседней комнате, где находились жена и тёща, он не узнал, когда тот произнёс:

- Добрый день, Елизавета Васильевна! Здравствуйте, Надежда Константиновна! Владимир Ильич сейчас дома? Мне бы хотелось...

- Надя, кто там? - спросил Ленин, не выходя из своей комнаты.

- Это к тебе, Володя! Лев Давидович Троцкий.

- Как Троцкий?! Он же... - Ленин стремительно влетел в гостиную. - Вы?!.

- Здравствуйте, Владимир Ильич! Да, это я. Только что бежал из ссылки... А жена родила сына, пока я ездил.

Пожимая нежданному гостю руку, Ленин удивился:

- Так быстро?.. Поздравляю! А "хвоста" за вами... не обратили внимания?..

- "Хвоста" нет, я несколько раз проверял. А что, разве русская полиция уже и здесь хозяйничает?

- Ну, хозяйничать - не хозяйничает, но шпиков полно! Столыпин не церемонится. Расстрельные суды уже действуют. Так что вам повезло! Поздравляю вас с удачным побегом! - Ленин повернулся к тёще: - Елизавета Васильевна, приготовьте, пожалуйста, горячего чаю, пока мы поговорим... - И снова к Троцкому: - Прошу ко мне, Лев Давидович! - Он протянул руку к двери в свою комнату, пропуская гостя вперёд, договорил: - У вас, вероятно, до меня какое-то важное дело?..

- Да, Владимир Ильич. Хотелось бы узнать обстановку, прежде чем покинуть Россию. Мне тут, как сами понимаете, долго задерживаться нельзя. Поэтому...

- Прошу, вот вам стул! А насчёт обстановки - это ведь длинный разговор...

- Поэтому я именно к вам, а не к кому-то...

- Стало быть, уже знаете, что наши фракции объединились на съезде в Стокгольме, когда вы сидели в тюрьме?

- Так это я знал ещё прошлым летом! Тюрьма новостям не преграда.

- Тогда не понимаю, зачем вам покидать Россию? Мы ведь тоже не на легальном положении!..

- А что мне тут делать? У жены - грудной младенец. Моя редакция - разгромлена, надо создавать новую. А если новую, то не здесь же! Надёжнее будет за границей, в Вене.

- Из Вены не так-то просто будет переправлять в Россию! Столыпин перекрыл все пути. А здесь - у вас и кадры на месте: Мартов, другие...

- Если Столыпин, вы считаете, всё перекрыл, то длинного разговора у нас с вами не будет: вы одной этой фразой изложили всю обстановку так, что подробных разъяснений уже и не требуется. Делать в России больше нечего: революция побеждена.

- А по-моему, всё ещё впереди! Наша фракция готовится к съезду по вопросу вооружённого восстания в Петербурге. Даже священник Гапон закупает оружие сейчас в Брюсселе! А вы... собрались разоружаться...

- А Мартов - верит в возрождение революции?..

- Этого я не знаю, спросите у него сами. Я не общаюсь с ним, хотя и слыхал, что живёт тут рядом.

- Спросить-то я спрошу. Но я уже разговаривал с Литкенсом... И не верю, что вам удастся поднять рабочих Питера на восстание. А новая революция будет теперь нескоро.

- Позвольте в таком случае спросить: зачем же вы тогда ко мне пришли, если не верите? - Глаза Ленина стали холодными.

- Чтобы сопоставить: ваше ощущение обстановки с другими.

- Но я, как будто бы, не паникую...

- Вижу. Но и бундовцы не из робкого десятка. Однако они дали своим людям отбой - они уже покидают Россию.

- Испугались брошюрки какого-то Нилуса? Которая опять вышла, повторным тиражом.

- Что за брошюрка?.. Не слыхал.

- Я тоже ещё не достал, знаю лишь со слов, что какой-то поповский антисемитизм. А на такие вещи у меня к тому же и времени нет: на мне подготовка 5-го съезда!

- Может, не сто`ящая внимания ерунда?

- Не знаю, не читал. Но, говорят, на сей раз написано вроде бы сильно. И в основном - против Бунда. Кстати, говорят, что Столыпин подал царю проект изменения в избирательный закон, на основании которого он хочет сократить в Думе представительство национальных окраин, уменьшить число депутатов от рабочих и крестьян и увеличить число от русских помещиков!

- Ладно, поживём - увидим...

- Вы лучше подумайте, стоит ли вам уезжать? Будете здесь, я вам предоставлю страницы своего "Пролетария" - так теперь будет называться наша газета. Общее же дело делаем!

- Я слыхал от Литкенса, у вас какие-то противоречия даже с Богдановым, Луначарским. А я для вас и раньше не был близок по духу. Что же изменилось?..

- С Богдановым, действительно, идейные расхождения есть. Но мы с ним заключили договор: не выяснять отношений, пока идёт революция. Он человек умный, порядочный. А главное - талантливый. Это для меня сейчас самое важное. Точно так же я думаю и об вас: вы можете принести большую пользу. Особенно теперь, когда ваше имя стало известно не только России. Да и объединительный съезд обязывает меня к сотрудничеству...

- Благодарю вас за добрые слова, я подумаю... А пока хотелось бы взять у вас адреса финских товарищей, которые помогли бы сесть на пароход до Стокгольма. Ну, и надо бы поговорить и с Мартовым.

- Вот о нём добрых слов я сказать не могу. Но что же - поговорите... А сейчас давайте попьём чаю, расскажите, как бежали с этапа, ну, и вообще о себе. Может, нуждаетесь в чём-то?..

- Спасибо, нужды ни в чём пока нет. Дайте лишь адреса. А вы что, знакомы с Гапоном?..

- Не только. В Женеве, перед отъездом сюда, в Россию, прибыл к нам ещё и матрос Матюшенко с броненосца "Потёмкин", интернированного румынами в Констанце. Гапон с ним не расставался. Оба несколько раз приходили ко мне.

- И какое впечатление оставили?

В комнату вошла Надежда Константиновна с подносом. Ставя его на стол, спросила, глядя на гостя:

- А может, сначала водочки? После мороза...

- Нет, благодарю! Во время побега я вынужден был греться спиртом со своим проводником, так меня до сих пор передёргивает от спиртного! - Троцкий рассказал, как маялся в снегах с пьяницей-проводником, и Надежда Константиновна, дослушав, вышла. А Троцкий вернулся к оставленному без внимания вопросу:

- Так что представляет из себя этот Гапон?..

- Моего возраста. Закончил семинарию, но так и остался с психологией тёмного крестьянина. Да ещё, по-моему есть в нём что-то шизофреническое. Неприятный тип. Но матрос Матюшенко почему-то привязался к нему, словно к родному. Может, потому, что моложе, а может, потому, что оба из крестьян и малороссы. Короче, оба - не интересны как личности, хотя и очень искренни в своей ненависти к властям. А это вот адреса... - Ленин написал на листке явки.

- Благодарю! - спрятал Троцкий листки. Продолжил: - Владимир Ильич, простите за любопытство, а кто для вас самый интересный человек? Ну, самый яркий, что ли, как личность, самый крупный!

- Максим Горький, писатель, - не задумываясь, ответил Ленин. - 3 месяца, которые я сотрудничал с ним здесь после приезда из Женевы, для меня были истинным наслаждением! Это - Человек с большой буквы! Вынужден был уехать в Америку...

- А что он кончал, какой факультет?

- Никакого. Из самых низов вышел. Но память и знания по широте и глубине - энциклопедические! По осведомлённости же в искусстве с ним может сравниться только Луначарский, которого я тоже любил послушать. Они были тут для меня настоящим университетом!

- Но вы же юрист? Мартов говорил, вы получили диплом в Петербурге!

- Вот именно, получил. Но не учился, не общался с профессурой, студентами. А это разные вещи. Я ведь экстерном закончил, в 2 приёма. Сдал экзамены и защитил диплом. Однако общей культуры не освоил. А Горький и Луначарский прочитали множество интересных книг - причём, самых выдающихся авторов мира! Правда, кое-что я тоже прочёл, но мне далеко до них, политика отнимает у меня всё моё время. К сожалению.

- Я тоже не доучился, - признался Троцкий. - Поэтому читаю много. Думаю, не меньше Луначарского!

Ленин усмехнулся - не поверил:

- Читать нужно целенаправленно, Лев Давидович. То есть, нужны советчики-знатоки, такие, как Горький и Луначарский. В мире столько гениальных книг, что и тысячной доли не прочесть. Нужно заранее знать список: что` читать? Чтобы не засорить голову мусором, как это случилось с Богдановым. До веры в сверхъестественные чудеса доходит.

- Мне это не грозит, Владимир Ильич, хорошие советники есть и у меня.

Ленин снова едва заметно ухмыльнулся, спросил:

- Уж не Аксельрод ли, который уже лет 30 ничего не читает, кроме журнала Плеханова?

- Нет, не Аксельрод. Парвус, другие...

- Парвус - человек умный, особенно увлечён экономикой и станет, вероятно, когда-нибудь коммерсантом, а не политиком. Но его идея перманентности революций мне кажется наиболее интересной.

- Это - не его идея, моя! - заметил Троцкий.

- Да?.. Парвуса я хорошо знал ещё до знакомства с вами, по Мюнхену. И жену его помню, и сынишку. Жена у него, кажется, из Одессы?

- У него теперь другая, из Германии.

- Да, человек он, несомненно, талантливый, умный... Значит, идею эту он оставил?.. Ну, что же, ему, повторюсь, ближе коммерция, а не революции. Поэтому мы, большевики, не совсем доверяем ему. Однако привет передавайте, если будете писать.

- Спасибо, передам. А Мартову?..

- Как хотите... Этот, по-моему, растерялся, не знает даже, что ему делать теперь. Поезжайте, увидите сами. А почему всё-таки и вы решили, что с революцией уже покончено?

- Упущен момент, Владимир Ильич! Момент совместных действий с Москвой!

- Но ведь я тогда только приехал в Россию!

- Я вас ни в чём не виню: да, вы опоздали, а меньшевики - не успели объединиться. Я - был уже арестован. Хрусталёв-Носарь оказался неумным человеком. Да и революции к тому же были нужны не только решительные лидеры, но и деньги. А денег не было. И Плеханов теперь будет злорадствовать: "Я говорил вам, рано хвататься за оружие! Не послушали доброго совета, ну, и сидите тогда в тюрьмах да ссылках! Не жалуйтесь..." Что мы сможем ему сказать на это?..

- Будем считать, что побывали на генеральной репетиции, если не получится. За одного битого в России двух небитых дают! Так что поздравляю всё-таки и вас с вашей идеей о перманентности революций! Разрабатывайте, углубляйте её... Неудачный практический опыт тоже полезен. Я, к сожалению, в вашей теории глубоко не разбираюсь пока. Некогда... Но теория нужна всегда! Любая. Чтобы сравнивать, улучшать...

- Благодарю. - Троцкий поднялся. - Спасибо за интересную беседу, за адреса! Не хочу отнимать больше времени, да и у самого много ещё всяких дел...

Провожая гостя на улицу, Ленин вспомнил:

- Тут с нами сотрудничает ваш новый родственник - большевик Лев Борисович Каменев. Тоже интересный человек в смысле широты знаний. Моложе вас немного, кончал в Московском университете.

- Но он мне - вовсе не родственник, а лишь человек, женатый на моей сестре. Я его мало знаю... Всего вам доброго, Владимир Ильич!

- Не исчезайте бесследно! Поддерживайте связь: дело у нас общее... Да, всё хотел вас спросить: кроме сестры у вас есть родственники?

- Есть, а как же! Старший брат, Александр, как и у вас. И младшая сестра, Лиза.

- Ну, всего доброго вам!

Ленин вернулся к жене, спросил:

- И как он тебе теперь?..

- А что в нём изменилось, если по существу? Как был "Нарциссом", таким и остался. Ведь это главное в Троцком!

- Для революции - главнее возможности человека ей помочь, а не его характер, Надюша.

Жена промолчала, отношения всё ещё были прохладными, и Ленин, уходя в свою комнату и продолжая думать о Троцком, который поехал к молодой жене, вдруг вспомнил себя в его возрасте, и память занесла в Сибирь, в минусинскую ссылку, в 3 тихие года в степном селе Шушенском, где писал большую серьёзную книгу. Жизнь там тянулась, казалось, медленно и без событий. Но, растревоженная воспоминаниями память, подсунула сразу 2 случая, которые стали обрастать такими подробностями, что, сидя за столом, не мог уже оторваться от них...

В тот год нужно было дать отповедь столичной социал-демократке Кусковой, напечатавшей подлую статью "Кредо", а заодно и поддержать умирающего в соседнем Ермаковском товарища, Анатолия Ванеева - началась открытая форма туберкулёза. Жена Анатолия отбывала ссылку в Енисейске, писала губернатору отчаянные письма, и вот, наконец, добилась разрешения на переезд к мужу и уже переехала. Узнав об этом, Владимир принял решение провести "конференцию" в доме, где снимал комнаты Ванеев - чтобы Анатолию не ездить никуда и порадоваться встрече вместе со всеми. Естественно, заранее оповестил всех, и в конце января ссыльные друзья-подельщики съехались к Ванееву в Ермаковское под видом приглашённых на семейный праздник по случаю приезда жены.

Собрание провели быстро, написали коллективный протест в виде "открытого письма" автору "Кредо" - Владимир обещал товарищам переправить его для напечатания за границу - и повеселевшая жена Ванеева, Ника, стала накрывать стол. Ей помогали женщины, потом все выпили немного, пообедали - начались разговоры, воспоминания...

К вечеру, когда Ника разливала чай, Фридрих Ленгник увидел висевшую на гвозде гитару, настроил её и запел для Анатолия его любимый романс "Утро туманное". Голос у молодого Фридриха Вильгельмовича был сочным, красивым. У женщин даже слёзы навернулись на глаза, когда прозвучали слова тоскующего по России Тургенева "вспомнишь и время былое и лица, давно позабытыя". Ника, сидевшая на кровати мужа, полуобнявшись с ним, всхлипнула:

- Хорошо-то как!..

Её поддержала Ольга Лепешинская:

- Ника, у нас тут и место красивое!..

Та горячо откликнулась:

- Только бы Толя выздоровел, ничего мне больше не надо!..

Посыпались утешения:

- Ну-у - теперь-то вы с ним вместе, наконец! Попра-авится!.. Главное - что вместе...

- Конечно же, всё будет хорошо!..

На белом потолке светился золотистый кружок от керосиновой лампы, подвешенной в виде люстры. В окно смотрела из темноты большая яркая звезда. Манила...

Это было в конце января.

"А 8-го сентября, - подумал Ленин, - мы Толю уже хоронили. Собрались опять всё те же, 17 социал-демократов..."

Вспомнилось, как получили телеграмму о смерти Анатолия, как выпрашивал у соседа-крестьянина лошадь и двуколку, как молча правил всю длинную дорогу сам. Погода была уже по-осеннему сырая и холодная, а Надя к тому же простудилась и чувствовала себя неважно. К дому, где жила Ника, прибыли только к полудню. Едва успел выпрячь лошадь и поставить её в конюшню, задал овса, как подошло время выноса гроба - надо было идти на кладбище.

Начался дождь. Он был мелким, но холодным, а главное, не прекращался. И тучи шли над землею так низко, что цеплялись за макушки леса, видневшегося вдали на кряжистой гряде, за которой прятались где-то далеко, отсюда невидимые в такую погоду, Хибины. Там, говорят крестьяне, лес растёт настоящий, кедровый.

Над деревенским погостом с почерневшими от времени крестами рвань облаков, казалось, кружила на одном месте, охлаждая своим "ситничком" собравшихся на похороны. В голову, помнится, пришла кощунственная мысль, будто какой-то усатый, с рябым лицом жандарм насмешливо глумился: "Ну, што, господа революционисты, один из вас уже отнадеилси изменить строй, отвоевалси? Не нужны ему теперь ни ваши политические свободы, ни победы задуманных революций. А как быть теперь его беременной вдове? Вы об этом задумывалися, когда избирали свой путь? Эх, люди, много вы на себя берёте! Жизнь и так коротка, а вы тут ишшо со своей политикой! Суета всё... Да и задумались ба: ну, почему должны обрекать себя на таку жизнь именно вы, образованные люди? Которы смогли ба и прокормить себя, и обще неплохо прожить. Ить всё одно ничё не изменитца. Богаты - останутца богатыми, а бедны - бедными. Этово - никому не изменить".

Да, где-то, когда-то он уже слыхал этот голос, и усато-рябое лицо видел. Однако с похожими взглядами он встречался и в образованном мире.

Глядя на одинокую фигуру жены Ванеева в чёрном, которая осталась возле могилы одна и всё ещё не уходила, намокая под дождём, Владимир тяжело размышлял: "Неужели действительно могут так сейчас думать? А что, в такой момент вполне возможно. Небо - и душа. Надя права, бывают такие моменты, когда человек чувствует себя совершенно одиноким и раскаивающимся в своём выборе. А тут ещё и погода под стать... Почерневшие кресты, сырые могильные холмики. Но почему всё-таки именно так, а не по-другому? Откуда в нас это? Ведь боремся же, полны энергии, ненавидим порядок вещей, который нам навязывают!.. Неужели я был не прав, сказав, что судьбу люди делают себе сами?"

И тут вспомнил лицо Нины Струве, ужатые, обиженные губы, слова: "Разве народ заступался когда-нибудь за свою интеллигенцию? Разве вспомнят о нас потом?.." И Плеханов как-то произнёс это же самое... Хотя и знает, что большая часть интеллигенции служит властям, а не народу.

Владимир понял, всё это время он почему-то думал о Нине, словно она присутствовала на похоронах. Да, она могла бы произнести вслух то, что один из нас уже отвоевался. Вот почему, вспоминая свою речь на могиле перед товарищами, он мучился потом и переживал: всё ли сказал правильно? Не показались ли кому-то его слова бодряческими?

Тоскливо каркали кружившие над мокрыми деревьями вороны, испуганные голосами уходивших людей. Ольга Лепешинская, поджидавшая Доменику Ванееву, тихо позвала:

- Ника, хватит, пошли! Больше тебе нельзя, простудишься...

Погружённая в горькую думу, намокая, дрожа на ветру, Ника не слышала. Тогда кто-то из женщин подсказал:

- Уведите её! Она же не в себе!..

Подошла ещё одна женщина, хозяйка избы, которая дала приют здесь Ванеевым, Нику взяли под руки и повели с кладбища прочь.

К селу шли все по низине, утопая в грязи. Слава Богу, что дождь сменился лёгким, как пух, снегом - и дорога теперь окрепнет, и Надя не так промокнет...

Ника бормотала какие-то странные слова:

- Ведь светила же, светила так ярко!..

- Кто светила, Ника?

- Звезда...

- Какая звезда?

- Тогда...

Больше её ни о чём не спрашивали.

Потом были поминки в избе - настояла суеверная хозяйка дома. Многим надо было ещё ехать, далеко... Прощались тихо, почти молча. Общий поклон - всем, поклон - вдове, и на двор, подальше от этого ужаса...

На воздухе Надя принялась шептать:

- Володя, может, останемся ночевать у Лепешинских? Смотри, погода какая на дворе!

- Нельзя, Надюша. Ведь коня мне - только до нынешнего вечера дали!

- Но ты же заплатишь...

- Я обещал вернуть сегодня. Да и дождь перестал. На улице, говорят, подмораживает. К ночи - будем уже дома. На двуколочке - это быстро, если подмёрзнет.

- Ну ладно, - согласилась Надя, - может, так действительно лучше. А то ещё расхвораюсь вдруг ночью, придётся оставаться здесь. Оле - морока будет...

- А ты что, плохо себя чувствуешь?

- Да что-то знобит немного.

- Решай сама... Если останешься, я приеду за тобой завтра...

- Едем сейчас, так будет лучше, - скучно произнесла она.

- Хорошо, только тебе надо укутаться потеплее.

- Ага. Я захватила... Как чувствовала... Может, зайдём к Нике?

- Зачем?..

- Попрощаемся. Ну, как-то породнее, что ли.

- Наденька, а что ты ей скажешь теперь, чем утешишь? Только расстроишь ещё больше.

- Боюсь я за неё: живот - вон уже какой! Не сегодня, завтра - рожать!

- Здесь - живёт Оля, никуда не уезжает, здоровая в отличие от тебя! - начал Владимир раздражаться. - Ведь всё, что можно и нужно в такие минуты сказать, было уже сказано. К тому же пора уезжать, этому и нанятая лошадь обязывает, да и несчастной Нике надо дать отдохнуть. И от людей, и от горя - может, хоть уснёт от усталости. Во сне - легче перенести первую остроту боли.

Надя, словно не понимала его:

- Оля - сама с маленьким ребёнком...

- Ладно, я иду запрягать лошадь, а ты - примешь за это время окончательное решение.

Владимир прошёл в конюшню, отвязал лошадь и вывел её во двор, чтобы запрячь. К нему подошёл с женой Лепешинский, ожидавший его на дороге. Вдвоём они впрягли лошадь в двуколку, усадили Надю, обложив её сеном с боков, чтобы не поддувало, и Владимир, ведя лошадь в поводу, вывел её со двора.

По воздуху чувствовалось - похолодало. Однако, под ногами на побелевшей дороге чавкало, грязь не превратилась ещё в стылые комья. Надя отчуждённо молчала. Надо было как-то всё это кончать, и Владимир, остановив лошадь, произнёс, обращаясь к Лепешинскому:

- Ну что, Пантелеймон Николаич, будем прощаться?..

Лепешинский, пожав плечами, тоскливо вздохнул:

- Как по-разному устроены люди!.. Федосеев - застрелился в Верхоленске сам. Из-за простой клеветы. А Толя вот - не хотел умирать, хотя и знал, что обречён.

Владимир не согласился:

- Я полагаю, что не хотел умирать и Федосеев. Обстоятельства заставили, неверно понятые им.

Лепешинская всхлипнула:

- Какой ужас!.. Я в последний день почти не отходила от Анатолия и знаю всё, что он говорил. Было тоже холодно и сыро на дворе. Я всё боялась, что он простудится, и закрывала форточку в его комнате. А он однажды перехватил мой взгляд и сказал: "Ольга Борисовна, откройте, пожалуйста, простуда мне уже не страшна. - И добавил: - Жаль Нику! Я только умру, а ей рожать через несколько дней". Я онемела от ужаса, а он закрыл глаза, чтобы скрыть слёзы. И попросил: - Если родится сын, скажите Нике, чтобы назвала его Анатолием. Сейчас мне тяжело заводить с ней такой разговор. Так вы - уж потом - передайте ей... Хочется, чтобы хоть какая-то память осталась обо мне. Ничего не успел... Да и сколько мы прожили-то вместе!" - Лепешинская всхлипнула: - Господи! Он был болен и чахоткой, и язвой желудка, и трахомой одновременно. Стеснялся, бедный, что гноились глаза...

Владимир, почувствовав в горле ком, отвернулся - вроде бы посмотреть на дальний лес, на дорогу. Стал усаживаться. Сидя к Лепешинскому боком, глядя на тучи, сказал:

- Да, вы правы, Пантелеймон Николаич: люди, конечно, все разные. Потому и различны у всех судьбы - иначе и быть не может. - Помолчав немного, глухо закончил: - Простите, что повторяюсь, но судьбу себе - люди выбирают всё-таки сами. А, стало быть, и делают. Обижаться потом - нам не на что...

Он смотрел вперёд на дорогу, на падающий снег, скользивший с плаща Лепешинского. Плащ был грубый, холщевой, и Пантелеймон был похож в нём на крестьянина. Словно отмахиваясь от тяжёлых мыслей, Владимир заговорил с другом о будущем, к которому, считал, надо готовиться уже теперь:

- Через несколько месяцев начнётся последний год этого века. В феврале - если ничего не произойдёт - нас должны будут отпустить на волю. Куда вы хотели бы поехать? Или куда собираетесь? - Подняв лицо, Владимир посмотрел Лепешинскому в глаза.

И опять тот пожал плечами:

- Всерьёз - ещё не думали об этом. Не решали... Но хотелось бы - куда-то в тепло, на юг, где фрукты. В Харьков, например.

- А хотите, поедем вместе - в Псков. И Петербург рядом, и Москва недалеко. Газеты - в тот же день. Удобно и для товарищей, которым придётся нас навещать. В Псков, кстати, переехал и Красиков из Красноярска.

- Надо подумать, - неуверенно произнёс Лепешинский, посмотрев на жену. - Дочь у нас - слабенькой растёт. Нужны витамины...

- В Пскове - яблоки тоже есть. И ягоды, - продолжал убеждать Владимир. - Я уже написал Потресову: что буду, вероятно, проситься у полиции - в Псков. И знаете, что он мне ответил?

- Не представляю.

- Что согласен поселиться там тоже. Принял он моё предложение и о сотрудничестве в газете. Вернее, пока - в её создании. Дал мне даже один адресок в Пскове. Оказывается, у него живёт теперь в Пскове его бывший товарищ по университету.

- Кто же? - заинтересовался Лепешинский.

- Какой-то сочувствующий социал-демократии Владимир Оболенский. Работает в статистическом бюро при губернской земской управе.

Лепешинский улыбнулся:

- Значит, всё продолжается?..

- Зачем же стоило тогда огород городить и хоронить товарищей? Конечно, продолжается. В столицы - нам, правда, и в крупные промышленные и университетские города, как вы понимаете, ехать нельзя, не полагается. Но в Пскове, я думаю - мы сможем начать всё... ещё раз. Только теперь - уже по-другому: хватит наивных устремлений и связанных с ними ошибок! Помните наш новогодний разговор? Надо готовиться - к изданию газеты! Которая - сможет всех организовать на борьбу! Целенаправленно! Кружками - мы ничего не добьёмся. Нужна - единая, централизованная партия! Всё остальное - ни к чему не приведёт: будем только терять людей и силы.

Лепешинский закивал:

- Да, да, Владимир Ильич, вы правы. Мы - поговорим ещё об этом. И о Пскове - тоже. А теперь - поезжайте, ради Бога! Снег... да и ваша Надя не здорова...

Жена обиженно молчала, но с Лепешинскими распрощалась тепло. Попрощавшись с ними тоже, Владимир шевельнул вожжами, и двуколка, не очень легко, но всё же пошла, запрыгав на размытых дождем колдобинах и ухабах. Он стал думать о том, как приедут ночью в Шушенское, а утром сядут писать прошение на имя министра внутренних дел, чтобы разрешил Наде закончить ссылку не в Шушенском, а в Уфе, как и предназначалось начальством ещё до выхода Нади замуж.

А теперь - вот она и семейная жизнь!.. Вернее, оборотная её сторона. Революционерам вообще лучше не жениться, если их цель... Хорошо ещё, что нет детей, а то и детям можно испортить жизнь. А пока... надула губы, портит настроение мужу, который не имеет права на личную жизнь. И это делает... всё понимающая Надя! Ведь не права, дома ей будет легче, а обижается. За что, на что?!.

Взял и всё-таки спросил - не молчать же всю дорогу! И что же услышал в ответ?.. "А тебе не кажется, что ты - и в семейной жизни решаешь всё за других?"

- Надюша, давай придерживаться не домыслов, а фактов! Я плохо поступаю, что привезу тебя сейчас домой, а не оставил там?

Жена молчала.

Спросил:

- Ну ладно, поставим вопрос иначе: о чём ты сейчас думаешь?

Облегчённо вздохнув, Надя честно и спокойно заговорила:

- Думаю о том, как убедительнее написать министру прошение. Чтобы не отказал. Всё-таки Уфа - от Пскова поближе. Да и летом там, говорят, благодать - не то, что в Сибири. Ну, а главное - не такая глухомань, и добраться вдвоём с мамой мне будет легче. А если вдвоём - из Шушенского?! Шуточки ли?..

Вдыхая запах мокрой конской шерсти от таявшего на лошадиных боках снега и от кожаной сбруи, пропахшей дёгтем, Владимир стал думать о Юлии Цедербауме, с которым связывал теперь свои надежды особенно. Весельчак Юлька ответил в шифрованном письме, что готов пойти с ним тоже: на всё, и до конца. Прислал даже песенку, которую сочинил в своём далеком Туруханске:

Там, в России, люди очень пылки,

Там под стать геройский им наряд,

Но со многих годы дальней ссылки

Быстро позолоту соскоблят.

Слова были немудрящими, а с точки зрения поэзии, может быть, и неумелыми, но один из куплетов - в стихотворении их было много - ему запомнился более других:

То не зверь голодный завывает,

Дико разыгралася пурга.

В стоне ветра ухо различает

Хохот торжествующий врага.

Смело, братья, смело, и над долей злой

Песней насмеёмся удалой.

Наверное, в нём ощущалась Сибирь, её снега и пурга. Думая о Юлии, он представлял, что тот живёт тоже где-то возле Енисея, только на тысячу вёрст севернее, где ещё больше холода и буранов, но человек, несмотря на туберкулёз, как у Ванеева, готов бороться после ссылки опять, рискуя попасть в лютый Туруханский край снова.

Да, с Юлием, как и с Потресовым, который согласился ехать за границу, надо будет ещё списаться, потом встретиться и обговорить все детали, да и наговориться просто так, по-человечески - много ли в письмах расскажешь... Боялся он только одного: и Юлий, и Александр - люди всё-таки более лёгкие на слово, чем на поступки. Вот если бы они были надёжными, как Лепешинский!..

Владимир даже оглянулся, вспоминая, как Ольга прощалась с Надей, сидевшей под зонтом. Обнялись, ещё раз всхлипнули. На зонт падали снежинки, и ветер, озлобившись, словно жандарм, на то, что ему не поддаются, вырывал его из рук Нади.

- Владимир Ильич, где теперь свидимся, чтобы обговорить подробнее о Пскове? - спросил Лепешинский.

- А как получим разрешение на выезд, так и свидимся. В Минусинске, вероятно. Ведь туда придётся являться для оформления бумаг - к Стоянову...

Ничего, кроме белой завесы падающего снега, сзади уже не виделось. Владимир, боясь заблудиться в степи, стал поторапливать лошадь вожжами, понукая её бежать побыстрее. Но она почему-то всё норовила у него сойти с дороги вбок и зло скалила длинные жёлтые зубы, как у Мартова, когда вожжи оттягивали ей губы стальным мундштуком. Поняв, что из "быстроты" ничего не выходит, Владимир перестал дёргать лошадь и погрузился незаметно в свои думы, как и молчавшая Надя.

"Ей нездоровится, а я - повёз её в степь, не подумав, что если начнётся буран, можно и заблудиться. Потому что "дал слово"...

Грубо обидел Якубову перед ссылкой - потому, что так было нужно...

Надя ждала тогда, после бала, признания, а я - не сделал его ей. "Зачем давать надежду, если не уверен, что женишься: ссылка - не свадебное путешествие, вдруг не захочет?.."

Умер Ванеев, а я - с бодрой речью на кладбище... Потому что "ему теперь не помочь, надо, чтобы не опустили рук остальные".

И так у меня во всём! Во всём побеждает рассудок, а не чувства. Но в результате получается - об этом свидетельствуют потом факты - что прав был всё-таки я!

Но всё равно меня это мучает: а вдруг я прав только по формальной логике? А по человечески - жесток. Не прав, и со мною невозможно общежитие. Иногда я и сам мучаюсь, принимая решения, несовместимые с чувствами. Если мучает потом совесть, то выходит, всё-таки... не прав?"

Ветер дул в спину, поэтому смотреть вперёд ничто не мешало, кроме снега, пошедшего гуще. Степной ковыль, покрываемый белой наледью, показывающий согнутую спину, дрожащий под ветром, нагонял своим видом печаль: "Все в жизни почему-то согнуты и не могут выпрямиться. Несчастны. Даже заяц вон: мечется чего-то, испуган и совершенно один. Может быть, и голодный? Чем он тут питается, в голой степи?.. И где будет спать?"

Над головой, каркая, пронеслась ворона. Откуда она-то здесь, зачем?.. Снег ведь идёт! И темнеет...

"Но если жить только чувствами, по-человечески, тогда вообще ничего полезного не сделаешь - как Обломов..."

Вдруг понял: нет, сворачивать с избранного пути невозможно, ни при каких обстоятельствах! Тогда уж действительно ничего полезного не сделает. Надо жить только рассудком. Значит, опять придётся быть жестоким и к себе, и к другим, потому что жестока сама жизнь. Иначе нельзя нам при существующих порядках и обстоятельствах. Жалеть себя - значит, не ходить в революцию, не бороться против ещё бо`льшего зла - несправедливости... А для борьбы нужны революционеры, сподвижники, способные разъезжать ради общего дела по городам и весям России. Расширять наше движение, налаживать связи... Дорога предстоит большая и трудная, для такой нужен не только твёрдый характер, но и жестокость.

Уезжая от Мартова, сидя уже в санях, Троцкий вспомнил проводника Батманова, трескучие морозы в бескрайней снежной равнине севера и подумал: "А вот Мартов в такой ситуации не смог бы доехать живым. Неужели у него никогда не было женщины? Судя по его поведению, не было. Выходит, им руководила только мечта о революции?.. О чём же он будет мечтать теперь? Если считает, что всё кончено...

Перед глазами Троцкого стоял 34-летний, с впалой грудью, туберкулёзник. Как все больные курильщики, он встретил Лёву мокрыми всхлипами в бронхах и привычно смотрел поверх очков удивлёнными и несчастными глазами. Доверительно стал рассказывать:

- Понимаешь, Лёва, всё бы и ничего. Но - самому ходить по морозу за продуктами в магазин... Потом греть чайник... Жарить что-то на сковороде... Это выше моих сил! После сковороды у меня ни одной путной мысли в голове. Сестра навещает редко... - Он оглядел комнату, в которой жил. Везде была грязь, окурки. Пепел в сахарнице. Договорил: - Чтобы написать статью, мне приходится буквально заставлять себя, мучиться...

- А вы, Юлий Осипыч, займитесь беспутными мыслями, - пошутил Лёва, чтобы рассмешить беднягу. - У-дивительно заряжает! - Тут же сообразил, что шутка получилась пошлой, подумал: "Эх, друг, тебе уже ничто не поможет. Вот, если бы твоя голова действительно была занята голыми женскими задницами, может, и революция тебе не понадобилась бы, и твои лёгкие были бы целыми!"

Теперь, поглядывая на санный след, понял: не надо было приезжать к Мартову вообще. И себе настроение испортил, и ему. Понял и другое, что и настоящей жалости к бывшему товарищу, которого прежде уважал и ценил, у него нет, а почему-то есть только одно отвращение. И поразился открытию: "А может, я становлюсь жестоким?.. Бездушным? Но почему?.."
5

В середине марта в город Берёзов на Оби прибыл по фельдъегерской почте рапорт из Усть-Сысольска на имя исправника Евсеева:

"Его Высокоблагородию Берёзовскому уездному исправнику. Доношу Вашему Высокоблагородию, что произведённым розыском по трактам от г.Берёзова до Ляпино оказалось: ссыльно-поселенец Лейба Бронштейн при своём побеге сначала проследовал на оленях по Вагулке в юрты Шоминские, затем, напившись чаю и взяв у инородца Семёна Кузьмина Куликова двух оленей за 2 руб. до юрт Оурынских, отправил с ним свой багаж вперёд. В юртах Оурынских один олень пропал. В качестве переводчика и путеводителя при Бронштейне был крестьянин Ванифатий Батманов. С ним Бронштейн доехал до Богословских заводов за 30 руб..."

Евсеев швырнул рапорт на стол, остервенело подумал: "Всё! Упорхнула поганая птичка, теперь уже не догнать..." И взглянув на календарь, принялся дочитывать подробности, указанные в рапорте. Кончив читать, вспомнил: 28-го февраля он получил строгий выговор за побег Бронштейна. Выговор пришёл из Тюмени по телеграфу, от военного губернатора, в зашифрованном виде. Расшифровывать пришлось самому. Даже сплюнул от досады, когда расшифровал.

В апреле Надежда Константиновна Крупская проводила мужа в Лондон, на 5-й съезд партии и была занята секретарской работой, которую некому было поручить. Собственно, из-за этого она и не поехала на съезд - интересы мужа, как всегда, оказались важнее, и она обиделась на него снова. А когда он вернулся в конце мая, да ещё и без бороды, с подстриженными усами, помолодевшим и весёлым, сразу забыла свою обиду, захваченная его рассказами.

- Знаешь, кого я встретил в Берлине, когда ехал туда? Горького с женой!..

- Так они разве не в Америке?..

- Не понравилась им Америка, ханжеское, говорят, правительство! Без свидетельства о браке невозможно поселиться в номере гостиницы. В паспортах не указано, что они муж и жена. Пришлось срочно заводить знакомых и жить у них. В общем, не выдержали и рванули в Италию, на остров Капри. Там сняли себе частную квартиру, и Алексей Максимович закончил писать роман "Мать". Повёз его в Берлин и напечатал в русском издательстве нашего Ладыжникова. Успех - потрясающий! Я как раз и застал их в дни успеха. Пригласил с собою на съезд.

- И они согласились?..

- А что им делать? Детей - нет, деньги - появились. Горького я представил съезду как нашего пролетарского писателя, всем это понравилось. А когда он ещё выступил - он же умеет! - все просто влюбились в него. Познакомился там с английскими писателями: Гербертом Уэллсом и Бернардом Шоу.

- Разве он знает английский?

- Мария Фёдоровна выучила в Америке! Ты знаешь, она такая способная!.. Уже и итальянский выучила! А немецкий и французский знает с детства. У неё мать из русских немцев.

- А ты сам-то прочёл роман Горького?

- Прочёл, Надюша, конечно же, прочёл! Горький подарил его мне в Берлине, и я в дороге... Он и теперь со мной, можешь и ты почитать. Замечательная книга! О рабочей семье из Сормова. Отец в этой семье - пьяница, сын - подпольщик-революционер, а мать... Нет, не буду тебе рассказывать, сама прочтёшь...

- Спасибо. Ну, а как прошёл съезд?..

- Постановили готовиться к вооружённому восстанию в Петербурге! Так что зря меньшевики подняли панику и разъезжаются. - Глаза мужа азартно блестели, бодрое настроение так и хлестало из него, и Надежда Константиновна вдруг почувствовала себя рядом с ним хорошо.

А 3-го июня царь издал указ о роспуске Государственной думы второго созыва, и в стране начались повальные аресты, закрытия газет, запрещения собраний, приговоры в судах к расстрелам. Всё это в народе стали называть одним словом - "столыпинщина". А роспуск Государственной думы квалифицировали как тихий государственный переворот, осуществленный самим императором. Ибо как ещё по-другому можно оценивать действия, направленные против законодательного органа государства? Государство не может существовать без законодательной деятельности. Но российский император Николай "Кровавый" уже другой раз отсек государственную голову и не смутился.

Ленин, приглашенный в августе в Штутгарт на 7-й международный конгресс Второго Интернационала, собирался заявить там об акте российского государственного вандализма, но вернулся вскоре в Финляндию расстроенным: его голос не был поддержан резолюцией, принятой конгрессом. Таким образом, орган международного движения социалистов, созданный когда-то Марксом и Энгельсом, всё более превращался в марионетку, попавшую в руки европейских социалистов, которые во всём соглашались со своими реакционными правительствами.

Дома его ждал ещё более тяжкий удар: пароход "Графтон", зафрахтованный в Бельгии священником Гапоном для перевозки оружия, купленного на деньги, собранные рабочими, доплыл только до входа в Финский залив и там сел на мель возле одного из островов, где его поджидала российская полиция. Оружие после этого было перегружено на военные катера, примчавшиеся из Кронштадта, и пропало.

К Ленину, находившемуся в Финляндии на конспиративной квартире, заявился ночью эсер-боевик Пётр Моисеевич Рутенберг и, объяснив, в чём дело, спросил: помнит ли он явки, которые давал Гопону ещё в Женеве?

Ленин помнил все 3 и дал. На следующую ночь, на одной из этих явок, под Сестрорецком, Гапона схватили молодые эсеры, раздели до нага, заткнули рот кляпом и начали пытать утюгом с раскалёнными углями:

- Говори, сволочь поповская! Кто тебя завербовал в агенты охранки, когда?!. - злобствовал жёлчный Рутенберг.

Георгий мычал, потом, когда вынимали кляп, начинал божиться, что не агент, никто его не вербовал, и пытка продолжалась. Наконец, не выдержав мучений, священник сознался, что его завербовал полковник Зубатов, ещё во втором году. Один из боевиков, который был постарше, не поверил:

- Врёшь, жеребячья порода! 9-го января, когда ты повёл рабочих к Зимнему, охранка сообщила бы царю, что демонстрация - их дело, и царь не опозорился бы! Говори правду, мразь!!.

Снова запахло палёным и раздался вопль:

- Жиды-ы!.. Христа распинали, можете распять и меня! Ничего боле вам не скажу-у-у!..

Гапон рванулся с такой силой, что вырвался, но руки были связаны, ноги тоже, и тогда он укусил одного из мучителей за нос. Раздался новый, душераздирающий крик. Гапона ударили револьвером в голову, а когда он упал, начали душить и душили до тех пор, пока не перестал дёргаться и поджимать ноги под колени, пытаясь ударить душившего в живот пятками.

Потом ему надели на шею верёвку, унесли в лес и подвесили там на толстом суку. Хозяину явки сказали, чтобы уходил, но тот утром вернулся, вызвав полицию. Тело Гапона полиция увезла в Петербург, однако на телефонный вопрос генерала Столыпина, сидевшего в правительственном дворце, был ли Гапон агентом полиции, из департамента вразумительного ответа не последовало.

Тюрьмы Петербурга были переполнены рабочими, которых продолжали арестовывать по малейшему поводу, и к Ленину приехал за советом молодой и красивый рабочий Роман Малиновский - рыжий, кудрявый. Когда остались одни, тревожно проговорил:

- Владимир Ильич, как быть? Полиция предлагает мне осведомлять их обо всём, что делается у нас в партии, на заводе, где я работаю. Сулят хорошие деньги.

- Откуда они узнали, что вы член партии? - встревожился и Ленин.

- Я не спрашивал. Должно быть, на заводе у нас кто-то уже работает на них.

- Ну, и что вы ответили?

- Сказал, надо подумать... Провокаторов, мол, не только не любят, но бывает, и лишают жизни.

- Да, убивают, это верно, - вздохнул Ленин. Помолчал, подумал и неожиданно спросил: - А что будет, если отказаться, как вы считаете?

- Тут и считать нечего: посадят! За то, что состою в противоправной партии. А у меня - жена, ребёнок родился...

- А если вам переехать в Польшу? Вы говорили, у вас там есть какая-то родня?..

- Не так это просто с семьёй!.. Разве что партия деньгами подсобит.

- Погодите! Есть другой выход: соглашайтесь... - У Ленина родился удивительно простой план: пусть рабочий выдаёт полиции устаревшие явки, всякую мелкую, ничего не значащую, правду, а сам запоминает секреты жандармов, сообщает партии сведения о других агентах полиции, если они ему станут известны.

- Так ведь и меня могут выдать случайно! - запротестовал Малиновский. - И что тогда?.. Пришибут свои, да?

- Без согласования с цека не пришибут. А в цека, кому нужно, будет известно, что вы двойной агент.

- Ну, разве что так... - Рабочий улыбнулся, повеселел, и Ленин увидел, как он красив и статен.

На даче находились как раз член ЦК инженер Красин и боевик-армянин из Тифлиса Симон Тер-Петросян, ограбивший недавно тифлисский коммерческий банк, чтобы партия могла закупить оружие. Но деньги оказались в крупных купюрах, с ними в России легко попасться. Поэтому для размена таких ассигнаций несколько членов партии выехали за границу. Собрался туда и этот косоглазый парень Петросян. Он привёз с собою из Грузии 10-литровый бочонок вина и прихватил его на дачу, чтобы отметить отъезд. Вот и устроили небольшую пирушку, на которую пригласили и рабочего Малиновского.

Светловолосый красавец Роман, влюбившийся в лихого черноволосого боевика Симона, с интересом расспрашивал того, как был ограблен в Тифлисе банк, кто в этом ограблении участвовал, кому розданы 500-рублёвые купюры для размена, и тут же изумлялся:

- А вот я таких денег не токо в руках не держал, но и в глаза никогда не видал! Это же богатство какое!.. Вдруг они их присвоят себе?!.

- Кто?.. - не понял Симон.

- Ну, те люди, которым ты отдал такие деньги!

- Ти их не знаиш, дарагой! Эта очин хароши люди!

- А плохих у вас, на Кавказе, рази не бывает?

- Бивают, пачиму не бивают, - согласился Симон, опуская на стол пустой стакан. - Сосо Джугашвили, например. Но ти его тоже не знаиш. Это он дал мне прозвище "Камо". А грабит банк в Тифлисе не захатэл! Пабаялса... Левый рука не гадитса, сказал. Как будто я ему боевое дело прэдлагал, а не на шухере стоят. Пративни такой, ничтожни. Но - у`мни!..

- А куда теперь сам-то?..

- В Берлин, дарагой, в Германи.

- Ну, счастливо те, Семён! В добрый, как говорится, путь...

Никто из присутствующих и предполагать не мог, что первым доносом Романа Малиновского полиции будет сообщение о выезде в Берлин Симона Аршаковича Тер-Петросяна, ограбившего в Тифлисе банк, и с ним ещё какая-то женщина и 2 армянина. На то и двойной агент: сразу зарекомендовал себя ценным сотрудником!

А вот полиция не успела арестовать на выезде ни трех армян, ни Сарру Равич - уплыли из Финляндии в Швецию, минуя таможню. Петросян был опытным конспиратором.

Осенью настал день, когда понял, наконец-то, и Ленин, что оставаться ему в России больше незачем - революция захлебнулась, схваченная за горло длинными и умелыми руками Столыпина. Собственно, это было ясно ещё в конце июля, когда скрывался в глухом местечке Сейвисто на даче Книповичей возле маяка Стирсудден. В тишине, рядом с изумительной природой, проплывающими над головою облаками, и мысли становятся чистыми и ясными. Надо разбирать в Выборге типографию, просить финских товарищей отправить ящики в Женеву, сжечь все партийные секретные бумаги, накопившиеся за 2 революционных года, и смываться в Швецию, пока не нашли и не арестовали.

Оставляя в ноябре жену и тёщу на "Вазе", Ленин сказал, обращаясь к Надежде Константиновне:

- Я ухожу сейчас в Огльбю, а вы здесь дожигайте архив и ждите Вальтера Борга. Как только он сообщит, что я благополучно отбыл, отправляйтесь в Турку. Там финские товарищи устроят вас на ледокол, который перевезёт через Ботнический залив в Швецию.

- А кто проведёт нас на ледокол?

- Вальтер, кто же ещё. Буду ждать вас в Стокгольме, в отеле "Мальмстен".

- А Сан-Саныч и Иосиф Фёдорыч поплывут с тобой?

- Нет, Богданов и Дубровинский, вероятно, ждут ледокола на острове. Не хватало, чтобы полиция арестовала сразу всех.

- Но ведь на острове русской полиции не может быть!

- Согласен. Каменев и Зиновьев уже благополучно отплыли с острова. Однако мало ли что в жизни случается!.. Бережёного - как говорится - и Бог бережёт!

- Почему же тогда мы должны отплывать из Турку? Уж там-то полиция наверняка есть!

- Финская - да. Но женщин она не проверяет. Да и паспорт у тебя на фамилию Онегиной. У Елизаветы Васильевны - вообще легальный, и возраст... Кому она покажется подозрительной? Русские шпики охотятся только за нами! А мы садимся до Турку. Капитан ледокола предупреждён и знает, когда нужно снимать с острова очередного "зайчика". А на палубу русским шпикам - они же обязаны показать документы - тоже не разрешается заходить! Это могут сделать, в случае нужды, лишь финские жандармы. Так что не беспокойся, капитан не покажет им тех, кого прячет, пока плывёт из Гельсингсфорса до Турку.

- Он это делает за деньги?

- Разумеется. Всё уже наш цека оплатил через финских товарищей. Ваша задача - не прозевать очередной рейс ледокола. Он ходит теперь редко, не по расписанию, а по накоплению необходимого количества пассажиров в Гельсингфорсе и в Турку.

- Спасибо, что предупредил, буду знать...

На этом расстались - буднично, машинальными объятиями и поцелуем. Откуда было знать, что мог погибнуть, да ещё жуткой смертью. Наверное, прощался бы по-другому или что-то изменил бы в своём плане бегства. К счастью, люди не знают судьбы, и он расстался с женою и тёщей с лёгким сердцем.

В Огльбю Ленина привёз финский социал-демократ Вальтер Борг, ровесник и тоже рыжий. Оставляя его в домике двух одиноких сестёр, живущих в предместье Гельсингфорса возле железнодорожной станции и превративших свой дом в подобие маломестной гостиницы, Вальтер пошутил:

- Ми с фами - рижиэ, снащит щаслифи! Примэта, коворят, такая. Шдитэ...

Он вернулся только на третьи сутки, к ночи:

- Сапирайтэсь!..

Всю ночь они ехали на крестьянских санях через сосновый лес, который тянулся до самого начала Финского залива. Там Вальтер сдал Ленина, зайдя в избу, двум рослым крестьянам. Переговорил о чём-то, кивая на привезённого, потом объяснил уже по-русски:

- Следущая нощь они профедут фас на остроф. - Передавая сумку с продуктами, добавил: - Путете штат там, у рибака на парохот. Мошет бит, толга... Кагта уплифьётэ, мне саапщат. Щаслифи тарога!..

Пожав руку, Вальтер уехал с хозяином лошади и саней, а Ленин лёг спать, думая о наборной машине и шрифтах: отправлены, нет ли?.. "Всё было уже разобрано и упаковано в ящики. Груз оплачен, благо, деньги добыл кавказец "Камо", к которому привязалась, словно к родному сыну, обычно хмурая, тёща. Опять жить теперь с этой вонючкой вместе! Всё пропитает своим табачищем! Но и без неё - тоже плохо: кто будет готовить, стирать?.. У Нади хватает своей работы".

Словно предчувствуя страшную опасность, вспомнил разговор, который произошёл осенью 6-го года, когда находился ещё в Петербурге. Знакомый матрос-инвалид, служивший во время Японской войны на миноносце "Бесшумный", спросил:

- А вы знаете, Владимир Ильич, как на самом деле, а не по-газетному, затонул в 4-м году 31-го марта - по-заграничному, значитса, 13-го апреля, в чёртово число - наш броненосец "Петропавловск"? Никто вам, не рассказывал?..

- Нет, откуда же?.. Я ведь сюда приехал из Женевы, когда война уже кончилась.

- Ну, а я - самолично видел всё! Ногу-то мне японцы покалечили не в море, а на берегу: снаряд разорвалси рядом. На свой миноносец я уж не попал. Сначала в госпиталь, а когда выписали - Порт-Артур был ещё наш, отправили меня как калеку домой, в Россию. Я ить здешний, питерский...

- Вы, Николай Степаныч, хотели рассказать мне, как затонул броненосец... - напомнил Владимир, не любивший пустых разговоров.

- А, да-да, верно, - согласно закивал бывший матрос. - Значитса, так... Наша эскадра под командованием адмирала Макарова - он шёл на флагманском броненосце "Петропавловск", которым командовал капитан первого ранга Яковлев - отгоняла от Порт-Артура подошедшие японские корабли. Ну, те нас, видно, заметили ещё издаля, и ходу... Скоростя у них - быстрее наших были, через полчаса даже дымы от их скрылися за горизонтом. Макаров вывесил на своём флагмане приказ: "Всем возвращаться назад!" и развернулси на курс в Порт-Артур. Там у нево, на "Петропавловске", находились в тот день - узнали мы об этом, правда, уже потом, на берегу - знатные гости из Питера: великий князь Кирилл и какой-то знаменитый художник-старик, по фамилии Верещагин. Который, говорили, любил рисовать войну и для этого, будто бы, и приехал. Нарисовать морской бой.

- Насколько известно, - перебил Владимир, - войну этот художник не любил.

- Как это?.. - усомнился рассказчик, уставившись на Владимира. - Ежли рисовал!..

- На одной из своих картин о войне он нарисовал целый холм из человеческих черепов. И назвал эту картину - "Апофеоз войны".

- Не слыхал такого слова...

- "Апофеоз" - означает прославление чего-либо. Ну, а тот, кто посылает людей на войну, прославляет, стало быть, смерть.

- Выходит, умный был старик? С совестью... Тогда - жалко!

- Почему жалко?

- Дак ить броненосец-то "Петропавловский" - сразу на 3 японские мины напоролси! 3 взрыва один за другим - и ко дну. За 2 минуты затонул, мы и глаза протереть не успели. Вместе с учёным адмиралом Макаровым и этим художником, который был с ним в каюте под палубой. Спаслися токо те, кто находилси в ту минуту на палубе: 45 матросов, 3 офицера, капитан броненосца Яковлев, который стоял на мостике, и великий князь Кирилл, который был рядом с капитаном. Я сам их вылавливал потом из воды, когда мы спустились с "Бесшумного" на двух шлюпках на волну.

- Неужели такая махина исчезла за 2 минуты?!. - изумился Владимир.

- Вот вам святой крест! - перекрестился матрос. - Переломилси надвое и, как утюг, на дно. Токо пузыри воздуха от него шли наверх вместе с палубным мусором! И средь этово мусора - вдруг мокрая голова без фуражки, с выпученными глазами от страха. Оказалось, великий князь Кирилл. Он и плавал-то редко на кораблях - годами его на море не видели; и матросов, говорили, не любил, - а тут принесло его с какой-то инспекцией аж в Порт-Артур. Ну, выловили, конечно, и его, и других, кто успел схватить спасательный круг на палубе.

- А почему вы об этом вспомнили? - спросил Владимир.

- Дак задумалси вот о судьбе. А тут вы подошли...

- Ну и что же, что подошёл? Я ведь - не судьба...

- Дак этово никто не знат: кто кому судьба. А с революцией, похоже, как и с броненосцем "Петропавловским" получилося: не судьба. Захлебнуласи...

- Не в судьбе дело, Николай Степаныч. Тут мы сами прошляпили: нужно было начинать везде одновременно. И в Питере, и в Москве, в других больших городах. А мы - поздно это поняли.

- Я и говорю: не судьба, стало быть...

Перестав вспоминать, Ленин незаметно уснул. Утром крестьяне подняли его к завтраку, предложили водки, но он отказался. Сами же они выпили. Он нудился весь день. В обед финны выпили опять, а тут и стемнело - север, сумерки рано опускаются на страну.

Пошли в лес - выбирать длинные крепкие палки. Спрашивал их: "Зачем?" Еле объяснили жестами, что лёд в заливе ещё не крепкий, нужна палка, шест. Вдруг провалишься, шест поперёк проруби окажется, если держать его над собой. А тогда выбирайся на край, пока не захлебнулся, и руки не обледенели. В общем, понял, выбрал себе тоже длинную и крепкую жердь, как у них. Они объяснили, что проведут его по льду залива только до острова, а там-де есть изба и рыбак, который передаст его матросу с ледокола, когда тот подойдёт и подаст сигнал. Ну, это всё он и без них знал, да и напились, черти, снова. Повели на лёд с песнями... Видно, зря Вальтер им заплатил заранее: неосторожно ведут себя.

Идти нужно было 2 километра. Шагавший впереди проводник часто останавливался и, держа шест над головою, прислушивался. В тишине хорошо было слышно, как лёд под ногами отставшего от них крестьянина стал потрескивать. Но тот сдуру снова запел, и передний финн обругал его. Задний из-за этого грубо шагнул к ним, и лёд под дураком треснул. Бросив палку, "певец" побежал не к острову, который уже завиднелся, а вправо, к берегу залива, до которого было, пожалуй, дальше. Первый финн повернул назад тоже, но осторожно.

"Вот так проводники!.." - зло подумал Ленин, не выпуская палки. Обутый в лёгкие валенки, которые обязан был потом вернуть проводникам, он заскользил на них, как на лыжах, быстро продвигаясь к острову, ощетинившемуся соснами. Лёд под ногами сильно потрескивал, и Ленин представил, как он захлёбывается подо льдом в холодной воде, словно моряк в тонущем броненосце. В ужасе подумал: "Мышеловка!.." До чего же бессмысленно, оказывается, можно закончить свой путь!.."
6

Сжигая на даче последние секретные документы, Надежда Константиновна пожаловалась красавице Наталье Богдановне Малиновской, которую знала с осени четвёртого года и полюбила за бесхитростность и простоту в отношениях:

- Скоро ехать, а у меня мама заболела. Если бы чуть пораньше, пока рядом была Вера - она врач, можно было бы узнать хоть диагноз. А теперь и показать некому.

- Да, Бонч-Бруевичи, наверное, уже выехали, - опечалилась Наталья Богдановна. Но вздохнула не оттого, что врач Вера Васильевна уехала, а оттого, что всё дальше и дальше расходились во взглядах их мужья. Её Саша признался перед отъездом: "Видимо, нашей дружбе скоро настанет конец, Наташенька. Владимир Ильич - может быть, от неудач - делается совершенно нетерпимым человеком! И психопатом. Говорю это тебе как врач".

Заявление мужа означало и для неё большое огорчение: Надежда Константиновна тоже нравилась ей. И молчаливой деликатностью, и светлым умом. Где найти такую подругу ещё раз, если придётся расстаться мужьям?.. В идейном отношении они оба неуступчивы. Но Владимир Ильич казался ей ближе к истине в спорах, и Надя, конечно же, последует за мужем. Впрочем, как и сама за своим. Но... только не во имя истины. А во имя его необычной любви к ней и преданности. Значит, и она не сможет стать не на его сторону: любовь для неё главнее всего остального.

- Не знаю, что и делать?.. - вздохнула и Надежда Константиновна. - Не знаю... Беда, говорят, не приходит одна.

- А какая же у вас беда первая?..

- Будто не знаете! Володя уже волком смотрит на вашего мужа... Ведь умные же! Необходимы друг другу! Так славно работали в газете у Горького! Да и он их ценил. Правда, в Сан-Саныча Горький влюблён ещё и как в человека. Он уважает его за искренность больше, чем Луначарского! Хотя Анатолий Васильевич - уникален как собеседник по вопросам искусства. А Володя - сух, непримирим!.. Вот и останусь я с ним без подруг: вы подружитесь с женой Луначарского; она к тому же - сестра вашего супруга...

- Может, ещё помирятся? - посмотрела Наталья Богдановна огромными и понимающими глазами на подругу.

- Теперь - нет, уж я Володю знаю. Скольких друзей потерял он на этом!.. - Надежда Константиновна поднялась. - Давайте прощаться, Наташенька! Повезу маму в Питер, к Лидии Михайловне Книпович. Брать маму с собой в такую длинную зимнюю дорогу опасно. Кашляет по-страшному, и температура подскочила. Повезу, пока не поздно. Оставлю денег: вдруг придётся в больницу класть... А поправится, Лидия Михайловна отправит её к нам. Надёжнее Книповичей в Питере у меня нет никого!

- А к Ульяновым?..

Надежда Константиновна удручённо махнула, губы у неё задрожали, и она, чтобы не выказывать слабости, прильнула к подруге.

Постояв так, обнявшись, всхлипнули, и Надежда Константиновна пошла наверх, собирать свою старушку-мать в дорогу. Ей предстояло ещё вести под руку больную до станции, потом ехать в поезде 2 с лишним часа, да по Питеру. Пока доберутся до постели и горячего молока, уж и сил не останется! Да и застудить можно в дороге. А потом, не взирая ни на что, надо вернуться назад, чтобы ждать вестей от Вальтера, не зная при этом, что` в Питере с мамой... Душа Надежды Константиновны разрывалась от противоречивых чувств к мужу и матери. Да и себя стало жаль.

На последний в этом году рейс финского ледокола в Швецию Надежда Константиновна села без осложнений - провожал и уладил всё социал-демократ Вальтер Борг, рассказавший ей, каким опасным оказался переход её мужа на остров по льду Финского залива. Но, слава Богу, остался живым и невредимым и теперь находится в Стокгольме. Уходя, Вальтер добавил:

- Нови код пудетэ встрэщят после сафтра ф Ефропа, фместэ с мушем! Щаслифи пут!..

- Спасибо вам, Вальтер, за всё, огромное спасибо! Мы не забудем вас! Счастливо и вам тут!.. - Надежда Константиновна, подавая товарищу ладонь, чмокнула его в щёку и, неся в левой руке дорожную сумку, пошла по сходням на пароход.

В зал для пассажиров, расположенный в трюме, она вошла уже успокоенной за судьбу мужа и, отыскав своё место на лавках, переключилась мыслями на мать, оставленную у Лидии Михайловны. Врач, вызванный ею, осмотрев больную, сказал: "Воспаление лёгких! - Подумав, добавил: - Ранее, чем через 3-4 недели ни о каком переезде за границу не может быть и речи!"

Женщина, сидевшая почти напротив и знакомо смотревшая восточными глазами на ушедшую в себя Надежду Константиновну, наконец, не выдержала, попросила соседа Надежды Константиновны поменяться с нею местами, и сев рядом, негромко произнесла:

- Здравствуйте, Надежда Константиновна! Не узнаёте?..

Теперь она узнала её - по улыбке:

- Лидия Осиповна, вы?!.

- Да, это уже я. Сильно постарела?

- Нет, что вы!.. - смутилась Надежда Константиновна, узнав сестру Юлия Мартова. - Просто давно не виделись...

- Жизнь бежит... И мы вот бежим. Куда?.. Опять на чужбину! Вон там, в углу, сидит Фёдор Дан. Узнали?..

- Узнала.

- Были в Мюнхене друзьями в первом году. Потом стали врагами. Теперь делали революцию, пускай разными фракциями, но в одной партии и, стало быть, снова оказались соратниками. А уезжаем в одном вагоне, но опять врагами, так? Шо можно подумать после этого за жизнь и за людей?!.

- А что думает по этому поводу ваш брат?

- Шо думает мой ненормальный брат, я знаю. И хочу теперь знать, шо думаете вы?

- Ну, а всё-таки: что думает Юлий Осипович?

- Он мне сказал так: люди не стоят того, шоб за них заступаться. А жизнь портят не капиталисты, а дураки!

- И кто же эти дураки?

- Этого он мне не сказал. А вот умными считает бывших жён: Плеханова, Дана, Лемана, Ивана Радченко, Парвуса, кого-то ещё, не помню уже. За то, шо... ушли от своих мужей!

- Ну, о том, что разошлись Инна Леман, Люба Радченко, Клава Гурвич-Дан, жена Парвуса, это я знала. Но что и жена Плеханова, Розалия Марковна - это для меня новость! Когда же?..

- Летом. Уехала в Россию вместе с младшей дочерью - уже взрослой девушкой - кажется, в Екатеринослав, точно сказать не могу, говорю то, шо слыхала. Я тоже теперь одна. А шо?! Зато наш младший брат - бежал с какой-то одесситкой из Иркутского централа в корзине с грязным бельём, и после этого поженились!

- В одной корзине, что ли?

- Та не в одной корзине. Его вывезли из мужского корпуса, закидав в подвале грязным бельём для стирки, а её - из женского тюремного корпуса. Корзины ж для белья - большие, в рост человека. Вывезли в город, в прачечный комбинат и там их вытряхнули прачки-подпольщицы.

- Романтическая история!

- Вы - всё такая же!..

- Какая?

- Дипломатичная.

- Спасибо.

- Та не за шо. Это вам спасибо!

- За что?..

- Шо зла не помните. А вот Юльку и вашего Володю - я бы... Ну, да ладно, не буду распространяться, шо с ними я сделала бы, за то, шо они такую дружбу из-за Плеханова и Аксельрода разменяли на вражду!

- Дело не в Плеханове, Лида.

- Всё равно, пользы оттого, шо разошлись - никому! Разве шо Николаю Второму с Остолыпиным. Тем не менее, передавайте от меня Владимиру Ильичу привет!.. (продолжение следует)

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 29/08/2010. 273k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.