--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Книга 1  "Пролог в безумие"
Часть 2  "Крушение надежд" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

4

Ленин, ещё не знавший об исчезновении Малиновского, был занят этой весной другими партийными делами и написал в начале апреля Инессе Арманд серьёзное письмо, в котором предупреждал:

..."У немцев фактически 2 партии, и это надо иметь в виду, отнюдь не покрывая оппортунистов (как делают теперь "Neue Zeit" и Каутский).

Но что немецкая партия самая оппортунистическая в Европе, это неверно. Она всё же самая лучшая, и наша задача перенять всё ценное у немцев (масса газет, большое число членов партии, масса членов профессиональных союзов, систематическая подписка на газеты, строгий контроль за парламентариями - у немцев всё же он лучше, чем у французов и итальянцев, не говоря уже об Англии - и т.д.), перенять всё сие без потачки оппортунистам".

А вот в первой половине мая, когда Инесса отдыхала на пляжах Адриатики и читала эротический роман украинского писателя Владимира Винниченко "Заветы отцов", а затем поделилась, видимо, горячими впечатлениями в письме к Ленину (у кого, что болит, тот о том и говорит), Ленин откликнулся, вероятно, на этот её текст таким образом, что редакторы его сочинений опять вынуждены были сообщить читателям привычную формулу: "Начало письма не разыскано. Рукопись начинается только с 3 страницы". Тем не менее "деловая" часть письма Ленина посвящена всё-таки заданной Инессою теме. Ленин делится своим впечатлением от знакомства с творчеством упомянутого писателя:

..."и не в 1912, а в 1911 году) мы в редакции "Социал-Демократа" получили брошюру Винниченко на русском языке, посвящённую оправданиям по поводу обвинений, которым он подвергался от с.-д. за "Честность с собой". Винниченко просил ответить ему печатно и письменно. Я помню, что брошюрка произвела на меня впечатление, и мне хотелось ответить, но разные делишки (ох, эти "делишки" подобия дел...) помешали...

Мне показалось, что Винниченко искренен и наивен, когда он ставит вопрос: "имеет ли право (!!sic!!) социал-демократ ходить в публичный дом?" И жуёт этот вопрос всячески, но всё время индивидуально. Полуанархист он какой-то или совсем анархист, и вперёдовцы его с толку сбивать должны. Ведь он читал в Париже как-то реферат о "Честности с собой" под председательством Луначарского? Или дела таковы, что Луначарский за Винниченко, а Алексинский - против? Мне хотелось бы знать больше подробностей об этом..."

25 мая 1914 года Ленин пишет Инессе уже встревоженное письмо:

"Дорогой друг! История с Малиновским разыгрывается. Его нет здесь. Выходит вроде "бегства". Понятно, что это питает худшие мысли. Алексей телеграфирует из Парижа, что русские газеты телеграфируют Бурцеву, что Малиновский обвиняется в провокации.

Ты можешь себе представить, что это означает?! Это весьма маловероятно, но мы обязаны проверять все "слухи". Обмен телеграммами между Парижем и Порониным не прекращается. Сегодня Петровский телеграфирует, что "клеветнические слухи рассеяны. Ликвидаторы ведут гнусную кампанию".

"Русское Слово" телеграфировало Бурцеву, что подозрения значительно рассеялись, но "другие газеты (???) (ликвидаторские???) продолжают обвинять".

Ты можешь легко себе представить, как я обеспокоен".

И вот в такой момент Ленин получает от Инессы бандероль с романом Винниченко. Под это настроение он ей отвечает, прочитав роман, уже в Сербию, в Ловран, где она поселилась на лето:

"Прочёл сейчас, мой дорогой друг, новый роман Винниченко, что ты прислала. Вот ахинея и глупость! Соединить вместе побольше всяких "ужасов", собрать воедино и "порок", и "сифилис", и романтическое злодейство с вымогательством денег за тайну (и с превращением сестры обираемого субъекта в любовницу), и суд над доктором! Всё это с истериками, с вывертами, с претензиями на "свою" теорию организации проституток. Сия организация ровно из себя ничего худого не представляет, но именно автор, сам Винниченко делает из неё нелепость, смакует её, превращает в "конька".

... Поодиночке бывает, конечно, в жизни всё то из "ужасов", что описывает Винниченко. Но соединить их все вместе и таким образом - значит, малевать ужасы, пужать и своё воображение, и читателя, "забивать" себя и его.

... А этот претенциозный махровый дурак Винниченко, любующийся собой, сделал отсюда коллекцию сплошь ужасов - своего рода "на 2 пенса ужасов". Бррр... Муть, ерунда, досадно, что тратил время на чтение.

Р.S. Как идёт дело с устройством на лето у тебя? Твой В.И."

Инесса вложила в бандероль не только упомянутый роман, но и отзыв на него российской газеты "Речь", в котором было сказано, что писатель подражает Достоевскому и что подражание это хорошее. Вероятно, она догадывалась, что Ленину роман может не понравиться. А чтобы он не подумал, что у неё плохой вкус (друзьям ведь не посылают в подарок плохие вещи, отнимающие к тому же время у серьёзного человека, занятого серьёзным делом), решила прикрыться авторитетом газеты.

Автор не решается судить о вкусах Ленина и его одинокой подруги, не нуждающейся в деньгах и попавшей в земной рай со всеми его земными соблазнами, тем более что Автор не читал этого романа. Но сопоставить вкусы этих людей всё же возможно, если один дарит, считая вещь хорошей и советует прочесть, а другой - честно и откровенно плюётся от прочитанного. Вероятно, можно сделать и психологическое заключение: при всём их незаурядном уме они для совместной семейной жизни решительно не подходили друг другу, а потом это и оба поняли. Разная психология и разное отношение к любви. Кто из них был к истине ближе, наверное, нельзя и оценивать. Или не нужно.

В июне Ленин узнаёт, что Исполком Международного Социалистического Бюро намечает собрать в Брюсселе в конце июля объединительное совещание представителей всех социалистических партий Европы для выработки общей программы действий в связи с обострением международной обстановки. Занятый подготовкой демонстраций и стачек рабочих в России на июль месяц, он пишет в Лоран огромное деловое письмо Инессе, в котором просит её приехать в Брюссель вместо него и напутствует:

... "Ты должна знать, что все будут очень злиться (я очень рад!), увидев, что я отсутствую, и, вероятно, захотят отомстить тебе. Но я уверен, что ты покажешь свои "коготки" наилучшим образом. Заранее восторгаюсь при мысли, как они нарвутся публично, встретив холодный, спокойный и немного презрительный отпор.

Плеханов любит "задавать вопросы", издеваясь над вопрошаемым. Мой совет: обрезать сразу - Вы-де вправе, как и всякий член конференции, задавать вопросы, но я отвечаю вовсе не вам лично, а всей конференции, поэтому покорнейше прошу не перебивать меня, - чтобы превратить сразу "задавание вопросов" в нападение на него. Ты должна всё время занимать наступательную позицию... По моему опыту, это лучший приём с нахалами. Они трусы и сразу осядут, осекутся.

Они не любят, когда мы цитируем резолюции. А это лучший ответ: я-де пришла сюда главным образом, чтобы передавать оформленные партийные решения нашей рабочей партии...

1) резолюцию январской 1912 конференции о конституировании конференции. Это по вопросу о законности январской конференции 1912 (Роза Люксембург, вероятно, поставит вопрос о законности, да и другие тоже). (Кстати: меня радует, что... немцы будут плохо понимать или вовсе не понимать тебя - сядь ближе к Исполнительному комитету и говори для них. Сама же ты имеешь полное право просить Гюисманса после каждой немецкой речи: перевод, пожалуйста!)

2) резолюции 1912 и 1913 гг. о гибких формах (для Каутского: сей дурак не умеет понять разницы между признанием подполья и поиском новых форм прикрытия этого подполья и организации его)...

Твой В.У.

... NВ. Мы автономная партия. Это помни твёрдо. Никто не вправе нам навязать чужую волю, и Международное социалистическое бюро не вправе. Если будут угрозы, это одна фраза.

Завтра присылаю конец доклада... Заранее благодарю. Преданный В.И."

11 июля 1914 г.

Зная, что Инесса удачно съездила в Брюссель, Ленин пишет ей из Поронина: "... Гюисманс и Вандервальде пустили в ход все угрозы. Жалкие дипломаты! Они думали нас (или вас) запугать. Конечно, им не удалось.

Мы говорим с Григорием: умнее бы вовсе отказаться идти. Но русские рабочие не поняли бы этого, а теперь пусть учатся на примере живом.

Ты лучше провела дело, чем это мог бы сделать я. Помимо языка, я бы взорвался, наверное. Не стерпел бы комедиантства и обозвал бы их подлецами. А им только того и надо было - на это они и провоцировали.

У вас же и у тебя вышло спокойно и твёрдо...

Жду твоих впечатлений. Твой В.У."

В тот же воскресный день "В.У." написал ей ещё одно письмо, полное благодарности, что Инесса удачно заменила его:

... "Ты оказала очень большую услугу нашей партии! Особенно я благодарен тебе за то, что ты меня заменила.

... Я послал твоему сыну 150 фр. Вероятно, это слишком мало? Пожалуйста, дай мне знать немедленно, насколько больше ты израсходовала. Я тотчас вышлю.

Наш съезд состоится здесь около 20-25 августа по новому стилю. Ты должна быть делегатом 1) от КЗО; 2) от брюссельской делегации.

Лучше бы, если ты приехала раньше. Дел куча. Давай спишемся заранее.

Твой В.У.

... P.S. А Вандервальде и Каутский в роли распространителей сплетни, будто Ленин "прячется в Брюсселе"!! Каково! О, эти мерзкие сплетники - у них один способ борьбы.

Вы с Поповым отлично отбрили Гюисманса. Так ему и надо. Пиши, очень ли устала, очень ли зла. Не сердишься ли на меня за то, что убедил ехать?"

Отправив это письмо, Ленин встретился с приехавшим из Брюсселя польским социал-демократом Яковом Фюрстенбергом, ездившим на конференцию от поляков под псевдонимом Ганецкого. Хороший врач, еврей, он привёз вроде бы незначительную новость, что убийца наследника австрийского императора, выстреливший 28 июня в Сараеве в эрцгерцога Франца Фердинанда, оказался не просто 18-летним студентом, а фанатиком-евреем. Ленин знал, славянские газеты писали после ареста этого парня, возводя его в национальные герои Сербии, что Гаврило Принцип является членом молодёжно-патриотической организации "Молодая Босния", которая борется за освобождение родины от австро-венгерской оккупации.

- Ну и что? - спросил Ленин, разглядывая встревоженное лицо товарища. - Что вас, собственно, так расстроило, Яков Самуилович?

- Как это что? - изумился доктор. - В Брюсселе этим были обеспокоены все евреи, приехавшие на конференцию. В том числе и Каутский, и Гюисманс, и Клара Цеткин, другие.

- Не понимаю, - пожал Ленин плечами.

- А что тут понимать! Вы разве забыли "дело Дрейфуса", которое длилось 12 лет, и все те годы во Франции, да и у нас, люди ненавидели евреев.

- Но ведь его оправдали в конце концов.

- Только в 6-м году. А сейчас у нас год 14-й! Когда уже вся Европа знает, что представляют собою эсеры-евреи, и связывает этого Гавриила с сионистами! - стал выкрикивать Ганецкий.

Ленин рассмеялся:

- Ну и что?

- Вы находите это смешным?! - удивился собеседник, тараща и без того выпуклые глаза. Усы и бородка были помятыми, волосы на затылке всклокочены, будто у петуха, трясущего поднятыми перьями.

Не найдя, что сказать, Ленин пошутил:

- Мне нравится фамилия этого студента: ведь "принцип" - от латинского слова "начало", так, кажется, экчеленца? Да и второе значение этого слова - о внутреннем убеждении человека.

- Вот-вот! - перебил Ганецкий. - Начало! С него и начнётся всё, увидите! Эсеры всегда знают, чего хотят и к чему это убийство может привести?!

- А к чему? - Ленин стал серьёзным.

- Как будто вы не понимаете! - обиделся Ганецкий. - К тому, что евреев опять все возненавидят из-за этого дурака!

Ленин понял уже и сам: "Если сионистам нужна сейчас заварушка в центре Европы, которая отвлечёт всех от наших партий и привлечёт к бизнесу на военных поставках, то выстрел в Сараеве ими выбран, похоже, в самый напряжённый момент... У императора Австрии (он же и король Венгрии) нет больше наследника, а престарелому монарху Австро-Венгрии, кажется, уже за 80. Он из династии Габсбургов, стало быть, если старик Франц Иосиф Первый нападёт на Сербию из-за "сараевского выстрела", то за сербов может вступиться по приказу нашего царька Россия, а за Австро-Венгрию - Габсбурги, Германия. И тогда дело обернётся войной для всей Европы! Тут действительно не до смеха..."

Не до веселья было и подруге Ленина Инессе Арманд, вернувшейся из Брюсселя и получившей от него письмо с намёками на новые партийные поручения. Она и без того находилась в расстроенных чувствах: из-за ссоры с Поповым, из-за простуды (вместо радостного отдыха с детьми на солнечных пляжах Адриатики вынуждена была ехать на север, чтобы сражаться там, как оказалось, неизвестно за что, с мерзавцами), из-за гадких впечатлений от поездки вообще, а здесь, как выясняется из письма, надвигается полная несвобода, которую готовит ей влюблённый в неё человек. Ведь он и до поездки в Брюссель закидал её поручениями. А теперь, значит, и вовсе собирается превратить в своего Буцефала? Новый Македонский нашёлся!

Растревожив душу такими мыслями, она достала из чемодана старое письмо Ленина, полученное ещё в Триесте. Как опытный учитель ученице он вдалбливал ей в голову и вдалбливал, не забывая при этом нахваливать: "... Я уверен, что ты из числа тех людей, кои развёртываются, крепнут, становятся сильнее и смелее, когда они одни на ответственном посту, - и посему упорно не верю пессимистам, т.е. говорящим, что ты... едва ли... Вздор и вздор! Не верю! Прекрасно ты сладишь! Прекрасным языком твёрдо их всех расшибёшь..."

Читать дальше расхотелось. Вспомнила, сколько гадливости испытала неделю назад, выслушивая ответы относительно "партийных денег" сестёр Николая Шмита, ставших деньгами большевиков, но попавших на сохранение в лапы иностранных проходимцев, обхаживаемых Плехановым, доказывающим, что эти деньги принадлежат и остальным фракциям РСДРП. В лица Карла Каутского, Франца Меринга, Клары Цеткин и Плеханова она не могла без отвращения смотреть. Козлиные глаза, хитрые увёртки, пакостные дежурные улыбочки - не лица, а рожи чертей, которых рисуют художники, изображающие представителей Лысой горы. Особенно напоминала ведьму Клара, беспощадная в своей жёсткости, а возможно, и жестокости. И всех их подкинул ей кто, влюблённый человек? Непохоже. "А что, если он и сам такой? Вон какими словами бранит всех, кто становится на его пути! И тянет теперь и меня за собою? На эту гору, куда привычно слетаются на свои конференции все эти партийные черти? К тому же я ещё и простудилась в этом холодном Брюсселе. Разве там лето? Здесь - раздевайся и загорай на пустынных пляжах хоть часами. Нет ни холода, ни противных людей, и все мои дети приехали сюда. А я должна почему-то покинуть всё это и мчаться на новый шабаш? Да ещё выслушивать нравоучения за книгу Винниченки, которую подарила тебе? Ведь о вкусах не спорят. Ну, не нравятся эротические книги, не читай. А зачем же выговаривать за... подарок? За подарки порядочные люди благодарят".

Одним словом, под испорченное настроение, обиду ответное письмо Ленину получилось у Инессы холодным, а в душе образовалась какая-то, не предвещающая добра, пустота. Появилась и не исчезала, хотя письмо было уже отправлено. Из-за отношения к Плеханову, Каутскому, Гюисмансу, ведьме Кларе Цеткин возникло вдруг отвращение к партийным делам. Теперь она видела всё по-новому, словно пелена спала с глаз. Даже растерялась: что же делать-то? Как жить дальше?..

Получив холодное письмо от Арманд, Ленин встревожился и немедленно, 24 июля, ответил на него. Но мы не знаем как. Потому что в опубликованной переписке Ленина с Инессой Арманд не хватает именно этого письма, объясняющего причины их разрыва.

Видимо, оно было настолько глубоко личным, что составители сочинений Ленина чисто из этических соображений не захотели его включать в том 48, в котором опубликованы все его письма за 1914-й год. Однако в третьем томе биографической хроники его жизни и революционной деятельности, где всё расписано по годам, месяцам, числам, а порою и по часам и минутам, об указанном письме всё-таки сделано краткое сообщение на стр. 261: "Ленин пишет письмо И.Ф.Арманд о приближающейся революции в России, о многочисленных арестах в Петербурге, о закрытии газет, о возможной войне между Австрией и Сербией". Это очень существенное примечание, так как недруги Ленина писали в своих воспоминаниях, будто Февральская революция была для него полной неожиданностью, что он был в растерянности оттого, что революция произошла без его участия в ней и т.п. Умолчать о таком письме полностью было бы ошибочно с политической точки зрения. Поэтому оно и хранится как важный документ, свидетельствующий о гениальном предвидении Лениным и войны, и революции, несмотря на его разочарование в 1915-16 годах спадом революционного движения, когда он не ждал революционного взрыва в России. Этот взрыв был ускорен голодом, а не революционерами.

Известно также, что на другой день, т.е. 25 июля 1914 года, Ленин написал Инессе ещё одно письмо, сухое. Наверное, поступил так, чтобы не смешивать во вчерашнем письме личных чувств с общим делом. Однако, Инесса Фёдоровна, вероятно, не поняла этого, оскорбилась и порвала любовные отношения. Почему? Разобраться в этом с полной уверенностью затруднительно из-за невозможности прочесть письмо Ленина от 24 июля, "закрытого" от читателей в архиве Института марксизма-ленинизма, а также и потому, что ответ Арманд на оба письма Ленина, означавший разрыв отношений, тоже никому неизвестен, кроме Ленина, который, ясное дело, не мог его сохранить, а лишь запомнил на всю оставшуюся жизнь, и, вероятно, сжёг. Вряд ли рассказывала кому-либо о своём ответе Ленину и Инесса Фёдоровна. Умерла она в 1920 году неожиданно, не в Москве, а в Нальчике, от холеры, и не могла отсортировать свои письма, как это делают люди в старости, уничтожая интимных "свидетелей" в огне и оставляя для истории то, что следует и можно оставить. Её личный архив достался Варваре Александровне, её дочери, ставшей народной художницей РСФСР. По распоряжению Сталина к ней пришли, сняв с себя мундиры НКВД, "старые коммунисты", и она отдала им архив матери... навсегда.

Читала ли эти письма дочь? Знала ли о любовных связях Инессы? Возможно.

Читал ли Сталин, занятый борьбою с "врагами народа", не любивший Ленина после ссоры с ним из-за Крупской, которую оскорбил, считавший всех женщин, уходивших в революционеры, потенциальными проститутками? Скорее всего, читал, чтобы не допустить в печати какой-нибудь оплошности. Ведь он всю жизнь, как сверхосторожный человек, знающий жизнь и снаружи, и с грязной изнанки, выдавал себя за гениального ученика гениального Ленина. Зачем же ему порочить своего Учителя, выставленного на обозрение всему человечеству в Мавзолее? Никакого резона. Так что, надо полагать, кое-какие из писем Инессы Арманд были "отфильтрованы" и пошли на личные нужды вождя.

Ну, а как быть теперь нам, возвращаясь к истории ленинских отношений с Инессой Фёдоровной, чтобы понять их? Очевидно, следует начать с того, что` могло оскорбить женщину в двух последних письмах, полученных ею от любимого человека? Первое письмо оскорбить не могло - там чувства и глубокое уважение. Стало быть, второе? Но ведь Ленин не хам, рос и складывался в интеллигентной семье. Да и не было же к грубости каких-то особых причин. Выходит, произошло какое-то недопонимание чего-то или накладка, недоразумение?

Это предположение Автору кажется наиболее реальным. Как и большинство политиков, Ленин не был деликатным человеком. Но и не хитрил, будучи всегда убеждённым в своей идеологической правоте. Однако, занятый бесконечными партийными делами, вечно спешащий, он был бесцеремонным (в мать), особенно в душевных тонкостях, и мог обидеть (даже друзей) ненароком, случайно. Он не замечал за собою чёрствости даже там, где её никак нельзя было допускать: с любимой женщиной, женой, близкими людьми. Нет, откровенно грубым, как мать, он не был. Но и душевным человеком не был тоже. Верх в нём брал холодный рассудок. Жена это в конце концов поняла и стала отчасти прощать или не замечать, чтобы не обострять отношений. Потому что знала: умышленно он никого не обижал (обижаться следует, когда тебя хотели обидеть), на подлость вообще не был способен (это удел трусливых). А вот, "нечаянно", ненароком мог обидеть кого угодно. Если потом осознавал это (или ему подсказывали, что "вышло неуклюже"), то немедленно извинялся. Но как? Опять же холодно, по формальной логике (потому что надо, "нехорошо поступил"), а не по естественному порыву души. И с этим ничего нельзя было поделать - такой человек.

Вот этот человек, получивший от подружки холодное письмо, сел и написал ей хорошее письмо, не подмешивая в него ничего постороннего - только всё личное, чувства. А на другой день, считая, что всё личное уже сказано, написал второе письмо, деловое и неотложное, дело есть дело и требует своей специфики. В этом рассуждении Ленина (или ощущении), по-видимому, и допущен был нравственный просчёт ("вышло неуклюже"): любимая женщина, только что получившая письмо, наполненное чувствами, не смогла "принять" второго письма так, как рассчитывал Ленин. Она восприняла его по-другому: "Чёрствая душа, чужой! У меня с ним нет ничего общего! А коли так..."

Второе письмо нам известно. Давайте проверим, была ли возможной на него реакция женщины, полагающей, что разрыв отношений - единственно правильное и необходимое для всех решение? Читаем письмо Ленина от 25 июля 1914 года по европейскому календарю:

"Дорогой друг! Сегодня я получил твоё письмо и письмо от Попова. Я не могу понять точно, в чём ваше расхождение, и думаю, оно не так важно. Важно только голосование, и ты была права, не участвуя в нём. Это - всё.

Поэтому это "крайне неприятно" для тебя писать насчёт исполнения обязанностей представителя делегации? Я не понимаю. Ваша ссора с Поповым - пустяки. Почему ты против того, чтобы быть делегатом??? Напиши, пожалуйста, откровенно!!

... Было бы очень хорошо, если бы ты завязала переписку с Каутским (он личность подлая, совершенно без характера, поддающийся влияниям, постоянно меняющий позицию согласно тайным побуждениям и настроенный против меня из-за "истории с деньгами": особенно подло выступать в качестве "беспристрастного" или играть роль "беспристрастного", будучи пристрастным, и обозлённым главным образом против меня после личной ссоры со мной из-за денег 1. Подло!). Если он просил тебя писать ему и если ты можешь взяться за перевод на французский язык всех докладов и ему отправлять... - это было бы очень хорошо. Но, конечно, это очень сложное дело, и, что касается меня, я не прошу тебя об этом. Если ты хочешь - сделай! (Моё личное мнение: хорошо было бы информировать Каутского и изложить главным образом особенно детально вопрос о 4.IY.1914 и статистику групп... Но теперь очень трудно парализовать подлые интриги и Каутский является жертвой интриг со стороны Розы Люксембург, Плеханова и К`. Плеханов подлейший перебежчик, как всегда...

Идиоты и интриганы с помощью Каутского хотят вынести резолюцию против нас на Венском конгрессе. Пусть!! Мы этому воспрепятствовать не можем. Но мы сохраняем спокойствие. Это последнее "примиряет" оппортунистов, желающих также победить.

Ваше поведение на конференции было правильное и вы оказали большую услугу партии. Попов пишет мне, что ты была больна. Твой голос был очень слабый. Что у тебя за болезнь? Пожалуйста, пиши подробнее!! Иначе я не могу быть спокойным.

Сердечно приветствую тебя и шлю наилучшие пожелания. Желаю здоровья и спокойствия.

Твой В.И."

Именно это письмо, написанное утром следующего дня, и обнажило душевную чёрствость Ленина перед Инессой, державшей на столе перед собою "вчерашнее" письмо, в котором человек предлагал ей, возможно, своё сердце. А что сегодня?.. Когда австрийский император Франц Иосиф уже объявил войну Сербии, о которой Ленин писал в первом письме, когда муж, напуганный этой войной и, видимо, считающий, как и Ленин, что война может расползтись по всей Европе, прислал телеграмму: "Выезжаю подготовь детей срочному отъезду Россию Александр".

Оскорбило и стандартное обращение: "Дорогой друг!" Словно писал просто партийному товарищу. Неужели не мог написать "Милая, любимая моя" или как-то иначе? Опять всё проникнуто интересами партии, делом...

Да, вряд ли могли явиться иные чувства и другая реакция на такое, без перехода в оттенках, письмо. Хотя Ленин и отделил разными конвертами личное от делового, полагая, очевидно, что после предложения Инессе сойтись с нею в более прочный союз, он как бы имеет моральное право как будущий супруг примерить на ней и деловую часть её обязанностей как члена партии, которые выполняла прежде его жена Крупская. Ну, не подумал человек (поспешил, нужно было дать Инессе как-то привыкнуть к её новой, предполагаемой роли), что это будет выглядеть как примерка этакого партийного хомута, в который он собирается запрячь новую лошадку в общую семейно-партийную упряжку. Во всяком случае о подобном намерении Ленина, как мы знаем, свидетельствуют все последние партийные поручения, которыми он нагружал Арманд, собираясь ввести её в члены ЦК своей партии. Но Арманд не поняла его, как он того хотел, и не приняла ни тона его письма, ни его морального содержания. Только этим можно объяснить разрыв, на который она пошла. Ведь Ленин, ну, прямо-таки забросал её в июле своими поручениями, партийными протоколами, выписками из резолюций, докладами, чтобы она могла выполнить вместо него работу в Брюсселе. Такое могла выдержать только Крупская. Инесса же поняла всё как покушение на её свободу. Вероятно, несколько раз перечитала его письмо, достала бумагу, перо и принялась обдумывать свой ответ. Наверное, всё в ней дрожало от обиды.

Попробуем представить, что можно было написать в её состоянии и положении, и напишем ответ вместо неё - другого выхода всё равно нет.

Наверное, Инесса Фёдоровна всполошилась: перед нею лежала и телеграмма выехавшего к ней из России Александра Евгеньевича Арманда, её бывшего мужа, женившегося на ней, когда ей было 19, а ему почти 40. В соседней комнате находятся дети. Старшему сыну, Саше, было уже 20. Среднему, Феде, 18 - у обоих призывной возраст, если война докатится до России. Инне - 16 лет, Варе - 14. Сыну от второго мужа, Андрейке, исполнилось только 11 (ей самой было 29, когда сошлась с Владимиром, которому было тогда 20). Пятеро! Куда ей с ними, если начнётся большая война и мужа не пропустят в Австро-Венгрию? А если пропустят, он увезёт их. Прежде она расставалась с детьми легко. А теперь? Если сойдётся с Лениным. Связь с ними из-за войны может оборваться навсегда. Не сходиться и ехать с детьми в Россию? Кто её там ждёт? Да и самой не хотелось после жизни в Европе. К тому же приезд в Россию означает автоматический арест.

Не хотелось уже и связывать свою жизнь с сухарём Лениным. Да и в материальном отношении он полностью зависит от ЦК партии. Даже за 150 франков, взятых у партии и посланных Саше, он обязан теперь отчитаться. Причём из-за войны положение партии должно ухудшиться: ЦК здесь, а рабочие, присылающие деньги, находятся в России, половина из них может оказаться в солдатах. Домашнюю прислугу Владимир Ильич вряд ли сможет держать. Стало быть, все домашние нагрузки лягут на её хрупкие плечи, да плюс ещё и партийные. Она же не мул, как Надежда Константиновна, у которой есть работящая мать, заменяющая им прислугу. Значит, фортепиано, прощай! Будет не до музыки, и пальцы быстро огрубеют, отвыкнут. Чем тогда кормиться, если разойдётся с Владимиром Ильичем? Ведь такое не исключено, что не уживутся... Любви-то, по сути (если по-честному перед собою), почти не осталось: пелена с глаз исчезла. Так стоит ли ломать всё, городить... неизвестно ещё, что?..

Инесса Фёдоровна понимала, что по-настоящему не знает Ленина, но уже чувствует, что они совершенно разные люди и по характеру, и по вкусам, и по отношению к людям, событиям. Общей была, пожалуй, склонность к цинизму. Однако и в этом было немаловажное различие: Ленин обнажёно видел всё, но умел людям прощать их слабости. Она же прощала не всех и не всё. Вот даже и в отношениях с ним: как только почувствовала в нём отсутствие душевной тонкости, так и не хочет уже... Словом, чего-то боится...

Что можно было написать Ленину после этого? Чтобы и не оскорбить, но и прекратить прежние планы и связь. Разве что, примерно, такое...

"Уважаемый Владимир Ильич! Оба Ваших письма я получила. Первое меня растрогало (я благодарна Вам за него, за добрые чувства, которые Вы испытываете ко мне), а другое насторожило. Куда могут зайти наши отношения, когда мы сойдёмся, если все Ваши помыслы даже сейчас заполнены только деловыми наставлениями и разговорами о партийных делах?

Переводить доклады на французский язык, а тем более завязывать переписку со стариком Каутским, интриговать и т.п. я не собираюсь, меня от всего этого кидает в дрожь. Увидев лидеров почти всех европейских социалистических партий, я поняла, какое это противное болото. Наши - Плеханов, Аксельрод, Мартов - тоже не лучше. Да и война, о которой Вы пишете, похоже, уже началась, и нормальной жизни не станет не только у нас с Вами, но и у миллионов других людей. Так стоит ли нам в такое время "сходиться"? Ну, и слово же Вы подобрали: "сойтись". Я всю жизнь мечтала о большой любви. И вместо этого... прозаическое "сойтись"!?. Ради общих идейных убеждений и совместной борьбы с российским самодержавием? Увольте! Да и никакой борьбы не будет уже из-за войны. А "воевать" с интриганами, это не борьба, а что-то другое. По-моему, я не тот человек, Владимир Ильич, который Вам нужен. А вы - не тот, который нужен был мне. И вообще, теперь мне кажется, мы совершенно разные с Вами, несовместимые (по желанному образу жизни). Вы ошиблись во мне, как и я в Вас. Надеюсь, Вы это поймёте тоже и не станете обижаться на мой ответ: нам не надо сходиться. Тем более что Надежда Константиновна самый необходимый Вам и товарищ, и Друг, преданный и надёжный. Да Вы и сами это знаете. Желаю Вам доброго согласия с нею и мира.

Я сейчас здорова, дети со мною, к нам выезжает из Москвы Александр Евгеньевич Арманд. Происходящие в России стачки я не могу принять, как Вы, за приближение революции. Благодарю Вас за всё хорошее, а за плохое, что принесла Вам я, прошу прощения. С дружеским приветом, товарищ Инесса!"

Могла она так написать?..

Если на основании известных фактов биографии, истории того, как складывались её жизнь и характер, представить себе возможные варианты её поведения в ситуации, когда со дня на день готова была начаться мировая война, то, наверное, могла.

Известно также, что Инесса Фёдоровна в юности знала: семья Армандов (еврейские выходцы из Франции, приехавшие в Россию во время победоносного наступления Наполеона Бонапарта) была предприимчивой, энергичной. Приняв православие, быстро разбогатела. Один из них, Александр Евгеньевич, поздно получивший высшее образование и принявший от своего отца все дела и фабрики в качестве главного управляющего, будучи уже в солидном возрасте, вдруг положил глаз на "сироту" Инессу-Елизавету Теодоровну Стефан, девушку, как сказали ему знакомые, с еврейскими корнями тоже (по линии её отца), и решил на ней жениться. У Инессы не было тогда, в её 19 лет, ни знания жизни, ни женского опыта. Очутившись в 1893 году замужем за человеком много старше, без любви к нему, она, скорее всего, растерялась в богатом райском плену. Зато, видимо, не терялся её многоопытный муж, влюблённый в неё до беспамятства. Не давая молодой женщине опомниться, он делал ей каждые 2 года по ребёнку в течение 8 лет. Его отец был миллионером, меценатствовал в Москве и получил право на потомственное звание почётного гражданина города. С его смертью всё это унаследовал и Александр Евгеньевич, удвоивший родительские капиталы. Но к его званию Почётного гражданина Москвы прибавилось в 1902 году ещё одно, рогоносца, которым наградил его младший брат Владимир, влюбившийся в Инессу и соблазнивший её, 29-летнюю, своею пылкой студенческой любовью.

Узнав, что от этой, наконец-то, взаимной любви, появится 5-й ребёнок, молодые грешники сбежали в Швейцарию, побывали зимой в Италии, а рожать пришлось возвращаться в Россию. В Москве у них родился мальчик, назвали Андреем.

Владимир хотя и не заработал ещё в своей жизни ни одного трудового рубля, был тем не менее тоже богатым наследником - поселились в доме Егорова на Остоженке, сняв там квартиру. Развода Инессе муж не дал, хотя и был человеком мягким (в мать), сославшись на то, что не хочет лишать своих детей жизненных удобств, имущественных прав и светского воспитания. Видимо, надеялся, что Владимир быстро ей надоест как мальчик-сопляк, и детей оставил "пока" при себе - даже и 5-го, Андрейку.

- Ладно, - обрадовано согласилась Инесса. Владимиру необходимо было ещё доучиться в Московском университете. Он был, как определил один из его друзей, пареньком "апостольской простоты". Да она и сама понимала, что он не только неопытен, но и беззащитен в жизни: его тянуло не к борьбе, а к естественным наукам, к сидению в кабинете. Ему нужна была жена-мать, а не жена-любовница, истосковавшаяся по любви и страстям. А страстными оказались его, чуть старшие, товарищи, увлечённые марксизмом и революциями. И все влюблялись в неё: и Ваня Николаев, снимавший комнату в доме купца Егорова, рядом с квартирой Инессы, и Коля Дружинин, и брат будущей жены Бухарина Лукиной, и студент Зоммерфельд, и даже будущий знаменитый эсер-боевик Абрам Гоц, который учился тогда на философском факультете и внешне был некрасив и неряшлив. Но и они оказались младше её, кто на 5, кто на 7 лет. На руках у неё был грудной Андрейка, а Владимир, глупый, ревновал её ко всем. Потом, когда уже Андрейка перекочевал к остальным детям в дом старшего брата, а у неё самой начались настоящие подпольные дела с настоящими революционерами, Володя не заметил подлинного соперника, Евгения Каммера, человека, обучавшего её азам конспирации. Может, это и к лучшему - дальше в её жизни пошли аресты и ссылки. Но Володя, видимо, всё же почувствовал, что нельзя страстную женщину оставлять на долгие сроки одну. И несмотря на то, что заболел туберкулёзом лёгких (из-за переживаний, связанных с отношениями Инессы с его старшим братом, детьми и влюбляющимися в неё студентами), тем не менее поехал с нею под Архангельск в её мезенскую ссылку добровольно. Это и погубило его. Чахотка в условиях северного климата резко обострилась, перешла в открытую форму, и ему пришлось срочно выехать для лечения в Швейцарию. Там он и умер в 1908 году, едва успев проститься с нею, когда она, сбежав из ссылки, приехала сначала в родное Подмосковье, а потом, узнав, что он при смерти, добралась под чужими документами и к нему.

Не проходило чувство вины перед ним. Появилось много вопросов к себе, на которые не находила ответов. Поняла себя лишь после знакомства с точкой зрения учёных медиков и философов. Их опорный постулат сводился в упрощённом виде к простой мысли: всё, что естественно, не может быть безобразным. Распущенность и естественное влечение это не одно и то же. У страстной женщины при длительном отсутствии любимого человека накапливается желание физиологической близости настолько, что она может сорваться либо на случайную близость, либо может принять обыкновенное увлечение за любовь.

У Инессы в юности годами не было любви, но была регулярная близость с нелюбимым человеком, что накапливало в ней голод по любви, но не по физиологии. И тогда она приняла за любовь к Владимиру свой голод по любви. Затем, когда любовный голод прошёл, появились физиологические разлуки с любимым то из-за его недомоганий, то из-за её арестов, и она срывалась на случайные связи с теми, кто был рядом. Ровного же и длительного счастья, когда есть и любовь, и желанная физиология, у неё никогда не было. В конце концов стал брать верх естественный голод по физиологическому ощущению - горячие сны, головные боли. Человек не животное, чтобы вести себя, как собаки на весенних свадьбах, - терпит. А потом всё-таки срывается... Особенно тяжела такая жизнь у революционерок. Дети у них, как правило, у родителей, либо далеко (либо их вообще нет), времени свободного - много (оно не заполнено присутствием любимого человека), и вместо общения с любимым появляются лишь мысли о нём, тоска и одиночество. Переезды с места на место, ссылки. В ссылках и происходят случайные срывы. Или в революционных командировках, где кажется, что здесь тебя никто не знает, а стало быть, и не осудит никто, если сорвёшься...

Потом, когда слухи о "распущенности" начали доходить до товарок по партии, "провинившиеся" революционерки, чтобы оправдать в какой-то мере собственное поведение, придумали так называемую теорию "свободной любви", независимой от замужества и общественного мнения. А когда эта теория получила широкое распространение под маркой женской эмансипации в кругах аристократической части женского общества, то наиболее распутные революционерки, кичась "революционной" независимостью от общественного мнения, принялись навязывать свою точку зрения на "интим" всем остальным женщинам, которые ещё не "эмансипэ". Дошло даже до теории "стакана воды". Если, мол, человек хочет пить, то наливает в стакан, не задумываясь, и пьёт, ибо это его естественное желание. Так почему-де отказывать себе в желании с мужчиною, если оно точно такое же естественное, как и жажда напиться? Таким резвым кобылам было уже наплевать на общественное мнение "квочек", трясущихся над семейными гнёздами, "цыплятами" и правом "курицы" на личного петуха, которого они готовы были привязать к собственной ноге чуть ли не верёвками и цепями.

Трудно судить, спустя более сотни лет, какою была в жизни Инесса Арманд в смысле практического применения теории "свободной любви", которую она пыталась одно время продвинуть в печать в "женском" журнале "Работница". Журнал, организованный революционерками, был рассчитан на ткачих, а не на аристократок. Известно также и то, что Инессу Фёдоровну надолго не оставляли в женском одиночестве и другие "товарищи по партии", кроме Ленина. В Париже в 1915 году к ней зачастит в гости скрипач-любитель, 29-летний революционер-эмигрант Андрей Тречнев-Чернов. Его сменит "интересный человек" из семейных мужчин, "уставший от своей курицы". Суть не в конкретных примерах из личной жизни одинокой женщины - кому какое до этого дело? Тут важнее принцип образа жизни, теоретическое кредо, что ли, которому следуют люди, не обременённые узами семьи.

Для людей, ощущающих себя носителями нравственности, выбор в предвоенной ситуации остаётся один: если всем людям предстоят тяжкие невзгоды, стало быть, участь народа должна стать и моей участью, колебаний быть не должно. Да и зачем свободной революционерке новый хозяин женской судьбы, если он живёт с другой женщиной и тоже знает, что будет война.

Можно представить и поведение Ленина в момент получения известия о том, что, не выдержав испытания жизнью, их любовная струна лопнула. Мог ли он, сильный и уверенный в себе человек, выпрашивать любовь, унижая своё достоинство? Ведь он не легкомысленный мужчина, привыкший к несерьёзным связям с женщинами. Дальновидный политик, живущий умом, а не чувствами, учитывающий вероятность в будущем любых перемен во взаимоотношениях с людьми, сколько раз находил он для себя возможным сближать позиции и с Плехановым, и с Горьким, другими людьми. Наверное, именно поэтому воспринял он предложение Инессы перевести отношения с "ты" на "вы" спокойно, не разрывая их полностью. Жизнь-де сама покажет, какими они станут... Никакой горячности или привычной для него "вспыльчивости" он не проявил. Да и сложившуюся историческую обстановку оценил, в отличие от Инессы Арманд, важнее личной жизни. Ему показалось, что в России историческая сковорода накаляется в сторону приближения революции, ради которой он положил столько сил и энергии. Мировую войну он воспринял не только как всенародную трагедию, но и как живой катализатор, который должен ускорить революционный процесс во всём мире. Он не предусмотрел, что этим процессом может воспользоваться денежное еврейство, имеющее 2500-летний опыт терпения, накопления средств и осторожной политики захвата власти чужими руками. Разве под силу одному человеку с его крошечным опытом да ещё нетерпением противостоять такой сплоченной силе, скреплённой цементом националистического единства ещё 3 тысячи лет назад? За эти тысячелетия у еврейства настолько подавлены всякие личные мотивы и самолюбия, что интриганство, поощряемое против чужих, стало недопустимым в общенациональном деле. Российская же социал-демократия лишь начинала свои интриги, самолюбия и внутриусобную борьбу между фракциями на дрожжах свежей закваски. Эти дрожжи бурлили, пенились, и большевики на них ещё не перебродили. Плеханов, знавший, что такое "еврейство", во много раз лучше, чем полурусский еврей Ленин, сказал: "В России не смолота пока мука, из которой можно выпечь нового человека для революции". Он был циником, дальновидным политиком и имел в виду не еврейскую революцию с её целями господства над всеми народами. Ленин тоже был циником, но с примесью революционного романтизма в отношении перевоспитания народных масс. И ещё он был самонадеянным. Однако призна`ет он это лишь перед смертью: "Мы - провалились". И умрёт с му`кой на лице и с горечью в сердце. Наверное, он этого заслужил, безжалостно распоряжаясь миллионами чужих жизней. Эту мысль Автор ещё выскажет тени Ленина...

А пока вернёмся к его отношениям с Арманд после разрыва адюльтера. Очутившись в результате начавшейся войны снова в Швейцарии, он, с присущей ему проницательностью, сразу сообразил: жить теперь необходимо не в Женеве, а в столице государства, где будут сосредоточены все информационные каналы, иностранные представительства при посольствах и журналисты всего мира. Швейцария была самой удобной страной потому, что соблюдала нейтралитет, и была самой близкой ко всем воюющим армиям. Понял он и другое: и без того оппортунистическая, организация социалистических партий мира Международный интернационал, превратилась из-за её лидеров оппортунизма Вандервальде и Каутского в рупор империалистов, а не социалистов. Влиять на партии противоборствующих на войне стран с трибуны Интернационала стало практически невозможно. А через "Правду", находящуюся в столице России, срочно переименованной из немецкого "Петер-бург" на русский манер в "Петро-град", влиять стало ещё труднее. Газету то и дело закрывали, редакция её переименовывала, на это уходило много времени. А потом Каменев сообщил по нелегальным каналам и вовсе ошарашивающую новость: Черномазов, пришедший в редакцию из профсоюзных секретарей больничной кассы завода Леснера, был избран в мае 1913 года секретарём газеты, а с июня, похоже, работал уже на царскую "охранку", и там знали буквально всё, что происходило в редакции. Переизбрать Черномазова удалось лишь в феврале этого, 14-го года. Но и при Каменеве большевики Питера не сумели наладить активную пропаганду против войны.

Не удавалось пока возобновить выпуск своей заграничной газеты и Ленину: "Социал-Демократ" после выхода N32 в декабре прошлого года перестал дышать от безденежья. Но благодаря старым связям в Женеве Ленин всё же договорился о будущем сотрудничестве с хозяином типографии, у которого был русский шрифт (единственный во всей Швейцарии!). Ляхоцкий оказался стариком-эмигрантом из Украины и уже набирал в Женеве газету украинских националистов "Боротьба". Его жена Сарра, прозванная по псевдониму мужа "Кузьма" "Кузьмихой", подсказала:

- Да что там сложного с этой "Боротьбой"? Добавить только 2 латинские буквы: "i" с точкой, да "§" с двумя точками! А букву "э" - ставить вверх ногами, и всё. Говорил же гоголевский дьячок: "Латынь моя проста: баба - "бабус", лопата - "лопатус", стол - "столенто".

Короче говоря, алфавит Кузьмы годился как для украинской "Боротьбы", так и для российского "Социал-Демократа", которые будут набираться без царской цензуры и быстро появятся во всей Европе. А это означало, что газета будет услышана во всём мире, если в ней опубликуют что-либо интересное. Переводчиков в Европе предостаточно.

Ленин тут же договорился с Кузьмой и насчёт набора своей новой брошюры: "Социализм и война". А по дороге в Берн случайно выяснил в поезде, что в Швейцарии появилась ещё одна типография с русским шрифтом, рядом с Берном: типография Бентели.

Итак, против шовинизма всех наций можно выступать через "Социал-Демократ" уже в ноябре. А пока - устно, читая публичные лекции в крупных городах. Так делал Плеханов, призывая россиян, живущих за границей, сплотиться против "германских разбойников". Ленину же хотелось обратиться к швейцарским французам (а стало быть, это будет известно и во Франции) на французском языке. Нужно лишь найти хорошего переводчика.

Мысль эта счастливо подтолкнула его и к другой плодотворной мысли: "Так это же прекрасный повод обратиться к НЕЙ! Это же не только личная просьба, а служение нашему общему делу! Она не сможет мне отказать. Значит - ответит... Возобновится переписка. А там - видно будет..."

Сказано, сделано! В конце сентября, находясь уже в Берне, написав свой реферат и отправив его в Лозанну к одному старому знакомому, Ленин засел за дипломатичное письмо к Инессе Арманд, живущей недалеко от Лозанны, в Лез-Аван (у своих знакомых, молодого большевика Абрама Сковно с женой. Узнал об этом в Женеве от Карпинского, а тот от своей жены).

Под предлогом, что хочет прочесть на французском языке перед публикой Женевы реферат на тему "Европейская война и социализм", он обращается к ней с просьбой о переводе, но так, словно между ними ничего плохого не случилось, не сообщая ей, где и у кого узнал её адрес. Надеясь, что 2 месяца перерыва в письмах уже сгладили в её памяти остроту испорченности отношений, он пишет ей теперь на "вы", не предполагая даже, что все его письма она сохранит, и новое их обращение друг к другу на "вы" бросится после их смерти в глаза всем читателям и вызовет не только удивление, но и недоумённый вопрос: "Странно... Что же у них произошло?.."

Автор ответил на этот вопрос спустя почти 100 лет. Надежда Константиновна Крупская, так и не узнавшая всей правды о том, что произошло между Арманд и её мужем летом 1914 года, станет обелять покойного мужа в своих "Воспоминаниях", как и Инессу Арманд, чтобы не давать повода для их унижения. Можно представить себе сталинскую ухмылку, когда он читал ленинские письма к своей милой. Сталин видел, как подкашивались ноги у Ленина, а Крупская поддерживала его, на похоронах Инессы в Москве в 1920 году, когда из Нальчика привезли гроб с её телом. Значит, сильно любил. Но всё же не сохранил интимных писем Инессы! Значит, был не только хорошим конспиратором, но и дальновидным человеком, знающим, что такое "исповеди" типа Жана Жака Руссо для недалёкой публики, что представляют собою личные дневники, в которых, как правило, много саморекламы, и как будут выглядеть его письма, доставшиеся хихикающим потомкам.

В тех, 20-х годах, никто и предположить не мог, что в эпоху телевидения даже перепрелые старики и старухи будут готовы на столь похабные самообнажения души, что хочется иногда плюнуть. Всё-таки в "наше время вода была мокрее..."

Вернёмся к письму Ленина в конце сентября 1914 года, написанному в Берне.

"Дорогой друг! Большущий привет от всех нас Абраму. Пусть он съездит к друзьям в Лозанну. Там он найдёт интересные документы, и я попрошу Вас перевести эти документы на французский, послать газете "Sentnelle" (и переслать мне всё это с оказией). (Какая партия её издаёт? Где она выходит? Приличный ли это орган? Пришлите мне, пожалуйста, по экземпляру наиболее характерных номеров этой газеты).

Меня очень тревожит и волнует позиция европейских социалистов в настоящей войне. Я убеждён, что все - в первую голову и преимущественно немецкие социалисты - стали "шовинистами". Совершенно невыносимо читать немецкие и французские социалистические газеты!! Крайний "шовинизм"! Я боюсь, что современный кризис заставил многих, слишком многих социалистов потерять голову (если можно так выразиться) и что в конечном итоге в этом необычайном "позоре" европейского социализма виноват оппортунизм. Мне говорили, что Мартынов (ликвидатор) созвал в Цюрихе совещание (частное, я полагаю) и сперва напал на немецких социалистов, но впоследствии (на второй день прений) изменил мнение (под тлетворным влиянием Аксельрода) и отверг всё, о чём раньше говорил!!! Позор!!

... Наилучшие пожелания и сердечное рукопожатие. Пишите, пожалуйста, побольше о себе.

Преданный Вам В. Ленин.

Надеюсь, что мы скоро встретимся? Как Вы думаете?

P.S. Какая погода в Лез-Аван? Гуляете ли Вы?

Лучше ли Вы теперь питаетесь? Есть ли у Вас книги? газеты?.."

Через 3 недели Ленин написал деловое письмо самому важному для него адресату из-за разрыва быстрой связи с Петроградом - члену Международного Социалистического Бюро от РСДРП Александру Шляпникову, умному 30-летнему большевику из рабочих, знающему шведский, хуже - немецкий и французский языки.

"Дорогой друг!

... На мой взгляд, важнее всего теперь последовательная и организационная борьба с шовинизмом, который обуял всю буржуазию и большинство оппортунистических (и мирящихся с оппортунизмом - таких, как г. Каутский) социалистов. А для выполнения задач этой борьбы прежде всего с шовинизмом своей страны - конкретно у нас с гг. а la Маслов и Смирнов, Соколов, Мешковский, Никитин и другие, коих Вы видали или слыхали. Плеханов, как Вам, кажись, уже писали, стал шовинистом-французом. У ликвидаторов, видимо, разброд. У нас парижане-интеллигенты (майоризованные в секции рабочими) пошли в волонтёры (Ник. Вас. Крыленко, Антонов и др.) и выпустили вместе с с.-р. глупое беспартийное воззвание. Вам его послали. Алексинский, говорят, франкофил. Косовский (бундист, правый, я слышал его реферат) - германофил. Мартов всех приличнее в "Голосе". Но устоит ли Мартов? Не верю. Похоже на то, что средней линией всего "брюссельского блока" гг. ликвидаторов с Алексинским и Плехановым будут приспособление к Каутскому, который теперь вреднее всех. До того опасна и подла его софистика, прикрывающая оппортунистов (в "Neue Zeit"). Оппортунисты - зло явное. "Центр" немецкий с Каутским во главе - зло прикрытое, дипломатически подкрашенное, засоряющее глаза, ум и совесть рабочих, опасное всего более. Наша задача теперь - безусловная и открытая борьба с оппортунизмом международным и с его прикрывателями (Каутский).

... Не саботаж войны, не отдельные, индивидуальные выступления... а массовая пропаганда (не только среди "штатских"), ведущая к превращению войны в гражданскую войну..."

Вскоре после этого Шляпников обосновался прочно в Стокгольме, а Ленин, ошеломлённый шовинистическим воззванием "От писателей, художников и артистов", напечатанным в газете "Русское Слово" в России, под которым поставил свою подпись и Максим Горький, садится опять за письмо к Шляпникову и пишет ему 31 октября следующее: "... Паннекук прав: II Интернационал окончательно умер. Убили его оппортунисты (а не "парламентаризм", как выразился неловкий Паннекук). "Заклеивание" разногласий есть лишь мизерная интрига, и мы в ней никакого участия, ни прямого ни косвенного, принимать не должны.

... Бедный Горький! Как жаль, что он осрамился, подписав поганую бумажонку российских либералишек. К ним же скатился и Мешковский и Плеханов и т.д. (Маслов и Смирнов в том числе).

... Наше дело теперь - беспощадная война с шовинизмом, прикрываемым (болтовнёй о защите "отечества" и т.п.), особенно с "социалистическим шовинизмом" Плеханова, Геда, Каутского (самый подлый из всех, лицемер!) и К`".

А 7-го (24) ноября Ленин узнаёт из российских газет о страшном провале под Петроградом в Озерках всей думской фракции большевиков, арестованных за участие в "антигосударственной сходке" (не помогли иммунитеты о "неприкосновенности депутатов"), а затем, уже из письма, что арестован и Каменев. Ленин заметался в мыслях: "Что же делать теперь, как быть?.." И тогда явилась и спасительная мысль: "Чтобы усилить связь заграничников с Россией, надо возродить "русский ЦК партии" у нас здесь! Надо написать Шляпникову об этом..."

КОМУ ВОЙНА, А
КОМУ МАТЬ РОДНА...

В мир пришёл я, но не было небо встревожено.

Умер я, но сиянье светил не умножено.

И никто не сказал мне, - зачем я рождён

И зачем второпях моя жизнь уничтожена?

Омар Хайям 1

Последствия выстрела в Сараеве в 50-летнего австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда Надежда Константиновна восприняла 2 года назад со слов мужа:

- Знаешь, чем это чревато?.. Новой войной на Балканах, в которую могут втянуться, с одной стороны, немцы Габсбурги, а с другой - Россия. Сербы - наши братья-славяне, да и великий князь Николай Николаевич Романов, дядя нашего теперешнего царя, на ком женат? На черногорке...

- А зачем этот студент стрелял?

- Стрелял, как пишут газеты, не только он. Убита и жена этого наследника Габсбургов. Там у них была целая конспиративная группа - "Молодая Босния" называется. Императору Австро-Венгрии сейчас 82 года. Наследников у него - нет, кроме этого, которого убили. Стало быть, может появиться кто-то иной, не из Габсбургов, и тогда вся их империя на Балканах развалится. От Австро-Венгрии сразу отойдут, мечтающие о независимости Венгрия, Болгария, Сербия. Это же по сути передел половины Европы! Вот и наняли, как всегда, еврея: чтобы злее загорелись везде глаза и вспыхнула бойня на всю Европу!

Надежда Константиновна, возвращавшаяся в Цюрихе с Центрального рынка, сидела в вагоне трамвая с тяжёлой сумкой у ног и вспоминала, как тогда, в Польше, после выкрика мужа про бойню на всю Европу представила себе выстрел в Сараеве... Падает убитый Франц-Фердинанд в Сараеве. В Вене - ворохнулся старым испуганным сычом в гнезде его дряхлый дядя. А во всех городах Европы, словно вспорхнувшие голуби в небе, замельтешили телеграммы и письма о начале войны. По улицам мчались мальчишки с газетами, выкрикивая: "Срочное сообщение, срочное сообщение! Война!.."

На самом же деле война для Надежды Константиновны, жившей тогда в Поронине, началась тихо и как-то незаметно. Это уже потом в городах созывались митинги на площадях, появились оркестры на вокзалах, играющие марш "Прощание славянки", плакали провожающие мужей женщины. Польша входила в состав России. Из России, через Польшу, к границам Голиции, двинулись эшелоны с двумя армиями: генерала Самсонова и генерала Ренненкампфа. Обещали скорую победу. А костёр мировой войны гудит и поныне, словно раздуваемый страшным и холодным ветром, несущим смерть тысячам и тысячам людей.

А тогда, пока ничего этого ещё не было, 7-го августа пришёл местный жандарм, вахмистр по званию, и с ним крестьянин с охотничьим ружьём - понятой. Вахмистр заявил Володе, что на него поступил донос и что ему надлежит завтра утром явиться в районное село Новый Тарг к начальнику жандармского управления. Сегодня же вахмистр обязан произвести обыск...

С того дня и завертелось. Обыск был формальным, но Володя после ухода жандарма бросился паковать свои секретные бумаги, рукописи. Ночью отвезли их к Ганецкому. Тот посоветовал ехать утром в Новый Тарг на проходящем поезде, а сам обещал предупредить в Кракове о вызове в жандармское управление всех социал-демократов, а потом уж приехать с ними в Новый Тарг тоже, на выручку.

Так всё и сделали. Польские товарищи со всей решительностью заявили жандармскому офицеру, что арестованный им Владимир Ильич Ульянов является гражданином Швейцарии, это вы знаете и не имеете права держать его под арестом, если он не совершил ничего противозаконного. Иначе мы будем жаловаться начальству и сообщим во все газеты. И жандармы, не любившие как высокого начальства, так и Россию, отпустили "швейцарского гражданина", предупредив: "Немедленно уезжайте в свою Швейцарию! Через 2 дня будет поздно!" Они знали, кто такой господин Ульянов на самом деле, и свой совет дали через Ганецкого, которого хорошо знали.

Удирать пришлось в спешке, оставляя книги, тяжёлые вещи - брали с собой только самое необходимое. Уже в Вене, опомнившись от пережитого, Володя шутил в доме австрийского социал-демократа Адлера:

- Представляете, в Польше меня могли запросто и прихлопнуть по закону военного времени. А что? Это предлагал сделать ещё во втором году московский жандарм Зубатов!

- Немедленно уезжайте и от нас, - отвечал благообразный белоусый еврей Адлер. - Здесь - вас тоже могут прихлопнуть, как мышку. Австрия - союзница Германии, а не России.

"В сентябре мы оказались уже в Берне", - продолжала вспоминала Надежда Константиновна под покачивание вагона. А видела перед собою мужа, радостно потирающего руки...

- Мировая бойня? Ну и что!.. Революции не делаются отдельными выстрелами из револьвера. А большая драка лишь приблизит теперь революции! Причём, ко всем дерущимся странам. Как только солдаты устанут воевать, так и повернут оружие против своих же правительств.

- Да ведь прежде того, - возмутилась мать Надежды Константиновны, - скоко людей погибнет! Да и революция, скоко унесёт! Это же беда для народа, и голод! Чему радоваться-то?..

- Прошу прощения, Елизавета Васильевна, я не этому рад... совсем другому. Ну, да разговор об этом - вы правы - действительно не ко времени... Но для революционеров жизнь станет всё-таки и значительнее, и поинтереснее!

- Ну да, на сей счёт и поговорка есть: кому война, а кому - мать родна.

- Нет, уважаемая Елизавета Васильевна, поговорка эта - не для нас, а для Романовых и Габсбургов!

Муж отвернулся, а мать махнула на него, как на неисправимого фанатика, и ушла в свою комнатёнку. С тех пор она старалась не общаться с зятем, разве что по необходимости, да и то лишь на бытовые темы, от которых, живя совместной жизнью, невозможно уйти. Он это чувствовал, но разговора о ней с Надеждой Константиновной не затевал - ушёл в политику полностью, настаивая на агитациях против охватывающего Европу националистического шовинизма. Дело в том, что немецкие социал-демократы первыми качнулись в сторону поддержки своего правительства в войне с Россией. На немцев-де наступают с востока русские орды. Хотя наступление уже выдохлось, армия генерала Самсонова была разбита, и десятки тысяч российских солдат очутились в лагерях для военнопленных и на каторжных работах у немцев.

- Это же позор, позор! - восклицал Владимир, приходя домой. - Какие они после этого социал-демократы, если сами раздувают огонь шовинизма! И кто?! Разве Каутский, Либкнехт, Роза Люксембург - немцы?..

- А кто же они? - спросила Надежда Константиновна, не понимая.

- Евреи! Изображающие из себя стопроцентных немцев. Мол, сейчас идёт война, всюду действуют законы я военного времени, и самое лучшее теперь - молчать!

- Ну и правильно, им действительно лучше молчать, - согласилась Надежда Константиновна.

- Так и молчали бы!.. - взорвался муж. - Ан нет. Кто их дёргает за язык?! Играют в ту же националистическую дуду.

- Вероятно, на них давят немецкие социал-демократы...

- Да никто на них не давит! Чисто еврейская предосторожность. Ещё и пороху не нюхали, а уже наложили в штаны!

- По-твоему, и Плеханов наложил? Ему-то кого бояться? В Швейцарии!

- А вот этот уж подлинный, стопроцентный шовинист, и сволочь! Я его не один год знаю.

- А Горький?.. - спросила Надежда Константиновна. - Уж Алексей-то Максимыч никогда не был шовинистом!

- Так ты уже читала, да?.. - обрадовался муж, поняв, что она тоже прочла в российских газетах воззвание "От писателей, художников и артистов", напечатанное в N223 газеты "Русское Слово" в октябре, а стоял уже холодный ноябрь. Среди писателей, поставивших подпись под призывом к сплочению русской нации "против немецких насильников, издевающихся над русскими военнопленными", была и подпись Максима Горького. В других газетах сообщалось, что поставил подпись "известный русский социал-демократ Плеханов".

- Да, читала.

- Ну, Горький - это простачок, попавшийся на удочку "русского патриотизма"! Он вообще не политик. А вернее - плохой политик. Но зато Плеханов - настоящий скорпион! Этот всегда знает, в какое место ужалить!

В разговор неожиданно вмешалась мать Надежды Константиновны, видимо, стоявшая у себя за дверью и не утерпевшая:

- Выходит, Горький - дурак, Плеханов - сволочь, вся Россия - тоже одни дураки, что отстаивают свою родину, а умный у нас - один вы, Владимир Ильич?

Муж растерялся от неожиданности. Но - лишь на несколько секунд. А потом ответил и тоже резко:

- А вы полагаете, Елизавета Васильевна, что истина всегда за большинством? Тогда, по-вашему, получается, знаете, что? - Он сделал паузу.

И мать клюнула:

- Ну, так что же?

- Да то получается, что дураком-то был астроном Коперник! А все не астрономы - то есть, большинство человечества - умными? И Копернику тогда лучше бы помолчать?

Нашлась и мама:

- Значит, если я и Горький желаем победы над немцами не в теории, а на войне, где убивают наших солдат, то мы должны помолчать? А Коперники, считающие нас дураками, будут воевать с немцами - как самые умные - не оружием, а статьями в газетах?

- А вот это, Елизавета Васильевна, удар ниже пояса. - Володя налился краской, как готовый лопнуть помидор. - На этом, я полагаю, беседу следует прекратить. Чтобы не обострять семейных отношений до... военных действий. А писателю Горькому - как автору "Песни о Соколе" - я отвечу открытым письмом тоже. Пусть и другие лже-патриоты задумаются, в чём заключена главная суть проблемы: национальный патриотизм на войне или же теоретическое обоснование сущности империалистов всех мастей, будь они немцами или русскими? Это они заставляют своих рабочих трудиться на них за копейки, а потом сталкивают их с оружием в руках... против чужих рабочих. Но... опять же за свои интересы! - Он хотел демонстративно отвернуться от тёщи, но она знала эту его привычку:

- Погодите, я уже поняла и ваше превосходство, и ваши привычки. Но всё-таки выскажусь до конца. А потом можете отворачиваться от меня или по-прежнему сохранять "семейные отношения": барина и служанки. - У матери даже губы старчески прыгали от обиды и побелели. Надежда Константиновна ещё не видела её такой и готова была кинуться на помощь, но муж хладнокровно опередил:

- Елизавета Васильевна, я не намеревался вас обидеть. Простите за то, что так получилось... Говорите: что` вы хотели ещё мне сказать? Я не обижусь, даю слово! - Он прижал ладонь к сердцу, и было видно, что извинялся искренне.

Мать растерялась:

- Да что уж теперь!.. Всё друг не`другу, похоже, высказали. Токо не надо жить будущим, в котором все люди уже поумнели. Надо принимать их такими, какие они есть сейчас. Мы - не лже патриоты. Не знаю, какими вырастут дети у Каменевых и Зиновьевых, если те не объяснили им, где их родина и что такое для русских людей Петербург. Не токо символ власти царей!

- Мама, мамочка! - перебила Надежда Константиновна. - Но ведь ты же знаешь давно, что революционеры - это люди, выступающие против любых императоров, против российского царизма! И Володя сегодня именно об этом пытался тебе...

- А при чём тут русский народ? Чем он-то провинился перед вами? Что такое для народа сто-лица? Лицо нации! 100 лиц. То есть, народ там живёт. А не токо царь. Лицо должно быть красивым. Его полагается защищать, а не плевать в него змеиным ядом! "Лже-патриоты", надо же! Патриотизм для него - подлость. - Мать тихо заплакала и ушла.

Надежда Константиновна последовала за ней: успокаивать. А муж остался один и чувствовал себя провинившимся. Она не стала "выяснять отношений", когда вернулась, чтобы ложиться спать. Да и сидел он за столом с таким же тёмным лицом, как после возвращения 4 года назад в Париж из Стокгольма. Значит, что-то и там произошло из ряда вон. И теперь произошло. И в Польше после отъезда Инессы. Вот с таким же лицом провёл весь июль и август в Поронине. Догадываясь о каком-то его горе или беде, она не решилась его расспрашивать. А на этот раз всё же спросила:

- Что случилось, Володя? Почему ты весь день сегодня?..

- Узнал из газет об аресте в Петербурге всех наших думцев и других товарищей. Да и Каменев, кажется, арестован. Проводили какую-то конференцию за городом, в Озерках.

- Сошлют всех в Сибирь? А как же "депутатская неприкосновенность"?

- Законы в России - что дышло, сама знаешь. Ты прости меня, что сорвался перед твоей мамой.

- Она тоже устала. Да и сама напросилась. Я всё понимаю, Володя. Но и мне между вами нелегко.

- Ладно, ложись спать. Мне ещё Шляпникову надо важное письмо написать и заметку "Автору "Песни о Соколе" - пообещал ведь!

- Может, не надо?

- Нет, Наденька, надо. Это важнее семейной ссоры. Да и аргументы у "патриотов" - видишь, какие находятся!

- И ты сможешь сейчас... после всего... работать?

- Всё равно теперь не усну, так хоть время с пользой...

Надежда Константиновна легла, а муж ушёл в кухню и там писал почти до утра. Утром мать призналась:

- Письма писал, почти всю ночь. Оставил на столе. Шляпникову и "открытое письмо" Горькому. Открытое я прочла.

- Зачем, мама?!

- Так открытое же! Может, и я поумнею. Завтракать будешь сейчас или с Володей, когда подымется?

- А ты?

- Я уже позавтракала.

- Ладно, я сама потом приготовлю. Ложись, поспи. Тоже всю ночь ворочалась да вздыхала.

Мать легла, и Надежда Константиновна решила прочесть тоже, что там муж написал? Заметка для "патриотов" была небольшой, тон жёсткий, но всё-таки сдержанный. "Однако Горькому читать всё то, что Володя высказал вчера маме, только чётче и язвительнее, будет неприятно, - подумала она. Но тут же утешилась: - Зато и Плеханов прочтёт, и другие. А это и вправду важнее, чем если бы только Горький. Ладно, что же теперь".

Письмо к Шляпникову, о котором муж как-то сказал: "Понимаешь, рабочий, а по уму - такой же толковый, как Леонид Борисович Красин. Но тот от нас отошёл, а этот - не отойдёт! За дело рабочих - на смерть готов!" - так вот письмо Шляпникову было и большим, и серьёзным. Чувствовалось, что на Александра Георгиевича муж возлагает большие надежды.

Убирая неотправленные письма в специальную папку, Надежда Константиновна услыхала в комнате матери стон и пошла узнать, что там? А мать лежала и бредила - видимо, простудилась. Да так, что уже и подняться не могла. Только этого не хватало!

Действительно, мать расхворалась не на шутку, но перед новым годом поднялась, и Надежда Константиновна с облегчением вздохнула. Теперь хоть на рынок стало ближе ходить - из-за болезни матери они вынуждены были сменить квартиру. С новой хозяйкой мать как-то незаметно сдружилась. Фрау Катрин была тоже старой и одинокой, недавно похоронила мужа, который был родом из швейцарских немцев. Её родственники находились в воюющей с Россией Германии. Русских поэтому она не любила, но к "фрау Элизабэт" привязалась всей душой.

После нового года приезжали большевики из Женевы, и мать повеселела:

- Вот окрепну маленько, сама буду ходить на рынок. Освобожу тебя от домашнего хозяйства, - старалась порадовать она Надежду Константиновну.

И "порадовала", как только окрепла:

- Надя, а что это возле нас не стало русских людей в этом Берне? Ну, совершенно!

- Как это? - не поняла Надежда Константиновна. - Мы же не в России находимся.

- Да я не об этом, дочка. Знаю, что не в России.

Надежда Константиновна не поняла снова:

- Тогда о чём?

Тут уж и мать раздражилась:

- Подумай, кто, кто к нам приезжает всё время? Ну, Апфельбаум со своей Зиной - ладно, приехал сюда жить. Они всегда там, где и мы. А что Нахамкесу надо? Он же меньшевик! Или Собельсону, Драбкину, Гофману, Гольдендаху?

Наконец, она поняла её и поразилась:

- Мама, откуда ты знаешь, что Зиновьев - это Апфельбаум, Радек - Собельсон, Стеклов - Нахамкес и так далее?

- А Каминский - Гофман? А "и так далее" - Гольдендах, то есть, "товарищ Рязанов"? Или Драбкин - это Гусев? Ну и что?

- Да как это, что? Откуда ты знаешь об этом, вот что!?

- Про Зиновьева - от его жены, когда жили в одном доме в Кракове. Про то, что Каменев - не Лев Борисович Каменев, а Лейба Борухович Розенфельд, тоже от неё. Да и она сама - вовсе не Зина, а Злата Лилина. Болгарка, хотя и рыжая, и нос утиный, и в конопушках вся. Её родню не отуречили в Болгарии, славянами остались и по внешнему виду.

- Я знаю об этом! - резко перебила она мать. - А вот откуда тебе известно.

- Про остальных, - поняла мать, - я узнала из твоей тетрадки с партийными псевдонимами, которую ты прячешь в моём сундуке.

- Но это же неприлично, мама!

- Что неприлично?

- Рыться в чужих вещах!

- Во-первых, ты мне вовсе не чужая! А я - не агент царской охранки. А во-вторых, ты не ответила до сих пор на мой вопрос: почему возле нас не стало русских людей? А только одни собельсоны да нахамкесы!

- А чем это они тебя обидели, мама?

- Значит, так и будем: вопросами - на вопросы?

- Но ты же прекрасно знаешь, что Володя никогда и никому из них не позволил бы...

- Да, знаю. Но я знаю и другое: что` говорят о русских эти же "кобельсоны" в других местах, когда нас там нет!

- В каких это других? Что именно?

- И особенно - после венского конгресса евреев в 13-м году! На котором они постановили, знаешь что?! Начать разрушение... как это? Ну, в общем, веры русского народа... и так далее.

Кто тебе об этом сказал, ма-ма-а?!. Откуда у тебя такие сведения? Ты же ведёшь себя сейчас, как... как...

- Ну, договаривай, что же ты замолчала? Антисемитка, да? А что напечатал в своё "Демократе" твой муж Горькому?! Разве Горький - антисемит?

- Володя обвинил его в лжепатриотизме, а не в антисемитизме. Причем, аргументировано. А ты...

- А ему - так, значит, можно писать гадости русскому писателю? И никакому не "лже", а настоящему патриоту! Желать победы над германскими мучителями военнопленных - это, по-вашему, "лже"! А когда евреи принимают решение победить всех христиан мира - это не "лже", это правильно, да?

- Мамочка, ну, зачем ты так против нас? Кто тебе сказанул про такое?!.

- Каменев-Розенфельд! Когда приехал из Вены в Краков. Но токо не мне, а твоему Володе. А я слыхала их разговор. Разве муж не сообщил тебе об этом?

- Нет, - ответила Надежда Константиновна, чувствуя, что мать говорит правду, а вот муж почему-то скрыл эту правду. И слова матери стали выглядеть ещё правдивее, а её отношение к еврейскому окружению здесь - естественным. Что посеешь, то и пожнёшь... Только вот пожинать приходится не Владимиру, который "посеял" вместе с Каменевым, а ей, жене, которая к этой нечестности не причастна. Мать всегда была терпимой к еврейской обособленности. Но если уж и она стала замечать, что возле нас нету русских людей, то дело действительно зашло далеко, и Володю надо как-то одёрнуть за это.

Однако, с намерением "одёрнуть" ничего не вышло, он сам заговорил с нею о национализме. По-своему, конечно, с более высокой точки, а не "кочки" зрения. Замотавшись с выступлениями в городах Швейцарии, разочаровавшись в своих мечтах о приближении революций, он пришёл в один из вечеров домой совершенно опустошённым и, тяжело вздохнув, сказал:

- М-да. Досадно. Кажется, я ошибся: ничего уже не будет - ни в России, ни "мировой"... Проклятый национализм нас всех победил! Кроме Бунда, который подсовывает лидерам Интернационала идею о создании... "Соединённых Штатов Европы"! И те уже клюют на эту удочку. Не понимая, что за этой идеей стоят сионисты с древней мечтой захвата мировой власти.

- А как они это сделают, да ещё в войну? - не поняла она.

- Очень просто. После войны; они ждать умеют! Кончится война, возникнут "Соединённые Штаты Европы", то есть, общее государство для всех. Хорошо, удобно ведь! Но, если будет общее государство, то появится и общее правительство, так?

- Ну...

- Кто окажется в этом, почти мировом, правительстве? Тот, у кого больше всех денег, чтобы протолкнуть на выборах в это правительство своих людей. Неужели не понятно? Ай, да ну его к чёрту, этот Бунд, вечно наживающийся на чужих бедствиях! Жаль, что столько отдано сил понапрасну. Такие плоды, как мировая революция, которую мы мечтали осуществить, видимо, созревают один раз в тысячу лет. И евреи терпеливо её ждут. Чтобы пролезть в мировое правительство на чужих спинах. А я устал. Если бы ты только знала, как я устал! До бесконечности. Люди ещё не готовы, разъединены.

Он сидел со скорбным, почти несчастным лицом, чёрными, спёкшимися от горя, губами, с провалившимися глазами и щеками, опустив лобастую голову и уставшие, обвисшие плечи и руки, готовый, наверное, расплакаться, только стеснялся. И опять ей стало его жаль - даже тень от него на белой стене казалась "раздавленной" как от внезапного, какого-то ужасного открытия.

Она подошла к нему и погладила по голове:

- Ну, что ты так отчаиваешься, Володенька? Ведь ты сам говорил, что рефераты твои слушают с интересом и на немецком, и на французском. Что Инесса Фёдоровна перевела тебя хорошо, даже после Плеханова публика тебя слушала в Лозанне под гром аплодисментов!

Он опять вздохнул:

- Рефератами, брошюрами к массам сейчас не достучаться - война! А Инесса не понимает этого, кажется, вообще. - И замолчал.

- Что так?

- Да вот, - он стал искать что-то в карманах, - прислала письмо мне. Собирается писать статью для "Работницы", и знаешь, о чём? О "свободной любви" - теория такая будто бы есть. Совсем ошалела наша знакомая дамочка! Вот. Там и привет тебе с мамой, - нашёл он письмо, - почитай. А ведь считает себя социалисткой! Да и этот "женский" журнал-то - для работниц издаётся, не для барынек! Ну, ладно же, я встряхну ей мозги! Давно пора.

Прочитав письмо, Надежда Константиновна поняла: Инесса, видимо, снова в кого-то влюбилась - это, вероятно, почувствовал и муж - и хочет эта "дамочка", как выразился он, прикрыть своё поведение этой статьёй. Однако, поняла и другое, тема эта для разговора сейчас неприятная, как самой (хотя и рада, что "Носатая", наконец-то, нашла себе нового любовника и от мужа отвяжется), так и ему, опечаленному всем случившимся. "Так ведь и на "Вы", помнится, перешли ещё в Кракове, - подумала она, возвращая письмо, написанное ему на "Вы", - пора бы уж, если не смириться, то успокоиться. Неужели же любит её до сих пор? Так за что?" Вслух же спросила:

- А может, не стоит ей "встряхивать мозги", зачем?

- Стоит, коль она собирается забивать мозги этой дурью работницам! Их же десятки тысяч!

- Ну, как знаешь. Только не груби, а как-то поделикатнее. Всё-таки она - не Мартов тебе, женщина. Будем ужинать?

Он кивнул, и она, уходя на кухню, сказала:

- Пойду подогрею.

Муж написал "Носатой" не одно письмо, а два, так как в первом начал вправлять ей мозги с вопросов, а во втором, получив ответы, жестоко высек "дамочку", правда, в вежливой форме, хотя и чувствовалось, что с обиды. Оба ответа показал по собственной инициативе, сказав:

- Посмотри ещё ты. Может, я где переборщил? Тогда поправлю.

Надежда Константиновна оба раза вернула ему письма без поправок. Первое, от 17 января, ей понравилось. "Молодец! - подумала она. - Умеет быть объективным во всём, за что и люблю всё-таки".

"Дорогой друг! - писал муж. - План брошюры очень советую написать поподробнее. Иначе слишком многое неясно.

Одно мнение должен высказать уже сейчас.

&3 - "требование (женское) свободы любви" советую вовсе выкинуть.

Это выходит действительно не пролетарское, а буржуазное требование.

В самом деле, что` Вы под ним понимаете? Что можно понимать под этим?

1. Свободу от материальных (финансовых) расчётов в деле любви?

2. Тоже от материнских забот?

3. от предрассудков религиозных?

4. от запрета папаши ets.?

5. от предрассудков "общества"?

6. от узкой обстановки (крестьянской или мещанской или интеллигентски буржуазной) среды?

7. от уз закона, суда и полиции?

8. от серьёзного в любви?

9. ...

10. свободу адюльтера? и т.д.

Я перечислил много (не все, конечно) оттенков. Вы понимаете, конечно, не NN8-10, а или NN1-7 или вроде NN1-7.

Но для NN1-7 надо выбрать иное обозначение, ибо свобода любви не выражает точно этой мысли.

А публика, читатели брошюры неизбежно поймут под "свободой любви" вообще нечто вроде NN8-10, даже вопреки Вашей воле.

Именно потому, что в современном обществе классы наиболее говорливые, шумливые и "вверхувидные", понимают под "свободой любви" NN8-10, именно поэтому сие есть не пролетарское, а буржуазное требование.

Пролетариату важнее всего NN1-2, и затем NN1-7, а это собственно не "свобода любви".

Дело не в том, что Вы субъективно "хотите понимать" под этим. Дело в объективной логике классовых отношений в делах любви.

Дружески жму руку! В.И."

Арманд откликнулась мгновенно. Видимо, письмо мужа задело её очень сильно, и потому её ответ был, вероятно, раздражённым и дышал несогласием - муж не показывал его. Но свою новую отповедь ей, опять сдержанную, показал. В ней он буквально срывал с "Носатой" наивность, в которую она, наверное, пыталась впадать, оправдываясь тем, что Володя её "не понял" или не захотел понимать, чтобы позлее будто бы приписать ей то, о чём она-де и не помышляла.

Своё второе письмо Володя написал ей вдвое длиннее, 24 января, и подписал его уже не "В.И.", а "В.У.", более сухо и с пожеланием "поменьше хворать головной болью", т.е. не сваливать обиду за головную боль на здоровую голову.

Судя по тому, что после второго письма Володи она долго не отвечала (а потом, как выяснилось только летом, и рукопись свою не стала посылать в журнал), достал он её глубоко. Хотя на самом деле спас её от позора напечатания глупости.

Его реакция была такой: "Дорогой друг! Извиняюсь за опоздание с ответом...

По поводу Вашего плана брошюры я находил, что "требование свободы любви" не ясно и - независимо от Вашей воли и желания (я подчеркивал это, говоря: дело в объективных, классовых отношениях, а не в Ваших субъективных желаниях) - явится в современной общественной обстановке буржуазным, а не пролетарским требованием.

Вы не согласны.

Хорошо. Рассмотрим дело ещё раз...

Ни того, ни другого, ни третьего Вы не делаете.

Пунктов 1-7 Вы вовсе не касаетесь. Значит, признаёте их (в общем) правильность? (То, что` Вы пишете о проституции пролетарок в их зависимости: "невозможности сказать нет" вполне подходит под пп.1-7. Несогласия у вас здесь нельзя усмотреть ни в чём).

Не оспариваете Вы и того, что это пролетарское толкование.

Остаются пп.8-10.

Их Вы "немного не понимаете" и "возражаете": "не понимаю как можно (так и написано!) отождествлять (!!??) свободу любви с" п.10...

Выходит, что я "отождествляю", а Вы меня разносить и разбивать собрались?

Как это? что это?

Буржуазки понимают под свободой любви пп.8-10 - вот мой тезис.

Опровергаете Вы его? Скажите, что` буржуазные дамы понимают под свободой любви?

Вы этого не говорите. Неужели литература и жизнь не доказывают, что буржуазки именно это понимают? Вполне доказывают! Вы молча признаёте это.

А раз так, дело тут в их классовом положении, и "опровергнуть" их едва ли можно и едва ли не наивно.

Надо ясно отделить от них, противопоставить им, пролетарскую точку зрения. Надо учесть тот объективный факт, что иначе они выхватят соответствующие места из Вашей брошюры, истолкуют их по-своему, сделают из вашей брошюры воду на свою мельницу, извратят ваши мысли перед рабочими, "смутят" рабочих (посеяв в них опасение, не чужие ли идеи Вы им несёте). А в их руках тьма газет и т.д.

А Вы, совершенно забыв объективную и классовую точку зрения, переходите в "атаку" на меня, будто я "отождествляю" свободу любви с пп.8-10... Чудно, ей-ей, чудно...

"Даже мимолётная страсть и связь" "поэтичнее и чище", чем "поцелуй без любви" (пошлых и пошленьких) супругов. Так вы пишете. И так собираетесь писать в брошюре. Прекрасно.

Логичное ли противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супругов грязны. Согласен. Им надо противопоставить... что?.. Казалось бы: поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете "мимолётную" (почему мимолётную?) "страсть" (почему не любовь?) - выходит, по логике, будто поцелуи без любви (мимолётные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским... Странно. Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентски-крестьянски (кажись, п.6 или п.5 у меня) пошлый и грязный брак без любви - пролетарскому гражданскому браку с любовью (с добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолётная связь-страсть может быть грязная, может быть и чистая). У Вас вышло противопоставление не классовых типов, а что-то вроде "казуса", который возможен, конечно. Но разве в казусах дело? Если брать тему: казус, индивидуальный случай грязных поцелуев в браке и чистых в мимолётной связи, - эту тему надо разработать в романе (ибо тут весь гвоздь в индивидуальной обстановке, в анализе характеров и психики данных типов). А в брошюре?

Вы очень хорошо поняли мою мысль насчёт неподходящей цитаты из Кей, сказав, что-де "нелепо" выступать в роли "профессоров `ets любовь". Именно. Ну, а в роли профессоров `ets мимолётная и т.д.?

Право же, мне вовсе не полемики хочется. Я бы охотно отбросил это своё письмо и отложил дело до беседы. Но мне хочется, чтобы брошюра была хороша, чтобы из неё никто не мог вырывать неприятных для Вас фраз (иногда одной фразы довольно, чтобы была ложка дёгтю...), не мог Вас перетолковывать. Я уверен, что Вы и здесь "против воли" написали, и посылаю это письмо только потому, что может быть Вы обстоятельнее разберёте план в связи с письмами, чем по поводу бесед, а ведь план вещь очень важная...

Жму руку и желаю поменьше хворать головной болью и поскорее поправляться.

В.У."

Выходя из трамвая, в Цюрихе, Надежда Константиновна перелетела памятью снова в Берн, но не к мыслям о "Носатой", а к смертельно заболевшей матери. В марте 1915 года, за несколько дней до смерти (опять простудилась и уже не вставала), мать подозвала её к своей кровати и горячечно заторопилась, схватив слабой рукой за кисть:

- Присядь, доченька! Скоро я, наверное, отмучаюсь, надо тебе сказать кое-что.

- Ну, что ты, мамочка! Зачем так отчаиваться? Ты ещё поправишься, и доктор говорит...

- Не надо... не мешай. Мне трудно говорить. Помру, я знаю это без доктора. И Костя сегодня приснился. Никогда не разговаривал раньше. А в этот раз звал меня. Да... что я хотела-то? А, вот что. Не надо хоронить меня по-здешнему, как немцы со своими: не кремируйте моё тело. Поняла?

Тихо плача, Надежда Константиновна кивала. Мать принялась её утешать:

- Не плачь. Муж у тебя всё-таки не плохой, человек порядочный, а это главное. Живите, радуйтесь. Меня не жалей, не страшно мне. Пожила, слава Богу, достаточно. Хватит с меня: все люди умирают. Мне, Наденька, не обидно: от старости... А сжигать - не надо. Я хоть в церковь и не хожу, а в Бога верю. И Библию не забыла. Ну, всё, ступай, устала я. Посплю. Жаль только, что на чужбине...

Умерла мать на третьи сутки так же неприметно, как и жила: всё понимала, не мешала никому. Хорошим была человеком: делайте всё, как хотите. Уснула и больше не проснулась.

Володя понял её по-своему: "как хотите", стало быть, передумала - надо делать, как удобнее и дешевле самим. Отвезли её тело в крематорий. Из крематория им вынесли жестяную коробочку с пеплом, и они захоронили её на Бремгартенском кладбище. Возле могилы Владимир выкопал ямку и посадил в неё купленное молодое деревцо - пусть будет тень над могилой. Рядом с кладбищем рос большой лес.

Вздохнув, словно оправдываясь перед матерью, что не исполнила её волю, Надежда Константиновна подумала, глядя на уплывающие к лесу белые облака: "Разве было бы нам сейчас так спокойно на душе и тихо вокруг нас, если бы мы похоронили тебя, как ты хотела? Сейчас тут плакали бы знакомые тебе старушки, толклись бы какие-то люди. Суета, заботы, обязанность держаться подобающим образом. Священник. Да где его тут взять, православного-то? Хор певчих. Мамочка, Володя хотя и сухарь, но как всегда оказался прав: избавил от всего этого. В том числе и от лишних расходов".

Вздыхала Надежда Константиновна, как выяснилось, не напрасно - как будто чувствовала, возвращаясь на свою Блуменштрассе (Цветочную улицу), что их поджидает там фрау Катрин с громогласным и публичным скандалом. Собрав вокруг себя пришедших на похороны старушек, она обрушилась на своих квартиросъёмщиков, словно гром или небесная кара:

- Вот они, эти русские! Фрау Элизабет просила их перед смертью, чтобы похоронили её как добрую христианку, в гробу, а не сжигали. А они... - старуха, как прокурор на суде, ткнула пальцем в сторону Надежды Константиновны и её мужа.

Владимир, видимо, сразу всё сообразил, перебил хозяйку вопросом:

- Вас ист лёс, фрау Катрин? В чем дело, госпожа Катрин. Какое отношение имеете к этому делу вы?

Старушка бойко, не задумываясь, затараторила:

- Дело? Дело в том, что я, как и ваша умершая тёща, являюсь истинной христианкой, и госпожа Элизабет, опасаясь, что вы её кремируете, просила меня перед смертью, как и свою дочь, - палец хозяйки снова вонзился в сторону Надежды Константиновны, - проследить за тем, чтобы её похоронили по обрядам православных христиан, в гробу. Но пока я ходила в поисках православного священника, вы, - палец упёрся во Владимира, - что сделали? Вы сделали то, чего боялась и подозревала госпожа Элизабет! Вы сожгли её тело! Вы нарушили последнюю волю умирающей женщины, которую... которую я... глубоко уважала!

- Но зачем этот спектакль перед публикой?! - возмутился Володя, наливаясь краской. - Фрау Элизабет передумала, а вы... ничего не зная... вдруг устраиваете скандал!

- Затем, чтобы всем показать, что вы неприятны мне! И я требую от вас, господа, чтобы вы... немедленно... освободили занимаемую вами квартиру и переселились, куда вам будет угодно!

- В таком случае придётся вызвать полицию, - заявил Володя. - Мы не можем немедленно выселиться, да и деньги вам уплачены до конца месяца.

Хозяйка сразу убавила тон:

- Полицию вызывать незачем, достаточно свидетелей. Лишние деньги я возвращу вам, как только вы скажете мне, что нашли другую квартиру.

Поняв, что имеет дело со скандалисткой и националисткой, Володя уточнил:

- Сколько вы нам даёте времени?

- Чем быстрее, тем лучше, - последовал ответ.

Через 3 дня Надежда Константиновна устраивала свой быт уже по другому адресу. Но от пережитого стыда у неё резко ухудшилось здоровье. Муж был занят конференциями, следовавшими одна за другой. Пока он был в отъездах, она, мучаясь угрызениями совести, чувствовала себя всё хуже и хуже. Умом понимала, это жизнь, так сложились обстоятельства, однако ощущение вины перед матерью не проходило. "Ведь просьба о похоронах по православию была её последним желанием, а я, рассудочная тварь, - казнилась она, - поддалась на "здравые" рассуждения Володи. Да, он не любил её, но не из мелкой же мести так поступил".

Времени для самоедства было достаточно, а когда уехали, наконец, в горное местечко Зеренберг, чтобы набраться сил - деревня эта была в кантоне Люцерн и там построили удобный отель "Мариенталь" - так вновь появилась со своим "Не ждали?" Инесса Арманд. И хотя Надежда Константиновна уже знала, никаких "отношений" у неё с Владимиром нет, тем не менее, настроение испортилось.

- Зачем ты её пригласил? - спросила мужа.

- Я не приглашал. Она узнала, что здесь очень удобная и дешёвая гостиница, от Карпинского, которому я об этом написал. Тут, мол, тихо, хорошо, никто не мешает. Вот она и приехала поработать. Говорит, что от брошюры своей отказалась совсем, но скопилось много других заданий от редакции "Работницы".

- Это значит, что у неё сейчас... никого нет, - вслух сообразила Надежда Константиновна. - И дешёвые номера тут ни при чём: она дамочка не из бедствующих. Скорее, бесящихся от жира.

- Ну, На-де-нька-а, ну, заче-ем? Ведь всё уже в прошлом.

- Для кого? Для неё?

Он промолчал, обиженно отвернулся, уткнувшись в очередную рукопись. "Значит, я попала в точку", - подумала Надежда Константиновна с обидой тоже.

А вечером испугалась. "Носатая" пригласила их в кафе, зал там был совершенно пустой, а в углу поблескивал тёмным лаком рояль. Инесса подсела к нему и опять играла с таким вдохновением, что муж, ну, прямо почернел на глазах от невысказанных переживаний и всё ниже опускал лобастую голову.

Потом пили вино за столиком. Инесса от музыки и "Мартини" разрумянилась, казалась красивой и свежей, молодой. Радостно улыбалась. Но... не Володе. Нет, своей удавшейся жизни. К Володе она была равнодушна; приехала подразнить его, отомстить за письма...

"Как жестока всё-таки жизнь!" - с грустью думала тогда Надежда Константиновна.

Инесса пожила рядом с ними ещё несколько дней. По вечерам вместе выходили на прогулки. Надежда Константиновна быстро уставала и присаживалась на очередной скамейке, устроенной вдоль горной тропы. Ждала их там, когда "молодые люди" вернутся. Горестно думала: "А ведь с ней он мог быть, пожалуй, и счастлив. Всё-таки хороша! Пусть своей живостью, не породой, ну, да что теперь... коли поздно встретились". Ревновала? Вряд ли. Это было что-то другое. "Молодые" возвращались назад скучными, хотя и светила с неба луна, мерцали снеговые шапки на дальних зубцах гор. Надежда Константиновна ощущала себя просто старой. А иногда - даже мёртвой. И жаль ей было в такие минуты не свою судьбу, а мужа.

"Пропал человек!.."

БУДУЩИЕ ВОЖДИ
ЛЕНИН И СТАЛИН

Кто мы? Куклы на нитках, а кукольщик наш - небосвод.

Он в большом балагане своём представленье ведёт.

Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,

А потом в свой сундук одного за другим уберёт.

Омар Хайям 1

В 1911 году, когда у Ленина впервые произошёл нелёгкий разговор с женой об Инессе Арманд - жена завела речь о разводе - он сказал ей: "Прости меня, что так вышло. И не расспрашивай. Ладно?" Жена ответила: "Ладно, не буду".

А вышло вот что...

В один из вечеров в Лонжюмо Крупская неважно себя чувствовала и осталась дома. Она вообще казалась мужу утомлённой старухой, не любившей активного отдыха. И он тайком ушёл с Инессой побродить по берегу тихой речки Иватты. Там Инесса спросила:

- Вы сами-то хоть понимаете, что происходит?

В первое мгновение он растерялся. Хотел притвориться непонимающим простаком, но сообразил, этим он лишь унизит себя перед нею, и вынужден был ответить правдиво:

- Кажется, да. - Жарко краснея, добавил: - Но, что делать, ещё не решил.

Тогда она твёрдо заявила:

- Значит, мне надо вернуться в Париж. На этом всё и закончится, не начавшись. Так будет лучше для всех. Я уже "проходила" такое.

- Мне этого не хотелось бы, - признался он. И подыскивая "аргументы", начал фальшивить: - Да и наши ученики уже привыкли к вам. Кто теперь вас заменит? Ведь вся наша программа была спланирована заранее.

- Не хитрите, Владимир Ильич. Стеклов заменит. Либо Луначарский, Раппопорт. Дело не в замене. Просто вы не способны на адюльтер. В этом всё дело. И, стало быть, надо обрывать, пока никому не больно и не загорелось пожаром.

- Откуда вы знаете, что не способен? - обиделся он. - Может, у меня... уже горит!

- Нет, ещё не горит. Я - женщина и лучше вас ощущаю: когда горит, а когда ещё только начинается. Нам не по 17 лет.

- И всё-таки, я... вас люблю, "товарищ Инесса"!

- Я об этом знаю, спасибо. Потому и затеяла этот разговор. Ведь я... тоже люблю.

- Хотели выяснить, способен ли я? На...

- Нет-нет, что вы! - испугалась она. - Я не собираюсь отбивать вас у Надежды Константиновны. Я придерживаюсь теперь иной теории.

- Какой же?

- Свободной любви.

- От чего свободной?

Ответ на свой вопрос он получил только через 4 года, когда от их "свободных" отношений ничего уже не осталось. А в тот вечер Инесса на что-то обиделась, резко сказала: "Проводите меня, пожалуйста!"

Из Лонжюмо она между тем не уехала, и любовь, захватившая их в то лето, разгорелась ещё сильнее. А "пожар" вспыхнул в Париже осенью, когда муж Инессы увез детей. И Владимир, соскучившись, пришёл к ней домой. Откуда было знать, что у этой "матери 5 детей" такой необузданный темперамент, которого она боялась сама и, видимо, не всегда умела справляться с ним. А когда узнала от Владимира, что в их роду не рождаются дети, не стала и сдерживать себя. Он потом даже удивлялся собственной наглости и бесстыдству и поражался: "Но ведь это же... ни в какое сравнение с Надей! Сплошное блаженство, огонь!.." Никогда не представлял, что женщина способна так яростно отдаваться.

Как выяснилось, он был совершенно невежественным в сексуальных отношениях. И только с Инессой понял, что и сам он по природе своей "бешеный".

Впервые он узнал, что такое женщина, когда учился в Казанском университете и пошёл в бордель. После этого он уже не мог обходиться без женщины и в 20 лет женился в Самаре без венчанья на маленькой и худенькой ссыльной социал-демократке Марии Ясневой, которая была старше на 9 лет и оказалась опытной и страстной. Но мать услыхала от самой Машеньки, что у неё есть маленький ребёнок, живёт у её родителей в Москве, и сделала всё для того, чтобы развести Владимира с Машей. И всё-таки никто из его женщин не мог сравниться с Инессой.

Уехав из Самары в Петербург, он влюбился там в симпатичную Лирочку Якубову, но она отвергла его любовь, и он вновь стал покупать себе "разовую любовь" в борделях. Ну, а проститутки - это не любовь, "работа". Он не успевал даже опомниться, как всё уже кончалось и надо было уходить, испытывая не наслаждение, а унижение. Слава Богу, вся энергия уходила на революционную работу, и это его спасало.

Потом женился, однако Надя женщиной оказалась холодной. Видимо, всё-таки не любила. Любовь пришла к ней годы спустя, но в постельных отношениях особых перемен так и не произошло - Надя человек скромный, глубоко застенчивый, от эротики далёкий.

Вот и получилось, что подлинное мужское счастье он нашёл только с Инессой. И умна, и хороша собою, и огонь как женщина, да ещё и настоящий товарищ по партии. Чего ещё надо? Свободы. А вот этого-то и не оказалось. Существовал, словно постоянная зубная боль, лишь вопрос: "А как же быть с Надей?" Ей он был стольким обязан, что и думать не смел о разводе - хуже такого предательства и представить себе трудно. Значит, нужно было вести двойную жизнь, тем более что Инесса ничего другого от него и не требовала. Но при его партийной и политической занятости частота встреч была недостаточной. В общем, жизнь загнала его в полный тупик с "личным вопросом". Готов был проклинать и Надю за то, что нельзя бросать таких благородных людей, лучше бы оказалась мещанкой, проклинал и себя за то, что "хлюпик", не может перешагнуть через личные чувства.

Поражался: "Ну, откуда берутся во мне эти телячьи нежности, когда я с Инессочкой? Занимаюсь поцелуйчиками, какими-то глупостями, всё время хочу и хочу без конца; ну, не поведение мужчины, а чёрт знает что!" А потом произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Надя сказала: "Володя, ведь ты мучаешься со мной. А любишь её. Детей у нас нет. Что тебя останавливает?"

"Лёгкий вопрос задала. Если кому-то сказать правду - что именно? - ведь за идиота сочтут!" - подумал тогда. И не сказал правды ни ей, никому. Останавливали от разрыва её преданность, и не только ему, но и революционному делу, её колоссальная работоспособность на партию. Так вести секретарское дело, как она, никто другой не смог бы. Не заглядывая в документы, она помнила, где живёт любой революционер, какой ему поручен участок работы, как он справляется с ним, на что способен. Знала, где кто сидит в тюрьме или в какой находится ссылке, в чём нуждается его семья. Следила, по каким конспиративным адресам отправлена нелегальная литература, сколько. Она была просто незаменимой, эта "товарищ Крупская". Если бы она вдруг умерла или надолго села в тюрьму, это было бы, наверное, катастрофой для партии. К тому же, в отличие от его собственного характера, вспыльчивого и нетерпеливого, Надя обладала гигантской выдержкой и терпением, способностью понимать и его самого, и его друзей, врагов, а главное, она понимала необходимость их общего дела народу и потому была так предана этому делу. Переносила ради этого и личные невзгоды, и трудности. Фактически Надя была ценнее десятка лучших большевиков сразу. Инесса, при её склонностях и к барству, и к общению с "культурной интеллигенцией", да ещё при её жизнелюбии, не потянула бы и десятой доли того, что безропотно тянула Надя. Тем не менее вот, он любил Инессу и страдал до невыносимости от всех этих обстоятельств и душевных противоречий, не в силах их разрешить.

И всё-таки туго затянувшийся узел в треугольнике личных отношений в конце концов был разрублен. Разрубила его Инесса, которой, видимо, было всё же полегче - и любовь у неё на убыль пошла, меняясь на разочарование, да и повод для обиды нашёлся удобный. Получилось это до нелепости неожиданно.

Нелепо было и теперь идти рядом с любимой, да ещё под луною, в горах. Она хладнокровно проговорила:

- Владимир Ильич, к чему эти прогулки? Вы же видите, что творится с Надеждой Константиновной. Да и мне это неприятно: что она может подумать обо мне.

- Ну, во-первых, Надя сейчас уже не ревнует: она поняла, что я стал безразличен для вас.

- Зачем же так? Я вас выделяю из всех мужчин как самого выдающегося человека! Значит - различен всё-таки.

- А во-вторых, я, как и все, живая душа. Соскучился по общению с вами, ни на что не претендую. А вы так сурово со мной... Почему?

- А вы со мною?.. Разве мягче?

- Вы имеете в виду тон письма?

- Да. Сделали из меня какую-то пресыщенную жизнью буржуазку, ищущую мимолётных встреч с мужчинами, и ещё...

- Помилуйте, у меня этого и в мыслях не было! Ведь я же люблю вас...

- Хороша любовь! Высекли, словно я чем-то провинилась перед вами, да ещё и требуете...

- Да ничего я от вас не требую, - тихо сказал он погасшим тоном. - Вольно вам уезжать хоть завтра. Если уж так неприятно. Мы - революционеры, переживём...

На скамейке впереди показалась склонившая голову чуть ли не до колен Надя. Разговор, естественно, прекратился.

Утром, не попрощавшись, Арманд уехала, оставив Ульяновым записку у портье: "Прошу прощения, что уезжаю, не попрощавшись: не хотелось Вас будить. Всего Вам доброго, т. Инесса. Благодарю за внимание и гостеприимство".

Осенью 1915 года переписка Ленина с Арманд (из Берна в Париж) возобновится, а с января 1916-го начнёт портиться вновь. В письме от 15 января Ленин уже встревожен: "... Сегодня великолепный солнечный день со снежком. После инфлюэнцы мы с женой первый раз гуляли по той дороге в Fraucn-Kapellen, по которой - помните? - мы так чудесно прогулялись однажды втроём. Я всё вспоминал и жалел, что Вас нет.

Кстати. Дивлюсь немного, что нет от Вас вестей. Покаюсь уже заодно: у меня грешным делом, мелькает мысль - не обиделись ли уже Вы, чего доброго, на то, что я не пришёл Вас проводить в день отъезда? Каюсь, каюсь и отрекаюсь от этих мыслей, я уже прогнал их прочь...

Ваш В. Ленин"

19 января: "... По правде говоря, я уже в течение нескольких дней беспокоюсь: никаких известий от Вас! Если Вы обижены на меня, Вы бы, вероятно, написали другим друзьям, но, насколько известно, Вы не пишете никому! Если я в ближайшие дни не получу от Вас письма, я напишу Вашим друзьям, чтобы узнать, не заболели ли Вы. Я уже не один раз осведомлялся насчёт писем до востребования - нет ничего.

... Погода прекрасная. В последнее воскресенье мы предприняли великолепную прогулку на "нашу" маленькую гору. Вид на Альпы был необычайно красивым; я очень жалел, что Вас не было с нами.

... Как Вы себя чувствуете? Довольны ли Вы? Не скучаете ли Вы? Заняты ли Вы очень? Вы мне причиняете много огорчений, лишая меня совершенно вестей о себе!.. Где Вы живёте? Где кушаете? В "буфете" Национальной библиотеки?

Ещё раз прошу писем "до востребования".

Преданный Вам Ваш Базиль.

P.S. Ещё раз, ничего! Нет писем от Вас".

Натянутые отношения продолжались до осени. А осенью Инесса напишет Ленину деловое письмо сама, желая, очевидно, возобновить переписку, Ленин ответит ей 20 ноября 1916 года из Цюриха в местечко Зёренберг, где она отдыхала, вероятно, одна, радостно-весёлым согласием:

"Дорогой друг! Конечно, я тоже хочу переписки, будемте продолжать её.

И посмеялся же я над Вашей открыткой, за животики брался, как говорится. "Во Франции нет меры ha, а есть акр, и Вы не знаете, велик ли акр..."

Умора, да и только!

... Здесь было сегодня собрание левых: пришли не все, всего 2 швейцарца + 2 иностранца немца + 3 рус. - евр.-польских, и реферат не вышел, а лишь беседа...

... "У рабочего нет отечества" - это значит, что (а) экономическое положение его (система наёмного труда) не национально; (в) его классовый враг интернационален; (y) условия его освобождения тоже; (g) интернациональное единство рабочих важнее национального.

Значит ли это, вытекает ли отсюда, что не надо воевать, когда дело идёт о свержении чуженационального ига?? Да или нет?

Война колоний за освобождение?

Ирландии против Англии?

А восстание (национальное) разве не есть защита отечества?

Пришлю Вам свою статью против Киевского об этом - "О карикатуре на марксизм и об "империалистическом экономизме".

Если нужны ещё книги - пишите. Достать здесь многое можно, и я всё равно часто бываю в библиотеках.

Крепко жму руку. Ленин".

Итак, переписка возобновилась и не прекращалась уже никогда. Инессе Арманд Ленин написал писем более всех. Одно из них, написанное в Цюрихе 18 декабря 1916 г. и отправленное ей в Кларен, сто`ит, пожалуй, частично привести, чтобы прояснить отношение Ленина не только к любимой женщине, но и к Горькому, которого Ленин глубоко уважал и тоже восстановил с ним отношения, извинившись за свою заметку в "Социал-Демократе" "Автору "Песни о Соколе".

"Дорогой друг! Получил сегодня ещё одно письмо из СПб. - в последнее время оттуда заботливо пишут.

... Настроение, пишут, архиреволюционное.

Рукопись моя об империализме дошла до Питера, и вот пишут сегодня, что издатель (и это Горький! о, телёнок!) недоволен резкостями против... кого бы Вы думали?.. Каутского! Хочет списаться со мной!!! И смешно и обидно.

Вот она, судьба моя. Одна боевая кампания за другой - против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма и т.д.

Это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, а я всё же не променял бы сей судьбы на "мир" с пошляками.

Теперь ещё Радек...

... И Радек - "приёмы Тышки", пишет мне сегодня Григорий - пускает в N25 "Arbeiter-politik" хвалу Бухарину ("молодая сила") и заметочку, мимоходом о "трёх редакторах "Коммуниста"!

Лезет в щель разногласий у нас: исконная политика швали и сволочи, бессильной спорить с нами прямо и идущей на интриги, подножки и гнусности.

Вот Вам картина того, что` делает Радек (о человеке судят не по тому, что он о себе говорит или думает, а по тому, что он делает - помните сию марксистскую истину?).

Вот с какой "средой" приходится воевать!!

А какой теоретический срам и вздор в "тезах" Радека...

Читал Numbert-Droz "Plaidoirie". Боже мой, какой пошляк толстовства!! ...Думаю: нет ли в Швейцарии бациллы мелкобуржуазного (и мелкогосударственного) тупоумия, толстовства, пацифизма, губящей лучших людей? Наверное, есть!

Читал вторую брошюру П.Голэй ("Антимилитаризм") - какой гигантский шаг назад по сравнению с первой ("Умирающий социализм") и в то же болото...

Крепко жму руку. Ваш Ленин.

P.S. А на лыжах катаетесь? Непременно катайтесь! Научитесь, заведите лыжи и по горам - обязательно. Хорошо на горах зимой! Прелесть и Россией пахнет".

Из Берна в Цюрих Ленин и Крупская переехали случайно - Ленину хотелось посидеть в знаменитых на всю Европу библиотеках. Полагали, что приехали на несколько недель, а застряли (как-то незаметно для самих себя) надолго. В горное местечко Флюмс летом 1916 года, когда опять прихватило Надежду Константиновну сердце, ездили уже из Цюриха. Вот тебе и "несколько недель"!", как рассчитывали год назад. О революции уже не думали.
2

Год назад не думал больше о революции и "замечательный грузин" Сталин, очутившийся в далёкой сибирской ссылке. Не книжки читать, приехал в затерявшуюся между тундровых болот деревню Курейку отбывать огромный срок. Сюда, в глухомань, даже вести идут долго. Да и то большей частью тоскливые. В прошлом году покончил с собой Иосиф Дубровинский, сосланный в эти места. Говорили, не то повесился, не то поджёг дом, в котором находился один. Задавила человека здешняя безнадежность. А ведь ему было только 36 лет! Впрочем, для Сталина ничего удивительного в этом не было. Туруханский край можно сравнить по площади с Европой, а вот населения на всю эту пустынную территорию - всего 11 тысяч. Наверное, песцов и тех больше.

Уже знал, здесь отбывали свою ссылку декабристы - князь Шаховской, Бобрищев-Пушкин, Абрамов, Кравцов. Правда, ни один из них не покончил с собой, хотя росли до этого в неге и роскоши, и сроки у них были побольше. А тут, казалось бы, такой был кремень человек - бывший народоволец, агент "Искры", участник Московского вооружённого восстания, сам из курских рабочих, рука об руку шёл всегда с Лениным - и в Женеве, и в Париже, когда был редактором "Пролетария" - и нате вам...

Иосиф однажды видел его, этого тёзку - вместе оказались в Лондоне на 5-м съезде партии. Дубровинского избрали тогда в члены ЦК. Коба не мог и представить себе, что у "товарища Иннокентия" вот так может всё кончиться. А когда услыхал, понял, в этом крае нельзя долго оставаться одному. Поэтому, наверное, декабристы и старались держаться вместе - ездили друг к другу. А Дубровинский жил одиноко. Придя к этой мысли, Иосиф и завёл себе жену, убив этим сразу двух зайцев - избавил себя и от одиночества, и от мужского желания. Тёща была не то чалдонкой, как называли здесь коренных жителей, принявших православие и русский язык, не то вообще каких-то смешанных кровей. Но её дочь внешне походила на отца. Лида была светлой в отличие от матери. Да и выглядела красавицей по здешним меркам.

Нет, Иосиф вешаться не собирался. После гибели Дубровинского у него поколебалась лишь вера в необходимость оставаться революционером. Хотелось бросить всё к чёртовой матери и вернуться домой, в тёплую и милую Грузию. Жениться там ещё раз на какой-нибудь красивой и горячей женщине и зажить с нею тихой человеческой жизнью. Надоело всё. Какая здесь жизнь - одно название. Даже сообщение с людьми только по реке: и зимой, и летом. Во все стороны сплошное бездорожье, болота. А весной, когда наступала распутица, так и вовсе прерывалась связь с остальным миром почти на 2 месяца. Комарьё везде, сырость и одиночество. На лодке заблудишься: куда плыть? Море везде, а не река.

Скучал и по родной грузинской речи, песням. Вспоминал иногда мать, сына. Как они там? Да и мать хороша: не захотела взять к себе родного внука, у чужих людей столько лет растёт!

И вдруг радостная весть: в деревню Иннокентьевскую, в трёхстах верстах от Курейки, прибыл отбывать ссылку Сурен Спандарян, владевший грузинским языком, как родным. Иосиф обрадовался, даже с места вскочил. Но тут же остыл: "Сурен тоже наверняка знает обо всём... от Шаумяна! Конечно, знает. Тот рассказал ему, видимо, ещё в 7-м, когда Сурен появился в Баку. Шаумян всем армянам рассказывал об этом. Да и не только армянам, он просто неистовствовал тогда". И видеть Спандаряна расхотелось.

Однако встретиться со Спандаряном всё же пришлось - в январе 15 года, когда Сурена перевели из Иннокентьевской в Монастырское. За угощение или подарок исправник Кыбиров разрешал переезд в Монастырское почти всем, кто просился. Бесполезно было обращаться (даже с подарками) лишь Иосифу. Он об этом догадывался, а потому и не унижался.

Обжившись в Монастырском, Спандарян сам прибыл к Иосифу в Курейку. Что, не поверил Шаумяну?.. Или не выдержал без общения с земляками и прикатил? Прямо захлёбывался от волнения, когда встретились. Сам заговорил по-грузински. А ведь прежде особой дружбы не было. В Тифлисе Сурен дружил больше со своими, армянами. А приехал в Баку, сразу пошёл к Шаумяну - оба учились тогда в университетах, Спандарян - в Москве, Шаумян - в Берлине. Зачем им нужен был сын какого-то сапожника, которого они подозревали к тому же в провокаторстве?

Но теперь вот, когда нет других - ничего: потянуло и к провокатору? Никто его сюда не звал, сам приехал. А потому Иосиф спросил напрямки:

- Сурен, скажи, Шаумян говорил тебе, когда ты приехал к нам в Баку, что он подозревает меня в сотрудничестве с охранкой?

- Говорил, - признался Спандарян. - Но я не поверил в это, клянусь! Я тебе ещё расскажу о встрече с Лениным, и ты убедишься сам, что я не вру. Иначе я дал бы отвод твоей кандидатуре.

- Какой отвод?

- Я потом, потом тебе всё расскажу, - заверял Сурен, прижимая правую руку к сердцу, готовый обняться ещё раз. И Иосиф понял: Спандарян, хотя и армянин, а не поверил армянину Шаумяну. Настроение поднялось: значит, и другие не поверят. А теперь и вовсе... Кому придёт в голову подозревать в провокаторстве человека, которого жандармы считали своим, но заслали аж в Туруханский край, в Курейку? Иосиф налил в стаканы водки: угощал земляка от души.

Жены Иосифа они не стеснялись, когда та подходила к их столу то с соленьями, то со сварившимися пельменями. Разговор у них шёл на грузинском, да и под крепкую выпивку. Иосиф не утерпел, показывая на Лиду глазами, начал хвалиться:

- Смотри, какая молодая: кровь с молоком! Уже год спит со мной. Не веришь, да? - И вдруг весело, радостно спросил Лиду по-русски:

- Ну, как тебе мой земляк, нравится, нет?

- Хорош человек, - одобрила Лида. - И из себя баской.

А он пьяно рассмеялся и, хлопнув её по заду, пошутил:

- Согласилась бы с таким спать?

Лиду бросило в краску, ходко пошла от стола к себе. Но по дороге всё же буркнула от полудетской своей непосредственности:

- Рази ж такой красавчик согласилси ба...

Сурен не слышал, наверное, а Иосиф расслышал. Веселье его, как рукой сняло. В груди загорелась обида. Чтобы не выдать изменившегося настроения, спросил Сурена с участием, изображая из себя более старого и опытного революционера, хотя старше был всего на 3 года:

- На чём же вы там попались, расскажи, где?

- Погоди, дорогой, расскажу сам, как всё было, не торопи. - Спандарян заел водку грибком, продолжил: - Значит, так. В январе 12-го, когда ты отбывал не в этой, а в другой своей ссылке.

- В Сольвычегодске, - уточнил Иосиф.

- Я тогда приехал по заданию из Баку в Ригу. А оттуда - в Париж. Потом в Прагу, на конференцию. 10-го января я уже делал доклад.

- Ты?.. Доклад?! - спросил Иосиф высокомерно. Но тут же спохватился, чтобы не обидеть товарища, поправился: - О чём же был твой доклад?

- О состоянии партийной работы в Закавказье.

- Ну и как?

- Избрали членом ЦК и членом Русского бюро ЦК. Серго Орджоникидзе - тоже.

- Отбывает сейчас под Якутском.

- Уже знаю, слыхал. На конференции мы окончательно избавились от меньшевиков, Троцкого. Партия стала - нашей! В ЦК вошли товарищ Ленин, Зиновьев, Серго Орджоникидзе, я, Ордынский, Малиновский и Голощёкин. Всех нас избрала конференция.

- Голощёкин тоже сейчас здесь, в Туруханске. А кто выдвинул мою кандидатуру для кооптации в ЦК?

- Откуда знаешь об этом? - удивился Сурен.

- От Орджоникидзе и от Малиновского. Мы ездили с ним из Петербурга к Ленину в Краков, на совещание.

- Ну, и что он тебе сказал? - насторожился Сурен.

- Всё! - обиженно вырвалось у Иосифа. Не хотел, а стал выкрикивать: - Как Ленин собирался предложить и мою кандидатуру на конференции, но, зная, что многие будут против, не решился. А потом всё же решился. Но... только уже после конференции, на мою кооптацию. Ему нужны были на местах революционеры-практики. Для практического руководства массами! Потому и вынужден был так поступить. Дипломатично. Не хотел, чтобы Кавказом руководили не кавказцы.

- Так ты, выходит, всё уже знаешь?..

- Что я там знаю! - снова обиделся Иосиф. - Меня там не было. С чужих слов знаю! От Серго знаю. От Малиновского знаю. Говори теперь ты. Ты - свой человек, с Кавказа. Земляк! Хочу тебя послушать теперь. - А сам боялся: "Вдруг Ленина уже уведомили, как я действовал против него".

Сурен почувствовал себя неловко, заговорил уже без подъёма, почти вяло:

- Да, твою кандидатуру и Белостоцкого - рабочего с Путиловского завода - действительно, Ленин предложил кооптировать в состав ЦК уже после конференции. Но он горячо защищал тебя! А потом он ещё предложил кооптировать кандидатами в члены ЦК - тоже отсутствовавших, как и ты, из-за ссылок - Калинина, Стасову и Шаумяна.

- А почему Степана только в кандидаты? - деланно изумился Иосиф, изображая обиду за Шаумяна и несогласие.

- Я думаю, из-за его характера. Горячий. Ссорился со всеми в Баку. А тебя я поддержал. Рассказал о твоей выдержке, спокойствии. О вашей вражде не стал рассказывать. Зачем выносить сор из избы?

- Правильно. Этими дрязгами можно лишь опозорить нашу Кавказскую организацию, нашу работу. Что подумал бы о нас Ленин? Степан - горячий, не понимает этого. - Иосиф отвернулся, принялся набивать табаком трубку.

- Вот и я так считаю. И Ленин знает, что Степан горячий человек. А ты - выдержанный, молчаливый.

Почему-то захотелось вдруг пококетничать:

- Кто я такой для Ленина? Виделись мало. А поговорить по-настоящему удалось всего один раз, когда ездил к нему в Польшу на совещание. Нас, большевиков, тогда много приехало к нему.

Иосиф понимал, мальчишество. Но хотелось покрасоваться, и всё. Наверное, от водки. И его понесло на самоуничижение опять:

- Какой-то безвестный грузин-революционер - и Ленин!..

Сурен возмутился:

- Зачем так говоришь? Ты разве безвестный? Владимир Ильич оценил твою смелость. Я ему рассказал, что ты 5 раз бегал из ссылок.

Вот этого Иосифу и надо было: он не ошибся в своём расчёте. Но продолжал с наивностью простака:

- Откуда знаешь?

- Как откуда! Вышинский говорил! Серго говорил. "Безвестный", да? "Правду", кому попало, не доверят! Вах, какой безвестный человек!

И хотя в "Правде" Иосиф почти не работал - не успел, всё равно слушать про себя такое было приятно. А сам думал: "Э, мальчик, пой-пой... Но к чему всё это теперь? Игра. Да и та давно проиграна. Никакой революции уже не будет".

Сурен от самогонки раскраснелся, продолжал:

- По твоей кандидатуре официально не было против ни одного голоса. Только в кулуарах. Но это всё было уже после конференции.

Промолчал, делая вид, что занят едой. А в душе остро завидовал Сурену и за это уже не любил его. Моложе, а успел, счастливчик, закончить 3 курса в Московском университете. Избран членом не только в ЦК, но и в Русское бюро ЦК. Жена - сам видел в Тифлисе - хорошенькая, причём русская. Нарожала ему четверых детей. И отец у Сурена из образованных. Много лет редактировал армянскую газету "Нор дар" ("Новый век"), доктор юридических наук, общественный деятель и публицист. Правда, в 10-м году вынужден был бежать из России, и теперь живёт где-то за границей. Но всё равно это не какой-то сапожник! Да и сам вот - не то, что Сурен. Остался без законченного образования и какой-либо специальности. Есть чему завидовать и внешне: армянин был статен, красив. А кому нужен низкорослый, сухорукий и рябой Иосиф? Только такой вот юной дурочке, как Лида. Да и ту пришлось брать обманом.

Сурен, не замечая настроения товарища, продолжал:

- 19-го января я выступил вместе с Владимиром Ильичём в Лейпциге. Там у нас было совещание новых членов цека с представителями от социал-демократической фракции третьей Государственной думы. Потом, по поручению Владимира Ильича, я поехал в Берлин, чтобы забрать деньги нашей партии, которые хранились там у наших немцев-"держателей" - Каутского и Клары Цеткин.

- Что за деньги?

- А, длинная история...

- Ничего, спешить некуда. Расскажи.

Сурен рассказал.

- Ну и как, получил ты эти деньги? - спросил Иосиф заинтересованно.

- Нет. Опять ничего не вышло. После этого я выехал из Берлина в Париж, к отцу. Оттуда снова в Ригу и назад, в Баку. Там меня в марте и арестовали.

- Вах! И тебя в марте?

- 18-го. Посадили в Центральную бакинскую. Пока там сидел, Ленин прислал другу нашей семьи Воски Тер-Иоаннисяну письмо из-за границы. Просил оказать помощь моей семье и моему больному отцу в Париже. Вот тогда я понял: революционеры борются не в одиночку. Революционером можно быть и семейному.

- Мне никто, никогда не помогал! - заметил Иосиф.

Опечаленный, Сурен не обратил внимания на его тон:

- 8-го мая меня освободили под письменное обязательство: не выезжать из Баку в Тифлис. Но я 10-го мая взял и выехал. Соскучился по детям, жене.

- Как их звать у тебя?

- Девочек: Манюрочка, Лиличка и Нюра - Нюкой зову. А мальчик у меня один - Стёпик.

- Жена - Ольга, кажется, нет?

- Оля, Оля, верно. Ты не забыл.

- Любит тебя?

Сурен покраснел, снял почти со слепых глаз очки, зачем-то протёр. И не глядя на Иосифа, смущённо проговорил:

- Наверное, любит. Она тоже теперь большевичка.

- Послушай, зачем это женщине, матери четверых детей? Ты рискуешь, она рискует - с кем дети останутся?

- Так получилось.

- Ладно, рассказывай, что дальше было.

- В конце мая поехал я по нашим партийным делам из Тифлиса в Екатеринодар. По дороге меня арестовали и вернули назад. Только не домой, как сам понимаешь, а в Метехскую тюрьму - над Курой.

- Знаю, сидел и там.

- А в июне охранка делает обыск на квартире Мгеброва и находит там партийные документы. Среди них письма, написанные мной, воззвания. Арестовывают Марусю Вохмину, Елену Дмитриевну Стасову - ей 39 тогда исполнилось - и Веру Швейцер. Потянулись тюремные дни для всех - сам знаешь, что это такое. Суд состоялся только через год почти, второго мая. При закрытых дверях. Стасовой, Вохминой и Швейцер дали по 3 года ссылки, а меня - к пожизненной высылке в отдалённые места Сибири.

- Да, с тобой обошлись они круто, надо обжаловать.

- Подавал. Не помогло. 16-го сентября отправили нас по этапу в Енисейскую губернию.

- Я приехал раньше, в июле.

- В конце сентября мы были уже в Ростове-на-Дону. 7-го октября - в Челябинске, а 10-го - уже в Красноярске. По дороге я бросил курить.

- Вот молодец! А я без своей трубки и дня не могу. - Иосиф достал трубку и с наслаждением закурил.

- Меня тоже до сих пор тянет. Вот выпили, ты куришь, и мне хочется. Понимаешь, да?

- На, кури! - с готовностью протянул Иосиф трубку.

- Нет, дорогой, не надо. Лучше мне потерпеть, чем снова сорваться и начать.

- Смотри, как хочешь.

- В пересыльной тюрьме в Красноярске нас продержали до конца ноября. А потом по санному пути меня и Веру направили в деревню Иннокентьевскую. Марусю Вохмину - в волостное село Перово, в 20-ти верстах от нас. А куда Елену Дмитриевну, мы даже не выяснили.

- Когда же вам было, если у тебя с Верой Швейцер начался медовый месяц! - Иосиф свойски подмигнул, но тон был осуждающий.

- Кто сказал? - растерянно спросил Сурен.

- Неважно, кто.

- У меня там началась куриная слепота. Слыхал про такую болезнь, нет?

- Нет.

- Письмо и то написать нельзя. Ползут строчки вкривь и вкось. Север, витаминов не хватает.

- Вах, сколько было у нас этих витаминов в Грузии! И мандарины, и лимоны. Один запах чего стоит: на весь духан! - Иосиф посмотрел на луковицу на столе: - Разве это витамины! А выпивка? Мерзость! Разве сравнить с нашим вином?

- Зачем сравнивать с вином? Сравнивать надо с чачей. А без лука здесь совсем пропали бы! Ты прав, лучше не вспоминать: плакать хочется.

- Плакать? Мужчине?! Ты что!

- Так только говорится, дорогой. Зачем понимать всё буквально? Если не рад земляку, так и скажи.

Иосиф опомнился:

- Не обижайся, дорогой, я рад тебе, что ты! Рассказывай, что было дальше?

- В Иннокентьевской мы пробыли до июля 14-го года. Потом нас перевели в Монастырское - 175 вёрст от тебя стало. Я уже знал, что ты здесь. Но началась война, и местный пристав запретил выезжать.

- Так ты и в Монастырском сейчас с этой Швейцер? Что, хороша в постели, да?

Сурен нахмурился:

- При чём здесь постель? Ольга не захотела ехать с детьми навечно в Сибирь. - В голосе Спандаряна прозвучало страдание. Иосиф, чтобы исправить оплошность, спросил, кивнув на Лиду (принесла им горячих пельменей):

- А с такой, согласился бы спать? 15-й год только пошёл. Но в посте-ели!.. - Он причмокнул губами.

Сурен обиделся опять:

- Ну, что ты за человек, всё сводишь к одному! Я интеллигент, что у меня может быть общего с девочкой?

Иосиф гневно уставился:

- Интеллигент, говоришь? А я знаю, некоторые армяне - в том числе и интеллигенты - имеют дело даже с животными, когда долго нет женщины! А это - сибирский персик. Она сама пристаёт ко мне! Как узнала один раз, что такое настоящий мужчина - я тогда пьяный был - с тех пор нет прохода. Что прикажешь делать?

Не желая при Лиде ссориться, Спандарян решил сменить тему:

- Я на твоём месте ушёл бы с квартиры. Ладно, хотя она и не понимает нас, поговорим лучше о чём-нибудь другом. Как сам тут живёшь, расскажи.

Иосиф помолчал, потом, не глядя, спросил:

- Как думаешь, захотели бы с нами поменяться местами те, кто воюют сейчас в окопах?

- Не знаю, - серьёзно ответил Спандарян. - Я завёл себе здесь собак: Верного, Лебедя и Дамку.

Иосиф посмотрел, как на дурака, и только усмехнулся, думая уже не об окопах, а о горячем теле Лиды. Но спросил:

- Зачем?

- Так вышло. Научился запрягать их в нарты, ездить.

- Куда ездил?

- В лес, на заработки. Надо было отдать долги. Заработал 9 рублей.

- Почему так мало?

- Нос обморозил. Но это немало.

- А у нас тут перед твоим приездом покончил с собой Иосиф Дубровинский. Старше меня на 2 года, тоже старый революционер. В 5-м поднимал восстание в Петербурге и Кронштадте. И вот... не выдержал.

- Слыхал. Я его помню по Москве.

- А младший брат Дубровинского, Яков, говорят, держится ничего - где-то под Красноярском отбывает. Ну ладно, давай лучше споём по-грузински. Ты в Тифлисе жил, кажется, в армянском районе, да?

- Да, в Сололаки, а что?

- Песни наши знаешь, нет?

- Если умею говорить, значит, и песни тоже.

Как они пели! Даже Степанида пришла послушать.

Утром Спандарян уехал. А Иосиф понял, тяжело жить без товарища - тоскливо стало, хоть плачь. Не выдержал и в конце февраля поехал из Курейки в Монастырское.

Однако пить водку у Спандаряна не пришлось: сердце Сурена барахлило, и Вера им не разрешила: "Будет приступ!" Под глазами у её сожителя появились большие отёчные мешки, и вообще он показался Иосифу беспомощным, грузным, когда провожал. Высокая туруханская влажность давала о себе знать даже зимой. Спандарян тяжело дышал, хватая губами воздух, будто ему недоставало его. И всё тянулся правой рукой к сердцу - гладил на груди то место. Постоит, отдышится и дальше идёт медленно, тяжёлыми, неестественными шагами.

Не удалось им попеть и грузинских песен - посидели только за чаем. Виновато улыбаясь, Спандарян предложил:

- Коба, давай напишем письмо Ленину, а? Он сейчас в Швейцарии, адрес у меня есть - перешлют. Я ему пишу иногда.

Иосифу, когда уехал, почему-то запомнилось: с тех пор у Сурена постоянно была такая улыбка - словно он в чём-то провинился. И на Веру Швейцер так смотрел, и на него.

Иосиф тоже смотрел на Швейцер, но по-другому: оценивал, будто она могла принадлежать и ему. Кажется, она это почувствовала и старалась не смотреть в его сторону. Он ответил Сурену:

- Пиши сам и теперь. Что я ему скажу? Что не выполнил его просьбу написать брошюру о национальном вопросе. Не идёт она у меня что-то здесь... Поэтому неудобно писать мне сейчас. Лучше просто: передай ему от меня привет, если хочешь.

Сурен спросил:

- Ты с ним, когда первый раз встретился?

- Давно, в Таммерфорсе. Потом в Стокгольме, в Лондоне. Помню, ещё подрался там. Окружили, понимаешь, какие-то докеры, хотели избить.

- За что, Коба? - удивился Спандарян.

- Не знаю. Кажется, приняли меня за индуса, своего подданного. А я им не отвечал. Не понимал, чего хотят? Ну, они и полезли на меня с кулаками. Пришлось одному дать по морде, другому, и они разбежались. Ладно, пиши своё письмо.

Глядя на сухую левую руку Иосифа, Спандарян понял, что Иосиф зачем-то соврал. Наверное, похвалиться хотел перед Верой своей силой. - Бог с ним. Ничего не сказал и быстро написал коротенькое письмо Ленину. Прочитал его Иосифу вслух:

- Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич! Сейчас Иосиф у меня гостит, и захотелось послать Вам наш привет. Как живёте? Что поделываете? Каково настроение? Напишите, что можете. Жаждем живого слова. Будем ожидать от Вас письма. Сурен.

Привет Надежде Константиновне. И вообще всем друзьям".

На том и расстались, отправив на почте письмо в конверте на петроградский адрес. В Петрограде знают, куда и как его переправить дальше. Сурен провожал Иосифа вместе со своими собаками до самой ямщицкой, откуда надо было возвращаться в Курейку на оленях. По дороге спросил:

- Осуждаешь меня, что я полюбил другую, а жену оставил, да?

- Как я могу осуждать? Тебе виднее было, что делать.

- А знаешь, Ленин тоже влюбился в другую, когда жил в Париже.

- Откуда тебе известно?

- Серго рассказал. Он в 11-м году учился в партийной школе у Ленина и видел однажды, как плакала Крупская. Хотела уйти от мужа сама, но он прекратил отношения с той женщиной.

- Кто такая?

- Какая разница? Московская большевичка.

- Красивая?

- Серго, говорит, маленькая, темпераментная. Сам я не видел её.

Иосиф, не ожидая от себя такого, глухо проговорил:

- Я тоже слыхал об этой истории. От Романа Малиновского в Кракове. Он говорил, что Ленин продолжает встречаться с этой блядью. Ходила вместе с ним в горы. А вот после этого уже сама порвала эту связь.

Сурен, тяжело дыша, молчал. На этом, обнявшись, и расстались.

В следующий раз увиделись только в конце июля, когда Сурен вызвал Иосифа в Монастырское не как своего земляка, а как члена ЦК партии, известив об этом короткой запиской, переданной ему с оказией по реке.

Оказалось, в Монастырское прибыли в ссылку осуждённые царским судом бывшие члены Государственной думы от партии большевиков. На этом процессе, облетевшем Россию газетными сообщениями, выступил с трусливой предательской позиции большевик Лев Каменев, случайно арестованный с большевиками-думцами Мурановым, Петровским, Бадаевым, Шаговым и Самойловым. Ещё по этому же делу прошли, как и Каменев, большевики Яковлев, Линде и Воронин. Они тоже не являлись депутатами Думы, но были захвачены полицией вместе с ними на конспиративной квартире в Озерках, где проводилось общее партийное собрание. И вот все они прибыли теперь сюда, в ссылку, и тут решили вдруг осудить подлость Каменева своим судом, партийным.

Пришлось Иосифу покупать билет и ехать к ним на пароходике. Над болотами и по реке тучами нависало и злобно жалило комарьё. От всего мокрого на сотни вёрст вокруг поднималась испарина, образуя гнилое удушливое марево. Настроение было тяжёлым, ехал лишь потому, что обязан подчиняться партийной дисциплине.

"А если бы я был болен и не мог поехать?" - думал Иосиф, глядя на мокрые плицы пароходика, которыми тот шлёпал по воде за кормой. Плыли против течения Енисея, на юг. Вот туда, к Красноярску, а потом и дальше, домой, в Грузию, где когда-то дал рекомендацию в подпольщики сопляку-студенту Розенфельду, теперешнему Каменеву, и потянулись мысли. Остро захотелось в духан, в грузинскую компанию с вином и разговорами, с зурначами. Чудился запах шашлыков, родные мелодии. Поймал себя на том, что готов расплакаться.

Совещание проходило в домике метеостанции, в котором жил Свердлов с семьёй. От членов ЦК, проводивших суд, и всех собравшихся негде было повернуться. Руководил совещанием Свердлов, а Григорий Петровский сделал подробный доклад о том, что произошло у них на суде, который был в Петрограде. Его слушали, опустив головы, хмурые Бадаев, Муранов, Самойлов, Шагов, Линде, Яковлев, Сергушев, Долбёжкин, Масленников. Как члены партии присутствовали и 2 женщины - хозяйка дома Клавдия Свердлова и бледная Вера Швейцер. Рядом с нею сидел и тяжело дышал отёкший от болезни Спандарян. Подсудимый Каменев, нахохленный, сжавшийся - почти все были настроены против него - то и дело перебивал выступавших. А под конец, поправляя очки, запальчиво стал оправдываться:

- Не понимаю, в чём вы меня, собственно, обвиняете? Я же отвечал так на том суде не потому, что хотел выгородить себя. Как раз наоборот. Я действовал в интересах попавшихся вместе с нами наших думцев. Им грозил смертный приговор! Им шили "измену Родине"! И я хотел их только спасти. - Нервно проведя пятернёй по золотисто-рыжеватым волосам, он смотрел на всех ясными голубыми глазами.

Матвей Муранов с грубым мужицким лицом, тяжёлыми, как у моржа, усами, воскликнул:

- Но кто вас об этом просил? Мы же договорились: никаких компромиссов! Привлекаем к суду внимание не только России, но и мировую печать! Григорий Иванович даже передал вам в камеру свою будущую речь на суде. Чтобы вы знали, какой линии придерживаться. А вы догадались, в чём дело, и вернули ему её назад, не читая! Испугавшись законов "военного времени", вы заранее отреклись от всех нас! Так что постыдились бы хоть теперь... - Не поднимая головы, не глядя бывшему товарищу в лицо, добавил: - Мы же не дети. Выгораживая себя под видом спасения товарищей, вы поступили, как трус!

Каменев, с деланной обидой, возразил:

- Оскорблять легко. Когда не хотят понять, всегда стараются опозорить. Но меня вам не опозорить! Меня сам Ленин послал в Петроград. Одних писем сколько мне написал!

Муранов, опять не глядя, оборвал:

- Нечего прикрывать свою трусость именем Ленина!

Матвея поддержал Свердлов:

- А что же вы думали, Лев Борисыч?..

Каменев оскорбился:

- Ну, если уж так всем всё ясно, не понимаю, о чём тогда говорить? Зачем было съезжаться?

Поднялся Сурен. Заговорил с одышкой:

- Да нет уж, Лев Борисыч, потрудитесь объяснить своё поведение в Петрограде. Здесь хотят это знать все ваши товарищи по партии!

- Задача столичного суда, - оправдывался Каменев, - была одна: сделать из нас предателей родины! Чтобы неповадно было другим: приговорить по законам военного времени к смертной казни. Так нам что - нужно было соглашаться с таким обвинением? Чтобы всех расстреляли, да?

Видя, что его слушают, Каменев продолжал:

- А я своим поведением... сохранил для будущей революции не только себя! Но и целую группу опытных подпольщиков, революционеров-профессионалов!

От фальшивых слов Каменева Иосифа передёрнуло. Впрочем, как и от реплики Муранова, что они "не дети". Зло подумал: "Какое там не дети! Если играете в революцию и подпольщиков". Слушая перепалку, злился: "Никакой революции уже не будет: идёт война. Революционеров пересажали в тюрьмы, сослали в Сибирь. А эти дураки что-то выясняют, ссорятся и не понимают: всё это не имеет уже никакого значения! Ни для кого. "Революция", "народ" - это лишь игра. Что могут революционеры? Только красиво говорить? Бегать из ссылок? А жизнь идёт по своим законам: кто у власти, тот и хозяин положения, может делать, что хочет. Народ - это покорное стадо баранов. Которое не может заступиться ни за себя, ни уж тем более за революционеров. И получается, что революционеры напрасно боролись за дело народа: не стоил он того! Да и не шёл он за нами. И не понимал нас никогда. Зачем мы ему?

Полагаю, точно так же думают и Каменев, и остальные, только не хотят или боятся открыто признаться в этом, - продолжал размышлять Иосиф. - Чтобы не опустились руки совсем, как у Дубровинского. Чтобы не кричать от боли, что бессмысленно загублено столько лет собственной жизни, отдано наивному делу и вере в него. Наверное, потому и продолжают играть в эту красивую, ими же придуманную, игру в революцию и народных героев. А на самом деле всё уже кончено. Царь с охранкой победил нас опять, и, вероятно, уже навсегда. Никого нам отсюда не поднять на царя. Так зачем вся эта комедия с партийным судом? Каменева они сурово не осудят. Стало быть, и с этой стороны - комедия. Зачем же мне присутствовать на ней?.."

Хотелось подняться и уйти. На душе было не только тоскливо, но и пакостно. Сидевшего с опущенной головой Григория Петровского Иосиф не любил тоже. За то, что в 12-м году, когда приезжали к Ленину в Краков, Ленин больше разговаривал с этим Петровским, а его, Иосифа, почти и не замечал. Теперь же, глядя на Петровского, Каменева, остальных, которые произносили бессмысленные слова, Иосиф со вздохом подумал: "Уж лучше было не связываться мне тогда, в конце века, ни с Ладо Кацховели, ни с другими вообще. Спокойно закончить в Тифлисе духовную семинарию, получить где-нибудь хороший приход и жить там, на юге, без мучений и этого вечного северного холода. Но нет, поддался, дурак, на политическую удочку. Вот личной жизни и не было ни одного дня. Нормальные девушки боялись даже встречаться с такими, как мы. Видели в нас будущих кандальников, а не отцов своих детей. Всегда был оборван, не мыт, ночевал, где придётся.

Правда, в неухоженности был виноват сам - ленился. Да и рука только одна. Но зачем завидовал авторитету других, за которыми шли люди, непонятно. Казалось, что пойдут и за мной, когда начну выступать против ненавистного русского засилья в Грузии. Потом верил, не обращая внимания на личную неустроенность и грязь, что революционная борьба приведёт меня к большой личной власти. Зачем-то подчёркивал всем безразличие к собственной персоне и благам жизни. Показывал, что иду на лишения и страдания сознательно. Почему-то любил позу. Говорил о борьбе. Особенно перед Като. А борьба вела не к власти, а к привычке жить в грязи постоянно. Верил большевикам, что национализм - пустая трата сил, что против царизма надо бороться вместе, всем нациям сразу. И тут умерла жена, надоела бедность, пришлось свернуть с революционного пути. Стал уголовником, потом 6 лет работал на охранку. Не жизнь, а сплошные ошибки и разочарования. Но самое обидное, меня всегда опережали такие, как Миха Цхакая, который крутится около Ленина, Петровский, Каменев, которые хотят быть везде первыми. Ленин их уже выделил: умеют красиво болтать. А я им завидовал. Но если кому завидовал, это всё, начинал ненавидеть. Такой характер. Что с этим можно поделать? Не могу уступать соперникам. Такая и мать. Её тоже не любят".

Слушая, как грызутся между собой революционеры, Иосиф скрипнул зубами: "А чем эти лучше?"

Каменев доказывал:

- Почему я на том суде как бы стоял на позициях правительства? Потому, что надо было маневрировать. Да, я хотел этим добиться смягчения приговора. Да, я считал это важнее позиции, занятой нашим цека, который хотел добиться громкого процесса ценой наших жизней. Вот почему я отказался от линии поведения, принятой тогда Петровским и товарищами: я был не согласен с нею! Имел я право как член цека на свою точку зрения или нет? За что вы меня так обвиняете?!

Опять грузно поднялся Спандарян. Лицо его слабо горело:

- Товарищи! Поведение Розенфельда я считаю оскорбительным для партии. Он прекрасно понимает, что если он со своей точкой зрения остался в меньшинстве, то обязан был подчиниться партийной дисциплине, а не путать её с правом на личное мнение. Спасал свою шкуру, а выдает это теперь за какую-то принципиальность, за то, что спасал товарищей, за что угодно, только не за предательство! И ещё демагогию разводит. Я считаю, товарищ Петровский правильно определил позицию Розенфельда: это позиция предательства интересов партии и рабочего класса! Чем отличается он, скажите, от Вандервельде? Поэтому предлагаю здесь: осудить поведение Розенфельда-Каменева! Если он и не сознательно предал, - говорил Спандарян с сильным акцентом, - то его трусость и неподчинение решению цека - всё равно: не "своя точка зрения", а непризнание партийной дисциплины! А это ничем не лучше.

Спандаряна сменил Валентин Яковлев:

- Товарищи, - начал он, пощипывая тёмную бородку,- но ведь нужно же учитывать и условия, в которых находился тогда Лев Борисович. Его психическое состояние. Нельзя же так. Перед лицом смертного приговора.

Долбёжкин перебил, выкрикивая:

- Ему-то как раз смертный приговор и не грозил вовсе! Это угрожало депутатам Думы, а не ему!

Мнения собравшихся разделились. Надо было составлять резолюцию, которую решено было разослать потом во все партийные организации большевиков в России и Ленину за границу. Писать её должны были Свердлов и Сталин. Но Иосифу вся эта затея настолько уже опротивела, что он молча поднялся и вышел из душной избы якобы покурить. А там, не оглядываясь, не прощаясь ни с кем и ничего никому не объясняя, взял да и уплыл к себе в Курейку. Зашёл только в магазин за водкой и табаком. Выходя, плюнул: "А, шени могитхан, игру придумали!"

Потом уже узнал: резолюцию написали без него Свердлов и Спандарян. Его отъезд не вспоминали. "Ну и хорошо, - думал Иосиф, - пусть играют в свои игры и дальше! А я не желаю больше участвовать в ваших глупостях. Революционерами себя считаете, да? С бабами живёте здесь, да? Книжечки почитываете! Политические дискуссии устраиваете, да? Проститутки, мать вашу!.."

Осуждая других, Сталин тоже спал с дочерью хозяев как с женой, ожидая её совершеннолетия, чтобы обвенчаться. Мечтал дождаться конца ссылки и уехать с Лидой в тёплую Грузию, чтобы начать там другую жизнь. Какую, не знал. Делать ничего не умел, никакой профессии так и не обучился. Может, в какую-нибудь газету возьмут, журналистом? Писать статьи он умеет, придётся только переориентироваться. Героя не получилось, надо дожить по-человечески остальную часть жизни. Хватит прятаться и ночевать, где придётся.

РОДИНА ТАМ, ГДЕ
ГОВОРЯТ И ДУМАЮТ
НА ТВОЁМ ЯЗЫКЕ

Если жизнь всё равно неизбежно пройдёт -

Так пускай хоть она безмятежно пройдёт!

Жизнь тебя, если будешь весёлым, утешит.

Если будешь рыдать - безутешно пройдёт.

Омар Хайям 1

По небу летел голубь, и Надежда Константиновна подумала: "Господи, как хочется домой, в Россию! Хотя и там у меня нет уже никого, мамина сестра умерла ещё раньше мамы. Теперь я одна, совершенно одна во всём белом свете! - Она посмотрела на здания впереди и додумала: - Там я снимаю квартиру, живу. Такое же вроде и небо над головой, и голуби, и снег, а душа рвётся туда! Но почему, почему, почему? Ведь там и холоднее, и голоднее".

Проводив взглядом голубя, вспомнила другую птицу - кружившего возле снежных гор Флюмса орла-стервятника, высматривавшего добычу внизу. "Вот кому всегда хорошо! Ни о чём не горюет, ни в чём не сомневается. А мы..." Память переключилась на лето в этом году, на тот день в горах, когда кружил орёл и пришло письмо от Анюты Ульяновой с известием о смерти Марии Александровны.

"На Володю это подействовало, как удар по голове. В первые минуты, казалось, не верил - понимал только умом, что матери уже нет на этой земле, а чувствами всё ещё не простился с ней, мысленно разговаривал, как с живой. Сам потом говорил.

Ей шёл 82-й год. Умерла, как написала Анюта, в домике, который они снимали с Марком в Больших Юкках под Петроградом. Оказывается, перед смертью поставила себе на столик возле кровати Володину крупную фотокарточку. Ту, где он снят без бороды - самая она лучшая у него: виден ум, 40-летнее мужество, зрелость.

Анюта написала, что кроме родных, на похоронах 12-го июля был ещё Бонч-Бруевич с женой. Бончи выехали в Россию перед началом войны. Вера настояла: "Не могу больше вдали от родины, ну, не могу и всё!" "А что тебе здесь не нравится? - шутил Владимир Дмитриевич. - Небо - такое же, вода, воздух, солнышко! Берёзок только маловато. Так родина разве в этом?" Вера обиделась: "Родина там, где друзья, где все говорят на одном языке! Неужели непонятно?" Он и это обернул в шутку: "Так друзья у нас с тобой все здесь! И думаем все одинаково, на то и большевики". Вера подколола: "Одинаково думают только чиновники! У них параграфы в головах да законодательные статьи. А нормальные люди думают по-разному, смотря у кого какие наклонности и характер". "А знания? Не в счёт, что ли? - поддел жену и Бонч. - И не надо путать партийные решения с единомыслием!" "А что же такое тогда Родина, которая с большой буквы?" - серьёзно спросила Вера. И пошутив, и поспорив, пришли к выводу, что Родина там, где говорят и думают на твоём языке.

Получив страшное письмо от сестры, Володя сидел и о чём-то думал. Моё молчаливое соболезнование - я подержала руку на его плече, точь-в-точь, как он, когда умерла в Берне моя мама - воспринял с благодарностью: не любил банальных слов. А моё тепло почувствовал, как когда-то его тепло я. Но я хоть была рядом с мамой в последние её часы, а у него где-то всё далеко и как неправда.

Поднялся со стула, положил письмо на стол и попросил меня достать ему водки. Но откуда же в этом "молочном" Доме отдыха водка? В горах!.. Походил молча по комнате, вышел на балкон и долго смотрел на белые вершины гор. Там виднелся тёмной точкой в небе орёл. Раздражённо позвал:

- На-дя! Посмотри.

- Ну, орел. Что в нём особенного?

- Да это же стервятник! Ненаказуемый агрессор! А мы с конференциями против таких.

- А что ты предлагаешь?

- Вооружать надо не солдат против чужих солдат, а рабочих против своих... таких вот... - он кивнул в небо, - двуглавых и одноглавых стервятников.

Она понимала: крик обессиленной души, детство. Но не ухмыляться же над этим. Да и горе у него. Ладно, пусть выпускает пар хоть таким способом, может, полегчает.

Он вернулся в комнату и лёг. Уснуть, конечно, не мог, хотя и стояла мёртвая тишина везде - всё ворочался, вздыхал.

Что же потом-то? А, ужинала я одна, Володя не пошёл в столовую, так как спал. А может, и не спал, я не стала выяснять, не трогала по-пустому.

В Цюрихе, когда вернулись из Дома отдыха и нас вроде бы ничто не беспокоило, Володя снова получил грустную весть из России: умер в сибирской ссылке Сурен Спандарян. И опять потемнело лицо, сел голос:

- Убивают не только войной. Но и Сибирью, суровым климатом, чахоткой и тюрьмами. Какой был талантливый человек! Молодой, полный сил и желания жить. И вот уже его нет, как и Ванеева. А отец Сурена жив. Отдан будто бы парижскими армянами в Дом для престарелых.

Письмо шло долго, как свет от звезды, которая уже погасла, а последний вздох от неё дошёл только теперь. Тоскливые мысли, видимо, так растревожили Володю, что снова началась бессонница, как в Женеве в четвёртом году. Опять появились головные боли и потянулись всё новые и новые ночи без сна. Он ничего не рассказывал о себе, а я не хотела навязываться с расспросами. Захочет, расскажет сам.

В одну из таких тяжёлых ночей он, чтобы не потревожить меня, осторожно поднялся и, кажется, вышел в общий с нашими соседями коридор - нас было 3 семьи, снимали по комнате у здешней хозяйки - а может быть, пошёл в кухню, чтобы согреть там себе чаю. Это уж потом я поняла, что его не было ночью в квартире вообще - уходил, наверное, подышать свежим воздухом, успокоить расшалившиеся нервы. Проснулась я от скрипа кровати, когда он вернулся. Помню, светало, и я снова задремала. А что было на самом деле, он рассказал мне днём. И я, как могла, представила себе это".

Измученный воспоминаниями о матери, он, оказывается, всё же ненадолго задремал. Приснилось, что находится в Петрограде и удивляется, почему так много в столице верующих и церквей. Потом привязалась другая мысль: почему горожане живут в полном безразличии друг к другу? Вероятно, это происходит оттого, - спускался как раз к Неве, - что в городе сплошная вода вокруг, гнилостная сырость в каналах и всё везде из холодного камня? Видимо, никто здесь этого вопроса и не задавал себе? И не хочет знать ответа на него: что, мол, этим изменишь? Всё равно будет давить на тебя эта громада потемневших от времени домов и тяжёлых российских законов. Пока не задавят. И по-прежнему будет течь время и вода, закованная в каналы, которые огибают своей мокретью скалистые острова-города` и уносят их слёзы в чужое и солёное от них море.

И вдруг, как это бывает во снах, ему стало казаться, что люди не идут по улицам, а плывут по воздуху только их усы, жандармские мундиры, фуражки с полицейскими кокардами, чёрные шёлковые цилиндры. А внизу, отдельно от тел, вышагивают штиблеты, сапоги со шпорами, ботинки. Ни лиц, ни глаз - полное бездушие, словно вернулось время Гоголя и по улицам расхаживает, сочинённый им, знаменитый господин Нос.

От страха проснулся и понял: больше не уснёт. Может, осторожненько подняться, выйти на улицу и побродить по ночному Цюриху? Пришла даже нелепая мысль: "А что? Встречу старика Аксельрода, выскажу хоть раз всё, что думаю о нём!"

Тихо поднялся, оделся и вышел, притворив за собой дверь. Через несколько минут уже спускался по набережной к Лиммату, где манили казавшиеся загадочными ночные газовые фонари. Возникало ощущение, что как бы из темноты смотришь на себя в зеркало, а где-то вверху светит луна.

Шёл так совершенно один, отрешённый от всего - ни прохожих, ни даже полиции. Случайно оглянулся и заметил, плетётся сзади какая-то, несчастного вида, собака. Подумал: "Интересно, как её звать?" И вспомнил, что пароход финской кампании, на котором приплыли в Стокгольм мать и сестра из порта Або в Финляндии, назывался почему-то именем "Буре". Получив от матери телеграмму, ходил встречать его тогда, в 10-м году.

- Ну, пошли-пошли, не бойся, - позвал он собаку и снова двинулся вперёд, посмотрев на Полярную звезду в небе. Стал думать: "Ночь вот плывёт над воюющим миром, где-то рвутся снаряды, всюду там окопы, проволочные заграждения". Дальше в голову полезло что-то несуразное. Плелось то в хронологическом порядке, то с перескоками: рвалось, вспоминалось. И всё такое тяжёлое, что сжималось сердце.

Мелькали в сознании события, лица. Слышались, казалось, знакомые голоса; чьи-то глаза смотрели со всех сторон - тёмные, карие, голубые. То родные до бесконечности, то ненавистные. И в каждой паре своё выражение, свой характер и ум.

Наконец, понял, от воспоминаний уже не отделаться и перестал этому сопротивляться. Впрочем, поначалу попытался было анализировать их. Если записать всё, получилось бы что-то похожее на бред безумного. Однако самому всё понятно и ясно, хотя мысль, оформленная отдельными образами, фразами или словами, скорее была похожа на рваную мешанину.

"Море. Порт. Там это... Чайки. Как много их, и все белые. Мама. Маняша. Проклятый гвоздь! Доска под ногами ходит, и он то выглянет, то... Какая длинная дорога!

Устала... Разве же мне хотелось?! А булыжник-то - ну, как чешуя на рыбе. И гвоздь. И капитан там, он на своей территории. Всё может.

А папа-то умер.

За что она так меня?

Это город, город. Одни здания. Черепица на крышах: красная, жёлтая.

А они уже далеко-далеко, плывут...

Надо жить дальше.

Пролетариат всегда борется, буржуазия крадётся к власти. Ведь хорошо сказал, ей-богу, хорошо!

И даже не знаем, как они брата всё-таки убили? На верёвке? Выстрелом? А где похоронили? Никто не знает.

Хорошо, что дома есть Надя.

Как на морском пирсе могла появиться кошка? Откуда?"

Он оторвался от видений, отчётливо подумал: "Чёрт подери, да это же я опять вернулся к прощанию с мамой! Значит, мы, окунаясь в прошлое, вспоминаем лишь куски из эпизодов в виде полузатуманенных образов, мыслей и полумыслей. Причём, то с молниеносным высветлением чего-то, то с уводом в подсознание. Разве понять это постороннему? Никогда! Чтобы он понял, пришлось бы ему пересказать всё это подробно и связно. О нашем прощании понадобилось бы рассказывать минут 20. А я вот подумал об этом всего несколько мгновений. М-да, любопытное наблюдение... архи. Но писать о нём не имеет смысла: займёт кучу времени, потребуется многое изучить, прочесть по психиатрии. Нет, пусть этим занимаются специалисты - их область. Или писатели. Как восстановить, например, по скудным фактам и предположениям чужое "я", чужую жизнь. Тогда, пожалуй, кто-нибудь мог бы написать неплохую книжку о Марксе. Разумеется, это была бы только попытка - пусть слабое и, конечно же, далёкое от истины предположение, но зато хоть что-то всё-таки осталось бы от ушедшего от нас человека. К сожалению, другой возможности нет ни у литераторов, ни у историков. Стало быть, этой категории людей и надо дерзать, пробовать. В конце концов, у кого-то из наиболее талантливых и удачливых должно получиться. Да осилит дорогу идущий".

Он опять узнал перед собой набережную Лиммата и захотел перейти на ту сторону реки по мосту Мюнцера, а затем старыми улицами и переулками выйти к Центральному вокзалу, свернув направо. Приняв такое решение, вернулся к мысли: "Любопытно, а смог бы я сам беспристрастно рассказать о себе кому-то?"

"Вероятно, всё-таки смог бы, если не слишком глубоко вдаваться во всё личное. Да, процентов на 80, думаю, беспристрастности у меня хватило бы".

"А если бы обо мне попытался кто-то другой? Ну, допустим, Надя. Или брат с сёстрами. Словом, кто хорошо меня знает. Любопытно, насколько правдиво получилось бы у них? В процентах".

"Лучше всех, пожалуй, смогла бы рассказать обо мне мама. До определённого, разумеется, периода, пока жили вместе. Так я с ней и не увиделся больше. Она безошибочно тогда почувствовала".

"Зря я всё-таки не уговорил её в Париж".

Он хотел вспомнить один случай из детства и опять остановился, освещённый луной и звёздами. Но так и не вспомнил, потому что отвлёкся на собаку, которая продолжала за ним идти. Когда обернулся, она стала преданно смотреть ему в глаза и повиливать хвостом. В надежде где-нибудь в пути достать для неё хлеба, он сделал подзывающий знак и, видя, как смело она пошла к нему, направился дальше, вернувшись памятью не к детству, а снова к Стокгольму, где Маняша призналась, что мать видела в нём всё свое: волю, ум, личность и даже гордилась им. Вспоминая об этом, оказался на спичечной фабрике, куда привёл мать и сестру послушать его реферат.

Теперь же остановился вдруг на тротуаре ночного Цюриха, силясь вспомнить фамилию хозяйки в Стокгольме, которую ему порекомендовал ещё в Копенгагене один товарищ как шведскую немку. Не зная шведского языка, Владимир боялся возможных затруднений. Нет, так и не вспомнил. Помнилось лишь, что прилично говорил с нею по-немецки. По-немецки говорили потом с нею мать и сестра, когда приехали. Хозяйка эта ещё решила, что они всё-таки немцы, а не русские; что русская у них только фамилия. А вот ни имени хозяйки, ни фамилии вспомнить так и не смог, хотя хорошо запомнил и её немолодое уже лицо, и, кажется, даже причёску, и домашний халат с кистями на поясе. Этакое что-то не то японское, не то китайское из ярко-жёлтого шёлка с зелёными разводами - какие-то павлиньи штучки... Дурацкую шляпку "русского" гвоздя запомнил. Булыжную мостовую, похожую от чистоты на чешую карпа. А вот имени приютившего их человека - нет.

"Надо найти ночной ресторан и купить что-нибудь для собаки. Попрошу швейцара..."
2

В ресторане, перед которым остановился Ленин с собакой, заканчивали в углу за столом запоздалый ужин 2 его давних знакомых - седобородый Аксельрод и раздобревший до чудовищных размеров крупной свиньи с колышущимися от жира животом и огромным задом, умещавшимся только на двух стульях, приставленных друг к другу, Израиль Лазаревич Гельфанд, переставший выступать в печати под псевдонимом Парвуса. После бегства из заполярной ссылки в Вену он, поработав опять вместе с Троцким в его газете, неожиданно переехал в Константинополь и занялся там торговлей лекарствами. А когда началась война и пропускной контроль на государственных границах Европы везде ужесточился, а спрос на лекарства возрос, разбогатевший Гельфанд понял, что верховодит порядками на границах в основном Германия, и как бывший житель Мюнхена решил вернуть себе гражданство Германии, чтобы иметь возможность беспрепятственно передвигаться по восточным странам Европы. По его расчётам это могло увеличить торговые обороты от продажи йода, ваты, бинтов, лекарств и хирургических инструментов. В Константинополе пришлось ради этого обратиться в германское посольство. Выслушав биографию Израиля Лазаревича и его просьбу, посол Вагенхейм тут же направил его к своему заместителю. Позже Гельфанд узнал, что во всех германских посольствах Европы заместителями послов работают агенты разведки Генерального штаба Германии. В их задачу входит вербовка агентуры внутри государства, в котором находится посольство. Короче, кандидатура бывшего редактора газеты "Начало" в России, сосланного в Сибирь как врага царского режима, а теперь работающего в международной торговле и лично знающего всех лидеров европейской социал-демократии, не могла не заинтересовать германскую разведку. Германский штаб заинтересовался им по-настоящему после того, как Гельфанд признался заместителю посла в том, что он всю жизнь ненавидел не только царское правительство, но и антисемитизм русского народа, оскорблявшего его в молодости, а главное, рассказал о том, как посоветовал германскому послу в Турции устроить армянам резню, чтобы проникнуть потом на территорию Российской империи не по морю, а через Армению и Грузию, да ещё похвалился, что он лично организовал взрыв российского линкора на рейде Севастополя.

- Как вам удалось организовать такое сложное дело, как взрыв линкора? - поинтересовался полковник Штейнвахс в Генштабе.

- Я подкупал рабочих судостроительного завода на верфи ещё в Николаеве. Они нанесли взрывчатки в трюм строящегося линкора. А когда линкор был готов и отправлен в Севастополь, его там взорвали на рейде. Новый командующий Черноморским флотом адмирал Колчак сразу был скомпрометирован в глазах царя. Ну, а на армян натравить турок было несложно, стоило лишь открыть им глаза на сущность этих торгашей, которые-де никогда сами не трудились, а вытесняли из сферы торговли коренных хозяев страны, наживаясь за счёт тех же турок. Воевать - не умеют. Их всех можно вырезать за одну ночь, если взяться за это дело организованно.

Короче, Генштаб Германии по достоинству оценил способности и возможности Гельфанда, предложившего свои услуги Германии в обмен на его подданство. Ему не только выдали документ как гражданину Германии, но и взяли к себе на службу секретным агентом Генштаба с высоким окладом по высшему разряду германской разведки. И самое важное для него, он получил возможность беспрепятственно передвигаться по Европе. Когда проверка его деятельности немцами была закончена, он был вызван в Берлин и тайно доставлен в германский Генеральный штаб. Полковник Штайнвахс, курирующий работу своих агентов во всех посольствах Европы, оформил его вербовку и вручил ему официальное германское подданство.

В ноябре Гельфанд был направлен полковником Штайнвахсом в Берн для встречи с бывшим эстляндским социал-демократом Кескюле, который сообщил какие-то важные сведения в Генеральный штаб полгода назад о лидере российских большевиков Ульянове-Ленине, проживающем в Берне. Нужно было проверить, не блефует ли там агент Кескюле и какова роль Ульянова-Ленина в российской социал-демократии в настоящее время на самом деле.

Кескюле оказался рослым, раздобревшим, как и сам Израиль Лазаревич (особенно со спины) господином - очень серьёзным, спокойным и умным. Выслушав его рассказ о встрече с Лениным, Израиль Лазаревич сразу узнал внутренний облик Ульянова - его слова, манеру говорить, самоуверенность. Нет, Кескюле не блефовал. Попутно он поведал и о любопытной мечте европейской социал-демократии создать, в случае победы "мировой революции", общее государство под названием "Соединённые Штаты Европы".

Ленина в Берне уже не было - переехал жить в Цюрих, и Израиль Лазаревич, распрощавшись с Кескюле, выехал в Цюрих, где решил встретиться с Аксельродом, чтобы узнать от него, что представляет сейчас Ленин для России, хотя давно знал Ленина и сам, да и его теперешнюю роль в общих чертах. "Роли" практически уже не было - разрушила война; однако для будущих событий в России, которую немцы хотели с помощью Ленина вывести из войны на германо-российском фронте, фигура российского социал-демократа представляла, по-видимому, значительный интерес. Правда, какую именно задачу собирался поставить германский Генеральный штаб перед Лениным, Гельфанд не знал, лишь догадывался, учитывая реальные возможности Владимира Ульянова. И всё-таки мнение "всезнающего" и опытного Аксельрода было для Израиля Лазаревича важным. Он решил его выяснить в простой дружеской беседе. Разумеется, не распространяясь о том, что выполняет задание германской разведки.

Старик встрече был рад. Рассказал, что Ленин как личность, конечно, самая крупная в среде большевиков, но ему самому неприятная до отвращения и говорить о нём он больше не хочет. Тем более что гость растревожил его своими воспоминаниями о Дейче, Сибири. Пинкус Борухович вспомнил молодость, расчувствовался и заключил:

- Ну его, этого Ленина, в жопу, а давайте-ка сходим в ресторан и посидим там за хорошим разговором, а не о таких засранцах, как Ульянов, как мой зять, моя дочь, которая даже готовить не научилась, чтобы можно было встретить гостей у себя дома!

- Не поздновато идти в ресторан, Пинкус Борухович?

- А мы пойдём в специальный, ночной. Там и готовят вкусно, и почти голые девки пляшут, если вас это ещё интересует.

- Отчего же, с удовольствием! - согласился Израиль Лазаревич, сразу вспомнив, как расстался в 7-м году со своей любовницей Розой Люксембург, которую возил на морской курорт в Венецию на деньги, полученные им в Берлине за постановки пьесы Максима Горького "На дне". Как опытный журналист, он сам перевёл эту пьесу на немецкий язык и заключил контракты с несколькими театрами, решив: "Горькому слава, а мне - деньги!" Роза была и хорошей социал-демократкой, и ненасытной женщиной, потому что никогда не была замужем. Но капризничала, требовала к себе внимания, корректности. Теперь ему, растолстевшему от чревоугодия, с обещанными Аксельродом молоденькими девочками, конечно, уже не справиться из-за толстого живота. А вот с девицами-проститутками будет проще: заплатил, сделал своё дело, и можешь уходить, не надо никакой корректности.

В ресторане, подобрев от "Камю" и закуски в виде нежных омаров, на которые расщедрился Израиль Лазаревич, старик произнёс:

- Вот ты, Изя, смеялся над идеей образования "Соединённых Штатов Европы" - глупости, утопия и так далее. А марксизм, махизм, все эти так называемые социал-демократические партии, не глупость? - И смотрел весело, насмешливо.

- Ну, "махизм" после брошюры Ленина "Материализм и эмпириокритицизм" просто раздавлен, - серьёзно заметил Израиль Лазаревич.

- Опять ты мне за своего Ленина! - раздражённо отреагировал Аксельрод. - А ты читал, что он написал недавно в своей последней работе? "Империализм, как высшая стадия капитализма".

- Нет, не читал. А где она вышла?

- Ещё не вышла, но я знаю отзывы тех, кто читал рукопись! Бред марксиста-фанатика!

- А всё-таки? В чём суть его бреда?

- Суть в том, что он считает, капитализм изжил себя и находится в своей последней и смертельной стадии - империализма. Который, мол, будет свергаться революциями.

- Но что же в этом бредового? - схитрил Гельфанд.

- В Соединённых Штатах Америки, запомни, тяжёлый физический труд рабочих давно уже заменён машинами. А сами рабочие являются одновременно и держателями акций. Они там зарабатывают теперь больше, чем инженеры в России. В Америке никогда не будет революции! Это я тебе говорю. А в Европе капитализм тоже пойдёт по американскому пути, и всё учение Карла Маркса не будет стоить и выеденного яйца; как и рукопись Ленина о сгнивании капитализма на стадии империализма.

- Вы так уверенно говорите об этом, словно жили в Америке, - подзадорил Гельфанд старика.

Аксельрод ухмыльнулся:

- Ты переписываешься с Лёвой Троцким?

- А куда он уехал? Я даже не знаю, - опять схитрил Гельфанд.

- В Америку.

- Зачем его туда понесло?

- Он - считает меня своим учителем. И в то же время является заядлым марксистом. Вот я ему и посоветовал... пожить в Америке.

- Зачем? Чтобы очистить мозги от марксизма? Так это можно сделать и в Европе. Я же здесь стал маленьким капиталистом. Как и вы, кстати.

- Не только от марксизма, - вновь заулыбался капиталист Аксельрод. - От идейных заблуждений коммунизма вообще. В Нью-Йорке находится всемирный Еврейский Центр, и Лёве будет полезно ознакомиться с его целями и задачами.

- Ну, и что это ему даст? Я уже "просвещал" его в ссылке насчёт еврейства.

- Надо уже сейчас смотреть в будущее, Изя. Ведь Германия в конце концов будет побеждена с помощью капиталов Америки. И тогда мы, евреи Европы, поможем, знаешь кому?..

- Нет, не знаю, - соврал Гельфанд.

- Германскому пролетариату. А теперь спроси меня, в чём?

- Ну, и в чём же?

- Совершить в Германии революцию!

- Зачем?!. - насторожился Гельфанд.

Аксельрод расплылся в счастливейшей улыбке:

- Вот когда у нас, Изя, пошёл настоящий, интересный и полезный разговор! Затем, что потом эта революция, согласно вашей с Троцким теории "перманентной революции", перерастёт во всеевропейскую и...

Гельфанд перебил старика:

- И вы создадите "Соединённые Штаты Европы", так?

- А, так ты уже знаешь об этом?! - обрадовался старик ещё больше.

- Да, слыхал, но... мало в это верю!

- Почему?

- Причин несколько. Но сначала хотелось бы послушать вас: как вы себе это представляете? Собирался даже задать вам этот вопрос специально, но вы его затронули сами. А главное, хотелось бы понять: зачем это нужно нам с вами?

- Как это, зачем? - удивился Аксельрод. - Вы же с Троцким всегда были за "перманентность" революций? Так вот, чтобы революция произошла затем и в России!

- А если она вспыхнет там раньше, чем в Германии? - вырвалось у Гельфанда, осведомлённого о развитии событий в России лучше старика и знающего о планах германского Генерального штаба.

Старик рассмеялся:

- Нет, дорогой мой Изя, революция, если и случится, то скорее всего в Германии, а не в России. В русскую революцию... сейчас не верит даже... ваш Ленин!

- Чего это он "мой"?

- Ну, так... пришлось к слову: мы же с тобой сегодня уже говорили о нём.

- Но какое отношение мы, уже не российские социал-демократы, будем иметь к революции в Германии? Если, допустим, она там начнётся? У них есть Карл Каутский, Карл Либкнехт, Роза Люксембург!

- Очень прямое! - Аксельрод снова расплылся в доброжелательнейшей улыбке. - Ты хоть раз задумывался о том, почему погибла Парижская коммуна во Франции? Сначала революция - кстати, её организовали в Париже евреи; ты знаешь об этом? - а потом эту еврейскую революцию победила... французская буржуазия.

- Ну, почему коммунаров победила буржуазия, это известно всем.

- А ну-ка, сформулируй чётко и ясно: почему? Если это известно.

- Зачем это вам? Вы же всё знаете лучше меня. Да и Ленин, будь он неладен, делал доклады и проводил рефераты на эту тему.

- И всё-таки?.. - настаивал старик на своём. Разговаривали на идиш, никто внимания на них не обращал, тем более что посредине зала появились на круглой, как в цирке, сцене почти голозадые девицы. С интересом разглядывая одну из девиц, Израиль ответил:

- Главная причина заключалась в том, что Конвент напугал буржуазию казнями. А деньги - это же сила, против которой бессильно всё! И находились эти денежки у буржуазии.

- Ну, а что такое Конвент?

- Республиканское новое правительство.

- Я это знаю. Но из кого оно в основном состояло: тебе известно?

Гельфанд досадливо поморщился: "Что я вам, школьник?.." И Аксельрод поспешно, словно извиняясь, как бы продолжая мысль Гельфанда, ответил сам:

- Из французов. А теперь слушай меня внимательно! Если бы парижские евреи действовали решительнее и вошли в Конвент большинством, то не довели бы Республику до гибели. Об этом нужно помнить всем евреям-революционерам во всех странах! И помнить уроки истории. Пролетариаты Германии, Франции, Италии, Австрии, России нужны Карлу Каутскому, Карлу Либкнехту, Розе Люксембург, Троцкому, Мартову, Ленину, Адлеру в Австрии, Геду во Франции. А это всё евреи - не только для руководства революциями. В правительствах они должны быть представлены потом в необходимом количестве. И в будущем правительстве Соединённых Штатов Европы евреи тоже должны представлять мощную группу. Независимо, кто к какой партии принадлежит. И решать это будут деньги, а не партии и идеологии. Ты понял теперь, в чём дело?

- Браво, Пинкус Борухович! Я понял, в чём дело, - рассмеялся Гельфанд счастливым смехом. И вдруг невесело вздохнул:

- К сожалению, Пинкус Борухович, до всего этого... ещё очень далеко. Да и, боюсь, что многие из наших честолюбивых евреев не уживутся мирно в своих правительствах: начнутся извечные ссоры за первенство, власть, а заканчиваться они будут расколами. Я, например, не представляю себе во главе правительства вашего ученика.

- А кого представляете? Ленина?!

- Ленина представляю. Троцкого тоже, но... под началом Ленина. Если же Троцкому доверить всю полноту власти, он станет Робеспьером.

Старик долго молчал, а потом перевёл разговор на проникновение евреев в масонские ложи:

- Вот вы говорите, - перешёл он снова на "вы", - что до всего этого нам ещё далеко. Согласен с вами. Но если ускорить проникновение евреев в главные масонские ложи Европы, то так называемые "мировые деньги" или основные капиталы человечества будут в наших руках, и "Соединённые Штаты Европы" уже не станут казаться такой уж далёкой и несбыточной мечтой.

Гельфанд согласно кивнул:

- Я читал протоколы еврейских конгрессов. Но, к сожалению, слишком много расплодилось революционных партий с прямо противоположными идеологиями. Взять хотя бы тех же меньшевиков и большевиков. Ведь объединительный съезд практически ничего не дал. А еврейские конгрессы справедливо нацеливают нас на единство. Вы представляете себе, что произойдёт в России, если там к власти придут большевики?

- Не придут. Но хорошо уже то, что руководит ими еврей Ленин и всё его окружение состоит из евреев тоже. Так что не бойтесь опасности, исходящей от этого фанатика марксизма. Ему нужно лишь помочь денежками! А дальше он разберётся, кто ему будет нужнее: русский голозадый пролетариат или такие евреи, как вы с Троцким! Берите Ленина к себе в союзники, остальное всё он сделает сам. Он энергичный человек.

- Возможно, вы и правы.

Старик самодовольно усмехнулся:

- Поживём - увидим...

Собеседники не могли видеть, как в ресторан вошёл Ленин, заплатил швейцару за пакет с объедками, который тот принёс ему из мойки, и снова вышел. Собака ждала его. Потом ждал он её, пока поест - охранял.

Разумеется, ни Аксельрод, ни Гельфанд не предполагали, что случайный их разговор окажется в скором времени судьбоносным не только для Ленина. В феврале 1917 года Гельфанд снова приедет в Швейцарию. Поверив докладу своего агента Кескюле, полковник германского Генерального штаба Штайнвахс пошлёт агента Гельфанда, подтвердившего возможности Ленина, к нему в Цюрих с особо важным заданием: попытаться завербовать и самого Ленина работать на немцев.

Ленин согласится на сотрудничество, поняв, какую огромную роль отводит ему Генштаб немцев и какую огромную сумму в валюте выдаст ему в Стокгольме немецкий банк для того, чтобы он вывел Россию из войны против Германии. Для этого Ленину требовалось закупить оружие для рабочих, свергнуть Временное правительство и, придя к власти, заключить с Германией сепаратный мир. Ленина устраивал такой вариант. Однако, чтобы свергнуть в России законно избранное народом Временное правительство, требовалось превратить Россию в огнедышащий вулкан, а её города и сёла в новые Помпеи.

Писатель Максим Горький, случайно предсказавший эти жуткие разрушения не только на земле, но и в душах миллионов людей, не раз задаст потом себе страшный вопрос, который станут задавать и через десятки лет после его смерти все россияне:

РАЗВЕ С У Д Ь Б А
ВЫБРАЛА НАМ ЛЕНИНА?

Тайны мира, что я изложил в сокровенной тетради,

От людей таил я, своей безопасности ради.

Никому не могу рассказать, что` скрываю в душе,

Слишком много невежд в этом злом человеческом стаде.

Омар Хайям 1

Люди сами выбирают себе пищу для тела, а религии для души. И если выясняется, выращен горький плод для всего Человечества, то необходимо сделать доказательные выводы о вредности существования и его семян. Нужно предостеречь доверчивых и образумить несогласных. Легендарный спор Христа с фарисеями закончился его мучительным восхождением на Голгофу ради спасения душ всех живых. Но не ради воскрешения из семян ненависти новых ядовитых плодов, которые превратят миллионам людей дорогу их жизни в бесконечное восхождение на казнь непонятно во имя чего. А это уже не легенда...

После 1916 года для России начался самый страшный со времён татаро-монгольского ига период жизни народа. И сотворил его муж Надежды Константиновны Крупской, Владимир Ульянов-Ленин, переставший уже верить в возможность революции, а тем более, в её победу. Да и произошла она без него, стихийно. Победил, правда, пролетариат, но к власти за его спинами прокралась буржуазия.

Чтобы показать, какие камни и кем были разбросаны в Российской империи и судьбоносно падали народам на головы горькими историческими плодами, принося тяжкие испытания и беды, Автор настоящего пролога написал большие романы "Особый режим" и "Рабы-добровольцы". Родившись в 1927 году, уже после смерти Ленина, но при тиране-Сталине, он рос под ударами этих камней до самой старости и теперь готов в этом прологе подвести сжатый итог. Яростно споря в своём воображении с Лениным и Сталиным, Автор с помощью такого литературного приёма надеется не оставить читателей 21 века равнодушными к событиям ушедшей эпохи, к тому, что видел сам, пережил, перечитал и понял.

Пока же несколько независимых от былых партийных установок сведений о жизни Крупской, Ленина, Горького, Сталина и других людей, чтобы читатель понял, почему Автор решился напасть на так называемые политические "аксиомы" Ленина, Сталина, не отрицая при этом идей Свободы, Равенства и Братства.

В молодости я наивно полагал, что смогу сам разобраться, в чём смысл жизни, что надо делать, что такое счастье. Но застревал на каждом шагу в тяжести вопроса "кто виноват?", и только к старости убедился, что судить ушедших из жизни людей за их деятельность, такая же бессмыслица, как считать бессмысленной нашу жизнь. Всё имеет смысл, всему есть своё место и всё течёт и изменяется. Но важно осудить подлости прошлого для того, чтобы их не повторили новые поколения.
2

Надежда Константиновна Крупская подошла к своему "открытию", что "чужая душа - потёмки", на примере мужа не только потому, что знала такую пословицу. И всё-таки не предполагала, как много было сокрыто от неё в этой душе. Например, в 10-м году, когда муж встретился в последний раз с матерью в Стокгольме, та открыла ему неприятную семейную тайну...

Ленин был потрясён многолетней выдержкой матери. Её просьбу никому не рассказывать этой тайны принял с глубоким пониманием. За разглашение жандармы уничтожат всю семью. Поэтому и спросил:

- А Марк Елизаров осведомлён об этом? - Он знал, Анюта не любит мужа, хотя и растит с ним приёмного мальчика, усыновлённого ими в Саратове несколько лет назад.

- Ну, что ты?!. Разве можно доверить такое?!. Сегодня он ей муж, а завтра могут и развестись. Так что и своей Надежде, пожалуйста, ни слова. Зачем?

- Можешь не беспокоиться: я тоже соображаю, что незачем.

Опытный конспиратор и муж, понимающий, что не любит жену, но ценит её, Ленин искренне считал, что сохранение тайны царского Двора, в случае чего, оградит жену от возможных последствий. Однако совершенно по другой причине он не посвящал её в подробности так называемого "еврейского вопроса", не рассказывал ей ни о решениях двух всемирных Еврейских конгрессов, ни о целях "еврейства", ни даже Бунда. Дело было, видимо, в том, что он чувствовал в Крупской, а ещё больше в её матери, неприятие еврейской обособленности. А вдруг жена воспримет всё не так, как способен принять он, воспитываемый матерью-еврейкой? Ведь еврейский "патриотизм" пропитан противным тысячелетним душком превосходства. Его не могут спокойно переносить не только русские люди, но и другие. Зачем же дразнить?.. Решения Бунда, Еврейских конгрессов способны лишь вздыбить всех против себя, если о них сообщать всю правду. Иначе придётся доказывать: не обращайте внимания на шизофреников, это не политика, клиническое заболевание! Ну, и к чему это приведёт? Русские возмутятся. Евреи обидятся. Двухтысячелетнее воспитание, вошедшее уже в психологию на уровне генетики, не разрушить за 2 года. Потребуется 40, как Моисею, водившему своих евреев по Синайской пустыне, чтобы забыли старые рабские привычки. А теперь они рассеялись по всему миру. Где набрать столько мудрых Учителей, которые привили бы им иной взгляд на другие нации? Ленин ещё не забыл, что такое борьба с Бундом, когда Плеханов рассказал ему в 1902 году (перед вторым съездом РСДРП) о подробностях раскола евреев на "левых" и "правых" в 1897 году в Базеле, на первом международном Еврейском конгрессе. Там дошло до выстрела из пистолета в председателя "правых" Гинцберга.

В 1914 году, когда на очередном Еврейском конгрессе в Вене произошло неожиданно дружное объединение "левых" с "правыми", Ленин понял (как всегда, первым), что` это означает для всех социалистических партий Европы. В Вене евреев объединил своей хитрой программой всё тот же Гинцберг. Его программа предлагала мировому еврейству следующее: проведение серии превентивных революций в наиболее развитых с экономической точки зрения странах. На практике это должно выглядеть так. Революционеры-евреи, состоящие в рабочих социалистических партиях и жидо-масонских тайных обществах Германии, Франции, Италии, Испании, России, Англии, поочерёдно готовят там (деньги на организацию дадут еврейские банки), а затем и проводят революции руками местного пролетариата с тем, чтобы на его плечах прийти в этих странах к государственной власти. Затем будет объявлен (сначала в Европе) лозунг Карла Маркса: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" То есть, страны, достигшие победных революционных результатов, должны выделить из своих правительств представителей (сенаторов) в общее для них правительство (наподобие Соединённых Штатов Америки), над которым фактически будут властвовать еврейские банкиры, управляемые из Еврейского Центра в Нью-Йорке.

Сначала Ленин не представлял себе до конца задуманной евреями комбинации, истинную суть которой маскировал лозунг Маркса, призывающий к объединению усилий. Но вот пришёл год 1916-й, и бундовцы под флагом партии социалистов начали активно внедрять в сознание лидеров других социалистических партий Европы (а это в основном были евреи) лозунг о необходимости создания после войны "Соединённых Штатов Европы". Народы, обозлённые голодом и разрухой, легко, мол, пойдут на слом старых режимов. И Ленин сообразил: Бунд никогда не станет отстаивать интересы пролетариатов чужих стран. И тогда всплыло в памяти определение Маркса о том, что такое "еврейство": евреи венчают и развенчивают королей и стремятся к мировому правительству, которым хотят командовать. Но! Их Бог - деньги, а их профессия - ростовщичество!

"Стало быть?.. - осенила Ленина новая мысль: - "Соединённые Штаты Европы" - это лишь приманка для наших партий. Потом наступит поочередное предательство интересов пролетариатов в пользу еврейских банкиров? А пока они хотят обмануть нас марксистской, привлекательной для социалистов, внешней формой, скрывая истинную суть. Даже неглупый Троцкий уже клюнул на это с подачи своего учителя Аксельрода и друга Парвуса. Но ведь Парвус-то - миллионер-бизнесмен, а не революционер, неужели Троцкому это не ясно?"

Своей жене Ленин, однако, не стал раскрывать подробностей еврейской политической кухни, обрушившись на Бунд только в привычных обвинениях как на скандальную и националистически настроенную фракцию в РСДРП. Но не назвал бундовцев своими непосредственными врагами, обмолвившись мимоходом, что враг у них впереди общий - царизм. Да и на практике повёл себя в отношениях с Бундом дипломатично, полагая возможным временный союз с ним на случай, если евреи сумеют спровоцировать в России революцию. Знал, у Бунда есть деньги, а деньги - это всегда сила.

Он не ошибся: именно так всё и произойдёт вскоре. С той лишь разницей, что не он сделает ставку на евреев, а они "положат на него свой глаз". Он даже не будет об этом догадываться. Зато еврейские миллионеры уже в 1917 году чётко представляли: Ленин для евреев - не враг, но ещё и не друг. Однако на его спине можно въехать в правительство России без промаха - только он может организовать победоносный государственный переворот, опираясь на рабочих Петрограда, если им дать оружие. А там видно будет, что делать. Главное, въехать. Ведь сумел же еврей Гельфанд-Парвус войти в доверие к Генеральному штабу Германии, несмотря на то, что ещё недавно был социал-демократом. Надо сделать так, чтобы этот Парвус подсунул немцам и Ленина.

Забегая наперёд, скажу: Парвус убедит германский Генеральный штаб и правительство Германии в том, что лучше Ленина никто не сможет организовать в России пропаганду выхода русской армии из войны, низвергнуть Временное правительство с помощью вооружённых рабочих и заключить с Германией так необходимый ей мир. И немцы от своего имени пошлют Парвуса к Ленину в Цюрих предлагать всё это за огромные деньги, необходимые Ленину для осуществления всех его революционных идей. Бог с ним, только бы убрал из армии русских генералов и офицеров.

Парвус приедет к Ленину и убедит, что обмана не будет. Ленин согласится вступить в жидо-масонскую германскую ложу на территории Швейцарии, даст ради получения денег для своей партии страшную клятву, и деньги станут поступать на его счёт. Печатай только всё против войны с Германией, созывай для этого международные конференции и, если удастся создать общественное мнение в Европе против войны, и в России начнётся открытые протесты против правительства, то немцы пришлют за ним в Цюрих специальный вагон, который будет пропущен в Россию для подготовки революции и выхода русских из войны.

В Берлине произойдёт исторический сговор германских властей с Лениным, который во всех подробностях описан мною в романе "Эстафета власти". А на этих страницах я лишь тезисно воспроизвожу суть договорённости немцев с Лениным:

- Вы, лидер партии большевиков РСДРП, хотите, как нам известно, чтобы рабочие Петрограда свергли Временное правительство России. А нам необходимо, чтобы вы сначала распропагандировали российских солдат против войны. Но у вас пока нет денег ни для газетной пропаганды на фронтах, ни для закупки оружия. Так?

- Да.

- В таком случае мы, германское правительство, даём вам огромную сумму валюты на всё это при условии, что вы, став во главе нового правительства России, действительно заключите с нами сепаратный мир. Вы согласны? Мы разбиваем на западе Англию и Францию, а вы делаете в своей России, что хотите. Но вы должны начать свою деятельность в России с разложения русских солдат на фронте. Чем успешнее будет осуществляться ваша агитация, тем крупнее последуют к вам наши денежные транши для закупки оружия.

Ленин согласится, но задаст 2 основных вопроса. Первый: почему немцы считают, что он, Ленин, именно тот человек, который сумеет справиться с такой нелёгкой задачей? И второй: какая у него гарантия, что немцы его не обманут?

На первый вопрос ему ответят просто: это не ваша головная боль, почему мы считаем вас самым энергичным и умным организатором борьбы с российским правительственным режимом. Что же касается гарантий, то посудите сами, кто больше из нас рискует и нуждается в гарантиях: вы или мы? Какой нам смысл обманывать вас, если мы дадим вам огромные деньги, а вы после этого... спокойно уедете? Ведь деньги вы получите от нас на территории нейтральной Швеции и увезёте с собою в Финляндию. Это и будет для вас нашей гарантией.

- А почему вы уверены, что я вас не обману?

- Без заключения мира с нами у вас ничего не получится тоже. А просто сбежать с нашими деньгами, чтобы начать сытую жизнь, это перспектива не для вас, идейно убеждённого революционера. Мы знаем о вас всё: вы же не мелкий авантюрист. Да и прикончить вас, в случае соблазна, для нашей разведки не составит труда. Но мы всё-таки рискуем.

- Странно: чем же? Если вы мне доверяете.

- Никто не знает судьбы человека. Вы можете заболеть и не суметь выполнить уговора. Или - что ещё хуже - случайно погибнуть в России: идёт война. К тому же у вас появится опаснейший враг - русская разведка. Так что уже с этой минуты вам нужно быть очень аккуратным и осторожным.

Ленин понял, немцы во всём логичны, им нет смысла его обманывать. Но больше рискует всё-таки он. В случае разоблачения российской контрразведкой его объявят не только изменником родины, но и расстреляют по законам военного времени. Однако соблазн был велик, и Ленин согласился, даже не подозревая, что устраивает не только немцев, но и сионистов.

Дело в том, что еврей Керенский, уже стоявший у власти над Россией, не был крупной личностью и вынужден был продолжать войну на стороне Антанты. Не подходил сионистам из-за эгоистических качеств и невоздержанного характера и Троцкий. Их устраивал только Ленин, за которым могли пойти и рабочие и солдаты. Но когда он перестал их устраивать и от него решено было избавиться, коварные планы сионистов погубила случайность: Ленин выжил после выстрелов в него террористов по заданию Якова Свердлова. А вот Сталина они просто недооценили, считая его "Серым пятном" и полагая, что он будет послушен их воле. Но "ученик Ленина", устроив в государстве борьбу с "врагами народа", перестрелял как врагов и всех правительственных евреев, кроме Лазаря Кагановича и подхалима Мехлиса. Еврейская власть в Советском Союзе на этом временно прервалась.

Автор считает необходимым остановиться и на некоторых противоречиях в "Воспоминаниях" Крупской, чем они были вызваны. Так, например, резкая перемена во взаимоотношениях Ленина с Горьким, Сталиным, другими историческими личностями, судьба самой Крупской, попавшей в полную зависимость от Сталина после смерти Ленина, не могли не отразиться на её "Воспоминаниях".

Горький, как Автор уже сообщал, вернулся в Россию за 3 года до спонтанной Февральской революции, которую он принял с неожиданным для себя разочарованием. "Я ждал её, словно любимую невесту в белом, - вздыхал писатель, оправдываясь перед знакомыми. - А увидел кровь и звериные поступки людей".

Приезд в Петроград Ленина, когда-то мечтавшего, как и он сам, о свержении монархизма, Алексей Максимович встретил, хотя и помирились вроде бы в письмах, настороженно. Не верил уже, что новая революция принесёт людям добро. Но то, что произошло потом на деле, привело его в ужас и отшатнуло. "Какое же это, извините, Братство, Свобода и Равенство? Нет, это свобода грабить кого ни попадя, убивать и гадить везде. Разрушать даже Красоту. Не нужно мне такое братство с насильниками и хамами, и равенство с бандитами и ворьём! Хватит, поумнел! Впрочем, возможно, что мыслю так и несвоевременно..." - выкрикивал он.

Заявление Алексинского о Ленине-"шпионе" лишь подтвердило недобрые предчувствия писателя. Действительно, Ленин приехал в Петроград не помогать очищать Россию от остатков монархизма, а утверждать вместо царской власть евреев, да ещё под вывеской диктатуры пролетариата, который потребовал якобы немедленного введения цензуры печати. Горький, владевший в Петрограде газетой "Новая Жизнь", напечатал в ней серию очерков под общим названием "Несвоевременные мысли". В них было много неприятного не только о палаческих действиях еврейских "чрезвычаек", но и о самом Ленине с его "свободами" и "равенством". Между "вождём пролетариата" и "пролетарским писателем", как их называли, началась непримиримая вражда, закончившаяся вынужденным отъездом Горького из России. Ленинская цензура, закрывшая его газету, оказалась стократ подлее царской. Писатель уже не мог помириться с Лениным искренне, как в 1909 году, считая, что бывший друг предал всё то, что когда-то провозглашал на Везувии. При "вожде пролетариата" умер в Петрограде забытый всеми Плеханов - родоначальник борьбы против царской власти. А в Подмосковье нищенствовала отёкшая от голода седовласая, всклокоченная старуха с единственным зубом, оставшимся в проваленном рту. Дымя выпрошенной у мужиков самокруткой, она передвигалась по дорогам на распухших ногах, обутых в рваные опорки. В этой полунищей старухе, вернувшейся в Россию к одинокой младшей сестре, трудно было узнать бывшую революционерку Веру Ивановну Засулич, дочь артиллерийского офицера-дворянина Ивана Засулич. Не вспомнила советская власть Ленина и о ней - седая ведьма какая-то... "Ведьма" знала 3 иностранных языка, заграничную обстановку, могла бы пригодиться в посольстве.

Не забыл Ленин только сестёр Николая Шмита, бывших "купчих", пожертвовавших деньги на партию. Обе вернулись из-за границы в Москву с мужьями и получили от советского правительства персональные пенсии. Лиза жила долго, до глубокой старости. А вот её муж, Виктор Константинович Таратута умер в возрасте 35 лет, пережив Ленина лишь на 2 года. У Лизы остался от него сын, от сына - внук, ставший известным журналистом на телевидении, как и другие "внуки партии" с русскими фамилиями, осевшие в Москве на обломках бывшей еврейской власти и уцелевшие до прихода "новых русских". Один из них, провонявшийся от жирного самодовольства, сионист-русофоб, остро ненавидит Россию, но не расстаётся с фамилией знаменитого русского историка, любившего Россию и её историю. Вот какие метаморфозы происходят в истории даже с теми, кто мечтал до прихода к власти о справедливости, не понимая, что старый механизм управления нельзя ломать на ходу, а нужно ехать в нём плавно, пока не построишь новый, свой. Однако ошибку Ленина повторил Сталин, сломав ленинскую НЭП. Хрущёв сломает сталинские министерства, Брежнев сломает хрущёвские совнархозы. Горбачёв сломает "старое мышление". А пьяница Ельцин, нечаянно сломав КПСС, доломает и советское государство. И ничего не соображая в капитализме, продолжая пьянствовать, позволит сионистам захватить всю полноту власти и ограбить народ до полной нищеты. Это и будет конечным историческим результатом 20-го века, его горькими плодами для народов России, к которым привёл самонадеянный вождизм, направляемый сионистами из Соединённых Штатов Америки. Именно там был составлен для этой цели секретнейший план. Он хранился в сейфе директора ЦРУ Алена Даллеса с 1945 года - ниже я к нему ещё вернусь.

Не удивительно, что дети Хрущёва от его первой жены (еврейки) получили впоследствии окончательный приют, как и дочь Сталина, как и многие предатели советской разведки, тоже в США. Центральное Разведывательное Управление Соединённых Штатов Америки знало всегда, что к чему и кто и для чего сгодится. Ведь секретный план разрушения Советского Союза особенно активно осуществлялся, когда у кремлёвского руководства находились замаскированные евреи Брежнев (18 лет подряд), Андропов (один год) и русский неожиданный друг Америки Горбачёв (6 лет), побывавший на военном линкоре США в Мальте, где сионисты обычно посвящают в свой орден нужных им потенциальных союзников. Но по отношению к началу советской власти все эти метаморфозы были ещё впереди. Первым вкусил горечь райских плодов социализма "великий пролетарский писатель", придумавший себе псевдоним, словно по указанию судьбы.

Об отъезде Горького на чужбину газета "Правда" как печатный орган ЦК ленинской партии солгала, сообщив миру, будто писатель выехал за границу для лечения лёгких. На позициях вранья и клеветы эта газета осталась уже навсегда, печатая иногда и правду, если таковая была выгодной.

Некоторое время Горький жил в Германии, а затем переехал в Италию, купив себе дом в Сорренто, напротив любимого острова Капри, где у него было немало знакомых. Ленина уже не было в живых, в России продолжалось разрушение православных церквей, уничтожение священников, бывших "белых" офицеров и дворян. Горький не стеснялся более писать правду о ленинской власти и результатах её деятельности. Новые Помпеи.

Судьба Александра Богданова складывалась менее драматично. После гражданской войны, развязанной Лениным согласно теории марксизма для уничтожения класса буржуазии в России, Богданов как умелый организатор и учёный пригодился полуграмотному пролетариату, нуждавшемуся в духовном очищении от рек пролитой крови. Раньше этим успокоительным процессом занимались священники. Но, поставленные указом Ленина вне закона, они вынуждены были скрываться, а не очищать души людей. Богданову казалось, что функцию священников может взять на себя добровольческая организация просветителей. Научили же неграмотных людей читать и писать. Значит, и бывших солдат, умеющих читать, можно привлечь к азам культуры и нравственности. Это же спасительный свет в душу. А чтобы поверили в этот свет, он должен исходить от доступной и понятной культуры, созданной выходцами из рабочих и красноармейцев. Такие народные писатели и поэты уже были. Если же прибавить к лекциям по "культурной" программе немного философии эмпириомонизма, получится именно то, что необходимо людям, прошедшим через войну и окопы с тифом и вшами.

Так в России была создана организация "Пролеткульт", которую раскритиковал Ленин, но которая продолжала жить и действовать, принося полезные плоды, несмотря на отказ от Пушкина и "дворянской культуры".

Отойдя от политики полностью, Богданов как талантливый учёный врач создал после смерти Ленина Институт переливания крови. Возглавил его. Но потом случайно погиб, производя на себе опасный опыт. Смерть бывшего друга подтвердила, что в Богданове Горький не ошибся - умер Человек с большой буквы. Это произошло в 1928 году, когда Горький, приглашённый Сталиным "посмотреть на новую жизнь в России", отважился приехать в Москву, зная из итальянских газет, что представляет собою сам приглашающий.

Наиболее удачливыми из бывших каприйцев, живших в Москве при тиранической власти Сталина, оказались Анатолий Васильевич Луначарский и Владимир Александрович Базаров (Руднев). Первый - занимал пост наркома просвещения, пописывал посредственные пьесы, которые иногда ставили московские театры и от которых была в восторге его вторая жена, пробившаяся в актрисы. Историю возникновения этой семьи Горький знал хорошо. Дело было летом 1917 года, когда Ленин скрывался от полиции Керенского в знаменитом шалаше под Разливом. 42-летний Анатолий Васильевич, только что возвращённый в свою партию большевиков, жил в Петрограде на квартире Ильи Розенеля, одноклассника по киевской гимназии. Младшая сестра Розенеля, родившаяся в семье случайно - отец и мать были уже в возрасте, когда детей больше не хотят и не ждут - заслушивалась рассказами Луначарского об искусстве, архитектуре европейских городов и влюбилась в него. Этой девочке не было ещё и 15-ти. Однако Анатолий Васильевич ухитрился затащить её в постель, и девчонка забеременела. Пришлось философу срочно ехать в Москву и разводиться с первой женой, а затем жениться на беременной девочке Наташе, не достигшей ещё совершеннолетия. Родился мальчик, которого назвали именем умершего первенца Анатолия Васильевича. Юную и красивую жену свою нарком Луначарский боготворил - не в смысле прежнего богостроительства, которым увлекался на Капри, а по-настоящему, и был с нею счастлив. Стать актрисою Наталье помогла вторая жена Горького, Мария Фёдоровна Андреева. Ей хотелось примирения с Горьким, уехавшим за границу, а её туда не выпускала советская власть. Мария Фёдоровна вынуждена была помириться с Луначарским, просить его, члена правительства, об услуге: устроить её, как знающую иностранные языки, на работу в торговое представительство Советского Союза в Германии (там жил тогда Горький). Но бывший муж был влюблён уже в другую женщину, Марию Игнатьевну Закревскую-Будберг, муж которой, эстляндский барон Будберг, покинул её вместе с двумя детьми за постоянные измены. Мария Игнатьевна, 30-летняя женщина с тяжеловесным волевым подбородком, удачно охмуряла как раз 53-летнего Горького, и Мария Фёдоровна, увидев это, отказалась от своего намерения вернуть Алексея Максимовича. Но призналась ему при встрече в Берлине, что помирилась с Луначарским ради того, чтобы вырваться из России. "Теперь вот надо расплачиваться с ним, - добавила она. - Учу актёрскому ремеслу его молодую жену. Ни пластики у неё, ни умения внятно говорить, двигаться, а куда денешься? Натаскиваю, как натаскивают беспородных собак. Но внешность у девки есть, так что пойдёт! Впрочем, как, вероятно, и по рукам. У Луначарского, сам знаешь, ни рожи, ни кожи, да и здоровьем не блещет. А разница в возрасте почти такая же, как у тебя с твоей... "баронессой"!"

Писатель промолчал. Знал, язык у Марии Фёдоровны злой, как и характер. Но врать не любила. Бог её знает, зачем наговорила про "руки". Наверное, хотела припугнуть "рогами", а запачкала и другую женщину. Да и Луначарский неплохой человек, зачем всё? Никому не мешает, ни о чём не догадывается. Красивая жена, сынишка растёт, в театрах идут его пьесы. Ну и пусть радуется. Может, и нет ничего!

Базаров тоже никому не мешал и не вредил, стараясь жить тихо и незаметно. В партии он был известен как переводчик "Капитала" на русский язык (переводил вместе с большевиком Скворцовым-Степановым). И хотя это было 20 лет назад, старые партийцы их обоих помнили и чтили. Правда, Скворцов-Степанов, сказали Горькому, занимает пост главного редактора "Известий", а Базаров, подмочивший в глазах Ленина свою репутацию на Капри, остался в сравнении со Скворцовым просто рядовым большевиком; однако при встрече ни на что и ни на кого не жаловался. Горький таких уважал - порядочный человек.

Выяснив всё это, Горький посоветовался ещё и с первой женой, после встречи с которой и принял решение: "Возвращаюсь домой навсегда. Ленина теперь нет, живут же другие люди! Авось не обидит никто и меня. Вон как Сталин-то приглашал! С его слов, так и Ленин не считал "пролетарского писателя" своим врагом".

Встреча со Сталиным действительно была дружеской, Горький почувствовал это сразу. Наверное, поэтому и запомнил тот разговор.

- Ну, как, товарищ Горький, не надоело вам жить на чужбине? - спросил Сталин, расхаживая по кабинету в Кремле и покуривая трубку. - Не скучаете по России?

- Скучаю, товарищ Сталин, - признался писатель.

- В чём же тогда дело? Что мешает вам вернуться домой?

- Есть опасение насчёт враждебности гэпэу.

- А вы... не опасайтесь. "Пролетарскому писателю", как назвал вас товарищ Ленин, нечего бояться какой-то враждебности. Сталин приглашает писателя Горького от имени советского правительства!

- Спасибо, товарищ Сталин! - поблагодарил Горький. Спросил: - А почему вы говорили, что в России мало писателей? Из газет я знаю: 3 года назад у вас была даже организована Российская ассоциация пролетарских писателей.

Сталин загадочно усмехнулся:

- РАПП? А кто её возглавляет? Не-ет, это... не та организация... В руководстве одни склоки, противопоставление партийных писателей беспартийным.

- Я тоже беспартийный писатель, Иосиф Виссарионович, - заметил Горький.

- Вот кто может встретить вас в штыки! А не ГПУ! - вновь усмехнулся Сталин. - Хотя... было бы лучше, если бы беспартийный Горький - как самый первый и самый крупный пролетарский писатель - руководил остальными пролетарскими писателями. Не было бы ни мышиной возни, ни группировок.

Не зная, что сказать, Горький промолчал, и Сталин продолжил:

- Дворяне уехали. А пролетариат надо учить. Кто будет учить? Ленинградские "скорпионовы" братья?

- Почему "скорпионовы"? В этой литературной группе, насколько мне известно, состоят и Всеволод Иванов, и Николай Тихонов, а это неплохие, по-моему, писатели. Кроме них в России есть и Федин, Чапыгин в Харькове, Бабель на Украине, Лидия Сейфуллина где-то на Урале, кажется. Какой-то Гладков и другие из молодых. Я уж не говорю про Маяковского, Есенина.

- Но среди них, повторюсь, нет самого большого пролетарского писателя: кита. По-моему, он всё ещё живёт за границей. Разве не так?

- В 8-м году, на Капри, мы с Луначарским, Богдановым и Базаровым уже пробовали учить рабочих. Токо не писательству - этому не научишь, если таланта нет. А для партии... готовили кадры.

- Правильно, товарищ Горький! - обрадовался Сталин. - И хотя у вас тогда получилось на Капри не совсем то, что было надо, тем не менее вы правы: в любом деле всё решают кадры! Это у нас в Советском Союзе сейчас самый главный лозунг. Нужно готовить кадры. Талантливые люди есть в любом деле. Они и должны учить! Ленин создал партию для чего? Чтобы революцию готовили профессионалы. А революция сама выявила потом всех талантливых. Мы сделали их наркомами, руководителями предприятий. Теперь кузница кадров - профсоюзы. Главное, найти хороших учителей! Таких, например, как ваш бывший знакомый Богданов. К сожалению, он погиб. Но Институт переливания крови, созданный им, остался. Там было много средних врачей. Однако, общаясь с талантливыми, появились настоящие учёные и среди них. Так идёт развитие в любом деле. Для чего существуют во всех государствах академии Генерального штаба?

- Чтобы учить людей военным специальностям, надо полагать, - согласился Горький.

- Не совсем так, - улыбнулся Сталин, довольный разговором и самим собою. - Военным профессиям учат в училищах, куда призывается молодежь. А в академиях Генеральных штабов учат военному искусству побеждать! И набирают туда офицеров, уже имеющих военный опыт. Там некоторые из них проявляют себя как талантливые ученики. Им дают потом высокие военные посты, оставляют на профессорских должностях при академии.

Короче, любая научная школа, институт, лаборатория, академия - это творческий коллектив. Или "творческие дрожжи", на которых всходят крепкие семена и дают цветы талантов.

Разве сумеет молодой человек проявить себя и развить свой талант в одиночку? Да ещё где-нибудь в Сибири, далеко от научных центров.

- Думаю, сможет, - заметил Горький. - Но затратит на это много лет и здоровья.

- Правильно, - согласился Сталин. - Однако, только в том случае, если это будет очень крупный талант; скажем, такой, как у вас. А если средний, то и не прорастёт? Завянет без поддержки и учителей или сопьётся.

- К чему вы клоните, товарищ Сталин?

- А вы не догадываетесь? Нужны Учителя с большой буквы! В науке, искусстве. Разве может провинциальный театр воспитать в своей среде крупного артиста?

- Случается. Но редко. Да и то это, скорее, заслуга самого артиста, а не театра.

- Согласен, - кивнул Сталин. - А вот в театре Станиславского каждый год возникают таланты.

- Ну, это понятно, - прогудел Горький, согласно кивая. - Станиславский - что знаменитый дирижёр для оркестра!

- Везде нужны крупные Учителя. Быстрее всех... ещё в древности... это поняли фарисеи. Они начали рассылать лучших священников по всему свету! Для чего? Для укрепления в дальних еврейских диаспорах своей идеологии. А нам, в России, нужен сейчас Горький! Который написал бы отдельную книжку для молодых писателей: как надо писать. Передал бы свой опыт, так сказать.

- Ну, это несложно, - согласился Горький. - Я хорошо помню свои ошибки, когда учился писать, а приёмов не знал. Но я чувствую, что нужен вам, товарищ Сталин, не только для этого.

- Вот-вот! - обрадовался Сталин. - Не только... Хотелось бы, чтобы люди труда во всём мире увидели: с кем сейчас Горький. С буржуазией... или с властью рабочих и крестьян? А для этого пролетарскому писателю Горькому пора, надо вернуться домой. Советская власть создаст товарищу Горькому здесь... все... необходимые для творчества, условия. Думаю, в обиде на советскую власть... Горький не останется.

- Хорошо, товарищ Сталин, я подумаю, - пообещал писатель. А про себя удивился: "Вот тебе и тиран, деспот... А как глубоко понимает механизм раскрытия талантов! И про фарисеев тонко заметил. Да, без научных и творческих коллективов, без интенсивного взаимообогащения идеями и приёмами в государстве всегда будет мало талантов".

В Италии, куда вернулся Горький за вещами и рукописями, умные соотечественники, прикатившие к нему в гости из Франции, отговаривали его: "Зачем?! Там же у власти Сталин, бывший уголовник, агент царской охранки!" Горький заколебался, прожил в Сорренто ещё почти 2 года. Прежняя его любовница, Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг, не хотела ехать в Сорренто из Лондона; знал, держится там из-за Локкарта, в которого давно и безнадёжно влюблена ещё с 19-го года, как вот и сам в неё; но Локкарт - женат, семья. Однако это не мешало ей сожительствовать в том же Лондоне с Гербертом Уэллсом, который старше его, Горького. Одним словом, стерва, а не женщина! И затосковав по родине сильнее прежнего (может быть, повлияли ещё ссора и окончательный разрыв с Фёдором Шаляпиным, самым близким и дорогим ему человеком, приезжавшим из Парижа), вернулся в 1930 году в Москву насовсем. Сталин тут же распорядился поселить его на одной из правительственных дач в подмосковном лесу, и началась жизнь без тоски: родной лес рядом; птичьи голоса по утрам; целыми днями родная русская речь всюду; общение с художниками, писателями; радостное чувство в груди оттого, что всё это вокруг - Родина, было постоянным. Хорошо!

И вот появилась Крупская, которую подослал к Горькому Сталин. Писатель не знал, что "вождю народов" понадобился умный, крепко написанный очерк о Ленине. Сталин, выдававший себя за главного ученика Ленина, помнил: "Скажи мне, кто твой друг (в данном случае Учитель), и я скажу тебе, кто ты".

У Сталина, после изгнания из СССР Троцкого, шла упорная борьба с другими личными врагами-ленинцами. Народ об этом ещё не знал, как и вернувшийся на родину Горький. Сталину же, уголовнику по духу, важно было выглядеть продолжателем дела Ленина, авторитет которого очерком Горького мог быть поднят очень высоко. Ибо высок был авторитет самого Горького, названного Лениным "великим пролетарским писателем". Однако "Несвоевременные мысли" писателя, печатавшиеся 12 лет назад в Петрограде, хотя и мало кто помнил теперь, всё же подгадили учителю Сталина. Новый вождь понимал это, посылая Крупскую к Горькому: "Настала пора исправить старую, ошибочную характеристику писателя Ленину". И Крупская охотно согласилась на сделанное ей предложение: "попросить Алексея Максимовича написать большой и справедливый очерк о роли Ленина не только в Октябрьской революции, но и в мировом развитии коммунистического движения". От себя Сталин добавил:

- Передайте товарищу Горькому, что Сталин просит его перечитать подлую брошюру Троцкого "Уроки Октября", в которой хвастун Троцкий пытался присвоить себе заслуги вождя революции товарища Ленина.

Очерк о Ленине Горький вынужден был переделывать по настояниям Крупской, которой закулисно руководил Сталин, 6 раз, так как получался он у писателя не в полной мере искренним. Это понимала и Надежда Константиновна, просившая Горького подняться в оценке значения мужа в Истории Человечества выше мелких личных обид, испортивших отношения писателя с государственным деятелем. Горький, разумеется, мог, причём, вполне справедливо, подумать: "Вот навязалась на мою душу! Муженёк устроил из России новые Помпеи, думал о людях, как о низких тварях... Кстати, лучше всех высказался о человеке писатель Михаил Пришвин, тут, в Петрограде, то бишь, в Ленинграде: "Всё прекрасное на земле от солнца, и всё хорошее - от человека". А твой Ленин приказывал расстреливать священников, сносить церкви! А это, голубушка, преступление пострашнее, чем сжигание книг и "ведьм" инквизицией. Какое же у тебя право упрекать меня, что я о нём "не так" написал? Он же стопроцентный Каиафа и Торквемада!" Однако Горький был человеком великодушным и способным подняться выше личного. Его очерк стал знаменитым после напечатания - все только и говорили о нём. Крупская и её закулисный руководитель остались довольны.

Спасая репутацию мужа, Надежда Константиновна и сама не один раз поднималась над личными обидами и в истории с его любовной связью с Инессой Арманд, и в сокрытии неприязненных отношений с тёщей, которую он кремировал вопреки её желанию, и в истории, когда Ленин выбирал в 1921 году между Горьким и Зиновьевым, с которым дружил, и потому выбрал ничтожного Зиновьева, пожертвовав писателем мирового масштаба и собственным имиджем. Из-за этого пошли даже сплетни, будто Зиновьев был миньоном Ленина в сестрорецком шалаше - "у жидов, дескать, это извращение не новость, и в Библии сказано про Содом и Гоморру, вон когда ещё было! А тут Зиновьев поссорился с Горьким... Мол, или я, или Горький со своей Будберг..."

Чтобы прекратить правдивые слухи о том, что муж сожительствовал с Арманд и взял деньги у немцев за предательство интересов буржуазной России, Надежда Константиновна писала в своих неискренних воспоминаниях так: "В Кракове удалось довольно быстро получить право выехать за границу - в нейтральную страну - Швейцарию. Надо было уладить кое-какие дела. Незадолго перед тем моя мать стала "капиталисткой". У ней умерла сестра в Новочеркасске и завещала ей своё имущество... и 4 тысячи рублей, скопленных за 30 лет её педагогической деятельности. Деньги эти были положены в краковский банк.

... На оставшиеся мы и жили главным образом во время войны, так экономя, что в 1917 году, когда мы возвращались в Россию, сохранилась от них некоторая сумма, удостоверение в наличности которой было взято в июльские дни 1917 года в Петербурге во время обыска в качестве доказательства того, что Владимир Ильич получал деньги за шпионаж от немецкого правительства".

"... Они часто спорили с Владимиром Ильичём, но мама всегда заботилась о нём, Владимир был к ней тоже внимателен. Раз как-то сидит мать унылая. Была она отчаянной курильщицей, а тут забыла купить папиросы, а был праздник, нигде нельзя было достать табаку. Увидал это Ильич. "Эка беда, сейчас я достану", и пошёл разыскивать папиросы по кафе, отыскал, принёс матери".

"... Мама считала себя верующей, но в церковь не ходила годами... Не раз заказывала она, чтобы когда она умрёт, её сожгли. ... Мы так и сделали, как она хотела, сожгли её в бернском крематории.

... Квартирная хозяйка - религиозно-верующая старуха-гладильщица - попросила нас подыскать себе другую комнату, она-де желает, чтобы у ней комнату снимали люди верующие. Переехали мы на другую квартиру".

"... В середине конференции приехала Инесса Арманд. Арестованная в сентябре 1912 года, Инесса сидела по чужому паспорту, в очень трудных условиях, порядком подорвавших её здоровье, - у ней были признаки туберкулёза, - но энергии у ней не убавилось, с ещё большей страстностью относилась она ко всем вопросам партийной жизни. Ужасно рады были мы, все краковцы, её приезду".

"Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Мы знали Инессу по Парижу, но там была большая колония, в Кракове жили небольшим товарищеским кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса.

... и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от её рассказов. Мы с Ильичём и Инессой много ходили гулять..."

А ведь Надежда Константиновна не могла забыть, как её мужа чуть не хватил удар от известия, что Инесса заразилась холерой и умерла на северном Кавказе. А когда её тело привезли в Москву, то его покинули силы, а надо было идти на похороны, быть на людях и скрывать от всех свою любовь к этой женщине. Выручила опять Надя, поддерживая его под руку, ведя к гробу на подламывающихся ногах. И вот надо всем этим она сумела подняться. Так почему бы и Горькому...

Боялась Надежда Константиновна и мести Сталина, ненависть которого родилась к ней ещё при встрече под Краковым, а разгорелась пожаром, как только стал замещать мужа во время его болезни.

Затем "продолжателю дела Ленина" захотелось, чтобы Горький, которому верит народ, написал очерк (а ещё лучше книгу) и о нём, Сталине. Для этого вождь принялся поднимать авторитет Горького в прессе как великого международного писателя-интернационалиста, знакомого с Гербертом Уэллсом, Бернардом Шоу, Роменом Ролланом. А узнав, что Горький подготовил много крупных статей о писательском ремесле, дал своё "добро" на их издание отдельной книгой и разрешил в 1933 году учредить в Москве "Литературный институт" имени Горького, в который хлынули учиться по рекомендациям Российской ассоциации пролетарских писателей, организованной в 1925 году и состоящей на 90% из евреев, молодые евреи, составившие основной слушательский контингент института.

Горький к этому времени уже знал, не "Серапионовы братья" оттирают молодёжь других наций от эстрады, театров, музыкальных и театральных училищ, школ живописи и ваяния, теперь вот и от писательского института. Наверное, не мог он не вспомнить, что когда-то нижегородский еврей Зиновий Свердлов был усыновлён им только для того, чтобы парень, получив православную веру, мог поступить в театральный институт. Зиновий Пешков жил тогда во Франции и работал в министерстве иностранных дел. А в Москве, другие евреи, мстили сыновьям русских рабочих, не давая им учиться в ВУЗах. Если так дело пойдёт и дальше, увянут и русский юмор, и литература, музыка. Без общения с творческими коллективами не станет и в науке русских учёных. А ведь Шаляпин это почувствовал ещё в 17-м. Что же делать? Как сказать об этом Сталину? Не поверит, обвинит в великодержавном шовинизме. Кто его окружает? Ягода, Каганович, Мехлис. Эти уж отомстят!

Видимо, поэтому явилась Горькому мысль создать новую организацию: "Союз советских писателей". РАПП - это, мол, российская ассоциация писателей, а надо, чтобы для всех республик. Тогда вместе с узбеками, грузинами пройдут и русские. Надо идти с этим предложением к Сталину.

Сталин идею Горького поддержал, и в 1934 году в стране был создан писательский союз, который избрал Горького своим председателем. Потом Сталин распорядился называть именем Горького улицы, пароходы, самолёт, родной его Нижний Новгород, театры.

И после этого нарком внутренних дел Ягода, завербовавший к себе в "сексоты" невестку Горького, заявил её свёкру напрямую, что великий вождь советских народов хотел бы, чтобы о нём, о его героическом пути революционера и вождя, была написана книга.

Отказаться открыто обласканный Сталиным писатель считал неэтичным. Но с написанием книги, зная, каков Сталин на самом деле, не торопился. И тот, потеряв знаменитое "сталинское терпение и выдержку", послал Горького в "творческую командировку" по северным исправительным лагерям для... сбора материалов о том, как перековываются при советской власти, самой гуманной и справедливой, даже уголовники.

Умный писатель сообразил: Сталин послал его посмотреть на условия, в которых может оказаться, если не напишет о Сталине хвалебную оду (стихов о "гениальности" вождя было уже много, нужна была книга). Отдыхая после поездки по тюремным краям в Крыму, в правительственном Доме отдыха в Форосе, Горький угрюмо думал, глядя на море: "Прав был Фёдор, не вышло у Ленина с его евреями ни государства нового типа, ни мировой революции, о которой мечтал, ни справедливости, о которой говорил мне на Капри. Проложил токо дорогу в ад, по которой Сталин гонит теперь и пролетариев, и "верных ленинцев". Как был уголовником по духу, таким и остался. Потому и настроил, сукин сын, лагерей, узаконил уже и пытки. Зря я вернулся в Россию из Италии. Клюнул на позолоченную блесну славы. Это - моя роковая ошибка! Писать книгу о нём, конечно же, не стану. В лагеря он меня не решится: узнает весь мир. Но в советские Помпеи, к Ленину в мавзолей - отправить может, подсыпав яду. Стало быть, нужно думать теперь, как сбежать из его рая".

Сбежать Горькому не удалось: словно оправдывая родившийся в стране каламбур "Человек - это звучит горько", он через год умер в кремлёвской больнице, которую посетил Сталин. Но в последнюю минуту повидаться с писателем не пожелал. "Я тебя, сволочь, кормил, поил, а ты... какую-то книгу не захотел обо мне... - пыхтел он, дымя трубкой. - Вот и выбрал себе дорогу, дурак!"

Хоронила Горького вся Москва - скорбела. "Скорбел" вместе с народом и вождь, показывая, как невыносима утрата. Ложь давно уже стала главным инструментом правящей партии-касты. Однако и после умершего Ленина и так и не помирившегося с ним Горького, нашедшего в себе моральные силы подняться над мелочностью обид, остались биографические хроники их жизни, выпущенные советскими издательствами. Ни о ком другом в СССР таких подробных хроник напечатано не было. Так что за подробностями жизни этих двоих можно проследить, сравнивая их с событиями 20-го века, не только по годам, но даже и по отдельным дням. Кое-что открылось в последние годы из воспоминаний независимых людей, из сохранившихся писем за границей. Интересного много для размышлений о правде и лжи, в которой мы жили. Остались и загадки...

В моём сознании, например, человека, закончившего в университете филологический факультет, навсегда остались слова Горького, основоположника так называемого "социалистического реализма" (реализм классический плюс революционная романтика): "Чтобы понять правду века, надо подняться над правдой фактов".

Но верил ли Горький в это? Ведь он не написал этим способом ни одной книги, хотя всех советских писателей официозная государственная критика понуждала писать именно таким методом, лакируя жестокую жизнь. Не ложной ли была многозначительность фразы великого писателя? "Буревестник революции" любил иногда красиво сказать: "На белой скале сидел орёл и смотрел на солнце". Возможно, точно так же вырвалось у него и это орлиное взмывание над правдой фактов - от потемнения в глазах при смотрении на солнце? А ему приписали целую теорию после этого.

Используя исторические факты, не вступая ни в какие компромиссы с ними, и не взмывая над ними на орлиную высоту, с которой честным людям ничего, пожалуй, и не видно (да и зачем?), Автору захотелось написать некий пролог в 20-й век с позиций старого, но доброго критического реализма.

Вовлекая историческую личность, о которой идёт повествование, в острый спор, Автор специально создаёт многомерность взглядов на всё, что позволяет добиться большей искренности у героя, большей самозащиты и, стало быть, объективности происходящего для читателя. Себе же обеспечивает более чёткую постановку круга вопросов и проблем. Конец первой книги
цикла романов "Эстафета власти"
Продолжение во второй книге "Отречение Романовых" этого цикла ----------------------
Ссылки:
1. Имеются в виду деньги сестёр Николая Шмита, отданные Лениным на хранение К. Каутскому, Францу Мерингу и Кларе Цеткин. Назад

---

Комментарии: 1, последний от 20/03/2021. © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 01/09/2010. 216k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.