--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 2  "Отречение Романовых" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

3

Николай Второй, глядя из окна вагона в полуосвещённую темноту, нервно поёжился. Снаружи, чувствовалось, было холодно - дул порывистый ветер, наметая сугробы возле стен пакгаузов, освещённых электрическими лампочками. Струи позёмки, гонимые по заледенелому перрону, туманно змеились. Тоскливо и одиноко вскрикнул паровоз где-то на дальних путях. Над голыми деревьями носились вороны, не находя безветренного пристанища. Будет ли теперь оно и у самого? Неужели придётся отречься...

В душе что-то страгивалось, ныло - всё-таки родное всё, своё. И хотя в нём самом не было ни капли русской крови, он всеми фибрами души, как и все Романовы, ощущал себя глубоко русским и считал патриотом России - с детства любил русский язык, чувствовал его красоту и силу, ему нравилось русское отношение к жизни: вроде бы и наплевательское на всё, и в то же время философское. Ему всегда казалось, что русские люди глубже чувствуют и понимают жизнь, нежели сухие педантичные немцы. Он даже мучился тем, что был совершенно равнодушным к чужим бедам и слезам - прямо, как немец. Да и философию ему привили гувернёры типично немецкую: "Фатум! Человек - не волен изменить ни свою, ни чужую судьбу. Тем более, ничего не изменишь в чужой беде, зачем же вздыхать? Всё надо принимать спокойно".

И он на людях никогда не вздыхал. Даже 9-го января, хотя и было ему тогда не по себе. Правда, тогда во многом повлияла на него Алиса. Вот уж - истинно стопроцентная немка! Русских - вообще терпеть не может. В отличие от неё её старшая сестра, вышедшая замуж в 1884 году за 35-летнего пьяницу и развратника "дядю Сергея", была терпимой к русским, но дядя Сергей, став московским генерал-губернатором, пустился в такой разврат в Москве, что перестал с Елизаветой Фёдоровной спать, и она завела себе любовника - жандармского полковника Джунковского. Все об этом знали, в том числе и дядя Сергей. Но его убил в 5-м году студент Каляев, и она ударилась в религию. А в 10-м году и вовсе "тронулась" - постриглась в монахини и организовала в своём имении на Большой Ордынке сиротскую обитель, сделавшись её настоятельницей. Ей исполнилось тогда 48 лет. А её ровесник Джунковский был всё ещё холостяком и безответно влюбился в актрису МХАТа Марию Андрееву, которая предпочла ему более молодого писателя Горького. Джунковский, став генералом в Петербурге, засадил писателишку в Петропавловскую крепость. Обо всём этом Николай узнавал всегда от Алисы, озлобленной жены своей. Между собой эти сёстры-немки жили не как русские люди - холодно, отчуждённо: у тебя своя семья, у меня - своя, и "ауфвидэрзээн".

Боже, сколько немцев пришлось поставить на высокие посты из-за немки-жены! Отец всю жизнь убирал их, выковыривал, где только можно, ставя на их место русских, а он вот, его сын, делал обратное. Правда, Алисе нравилось играть во всё старорусское, особенно рядиться в царские одежды времён Ивана Грозного - с бармами, шапками, украшенными дорогими алмазами. И придворных заставляла во время таких игр надевать всё боярское. Говорила по-русски тогда ещё плохо. Но русскую историю, стерва, уже знала: "Ти, Ники, дольжен походит на Иоан Грозни. Вот кто биль настоящи рюски цар!"

Ряженьем в русскую старину, показной любовью к русскому языку всё и кончилось - поиграли, и забыли. Зато, сколько наделала политических глупостей! А теперь вот - отрекайся из-за неё...

Отрекаться не хотелось. Близоруко посмотрел на икону Богоматери в углу - словно пожаловался: за что? Даже домой доехать не дали, вон как обернулись против него обстоятельства. Ни посоветоваться теперь, ни обдумать всё по-настоящему - ясности в том, что происходит, нет, точных сведений - тоже. Все его предали, испугались и только подталкивают к тёмной пропасти, желая спастись его неимоверной жертвой.

А может, и пугаться-то не следует? У страха глаза велики. Может, и не надобно ничего этого? Так нет же, твердят все одно - надо, словно их калёным прижгло. Главное, надеются, дурачьё, что после этого всё будет хорошо, успокоится. Поэтому, видно, и богатая публика, и офицеры с войсками гарнизона к революции примкнули: ждут, что после отречения наступит для всех не жизнь, а мёд. Всем хочется лишь простой перемены царя, только, мол, и всего. А что из этого может выйти, никто не задумывается! Сегодня - там арестовали министров. А если завтра войдут во вкус? И начнут всех подряд... Дурачьё! Черни только дай волю: всех сметёт! А никого это не тревожит. Вот уж истинно свихнулся свет: не знают сами, чего хотят. Ладно, посмотрим...

Да как посмотришь-то? До Петрограда - вёрст 200 ещё, а то и слишком. А сил уже нет, выбился. Одно за другим, одно за другим все эти дни, нет конца. И что-то сломалось сегодня от переживаний внутри - лопнуло. Ни жить больше не хочется, ни есть, ни даже думать. И это в 49 лет?..

Отец тоже умер на 50-м году. Может, это семейный рок? Может, и у самого смерть стоит уже за порогом?

Стало холодно, до озноба. И он долго ещё не мог успокоиться. Закурил сигару, подумал. "Странно устроены люди. Незначительные - устают от мелочной повседневности. Зато в мыслях становятся генералами, придумывают себе исторические фразы, которые они, будучи великими полководцами - не меньше! - могли бы произнести и которые сразу, по их мнению, изменили бы любой ход дела. А человек, достигший больших постов и чинов, наоборот, устаёт от всего важного и государственного. И мысли у него - всё больше самые обыкновенные, простые..."

Завидовал теперь брату Мишке, живущему всю жизнь в своё удовольствие и без хлопот. "Ну, разве что нагадила только мать: не дала ему жениться официально на дочери адвокатишки, с которой он жил и прижил незаконного сына. Для мамочки это: "Как такое возможно? Не царских кровей, потаскуха, бросившая уже двух мужей!" А сама - на старости лет! - ездила омолаживаться в Вену. И всё-таки вышла за этого грузина Шервашидзе, своего же гофмейстера! Тихо, без объявления, но ведь официально. Вот это - хорошо, ей - так можно. А Мишке - нельзя, престол потеряет! Хорошо, что Мишка не злопамятен. Не огорчился и продолжает жить по-своему. Да и сейчас в ус не дует. А ты мучайся за всех один!

Эх, не надо было давать такой воли Распутину, этому "святому старцу"! Да и какой он "старец"? Младше меня на 4 года, 45 лет всего было, когда убили. А когда появился при Дворе, ему же шёл всего-навсего... ну да, 34-й год! Бороду запустил дремучую, вот и вся старость. Ну, Алёшу-то пускай бы лечил, больше никто ведь не умел останавливать кровь. А прочего - не надо было; из-за него всё пошло, весь этот раскол, уже ясно. Поверил, дурак, Феофану: "Да, государь! Большую пользу он принесёт вам, ибо из уст его слышится глас потрясённой земли российской".

Не кто-нибудь мне это сказал, сам архимандрит, духовный пастырь семьи. Как было не верить? Перед тем и родной дядя, Николай Николаевич, тоже советовал - возьми. Вот и взял на свою голову. Потом они оба отреклись от святости "старца". Охаивали его, как и министры Столыпин, Коковцев, председатель Думы Родзянко и другие. Да уж поздно было: в "святость" Григория вцепилась Алиса. Поверила в него как в святого бесповоротно. Да и меня запутала. Не верили уже ничему и никому, полагаясь на убеждённость самого "старца": "Пока я гляжу на вас, беды не станется!"

И, действительно, кровь сыну - заговаривал; от рухнувшей люстры в детской комнате - Алёшу спас; могла бы убить, а он вовремя переселил сына в другую комнату. Потом и меня чуть не задавил трамвай, а всё же не задавил - может, и впрямь молитва "старца" оборонила. Как было не поверить после всего, что нам его - сам Бог послал! Ну, да что теперь?.."

Отвлекаясь от невесёлых мыслей, связанных с именем Григория, подумал: "Ладно, мы - только люди, не от нас зависит... Сказано же: всё что ни делается, всё к лучшему. Уедем всей семьёй в Ливадию - там тишина, покой. Может, и Аликс там успокоится, в тишине?"

Представил себе Ливадию возле Ялты, Царскую Тропу, пересвист птиц. Лето, тепло... Сколько раз об этом мечталось - знакомо всё с детства, играл здесь на лужайках ещё ребёнком.

"Будем жить в Ливадии до самого конца: никуда больше! Смотри себе на синь моря со второго этажа и читай. Все книги - перевезём туда. Какая библиотека у нас сейчас в Царском! А вот почитать по-настоящему - всё было некогда, некогда. Как стало некогда и ездить в любимую Ливадию. Новый дворец там построен ещё в 11-м году! А побывал в нём только 3 раза. Да и то несколько дней всего. Вечно интригами занят. Все - чем-то недовольны всегда: пишут, докладывают, доносят. Словно не знают, что все беды - одному человеку не поправить. Кем бы он ни был...

Слава Богу, всё это кончится скоро и наступит покой. Хоть старость можно будет провести по-человечески - с детьми, умными собеседниками, которым ничего от тебя не надо. Может, в этом и есть сущность человеческого счастья? До этого - всё было лишь суетой... Отец даже умирать поехал в Ливадию - никуда больше не хотел. А он понимал толк в жизни. Впрочем, первыми открыли красоту тёплого моря и сиреневых скал в тех местах Воронцовы, отгрохавшие себе в Алупке красавец-дворец. Потом начали строить свои дворцы и селиться там остальные. После отца, построившего дворец в Ливадии, возвёл дворец в Ай-Тодоре великий князь, адмирал Александр Михайлович. Рядом с ним, в сторону Ялты - поселился Николай Николаевич, тогда ещё старый холостяк; окружил своё гнездо сказочным парком Чаир. За ним - ещё дальше - поставил белый дворец фабрикант Абрикосов. Юсуповы разместились близ Ай-Петри. В сторону Симеиза от них - возник дом графа Милютина. Незаметно весь берег покрылся дивными дворцами и дачами - поняли: земной рай. На белокаменный за`мок Дюльбер близ Ливадии - невозможно было налюбоваться. Но более всего нравился всё-таки свой новый дворец. Большой. Архитектор - кстати, ялтинец - даже церковь, в которой произошёл тот давний разрыв с матерью, упрятал внутрь дворцового дворика. Чтобы не мозолила глаза и не напоминала о той жуткой ночи с жарко горящими свечами возле гроба отца.

Он снова представил знойное лето, золотой душ лучей, падающих на белый дворец, утопающий в зелени, полутёмную и прохладную бильярдную на первом этаже - в бильярд играть любил особенно! А ещё любил ездить по горной дороге верхом на белой спокойной лошади. Над головой - синь неба, жаворонок. А внизу - тоже синь, только морская. И океан пахучего морского воздуха. И всё это - рябит там, греется... Дух захватывает от этой немыслимой красоты, не хочется и умирать никогда.

Вот ещё кто понимал Крым по-настоящему - художник этот... армянин из Феодосии, академик Айвазовский. Да, надо уезжать в Ливадию!

"Интересно, почему всё же отец отдавал предпочтение Мишке? Какая нелепость, одного сына любить, а другого не любить. Может, потому, что Мишка был последним в семье - младшеньким? Да нет, тут было что-то иное... Ведь и мать долго любила только Мишку".

Увидал текст отречения, который прислал Алексеев шифрованной телеграммой из Ставки, и тут же явилась мысль: никто и никогда не любил его самого. Стало горько, обидно. Он, вписавший в 1897 году в анкетные графы всероссийской переписи населения: "звание" - "Первый дворянин", "род занятий" - "Хозяин земли русской"; он, которого все боялись и перед которым трепетали; он, отрубивший кинжалом крестнику-сироте фрейлины Агнии Занотти пол-лица вместе с языком и подбородком (лишь за то, что мальчишка, не по подумав, передал княгине Палей рассказ Занотти о том, что Алиса гадала у неё на генерала Орлова, влюблённого в Алису. Естественно сплетня пошла гулять по великокняжеским усадьбам. Петруша даже не подозревал по юношескому разуму, что о таком при Дворе говорить нельзя), он, царь, сейчас сам был в растерянности и трепетал: и оттого, что его никто не любит, и перед своим будущим. Мальчишка тот почти мгновенно умер тогда на полу, истекая кровью. А юную фрейлину Алисы, Анну Танееву, видевшую это (случайно вошла в комнату, когда парнишка уже упал), он напугал до смерти, схватив за руку и хрипло выкрикивая: "Вот, смотри, что бывает за грязные сплетни! Такое же будет и за разглашение событий в царском дворце! А теперь - иди..."

Боже, как ненавидел он себя за ту зверскую вспышку гнева! Да и откуда оказалось в нём столько злобы?.. Ведь тот мальчик был лишь поводом к тому, чтобы сорвать на нём зло за нелюбовь к себе других. Часами стоял потом по ночам на коленях перед иконой Божией Матери и просил прощения. Дал ей обет сдерживать впредь свои чувства при любых обстоятельствах. Но мальчика было уже не вернуть, а Танеева, хотя и хранила эту жуткую тайну, никогда уже не глядела ему в лицо - наверное, боялась встречи с глазами убийцы. У самой-то глаза были такой ангельской чистоты и невинности, что он заказал (через Алису, которая всё знала о тайных похоронах мальчика и муках мужа перед глазами её фрейлины) написать небольшой портрет Анны. Художника, видимо, тоже поразили глаза Анны - он сделал её портрет настолько схожим с нею, что Николай повесил его в своем кабинете и смотрел, как на нечто святое. После этого Алиса подружилась с Анной и ни в чём ей никогда не отказывала. Анна откликнулась на дружбу признанием какой-то своей тайны, о которой Алиса не захотела говорить, сказав лишь 3 слова: "Она - действительно святая!"

Потом во дворце появился ещё один святой - "старец Григорий". Однако избежать наказания Божия за совершённый грех, как выяснилось теперь, так и не удалось: ни молитвами, ни обетом, ни просьбами о прощении. В 1904 году родился сын, у которого не свёртывалась кровь. А через год началась революция, у которой нашёлся защитник. Им оказался генерал-губернатор Забайкалья в Чите генерал Холщевников, уважаемый всеми за ум и рассудительность. Ну, и как должен был поступить император по отношению к человеку, не захотевшему должным образом подавить в своей губернии бунт? Естественно, отдал его под суд. И что же началось после этого? Приезжает в Петербург 18-летняя дочь Холщевникова за помилованием. Разумеется, не принял её. Тогда она пробилась каким-то образом на приём к военному министру, генералу Редигеру. Какой умница был Александр Фёдорович! Почтенный отец семейства. Седой, подтянутый (правда, большой либерал, и надоел своими учёными докладами о строительстве военных фортификаций и крепостей), а не устоял перед девчонкой! Говорили, красавица. Влюбился, видите ли, до беспамятства. Дошёл до синода, оставил семью, чтобы сойтись с этой красоткой. Добился (за спиной монарха!) пересмотра суда над Холщевниковым и - выпустил того на свободу. Что оставалось делать?.. Идти против закона? Вспомнил свой грех, наградил военного министра Редигера за "хорошую службу" орденом, и - турнул в отставку, назначив в 9-м году на его место старикашку Сухомлинова.

Чем не Божие наказание? Ведь сам выбрал его себе - понравился в Киеве на ученьях. Откуда же было знать, что и этот кончит любовью к молоденькой!

А кончилось скандалом пострашнее редигерского - на весь мир. Да ещё мать поссорилась с Алисой: "Гессенская психопатка", видите ли! Укатила в свою Данию.

Мысли опять вернулись к первому Божию наказанию - к первой революции, к шествию, которое устроил поп Гапон к Зимнему дворцу. Чиновники, как водится, всё переврали о целях, ну и отдал по совету дяди Николая Николаевича тот безумный приказ: стрелять в бунтующую толпу! А оказалось, в безоружную, с иконами. На весь мир ославился: не дядю народ нарёк "Николаем Кровавым", а царя. А то 9-е января - "кровавым воскресеньем". Об этом писали все газеты мира. И тут же новые статьи кругом: писателя Горького посадили в Петропавловскую крепость, совсем, мол, нет в России никакой демократии. А посадил-то Горького генерал Джунковский больше из-за ревности, нежели за участие в революции.

Как Божие наказание вспомнился и зимний день 25-го февраля 1912 года. Мать прикатила тогда к себе в Гатчинский дворец и пригласила к себе для "беседы" камергера Двора Родзянку, послав за ним своего генерал-адъютанта Озерова. Оказывается, "боров" собрал против Григория, которого весь Петербург называл уже "Гришкой Распутиным", целый воз компрометаций, и мать решила его выслушать. А выслушав, примчалась из Гатчины в Царское и выплеснула на своего сына - он ничего ещё к тому времени не знал - целый ушат помоев. Прозванная Алисой "Гневною", она чуть ли не визжала:

- Ники, когда твоя психопатка прекратит марать нашу корону?

Увидев перекошенное злобой лицо матери, он остолбенел:

- Но, в чём дело, маман? Вы можете объяснить, прежде чем?.. Что же вы так!..

- Сядь, и выслушай меня внимательно! Нельзя позволять жене... доходить до личной переписки... с этим вашим... распутным мужиком! Который - сам измазался во всех смертных грехах и марает ещё и твою семью! Если... твоя жена... не помнит, что носит корону огромного государства, то ты - не имеешь права забывать об этом! Ты - становишься посмешищем всей Европы! Не хватает ещё, чтобы её письма - попали в газеты!

- Мало ли что газеты пишут.

- Перестань! Когда это случится, тебе останется только застрелиться! Боже, какая мерзость, какая мерзость! - Мать разрыдалась. - Ты бы видел эти гнусные фотографии вашего "свя-того"! С голыми бабами, в бане! А она с ним переписывается, шлюха! Бросает корону из одной помойки в другую. Место этой идиотки - в темнице, за решёткой, а не здесь! Тебя окружают одни негодяи! Я же говорила тебе тогда... что тебе нельзя доверять государство! Ты не можешь справиться даже с бабой! Разведись с ней, Ники! Или вы погубите всех... - Всхлипывая, мать принялась цитировать выражения Алисы из её письма к Григорию. Ошибки быть не могло: он знал стиль жены, и густо покраснел. А мать не унималась:

- Ты - тряпка, а не император! Об тебя она вытирает свои поганые ноги! Способна только на мерзости... Не могла даже родить тебе нормального, здорового ребёнка! Боже, если бы всё это видел твой отец, он разорвал бы тебя, тряпку, на части...

Это было уже слишком. Он вышел от неё вне себя и помчался в покои Алисы. Вероятно, на нём не было лица от гнева и возмущения. Алиса перепугалась:

- Ники, что с тобой?

Не отвечая, отвесил ей полновесную пощёчину, так, что загорелась щека. Его прорвало, наконец, злобою к ней:

- Стерва! Как ты могла до этого дойти?!. Ты же - императрица, а не...

- В чём дело, Ники? - заверещала жена, даже не обижаясь, не чувствуя боли. При другой ситуации она закатила бы истерику, а тут испугалась и только дрожала вся.

- Твои письма... к этому мужику... попали в чужие руки! И могут попасть в печать! Что ты наделала?!. Сколько ты будешь позорить меня?

- Я знаю, это - всё твоя мать!.. - выкрикнула Алиса. - Как только она появляется в нашем доме...

- Это - её дом! Корону ты получила от неё! А письма развратному старцу писала ты, а не моя мать!

- Но корону ты получил благодаря мне! Не забывай этого! Если бы не я - царём сейчас был бы её любовник! Шерва-вшидзе, за которого она вышла замуж.

- Прекрати!.. - Отвесил ей ещё одну оплеуху. Видимо, поняла, что он может убить её, как того мальчишку, и убежала, чтобы не доводить до последней черты. А на другой день сказалась больной.

Его трясло ещё долго. С тех пор стал напиваться у себя в кабинете.

Встреча с Родзянкой, которому сначала отказал в приёме через Коковцева, произошла не по его воле - Родзянко почему-то сам прибыл к нему на доклад. Не утерпев - хотелось всё-таки узнать всё из первых рук - он его принял.

После ухода толстяка, Алиса навсегда его возненавидела. А вернувшийся из Сибири Григорий, которому она всё рассказала, произнёс свои зловещие слова: "Я знаю, что злые люди подстерегают меня. Воля ваша, слушать меня или не слушать. Но если вы меня покинете, то потеряете и сына, и престол через 6 месяцев..."

И всё-таки он не поверил ему тогда. Вскоре застрелился дворцовый комендант генерал Дедюлин, написавший предсмертное письмо против "Распутина". А потом прибыл на приём председатель Совета министров Коковцев с требованием удалить Григория от Двора, и он пообещал ему:

- Я сам скажу этому старику, чтобы он уехал...

- Должен ли я полагать решение вашего императорского величества окончательным? - спросил премьер-министр осторожно, словно не верил.

Что оставалось? Не выкручиваться же перед своим министром!

- Да, это моё решение, - ответил ему.

Коковцев ушёл довольный - по лицу было видно, что готовится принять какие-то меры. А вот у самого - не полегчало на душе: знал, как встретит такое известие Алиса. Впрочем, отношения с нею испорчены были всё равно.

И всё же он тянул с отказом Григорию от Двора. Надеялся, что всё как-то произойдёт само собой. Весной должны были уезжать всей семьёй на отдых в Ливадию, "старец" останется в Петрограде, и Коковцев - он тихо распорядится об этом - удалит его в Покровское сам. Дальше - видно будет...

Каково же было удивление, когда новый дворцовый комендант, генерал Джунковский, заявился в царский салон и доложил, что в поезде с ними едет и Распутин. Надо было на что-то решаться самому - на Коковцева теперь не повалишь, что это он отправил Григория в Сибирь. Отдых в Крыму и примирение с женой, о котором так мечтал, рушились на глазах. Но и себя не хотелось ронять перед министрами и светом. Пробормотал:

- Это... нахальство.

Маленький, хрупкий, Джунковский молча вышел. По лицу видел - готов на всё. "Ну и пусть... Устал... разберутся..."

Говорили потом, якобы Джунковский избил "старца" и на станции Тосно вышвырнул его жандармам. Те препроводили Григория на его родину. Отношения с женой остались натянутыми, не радовал ни новый дворец, ни лазурное море. Пьянствовал с Ниловым да играл в бильярд, вот и весь отдых.

6-го мая прибыл вместе с другими министрами Коковцев - поздравить Алису с днём её тезоименитства. Куда там, повернулась холодной спиной.

После этого больше не сопротивлялся - надоело. Пусть вызывает своего "святого" в Ялту, пусть делает, что хочет, только оставит в покое. Не вникал в подробности и тогда, когда Григорий прикатил, и его устроили в Ялте в гостиницу под чужим именем - даже паспорт сделали на фамилию Никонова. Видеть его - не хотелось.

Кончилось лето. Жили опять в Петергофе, но вокруг была пустота, одиночество. И хотя "старец" уехал к себе в Покровское и не мешал, опять он часто напивался и в таком виде приходил иногда к одной горничной - не молодой, но умевшей молчать. Потом - не мог себя видеть в зеркале, и опять пил, томясь от своей жизни и одиночества. Единственной отрадой был сын, с которым вместе гулял, разговаривал, отвечая на его детские вопросы.

И вдруг мальчик заболел. Ему становилось всё хуже и хуже. Призывая на помощь лучших докторов, жена осунулась, побледнела. Врачи отвечали на их вопрос, что они не боги...

А 23-го октября, несмотря на то, что сыну стало совсем плохо, Алиса повеселела. Оказывается, прислал телеграмму Григорий: "Господь Бог увидел мои слёзы, и теперь наследник останется жить".

Мучился в тот день вопросом: откуда мужик узнал о болезни Алёши? Неужто и впрямь святой? Мальчик резко пошёл на поправку и выздоровел сам. Почему? Его, отца, это потрясло.

Тогда снова поверил в божественную силу, заключённую в этом греховном, много повидавшим, мужике. С тех пор уже бесповоротно стал считать его своим талисманом и вернул, на радость жене, ко Двору. Алиса тут же простила ему всё и, помирившись, радостно выкрикивала:

- Ники, а что я тебе всегда говорила?! А ты - не верил... Не верь больше другим. Обещай мне это, и всё будет хорошо. Не бери больше греха на душу.

Он обещал. Но грех на душу брал, правда, иного направления. Уволил в отставку министра внутренних дел Макарова, которого любил за усердие, но которого... не любил Григорий. Пришлось назначить на его место черниговского губернатора Маклакова, угодившего Алисе ещё в то лето, когда убили в Киеве Столыпина. Николай Алексеевич Маклаков был хорошим лицедеем, умел подражать, напялил на себя шкуру чёрной пантеры и покорил Алису, улёгшись у её ног и лизнув ей туфлю, как настоящий зверь. Гостеприимный и весёлый человек...

А вот Макаров, который вынужден был уходить в незаслуженную отставку, чуть не расплакался: "За что?" Чем он мог утешить его? Правды всё равно ведь не скажешь. Досадно, что грехи этого рода приходилось совершать довольно часто: "святой старец" не придерживался Божиих заветов о прощении врагам своим. Напротив, был злопамятен, а министров, которым он мстил, оказалось немало.

Сложна человеческая душа, сложен и путь человеческих чувств и воспоминаний. Всё в голове и душе Николая перепуталось от горя и страха перед отречением - скакало и кувыркалось, не поддаваясь ни разуму, ни хронологии событий. Опять его вынесло на далёкое прошлое, казалось бы, уже покрывшееся пеплом сгоревшего времени.

Шла с Японией война, к которой привели своей дурацкой политикой Безобразов и Плеве. Начались бедствия, поражения на море и на земле. Приходилось подписывать смертные приговоры за преступления. Так учили его править государством. Да и подписывать бумагу, присланную из суда, это же, в конце концов, не самому убить. Взять - и убить. Человек совершил преступление, ты - лишь утвердил решение суда, отказав в помиловании. Законы должно соблюдать, иначе зачем же тогда они? Но... разве сам - был безгрешен? Не развратничал в молодости, когда окончил ученье и вырвался на "свободу"? Покойный дядя, Сергей Александрович, лично давал ему там, под Петергофом "уроки любви". И все в их кругу считали это геройством. А потом "геройство" дошло до того, что с братом Жоркой по очереди спали с балериной Малечкой Кшесинской. А ещё была история с еврейкой, которой наобещал жениться, лишь бы отдалась. Узнали родители, сослали беднягу в Сибирь. В общем, и сам немало наделал постельных "подвигов". И кончил тем, что убил мальчика. А сколько было на совести других мерзостей - диких пьянок, скотских выходок? Всего и не счесть. О какой там нравственности могла идти после этого речь! А потому и не судия он другим: ни жене, ни Распутину.

Хорошо помнил, что, придя к такому выводу, начал впадать в страх и мистику, стал искать спасения в покаяниях, давать себе зароки, обеты. Хотел верить, что Григорий отмолит и его грехи. И, действительно, выглядел сдержанным со всеми и вежливым - из себя не выходил. В глазах - видел это в зеркале - появились тоска и печаль. Зла старался не причинять - помудрел.

Но рок уже преследовал его. Беды посыпались и на этой войне, с Германией. Уступив Алисе и насажав везде немцев, как, например, генерала фон Ренненкампфа, немца с головы до пят (думающего по-немецки, чувствующего по-немецки) - загубил целую армию. Разве можно было это делать, воюя с Германией? И хотя Павел Карлович делал вид, что считает себя патриотом России, сам-то понимал, что и этот "патриот", и другие ренненкампфы насаждают на высокие штабные должности только немцев. В государственном аппарате оказались вскоре одни немцы. Кому из русских людей могло это понравиться? Слышал всюду глухой ропот. Какой-то острослов обыграл фамилию генерала: "Реннен фон кампф". В переводе с немецкого получалось "бегущий с поля боя". Куда уж с такой фамилией командовать? Снял. Да и на фронте происходили сплошные неудачи. Все знали, что из-за Ренненкампфа застрелился, не дождавшись от него помощи на своём участке фронта, русский генерал Самсонов.

Да нет, беды начались ещё в 5-м году, когда пришлось самому сочинить по армии и флоту тот позорный витиеватый приказ: "Порт-Артур перешёл в руки врага.

11 месяцев длилась борьба...

... перенеся все лишения... испытывая нравственные муки...

... Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите...

... Вдали от Родины легли вы костьми за Государево дело...

... Доблестные войска Мои и моряки! Да не смутит вас постигшее горе!.. Сокрушаясь и болея душой о наших неудачах и тяжёлых потерях, не будем смущаться. В них русская мощь обновляется, русская сила крепнет, растёт".

Это надо же: "да не смутит!" Стало быть, нет совести, что ли? Известно же было всем, что "незабвенные русские люди легли костьми" вовсе не за государственное дело, а из-за бездарности государственных людей - безобразовых, плеве, рожественских, да и многих романовых, севших не в свои кресла.

Сколько подлейшей лжи, фарисейских слов накрутил! И на всё это пришлось идти, чтобы не взбунтовался народ. Чтобы пить потом коньяки, есть осетров и сохранить за собою корону. Некуда уже было деваться. Все - как вот и сейчас - выли: "Спаси, Господи, люди твоя...".

Ну, и продолжали поднимать тосты потом за "русский народ", который сами же гробили, как и все предыдущие подлецы, прикрываясь "государевым делом". А мне пришлось писать: "не будем смущаться". До нас, мол, так делалось, авось и после нас ничего не изменится: русского народа - что сельдей в море, на всех хватит. Не лучше, выходит, и сам, коли позволял... А беды так и шли одна за другой, словно наваждение какое. Министров порядочных уже не стало, да и в стране началось гниение во всём. Вот тогда и повалили всё... на Распутина.

Как они его зверски убивали! Отравили, стреляли в упор, проломили голову и живым бросили с моста через Невку в прорубь. И кто? Юсупов и Пуришкевич - не в счёт, чужие. Брат по крови! Вот до чего дошло. А когда приказал начать следствие по убийству, чтобы наказать виновных, так и остальные "великие" родственники явились сразу с протестом. И Павел Александрович, отец Дмитрия, и отец Ирины Юсуповой, дядя Сандро. Совали мне в нос сразу 17 великих подписей. Даже тётку, королеву Греции, уговорили подмахнуть. Недаром Алиса возмутилась: "Это - революция в доме Романовых"! Чего же тогда ждать от рядовых подданных России? Да и чем недовольны-то? Подумаешь, выслал Дмитрия - на время - в Персию! Мука это, что ли? Юсупова - в родное имение, под Курском. Много ли дела? А что поднялось!.. Из-за одной - кстати, вежливой - строчки, которую позволил себе написать на их письменном протесте: "Убивать никому не дано права".

От тяжести воспоминаний отвратительной сцены прикрыл глаза. Но и теперь, словно наяву, слышал злобный захлёб великого князя Павла Александровича:

- Да! - выкрикивал он. - Убивать - никому не дано права. Кроме тебя, помазанника Божия! Который и сам не прочь, и смертные приговоры десятками подмахивал! Между выпивкой и игрой на бильярде...

Какие они родственники после этого? Ненавидели всю жизнь. При Доме Романовых заведено каждый год первого января целовать руку царю и царице. А как высказался об этом в яхт-клубе великий князь Николай Михайлович, не явившийся на эту церемонию? "Пусть ручки этой стервы целуют Рубинштейны и Протопоповы!.." Каково! Мнит себя историком, наглец. Культурным человеком...

По назначении высылки из Петрограда уехал сразу в Киев. Жаловаться бывшей императрице. Маман это только дай, рада небось...

С тех пор словно сломалось что-то внутри. Незаметно остался в полном одиночестве - все стали чуждаться, осуждать за глаза, как будто только он виноват во всём, что натворили и творится везде. Теперь вот настал час расплаты. А где же они, помощники? Одному, что ли, за всех?..

Отчётливо видел перед собою лица и мундиры сподвижников всех лет: высокого и грузного Сергея Витте ("Безносого" по злому выражению Алисы), породистого и болтливого старика Коковцева, жирного Святополка-Мирского, хитрого Булыгина, сменившего потом Святополка. За министрами, как и подобает, начали печатать в памяти свои генеральские шаги Стессель, Куропаткин, дворцовый комендант Гессе, благоухающий всегда французскими духами. На миг даже почудилась генеральская вешалка во дворце - сплошные красные подкладки на шинелях и витое золото погон. Придворная, ушедшая в небытие, Россия!..

При Дворе остался с тех лет только граф Фредерикс, высохший от старости и, словно побитый молью. Держал потому, что дальний родственник Алисы. Да, меняется придворная вешалка, время идёт. Вот уж и новых министров арестовали - сразу всю вешалку долой...

А мундиры - останутся прежними, в этом не сомневался. Значит, и порядки должны быть прежними?.. И трон?.. Задумался.

"Да нет, трон-то - уже шатается, не удержаться на нём теперь и Михаилу. Какие уж тут порядки...

Алиса в 5-м году завела правило ходить в Андреевский собор, к иерею Иоанну. А по вечерам я садился играть с нею в русские шашки. Любимые! Так ничего больше русского, кроме еды и шашек, и не полюбила. Даже языка! Очень сильного и меткого (уж я-то могу сравнить). Это были наши последние дружные дни. Жили тогда в Петергофском дворце - Александровский в Царском Селе почему-то не нравился (кажется, из-за его портретного зала), а Зимний - надоел. И вдруг - сдали Порт-Артур.

Вот когда всё началось!.. Пришлось Петра Даниловича Святополка сменить на Булыгина. А тот придумал сразу "Думу" при правительстве на манер английского парламента, и пошло оно и поехало...

14-го мая адмирал Того разбил в Корейском проливе эскадры адмиралов Рожественского и Небогатова; не стало почти всего Балтийского флота. А это - 300 с лишком миллионов рублей золотом! Не шуточки, а судить некого...

Чёрная весть эта застала нас в парке - стрелял ворон из лёгкой винтовки. Алисе нравилось: взвизгивала, и я почти не мазал. А вот Россию, выходит, прохлопал - принесли телеграмму...

Тут уж стало не до ворон, и Алисе не до восторгов. Вспомнил, что не прислушался к Витте по вопросу "неверной политики с японцами". Пришлось опять его ставить во главе кабинета министров и посылать в Портсмут мириться с японцами. И ведь как он там ловко повёл дело! С победителями!.. Даже непонятно было, кто же побеждённый?

А я - опять испортил ему всё... Потому что Алиса ненавидела его, злую кличку придумала...

Господи, она всегда почему-то ненавидела лучших! И умела разжечь к ним недовольство и у меня, говоря, что они-де выставляют себя умнее императора, заносчивы. Играя на моём самолюбии, добивалась их смещения с постов. А если не соглашался, появлялись слезы, истерики, затяжные болезни. И я, лишь бы не видеть всего этого, не слышать, сдавался. Не хотел, чтобы расползались слухи о её болезни, ненормальных выходках. А началось это в первом году нашего нового века.

Кто её только ни лечил! Но она больше доверяла всяким юродивым, гипнотизёрам, а не врачам. У неё развивалась прямо-таки фатальная вера в "святых людей", всякую дьявольщину, потусторонние силы. Когда разговаривала об этом со мной, глаза расширялись, лицо горело странным вдохновением. Доходило до того, что и сам переходил на её страстный шёпот и оглядывался - нет ли кого за спиной? А каково было слушать её и видеть в такие минуты!..

- Я живу на каплях и валюсь в постель, как мёртвая! - выкрикивала она. - Меня гнетёт ощущение предстоящей беды, и я не вижу никого, кто мог бы меня спасти.

Огромные горящие глаза, лицо, покрытое горячечными пятнами. Страх, отшатывающий её голову к стене. Озирающаяся поза...

Нет, видеть это невыносимо. Особенно, если мучила мания преследования. Во рту - папироса за папиросой. Пальцы дрожат, губы дёргаются. А ведь была ещё совсем молодой.

Он любил её, а мать - ненавидела. "Психопатка! Даже в церкви молится - из ниши! Как мышь! Мы должны быть все на виду. А она - императрица России - прячется там, за тёмной занавеской! Позор..."

Действительно, позором и кончилось, когда поехали во втором году к королевскому Двору во Францию. Дрожала там, всё время пряталась. Французы взрывали в нашу честь петарды и запускали фейерверки, а ей казалось, что её хотят убить.

И вдруг сама нашла там себе лекаря, этого вонючего Вашоля, который принялся её лечить. Лысый, плюгавый, со странным внимательным взглядом. А ей - видите ли - помогает. Чуть ли не "Мессия", которого всю жизнь ждут и в которого верят евреи.

Пришлось выписать его к себе в Петербург. А когда выяснилось, что это всего лишь ученик мясника из Лиона, мошенник и к тому же еврей, выгнать было уже невозможно - началась истерика. Которая сразу кончилась, как только уволил из секретной службы невинного человека, привезшего правдивую весть о Вашоле. А этого мясника пришлось произвести в генерал-майоры медицинской службы и присвоить ему научную степень.

Кто мог понять тогда мои чувства? С кем я мог поговорить по душам, с кем посоветоваться? Мать, узнавшая, кто такой на самом деле этот Вашоль-Филипп, устроила мне в Киеве такой скандал, хоть уши затыкай. А понять, что выгони я этого шарлатана, в Петербурге меня будут ждать истерики почище её собственных, не хотела. Как не понимала и того, что, выступая против Вашоля, она станет для Алисы ещё непереносимее, а я окажусь в настоящем аду. Вот почему я выбрал решение, несущее Вашолю чин действительного статского советника, а себе - относительный покой, хотя и знал, что мой поступок вызовет в глазах придворных лишь изумление.

Первым изумился дворцовый комендант генерал Гессе: пытался "открыть" мне глаза. А я не в силах был "открыть глаза" подчинённому на свою семейную жизнь и оборвал его: "Ведь я не лезу в ваши домашние дела? Так будьте любезны не вмешиваться и в мои!" А что ещё оставалось?..

Наверное, все считали потом меня ненормальным. Вот это - мучило более всего. Но выхода не было, стал раздражительным, много пил. А жена твердила: "Россия - унылая снежная равнина. А Петербург - столица подлецов и мерзавцев! Я знаю, меня здесь не любят. Но и мне тут никто не нравится!" И - припадок...

Она всех подозревала в том, что хотят испортить ей жизнь. И потому портила жизнь всем сама. Принялась окружать себя немцами. А Вашоль вдруг уехал - сам.

Не успел я, как говорится, вздохнуть от радости, как по его рекомендации во дворце появился другой шарлатан - какой-то Папюс. Этот начал устраивать спиритические сеансы. Потом приехал из Вены профессор Шенк и стал лечить Алису гипнозом.

Прошло время, и князь Оболенский, мой личный флигель-адъютант, знавший, что Алиса беременна и страстно ждёт сына, рассказал о каком-то "святом отроке", угадывающем будущий плод. И вот во дворце уже новый юродивый: мычит, ползает. С ним - какой-то мужик, который переводил мычание. На юродивого "находило", и он довёл своим "даром Божиим" Алису до того, что впала в истерический припадок. Пришлось этих юродивых прогнать, но их сменили другие - Вася-странник, Матрёна-босоножка. И, наконец, во дворце появился постоянный "Божий человек", долгожданный "спаситель", на котором Алиса остановила свой окончательный выбор: "старец" Григорий. В этого она поверила сразу и безоговорочно, хотя газеты о нём писали такое, что уши вяли. Однако Григорий Распутин произвёл сильное впечатление и на меня. Тихий, умный, ласковый. Мало ли чего не наврут в газетах! Обрадовался, глядя на утихшую, успокоившуюся жену. Да и не верилось, что простой мужик, крестьянин, который стоял передо мною, мог вытворять штуки, о которых писали газеты.

И всё-таки решил посоветоваться с отцом Феофаном. Тот, правда, греховность Григория подтвердил, но объяснил это убедительным церковным догматом: покаяние-де приходит с грехом, оттого и грех богоугоден, ибо он тоже от Бога. Добавил:

- Григорий и сам не таил от меня своех грехов, кои бесчисленны и богомерзки. Но в сём грешнике царит такая могучая сила покаяния, что я почти ручаюсь за его вечное спасение. Христос давно глядит на него... - Это произносил архимандрит!

После уж, когда начались доклады министров о "старце"-распутнике и требования убрать его, сам пришёл к простому размышлению: осуждать Григория за его поступки - ханжество, ибо все люди, в смысле тяги к распутству, одинаковы. Дай им возможность творить, что им хочется, и они станут поступать не лучше этого мужика. Сам поступал не всегда лучшим образом... В чём же тогда разница? Все одним миром мазаны...

В общем, заступался за него. Во-первых, долго верил в него, как в свой талисман. Да чего там "долго", вот же и сейчас те самые мысли: "Был бы Григорий жив, ничего этого... с отречением, глядишь, и не было бы! Видно, недаром он сказал нам тогда, после первого напора Родзянки: "Воля ваша, слушать меня или не слушать. Но ежли вы меня покинете, то потеряете и сына, и престол через 6 месяцев..." И ведь оказался пророком. Сколько тут прошло, после его смерти? А уж вон как сразу всё завертелось! Значит, была всё же какая-то в нём святость? В этом, видно, придётся убедиться ещё не раз... Хорошо, что хоть похоронили мы его тогда с Алисой по-человечески. Правда - как воры, ночью. Раскапризничались офицеры охраны в Царском Селе: уйдём в отставку! Вот и пришлось отказаться от захоронения в соборе. Ну, да, может, Бог зачтёт нам: всё-таки похоронили, как святого, сами. И Вырубова молодец - предоставила свою дачу для могилы. Бог нам этого, авось, не забудет..."

"А во-вторых, было приятно - чего уж скрывать от себя самого? - что все эти умники... не могли справиться без убийства с простым мужиком. Искали всё время моей царской поддержки для этого. Чего же тогда стоили они сами? А если б этому крестьянину да их чины, образование..."

Унижаемый в своём доме женою, Николай Второй часто наслаждался унижением своих министров тоже, даже не задумываясь о причинах этого наслаждения. А ведь причина была простой: желание возмездия. Алисе мстить невозможно, и обиженная душа мстит там и тем, где это возможно.

Дойдя в своих путаных рассуждениях до Распутина, Николай Второй неожиданно для себя начал впадать в обиду и на только что оправдываемого им Григория, от которого часто зависел, но которому не мог мстить. Теперь, распаляясь против него, он трезво подумал: "Женой управлял не я, а тихий на вид Григорий. А я, царь, только исполнял их желания. Уставая от чужих интриг и от собственной жизни, я подписывал указы о перемещениях министров и генералов. Эта чехарда была, вероятно, разрушительной для государства. А я верил не Родзянке, а жене, которая находилась под влиянием Распутина, которому я даже сменил фамилию на Новых. Вот ведь как всё получалось. Гораздо сложнее, чем кажется всем со стороны. Да, я поступил недальновидно, влепив председателю Думы высочайший выговор, чтобы не лез не "в своё дело". Рассорился с ним. Получилось, нанёс вред и себе, и государству.

Наверное, и перед выездом из Петрограда я зря схитрил, заготовив сразу 3 варианта Указа на роспуск Государственной думы, надеясь, что время покажет, какой из них лучше. А вышло, что запутал этими вариантами сам себя и утвердил самый жестокий и 4 дня назад отослал его из Ставки в столицу. Генерал Алексеев, правда, удерживал: "Что вы делаете, ваше величество? Это же произведёт в государстве взрыв!" Теперь не воротить, дело сделано, с него-то, видимо, и началось крушение. Выходит, и Алексеев был прав: взорвалось. А я... никого уже не слушал..."

Стоя возле окна вагона, Николай Второй опять закурил и, отрываясь от тяжёлых воспоминаний, вздохнул. День давно истлел и померк где-то за ледяным историческим озером. Уже не различалась вывеска "ПСКОВЪ" через другое окно - там замельтешил пошедший сверху снежок. Перед глазами дёргалась на ветру дверь какого-то сарая, сорванная с верхней петли и распахнутая. Ветер злобно её рвал, качал, пытаясь перекосить и сбросить с петель совсем - унести вместе с вихрями снега. "Хозяина нет, что ли?.."

Отойдя от окна, Николай сел и закрыл глаза. Делегатов от Думы, выехавших, как сообщили утром из Петрограда, всё ещё не было. Он должен подписать манифест в их присутствии и передать им. "Вероятно, будут ошарашены моим решением: не Хозяин более, сорван ветром революции..."

"Неужели не согласятся на Михаила?.." На этой мысли сознание расползлось, превращаясь в какой-то сон, и тело расслабилось. Очнулся от дребезжащего в тамбуре голоса Фредерикса:

- Государь император сейчас выйдет. Его величество в своём вагоне.

Николай открыл глаза. Темно. Кажется, задремал сидя. Он поднялся и посмотрел в окно, в ту сторону, где желтели огни станционных фонарей.

Выяснилось, приехали думские - Гучков и Шульгин. Слышно было, как Гучков проговорил, что сначала хотел бы повидать генерала Рузского. Однако встречавший их полковник Мордвинов потянул обоих к салон-вагону - сюда, мол, прибудет и Рузский.

В желтоватом свете, падающем из освещённых окон соседнего вагона, показался худющий и высокий старик Фредерикс, вышедший на снег вместе с князем Кириллом Нарышкиным. Князь был одет, а Фредерикс вышел с непокрытой головой, в мундире с аксельбантом. Дряхлый, больной. Желтовато-седая голова дрожала.

Надо было перейти в салон-вагон. Пошёл, как был, в красной черкеске - шут с ними, теперь всё равно. В тамбуре задувало, когда переходил. Поеживаясь, поспешил в салон.

Как только вошёл, сразу увидел и узнал в сидевших стриженого под бобрик, но бородатого Гучкова - он был в больших тёмных очках. "Для прикрытия совести надел, что ли?" И сразу остро пожалел, что не посадил его в тюрьму. "Да и Конституцию не дал вовремя зря. Чего, дурак, испугался? Подумаешь, новая штукатурка для империи! Так старая-то - всё равно ведь обвалилась... Зато, может, уцелел бы весь дом. И все стены и стропила остались бы прежними. А так... и самого теперь ещё выгонят из дома... Сорвана дверь!"

Шульгин оказался с голым лицом. Этого знал плохо. Кажется, издавал в Киеве какую-то газетёнку или журнал. Ещё что-то слыхал о нём в связи с делом Бейлиса, перед самой войной, за год или два.

Оба сразу вскочили, приветствуя его, представились, что прибыли по поручению Государственного Комитета думы. Газетчик ещё и назвал себя - Василий Витальевич. На вид - под 40, не больше, но из-за щетины на лице казался старше. "Не побрился, подлец! И костюмы мятые у обоих. Какое неуважение!.."

Подавая руку, успел заметить по вежливости поведения, что неряшливость вида и костюмов - не от пренебрежения; не было, вероятно, условий в дороге.

- А где же Николай Владимирович? - спросил Фредерикс, не видя в салоне Рузского. "Этому - больше всех не терпелось, а теперь - так и нет его, когда в нём надобность! Ну, как же, есть возможность поиздеваться над императором!.." Фредерикс, извиняясь за чужую неучтивость, о которой ещё 3 дни назад не могло быть и речи, пожимал плечами, кланялся. Исправил неловкость генерал Данилов, сидевший в углу салона никем не замеченным. Он тихо пояснил, что Рузский просил его предупредить, что вынужден из-за телеграфа чуть-чуть задержаться и потому немного опоздает.

"Ну что же, нет, так нет, не велика птица, обойдёмся и без него..." Приглашая всех садиться, протянул руку в сторону большого квадратного стола у стенки вагона, обшитой зелёным шёлком, и пошёл к нему тоже. Возле стола, не садясь, остановился. Стояли и гости. "Не посмели, сукины дети: ждут, когда сяду. Может, не посмеют и дальше?.. Или всё-таки заставят подписывать в пользу сына? Хоть молитву твори!.."

Сколько бумаг - всяческих! - подписал он за 23 года правления Россией! Бывало, и не хотел, но было надо. А против этой бунтует и сопротивляется вся его душа.

Сел возле стены, где был лишь его стул.

По другую сторону стола, сели Фредерикс, Гучков и Шульгин. Шульгин оказался от него наискось, Фредерикс напротив. Рядом со стариком присел Кира Нарышкин. В углу салона, по-прежнему никем не замечаемый, тихо держался черноволосый генерал Юрий Данилов с белыми погонами на плечах. Наконец, вошёл и тощий Рузский. Поклонился всем и занял место между Фредериксом и Шульгиным.

Время было уже позднее, чего тянуть. Слегка наклонив голову в сторону Гучкова, дал знать, что готов слушать.

Гучков, явно волнуясь, начал:

- Ваше величество! Мы прибыли от имени временного Комитета Государственной думы... чтобы дать вам... нужные советы... как... вывести страну из тяжёлого положения. Петроград - уже всецело... в руках движения. Попытки фронта - не приведут ни к чему... так как всякая воинская часть... перейдёт на сторону движения... как только подышит... воздухом Петрограда.

Рузский поддакнул:

- Совершенно согласен с Александром Иванычем! Я, например, никаких запасных частей... послать в Петроград не смогу...

- Поэтому, ваше величество, - продолжал Гучков глухим голосом, не глядя в глаза и всё время прикрывая лоб рукой, словно желая сосредоточиться или прислушиваясь к себе, - всякая борьба - для вас бесполезна. Совет же наш заключается в том... что вы должны отречься от престола.

Слушал подлеца, слегка откинувшись, опираясь о стенку, обшитую шёлком, стараясь сохранять отрешённый, непроницаемый вид. Рузский же, высохшая тварь, слушая слова Гучкова о необходимости отречения, наклонился к Шульгину и принялся шептать, подлец, но так, чтобы всем было слышно:

- По шоссе из Петрограда... сюда движутся вооружённые грузовики. Неужели же - ваши? Из Государственной думы?..

Шульгин, кажется, обиделся:

- Как это вам могло прийти такое в голову?..

С облегчением подумал: "Этот, кажется, за меня - переживает..."

- Ну, слава Богу! Простите... - фальшиво извинился Рузский, но... всё тем же громким шёпотом. - Я приказал их задержать...

Гучков принялся говорить дальше:

- Вы не видели, что делается в столице! В Думу явились представители царскосельских воинских частей... и всецело присоединились к новой власти!

Слышать это было обидно: в Царское отобраны лучшие, преданнейшие части. А на поверку получается...

Рузский снова нагло прошептал Шульгину:

- Это - дело решённое. Вчера был трудный день... Буря была...

Еле сдержался, чтобы не выставить негодяя за дверь. Победила привычка держать себя в руках. "Ладно, пусть, хам, тешит себя. Не срываться же из-за него по-жидовски. Кричащий - всегда выдаёт себя и свои намерения наперёд. Слушающий спокойно - оставляет за собою право на неожиданный ход. Но - каков мерзавец!.. Посмел бы он так неделю назад!.."

Гучков, выждав Рузского и показывая это - отчего тот, наконец-то, смутился - продолжил:

- Я понимаю, ваше величество, что мы предлагаем вам решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг... я готов уйти из вагона и подождать... пока вы примете решение. Но всё это должно совершиться... сегодня вечером.

Ответил ему спокойно:

- Я этот вопрос... уже обдумал. И решил: отречься.

Шульгин начал вдруг, словно бы рассуждая вслух, настолько неожиданно разволновался:

- Революция, господа, начнёт убивать офицеров за то... что они захотят исполнить до конца свой долг присяги... царствующему императору. А ведь это - лучшие офицеры! Надо, чтобы государь сам освободил их от этого... Только он может спасти их. А они нам очень нужны; их надо бы сохранить...

Опять заговорил Гучков:

- Ваше величество, вам придётся расстаться с сыном. Потому что никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довёл страну до настоящего положения.

Вот тут нервы сдали. Чуть не вскочил:

- Нет, я не смогу расстаться с сыном! Поэтому - намерен передать престол... своему брату, Михаилу Александровичу.

- Это - ваша воля, - заметил Гучков. - Хочу только предупредить, ваше величество, что я остаюсь в Пскове не более двух часов. А поэтому прошу вас... сейчас же... составить акт об отречении. Так как завтра я должен быть в Петрограде! С актом в руках. - Он достал из внутреннего кармана пиджака какую-то бумагу, протянул её: - Вот вам... на всякий случай... текст. Который нами был заготовлен, и которым вы - для сокращения времени - можете воспользоваться. Ничего навязывать силою мы не хотим. - Разведя руками, давая понять, что кончил, остальное-де понятно, Гучков произнёс: - И помолясь Богу...

Беря у врага его вражеский текст, тягуче посмотрел, словно хотел запомнить его подлое лицо, спрятанное за большими тёмными очками. "Ну и рожа! Сказано, из подлого, торгового сословия... А вот в автомобиле-то... пуля нашла не его, а князя Вяземского. Зря не повесил, как советовала Алиса. Ну, да теперь уж чего жалеть, теперь надо говорить самому: найти верный тон, веские слова..."

Решил начать просто, спокойно, не делая никакого нажима и аффектаций в смысле "исторической минуты" и прочей ерунды, которая покажется потом смешною и в которую никто не поверит.

- Сегодня... до трёх часов дни... я думал, что смогу отречься в пользу сына моего, Алексея. Но к этому времени... я переменил решение... в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймёте чувства отца...

Последнюю фразу проговорил им тихо и поднялся. Они поднялись тоже.

Хотелось показать им, что спокоен, совершенно спокоен. Пусть так и рассказывают всем, как умеют держаться великие люди даже в минуты тягчайших испытаний.

Прямой, непоколебимый, каким и должен быть император, он пошёл к выходу всё-таки с напряжённой спиной. Тем не менее, услыхал, как Шульгин сообщил Фредериксу, что дом того в Петрограде, подожжённый бунтующими, сгорел, но что жена находится в безопасности.

"Всех занимают житейские мелочи. Фредерикс, конечно же, сразу за платок и к воспалённым глазам. Дом и жена для него самое главное. А то, что сейчас происходит историческая трагедия, быть может, для судьбы всего государства - мелочь. А ведь у этого Фредерикса есть дворец и в Ливадии, и огромное имение под Ельцом, и в других губерниях - не бедняк!"

На выходе чуть не столкнулся с Воейковым, спешащим узнать вести и о своей жене и семье. "Беспокоятся только о себе, а не о судьбе династии, от которой... зависит и их судьба! Об этом они задумаются, сукины дети, потом. А пока... Надо отправить к чёртовой матери всех в Петроград! На кой они мне?.."

Уже в своём вагоне почувствовал, как сдавило горло и к глазам подступили слёзы. Прилёг и лежал так, в смятении чувств и мыслей, около часа. Затем рывком поднялся, сменил черкеску на официальный полковничий мундир, надел фуражку и, прихватив свой текст отречения, который был уже отпечатан на машинке, вернулся в салон, где его терпеливо ждали и поднялись, как только вошёл.

- Вот... Прошу вас ознакомиться, господа. - Он протянул Гучкову листок и снова указал жестом на стол.

И опять они ждали, вытянувшись перед ним, пока сядет первым. Потом расселись и принялись читать и обсуждать. Шульгин, прочитывая куски отречения вслух, всё время радостно подчеркивал, глядя на присутствовавших, что акт отречения идёт добровольно, а не под нажимом представителей Думы. И вдруг, тыча пальцем в одно место в тексте, сказал:

- А вот здесь, ваше величество, желательно было бы уточнить... У вас тут сказано: "... с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены..." Мне кажется, было бы лучше, если к этому приписать: "принеся в том всенародную присягу".

Спросил его с безразличием:

- Вы думаете, это нужно?

- Да. Так будет убедительнее. А в остальном - текст просто прекрасен. Я поражён его ясностью, простотой изложения и лаконизмом. А главное, очень проникновенно всё сказано! - Шульгин взглянул на часы, которые достал из кармашка жилета. Шёл 12-й час, близилась полночь. - И я бы посоветовал поставить время - 15 часов! Когда нас здесь ещё не было, и, стало быть, вы сами, ваше величество, приняли решение об отречении. Все должны знать: что со стороны Думы не было никакого давления! Этим будет доказано, что отречение не вырвано, а написано добровольно.

От тоски хотелось умереть. Посмотрел в окно. На освещённом перроне скапливалась публика, очевидно, уже знавшая от старикашки Рузского о том, что здесь происходит. Были даже дамы в меховых шубах.

Устало сказал:

- Хорошо, приписку сделать нетрудно.

Взял карандаш на столе и сделал в тексте нужное исправление. Но... немного не так, как того хотел Шульгин. А по-своему, чтобы не выглядеть в глазах какого-то газетчика учеником. Хотя мысль осталась такой же. Теперь нужно только подписать, и всё.

Неожиданно представил себе лица европейских королей, которых знал в лицо, недавно решал вместе с ними судьбы людей в государствах. Завтра они будут читать его отречение... Стало не по себе: "Господи!.." Торопливо начал перечитывать написанный текст.

"В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти 3 года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать новое тяжкое испытание России. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно с славными союзниками нашими сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаём наследие брату нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского.

Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том не нарушаемую присягу во имя горячо любимой родины.

Призываем всех верных сынов отечества к исполнению перед ним святого долга повиновением царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний и к помощи ему, вместе с представителями народа, в выведении государства Российского на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России".

Николай.

Город Псков. 2 марта 1917 года, 15 часов.

Всё было верно, продумано каждое слово и его оттенок. В случае если откроется, что хотел заключить с Германией тайный сепаратный мир, в отречении, где он призывает к войне до победного конца, кроется противоречие, которое сразу же отметёт это обвинение. А война до победного конца, идею которого он подбрасывает сейчас, может ещё обернуться такими непредвиденными событиями, что и движение революции захлебнётся в них кровью.

Далее. Отречение не носит в себе и тени позорности, изгнания с престола за какие-либо преступления перед народом. Нет, просто он счёл "долгом совести" уйти сам, чтобы "облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы". Кто тут кому мешал побеждать или объединяться, совершенно не ясно. В этих фразах нет выступления против революции как таковой, которая сейчас его сметает и которую он смертельно ненавидит. Но в них нет и признания собственной помехи "скорейшему достижению победы". В общем, сказано много, и ничего. Для этого потребовались и ум и дипломатическая изворотливость, а также пригодилось умение выражать мысли по-английски, когда нужно затушевать смысл. Всего этого он достиг в этом документе с непререкаемой очевидностью. Пусть попробует теперь кто-нибудь сказать, что он - недалёк или недостаточно умён! Даже присягу он завещает брату принести... неизвестно кому и чему, смазывая всё хитрыми словами "во имя горячо любимой родины". Сам - тоже ни в чём ни поклялся, ни повинился. Вот как надо уметь отрекаться! В случае чего, он легко докажет всем, что никакого признания вины за собою - не делал. Значит, её и не было. А само отречение - у него вынудили. Иначе, почему же он должен был отрекаться? Из чего это видно? Что произошло? Об этом - нет ни слова нигде! Если сейчас этот текст они примут, то историки потом будут смеяться над ними, а не над императором, написавшим его.

Однако, внимательно перечитывая своё сочинение, заметил, что злоупотребил словами "наш", "наша", "нашему", "нашей" - 9 раз, даже пересчитал. Но исправлять не хотелось, устал, да и некогда уже придумывать синонимы - сойдёт и так. Хотел поставить подпись, но помешал Гучков, отвлекший словами:

- Думский Комитет ставит во главе правительства - князя Львова...

- Я знаю об этом и не возражаю, - ответил ему.

Кто-то из приближённых подсказал, что надо бы сейчас заготовить - так же задним числом - ещё 2 бумаги: указ, изданный якобы до отречения, о назначении вместо себя верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича и указ о назначении князя Львова председателем совета министров, как того хотел думский Комитет.

- Остальных министров, - заметил Гучков, - я полагаю, князь Львов подберёт по своему усмотрению.

Согласился и с этим:

- Да, конечно.

И хотя не любил ни своего заносчивого дядю, ни московского князя Львова, распорядился о составлении указов и на них. Оба неприятны, но - уж Бог с ними, коли так надо. "Да оно и лучше: уж пусть командует дядя, чем чужой человек. Этот - глядишь, заступится, если вдруг придётся искать защиты".

Только теперь увидел, с какой ненавистью смотрел Рузский на Гучкова. "Что это меж ними?.. Старая вражда? Почему?.. Выходит, знакомы?.." Думать об этом уже не хотелось, отвернулся.

Но Гучков тут обратился с новым предложением:

- Ваше величество, в виду мо`гущих произойти в дороге случайностей - может быть, следует составить и второй акт? Не копию, а - дубликат. И оставить его - здесь, в штабе главнокомандующего...

Согласился опять, взглянув на Рузского:

- Да, это правильная мысль. Так я и сделаю.

В ожидании, пока указы заготовят для подписи и зашифруют их тексты для передачи по телеграфу - с этим заданием ушёл Данилов - обратился к Гучкову:

- Я уже 2 дни не имею известий от семьи...

- Всё благополучно, Николай Александрович, - ответил Гучков, намеренно опуская титул "ваше величество", чтобы глубже кольнуть. - Больным детям оказывают помощь, - договорил он после паузы, следя, очевидно, за выражением лица "бывшего монарха". А он взял и сделал равнодушный вид, отвернувшись к Шульгину.

Гучков был, кажется, поражён.

В салон принесли, наконец, отпечатанные на машинке Указы - осталось их только подписать. Шульгин с чувством воскликнул:

- Ах, ваше величество! Если бы вы это сделали, ну, хотя бы до последнего созыва Думы! Может быть, всего этого...

- Вы, думаете, обошлось бы?.. - Теперь и сам был уже уверен в том, что опоздал. Подумав, добавил: - Единственный, кто честно и беспристрастно предупреждал меня об этом и смело говорил мне правду - был Родзянко.

- А можно узнать о ваших личных планах? Ваше величество поедет в Царское?

- Нет. Хочу поехать сначала в Ставку. Проститься... А потом - хотелось бы повидать матушку в Киеве. И - уже после этого - в Царское...

Взяв со стола Указы, бегло их просмотрел и подписал, не задумываясь - привычно, размашисто, напротив всех титулов, перечисленных столбиком слева. Осталось подписать теперь отречение, тоже перепечатанное и подготовленное по всей форме. Для наблюдавших - это, вероятно, лишь исторический миг, при котором они присутствуют, не более. А для него самого? Секунда, и он перестанет (как вот уже перестал для подлеца Гучкова) быть "Божией Милостию, Императором и Самодержцем Всероссийским, Царём Польским, Великим Князем Финляндским и прочая, и прочая, и прочая". Шутка ли, лишиться всего разом и всех "наших верных подданных"?..

"Что же это получается? Виноват во всём только я? Вот уж истинно русская традиция - валить всё на одного! Для всех этих... ничего ведь не меняется. Решили откупиться одним.

Но каков подлец Гучков, каков подлец! Не дождавшись даже подписания, перестал титуловать.

Ладно. В конце концов, отречение - это ещё не самый худой вариант, не тюрьма. Возможно, разрешат всё-таки жить в Ливадии, царём будет Мишка, никто больше не потревожит. Но - удержит ли власть Михаил? Шульгин этот и Гучков - привезли известие, что в Петрограде готовятся к восстанию рабочие. Правда, Москва и Петроград, где уже началось, это ещё не вся Россия. Но главное - голод и нежелание людей воевать. Сепаратного мира с немцами заключить не успели - стеснялись, как это будет выглядеть перед союзниками, да и перед своими "патриотами"? Ну, и достеснялись, великокняжеские недоумки, досекретничались! Протопопова - готовы были растерзать, облили в газетах грязью. В общем, до дела с миром - так и не дошло, не решились. А что сможет теперь, ничего не умеющий, Михаил? Нет, не удержаться, видимо, и ему - опоздали. Везде и во всём - опоздали. А это значит - сон-то был в руку - конец трёхсотлетнему правлению дома Романовых, конец всей династии! Мать проклянёт теперь... А потом - погрузят всех нас в поезд и вывезут ещё, не дай Бог, куда-нибудь за границу. Доживать век под взглядами иностранных туристов. Вот, мол, они, Романовы, цари бывшие, смотрите на них!.."

Ну - ничего: мысль о "доведении войны до победного конца" в отречении всё-таки осталась. Авось, много дураков клюнет на эту удочку "патриота", знающего, что воевать дальше - нельзя. Вот и пусть захлебываются в крови и дальше! Никто им уже не понравится после меня при таких обстоятельствах - ведь будет ещё хуже! Может, пожалеют тогда, что остались без царей..."

Кто пожалеет, о чём, как всё будет, думать уже не стал - "кровавые мальчики" замельтешили в глазах: надо ставить подпись. Хоть вид надо сделать, что отрёкся легко. "Как эскадрон сдал!" - вот какую мысль необходимо потом пустить гулять по свету.

Бледный, потрясённый (несмотря на подлую выходку Гучкова - ещё царь), он обмакнул перо, чтобы расписаться. Присутствующие замерли...

В этот миг на далёком Румынском фронте раненный в ногу сапёр Батюк пришёл в себя и, видя, как штабс-капитан Белосветов покатился вниз вместе с австрийцем, который только что чуть не выстрелил во второй раз, да и остальные австрияки покатились вниз, подполз к бикфордову шнуру и, ломая на ветру спички, снова поджёг его. Красноватая змейка опять поползла вверх, а Батюк, превозмогая боль, тоже покатился вниз. Он знал, через 90 секунд раздастся взрыв, и тяжёлый мост, проложенный через Сирет, взлетит на воздух. А ему самому надо ещё как-то выбраться из этой западни. Добраться к своим и рассказать, что задание они выполнили.

И штабс-капитан Белосветов, и почти не знакомый ему сапёр Батюк, взятый из пехотной роты, приданной к полку Слащёва, сражались там, под мостом, за веру, царя и отечество, не зная, что царь в это время - тоже поджигает шнур, проложенный его династией к динамиту революции.

Не знал и царь, что сила народного взрыва может отбросить не только его от Петрограда, но и разнести до основания всю старую эпоху, которой не хватает сейчас только последней искорки - его подписи. Которая радостно подхлестнёт солдат и рабочих и сделает их всех сразу решительными: всё, сам отрёкся, значит, можно!

Держа в руке своё перо-спичку, император России несколько помедлил и, вздохнув, подписал отречение. Множественное число "Мы", символизирующее величие одного человека, исчезло в этот миг навсегда, превратившись в скромное "я".

Было тихо. Только на крыше салон-вагона, казалось, по-новому засвистел и завыл ветер, который ворвался в распахнутую для революции Россию, чтобы далеко и быстро разнести её бушующее пламя.

Глава шестая

1

В вагоне генерала Рузского, тоже стоявшем на запасном пути, искренне изумлялся Гучков, ожидавший, когда принесут акт об отречении, заверенный в канцелярии бывшего императора по всей форме - сургучом и печатями. Глядя на Шульгина и главного начальника снабжения генерала Савича, Гучков произнёс:

- Не понимаю! Он - что, человек с пониженной чувствительностью? Лишён понимания трагичности происходящего? Да при самом железном самообладании можно было не выдержать! Дрогнуть, всхлипнуть... А у него даже голос не изменился! На меня и то... вся эта сцена тягостно подействовала.

Гучков вспомнил царский распорядок дня. Просыпался бывший император в 9. В 10 - завтракал. С 11-ти - у него начиналась "государственная служба": принимал доклады, давал аудиенции, потом читал "всеподданнейшие" рапорты, доношения полиции - всё это в огромном количестве, иногда, может быть, и до одурения.

Подумал: "Ну-ка, попробуй на его месте лишь только проставить все эти визы-трафареты: "верно" или "весьма полезно", "согласен", "надеюсь, так и будет", "вполне справедливо", "утешительно". Да от этого же с ума можно сойти! Хотелось ли ему после этих бумаг заниматься государственными делами? Вот и не занимался. Так чего же требовать от него, чиновника с головы до пяток, человеческих чувств? Он же превратился в деревянного истукана!"

Словно отвечая Гучкову, Николай Романов, поезд которого уже отходил на Могилев, жаловался своему историографу:

- Мне теперь стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке. Им, вероятно, тоже станет неловко видеть меня. - И не скрываясь, впервые за эти дни тихо заплакал.

Со станции Сиротино он послал брату телеграмму: "Его императорскому величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ники".

Отправив телеграмму, подумал о жене: "Каково сейчас ей? Мишка, которого она ненавидела все эти годы, как только приехала в Россию - он был тогда совсем ещё юным - теперь император, а она для него станет никто! Пообгрызает себе пальцы..."

Делать было нечего, всё, казалось, рухнуло, видеть никого опять не хотелось, закрылся у себя в спальном вагоне, выпил стакан коньяка и лёг спать. Стучали колёса, вскрикивал на каких-то полустанках паровоз, мчались за окнами вагонов леса`, деревни - бывшая его Россия. Он ничего уже не видел и не хотел.
2

- Подлец! Нет, каков подлец! - восклицал Михаил, вышагивая перед женой по ковру в петроградской квартире князя Путятина. И гневно потрясая телеграммой Николая, которую жена привезла ему из Гатчины, возмутился: - Дурака нашёл! И это - брат, понимаешь, родной брат! - Он прислушался: нет ли кого в соседней комнате.

Наталья, скосив на него красивые, возбуждённо блестевшие глаза, пыталась остудить его гнев:

- Но, погоди, Мишель! Не торопись пороть горячку. Что плохого в том, что брат передает тебе корону? - Её высокая грудь взволнованно вздымалась.

- Когда он её передает, когда?! - в ярости переспрашивал Михаил. - После того, как красный петух в задницу клюнул?! Не считай его дураком. Ты его не знаешь! Почему он не передал трон своему сыну? А меня не назначил к нему регентом. Почему?!

- Но это же смешно - передать корону ребёнку!

- Смешно? Повторяю тебе, ты не знаешь Ники! И никто по-настоящему его не знает. О, это хитрая бестия! Уж кто-кто, а он-то всё обдумал, всё взвесил! Он никогда не ошибётся в таком деле. Уж если он передает трон мне, значит - ни на что уже не надеется! А хочет лишь найти козла отпущения. Сына для этого жаль. А меня - нет, не жаль. Я чужой ему. Поняла?

- Ничего не поняла. Ты просто взволнован и порешь горячку. Отка-за-ться от власти!.. Которой столько лет ждали! - Наталья, всплеснув над головой руками, прошла к окну - гибкая, тонкая в талии, похожая на осу. Уставилась на заснеженную крышу низкого дома напротив, по Миллионной улице. Снег на крыше был испещрён вороньими следами-крестиками.

Михаил взорвался:

- Кто ждал? Это ты ждала! Да моя мать. А я - ничего не ждал!

- Но чего ты боишься, не понимаю? - Наталья резко обернулась и была прекрасна в своём порыве и гневе - глаза сверкали, щёки разрумянились. На вид - не дать и 30-ти.

Неожиданно оценив её красоту, молодое и сильное тело, просвечивающее сквозь кисею белого платья, Михаил смутился:

- Чего, чего... Даже у нас, в Гатчине, бунтует вся чернь! Скоро начнёт валиться и фронт, вот увидишь! На кого потом падёт ответственность за всё это?! На чью голову? А, молчишь... Этого уже не остановить никому! И Ники прекрасно понимал это, отрекаясь в мою пользу! "Пользу", ха-ха-ха!

- Неужели нельзя взять... какие-то срочные, необходимые меры? Чтобы прекратить это всё. Да я бы - пол-России отдала, не моргнув, - чёрт с ней! - но - нашла бы выход! Выкрутилась!..

- Я не жонглёр!

- Дурачок ты картинный, вот кто! - обиженно и со смаком произнесла Наталья. - Упустишь - знай, другого такого момента - не будет!

Чувствуя, что действительно переигрывает, становясь в красивую позу благородного великого князя, Михаил на резкость супруги ответил миролюбиво:

- Посоветоваться надо...

- С кем?! - спросила она со стоном.

- С великими князьями, пока не разъехались по заграницам. С Родзянкой...

- С этим-то ещё зачем? - Наталья завела глаза под лоб, показывая всем видом: "Господи, как это всё надоело мне - эти слова, позы, театральщина! Одни слова - лишь бы не решать ничего самому, оттянуть..."

- Боров - сейчас фигура. Уже телефонировали от него... - Михаил снова смутился. - Он там всеми заправляет теперь, в Комитете думы. С ним считаются...

- Сам же говорил: он ненавидит всех Романовых!

- Говорил, ну и что? А теперь - надобно знать, как на это посмотрят думцы. Министров всех арестовывают. Что же - и мне, по-твоему, с ними под нож лезть?..

- Ладно, советуйся. - Наталья разочарованно вздохнула, словно поставила на муже крест. - Но моё мнение прежнее: брать власть! А там видно будет... - Посмотрела на вороньи крестики на снегу, вздохнула ещё раз.

- Ну да, тебе лишь бы императрицей... Хоть на месяц... А дальше - не думаешь! - вспылил Михаил.

Не выдержала больше и Наталья:

- А чем я хуже Никиной стервы? Я-то хоть русская. Да и видом не ей чета!

- Ну ладно, ладно, - сдался он. - Я же ещё не отказался!

- А, ну тебя! Мямлишь только... Едем в Думу вместе!

- Нет, - испугался он. - Что скажут все? Прежний государь без бабы шагу не делал, и этот, мол, такой же. Поезжай лучше назад, в Гатчину. Да и спокойнее там, чем здесь. - Михаил, расстегнув генеральский френч, переложил "соваж" из кобуры во внутренний нагрудный карман.

- Ладно, уеду. - Она усмехнулась. - А ты телефонируй мне оттуда: как решилось дело?

- Хорошо, дорогая... 3

"Свершилось! Свершилось! - ликовал Керенский, вихрем взлетая по ступенькам на свой этаж, где были его квартира, жена, 2 сына-подростка, кабинет, телефон, любимые книги. - Все уже спят, разумеется, но я знаю способ, как объявить эту новость, знаю..."

Вставляя ключ в английский замок, Александр Фёдорович всё ещё находился памятью там, в Таврическом, где князь Львов выдвинул его кандидатуру на пост министра юстиции России. И он прошёл почти единогласно. "Конечно, если бы не Шингарёв и другие думцы... Но что теперь об этом вспоминать, если принят и в Исполком Совета, а теперь и в правительство, пусть даже "Временное". Сегодня - временное, завтра станет постоянным, это вопрос уже решённый, остальное - формалистика..."

Войдя в квартиру, он убедился в том, что жена и дети в своей комнате спят, снял с себя тёплые ботинки и, оставшись в одних носках, сунул ноги в мягкие домашние шлёпанцы, вернулся в прихожую - забыл в кармане пальто записку с номером домашнего телефона адвоката Карабчевского - и, забрав листок, пошёл в кабинет. Распираемый от гордости и счастья, остановился возле кровати спящей жены, которую не любил, но с которой не терпелось поделиться, однако, увидев её надоевшее лицо, будить не стал и прошёл в кабинет. "Спит, вялая корова! Ну и пусть спит... Самое главное сейчас это сообщить новость Карабчевскому, удачливому коллеге и сверстнику. Крупнее него в Питере нет адвоката! Звезда! Его имя как знаменитого защитника стоит, пожалуй, в одном ряду с именами таких титанов на российском небосклоне защиты, как Спасович, Плевако, Александров, Нерард, Турчанинов, Малянтович, Муравьёв, Урусов, Андреевский. Николай Платоныч - вообще некоронованный король адвокатуры. А каких других питерских стариков собрал в свой "союз"! Орлиное гнездо! А ведь его род идёт от какого-то бездомного турка, выросшего на Украине от беспризорника до... полковника русской армии. Получил дворянство. А в детстве был Мишкой Карапчи. Женился на русской дворянке. И отец Николая Платоныча, Платон Михайлович Карабчевский тоже был военным, полковником. Мать - Любовь Петровна Богданович - была помещицей в Николаеве. Одним словом, не биография, а целая экзотика! К тому же ещё и писатель, романист на уголовные темы".

Сняв с рычага телефонную трубку, густо в неё проговорил:

- Барышня, соедините меня, пожалуйста, с адвокатом Карабчевским: 32-46.

- Соединяю... - раздался в ухе мелодичный голос. Пошли длинные томительные гудки. Наконец, в трубке щёлкнуло, и сонный старческий голос произнёс:

- Слушаю, с кем имею честь?..

- Николай Платоныч, добрый вечер, Керенский беспокоит!..

- Доброй ночи, Алексан Фёдорыч! Что случилось?..

- Прошу прощения за беспокойство в столь поздний час, но у меня, боюсь, утром не будет времени... Дело в том, что сегодня в ночь... было сформировано новое правительство России, "Временное". И мне придётся вернуться в Таврический, когда вы - будете ещё спать. А из Таврического - дозвониться теперь очень трудно, там все телефоны вечно заняты. И хотя я... взял портфель министра юстиции... манкировать этим - не хотелось бы, а вы - нужны мне. Хотелось бы договориться о встрече завтра.

- Вы... взяли портфель министра?! Как это понимать? - спросил Карабчевский уже не сонным, а изумлённым голосом. Значит, всё понял, как надо.

О, Александр Фёдорович продумал конструкцию своей фразы "я... взял портфель министра юстиции..." не один раз, прежде чем произнести её. "Взял", а не "получил" - в этом был он весь! Человек не "просит", не "соглашается" взять, а "берёт" то, что принадлежит ему по праву.

Карабчевский уловил это сразу. И Александр Фёдорович наслаждался эффектом - вот как настоящий юрист должен продумывать свои фразы! Он вообще любил эффекты в своих речах и жестах. Услышав, что жена проснулась и сейчас войдёт, сел в кресло и, закинув ногу на ногу, стал покачивать носком шлепанца.

- Поздравляю вас! - шло наслаждение из трубки.

- Николай Платоныч, забудем наши разногласия... Вы - и только вы - должны помочь мне сформировать состав министерства юстиции и сената. Я хочу поставить наше правосудие...

Жена уже открыла дверь и стояла на пороге, не мешая ему говорить. А он, ощущая её спиной, завершил начатую фразу своим роскошным - теперь уже с барственно-министерскими нотками - басом:

- ... на недосягаемую высоту.

- Прекрасная задача, Алексан Фёдорыч! Прекрасная...

Тон Карабчевского показался насмешливым. Но, полуобернувшись к онемевшей от изумления жене: "Саша, и ты... не сказал мне о такой новости?!. Даже не разбудил... О, как же ты всё-таки велик и скромен!..", он лишь кивнул ей на второе, свободное кресло, "садись, мол", и успокоился, продолжая разговор с Карабчевским в "деловом ключе":

- Не сможете ли вы, Николай Платоныч, собрать ваших коллег по "Совету присяжных поверенных" завтра? Я - хотел бы посоветоваться... чтобы наметить кандидатуры...

Жена села к нему в кресло рядом, полуобняв его. И он, слегка подвинувшись, а заодно и слегка отодвинув от уха трубку, чтобы Ольга могла слышать тоже, произнёс:

- Почему вы молчите?..

- Алексан Фёдорыч, но ведь помещение "совета" погибло при пожаре здания судебных установлений.

Керенский с живостью перебил:

- А вы не хотели бы принять меня в таком случае у себя?

- Буду рад, если вас это устроит. В котором часу?

- После трёх. Утром в правительстве будет решаться важный государственный вопрос...

- Хорошо, как освободитесь, телефонируйте. Будем ждать.

- Значит, до встречи, Николай Платоныч! Ещё раз прошу прощения за беспокойство, всего вам хорошего! - Повесив трубку, надменно прокомментировал: - Пусть оповещает теперь всех!

- Ой, Саша, Са-ше-нька, поздравляю тебя! - прижалась жена губами к его щеке.

Он нехотя обнял её за плечи и, похлопывая по спине, принялся пересказывать события:

- Буду, Оленька, краток: главою правительства и министром внутренних дел избран московский князь Львов. Он пригласил в свой кабинет следующих лиц: на должность министра иностранных дел - профессора истории Милюкова; на должность министра финансов - Михаила Терещенко; на должность военного министра - Александра Ивановича Гучкова; на должность министра юстиции - меня. Так что я теперь - четвёртое лицо в кабинете.

- Для меня ты всегда первое! И Бог, и царь, и министр в одном лице. Я люблю тебя! А как мальчики-то будут счастливы, что их отец... - Ольга вновь принялась обнимать и целовать его, но он решительно запротестовал:

- Извини, пожалуйста, Оленька, но я очень устал: 3 дня уже почти не сплю совсем! И сейчас мне тоже некогда, некогда и ещё раз некогда! Дела... Революция... и я - её заложник. Всё домашнее - потом... Находясь теперь на ответственнейшем посту в новом государстве, я не могу... мне просто некогда... разменивать себя на мелочи.

В голосе была фальшь, он чувствовал это, но изменить тона уже не мог и опять снял телефонную трубку:

- Надо позвонить, пока не забыл, графу Орлову-Давыдову, чтобы прибыл на квартиру к Карабчевскому. И - вызвать к себе ещё моего офицера для поручений. Должен будет меня сопровождать...

- У тебя... есть свой офицер?! Для... поручений?! - изумилась жена.

Он не ответил, ждал, когда появится голос "барышни".

Весть об отречении Николая в пользу Михаила пришла в Таврический дворец около 3-х часов ночи. И сразу же вызвала переполох среди только что утверждённых министров Временного правительства, оставшихся ночевать в зале. Первым усомнился в правомочности такого акта новый председатель совета министров князь Львов. Неуверенным голосом он вопросил, войдя в зал:

- Господа! Вам не кажется, что отречение Николая Романова в пользу брата - это же... ведь этим же... вновь открывается вопрос о династии Романовых? Нас - просто разорвут на клочки за то, что мы - допустили до этого... Представляете, какие могут быть последствия этого?

Кто-то из министров выкрикнул:

- Да, господа! Царь не имел права отказываться в пользу брата! Может возникнуть юридический спор... И Совет этим непременно воспользуется и установит в стране республиканский строй!

С кресла вскочил только что вернувшийся из дому Керенский - сбежал от жены:

- Как юрист и министр юстиции - я заявляю: если состоится воцарение Михаила Александровича Романова, то... рабочие Петрограда... и вся революционная демократия... этого не допустит! Имейте это в виду... Великий князь продержится на престоле... не более 10-ти часов! И в столице начнётся кровопролитие... А это, господа - общегражданская война! Смею вас заверить: как юрист... и как заложник пролетариата в нашем правительстве... я - буду рисковать своей головой... первым!

Министр Некрасов выкрикнул тоже:

- В таком случае нужно принять срочные меры, чтобы до выяснения этого вопроса, текст отречения не публиковался в печати!

Князь Львов ответил:

- Но у нас - этого текста ещё нет... Мы же ничего толком пока не знаем, господа! Надо же как-то выяснить это...

С места поднялся громадный тучный Родзянко, пробасил:

- Господа, прошу вашего внимания! Я и Георгий Евгеньевич... идём сейчас в военное министерство к прямому проводу... и - всё выясним у Алексеева: запросим Ставку. А вы тут возьмите меры, чтобы... ничего пока... не просочилось в газеты. Вопрос - действительно слишком серьёзен! Попытайтесь созвониться и с великим князем Михаилом. Вызовите его сюда от имени правительства.

Родзянко и князь Львов, прихватив портфели, пошли к выходу, чтобы одеться и пешком перейти Дворцовую площадь к зданию Генерального штаба, где помещался и военный министр. Шидловский направился к телефону, чтобы звонить в Гатчину великому князю. На какое-то время установилась томительная тишина, в которой Керенский незаметно исчез - сбежал на всякий случай, до выяснения обстановки, домой.

Наконец, Шидловский сообщил, что дозвонился до гатчинского дворца великого князя, но к телефону подошёл не князь, а его жена.

- Говорит, муж выехал в Петроград, к князю Путятину: улица Миллионная, 12, - закончил он.

- Ну и хорошо, - заключил за всех Милюков. - Утром все приедут, соберутся. Недаром говорят, утро - вечера мудренее.

Все удобнее расселись в своих креслах и принялись дремать - в ожидании утра, возвращения из военного министерства Родзянки и князя Львова, Гучкова и Шульгина из Пскова, приезда в Петроград великого князя Михаила. Не нашлось кресла лишь для министра иностранных дел Милюкова. Потоптавшись, он изрёк:

- Пойду в другую комнату, где телефон. Буду телефонировать на вокзал, чтобы не прозевать Гучкова и Шульгина. Не знают ничего, могут наделать глупостей...

В штабе Ставки, несмотря на поздний ночной час, горели в окнах кабинетов огни, работали аппараты Юза, сновали дежурные офицеры. Не спал и генерал Алексеев, сидевший один за столом, - только что получил шифрограмму: "Отрёкся в пользу брата Михаила". Тут было над чем подумать...

Маленький, косенький, невзрачный на вид, Алексеев был опытен не только в военных делах. Хорошо зная политическую обстановку в стране и особенно в Петрограде, он понимал, вряд ли Михаил Романов возьмёт на себя смелость управлять в такое время государством. Значит, начнёт советоваться, колебаться, а события не ждут. Безвластием могут воспользоваться силы революционного движения в Петрограде, и чем тогда всё кончится, неизвестно. Во всяком случае, к власти придут болтуны из Думы, крупные промышленники, и ладу не будет тоже - каждый станет тянуть в свою сторону. Прежние министры арестованы, яркой фигуры, способной взять всё в одни руки, - нет. Следовательно, возникнет анархия, которая может погубить русскую армию окончательно.

"Вот вам и недальновидный Николашка! Ещё какой, оказывается, предусмотрительный... Такой номер выкинул! Рассчитывает вернуться? Пока - навряд ли. Тогда, в чём его расчёт? Без меня - хоть потоп? Или надеется на Михаила?"

Алексеев задумался.

"Нет, Михаил - откажется. Откажется, в этом нечего и сомневаться. Значит, в любом случае, власть перейдёт к Думе..."

Как военный, Алексеев представил себе прорванный немцами фронт, хлынувшие на восток германские эшелоны, бегущую армию, разоряемые сёла и города, и ужаснулся: "Да ведь это же конец! Неужели Николай сделал ставку на своего родственника-врага Вильгельма? И с ним рассчитывает вновь прийти к власти? Этого нельзя допустить. Надо что-то предпринимать...

А на кого из военных можно сейчас положиться? Нет, надобно, как на войне - самому разработать далеко идущий стратегический план, устремлённый в политическое будущее страны. И делать это нужно немедленно! Пока думские не начали перемещения в армии. Могут ведь и меня снять..."

Понимая, что главной силой, которая может решать всё и которую надо сохранить во что бы то ни стало, будет армия, Алексеев, осторожный и неторопливый от природы, засомневался: "А стоит ли брать на себя одного такую опасную политическую ответственность?" Вспомнил Севастополь, где недавно отдыхал из-за сердца и лечился, и приезжавших к нему заговорщиков. Их безумное предложение устранить царя его потрясло тогда. Да и чем всё кончилось?.. Как он и предполагал, что шила в мешке не утаить, вскоре всё стало известно тайной полиции. В бумагах охранки замелькали фамилии генералов Брусилова, Рузского. Хорошо, что сам отказался от участия в заговоре. Нельзя играть такими опасными вещами во время войны. Но его не послушали и... Это же просто их счастье, что Николай вот отрёкся, а то неизвестно, что бы сталось с ними. Нет, заговоры и теперь не для него: ненадежное дело.

"А зачем посвящать в свои планы других? - пришла на ум простая и здравая мысль. - С властью начальника штаба Ставки, которая пока есть, многое можно сделать, оставаясь в тени и ничем не обнаруживая себя. Приказы о перемещениях ведь волен же я делать? А там... видно будет. Главное, не упустить времени сейчас, разумно распорядиться. Послать в Петроград на пост арестованного Хабалова решительного, твёрдого генерала. И тот как главнокомандующий округом будет держать там все события под своим контролем. То есть, под контролем Ставки. В случае надобности, подкинем с фронта новую крепкую узду..."

Одна мысль тянет всегда за собой и другую - это как в шахматной игре. Сразу же возник конкретный вопрос: кого посылать? "Откровенного монархиста нельзя, не то время. Опростоволосится перед политиками, наломает дров и всё погубит. Надо такого, чтобы и движению революции сочувствовал, но и не давал ему большой воли. Нужен в одном лице и дипломат, и твёрдый военный.

Послать Рузского? Всё знает, умён, опытен. Но... трусоват. На решительные меры, в случае надобности, не пойдёт. Начнёт юлить, и... А если Брусилова? Но для него это будет выглядеть как понижение. Оскорбится, не захочет и выйдет в отставку. Да и фронт без него сразу треснет.

Кого-то из молодых, не с больших постов? Деникина, например. Умён, решителен. По всем статьям подходит. Да нет громкого имени. Лавра Корнилова? Герой, любимец публики по газетам. И не монархист. Опять же решительности - не занимать. Одна беда: ум барашка, и не политик.

А может, это и к лучшему? Корниловым зато можно будет вертеть по-своему, подсказывать. А уж популярность, которую ему создали журналисты, ни у кого не вызовет сомнения. Лучшей кандидатуры пока не сыскать..."

Довольный пришедшим на ум решением, Алексеев поднялся из-за стола, бодро прошёлся по кабинету. "Да, Лавр - надёжнее всех! Уважает меня лично, предан. Короче, это будет свой человек... А если ещё повысить его в звании!.."

Вернулся к столу и быстро набросал черновик приказа о вызове с фронта командующего 8-й армией генерал-лейтенанта Корнилова. Но не передал его адъютанту для исполнения, а положил пока в сейф и запер - надо подождать, как будут развиваться события дальше?..

В Псков прибыл с высокого поста начальника военной контрразведки генерал-майор Бонч-Бруевич, впавший в немилость царя за расправу с русскими высокопоставленными немцами. Рослый 47-летний здоровяк, он ещё не знал, что произошло здесь, в штабе фронта, минувшей ночью. Ему, как бывшему другу, приехавшему за получением новой должности, объяснил всё генерал Рузский, к которому Бонч явился на доклад.

- Отрёкся, подлец! Я же говорил вам ещё тогда, что Ходынкой у него началось, Ходынкой и кончится! Так всё и вышло. Вчера с этой новостью укатил отсюда Гучков. Этот тоже вотрётся в историю и натворит дел! Помянёте моё слово... У него - и харя купеческая!..

- Зато вам некому будет мешать теперь командовать фронтом, - удовлетворённо заметил Бонч-Бруевич, поправляя пальцами пышные усы. - Сколько уж раз вашу карьеру ставили мерзавцы под удар!

- Поживём, увидим, - неопределённо заметил Рузский, уважавший и ценивший военный талант бывшего помощника. Чувствуя свою вину перед ним - не заступился в последний раз, согласившись взять вместо него бездарного генерала Данилова - добавил: - Во всяком случае, для вас, Михаил Дмитриевич, уж постараюсь найти должность, соответствующую вашим способностям!

- Благодарю вас, Николай Владимирович,- поклонился Бонч-Бруевич, глубоко переживавший своё отстранение от дел и надеявшийся на перемены в судьбе.

Вошёл адъютант Рузского и доложил:

- Ваше превосходительство, вы просили экземпляр газеты с приказом N1. Вот он...

Взяв газету и отпустив адъютанта, Рузский с горечью произнёс:

- Это я - для вас, Михал Дмитрич. Небось, ещё не знаете этой пакости. Так вот вам: прочтите... - Рузский поморщился.

- Что за приказ? - удивился Бонч-Бруевич.

- Тут одним словом всего не рассказать. В Петрограде образовался Совет солдатских и рабочих депутатов. Новое правительство издало под нажимом этого Совета приказ, отменяющий чины и титулование. Вот... - Рузский протянул измятый номер газеты. - Помянёте моё слово, сей приказ погубит нашу армию, если его не отменят.

Бонч-Бруевич с изумлением прочёл бросающийся в глаза, необычный заголовок газеты: "Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов".

- Самое скверное заключается ещё в том, - бубнил Рузский, - что теперь и в армии начнут по примеру столицы создавать эти советы. Вот увидите!..

Бонч-Бруевич не слушал, впившись в строчки, которые буквально поразили его. Приказ отменял отдание чести и вставание во фронт. Генералы переставали быть "вашим превосходительством" и не имели права называть солдата на "ты". Всем воинским частям предлагалось немедленно выбрать депутатов в свои, местные Советы. В "своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам". Солдаты не являлись больше "нижними чинами" и получали равные гражданские права. Это означало конец повиновению офицерам и конец дисциплине, без которой немыслима армия вообще, и особенно армия на войне.

- Ваше превосходительство, но надо же что-то делать!.. - возмутился Бонч-Бруевич.

- Пусть разбирается с этим теперь новый военный министр. Я - даже не знаю, кто он?! К кому обращаться?..

Царское Село, нашпигованное семьями великих князей Романовых, словно осинник осами, и потревоженное в эту ночь известием об отречении Николая Второго от престола, тихо загудело. Сначала в каждом дворце или громадном доме раздавался телефонный звонок из Петрограда или от родственника-соседа, затем зажигался свет, поднимались с постелей члены семей, шли из своих комнат в гостиную, и начинался семейный совет: что делать? Выезжать ли через Финляндию и Швецию за границу, что с собою брать? А может, выезжать пока и не следует? Чего с этим торопиться? Успеется... А пока лишь перевести деньги на счета в иностранные банки, да припрятать понадёжнее драгоценности - тоже ведь миллионы... Покидать же недвижимость следует, пожалуй, в последнюю очередь, когда дойдёт дело до крайностей. Ну да, может, ещё пронесёт?.. Бог помилует от такой беды...

Особенно волновались отпрыски Романовых в доме великой княгини Марии Павловны, чувствующие себя больше немцами, нежели русскими. Если уж генерал Бонч-Бруевич считал недавно её дворец рассадником германских шпионов, то новая власть может нагрянуть и с обыском - не поможет тогда и красный флаг, вывешенный над входом в усадьбу.

Дядя бывшего царя, великий князь Павел Александрович, сына которого Николай Второй выслал за убийство Распутина в Персию, несмотря на это, тоже переживал, считая известие об отречении императора чёрной вестью. Правда, переживание длилось недолго. После двух рюмок арманьяка, выпитого от огорчения, Павел Александрович мыслил уже по-другому. "Ну и что особенного, если Михаил станет регентом царевича, а Россия будет конституционной? Обойдётся... У нас всегда и всё обходилось. Обойдётся и с этим. Жили под Николаем, будем жить и под Михаилом не хуже. А может, ещё и лучше. А там видно будет. Чего далеко загадывать?.."

Всё ещё светила в небе луна, наполняя снег за окнами таинственным отблеском. Павел Александрович выпил ещё рюмку и подумал: "А ведь императрице-то - наверняка никто не сообщил! Кто решится с такой вестью?.. Стало быть, и мне ей неудобно о таком телефонировать: решит, злорадствую. А вот если появиться сейчас лично - долго ли тут на моторе, чуть более версты... Это будет выглядеть прилично. Заодно и рожу её увижу! По телефону она может проявить выдержку. А при личной встрече это ей вряд ли удастся!"

В покои императрицы великий князь входил через полчаса с постной миной, дабы не показаться чёрствым или невоспитанным. А в душе ликовал: "Сейчас ты у меня задёргаешься, стерва, поплачешь! Кончилась твоя власть над нами, будешь теперь обыкновенной, как все. Не слушалась, поганка наштукатуренная, когда тебе хотели добра, считала себя умнее всех! Ну-тко послушай теперь... Хочу поглядеть, как воспримешь чёрную весточку, как зальёшься бабьими слезами? Мужика твоего сибирского больше нет, утешать и успокаивать некому!.."

Алиса поднялась и приняла великого князя в простом костюме госпитальной сиделки - болели дети. Особенно плохо чувствовал себя 13-летний Алёша и его средняя сестра Машенька. К удивлению великого князя, императрица сообразила, что он явился в такой час и без предупреждения с недоброй вестью, иначе не посмел бы тревожить, стало быть прибыл не с пустяками. Лицо её было напряжённым, но не испуганным - уже взяла себя в руки.

"Значит, никто ещё из придворных не предупредил, - подумал князь. - Щадят, или боятся... Ну, что же, я тебя, стерву, щадить не стану!.."

- Милая Алиса! - начал он тоном, каким говорят с близкими о смерти их мужа или вообще о чём-то тяжёлом, что должно воспоследовать, так как опущен даже величальный титул "ваше величество". Он рассчитывал этим приёмом привести эту гадюку в трепет. И добавил, глядя ей прямо в глаза, чтобы не пропустить испуга в её зрачках: - Я - в такую тяжёлую для тебя минуту - хочу быть рядом... - Он сделал томительную паузу. "Ага, змея! Дрогнула..."

- Что с Ники?! - тихо, по-горловому вырвался из неё стон.

- Ники - здоров, но... будь мужественна, как и он... Сегодня, в час ночи, он подписал акт об отречении от престола. За себя и... за Алексея.

- Этого не может быть! Ники не мог подписать противного тому, в чём клялся на коронации!

- Увы!.. - Великий князь развёл руки.

И опять увидел, лицо ненавистной бабы исказила мука, похожая на судорогу. Глаза - в ужасе, ненормальные. Стало приятно: смотрел...

Но тут она справилась с собою, выпрямилась:

- Если Ники это сделал, значит, так было нужно. Но я верю: Бог не оставит нас.

По её щекам покатились слёзы. И вновь она справилась:

- Я - больше не государыня. Но сестрой милосердия я останусь. Займусь детьми, госпиталем. Михаил будет государем, а мы поедем в Крым...

Он молчал.

- Расскажите, что делается в Думе. Что у них там происходило в эти дни?

Он стал рассказывать, не торопясь, прохаживаясь по её кабинету. Она присела на низкий пуф, возле столика - поникшая, с опущенными плечами.

Взглянув на голубоватый снег за окном - уже приближалось утро - он принялся смаковать: как князь Кирилл приезжал в Думу присягать на верность новой власти (о собственном визите, точно с такою же целью, разумеется, умолчал), как вывешивал потом красный флаг здесь, над своим домом. Слушая его, она пробормотала по-английски:

- Господи, даже Кирилл... какой ужас!

Говорить стало не о чем. Злорадство прошло, видеть эту бабу стало неприятно, и Павел Александрович начал прощаться. На душе у него было скверно. И на улице всё ещё темень - луна опустилась за лес.

Бывшая императрица, придвинув к себе чернильницу с ручкой и стопку чистой бумаги с царскими вензелями, принялась за письмо. Писала торопливо, одержимая горячим чувством: "... я вполне понимаю твой поступок, о, мой Герой!.. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на ТВОЁМ престоле, вознесённым обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства. Ты спас царство, твоего сына, и страну, и свою святую чистоту и (Иуда Рузский!) ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране".

Письмо надо было теперь с кем-то передать, так как последние её телеграммы, в которых она умоляла мужа вернуться скорее домой, неизменно возвращали ей с царскосельского телеграфа назад во дворец с надписью, сделанной на бланках синим карандашом: "местопребывание адресата неизвестно".

"Надо найти надёжного человека, - думала она, пугаясь мысли о перехвате письма. - Какого-то преданного нам офицера, который не побоится ехать сейчас и найдёт Ники..."

В Таврический дворец князь Львов и Родзянко вернулись только к 8 часам утра. Отдуваясь, Родзянко сообщил ожидающим:

- Господа, в штабе военного ведомства нам показали полный и расшифрованный текст отречения царя в пользу своего брата. Теперь надо принимать какие-то срочные меры: иначе - гражданская война! Мы узнали также, что Петроградский Совет принял решение арестовать бывшего царя и... не допускать в дальнейшем передачи власти никакой монархии!

Появившийся на пороге в зал Керенский вопросил:

- Так что же вы предлагаете в качестве наших мер?

- Я думаю, надо созвониться с Гатчиной... с великим князем Михаилом и постараться убедить его отречься от престола, - ответил Львов.

Поднялся с кресла могучий Шидловский, пророкотал:

- Зачем же телефонировать? Михаил нынче не в Гатчине, а у князя Путятина, в Петрограде.

Родзянко усомнился:

- Сергей Иваныч, с каких это пор великий князь стал дружить с комендантом Царского Села, в котором его не любят? Вы что-то путаете...

- Вы не так меня поняли, - объяснил Шидловский. - Я имел в виду двоюродного брата Путятина, живущего на Миллионной улице. С этим он как раз в дружбе.

Неожиданно для всех вскочил профессор Милюков - словно проснулся и выкрикнул:

- А я протестую против этого! Категорически!

Тогда пружинисто вскочил и Керенский, нашедший себе кресло:

- А я - как республиканец - сообщаю вам, Павел Николаевич, что у меня теперь - особое положение в кабинете министров! И я считаю, что великого князя - надо отговорить...

Шидловский тихо спросил у Некрасова:

- Что он имеет в виду? Какое это у него "особое положение"?

- Ну, как же, - тоже тихо ответил Некрасов, - он ведь теперь - и у нас, и у них... - Некрасов ткнул куда-то пальцем, имея в виду Совет рабочих и солдатских депутатов. - Он считает, что у него - сразу как бы 2 голоса.

- И вашим и нашим, значит? Сидит всё время с нами - значит, за нас. А числится у социалистов - значит, за них. Удобная позиция: на все случаи жизни...

- Ну, нам-то он действительно вреда не хочет. Так что пусть уж лучше и в Совете его считают своим.

Родзянке перепалка надоела, он привычно пробасил:

- Господа, давайте голосовать! Кто за то, чтобы ехать к великому князю отговаривать, прошу поднять руки...

Большинство проголосовало за поездку к Михаилу: чтобы и дело сделать, а заодно посмотреть, как будет вести себя великий князь в роли отрекающегося царя - всё-таки история...

Родзянко снова привычно подсказал:

- В таком случае надо подготовить для него конкретный текст: не устраивать же дебаты при нём... Ну, кто возьмётся?..
4

Гучков и Шульгин приехали в Петроград утром и сразу же попали в новый водоворот событий. Оказывается, на вокзале их ждала и встретила огромная толпа, прослышавшая от дежурного по вокзалу, что от царя возвращаются делегаты. Едва дав им сойти с подножки вагона, толпа потащила прибывших в разные стороны. Шульгин оказался внесённым на руках в билетный зал. В зале находился батальон солдат, выстроенных в каре. И офицер, увидевший Шульгина у людей на руках, как в кресле, подал команду:

- Сми-и-р-р-на! На кра-ул!

Солдаты дружно исполнили приём, щёлкнув винтовками, поднятыми к левому плечу, и стало совершенно тихо. Вот тут кто-то и прошептал Шульгину в ухо:

- Прочитайте вслух манифест!

Шульгин достал манифест и принялся читать его вдруг ослабевшим голосом, который едва был слышен в огромном зале. Кончив чтение, почувствовал, что голос к нему вернулся, и добавил уже громко от себя:

- Солдаты! Вы... слышали сейчас... слова государя! Последние... слова... императора Николая Второго. Он... подал нам всем пример... нам всем... русским людям. Разных званий и состояний.

Офицеры - и солдаты. Дворяне - и крестьяне. Богатые - и бедные...

Идёт война! Враг - стоит на фронте. Он - раздавит нас, если мы... не будем все вместе. Если - не будем едины. Как быть - едиными?..

Путь - только один! Всем - собраться... вокруг нового... царя! - выкрикнул Шульгин звонко. - Он - поведёт нас! - Набрав полную грудь воздуха, Шульгин закричал здравицу на весь зал: - Государю императору... Михаилу Второму - ура-а!..

- Ур-ра-а-а! - дружно, по привычке откликнулись солдаты. И гулкое эхо их дружного выкрика поднялось высоко под своды зала и там лопнуло.

Потом Шульгина куда-то повели, кто-то говорил с ним, что-то спрашивали у него, он отвечал им, рассказывал. И, наконец, очутился в одном из коридоров вокзала, когда к нему подбежал человек в форме железнодорожника, видимо, из служащих и, радостно переводя дух, спросил:

- Господин Шульгин?

- Да. А что?

- Вас - к телефону. Еле разыскал вот!

- А кто, собственно?..

- Кто-то из Государственной думы. Какой-то профессор. Идёмте, я вас проведу.

Пришли в комнату дежурного по вокзалу, который, положив красную фуражку на стол, пил чай с сахаром вприкуску. Перед ним стоял большой чайник и стакан на блюдечке. Доносились выкрики паровозов, шипенье пара.

- Вот телефон... - Служащий в форме железнодорожника с белыми пуговицами в молоточках подвёл Шульгина к тумбочке в углу. Шульгин поднял лежавшую трубку:

- Шульгин слушает.

- С прибытием вас, Василий Витальевич! - прохрипел в трубке старческий надорванный голос.

- Павел Николаич, вы? - узнал Шульгин Милюкова. - Здравствуйте.

- Да, это я. Не объявляйте манифеста! Произошли серьёзные изменения...

- Но как же? Я уже объявил...

- Кому?

- Да всем, кто здесь есть. Какому-то полку, в общем - народу. Провозгласил императором Михаила.

- Этого не надо было делать. Текст отречения многих не удовлетворяет. Необходимо упоминание... об Учредительном собрании! Не делайте никаких дальнейших шагов! Могут быть большие несчастия.

- Единственное, что я могу сделать, это отыскать Гучкова и предупредить его. Он тоже где-то, очевидно, объявляет...

- Да, да. Найдите его и немедленно приезжайте оба... на... Миллионную, 12! В квартиру князя Путятина.

- Зачем?

- Великий князь Михаил Александрович там! И все мы едем к нему туда. Пожалуйста, поспешите! К вам сейчас... приедет... человек от Бубликова. Передаю трубку Бубликову...

С Бубликовым Шульгин договорился о том, что передаст манифест его человеку, чтобы документ не пропал случайно - могут отнять силой, сжечь, порвать. А инженер, который приедет на вокзал и отыщет его, вне подозрений... Бубликов сообщил приметы инженера, его фамилию и велел ждать у дежурного по вокзалу и никуда не выходить.

Человек от Бубликова действительно вскоре прибыл и не один, а на грузовике, с двумя вооружёнными солдатами для охраны. Передав ему незаметно от дежурного манифест, Шульгин пошёл за Гучковым, который, как он узнал, выступал в это время в мастерских депо.

Гучков стоял на помосте рядом с высоким сильным рабочим и казался бледным. Рабочий выкрикивал в толпу, не глядя на Гучкова, но тыча в него пальцем:

- Вот, к примеру, они - образовали правительство! Ну и кто такие... оказались в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа кто-нибудь? От тех, кто себе свободу добыл? Как бы не так! Вот... - он выхватил из кармана газету и, держа её перед собой, продолжил: - Читайте: князь Львов... Князь!

В толпе раздался ропот, полоснувший по сердцам, словно океанская волна о скалы.

- Для чего же мы, товарищи, революцию делали? - продолжал рабочий. - От кого терпели? От этих самых князей да графьёв! А теперь освободилися - и на тебе!.. У власти опять князья? Львов вот какой-то...

Толпа вновь забурлила, мощным вздохом ударив в стены.

- Дальше. Кого они нам выбрали в министры финансов? Как вы думаете? Может, кого из рабочих? Из тех, кто на своей шкуре испытал, как бедному люду живётся? Нет. Министром финанасов будет у нас господин Терещенко! Кто такой? А я вам скажу, товарищи. Сахарных заводов у него - штук 10! Земли? Десятин тыщ 100! Да деньжонками - мильёнов 30 наберётся.

Шульгин пробрался к Гучкову, говоря направо и налево:

- Срочное поручение! Срочное поручение! - И его пропускали.

Наконец, пробрался, полез к Гучкову по приставной лестнице. Снизу его хватали за полы пальто, не пускали. Но он, отпихиваясь ногами, всё же поднялся и, став рядом, шепнул:

- Нам надо уходить отсюда!

- Да, но это не так просто теперь...

- Я попробую взять слово не в очередь и заявлю, что у нас - срочное дело...

... На Миллионную ехали на грузовике. На каждом крыле грузовика лежал солдат с выставленным штыком. Впереди горели костры, возле которых грелись солдаты и рабочие. Всюду толпы, толпы - растревоженный чёрный муравейник.

Показался дом с белыми колоннами - там была квартира Путятина на втором этаже. Возле дома бродила заросшая щетиной солдатня. Грузовик остановился, не доезжая. К парадному пошли пешком.

Перед тем как новым министрам ехать на квартиру к Путятину, министр путей сообщения Некрасов, выполнивший просьбу Родзянки подготовить текст для отречения от престола Михаилу, начал его перечитывать собравшимся вслух и, как это часто бывает, опять загорелся спор. Начал его белобородый Милюков, уставший, с воспалёнными от недосыпания глазами:

- Господа! Для укрепления нового порядка необходима сильная власть, которая в свою очередь нуждается в опоре на символ власти, привычный для масс. Временное правительство, в которое нас избрали, окажется без монарха лишь утлой ладьёй в океане народных волнений. Начнётся анархия, и ладья при этих условиях может затонуть. - Старик, казалось, еле держался на ногах, в его впалой груди не хватало воздуха. Он закашлялся, длинная борода его тряслась, но договорил: - Эта анархия... наступит гораздо раньше... чем соберётся Учредительное собрание. Так зачем же новому монарху отрекаться?

Кто-то выкрикнул:

- Хотите, чтобы новый государь рисковал головой?!.

И понеслись реплики:

- Начнётся кровавая баня! Вы этого хотите?!

- Этим вы только сыграете на руку Совету!

- Вот именно! Чхеидзе с присными только и ждут этого!

- Не надо дразнить быка! Надо выждать...

Милюков поднялся было возразить, но тут взвился Керенский:

- Я протестую против нового выступления Павла Николаевича! Мы уже слыхали его точку зрения. Это нечестно... Пусть выскажутся другие!

"Других" почему-то не нашлось больше, и Милюков спокойно и с претензиями на мудрость высказался ещё раз:

- Несмотря на то, что правы и те, кто утверждает... что принятие императорской власти Михаилом Александровичем... грозит риском для его личной безопасности... как и безопасности членов нашего нового правительства... тем не менее... надо идти на этот риск! В интересах родины! Ибо только таким образом... может быть снята ответственность с данного состава лиц... за будущее. К тому же - есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты нового императора, вне Петрограда!

- Хватит, господа, поехали! - объявил Львов. - Времени - больше нет!

В гостиной князя Путятина гости догадались сдвинуть большой стол к стене, поставить 2 дивана в ряд, кресла и стулья по другую сторону, и получился полукруг из двух крыльев, как в Думе.

Великий князь Михаил, а с часу ночи уже царь, почти лысый, но статный и высокий, в форме генерала, сел в центре против входной двери, но спиною к ней и ждал, пока рассядутся остальные. Было слышно, как в передней хозяйка дома и хозяин помогают входившим снять шубы, шапки, принимают портфели и трости. Всех слуг из квартиры они куда-то отослали в целях конспирации и предупреждали об этом гостей:

- Можете не стесняться, господа, посторонних глаз и ушей в доме нет!

По правую руку от нового царя расселись Родзянко, Милюков, Годиев, синодец, к тому же богач и помещик, Владимир Львов, Ефремов, казачий полковник Караулов и, наконец, глава Временного правительства князь Львов. По левую руку от царя Михаила разместились министры Некрасов, Керенский, Терещенко, Раневский и Бубликов.

Гучков и Шульгин приехали на грузовике, когда совещание уже началось - вёл его сам Михаил, стараясь быть мягким и демократичным. Первому он предоставил слово внушительному Родзянке, но тот выступил в присутствии новоявленного царя очень туманно, мотивируя тем не менее в пользу отречения - видимо, стеснялся.

Внутри подъезда дома, внизу, часовые встретили в это время Гучкова и Шульгина. Толково объяснили, куда надо идти.

Обессиленные, особенно грузный и пожилой Гучков, третьи сутки мотавшийся почти без сна, они медленно потащились по каменным ступеням наверх. На третьей площадке отдышались, и Шульгин потянул за шнурок от звонка. Дверь тотчас отворилась, и они увидели думцев, куривших в коридоре прихожей.

- Добрый день, господа! - поздоровался Шульгин. Увидев переполненную шубами вешалку, принялся раздеваться тоже. Но спросил: - Кто здесь?..

- Все члены правительства... - ответил один из курильщиков. Другой помогал Гучкову раздеться. Гучков задал вопрос тоже:

- Когда образовалось правительство?

- Вчера. Уже утвердили. Вас - военным министром России! Примите наши поздравления...

- Благодарю, - повеселел Гучков. А Шульгин продолжал спрашивать:

- Кто присутствует ещё?..

- Почти все члены Комитета Государственной думы. Идите, вас ждут...

- Великий князь - здесь?

- Да.

Входили на цыпочках, пригнувшись, как опоздавшие в театр или на собрание. Кивали.

Шульгин увидел возле стены 2 свободных стула и поставил их против великого князя, замкнув "крылья" в полукруг. Великий князь, обращаясь к кому-то в левом крыле из пытающихся говорить, спросил:

- Вы, кажется, хотели что-то сказать?

Кто-то поднялся, что-то говорил. Шульгин ещё не воспринимал.

Гучков не воспринимал и следующего оратора, к которому великий князь, чуть ли не тыча пальцем, опять обратился всё с тем же стереотипным вопросом:

- Вы, кажется, хотели сказать?..

Потом понял: надо голосовать за... "принятие престола" или "против этого". Он и Милюков подняли руки за "принятие", остальные были почему-то "против". Милюков, только что дремавший от усталости, когда выступали другие, вдруг возбудился. Великий князь, обращаясь к нему, снова произнёс свою "демократическую" фразу:

- Вы, кажется, хотите что-то сказать?..

Осипший от бесконечных речей, совершенно белый от седины на голове и в бороде, но с тёмными бровями и воспалёнными веками, Милюков начал, будто старый ворон, натужно каркать:

- Если вы откажетесь, ваше величество... произойдёт погибель! Потому, что Россия потеряет... свою ось. Монарх - это ось. Единственная ось страны! Масса, русская масса... вокруг чего она соберётся? Начнётся анархия! Хаос. Кровавое месиво. Монарх - это единственный центр. Единственное, что все знают. Единственное общее. Единственное понятие о власти. Если вы откажетесь - будет ужас! Полная неизвестность. Ужасная неизвестность! Потому, что не будет присяги! А присяга - это ответ... Единственный ответ, который может дать народ... нам всем... на то, что случилось. Это - его санкция... Его одобрение. Его согласие. Без которого - нельзя ничего. Без которого - не будет государства. России! Ничего не будет...

Великий князь слушал, чуть наклонив голову, и казался всем в этот раз очень тонким, хрупким, похожим на свою мать. Его удлинённое молодое лицо горело. А старик продолжал выкрикивать ему:

- Вы должны решиться... на беспримерный подвиг!

Министр Терещенко, кивая на дверь, делал Шульгину знаки, чтобы тот вышел с ним в коридор. Шульгин поднялся и тихо вышел за ним.

- Василий Витальевич, я больше не могу! - простонал Терещенко. - Что делать, что делать!.. Происходит, ну, прямо-таки дешёвый спектакль.

Шульгин понимал, чтобы принять престол в такое время, Михаилу нужно выйти на площадь во главе верного полка и раздавить социалистов пулемётами. Иного пути уже нет. Поэтому буркнул:

- Скажите, есть ли в Петрограде воинские части, на которые можно ещё положиться?

- Ни одной!

- Но я же сам видел внизу часовых!

- Это - несколько человек всего. Керенский - дрожит... Боится, что каждую минуту сюда могут ворваться! И убьют великого князя. А заодно и всех остальных!

- Ладно, идёмте в залу.

Когда они вошли, выступал Керенский:

- Ваше величество... Мои убеждения - республиканские. Я - против монархии в России. Но! Сейчас - я просто не хочу, не буду... Разрешите, как русский - русскому? Павел Николаевич Милюков ошибается! Приняв престол, вы не спасёте Россию. Наоборот... Я знаю общее настроение масс: самое резкое недовольство сейчас направлено именно против монархии! И причиной кровавого развала России может стать именно попытка сохранить монархию. Начнётся внутренняя, гражданская война! Умоляю вас! Во имя спасения России - принесите эту жертву, откажитесь... Потому что, с другой стороны... я не вправе скрывать этого здесь: если вы решите принять престол, вы подвергнете и себя лично смертельным опасностям. Я, во всяком случае, не ручаюсь за жизнь вашего высочества! - Керенский сделал трагический жест: дважды перечеркнул воздух взмахами правой руки крест-на-крест и резко отодвинул ногой своё кресло.

Поднявшийся без разрешения Гучков, гаркнул, глядя на Керенского сквозь тёмные очки:

- Да полноте вам кликушествовать! - И резко продолжил: - Кто гроба не видал, тому и корыто в диво! Ну, пошумят, побастуют - и утихнет. Не впервой это у нас на Руси. - Он повернулся от Керенского к Милюкову: - Павел Николаевич прав: престол надо принимать, и - не мешкая! Именно сейчас нужен решительный шаг. Он отрезвит многих. Опасность будет существовать лишь в первые горячие дни. Потом страсти улягутся, и всё войдёт в свои берега. А в настоящее время, я считаю, личную безопасность новому императору обеспечить можно! Обнародовать манифест о вступлении на престол в прессе, а к толпе - временно не появляться. - Гучков сел.

Ученически подняв руку, попросил слова Шульгин. Великий князь кивнул, и тот начал:

- Хочу обратить внимание вашего высочества на то, что почти все члены нового правительства - во всяком случае, подавляющее большинство, как показало голосование - не оказали вам поддержки в вопросе принятия престола. А ведь это люди, на которых вы должны опираться в случае воцарения на престоле. Однако они этой опоры вам не обещают. Так можете ли вы быть уверены в возможности опереться на других?.. Если нет, то у меня, - Шульгин повёл взглядом по головам присутствующих и, видя, как многие из этих голов опускаются, договорил: - то у меня не хватает мужества советовать вам принять престол при этих условиях.

Великий князь поднялся как человек, которого незаслуженно обидели и который понял, что ему делать здесь больше нечего, надо уходить. Стало ещё заметнее, какой он высокий, тонкий и хрупкий. Присутствующие поднялись тоже. В наступившей тишине князь проговорил:

- Господа, мне... необходимо подумать с полчаса...

К нему подскочил Керенский:

- Ваше высочество! Мы просим вас, чтобы вы... принимали решение наедине с вашей совестью. Не выслушивая более кого-либо из нас.

Михаил кивнул и вышел в соседнюю комнату.

Оставшиеся, разделившись на группки, дружно закурили, по-шмелиному загудели - не гостиная, а потревоженный рой. Шульгин курил возле окна. К нему подошёл Милюков, хотел что-то сказать, но его опередил подлетевший Керенский - лицо запрокинуто, в глазах испуг:

- Я - н-не пазволю! Мы же условились: никаких секретных разговоров! Всё - сообща! Как заложник пролетариата, я...

Милюков и Шульгин в возмущённом недоумении переглянулись: "В чём дело, чёрт побери?!" Керенский, не замечая этого, преобразил себя из обиженного "заложника пролетариата" в рассерженного повелителя с посверкивающими зарницами в глазах:

- Да-с. Н-не па-азволю!

Шульгин окрысился:

- Алексан Фёдорыч! Нельзя ли другим тоном!..

Словно ртуть, перелитая в другую склянку, Керенский перешёл в другое качество - умоляющие глаза, ласковая полуулыбка:

- Ну, дорогой мой, ну, золотце, ну, не расстраивайтесь так из-за пустяка!..

Милюков с отвращением отвернулся. Шульгин пожал плечами. Дверь, в которую уходил великий князь, отворилась, и Михаил, появившийся в ней снова, позвал Родзянку:

- Михаил Владимирович, можно вас на минутку?..

Родзянко устремился к великому князю. А Керенский, видевший всё и слышавший, почему-то не запротестовал в этот раз.

Закрыв дверь, Михаил спросил:

- Скажите, вы как председатель Комитета Государственной думы сможете гарантировать мне сохранение жизни, если я... приму корону?

- Нет, ваше высочество, не смогу, - ответил Родзянко, вздохнув. - За нами нет реальной вооружённой силы. Мы не сможем, даже тайно, вывезти вас из Петрограда. Советы контролируют сейчас все поезда.

- Благодарю вас. - Великий князь кивком отпустил от себя Родзянку и появился после него в гостиной буквально через минуту. Пройдя на середину комнаты, многозначительно замер.

Его мгновенно обступили, понимая, что настала решающая историческая минута. Многие посмотрели даже на часы. Было ровно 12. Великий князь торжественно выпрямился:

- Господа!.. При сложившихся условиях... я - не могу принять престола. Потому, что...

Михаил не договорил - случилось непредвиденное: он расплакался. За ночь и утро он успел перечувствовать очень многое. И озлобленность народа, поднявшегося на бунт. И зависть великих князей и их злорадство, в случае, если... А с другой стороны, невольно слышал колокольный звон в мечтах, представлял себе свою коронацию, шапку Мономаха на голове, крестящихся людей, иностранных послов на приёме в тронном зале. В мыслях он уже несколько раз побывал и царём, и императором. А наяву вот - не стал им, струсил. Представил в последний миг плачущую, презирающую Наталью с её убийственными словами: "Сам, сам отказался, ничтожество!" - и заплакал, не смог даже договорить.

К нему рванулся всюду успевающий Керенский:

- Ваше императорское величество! Я - принадлежу к партии, которая... запрещает мне соприкосновение с лицами... императорской крови. Но! Я берусь... и буду утверждать это перед всеми - да, перед всеми! - что вы - благороднейший человек! И что я - глубоко уважаю... великого... князя Михаила Александровича!

Керенский резко уронил голову на грудь, сделал по-военному разворот "кругом марш" и устремился в переднюю, к вешалке. Слышно было, как щёлкнула английским замком дверь - исчез.

За спиной Шульгина кто-то тихо проговорил:

- Фу, мерзость! Всё утро стонал, что сюда вот-вот кто-то ворвётся. До чего же трус и позёр! К Карабчевскому, небось, побежал, "заложник пролетариата". Будет хвалиться...

Михаил, закрыв лицо ладонями, ушёл с князем Путятиным в другую комнату. Думцы стали совещаться, как надо писать правильный манифест об отречении царя, не пробывшего им и суток.

Некрасов вспомнил:

- Господа! Так я же ещё утром... У меня есть наброски... - Он достал из внутреннего кармана листки и передал их стоявшему рядом Михаилу Терещенке. Тот, пробежав написанное "быстрыми глазами" в пенсне, заявил:

- Господа! Надо бы кое-что улучшить уже теперь, не откладывая...

В дверях появился Керенский. Успев увидеть на улице, что никого с винтовками нет, никто за домом не следит и ни за кем не гонится, он вернулся назад и, раздеваясь в передней, у вешалки, успел даже понять, о чём идёт речь и тут же ("как юрист") предложил свои услуги. Читая некрасовские черновики, он находил в них всё новые и новые изъяны и тут же громко растолковывал их.

Терещенко, видя, что Некрасов выходит уже из себя, предложил:

- Господа! Мне кажется, будет лучше, если улучшением текста займется ещё в помощь Некрасову и Керенскому и журналист. Предлагаю Василия Витальевича! Он знаком и с первым отречением, в которое вносил некоторые поправки, и вообще - Бог любит троицу.

Возражений не было, и "святая троица" принялась за дело, сев за стол. К ней подошёл Милюков, хрипло прокаркал:

- Господа, прошу вас не забыть: упомяните в той или иной форме... об Учредительном собрании. Чтобы не было потом из-за этого неприятностей с "левыми".

Чтобы никто больше не мешал, "редакционная группа" перешла в детскую комнату, где стояли 2 маленькие школьные парты, на которых и разместилась троица с мыслями о России, её благе и учредительном собрании. Однако, без специального опыта в подобных делах ничего путного не получалось и решено было вызвать по телефону дипломатов из числа бывших сотрудников министерства иностранных дел. Некрасов тут же выяснил, что в Петрограде сейчас находятся только Набоков и Нольде, но они - "дипломаты", так сказать, по сути, а не по профессии. Набоков был юристом и публицистом, издавал и редактировал "Вестник партии народной свободы", Нольде же хотя и числился при МИДе, но тоже не в дипломатическом корпусе. Правда, оба - это было известно - люди высокообразованные и тактичные. Узнав их домашние телефоны, Некрасов дозвонился до них, и те согласились приехать и помочь по силе возможностей.

Керенский тоже куда-то позвонил, и исчез. Делать стало нечего.

В дом Карабчевского Керенский заявился в сопровождении офицера, вызванного из военной канцелярии. Совет адвокатов был уже в сборе. Вошедших встретил молодой присяжный поверенный в военно-походной форме (из так называемых "призванных"). Раздевшись в передней, Керенский остался в чёрной рабочей куртке, застёгнутой наглухо. Увидев себя в большом зеркале, подумал: "Одет скромно и вместе с тем официально. Они это должны оценить: не зазнался, не заважничал..."

Войдя с офицером сопровождения в гостиную, Керенский сделал общий поклон и произнёс:

- Добрый день, господа! Это - мой офицер для поручений, прошу любить и жаловать... - Стараясь быть небрежным и как бы привычным к своему новому положению, он деловито добавил: - Прошу всех садиться, - хотя никто и не вставал, - приступим к делу...

Подошедший к нему Карабчевский добродушно улыбнулся, протянув руку, торжественно объявил:

- Уважаемый Алексан Фёдорович, позвольте мне поздравить вас от имени совета с должностью министра юстиции и пожелать вам быть на этом поприще стойким блюстителем законности, в которой так нуждается теперь наша Россия!

Вот когда действительно все поднялись и зааплодировали. Боже, какой долгожданной наградой Александру Фёдоровичу показались эти аплодисменты, какой "исторической минутой"! Даже спать расхотелось. К каждому подходил, искренне лобызался, называл всех "учителями" и "дорогими товарищами", растрогался... А в гостиной уже выстрелили пробками 2 бутылки шампанского, хозяин поднёс ему бокал с вином, играющим пузырьками, и повел к креслу "председательствующего за столом".

Жадно выпив, всё ещё не садясь, Александр Фёдорович без всякой позы сказал:

- Благодарю вас, господа! Но я устал, ужасно устал! Почти 3 ночи совершенно без сна! Поэтому я к вам ненадолго... Просто поздравить и вас, коллеги мои, с тем, что свершилось. Свершилось то, чего мы даже не смели и ждать!

- Садитесь, Алексан Фёдорыч, садитесь... - раздались голоса. А хозяин уточнил: - Закусывайте, расскажите нам подробности! Кто вошёл в правительство ещё? Хотя бы главные портфели...

Керенский вдруг увидел, как реагируют на его приход старики. Отвалившиеся от изумления челюсти. Золото вставленных зубов вперемешку с чернотой курительной смолки на бело-жёлтой эмали. Роняют на стол пепел от сигар. Поражены. Переглядываются...

Поднеся концы пальцев ко лбу, опираясь другой рукой на подлокотник кресла, Александр Фёдорович с важным видом начал:

- Ну... главою правительства и одновременно министром внутренних дел избрали, конечно же, князя Львова. Министром иностранных дел - профессора Милюкова. Военным министром - Гучкова. Финансов - Терещенко. Все они, как вы знаете, далеки от радикальных перемен в государстве. Но уж в министерстве юстиции, господа, поверьте мне!.. Не будет места... никаким компромиссам! - Последовал жест, перечёркивающий воздух. - За дело право-судия я вам - ручаюсь! - Поднялся с кресла и, вышагивая, высокий, худой, продолжил: - Сенаторы и судьи у нас - уже привыкли к несменяемости, так? Но мы... устроим им, господа... основательную чистку! - Остановился, осмотрел слушающих орлиным взглядом, изрёк: - На пенсию! - Рубанул воздух ладонью. - Предложим даже повышенную пенсию! И места - сразу освободятся. Но самое первое, с чего я начну - завтра же! - это с указа об амнистии всем политическим эмигрантам, ссыльным и заключённым в тюрьмы! - Увидел перед собою кресло, в котором сидел, в изнеможении плюхнулся в него вновь. - А насчёт пенсий... нам устроит это... - поискал глазами Демьянова за столом. Увидев, улыбнулся: - Алексан Алексеич, не правда ли?

Старик Демьянов смущённо молчал.

Тогда, чувствуя себя королём в кресле, царственно определил:

- Я - назначаю вас, Алексан Алексеич, директором департамента юстиции... по личному составу! Вот так. Надеюсь, вы согласитесь... - Вновь обвёл всех глазами, демократично спросил: - Господа, вы - одобряете мои намерения?

Молчали. Тогда обернулся к хозяину квартиры:

- Николай Палыч, хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить... сразу несколько сенаторов из числа присяжных поверенных... Вы - как молодой, но опытный и яркий профессионал...

Карабчевский поспешно перебил:

- Нет уж, уважаемый Алексан Фёдорыч, позвольте мне остаться на моём прежнем месте - адвокатом. Я - ещё пригожусь в качестве известного Петрограду защитника...

Обиженный, Александр Фёдорович позволил себе улыбнуться:

- Кому?.. Николаю Романову?

- О, его - я охотно буду защищать! Если вы... затеете его судить.

- 2-3 жертвы, пожалуй, необходимы. - Александр Фёдорович показал рукой, что обматывает шею верёвкой, и сделал энергичный жест вверх, прищёлкнув пальцами.

Карабчевский шутливо запротестовал:

- Э-э, только не это! Забудьте о французской революции. В 20-м веке - бессмысленно идти по её стопам...

Керенский молчал. Его верхние, набрякшие от недосыпания, веки тяжело нависали над задумавшимися глазами. Все принялись убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового демократического режима.

Изображая из себя мудрого демократа, он... согласился:

- Да, да, бескровная революция - это всегда было моей мечтой. Я рос в семье, исповедовавшей демократические принципы, и не отступлю от них. - Помолчав, он принялся "советоваться", кого взять себе в товарищи министра. Однако, тут же всех, кого ему советовали, отвергал. И закончил визит совсем неожиданно:

- Господа! Завтра - я отправляюсь в сенат в качестве э-э... генерал-прокурора. Для объявления э-э... об отречении царя и... создании Временного правительства. О чём э-э... и воспоследует сенатское определение для опубликования. - Александр Фёдорович резко поднялся и, обращаясь к своему офицеру для поручений, приказал: - Господин поручик, прошу вас предупредить механика мотора быть готовым к отъезду и - не отпускайте его никуда до тех пор, пока я не освобожусь!

Когда офицер, откланявшись, вышел (кроме него ещё никто не знал, что правом пользоваться личным охранником и правительственным мотором первым из всех министров отважился министр юстиции), Карабчевский спросил Александра Фёдоровича:

- А если сенаторы... вас не признают? Ведь царь указал в своём отречении - на преемника. Об этом все уже знают...

- Тогда мы, - Керенский потыкал в свою грудь большим пальцем, - не признаем... самих сенаторов! Распустим это учреждение. - Приняв любимую позу Наполеона Бонапарта - ноги расставлены вилкой, кисть правой руки под пуговицу тужурки на груди - он решительно добавил: - А также создадим... особую следственную комиссию... для расследования и предания суду... бывших министров. Да-с! А как же иначе?.. - Он ещё раз обвёл присутствующих орлиным взглядом. - Снабдим её чрезвычайными полномочиями... Председателем этой комиссии... я решил назначить... московского присяжного поверенного... Николая Константиновича Муравьёва. Ему - 47 лет, он - докопа-ается!.. Не отстанет, пока не выскребет яйцо до скорлупы.

И вновь резкий и неожиданный переход:

- А теперь - мне пора ещё в одно место: решается судьба Михаила Романова! Николай Палыч, разрешите воспользоваться вашим телефоном...

Через минуту он уже разговаривал с князем Путятиным:

- Что? Ещё пишут? Спорят?.. Хорошо, сейчас буду у вас и как юрист постараюсь привести документ в соответствующие законам нормы. Да, да. До скорого!.. - Повесив трубку, торопливо извинился: - Прошу прощения, господа! Меня уже ждут...

Набоков и Нольде, оба с бородками пепельным клинышком, оба в пенсне с чёрными шнурочками, уже заканчивали обработку некрасовского черновика, когда в детскую комнату, где они работали, развязно вошёл Керенский - от него пахло вином, был он чем-то возбуждён и сразу начал всех торопить, утверждая, что положение в городе напряжённое.

Нольде, рафинированно интеллигентный, стал оправдываться:

- Да уж у нас готово почти. Нате, почитайте. Может, что с юридической стороны не так...

Выхватив листки, пробежав глазами по строчкам, Керенский мгновенно и капризно воскликнул:

- Конечно же не так!..

- А что именно не так? - спросил 48-летний Набоков, подумав о Керенском с раздражением: "Что за хамская манера разговаривать!.."

- Владимир Дмитрич, вам ли объяснять: кто поставил Временное правительство? - взвился Керенский, ещё не зная, как и о чём спорить, но желая затеять спор.

- Что значит "поставил"? - спросил не юрист, а редактор Набоков, привыкший к точным формулировкам в текстах.

Керенский, словно бы не заметив вопроса, продолжал наступать:

- Вот я и спрашиваю: кто? Государственная дума - или "воля народа"? Поэтому я требую... от имени Совета рабочих и солдатских депутатов... чтобы вы включили в текст слова - "воля народа"!

Некрасов заметил:

- Но, Алексан Фёдорыч, это же - неверно! Ведь наше правительство образовалось по почину Государственной думы. - И, уже тихо, пробормотал: - Демагогия какая-то...

Шульгин, которому тон Керенского был также неприятен, поддержал Некрасова:

- И князь Львов тоже назначен императором, а не волей народа. Николай Второй издал даже приказ об этом правительствующему сенату. Указ этот помечен двумя часами раньше отречения.

Керенский резко вызверился:

- Но это - надо теперь... тщательнейшим образом... скрывать! Чтобы не подорвать положения князя Львова, которого "левые" и так не выносят!

Набоков напомнил Керенскому:

- А при чём здесь ваши слова: "вам ли объяснять"?

Керенский выкатил глаза снова:

- Вы же юрист, а не хотите понять элементарной разницы!..

- Зачем же тогда, - перебил Набоков, - мне только что... князь Львов... сделал предложение занять пост управляющего делами Временного правительства? Что за мода у вас так разговаривать с людьми?!

Керенский, оторопев от новости, принялся извиняться:

- Уважаемый Владимир Дмитриевич, я же не хотел вас обидеть... Прошу прощения, если сказал что-то не так! Я - третьи сутки без сна. Нет, уже четвёртые! В голове всё перепуталось... Ну, золотой мой, ну, не надо так!.. Я же добра хотел...

Помирились на том, что пообещали Керенскому включить его "волю народа" в текст манифеста. Но при окончательном редактировании эти слова как-то сами собой отпали как не вяжущиеся с предыдущим смыслом, и Керенский не обратил больше на это внимания. Схватив чистовик, потащил за собою и Некрасова: показывать великому князю. В детской остались Шульгин, Набоков и Нольде. Закурили.

Вскоре к ним пришёл молодой и явно перекормленный блондин в зем-гусарской форме и попросил от имени Михаила (как его секретарь) о следующем:

- Господа! Великий князь считает, что он не принимал престола от своего брата, то есть, императором не был. А потому и не должен в своём манифесте выступать от местоимения "мы". Просит исправить везде на местоимение "я". Ну, и по этой же причине просит исправить везде слово "повелеваем" на слово "прошу", а также обращает ваше внимание на то, что в тексте нигде нет слова "Бог", а такие акты - без упоминания имени Божия - не бывают.

Принялись тут же, при этом тучном секретаре, всё исправлять и выправлять. Окончательный текст, вошедший в историю, получился таким:

"Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.

Одушевлённый единой со своим народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твёрдое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего (вставил всё-таки Керенский!, хотя и в другом смысле), которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облечённому всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Подписал: Михаил. Петроград, 3 марта 1917 года".

Михаил стоял в комнате хозяина возле окна. Шульгин неслышно подошёл к нему и вручил манифест, переписанный набело красивым почерком Набокова. За окном закатывалось солнце. Видимо, думая о закате династии, великий князь, приняв бумагу, тихо спросил:

- Кажется, все уже разъехались?

- Да, разъехались, - ответил ему Шульгин и вздохнул. Михаил ему нравился.

Князь, видимо, почувствовал в Шульгине человека, преданного монархии, и заговорил с ним просто и доверительно:

- Мне очень тяжело сейчас. Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрёкся только за себя. А я, выходит - так отрекаюсь за всех...

- Вы в том не виноваты. И потом... всё ещё может перемениться...

- Вы думаете?

- А кто может сейчас поручиться... хотя бы за день завтрашний? Всё в руках Божиих.

- Да, это верно, - произнёс князь, а сам видел себя в Государственной думе 4 дня назад, куда его пригласил Родзянко, приславший мотор с шофёром. Боров имел прямую связь с Ники, находившемся где-то в пути на Петроград, и хотел, чтобы Михаил помог ему уговорить брата по прямому проводу на ряд уступок. А для того, чтобы и сам Михаил поверил в необходимость таких уступок, Родзянко пригласил к себе в Думу председателя совета министров князя Голицына, от Думы - своего товарища по председательству профессора Некрасова, секретаря Думы Дмитрюкова и степенного думца Савича.

Автомобиль, в котором Михаила везли к Таврическому, ехал медленно, продираясь сквозь толпы восставшей черни. Шофёру приходилось то и дело клаксонить. К стёклам "Паккарда" приникали бородатые мужицкие лица в солдатских папахах, в засаленных рабочих кепках - смотрели... Шофёр показывал им какой-то листок (мандат Комитета Государственной думы, как выяснилось потом), и они отлипали.

Возле Таврического горели факелы, гудела толпа возле костров. Еле протискались с шофёром к двум часовым у входа, возле которого их поджидал сам Родзянко. Часовые молча посторонились, и Михаил пошёл вслед за Родзянкой по ступеням наверх.

В залах и комнатах Таврического творилось что-то невообразимое. Входили и непрерывно выходили какие-то люди, курили у подоконников махорку матросы. Все чего-то требовали, напрягали глотки. Сновали иностранные репортёры со своими "блицами". Мелькнула высокая сутулая фигура писателя Максима Горького. Пот, махорка - нечем дышать.

Родзянко провёл Михаила к себе, где заседал его временный Комитет и собрались, вызванные им по телефону, Голицын, Некрасов, Дмитрюков и Савич. Они поклонились им, и Родзянко произнёс, подходя к окну:

- Видите, какой хаос? Не представляю, чем сейчас можно прекратить беспорядки? Войска - перешли на сторону восставших. Все - чего-то ждут. А вот от кого - и сами не знают. Я - уже третьи сутки не сплю по-человечески: то в кресле, то прямо за столом. Прошу!.. - показал он рукой на 2 стула, с которых, завидев их, поднялись 2 каких-то думца и ушли.

Садясь, Михаил напомнил:

- Мне хотелось бы знать мнение Думы? Какого выбора следует ожидать?..

- Единого мнения - сейчас нет, ваше высочество. - Родзянко устало вздохнул. - Одни - за то, чтобы Россия... стала Республикой. Другие - за монархию.

- Ну, а вы-то сами, как полагаете?

- Я - за конституционную монархию. И всегда это говорил. В том числе и вашему брату. Но император к моему голосу не прислушивался. И вот - результат!.. - Родзянко указал рукой на окна, стёкла которого были розовыми от уличных революционных костров. - Решают всё - теперь они! - кивнул он опять в сторону костров. - Ваш брат, боюсь, что... опоздал. Отстал от поезда, который... ещё только набирает силу и скорость! Вряд ли его можно теперь остановить... Но попробовать всё-таки надо...

- Что в таком случае для этого требуется?

- Ваше высочество, положение ещё можно спасти, если вы - явочным порядком - примите на себя... диктатуру над Петроградом. Это понудит личный состав правительства... - Родзянко посмотрел на мрачно слушавшего Голицына, продолжил: - подать в отставку. А то Протопопов - вместо того, чтобы решить вопрос с продовольствием - распорядился... выставить на чердаках пулемёты! Генерал Хабалов открыл по беззащитным голодающим ружейный огонь! Это лишь всколыхнуло рабочие массы! И подняло на вооружённую забастовку десятки тысяч людей. Всюду появились лозунги: "Долой царя!", "Долой правительство!", "Хлеба!"

К стихийно возникшему движению немедленно примкнули многие солдаты. Казаки начали отказываться подавлять выступления голодающих. При таком положении, я считаю, правительство не может оставаться прежним! Оно лишь возмущает народ. И я хочу, чтобы вы рекомендовали Николаю Дмитриевичу... подать в отставку... вместе со своим кабинетом! Только такая мера может облегчить императору разрешение назревающего кризиса.

Голицын засопел, моргая и шевеля седыми лохматыми бровями, заявил:

- Нет, господа, я на это... пойти сейчас не могу.

- Но, почему же? - удивился Родзянко.

- Я не могу оставить своего поста... в минуту опасности для государства! Что же я вам - марионетка?!. Это - позорное бегство, господа, а не отставка!

Родзянко поднялся снова. Обращаясь к Михаилу, стал убеждать:

- В таком случае, ваше высочество, потребуйте от государя по прямому проводу... чтобы он сам издал манифест... о даровании стране... ответственного министерства! Коли так. Сообщите ему: что тихо начавшийся вчера день, закончился к ночи - открытой гражданской бойней! Рота запасного батальона Павловского полка, возмущённая расстрелом рабочих - учебной командой из этого же полка - открыла огонь... по отряду конных городовых. Правда, роту потом - подавили, зачинщиков - отвезли в крепость, но... много солдат, с винтовками, перешло на сторону восставших. На Знаменской площади - толпа прогнала конных городовых. При полном бездействии казаков! На Васильевском острове - как мне сообщили - казачий патруль... отказал в поддержке... помощнику полицейского пристава. Правительство... - Родзянко опять посмотрел на Голицына. - Правительство бездействует. - Он мстил Голицыну за роспуск Думы.

- Хорошо, Михаил Владимирович, я соединюсь с братом и изложу ему обстоятельства. Но решения - будет принимать он, я - не имею права вмешиваться... он - государь!

- Ах, ваше высочество, не до субординаций теперь, когда горит дом! Вчера - мне телефонировали, что на Знаменской площади рабочие устроили митинг. А из-за Балабинской гостиницы - вылетел на них отряд конной полиции! Пристав на скаку рубанул шашкой женщину по плечу: увидел, что несёт знамя. Его - тут же стащили с коня и убили тоже. Труп - бросили в Фонтанку. Крылов его фамилия...

- Был такой баснописец... - вздохнул Михаил.

- Рабочие, а в особенности - женщины, - продолжал Родзянко, - применяют практику 5-го года...

- Какую это? - поинтересовался Савич.

- Окружают солдат тесным кольцом... и, хватаясь руками прямо за штыки, просят их не топить в рабочей крови своих братьев.

- М-м-да-а...

- Поверьте мне, это - сильно действует на солдат!

- Проведите меня к аппарату... - попросил Михаил. - Где это у вас? Я хочу соединиться с братом...

Родзянко проводил его к прямому проводу в аппаратную, и там Михаил принялся диктовать дежурному телеграфисту:

- Передавайте... В Думе считают, что положение... А кто на проводе?

- Генерал Алексеев, ваше высочество, - доложил прапорщик.

- Хорошо, продолжайте... В Думе считают, что положение становится очень серьёзным. Просят даровать ответственное министерство. Настоящий кабинет министров парализован. Михаил.

Ответ пришёл только через час. Брат отказал ему по всем пунктам и советовал не вмешиваться не в свои дела.

Отрываясь от тяжёлого воспоминания, Михаил быстро прочитал окончательный текст и, уже не сомневаясь ни в чём, взял ручку, обмакнул её в чернильницу и быстро расписался, положив ручку на стол. Вошедший Набоков, видевший всё, торопливо подошёл к столу, вытер ручку носовым платком и выдернул из неё перо. Пряча его в бумажник, произнёс:

- Перо теперь - историческое...

Дверь отворилась, и возник Керенский:

- Господа! Каждую минуту сюда могут нагрянуть... Давайте манифест, я - еду в типографию! - Схватив подписанный манифест и кивком распрощавшись, зевая, он умчался.

Стали прощаться с князем и Шульгин с Набоковым.

- Счастливо оставаться, ваше высочество!..

На улице распрощались и эти двое. На душе у Шульгина было тяжело. Он пешком направился домой, где не был уже 5 дней.

Показался Троицкий мост. Шагая по нему, Шульгин грустно думая: "Когда я шёл по этому мосту в Думу, Россия была ещё империей. Потом я присутствовал при отречении двух государей! Что же Россия представляет из себя теперь? Не республика, не монархия... Какое-то государственное образование без названия..."

Он остановился, опёрся на парапет и тоскливо уставился на Петропавловскую крепость, за которой развесил свои кровавые плакаты закат. Собор воткнул в немилосердное небо острую золотую иглу. Всё замерло, затаилось в напряжённом ожидании - что-то будет...

А поздним вечером, когда уже зажглись фонари, какие-то рабочие расклеивали по городу листки, на которых было написано: "Николай отрёкся в пользу Михаила, Михаил отрёкся в пользу народа".

Глава седьмая

1

В могилевской Ставке возле аппарата Юза стоял мрачный, с топорщившимися усами, генерал Алексеев - читал выползавшую змейкой ленту телеграфного сообщения: "Во избежание путаницы немедленно задержите приказ в войска, объявляющий о вступлении на престол Михаила. Михаил только что отрёкся тоже. А в столицу пришлите боевого генерала на должность командующего округом. Родзянко".

Просьбу Родзянки Алексеев понял по-своему, увязав её с тем, что недавно придумал сам: послал командующим фронтами распоряжение срочно командировать на узловые станции надёжные войсковые части. Образовать при них военно-полевые суды, которым предавать вылавливаемых из проходящих поездов агитаторов против войны, едущих на фронты. Этим приказом он рассчитывал пресечь разлагающее влияние Советов. А Михаил своим отречением только подстегнёт их к новым попыткам. Вот Родзянко и просит прислать решительного генерала, чтобы водворить в столице государства порядок, рассуждал Алексеев обрадовано.

"Надо срочно командировать в Петроград на должность командующего военным округом генерала Корнилова. Какое совпадение мыслей и взглядов! Как будто сговорились... Если не сделаем этого, пропадём!"

Отходя от аппарата, Алексеев был уверен, что поступает правильно и во всём остальном.

Ошибка выяснилась только к утру, когда о его судах на узловых станциях узнал в Петрограде Совет. Опять был на проводе Родзянко и от имени правительства потребовал отменить суды. На присылку же Корнилова - согласился, но от себя предупредил: "Совет настроен теперь против вас лично как продолжателя царской политики. Временное правительство постарается, сколько можно, оградить вас от неприятностей".

"Значит, надо готовиться к сдаче полномочий, вот и всё "ограждение", - подумал Алексеев, тяжело вздохнув. - Ну, ничего, стану держаться за Корнилова. Он будет решающей силой в столице. Надо его только успеть проинструктировать..."

Во дворце великого князя Павла Александровича тайно собрались вечером командиры запасных полков, которые стояли в Царском Селе. В глазах этих преданных служак, явившихся к великому князю по собственному почину, был общий тревожный вопрос, выраженный вслух пожилым подполковником:

- В столице, ваше высочество, сформировано Временное правительство. Требуют присяги. Великий князь Михаил - тоже отрёкся. Что прикажете делать, ваше высочество?

- Присягайте, - спокойно ответил великий князь. - Ведь государь... в своём отречении... просил повиноваться новому правительству. Стало быть, так и надо поступать.

Офицеры поднялись и, бряцая палашами, пошли к выходу. Князь не задерживал их. А несколько позднее отправился и сам к бывшей императрице, подумав: "Как бы не наделала глупостей, ядовитая змея!.."

Нет, змея вела себя сдержанно. Да и во дворце у неё не было заметно каких-либо подозрительных приготовлений - всё осталось по-прежнему. Только двор вокруг дома был заполнен солдатами с белыми повязками на рукавах шинелей. Побыв в кабинете Алисы минут 10 ради приличия, спросив, что нового, о самочувствии, великий князь удалился. Но в автомобиль сразу не сел - решил выступить с речью перед солдатами.

- Бра-атцы-ы!.. Вы уже знаете... что наш возлюбленный государь... отрёкся от трона своих предков... за себя и за сына... в пользу своего брата. Вы также, вероятно, знаете... что и великий князь Михаил... отказался от власти... в пользу народа.

В настоящий момент... во дворце... который вы охраняете... нет больше ни императрицы... ни наследника престола... а есть... только женщина-сиделка, которая... ухаживает... за своими больными детьми. Так обещайте же мне... вашему старому начальнику... сохранить их здоровыми и... невредимыми. Не стучите и не шумите по ночам. Помните, что дети - ещё очень больны. Обещайте мне это!..

- Обеща-ам... батюшка вели-кня-азь!.. - дружно рявкнули солдаты, спугнув с деревьев уснувших ворон. Те принялись летать над садом и каркать.

Какой-то пожилой солдат выкрикнул:

- Будь спокоен, батюшко!

Великий князь сошёл по ступенькам парадного подъезда вниз, сел в свой чёрный автомобиль и, обдав свежий морозный воздух запахом бензина и гари, уехал с шофёром, не оглядываясь.

Вороны над садом всё ещё летали в темноте и жаловались. С ветвей белыми струйками осыпался снежный песок.
2

Поезд с бывшим императором прибыл на станцию Могилёв ночью. Однако на дощатом заснеженном перроне не было ни оркестра, ни встречающих генералов, хотя телеграмма о прибытии в Ставку была отправлена с указанием числа и времени прибытия заранее. Алексеев прислал, правда, мотор с офицером охраны, но сам почему-то не приехал.

Хмурый, подавленный, Николай Романов сел в автомобиль, который довёз его до самого дома-резиденции Верховного главнокомандующего, построенного около Ставки. Как добирались из царского вагона остальные - и добирались ли, может, остались ночевать в вагоне? - он не знал.

"Надо будет отправить всех по домам, к чему они теперь?" - решил Николай, укладываясь спать. Удивило лишь, что по-прежнему на нижнем этаже дежурила охрана, а слуги были предупредительны, как будто ничего не произошло.

Утром, часов в 11, позвонил Алексеев и сообщил:

- Ваше величество, через час на станцию прибывает из Киева вагон с вашей матушкой.

- Уже - не "величество", - без всякой позы в голосе перебил Николай вежливого генерала.

- Прошу прощения, ваше высочество: привычка. Хочу вас спросить: вы поедете встречать её сами или распорядиться мне, чтобы её там встретили?

- Спасибо, Михаил Васильич, за заботу, встречу сам.

- Распорядиться насчёт моторов?

- Буду признателен.

- Трёх - достаточно?

- Благодарю вас, достаточно.

- Вы читали сегодняшние газеты?

- Нет, а что?

- Ваш брат отрёкся от престола тоже. Так что...

- Ну, что же, всё, что ни делается, говорят, к лучшему, - вяло проговорил Николай. - Всего хорошего, жду моторы.

Он повесил трубку и закурил. Новость ошеломила его. Что же теперь будет? Не знал. Почувствовал только холодок, подбиравшийся к мозжечку и леденивший душу. Такого от Мишки он не ожидал. "Это же... полное крушение теперь! Последствий - невозможно себе даже представить. Господа из нового правительства могут наложить арест на мой капитал в банках, и некому будет заступиться. Молодец Алиса: перевела хоть часть денег за границу. И тут оказалась предусмотрительнее меня - позаботилась о будущем". К жене разлилось в душе чувство тёплой признательности и благодарности.

Увидел из окна, как подъехал к дому мотор, на котором прибыл сюда ночью с вокзала. Надо было спускаться и ехать встречать мать. Настроение сразу испортилось: разговор будет не легче, чем при отречении.

Внизу попросил у дежурного газету и прочёл текст отречения брата. Бесила хитрость Михаила: отрекаясь, он надеялся, дурак, что его "изберёт в цари" новое правительство.

Покоробил и стиль - громоздкий, витиеватый, словно писал не царь, а судейский крючок, старавшийся соблюсти все юридические параграфы. "А какое заискивание перед Думой и "народом"! Весь ваш, только выберите меня сами, и тогда я не побоюсь. А пока - боюсь. Зато не боится уколоть брата: "Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего... в годину беспримерной войны и волнений народа". Сам-де - чист, только вот брат - во всём виноват".

"Скотина! - подумал он ещё раз о Мишке, выходя из вестибюля к машине. - Однако же, как быстро всё передал телеграф в газеты! Вчера - отрёкся, а сегодня, четвёртого, уже все читают..."

На вокзал он приехал почти одновременно с прибытием киевского поезда. Выходя из автомобиля, увидел сзади ещё 2 мотора - с офицерами из его личной охраны. Догадался: Алексеев прислал их для матери, её свиты и багажа. Тепло подумал: "Какой предусмотрительный старик! А я на него..."

Вагон матери отцепили от поезда и погнали на запасной путь. Пришлось идти туда. Шёл и думал: "Сама приехала или со своим грузином?.. Женат был на дочери финна Николаи, служившего в Тифлисе и женившегося на грузинке. Став баронессой, та нарожала ему 5 детей и умерла".

Мать вышла из вагона одна. Маленькая, потухшая, вся в тёмном, как на похоронах. В руках у неё была свежая газета. Значит, уже знает и не надо будет ей объяснять...

Однако легче ему не стало, когда подошёл к ней с букетиком оранжерейных цветов. На него, её сына, смотрели холодные старческие глаза, в которых он прочёл ненависть. Не знал, как себя в такой ситуации вести. Склонился к руке матери безо всякого чувства, поцеловал, как чужую. Она тоже не обняла его, не расплакалась по-матерински у него на груди, а холодно, как покойника, поцеловала в лоб. Ни сочувствия, ни родственного тепла. Глядя куда-то мимо него, спросила:

- Доволен? Доигрался?..

Промолчал, не желая затевать бессмысленную ссору. Ведь знает же, кто может быть довольным на его месте? Хотел спросить, с кем приехала, будет ли брать сейчас с собою из вагона багаж? Но и этого не сделал, видя, как она молча направилась к его мотору. Подумал: "Уже всё решила и, видимо, долго не задержится". Из вагона, словно в подтверждение его догадки, выглянул её генерал-адъютант и прокричал:

- Ваше величество, вагон прицепят в обратный путь... через 4 часа!

Она кивнула: мол, хорошо, и лёгкими шажками продолжила движение к мотору. Он плёлся за нею, не решаясь даже взять её под руку.

В автомобиле по-прежнему молчали - мешал шофёр. Волю словам мать дала, лишь когда поднялись к нему в комнату и остались вдвоём.

- И всё это - из-за твоей крысавицы! Говориля тебье: она - погубьит и тебья, и корона! Так и вышлё. Да ти-то - шют с топой! Но ти погубиль наш династья! Не уступиль токда Михаилю, вот и пошлё всё на прах!

- Вы полагаете, Мишка...

- Да, полягаю! - резко оборвала мать. - Это ис-са тебья он скатилься...

- Что же он теперь отказался?

- Не снаю. Очевьидно, поздно ти ему предложиль! Кокта косударство развалится, то уше коворит не о чем. Сам - што тепер тумаеш делат?

- Поеду жить в Крым. Хочу покоя, больше ничего.

- Как ше!.. Таст она тебье покой. Хотя пы сейчас прогналь эту поганка! Сачем она тебье?!.

- Она - мать моих детей! Как вы можете?..

- Ах, Ники, покупит она и тебья, и детей. Как ти не фидеть этого, не понимать...

- Ладно, мама, довольно об этом. От судьбы - не уйти.

- Са-ла-диль! Рок, судьпа... Слихала. И это ти от неё переняль! Судьпа челёвек выбирает сепе сам!

- Вы - что же? Не верите в Бога, провидение Божие?

- Верью. Но федь и Бок фидит: кута челёвек фибирает сепе дорога!

- Я выбрал - какая есть... И буду нести свой крест до конца.

- Ну и ньеси. Я тоше выезжать Крым. Но снай: ноги моей - у фас, в Лифадия - не пудет! И твоя психопатка - тоше ко мне... пуст не показиваться! Дети - пожалюста. А её - прогоню. Это же надо!.. Мушика пьянево - царьём сделяля! А ис сепя - посмешище на весь Россия!

- Ну - довольно, однако! - Он с ненавистью уставился на мать. - Много себе позволяете, хотя и...

- Вот ти как... с мать саговорить!..

- Как вы, так и я... Что вы мне душу терзаете! Чего хотите? Я и без вас измучился.

- Это ферно: о чём с топой говорит, если ти уше всё сделать!.. - Мать отвернулась, приложив к глазам платок, замолкла.

Он отошёл к окну. Мать села в кресло и всхлипнула. Тогда закурил и невидящим взглядом уставился на волю.

Больше к этой, тяжкой для обоих, теме они не возвращались, навсегда уже отчуждённые и разобщённые. Думая каждый о своём, они по-деловому, обходя острые углы, обсудили свои финансовые дела, планы. Жить можно было ещё довольно роскошно до конца дней своих, даже в том случае, если капиталы будут секвестрированы; помимо банков, в руках находились дворцы, золото, бриллианты, и всё это на огромные суммы. Частную собственность никто не смеет трогать... А с властью и самолюбием - Бог с ними!.. Проживёт как-нибудь и без них... Мать объявила, что уедет сначала в Киев, уладить финансовые дела, а потом уже - в Крым.

Простились не то чтобы холодно, но и не по родственному, испытывая облегчение оттого, что свидание пришло к концу и всё, связанное с ним, позади. Он проводил её и, вернувшись с вокзала, сел писать речь для прощания с войсками.

Речь не удавалась. Хотелось, чтобы вышло прочувствованно, запомнилось бы. Рвал листки и принимался писать заново. Наконец, вроде бы получилось...

Алексееву текста показывать не стал - что он смыслит в риторике? Попросил только назначить день и час для прощания с войсками и построить на площади гарнизон Могилёва. Исполнительный генерал всё сделал неукоснительно, даже нового командующего округом в Петроград послал - генерала Корнилова.

Подготовился к своему последнему акту и сам. Сначала отправил в Петроград всех свитских - надоели, дармоеды, до чертей. Затем удалил от себя Воейкова. А на следующий день просил уехать и Фредерикса. Оба расплакались. Ну, да Бог с ними, авось не пропадут, не бедные. Оставил при себе пока лишь канцелярию, доктора, флигель-адъютанта и поваров с историографом. Отпустил и конвой. Больше не пил, хорошо выспался и, приняв горячую ванну, вышел 8-го марта к построенным войскам свежим, торжественным и без камня на сердце - отлегло почему-то. То ли оттого, что кончились все мелкие заботы и волнения, связанные с ними, то ли оттого, что перегорело всё в душе. Всё, свободен! Впервые свободен от всего на свете...

На трибуну поднялся спокойный, уверенный. Выслушал церемониальный марш оркестра, доклад начальника гарнизона генералу Алексееву и начал читать своё обращение к войскам:

- В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска! После отречения... за себя и за сына моего... от престола Российского... власть передана Временному правительству... по почину Государственной думы возникшему.

Произнеся это бодрым голосом, почувствовал, как в сердце вошло опять что-то щемящее. Мгновенно расстроился, разволновался и дальше читал, искренне веря в то, что` написал. Хотя когда писал, заботился не об искренности, а о том, чтобы слова казались всем особенными и понравились.

- Да поможет Бог вам, доблестные войска! - продолжил он чтение. - Отстоять нашу родину... от злого врага. В продолжение двух с половиной лет... вы несли ежечасно... тяжёлую боевую службу. Много пролито крови, много сделано усилий... и уже близок час, когда Россия... связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе... сломит последнее усилие противника. Эта... небывалая война... должна быть доведена... до полной победы!

Поднял голову, оглядел с трибуны притихшие, стоявшие по стойке "смирно" батальоны, и выкрикнул, заглянув в свою бумажку:

- Кто думает теперь о мире... кто желает его... тот - изменник отечеству, его предатель! Знаю, что каждый честный воин - так мыслит. Исполняйте же ваш долг! Защищайте доблестную нашу родину! Повинуйтесь Временному правительству! Слушайтесь ваших начальников...

Помните, что всякое ослабление порядка службы - только на руку врагу!

Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах... беспредельная любовь... к нашей великой родине. Да благословит вас Господь Бог! И да ведёт вас к победе... святой великомученик и победоносец - Георгий!

Николай. Ставка, 8 марта 1917 года.

Показалось, что кто-то в рядах, внизу, не выдержал и зарыдал. Всё в голове смешалось, поплыло перед глазами, и уже не помнил после этого, как и в какой последовательности происходило всё дальше. Кажется, солдаты кричали "ура". Потом их развернули, и они прошагали перед ним под звуки оркестра. Откуда-то появились дамы в меховых шубках, какие-то мальчишки на крышах домов, толпы людей на улицах. Офицеры-георгиевцы подхватили его на руки и понесли...

Потом был обед в офицерском собрании. Поднятые бокалы, не запомнившиеся речи. В глазах рябило. И на другой день - опять ничего не мог вспомнить; приснилось всё, что ли? Но нет, в кармане обнаружил текст своего прощания с войсками. И тогда вспомнил, как его читал и как ловил себя на мысли, что режут слух одни и те же, повторяющиеся слова и целые фразы: "горячо любимые мною войска", "доблестные войска", "доблестные союзники", "доблестную нашу родину", "много сделано усилий", "сломит последнее усилие противника", "беспредельная любовь", "нашу родину", "к нашей великой родине".

Стало дурно: "Боже мой, какая банальщина! А ещё радовался... Чему, спрашивается? И концовка нравилась: просто "Николай" - не бывший ваш император, не Романов или ещё как-то, а скромно - Николай. А когда произнёс вчера, кровь от стыда бросилась в голову: "Ну, что значит сказать... тысячам военных людей в официальной обстановке - "Николай"? Что это за титул такой? Не хватало только бухнуть - "Ники". То-то бы хохоту было!"

Простонал и потянулся к бутылке с коньяком - отключиться, немедленно напиться, чтобы не думать, не слышать больше себя, не вспоминать свой позор.

"Нет, напьюсь в дороге, не сейчас. Надо позвонить Алексееву, что выезжаю... пусть даст распоряжение..."

Прощался со всеми в Ставке торопливо, не глядя в глаза, и тут же выехал на вокзал. Будущего - уже не было, было только тяжёлое прошлое.

Паровоз прицепили быстро, он крикнул, и снова замелькали за окном снежные просторы и сосны. Началась дорога в неведомое...

Прислушиваясь к тоскливому стуку колёс и к своему прыгавшему, как у воробья, сердцу, налил себе в стакан водки.

"О-дин... о-дин... о-дин!" - выстукивали колёса.

В России на этом закончилась целая эпоха и начиналась другая.

Год 1917-й, с которого начались исторические потрясения для многих стран Европы, оказался для России трагическим, словно живое существо: ещё недавно его встречали, как доброго деда Мороза, а он, вместо подарков, выпустил в феврале из своего тёмного мешка кровавую революцию. У русских всегда всё не так, как у других людей... Даже летоисчисление, в отличие от остального мира, велось с разницей в 12 дней в сторону "опоздания". Поэтому, когда политический эмигрант Юлий Цедербаум, известный более под псевдонимом Мартов, узнал в Швейцарии, что 27-го февраля в Петрограде произошла и победила революция, названная там Февральской, и что ею никто из российских революционеров не управлял, то подумал с обидой и горечью: "Ну вот, я из-за путей к свершению этой революции навсегда заболел туберкулёзом, поссорился с лучшим из друзей, а она - вообще обошлась без нас. Может, поехать в Цюрих и помириться? Оба, мол, оказались за бортом..." И тут же, склонный к добродушию и юмору, привычно утешился шуткой: "А всё-таки - она не Февральская, по-европейски - Мартовская. Стало быть, всё равно - моя?.."

Вскоре пришло известие, что император России находился в те революционные дни в далёкой от Петрограда военной ставке, в городе Могилёве (прямо-таки символическое для Николая Второго название!), и посылал оттуда в столицу на усмирение восставшего народа отборные части, укомплектованные георгиевскими кавалерами, снятыми с фронта. Руководил этими частями, посаженными на товарные поезда, генерал Иванов, занимавший до этого пост командующего Юго-Западным фронтом. Однако, георгиевский кавалер Иванов до Петрограда не доехал. Его эшелоны были встречены за Царским Селом войсками, перешедшими на сторону победившей революции, разоружены, а сам генерал арестован и посажен в Петропавловскую крепость. В столице шли аресты жандармов, бывших министров, придворных сановников, занимавших высокие государственные посты. Николай Второй, окружённый генералами и высокопоставленной свитой, бросился на императорском поезде на выручку семьи, которая находилась в Царском Селе. Но железнодорожники, получившие приказ не пропускать этот поезд в столицу, задержали его на станции Псков, и бывшие члены Государственной думы Гучков и Шульгин, выехавшие туда из Петрограда, склонили Николая Второго к отречению от престола в пользу своего младшего брата Михаила Романова и привезли документ об отречении для показа столичной общественности и опубликования. Однако, Михаил Романов, не входя на освободившийся престол, тут же отрёкся от него тоже, и власть царей Романовых на этом закончилась.

В прессе появились сообщения, что в Петрограде образовалось двоевластие. Мартов, как бывший гражданин российской столицы, проживший в ней около 10-ти лет, и даже более года просидевший в её тюрьме предварительного заключения, страстно хотел теперь понять, что же там, в России, происходит? Как и с чего всё началось? Не может быть, чтобы такому важному событию ничего не предшествовало! Стоит лишь открыть крышку исторического гроба и заглянуть...
3

О новой эпохе в России, снявшей с себя оковы царского деспотизма, в Европе заговорили после указа Временного правительства об амнистии всем политическим заключённым, ссыльным и эмигрантам, лишённым прав проживания на родине. Особенно удивлён был этому указу 47-летний эмигрант Владимир Ильич Ульянов, проживающий в Цюрихе и известный в политических кругах как член РСДРП, лидер большевиков Ленин. Человек ухлопал 27 лет сознательной жизни на то, чтобы свергнуть в России царизм, а его там свергли за каких-то 2 недели и без него, даже не предупредив. К власти пришла буржуазия, о которой сам же когда-то сказал, а потом и написал: "Пролетариат всегда борется, буржуазия - крадётся к власти".

"Ведь хорошо же сказал! - раздражённо подумал Ульянов, выйдя на улицу задолго до рассвета и оглядывая город с высокого холма. - Правильно сказал. Именно так всё в России и вышло! А мы - это прохлопали, пролопушили за бесплодными разговорами на конференциях. И даже не знаем теперь, как в Россию проехать? В Европе - сплошные фронты и окопы до самого Пинска и Львова. Моря - перекрыты немецкими подводными лодками, прервавшими гражданские судоходства".

Вот уже трое суток Ленина мучила бессонница, и он бродил по предрассветным улицам злой, как чёрт, пытаясь придумать план безопасного возвращения в Петроград, где жила теперь его старшая сестра со своим Елизаровым. "Тоже прохлопали там, у себя под носом, эту, неожиданную для них, революцию. Даже не предполагали ничего! - раздражаясь всё более, возмущался Ленин, по-еврейски вспыльчивый и невоздержанный. - Не написали, куры слепые, не предупредили! А уж для Шляпникова - вообще непростительно!.. - Оглядывая с холма огни просыпающегося города, додумал совсем разобижено: - А эти - уже к пасхе готовятся, вечные паразиты! Торговля и туристы - для них самое главное в жизни. Миллионы людей сейчас мёрзнут в шинелишках в заснеженных окопах, а эти - до пасхи ещё месяц! - заняты изготовлением сувениров... И до чего же удобно и сытно устроились! 200 лет уже вот так..."

Нейтральный, невоюющий Цюрих в горной Швейцарии, прилепившийся между озером и отрогами холмов, спал спокойно, разделённый на 4 части озером, реками Лиммат и Зиль и глубоким узким каньоном с водой, соединяющим по дуге озеро с Зилем. Если бы не множество мостов через Зиль, через каньон и полноводный Лиммат, вытекающий из холодного и глубокого озера и соединяющийся на востоке за Центральным вокзалом с Зилем, то город был бы разобщён, как на фронте, окопами. Южнее, за Лимматом, спал старый город, с которого Цюрих когда-то, 2 тысячи лет назад, начинался - как крепость на переправе перед рекой. Там, выше всех зданий, вздымаются 2 колокольни "Гроссмюнстера", главного цюрихского собора. На одном из выступов первой колокольни установлена гигантская статуя сидящего императора Карла Великого, положившего тяжёлый меч себе на колени. Недалеко от собора стоит здание старой ратуши. Ещё чуть подальше - кордегардия и Дом ремесленных корпораций. Этим постройкам - по 300-400 лет. От набережной Лиммата старый город плавно уходит на подъём, и все его узкие и каменные, без деревьев, средневековые улочки и переулки с аркадами и тупичками, с фонтанчиками на крохотных площадках - как бы стекают с возвышения вниз, стремясь к 8-ми широким каменным мостам через Лиммат. А на противоположной стороне Лиммата - тоже набережная и лабиринт улиц и улочек с книжными лавками, кафе, антикварными магазинами, с бывшим женским монастырем и остатками построек римлян, появившихся там 2 тысячи лет назад. Но есть на той стороне и современная улица, самая главная - Банхофштрассе. Она соединяет вокзал с озером. Широкая, ярко освещенная по ночам и прямая, улица эта заселена богачами, владеющими банками, фабриками и дорогими магазинами. Но в основном старый город - это каменные улочки, своды, музеи и библиотеки, пивные с пивом "Кардинал" и бесчисленные кафе и ресторанчики. Оперный театр на западе, возле озера, и университет на востоке - тоже в старом городе. Весь новый город - на севере, за рекой Зиль, через которую построено 7 мостов.

Через глубокий каменистый каньон - так же перекинулись, выгнув свои вечные рабьи спины, 7 арочных каменных мостов. Их топтали уже много веков, но ничего в этой сытой спокойной стране не изменилось...

Древним был и тёмный замок на скалистом островке в озере - он высился там, как суровый воин, мрачно смотревший из ночи, нависший над незамерзшей водой. Озеро тянется гороховым стручком на юго-восток 30 километров. Вода из него вытекает узкой лентой в каньон, а затем, уже полноводно, в Лиммат, как 100 и тысячи лет назад, как текла здесь сама жизнь - победно и ровно, холодно и бесстрастно без народных восстаний и революций.

Если смотреть на город с горы Цюрихберге, что возвышается за окраиной старого города на северо-востоке, то сразу станет понятно, что живут здесь католики - сплошная готика из шпилей и крыш. Но было ещё темно - зимой светает позже - и рассмотреть город сверху было невозможно. Зато стало слышно, как зашаркали на главных улицах Нидердорфштрассе, Банхофштрассе, Кульманштрассе, Пликанштрассе и на других дружные мётлы дворников. На безлюдных улицах появились купцы и принялись открывать свои лавки. Торопливо раскладывали припасённый к празднику товар - скоро хлынет народ, тогда уж тесно будет выставлять напоказ самое лучшее. Словно заражаясь их азартом, торопились в свои кафе и пивные, рестораны и булочные хозяева помельче - надо подстегнуть пекарей, поваров. И огни зажигались, зажигались; где электрические, где газовые, а то и в керосиновых лампах - сойдёт...

Наконец, над тёмной и необъятной гладью длинного озера, с той, юго-восточной его стороны, где впадает в него болтливый, бегущий с гор Линт, поднялось и ударило по озеру зеркальным светом яркое солнце. Затаившаяся вода мгновенно вспыхнула и сделалась в его косом свете золотой - невозможно смотреть. Ни ветерка, ни облачка нигде в полыхающем небе. Из негативной черноты скал на островке вылепился, проявившись, загадочный замок и теперь, казалось, реял над озером в воздухе. А солнце уже упёрлось лучами в далёкие вершины белых гор за городом - сделало их розовыми. Осветило золото церковных шпилей и куполов, сверкнуло на зубцах далёких гор ледниками и перекочевало разливающимся светом пониже, на цветную керамику черепиц на крышах домов в старом городе, где, наверное, тоже проснулась жена в Зеркальном узеньком переулке, похожем на каменный коридор. Окна её комнаты на третьем этаже выходят в переулок, так что глаза привычно упираются в стену противоположного дома, а солнечные лучи - идут выше, над крышами, не попадая в окно. Надо обычно зажигать лампу, умываться, будить к завтраку мужа - к 9-ти он уходит в Центральную кантональную библиотеку на Церингерплац. Но сегодня его будить не нужно, и Надя, вероятно, пойдёт на рынок. С деньгами стало хорошо после того, как согласился осенью прошлого года на предложение миллионера Парвуса вступить в масоны, и Надя повадилась ходить не только по магазинам и покупать там необходимые вещи для обоих - обносились же до срамоты! - но и на рынок за свежей рыбкой, вкусными продуктами. Жить им стало легко, а на душе по-прежнему было скверно: "В России произошла революция, а мы её тут, выходит, просрали, несмотря на обещания Парвуса, который приехал ко мне и сулил чуть ли не златые горы!"

Яркое солнце уже поднялось, но было по-зимнему маленьким, зависнув над городом в стынущей голубизне. Перед праздниками в Цюрих обычно едут за подарками даже из Хоргена и Веденсвиля. Это по железной дороге, которая тянется по самому берегу озера с юго-востока на северо-запад. Народу в городе тогда резко прибавляется. В отели набиваются приезжие туристы - богачи из Америки и Франции, из Англии и Ирландии, из Бельгии. Устроившись в номерах, они выходят потом на улицы и толпятся возле баров, ресторанов, газетных киосков - радуются беспечной жизни, поднявшемуся над озером солнцу. Глазеют на высокие зелёные шпили древних зданий и разноязычно переговариваются, обсуждая фигуры молодых женщин и новые марки французских автомобилей, входивших в моду в Европе. Ничто никогда здесь не напоминает о том, что где-то рвутся снаряды, гибнут тысячами молодые люди, ещё недавно составлявшие цвет и гордость наций разных стран, столкнувшихся в сумасшедшем споре, кто больше и лучше истребит друг друга. Здесь, в нейтральной Швейцарии, с её культурой и древними университетами, всегда тихо и празднично. Возвращающиеся с рынка хозяйки толкают впереди себя лёгкие никелированные коляски на резино-велосипедном ходу. Из колясок виднеется битая птица - индейки, гуси, жёлтые круги ароматного масла, ноздреватого сыра, свежая зелень парниковых салатов и оранжево яркие апельсины, горы которых привозят сюда из Марокко по Средиземному морю, несмотря на войну и германские подводные лодки.

Вздохнув, Ленин подумал: "Какая всё-таки страшная вещь - эмиграция! Всё чужое, опостылевшее. Жизнь на чужбине вообще выматывает силы. Никто никому не нужен. Между своими - мелкие политические склоки, обиды, выяснения. Переругались уже почти все соотечественники, и этому не видно конца. А какой-то запуганный женою царёк - правит Россией более 20-ти лет, да и сейчас, поди, живёт себе и в ус не дует! А миллионы людей до сих пор из-за него на войне, да сколько уже погибло или искалечено. И это находит "патриотический отклик" у таких, как Горький, Плеханов, даже у Инессы, вот что поразительно! Ерундистика получается..."

Ерундой показались и прогнозы Парвуса, который свалился, как снег на голову, прошлой осенью, приехав из Германии и пригласив к себе в гостиничный номер с роскошным ужином на столе. Поискав глазами гостиницу, расположенную в центре города, Ленин по ассоциации вспомнил весь свой разговор с Парвусом, словно вновь только что вошёл к нему в гости и удивился радушной встрече.

- Здравствуйте, Владимир Ильич! Удивлены?.. Тогда прошу вас за стол, и я вам уже всё объясню...

Когда Ленин разделся и сел, Парвус расставил всё по местам одним безобидным вопросом:

- Наши дороги, Владимир Ильич, я понимаю, разошлись ещё в третьем году. Вы - большевик, я - в меньшинстве... Но ведь столько лет прошло!.. Мир успел сильно измениться за это время. Значит, кое в чём должны, видимо, измениться - согласно диалектике - и люди. Как вы считаете?

Даже эта оговорка, казалось бы, ничего не значащая, была у Парвуса целенаправленной - это называлось прощупыванием. Если, мол, вы по-прежнему стоите на позициях непримиримости и бескомпромиссности, то дайте это понять сразу, и не будем зря тратить времени на серьёзный разговор.

Не хотел с ним лукавить и Ленин: любимая диалектика - аргумент слишком весомый.

- Ладно, Александр Львович, чувствую, приехали вы в Цюрих в такое прохладное время - неспроста. Хотелось бы узнать без околичностей: что вас привело ко мне? Ведь окончательно мы разошлись с вами не в 3-м году, а в 6-м - в Питере!

- Тем не менее, дело-то у нас - общее. Вы - были вынуждены бежать от царских жандармов ночью по тонкому льду Финского залива. А меня и Троцкого - те же самые жандармы - увезли из питерского суда за полярный круг. Враг у нас, таким образом, был и остался всё тот же, и всё там же, в Питере. Так что, несмотря на то, что в Цюрихе, как вы сказали, прохладно, я здесь - потому, что жарко опять в Петрограде!

- А почему всё-таки вы обращаетесь ко мне, а не к Троцкому? Вы же с ним в 12-м году, в Вене, выпускали совместную газету. Да и в 6-м...

- Троцкий - сейчас далеко, в Нью-Йорке. К тому же он слишком самонадеян и самодоволен. Умный политик, но - им должен кто-то управлять. Его заносит горячий еврейский темперамент. Одним словом, с ним легко можно наломать и дров. Троцкого - всё время нужно держать на коротком поводке, не отпускать от себя далеко. А я этого не умею.

- У меня тоже скверный, еврейский характер. Но в отличие от Троцкого, я помню: если человека ведёт характер, то есть, опережает его ум, такому человеку нельзя быть политиком. Поступками должен управлять ум.

- Согласен с вами.

- Но ведь вы, Алексан Львович, насколько мне известно, почти отошли от революционной деятельности. Что же осталось общего между нами теперь?

- Вот за этим я, собственно говоря, и приехал к вам, Владимир Ильич. Во-первых, хотелось бы узнать - времени прошло много, мы с вами не только повзрослели и поумнели, но и шире узнали, как делается политика...

- Глубже, - заметил Ленин.

- Согласен: шире и глубже. А это значит, что стали гибче в отношении важных политических компромиссов.

- Так, - улыбнулся Ленин, - ну, и к какому же компромиссу вам хочется склонить меня?

- Владимир Ильич, вы ловите всё с полуслова! Вот к какому... Характер у вас - вы сами признались - тоже еврейский.

- Я имел в виду скверный характер, а не...

- А я - вашу частичную принадлежность к еврейству, - перебил Парвус. - Дело в том, что некоторые еврейские лидеры от наших заграничных партий российской социал-демократии, живя в Европе, вступили ещё и в масонство.

- Для чего?

- Во имя слияния общественных революционных сил.

- А при чём здесь еврейские?..

- При том, что у Бунда, например, много общего - я имею в виду цели - с масонами. А масоны имеют значительные капиталы для этих целей, и задача евреев в настоящее время сплачивать свои ряды с масонами по принципу "пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Ленин рассмеялся:

- Но Карл Маркс придумал этот лозунг для пролетариев. А Бунд, насколько мне известно, существует на денежки еврейских банкиров, а не на партийные взносы еврейского пролетариата.

- Вы правы. Но если навстречу евреям идут банкиры и готовы пожертвовать часть своих денег на революции, то почему еврейские пролетарии не могут пойти на такой полезный для обеих сторон компромисс?

- А какие цели в таком случае у банкиров масонов?

- Революции совершают не банкиры, а революционные массы. Вот банкиры и хотят привлечь их на свою сторону.

- Чтобы?.. С помощью революций устанавливать в своих странах власть своего капитала и утроить его?!

- Да. А что вас смущает?

- Зачем такие революции пролетариату? Пусть и еврейскому...

- Вот! - радостно вскричал Парвус: - В этом-то и всё дело!

- Какое дело? - не понял Ленин.

- Элементарное! Хозяевами масонских лож станут еврейские лидеры. Во многих ложах это перераспределение ролей уже произошло. Но... тем не менее... масоны с нами не ссорятся!

- Вы - масон?! - прозрел, наконец, собеседник.

- Разумеется. Я же миллионер. И Аксельрод миллионер и масон. И другие богатые евреи.

- А зачем тогда вам я? Я же... не миллионер.

- С вами легко разговаривать: вы и тут уже поняли всё: что я призываю вас приглядеться к движению масонов тоже. Почему бы вам - хотя бы временно - не пойти на такой компромисс?

- Но я же, повторяю: нищ! Зачем вам я?

- Вот мы и подошли к главному. А оно заключается в том, что вы обладаете ясным умом и твёрдой целеустремлённой волей организатора партии. В социал-демократической Европе нет сейчас более крупной политической фигуры.

- И что же эта фигура должна делать?

- Вступить в еврейско-германскую ложу масонов, здесь, в Швейцарии, получить большие деньги на счёт, который откроют вам банкиры для интенсивной пропагации выхода России из союза стран Антанты под лозунгом "Долой войну!", и написать крупную и убедительную теоретическую работу против войны.

- Вы это серьёзно? - удивился Ленин.

- А что тут может быть несерьёзным? - насторожился Парвус. - Конечно же, серьёзно. Серьёзнее и быть не...

- Да то, - обрадовано перебил Ленин, - что именно такую работу - "Империализм, как высшая стадия капитализма" - я уже начал писать и пропадаю целыми днями в городской библиотеке. Ведь все войны порождают воинственный империализм.

- Так это же прекрасно! - вскричал Парвус, наливая в гостиничные стаканы вино. - Давайте выпьем за это и завтра же поедем в Берн к германским масонам. Железо надо ковать, пока оно горячее.

- Странно, - продолжал Ленин удивляться, - зачем банкирам понадобилась политика, да ещё против войны? Ведь именно на войнах и крови наживаются и банкиры, а не только торговцы оружием.

- Ну, это вы поймёте позже, когда познакомитесь со стратегическими целями масонов-евреев относительно революций.

- Если вы имеете в виду идею создания "Мирового еврейского правительства", то я с ней знаком.

- И, разумеется, как марксист-ортодокс - не приемлете? - насмешливо спросил Парвусу.

- А чему вы улыбаетесь? И при чём тут ортодоксальность?

- Да при том, - стал серьёзным Парвус, - что большая политика - это способность находить компромиссы даже с противниками. А уж с попутчиками, мечтающими о революции, тем более. Разве вы не мечтаете о социалистической революции?

- Мечтаю, - подтвердил Ленин. - И что же из этого следует? - Он привычно прищурил глаз.

- А евреи-банкиры мечтают сразу о нескольких революциях, которые могут произойти в Европе. Но... когда это будет? Вы только подумайте, как долго можно быть с ними союзниками, пока они пройдут весь этот путь! А у них - денежки! Много денежек. Часть из них они дадут вам на революцию в России. Чем же плохо вам быть с ними какое-то время по пути?

Ленин ошарашено смотрел на Парвуса, словно увидел перед собою гения. А потом весело - и не только от вина - рассмеялся:

- А ведь это - неплохая мысль! Пока нам с ними по пути, пусть раскошеливаются!..

- Вот видите!.. - обрадовался Парвус. - Что значит уметь находить компромиссы!

- Наливайте ещё! - вскричал Ленин. - За компромисс! А точнее, за необычную точку зрения на идею ваших масонов! Я как-то даже не подумал о них под таким углом зрения.

- Циничным углом, - заметил Парвус, чокаясь. - Впрочем, политика и цинизм тоже вечные спутники.

- А вы, молодец, Алексан Львович, что сообразили увидеть в еврейских банкирах попутчиков. Без вас я, пожалуй, до этого не додумался. - Ленин выпил вино.

- Стало быть, вы согласны на компромисс с германскими масонами?

- Заманчиво, но... мало как-то верится. Зачем я им?

- Это разговор уже особый, доверительный, что ли. Моя задача - получить от вас лишь согласие на него. А всё остальное они вам скажут сами при встрече.

- Значит, вы ко мне... не от своего имени прибыли вести переговоры? За вами стоит некая масонская организация... Так я вас понял?

- Совершенно правильная формулировка. И хотя мою организацию антисемиты России называют "жидо-масонской" - её конкретное имя я вам пока не назову.

- Почему? - удивился Ленин. - Если вы приехали ко мне официально.

- Рано пока. Ну, и за разглашение масонских секретов мне грозит смертная казнь. И не только мне, но и моей семье. Так что наш разговор, сами понимаете, не для газет.

- Это я понимаю. Значит, в случае моего вступления в вашу ложу, я должен буду тоже подписать какое-то соглашение...

- Разумеется. Вам придётся поставить свою подпись под страшной клятвой!

- А почему... вы, вы идёте на такой ужасный риск? Вдруг я не соглашусь?.. К тому же я слыхал, что масоны ещё ни разу не пощадили своих... так сказать, болтунов. - А ведь сам Ленин, по словам старых большевиков, тоже был масоном.

Автор этой книги выстроил только версию, которая кажется ему наиболее правдоподобной в связи с "неожиданной" переменой в поведении Ленина в 1916-1917 годах: оно "не вытекало" из логики его убеждений до встречи в Цюрихе с Парвусом.

Оторвавшись от воспоминания о своей встрече с Парвусом, поездки с ним в Берн к масонам, которые взяли страшную письменную клятву с него и стали субсидировать издание его брошюры "Империализм, как высшая стадия капитализма", Ленин подумал: "А пасху, хотя мы с Надей и атеисты, видимо, придётся всё-таки встречать, вместе с хозяевами квартиры и их квартирантами. Невежливо отказываться..." - Он представил себе фрау Каммерер с мужем и взрослым их сыном Титусом, супругов-актёров из соседней комнаты и даже их рыжую пушистую кошку. Хозяева приехали сюда из Австрии, где Франца могли призвать в действующую армию. Рядом с Лениным снимала комнату жена немецкого солдата с двумя детьми. Он был булочником, а теперь где-то воюет на русско-германском фронте. В Цюрихе жизнь полегче, и фрау Эльза переехала из Баварии сюда. Война, убитые и раненые, голод - всё это для неё сейчас не здесь, где-то там, в жестокой Германии и дикой России...

"А во-он там, в тихом переулке, живёт миллионер и масон Пинкус Борухович Аксельрод. Ему теперь 67, жена давно умерла, политикой он уже якобы не занимается, только своим кефирным цехом и магазином. С ним живут дочь с мужем, внуки, племянница Любовь Исааковна Аксельрод, которой 50 и которую давно не балует своим вниманием Плеханов, но она, так и оставшись незамужней, по-прежнему увлекается политикой и интригами. Всё такая же, говорят, самодовольная и высокомерная. Из-за неё уехала от мужа в Россию, кажется, в 7-м году, жена Плеханова Розалия Марковна".

Думать о плохом расхотелось, и Ленин, чтобы отвлечься от всего тяжёлого, вновь принялся любоваться видами с горы Цюрихберге. Сюда он приехал на трамвае N3, а затем поднялся по канатной дороге на вагонетке. Всё было видно далеко-далеко. От Центрального вокзала в середине города уходила по широченному мосту через Зиль железная дорога, разветвляющаяся на 2. Одна шла строго на север - на Шаффхаузен, другая вправо от неё - на северо-восток, на Винтертур и Флюмс. От Южного вокзала, что виднелся на северо-западном берегу озера, железная дорога уходила на юго-восток, к Шану. И с Западного вокзала поезда были ещё 2 ветки - на северо-восток и на Баден.

Всё было, как на ладони. И Владимир Ильич, держась левой рукой за рыжеватый щетинистый подбородок, щуря правый глаз, вспомнил: "Вот так же мы с Горьким смотрели в 8-м году с Везувия на Неаполь. Только там вид казался ещё красивее. Внизу было море..."

Назад, в прошлое, всегда хорошо смотрится, особенно с высоты. И всегда хочется заглянуть вперёд - в будущие дали.

А вот в близкое будущее, стоящее уже на пороге, почему-то люди не вглядываются. Наверное, поэтому не мог большевик Ленин даже предположить в эту минуту, что к вокзалу подошёл поезд, в котором вновь приехал именно к нему, Ленину, Гельфан-Парвус, на этот раз с хорошим известием и уверенный в том, что Ленин сможет вернуться в Россию и сыграть там важную историческую роль.

Опять был номер в гостинице, столик с вином, сыром и фруктами. Воспоминания, как в 5-м году Парвус с Троцким приехали из Вены в Петербург делать революцию, а потом приехал и Ленин, но революция тогда захлебнулась. А теперь...

- А что теперь?.. - вздохнул Ленин. - Неужели вы на что-то ещё надеетесь?

- А почему бы и нет? Революция ещё не окончена.

- Что вы имеете в виду?

- Я знал, к кому ехал и зачем! - патетически ответил Парвус. - Для выхода России из войны немцам нужен не Керенский, а более авторитетная фигура.

- А что они обо мне знают?

- Всё. И вашу позицию на Циммервальдской конференции, и на Кинтальской этой весною. И вашу работу "Империализм как высшая стадия..." А, главное, мои высказывания о вас.

- Благодарю, но вам ближе Троцкий, как мне казалось. Да и есть слухи, что в Россию собрался ехать Плеханов, которому помогает Англия, считающая его самой крупной фигурой.

- Почему вы так уверены? Ведь вы могли обратиться с вашим предложением не ко мне, а к Плеханову. К тому же сейчас он - стопроцентно ваш: и меньшевик, и авторитет у него не меньше, чем у меня, и чужие денежки он любит. Вспомните хотя бы историю с завещанием московского большевика Николая Павловича Шмита.

- Во-первых, Плеханов уже стар. А, во-вторых, он же сторонник продолжения войны. Патриот, как вы должны помнить.

- Однако говорят, он уже находится в Англии, чтобы отплыть пароходом оттуда в Архангельск.

- Я слыхал, вы тоже собираетесь ехать в Россию. Это правда?

- Да, хотелось бы. Но все дороги пока перекрыты.

- А что вам мешает поехать туда через Германию? Ведь я ради этого и приехал к вам.

- А почему вы не сделали такого предложения своему молодому другу Троцкому?

- Вы - прямо читаете мои мысли... - обрадовался Парвус. - Но вы забыли, что он всё-таки бросил меня в тобольской ссылке в трудный момент. А главное, вы - политически дальновиднее его. К тому же Троцкий на поводу у собственного характера. Им надо умело руководить, чтобы не наломал дров. Троцкий - должен быть хвостом, а не собакой. Собакой - должен быть расчётливый Ленин. Прикажет любому хвосту вилять - виляй. Нет, значит, нет. Поэтому разрешите перейти к существу дела, ради которого я приехал к вам, а не к Троцкому.

- Я - весь внимание.

- Я слыхал, вы хотите срочно добраться в Россию, но не знаете, как это сделать. Верно?

- Абсолютно верно.

- А вам известно, что Плеханов сейчас живёт уже в Красном Селе. Но никто его там никуда не зовёт - даже в рядовые члены Временного правительства. Не востребован, как говорится, Новой Историей. А ведь так надеялся...

- Если это намёк, то я, смею вас заверить, не рассчитываю тоже, что меня куда-то позовут. Поезд, как говорится, ушёл без нас, хотя и готовили его все эти годы мы, а не петроградская буржуазия во главе с князем Львовым и Родзянкой. К сожалению... А вы сами-то, кстати, не жалеете о том, что оставили свои прежние идеалы и занялись бизнесом и союзом с масонами, в который втянули и меня?

- Нет, я не жалею. А вы сами? Разве они вам не помогли? И с напечатанием вашей брошюры, и выбраться из нищеты.

- Так кто же мною интересуется теперь? - поинтересовался Ленин.

- Германское правительство.

- Если это шутка, то неуместная.

- Сейчас объясню, не надо только так ощетиниваться! Я же не шутить приехал к вам... Суть предложения немцев вот в чём... Они считают, что их цель - после отречения царя и после конференций в Циммервальде и в Кинтале, на которых именно вы проявили себя как самый мудрый противник войны, - совпадает с вашей.

- То есть?.. В чём именно совпадает? И как такое возможно вообще?

- Ослабить военную мощь России настолько, чтобы она вышла из союза стран Антанты и заключила с Германией мир сепаратно, в одностороннем порядке. Тогда Германия, развязав себе руки на восточном фронте, займётся западным и заставит пойти на мир остальных своих противников.

- Какая же выгода от этого нам? Выйдя из войны, российская буржуазия опять укрепит свою власть!

- А вот этого - вы и не дайте ей сделать!

- Кто это говорит? Вернее, предлагает. Вы? Или германское правительство?

- Германское правительство предлагает золото - очень большую сумму - тем силам в России, которые могут ослабить или же разложить русскую армию вообще. И хотят знать имя такой силы, которой можно было бы доверять и дать такие огромные деньги. Остальное, что будет в России дальше - их пока не интересует. От себя уже - добавлю: на золото немцев можно не только разложить армию, но, закупив оружие, свергнуть и власть буржуазии в России, то есть, её Временное правительство!

Вот когда у Ленина загорелся интерес к Парвусу - он понял всю шахматную комбинацию сразу:

- И это оружие... продаёт нам... кто? Вы, что ли?..

- Да.

- И вы же будете рекомендовать немцам большевиков в качестве надёжной подрывной силы?

- Да.

- Почему? Почему не эсеров, меньшевиков?

- Ни у тех, ни у других нет своего Ленина!

- А чем же так хорош для этого Ленин?

- Я уже говорил вам своё мнение: в Европе нет другого, более энергичного и умеющего побеждать организатора, нежели вы!

- Благодарю за высокую оценку. Но... ваше предложение - настолько серьёзно, что его надо всесторонне обдумать. Обсудить с некоторыми товарищами и... кое-что ещё и проверить.

- Например?

- Гарантию, что золото - немцы дадут действительно. Как его потом вывезти из Германии? Это же не мешок с деньгами! Куда? На чьё имя? Не арестуют ли нас в дороге? Мы же не авантюристы какие-то! И - не дураки.

- Согласен с вами, но это - вопросы технические, второстепенные. Деньги везти с собою через всю Германию - не обязательно! Существуют надёжные банки. Важно договориться и подписать с немцами условия соглашения. Дальше - они пропустят вас на территорию Швеции. В стокгольмском германском банке вы можете получить эти валютные деньги и спокойно перевести в швейцарский банк. На имя своего доверенного лица. Или же лиц, проживающих в Швейцарии. Когда деньги понадобятся вам в России, вы - приедете. И будете получать их. Закупать оружие. Фрахтовать шхуны под него. Тратить в Петрограде по своему усмотрению.

- Всё это, конечно, заманчиво, уважаемый Алексан Львович, но... не поздновато ли?

- Почему вы так считаете?

- В России - всё уже произошло без нас.

- А по-моему, - не согласился Парвус, - там всё ещё впереди.

- Почему вы так уверены в этом?

- Потому, что Временное правительство заявило устами старика Милюкова о том... что будет продолжать войну с Германией до победного конца. А это означает, что политика России в этом вопросе остаётся прежней, и народ - не успокоится. Скажите откровенно: зачем хотят ехать в Петроград все российские бонапарты?

- Кого вы имеете в виду?

- Плеханова, который уже там. Троцкого с Бухариным, которые тоже собираются из Нью-Йорка. Виктора Чернова, других. Да и в Сибири найдутся.

- Ну и зачем же?

- А вы сами - не догадываетесь?

- Устроить переворот?

- Вот именно. Но без денег у них ничего не получится. Однако, и деньги - нужно знать: на какого Бонапарта ставить!

- И вы - один из тех, кто это знает?

- Не совсем так. Я хочу ещё, чтобы вы поняли, наконец, что такое евреи и их роль в мировой политике!

- А почему такой пафос, Александр Львович?

- Это не пафос, а факт жизни евреев в течение двух с лишним тысяч лет. А вы - не хотите этого учитывать, как любит твердить Пинкус Борухович Аксельрод.

- Говорите конкретнее, Александр Львович: чего я не учитываю?

- Необходимости компромисса с попутчиками в революции. А ведь евреи - я уже говорил вам - наши давние попутчики.

- Вы имеете в виду Бунд?

- Я имею в виду конечную цель евреев, о которой мы с вами уже...

- Александр Львович, но у нас с бундовцами всё-таки и сейчас разные цели, - перебил Ленин.

- Нет, кое в чём их цель и наша всё равно совпадают.

- Ловлю вас на слове: в чём? Они верят в Боженьку, а мы - в пролетариат.

- Боженька тут не при чём. Евреи верят в Моисеевы законы, в Талмуд, а не в чудеса. Это русские - не могут жить без веры в Бога и в царя своего.

- Для меня - большая новость: как это евреи не верят в Бога? Они же молятся каждый день не каким-то законам!

- Молятся якобы Богу. А верят Закону. А законом для них является Талмуд: свод законов, по которым обязан жить каждый, кто считает себя евреем.

- Что значит "считает"? Разве евреями не рождаются?

- Вот! - вспыхнули глаза Парвуса радостным светом. - Наконец, вы дошли до главного: евреями иудеи не рождаются, а становятся ими после обрезания у мальчиков, и после первого причастия у девочек. "Евреи" - это не национальность, это, говоря языком политики, партия, в которую нас принимают или причащают к ней раввины. И с этой минуты евреи обязаны жить по Талмуду, законы которого им предписывают...

- Ну, что предписывают евреям талмудисты, я знаю. Но в чём же сходство целей еврейства и пролетариата?

- Разве марксизм - а Карл Маркс был евреем - призывает пролетариат не к единству? "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Для чего? Для победы над классами угнетателей и установления во всём мире диктатуры пролетариата. Почти того же самого, то есть, единства евреев и установления своей диктатуры обязаны добиваться и евреи: один за всех, все за одного! Ни евреи, ни социал-демократы пока этого не достигли. Но путь у нас частично тот же, и, стало быть, пока мы попутчики, мы должны находить компромиссы, сотрудничать! Даже с Бундом, так как всё его руководство - тоже масоны.

Ленин расхохотался:

- Выходит, наш Талмуд - это марксизм, а у евреев - сионизм. И вы ставите на этом основании знак равенства между...

Парвус обиделся:

- Ну, зачем же так упрощённо? Я ведь не о знаке равенства, а о возможности компромисса в сходных средствах достижения целей: и там, и там - насилие. Это как временные союзники на войне. Государства разные, а цель одна - победить. Но после победы... каждый своим путём!

- Да это же цинизм, а не общность!

- Мы и об этом уже говорили: политика и есть цинизм. Вы разве не читали "Протоколов собраний сионских мудрецов"? В них о политике говорится прямо: это цинизм, и по-другому и быть не может. Политика это та же война, только мирными средствами. А война - лишь продолжение политики военными средствами. Побеждают более умные и предусмотрительные (то есть, более сплочённые) циники. Но циники на земле - все! Вот что надо понять: что это - именно так, а не как-то иначе. Как в природе у зверей: все хотят есть. Но справедливости в том, кто и кого должен съесть первым, не существует, её просто не может быть.

- Почему же мы тогда считаем себя людьми, если знаем, что "гомо гомини люпус эст" - истина?

- А разве демагогия о справедливости - истина?

- Зачем же вы шли в революционеры, переносили мучения в тюрьмах и ссылках? Неужели не ради установления справедливости?

- У нас с вами своё понятие о справедливости, а у царей - иное. Ведь если в России свергли царя, это же ещё не означает, что новый зверь, пришедший к власти, перестанет быть зверем по отношению к побеждённым зверям. Всё относительно...

- И что же из этого следует?

- Нужно объединяться с самыми сильными партиями на земле, победить остальных и оставаться непобедимыми. То есть, евреями. И не считайте меня после сказанного ни идиотом, ни безнравственным националистом...

- А как же... прикажете?

- Безжалостным реалистом. И не моя в этом вина: так устроен мир.

- А устраивал кто, Боженька?

- Но вы же согласны с тем, что пролетарии должны объединяться и что это справедливо? Для чего объединяться? Чтобы победить. Разве не так?

- Но ведь для тех, кто трудится, несправедливо кормить надсмотрщиков с кнутами и мечами!

- А победив, они поменяются ролями: с помощью того же кнута и меча заставят побеждённых кормить себя. Таковы люди, и нам этого не изменить. Право сильного. Кто приходит к власти, начинает расстреливать несогласных с ним.

- Вы полагаете, мы... тоже будем расстреливать? Что же делать?..

- Это вечный вопрос Человечества. Вы сами ответили на него в своей брошюре "Что делать?" Вот и делайте...

Ленин вздохнул:

- Но я... впервые в растерянности...

- Я это предвидел и прихватил с собою некоторые исторические справки, свидетельствующие о могуществе Всемирного союза братьев - я имею в виду иудейско-масонский союз, куда вы вступили и который зародился как Всемирно Израильский Союз. Вы многого пока ещё не знаете...

- Например?

- Ну, хотя бы того, что знаменитые тайные организации в России как "Земля и Воля", "Народная Воля", в которой начинали свою политическую деятельность хорошо знакомые вам Плеханов, Дейч, Аксельрод, Вера Ивановна Засулич, были созданы по заданию Всемирного союза братьев-масонов. Оба этих "русских" в кавычках союза получали задания убивать российских монархов, генералов-жандармов и губернаторов через таких - тоже известных вам - евреев-революционеров, как Гольденберг, Натансон, Айзик, Арончик, Дейч, Войнаральский, Аптекман... - Парвус достал из портфеля папку, в которой лежали какие-то бумаги, вынул один из листов и дочитывал фамилии уже по нему: - Геся Гельфман, Девель Хотинский, Аарон Зунделевич, Лейзер Цуккерман, Бух, Люстиг, Лубкин, Фриденсон, ну, и так далее, - отложил он лист, - вы их не знаете. Но убийц они старались подбирать из русских, чтобы не бросать тень на евреев.

- А мой старший брат Александр, - задал вопрос Ленин, - который тоже готовился к покушению на царя, как и Кибальчич, другие русские... проходил у них как русский?

- Разумеется.

- Почему же тогда вы считаете евреем меня?

- Разве вы не в курсе, что у евреев национальность определяется по матери?

- Но ведь и у моего брата мать...

- Об этом в России, кроме нас, мало кто знает. Так что...

- Понятно. Вера Ивановна Засулич, её друг Кравчинский, заколовший кинжалом генерала-жандарма среди белого дня на улице на глазах у публики, Софья Перовская, Желябов - это всё русские люди. А почему же Столыпина застрелил в Киеве еврей Мордка Богров?

- Фамилия у него - русская, внешне - тоже не сразу разберёшь. Да и работал он секретным сотрудником у царских жандармов, для которых было неважно, какая у него национальность.

- Но вы же сами сказали, что руководство стремилось не бросать тени на евреев.

- Так ведь жизнь - это непредсказуемая вещь, случаются и исключения из правил. Но мы отвлеклись от моей главной мысли...

- Могущество масонов?

- Иудо-масонов. Позвольте, я продолжу её.

- Я вас внимательно слушаю.

- После убийства Александра Второго жандармы напечатали откровенные признания Голденберга о том, что "Народная Воля" отстраняла евреев от жеребьёвки для выбора убийц, так как их участие "в деле" могло вызвать еврейские погромы. Поэтому русские дураки заменяли-де собою евреев. А возможность печатать такие откровения появилась, когда после запрета масонства в России в 1822 году Всемирный Израильский Союз в 1863 году легально открыл свой областной отдел "Хабура марбе" под видом "Общества распространения просвещения между евреями в России". И наши масоны приступили к организованному захвату русской печати под свой контроль и к пропаганде еврейских взглядов на так называемый "еврейский вопрос". Не мне вам объяснять, какое грозное оружие государственная печать, если ею можно распоряжаться по-своему.

- Например? - уточнил Ленин, любивший конкретности, а не рассуждения "вообще".

- Наши журналисты широко внедрились почти во все официальные газеты Петербурга, Москвы, Киева и других крупных городов и присутствовали не только на заседаниях городских дум, но и на заседаниях Государственной думы России. Выступления умных депутатов они подавали в редакцию в укороченном виде, выхолощенном, а депутатов, которые резко говорили о недостатках правительства, как, например, Гучков, громивший великих князей, преподносили не только полностью, но и с собственными добавками к текстам. А думские отчёты подавались читателям вообще в извращённом виде. Способов много, вы это знаете... - Что-то вспомнив, Парвус заметил: - В Австрии, например, наши масоны настолько овладели всей прессой, что могли себе позволить следующее...

Полистав папку, Парвус извлёк несколько номеров австрийских газет за 1913-й год с отчёркнутыми красным карандашом местами в текстах. Торжественно объявил:

- У меня в руках вырезки не только из газет, но и из венского журнала "Гаммер" за октябрь 13-го года с откликом на судебный процесс в Киеве по делу еврея Бейлиса. Слушайте и... задумайтесь о могуществе Всемирного Еврейского Союза:

- "Русское правительство решилось начать битву, - перевёл Парвус с австрийского языка на русский: - с еврейским народом в Киеве. От исхода этой титанической борьбы зависит судьба, подумали бы вы, еврейского народа? Нет, ни в коем случае! Еврейский народ непобедим, и потому судьба только Русского государства поставлена на карту. Победное торжество русского правительства подходит к концу. Для него нет никакого выхода. Запомните это хорошо!" - Парвус, прыгая взглядом по статье, заметил: - Вот ещё одно место... "Мы продемонстрируем в Киеве для всего мира, что еврейство не позволит с собою шутить. И если еврейство из тактических соображений скрывало тот факт, что оно стоит во главе руководства революцией в России, то после возбуждения русским правительством киевского процесса нам нет надобности более придерживаться этой тактики".

Пошуршав печатными листами, Парвус заключил:

- А это окончательный вывод в статье или, я бы сказал, вызов: "Каков бы ни был исход судебного процесса - для русского правительства уже нет спасения. Таково решение еврейства, и так это будет" - Парвус торжествующе откинулся на спинку стула, счастливым голосом изрёк: - Вот что такое Всемирный Еврейский Союз! А если к этому ещё прибавить его многомиллиардную денежную власть, то... - он сделал паузу, - то и власть евреев над всем миром - не за горами!

Ленин улыбнулся:

- Вашими бы устами, Александр Львович, да мёд пить. Но почему же тогда еврейский Бунд до сих пор не стал в России политической партией, пользующейся наибольшим авторитетом и влиянием на народные массы?

Парвус серьёзно заметил, наливая в стаканы:

- На ваш вопрос уже ответил Всемирный Еврейский Союз, критиковавший Бунд в 12-м году на своём съезде в Вене в несвоевременном раскрытии целей этой партии.

- То есть? - не понял Ленин.

Парвус пояснил:

- Всемирный Союз полагает, что если бы Бунд действовал более скрытно, то уже давно стал бы и сильнее, и могущественнее. А он вместо этого открыто дал почувствовать русским революционным организациям, что считает себя их руководителем, так как первым организовал рабочий союз в Литве и Польше, а затем и в России.

- Еврейский союз, - поправил Ленин. - На чём и погорел, требуя своей обособленности на 2-м съезде РСДРП.

- Правильно. Именно это и отшатнуло от него союз русских рабочих. Кстати, с вашей и Плеханова помощью. Рано прокукарекали. А потом начали устраивать по всей России стачки, забастовки, убийства. Довели своими действиями - забросали Россию пропагационными листовками после войны с Японией. Революционные вспышки возникали разрозненно, и царь понял, что главный враг государственной власти - евреи. Сил у царизма было достаточно, а мы были слабы и неорганизованны, и революция захлебнулась. Ведь открытый бой с царизмом возможен только при превосходстве сил. Бунд не имел права обнажать себя как еврейскую силу, направленную против государственной власти. Обнажение тут же привело к появлению брошюры Шмакова "Свобода и Евреи", Сергея Нилуса, разоблачавшего еврейский заговор напечатанием "Протоколов собраний сионских мудрецов". Их призывам поверил Столыпин, и гонения на евреев утроились. А с образованием черносотенного Русского Союза нам и вовсе пришлось эмигрировать. Но всё равно в России победят евреи, в этом я не сомневаюсь. Выпьем за это! - Парвус поднял стакан.

Ни Парвус, ни Ленин не знали о выкрике в Государственной думе депутата Пуришкевича в 1913 году, распалившегося от своей речи против засилья евреев в российской печати, требующих отмены пресловутой "черты оседлости", хотя эта "черта" была объявлена в России не против них, а совсем по другому поводу ещё до их появления на Руси. Увидев на верхнем ярусе в зале огромную ложу для журналистов, набитую крючконосыми еврейскими лицами в очках, кудрях, пейсах, он, прекратив свою речь, тыча пальцем в эту ложу, возмутился:

- Господа депутаты, члены Государственного Совета и представители правительства! Взгляните же хоть раз на эту "черту еврейской оседлости", которая оседлала нашу столичную печать! А кричат...

400 голов обернулось вверх и, увидев сплошное и сплочённое лохматое еврейство, дружно расхохоталось, не понимая, что надо бы плакать от такого наплыва евреев в Россию к юбилею трёхсотлетия дома Романовых, которых евреи перестреляют летом 1918 года в подтверждение дальновидности Парвуса. А Ленин, который отдаст этот тайный приказ на истребление всех Романовых без суда, так никогда и не узнает, что киевский еврей-резник Мендель Бейлис, оправданный киевским судом присяжных за огромную взятку, был не просто убийцей русского 12-летнего мальчика Андрюши Ющинского, а палачом-изувером, многократно выцеживающим из мальчика без наркоза кровь из раны на груди против сердца для ритуальных целей. Это происходило в доме Бейлиса, где ночью собрались другие евреи-изуверы, по очереди пьющие эту кровь из живой, дёргающейся жертвы. Когда тело мальчика было обнаружено в загородной пещере, то следователь установил с помощью профессора-медика Сикорского, что оно было перевезено из Киева в пещеру полностью обескровленным, выглядело абсолютно белым (даже губы), а на груди было проделано специальное отверстие, которое умеют делать "специалисты-резники", каковым и был Бейлис, принадлежавший к еврейской секте хассидов, которые пьют человеческую кровь из живых нееврейских детей, как того требует их религия в праздник жертвоприношения. Следователь нашёл и мальчиков-свидетелей, видевших, как "дядя Мендель увёл от них Андрея", а врач доказал на суде, что рана, обнаруженная им на груди мальчика, была специальной. Тем не менее Бейлис был оправдан, а его преступление станет известным много лет спустя после смерти Ленина.

Ну, а в марте 1917 года, допивая дорогое вино с Лениным, Парвус напомнил:

- Так на чём мы с вами остановились, Владимир Ильич?

- Да я уж и не помню теперь, - добродушно признался Ленин. - Винцо...

- Тогда у меня до вас конкретный вопрос: вы хотите в Россию ради своей цели? Ради установления своей справедливости?

- Хочу.

- Значит, я подсказываю немцам ставить на вас и сделаю всё, чтобы ваша встреча с ними состоялась на их государственном уровне. Но это, повторяю - уже техническая сторона дела. Как и расстрелы после прихода к власти.

- А вы даёте гарантию, что немцы... нас не надуют?

- Да. Хочу подсказать даже имя надёжного казначея, на которого вы можете положиться, как на самого себя - умного, честного и профессионально подготовленного!

- Ну, и кто же это лицо?

- Социал-демократ Яков Станиставович Ганецкий, ваш старый знакомец по Польше. Он же - Фюрстенберг.

- Прекрасный выбор! Лучшего я и не пожелал бы. Кстати, он сейчас является членом бюро нашего заграничного цека партии. Вы что, не знаете об этом?

- Разумеется, нет. Это же - Ганецкий! Конспиратор из конспираторов!

- Ну, хорошо. И когда вы обещаете организовать нам всю эту комбинацию? В случае нашего согласия, разумеется.

- На третий день после вашего согласия.

- Прекрасно! Тогда по рукам...
4

Письма адмирала Колчака в Гельсингфорс на востребование их Анной Васильевной Тимирёвой привели к тому, что 24-летняя женщина, не знавшая любви, была настолько потрясена своими новыми чувствами, что не захотела больше жить с мужем, которого никогда не любила. Словно Анна Каренина, она хотела теперь только одного - развода. Но этому воспротивился муж, адмирал Сергей Николаевич Тимирёв, причём с неожиданным для самого себя упорством:

- Анна Васильевна, я прошу вас... - они уже около года были друг с другом на "вы", - ну, не торопитесь, ну, потерпите! Вот увидите, всё ещё образуется... - А когда понял, что жена чувствует себя с ним здесь, будто в тюрьме, стал упрашивать главнокомандующего Балтийским флотом адмирала Вирена дать ему месячный отпуск по семейным обстоятельствам. Однако начальник упёрся тоже:

- Но ведь сейчас война, Сергей Николаевич, какие могут быть отпуска?..

Пришлось его в определённой степени посвящать в свои отношения с женою, объяснять, что жена младше на 20 лет, обещать, что дальше Петрограда никуда не уедет, и командующий в конце концов согласился:

- Ладно, поезжайте. В случае чего, вернуться недолго - каких-то 5 часов плаванья... Может быть, смена обстановки и впрямь успокоит вашу супругу. Здесь - чужие ей все, чужая, как говорится, сторона. А Петроград - город наш, русский, там полно знакомых - успокоится, - заключил он.

Анна тоже обрадовалась возможности вырваться. "Хотя бы из Гельсингфорса. А там видно будет... Можно уехать к матери в Пятигорск или в Москву к сестре". Одним словом, молодая женщина готова была лететь куда угодно, как птица, выпущенная из клетки. Только вот недаром существуют в народе грустные поговорки: "не родись красивой, а родись счастливой", "человек предполагает, а Бог - располагает..." Видимо, это про неё... Всё получилось не так, как хотелось. Ударили морозы, и плыть в Петроград пришлось не на гражданском пароходе, а на военном ледоколе "Ермак", и не 5 часов, а почти двое суток. Да и Петроград встретил толпами гневных голодных людей, поднявшихся на бунт, перешедший в революцию.

Муж то и дело вздыхал, чтобы уйти от острого разговора о разводе:

- Ах, Аннушка, разве до семейных раздоров сейчас, когда арестованы все министры, отрёкся царь... Все злые, голодные... На улицах убивают людей... А вы хотите прибавить к этому ещё и в семье революцию! Надо ехать назад, назад... С меня же взыщут!..

- Кто взыщет? Ваш командующий - пишут газеты - убит! Там - тоже бунты... убивают офицеров...

И вдруг в этом бедламе, всеобщем хаосе и холоде в её душу, словно солнышко из-за тучи, вошло короткое счастье, будто дарованное ей за 6-летнее терпение. Это счастье помогло потерпеть немного ещё. Днём 13-го марта - вот тебе и "чёртово число"! - раздался телефонный звонок, и женский голос спросил:

- Здравствуйте. Это госпожа Тимирева? Анна Васильевна?

- Да, это я, здравствуйте. С кем имею честь?..

- Моя фамилия Крыжановская, Екатерина Васильевна. Со мною рядом - мой брат, Алексан Васильич Колчак. Он спрашивает: вы можете поговорить с ним сейчас? Если нет, запишите номер моего телефона...

Чувствуя, как загорается от радости лицо, а ноги почему-то делаются тяжёлыми, Анна Васильевна проговорила:

- Ой! Ну, конечно же, могу! Передайте ему трубку...

- Передаю...

И сразу же узнала голос любимого - он счастливо торопился:

- Милая Анна Васильевна, я - здесь, в Петрограде! Недавно узнал от Капниста, что вы - в Петрограде, ну и примчался вот...

- Ой, я - просто не нахожу слов! Нам нужно срочно встретиться: муж хочет увезти меня с сыном назад, в Гельсингфорс!

- Где можно вас увидеть?

- Лучше, если приеду к вам сейчас я.

- Жду!.. - радостно прокричал он. И продиктовал адрес сестры.

Дальше она помнила только, как встретились, его глаза, о чём говорили, как приехали в военную гостиницу, где он заказал себе номер. Ничего остального, пока не очутилась в номере на третьем этаже - каких-то людей, погоду и домов за окном - не видела, будто ослепла от яркого солнца, вошедшего в неё. Началось огромное, незабываемое сплошное счастье.

Помогая ей раздеться, он заметил:

- А вы похожи сегодня - в этой меховой шапочке и в тёмном пальто с этим воротником - на "Неизвестную" Крамского. Только вы - милее, более русская, что ли. - И нежно поцеловал в губы.

Лишь после этого, точно опомнившись от шока, она сказала:

- Я - русская, но мои предки - из терских казаков, смешивались с черкесами.

- Так вот откуда этот восточный разрез глаз, эта смуглость и чёрные волосы! - воскликнул он обрадовано, оглядывая её маленькую, по-черкесски гибкую и стройную фигуру.

Смущаясь, она спросила, чтобы перевести разговор:

- Как вы здесь всё же оказались? Севастополь - не пригород Петрограда!

- Я и сам этого не ожидал от себя. Вдруг радиограмма от Капниста, что вы с семьёй - в Петрограде! Ну, я и примчался. И уже только здесь узнал, что, к моему счастью, новый военный министр собирается вызвать в первых числах апреля всех командующих фронтами и морями к себе на совещание. Но - почему-то в Псков.

- Однако до апреля ещё более 10-ти дней!

- Я тоже в отпуске не был давно. Улажу, не беспокойтесь.

- Гучков - говорил Сергей - уже многих генералов уволил...

- Не возражаю, - улыбнулся он. - Это мне только развяжет руки для решения личных проблем. Но, к сожалению, у Гучкова иные виды на меня.

- Какие же?..

- Это пока только слухи. Будто бы намеревается предложить мне командование Балтийским флотом.

- Ой, это было бы хорошо! Мы стали бы намного ближе друг к другу...

- А зачем нам это откладывать? - загадочно произнёс он, привлекая её к себе. - Я очень люблю вас и соскучился! Всё время только о вас и думаю, ну, просто - уже не могу больше без вас! Не могу жить...

- Я тоже. - Она прижалась к нему теснее, обвила руками за шею и принялась целовать, ощущая внизу его ответное мужское напряжение. А он застеснялся, принялся горячо оправдываться:

- Я устал жить один. Постараюсь в эти свободные дни оформить хотя бы гражданский развод. Тогда летом - вы уже сможете переехать ко мне в Севастополь как к свободному человеку.

- А как же синод?..

- Синод - редко даёт разрешение на церковный развод, так что ждать этого - бесполезно. Добейтесь согласия у Сергея хотя бы на гражданский развод.

- Вряд ли он согласится. Я же писала вам...

- Не понимаю его: это же позиция страуса, а не мужчины! Тем более - адмирала...

- А он страус и есть. Не только не хочет разводиться, но даже от разговоров об этом уходит! "Анечка, нужно проверить себя, зачем торопиться? Всё ещё образуется..." - вот его позиция.

- Он что - всё ещё любит вас?

- Представьте себе. То - был почти безразличен, увлекался другими женщинами. А теперь - вдруг воспылал! И чем больше он вас боится, тем больше не хочет, чтобы я ушла от него.

- Бо-ится?.. Меня?! Странно.

- Ничего странного. Он знает, вы - человек решительный, не остановитесь. А он - типичный маменькин сынок, хоть и адмирал.

- Но ведь он... герой Порт-Артура! Воевал, видел смерть в конце концов...

- Не знаю, милый Алексан Васильевич, как он воевал. Но то, что он никчемный, это я лучше всех знаю! Наверное, ещё и поэтому я не решалась 3 года после замужества на ребёнка.

- Но вы же были девочкой! А он - мой ровесник... Как могли вы тогда разобраться в нём, опытном, 38-летнем мужчине? Вам было только 18...

- Не знаю, как. Как-то, значит, почувствовала, что - не судьба он моя. Но вы-то сами - как могли ошибиться в своём выборе? Ведь когда вы женились на Софье Фёдоровне, вам тоже было не 18, а 31!

- Вы правы, я поступил опрометчиво. Да и разобрался в этом не сразу. Началась война с Японией, плен. А после плена - человек рад всему. А там опять начались мои северные экспедиции. Я и дома-то почти не бывал, только зимой. И вдруг обнаружил, что я - совершенно чужой для своей жены. Может быть, она даже изменяла мне - не знаю. Любви уже не было, одни упрёки. А когда умер мой верный пёс, я понял, что никакой семьи у меня, по существу, нет. Сын - растёт в отчуждении ко мне. Одним словом, невезучий я.

- Но ведь вы - уже любили тогда меня, писали мне такие письма!.. Какой же вы - невезучий? Знаете, я люблю вас тоже.

- Потому и невезучий, что счастлив-то с вами - другой, а не я!

- Разве Сергей со мною счастлив? Он говорит мне, что несчастен, упрекает меня за это, завидует вам...

- Наверное, он думает, что я наставил ему рога. А то, что мы с вами - всё ещё на "вы" - только-де маскировка.

- Нет, он потому и не отпускает меня от себя, что чувствует: я - не изменила ему физически. В его понимании "измены", это ещё не измена. Надеется, раз этого не случилось, то меня можно удержать, хотя я с ним... давно уже сплю врозь.

- А то, что мы любим друг друга, он знает?

- Теперь - знает. Я сказала ему об этом, когда мы прибыли сюда в отпуск.

- Ну, и что он на это?..

- А ничего. Сделал вид, что "прощает", занят революцией... Мне кажется, он вообще не знает, что такое любовь.

- Значит, как и я. Я - тоже не знал до встречи с вами.

- А как вы это поняли?

- Раньше я принимал мужское желание за любовь. Наверное, это происходило потому, что я редко общался с женщинами. Вечно в морских походах, экспедициях. А когда женился, всё равно чувствовал себя одиноким. И только в Гельсингфорсе, на том балу, когда я впервые обнял вас во время танца, я почувствовал - причём сразу: как в сибирской бане с горячим паром, что меня всего так и обдало любовью. Великим чувством, а не желанием близости. А увидев, какой идёт свет из ваших темных глаз, понял, что это и есть любовь. Смешно, неправда ли? В 41 год...

- Нет, это не смешно. Я ведь тоже выходила замуж не по любви. Сергею было 38, а мне 18... Собственно говоря, я просто не успела любить. И осталась, как вы, одинокой. Но... приписывала это разнице в возрасте. К тому же и сам Сергей оказался человеком легковесным, не способным на глубокое и сильное чувство, которое могло бы вызвать ответную любовь. 3 года я даже не решалась из-за этого на ребёнка. Родила только в 14-м, да и то случайно, можно сказать. А когда через год появились в моей жизни вы, я поняла: дело вовсе не в возрасте. У меня к этому времени был уже настоящий голод в душе по любви. Желание любить было настолько сильным, что я его ощутила даже физически, когда вы обняли меня. И я уже ни о чём не хотела думать, когда почувствовала в вас свою вторую половину, которой недоставало мне, словно воздуха. Вот я и не стала от вас скрывать этого. Чтобы не потерять.

- Спасибо, моя хорошая. Я тоже глубоко люблю вас и не могу без вас, как без воздуха.

- Поцелуйте меня. Я хочу быть любимой не только на словах.

Она замолчала, стыдливо прижавшись к нему, млея от его поцелуев, ласковых рук и ответного мужского напряжения, которое обдавало её волнами горячего тока, проникающего в неё. И, наконец-то, произошло то, что и должно было произойти, хотя они и не думали об этом. А так как до этого оба не знали настоящей любви, то почувствовали, какое волшебное это счастье, когда любовь и близость стали единым, всё затопляющим чувством. Жить после этого раздельно и дальше им казалось уже невозможно, и они растерялись, не готовые к расставанию. Не сговариваясь, думали об одном и том же: "Что же делать теперь? Как жить дальше? Надо же что-то предпринять! Как-то спасаться от предстоящей разлуки..."

- Я пришлю тебе к отходу ледокола корзину цветов! Можно? - глупо спросил он.

- Лучше - на мой домашний адрес. Чтобы Сергей, наконец, понял, что из Гельсингфорса - я уже уеду от него навсегда, с вещами и сыном. Разведённая и свободная...

- Ко мне? - радостно и уже осмысленно вырвалось у него.

- Нет, сначала к маме. Она живёт в Кисловодске. Оставлю у неё Володю, и из Кисловодска - к тебе... А дальше жизнь покажет, что нужно будет делать.

- Эх, если бы не война, - вздохнул он, - не эта революция! Я - уже завтра - подал бы в отставку и переехал с тобою жить в Ялту. Как ты на это смотришь?..

- С удовольствием смотрю. Говорят, в Ялту - хочет уехать и Николай Второй с семьёй.

- У меня к нему - сложные чувства. С одной стороны, он, говорят, несчастнейший человек. А с другой - воюем-то мы - по его вине! Царём он был - никудышным, некомпетентным. Мой боцман Бегичев - я рассказывал тебе о нём - на его месте... будь он царём... был бы в 10 раз толковее! Бегичев - даже в ездовых собаках разбирается. Научился с помощью секстана определять широту и долготу, делать обмеры острова, который он открыл и нанёс на карту. А уж в людях - возле него не было бы... ни одного дурака-министра!

- А, знаешь, мы тут ходили в Таврический смотреть на унтера Кирпичникова. Тоже высокий, как твой Бегичев. Но, по-моему - дурак и нахал. Сразу усвоил, что он - "герой революции", и разглядывал нас, женщин, как козёл с блудливыми глазами. Неприятный... В общем, личности - в нём нет.

- Но ведь он, я слыхал, убил дежурного офицера! Вывел солдат из казармы...

- Один наш знакомый сказал о нём и обо всём, что из-за него произошло, так: "Не в офицера выстрелил этот Кирпичников, а в перегретый от народного недовольства котёл. Вот из этой дырки от его пули и шибануло. Да таким горячим паром, такой мощной, ошпаривающей струёй, что слетел даже царь с высокого своего трона!"

- Да, сравнение, конечно, образное, - заметил Александр Васильевич с горечью, - но ведь легче никому не стало после его выстрела, сдетонировавшего революцию. А будет, вероятно, и ещё хуже.

- Не знаю, Сашенька.

- А каков он на вид?..

- Лет 23-х, туповатый, с усиками. Сидел на сцене самодовольный, словно козёл в чужом огороде. Глаза, повторяю, ну, просто отвратительные! Одна похоть в них...

Кончив говорить, она неожиданно расплакалась: не о том говорит, что нужно бы. Хотелось сказать, что несчастна. И слова: "Люблю, люблю! Не могу жить без тебя!.." Выкрикивать их.

Он будто подслушал. Целуя её, прошептал:

- Не хочу жить без тебя, Аннушка, милая! - А потом спросил: - А как живётся твоей маме в Кисловодске? Ты мне писала, что папа - болеет...

- Она - всегда была счастливой! Папа её очень любит. У неё нас, детей, было 10! И теперь мы ей - все, кто остался в живых, помогаем...

"Боже, какое несчастье расставаться! - думала она, захлёбываясь от слёз. - И некому помочь..."

- Не плачь, Аннушка! Скоро опять будем вместе. Уже навсегда...

- Я рожу тебе девочку. А ты - заведёшь себе... новую собаку, да?..

Расстались как-то глупо, сумбурно. А для остальных людей на земле - вроде бы и не произошло ничего. Каждый собою занят...
Конец второй книги
цикла романов "Эстафета власти"
Продолжение в третьей книге "Временная демократия"
этого цикла

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 11/09/2010. 227k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.