--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 4  "Плоды интриг"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава первая

1

Бывают такие девичьи лица, от которых невозможно отвести глаз и которые мгновенно вызывают улыбку расположения к ним и восхищения. Так было в этот последний день июля и с екатеринославскими пассажирами трамвая. Только что все прислушивались к разговору двух интеллигентных стариков о событиях в России:

- Читали? В Петрограде опять перемены!..

- Вы имеете в виду Временное правительство?

- Разумеется. Князя Львова - уже нет, адвокат Керенский снова взлетел вверх! Да куда?! Прямо новый Наполеон Бонапарт.

- Да, поразительная карьера! Такой - за каких-то полгода - не было ещё ни у кого в мире! Фантастика: выше - уже некуда, царь!

- А между тем - ко мне приехал знакомый из Петрограда, рассказывает, что этот Керенский - интриган! Турнул из главкомов Брусилова, приблизил к себе профессионального убийцу Савинкова. Корнилова, провалившего наступление, тоже возвысил. В награду за провал, что ли?

- Ну, не скажите, Корнилов - известный на всю Россию герой!

- Который, - продолжил свою несогласную мысль пассажир, похожий на университетского профессора, - чуть не открыл немцам путь на Украину. А теперь грозит сдать ещё и Ригу. Мой знакомый говорит, что, может быть, этот Корнилов и храбр, да не большого ума полководец!

- Но, вспомните, что пишут газеты, как готовится встретить его Москва на каком-то Государственном совещании, затеянном Керенским!

- Я не высокого мнения о газетчиках? Если им надо, могут прославить дурака, умного - облить грязью...

- Так, вероятно, и про сдачу Риги - враньё? Не думаю, чтобы генерал-патриот мог обещать такое предательство! Не верю!..

- Да дело - будто бы не в предательстве, а в том, чтобы припугнуть этим бездарное Временное правительство.

- Как это - пугнуть? Зачем?..

- Чтобы отшатнулось от каких-то большевиков, которые мутят воду на фронте и вредят всем в тылу. Тогда, мол, быстрее откроется Учредительное собрание, которое изберёт настоящее правительство, а не временщиков.

- Так ведь этих большевиков - и без того уже объявили предателями России. Что какой-то их главарь, Ленин - германский шпион! Зачем же Ригу-то сдавать?..

- Не знаю я этих деталей, Сергей Васильич, говорю то, что сообщил мне человек, осведомлённый больше меня. Там, в российских верхах, генералы затевают якобы возврат к прошлому.

- К российской империи, что ли? Мне кажется, это уже невозможно. Утекла вода... Природа не терпит возвратов, реки назад не потекут, это противоестественный процесс.

- Но ведь и то, что Украина хочет окончательно отделиться от России - тоже противоестественно. Украинцы и русские - это же один народ! Как можно нам разделиться?

- Нет, Павел Николаич, это - вы так считаете, вы - русский. А я - украинец, и мне хочется пожить в Украине, независимой ни от России, ни от Польши, ни от турков!

- Думаете, будет лучше?..

- Не знаю. Но хочется надеяться...

- А чем вас обидел русский народ? Разве ему живётся слаще, чем вам?

- Народ тут не при чём. А вот российское правительство - это другое дело!

- Ваше, украинское - будет ещё хуже, поверьте!

- Это почему же?

- Жадность погубит. Опыта государственности - никакого, будут ощущать себя временщиками, стало быть, начнут торопиться: хватать, хватать, грести всё под себя, вырывать друг у друга из глотки. А народ загрызут - до самых костей.

- В России сейчас тоже временщики.

- Ладно, поживём - увидим... Генералы, говорит мой знакомый, будто договариваются сейчас с Керенским, чтобы смести Временное силой оружия. Их поддержат в этом кадеты: у них - деньги...

- Важно, кого поддержит народ, солдаты. Генералы без солдат много не навоюют.

Говорили по-русски. Екатеринослав - город, сложившийся исторически на базе русскоязычного населения, съехавшегося на строительство заводов из российских губерний, острых национальных противоречий здесь не было. Поэтому, когда в вагон вошла красавица, пассажиры не стали дослушивать национальный спор стариков, отвлеклись на девушку - занятие поинтереснее. Казалось, к ним пришла сама юность и свежесть, исходившие от неё, как лучи от ясного солнышка.

Это была Надя Агапова, молоденькая выпускница университета, закончившая весною филологический факультет и получившая место учительницы русского языка в женской гимназии B4. Она была прехорошенькой, с нежным румянцем, кокетливо вздёрнутым носом, сочными губами и ямочками на щеках. Но особенно удивительными были у неё глаза - спелые вишни с красноватым отливом. И столько было в них живости, молодого и задорного блеска, что пассажиры не успевали за переменами в её лице. Оно выражало то безмятежную задумчивость, то удивление, то сочувствие, когда встретилась взглядом с ветхой и, наверное, больною старушкой. Потом остановила внимание на мальчике, вошедшем в вагон за милостыней. Всё отражалось на ней быстро и искренне. Не было в её взглядах лишь одного, безразличия.

Когда Надя поднялась с места, чтобы выйти, мужчины удивились: при всей кажущейся хрупкости в этой девушке с пышноволосой головкою из каштановых кудрей, одетой в шёлковое, под цвет глаз, платье, облегающее её стройное тело, угадывались женственность и сила. Просто не верилось, что при такой тонкой талии могут быть такие волнующие формы. Было в этом что-то притягивающее: она выглядела сразу и женщиной, и девочкой. Мужчин к ней влекло с первого взгляда. Но она, видимо, ещё не понимала этого и потому одевалась по фигуре, а не выбирала свободный покрой, который сглаживал бы эротическое впечатление.

Ехавшие в вагоне чиновники в форменных мундирах проводили её с затаённым вздохом. Гадали: куда она сейчас, к кому? Ведь есть же, наверное, этот счастливчик? Испытывая чувство лёгкой досады и зависти, обиды на свой возраст и положение, никто из них и подумать не мог, что она ехала на свидание к обыкновенному рабочему с Брянского завода, за которого хотела выйти замуж, обвенчавшись в церкви батюшки Рождественского, расположенной недалеко от её дома, и стать этому рабочему верной женой.

Причуда? Необыкновенная любовь? Надя и сама этого толком не знала, как и того, какое впечатление производила на мужчин. Всё произошло с нею так быстро - за каких-то 5 месяцев - что она не успела даже обдумать всей серьёзности своего шага. Если бы не резкое противодействие родителей, может быть, о свадьбе не было бы ещё и речи. Но случилось так, что сшиблись характеры, и тут уж стало не до рассуждений, что правильно, а что нет, торопливость это или большое чувство.

Характер у Нади - неспокойный, капризный, с неожиданными переходами от ровного настроения к гневу, от слёз к радости. Ещё с гимназических лет её тянуло к сильным и мужественным людям. Она не терпела в знакомых ей гимназистах ни физической слабости, ни нравственной - неврастеники, слизняки. Нравились только высокие, немногословные. Наверное, потому, что сама маленькая и говорливая. В сильных мужчинах, ей казалось, скрывалась и духовная мощь.

Таким был для неё Володя Андрейченко, сосед. Но он был старше на 6 лет и погиб на германском фронте. Утрату эту она перенесла тяжело, выключившись из жизни почти на 2 года, за которые сильно изменилась и сама, и окружавшие её люди.

Родители испугались тогда за неё - не дай Бог сломалась уже навсегда! Если однолюбка, это же несчастье, беда. Никто её больше не провожал, не приходил в гости, не писал писем. И вдруг, когда уже и надеяться перестали, пришёл. И кто же? Верзила-рабочий - неотёсанный, без манер, старше лет на 10. Правда, потом выяснилось, не на 10, только на 5, но радости от этого не прибавилось. Разве такого они ждали от единственной дочери!.. Жили небогато, отдали девочке всё, чтобы получила образование, профессию, и нате вам.

Пробовали и поговорить с ней, да не остались рады от этого разговора. Тогда попробовали смирить себя - парень-то вроде бы скромный, почти застенчивый. А всё равно не лежала к нему душа: так и не смогли привыкнуть. Хотя понимали, если его прилично одеть, на вид будет даже красивым мужчиной.

Зато сразу легла к нему душа у Нади. Случилось это в конце марта на митинге. Надя пришла под вечер на вокзал, чтобы узнать, когда прибудет завтра поезд из Киева. Отцу, служащему конторы Госбанка, нужно было встретить какого-то чиновника, но расписание поездов непрестанно менялось, и он попросил съездить Надю. А тут митинг на привокзальной площади, рабочие. Как выяснилось потом, они собирались возле вокзала потому, что это место было ближе всего к заводам. На привокзальной маленькой площади они проводили все свои сходки - обсуждали события, выступали против декретов Временного правительства, продолжавшего войну. Вот тут она и увидела как на ступеньки вокзала поднялся в солдатской шинели без хлястика и погон высоченный смуглый парень. Особенно поразило его лицо. Он был похож не то на мужественного римского консула, не то на красивого турка. И голос был сочный, раскатистый.

- Товарыши! - выкрикнул он. - Чого мы чекаемо? Трэба ж и нам объеднатыся, як робитныкы у Пэтрогради! Высунуты свойи трэбовання! Навищо нам милюковськи Дарданэллы? Нэхай воюить сам! Гэть й нашу Центральну Раду! Влада повынна налэжать тым, хто працюе, а нэ буржуям! Якщо мы проморгаемо момэнт...

- Костя! - выкрикнул кто-то. - Говори по-русски, тут же все с Брянки!..

Она слушала этого Костю, и всё в нём ей нравилось - и молодой задор, и смелость, и слово "товарищи", прозвучавшее у него совсем по-новому. В Горном институте, куда она ходила с подругами на вечера, когда училась в своём пансионе, это слово произносилось тоже. Но там ещё боялись его, и крамольные речи произносили шёпотом, хотя парням и нравилось чувствовать себя перед девчонками этакими революционерами, готовыми на тюрьмы и муки. А на самом деле никакого геройства не было, и ни в каких революционных кружках они не состояли, а только напускали на себя таинственный вид, чтобы с ними не отказывались целоваться в дальних аудиториях, где был выключен свет. Здесь же происходило совсем другое. Вот он! Один перед всеми и всем открыт. И говорит открыто и громко, хотя его могут взять и арестовать.

Всё-таки он больше напоминал ей турка - и природной смуглостью, и носом с горбинкой. Есть такие среди украинцев. Одни - светлые, с соломенными волосами и веснушками на круглых лицах, а другие - вот, как этот: тёмные, с впалыми щеками и чеканным профилем, с чёрными бровями, сросшимися у переносья, и тёмной щетиной, растущей по низу челюстей и подбородке. Эти, говорил один историк, пошли от смешения с турками и являли собою породу, взявшую всё лучшее от турков и от славян. Красивые, горячие, не боящиеся ничего.

Видимо, она так им залюбовалась, что он её тоже заметил в толпе. А когда кончил говорить и, прихрамывая, сбежал вниз, то подошёл прямо к ней и, ещё разгорячённый страстной речью, улыбаясь, спросил:

- Ну, как я, правильно всё сказал, не напутал чего?

Улыбнулась ему и она:

- А не боитесь?

- Та здесь же все свои.

- Могут ведь и арестовать.

- Та могут. Только, если ж каждый будет надеяться на соседа, то свободы не сдобудем, так, чи нет?

- Так, - согласилась она.

- А вы, значит, сочувствующая?

- Чему?

- Революции, народу. Или вы из?.. - И не договорил.

- Из буржуев, что ли? - Стало смешно. - Нет, я за народ.

- А я трохы нэ подумав, шо вы...

- Нет, я из мещан. Папа у меня - служащий банка, а мама - просто дома сидит.

- А как вас звать?

- Надя. Надежда Григорьевна, - поправилась она.

- Ну - так вже и Грыгоровна? Можно, я буду звать вас просто Надею? А мэнэ - зовить Костей. Або Батюком, як вам вдобнее.

- Очень приятно, Костя! - она подала руку. - Получается, что мы как бы познакомились, что ли?

- Та получается, если вы не против.

- Нет, не против. А что это вы на меня так смотрите?

- Как?

Она смутилась:

- Ну... как-то уж очень внимательно.

- Та красивая ж вы!

- Скажете такое! - Лицо Нади загорелось пожаром. - Сколько вам лет?

- З 90-го, а шо?

- Костя, если не возражаете... Можно вас поправлять, когда вы будете говорить по-русски неправильно?

- Та не возражаю. - Он улыбнулся.

- Тогда надо говорить "что", а не "шо", "ге", а не "гэ". Запомните?

Он покраснел:

- Запомню. Толькы ж много вам прыйдэться поправлять!.. Я ж украинэць, а по-российски - пополам получаеться. А вы - украинську мову знаетэ?

- Понимаю - всё. Но говорю неважно. С русским акцентом.

- Ото ж и я - з акцентом.

На неё смотрели умные, немного насмешливые глаза. Это её покорило. Потому что вначале, когда он только заговорил с ней, она разочаровалась: "Какой красивый, а... вахлак!" А теперь поняла: в его глазах - и она "вахлачка". Однако же у него к ней пренебрежения нет. Почему же она должна относиться к нему с высокомерием? Потому, что он вынужден работать, а не учиться? Нечестно...

Он спросил:

- Вы до нас приезжая, чи вже давно тут, якщо й нашу мову добре розумиетэ?

- Я родилась здесь и выросла! - воскликнула она виновато. - Могла бы научиться, конечно, и говорить. Тем более что я - преподаю язык.

- Так вы - вчитэлька? - удивился он. - Скильки ж вам рокив?

- 22. Правда, я ещё не преподаю, а только буду, когда начнутся осенью занятия. И очень боюсь.

- А чего же боятысь, если вже выучились? - перешёл он на русский. - Я вот - всего 4 класса гимназии кончил. Потом завод, окопы...

- Ну, что же, 4 класса гимназии - это неплохо, - обрадовалась она тому, что всё-таки не совсем уж он ей не пара. - Ещё бы 3 года, и кончили. - Но тут же поняла и другое: учиться дальше он уже не будет. И тогда решила доказать себе, что вовсе он ей и не нужен. Покраснев, торопливо добавила: - Ладно, Костя, всего вам хорошего! Мне пора... - Подала руку.

Лицо его мгновенно омрачилось, исчезла улыбка и стал он похож на человека, у которого отобрали что-то хорошее. Надя спросила, улыбаясь его бесхитростности:

- Отчего же вы не прощаетесь?.. Хотите что-то сказать мне?

Он спохватился:

- Да хочу, можно мне проводить вас?

- Но ведь это далеко отсюда. Я живу аж возле Горного института.

Он просиял:

- Разве ж это далеко! Да я с вами хоть...

Она поняла: взрослый мужчина влюбился в неё. Вот так, сразу. Конечно же, влюбился... Такой сильный, мужественный - уже воевал - а не знает, как себя вести с девушкой и скрывать свои чувства. Чудеса!

- Костя, вы всегда такой?..

Он не понял:

- Какой?

- Ну, откровенный, что ли. Что на уме, то и...

- Советуетэ притворятыся? - спросил он серьёзно.

"Ох, ты какой!.. Прямо философ". Сделалось неловко, стала оправдываться:

- Простите меня, я не права, проявила бестактность. Конечно же, лучше быть искренним. А почему вы хромаете?

- Та рана ж шче болыть.

На её расспросы Константин обстоятельно рассказал, что в ночь, когда царь отрекался от своего трона, он, как сапёр, взрывал с кавалеристами штабс-капитана Белосветова железнодорожный мост на Румынском фронте. Мост они взорвали, но несколько человек на этом задании погибли. Его самого, раненного в левое бедро, штабс-капитан вывез оттуда на своём коне и сдал санитарам. На третий день Константин уже очутился в одесском госпитале, а там, после операции, попросился, чтобы его отправили долечиваться в Екатеринослав, если можно.

- И что, вот так просто взяли и отправили? - удивилась она.

- Та не просто, конечно. Но воны вжэ зналы, шо я - був прэдставлэный до нагороды.

- А какой? - живо заинтересовалась она, разглядывая его.

- Ну, до этой... мэдали гэоргиевського кавалера. За боевую опэрацию. От и уважылы мое прохання. Тут же в нас - тэж е шпыталь. От я й опынывся вдома. Вже й на митинги от бигаю...

- А можно посмотреть вашу медаль?

- Та чому ж нэ можна, можно. - Он распахнул шинель. - Ось вона, дывиться. Вручалы вже тут, у нашому шпытали.

- Поздравляю вас! А почему же вы... без погон?

- Та рэволюция ж. Дэмобилизувався.

- Как это? Сам?..

- А шчо, нэ можна?.. - На неё опять смотрели насмешливые, умные глаза.

- Вам, наверное, больно идти? - перевела она разговор на другое. - Не надо меня провожать...

- Ни, вже нэ больно, - решительно двинулся он вперёд. И успокоил: - Нэ бойтэся, я нэ дэзэртыр.

Неожиданно она прониклась к нему теплом и симпатией. Охотно слушала его рассказ о себе - кто родители, где воевал, почему не хочет воевать дальше. А он, закончив рассказывать, заключил:

- Нэхай господа России воюють надали сами`! А мы будемо воюваты за Украину, якщо трэба.

Они сели в трамвай и быстро доехали. Но она так увлеклась разговором с ним - впервые встретила знающего войну человека, который понятно и без рисовки объяснил ей всю окопную правду и ужасы войны - что даже привела его к себе в дом и познакомила с родителями. Хотелось, чтобы и они узнали, какими бывают настоящие солдаты, тем более, георгиевские кавалеры. Как заедают людей в окопах вши: хоть русских, хоть немцев, без разницы. Родителям он отрекомендовался Константином Николаевичем и поначалу даже понравился, но отнеслись они к нему хотя и снисходительно, полагая, что она привела его просто так, из любопытства к его георгиевской медали, но всё равно свысока. Ну, как же! Их Наденька проявила неподдельный интерес к защитнику отечества, вернувшемуся с войны. Это казалось им оригинальным. Но сами-то они, мол, люди опытные, не дети, чтобы восхищаться каждым встречным. Вот и смотрели на него, как на любопытный экземпляр, но не более того. Надя это понимала и чувствовала себя неловко, потому что понимал всё и Константин, человек от природы умный и тонко чувствовавший. Не оскорблялся он только из деликатности, а может быть, и из-за неё, Нади, продолжая терпеть дурацкие вопросы её отца. Вместо обиды подробно отвечал на всё, причём обезоруживающе и толково. На месте отца надо было сгореть от стыда, но конфузился не отец, а этот терпеливый георгиевский кавалер. Почти ничего не ел и чувствовал себя скованно.

- Так вы полагаете, молодой человек, - продолжал отец уже недовольно, - что Временное правительство должно заключить мир с нашими злейшими врагами? То есть, уступить немцам?

- Мир, Григорий Ипполитович, крашче войны.

- Ну, знаете ли, не ожида-ал-с!.. Тем более - от воина...

Не глядя на отца, а на стол, Батюк тихо сказал:

- Я не военный, рабочий я. За шо я должен был воевать, не подскажете?

- То есть, как это - за что? Простите, но я вас... не понимаю.

Батюк обиженно надулся, но всё же спросил:

- А вы б хотели, шоб ваш сын был щас там? Або вернулся оттудова бэз глаза или ноги.

- Ну, слава Богу, сына у меня нет и оттудова - я его не жду.

- Папа!..

- Прости, доченька, но...

Батюк посмотрел на отца грустными глазами, повернулся к ней:

- Не тревожьтесь. У вашего папы - нет желания меня обидеть. Просто он начитался газет, можно сказать. А был бы у него на войне сын, ваш папа читал бы газеты другими глазами.

- Что-о?! Как вы сказали, молодой человек? Простите меня, но это...

- Папа!..

Батюк поднялся:

- Спасибочки за угощення, надо йты. Извиняйтэ, если шо нэ так. Всёго вам найкращого! - Он поклонился.

- Костя, я вас провожу! - Надя вскочила тоже.

На улице было уже сумеречно, горячей краски на лице не видно, глаз - тоже, и Надя сумбурно принялась извиняться за отца, говоря, что вообще-то он не такой, добрый, но только хотел, видно, показать перед солдатом, что он патриот, а вышло у него всё не так - неловко.

- Та ничё, я нэ ображаюсь на нёго. Може, й добрый. Тилькы нэ любыть простых людэй. Барина с сэ`бэ корчить, а сам... - Батюк осекся, замолчал.

- Ну, что же вы? Договаривайте... - Надя остановилась.

- Нэ хо`чу договаривать. Пробачтэ.

- Почему?

- Нэ хо`чу вас ображаты. Всэ римно бильш нэ побачимось, так навищо ж?..

- Как это не увидимся, почему? - Надя растерялась.

- А навищо я вам? Помылочка вчинылася. Нэ туды я попав, можно сказать.

- Какая ошибочка?..

- Нэ трэба мэни було...

- Жалеете?

- Вас - ни, - не понял он. - Сэбэ жалко.

Его бесхитростность обезоруживала её, хотя чем-то и обижала. Чем, ей некогда было выяснять, да и не хотелось. Хотелось его понять. И она тоже искренне и просто, как девчонка, спросила:

- Почему?

- Сподобалыся вы мэни. А чого ж у цёму для мэнэ хорошого?

Опять растерялась и даже не знала, что на это сказать - стояла и молчала.

- Ладно, не пэрэживайтэ, завтра забудэться всэ. -Он неожиданно погладил её по голове и пошёл в темноту. Это было так тепло и трогательно, что она побежала за ним, как собачка, соскучившаяся по человеческой ласке.

- Костя, погодите, куда же вы?

Он остановился.

Господи, что она, дурочка, делала, как вела себя! Не рассуждая, а только повинуясь своему характеру и необъяснимому чувству, которое вдруг охватило её, она почему-то ни за что на свете не желала, чтобы он уходил, и продолжала спрашивать:

- Зачем же так? Не попрощались даже... - У неё дрожал голос, губы. Хотелось расплакаться.

Видно, он почувствовал её состояние. Шагнул к ней, легонько прижал к себе за плечи и опять стал гладить по голове. А она опять чувствовала тепло, идущее от него, запах махорки и добрую, всепокоряющую силу. Ничего он ей не говорил, лишь поглаживал, а потом так же легонько, почти неслышно, отпустил.

Успокоенная, она тихо попросила:

- Приходите завтра.

- Куда?..

Так они стали встречаться. Но кто-то из соседей или знакомых, должно быть, видел их. Сообщил родителям. Те всполошились:

- Да он - говорить даже не умеет!

Возразила:

- А вы - умеете? По-украински?

- Зачем это нам? Мы - не малороссы.

- А почему он должен говорить чисто? А вы - не должны быть вежливыми?

- Потому, что русский - государственный язык! Вежливость тут не при чём.

- Почему же вы не смеетесь тогда над кавказцами?

Какими ещё кавказцами?

- Которые на базаре. "Дэвачка, пастой!.."

- Ну, так это же... кавказцы, не русские люди.

- И он не русский. Ему - ещё хуже. Потому что языки похожие, вот и путаются слова. Это я вам как словесница говорю. К тому же он - у себя дома, а не в Москве живёт.

- Тогда я тебе скажу как отец: выбрось, дочка, его из головы, пока не поздно!

- А то что будет?..

- Будешь потом жалеть всю жизнь!

Это её только подхлестнуло. Отнесись они к её увлечению спокойно, может, ничего и не произошло бы. Тем более что ей и самой многое не нравилось в Батюке - его манеры, вечный махорочный запах, произношение. Она всё время воспитывала его, нудила, наставляла. А он - терпел. Вот характер! Сразу и не бросишь. Но если б не ныли родители, наверное, бросила бы. Однако характер у неё был "поперечный", как говорил отец, вот она и не оставляла Батюка. А потом влюбилась в него по-настоящему, глубоко. Вероятно, потому, что его хотели отнять у неё. А может, и потому, что уж очень он был непохожим на всех - умным, способным. Впитывал все её замечания, культуру, знания, как губка. За каких-то 3 месяца стал говорить по-русски настолько хорошо, что привёл этим Надю в полное изумление. Оказывается, любовь действительно способна пробудить в человеке самые невероятные возможности. Да и курение сократил, хотя совсем бросить почему-то не захотел. А ведь мог бы, она это знала и потому обижалась: "Ну, чего тебе стоит, ты же такой волевой!.."

- Совсем бросить - не хочу, - твердил он в ответ. - Вот как наладится жизнь, тогда... - И целуя, бормотал ей такие нежные и ласковые слова и прозвища, что у неё кружилась голова, и привязанность к нему лишь росла и крепла. Он покорял её своей любовью и преданностью, вот что было самым главным, почему не оставляла его. А он, чудик, стеснялся часто говорить ей эти нежности, заставляя её буквально тосковать по ним и ждать их до трепета в душе. Он же, не зная об этом, продолжал её мучить. Мука была, правда, сладкой...

Окончательно повлиял на её решение о замужестве недавний случай, который произошёл в трамвае. Было воскресенье, она ехала с Батюком в Потёмкинский сад - сели возле вокзала, где встретились. На одной из остановок в вагон вошёл офицер. Увидев Надю, встретился с нею глазами и хотел стать рядом с лавкой, где она сидела. Но Батюк, скромно стоявший подле неё в своей шинели без хлястика, мешал ему. Поручик был под лёгким хмельком, грубо сказал:

- Может, соизволишь подвинуться, милейший!

- Не соизволю, - твёрдо ответил Батюк.

- Эт-та почему же?

- Разговаривать с людьми не умеешь.

- С людьми - умею. - Офицер повернулся к пассажирам. - Господа! Каков, а?!.

Батюк, потемнев лицом, ждал, что будет дальше. Надя и рада была этому, и досадовала. С одной стороны, Константин не опустился, как она его учила, до грубости и скандала, а с другой, может быть, испугался - сработала рабья привычка? Она этого не знала и мучилась. В вагоне раздались смешки, и офицер продолжил свою глумливую мысль вслух:

- Человек - или быдло?

Нет, дело было не в рабстве. Как только оскорбление прозвучало, Костя рывком притянул к себе офицера вплотную и, держа его за кисти рук своими клещами, тихо проговорил:

- Я тебе, сволочь, мозги отшибу, если не отойдёшь сейчас от меня! - И тут же отпустил обидчика.

Озираясь, сгорая от холодной ярости, офицер молчал, не зная, что делать. Батюк был много крупнее и сильнее его. Пистолета у поручика, видимо, не было, а рисковать дракой и позором он не решался. Но и отходить не торопился, делая вид, что ждёт остановки, на которой ему выходить - отвернулся к окнам, будто бы рассматривая, действительно ли это нужная ему остановка. На его счастье трамвай начал останавливаться, и он пошёл к выходу, бормоча публике:

- Мер-р-рзавец! Встретился бы ты мне в другом месте...

Сдерживая себя от немедленной драки, Константин громко сказал:

- В другом - ты уже наделал бы в штаны! Твой Николай "Кровавый" сейчас в Сибири, не заступится. А Керенский таким, как ты, теперь не доверяет.

Офицер не ответил, торопливо и, не оборачиваясь, вышел из вагона. После этой истории Надя решилась выйти за своего жениха замуж. Надёжный! И себя в обиду не даст, и за неё уж, конечно, заступится. Может, и глупо всё, но она была довольна. Парень проявил себя выше офицера, что ещё ей надо!.. А образованием Кости она займётся потом...

Дважды ходила с ним в Чечелевку - посмотреть, как живут его родители, как отнесутся к ней. Чувствовала себя оба раза неловко. Из домишек рабочей окраины, с семечной шелухой, с жёлтыми кальсонами и рубахами на верёвках, с гармошками и пьяными на кривых узких улочках, с высыпавшими мальчишками и женщинами в цветастых платках, неслись бесцеремонные замечания: "Йдэ й нэ дыхае! Тэж мэни красуня!..", "Городська!.. Баришня..." Да и рассматривали, не таясь - из раскрытых окон, палисадников. Солёными словечками провожали и мужчины. Где уж там чувствовать себя хорошо!..

Не легче было и в доме Кости. Познакомил с матерью - тёмная, невежественная, из крестьян. Протянула руку лодочкой и молча отошла. Ни радости, ни вопросов. "Проходьтэ, сидайтэ отуточкы, на стулу", и скрылась на кухне. Отец, тоже похожий на турка и такой же большой и костистый, всё кашлял в огромный кулак. Оказывается, болел туберкулёзом - 20 лет простоял у мартеновской печи.

Острым женским чутьём Надя ощутила, родителям Кости она пришлась не ко двору: чужая. А её родители не приняли Костю: не ровня. Ну, да ладно, жизнь покажет, что делать - можно ведь и квартировать отдельно от родителей. И хотя Надя сжималась внутри от душевной боли, на её полных губах всё равно блуждала улыбка: пока она была счастлива.
2

Своими первыми шагами и, непременно историческими, глава обновлённого правительства России Керенский намеревался не только снискать симпатии и уважение общественности, но ещё и удивлять всех, изумлять. Страна, привыкшая к правлению деспотов, пьяниц и дураков с дурами, должна почувствовать, что, наконец-то, к власти пришёл настоящий хозяин - владыка, не желающий делить с кем-либо свои полномочия. Он - не позволит мешать себе в наведении порядка. А по сему и явилась ему в первый же день полновластия плодотворная мысль: хватит называться "министром-председателем", "премьером" или ещё как-то! России необходим психологический перелом и в этом, чтобы легче было развиваться в дальнейшем по американскому образцу - лучшему из существующих на земле. Стало быть, отныне и глава правительства называться будет по-другому - Министром-Президентом!

Так было и сделано: на дверной табличке появилась надпись: "Министръ-Президентъ". Ниже, разумеется, полное имя, отчество и фамилия. Разумеется, золотом. Но внутренний голос, воспитанный на знании российской жизни, а не американской, которой Александр Фёдорович никогда не видел, а потому и не особенно твёрдо знал, подсказывал ему, что теперь, чтобы удержаться на посту Министра-Президента, не следует поправлять подчинённых, если будут обращаться по-старому. Не надо оказывать давления. Так легче привыкнут...

Тот же российский внутренний голос подсказал ему и другое: во все государственные структуры и верховные учреждения нужно побольше поставить своих людей и безликих чиновников. В этой необходимости он убедился ещё на посту военного министра.

За дело Александр Фёдорович принялся с первых же дней и с присущей ему энергией. В здании под знаменитой клодтовской аркой он приглядел для себя двух генералов - чернобородого начальника штаба Владимира Васильевича Вырубова, в котором узнал по тайному масонскому знаку своего, и белобородого исполнительного интеллигента Машковского, отлично знающего и военное дело, и всех штабных генералов на фронтах. Масона Вырубова он сделал при своём президентском кабинете личным секретарём, зная, что теперь можно быть спокойным и за ведение делопроизводства, и за полную сохранность тайн, имеющихся в секретной документации. Машковского же поставил на свою бывшую должность военного министра России, оставив однако за собою военно-морское ведомство, несмотря на лишнюю для себя обузу. Рассудил, как дальновидный и мстительный трус: "До тех пор, пока эта гремучая сволочь Колчак находится в Петрограде, ожидая решения Совета Министров об откомандировании в Америку, пусть продолжает зависеть и от меня! Вдруг они его оставят в России? Тогда я сразу турну его во Владивосток! Подальше... Такой может и застрелить: бешеный волк, а не адмирал! Ну, а нет, уплывёт в Америку - тоже не близко..."

Следующей заботой был внешний вид Президента. Хотелось, чтобы этот вид был строг, прост и в то же время внушителен. Стрижка - разумеется, прежняя: ёж.

Вскоре художник-модельер Паульциннер нарисовал цветными карандашами высокую фигуру, облачённую в тёмно-серый, цвета мокрого асфальта, френч с большими накладными карманами на груди и внизу по бокам, со стоячим воротником и крупными тёмными пуговицами, придававшими, как и воротник, подобие военной подтянутости и в то же время строгой демократичности. Прямые брюки с тёмным узким кантом в швах и тёмные полуботинки делали Александра Фёдоровича похожим на высокого генерала без погон. Ничего броского или кричащего, а человек заметен даже среди тысячной толпы. Президент! Личность! Молодец Паульциннер.

С первого этажа Зимнего дворца немедленно был удалён госпиталь бывшей императрицы, и высокая сутулая фигура министра-президента замелькала в коридорах и на лестничных беломраморных пролётах Зимнего, устремляясь всё выше и выше, словно в великое будущее.

Благополучно разведясь с опостылевшей женой благодаря помощи бывшего члена правительства Владимира Львова, занимавшего пост обер-прокурора синода (тут же на этот пост наметил другого человека, чтобы не быть в зависимости от Львова), Александр Фёдорович оставил Ольгу с двумя сыновьями в своей прежней квартире и жизни и переселился на постоянное жительство в бывшую спальню императора Александра Третьего, ночевавшего когда-то, до переезда в Гатчину, в Зимнем. Разумеется, этот новый шаг Президента вызвал изумление в столице: что это?.. Новый царь? Александр Четвёртый?..

Кличку "Четвёртый" прилепила Керенскому (с его незаметной подсказки) одна из горничных Зимнего. А бывшие завхозы, кладовщики, управляющий дворцом, повара, дежурные на этажах и так далее охотно её подхватили. Александр Фёдорович не возражал. Он - продолжал изумлять...

В первую же поездку в Киев, якобы необходимую для установления более тёплых дипломатических отношений с "хохлами", он, как бы невзначай, оказался возле памятника Столыпину, которого возненавидел ещё с 1906 года за фразу, сказанную в его адрес: "Адвокатишек, защищавших государственных преступников - кстати, сплошь из жидов - я бы сажал в "Кресты" вместе с ними!" Александр Фёдорович произнёс: "А это что ещё за герой Украины? Зачем он здесь, это реакционер?! Я бы на месте киевского градоначальника немедленно снёс это чучело!" И "чучело" с удовольствием было снесено украинскими националистами. А когда весть об этом докатилась в Петроград до генерала Алексеева, тот отреагировал грубо и кратко: "Дурак всегда завидует умному! Токо вот насрал-то он не Столыпину, а России".

Сформировал себе новый правительственный кабинет. Министром внутренних дел в нём был оставлен Церетели, который перестал быть конкурентом, зато стал нужен Александру Фёдоровичу для подставки вместо себя под битьё за политические просчёты. Он даже перевёл его работать из Мариинского дворца в Зимний. Отпала необходимость ездить и на службу - все министры сидели теперь под рукой.

И вдруг первая неприятность, связанная с уходом в отставку с поста главковерха генерала Брусилова. А нагадил опять Борис Савинков, которого взял себе в помощники по военным вопросам. Савинков снова уговорил повысить в должности генерала Корнилова. Ещё недавно, когда 8-я армия этого генерала-"мужика" потерпела на Юго-Западном фронте сокрушительный разгром и открыла немцам дорогу для наступления на Украину, этот же Савинков, служивший комиссаром в армии Корнилова, советовал: "Никому не верьте, Александр Фёдорович! Я - был рядом с Корниловым и видел всё собственными глазами. Корнилов - истинный русский патриот, храбрый и доступный солдатам генерал. Успешно начал атаку и развивал успех наступления. Но... его не поддержали другие армии с флангов! Гутор - вообще бездействовал как командующий фронтом. Не поверил лётчику, который заметил германский охват и доложил ему об этом. А поверил докладам командиров своих дивизий!"

Александр Фёдорович был тогда военным министром, лично отвечал за то наступление и, чтобы снять и с себя часть ответственности, убрал умного "немца" Гутора и поставил командующим Юго-Западным фронтом дурака-патриота. Брусилов этим был недоволен. А теперь, когда Александр Фёдорович отдал пост военного министра не ему, а Машковскому, и вовсе обиделся, подав в отставку. Борис Савинков тут же принялся протежировать Корнилову снова: "Александр Фёдорыч, назначьте главковерхом вместо Брусилова Лавра Георгиевича, не пожалеете! Он и смертную казнь потребует от правительства для наведения порядка на фронтах - вам ведь как демократу неудобно предлагать такую меру, а Корнилов как человек военный, к тому же главковерх - сможет запросто. И вообще он вам пригодиться, когда потребуется приструнить кого-либо из господ министров или петроградских советов".

Александр Фёдорович и сам понимал, что "свой" главковерх для него удобнее Брусилова, который затаил и обиду, и был свидетелем личного позора военного министра Керенского, устроенного Деникиным весной. Савинков чуть ли не впрямую дал понять, что преданнее главковерха, чем Корнилов, ему не найти: "Корнилов - к политической власти не рвётся, да и не приспособлен для неё. А вот союзник из него против политиков - лучшего не сыскать! За пост главковерха он отблагодарит вас стократно... Это же мечта каждого боевого генерала! А Брусилова - чтобы не обижался - можно перевести, как и Алексеева, в советники при Генштабе".

В общем, уговорил опять, и Ставка была укреплена теперь тоже "своим" человеком - Корниловым, который, ну, прямо расцвёл от удовольствия. Однако общественность встретила это назначение без удовольствия: и в Исполкоме Совета, и в министерствах все как-то зловеще шептались. Даже покорный генерал Машковский высказал Вырубову своё неудовольствие. Одобрил назначение лишь один человек - генерал Алексеев:

- А вы не переживайте, Александр Фёдорыч, Корнилов не так умён, как Брусилов, но порядок на фронтах - наведёт...

Придя в себя и ободрившись, президент изумил столицу новым решительным шагом - устроил на Дворцовой площади живую картину в ответ на призыв Корнилова о введении смертной казни на фронтах: приказал выстроить перед толпами народа пулемётный полк, отказавшийся во время германского прорыва ехать на фронт.

Утром, когда столичные жители вышли из своих домов, Дворцовая площадь встретила их барабанным боем, который исполнялся при наказаниях солдат шпицрутенами в годы царствования императора Павла. Провинившегося оголяли тогда до пояса, связывали ему за поясницей руки и проволакивали под дробь барабанов и завывания флейт сквозь строй солдат, наносивших шпицрутенами удары по голой спине. Окровавленный виновник вскоре уже не шёл, а волочился на двух винтовках экзекуторов и выкрикивал с плачем и болью: "Братцы, помилосердствуйте, братцы!.."

В этот "исторический" для новой России день "гражданская казнь" началась, когда Керенский возник на высокой ораторской трибуне, обтянутой кумачом, и привычно вытянул руку и палец, указывая в сторону провинившегося пулемётного полка, выстроенного на площади в 4 растянутые шеренги так, чтобы виден был каждый солдат. Поднеся правой рукой к губам морской мегафон, президент выкрикнул:

- Россияне! Перед вами - предатели нашей великой родины! Они - отказались ехать на фронт, когда там... наши братья... обливались кровью! А этих предателей мы привели теперь сюда - не для казни! А для позора перед общественностью! Чтобы все... увидели их лица! - Набрав в лёгкие новую порцию воздуха, Керенский скомандовал зычным басом: - Предателей... поставить... на колени!..

Какой-то офицер, стоявший перед шеренгами провинившихся, продублировал:

- На-а кале-ни-и... ста-на-вись!.. - И негромко добавил: - Кто не выполнит команду - будет расстрелян потом по закону военного времени. - Махнув рукой барабанщикам, он отскочил в сторону.

Раздалась резкая дробь барабанов, спугнувшая чёрного кота, оказавшегося возле оркестра - он понёсся с площади прочь. Солдаты униженно опускались на колени. К ним бросились унтер-офицеры из специального батальона столичного гарнизона и начали срывать погоны с плеч провинившихся.

Флейты и барабаны не умолкали до тех пор, пока не был сорван последний погон. Унтеры действовали чётко, отлажено, словно где-то всё это отрепетировали. Стоявшие на коленях опустили головы так низко, что не было видно лиц. Некоторые из них плакали.

Как только барабаны и флейты умолкли, Керенский вновь зычно выкрикнул в мегафон:

- Ве-есь по-о-лк - по-одня-ать!..

Офицер продублировал:

- По-олк... встать!

Керенский, шизофренически увлекаясь, продолжал:

- Всех! На-пра-вить! Пешим строем! В Си-би-ирь!..

Он знал, солдат выведут за город, посадят на безлюдном разъезде в вагоны и повезут на Кольский полуостров на тяжёлые работы в строительные батальоны.

Офицер продублировал приказ:

- Ря-ды-ы... сомкнуть! В Си-би-ирь... ша-го-ом... арш!

Опять ударили барабаны, завыли флейты, и проштрафившийся полк пошёл за выскочившим вперёд офицером. Ещё несколько минут, и полк скрылся с площади в боковую улицу. Спектакль был закончен.

Следующим правительственным шагом предусмотрительного президента, который показал всем, что может унизить любого, а если понадобится, то и раздавить, было посещение Царского Села. Керенский в качестве нового императора Александра Четвёртого понимал, что в столичной берлоге двум медведям будет тесно, и решил отправить бывшего хозяина России подальше, в негласную ссылку.

Разрешив Николаю Романову проститься с родным братом Михаилом, Александр Фёдорович подошёл к бывшему императору с чувством сдерживаемого превосходства не только в росте, но и в положении - пусть осознает и тот, что роли поменялись. Впрочем, выдержку Николая, перенёсшего своё крушение с таким достоинством, он оценил высоко. И потому, учтиво извинившись перед ним за то, что не смог добиться для него разрешения на выезд с семьёй за границу, он пояснил (а ведь мог и не делать этого):

- Ваш двоюродный брат, король Англии, не дал согласия на переезд царской семьи в Лондон.

Впервые за последние 10 лет Николай Второй не сдержал своих чувств, раздражённо вспыхнув:

- Сволочь! Я перевёл в Англию столько личного золота, назначил его своим доверенным лицом, а он... - И замолк, опустив глаза и прикрыв их, чтобы не видно было слёз.

Расспрашивать его в таком состоянии было неуместно, да и не стал бы он рассказывать, и Александр Фёдорович закончил своё официальное сообщение, будто ничего не слыхал:

- Петроградский Исполком Совета постановил... отправить вас... во избежание нападений на членов вашей семьи, а, возможно, и покушений... подальше от столицы. Поезд повезёт вас не в Крым... а в Тобольск. Вам передали мой совет взять с собою тёплые вещи?

- Да. Благодарю вас, - сухо произнёс Николай, слегка наклонив голову.

К бывшей императрице и тёзке Керенский даже не подошёл, помня о последней встрече с нею - лишь прощально кивнул ей издали. Та, стоя возле входного тамбура в вагон, кивнула ему тоже, злобно пробормотав:

- Хам! Даже переносными ступеньками не обеспечил. - Слегка приподняв длинное платье, она пошла к высокой подножке вагона.

Глядя через 5 минут, как вагон с бывшим владыкой государства и его семьёй отошёл в свою судьбу, в Историю Человечества, раскачиваясь из стороны в сторону, как напившийся от горя человек, Александр Фёдорович подумал: "А Нева за моими окнами в Зимнем будет всё так же течь в Вечность, как и после Петра Великого, Екатерины Второй, Павла, всех Александров... - Спохватившись, додумал уже невесело: - А ведь я - тоже Александр... Грустная штука жизнь: что в Риме, что в Петрограде. Всё равно впереди смерть..."

Остаток июля Керенский посвятил укреплению личной власти, задумываясь о будущем. Россия ждёт постоянного, а не Временного правительства, постоянного главу государства. Их должно назначить Учредительное собрание. Следовательно, чтобы стать кандидатом на пост постоянного президента, нужно уже теперь проявить масштабы своего мышления: оно должно показаться всем подлинно государственным! Только этим можно понравиться Учредительному собранию. Но ведь и членов самого этого собрания необходимо готовить тоже сейчас: не с неба же они упадут! Выходит, кто-то обязан их подыскать и взрастить... В разгорячённой голове Александра Фёдоровича вспыхивали планы...

О, планы эти казались ему орлиными, способными обеспечить высокий полёт. "Вы ещё узнаете, господа, каков Александр Керенский с развёрнутыми крыльями! Не какая-то мокрая курица Николай Второй-пьющий. Не воробей Львов. Не старые перечницы Гучков с Милюковым... Керенский - это преобразователь! Реформатор столыпинского направления. А там - видно будет, что делать дальше... Главное, чтобы все поняли и увидели, что - реформатор!"

А потом наступил и отрезвляющий момент (и это хорошо и вовремя!): сам подал в отставку, когда чуть не слетел с поста. Пришлось даже (для видимости) выезжать из России. Правда, недалеко - в Финляндию. Чтобы припугнуть общественность и свой кабинет министров. Хорошо, что расчёт оправдался. А если бы нет?..

Александр Фёдорович принялся (дабы оценить свои возможности трезво) вспоминать всё по порядку. Почему в первые дни после добровольного ухода князя Львова хозяевами положения стали только двое: Керенский и Церетели? Почему всем так казалось?..

Перед мысленным взором возник Белый зал Государственной думы. Шло объединённое заседание с крестьянским исполкомом Совета. Меньшевик Дан, рассматривая новый кризис власти Временного правительства и обстановку, сложившуюся из-за этого в России, выкрикивал с трибуны:

- Мы не должны закрывать глаза на то, что Россия стоит перед приходом к власти военной диктатуры. Мы - обязаны вырвать штык из рук большевиков! А это можно сделать только одним способом: комитет общественного спасения России должен дать правительству неограниченные полномочия! Чтобы Временное правительство смогло в корне подорвать контрреволюцию, которую развивают слева большевики, и анархию, затеваемую справа буржуазией и несознательными массами. Я не знаю: сможет ли правительство спасти теперь революцию. Но мы - обязаны сделать для этого хотя бы последние попытки... Ибо спасение России сейчас - только в единении правительства... с революционной демократией!

После Дана выступили с обвинениями, но уже в адрес "вялых" министров, меньшевики Мартов и Луначарский. Эти требовали создания единого фронта советов. Остальные выступающие дружно ругали большевиков. А в целом заседание показало, что началась борьба партий за армию: за кем пойдёт эта единственная реальная сила? За советами или за Временным правительством? В этом смысле интереснее всех выступлений оказалась резолюция, которую приняло заседание:

"Признавая положение на фронтах и внутри страны угрожающим военным разгромом, крушением революции и торжеством контрреволюционных сил, собрание постановляет:

1) Страна и революция - в опасности.

2) Временное правительство - объявляется правительством спасения революции.

3) За правительством - признаются неограниченные полномочия для восстановления, организации и дисциплины в армии, решительной борьбы с проявлениями контрреволюции и анархии".

Александр Фёдорович понял на том собрании главное: у правительства нет авторитета перед народом, а реальная сила в России - это армия и Совет в лице Ираклия Церетели. Остальные в Совете - такие же пешки, как и министры в правительстве. Следовательно, если похваливая Ираклия (любит лесть), сделать его своим другом и символом Совета в правительстве, а себя - символом правительства, поставить во главе армии своих людей, а на пост министра юстиции назначить давнего друга, адвоката Ефремова, то в руках главы правительства окажутся все главные рычаги власти.

Вот когда только начались "тяжёлые шаги Командора"... 15-го июля совместно с ЦИКом Петроградского Совета были организованы похороны 7-и казаков, погибших 3-го июля во время военного путча большевиков. Александр Фёдорович присутствовал в Исаакиевском соборе на торжественной литургии, а потом участвовал в выносе гробов из собора и произнёс на выходе пламенную речь прямо с церковной паперти: "о погибших героях от рук германских агентов", имелись в виду Ленин и его большевики.

18-го июля как министр-президент он переселял своё правительство в Зимний. 19-го - принял отставку Брусилова, заменив его генералом Корниловым, и утвердил отставку князя Львова. Газеты в ту пятницу напечатали по случаю трёхлетия с начала войны торжественное обращение Временного правительства России к союзным державам с клятвенными уверениями в продолжении военных действий против общего врага до победного конца. Обращение это Александр Фёдорович сочинил сам...

А вышел конфуз. В России "обращение" было воспринято, как и милюковская "нота" в апреле, пожалуй, даже ещё злее. Хорошо, что большевики уже были поставлены указом министра юстиции вне закона и не могли потребовать "привлечения к ответственности" через свою прессу, как весной Милюкова, задвинутого из-за них в отставку. Однако большевиков с успехом заменил чахоточно-ядовитый Мартов, опубликовавший в "Новой Жизни" Горького злобную антиправительственную статью. Не требуя "привлечения к ответственности", он ужалил хуже гремучей змеи, доказывая фактами, что Россией управляет "правительство власти над демократией". На словах, мол, это правительство называет себя правительством "гражданского мира" и "национального согласия", а на деле является правительством "гражданской войны и национального разложения", да ещё-де и правительством "военного разгрома России" после обещания продолжать войну. В общем, обыграл все эти названия и лозунги, как только мог и хотел. Что оставалось после этого? Одно: рассчитывать на разлагающуюся армию, другой реальной силы в России не было. Да и эта выходила уже из подчинения. Нужно было срочно вводить смертную казнь за отказы выполнять приказания командиров, за дезертирство. Но не должно же это исходить от демократа-президента!.. Довольно и того, что устроил спектакль с "гражданской казнью" на Дворцовой площади.

Наконец, в газетах появилось требование "солдата" Корнилова: "Армия обезумевших тёмных людей, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражений, царит сплошной ужас, позор и срам... Необходимо немедленно, в качестве временной меры, введение смертной казни и полевых судов на театре военных действий..."

Через пару дней Александр Фёдорович от имени Временного правительства восстановил на фронтах смертную казнь, отменённую революцией. Постановление прошло на "ура". А некоторые газеты потребовали смертной казни и для тыловых "мерзавцев", сеющих предательство и смуту, обворовывающих фронт интендантов, и тому подобных.

Церетели как министр внутренних дел приказал расклеить в Петрограде объявление и против "мерзавцев". После этого стало возможным заводить уголовные дела на большевиков, занимающихся контрреволюционными выступлениями, подобными тем, какие они себе позволяли 3-го и 5-го июля, и сажать их в тюрьмы.

Однако, из-за этого Церетели, хорошего парня и друга, чуть не пришлось поплатиться всем, чего достиг и хотел сделать ещё и для России. Недаром есть русская поговорка: заставь дурака Богу молиться... Да и Колчак предупреждал. А лучше всех изобразил именно такого Церетели русский сатирик Щедрин в образе градоначальника-грузина князя Микаладзе: "обладал обольстительнейшею наружностию... был охоч до женского пола... удвоил население города, оставив по сем предмете полезное руководство..."

Ираклий, к которому словно мухи на мёд липли русские вдовы и балерины из Мариинского театра, "полезного руководства" не оставил, а написал лишь дурацкую статью в газете, вбросив ею как бы социалистическую искру в пороховую бочку общественного недовольства. Этим взрывом негодования чуть не разнесло в клочья судьбу Александра Фёдоровича, так как он показался всем вторым Милюковым...

Правда, в этой истории отчасти виноват был и сам: увлёкся тем, что Ираклий не столько был занят работой в правительстве, сколько трудился на ниве женского оплодотворения... Пока он отсутствовал, Александр Фёдорович экспериментировал с постами министров в своём правительстве "доверия" и "чрезвычайных полномочий" для спасения революции - менял их, словно проституток в борделе: методом скоростной пробы. Когда Ираклий, не вникавший до этого в раздачу министерских портфелей, обнаружил вдруг, что в кабинете новых министров уже почти не пахнет представителями от советов, то почувствовал себя перед ними, видимо, неловко и, не обладая писательскими и журналистскими талантами своего отца, трудившегося когда-то на страницах грузинского журнала "Квали" ("Борозда") - сын унаследовал, вероятно, другие способности - выступил в печати, желая успокоить общественность, с разъяснениями, которые считал, если уж не бальзамом, то валерьянкой наверняка: "... правительство желало бы привлечь в свой состав новых лиц из тех кругов, которые готовы стать на почву общенародной платформы 6 мая или 8 июля. Переговоры велись не с партиями, а с деятелями, которые могли бы полностью и без урезок принять программу правительства. Если таких лиц не окажется, правительство будет в нынешнем составе продолжать бороться за спасение страны... Это есть мнение всего правительства".

Боже, что тут поднялось вместо успокоения! Не умеешь писать, 100 раз повторяешь слово "правительство" и другие слова - ладно. Но зачем же было сразу нести эту чушь в типографию?! Не посоветовавшись, не показав... Валерьяна - оказалась искрой для пороха, возбудителем для котов и кошек. Промышленники и кадеты, опасаясь разрушения государственности, тут же потребовали от правительства, чтобы оно не делило данную ему полноту власти ни с какой общественной, классовой или политической организацией, не ломало существующих в государстве социальных отношений. В противном случае они, промышленники и кадеты, не дадут "правительству спасения" капиталов для этого. Советы, руководимые евреями, завопили в своих газетах: "Опять союз с капиталистами? Опять уход от завоеваний революции?"

"А как же тогда, без денег, спасать революцию? - думал Александр Фёдорович, хватаясь за голову. - Власть без денег - не власть. А деньги - не у советов, хотя там и свои, они - у промышленников... Что делать?! И это всё - на 15-м дне моего президентства..."

Поняв, что может слететь, как Милюков, Александр Фёдорович решился на отчаянный шаг игрока, а вышло - сделал гениальный ход, ибо малейшее промедление было бы смерти подобно: подал прошение об отставке, опубликовав его (разумеется, с указанием мотивов) в "Известиях".

Внешне мотив выглядел убедительно и логично: создаёте, господа и "товарищи", правительство спасения страны, наделяете его на бумаге чрезвычайными полномочиями, а на деле - ничего этого нет и в помине. Спасайте Россию тогда сами...

Конечно, как юрист и демократ он понимал, что занимается фактически уничтожением демократии, которая ему теперь только мешает, а заодно разрушает и государственность, подменяя её интригами вместо столыпинских преобразований. Но Бог с ними, с этими преобразованиями и бумажками о демократии - конъюнктурные требования личного успеха важнее, если хочешь уцелеть на посту. Так было всегда и в Европе. А мы - Россия, полуазиатщина... У нас и внимания не обратят на противоречие с бумажкой.

Понимал он и другое: господам и товарищам некогда сейчас долго размышлять - вот-вот восстанет народ, натравливаемый на правительство в этот раз большевиками. Народ сметёт теперь всех! Ни в Совете, ни в обезглавленном уже правительстве (вместе с президентом подали в отставку и Терещенко, и Некрасов, и Годнев, и Ефремов, и Церетели, и даже обер-прокурор синода Владимир Львов, которого легко удалось обмануть) никто не решится предложить себя в такой ситуации на роль Цезаря - это всё равно, что сесть на вершину вулкана, готового взорваться.

Взял, и открыто, публично выехал в Финляндию: делайте, мол, теперь без меня, что хотите.

Ни высокие господа, ни руководящие "товарищи" типа Чхеидзе, Дана, Мартова и другие меньшевики не выдержали и трёх суток без Временного правительства. Тут же потребовали возвращения из отставок всех уехавших. Потому и уезжали недалеко, чтобы можно было быстро вернуться.

Сделка с промышленниками и кадетами состоялась мгновенно: господа получили свои министерские портфели и успокоились. А "товарищи" - промолчали, понимая, что генерал Корнилов (при котором уже ходил в адъютантах промышленник и банкир-миллионер Завойко) церемониться не станет, будучи в нравственном долгу у Александра Фёдоровича. К тому же в их руках все армии и командующие фронтами. Таким образом, "диктаторская власть" в одночасье оказалась в "крепкой руке", о которой все мечтали - в руке Александра Фёдоровича. Это поняли все.

Понял и он, что коли всё в твоей власти, надо действовать! Раззудись плечо, размахнись рука... Прежде всего требовалось показать крепкие зубы всяким сепаратистам. Ну, финнам показывать уже поздно - эти успели от России отделиться, но пока ещё не по-настоящему, только на бумаге - не решались выгнать из своих портов Балтийский флот. А вот киевским братьям-хохлам - можно... Кстати, туда недавно выехал прощупать почву хохол Терещенко. Передохнув, засобирался в Киев и Александр Фёдорович...

Дорога - лучшее место для неторопливого обдумывания предстоящих задач и шагов. Стучат под тобою колёса, мелькают за окном сосны, поезд - бывший литерный, царский, всего из двух вагонов, можно и передохнуть, и успокоиться.

Считая большевиков с их Лениным, ушедшим в подполье, главными внутренними врагами в России, Александр Фёдорович прихватил с собою в дорогу вырезки из большевистских газет, которые для него подготовил новый секретарь генерал Вырубов. Окунувшись в них, Александр Фёдорович здраво рассудил: "Чтобы успешно бороться с врагом, надо его знать: как мыслит, каковы аргументы..."

В первой газетной вырезке оказалась речь Ленина: "... Правительственные газеты о нас писали: "Большевики за спиной съезда готовят заговор и вооружаются для боевого выступления!" "Большевистской демонстрацией хотят воспользоваться контрреволюционеры!" В таком случае необходимо всё-таки выяснить, кто контрреволюционеры на самом деле? Вот выдержка из обращения Петросовета к народам мира от 14-го марта: "Если вы говорите: "Откажитесь служить орудием в руках ваших банкиров", а собственных банкиров пускаете в министерство и сажаете рядом с министрами-социалистами, то вы превращаете все свои воззвания в ничто! Всю свою политику вы на деле опровергаете!.. Вы запутались в безысходных противоречиях! Другим народам вы советуете: "Долой аннексии", а у себя - их вводите. Другим народам вы говорите: "Свергайте банкиров!" А своих - вы не свергаете...

Война - есть продолжение буржуазной политики и ничего больше!

Поддерживайте революцию угнетённых капиталистами классов! Свергайте класс капиталистов в своей стране и тем давайте пример другим странам! Только в этом - борьба с войной. Только в этом - социализм. Всё остальное - посулы или фразы. Или невинные добрые пожелания". Так кто же после этого контрреволюционеры?.."

Александр Фёдорович оторвался от чтения, посмотрел со вздохом в окно, за которым мелькали красные стволы сосен и телеграфные столбы с проводами, тоскливо подумал: "А ведь я помню, когда ещё был мальчиком в Симбирске, мама говорила матери Володи Ульянова: "Мария Александровна, ваш Володя, мне кажется, совершенно не увлекается художественной литературой. Вы не боитесь, что он может... ну, как бы это вам?.. Ну, зачерстветь, что ли".

"Как в воду смотрела!.." - отметил он и вспомнил, что в той же газете с речью Ленина было и сообщение о том, что в Киеве создано национальное буржуазное правительство, известившее о своём существовании и обнародовавшее "Универсал Украинской рады".

На глаза попалась ещё одна речь Ленина: "Не Церетели или Чернов лично и даже не Керенский призван играть роль Кавеньяка - на это найдутся другие люди, которые скажут в надлежащий момент русским Луи Бланкам: "Отстранитесь", - но Церетели и Черновы являются вождями мелкобуржуазной политики, которая делает возможным и необходимым появление Кавеньяков..."

"Теперешнее Временное правительство по существу контрреволюционно, так как состоит из представителей крупной буржуазии и дворянства, а потому с ним не может быть никаких соглашений. Задачей революционной демократии является создание временного революционного правительства демократического характера (диктатура пролетариата и крестьянства)".

"... В высшей степени важной особенностью русской революции является то, что Петроградский Совет солдатских и рабочих депутатов, пользующийся, судя по всему, доверием большинства местных Советов, добровольно передаёт государственную власть буржуазии и её Временному правительству, добровольно уступает ему первенство, заключив с ним соглашение о поддержке его, ограничивается ролью наблюдателя, контролёра за созывом Учредительного собрания..."

Следующая вырезка: "Временное правительство надо свергнуть - ибо оно олигархическое, буржуазное, а не общенародное, оно не может дать ни мира, ни хлеба, ни полной свободы; его нельзя сейчас свергнуть, ибо оно держится прямым и косвенным, формальным и фактическим соглашением с Советом рабочих депутатов и главным Советом, Питерским, прежде всего; его вообще нельзя "свергнуть" обычным способом, ибо оно опирается на "поддержку" буржуазии вторым правительством, Советом рабочих депутатов, а это правительство - единственно возможное революционное правительство, прямо выражающее сознание и волю большинства рабочих и крестьян. Выше, лучше такого типа правительства, как Советы, человечество не выработало, и мы до сих пор не знаем". В каждом слове стоял опять Ленин.

"... нельзя двигать вперёд революцию, которая остановилась, захлебнулась фразой, проделывает "шаг на месте" не из-за внешних помех, не из-за насилия со стороны буржуазии..., а из-за доверчивой бессознательности масс".

"Пока - мы в меньшинстве, мы ведём работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок".

Отшвырнув от себя газетные вырезки, Александр Фёдорович разгневанно думал: "Ишь ты, "пока"! "Пока в меньшинстве". Да он же действительно, если не остановить, окажется в "большинстве". И начнёт давать нам по шее и гнать из правительства в Петропавловские "кабинеты", которые, кстати, освобождаются!.. Вот уже нет у власти ни Милюкова, ни Гучкова, ни князя Львова. А он - всё есть, есть и неуловим!"

Лицо Александра Фёдоровича исказилось: поймал себя на мысли, что ненавидит бывшего земляка и старшего "мальчика" Ульянова не как какого-то большевика вообще, а лично, конкретно: за ум, за лысину, отвратную внешность. Этот ненавистный теперь Ленин мешал спать, просыпаться, жить. Появилось ощущение постоянного присутствия этой рыжей мрази. О ней - все говорят, пишут, из-за неё ссорятся. Некуда уйти от неё даже вот в поезде.

Рядом, в соседнем купе, ехал Церетели. Их ждал в Киеве, в своем дворце, министр иностранных дел Терещенко: застопорились у засранца переговоры с Радой. А к Церетели - тоже хотелось пойти и раздражённо спросить: "Ну, а тебе что мешает найти и арестовать этого Ленина? Разве не понимаешь, что это главная змея контрреволюции?! Сколько же можно..."

"А, бесполезно... Ираклий хорош только за столом, тосты произносить. Ничего другого он не умеет. Видимо, Борис Савинков прав: надо дать "полномочия" генералу Корнилову для наведения порядка в столице. Пришлёт корпус казаков, и те разгонят не только большевиков, как уверяет Савинков, но и всех бесполезных министров. Да, наверное, следует с этим Лавром Георгиевичем встретиться для такой беседы... А что? Это можно устроить на предстоящем Государственном совещании в Москве. Времени будет достаточно..."

Запихивая в портфель газетные вырезки, одну обронил на пол. Поднял, а в глаза так и бросилось: "Крестьян водят за нос, убеждая подождать до Учредительного собрания. А созыв этого собрания капиталисты всё оттягивают... С землёй - подожди до Учредительного собрания. С Учредительным собранием - подожди до конца войны. С концом войны - подожди до полной победы. Вот что выходит. Над крестьянами просто издеваются капиталисты и помещики, имея своё большинство в правительстве".

- Лысая сволочь! - стал рвать Александр Фёдорович зловредную статью в клочья. - А ты сам, будучи на моём месте сейчас, согласился бы проводить Учредительное собрание? Дал бы землю крестьянам? Писать - легко, ты попробуй сделай, тварь поганая!

"Ну ладно, вернусь в Петроград, сам займусь и этой тварью, и Колчаком, и другими поганками..."

Дворец олигарха Терещенки был в самом центре Киева, туда и привёз Михаил Иванович Александра Фёдоровича и Церетели на своём американском лимузине. Правда, не сам - личный его водитель-механик. Свита главы правительства и министра внутренних дел была встречена представителями Украинской рады и сопровождена в гостиницу. Ну, а "святой троице" (Александр Фёдорович, Ираклий Церетели и хозяин дома) во дворце-сказке устроили почести, каких в Петрограде давно уже не было - длинный стол ломился от таких вин и яств, что настроение Александра Фёдоровича, наконец-то, исправилось. Вот только недолго оно продолжалось - явились "правительственные хохлы"...

Память тут же подсунула утомлённое лицо Брусилова с его длиннейшими усами, подкрученными вверх на концах:

- Александр Фёдорович, Петлюра - опять одолевает меня: хлопочет о создании ещё одной национальной украинской дивизии. Одну, как вы знаете, он уже создал, теперь - хочет вторую. В правительстве у нас, я знаю, смотрят на это, как на желание Киева повысить престиж своей Рады. Но я - боюсь, как бы это не кончилось другим: созданием украинской национальной армии против России.

"Ну, что же, - мысленно ответил Керенский, - пусть создаёт ещё одну: пригодится нам на фронте. Но офицеры в этой дивизии - будут русские! Все они останутся на своих прежних должностях. Пусть меняет на украинцев только солдат. Петлюра обещал мне 50 тысяч! Предложим ему звание генерала за это, и - если не сдержит своего обещания, в бараний рог согнём! Кто он такой, этот Петлюра?!. Бобик, служи!.."

В голову неожиданно пришла новая мысль, радостная: "А ведь у меня сейчас - самое молодое правительство в мире! Мне - 36. Церетели - 35. Терещенке - 31! Где ещё такое?.."

От Терещенки знал, главе правительства Украины, профессору Грушевскому - 51. Писателю Винниченке, их премьер-министру - 37. Военному министру Петлюре - 38. Тоже почти ровесники... Смотри ты!..

Действительно, "старичок" Грушевский, несмотря на длинную белую бороду, выглядел ещё крепко и браво. Если бы не ранняя седина в бороде и усах, он вообще мог бы показаться могучим мужчиною. Неприятно в нём одно: шепелявил, будто старик. Но это из-за плохих зубов. Зато в политике, со слов Терещенки, зубы у Грушевского были волчьими.

В ушах Александра Фёдоровича, казалось, застряла раздражённая фраза, сказанная Терещенкой ещё в автомобиле, когда ехали с вокзала:

- Государство без короля, это - не государство! - считает наш достопочтенный профессор-западник. И вынашивает, сукин сын, прогерманские планы... Я вам расскажу потом о принце Габсбурге, которого он готовит для Украины.

Церетели, извинившись, что перебивает, спросил гостеприимного хозяина:

- Ну, а чьто прэдставляет из себя Пэтлюра?..

- Этот - из журналистов. Сын украинского дьякона, эсер. Сидел. После революции создал у нас на Западном фронте, где служил в каком-то банно-прачечном отряде, "Украинскую войсковую раду" - "украинский совет" по-русски - и стал его председателем. Потом, когда в Киеве проходил Всеукраинский войсковой съезд, Петлюра выступил на нём с речью, которая очень понравилась Грушевскому.

Александр Фёдорович заинтересовался Петлюрой тоже:

- А что именно он сказал?

- Предложил съезду план создания украинских дивизий на фронте. И заявил, что одна такая уже есть, но пока-де с русскими офицерами. И пообещал: "Но мы тоже, мол, не дураки! Вот закончим формирование настоящей украинской дивизии здесь, в Киеве - имени гетмана Полуботьки - тогда посмотрим, шо нам те москали заспивають!" Грушевский как раз подбирал соратников в своё национальное правительство, ну и, увидев в нём будущего военного министра, тут же пригласил его в этот состав.

Александр Фёдорович спросил:

- А вы знакомы с Петлюрой?

- Пока - не глубоко. Но уже заметил, что не глуп, но - горяч. С твёрдым характером и националистическими предрассудками. А в общем-то - личность, конечно. И патриот.

- Говорить с массами - умеет? - уточнил Александр Фёдорович, чтобы знать, какой тактики придерживаться на переговорах с этим националистом. А сам думал: "Какие переговоры?!. На право иметь свою армию, свое автономное правительство? Зачем?! Согласиться на такие переговоры - значит признать этим за Украиной какое-то право. Только этого мне сейчас не хватает!.. Даже цари не допускали развала могущества Российской империи. Почему должен способствовать этому я?.. Мне что, плохо быть главою могучего государства?.. Я же не рядовой теперь адвокат... Глядя на Украину, начнут откалываться от России и другие националисты-сепаратисты: Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика. Ведь ещё недавно именно за этим приезжал в Петроград Винниченко, но именно я не принял его, хотя и не был ещё главою правительства, но, словно предчувствовал, чем всё может закончиться. В неправом деле только начни спорить. Так запутаешься - дураков на серьёзных переговорах не бывает - не рад будешь, что связался. Уж лучше не доводить дело до переговоров вообще. Иначе оправдается поговорка: увяз коготок, всей птичке пропасть!"

Ответ Терещенки не обрадовал тоже:

- Умеет и говорить, и логично мыслить. Единственный недостаток - горячность.

"Так зачем же было доводить дело до переговоров?! - снова мысленно возмутился Александр Фёдорович. - Надо было заявить, что Президент России занят неотложными делами по ведению войны и личного становления после возвращения из отставки. Что у меня просто нет времени для глубокого изучения "украинского вопроса". Этот вопрос, мол, будет решать Учредительное собрание. Потерпите, мол, осталось уже недолго... Эх, Михаил, слаб ты ещё в дипломатии для министра иностранных дел! Ну, да что уж теперь, коли вызвал, коли приехали... Надо что-то придумать, как-то выкручиваться, чтобы уйти от решения этой острой проблемы..."

Готовясь финтить и выкручиваться, гости не знали толком ни профессора истории Грушевского, хотя вся Европа уже знала его многотомные труды, ни писателя Винниченко, книг и пьес которого тоже пренебрежительно не читали и не смотрели, а знали о них лишь понаслышке, ни уж тем более заранее не позаботились поглубже узнать что-либо о каком-то сыне дьякона и националисте Петлюре. Мешало им во всем этом великодержавное чувство превосходства, всосанное с молоком, которым вскармливались с детства в российских гимназиях, хотя все трое - скрытый еврей, украинец и грузин - были не русскими.

"Умеет ли говорить и здраво мыслить раб?" - вот что означал вопрос Керенского, не считавшего себя ни русским, ни украинцем или ещё каким-либо славянином, приехавшим, однако, в Киев в качестве главы российского правительства. Впрочем, самыми яростными шовинистами России почему-то всегда были люди не русские, но дорвавшиеся до власти над нею. Так уж повелось... Сначала от варягов, а потом и от царей-немцев и таких же великих князей.

Говорить Симон Петлюра научился ещё в семинарии, где учился на священника. Священник обязан хорошо говорить: на нём - все проповеди, общение с народом. Правда, парень не доучился, вступив в 5-м году в партию народных социалистов-революционеров. Началась для горячего характера сладкая деятельность: против угнетения эсеры выступали не только с речами, но и с револьверами... Однако, способности в риторике пригодились и на революционном поприще - мужицкую правду нужно было уметь донести до сознания масс.

Скопив деньжат и присовокупив к ним пожертвования угнетаемых, Симон начал издавать в Москве маленький журнал - "Украинская жизнь". К сожалению, пришлось в те годы призывать украинцев воевать за "единую и неделимую Россию". Но кто же ради главной своей цели не совершал компромиссов? Мысль об отделении Украины от России преподносилась между хитро написанных строк. К великой досаде это кончилось не столкновением с жандармами, а с русской женой, от которой вынужден был уйти из-за национальных разногласий. А точнее, из-за недопонимания: он ведь любил и жену, и ребёнка.

Впрочем, не бывает добра без худа: развязал себе руки. На войне не боялся уже говорить открыто о своих убеждениях, да и сама война многое изменила в его жизни, превратив его в земгусарского офицера. Пусть это интендантское офицерство, не боевое - служба в банно-прачечном отряде тыла армии. Но всё равно - не рядовой! А революция вообще выдвинула его на самое видное место в украинской жизни. Тут уж на всю катушку пригодилось его революционное прошлое...

Профессор Грушевский сразу заметил в Петлюре огромное желание попасть в герои и потому полагался на него. Знал, честолюбцы достигают большего, нежели спокойные люди. А ему нужны были именно такие, причём успевшие чем-то выделиться. Петлюра прославился в военных националистических кругах.

Кроме кандидатуры в военные министры, Грушевскому нужно было найти ещё и третьего лидера, которому можно было бы доверить пост премьер-министра. Таким человеком, тоже честолюбивым, умным и сдержанным, а также с именем, оказался сосед по улице и бывший оппонент, писатель Владимир Винниченко. Он уже ездил к москалям на переговоры. И хотя не был принят ни Львовым, ни Керенским, да ещё и неприятен был самому как человек, пришлось его всё же взять к себе ради общего дела. Свой расчёт Грушевский строил на психологии украинской интеллигенции. Три, мол, таких личности во главе правительства, как профессор с мировым именем, известный писатель и журналист-эсер, сумевший сформировать национальную дивизию, это будет выглядеть неплохо. Такой визитной карточке Украины могут позавидовать даже авторитетные государства.

Да, Грушевскому казалось возможным теперь начать не только переговоры с Россией, но и повести решительный спор. Сколько же можно терпеть?..

Спор вспыхнул сразу, как только Петлюра положил перед Керенским злополучную бумагу о предоставлении Украине права на создание национальных дивизий. Бумага эта начиналась словами: "В целях укрепления в национальных войсках морального духа на фронте..."

- Лучше будут воевать! - прокомментировал своё прошение Петлюра. - Общее же дело!..

Керенский, прихлопнув ненавистную бумагу ладонью, выскочил из-за стола:

- Нет, господа, и ещё раз нет! Это станет возможным при одном условии: что всё... будет одобрено... Учредительным собранием!

Гневно сверкая глазами, глядя на большой полированный стол, за которым сидела украинская троица, Керенский, всё ещё считавший Грушевского, Винниченко и Петлюру "незаконными представителями незаконной Украинской Рады", не признанной Временным правительством России, принялся демонстративно рассматривать "хохлов".

Благообразного белобородого профессора истории Грушевского...

"Ах ты, вонючка шепелявая! Подумать только: изображает из себя чуть ли не президента США!.."

Презрительный взгляд - без какого-либо, хотя бы внешнего, уважения - "государственно" перекочевал с толстого носа профессора на элегантного писателя Винниченко:

"А ты, что за гусь? Уже мнишь себя премьером, сукин сын!"

Лёгкий поворот президентской шеи, и гневное сверкание набычено остановлено на третьем насекомом, особенно чувствительном к унижениям:

"И ты туда же?.. Лезешь в генералы?! Наливаешься, сволочь, генеральским гневом? Да кто ты такой?.. Сын пропахшего ладаном дьячка?.. Военным министром себя почувствовал! Ну, нет, господа самостийники, мы - ещё посмотрим, кто здесь настоящий хозяин! Я - эти ваши бумажки об автономии Украины - уже читал, знаю!"

Керенский высокомерно сунул правую ладонь за борт френча, отошёл к раскрытому окну и, повернувшись ко всем спиной, застыл там, в свете окна тёмным Наполеоном со стеклянным взором на Ватерлоо. Напротив него, как раз на уровне высокого второго этажа, прыгал на ветке дерева и громко чирикал, переполненный чем-то, воробей. Он показался ему Петлюрой с его назойливыми требованиями.

"Сам ничтожество, понимаете, а дайте ему под ружьё всю Украину, не меньше! Тогда он покажет и нам, где раки зимуют..."

Киевское лето казалось Александру Фёдоровичу теперь неприветливым - душным и сухим, хотя за толстыми каменными стенами фамильного дворца Михаила Терещенки, в котором они все находились, было прохладно и почти сумеречно из-за тяжёлых портьер на окнах. За спиною чувствовалось тягостное молчание, и Александр Фёдорович, перестав ощущать себя Наполеоном, тоскливо подумал:

"Скорее бы гроза, что ли!.. Всё-таки стало бы посвежее..."

Задыхаясь от раздражения, он перевёл взгляд с воробья на сухую оцинкованную водосточную трубу, идущую вниз по стене, выкрашенной в жёлтый цвет. Досадуя на свою несдержанность, "сплюнул" в душе, понимая, что этого никто не видит за его спиной.

Задыхался от гнева и тщедушный Петлюра, не доверявший проклятым москалям, что те действительно хотят избрать 30-го сентября, как обещали всем, своё "Учредительное собрание".

"Обещанного 3 года ждут, - думал он, наливаясь ненавистью. - А главное, даже не прочитал новой редакции, сволота!"

Не выдержав лицемерной ссылки Керенского на Учредительное собрание, глядя на его сутулую спину, а потом уже на худого красавца-грузина, тихо барабанившего по столу длинными пальцами, Петлюра хмуро спросил:

- Но когда это Учредительное собрание у вас будет, добродии? Пока - только одни обещанки... Может, как в русской поговорке: когда на горе рак свистнет? И потом, шановный Александрэ Хвэдоровычу, вы ж даже нэ прочиталы нашеи ново`и рэдакции!..

Это показалось Керенскому не просто грубостью, а откровенным хамством. Резко обернувшись, он произнёс:

- А куда, позвольте спросить, вы торопитесь, уважаемый Симон Васильич? У вас - тоже есть неплохая поговорка: "Не суйся вперед батьки в пекло!" Да. Не читал. Но и так знаю, что сути - вы не изменили.

Петлюра побагровел: "Сволота! Харя егыпэтська биля высокои пирамыды!.. Приыйихав просыты, а, бачтэ, шо, хамло, выробляе, колы дийшло до нашого прохання! Дэ ж логика? Тай шо ж нэсправэдлывого у нашому папэри 1? Всёго ж чотыри пунхты... Якщо справэдлыва твоя вымога, то справэдлыва ж и наша!"

Из кабинета Терещенки, где сидели, виднелись вечерние крыши домов и часть улицы, мощёной булыжником. Улица казалась в закатном солнце отполированной и теперь рябила, как мокрый бок карпа, тёмными лоснящимися чешуйками округлых камней. Однако, несмотря на розовое небо, чистое от туч, где-то на западе, за дальними городскими крышами, погромыхивало - там уже копилась гроза. Пыльные листья на высоком тополе против окон замерли и не шевелились. Замерли и люди, собравшиеся в огромной комнате, за огромным столом, внесённым сюда лакеями специально. Каждый из сидящих думал, что сейчас он не просто человек, а символ, представляющий собою государство, и, стало быть, должен отстаивать интересы этого государства, а потому обязан вести себя, не роняя достоинства и чести своей нации.

Петлюра решил обратиться к Терещенке на родном украинском:

- Мыхайлэ Ивановычу, скажить, будь ласка, вашу думку по цьому пытанню. Вы - тэж наша людына, украинэць! Отже - як вы всэ вважаетэ?

Терещенко отозвался мгновенно, но почему-то на французском, хотя точно знал, что кроме Грушевского, никто не поймёт:

- О, нет, господа! Сегодня я - только хозяин этого дома, и долг гостеприимства велит мне соблюдать полный нейтралитет и беспристрастность. Потому и отвечаю на нейтральном языке, чтобы никого не обидеть.

Морщась, Грушевский прошепелявил по-русски:

- При чём здесь гостеприимство и нейтралитет? Вы же являетесь министром иностранных дел! И представляете сейчас здесь Россию вполне официально, а не как частное лицо в качестве хозяина этого дома. Вот мы и хотели бы знать ваше мнение о законных требованиях украинского народа, изложенных нами в документе, - профессор кивнул на бумагу, оставленную Керенским на столе.

Грушевского поддержал холёный, красивый Винниченко:

- Вот именно, уважаемый Михаил Иванович! - Премьер огладил согнутым пальцем шелковистые ухоженные усы барина. Откуда было знать, что скоро придётся жить на чужбине далеко не по-барски, хотя и купит себе с новой женой, Розалией Яковлевной Лившиц, которая вышла за него в дни премьерства, старую пекарню под чужим домом возле знаменитых курортных Канн. Пекарня будет превращена в жильё, а вместо писательства он станет выращивать на своём участке земли овощи, продавать их и тем кормиться.

Терещенко, пойманный за блудливый язык, всё же нашёл выход, сводя разговор вроде бы к шутке:

- Так вы хотите знать... моё личное мнение - как украинца по национальности? Или в моём лице - мнение министра иностранных дел России? - Он улыбался.

Однако умный Петлюра ядовито вернул его в суть происходящего:

- А воны у вас що, видризняються? Хиба в вас иснують завжды дви людыны? - Намёк на двуликого Януса был явным.

Терещенко перестал улыбаться:

- Дело в том, господа, что как министр, входящий во Временное правительство России, я не имею права выступать против него. Надеюсь, это понятно всему миру и не имеет никакого отношения к двойственности личности. А как частное лицо и украинец я тоже понимаю, что: в трудное время Россия и Украина должны быть заодно! А не стремиться к немедленному сепаратизму.

Грушевский прошепелявил вновь:

- А що, ваш уряд - вже мае по цьому пытанню официйну думку? Воно - вже обговорювалося на ради министрив?

- Нет, вопрос об автономии Украины и образовании в ней самостоятельного правительства - нашим правительством - ещё не обсуждался официально. Но... - Терещенко беспомощно обернулся к Керенскому: "Ну, помогите же!.."

И тот, как ловкий и опытный адвокат, мгновенно всё понял и поспешил на выручку:

- Господа, этот вопрос ещё рано обсуждать! Я вам уже докладывал, в чём дело... Это - компетенция Учредительного собрания! Которое... должно принять: и новую Конституцию, и другие учредительные акты. Мы же пока - лишь Временное правительство! На... вре-е-мя-а!.. И не можем решать вопросы будущего. Но! Предварительное мнение у нашего правительства, конечно же, существует: отложить вопрос! До... избрания Учредительного собрания. - Керенский принял величественный вид.

Увидев перед собою "москальскую пыхатисть " 2, Петлюра вскочил из-за стола:

- А, трясця вашеи матэри! Що вы ото завэлы: Учредительное собрание, Учредительное собрание! - передразнивал он по-русски. Повернул разгневанное лицо к Терещенке: - Нэвжэ нэ можна видвэрто видповисты , на ридний мови 3: за кого вы? Майже тры столиття Украйина стогнэ пид Росиею, а вы, добродию, нибы нэ розумиетэ цього! Та украинэць вы, кинэць кинцэм, чи хто?!

Терещенко остолбенел.

- Ну, знаете ли!.. После этого, я полагаю, нам говорить уже не о чем...

Петлюра, с ненавистью глядя "зрадныку " 4 в глаза, едко парировал:

- Я вважаю тэж самэ...

Винниченко, видя полный раздор, спохватился и принялся успокаивать ссорящихся:

- Шановни, шановни! Добродии...

Но страсти уже разгорелись, и ни "шановни добродии", ни "господа москали" не слушали друг друга, и переговоры, не дав ничего, были обречены на провал. Гости поднялись, чтобы идти к выходу. Однако Терещенке не хотелось, чтобы о нём распространили слух по всей Украине, что он "запродался москалям", как не хотелось и осложнений с Керенским, дружбой с которым он дорожил (Россия - всё-таки великое государство, а Керенский - её президент). Потеряв с ним дружбу, можно потерять и пост министра иностранных дел великого государства. Поэтому он поспешил за гостями, чтобы договориться ещё об одной встрече, на завтра. Делая вид, будто откликается на призыв Винниченки, он тоже возопил, переходя на родную "мову":

- Шановни! Добродии!.. Нэ можна ж нам отак розбигатыся! - И намекая на то, что переговоры могут быть продолжены, добавил: - Бог же ж - троицю любыть!..

Те, не оборачиваясь, кивали: "нэ можна". Значит, тоже оставался какой-то интерес к продолжению встреч, а то бы и слушать не стали - уж он-то их знал! Показывали, что уходят, уходят обиженными. И кем? Земляком, соплеменником!..

Терещенко понимал, нельзя их выпускать теперь просто так; нужно усадить за обеденный стол. Не для переговоров, мол. Прошу-де вас, добродии, как радушный хозяин дома, которому больно видеть, что гости уходят, не попробовав угощений. За что же, мол, такое оскорбление?..

Понимал он и другое: если уж Керенский бумагу от них не принял, то и у них... срываются все надежды на признание Россией их самостоятельности. Ведь принятие декларации означало бы в какой-то мере согласие на компромисс: на дальнейшее рассмотрение в Петрограде... А тут - благоприятный момент, который грех упускать из-за мелочного самолюбия: присутствуют от России сразу 3 главных лица. Значит, за обеденным столом можно ещё раз попытаться добиться хоть какого-нибудь решения, и переговоры будут спасены. Или пойдут в более мягкой форме. - "Они же от меня хотят, чтобы я им бросил спасательный круг..." - думал Терещенко.

И бросил:

- Добродии, про`шу до сто`лу унызу! Всэ вжэ накрыто, тилькы нас чекають... Нэ ображайтэ 5, добродии!..

Голод и желание хорошо выпить и закусить - а там, глядишь, и москали подобреют - победили гордыню гостей, они согласились. Но страсти в груди ещё клокотали, хотя тела спускались уже в столовую. На мраморных ступеньках этажных маршей мысли каждого из гостей соответствовали не уму, а характеру.

Маленького и щуплого, бритолицего Петлюру, расчёсанного на прямой пробор, мучила несправедливость москалей к пунктам украинских требований. Он их знал наизусть, ибо выстрадал каждый пункт, каждую формулировку. Они снились ему по ночам, а теперь выплескивались из него, словно кипяток:

"Первое. Немедленное издание приказа об украинизации всех гарнизонов, находящихся на Украине. Скажите, что в этом незаконного?

Второе. Замена всего военно-административного начальствующего состава на Украине украинцами. Собственно, это даже и не пункт, а продолжение первого пункта. Должны же мы быть последовательными?

Третье. Передислокация на украинские фронты с других фронтов всех украинских частей. Уж в этом-то - что крамольного? Защищать родные места - украинцу в 10 раз милее, это же ясно. Следовательно, прямая польза и России...

Ну, и четвёртое: признание автономии Украины. По сути, в документе - всего 2 пункта, причём, законных и справедливых. А, бачитэ, якый гам пидняв, хамлюга!"

Терещенко, указывая дорогу, шёл впереди и, приглашая гостей за собою рукой, тоже мысленно выговаривал им всё, что хотел, посверкивая стеклами пенсне и припоминая им былое. Особенно доставалось в этом монологе профессору Грушевскому и его другу по ссылке Андрею Шептицкому, главе церкви униатов в Галиции и митрополиту. Граф Шептицкий (в прошлом красавец-офицер и бабник) был ненавистен Терещенке за лицемерие на церковном поприще, а Грушевский - за предательство славян.

"Рядитесь в борцов за национальную независимость, - обвинял он сразу обоих, - а сами... Ну, кто вы такой, пан Грушевский? Скажите честно... Считались подданным России, а жили то в Грузии, то во Львове. То есть, за границей. Преподавая историю в Львовском университете, вы, Михаил Сергеич, работали на Австрию. Вы даже не скрывали, что вам нравится всё немецкое: немецкий государственный порядок, немецкая аккуратность, немецкая культура. А когда началась война с Германией, вы оказались, к вашему несчастью, на территории, занятой нашими войсками. Вас - как врага славян - выслали в Архангельскую губернию. Потом нашими войсками был занят Львов, они - арестовали и вашего друга Шептицкого. И тоже сослали на север. Кажется, в Спасо-Ефимиевский православный монастырь. Ведь это вы оба, мнящие теперь себя украинскими патриотами, были инициаторами создания "Союза освобождения Украины" и науськивали украинцев на Россию ещё до войны. А сами вы как учёный, а ваш друг - в качестве князя церкви - склоняли сынов Украины, живших к востоку от Збруча, к католицизму.

Был у вас, кстати, и третий помощник, принц Вильгельм Габсбург. Как младший в династии Габсбургов - он не имел перспектив на трон в Австро-Венгрии. Но вы поманили его тогда к себе. На трон... украинского короля! Сделали из него даже "украинца" - Василия Вышиваного. Обрядили - смех и грех - в вышитые украинские сорочки! Зачем? Зачем вам понадобился этот офицер австрийской императорской гвардии? Габсбург!

Но не думайте, что умны только вы! Вам нужна была финансовая поддержка для вашего "союза" и для ваших личных целей. И вы сразу её получили. От австрийско-венгерского правительства. И сразу активизировали борьбу за... отторжение восточных земель Украины от России. Вам хотелось присоединить эти земли к Австро-Венгрии. И после всего этого вы считаете себя украинским патриотом? Помилуйте! Ведь это вы в начале войны сформировали внутри австро-венгерской армии легион "украинских сечевых стрельцов". Свою цель вы хотели утвердить не убеждениями, оружием! А ваш друг, Андрей Шептицкий, был родственником одновременно и Габсбургов в Австро-Венгрии, и Гогенцоллернов в Германии. Хорош "украинец"!.. Вас обоих освободил Февраль. Вам лично разрешено было вернуться в Киев, а Шептицкому - как австрийскому подданному - в Петроград, до окончания войны. И что же делает Шептицкий в Петрограде? Уже больной слоновой болезнью, он думает не о том, как задержать развитие своей болезни или покаяться перед Богом, а снова начинает собирать... в салонах петроградской знати... приверженцев католицизма и сколачивать "Общество содействия католической вере"! Призывает к созданию "Украинской национальной рады" на Украине! Где вы уже выдавали себя киевлянам за украинца, "пострадавшего от москалей". И всё это - сейчас, во время войны! Шептицкий, соблазнивший в католицизм таких влиятельных в Петрограде людей, как старая княгиня Гагарина, юная княжна Долгорукова, и других, добивается теперь у Временного правительства, ссылаясь на болезнь и плохой климат в Петрограде, разрешения вернуться ему в Буковину. Там у него такие средства, такое имение в Карпатах, что больше, чем у австрийского монарха! Сидит, гадина, у нас в Питере... и ждёт, чтобы нас победили германцы! Вот тогда уж вы с ним посадите на шею Украины... своего "Василия Вышиваного"! И начнёте прививать всей Украине... ваш любимый... католицизм. Думаю, что не молитвами, ведь ваш друг был когда-то удалым офицером".

Терещенко не прекращал внутреннего монолога, даже усаживая гостей за стол, уставленный яствами: "Михаил Сергеевич, а ведь и вы не бедняк! И у вас есть большие собственные дома - и здесь, в Киеве, на Паньковской улице, и под Киевом. Там у вас огромная дача с землёй. Есть у вас дом и во Львове, конечно. Правда, занятый сейчас немцами. Но ничего, вы же всей душой за немцев и их порядки. Только в отличие от Шептицкого, боитесь прививать католицизм в восточной Украине. Понимаете, этого не потерпит народ, от которого... пошла вся православная Русь.

Да, вы - не курите, не пьёте, любите по-стариковски посасывать монпасье. Однако же, в секретари себе взяли не старушку, а вашу бывшую красавицу-аспирантку. Вам особенно нравится смотреть на неё, когда надевает на себя австрийский офицерский френч без погон, короткую юбку и гонведские шнурованные бутсы. В таком виде юная София Га`лечко волнует вас эротически и вы забываете, что у вас седая борода. Что вы имеете гнусную привычку: брать волосы этой бороды в рот и... жевать. За что и зовут вас мальчишки "Дед-бородоед". Забываете, что вы - мировая известность среди историков-славян, старик в пенсне со шнурком, что ваш огромный труд "История Украины" красуется в медных застёжках во многих университетах; вы забываете обо всём и готовы танцевать с этой секретаршей модный теперь "матчиш" или "кек-уок". Но вам... не придётся ни танцевать с нею, ни спать, это сделают более молодые люди, свободные от семейных уз. Неужели вы этого не понимаете? Впрочем, вы не понимаете и живой, не книжной истории, имя которой - политика. Ну, зачем вы ссоритесь с нами? Неужели вам хочется, чтобы после отделения Украины от России, вас раздавили ваши, местные, большевики? Отняли ваши дома и дачи. Не лучше ли, пока мы сами не передавим их всех - и в Питере, и на Украине - не поднимать вопроса об отделении? Сообща - мы будем сильнее и внутри страны, и на фронтах. Вот о чём нужно говорить сейчас за этим столом, после того, как выпьете и закусите".

Терещенко дал знак высокому красивому лакею, одетому в костюм запорожского казака, который только что распахивал перед гостями двери с цветными стеклами-витражами. Тот передал команду кому-то за дверью, и зал наполнился льющейся откуда-то сверху украинской музыкой.

Гости-националисты так и ахнули. Милая сердцу мелодия; посередине стола - огромный осетр, разрезанный на слезящиеся жирком ломтики. На скатерти сугробной белизны сверкали чистые тарелки, ножи, вилки, хрустальные бокалы, бутылки с винами и... родной горилкой. Манили взор изысканнейшие холодные закуски и салаты. От всей это аппетитной красоты рассаживающиеся гости, казалось, забыли друг о друге и своих обидах.

Церетели сидел за столом молча, понимая, что Керенский взял его в эту поездку просто так - как известного революционера, украшающего стол, рыцаря глубокой выдержки.

Керенский знал: социалиста Церетели уважают, как в Совете, так и в правительстве. И потому хотел, чтобы отблеск чужой славы розово падал и на него, нового диктатора России. Глядите, мол, какие люди в моём правительстве! Не старорежимные тупые хари, не толстопузые генералы, а молодёжь, красавцы!

Стараясь сгладить дурное впечатление о себе, возникшее 10 минут назад, Керенский шутил, желая привлечь внимание "хохлов" к иному Керенскому. Но Владимир Винниченко смотрел не на него: удивлялся костюму Симона Петлюры, который копировал недавнего военного министра Керенского. Такой же красный галстук и бант на груди. Такие же бельгийские жёлтые краги. И та же манера - задвигать правую руку за борт полувоенного френча. Что это? Случайное совпадение? Оба подражают Наполеону? Или один из них - скорее всего, Петлюра - подражает Керенскому? Ведь не дурак же!..

Умные внимательные глаза писателя следили то за одним героем, стриженым под рыжеватого ежа, то за другим. Владимир Кириллович даже приговаривал про себя: "Ну-ну, давайте-давайте... Посмотрим, что вы будете делать дальше?.." - Над его поэтической шевелюрой самодовольно вился папиросный голубой дымок.

Симон был голубоглазым, нервным. Сидел, опираясь на стол локтями, подпирая подбородок ладонями - бычился, силясь придать себе значительность. А может, это крепкая горилка шибанула в голову и вогнала человека в такую задумчивость? Со стороны казалось, слушает любезные тосты москалей, оживившихся от первой чарки и невиданных лакомств.

На самом деле Петлюра не слушал - переживал. Ещё недавно, в июне, украинцы радовались здесь: в церкви святой Софии шла торжественная служба в честь создания собственного правительства. Пусть временного, но своего, украинского. Симон стоял перед алтарём на коленях и плакал от счастья: сбылась вековая мечта народа. "Временным" правительство пробудет недолго, станет и постоянным, с обязательным отделением от России. А пока, спасибо тебе, Господи, и за то, что свершилось - за автономию! Серебряным звоном разливались по Киеву колокола, текли слёзы. Перед глазами возникло недавнее заседание ЦК товарищества украинских прогрессистов, в ушах звучали выкрики: "Шановни добродии! Российська импэрия - пала одночасно з ии царэм. А шо ж мы?.. Отак и будьмо сыдиты и чогось чекаты? З моря погоды... Пора ж створюваты свий, национальный уряд! Досыть житы пид россиянамы!". "Будет преступлением перед украинским народом, если мы упустим этот исторический момент!". "Российская империя - разваливается, добродии! Временное правительство князя Львова собирается провозгласить Россию республикой! То же самое надо сделать и у нас, а потом уже - отделяться". "Это верно, москали не дадут сразу отделиться!" "Ну, это мы ещё посмотрим!.. А сейчас, пока не поздно, надо немедленно заявить о себе хотя бы формально! И надо сделать это в официальном порядке! У нас, мол, тоже своя республика! А, стало быть, и своё национальное правительство".

На другой день кадетов-прогрессистов дружно поддержали и другие партии. И вот... уже и молебен: свершилось! Оказалось, достаточно твёрдой воли, настойчивости, и можно делать большие дела. России - не до Украины сейчас, хватает своих забот, этим надо лишь умело воспользоваться. И он плакал от радости: воспользовались - праздник.

А вскоре после этого молебна плакал от огорчения: состав правительства, в которое был избран и сам, оказался с перевесом партий без приставки "укр". Облапошили украинцев, падлюки, и тут! В Центральной Украинской раде сидели: русские социал-демократы меньшевики, русские эсеры, русские трудовики, польские социалисты, бундовские сионисты - все, кто угодно, только не члены украинских партий, которые представляли собою ничтожное меньшинство. В правительство прошли даже 3 попа, 2 ксёндза и 1 раввин. Как же тут было не плакать?

Потом очухались - было второе избрание Рады. Но и в новое руководство вошли такие люди, как германофил историк Грушевский, писатель Винниченко, перешедший в своих произведениях на русский язык. Только название, что украинцы, а на самом деле, кому они будут служить? В руках Винниченки теперь весь Генеральный секретариат Рады! Такой же цацой, если не больше, заделался и профессор Грушевский - стал как бы Президентом Республики. А вот Симон Петлюра, настоящий радетель нужд украинского народа - всего лишь генеральный секретарь по военным делам и, как военный министр Украины, оказался между этими двумя "пэрэвэртнямы " 6. Ладу меж ними тремя, конечно же, нет и не будет - всё время ссорились. Один - "за", другой - "против", третий - молчит, "воздержался". Вот это и заметил сразу москаль Керенский: нет у них согласия. А раз так, и ухватился за своё: ждите созыва Учредительного собрания. Он же не без глаз, собака питерская! Видит, что Грушевский почти во всём соглашается с ним, твёрдо не упирается. Вот и приходится ссориться и лезть на рога самому, в одиночку.

Да и как же не ссориться, если эта рыжая свинья требует дать ему 50 тысяч солдат-украинцев, чтобы затыкать ими российские фронты. А как дело доходит до признания Украины самостоятельным государством, так ни в какую, чёрта ему в печёнку! Что же после этого остаётся? Одно: или - или. Пусть выбирает, хам. Но вот чем же его прижать, заставить задуматься тоже. На Украине, мол, началась самовольная украинизация школ - народ не стал дожидаться разрешения Петрограда. Церковь - также готовится провозгласить автокефалию. Это - наши главные аргументы, на них и следует нажимать. Начинается, мол, "медовый месяц украинства", не захотите с этим считаться, не пойдёте на уступки, потеряете потом больше...

"Дед-бородоед" сидел всё ещё напряжённым, привычно ероша и покусывая лезшие в рот волосы. Поблескивая золочёным переносьем на пенсне, ждал, что будет дальше. Готовил себя к тому, что если Керенский заведёт свою шарманку насчёт классов, то он ему прямо врежет: никакого "классового чувства" у людей нет, то ваши социалистические побрехеньки, добродию. Как нет и "классового сознания" - эта штука тоже надуманная. И вообще классовую борьбу выдумал немецкий еврей Карл Маркс, который никогда не бывал нигде, кроме редакций и кабинетов. Людьми правят любовь, голод и национальные чувства. Так что даже одно лишь половое влечение важнее всех ваших социалистических выдумок о классах! От.

Закусывая, думал и Керенский, но вовсе о другом - о Михаиле Терещенке: "Красиво живёт, ровесничек! Это же надо, отгрохать такой дворец - лучше царского! Одних больших залов - более 20-ти! Да картин в них - шедевров! - на миллионы. И есть ещё в Киеве 3 дворца. А какой купил себе в Петрограде!.. А под Полтавой... Вот вам и "мужик", провинциал... Всю Украину может купить с потрохами! Разъезжает по Лондонам, Парижам... Есть после этого хоть какая-то справедливость на свете?.." Керенский завидовал Терещенке остро, до боли в душе, хотя и мнил себя уже первым человеком в России, которого-де мелочью не смутишь, крупным рублём от славы не оттолкнёшь.

"За что, за какие способности ему всё это?.. - продолжал он думать с обидой. - Выходит, что это он - самый независимый в России человек? Может и политическую славу себе купить, если захочет..." - Тут же с удивлением вспомнил, что где-то читал об индийских йогах с их странной философией: полное равнодушие не только к богатству, но и к авторству в музыке, медицине, литературе. Даже не оставили своих имён на трудах. Не мог поверить, что умный и образованный человек способен так относиться к жизни и её благам. Зачем-де иметь слишком много, если для счастья достаточно хорошего самочувствия и ничем не потревоженной совести. Жить, зная, что ежедневно совершаешь добро, этого, мол, человеку вполне достаточно. А если ещё есть умный собеседник - совсем хорошо.

Неожиданно представил себе Лизу, на которой хотел жениться. "Это - не холодная Ольга: прожил с ней столько лет и всё время искал женщин на стороне. От Лизы с её красотой и страстью уже не потянет на других! Но разве она равнодушна к богатству и славе? Разве ей безразлично, за кого выходить, если даже и любит? Жить в Зимнем дворце - или в шалаше?"

Тут же вдруг вспомнил и умную собеседницу Зинаиду Гиппиус, "старуху", сумевшую затащить его в свою постель, и почувствовал стыд: "Двуполая стерва!"

"Как только приеду, первым же делом - венчанье с Лизой! - приказал он себе. - А тогда уже займусь подготовкой речи на Государственном совещании. Всё некогда, а экспромт - может и не получиться. Не позорить же себя перед собственным государством и всем миром..."

В столовую вошли рослый подросток и грудастая девица в прическе "Буби-копф". Мальчишка обратился к Терещенке по-английски:

- Папа, можно я покажу ей нашу картинную галерею?

- Хорошо, но смотри, чтобы не трогала руками! - тоже по-английски ответил отец. И рассматривая бёдра девицы, её короткую модную стрижку с взбитым чубчиком над розовым лбом, с удивлением подумал: "Неужели он уже спит с ней, стервец? Ведь только 15 лет..." Вслух же сказал, обращаясь ко всем по-русски:

- А не сыграть ли нам, господа, в шмендефер? Сейчас в него играют все офицеры. Ставка - 100 рублей. Стук - на трёх сотнях. Можно выиграть солидный куш...

Грушевский усмехнулся:

- Вам ли, шановный Мыхайлэ Ивановычу, потрибни таки куши?! - Как историк он уже выяснил происхождение Терещенки. Думал, может, из родовитого дворянского корня? Ничего подобного - из обыкновенных крестьян. Прадед служил в армии и был унтером лохвицкого полка, по фамилии Терешок. Но с тех пор Терешки разбогатели на винокурении и разрослись в разные стороны. Родные Лохвицы забыты, "Терешки" стали гулять по Европе. "Нужен ему этот шмендефер, как собаке 5-я нога!"

Вверху, на антресолях, грянул оркестр: "Ще нэ вмэрла Украйина" - гимн Центральной Рады, которая находилась отсюда недалеко, на Владимирской, 57. Гости и хозяин встали. Керенский, ожидая конца церемонии, провёл параллель с "Еще Польска нэ сгинэла", возмущаясь в душе приверженностью окраин России к самовосхвалению и мелочной горделивости. "Подумаешь, не "сгинула", "не померла"! Тоже мне гимны, называются!" - думал он с высокомерным презрением, забывая, что Россия славила в своём гимне не родину, как у поляков и украинцев, а царя: "Боже, царя храни!" У новой же России ещё и гимна не было, но об этом он не подумал, занимая себя всякой ерундой. Только вот теперь...

Гимн оборвался так же неожиданно, как и начался. Все опять сели, остался стоять лишь Терещенко, поднявший рюмку, чтобы перейти к делу, ради которого приехали. "Надо им пообещать что-то более конкретное и вырвать у них помощь для фронта..."

Дальнейшее происходило с бо`льшим согласием, нежели в кабинете хозяина, где недавно сидели и вели переговоры на "сухую". Здесь же в конце концов приемлемый компромисс был найден. "Самостийники" пообещали военную помощь и поддержку в борьбе против Ленина и его большевиков, а "москали" - разрешили сформировать ещё 2 национальные дивизии на Украине и согласились увезти с собою в Петроград для обсуждения в Учредительном собрании просьбу Центральной Украинской рады, изложенную на бумаге.

Прощаясь с Керенским, растроганные "хохлы" услужливо улыбались:

- Нэ забудэмо вам цього, батько Александрэ Фэдоровычу! Будэмо завжды стояты за вас - надийтэся, як на сэбэ! - А в душе усмехались.

Да и Керенский знал цену таким обещаниям. Но... лучше худой мир, чем добрая ссора. Ладно, там видно будет... В Петроград он решил возвращаться не на поезде, а лететь на большом французском самолёте. Не хотелось опаздывать на собственное венчанье, назначенное на 1-е августа в мало приметной церквушке Царского Села, чтобы избежать нежелательных свидетелей и столичных пересудов потом.

Из-за грозовых облаков французский лётчик Луи Бержак посадил свой биплан не в Петрограде, а в Гатчине. В полёте, правда, месье Керенски хватался за поручни кресла и дикими глазами рассматривал лямки ранцевого парашюта КР-1, которыми их снабдили русские инструкторы ещё в Киеве, объяснившие, как пользоваться во время прыжка вытяжным красным кольцом. Но вряд ли глава русского правительства понимал от страха, что происходит и где находится это кольцо, хотя оно и было красного цвета. Гроза, встретившая их после Двинска, швыряла биплан, как тряпку, в кабине стало темно, сверкали молнии, и казалось, что самолёт разлетится в воздухе на мелкие части. Но опытный Луи вынырнул из облаков вниз и пошёл над самыми лесами. Там, правда, швыряло тоже, но не с такой силой. Кстати, во время перелёта он дважды сажал машину для дозаправок горючим, но погода была там нормальной, и всё обошлось. А вот перед Гатчиной попали в дождь, видимость почти исчезла, и для расчёта на посадку, чтобы увидеть землю, пришлось закладывать такие глубокие виражи, что всех трёх пассажиров от этого стошнило.

Добираться к себе домой, в Петроград, министры пересели в мотор, и больше их Луи Бержак не видел. Однако из французских газет пилот вскоре узнал: русский министр-президент обвенчался с оперной певицей Елизаветой Ивановной Качаловой, урожденной Тиме. Ещё он обратил внимание на то, что германские войска готовятся к мощному наступлению на Северном и Западном русских фронтах, и глава русского правительства занят вывозом исторических ценностей из бывших царских дворцов в Нижний Новгород. Получалось, что русское правительство уже не надеялось сохранить за собою столицу...
3

Адмирал Колчак, ожидавший в Петрограде решения своей участи, тоже читал иностранные газеты. Но ещё с бо`льшим вниманием прочитывал российские. Поэтому сразу понял, почему президент-"гимназист" не торопится с его назначением: "Растягивает себе последнее наслаждение. Ладно, пусть тешится. А я тем временем схожу к людям поумнее. Да и переселюсь-ка из дорогого номера куда-нибудь подешевле..."

В тот же день и переселился, сняв отдельную комнату в частной квартире интеллигентной на вид старушки, давшей объявление: "Сдаю комнату для одинокого мужчины пожилого возраста в доме на 1-й линии Васильевского острова. Тел. 28-31, спрашивать Евдокию Алексеевну". Хозяйка квартиры не очень понравилась Александру Васильевичу и удивлением, и расспросами: почему это он, адмирал, и?.. Но то, что в квартире был телефон, а дом Евдокии Алексеевны находился недалеко от Адмиралтейства и Генерального штаба, его устраивало.

Делать было нечего, он перечитал ещё раз письмо Анны Васильевны, полное любви и скорби. Отец Аннушки был обречён, рак лёгкого - дело безнадёжное, требующее к тому же неотлучного дежурства возле больного. Отвечать ей на такое тоже было нелегко, и он просидел над письмом долго. Потом отнёс его на почту и, предварительно созвонившись, направился к генералу Алексееву. Что газеты?.. Лишь у Михаила Васильевича, консультанта генштаба, можно узнать истинное положение на фронтах: действительно ли Россия проигрывает войну под началом этого "гимназиста" или всё преувеличено? Почему кругом столько воплей о спасении России? В 16-м году, когда Алексеев сильно разболелся зимой и приехал в Севастополь подлечиться, а заодно и отдохнуть от переживаний и страхов, в которые его втягивали столичные заговорщики, Александр Васильевич, навещавший генерала в госпитале довольно часто, как-то незаметно сошёлся с ним до откровенностей, и надеялся, что старик опять будет с ним откровенен.

Михаил Васильевич жил в доме, который, чтобы штабистам было удобно ходить на работу, был построен рядом с Генеральным штабом. Но теперь генерал редко там появлялся - не звали; большую часть времени проводил дома. Так было и в этот день. Заслышав звонок, он пошёл открывать сам. Одетый по-домашнему, с дымчатым котёнком на руках, радушно улыбаясь, он протянул руку и пригласил в кабинет.

- Здесь нам будет удобнее, - пояснил он, - без моих женщин. А понадобится чай, так подадут сюда. Ну, садитесь, рассказывайте... Где были, с кем встречались, что слыхали интересного?

- Да интересного-то - ничего пока. К сожалению... - начал жаловаться Александр Васильевич. - Приходил ко мне Павел Николаевич Милюков. Приглашал посетить "Республиканский центр", организованный петроградскими офицерами. Я сказал, что ни революцию, ни её республиканских целей - не разделяю. Но он мне на это: "Республиканский" - это, мол, для камуфляжа от властей. А на самом деле - там собираются не республиканцы, а, скорее, наоборот. Ну, я и пошёл...

- Не понравилось? - насторожился Алексеев, поглаживая котёнка.

- Да как вам и сказать, не знаю. Из интересных людей, с которыми познакомил меня генерал Ромейко-Гурко, был, пожалуй, только думец Шульгин. Он ездил в Псков к императору за отречением. Остальные - вообще не понравились. Какой-то подполковник Муравьёв, например, похож на выпущенного из псих-больницы шизофреника, а не на офицера. Кричал там, что Керенский всех обманет; что он его хорошо знает. Про себя - что состоит в партии эсеров.

- Ну, а Гурко?..

- Тоже вёл себя крайне грубо, невыдержанно. Показался даже неумным человеком...

- Это у него, вероятно, с обиды, что уволили с поста командующего фронтом. Стал выпивать, говорят.

- Всякую осторожность теряет, когда высказывается о правительстве.

- Да, - согласился Алексеев, - есть у него эта "геройская" черта. Кавалер всех степеней, сын прославленного фельдмаршала! Ему-де позволительно всё. А о том, что и другим навредить может, об этом - не думает! Да и отец давно помер... некому заступиться; царя уже тоже нет!

- Так и сам ведь не молод! - воскликнул Александр Васильевич. - Старик... должен понимать, что себя лишь позорит такими пьяными протестами. Очень неосторожен...

- А может, не очень умён?

- Пожалуй, что и так. Нёс на корки всех подряд, без разбора.

- Ну, а Милюков что? Как он вам?..

- Звал в диктаторы России. Несерьёзно как-то...

- У этого всякая чушь - от восторженности! Патриот... Однако, осторожен и - не проболтается.

- Я почему-то не воспринял его. Мне импонируют люди дела, а не восторженность и слова о патриотизме. Жизнь - не театральная сцена! Но самое удивительное, что и знаменитый Плеханов произвёл на меня такое же впечатление.

- А что он, собственно, представляет собою? Мне лишь известно, что это заслуженный революционер и философ, в прошлом - народник.

- А в настоящем - он, скорее, актёр. Правда, остроумен, умеет высмеивать правительство, хлещет латинскими изречениями, но - ни одного конкретного предложения о том, что нужно сейчас делать, я от него не слыхал.

- Наверное, поэтому его и не зовут никуда? Ни думцы, ни партии. Так что же он всё-таки представляет собою, как, по-вашему?

- Какая-то странная смесь: ума - и позы. Кажущегося величия и - самомнения. А сквозь всё это - проглядывают полное незнание нашей жизни и его личная никчемность здесь. И... ещё эта женщина возле него: точно такая же!

- Вы что, ездили к нему в Красное село, на дом?

- Нет, заходил в редакцию его "Речи". А эта Любовь Исааковна Аксельрод, как он её представил мне, помогает ему редактировать материалы.

- И чем же она вам не понравилась?

- Немолодая, а... молодится. Не умная, а хочет казаться умной. Жизни, чувствуется, тоже не знает, но язык подвешен так, что не остановить. У неё вообще всё книжное, фальшивое. Даже улыбка, намазанная внешность. А самое неприятное в ней - без конца перебивает всех. Любит, чтобы слушали только её. И... какая-то неряшливая. Не выношу женщин, которые не следят за собой! У меня матросы чище...

- Как же её терпит Плеханов?

- Чувствуется, что она неприятна и ему - всё время морщился. А свои статьи она подписывает совершенно идиотским псевдонимом: "Ортодокс"!

Алексеев рассмеялся:

- Действительно, саморазоблачающий псевдоним.

- Да она вся - из сплошных претензий на какую-то оригинальность, многозначительность!

- Это - еврейская черта. Ладно, Бог с ней, сами-то - как? Не голодаете?..

- Да разве мои затруднения в этом? В Арктике мне приходилось и голодать по-настоящему, с риском для жизни, и ночевать на снегу, под открытым небом. А тут - все мои беды от Керенского! До сих пор не могу понять: как такой никчемный человек сумел прийти у нас к верховной власти? Почему все молчат?

Алексеев вздохнул:

- А когда в России было по-другому? Мы же говорили с вами об этом, когда я лечился в Севастополе. Потому и молчат. На власть могут замахнуться только офицеры. Но за ними - вспомните декабристов! - народ не пойдёт.

- Декабристы - были почти все масонами. Потому и поднялись. Потому и народ за ними не пошёл.

- Сейчас другие времена. Хотя Гучков и масон.

- Но вы же сами боялись тогда идти за ним!

- Да, боялся подвоха. А теперь - точно знаю: Гучков патриот. Среди масонов - это я тоже знаю - есть и порядочные люди. Они, насколько мне известно, и сейчас не сидят, сложа руки. За ними - готовы следовать и наши генералы, и некоторые министры... Опасны не просто масоны, а жидо-масонские ложи, когда в руководстве масонством появляются евреи.

- Но почему все заговоры, все мятежи начинались в России с масонов?

- Наверное, потому, что масонов всегда готово поддерживать европейское масонство. А это - деньги, оружие.

- Предательство... - продолжил крамольную мысль Колчак.

- Да, предательство - тоже, - согласился старик, снова вздохнув. - Только ведь потом... когда дурак будет свергнут, можно и не предавать...

- Что вы хотите этим сказать?

- Когда нет выбора, можно воспользоваться и деньгами иностранцев. Так что не вся Россия наложила себе в штаны и сидит нюхает.

- А конкретнее вы можете что-либо сказать? Кто, по-вашему, не наложил?

- Зачем вам?..

- Пойду предлагать и я свои услуги. Вроде бы - не трус.

- Помните, когда я, в 16-м году, был у вас... Тогда ведь тоже затевался заговор, чтобы убрать царя от власти. Так вот, я полагаю, всё те же лица... затевают и теперь.

- Но вы же тогда... - Александр Васильевич сделал невольную паузу, чтобы не обидеть уважаемого им генерала каким-либо неосторожным словом. Договорил: - Не одобрили их плана.

- Да, не одобрил. Но не потому, что мне нравилась царская власть. Я-то... знал её получше вас, изнутри. А потому, что в то время нельзя было этого делать! Этим воспользовались бы германцы. Да и план Гучкова мне казался наивным.

- А теперь?..

- Теперь - Германия всё равно вот-вот перейдёт в наступление. Об этом я осведомлён точно! - Старик опустил котёнка на стол и, бормоча: "Погоди-ка, Пушок, дай мне показать гостю одну штуку...", сорвал тёмный матерчатый полог с аппарата Юза, стоявшего у него на столе и подключённого чёрным электрическим шнуром в специальную розетку в стене за столом. - Вот, полюбуйтесь!.. Когда я был ещё начальником штаба Ставки и приезжал иногда в Петроград, домой, то, чтобы в случае какого-либо экстренного сообщения не бегать за мною из Генштаба сюда, да ещё, может быть, и ночью, мне установили в кабинете эту штуку. Так что я... и по сей день связан и со Ставкой, и с любым фронтом. А потому и знаю от генерала Радко-Дмитриева, что немцы готовят мощное наступление на Ригу и на Петроград со стороны Балтийского моря.

- Понятно, - кивнул Александр Васильевич. И в продолжение разговора напомнил: - Так что же из всего этого следует?..

- Следует то, что если власть Временного правительства неожиданно прекратится...

- Для кого неожиданно?

Алексеев усмехнулся:

- Для Временного, разумеется. То для России - это будет лишь облегчением.

Теперь улыбнулся от радости и Александр Васильевич:

- И потому вы на этот раз "неожиданность" одобряете? Я правильно вас понял?

- Правильно. - Алексеев накрыл аппарат и добавил: - Причём, всеми моими возможностями и силами я буду содействовать тому, чтобы это произошло... поскорее!

- А как же быть мне?.. Я хочу тоже.

- Тогда... - Алексеев внимательно посмотрел адмиралу в глаза, - наведайтесь к Александру Ивановичу Гучкову. Скажите ему, что направил вас к нему... я.

- Вот за это спасибо, Михал Васильич! За доверие. А ещё один вопрос можно?

- Задавайте. - Старик опять сел и взял на руки Пушка.

- Заговор Гучкова опять только против одного мышиного царя... Керенского? Или - масштабнее?

- Не такой уж он и "мышиный". Вокруг него - не мыши, а солдаты, матросы. Да и рабочие могут подняться на защиту "своего, революционного, правительства". Поэтому - масштабнее, голубчик! Это вы правильно сказали: надо - масштабнее. Должен быть не дворцовый заговор, а мятеж фронтовиков! Офицеры тоже создали уже свои, "офицерские организации", чтобы защитить себя от бедлама, наделанного Февралём.

- Ну, и какова же программа наших действий?

- Все подробности узнавайте у Гучкова. А цель - свержение Временного правительства и... установление нового, постоянного, так сказать. Из умных и дееспособных людей.

- Но осуществимо ли это?

- Другой силы, кроме военной, по-моему, нет, - спокойно заметил Алексеев.

- Я понимаю, - согласился Александр Васильевич. - Однако для исполнения такого плана нужны не только отчаянные, но и умные вожаки. Генералы, владеющие реальной властью, а не Гучков, я или вы.

- Вот и оставайтесь в России. На кой вам ляд эта Америка?

- Разве я - против? Но Керенский, хотя и затягивает дело с моим назначением, я уверен - в России меня не оставит! А не подчиниться ему, это в военное время - расстрел. Выходы в отставку запрещены теперь указом.

- Боюсь, что так, - согласился Алексеев. - Но главковерх, я знаю - уже с нами. А это, согласитесь, самая важная сейчас фигура, обладающая реальной военной силой. Туповат, правда, но с ним - я осведомлён об этом тоже - есть и умные генералы: Деникин, Эрдели, Крымов. Видимо, поддержат и Эверт, Клембовский. А здесь, в Петрограде, и я попробую организовать поддержку через "Республиканский центр". Так что шансы на успех всё же имеются. Эх, если бы в Ставке был я сам!.. Ну, да ничего, связь у меня с операцией - всё-таки есть... - генерал кивнул на аппарат Юза.

- Выходит, дело зашло уже в стадию практического осуществления, что ли? - напрямую спросил Александр Васильевич.

- Потому так открыто и приглашаю вас в свою компанию! - старик улыбнулся.

Александр Васильевич просиял:

- Если останусь в России, можете рассчитывать на меня вне всяких сомнений! Я убеждён: Временное правительство погубит Россию! И в первую очередь - её офицерский корпус.

- Ну, что же, вашу руку тогда, господин адмирал! - просиял и старик. И по-дружески протягивая ладонь, добавил: - Выпьем по рюмочке, что ли? Мне хотя и нельзя, но ради святого дела - готов, и с удовольствием выпью.

За рюмкой (к выпивке всё у старика в кабинете нашлось) разговор пошёл совершенно доверительный. Написав на маленьком листе, оторванном от настольного календаря, номер телефона и адрес Гучкова, Алексеев посоветовал:

- Зайдите к Александру Ивановичу непременно! Он - связан с Терещенкой, другими денежными тузами России, которым надоели и Советы, и само Временное правительство. Возможно, Терещенко сможет повлиять как-то на Керенского, и тот даст вам Балтийский флот, как планировалось ещё в апреле.

- Не верю я в это. Керенский ненавидит меня и постарается только в одном направлении - избавиться.

- А ведь они, насколько мне известно, хотят переманить на свою сторону и самого Керенского! Тогда мятеж пройдёт, как по маслу, без сучков и зазоринок. И Россия будет спасена за один день!

Александр Васильевич похолодел:

- Да вы что-о?!. С ума, что ли, сошли?! Керенский - это же проститутка! Он продаст всех и глазом не моргнёт!

- Вот об этом - а я тоже так считаю! - вы и скажите Гучкову. Чтобы не думал, что один только я против Керенского. О нём я вам скажу народной пословицей: рожа у него - без совести, а душа - всегда к чину тянется! Такова его сущность.

На этом и порешили, расходясь. А что делать потом, весна, мол, покажет: кто, где и что наделал... Снег растает, будет видно.

На другой день, не зная, что за квартирой бывшего военного министра уже следит военная контрразведка, Александр Васильевич отправился к Гучкову.

После прочтения записки от Алексеева Гучков встретил адмирала с радостью тоже, так как не подозревал ещё о слежке. Щуря левый глаз, привычно бодрился:

- Да знаем мы, знаем, что Керенский трус. Но Терещенко знает точнее: адвокатишка боится сейчас опасности, исходящей от Петроградского Совета и его исполкома. А ещё больше - большевиков. Поэтому на союз с нами пойдёт охотно! Советы уже готовы к захвату власти и с каждым днём большевизируются. Они вышибут стул из-под его задницы сразу же, как только...

- А мы, стало быть, нет? Оставим его у власти?

- Нет, мы ему эту власть... лишь пообещаем.

- А как быть потом? С офицерской честью?.. Я свою марать такими обещаниями не собираюсь.

- Это - политика, Александр Васильевич, в ней - места чести не бывает. Да и не вы будете обещать...

- Всё равно, мне это неприятно.

- Не будем лукавить, господин адмирал: мы - тоже люди. А люди, как известно из Библии - грешники. Все. Можно и вообще не выполнить обещаний. Разве сам Керенский выполнял свои? В крайнем случае, дадим ему - чтобы ваша совесть была чиста - пост министра юстиции. Там он будет даже на месте.

- Керенский - мразь! А вы... готовы ему вручить правосудие.

Гучков поморщился:

- Я не признаю кодексов детской романтики. И не собираюсь ему что-либо вручать.

- Ладно, - примирительно произнёс Александр Васильевич, - не будем делить сейчас шкуру не убитого нами медведя. А может - хорька? Хотелось бы узнать от вас о планах военных...

- Ничего, Алексан Васильич, ничего... - смягчился и Гучков, - мы ещё очистимся от дерьма, когда посадим в него этого скачущего воробышка! Он - раньше-то и не был заметен в Думе. А теперь - будто куда-то летит всё время: голова - вниз, а крылышки - трепещут, расправлены. Сокол, готовый напасть на цыплят! А встретит настоящего сокола - опять воробей. Эх, жаль, не успел я поставить вас в мае на Балтийский флот! - перескочил Гучков на другое. - Были бы вы и к сыну поближе, да и к нам!

- Моя жена собирается ехать в Иркутск. Значит, увезёт и сына с собой.

- Это зачем же она в такую глухомань?

- Там у неё богатая родня. А в Петрограде никого.

- Та-ак, понятно, - промычал Гучков и перешёл к деловой части визита - принялся рассказывать, кто и где у него "свои люди":

- Ну, во-первых, Терещенко, Родзянко, Путилов, Рябушинский - это миллионеры, недовольные советами, большевиками и всем, что происходит теперь в Петрограде и в России. А деньги - в любом деле главная сила. Другая, и не менее важная, сила - это армия. Тут у нас - генералы Алексеев, Корнилов, Деникин, Крымов, командующие фронтами. А вот Балтийский флот мы прошляпили. Там командует сейчас, как вы знаете, адмирал Максимов. Человек он порядочный, но... над ним стоит его прямой начальник Керенский, и этим всё сказано.

- В Адмиралтействе говорят, Керенский хочет сделать морским министром каперанга Дудорова. Но это, я полагаю, лишь осложнит обстановку. Дудоров - моряк, однако за чин адмирала будет служить Керенскому верой и правдой.

- Да ведь он и так у него служит: правая рука при Генштабе. Ну, да ладно, его флот всё равно по Неве не пройдёт в Петроград: у нас есть и средство, и даже исполнители... Главное в настоящий момент это склонить к решительным действиям Корнилова. Диктатура Керенского развалится, словно картонная игрушка, если всё произойдёт, как мы наметили. Киевлянин Шульгин, с которым я к царю ездил за отречением, говорит, что и в Киеве всё уже готово к перевороту: оттуда - не пройдёт на помощь Временному правительству ни один эшелон! С Северного фронта - тоже. Савинков - уже за нас. Говорит, что и Керенский готов предать своё правительство, но дело это пока ещё не слаженное... Посмотрим.

- Тянет он что-то с моим назначением. Надоело ждать!

- Ничего, осталось уже недолго. Всё решится скоро в Москве, куда соберутся генералы на Государственное совещание. Там уж договоримся с ними окончательно! Потерпите, и будьте готовы действовать.

- Во мне можете не сомневаться, - пообещал Колчак, прощаясь. А сам думал, выйдя из дома Гучкова и поглядывая на погромыхивающее грозой небо: "Как странно решается всегда судьба России - на квартирах столичных претендентов на власть. Но при чём же здесь русский народ, ради которого якобы всё это делается?"

На душе стало бесконечно одиноко и грустно, как когда-то на льдине, заливаемой штормом. Чувствовал себя беспомощной, никому ненужной, мышью и тогда, и теперь. Что с того, что адмирал?.. Каменные дома вокруг, каменные дворы, похожие на колодцы, каменные улицы, каменное бездушие везде - в застывших памятниках, кариатидах, поддерживающих крыши домов, в чиновниках. Никто никому не нужен, нигде!..

На глаза попалась бездомная худая собака, уходившая со двора, не найдя ни съедобной косточки, ни корочки хлеба. Оглянулась, посмотрела несчастными глазами и пошла в свою одинокую собачью судьбу дальше: что делать, ни одной родной души во всём городе - куда идти, зачем?..

Захотелось в Крым - вместе с Аннушкой, на солнышко, в безлюдный рай. Но вместо Аннушки пришла жена. Откуда-то и адрес узнала, и даже то, что собирается ехать за границу. С этого, собственно, и начала разговор, когда предложил ей сесть.

- У меня к тебе просьба, Алексан Васильич... Прихвати с собою за границу и меня с Ростиком.

- Это ещё зачем?.. - изумился он. - Я не собираюсь с тобою жить...

Она властно перебила:

- Я тоже не собираюсь. Но сыну необходимо дать хорошее образование. Ведь ты никогда не занимался им: вечно отсутствовал... Так помоги хотя бы теперь! Договорись с английским посольством о переводе моего капитала из российского банка в английский. Из Англии мы уедем в Париж, и пусть поступит потом в Сорбонну. Будет знать иностранные языки...

- А разве в Петрограде... плохой университет?

- Все говорят, что Петроград будет сдан немцам. И вообще войну проигрываем... Самое время уехать сейчас из России: от всего этого бедлама!

- Как крысы, что ли, с тонущего корабля?!

- Не надо красивых слов! Ответь: поможешь выехать или нет? Я тебя... никогда ни о чём не просила. Прошу в первый и последний раз...

- Хорошо, - согласился он. - Как только решится вопрос с моей командировкой, я позвоню тебе заранее и всё сделаю, как ты просишь.

- Спасибо. - Жена поднялась. - До свиданья...

Она ушла, а он опять остался один и почему-то в ужасе думал: "Петроград - злодейское место, злодей его и придумал здесь строить. Да ещё и война кругом, и не будет ей конца на Земле. А люди веками ждут другого..."

"На-ро-од", "на-род"! Враньё это всё, никому он не нужен, народ. Софья это поняла лучше меня. Власть нужна отдельным людям, но они же и разрушают государственность, спеша захватить эту власть. А без государственности, твёрдых законов, без уверенности в своём будущем не может быть и честных граждан. А без честных граждан - это уже не государство. Орда какая-то... Но почему побеждают керенские? Вот загадка для здравого смысла!.."
4

Женившись на любимой женщине и поселив её в Зимнем дворце, Керенский даже днём прибегал к ней 2-3 раза из своего кабинета, благо от спальни его отделял всего лишь этаж. Новая жена, изголодавшаяся, как и он, по любви и близостям, отдавалась ему с такой страстью, что он почувствовал в своём организме громадный приток свежих сил и энергии. Всё казалось теперь достижимым, невозможное - возможным. И, наконец, в один из таких счастливых моментов пробега по историческим коридорам Зимнего из царской спальни к себе в кабинет ему явилась радостная мысль, что и само государство можно объединить наподобие дружной семьи во всеобщее взаимопонимание и согласие. Тогда и в государственный организм могуче вольётся огромная энергия и желание жить и сотрудничать как-то по-новому...

Как - он ещё не знал, но, вспомнив об идее устроить Государственное совещание в Москве с целью объединения всех общественных сил, тут же решил набросать по этому поводу пламенную речь, чтобы затем от слов перейти к делу. Примерно через час такая речь была готова и чуть ли не дымилась на его столе вместе с окурком, торчавшим из пепельницы.

С присущей Александру Фёдоровичу энергией и разраставшимся в душе нетерпением, ощущая себя крупным государственным деятелем и одновременно художником патетического слова, он произнёс эту речь на очередном заседании ЦИКа в Белом зале Таврического дворца. Возбуждаясь от присутствия высокопоставленных слушателей и представляя перед собою и восхищённую жену среди них, он, поставленным голосом императора, с паузами, начал вещать на весь мир (благо присутствовали и корреспонденты от этого мира) о своём плане:

- От имени Временного правительства... я... заявляю: что оно... верит в разум и совесть русского народа. Эту веру... дают мне... последние дни. Когда ЦИК... нашёл в себе достаточно мужества... чтобы решительно... раз и навсегда... устранить ту опасность... которая гнездилась... в органах... самой демократии. ЦИК... должен оказать теперь... полную поддержку власти! Только решительным уничтожением... элементов, преследующих свои групповые интересы... и ставящих эти интересы... выше блага всей России... может быть укреплено российское государство. Я... прошу... отмежеваться от тех... кто своей деятельностью поддерживает... контрреволюцию.

В ближайшем будущем... в Москве... будет созвано, как вы уже знаете... по моему предложению... совещание всех общественных групп и слоёв. На этом Всероссийском совещании... Временное правительство обратится с призывом... и требованием... спасения государства и революции. Я... обращаюсь в ЦИК с просьбой... чтобы он... в полном составе... прибыл на это совещание, где будут представлены также... Государственная дума... Петроградская и Московская городские думы... университеты, представители торгово-промышленного класса, всероссийские кооперативные и профессиональные союзы... и ещё другие общественные организации. С полной откровенностью... Временное правительство сообщит там... о действительном положении государства. Мы - категорически укажем... что управление государством... должно быть построено на... коалиционном принципе! Мы - полагаем... что в настоящий момент... все живые силы государства, враждебные реакции... должны объединиться... вокруг Временного правительства... послав в его состав своих представителей.

Это была пустейшая информационная речь. Но Александр Фёдорович, в общем-то, неглупый человек, почему-то считал это выступление чуть ли не тронной речью. Да и аплодисменты обыкновенной вежливости показались ему громовыми, оглушительными. И он, закрученный семейным счастьем, подготовкой к проведению объявленного им Государственного совещания в Москве, так и не нашёл времени на тщательную подготовку речи, которую должен был произнести в скором времени в Большом театре перед огромным количеством знаменитых, известных всей России, людей. Вместо этого он был занят продумыванием таких ничтожных деталей, как поиск высокого стула, на котором он будет сидеть на сцене за общим столом почётного президиума. Стул этот, по его мысли, должен быть похожим на трон; чтобы казался чуть выше остальных стульев; а его спинка чтобы увенчана была по бокам торчащими вверх пиками; и чтобы за спиною Министра-Президента стояли навытяжку 2 гвардейских офицера с аксельбантами на груди.

Короче, хлопот и забот у Александра Фёдоровича, устремлённого в высокое и важное, было много, а на речь... времени так и не хватило - он уже был на Московском вокзале, куда его привезли в сопровождении министров и генералов, которых он брал с собою на совещание.

В толпе офицеров, провожавших правительственный поезд, словно осы из гнезда, сыпались злые реплики-укусы:

- Мерзавец! Он - ещё полного генерала себе прилепит! - ужалил высокий худой полковник.

- С него станется, - вторил ему майор. - Не взял с собою ни Алексеева, подлец, ни Брусилова! Простым поездом отправил обоих...

- Зато сам - в двух вагонах покатит! Один!

- Не скажите: при нём - сразу 2 адъютанта! Ещё до его прихода вошли во второй вагон с каким-то стулом.

- И как это захотела иметь с ним дело рыжая Зинаида? Умная женщина, критик!.. - язвили в группе молодых офицеров.

- Да ей-то что?.. Вот куда смотрит её муж, Мережковский?..

- Сколько же ей лет? Ведь она - должно быть, старше Керенского, и немало!

- Ему - 36, а ей - 49!

- Ого-о! - заржали поручики.

Белобородый генерал Машковский, которого этот разговор шокировал, не выдержал:

- Г-господа офице-еры-ы!..

Офицеры, тронувшиеся к зданию вокзала, примолкли и до входа в зал ожидания не проронили больше ни слова.

Молчал в царском салон-вагоне и Керенский, закинувший ногу на ногу. Читать не хотелось, смотреть на мелькание сосен за окном - тоже. Сидел и думал...

Подумать было о чём. Столько событий, переменчивых судеб вокруг. Только что человек важничал и ходил пузом вперёд, и вот уже поджал хвост и слетел, превратившись по его милости из министра или генерала в ничто. Александр Фёдорович усмехнулся. Давно ли Гучков ездил к царю в Псков за отречением? В марте. А теперь уже и он никто, и генерал Алексеев, которого все считали незаменимым. А старичок даже не пикнул, когда ему дали под зад. Удовлетворился ролью консультанта при Генеральном штабе. Однако же, напросился на Государственное совещание. Спрашивается: зачем? Ну, кто ты такой теперь для России, для государства? Да и на Личность-то не похож - старичок-мужичок, нос картошечкой, деревенщина.

Сев за черновик "государственной" речи, Александр Фёдорович вздохнул: "Да, судьба играет людьми..." А перед мысленным взором, словно между соснами за окном, возникало то лицо Николая Второго, смирившегося с отправкой в Сибирь, то лицо его матери, изгнанной из царского дворца в Киеве - как сквозь землю провалилась, выпав из истории.

Генерал Алексеев, ехавший в простом поезде и отставший в дороге от правительственных вагонов Керенского, думал не о Государственном совещании, так как знал наперёд, что ничего, кроме демагогических речей, там не будет. Заботило другое. Ведь это он вбросил в туповатую голову главковерха Корнилова идею о государственном перевороте силами вооружённой армии. Понимая, что всё происходящее во время мятежа и после него станет для России либо счастливой, либо роковой исторической вехой, мысленно отрешаясь уже от личной судьбы (быть может, роковой тоже), генерал думал теперь о том, как ему убедить Корнилова (патриота и честного русского генерала), чтобы начинал мятеж сразу же по возвращении из Москвы. Чтобы не затянул с ним до осенних дождей, когда раскиснут дороги. Чтобы понял своим умом, что другого такого стечения обстоятельств в пользу переворота - не будет. И что, стало быть, самое время вызывать ему к себе в Ставку для секретного совещания преданных делу генералов, с которыми следует обсудить план совместных, скоординированных действий. А главное - чтобы внезапных... И чтобы не забыл прислать в Петроград штабс-капитана Сычёва, незапоминающегося в лицо, незаметного, но умного и ловкого контрразведчика - нужен будет Алексееву для живой связи на случай, если телеграфная оборвётся.

"Генералы-то - не подведут, - переживал Михаил Васильевич, видя перед собою лица Деникина, грузина Эрдели, Эверта, другие. - А вот как справишься, Лавр Георгиевич, ты сам? Начальник штаба у тебя - тоже не из способных, Лукомский. Уж вас-то я знаю обоих! Ты - уже дважды проваливал военные операции в Карпатах. На одни и те же грабли наступал, а так и не научился воевать! Патриотизма без ума - мало будет для удачной операции: надо и мозгами работать. А твой помощник - всего лишь зять бывшего военного министра-казнокрада. Ему я и штаба одной армии не доверил бы. А в Ставке у него сейчас - сразу все штабы в подчинении! Как бы не случилось беды..."

Непокорная память, словно желая ещё сильнее разбередить душу и сердце, отбросила Михаила Васильевича в злополучный Февраль. Поглядывая на мелькающие за окном вагона сосны и телеграфные столбы, он, осторожнейший из осторожных заговорщиков, дальновидный политик, мастер организации взаимодействия фронта и тыла, душа и мозг русской армии, знал и понимал работу начальника штаба верховной Ставки, как никто. А теперь, когда память подсунула ему тот нелегкий вечер в феврале, обмер от страха: справятся ли Лукомский и Корнилов, если ситуация с мятежом осложнится, и на них разом обрушится такое количество работы, которое было тогда на нём? Да ещё, не дай Бог, опередят немцы на рижском направлении! С одними железнодорожными пробками могут не справиться..."

В тот, далёкий теперь, вечер Михаил Васильевич тоже вздыхал, сидя в Ставке в своём кабинете: ждал приезда императора, который в прошлый свой приезд сместил ему пусть и бескрылого помощника, но уже освоившегося, Пустовойтенко. Вместо него царь поставил неопытного Лукомского. Правда, будучи подчинённым, Лукомский исполнял всё добросовестно, да и, на удивление, оказался порядочным человеком. Но оставлять все дела на него, как это случалось иногда при Пустовойтенке, было бы настоящим безумием. В общем, надеяться приходилось только на себя, а из-за плохих вестей с фронтов (везде еле удерживали позиции, потому император и встревожился, потому и ехал) у Михаила Васильевича разболелось сердце. Вот и вздыхал, что не на кого оставить всё, чтобы подлечиться. Ну, приедет сам царь. Так ведь с него столько же проку, как и с Лукомского... Да и кто довёл до такого положения фронты? Император. А переживал за всё это Михаил Васильевич. Читая телеграммы с фронтов, до боли зримо видел и ржание голодных лошадей, и стоны раненых, ждущих очереди на облегчение страданий. Оттого и ему было тяжело на душе. Ночь, один...

Генералы Лукомский и Борисов ушли в город ещё в 8 - пристрастились к кинематографу. Разбрелись постепенно и остальные офицеры. Работали только телеграфисты в аппаратной, принимавшие сводки с фронтов, да сидел на своём месте дежурный офицер. Начальники отделов - тоже в городе, кто пил, кто развлекался в офицерском клубе. Семейные ночевали с жёнами на квартирах, снятых у местного населения. Холостые исчезали вообще неизвестно куда, войны для них как бы и не существовало. А тут... опять эта железнодорожная карусель.

На каждый из 4-х фронтов приходило ежедневно до 3-х тысяч вагонов - с едой, снарядами, амуницией, фуражом. И столько же уходило назад. Под ружьём в России держали теперь почти 10 миллионов солдат да полтора миллиона лошадей под седлом. Чтобы лишь накормить такую прорву животов, нужно было вдвое больше вагонов. А ещё надо было подвозить свежие части, сёдла, патроны, сапоги, шинели, снаряды, вывозить раненых. С таким количеством вагонов, какое требовалось к третьему году войны, нужен был твёрдый порядок. Но его почему-то в России не было...

Штабы фронтов засыпали Ставку телеграммами: "Нечем кормить лошадей. Фуража осталось на 4 дня. Ген. Сахаров".

"В армии генерала Рагозы осталось по 10 снарядов на орудие. Ген. Эверт".

"Вместо снарядов прислали 83 вагона сена. Брусилов".

"Просили сено. Прислали молитвенники. Генерал-адъютант Рузский".

"Пришлите 5 аэропланов с летнабами для постоянной разведки. Брусилов".

"В армии генерала Леша один хирург на тысячу раненых. Ген. Эверт".

"Мостостроительный отряд вольнонаёмных в армии генерала Щербачева прошу проверить контрразведкой. Рассадник шпионства. Ген. Сахаров".

"Пришлите врачей - тиф. Николай Николаевич".

Все требовали - пришлите, пришлите, нет этого, нет другого. Генерал Ронжин, отвечающий за железнодорожные перевозки, ничего в этом не смыслил и передал всё на откуп начальнику управления железных дорог в Ставке Эрасту Петровичу Шуберскому, человеку хотя и дельному и энергичному, но который тоже не всегда мог распутать этот хаос. И всё опять валилось на голову Ставки, а это значило на его голову - генерала Алексеева. Ронжину что - у него один ответ: виноваты снабженцы и поставщики. И приходилось всё это распутывать, расхлёбывать, писать грозные приказы, отдавать под суд, даже расстреливать. Однако картина за 2 года так и не изменилась.

Михаил Васильевич знал, вагонная чехарда и неразбериха действительно выгодны поставщикам, отправляющим на фронт гнильё или нужную поставку, но с большой недостачей. Дадут взятку где-нибудь в Ржеве или в Москве начальнику станции, и поехало сено в Петроград, а патроны из-за этого в Киев. Под сурдинку же "перепутают" и картофель с сапогами. Пока начнут разбираться потом в накладных, вагоны будут простаивать, картошка и рыба - гнить, и не проверить уже, сколько их было на самом деле. А если не хватит по накладным сапог или шинелей - виноваты железнодорожники: грузы долго ходили беспризорно, их растащили там, на станциях. А на каких? С кого спрашивать в военное время? Кто виноват изначально? Попробуй, установи... Воры знали об этом тоже, и потому не боялись запутывать всё и воровать: не распутать никому. Все недостачи списывались на военную путаницу и неразбериху. Тем и заканчивалось всегда.

"Сукины сыны! - думал Михаил Васильевич. - Хоть бы каплю совести имели: ведь это же - фронт! Тут некогда проверять, кто наблудил, тут кладут за родину жизнь русские солдаты. А вы там, в тылу, отращиваете пузо, наживаясь на чужой крови и мучениях!"

Огромным было пузо и у генерала Ронжина, и тоже наводило на мысль: выросло оно от тесного общения с гражданскими ворами, выкрикивающими в ресторанах патриотические лозунги. Но - не пойман, не докажешь.

"Да ведь это - уже и не воровство, предательство! - выкрикивал Алексеев в душе. - Своё, русское!.."

Знал, добавляли горя и русские немцы. Сама императрица, получалось, поощряла их к этому. Генерал Баранов завёл на подлеца Ренненкампфа, командовавшего 1-й армией, 7 томов "Дела"! В палец толщиной каждый! Ему вменялись в вину и спекуляции на поставках, и воровство казённых денег, и взяточничество, и лихоимство. А жена императора принимает этого Павла-Георга Карловича Эдлер-фон-Ренненкампфа у себя в Царском Селе, мило разговаривает с ним целых 30 минут, и тот... уходит от неё с сияющей рожей: спасся. Куда же после этого ехать? Зато, попробуй попади на приём в Царское по какому-нибудь государственному делу сам - наплачешься...

Старые обиды наползали на Михаила Васильевича чёрными дождевыми тучами и проливали свои слезы вновь и вновь, вороша в памяти утихшую боль. Вспомнилась Галиция осенью 15-го. Сколько бессмысленных потерь! Вместо артподготовки - не было снарядов - генерал Иванов посылал вперёд живую силу: солдаты подавляли огневые позиции противника штурмом. Разве же это выход, если плохо работает военная промышленность! Австрийские снаряды рвались прямо в гуще наступающих батальонов. Вместе с землей летели вверх головы, руки, ноги. После атаки на белом снегу чернело столько трупов и раненых, что казалось, будто кто-то рассыпал на своём дворе картошку сушить, такая была густота. За несколько дней потеряли 50 тысяч жизней! Откуда взялась теперешняя острая нехватка в командном составе? Сам докладывал об этом царю прыгающими губами: "Ваше величество, мы потеряли 50 тысяч человек!!! Не было снарядов..." А натолкнулся на холодный взгляд: "Ну, что же, дорогой Михал Васильич, на войне без потерь не бывает..."

Не смысл ответа потряс. Ему эта азбучная истина была известна. Но безразличие, с каким были произнесены слова о бессмысленно загубленных жизнях - не картошка ведь! Какой плач взметнётся к небу: ста тысяч матерей и отцов! Как же император, тоже отец, не чувствует, что это такое?! У самого вот на фронте воюет сын: корнет Николай Михайлович Алексеев. Если голова Коленьки полетит кверху, словно кочан капусты, сорванный с огорода, этого же не перенести!

Царя после этого он не мог видеть и старался не встречаться с ним. Понял, жестокий, равнодушный ко всему на свете, кроме своей семьи, человек. Чудовище, которое несёт России только несчастья. Знал, Гучков готовит против него заговор. Не поддержал, потому что не верил в успех. Однако и не выдал.

Вот у Эверта недостаёт на фронте врачей; так написано в телеграмме. А виделась не телеграмма, а живая картина, поразившая под Барановичами, когда ещё там находилась Ставка великого князя Николая Николаевича. Раненых навезли туда столько, что некуда было девать. И тогда их начали складывать возле госпиталя... на траве.

- Сестрица! Христа ради... - хватал раненый солдат проходившую медсестру за ноги, не в силах подняться. - Скажи там: моченьки больше нет, огнём горю!..

- Пи-ить!.. - просили в бреду сразу десятки окровавленных людей. А где взять столько санитаров, чтобы напоить. Где найти столько хирургов, чтобы отпиливать изуродованные ноги.

Врачи работали, сам видел, как мясники в лавке. Некогда было смотреть раны, спасать руки или ноги. Спасали голову; а там уж, как Бог даст... Вёдра, какие только были, наполнялись отрезанными руками и ногами так быстро, что не успевали их выносить, выбрасывая обрубки в выгребную яму. Скоро переполнилась и яма. Тогда заставили штабных солдат копать новую...

Врачи валились с ног от усталости. Их сменяли другие, и резание мяса продолжалось. Бинтовали и накладывали повязки торопливо, не моя рук - некогда. Много раненых поумирало там, на траве, так и не дождавшись помощи - от них шёл тяжёлый трупный запах. Живые матерились, кричали, требовали. На них не обращали внимания - не осталось физических сил, не отзывалась и душа. Спасающие были измотаны и уже не воспринимали происходящего, оттаскивая в сторону умерших, поднося к "мясным" столам ещё живых, дрыгающихся. А тем, кому помощь была уже оказана, некому было прописывать лекарство: какое, кому?.. Там - дежурили всего 4 сестры (5-я сошла с ума) и успевали лишь давать питьё и еду тем, кто ещё принимал. Все ждали прихода санитарного поезда со свежими врачами и сёстрами, а пока выдавали всем одно и то же: болеутоляющее. А на раны, чтоб не гноились, приливали сквозь бинты риваноль. Разбинтовывать и перебинтовывать - не было времени.

- О-о, о-о!.. Будьте вы прокляты все! - выкрикивал молодой прапорщик, разглядывая на ноге рану, в которой появились белые черви.

Сотни солдат, потеряв надежду на милосердие и не имея сил подняться, молча, по-мужски, плакали, понимая, что умирают. У многих начиналась гангрена - люди гнили живьём. "Антонов огонь!", "Антонов огонь!" - повторяла сестра, склоняясь над ранеными и констатируя вслух своё печальное открытие. Глаза у неё были стеклянными от боли и ужаса.

И надо всем этим "мёртвым полем" летали во`роны, слыша одинаковый стон и одинаковые выкрики: "Братцы!.. Помогите же, братцы!.. Христа ради!..", "Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое..." Ни молитвы, ни "братцы" не помогали. Люди обходили территорию госпиталя стороной, чтобы не видеть, не слышать чужой боли и не чувствовать собственной вины и укоров совести. На словах все общественные деятели были патриотами, говорили о милосердии. Чтобы выглядеть красиво в глазах народа, все великие княгини (во главе с императрицей) надели на себя белые чепцы с красными крестиками и добровольно стали работать сёстрами милосердия в столичных стационарных госпиталях, в госпитале при Царском Селе, где не видели того, что творилось в прифронтовых госпиталях. Михаил Васильевич, вспоминая об этом, горестно думал: "Разве же милосердие - в чепцах?.. Нет, ваши высочества, это только игра в благородство. Император тоже вырядился в солдатскую шинель, но он - не солдат, в атаки не ходит. Ни разу не запихивал себе кишки в развороченный живот. Лучше бы и вам не надевать белых чепцов. А присылали бы вы побольше сестёр и врачей, не экономили на этом, вот что было бы истинным государственным милосердием.

Тотчас вспомнилась и скандальная история с главным военно-санитарным инспектором Евдокимовым, которую разворошил Александр Иванович Гучков. Оказалось, что Александр Яковлевич Евдокимов спал с женой арестованного военного министра Сухомлинова и платил ей за это (чтобы красавица "не нуждалась") из государственной казны. Да ещё выдал ей миллион на "оборудование первого санитарного поезда"), и принял в этот поезд (по её рекомендациям) свыше 50-ти медсестёр. А эти "сёстры" оказались проститутками, снабжёнными документами медсестёр. И были уже изгнанными ранее с фронта "за распространение заразы". Евдокимова, разумеется, сняли. Вместо него стал инспектором принц Александр Петрович Ольденбургский. Но санитарное дело в России почему-то не изменилось ни на йоту. Какое уж тут милосердие!..

Всё в тот вечер переплелось. Не успел подумать о раненых и госпиталях, как вспомнил другое. Истинное милосердие проявили французы, наделавшие для своих солдат стальных касок на головы. Военный агент России во Франции полковник Игнатьев сообщал: ранения в голову во французской армии сократились на 30%! Да ведь это и раньше было известно: даже германские каски, изготовленные из чёрной толстой кожи с шишками на верху, и те оберегали солдатские головы намного успешнее русских лихих папах. Но царь согласился на закупку лишь одного миллиона французских касок, на большее, а уж тем более на собственное их изготовление, не пошёл:

- Негоже, Михаил Васильевич, русскому солдату уподобляться изнеженным европейцам! Это произведёт на войска отрицательное впечатление... Этак наш солдат и морозы не станет потом переносить! Надевай на него, скажет, всё теплое, как на французах.

Бесполезно было возражать этому "патриоту", получившему Георгия 1-й степени за то, что стоял с сыном в 3-х верстах от фронта во время артобстрела. Вот если б он сходил хоть раз в атаку, с незащищённой каскою башкой!.. А так - что? Можно посылать солдат и в папахах...

Михаил Васильевич нащупал рукой на кителе генерал-адъютанта с 4-мя шнурами аксельбантов и стоячим воротником оба своих "Егория" и улыбнулся: "Не за присутствие в прифронтовой полосе получил! Первый - за дело, второй - за крупную тактическую разработку и план наступательной операции. Победа была достигнута малой кровью".

"Ладно, касок нет - не мы их делаем, - зло подумал он, возвращаясь к прежнему. - Ну, а где же русские печки-времянки для блиндажей? Сибирские тулупы, валенки? Где вообще снаряжение для зимы? 5 миллионов солдат сидят не в избах, а в окопах! Мороз и снег одолевают их. Вши. И вот - нет ничего: не прислали. Как же будет солдат воевать? Кто о нём должен позаботиться?"

"Поэтому солдат и не хочет больше воевать. 3 миллиона только "учтённых дезертиров", которых разыскивает по губерниям полиция! А сколько неучтённых? Списанных в погибшие. Получается, что где-то есть 4 миллиона здоровых мужиков, которые и не воюют, и не работают на войну! Прячутся в лесах и домах. И все, небось, с ружьями. В случае чего, это целая армия вооружённых бандитов! Человек, оказавшийся вне закона, готов на всё: у него нет выбора. А тут - надвигается общее недовольство в стране. Сколько солдат убежит завтра?.. В окопе жить дальше - невыносимо. Погибнешь если не от пули, так от холодных мучений. Вот они и бегут от погибели".

"Опять же, взять управление армией. У французов оно находится в руках одного штаба, которым руководил старый и умный Жоффр, а теперь - генерал Нивель. А у нас, всю войну - 2 штаба: здесь, в Ставке, и - Генеральный штаб, в Петрограде. Зачем? Для путаницы и возможности генералам оправдываться потом? Ведь до сих пор они валят ответственность за распоряжения со своего штаба на другой! Сколько раз намекал об этом равнодушному Николаю! Ну и что?.. Количество генералов плодится по-прежнему".

"А как можно обходиться на войне без настоящей контрразведки? Чем она занималась у нас раньше? Жандармы знали всю жизнь только одну работу: вылавливали русских интеллигентов и рабочих, настроенных оппозиционно к существующему строю. Ладно, дело пусть грязное, но и необходимое. Ну, а другая сторона работы, главная - где? Где борьба со шпионством? Это же позор, до чего у нас дошло! Германский шпион сидел даже в Ставке! Если бы великий князь не поставил тогда на руководство контрразведкой генерала Бонч-Бруевича - пусть интригана и выскочку, с большим самомнением, но всё же толкового армейского генерала, знающего дело - до сих пор сидел бы этот шпион Крылов в нашем штабе, с полковничьими погонами на плечах. Да что там!.. В шпионстве оказался замешанным - хотя и с бока припёка - сам военный министр! Кстати, протежировавший в своё время генералу Рузскому и его другу Бонч-Бруевичу. Враждишка-то у них обоих ко мне пошла неспроста! Унизил я их защитника Сухомлинова ещё до войны, когда он проиграл её мне на тактических картах. Сухомлинов представлял собою Россию, я - Германию. А теперь он - "германский пособник"! Куда же дальше?.."

В дверь кабинета, помнится, постучали. Оторвался от своих невесёлых дум, разрешил:

- Войдите!..

Вошёл личный адъютант, ставший тогда уже и зятем - штабс-капитан Сергей Крупин - только что женился на застенчивой и бледной Оленьке.

Сергей был другом сына, вместе учились, служили. Переведя поручика Крупина к себе в Ставку, надеялся, что потом согласится перейти в Ставку и сын. Но тот заявил прямо: "Папа, ты же сам учил меня: в мирное время офицер должен честно учиться строю, а в военное - защищать родину и показывать солдатам пример доблести и геройства! А теперь предлагаешь мне штаб?.. Чтобы все тыкали в меня пальцами и говорили за спиной: "Папенькин сын! В штабе пристроился..."? Почему ты в молодости - воевал, а не пролез в штаб?"

Что было ответить? Сам воспитал его таким. И хотя гордился в душе ответом сына, на фронт отпустил его с болью в сердце. Но с тех пор невзлюбил возле себя поручика Капниста, появившегося потом в качестве адъютанта. Граф Капнист, спасая сына от фронта, используя связи, пристроил его в штаб. Пётр Капнист оказался истеричным, Михаил Васильевич уставал от него. Слава Богу, в штабе сей гадёныш бывал редко - вечно отирался по каким-то "делам" в Петрограде, и его, грубого и наглого, замещал Сергей Крупин, влюбившийся в Оленьку. Капнист, к счастью, быстро оскандалился и уехал из Ставки совсем. Сергей же был ровным, рассудительным и стал не только своим человеком, но и близким.

Продолжал радовать и сын. Коля женился в Смоленске на дочери Немировича-Данченко - царь отпустил к нему Михаила Васильевича из Ставки на свадьбу. На свадьбе пришлось объявить и о помолвке дочери с Крупиным: дети признались ему, что уже "согрешили", нужно было срочно готовиться к новой свадьбе. Однако ребёнка дочь не родила до сих пор, хотя и жила в своём доме, купленном ей в подарок на окраине Могилёва.

- Нет и нет! - твердила Оля. - Идёт война, теперь нам не до этого. Да и охота вам становиться дедушкой и бабушкой?!. - Жена Михаила Васильевича тоже переехала на время в Могилёв и поселилась у дочери.

Он был не против того, чтобы стать дедом. Но жена, красивая и моложавая Анна Николаевна, с доводами дочери согласилась. Тем более что не было ещё внука и от сына. Кончится, мол, война, тогда другое дело...

Да, так вот в кабинет вошёл в тот вечер адъютант.

- Что, вызывают к прямому? - спросил Михаил Васильевич, отрываясь от телеграмм и устало глядя на Крупина.

- Никак нет, ваше превосходительство. Пришёл напомнить: поздно уже, опять вы заработались...

Взглянул на часы:

- Да-да, Серёжа. Сейчас одеваюсь, возьмём дежурный мотор и поедем. А может, пешочком, не возражаешь? По морозцу...

- С удовольствием, Михаил Васильич, я не устал. 2 докладных всего написал за день по вашему приказанию для верховного, больше ничего. Сдал на перепечатку.

- Спасибо, дорогой. А у меня глаза что-то режет. Всё в очках, в очках...

- Вы бы Лукомского с Борисовым хоть немного работой нагрузили: совсем без дела болтаются. А вы - перегружены.

Согласился, поднялся из-за стола и, надевая шинель, ответил:

- Борисов водит нынче дружбу с Воейковым и, стало быть, не помощник больше: что я могу ему доверить, если он ждёт лишь моей ошибки! Возьмёт, да и "поможет" её сделать. А Лукомский, хоть и порядочен, да ведь ему ничего нельзя поручить: ортодокс, и не далёкий. Лучше уж самому как-нибудь...

Они погасили в кабинете свет и вышли, спустившись по тесной деревянной лестнице вниз. Сдали ключи дежурному жандарму и через минуту были уже на свежем морозном воздухе - весь парк белел перед ними от снега.

- Михаил Васильич, а ведь многие в Бога теперь не верят, - сказал Крупин, глядя на горевшие в небе звёзды.

- А я вот - счастлив, что верю. Глубоко верю! И не в какую-то слепую, безличную судьбу. Вижу, знаю, - тоже посмотрел на звёзды в морозном небе, - что война кончится нашим поражением...

- Почему? - удивился зять. Даже замедлил шаги.

Остановился и сам. Достал спички, папиросы, и они закурили на чистом воздухе.

- Почему, говоришь? Удивлён? А ты не удивляйся. Мучает меня эта мысль уже не первый день... Офицеров у нас на фронте - не хватает. Зато раздуты во всех частях штабы и обозы. Ведь половина штабников - офицеры Генерального штаба, не знающие строя. Позабирали себе обозных лошадей, предназначенных возить снаряды, фураж, пушки. И впрягли их в собственные фаэтоны с личным барахлом, в повозки, "приобретённые" на дорогах войны...

А видел ты, как гуртовщики гонят к фронту на мясо скот? Из трёх тысяч животных - у них погибает в пути, от бескормицы, в среднем до двух тысяч голов! Представляешь, какой у них простор для жульничества в отчётах? Продал 10 бычков на сторону, и списывай на падёж!

А что делается зимой в кавалерийских дивизиях? Когда - по неделям! - не подвозят ни овса, ни сена! Коню - не скажешь: потерпи! И отдаёт казак свой хлебный паёк - лошади. Чтобы не подохла. А нас, штабников - поминает, знаешь, какими словами?..

Полковник Игнатьев отправляет нам из Франции аэропланы... через Северное море, вокруг Норвегии, аж в Архангельск! Из Архангельска - мы их ждём в Петрограде, там происходит их сборка. Но и 50-сильные моторы "Клерже", и 80-сильные "Гном и рон" - приходят почему-то без магнето. Да и сами самолёты - и "Морис Фарман", и "Вуазен" - ведь это же старьё! Уступают немецким "Таубе" во всём. А своих - не строим! Не строим ведь?.. Почему? Дирижабли - тоже покупаем у французской фирмы "Клеаман Баяр". Всё это - за валюту, золото! Знаешь, сколько мы задолжали одной только Франции?!.

- Нет, не знаю. А что, много?

- 27 миллиардов! Хорошо хоть наш пулемёт "Максим" - хорош. А то бы и говённые французские "Митральезы" пришлось покупать.

- "Льюисы" и "Гочкисы" - покупаем у англичан, - заметил Крупин.

- Всё покупаем! Своего - почти ничего нет. Даже стаканы для снарядов... везём из Франции! Никак не можем своих токарей с фронта собрать назад. А ещё меньше, чем действующих авиамоторов, у нас - пилотов. В России - до сих пор - только 2 лётные школы!

А что творится в тылу?!. Всеобщая усталость и разложение. В государственных учреждениях - снова немецкое засилье, шпионаж! На занятых нашими войсками западных территориях... коренное население относится к нам враждебно. И всё - из-за непрекращающегося мародёрства, генеральского шовинизма. Какая уж тут победа!..

- Да, понимаю вас, хотя... вы перечислили... 10-ю долю наших бед. В чём же тогда ваша вера?..

- Ты думаешь, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Ничуть! - Помнится, послушал тишину - только снег скрипит под ногами, звёзды над головой, близкий человек рядом, понимает... - и захотелось выговориться. С жаром продолжил:

- Потому - что страна должна испытать всю горечь падения! И подняться затем из него: рукой Божией помощи. Чтобы воссиять потом во всём блеске своего богатейшего народного нутра! Вот в чём моя вера.

Сказал это и застеснялся: высоко как-то получилось - восторженно. Крупин это, видимо, уловил, спросил не то чтобы насмешливо, но как-то очень живо:

- Михаил Васильич, вы... действительно верите в это... богатейшее нутро? После окопных вшей, холода, наших госпиталей.

Остановился. Увидел его умные глаза и почувствовал: парнем тоже, видно, думано-передумано по ночам, хотя и молод. Ответил:

- Я, Сережа, не мог бы жить без такой веры. Ни одной минуты! - Увидел, Крупин смотрит с участием и сочувствием. И тогда понесло самого ещё искреннее и выше: - Только вера поддерживает меня в моей роли... - Вдруг запнулся, сник от мысли, на которую налетел, как на кирпичную преграду: "Роли-то - какой? Незавидной... Снарядов - нет, пушек - не хватает, а приказы наступать... и бессмысленно погибать в этих наступлениях - издаю". - После чего быстро, почти испуганно договорил: - ... и в моём положении... Я - человек простой, жизнь низов мне знакома гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют. Знаю, низы - ропщут. Но знаю и то, что они уже так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым... "Господи, 300 лет издевательства!.." - что и я им такой же враг, как и мы все, офицеры или помещики. "Вот так вера в народное нутро!.. Господи, совсем я запутался..."

Крупин закурил ещё раз, спросил:

- А вы не допускаете мысли о благополучном выходе России из войны? С помощью союзников...

- Нет. Союзникам - вовсе не хочется нас спасать. Им - главное, спасти себя и разрушить Германию. Ты думаешь, я им верю хоть на грош? Кому из них можно верить? Италии?.. Англии?.. Франции, у которой мы в долгах по уши?.. Скорее уж - Америке, которой до нас нет никакого дела. Не-ет, батюшка. Вытерпеть всё до конца - вот наше предназначение! Вот что нам - предопределено... Если уж человек вообще имеет право говорить об этом.

Помнится, остановился, полез за портсигаром тоже.

- Армия - это наша фотография. Да оно так и должно быть. С плохо вооружённой армией можно только погибать. И вся задача командования - свести эту гибель к возможно меньшему позору. - Прикурил, наставительно поднял прокуренный палец: - Россия - кончит нынче прахом. А потом оглянётся, встанет на все свои 4 медвежьи лапы, и пойдёт ломить!...

- Кого?..

- Вот тогда... мы узнаем её, поверь мне! Поймём, какого зверя держали в клетке. - Так, помнится, разошёлся, что стал выкрикивать: - Всё, всё полетит!.. Всё будет разрушено. Самое дорогое и ценное - всё осознается вздором и тряпками!

Крупин испугался:

- Но, ваше превосходительство! Если этот процесс неотвратим, не лучше ли... уже теперь принять меры к спасению самого дорогого? К меньшему краху хотя бы... нашей культуры. Её-то... зачем же крушить?

Михаил Васильевич почувствовал: никогда с ним такого не было. Горело что-то в душе. Слова - слетали с губ резко, неудержимо; противореча с горя рассудку:

- Нет, мы - уже бессильны спасти будущее! Никакими мерами нам этого не достигнуть! Будущее - страшно. Но мы сейчас должны ждать. Когда начнёт всё валиться.

Это было приступом мазохизма, желанием сделать себе больнее, и он снова остановился на дороге. Повернулся к зятю, ища его взгляда, тыча в его сторону пальцем:

- А валиться будет бурно, стихийно! Ты только представь себе лишь сам момент демобилизации армии. Ведь это же будет такой поток дикой солдатской разнузданности, который... никто уже не остановит!

И снова погас, натолкнувшись на обиду:

- Я докладывал об этом... Несколько раз. Правда, в общих выражениях. А мне в ответ: ничего, мол, страшного не произойдёт, все, мол, будут так рады вернуться домой, что никому и в голову не придёт что-то крушить. Вот как думают на верху. А между тем, к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов - ничего! Всё износилось либо изгажено собственными руками. Завтра прибывает в Ставку царь. Но докладывать ему об этом - бесполезно. - От папиросного дыма закашлялся, замолчал.

- А почему он к вам... так не справедлив?

- С чего ты взял?

- Об этом все говорят.

- Ну и... что же говорят? Присвоил мне генерал-адъютанта. А это - высший в России чин. Есть ещё только у Иванова и у Рузского. И форма самая красивая: чёрного цвета, как у моряков.

- Говорят, что сначала - он сам пригласил вас к себе в Ставку. А потом, когда вы поссорились с императрицей, будто бы переменился к вам и он.

- Я с нею не ссорился. Это она обиделась на меня. Прошлым летом... произошёл разговор. Спрашивает в саду: что я имею против Григория Распутина? Ничего, говорю, ваше величество. Я его и не видел никогда. Она мне: но почему же тогда вы противитесь его приездам в Ставку? Ведь он поддержал бы государя. Мы ему так обязаны! Ну, и рассказывает мне, что её сын уже дважды был спасён Распутиным от смерти. Молитвами. Что я мог ей на это ответить? Сказал, что не могу допустить присутствия здесь человека, о котором армия и народ самого отрицательного мнения. Подходили как раз к дверям дома губернатора, в котором живёт царь. Так она даже не попрощалась со мной. Психанула, и в дом.

Думал, что всё, воспоследует моё смещение с поста, которым я, кстати, уже не дорожил. Но нет, обошлось как-то. Однако отношение своё ко мне император с того дня изменил. Что у него там за разговор был с нею, не знаю.

- А почему не дорожили должностью?

- А что хорошего принесла она мне? Я ведь, когда находился на должности командующего Северо-Западным фронтом, получал 30 тысяч в год. А он пригласил меня в Ставку на 10 тысяч в год. Да так и "забыл" изменить этот оклад. Раньше, при Николае Николаевиче, Ставка работала по-другому. Принимала только донесения, и не делала для фронтов никаких распоряжений - всё решали сами командующие фронтами. Работы у Ставки практически не было. Я же предложил царю, когда он стал главкомом, поломать всё это, чтобы иметь возможность координировать действия фронтов. Ненужных и праздных людей - из Ставки убрать. Всю прежнюю роскошь - тоже. И появилось у нас много работы. Особенно у меня и генкварта. Генквартом был назначен генерал Пустовойтенко; я его и не знал. Оказался порядочен, но... совершенно бездарен. Просить себе другого?.. А вдруг пришлют подлеца. Ну, и решил я: уж лучше работать за двоих, чем с каким-нибудь чинодралом и выскочкой. Пустовойтенко хоть не вмешивался в операции. Не мешал... Короче, работы у меня стало невпроворот, а царь-батюшка и не заметил этого, оставив мне прежний оклад. Сам-то он - ничего не делал. А кто не занят, тому кажется, что и другим легко.

Впрочем, я согласился на эту должность вообще бескорыстно: хотел послужить ради пользы России. Да и царь поначалу мне нравился. Своим вниманием к делам фронта, простотой и любезностью. Приглашал по очереди офицеров Ставки в свой домик на обеды, держался скромно. И верховное командование не побоялся принять на себя в такое время, когда наши армии отступали. Его отговаривали, а он - одно: "В тяжёлое время император должен быть вместе со своей армией!" Всей душой я тогда отдавался делу, чтобы остановить отступление. Ведь он - как верховный - ничего не смыслил в войне. И не скрывал этого, когда звал к себе в Ставку. То есть, надеялся на меня. Говорил, что взятием верховного командования он хочет лишь вдохнуть в народ веру в победу над врагом. Логика в этом была. Коли сам царь берет такую ответственность за проигрываемую войну, стало быть, верит в победу!

А потом-то уж, когда я пригляделся к нему и насмотрелся всего, понял: всё это - светская маска у него. И его простота, и любезность, и планы. В Ставке при нём вместо способных генералов осели пустые и холодные ко всему, как и он сам, великие князья: Михайловичи, Владимировичи. Не вылезали из нашего штаба и этот мальчишка, его двоюродный брат Дмитрий Павлович с отцом. Ну, Дмитрий - хоть устранил Распутина. Теперь - где-то в Персии... А вот великий князь Борис Владимирович... устроил себе - через свою мать - место походного атамана при царе. Отнял для себя эту должность у подлинного представителя казачества, у наказного атамана Василия Ивановича Покотило.

Личных флигель-адъютантов у царя - казалось бы, уж и не перечесть! Нет, взял к себе в прошлом году ещё одного - великого князя Георгия Владимировича. И не стало в Ставке простоты - одна видимость. Князья только вид делают, что любезны, а ведут себя надменно, порою даже заносчиво. Вон и царь: не крикнет никогда, не выйдет из себя. А так "приласкает", если не угоден, что человеку уж и не подняться. Бывало, и хорошему, нужному для России генералу, калечил судьбу.

- Кого вы имеете в виду?

- Да хотя бы генерала Шуваева. Боевой генерал был! Знал снабжение и тыл. Окончил академию Генерального штаба, состоял в ней профессором. Как честнейшего в России генерала его порекомендовали царю на пост главного интенданта. Чтобы порядок навёл, прекратил воровство. И ведь он навёл! А царь его... Эх, балда это, а не царь! Вся надежда была у нас на Шуваева, когда по нашей просьбе поставил он его военным министром! Что` Поливанов в сравнении с ним?!. Честен? Верно. Но - академичен. Армии - не знал, заводов - тоже. Вечный генштабист, теоретик. Снял его царь - потеря была небольшая. А вот когда Шуваева снял, этого ему никто не простит!.. А зачем нужно было переводить из Ставки полковника князя Кудашева? Ведь лучше его и яснее его - никто мне сводок не составлял! Особенно по нашим отношениям с Западом и о состоянии дел на западных фронтах.

- А я учился вместе с его сыном, - заметил Крупин. - Он тоже недавно женился. На Майе Кутюрье: полуфранцуженка из Москвы.

- Ну, а Кудашевы-то - наверное, из татар?

- Не знаю. По-моему, русские. А вы, Михаил Васильич, правда, что из мещан? Так Оля говорит...

- Что ж тут такого? Мы не скрываем этого. Мой дед вышел в офицеры из солдат. Отец уже дворянин, но... какой? Ни своей земли, ни имения. Работал служащим на железной дороге, жил и содержал семью на жалованье. Я у него еле кончил классическую гимназию в Твери. Дальше учиться не было средств. Пришлось поступить в Московское юнкерское училище. Закончил его в 70-м году прапорщиком, и был выпущен в 64-й Казанский пехотный полк. Вскоре, в турецкую кампанию, попал я в поход. Кончилась - 9 лет прослужил субалтерн-офицером. В 85-м году - 28 лет уже было! - дослужился только до ротного командира. В академию Генерального штаба готовился - в чине штабс-капитана. Исполнилось 30, когда поступил. В 33 закончил по первому разряду и был оставлен в должности профессора.

- Говорят, после вашего ухода из академии вас оставили в ней почётным членом её конференций.

- Не стану скрывать: ученики любили меня. Поэтому, видимо, начальство так и поступило. Я ушёл в 901-м году. А в японскую - я уж был генерал-квартирмейстером 3-й Манчжурской армии. Вот с тех пор и началось моё восхождение... Был женат уже на Анне Николавне. Коле - пошёл тогда 12-й годок, Оленька - только в школу...

Да, в 12-м году, когда появилась угроза войны с Австрией, в Сибири у нас - были устроены учения для командующих армиями и их начальников штабов. Ну, я там отличился, и было решено, в случае войны, поставить меня начальником штаба армии. А покуда - был переведён в Смоленск, на должность командира 13-го армейского корпуса. Купил там себе большой дом с усадьбой - имение, по-старому.

Потом стал начальником штаба у командующего войсками Киевского военного округа, у генерала Иванова. А Сухомлинов был уже к тому времени военным министром. На его дочери как раз и женился тогда Лукомский, мой теперешний генкварт. Сухомлинов изо всех сил двигал его в генералы. В войну возложил на него обязанности заместителя министра по мобилизации.

- Я знаю, как выдвинулся генерал Лукомский.

- Ну вот. А я - без протекций. Сам себе дорогу пробивал. Но когда генерала Жилинского... Знаешь, какая у него кличка была?

- Нет, не слыхал.

- "Жан-Жак наоборот". Философ, только - наоборот. Умеют в России клички давать, ничего не скажешь! Так вот, когда Жилинского... освободили от поста начальника Генерального штаба... все прочили меня на его место. Но Сухомлинов отказал: не знает, мол, языков. И назначили... генерала Янушкевича.

Началась война. Я так и продолжал: начальником штаба у генерала Иванова. А потом великий князь Николай Николаевич, относившийся ко мне с большим уважением, поставил меня на должность командующего Северо-Западным фронтом. Это было 17-го марта 15-го года. В августе - фронт разделили: Северный отдали Рузскому, а Западный - остался за мной. Николай Николаевич до этого часто вызывал меня к себе в Ставку, советовался. Вот тогда генерал Рузский и затеял свои интриги...

- А почему, ваше превосходительство? Я слыхал кое-что, но истины не знаю.

- Давняя у него это обида. Старше меня, и чином был выше, а самый важный фронт дали не ему, а мне. "Мужику", как считал он. Ну, сам-то он прямо не выступал: хитрый старик! Действовал через других...

Тут вот какая была механика... Полковник Бонч-Бруевич, будучи ещё профессором в академии Генерального штаба, издал "Тактику" генерала Драгомирова после его смерти. Дополнил её своими главами и издал. Вдова Драгомирова была ему признательна за это и ввела его в дом к Сухомлинову, с которым дружила семьями. С тех пор Бонч-Бруевич пошёл вверх. Рузский, зная о его связях с военным министром, взял его к себе в армию генквартом! Произвёл его в генералы, а затем и поставил начальником штаба своей армии. Ну, и потихоньку - чтобы не самому - стал натравливать его на меня. Как, впрочем, и председателя Думы Родзянку. Родзянке я написал официальное письмо: чтобы прекратил интриги. Мужик он умный, время - военное, разберётся, думаю, на чью мельницу льют воду интриги между командующими. А Бонч-Бруевич - хотя тоже не дурак - не ведая о том, что я дружен с великим князем Николаем Николаевичем, наушничал и ему на меня. И, разумеется, тоже остался с носом: великий князь предупредил меня. Обидно, что Бонч этот - как генерал - толковый и даже талантливый человек, но принужден был... к угодничеству. Отношения наши из-за этого, сам понимаешь... Он приезжал ко мне однажды и сам. Юлил. Я ведь стал начальником штаба Ставки. Но когда пошло у него наперекосяк с царём и императрицей, я уже не хотел заступаться за его честь: не рой яму другому! О потере Бонча для контрразведки и Николай Николаевич отзывался с сожалением. Он же начал налаживать эту службу как истинный патриот. Но с нашим царём разве добьёшься чего? А как человек - Михал Дмитрич дрянцо.

Как новый начальник штаба Ставки я первое время вынужден был осторожничать в боевых планах. Чтобы какой-нибудь неудачей не подорвать авторитета начинающего главкома. Это меня сковывало. Царь, правда, почти и не вмешивался ни во что. Но потом стал вдруг подозрителен ко мне. Разжигали в нём это чувство мои недруги, особенно генерал Иванов, который ещё недавно рекомендовал ему меня. Обиделся, что я не выделяю его боевых заслуг, да и ревновал уже. У него, к моему счастью, началось "состязание" с Рузским: оба претендовали на высшую должность в армии. Долго рассказывать да и не хочется смущать тебе молодую душу этими дрязгами. Честолюбцы - и на войне не способны проникнуться общим делом, а стараются навредить друг другу.

- А почему Сухомлинов - старик по сравнению с Бонч-Бруевичем - мог поддаться его наветам против вас?

- У Сухомлинова были и свои причины. Перед войной, когда решался вопрос, сможем ли мы победить Германию, он доказывал всем, что русская армия готова воевать хоть завтра! Что всё у него в ней в лучшем виде, и прочее. Ну, и Генеральный штаб предложил ему: разыграть войну на стратегических картах. Я - воевал против него за Германию. Начали мы передвигать по железным дорогам вагоны, войска с орудиями и снаряжением. Пользовались таблицами классических военных учебников: где и сколько нужно снарядов для подавления войск противника? Какой нужно иметь экономический потенциал в стране, чтобы выдержать такое напряжение в течение года? Вышло, что сил в России на всё это - не хватит. Германия же - могла выставить любых ресурсов с превосходством в 5 раз! Подсчитали и людские потери. Наступающая сторона обычно несёт их втрое больше, это закон войны. А Россия - собиралась наступать. Получалось на поверку нехорошо: Германия в такой войне побеждала. Доводы же Сухомлинова, отвечавшего как военный министр за оснащение и подготовку русской армии к войне, сводились к дешёвому аргументу: "Всё это-де - теория, а на практике - русский солдат вдвое выносливее германца!" Я ему и сказал тогда, что ссылки на Суворова в наше время: "пуля - дура, штык - молодец!" - неуместны. Прошли времена рукопашных схваток. Он обиделся. С тех пор и возникла вражда. А когда началась война, он усугубил своё положение, поставив командовать 1-й и 2-й армиями генералов Ренненкампфа и Самсонова!

- А что, Самсонов разве...

- Для этой войны не годился совершенно! Служил после Японской - губернатором в Туркестане, а не в армии. От тактики современного боя отстал. А главное - не умел управлять войсками во время боя. Что и подтвердилось в первые же военные дни.

- А я слыхал - герой, застрелился!.. Виноват, мол, в разгроме его армии - Ренненкампф, не поддержавший наступления.

- Виноват - Жилинский, командовавший фронтом! Ну, и Ренненкампф отчасти. Но основной виновник катастрофы - конечно же, Самсонов. Бросил в наступление всю свою армию полностью! Естественно, сразу потерял связь со штабами: войска ушли далеко вперёд. Немцы этим воспользовались и ударили с флангов. Смяли, отсекли от 1-й армии Ренненкампфа. А тот... не поддержал такого наступления, боясь той же участи. И поднялась всеобщая паника. К тому же штаб у Самсонова состоял из трусов и дураков. Бросили они своего командира, и тот плутал всю ночь с личным денщиком по лесу, пока и его не потерял. А тогда... что оставалось? Плен и позор? Нашёл в себе силы и поступил, как мужественный человек: застрелился. Совесть не позволила жить дальше, когда столько тысяч солдат загубил напрасно. Ну, какой из него командующий?!. В Японскую, на небольших должностях - ещё мог. Молодой был...

- Вы так говорите, словно видели всё сами...

- Полковник Терехов мне рассказывал. А ему не верить - нельзя. Один из немногих...

- Но как можно было наступать сразу двумя армиями? Ведь мы же не были к этому готовы! Ведь об этом предупреждали все!

- Об этом надо спрашивать у Жилинского! Его план!

- А как же вы согласились на Ставку? Коли в победу не верили...

- Хотел уменьшить беду... толковыми распоряжениями. Чтобы поражение не было столь ужасным. Это уж позже пришло ко мне: что ничем не поможешь. Когда увидел нутро царя. Сунешься к нему с деловым разговором - недослушает. А с анекдотом кто - будет смеяться и времени не жалеет. Да ещё и самолюбив по мелочам. Разве это главнокомандующий?!.

- Да, это ужасно.

- В апреле 15-го, турки - за одну ночь... истребили полтора миллиона армян! Это ж такая резня, какой нет примера в истории человечества! Река кровищи! Но и это - как говорили мне потом - не произвело на царя никакого впечатления! Только рыжий ус свой подёргал, да кашлянул. Что уж для него - каких-то 60-100 тысяч наших потерь?.. Ну, и дождался вот... со своим равнодушием: заговоры против него готовят. Приезжал недавно в Ставку Гучков, рассказывал под секретом: есть в Петрограде удалые головы, которые собираются вывезти его из России силой и заставить там отречься от престола.

- Мне кажется, это лишь разговоры. Убили Распутина, ну, и похваляются теперь...

- Может, и так, - согласился он с зятем, понимая, что распалил себе душу до опасных размеров. Перевёл всё как бы на несерьёзный лад: - А за болтовней-то и не заметили, как пришли! Сейчас нас Оленька чаем попотчует: с мороза-то - хорошо!.. Хорошо и то, что пешочком прошёлся. Последнее время на сердечных каплях держусь: что-то не тянет мой мотор...

Они остановились перед родным крыльцом и взглянули друг на друга. Зять в лунном свете был особенно красивым и молодым, полным сил. А он, генерал, ощущал себя перед ним маленьким и незначительным. Знал, и нос у него маленький, пуговкой. Седые усы, косенькие глаза за очками. И старческая одышка. Нельзя и помыслить, что может повлиять не только на судьбу каких-то отдельных людей, но и на судьбу всей России.

Оторвавшись от воспоминаний, вновь услыхав стук вагонных колёс и грохот мчавшегося в Москву ("А может, в будущее?..") поезда, Михаил Васильевич перескочил на мысли о мятеже: "Надо будет сообщить Корнилову для успокоения, что в Киеве, на углу улиц Караваевской и Кузнечной, находится особняк, в котором располагается редакция газеты Василия Витальевича Шульгина - "Киевлянин". Что там, как утверждает Шульгин, зреет заговор тоже. И возглавит его - Шульгин лично. Что Шульгин является в Киеве главою клуба монархистов "Двуглавый орёл". Что в этом клубе регулярно собираются теперь штабс-капитан Боголепов-Южин (личный адъютант командующего Киевским военным округом), юный корнет герцог Лейхтенбергский (сын бывшего придворного герцога у Николая Второго), князь Шувалов, князь Куракин, граф Гейден, граф Ностиц, граф Шембек, граф Бобринский и другие. Всё это - влиятельные люди. Есть и офицеры из родовитых фамилий на Украине - из Потоцких, Скоропадских, Балашовых, Браницких. Эти - тоже готовы стать под мятежные знамёна. Нужен только сигнал, и все они, хоть завтра, съедутся в штаб Юго-Западного фронта, чтобы действовать. Монархию восстанавливать - не будут, поздно. Однако, всё "временное" - вместе с советами, их ЦИКом и большевиками - разгонят".

"А ещё надо переговорить с Калединым, - подумал Михаил Васильевич, вспомнив, что Каледин теперь - войсковой атаман на Дону, и его поддержка наиболее значительна и реальна. - Да и вообще надо прощупать всех генералов. Без них нечего и начинать... С промышленниками и банкирами пусть разговаривает Гучков, это - не моя сфера. Но... мы ещё посмотрим, кто в России настоящая власть и за кем будущее!.. Хватит терпеть..."

Глава вторая

1

В Москву Керенский прибыл на сутки раньше срока, чтобы успеть провести предварительные переговоры с так называемыми "гражданскими лидерами" - земскими деятелями, промышленниками и помещиками, приехавшими на Государственное совещание. В первую очередь Александру Фёдоровичу хотелось договориться с ними о поддержке своего нового правительства. Однако переговоры эти были испорчены двумя москвичами-братьями Львовыми. Старший брат, 50-летний Николай Николаевич, как известный земский деятель был заместителем Родзянки в Государственной думе и остался после её роспуска не у дел. А младший, Владимир Николаевич, похожий внешне на могучего и бородатого Илью Муромца, занимал пост обер-прокурора российского синода во Временном правительстве до кризиса. Формируя свой новый правительственный кабинет, Керенский, не желая зависеть от человека, который помогал ему в разводе с женой, пригласил на пост обер-прокурора от синода другого представителя, академика Карташова. Таким образом, остался без государственного поста и младший брат. Один из них возненавидел революцию вообще, второй - затаил зуб на неблагодарного Керенского. Объединившись, братья выступили на предварительном совещании и против Временного правительства, которое-де не может проводить самостоятельной политики, находясь в зависимости у безденежных советов, и против самого Керенского, который понабирал себе в правительственный кабинет политиков-голодранцев, однако же денежной и деловой помощи просит вот у помещиков и капиталистов; где же логика? Какой им смысл поддерживать такое правительство и объединяться с таким его лидером?

Настроение у Александра Фёдоровича с хода было испорчено.

Пока Керенский вёл переговоры с гражданскими лидерами, Борис Савинков поехал на Александровский вокзал, где находился поезд генерала Корнилова. Эта походная Ставка состояла из трёх вагонов и охранялась ингушами в черкесках. Борис Викторович уже знал, Москва встретила Лавра Георгиевича с небывалым почётом, а потому и сам решил подлить елея своему другу, чтобы поднять ему настроение ещё больше. С этого и начал, как только черкесы пропустили его в вагон-салон:

- Приветствую вас, Лавр Георгиевич, в белокаменной, которая - умеет чтить своих настоящих сынов! Здесь - не холодный Питер, в котором забыли даже Александра Невского. Но - ничего. Русь Московская знает, что такое...

- Ну ладно, ладно, - перебил Корнилов, улыбаясь. - Я и так знаю, что ты - писатель. Лучше-ка обнимемся давай!.. Ну, вот, а теперь садись, рассказывай, с чем пришёл? А это мой новый ординарец и товарищ - Завойко! Знакомьтесь... Тоже имеет склонность к писанию...

Перед Савинковым возник крепкого сложения, лет 50, хохол с погонами штабс-капитана, с брюшком, бритолицый. Подавая руку, проговорил:

- Сергей Николаевич! Но - не "товарищ" в смысле, как у большевиков, а - полная их противоположность. Я - из бывших банкиров...

Остро взглянув на Завойко, Савинков определил: "Проныра, должно быть". Вслух же сказал:

- Очень приятно. Борис Викторович, бывший эсер-боевик. - И разговаривал после этого только с Корниловым, не обращая внимания на его ординарца.

- Я к вам, Лавр Георгиевич, с разговором - один на один. Не от себя, разумеется. Лично у меня - от вас тайн нет, вы это знаете.

- Добро, Борис Викторович, побеседуем без свидетелей, обещаю. А пока выслушай меня. Ты комиссара Северного фронта Станкевича хорошо знаешь?

- Не так, чтобы очень, но знаю как человека порядочного и честного. А что?

- А кому он больше сочувствует, правительству или советам?

Поднялся со своего места Завойко:

- Так я пойду, Лавр Георгиевич, не буду мешать вам...

- Идите, - разрешил Корнилов, одетый в форму офицеров Генерального штаба - с серебряным аксельбантом на плече, при двух орденах Георгия Победоносца (один был в петлице френча, другой на шее). Когда Завойко вышел, генерал заинтересованно уставился на Савинкова маленькими, слегка раскосыми, глазами с тёмным блеском.

Савинков хотел ответить, но за стенкой вагона вскрикнул маневровый паровоз, и пока он пыхтел и громыхал, уходя всё дальше, обдав их через раскрытое окно дымной паровозной гарью, Борис Викторович рассматривал смуглое, калмыцкое лицо сухонького и маленького Корнилова, и словно не узнавал. Коротко остриженные усы, нафабренные чёрной краской, вроде бы те же... И реденькая козлиная бородка та же и так же подкрашенная от седины. Однако что-то в знакомом лице всё-таки изменилось. Оно казалось не то самодовольным, не то самоуверенным, чего не было прежде. И Савинков, на всякий случай, ответил на вопрос осторожно:

- Да как вам сказать?.. По-моему, одинаково.

- И вашим, и нашим, стало быть?

- Сейчас все так: в правительстве - кризис. Неизвестно, кто возьмёт верх: советы или правительство?

- Ну, а сам ты - за кого?

- Обижаете, Лавр Георгиевич!.. - Савинков сделал вид, что обиделся. - Я ведь пришёл к вам поговорить именно об этом!

- А сказал, что пришёл не от себя...

- Это я так... при вашем ординарце.

- А я - двуличных при себе не держу! Пора бы знать это.

- Мало ли что. Осторожность никогда ещё не вредила.

- Ладно, не обижайся. Излагай...

- А зачем вы меня спросили про Станкевича?..

- Затем, что немцы начнут скоро мощное наступление на Северном фронте. И я хочу задать вопрос на Государственном совещании прямо: а не должны ли мы пожертвовать Ригой, чтобы возвратить страну к осознанию её долга?

- Не понял вас: какого долга?

- Очистить нашу армию от предателей, которые играют на руку немцам! Вот какого. Кто разлагает сейчас фронтовиков? Кто призывает к братанию с врагом?!

- Вы имеете в виду большевиков, что ли? Так Станкевич - не большевик. Да и Керенский настроен против них.

- А ты?..

- И я тоже. Собственно, это ведь я уговорил Керенского поставить вас главковерхом. А теперь уговариваю его же порвать окончательно со всякого рода болтунами.

- Вот-вот!.. И как он на это? Склоняется, нет?..

- Склоняется, Лавр Георгиевич, очень даже склоняется! Просил узнать: не согласитесь ли вы войти в новый состав правительственного кабинета?

- На какой же пост?

- Пока - министром внутренних дел. А дальше, говорит, видно будет.

- Это он сам придумал?..

- Его склоняют к этому некоторые социалисты: из трудовиков, эсеров...

- Нет, я - человек военный и к государственной власти не стремлюсь. Но можешь передать ему, что нам нужно встретиться. Если он хочет создать правительство, а не прислужников Советов и ЦИКа. Тогда я смог бы ему пригодиться; для настоящего дела, а не для болтовни! Так и передай: надо, мол, договориться о совместных действиях. Например, о вводе корпуса Крымова в Петроград. Под предлогом усиления обороны столицы от... вторжения немцев в случае прорыва ими нашего фронта. А там, заодно, прихлопнем и всех болтунов! Я же ещё в мае предлагал это сделать. Так нет, не послушали, олухи...

- Это хорошая мысль, Лавр Георгиевич: "под видом..." Очень хорошая! И я постараюсь склонить к ней Керенского. Он как раз в растерянности сейчас: не знает, к кому примкнуть, что делать?

- Пусть примыкает к нам! - обрадовался Корнилов, понимая, что если глава правительства примет сторону заговорщиков, то это уже и заговором никто не назовёт. Это будет не мятеж, а... "законные меры, принятые государством в целях спасения России". А цель Государственного совещания - и есть организация этого спасения.

"Хорошо, что этот Савинков так вовремя явился со своим разговором! Всё можно будет совершить без риска и крови, - думал Корнилов, усаживая Савинкова за обеденный стол с выпивкой и угощениями. - Тогда дело пойдёт, завертится с другой скоростью! Адвокатишку, видно, припекают какие-то события тоже... Ладно, теперь разберёмся!.."

- Ты этого Керенского... привези ко мне, - заторопился Корнилов, повеселев. - Я думаю, он быстро поймёт, за кем сейчас сила!

- Привезу, Лавр Георгиевич, обязательно привезу! - обрадовался и Савинков, прикидывая в уме: "Я-то лучше тебя знаю, Лавр Георгиевич, что сила - за армией. Знаю и то, что Керенского ты потом арестуешь. Вместе с большевиками и болтунами из других партий. Но сам... править Россией... не решишься: ума не достанет. Следовательно, начнёшь искать "сильную руку" среди политиков. Тогда я тебе и напомню, у кого в России такая рука, стрелявшая и в Плеве, и в великого князя Сергея Романова, и ни разу не дрогнувшая. Не Терещенко же. И не Милюков, не Гучков... Ты сам поймёшь, кто?.. Я - писатель, боевик и политик одновременно! И сделаю тебя... военным министром. И представлю к высшему военному званию! Вот так-то!.."

Находясь в Москве под впечатлением от встречи с гражданскими лидерами, которую испортили братья Львовы, Керенский ещё не знал о том, что в поезде Корнилова прячется от всех, но встречается с нужными ему людьми, генерал Крымов, приглашённый в эту поездку главковерхом ещё в Ставке. Разумеется, Александр Фёдорович не знал и о встрече Корнилова в своём вагоне с генералом Деникиным, прибывшим в Москву на Государственное совещание из Житомира. А между тем на этой встрече Корнилов признался Деникину:

- Савинков и кое-кто из господ социалистов предлагают мне войти в состав правительства и служить им. Но уж не-ет!.. Эти господа слишком связаны с Советами и их жидовнёй. Я велел им передать: "Предоставьте настоящую власть мне, вот тогда... я поведу настоящую борьбу! Нам нужно довести Россию до... Учредительного собрания! А дальше - пусть делают, что хотят..."

Так вот, Антон Иванович, до вас у меня только один вопрос: могу я рассчитывать на вашу поддержку?

Деникин лишь улыбнулся. А потом кратко ответил:

- В полной мере, Лавр Георгиевич. И по всей программе, о которой говорил мне генерал Алексеев.

- От всей души благодарю вас, Антон Иваныч! Больше вопросов к вам нет.

Генералы обнялись и отобедали втроем: Корнилов, Крымов и Деникин.

Не зная ничего этого, Керенский, однако, затосковал: хватало и других причин. Особенно же ранили его душу и сердце газетные сообщения. Начиная с 11-ого августа, почти все полосы были заняты тем, как московская общественность встречала "национального героя" Корнилова, прибывшего в своём поезде на Александровский вокзал. Таких почестей не знали даже цари...

На перроне выстроился почётный караул и оркестр. Рапорт вышедшему из вагона Корнилову отдал начальник Московского военного округа полковник Верховский, сделавший это лихо, блистательно. Затем подошёл с хлебом и солью голова московской городской думы Родичев и произнёс: "Гряди, вождь, и спасай Россию!" Дочь знаменитого фабриканта Морозова поднесла генералу цветы и опустилась перед ним на колени. Затем 2 могучих офицера, кавалеры ордена Георгия Победоносца, подхватили Лавра Георгиевича на руки, скрещённые в виде сиденья, и вынесли его на привокзальную площадь к многотысячной толпе ликующих москвичей. Цветы, улыбки, простёртые руки... Сияние и благодать на лицах старух и стариков. Мать Саввы Морозова, старуха, тоже пришла и громко вещала: "Всё, всё, кончились наши беды!"

Александр Фёдорович не планировал предоставлять на Государственном совещании слово Корнилову. Что-де может сказать российскому обществу, да ещё со сцены Большого театра, какой-то маленький, похожий на степного измождённого калмыка, не очень-то умный солдафон-генерал? Да ещё после речей красавца Церетели, красавца и умницы Михаила Терещенки, теоретика анархизма старого князя Кропоткина, старого революционера-народовольца Плеханова, после "бабушки революции" (правда, фамилия неблагозвучная) Брешко-Брешковской, которым намеревался предоставить трибуну, не говоря уже о собственной речи, которой собирался открыть Государственное совещание, придуманное самим же. Однако, всё произошло не так, как хотелось, не так, как планировалось, и не с тем эффектом, на который рассчитывал Александр Фёдорович, когда был счастливым. Видимо, счастье отвернулось от него с того самого момента, как влетела в его голову тщеславная мысль - удивить! Забыл, что у христиан есть пословица: "человек предполагает, а Бог - располагает".

Всё расположилось в судьбе Александра Фёдоровича по-другому и пошло, как говорится, наперекосяк. Речь его показалась людям напыщенно-театральной и демагогической. "Трон", на котором он восседал на сцене театра, блещущего позолотой на люстрах и ярусных ложах, выглядел, как нелепая бутафория. А 2 офицера, застывшие мумиями по бокам трона, были восприняты публикой, как символы человеческой глупости, олицетворяющие выскочку, севшего на чужое место. По Москве пошла гулять загадка, сочинённая каким-то остряком: "Длинный в Большом театре, на высоком и чужом стуле - что будет?" Ответ: "Кереопатра России".

Душа после этого была уже не ранена, а отравлена. Не порадовали и речи Церетели, Плеханова, других - всё было пустое, бесплодное, никчемное. Политический спектакль. Недаром для него было выбрано место - театр. Митинги на площадях - всё-таки жизнь в сравнении с речами со сцены, где ораторы любуются собою, а не живут страстями. К радости Александра Фёдоровича не стала завидным исключением и речь Корнилова, который пугнул общественность наступлением немцев на Северном фронте, где большевики, мол, разлагают русскую армию, помогая врагу.

Ещё Александра Фёдоровича настораживало то, что к Корнилову в его вагон ходил не только он с Савинковым - секретная служба докладывала и о других посетителях, таких, как Гучков, Милюков, братья Львовы, капиталисты Рябушинский и другие миллионеры. Что им нужно от генерала, что хотят? Да и сам Лавр Георгиевич вёл себя как-то уж слишком самоуверенно, вызывающе. Может, зря согласился с ним... почти что на государственный переворот? Правда, как опытный адвокат Александр Фёдорович не позволил дойти делу до подписания каких-либо обязательств и вообще "бумаг", да и на словах - прямо или твёрдо - не обещал ничего. Но всё равно было ощущение тайного сговора, заговора, если квалифицировать всё, что говорилось в вагоне без свидетелей, юридически. Свидетель, пусть и "свой", к сожалению, был: Савинков. Каким бы надёжным он ни считался, чувство тревоги не покидало душу. В жизни случается всякое, в том числе и предательства. Не дай Бог, Савинков предаст! Начнутся расследования, а уж следователей - не обмануть. Эти сразу квалифицируют, что был заговор и измена государству. Вот чего опасался он более всего, хотя и понимал, что доказать что-либо без документальных подтверждений следователи не смогут. Но что, если найдутся и другие свидетели, кроме Савинкова? Какие-нибудь тайные сообщники Корнилова... Начнётся такая огласка, после которой, если и не посадят, то уж от власти-то наверняка отстранят. А там, вдруг и принадлежность к жидо-масонству выяснится... Масоны таких разоблачений не прощают, за любое лишнее слово в признаниях - у них только одно наказание: лютая смерть...

Переживал в эти дни и генерал Алексеев, узнавший от Корнилова, кто у него перебывал. Тот хотел порадовать: смотрите, мол, какая компания сообщников подбирается! И Вышнеградский, и молдаванский помещик Пуришкевич, профессор Мануйлов, и Шингарёв, и Милюков, и бывший министр внутренних дел Маклаков, выпущенный на свободу, и Рябушинский, и Третьяков. А князь Львов и Михаил Терещенко, хотя и не приходили к нему в вагон, но тоже дали понять в Большом театре, что кое-что знают от Гучкова и... "не возражают". К тому же и новый командующий Западным фронтом генерал Балуев, которому Лавр доверяет, как самому себе (именно так Корнилов сказал о Балуеве сам), пообещал поддержку боевым частям. Генерал Оболешев, замещающий нынче командующего Киевским военным округом, клялся арестовать, как только дело начнётся, собственного начальника штаба, полковника Обручева, который считает мятеж авантюрой.

Всё это настораживало генерала Алексеева особенно: слишком много появилось людей, знающих о готовящемся мятеже! Что с того, что этот генерал Оболешев заверял Лавра, что Киевская Центральная рада не станет помогать российскому Временному правительству, если даже захочет? Обещания - это ещё не помощь, не поступки. А вот длинный язык Лавра может наделать беды в 100 раз большей, чем данные ему обещания, это уж точно! Зачем раскрывать такие секреты кому попало?! Аладьину, Завойко, Савинкову. Зачем оторвал от действий генерала Крымова и держит его у себя взаперти? Ведь это же - главное действующее лицо! А он превратил его в бездействующее! Дни идут, а человек вместо подготовки своего корпуса к переброске в Петроград пьёт с Лавром коньяк и выслушивает всяких болтунов! Даже ничтожного Владимира Львова чуть ли не полностью посвятил в реконструкцию власти! И лишь потому, что тот посулил раскошелиться для мятежа на 2 миллиона рублей.

- Все только и шепчутся теперь! - жаловался Алексеев генералу Каледину, пришедшему к нему в гостиничный номер. - Одни требуют решительных действий; другие призывают к осторожности; третьи сомневаются в успехе. Вот и вы... тоже ведь не верите в успех. А почему?

- Да я бы всей душой хотел верить. И готов поддержать вас с Дона, если дойдёт до решительных действий. Но... не нравится мне, как ведёт себя Корнилов в своём поезде.

- А как он... ведёт? - не понял Алексеев.

- Железным диктатором себя возомнил! Все к нему ходят, глядят в рот... Вот он и млеет от удовольствия, пыжится. А после слов Родичева: "Гряди, вождь, и спасай Россию!" - вообще готов на всё: вешать, расстреливать. И не одних "мерзавцев, погубивших Россию". Именно это многих может и оттолкнуть от него. Очередной Наполеон... В России не любят таких. Верят в Мининых и Пожарских.

- А вот мне, - обиделся Алексеев, - противнее смотреть на этого судейского Наполеона, усевшегося на сцене на символический стул. С офицерами по бокам! Китайская мерзость...

- А может, еврейская?

- Всё равно, чья. Важно, что мерзость!

- А ведь вознёс эту вошь в такую высь добровольный уход с поста князя Львова.

- Ну, а почему всё-таки вы не верите в успех задуманного нами дела? - напомнил Алексеев, моргая от смущения.

- Мои контрразведчики докладывают, что старики-политики - и вместе с ними умный Родзянко - не верят потому, что отстранение Керенского от власти задумал якобы Гучков. Опять, мол, хочет пролезть в министры. Стало быть, что у Гучкова, что у Корнилова или поддерживающего Савинкова - на первом плане личные цели, а не спасение России.

- Посмотрим, Алексей Максимыч, посмотрим, - невесело отозвался Алексеев, засомневавшийся в успехе и сам.

- Ладно, - вздохнул Каледин, - я с Дона, конечно, поддержу, если у вас пойдёт. Но пока раскрывать своих карт не хочу. Понимаю ваше положение, Михаил Васильич: вы рискуете головой в случае неудачи. Советую вам отправить семью из Петрограда куда-нибудь подальше. И ко мне потом, на Дон, коли дело сорвётся.

- Так ведь достанут, поди и там?..

- Не достанут: я не позволю. А надо будет - если немцы начнут побеждать Керенского вместе с Россией - Дон отделится в самостоятельное государство. Войско казачье - сильное, не поддадимся. Да и Кубань, надо полагать, сделает то же самое. А там и Астрахань, Терек... Не будем загадывать.

- Спасибо! - повеселел Алексеев. - Буду иметь в виду. Но паниковать не люблю. Да и обязан держаться теперь до последнего. Я - не Самсонов, чтобы покидать войско в беде.

- А почему прибился к Керенскому этот Савинков, не знаете? - вернул Каледин разговор в прежнее русло.

- Думаю, что надеется занять его место. Тряпка, мол, власть не удержит. А с помощью Корнилова хочет оказаться поближе к трону потом. А там-де будет видно... Я о нём так полагаю.

- Вон оно что-о!.. Значит, если Лавр даст Керенскому под задницу, то Савинков... рассчитывает быть в барыше, что ли?

- Ну, мы ещё посмотрим на это!.. - загадочно произнёс Алексеев. - Кто останется в барыше. Но, разумеется, Борис Викторович прибьётся к тем, кто победит.

- А что же он не пытался захватить власть с помощью своих эсеров? Это ведь партия боевиков!

- После разоблачения Азефа, видимо, счёл, что рано ворошить общественное мнение напоминанием о своей дружбе с ним. Надо, чтобы публика забыла и о его убийствах. Когда платье запачкано кровью, а имя замазано подозрением в предательстве, не больно-то ловко прыгать в вожди. А вот когда засияет над ним ореол спасителя России, тогда, мол, дело другое.

- Выходит, умный?

- Не отнимете. Литературой к тому же занимается, книжечки пишет. Не читали?

- Не приходилось. А вы?

- Прочёл одну. "Конь бледный".

- Ну и как?

- Затрудняюсь даже сказать. В общем-то - ерунда. Но, должен признаться, какая-то необычная. Ведь это в Библии сказано, что на бледном коне ездила Смерть. Автор, видимо, имеет в виду себя, чтобы оправдать свою роль убийцы. Коню, развозящему смерть не по собственному желанию, нелегко быть розовым, революционным конём.

- Значит, и автор, по-вашему, необычен?

- Скорее, загадочен.

- Стало быть, всё-таки - личность, фигура?

- Думаю, что он ещё проявит себя, - ушёл Алексеев от прямого ответа. Поняв это, Каледин сменил тему:

- А хорошо всё-таки выступил вчера против Керенского Рузский. Жаль, что он уже не у дел.

- Да, Рузского терять жаль, - вяло отозвался Алексеев, не любивший Рузского.

- А зачем Корнилов посвятил во всё самого Керенского?

- Кто вам сказал, что во всё? Корнилов? - насторожился Алексеев. - Не во всё. Пусть думает, что переброска 3-го корпуса затевается с целью выгнать из правительства дураков и покончить с большевиками, а не с ним. Ну, и чтобы Керенский и сам был замешан в нашей игре. Тогда будет помогать...

- А потом: вы ему... по шапке, что ли?

- Зачем, по шапке? Опять в министры юстиции, где он, говорят, разбирается. А России - нужна теперь твёрдая рука! Это бесспорно.

- Корнилов?

- Лавр Георгиевич вряд ли захочет. Ну, да свято место пусто не бывает, найдётся умный политик. Хотя бы и тот же Родзянко.

- А зачем Корнилов взял к себе таким доверенным лицом этого украинского, я слыхал, промышленника и землевладельца?

- Василия Завойко? Так это же друг какого-то Аладьина. А сам Аладьин - друг Корнилова.

- Но ведь с Украинской радой Лавр Георгиевич недавно рассорился из-за национальных дивизий. Вы уверены, что через этого Завойко Рада не будет знать обо всех наших планах?

- Корнилов говорит, что не держит возле себя предателей. Да и есть у него там абреки, которые за предательство могут даже прихлопнуть. Об этом знает и Завойко. Ну, Алексей Максимыч, Керенский, наверное, уже подъезжает к Питеру. Пора и нам на покой, как считаете?

- В таком случае, разрешите откланяться, Михал Васильич. Спасибо за разговор, спокойной ночи вам!
2

В Петроград Керенский вернулся 17-го августа, была радостная встреча с женой, а на другой день, словно чувствуя, что он будет испорчен, явился на работу лишь к вечеру. Да и то после звонка из отдела контрразведки: Гучков готовит заговор. Настроение испортилось, как и в Москве, а Вырубов, встретивший Керенского в кабинете, доконал его своим докладом окончательно. Правда, тактичный секретарь-генерал начал с перечисления второстепенных неприятностей: финны - хотели провозгласить независимость от России, но почему-то передумали собрать нелегально свой распущенный сейм; однако эта проблема остаётся всё равно, и решать её рано или поздно придётся; полиция арестовала генерала Ромейко-Гурко: за открытое антиправительственное выступление.

Морщась, как от зубной боли, Александр Фёдорович прервал Вырубова:

- Погодите... Зачем же всё в одну кучу? Отношения с финнами - мы уладим. А...

- Каким образом, Алексан Фёдорыч?

- Силой, разумеется. Других средств - пока нет. Но кто разрешил арестовывать прославленного героя России?! Кавалера 4-х степеней "Георгия Победоносца"!..

- Распоряжение исходит от нового министра внутренних дел...

- Авксентьев?! Он в своём уме?..

- Дать распоряжение - выпустить?

Керенский задумался: "Сплошные неприятности! Одна за другой..." Подумав, ответил:

- У меня есть сведения от секретного ведомства об антиправительственном заговоре! Его готовит бывший министр Гучков. Вот кого надо арестовать! И немедленно. А Колчака, который встречался тут с ним - отправить, как намечалось, с группой морских офицеров к нашим союзникам. Поставьте об этом в известность... сегодня же!.. посла Соединённых Штатов Америки.

- Сэра Рута?

- Да, Рута. Генерала Гурко - выпустить, но не сразу. А когда протрезвеет и одумается. Вот чем следует заняться в первую очередь! Что тут накопилось без меня ещё?..

- В Балтийское море стягивается чуть ли не весь германский флот. А на суше, по направлению на Ригу, сухопутные войска немцев. И тоже в огромном количестве.

- С этого и надо было начинать! - раздражённо возмутился Керенский. - А вы мне про каких-то финнов, пьяную выходку Гурко!..

- Не хотел вас сразу... таким обухом... - оправдывался Вырубов. - Хотел постепенно...

- Откуда сведения о немцах?

- Из рижского штаба генерала Радко-Дмитриева. Это подтвердил и штаб 12-й армии.

- Немедленно сообщите об этом в Ставку!

- Уже сообщил.

- Приказ на Савинкова - о вступлении его в должность Управляющего военным министерством - готов?

- Так точно, - последовал ответ. Вырубов положил заготовленный приказ Керенскому на стол. Он уже знал о том, что Керенский хотел иметь в военном министерстве своего человека, который бы контролировал все действия нового военного министра.

Подписав приказ, Александр Фёдорович произнёс:

- Поздно уже, пора на отдых и нам с вами. Приведу только в порядок свой письменный стол...

Отпустив секретаря, Александр Фёдорович начал убирать бумаги в ящики стола, но тут зазвонил телефон - телефонировал князь Львов:

- Добрый вечер, Алексан Фёдорыч! Только что узнал от вашего секретаря, что вы ещё не ушли, и решил предупредить вас...

- О чём же?

- Из Лондона прибыл от нашего военного представительства в Антанте подполковник Аладьин, который просил меня устроить ему личную встречу с вами. Но я ему отказал...

- И правильно сделали. Кто он такой, чтобы я тратил на него время? Тут немцы готовятся к наступлению, куча забот, а я буду...

- Но я ему отказал не только потому, что вы заняты, а ещё и потому, что наша секретная служба подозревает его в связях с английскими службами.

- Да зачем мне это всё знать, Георгий Евгеньевич? Пусть занимаются им сами секретные службы. Я-то при чём?..

- Телефонирую вам потому, что прощаясь со мною, этот Аладьин обронил странную по наглости фразу: "Передайте Керенскому, что любые изменения в правительственном кабинете могут иметь место... лишь с одобрения... Ставки!" Представляете?

- Нет, не представляю, да и представлять не хочу! Какая-то мошка будет мне указывать...

- Прошу извинения за причиняемое беспокойство. Тогда - у меня всё. Просто я счёл своим долгом поставить вас в известность, чтобы вы знали... Дело, видимо, не в мошке, а в том, кто за нею стоит? Ведь мы же, действительно, собираемся провести значительные перемены в правительстве. Так почему о них знает какой-то Аладьин и при чём здесь Ставка?

- Ладно, Георгий Евгеньевич, спасибо за сообщение. Я подумаю обо всём этом, когда будет время, а сейчас - не до этого...

- Спокойной ночи, - произнёс князь обиженным тоном.

- Вам - того же. - Повесив трубку, Керенский глубоко задумался: "Странно, что` его так встревожило? Ведь понимает же, я знаю о его сожалениях в передаче мне власти. Знаю и о том, что он недоволен и составом моего кабинета. Так я и сам разочарован в своих министрах и не скрываю этого; готов их поменять! В чём же тогда дело?.."

На другой день, и в последующие за ним августовские дни, всё постепенно прояснялось, но и пугало в то же время событиями, которые казались Александру Фёдоровичу зловещими и могли отразиться на его личной судьбе. Всё чаще появлялась мысль: счастье, кажется, и вправду отворачивается от него.

19-го августа Мартов внёс предложение в Петроградском Совете, чтобы тот потребовал отмены смертной казни в армии. Церетели был против, у Дана умерла жена и он в голосовании со своей группой не участвовал, поэтому предложение Мартова не собрало нужного количества голосов. Однако Александр Фёдорович уловил в случившемся признаки назревающего отхода Совета от единения с правительством, и ему это показалось опасным. В момент наступления немцев - а они уже начали - большевики Ленина могли превратить Петроградский совет в свой инструмент власти.

20-го августа бывший председатель Государственной думы Родзянко намеревался провести выборы в Петроградскую городскую думу, чтобы возродить запрещённый Всероссийским съездом Советов старый инструмент власти, которым он руководил, то есть, новую Государственную думу. Но решил опробовать такое возрождение на малом: выбрать сначала городскую Думу. Этому эксперименту все партии придавали огромное значение, так как были напуганы развалом "завоеваний революции". Если народные массы пойдут на эти выборы, то Советам конец. А в лице Родзянки появится в столице очередной Робеспьер, который создаст из Думы свой кровожадный Конвент и казни.

Александр Фёдорович боялся, что под эту "гильотину" пойдёт и Временное правительство, на которое все так надеялись, а оно-де оказалось ни на что не способным. К счастью, на выборы хотя и явилось неслыханное для крупных европейских городов число активных избирателей, но проголосовали они в основном за кандидатов от партий большевиков и эсеров. Кадеты (или родзянковцы) получили только 1/5 часть голосов, а меньшевики - ничего, за них отдали голоса всего 23 тысячи человек. Тем не менее для Александра Фёдоровича эти выборы всё равно были неутешительными, а может быть, и опасными. Нужно было принимать какие-то срочные меры либо по составу правительства, либо вообще искать реальную силу, которая могла бы взять власть на себя. Таковой была только армия...

Но захочет ли ею делиться Корнилов, которого офицеры несли на руках, словно царя? И хотя Савинков намекал, что с Корниловым иметь дело можно, это, мол, человек офицерской чести и всегда верен словам, которые кому-либо даёт, всё это необходимо было теперь проверить. Ситуация превращалась на глазах в дилемму: быть или не быть? Альтернативы, казалось Александру Фёдоровичу, уже не было - надо выбирать только одно: военных, и идти с ними. Вспомнилось бесхитростное лицо Корнилова, когда разговаривал с ним в присутствии Савинкова в Большом театре, и собственные слова: "Лавр Георгиевич, для меня сейчас основная задача - довести Россию до Учредительного собрания без потрясений. За личную власть, как всем известно, я не держусь!" Корнилов на это обрадовано ответил: "Вот и хорошо, коли так! Значит, чтобы власть не захватили всякие болтуны из Советов, а главное - большевики, мы с вами должны действовать заодно! Договорились?"

Разговор был "вообще", без каких-либо письменных обязательств, поэтому подал Корнилову руку и произнёс твёрдое "да". С юридической стороны дела - это ни к чему не обязывало. Да и обстановка, как показывают теперь события, всё время меняется...

21-го августа 12-я армия генерала Радко-Дмитриева сдала Ригу немцам, которые обрушились на русские полки не только превосходящими в 3 раза силами, но ещё и применили отравляющие газы. Вот когда вспомнил Александр Фёдорович зловещее предупреждение какого-то Аладьина, который откуда-то заранее знал (не предвидел же!), как будут развиваться события. "Откуда"? Стало ясно: об этом узнал Савинков... от Корнилова. С которым встречался и этот Аладьин.

Решение созрело мгновенно: к Корнилову надо ещё раз послать Савинкова, на "окончательные переговоры". Он с Корниловым дружен, пусть выяснит: остаётся ли договорённость в силе? А чтобы не было дезинформации потом, прикрепить к Савинкову ещё одного человека, абсолютно своего и проверенного - бывшего шурина, Барановского. Этот полковник, несмотря на то, что Александр Фёдорович оставил его сестру, обязан ему больше, чем своей сестре. В противном случае хорошего будущего для него не наступит.

Переговоры с шурином и с Савинковым Александр Фёдорович осуществил порознь. Начал, разумеется, с Савинкова - понимал: теперь Борис Викторович - главное лицо. Но в лобовую при разговоре идти не стал - всё-таки опытный адвокат. А вот поиграть в доверительность - необходимо...

- Борис Викторович, вы говорили мне в поезде, что генерал Корнилов обещал вам прислать в Петроград в помощь столичному гарнизону 3-й корпус генерала Крымова. На случай, если большевики вновь решатся выступить против правительства, как это было 3-го июля.

- Да, обещал. И даже сказал - но это - между нами! - что Крымов может разогнать, если это понадобится, не только большевиков!

- Не понимаю... Что он имел в виду, когда говорил это "не только"?

- Прямо - он не сказал. Но, думаю, что имел в виду - вообще Советы. А может быть, и некоторых министров, связанных с советами. Так мне показалось. Я знаю эти его настроения ещё по 8-й армии.

- Ладно. Домыслы мы в счёт брать не будем. А вот о 3-м корпусе - но без генерала Крымова и без "дикой дивизии" в нём! - мне кажется, настала пора позаботиться практически.

- Что вы имеете в виду?

- Безопасность столицы. И от немцев, которые могут прорваться сюда, и от большевиков, которые могут к этим немцам присоединиться. Немцы сейчас - прут на нас всеми своими силами!

- Так что вы хотите?..

- Хочу, чтобы вы, вместе с полковником Барановским, немедленно выехали к генералу Корнилову в Ставку и договорились с ним о немедленной присылке в Петроград 3-го корпуса. Но - без генерала Крымова и без так называемой "дикой дивизии".

- Слушаюсь.

- Вы уверены в том, что Корнилов сдержит слово?

- Абсолютно уверен. Как в себе.

- Тогда пришлите ко мне полковника Барановского и поезжайте с ним.

- Слушаюсь.

Барановскому, объяснив (тоже доверительным тоном) обстановку и цель немедленной командировки, Александр Фёдорович добавил:

- Тебя, Володя, я посылаю не столько для переговоров с Корниловым, сколько... для определения искренности всего происходящего на этой встрече. Искренен ли будет Корнилов? Савинков? Которого я знаю... не очень глубоко. Понимаешь, если Борис Викторович действительно наш союзник, то я... смогу доверить ему пост военного министра. А тебя - чтобы можно было произвести в генералы - поставлю на его место, управляющим военным министерством. Вот и вся задача. Ты понял меня?

- Чего тут непонятного? Конечно, понял. Спасибо за доверие! Постараюсь оправдать... А то я думал, что из-за Оли ты и на меня теперь... - Шурин умолк, не став договаривать о своих опасениях.

- Ну, что ты!.. Мы же мужчины...

- Спасибо, Саша!

- И тебе спасибо. Поезжай...

Это было утром 22-го августа. А после обеда, когда Савинков и Барановский уже мчались в Ставку к Корнилову, в кабинете Александра Фёдоровича появился бывший обер-прокурор синода Владимир Николаевич Львов. Оказывается, приехал из Москвы, чтобы поговорить "по очень важному для господина Президента делу". Так он заявил Вырубову.

- Ладно, пусть заходит... минут через 10, - вздохнул Александр Фёдорович, уставший от кучи дел, связанных с наступлением германских войск. Разговаривать с этим богатырем-бородачом у него не было желания, но не хотелось и ссориться лишний раз: опять нагадит где-нибудь. К тому же у помещика был неприятный (не по его могучей комплекции) писклявый голос. Наверное, поэтому многие считали его ничтожеством.

"Интересно, что с ним произошло? - подумал Александр Фёдорович. - Не поленился приехать сюда из Москвы! Может, и вправду, что-то важное?"

Керенский почти угадал, в жизни бывшего обер-прокурора синода, втянутого в заговор, когда он ещё жил как член правительства в Петрограде, теперь произошли события, вселившие в его трусливую душу безотчётный страх, который и пригнал его к Керенскому. Увидев, что Государственное совещание свелось всё же к поддержке правительства, а, стало быть, и Керенского, Владимир Львов начал вспоминать, как он оказался в стане врагов правительства, и смертельно испугался задним числом: "Но я же и предполагать не мог, что это может вылиться в антиправительственный..." Дальше он и подумать не смел, пугаясь слова "заговор". И, пока ещё ничего не произошло, решил встретиться с Керенским, чтобы... Нет, не для того, чтобы выдать кого-то, не подлец же, в конце-то концов, и не провокатор, а чтобы оградить как-то лишь свою судьбу, не довести её, не приведи Бог, до арестования и тюрьмы.

Ещё сидя в поезде, он припомнил: всё происходило естественно и вроде бы не предвещало каких-то потрясений и страхов. По ночам в гостиничных номерах Москвы совещались лидеры различных партий. Сговаривались между собою промышленники и генералы - нормальное, в общем-то дело. Выпивки, горячие патриотические чувства.

Незаметно в роковую гущу этих тайных встреч был вовлечён и он - очень буднично как-то. Да и не предполагал масштабов последствий, которые могли обрушиться на него из-за простого и, казалось, разумного тогда, предложения. В номер к нему зашёл известный общественный деятель Добрынский и сказал, что выезжает по приглашению Корнилова в могилёвскую Ставку на какое-то секретное совещание, где, в связи с требованиями общественности "твёрдой руки" в правительстве, будет решаться вопрос о диктатуре военных. Выслушав это и полагая, что такое разрешение нарастающего политического кризиса будет иметь для России фатальные последствия, он, Володя Львов, развил перед Добрынским свой план реорганизации правительственного кабинета. Он предложил один, вроде бы маленький, но тонкий нюанс: чтобы в кабинет вошли и военные - Корнилов, например. Чтобы устраивало и ваших, и наших. И ни о чём плохом не помышляя, видя, что его план очень понравился Добрынскому, спросил:

- Иван Алексеевич, вы согласны представить участникам совещания в Ставке этот мой нюанс?

- Разумеется, - последовал ответ.

20-го августа, после того, как это секретное совещание в Могилёве уже состоялось, и Добрынский вновь вернулся в Москву, он сразу же заявился к Володе в его гостиничный номер (у брата жить не хотелось) и с радостью объявил:

- Владимир Николаич, именно ваш план был принят на секретном совещании! Правда, сначала думали остановиться на полной военной диктатуре. Но я выступил против этого с речью, в защиту вашего плана! И совещание в конце концов согласилось на ваш план. Потом, уже ночью, меня попросили зайти в кабинет к Корнилову. Там он мне сказал с глазу на глаз: "Помните, что вы... меня не видели, а я - не видел вас!" И вот я перед вами, Владимир Николаич!

- Да, но их план ведь не совпадал с моим. Почему же они приняли мой?

Добрынский признался:

- Знаете, я тоже не вполне понимаю, что происходит у них там, в Ставке. Почему нужно скрывать, что я виделся с Корниловым?

- А кто был на этом секретном совещании? И почему оно... секретное?

- Вот этого я вам сообщить не могу, - уклонился Добрынский. - На то оно и секретное!

- Однако они хотят действовать всё-таки в духе моего плана, если они его приняли? - засомневался он ещё больше в истинных намерениях Ставки.

- Да, конечно, - кивнул Добрынский.

Когда Добрынский ушёл, Володя позвонил брату и пригласил его к себе в номер: "Для важного разговора!" Николай тут же приехал, и Владимир рассказал ему обо всём. А закончил просьбой:

- Коленька, мне кажется, тебе... следует переговорить с московской общественностью относительно образования нового кабинета министров.

- Я тоже так думаю, - согласился брат и стал прощаться.

На другое утро в номере опять появился Добрынский и, поздоровавшись, произнёс:

- Владимир Николаич, со мною тут - сидит сейчас в холле, прибыл недавно из Англии - лидер трудовиков Аладьин. Он хочет с вами познакомиться. Как вы к этому?.. Он - в английской форме ещё; маскарад, чтобы не задерживали за границей.

- Пусть войдёт...

Аладьин, действительно, был в форме лейтенанта английской службы, сразу представился, а, познакомившись, стал жаловаться на Керенского:

- Я собирался поговорить с ним: сказать ему всю правду в лицо. Так он, видите ли, не пожелал меня даже принять. Ну, да ладно... Только что я получил письмо из Ставки. От Завойко.

- Кто это?..

- Новый ординарец при Корнилове. Так вот в этом письме содержится очень важное поручение! - Аладьин многозначительно уставился и замолчал. Пришлось спросить его самому:

- Могу я узнать, в чём заключается поручение этого Завойко?

- Вот вам - то место из его письма... - протянул Аладьин небольшую бумажку, - которое относится до поручения.

Владимир быстро прочёл: "За столом генерал, сидевший против меня, сказал: "Недурно бы предупредить кадетов, чтобы к 27-му августу они вышли все из Временного правительства, дабы поставить этим Временное правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей". Вернув листок Аладьину, Владимир спросил:

- Кто такой, этот генерал?

- Это Лукомский.

- А у кого же был завтрак?

- У Корнилова.

Удивился:

- Какую же цену имеет тогда письмо... простого, простите, ординарца?

В разговор вмешался Добрынский:

- Дело в том, Владимир Николаич, что Корнилов никогда и никаких писем... не пишет сам! Всё проходит через редакцию этого Завойки. Поэтому письмо Завойко, о котором идёт сейчас речь - равносильно приказанию самого Корнилова.

Поняв значение письма, Владимир испугался:

- В таком случае, это предупреждение кадетам настолько важное, что я... должен немедленно съездить в Петроград и передать эту бумажку нашим кадетам в цека!

Аладьин улыбнулся:

- Именно с такой просьбой я и пришёл к вам.

От души несколько отлегло, спросил:

- Ну, а как вы относитесь к моему плану? - И посмотрел на Добрынского. - Я там предлагал... ввести в новый кабинет и Керенского. Так вот, если я поеду к нему с вашим предупреждением... и попробую убедить его перестроить правительство самому... это успокоит Ставку? Как вы считаете?

- Это - было бы неплохо, - ответил Аладьин. - Но... было бы ещё лучше, если бы вам... удалось добиться согласия от Керенского вступить в переговоры со Ставкой. Тогда, быть может, удастся предотвратить кое-что из того, что готовится к 27-му августа!

Холодок в душе появился вновь:

- А что же именно - готовится-то?!.

- Этого я не знаю, - решительно произнёс Аладьин и стал прощаться. Когда он ушёл, Владимир попросил совета у Добрынского:

- Иван Алексеич, с чего мне лучше начать разговор с Керенским? Может... не сразу с жёсткого предупреждения? А сначала с моего плана?

- Да! - горячо согласился Добрынский. И добавил: - А потом уже скажете: что в Ставке было, мол, совещание по вашему плану. И что план этот одобрен. Кстати, секретное совещание в Ставке уполномочило меня просить вас об этом: сообщить об их решении Керенскому!

- Хорошо. Я только посоветуюсь с братом и сегодня же выеду в Петроград. Передам послание Завойко центральному комитету партии кадетов и... договорюсь о приёме у Керенского.

22-го августа утром Владимир был уже в Петрограде и, не дозвонившись ни до председателя ЦК кадетов Милюкова, ни до его заместителя Винавера, узнал, что в столице идут повальные аресты. Сильно обеспокоившись, он позвонил второму заместителю Милюкова по партии, Владимиру Набокову. Слышимость была плохая, пришлось кричать:

- Владимир Дмитрич, у меня до вас очень важное и срочное дело! Оно касается опасности, которой могут подвергнуться в правительстве конституционные демократы. Но в Петрограде нет ни Милюкова, ни Винавера. А так как вы тоже являетесь товарищем председателя цека партии, то не могли бы вы назначить мне время?

- А по телефону вы не можете сделать своего сообщения?

- Не могу.

- Ну, хорошо, давайте встретимся.

Набоков назначил время, однако Владимир, связанный словом с Добрынским, не решился рассказать товарищу по партии всё без утайки. А начал с показа текста из письма Завойко, который он переписал ради конспирации несколько иначе.

- Вот, прочтите, пожалуйста, - протянул он бумажку Набокову.

Набоков принял листок и прочёл: "Тот генерал, который был Вашим визави за столом, просит Вас предупредить министров-кадетов, чтобы они, в интересах собственной безопасности, подали в отставку 27 августа, в целях создания правительству новых затруднений".

Ничего не поняв, кроме грозящей кадетам от кого-то опасности, Набоков спросил:

- Владимир Николаич, что значит эта энигма? И что требуется, собственно говоря, от меня?

- Только одно: довести об этом до сведения наших министров-кадетов.

- Но мне кажется, что для них едва ли будут иметь значение такие анонимные указания и предупреждения.

Владимир чуть не простонал:

- Прошу вас!.. Не расспрашивайте меня, я не имею права что-либо добавить!

Набоков в раздражении пожал плечами:

- Но тогда, повторяю вам, я не вижу, какое практическое употребление я могу сделать из вашего сообщения.

Пришлось сдаться:

- Ну, хорошо, только дайте мне слово, что сказанное мною останется между нами! Иначе меня самого могут арестовать.

- А кого ещё? - вцепился Набоков.

- Скажу откровенно: наших кадетов, если они не исполнят требования...

- В таком случае и я хочу оставить за собой право: передать то, что вы мне сейчас скажете, Милюкову и Кокошкину. Коль уж это касается их лично.

- Согласен. И скажу вам всё честно и откровенно... - сдался Владимир от страха. - От вас я сейчас же поеду к Керенскому. Дело в том, что штаб Ставки готовит, по-моему, государственный переворот. Выработана целая программа для новой власти, с диктаторскими полномочиями. Керенскому я везу фактически ультиматум. Ему предлагается: либо принять их программу, либо - если он откажется - они разорвут с ним прежнюю договорённость. И мне - как человеку всё-таки близкому к нему и расположенному - придется позаботиться о спасении его жизни, - отчаянно врал Владимир на всякий случай. - Другого исхода для него уже не будет.

Это было отсебятиной, однако Набоков вновь вцепился во Владимира, ну, прямо неотвязной собакой, пытаясь выяснить подробности: кто руководит заговором, как хотят его осуществить? Но тут уж Владимир опомнился и стал вилять. Что, мол, и так много сказал лишнего. Что ему-де ясно одно: ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор, слава Богу, закончился, и он поехал в Зимний дворец к Керенскому. А Набоков, как выяснилось, тут же сообщил обо всем по телефону министрам-кадетам Кокошкину, Ольденбургу и Карташову. Да ещё и попросил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании правительства. Ему почему-то хотелось узнать: какова будет реакция? Вот то, что пришлось пережить Владимиру в этот злополучный день в Петрограде. И находясь теперь уже в приёмной у Керенского, поглядывая на его секретаря, он оробел окончательно.

Закончив чтение неотложных бумаг, Александр Фёдорович нажал в столе на кнопку. В приёмной раздался звонок, дверь отворилась, и появился в генеральском мундире Вырубов.

- Слушаю вас, - наклонил он голову.

- Скажите Львову, пусть заходит, я жду его.

- Слушаюсь.

Вырубов вышел, вместо него вошёл Львов и, раболепно склонившись, произнёс:

- Добрый вечер, уважаемый Алексан Фёдорыч! У вас такой утомлённый вид... Вы чем-то огорчены?..

- Рад вас видеть, Владимир Николаич! Проходите, садитесь... Наша армия сдала немцам Ригу. Как же тут не огорчаться!.. Вы ко мне по делу или так... решили нанести визит вежливости?

- Нет, уважаемый Алексан Фёдорыч, я к вам... не со светским визитом, а выполняю возложенное на меня поручение...

- Я слушаю вас.

- Уважаемый Алексан Фёдорыч, вам не кажется, что вы - опираясь в своей политике на советы - теряете поддержку наших влиятельных кругов?

- Нет, мне так не кажется. С советами у меня - верно, отношения неплохие, деловые. Но... почему это вас так тревожит? Да и ваши круги. Мне, признаться, непонятно.

- Ну, как же! Советы постараются со временем избавиться от вас. Там мутят воду большевики и постепенно завладевают всем! А перед "кругами", как вы изволили насмешливо выразиться, вы поставите себя... в сомнительное положение. Я бы даже сказал... в опасное!

Александр Фёдорович, дёрнув нервно головой, уставился на Львова:

- Тогда что же вы хотите от меня?

- Есть определенные... тоже "круги", готовые поддержать вас. И теперь только от вас зависят условия... на которых ещё можно прийти к соглашению. С этими кругами.

- Владимир Николаич, скажите прямо: от кого вы пришли?

- Прошу прощения, Алексан Фёдорыч, но я не уполномочен этого сообщать вам: связан словом. Однако, если на то будет ваша воля, я передам суть нашего с вами разговора... тем людям, которых... я сейчас представляю. Вы согласны?..

- Хорошо, передайте. Вы же понимаете, что я и сам заинтересован в создании правительства... на широкой основе. И вовсе не цепляюсь за власть. - Керенский уже понял, что Львов представляет перед ним не кадетов. И зная о том, что уже послал в Ставку Савинкова на переговоры с Корниловым, повёл себя перед Львовым и отвечал ему точно так же, как и Корнилову в Москве, когда разговаривал с ним в присутствии Савинкова: согласен-де сотрудничать, вот и всё. То есть, всё было "вообще" - ничего конкретного: ни ясных слов, ни, тем более, письменных обязательств или документов, которые всегда потом бывают уликами для истории или судов. Не на таковского напали...

Такой оборот дела удовлетворил и Львова, заспешившего сразу на вокзал, чтобы уехать, как он сам заявил, снова в Москву. Прощаясь, этот простак и трус многозначительно пообещал:

- Я полагаю, Александр Фёдорович, что... навещу вас ещё!.. - Намек был явно на то, что "где-то" начались "какие-то" переговоры. А он, Львов, является теперь важным связующим звеном и сообщит вскоре, видимо, о каких-то результатах.

На этом расстались. Ни "результаты", ни сам Львов не интересовали Александра Фёдоровича. С такими поручениями от "определенных кругов" к нему являлись на приём многие, чуть ли не каждый день. А тут он и впрямь был занят критическим военным положением, создавшимся на Северном фронте. Борису Савинкову и бывшему тестю нужно было договориться с Корниловым, чтобы тот, в связи с возникшей опасностью немецкого наступления на Петроград, взял в своё непосредственное подчинение Петроградский военный округ, а Савинков чтобы договорился ещё о тихом перевороте, если ввод фронтовых частей в столицу никого не встревожит. Вот чем занята была голова Александра Фёдоровича. Откуда ему было знать, что судьба уже смилостивилась над ним, послав ему в этот вечер трусоватого болтуна Владимира Львова. Если бы не он, личная катастрофа Александра Фёдоровича была бы, вероятно, неизбежной.

Не знал Александр Фёдорович и того, что через час после расставания с ним Львов встретился с Милюковым, рассказал ему обо всём, что происходит в Ставке, и успокоенный, выехал в Москву. Не знал, что Корнилов уже разговаривает в Ставке с приехавшими к нему Савинковым и Барановским. Ну, мало ли чего люди не могут знать - на то есть, говорят, судьба, от которой не уйти...
3

Ночной арест для Александра Ивановича Гучкова оказался совершенно неожиданным. Опомнился он, только очутившись в тюремной камере, выходящей окном на Неву, вдали от центра - это была камера не в Петропавловской крепости, а в знаменитой тюрьме, прозванной "Крестами". В этом же корпусе, этажом выше, над головой Александра Ивановича, сидел 11 лет назад начинающий адвокат Керенский. Сообщил Александру Ивановичу всё это следователь-старичок Самойлов. От самого же Керенского Александр Иванович узнал этой весной, что тот был арестован в 1906 году за распространение антиправительственной листовки и просидел 8 месяцев. А вот Александр Иванович посажен теперь за распространение антиправительственного призыва к свержению кабинета министров Керенского. Прямых улик у следователя не было, и Александр Иванович полагал, что просидит здесь недолго, надеясь на генерала Крымова, который на днях должен будет войти со своим корпусом в Петроград. Поэтому заявление следователя о том, что не разрешил свидание с Александром Ивановичем генералу Хвостову, выпущенному из Петропавловской крепости на свободу, он встретил вместо смирения с возмущением:

- На каком основании?!.

- Согласно положению о нахождении арестованных под следствием. Вот окончится следствие, тогда - пожалуйста: хоть с родственниками, хоть со знакомыми. А нынче - нет, так как вы... можете сообщить через посетителя что-либо важное своим сообщникам. Так что... лучше ведите себя смирно, уважаемый Александр Иванович!

- А Керенский - вёл себя смирно, позвольте вас спросить, коли я для вас... всё ещё "уважаемый"?

- Ваша вина пока не доказана, стало быть, по закону я обязан относиться к вам уважительно. А насчёт вашего вопроса отвечу вам так... Нынешний глава правительства был тогда молодым человеком. А первое арестование в таком возрасте, да будет вам известно, повергает юную душу в шок и уныние. Случаются и слёзы, мольбы, истерики. Какое уж там возмущение?.. Не до того-с.

- Кого ещё, кроме Хвостова, выпустили из Петропавловки, не знаете?

- Многих. Анну Вырубову, например. Говорят, тут же выехала с матерью и сестрой в Финляндию. Нет, кажется, не выехала, а только подала прошение. Так что камеры... освобождаются.

- А здесь? Все заполнены, что ли?

- Почти. Сейчас сажают так называемых большевиков. Луначарского и Троцкого поймали вот недавно.

Александр Иванович простонал:

- Боже мой, я - и большевики - вместе!..

- Судьба - индейка, Алексан Иванович. И не такое бывает... - утешил следователь. Вызвал конвоира и, не глядя больше на арестованного, приказал: - Отведи в камеру!

В камере Александр Иванович принялся вспоминать, с чего начался этот, второй его заговор в жизни? С фронта прибыли в столицу по каким-то своим делам генерал Врангель и 2 его друга, генерал Пален и полковник Шувалов. Случайно встретившись с Александром Ивановичем в ресторане Кюба, великосветская троица (барон, граф и князь) пригласила его пересесть к ним за столик, и поначалу возник скользкий разговор о том, как больше года назад Александр Иванович хотел организовать заговор против царя, но опоздал. Так не пора ли, мол, повторить его против всех этих большевиков, эсеров и самого Керенского?

- Для этого, господа, нужна военная сила, - ответил Александр Иванович. - А я теперь не связан с фронтами, как прежде. Армия за мной не пойдёт.

Барон Врангель, рослый 39-летний гвардеец, решительно произнёс:

- Найдём генерала, за которым... пойдут! Авторитет которого - общеизвестен. Однако, нужна поддержка влиятельных людей в столице. Вы... можете связать их с нами? С нашим общим делом.

- Пожалуй. А кто` будет командовать мятежной армией, Петр Николаич?

- Допустим, прославленный генерал Лукомский.

- Стар! - кратко забраковал Александр Иванович. - И слишком деликатен. Да он и не решится никогда...

- А кто решится, по-вашему?

- Крымов! Вот это - личность! А если его поддержит ещё и Корнилов, успех обеспечен. И тот, и другой мне знакомы лично.

- Так возглавьте!.. - чуть ли не хором произнесли обрадованные сотрапезники.

- Нет, возглавить должен - я имею в виду общее руководство армией и тыловой её поддержкой - человек, который лучше всех знает и то, и другое. Таковым я считаю генерала Алексеева. Я же могу взять на себя лишь организацию этого дела. Вовлечение в него нужных людей, так сказать.

- Прекрасно! - произнёс Врангель. - Вовлекайте. А лучшего руководителя, чем генерал Алексеев - хоть он и не молод - во всей России сейчас не найти! Устройте нам встречу с ним...

- Нет, он - человек осторожный, я убедился в этом, и на такой разговор... сразу с целой компанией... мне кажется, не пойдёт. Лучше будет, если я поговорю с ним с глазу на глаз. А тогда уже, если он согласится, извещу вас.

- Договорились, - заверил Врангель.

Но не согласился на руководство Алексеев. А потом, когда уже Врангель с друзьями уехал, Алексеев сам подкараулил Александра Ивановича на Миллионной улице - вроде бы случайно встретился. Поздоровался, поболтал о том, о сём и неожиданно произнёс:

- Я вот... ещё раз подумал над тем вашим предложением... Действительно ведь - вся эта сволочь - может Россию погубить. Надо свергать их, пока не поздно. Вся душа изболелась...

- Так вы согласны?

- Согласен. Но... токо на консультации. Что и как надо делать, когда. А во главе должен стоять всё-таки верховный главнокомандующий. Без него, а точнее, без его полномочий, ну, никак нельзя! Говорю вам это как бывший начальник штаба Ставки. Вся фронтовая армия обязана подчиняться главковерху. Я кто сейчас для неё? И Крымов вполне подойдёт на этот раз. Могу с ним переговорить лично. Но Корнилова берите на себя вы. Скажите ему, что я - с вами. И аппарат Юза у меня есть на квартире. Так что и связь будет надёжной...

Вот с того дня заговор перешёл в практическое его осуществление. Завойко установил контакт с Корниловым на фронте и устроился при нём адъютантом. Шульгин съездил в Киев. Офицеры Генерального штаба Новосельцев, Пронин, Сидорин и Дюсиметьер - принялись за подготовку перекрытия судоходства в Неве, чтобы военный флот не мог пройти в город на помощь Керенскому. Директор Русско-азиатского банка и военного завода в Петрограда 50-летний миллионер Путилов переговорил о поддержке мятежным войскам со своим коллегой по "Обществу экономического возрождения России" миллионером Вышнеградским. Те ездили потом к Корнилову в Москву в его вагон. Подключили московских миллионеров Рябушинского и Мамонтова. Все понимали, без армии и без денег такие дела не делаются. Один лишь Мамонтов усомнился в успехе: "Как-то уж больно случайно всё, неожиданно..." На что умный Путилов ответил: "В России все мятежи и заговоры начинались вроде бы случайно. Были бы деньги и общественная востребованность в начале движения, дальше - само пойдёт..."

На юге обещали помощь не только в Киеве, но и на Дону, у Каледина. В самой Ставке крутился Аладьин. Генерал Алексеев разработал план захвата всех бронеавтомобилей в Петрограде. Гвардейский полковник Винберг должен был в нужный день вместе с "Республиканским центром" арестовать всех членов Временного правительства и ликвидировать видных эсеров и социал-демократов. Генерал Алексеев рассчитывал проделать это так, чтобы ко времени подхода к столице корпуса генерала Крымова силы революции были уже подавлены и разоружены. В задачу Крымова входило лишь восстановление в городе прежних законов и порядка.

Было подсчитано: для захвата броневых частей и радиостанции в Царском Селе, для передвижения из Луги в столицу броневого отряда капитана Орлова, для затопления в морском канале барж с камнями, чтобы они могли воспрепятствовать подходу военных судов из Кронштадта, потребуется полмиллиона рублей.

20-го августа генерал Деникин уже выслал с Юго-Западного фронта в Петроград, в распоряжение капитана Генерального штаба Роженко, якобы для "ознакомления с системой бомбомётов и миномётов" около тысячи молодых офицеров. На самом деле это были боевики, необходимые столице для поддержания мятежа. Всего их собралось на "курсы" с разных фронтов 3 тысячи человек. Они даже знали адреса своих будущих командиров в Петрограде: "Сергиевская улица, дом B46 - генерал Фёдоров; Фурштадтская, B28, кв.3 - полковник Сидоренко; Фонтанка, B22 - полковник Дюсиметьер" и другие.

Генерал Багратион, командовавший "дикой дивизией", был чуть ли не личным другом генерала Крымова, а потому его дивизию решено было послать в Петроград в составе корпуса Крымова обязательно. Однако, ни Крымову, ни Багратиону не стали объяснять до прибытия истинные цели их войск. Меньше знают, спокойнее будут чувствовать себя в пути и решительнее действовать, не вызывая ни в ком подозрений - едут защищать столицу государства от вражеского вторжения. Подлинную их задачу им раскроет, в случае надобности, генерал Алексеев, когда Крымов явится к нему на квартиру за очередными приказами. Так было условлено. Генерал Алексеев считал, что и Керенский, если даже согласится на государственный переворот за обещание сохранить за ним пост министра юстиции, всё равно не должен знать планов заговора до конца; чтобы не вздумал "обидеться" и не наделал чехарды или прямого предательства. Поэтому Керенский не мог подозревать, что генерал Алексеев имеет к заговору какое-либо отношение, а уж тем более о его ведущей роли в нём. Все заговорщики были связаны между собою словом офицерской чести. Не офицеров - просто не посвящали в технологию практического осуществления переворота.

Особенно осторожно вёл себя генерал Алексеев, превративший свою квартиру в настоящий штаб, соединённый прямым проводом со Ставкой Корнилова. При необходимости он мог связаться не только с Могилёвом, но и с любым фронтом. Практически он стал идейной душою заговора и его мозгом. Он понимал, Корнилов - не политик, но для наведения твёрдого порядка в России он всё-таки годится и его можно использовать на время в качестве военного диктатора государства. А чтобы не допустил какой-либо политической ошибки, имеются проверенные политики. В общем, есть, кому подсказать, что надо делать в первую очередь и как. А там соберётся Учредительное собрание, оно и выберет умную и постоянную власть. Военные отойдут в сторону. Таков был общий и, временно секретный, план. А пока...

Алексеев понимал и другое: тот, кто, как Николай Второй или Керенский, недооценивает роли армии и, устраивая в ней чехарду, предаёт интересы офицеров, тот обрекает на гибель не только своё государство, но и самого себя, ибо никакие перестановки министров его уже не спасут, это - чехарда тоже. Поэтому хороший государственный политик должен дорожить и гражданскими, и военными кадрами. Это что фураж на войне или снаряды, запас которых не должен оскудевать. Военных следует обеспечивать достойными пенсионами после службы. В противном случае, в армии некому будет служить. Разрушение государственности начинается с тех, кто окружает себя не умными, а "своими" людьми, кто бросает армию на произвол судьбы и увольняет из неё самых способных. Тот, кто не заботится о военной мощи страны, предаёт родину: никто не будет её защищать. Армия должна быть обученной. Мобилизованные на войну необученные массы - это пушечное мясо и реки крови вместо продуманной государственной защиты.

Алексеев, понимающий всё это и как боевой генерал, и как прирождённый политик и патриот, горестно думал: "Беда заключается ещё и в том, что не можем, не умеем жить без царя или вождя. Это доказали своими действиями наши древние удельные князья. Вечно враждовали между собою за первенство, и чуть что - бежали к татарскому хану с жалобой на соседа, предавая его помыслы против татар. А те разбивали князей поодиночке. По сути объединение Руси начал Александр Невский. И как только образовалось единое царство, появилась единая державная власть, прекратились княжеские междоусобицы. А последний Романов, попавший под гипноз хлыста Распутина, стал разлагать в обществе веру в государственность. Даже простой народ понял, что Григорий Новых - это распутник, срам России. И пошло после этого и поехало, и кончилось крахом государственной власти.

То же самое происходит и теперь. Царя не стало, и сразу объявилась стая новых претендентов на трон. Каждый из них, мечтая о власти, интригует, обманывает, разрушает законы, как Керенский, Савинков, еврейские советы, отламывая от государственности по куску, убивая веру народа в справедливость - во всё. И государству приходит конец опять. Ну, разве можно оставлять Керенского у государственного руля и далее? Он не созидатель. Его заботят только личное благополучие и слава. На остальных людей ему наплевать точно так же, как и бывшему царю. И, стало быть, нужно срочно его свергать. И делать это должны офицеры, люди, которых он предал и в руках которых есть реальная военная сила - армия. Иначе может не стать и её, если дождаться прорыва германских войск, когда будет поздно что-либо предпринимать".

Александру Ивановичу Гучкову Алексеев хотя и простил увольнение из армии боевых генералов, но всё же сказал:

- Будучи военным министром, вы тоже приложили руку к ослаблению нашей армии.

- Но ведь я удалял в основном немцев...

- Ладно, - перебил Алексеев, - забудем. Теперь важно то, что вы осознали... Да и не себя нам сейчас нужно спасать, а Россию! Так что обойдёмся, давайте, и без наказаний за прошлое, и без наград, если спасём родину. А не получится, сложим и головы. Тут дело такое: неизвестно, что и кого ждёт...

- Царь - первопричина всего, вот кого надо было судить! А Керенский...

- Уж больно легко у нас, - перебил Алексеев опять, - решаются управлять государством! Кто ни попадя! Сплошные Бонапарты все...

Чтобы смягчить Алексеева, Гучков поддакнул:

- За всю историю России... добровольно отказались от власти лишь двое! Последний из Рюриковичей царь Фёдор, да теперь вот - князь Львов.

Алексеев, однако, не смягчился:

- И оба передали власть - ко-му-у?!.

- Ну, Борис Годунов-то - ни подлецом, ни дураком - не был! - обиделся Гучков.

- Оба не дураки: что Годунов, что Керенский. И Николай не был глупым, - гнул своё Алексеев. - Но вся эта троица - властолюбцы, вот что плохо! А ведь генерал Дурново предупреждал Николая ещё до войны: не надо с Германией ссориться! Ну, да где там, чтобы слушать умных людей! Властолюбцы внимательно слушают только приятных...

По странному стечению обстоятельств этот же разговор вспоминал и Александр Иванович Гучков, сидевший в своей камере в "Крестах". Мысленно обидевшись на Алексеева, он переключился на другое воспоминание: как он перевёл разговор со следователем с конкретной темы в абстрактную...

Следователь обратился к Гучкову:

- У меня вопрос к вам простой: вы подозреваетесь в заговоре против правительства. Скажите, в действительности такой заговор существует? Если да, то кто в него входит? Я понимаю, вам это неприятно: предательство, честь там и прочее. Но... чистосердечное признание...

Александр Иванович немедленно и с гневом перебил:

- Честь для меня - это не что-то "прочее", а главное! Так что не надо со мной разговаривать этим тоном. Я вам не какая-то уголовная шавка!

- Как вам будет угодно... - устало согласился следователь. - Стало быть, записываю: отрицаете свою причастность к заговору, так? Или... подождём писать?

- Чего - подождём?

- Пока вы... созреете.

- Вы решили, что если я состоял в заговоре против царя, которого революция свергла, опередив нас, то я... и теперь?.. Так, что ли?

- Ну - допустим...

- Тогда допустите и другое: если бы мы успели силой отстранить царя от власти вперёд революции, но... попались бы в руки полиции, жандармы сочли бы нас преступниками?

- Разумеется.

- Однако все прежние заговорщики и по сей день на свободе. А некоторые из них... даже занимают в правительстве ответственные посты. Ибо свержение царя с престола не было не только преступлением, но и считается необходимым. И было осуществлено обществом. Я сам ездил в Псков к царю за отречением. И могу вам засвидетельствовать, какая гнусная личность управляла Россией! Так почему же вы намерены и теперь обвинить меня лишь за то, что я... недоволен и Керенским? Его министр иностранных дел Терещенко, входивший со мною в заговор против царя, знает меня как человека честного и дальновидного. Разве я мог измениться за 3 месяца? Но он остаётся в правительстве, из которого я... видя пагубность его политики, вышел в отставку добровольно. Стало быть, вы... преследуете меня за... мои убеждения?

- Я, Александр Иванович, человек маленький, но понимаю: сегодня какие-то службы... вас подозревают; а завтра вы можете снова стать министром; и даже арестовать их самих. Особенно в наше новое "смутное время". Однако и вы должны понять меня: я лишь исполняю то, что мне приказывают сверху...

- Хотите знать, в чём я был не согласен с Николаем Вторым? - задал Александр Иванович вопрос, делая вид, что плевать ему на таких мошек, как жандармы и следователи; что он совершенно уверен в своём скором освобождении и что лучше будет для следователя, если он поумерит своё рвение и пыл.

И действительно, следователь отступил:

- Да, да, Александр Иванович, я... готов выслушать вас. Как гражданину России мне это даже интересно...

- Так вот, Россией управлял не царь, а его жена. Которой... в свою очередь... управлял сибирский мужик Распутин! А царь - по их наводке - менял министров и генералов! Разве можно было мириться с таким положением?! Но все терпели... Вам не кажется, что политическая ситуация в стране повторяется?

Кончилось тем, что следователь не противился больше тому, что Александр Иванович не хотел отвечать на конкретные вопросы, и чтобы создать видимость того, что следствие всё-таки ведётся, стал задавать простые вопросы. Время шло (а там видно будет...), опросные листы заполнялись ответами на пустяки. Был, например, и такой вопрос:

- А скажите-ка: правда, что ваш идеал - Пётр Аркадьевич Столыпин, и вы держите у себя на письменном столе его портрет?

- Да, я не стесняюсь этого. Столыпин - фигура, личность в истории России! Я преклоняюсь перед ним и его реформаторскими планами, хотя и входил с ним в разногласия при его жизни. Думаю, если бы его не убили в 11-м году, а император был бы поумнее и не сместил его с поста премьера, сейчас не было бы всей этой разрухи в России!

- Так, ваши симпатии вполне понятны... Ну, а какие у вас есть претензии к следствию?

- Прошу вызвать ко мне моего адвоката. И - папиросы... Больше пока никаких.

- Закуривайте, - протянул следователь портсигар и спички. - Можете оставить их себе. Я распоряжусь, чтобы ваши просьбы были удовлетворены.

- Благодарствую, - ответил Александр Иванович. А закурив, вспомнил разговор с седеньким румянолицым Хвостовым: "Не забывайте, мы с вами живём в России! Все "временные" меры и положения у нас могут длиться до бесконечности".

Не заметил, как пробормотал - вырвалось:

- Временны - только мы сами: гости на земле...

- Что-что?.. - уставился следователь на Александра Ивановича.

- Не обращайте внимания: мысли вслух. От одиночества - привык тут, в тюрьме...

Следователь приказал конвоиру увести арестованного в камеру. В камере, когда стражник удалился, Александр Иванович подумал, глядя на крысу в углу: "Россия кишит доносчиками. Разложение нации... Интересно, кто же это выдал меня?.."

Ночью ему приснился странный сон, будто на Дворцовой площади стоит вместо Александрийского столпа с крылатым ангелом на вершине огромная карусель под небесным звёздным шатром. Но звёзды расположены, словно цифры на громадном циферблате часов. Стрелки же появляются на этих прозрачных часах в виде ярко светящихся линий от пролетающих метеоритов: покажут время, затем исчезают. А через час вспыхивают снова. И кажется, что эти золотые стрелки насажены на Луну, как на ось. А под карусельной сценой внизу бегут по кругу, запряжённые в бурлацкие лямки, знаменитые российские бунтовщики: Иван Болотников, Степан Разин, Емельян Пугачёв, Александр Радищев, декабристы Рылеев, Пестель, Каховский, Бестужев, Муравьёв, простые мужики в лохмотьях. Все они крутили карусель, на игрушечных лошадках которой и в игрушечных каретах сидели бывшие цари, императоры и императрицы России. Психопат Иван Грозный обнимал, как на картине Репина, своего окровавленного сына. Борис Годунов сидел на зарезанном царевиче Мите. Марина Мнишек обнималась в карете с Григорием Отрепьевым, а с другой стороны Марину отнимал у Гришки Лжедимитрий Второй. Шизофреник Пётр Первый смотрел, как служанка пришивает нитками голову его сына к туловищу. Немку Анну Иоанновну вёз в карете Бироном, её кучер. Немка-эротоманка Екатерина Вторая, окружённая своими любовниками, душила Петра Третьего. Рослый красавец Салтыков держал на руках младенца, прижимая его к груди. Александр Иванович понял, это сын Салтыкова от Екатерины Второй, который вырастет в лютой ненависти к матери и станет после её похабной смерти императором Павлом Первым, наполовину немцем, наполовину русским, а будет считаться сыном Петра Третьего. Все эти немцы, хлынувшие когда-то в Россию через окно, "прорубленное в Европу", теперь ссорились, отталкивая друг друга от власти.

Александр Иванович вдруг увидел въехавшего на ишаке на Дворцовую площадь древнегреческого историка Геродота. Тот остановил ишака, долго и внимательно рассматривал императоров, их рабов под помостом карусели, а затем произнёс:

- У вас что, ничего не изменилось с тех пор? Так и продолжается вся эта карусель?

Но ответил ему почему-то не Александр Иванович, а Шаляпин, запевший где-то рядом арию Мефистофеля:

- Са-та-на там прави-ит ба-ал, там пра-а-вит бал!..

И казалось, ощутимо шло Время, исчисляемое в небесной Бесконечности веками и тысячелетиями.

Александр Иванович робко посоветовал Геродоту:

- Спросите Керенского, при чём тут эти цари?

- Ну, как же, - обиделся белобородый Геродот, - ведь эстафету власти начинали они. А всё в мире движется по кругу, как Солнце и звёзды. Только на Земле продолжается суета...

- По-вашему, если всё бессмысленно, то и Керенского... не надо сбрасывать? - спросил Александр Иванович, осмелев.

- Сбрасывает всех - Время. Спрашивай своих звездочётов: подошло ли Время для этого?

- Генерал Алексеев считает, что подошло.

- Алексеева люди ценят не за предсказания, а за деловитость. Корнилова - за газетную славу о нём. Вот этого, мне кажется, ваш Алексеев и не учёл, отдав практическое руководство человеку, который верит лишь в воинскую доблесть и пулемёты.

- Ну и что?..

- Доверчивость к недалёкому человеку может провалить даже продуманные планы, - ответил Геродот и протянул Александру Ивановичу приятно пахнущий оранжевый апельсин.

- За что награждаете? - спросил Александр Иванович.

- За умные мысли.

- Но разве их высказал я? - воскликнул Александр Иванович и проснулся. Вместо запаха апельсина остро тянуло мочой из параши в углу.
4

В то время как Гучков размышлял в тюремной камере "Крестов" о разложении нации и о том, кто мог его выдать, генерал Корнилов, находившийся в Ставке, разговаривал с Борисом Савинковым, приехавшим к нему из Петрограда. Разговор был доверительным, тон этот задал сам Корнилов:

- Вот что, Борис Викторович, виделись мы с тобой и Керенским недавно, поэтому, давай напрямую: зачем пожаловал: Что у вас там произошло? Ты меня знаешь: темнить я не люблю, не умею и не хочу этому учиться. Если насчёт сдачи Риги, то... не для газет, а лично тебе скажу откровенно: сдали Ригу ещё и потому, что силы у нас там были неравные с германцами. Да и незачем было там лить кровь. Я уже говорил, и тебе, и на Государственном совещании, что пора нашу... слишком уж демократическую общественность... приводить в чувство. Если она желает, чтобы мы её защищали от врага, то сначала пусть остановит преступную агитацию большевиков. Которые разлагают наши фронты и призывают к братанию с германскими солдатами. Иначе мы... проливать свою кровь... не будем! Надо припугнуть маленько общественность.

- Лавр Георгиевич, но ведь припугнули уже так, что в столице сейчас - настоящая паника! А кадетская "Речь" и другие буржуазные газеты только подливают масла в огонь: во всём, мол, виноваты большевики, разлагающие армию, но... и бездеятельное правительство. То есть, все бросились в другую крайность! Вот меня Керенский и послал...

- А что ему неясно? Мы же договорились как будто... Но он заявляет всем, что Ставка, мол, требует, чтобы правительство не шло на поводу у советов; иначе армия разгонит такое правительство! В таком случае и мы будем заявлять всем, что советы большевизируются, большевики разлагают наших солдат. И потому мы, военные, не согласны проливать из-за них свою кровь. Жители Петрограда сами поймут, чью сторону им принимать, когда узнают, что враг... уже подходит к Петрограду!

- Лавр Георгиевич, но ситуация резко изменилась!..

- Как это изменилась? В чём?!.

- Комиссар Северного фронта Станкевич прислал Керенскому телеграмму, в которой требует, чтобы правительство запретило в печати охаивание армии: будто она - разложилась, покидает позиции, что кругом одни дезертиры, и так далее. Ничего-де этого нет и в помине! Напротив, солдаты и офицеры проявляют на фронте чудеса храбрости и героизма. Просто у немцев намного больше сил. Да ещё они применили газы. И, тем не менее, наступление германских войск остановлено! Как же воевать дальше, если газеты вместо поддержки духа армии, охаивают героев?! Кто же согласится после этого умирать за таких подлецов! Вот что получается... Об этом узнало бюро ЦИКа и предлагает правительству... создать следственную комиссию! Надо, мол, выяснить истинные причины рижского разгрома.

- Ну и что?..

- Как это что? Керенский не знает теперь, что ему делать?

- А ничего делать пока и не надо. Так ему и передай. Действуем, мол, как договорились. На днях, как только подготовят вагоны для перевозки лошадей и фуража, вышлю к вам в Петроград 3-й корпус генерала Крымова. Вот он приедет и наведет там порядок. До самого Учредительного собрания... жаловаться на правительство... будет уже некому.

- Но ведь Керенский просил: не присылать ни Крымова, ни Багратиона!

- Приедет генерал Краснов. Какая разница в конце концов, кто приедет, Краснов или Крымов? Главное - это корпус, военная сила!

- Да я-то эти вещи понимаю, я - не адвокат! А чем мне успокоить его?..

- Моим словом. Что всё будет так, как договорились: Корнилов, мол, разгонит и ЦИК, и советы, и вообще всех болтунов. Причём - уже навсегда! Ты сам видел в Москве, как верит народ в Корнилова. Посоветуй верить и ему.

- Ладно, передам.

- Главное, пусть поддерживает телеграфную связь... Погоди! Зови сюда его полковника. А я приглашу Лукомского и Романовского. Повторю тебе всё при свидетелях: чтобы не сомневались - ни ты, ни этот полковник, ни Александр Фёдорович. Могу и Трубецкого пригласить: тоже лицо вполне официальное при Ставке. Или верховного комиссара Филоненко: это - твой выдвиженец...

- Ни Филоненко, ни князя Трубецкого вызывать не надо. Слишком много будет посвящённых. Достаточно и генералов. Важно, что Барановский будет присутствовать как свидетель.

Через несколько минут Корнилов повторил всё при Барановском, Лукомском и Романовском. Удовлетворённый этим, Савинков, уже прощаясь, сказал:

- Как только Александр Фёдорович утвердит с ведущими членами своего кабинета ваши требования подавить... - он усмехнулся, - "неминуемое" выступление большевиков, сходное с июльским, так вы, - взгляд на Корнилова, - можете давать команду... ввести в Петроград свои войска... Но! Начальником корпуса войск... не назначайте генерала Крымова.

Корнилов промолчал, и Савинков, считая его молчание знаком согласия, заключил:

- Надеюсь, что теперь всё произойдёт хорошо и неожиданно. Необходимо лишь уточнить: в каком районе столицы... при подходе вашего 3-го корпуса... нам следует объявить военное положение?

Корнилов усмехнулся:

- В том, где большевики... "неминуемо" поднимут свои несогласные головы.

- Значит, в Выборгском! - объявил Савинков. И закончил: - Итак, господа, я... докладываю Александру Фёдоровичу о нашей... полной и окончательной договорённости обо всём! Счастливо оставаться... - Выросший в Варшаве, он щёлкнул каблуками военных сапог и, чисто по-польски, приложил к седеющему виску 2 пальца, хотя на его полувоенной форме и не было погон, а на голове фуражки.

Проводив уходящих Савинкова и Барановского насмешливыми взглядами, генералы переглянулись. Фонфаронства русские офицеры не переносили. А когда во дворе штаба фыркнул мотор, повёзший гостей на вокзал, Корнилов пригласил к себе в опустевший кабинет генерала Крымова, Аладьина и Завойко. Посвятив их в детали договорённости с Савинковым, но не сказав Крымову о том, что Керенский против его появления в Петрограде, он торжественно объявил:

- Ну, что же, господа, всё согласовано, начинаем нашу операцию... 27-го августа! Для участия в обсуждении состава нового правительственного кабинета я... тоже вызываю на 27-е число... к себе в Ставку... 3-х видных политических деятелей: Родзянку, Маклакова и Милюкова. От Временного правительства приглашу Керенского и Савинкова. Всё! На этом российский бардак будет окончен. - Корнилов стукнул кулаком по столу.

Пока Савинков в ожидании поезда на Петроград рассказывал полковнику Барановскому подробности встречи с Корниловым, а Барановский, расхаживая по перрону, о своих впечатлениях о Ставке и воинственно настроенных генералах, в штаб Корнилова поступила шифровка от Алексеева. Тот, сидя у себя дома, сам зашифровал и отправил сообщение о том, что директор Петроградского промышленного банка фабрикант Путилов побывал на дружеском приёме у посла Англии сэра Джорджа Бьюкенена с просьбой о поддержке "нашего дела" и предоставлении английских броневиков из района Дубровки. Посол-де заявил, что официально его правительство оказывать поддержку не сможет, но помочь броневиками неофициально согласно. А также, при "неудаче с делом", будет оказана и помощь "в укрытии главных действующих лиц".

Прочитав это приятное известие, Корнилов понял: "Конечно же, Англия не может официально ввязаться в наше выступление против правительства, пусть и Временного, но державы-союзницы. Однако то, что Бьюк знает о нашей задаче арестовать это правительство и распустить советы, обещает нам тайную помощь - это уже свидетельствует о многом... В случае нашей победы Англия примет мою сторону, а не арестованного правительства! Ай, да молодец, Аладьин: сделал своё дело!.."

Корнилов ещё не знал, что и Петроградский ЦИК не дремал в столице и делал "своё дело", приняв на очередном заседании резолюцию, которая призывала к следующему: "1) из Ставки продолжают усиленно распространяться лживые и клеветнические сообщения о бегстве наших войск, героически умирающих на Рижском фронте; 2) такие же сведения распространяются и чинами Генерального штаба; 3) вся буржуазная пресса, в особенности суворинские "Русь" и "Живое Слово", ведут систематическую и преступную травлю против нашей армии; 4) последнее поражение снова используется контрреволюцией для нанесения удара завоеваниям рабочего класса.

В виду всего этого ЦИКу предлагается принять необходимые меры для сохранения умирающей на полях сражения армии от похода контрреволюции и её прессы..."

В Смольном состоялось другое заседание, которое организовали полковые комитеты столицы. На этом заседании был поставлен вопрос о практических задачах гарнизона в связи с событиями на фронте. И Керенский как глава правительства был вынужден выработать после этого на экстренном заседании своего кабинета "Особое положение об управлении Петроградом". Гражданское управление столицей тут же было поручено органу с чрезвычайными полномочиями во главе с генерал-губернатором. Военное же управление было подчинено Александром Фёдоровичем Верховному главнокомандующему фронтами, то есть, Корнилову. И в этот момент приезжают из Ставки Савинков и Барановский, и Александр Фёдорович узнаёт от шурина, что все офицеры верховного штаба настроены враждебно не только против правительства, но и против него самого. Что Гучков и его люди, похоже, каким-то образом связаны со Ставкой, а это грозит предательством. Что толку с того, что Савинков сообщил о том, будто Корнилов обещал прислать вместо Крымова генерала Краснова? А если передумает... Где гарантии?..

Понимая, что страшно рискует, оставляя военное управление столицей за Корниловым, Александр Фёдорович насторожился. Да и постановление ЦИКа обязывало его к этому же. Надо было делать выбор, находясь между двух огней: на кого ставить? На Корнилова или на советы? Но советы - это не только Мартов, Чернов и Церетели, это и большевики, Ленин... И Александр Фёдорович поставил на Корнилова, который обещал Савинкову отдать столицу под юрисдикцию Временного правительства. Значит, Корнилов честен, а главное, недалёк и бесхитростен. Его можно будет облапошить. В то время как Ленина - никогда...

Тем не менее, на всякий случай во избежание каких-либо роковых последствий, Александр Фёдорович велел Вырубову отпечатать на машинке приказ о назначении генерала Крымова с 24 августа 1917 года командующим 2-й армией. Заверил этот приказ подписью военного министра Машковского, но... в штаб Ставки тоже пока не отослал. Если всё, о чём был договор с Корниловым, пройдёт гладко, то приказ на повышение Крымова в должности можно будет достать из сейфа и порвать. Александр Фёдорович не только не любил этого мрачного генерала, готового ради России на всё, но почему-то и боялся. Чёрт его знает, почему...

Укладывая судьбу Крымова в сейф, словно в стальной гроб, а не на повышение, Александр Фёдорович чувствовал и себя участником страшной сказки, остановившим коня перед жутким камнем с леденящей надписью: "Налево пойдёшь, свою смерть найдёшь. Направо..."

Куда идти в жизни, где все предают и интригуют? Подошёл к окну и, глядя на текущую веками воду, ожидая для себя знака судьбы с неба или какого-то зова, подумал: "Советы уже подняли головы. А как там... Корнилов?.."

Лавр Корнилов, получивший по Юзу известие из Генерального штаба о том, что Керенский передал ему чрезвычайные военные полномочия, тоже как бы стоял в ожидании возле своего судьбоносного камня, а теперь очнулся у себя в кабинете.

- Зови, пусть войдёт! - приказал он адъютанту, доложившему, что в приёмную прибыл от Керенского Владимир Николаевич Львов.

Адъютант вышел, а Лавр Георгиевич в предвкушении победы ощутил себя Наполеоном, пришпорившим коня. Конь этот в его окрылённой мечте взвился на дыбы и радостно заржал. Владимира Львова генерал принимал уже не как заговорщик, а как военный диктатор России, отдающий приказы для исполнения. Ответив на подобострастное приветствие тучного бородатого помещика, пренебрежительно спросил:

- Ну, как ОН там?..

- Велел передать, что готов сотрудничать... Выслушать...

- Передай, пусть едет с Савинковым сюда, в Ставку. В столице... скоро станет жарко. Могут им ещё и по шапке дать! А здесь... они у меня в безопасности. Буду рекомендовать их потом Учредительному собранию. В новые министры...

- Но ведь Алексан Фёдорович - глава правительства? Зачем ему это?.. - искренне изумился Львов, так и не решивший, чью сторону ему брать: прибиваться к законному правительству, под которым вроде бы шатается пол, или к военным, за которыми сила и которые, похоже, не боятся уже ничего.

- Зачем спрашиваешь? А он - что, думает, удержится сам, что ли? Так и останется главным?..

- Но не могу же я ему такое сказать!..

- Так и не говори. Приедет, я всё объясню. Поделикатнее...

- А если он... не захочет? Приехать...

- Не захочет, пусть не обижается потом... Петроград, в связи с опасностью германского вторжения, будет объявлен мною... как верховным главнокомандующим, временно исполняющим и военную и гражданскую власть... на военном положении. Временное правительство придётся распустить как не справившееся. Управление министерствами - до избрания новых министров - оставим на сегодняшних заместителей министров, чтобы не парализовать работу в государстве. Назначим дату созыва Учредительного собрания, которое изберёт постоянное правительство. Ни Керенский, ни я не имеем права оказаться в неравных условиях с другими. Всё должно быть по-честному, чтобы никому не было обидно.

Ошеломлённый военной краткостью программы Корнилова и его жёсткой прямолинейностью, Львов промолчал и расстался с генералом, вежливо обещая передать Керенскому суть услышанной программы и приглашение в Ставку вместе с Савинковым. Опомнился он только в поезде. И ничего не зная о мятеже, задуманном генералами, лишь смутно догадываясь о нём, опять не решил для себя проклятой дилеммы: с кем ему быть?..

26-го августа, за сутки до начала неповиновения генералов Керенскому, Владимир Николаевич Львов был уже в Петрограде, в кабинете Керенского в Зимнем дворце и смотрел на часы. Стрелки приближались к 5-ти часам дня, когда их опередила выстрелом из пушки Петропавловская крепость, словно предупреждая всех о том, что судьба России ещё может оказаться милостивой к её народам, если Керенский примет сейчас условия самоуверенного простака Лавра Корнилова.

От неожиданного выстрела Львов вздрогнул, испуганно произнёс:

- Добрый день, Алексан Фёдорыч! Вот я и вернулся к вам, как обещал.

- С чем пожаловали, Владимир Николаевич, теперь? - почти насмешливо спросил Керенский. - Здравствуйте, присаживайтесь...

Львову не понравились ни тон Керенского, ни его надменность во взгляде. И поверив вдруг в то, что дни хозяина этого кабинета на посту главы государства уже сочтены, он решил не церемониться с ним тоже - то есть, сделал, наконец-то, свой выбор не умом, а чувством. Судьба, как и люди, бывает насмешливой: одному - подсунет для спасения не умного труса, другому - погибель.

- Спрашиваете, с чем теперь?.. - вызывающе переспросил Львов, глядя на Керенского угрожающе и многозначительно. - Да с не очень-то... утешительной для вас... вестью!

- Что так? - Керенский продолжал смотреть на Львова холодно, иронично.

- Могу изложить. Если вы...

Неожиданно Львов сбился с взятого тона: Керенский был сама энергия, самоуверенность. А он перед ним, словно глупый индюк, вообразивший, что выполняет важное государственное поручение.

- Из-ло-жить?.. - спросил Керенский, приподнимая правую рыжеватую бровь. - То есть, что изложить?..

- Что ваше положение здесь... становится, как я понял в Могилёве, опасным.

- Это - почему же? Владимир Николаевич!.. - Бровь опустилась. "Ишь ты! Как только я турнул его с поста, "конституционный демократ" Львов сразу снюхался с оппозицией! Так, что ли? А через неё и с кем-то в Ставке? Не можешь даже скрыть, сукин сын, что узнал там какую-то пакость?.. Так и распирает всего от важности! А почему же тогда скис? Ну!.. Что там у тебя? Выкладывай..."

- Генерал Корнилов сказал, что в Петрограде скоро будет жарко. И что он... уже не сможет тогда... оказать вам здесь содействия. Если вы... незамедлительно... вместе с Савинковым... не переедете к нему в Ставку. Что он... не сможет гарантировать... вашей личной безопасности.

- Он что же, уполномочил вас сообщить мне об этом? - Керенский, не мигая, уставился Львову в лицо.

Тот, словно обрадовался:

- Вот именно! Генерал Корнилов поручил мне сообщить вам, что дальнейшее существование нынешнего правительственного кабинета - невозможно. Вся полнота власти временно перейдёт к нему.

- К Корнилову, что ли?

- Да. Как к Верховному главнокомандующему. И - до сформирования генералом нового кабинета - все государственные дела... должны взять в руки... товарищи министров. В Петрограде - должно будет объявлено военное положение.

- Это всё? - спокойно спросил Керенский, будто воспринял сказанное, как должное, уже известное ему.

- Относительно вас - я уже сказал: вам и Савинкову надлежит выехать в Ставку. Потом он будет рекомендовать вас и Савинкова в новое правительство министрами. Но, разумеется, сейчас вы должны хранить... эти ваши назначения... в тайне от остальных членов кабинета.

Внутренне взвинченный и ошеломлённый унизительным предложением Корнилова, внешне - Керенский непринуждённо рассмеялся:

- Да вы, должно быть, шутите, Владимир Николаич?

- Ни в малейшей степени, - ответил Львов, не понимая беспечности Керенского. - И хочу, чтобы и вы... осознали серьёзность создавшегося положения. - Заподозрив Корнилова в нечестности, он уже брал мысленно сторону Керенского и надеялся, в случае чего, на его благодарность.

Керенскому тоже показалось, что Корнилов уже мнит себя победителем, а для него не видит иного выхода, как приехать к нему и превратиться потом в рядового министра. Даже подумал: "Сам - идиот, не понимающий, что такое власть над всем государством, и меня таким же считает? Ну, уж нет, господин военный чурбан, я тебе не компания с этой минуты!.. Не об этом я с тобой договаривался. Полагал, что ты всё же умнее и понимаешь, кто и какой пост возьмёт себе после переворота. Я - становлюсь президентом, ты - остаёшься главковерхом, но получаешь в придачу и пост моего заместителя, Савинков - станет военным министром. Остальных - изберёт Учредительное собрание. Все довольны, в том числе и общественность: соблюдена демократия. А ты... вдруг хочешь сделать всё, как в русских сказках? В которых побеждает всех Иванушка-дурачок. Нет, дурачок, так не бывает и не может быть! И не будет... Я теперь сделаю из тебя в глазах демократической общественности... если только этот Львов не напутал и мои опасения подтвердятся... антиправительственного заговорщика, военного мятежника! В твою измену родине - народ не поверит, газеты сотворили из тебя национального героя. А вот в генеральский бонапартизм - поверит. И особенно - советы, которые я призову через Церетели на помощь. Ладно, там видно будет, кого звать на помощь. Возможно, даже и большевиков. Готовится, мол, военный переворот.

Стоп! А вдруг этот Львов у них... всего лишь для провокации? Вот тогда я уж точно буду выглядеть на всю страну идиотом!"

Мозг сработал чётко, почти мгновенно: "Надо сначала проверить!.. А тогда... смотря уж по обстоятельствам..."

Делая вид, что готов согласиться с требованиями Корнилова, Керенский проговорил спокойно, но вроде бы и с долей некоторого возмущения:

- Хорошо, Владимир Николаич, я принимаю условия Корнилова. Однако согласитесь: не могу же я вот так, не имея перед собою ничего, кроме, простите, вашего устного заявления, поставить такие серьёзнейшие предложения генерала на... обсуждение их правительством! - "Ведь если окажется, что ты блефуешь, а на самом деле ничего этого Корнилов не говорил, а я подниму сейчас панику перед правительством... и объявлю Корнилова заговорщиком... это же будет таким провалом, которым немедленно воспользуются большевики! А вся союзническая Европа просто-напросто перестанет доверять и мне, и моему правительству!" - торопливо думал Керенский, соображая, как ему вести себя дальше. И собрав всё хладнокровие, невинно спросил: - Не могли бы вы, Владимир Николаич, изложить предложения главковерха в письменном виде?

- Отчего же, пожалуйста... - Львов присел ближе к столу, взял из стопки несколько листов чистой бумаги и, придвинув к себе чернильницу с ручкой, начал писать.

"Генерал Корнилов предлагает: 1. Объявить г.Петроград на военном положении; 2. Передать на время всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного главнокомандующего; 3. Отставка всех министров, не исключая и министра-президента. Петроград. Августа 26 1917 г. В.Львов".

Кончив писать, Львов потёр руки. Всё поместилось на одном листе. Вручая его Керенскому, он радостно сообщил:

- Ну, вот, теперь всё пойдёт по-хорошему. В Ставке считают важным, - наставительно продолжал он, - чтобы переход власти от Временного правительства был осуществлён, так сказать, на законном основании. - И спросил: - Ну, а вы-то сами, поедете в Ставку?

- Конечно же, нет! - раздражённо выпалил Керенский. - Неужели вы и впрямь полагаете, что я... соглашусь занять пост... министра юстиции?

Львов так и подскочил, поняв свою промашку. Но тут же, широко улыбаясь, нашёлся:

- Конечно же, конечно! Вам вообще нельзя ехать туда! Они могут устроить ловушку для вас. И там арестуют... - Наконец-то, он вынужден был принять сторону Керенского окончательно. Потому и добавил эту отсебятину про арест и ловушку. Но Керенский, вместо благодарности, возмутился:

- Что же вы сразу-то не сказали об этом?!

- Я... только сейчас понял, что они и меня обманывали. Уезжайте из Петрограда! И уезжайте как можно дальше! Они там теперь... возненавидят вас.

- Давайте сделаем так... - предложил Керенский. - Я сообщу сейчас о своей отставке Корнилову по телеграфу и объясню, что не могу приехать к нему.

- Вы решили уехать?..

- Владимир Николаич, но вы-то сами... хоть понимаете своё положение? - переменил Керенский тон на недоверчивый. - Что будет с вами, если всё... о чем вы тут сообщили мне... окажется шуткой?

- Что вы, это не шутка и не ошибка! Генерал Корнилов никогда не отступится от своих слов, уж он таков!..

- Хорошо. Тогда идите пока домой, - притворился Керенский, что полностью доверяет Львову и видит в нём уже своего союзника, - а я закажу в Военном министерстве прямой провод со Ставкой. Приходите туда и вы. Часам этак... к половине 9-го вечера. Вместе и поговорим с Корниловым. Подтвердит он свои намерения, я вам поверю. Договорились?

- Хорошо, - спокойно ответил Львов и откланялся. - До вечера...

Как только за ним закрылась дверь, Керенский позвонил начальнику департамента милиции Сергею Балавинскому, а потом помощнику командующего Петроградским военным округом капитану Андрею Козьмину и попросил обоих прибыть к нему в кабинет к 10-ти часам вечера. Едва успел повесить трубку, в кабинет вошли секретарь и помощник по особым поручениям генерал Вырубов. Керенский тут же ему и поручил:

- Закажите мне, пожалуйста, прямую связь с Корниловым. На 8.30. Вместе пойдём на разговор с ним. Прибудет ещё Владимир Николаевич Львов. Дайте распоряжение, чтобы его пропустили.

Однако, вечером, когда связь со Ставкой была уже установлена, Львов ещё не пришёл. Керенский позвонил ему на квартиру. К телефону никто не подходил.

- Ну, что же, начнём без него! - заявил Керенский Вырубову. - Но... сделаем так, будто Львов тоже присутствует.

Вырубов заметил:

- Так даже лучше. Ведь Корнилов не сможет проверить, что его тут нет!

Керенский усмехнулся:

- Я построю разговор с Корниловым так, что он поверит! Одолевает только сомнение: захочет ли Корнилов вести открытый разговор? Вдруг спросит: "Что именно хотите вы, чтобы я вам подтвердил? И кто такой Львов?.." Или что-нибудь в этом роде. Что тогда?..

- У нас всё равно нет выбора. Разговор покажет...

- Хорошо, включайте телеграф, - дал Керенский команду и продиктовал телеграфисту в его комнату по телефону первую фразу: "Министр-президент Керенский. Ждём генерала Корнилова".

Через минуту телеграфная лента поползла: "У аппарата генерал Корнилов".

- Здравствуйте, генерал, - продиктовал Керенский телеграфисту. - У телефона Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным ему Владимиром Николаевичем.

Телеграфная лента опять поползла: "Здравствуйте, Александр Фёдорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить Вам, я ещё раз заявляю, что события последних дней и намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок".

Керенский, прикрыв от телеграфиста телефонную трубку ладонью, бросил Вырубову:

- Это - Корнилов, сомнений нет! Чувствуете, как секретит смысл от десятков телеграфистов на линии? Говорит так, что его могут понять только посвящённые. - И убрав ладонь с трубки, продиктовал телеграфисту свой ответ: - Я и Владимир Николаевич спрашиваем вас: нужно ли исполнить то определённое решение, о котором вы просили известить Александра Фёдоровича? Без этого подтверждения лично от вас Александр Фёдорович колеблется доверить сообщению Владимира Николаевича.

Из аппарата опять поползла лента с текстом ответа Корнилова: "Да, подтверждаю, что я просил передать Александру Фёдоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилёв".

Керенский продиктовал телеграфисту ответ:

- Я - Александр Фёдорович. Сегодня выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

"Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с Вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности заставляет меня так настаивать просить вас".

- Приезжать лишь в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

"Во всяком случае".

- До свидания, скоро увидимся.

"До свидания".

С Львовым Керенский столкнулся на мраморной лестнице, когда спускался вниз, чтобы ехать к Зимнему. Не слушая объяснений и причин опоздания (Львов задержался из-за совещания с Милюковым), Керенский прямо на лестнице показал ему ленту своих переговоров с Корниловым. Пробежав по тексту глазами, Львов обрадовано воскликнул:

- Вот, видите: всё, как я вам сказал! Я даже рад тому, что вы обошлись без меня.

Во дворе военного министерства Керенский усадил доверчивого простака вместе с Вырубовым в свой президентский автомобиль и привёз в Зимний дворец, где Сергей Балавинский арестовал его в присутствии Андрея Козьмина, который организовал переговоры со Ставкой и тайно от телеграфиста контролировал их. Перепуганный Львов вскричал:

- Но как же так, за что-о?! Александр Фёдорович, ведь я же защищал ваши интересы!

Керенский был неузнаваем: оскалившийся волк:

- В "Кресты" его! Он хотел предать интересы России! - И обращаясь уже к Вырубову, спокойнее, добавил: - Я назначил в Малахитовом зале экстренное, вечернее заседание министров! Идёмте туда... Надо действовать!.. (окончание следует) ----------------------
Ссылки:
1. папир - бумага (в данном случае - документ). Назад
2. пыхатисть - чванство. Назад
3. неужели нельзя ответить открыто (откровенно), на родном языке. Назад
4. зраднык - предатель. Назад
5. не обижайте (укр.). Назад
6. Перевёртышами (укр.) Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 28/09/2010. 283k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.