--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 4  "Плоды интриг" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава третья

1

Сделав за полгода головокружительную карьеру, Керенский настолько уверовал в свои выдающиеся, как он считал, умственные способности, что всерьёз уверовал и в шутливую мысль Шекспира: "жизнь - это театр, а все люди - актёры в нём". Себя Александр Фёдорович считал теперь режиссёром, ставящим увлекательный спектакль. Несколько изменив шекспировскую мысль на адвокатский лад и придав ей, свойственную ему, политическую циничность, он стал повторять свой каламбур в кругу знакомых:

- Наша жизнь, господа, это непрерывное заседание суда. Одни - всегда кого-то обвиняют, другие - защищают свои интересы, а третьи слушают и выбирают, чью взять сторону, дабы не прогадать.

Обычно возникал вопрос:

- Что вы хотите этим сказать?

Александр Фёдорович с готовностью расплывался в многозначительной улыбке:

- Как глава правительства?..

- Пусть будет так: это ещё интереснее.

- А вот что! - резко выбрасывал он палец-пистолет. - Слушатели в России, как вам известно - для налогов и успокоения, что их охраняет правосудие. Подсудимые - для взяток обвинителям и гонорара защитникам, а также... для сидения в тюрьмах: чтобы народ, зная об их участи, боялся и был законопослушным. Не пытался ни воровать, ни убивать.

- А при чём же тогда тут вы... как глава правительства?

- Да при том! - палец сгибался, чтобы нажать на спусковой крючок, - что в России и суд - театр! Как же можно при таком положении вещей... главе правительства... прекратить этот спектакль-бедлам? - Палец выстреливал в вопрошающего криком: - Как?!.

Спрашивающий испуганно отшатывался, и Александр Фёдорович приканчивал:

- Только твёрдостью! Железной рукой и несгибаемой волей!

О, как сладко, упоительно было чувствовать себя Железным Командором с тяжёлой поступью. Правда, по ночам, перед тем, как уснуть, он горел жарким стыдом за дневные командорские выходки. Ему казалось, все видят, как панически он боится уличной толпы, которая способна раздавить любого (и его в том числе), словно дождевого червя. Однако утром, появляясь в кабинете Зимнего дворца как Александр Четвёртый, он забывал о ночным стыде, о своём ничтожестве и страхе перед толпою; он опять ощущал, что всё может, стоит лишь приказать, ему всё дозволено и позволено, все обязаны уступать ему не только дорогу, но и во всём остальном - даже генералы и адмиралы. Толпа уже выглядела не грозной революционной силой, а овцами. Овцы обязаны идти за своим козлом, который увереннее всех говорит - то есть, за ним, главою правительства. А ещё толпе следует опираться на её маленьких вожаков - матросов, эсеров, крикливых меньшевиков; а в армии - на офицеров. Но когда весь этот бедлам - война, революция - закончатся... Александр Фёдорович вдруг отрезвел от мысли, на которую налетел, словно на каменную стену: "... самому придется опираться... на Винавера, Бройдо, жидо-масонскую ложу. Иначе у власти не удержаться. Тогда Бройдо и Винавер как связанные с Центральным еврейским центром в США станут главными фигурами, с которыми придётся иметь дело - советоваться и считаться. Ведь это они закулисно оказывали мне поддержку во всём, как только я пришёл к власти. Они сейчас ведут тайные переговоры о военной и финансовой подпитке из США, чтобы остановить прорыв немцев".

Александр Фёдорович прекрасно знал, в чьих руках находятся основные капиталы мира. Евреи - самый сплочённый народ на земле, и эта сплочённость приносит золота больше, чем трудолюбие всех китайцев. 2500 лет еврейские священники занимаются сплочением своей нации и разработкой методов разрушения государственности чужих стран. Особенно удачно это разрушение пошло после проникновения евреев в европейские масонские ложи. Масонские ложи стали самой могучей и разветвлённой по всему свету денежной силой, пожирающей чужой труд и банки мира. Осталось лишь прибрать к своим рукам Россию, где победа еврейства ещё не утвердилась, и капиталы этой богатейшей полуазиатской империи не перекочевали пока в Нью-Йорк.

"Но это время уже не за горами, - считал Александр Фёдорович, надеясь, что и в Еврейском центре понимают значение его личности в истории развития еврейского могущества. - А коли понимают, то и защитят в трудный момент, не дадут пропасть..."

Тем не менее, в минуты отрезвляющего стыда и страха, думая о Колчаке и Деникине, Александр Фёдорович опасался военных вожаков. А тут ещё, как выяснилось, они собираются восстать. Что можно противопоставить такой силище, чтобы удержаться? Ответ нашёлся не сразу, зато очень простой: "Обманом! Другого выхода уже нет и не будет. Всё будет зависеть от того, кто быстрее соображает и начнёт действовать. Корнилов груб и прямолинеен. На этом его надо ловить. А самому продолжать прежнюю роль: демократа, спасающего революцию и её завоевания".

Устремляясь с Вырубовым в Малахитовый зал, Александр Фёдорович не думал уже о германском вторжении: боялся Ленина, который на германские деньги почти полностью вооружил большевиков и, возможно, попытается объединиться с наступающими немцами. Опасным казался в эту минуту и Савинков, если он... с Корниловым заодно. Вот уж воистину судьба поставила свой камень перед тремя дорогами! По какой идти?.. И Ленин опасен, и Савинков. Савинков может убить: тяжёлый взгляд, беспощадный характер, возьмёт и застрелит. Опасны и русские генералы: профессионалы, умеющие быстро организовать отпор любому противнику. Только что остановили германские армии после сдачи Риги!.. А ведь там были и газы, и флот с моря. Временная потеря инициативы никогда ещё не обескураживала русских генералов. К тому же все они патриоты, кончали лучшую в мире Академию генерального штаба. Не следовало ссориться с ними, а тем более предавать их. Но, что поделаешь, если уж всё так произошло. Остаётся одно средство: бить в набат о грозящей России опасности. Обманывать и изворачиваться. Жизнь - всё-таки не игра, она опаснее. На сцене можно сфальшивить, зрители простят. А вот генералы, ведущие за собою армию, могут и расстрелять за предательство. Надежда была лишь на изворотливость и быстроту действий. Поэтому, влетев в Малахитовый зал, Александр Фёдорович испуганно объявил:

- Господа! У меня экстренное заявление о заговоре в верховной Ставке! С мятежом, поднятым генералами, я считаю, возможно бороться... при одном условии: если. Вы. Передадите мне. Сейчас же. Всю. Полноту. Государственной. Власти! Но... с этой целью... ваш кабинет... должен быть... несколько преобразован!.. Объясняю, для чего... и как...

Министры, встревоженные чтением телеграфной ленты переговоров с Корниловым, которую Керенский держал в дрожавших руках, и разъяснениями Керенского о необходимости временной отставки всем министрам, совещались недолго. Министр путей сообщения Юренёв и государственный контролёр правительства Кокошкин, являвшиеся кадетами, подали заявления об отставке сразу. Остальные сдали министерские мандаты в распоряжение главы правительства, чтобы он мог голосовать от их имени, если потребуется, в любое время суток. Александр Фёдорович тут же попросил их оставаться на местах и сочинил от имени военного министра, мандат которого передал ему генерал Машковский, текст краткой радиограммы, которую обещал немедленно отправить на главную радиостанцию России. А пока прочитал её вслух для присутствующих:

- В верховную Ставку. Могилёв. Генералу Корнилову. "Отрешаю вас от должности Верховного главнокомандующего, требую немедленно сдать командование начальнику штаба Ставки генералу Лукомскому. Военный министр и министр-президент Керенский с согласия Совета Министров".

Ещё не зная ничего о том, что генерал Лукомский состоит в заговоре тоже, Александр Фёдорович послал в штаб Ставки телеграмму по прямому проводу, добавив к тексту радиограммы слова: "генералу Корнилову прибыть немедленно ко мне в столицу. Керенский". Понимая, что он ни единым словом не обмолвился в радиограмме о каком-либо мятеже, так как это могло испугать граждан России, слушающих радио и могущих поднять панику, Александр Фёдорович не поставил и на телеграмме - "мало ли что может произойти..." - ни исходящего номера, ни даты, ни времени. Не зарегистрировал эту телеграмму и в журнал исходящих от него, министра-президента, документов. Всё-таки адвокатом он был опытным и понимал, что если начнётся расследование события "отрешения от должности главковерха", то телеграмму можно будет в случае надобности легко уничтожить. А слово "заговор", в котором замешан и сам, не фигурирует нигде вообще, да и не произносилось, как и слово "мятеж". Поэтому всё это будет недоказуемо. Да, Корнилов был отрешён, верно. Однако, за что, не сказано. Может быть, за неправильные или ошибочные действия - там видно будет, как их квалифицировать... Но при чём же тут какой-то заговор или мятеж?.. Президент не имеет к этим событиям никакого отношения... Просто переговорил с Корниловым по прямому проводу, понял, что генерал хочет действовать как-то самостоятельно; известил об этом всех на экстренном совещании открыто и безбоязненно. Отрешил генерала от должности до выяснения обстоятельств. Теперь вот начнёт выяснять...

А на душе было неспокойно: заварить такую кашу на всю Россию и расхлебать без ожогов и последствий?.. Это надо быть, чёрт знает, каким ловким и везучим!..

Ошеломлён был случившимся и Корнилов, стоявший ночью возле телеграфного аппарата, из которого жалящей змеёй выползал приказ Керенского об отрешении с поста главковерха. Однако не страх исказил калмыцкое лицо генерала, а досада на собственную доверчивость, похожую скорее на идиотизм или глупость болвана.

"Эх, не надо было мне так нараспашку обнажаться перед этим хитрым хорьком! - думал он о себе и Керенском. - Но ведь офицерская честь не позволила мне отказаться от слов, сказанных Львову, - пытался он оправдаться хотя бы перед собой. Перед другими оправдаться не мог, и это его убивало: - Всё дело может пропасть теперь из-за этого..."

Вздыхая больной коровой в хлеву, потемневший от огорчения, генерал продолжал себя корить, ища, однако, и оправданий перед Гучковым и Алексеевым: "Кто же знал, что этот бородатый богатырь Львов, русский человек и дворянин, окажется таким простофилей. А Савинков - вообще шельма: "Керенского надо оставить в правительственном кабинете, без этого нельзя!" Выходит, вёл какую-то подлую игру? И Маклаков ничего не сказал твёрдо, когда приходил ко мне в вагон. Сволочная порода все эти "бывшие"!.."

"Ну, ничего, - стал утешать себя. - Что сможет сделать нам теперь этот адвокатишка? Поздно... Казачьи части Крымова и Багратиона ему уже не остановить! Да и внутри столицы заварят кашу полковники..."

Откашлявшись и закурив, Корнилов посовещался с Завойко и приказал дежурному офицеру отстучать телеграмму в адрес управляющего военным министерством Савинкова: "Срочно. Корпус прибывает в район Петрограда вечером 28-го. Пожалуйста, объявите 29-го августа военное положение в Петрограде. Корнилов".

Посмотрел на часы: было 2 часа 40 минут. Обращаясь к Завойко, сказал:

- Пусть Керенский думает, что Савинков - с нами. И что мы - выполняем прежнюю договорённость: посылаем в Петроград корпус для подавления большевиков. То есть, как бы на помощь Керенскому. Надо запутать их... Они же не знают, что корпусом командует Крымов, которого Керенский просил отстранить.

- Но откуда они могли узнать, что Крымов - против них?

- Чёрт их знает! - пожал плечами Корнилов. - Надо было Савинкова спрашивать. Погоди... У них ведь тоже есть секретная служба. Значит, кто-то проболтался. Неужели Гучков? Нет, этого не может быть! Александр Иванович - твёрдый мужик!

Завойко напомнил:

- Вас ждёт генерал Краснов.

- Да-да, иду, - направился Корнилов к выходу. - Надо его отправлять и - не медля! И пусть проявит там на деле свою решительность!

Вернувшись из аппаратной в кабинет и подойдя к высокому статному Краснову, которому едва доставал головой до уха, Корнилов быстро проговорил:

- Пётр Николаич, сейчас же поезжайте в Псков! Генерал Лукомский... отказался принять на себя Верховное командование, только что. Керенский дал телеграфный приказ: принять Верховное генералу Клембовскому.

- Но Клембовский тоже ведь с нами!

- Это ничего не значит, - заметил Корнилов. - Одно дело, когда человек с нами, но знает, что практически он в тени. И совсем другое, когда его повышают за минуту с командующего фронтом в Верховные! Так что я не знаю пока: решится ли Клембовский оставаться с нами? Может, закружится голова?.. Но, как бы там ни было, а доверять ему - можно. Явитесь к нему.

- Что доложить? - Краснов выпрямился.

- Доложите, что явились за указаниями: как, мол, действовать дальше? Ему там, на месте, виднее. Я тоже потом свяжусь с ним по проводу. Во всяком случае, будем действовать, как было намечено. Да! Вот ещё что... В Пскове... будьте осторожны: там 30-тысячный гарнизон, которым командует генерал Бонч-Бруевич. Если начнёте вести себя с ним открыто, не исключено, что может помешать вам. Генерал Алексеев давно говорил, что не доверяет ему. А Бонч - человек с характером, сами знаете.

- Знаю, вместе учились в академии.

- Постарайтесь не посвящать его в наш план.

- Он в подчинении у Клембовского. Старый службист, против начальства не пойдёт.

- Но Владислав-то Наполеонович... хоть и с грозным отчеством, а курица против этого ястреба! Ну, да ладно, с Богом... - Корнилов перекрестил Краснова. - Прошу извинить, Пётр Николаич, меня ждут другие дела...

Корнилов проводил подчинённого до двери, а думал уже об ином: сможет ли там, в Петрограде, взять нужные меры генерал Алексеев, если что-то разладится? И переключился на Керенского: "Ах, ты, судейский крючок! Говорил мне в Москве, что не против разделаться и с революцией, и с большевиками. Корпус просил прислать. А как учуял, что пострадают личные интересы, так сразу назад? Хотя знал, сукин сын, что я-то не собираюсь править государством; только разгоню всех. Моё дело - война с противником. А теперь... уж не обессудь: такой переворот устроим тебе в столице, что и адвокатом больше не будешь! Ишь ты, как разохотился за полгода! Просто министра ему уже мало, подавай весь калач! А революцию вашу собачью - зальём кровью, чтобы захлебнулась навеки!"
2

Перепуганный молчанием Ставки, Керенский не уходил спать, пока не написал для радио и газет экстренное обращение "Ко всем гражданам", которым хотел оградить себя на случай непредвиденных действий Корнилова. "Потом поздно будет что-либо доказывать, - горячечно думал он, разбрызгивая пером чернила. - А так, утром все услышат и по радио, и прочтут в газетах, что Корнилов выступил против законной власти и, стало быть, совершает преступление. Нельзя терять ни минуты. Кто не боится гласности, сам поднимает тревогу, тот и прав. Может, и солдатские комитеты, если их натравят фронтовые комиссары, восстанут против офицерских союзов. Предали, мол, вас офицеры-то!.. Глядишь, положение и выправится..."

Обдумывать каждое слово было некогда, писал первое, что приходило в голову:

"Обращение к гражданам.

26 августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной думы Вл. Ник. Львова с требованием передачи Временным правительством генералу Корнилову всей полноты военной и гражданской власти, с тем что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной. Действительность полномочий члена Государственной думы Львова сделать такое предложение была подтверждена затем генералом Корниловым при разговоре со мною по прямому проводу.

Усматривая в предъявлении этого требования, обращённого к Временному правительству, желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжёлым положением государства для установления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное правительство признало необходимым:

Для спасения родины, свободы и республиканского строя уполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть;

о таковых мерах поставить в известность население.

Вместе с тем приказываю:

1. Генералу Корнилову сдать должность Верховного главнокомандующего командующему армиями Северного фронта, преграждающему пути к Петрограду. Генералу Клембовскому немедленно вступить в должность Верховного главнокомандующего, оставаясь в Пскове.

2. Объявить Петроград и Петроградский уезд на военном положении.

Призываю всех граждан к полному спокойствию и сохранению порядка, необходимого для спасения родины.

Всех чинов армии и флота призываю к самоотверженному и спокойному выполнению своего долга защиты родины от врага внешнего..."

Перо хитрого, но перетрусившего Александра Фёдоровича остановилось: "Стоит ли продолжать? Ведь это - хорошо, что я ни разу не назвал Корнилова ни предателем, ни преступником. Вдруг следователи обнаружат потом и сумеют доказать, что я и сам входил в заговор! Тогда моя собственная оценка происходящего события как "преступление", "предательство" может обернуться и против меня самого. Стало быть, не надо упоминать и о том, что в Петроград двигаются вооружённые части... "мятежников". Может быть, ещё удастся как-то погасить этот конфликт, не доводить его до расследований и суда. Поэтому лучше пусть останется всё в какой-то степени неясным, недосказанным. Тогда легче будет защищаться... Недаром же гласит пословица: спешка нужна лишь при ловле блох. Как юрист я должен уже сейчас предусмотреть всё, чтобы не допустить грубой промашки. Нужно решать всё умом, а не чувствами. Тем более что с юридической точки зрения даже настоящий военный министр не имел законного права отрешать Корнилова от его должности. Как не имел этого права и я, до тех пор, пока не вынесет такого решения Совет Министров. А Совет не мог собраться, не имея конкретных фактов о незаконных действиях Корнилова; ведь Корнилов действует пока легально, согласно договорённости. А доказать, что такой договорённости не было, я тоже пока не могу. Потому, что боюсь... обратного результата. Поэтому и Указа правительства об отрешении Корнилова от должности нет. Всё с моей стороны пока незаконно, всё!.. Так что лучше... не расковыривать этой кучи дерьма, в которую я попал. Тот же Трубецкой, сидящий в канцелярии Ставки, поймает меня на том, что нет ни исходящего номера на телеграмме, извещающей об отрешении Корнилова от должности, ни Указа Совета Министров о том же".

Так и не успокоившись, Александр Фёдорович нажал кнопку вызова и, когда засыпающий на ходу Вырубов вошёл, приказал ему вызвать из Москвы в Петроград на 28 августа "нашего общенационального кадета" Кишкина.

- Что ещё?.. - спросил Вырубов, записав поручение в блокнот.

- Более ничего. Спокойной ночи, я ухожу...

Рано утром, 27-го августа, Керенский был уже на ногах и отдал приказ исполняющему обязанности министра железных дорог Либеровскому остановить движение всех воинских эшелонов в сторону Петрограда. А от станции Луга - разобрать даже участок железной дороги, идущей на Петроград. Однако Либеровский - чиновник-тюфяк, вчерашний товарищ министра, никогда не решавший такие вопросы - начал канючить:

- Алексан Фёдорович, но как вы себе это представляете? Остановить воинские эшелоны, находящиеся уже в пути! Где они сейчас находятся, никому неизвестно. Кому подчиняются в пути - тоже неизвестно. Нужно быть гением, чтобы повернуть их движение вспять!

Досадливо махнув на дурака, начал звонить начальнику станции Луга сам, приказывая разобрать железнодорожный путь на Петроград хотя бы метров на 200. Что это даст? Не знал. Долго ли кавалеристам вывести лошадей из вагонов и прибыть в Петроград своим ходом... Тем более, если их поведет... Крымов. Почему-то инстинктивно почувствовал: Корнилов пошлёт именно его.

Вспомнив о решительности этого генерала арестовать в поезде самого императора, Александр Фёдорович позвонил начальнику департамента милиции:

- Сергей! Ты вчера сидел в засаде, когда я разговаривал с Корниловым по прямому, значит, в курсе событий... Так вот, сегодня получи у министра юстиции ордер на арестование генерала Крымова. На всякий случай...

Керенский понимал, нужно торопиться, коль уж начаты такие крайние и решительные меры. Как быть с Савинковым, который принёс телеграмму, полученную от Корнилова на своё имя, и произнёс, твёрдо глядя в глаза:

- Алексан Фёдорыч, если вы подозреваете Бориса Савинкова в сговоре с Корниловым, то отдайте меня под суд! Если же верите, то... поручите именно мне оборону столицы. Клянусь вам честью, я не предавал вас! Можете спросить полковника Барановского...

Рассматривая его лысую голову, Керенский задумался: "А почему я, собственно взял его в военное министерство? Будь честным, Сашка, хотя бы перед собой: ты хотел покрасоваться перед общественностью. Смотрите, мол, какие люди ходят у меня в помощниках! Знаменитый террорист и писатель Савинков - человек с интеллектом, смелый и решительный! Значит, и сам такой же...

А теперь вот эта телеграмма, из которой как бы явствует, что Корнилов... считает Бориса своим. Как поступить?.."

Словно озарение, явилась мысль: "А что, если Корнилов блефует?.. Хочет вбить клин между нами. Лучше уж поверить Борису, чтобы не выступил потом против. А после - проверить. Куда он денется? Тот, кто под рукой, не решится на предательство".

И Керенский произнёс:

- Хорошо, я назначаю вас... на пост... генерал-губернатора Петрограда! С возложением на вас... задачи по защите города.

- Слушаюсь! - по-военному ответил Савинков. Но в голосе прозвучало и подобострастие.

Керенский поверил в него окончательно: "Ну, вот и всё, будет служить теперь без фокусов! А сейчас надо переговорить ещё со стариком Алексеевым: может, посоветует, что делать дальше?.." Однако встречу с Алексеевым пришлось отложить: из Ставки пришла телеграмма Лукомского об отказе от должности главковерха. Витиевато-многозначительный тон телеграммы, а главное, её разоблачающие слова об участии в заговоре, потрясли Керенского, заполнив его душу отчаянием и холодным страхом. Лукомский сообщал: "Генерал Корнилов, не преследуя никаких личных честолюбивых замыслов, действует, опираясь на ясно выраженное сознание всей здоровой части офицерства и армии, требовавших скорейшего создания крепкой власти для спасения родины, а с ней и завоеваний революции, считая необходимыми более решительные меры, кои обеспечили бы водворение порядка в стране. Приезд Савинкова и Львова, сделавших предложение генералу Корнилову в том же смысле от Вашего имени, лишь заставил генерала Корнилова принять окончательное решение и, идя согласно с Вашим предложением, отдать окончательные распоряжения, отменять которые уже поздно. Ваша сегодняшняя телеграмма указывает, что решение, принятое прежде Вами и сообщённое от Вашего имени Савинковым и Львовым, теперь изменилось.

Считаю долгом совести, и имея в виду лишь пользу родины, определённо Вам заявить, что теперь остановить начавшееся с Вашего же одобрения дело невозможно, и это поведёт лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием коего, конечно, не будет закрепления завоеваний революции. Ради спасения России, Вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведёт за собой ужасы, которых Россия ещё не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственность за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию. Ожидаю срочных указаний, Лукомский".

Почувствовав, что наступает полуобморочное состояние без всякой подделки, Керенский подумал: "Самая ужасная фраза, которая может меня погубить, это "начавшееся с Вашего же одобрения дело". Это ещё счастье, что Лукомский, видимо, посоветовался с Корниловым и с кем-то ещё, и они решили не называть пока вещи своими именами, а назвали "делом". Выходит, что я - ещё нужен им, они не хотят пока топить меня, понимая, что назови они "дело" мятежом, то потопят этим и себя. Стало быть, люди они дальновидные, а не дураки, как я считал. В таком случае, они... тоже могут мне пригодиться для оправдания, если дойдёт до суда. И я... не должен теперь топить их".

Керенский не знал, что в Ставку прибыли (ещё вчера) Родзянко, Маклаков и Милюков, чтобы определить состав нового правительственного кабинета, в который они хотели включить и себя. А когда-де приедут Керенский и Савинков, то с помощью Корнилова они сумеют убедить их в том, что игра уже сделана, в Питере идут, мол, аресты, так что давайте-ка, господа хорошие, не упрямьтесь и... подписывайте то, что вам предлагается.

И вдруг - нате вам! Вместо составления нового кабинета под диктовку Керенский издаёт приказ об отставке Корнилова. Да как он посмел! На кого, серая мышь, замахивается? Кто пойдёт за ним?!.

Вот в какой обстановке писал свою дипломатическую телеграмму Лукомский, советуясь то и дело с начальником дипломатической канцелярии в Ставке князем Григорием Трубецким.

Маклаков же, Родзянко и Милюков, потоптавшись в кабинете Корнилова, занятого вместе с Завойко ответом Керенскому, поняли, что в Ставке им уже делать нечего. Попрощались и спешно выехали на вокзал, чтобы 28 августа быть в Петрограде, выяснить, что происходит и чем может окончиться, и... принять надлежащие меры... не для спасения России, а устройства личных судеб. Точно так же поступали и многие генералы в штабах фронтовых армий: испугавшись возможных последствий, спасали себя, срывая мятеж в самом его начале и оставляя Корнилова без военной поддержки.

Керенский ничего этого не знал и тоже размышлял о собственной участи. А дойдя до разумной мысли о том, что лучше не ссориться с теми, кто стоит за Корниловым, даже немного успокоился. Но длилось успокоение недолго: Вырубов принёс ещё одну телеграмму - из Бердичева. Командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин, видимо, отправил эту телеграмму по нетерпеливому велению суровой души: в 2 часа ночи, когда Александр Фёдорович только лёг спать. Начиналась телеграмма с неожиданных, как топор судьбы, слов: "Я солдат и не привык играть в прятки". Дальше он рубил, как "тогда" на совещании, в Ставке. Александр Фёдорович даже вырезал ножницами эту часть ленточки, чтобы никто более не прочёл. Оставил лишь концовку: "Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие ещё спасти страну и армию, смещается с поста Главковерха. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. Генерал Деникин. 27 августа".

Время уходило, а нового Главковерха всё ещё не было. Кого назначить?.. Посоветовался с Вырубовым, и тот подсказал:

- Телеграфируйте командующему Северным фронтом в Псков! Немцы наступают на его фронте? Ему и командовать. Хотя бы временно, пока не стабилизируется положение.

- А вы полагаете, стабилизируется?..

- Если 3-й казачий корпус не пропустим в Петроград, думаю, что да.

- Хорошо, - согласился Александр Фёдорович, - посылайте телеграфное распоряжение принять на себя должность Главковерха Клембовскому. Проставьте время, число, исходящий номер и... несите мне на подпись.

"Чёрт знает, что за страна! - думал Александр Фёдорович, проводив взглядом Вырубова. - То - все карьеристы. А когда надо - нет генерала, согласного стать самым главным. Что делать?.." - Он словно предвидел, что откажется и Клембовский.

Телеграмма, составленная Вырубовым для генерала Клембовского была такой: "Временным правительством Вы назначаетесь врид Верховного главнокомандующего, с оставлением Вас в Пскове и с сохранением должности главкосева. Предлагаю Вам немедленно принять должность от генерала Корнилова и немедленно мне об этом донести. Министр-президент Керенский".

Александр Фёдорович в это время ощущал себя сидящим голой задницей на огненной сковородке и торопливо придумывал, как ещё можно спастись: "В ЦИКе следует обронить этак фразу про мятеж генералов, а перед генералами здешнего штаба и кадетами - что произошло-де нелепое недоразумение из-за этого засранца Владимира Львова. Напутал, мол, всё со страху и запутал и нас всех. А главное - генерала Корнилова. Никакого сговора не было..."
3

Генерал Клембовский, разбуженный в Пскове дежурным по штабу, примчался к нему на моторе и выяснил, что Лукомский отказался принять командование от Корнилова, да и Корнилов будто бы не собирался подчиняться Керенскому. На столе, накрытом толстым стеклом, лежал телеграфный ответ Корнилова Керенскому: "Телеграмма министра-президента за N4163 по всей своей первой части является сплошной ложью; не я послал члена Государственной думы Владимира Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец министра-президента. Тому свидетель член Государственной думы Алексей Аладьин.

Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу ОТЕЧЕСТВА.

РУССКИЕ ЛЮДИ!

Великая родина наша умирает.

Близок час кончины.

Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает армию и потрясает страну изнутри.

Тяжкое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей РОДИНЫ. Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения родной земли.

Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России, и клянусь довести народ - путём победы над врагами - до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни.

Предать же Россию в руки её исконного врага - германского племени - и сделать русский народ рабами немцев я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли.

Русский народ! В твоих руках жизнь твоей Родины!

27 августа 1917 г. Ставка. Генерал Корнилов".

В глаза бросалась не только претенциозная словесная безвкусица: "родиНА НАша", "большевистское большинство", "тяжкое сознание... повелевает", "русское сердце" (а если нога?), "об объявлении", "сделать русский народ рабами немцев я не в силах", но и кликушество типа "близится час кончины", "умирающая родина", и квасной патриотизм, смахивающий более на шовинизм, так как в России живут не только русские люди. Да и сама мысль о невозможности жить, чтобы "не видеть позора и срама русской земли", хотя из этого позора и срама она и не вылезала никогда, казалась просто выспренной, как и все эти эпитеты "великая провокация", "великая родина", "величайшего чуда", "заявляю всем и каждому", "предать в руки", "в твоих руках жизнь твоей родины".

"Видно, под водочку писалось, - подумал Владислав Наполеонович, воспитывавшийся в образованной семье с хорошим вкусом. - Со слезой, это чувствуется. А коли так, то это почувствуют и солдаты, когда прочтут такое обращение к себе в газетах. Арестовать после этого патриота Лавра Георгиевича будет невозможно - разорвут на куски... Стало быть, и народ может принять сторону Корнилова, и тогда все, кто посмеет выступать против него, будут народом прокляты. Так зачем всё это... мне? Нет, лучше уж в должности не "возвышаться", коли такое сильное впечатление останется в душах русских людей от его телеграммы. В ней - нет лжи, и много искренности. Вот чем она проймёт всех! Да и ответ Лукомского Керенскому может оказаться пророческим..."

Генерал Клембовский решил не принимать повышения: "Да и какое это "повышение", если разобраться? Даже в Ставку приказано не выезжать! Значит, на несколько дней всего?.. А ссора с народом останется навсегда. Мол, предал других генералов, захотел выслужиться..."

Владислав Наполеонович сел за стол и написал вежливый, но ошеломивший Керенского ответ: "От Главковерха получил телеграмму, что я назначаюсь на его место. Готовый служить родине до последней капли крови, не могу во имя преданности и любви к ней принять эту должность, так как не чувствую в себе ни достаточно сил, ни достаточно уменья для столь ответственной работы в переживаемое тяжёлое и трудное время. Считаю перемену верховного командования крайне опасной, когда угроза внешнего врага целостности и свободе родины повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии. Клембовский. 28 августа".

Получив это послание, Керенский сжал от негодования кулаки. Только что пришлось прятать подальше, чтобы никто не прочёл, ответ Лукомского, и вот выходка следующего генерала. Да что они там, сговорились?

Стараясь скрыть страх, Александр Фёдорович пытался даже злословить: "Ай, да Владислав Наполеонович! Ваш папенька был наречён при крестинах Наполеоном, а вот вы-то - пошли, кажется, не в него..."

Не успел произнести о генерале нечто непечатное, как Михаил Терещенко принёс ещё одну телеграмму, полученную на своё имя от подчинённого ему князя Трубецкого, служившего в Ставке. Текст этой телеграммы был просто убийственным для Александра Фёдоровича, парализующим желание быть главою правительства и что-либо делать.

Князь Трубецкой сообщал Терещенке: "Трезво оценивая положение, приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его сторону встанет в тылу всё казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов, моральное сочувствие всех несоциалистических слоёв населения, а в низах растущее недовольство существующими порядками, в большинстве же народной и городской массы, притупившейся ко всему, равнодушие, которое подчиняется удару хлыста... Совершенно очевидно, что большинство членов "мартовских социалистов" без колебаний примкнут к этим силам. Более того, недавние события на фронте и в тылу, в частности, в Казани, где недавно был взорван военный арсенал, в полной мере продемонстрировали сокрушительное банкротство существующего строя и неизбежность катастрофы в случае, если не будут осуществлены немедленные и радикальные реформы. Эти события оказали решающее воздействие на генерала Корнилова, который пришёл к убеждению, что лишь твёрдость может спасти Россию от падения в пропасть, на краю которой она сейчас находится. Нет оснований утверждать, будто Корнилов расчищает путь к победе кайзера, поскольку немцы тем и занимаются сегодня, как захватом наших территорий...

От людей, стоящих ныне у власти, зависит, пойдут ли они навстречу неизбежному перелому, чем сделают его безболезненным и охранят действительные залоги народной свободы, или же своим сопротивлением примут ответственность за новые неисчислимые бедствия. Я убеждён, что только безотлагательный приезд сюда министра-президента, управляющего военным министерством, а также Вас для совместного с Верховным главнокомандующим установления основ сильной власти, может предотвратить грозную опасность междоусобия".

Кончив читать, Керенский вскочил. Не зная, что Терещенко не с ним, выпалил:

- Михаил, ты понимаешь, что наделал твой подчинённый?!. Он же ославил меня по всем Юзам! Его послание - переписали себе десятки телеграфистов! И наши правительственные отношения будут истолкованы теперь в пользу Корнилова!

- Послушай меня, Саша: зачем ты устроил всю эту кутерьму с Львовым? Зачем отрешил от должности Корнилова? Почему не посоветовался ни с кем?

- А что тут неясного?.. - остолбенел Керенский. - Главковерх хотел меня арестовать! Что же мне оставалось?!.

- А теперь - из-за ложно понятых тобою сообщений Владимира Львова - ты готов арестовать Корнилова? Так, что ли? Ты сам создаёшь новый кризис! И не думаешь о том, как отзовётся о нас всех общественность!

- Но, может, ещё как-то обойдётся без кризиса?.. - растерянно произнёс Керенский, не зная, что отвечать, на что решиться. - Посоветуюсь с Алексеевым; предложу ему пост Главковерха...

Керенский понимал, нелепо в третий раз назначать кого-то личным приказом на должность Верховного главнокомандующего: "Будет хохот на всю Россию. Никто не желает подчиняться ни моим смещениям с должностей, ни назначениям... Скажут, клоун, а не глава правительства! Какое же может быть после этого диктаторство, "твёрдая рука?.."

Терещенко, знавший о том, что генерал Алексеев - с Корниловым, а не с Керенским, молча смотрел на него. Смутившись от его взгляда, Александр Фёдорович добавил:

- Алексеев, я думаю, сумеет договориться с генералами и фронтовыми частями, чтобы они... не воспринимали событий так драматично.

Терещенко, похоже, обрадовался этой мысли:

- Тогда - вот что... Посоветуй Алексееву облечь всю эту, поднявшуюся из-за Львова, бузу в форму, говоря языком дипломатии, некоего... ну, "недоразумения", что ли. Но - не конфликта. Ну, мол, не поняли друг друга: ты - и Корнилов...

- Правильно! - обрадовался Керенский совпадению мыслей. - Действительно, ведь это... Львов всех запутал своим вмешательством. Я его не посылал никуда, он сам напросился... Корнилов, видимо, прав, считая приезд к нему Львова - провокацией. Может, так оно и было на самом деле: Львова кто-то подослал в Ставку специально?

Терещенко, усмехнувшись тому, как ловко и быстро Керенский подхватил его случайную мысль и развил её до выявления нужного ему "стрелочника" ("Теперь он на него и повалит собственный грех в крушении правительственного поезда, если крушение произойдёт), равнодушно согласился:

- Вполне возможно... - И не желая вдаваться в подробности, вышел из кабинета. С этой минуты день 28 августа превратился для Керенского в день, если не судный, то в день макиавеллиевского комбинаторства, полусоглашательства и актёрских маскировок. Ему всё время надо было спасать себя, чтобы выпутаться из липких паучьих тенет, в которые загнал себя сам.

Началось это мучительство с появления Кишкина, приехавшего из Москвы по вызову. Нужно было спешно составить новое правительство по типу французской Директории - из 5-ти министров-директоров, обладающих несколькими министерскими мандатами каждый, чтобы можно было решать любые вопросы в кратчайшие сроки, не тратя времени на согласования с кучей второстепенных министров.

Взглянув на часы - шёл уже 2-й час дня - Керенский принялся звонить Алексееву. Все требовали, чтобы Алексеев как один из умнейших и честнейших патриотов непременно участвовал в составлении Директории - без него-де не обойтись. Чувствуя, что в лице стрелочника Львова найден спасательный круг, Александр Фёдорович уже не боялся разговаривать с генералом-патриотом, да и не знал о его участии в мятеже. Поэтому бодро произнёс в телефонную трубку:

- Михаил Васильевич, здравствуйте! Это Керенский. Вам необходимо срочно прибыть ко мне в Зимний.

- А по какому вопросу? - спросил Алексеев дрогнувшим голосом, забыв даже поздороваться. Он с ужасом смотрел на белобородого Милюкова, прибывшего из Ставки и успевшего рассказать, что там происходит. "Неужели вызывает для ареста, чтобы первый допрос был в его присутствии?.." - предположил Михаил Васильевич. И чтобы выиграть время для обдумывания, добавил: - Может, требуется захватить с собою какие-то документы, карту с направлениями наступающих частей германских войск?

- Нет-нет, не надобно, - добродушно успокаивающе ответил Керенский. - Нам тут надлежит составить список кандидатов в новое правительство. Приглашаем для этого всех известных общественных деятелей. От армии - рекомендуют вот вас. Из Москвы - вызвали Кишкина.

- А ко мне тут зашёл как раз Милюков, - обрадовано сообщил Алексеев. - Может, и его?.. Сидит у меня в кабинете.

- Хорошо, берите и его с собой, - согласился Керенский без раздумий. - Мотор у вас есть или прислать за вами?

- Есть, благодарствую. Через полчаса будем у вас.

У генерала, уже отправившего в Смоленск жену со всеми семейными документами, деньгами, драгоценностями и фотоальбомами в сопровождении преданного ему адъютанта, отлегло от души: "Не знает пока! Надо ехать, а дальше видно будет, что делать..."

Помня о совете генерала Каледина, Михаил Васильевич обезопасил семью, как мог. А теперь, зная уже и о начавшемся провале заговора, понял, пора, видимо, бежать из Петрограда и самому. И был рад тому, что в эти трудные для него часы рядом с ним находится Милюков. Надеялся на то, что сейчас узнает подробности о принимаемых правительством мерах и это облегчит ему решение собственных действий. "Всё-таки легче будет сориентироваться..." - думал он, сидя с Милюковым в автомобиле, выскочившем из двора Генерального штаба на Дворцовую площадь. На улице моросил, уже по-осеннему, дождь. Низкие тучи, приносимые ветром с моря, цеплялись за голову тёмного Ангела, взирающего сверху на Зимний, в котором метался калиф на час Керенский, хватающийся за ускользающую власть. Всё в этом городе казалось Алексееву мокрым, призрачным и скользким. Душу генерала охватила тоска.

Тоска эта, перешедшая постепенно в оторопь от "согласия", устроенного Керенским в подборе кандидатов в Директорию Временного правительства, не покидала Алексеева и на заседании. Всё уже было решено и продумано Керенским и Церетели заранее. Кишкин, Алексеев, Милюков понадобились только в качестве марионеток или ширмы, именуемой "общественностью", которой Керенскому нужно было прикрыться для успокоения той же общественности. Список кандидатов был "согласован" за 10 минут. Оставалось лишь утвердить его первого сентября на другом официальном собрании, где марионетками будут уже из ЦИКа и Петроградского Совета. В Директорию (или в "Совет 5-ти") предлагались следующие кандидаты: А.Ф.Керенский - на пост председателя Совета Министров, М.И.Терещенко - на пост министра иностранных дел, А.И.Верховский - на пост военного министра; А.М.Никитин - на пост министра почт и телеграфов, Ц.Н.Вердеревский - на пост морского министра. Все остальные министры будут выбраны 25 сентября, когда Директория будет упразднена и правительство начнёт работать в полном составе. До 25-го сентября мандатом министра внутренних дел временно будет пользоваться опять И.Г.Церетели, а мандатами военного, пока не приедет из Москвы Верховский, а также министра торговли и промышленности - А.Ф.Керенский.

Вот тут, когда Алексеев узнал такую подробность о Керенском, то и оцепенел, утратив интерес ко всему остальному. Только подумал: "Такой власти, хотя бы и временной, не было даже у царей. Ай, да адвокатишка! Аппетит-то на власть - сильнее, чем у голодного волка на овечек! Кончилась сказочка о безобидных евреях? А может, только начинается другая - о прожорливости?.."

Потом Милюков начал увещевать Керенского вступить с Корниловым в переговоры и устранить возникшее противостояние:

- Александр Фёдорович, вот и министр иностранных дел говорит: произошло... нелепое недоразумение. Согласитесь с этим! Вы и Корнилов - просто не поняли друг друга. А страдают из-за этого интересы государства!

Керенский, сидевший с опущенной головой, ощетинившейся короткой стрижкой, с втянутыми от переживаний щеками и поднятыми исподлобья глазами, перебил:

- Чего... я не понял?

- Того, что Корнилов - не враг; ни вам лично, ни, тем более, отечеству. Он - патриот, и резкость его заявлений в переговорах по Юзу вызвана скорее всего какой-то путаницей, недопониманием. В интересах государства надлежит это немедленно выяснить и устранить, пока не поздно.

Керенский кивнул, вроде бы соглашаясь:

- Согласен с вами только в одном - и то лишь в интересах государства - что внёс, возможно, какую-то путаницу Владимир Николаевич Львов, и я готов был бы прояснить...

- Давайте пошлём в Ставку правительственную делегацию и возобновим переговоры... - перебил Милюков.

Но Керенский, тоже перебивая, договорил своё:

- ... однако, после того, что уже произошло между мною и Корниловым в официальных телеграммах, ставших достоянием прессы, никакие дальнейшие переговоры - уже невозможны! К тому же мне... стало известно, что Корнилов направил в Петроград 3-й конный корпус... под командованием генерала Крымова! А ведь был приказ... - Керенский схватил журнал приказов, листая его, договорил: - Вот вам: приказ о назначении Крымова - ещё 24-го числа! - командующим 2-й армией! А это означает... невыполнение приказа! Прямое неподчинение военному министру! И вообще, тон, взятый Главковерхом, противоречит...

Милюков, вздёрнув голову, отчего его белая длинная борода несогласно взметнулась вверх, перебил:

- Но согласитесь же, наконец, хотя бы с тем, что на стороне Корнилова сейчас - несмотря на то, что, возможно, он и заблуждается в выборе средств - находится вся реальная военная сила! Зачем же допускать до братского кровопролития, если вам дорога судьба России!

Керенского будто кольнули шилом - вскочил:

- Это ваш "ультима рацио " 1? В таком случае я предпочту погибнуть, но не позволю подчинять право военной силе! И вообще, как вы смеете предлагать мне такое?! Да ещё после того, как Корнилов объявил Временное правительство "немецкими агентами"!

Генерал Алексеев, сидевший молча вот уже час, не выдержал:

- Александр Фёдорович, но, вероятно, генерал Корнилов действует так... по соглашению с некоторыми членами Временного правительства? Вы не допускаете такого? А в последние дни... это соглашение было... или нарушено кем-то... или произошло какое-то недоразумение, которое... рано или поздно, а всё-таки выяснится. Так не проще ли выяснить всё... сейчас?

Керенский онемел, поняв, что следственной комиссии... теперь не миновать, и всё, разумеется, всплывёт. Это противоречило его интересам, и он, дружески улыбаясь Алексееву, предложил:

- Согласен с вами, Михаил Васильевич: можно всё выяснить, не откладывая. Но... не в переговорах с Корниловым... так как это - после его заявлений - ни к чему плодотворному не приведёт. Лучше вы обсудите... с Борисом Викторовичем Савинковым: как нам уладить это дело мирным путём? И если найдёте разумное решение, устраивающее всех, доложите о нём мне. - Глядя на Алексеева всё понимающим взглядом, говорящим без слов: "Ну, не могу же я при стольких свидетелях пускаться с вами в такое щекотливое обсуждение!..", Александр Фёдорович придвинул к себе телефон:

- Керенский. Соедините меня с Савинковым, он - в Генеральном штабе сейчас... - И в ожидании, пока Савинков ответит, произнёс, обращаясь ко всем:

- Кроме Михаила Васильевича, которого прошу на минутку задержаться, все свободны, господа! Всего вам хорошего...

- Слушаю вас, Алексан Фёдорыч, - раздалось в трубке. - У аппарата Савинков.

- Борис Викторович, сейчас к вам приедет от меня Михаил Васильевич Алексеев... Вам надлежит обговорить с ним один щекотливый вопрос, о котором он вам сообщит, как приедет. Вы - поняли меня?..

- Да, понял, Алексан Фёдорыч.

- У меня всё. - Керенский повесил трубку и, протягивая Алексееву руку, заговорщически произнёс: - Надеюсь на ваш светлый ум, уважаемый Михаил Васильевич, и на ваш... жизненный опыт. Всего вам хорошего!..

Уходя из кабинета Керенского последним (Милюкова нигде уже не было, помчался, видимо, к своим кадетам), Алексеев с удовлетворением подумал о Керенском: "Чувствует, сукин сын, что и у самого увяз коготок. Стало быть, понимает, что и вся птичка может пропасть, если поведёт себя опрометчиво!"

Не знал Михаил Васильевич со своим жизненным опытом и светлым умом, что бывает ещё и адвокатский ум, равный змеиной мудрости, как считали древние поклонники змей. Этот ум, как только дверь за Алексеевым закрылась, продиктовал Вырубову свой первый укус:

- Сделайте от моего имени распоряжение: установить негласный надзор за Милюковым. Мне кажется, он... состоит в сговоре с Корниловым.

Вырубов согласно кивнул и протянул Керенскому телеграмму генерала Клембовского, наклеенную на лист белой бумаги. Уйдя к себе в кабинет, Керенский прочитал: "Министру-президенту Керенскому, копия генералу Ставки Лукомскому.

Перевозятся конные части, не подчинённые мне, а составляющие резерв Главковерха. Самая перевозка совершается не по моему распоряжению. Клембовский. 28 августа".

Лицо Керенского впервые за эти дни просияло: "А, понял, значит, Наполеонович, что сделал промашку, поставив не на ту лошадку! Хочешь изобразить теперь из себя послушного, но недалёкого солдафона: сразу в 2 адреса шлёшь! Будто и Лукомскому веришь, что он продолжает честно служить правительству, и ты сам - точно такой же... Ну, нет, меня ты на мякине, господин генерал, не проведёшь, я - воробей стреляный! Ты тоже не дурак, если сообразил, что заговор ваш проваливается. А чтобы ты мне не подложил свинью, я не оставлю тебя командовать самым важным сейчас фронтом, где и немцы собираются наступать, и 3-й корпус Крымова уже появился и едет на Петроград. Скоро прибудет в Лугу. Кто сможет справиться там с ролью крепкой Руки, отводящей беду от России, Клембовский, что ли? Нет, нужен другой человек, понадёжнее!"

Керенский тут же вновь соединился с Борисом Савинковым, объяснил ему ситуацию и спросил:

- Раз уж он сам напомнил мне о себе, то как вы думаете: кого поставить на его место?

- Бонч-Бруевича. Ему даже в Псков ехать не надо и вникать в обстановку; он же начальником гарнизона там служит! Да он - с его энергией и честолюбием - сразу наведёт на этом фронте полный порядок.

- Почему так считаете?

- Если он сумел вывести из тупика военную контрразведку России, то с фронтом тем более справится! Его хвалил мне и Станкевич: за ум и высокий военный профессионализм. Говорит, прирождённый организатор. И твёрдый, с характером!

- Спасибо за совет. А с Алексеевым поговорите так, чтобы он понял то... чего мы... не можем сказать ему прямо. Что мы - не заинтересованы доводить конфликт до... подробностей для общественности. А уж он - пошлём его в Ставку - пусть сам договаривается, чтобы и те не болтали там лишнего, если не хотят непоправимости в своих судьбах.

- Я понял вас, я... всё... понял! Старик - умный, надеюсь, поймёт тоже.

- Благодарю. Желаю успеха!

Повесив трубку, Керенский вызвал к себе Вырубова, и в Псков полетели через Юзы 2 телеграммы: неприятная - генералу Клембовскому об отрешении от должности командующего фронтом, и радостная - генералу Бонч-Бруевичу.

Генерала Алексеева, подъехавшего в это время к парадному подъезду Генерального штаба, перехватил полковник Сидорин с важным сообщением:

- Ваше превосходительство, 2 часа назад ко мне домой телефонировал из Луги штабс-капитан разведотдела Ставки Сычёв. Он - прислан Главковерхом для вас лично.

- Знаю, голубчик, я сам просил Главковерха об этом. Так что он вам сообщил?.. Давайте отойдём маленько в сторону: вон там... - кивнул генерал, - договорим.

Когда отошли от автомобиля и подъезда, Сидорин продолжил:

- Сообщает, что ждёт завтра прибытия в Лугу командующего 3-м корпусом, с которым должен войти в Петроград. Но там, в Луге... разобран железнодорожный путь и враждебно ведут себя какие-то казаки, приехавшие из Петрограда. Спрашивал, не изменился ли план? Как ему действовать дальше?

- Ну, и что же вы ему ответили?

- Попросил телефонировать мне ещё раз, в полночь, если будет возможность. Тогда я ему смогу сказать, что надобно сделать. А если возможности телефонировать не окажется, встречать командующего корпусом завтра и выполнять всё, что генерал будет ему приказывать.

- Спасибо, голубчик, спасибо! - горячо поблагодарил Алексеев и добавил: - Всё правильно вы ему подсказали. Но, боюсь, что и ночью вы не сможете ему сообщить чего-то иного - обстановка всё ещё неясная. Похоже, что весь наш план... может сорваться.

- А что же тогда делать здесь нам? - побледнел полковник. - Я имею в виду план Союза офицеров. Ведь к прибытию генерала Крымова в Петроград намечалось организовать "выступление большевиков", "бунт на Сенной площади". Полковник Дутов уже подготовил для этого почти всё: истрачены 26 тысяч рублей на это "мероприятие".

- Без моего приказа никаких "мероприятий", голубчик! - твёрдо произнёс Алексеев. - Окончательно всё выяснится завтра. А до тех пор, пока не будет ясности: прорвётся конный корпус Крымова в Петроград или нет - ничего не предпринимать! Поддерживайте связь только со мной. Никаких, не согласованных со мною, шагов! Вы поняли меня?

- Так точно, ваше превосходительство!

- До завтра, голубчик! Прошу потерпеть... А сейчас я очень спешу на важный для меня разговор.
4

В Псков пришли 2 шифровки, одна - в штаб Клембовского, другая Бончу - в штаб гарнизона: "Псков. Начальнику гарнизона генералу Бонч-Бруевичу. Временное правительство предлагает Вам вступить в командование армиями Северного фронта. Керенский".

Ещё не зная причин своего возвышения, Михаил Дмитриевич сложил шифровку, принесённую ему адъютантом, в карман и посмотрел на часы. "18.15. Интересно, что же это вас там, в Петрограде, припекло, что вы обо мне вдруг вспомнили? Однако надо ехать в штаб к Клембовскому..."

О заговоре генералов с Корниловым он до вчерашнего дня почти ничего не знал. Слыхал только, что-то готовится или замышляется, но значения не придавал - ему генералы не доверяли. Причин тому, как он догадывался, было несколько, но теперь ему на них наплевать - сбывалась давнишняя мечта дослужиться до поста командующего фронтом. И хотя старые звания были уже отменены, всё равно согласно статусу он будет приравнен к "полному" генералу, то есть, к трём "орлам" на погонах. Главное, что нужно теперь сделать, это срочно себя показать - внести, так сказать, перелом в ход событий, чтобы это почувствовали наверху. Тогда положение будет закреплено и успех обеспечен.

В корниловский успех он, как тактик и бывший профессор академии Генерального штаба, не верил. Петроград не взять без большого числа войск и артиллерии - это настоящая крепость, оборону которой налаживал недавно сам, будучи начальником штаба 6-й армии. Ну, а кто такой Корнилов? Полководец, что ли? Только и того, что дослужился до генерала, а по уму - рядовой казак, хотя и хвалится этим. В академии учился, но не успевал, завидовал талантливым офицерам. На войне - даже с корпусом не мог справиться. Попал вместе с дивизией, которую сам же завёл в "мешок", в окружение. Бросил её на пленение и бежал в горы. 4 дня где-то петлял один по Карпатам, пока не сдался австрийцам тоже. Правда, потом убежал. Наврал газетчикам, что убил во вражеском лазарете, в котором лежал, чешского фельдшера Франца Мрняка, ну, газеты немедленно и подняли человека на вершину славы: герой, храбрец! Командование - снова, дураку, корпус под начало. "Георгия" в петлицу - один уже был, за японцев. Началась слава на всю Россию: Корнилов, Корнилов!.. А потом - брусиловский прорыв в Карпаты, в плен попадает австрийский фельдшер Франц Мрняк, живой и невредимый. Оказывается, поверил "честному генеральскому слову" Корнилова и выпустил его из лазарета погулять. А он убежал, да ещё сказочку сочинил. Надо было "героя" разоблачать, снимать с корпуса, однако, неудобно уже! И прошлого ворошить не стали. Сам же Лавр, чувствуя, что обгадился с головы до ног, начал ходить впереди своих офицеров в дурацкие конные атаки, дабы доказать, что "герой", храбрец и ничего не боится. Так ведь это опять от небольшого ума: дело ли командиру шашкой махать? Противника надо побеждать сначала умом, на полевой карте, тактикой, а не партизанскими выходками. Да и на них его гнала нуждишка: не от храбрости шёл, от ноющей совести. А сколько загубил на этом солдатских душ, зря положив их на чужой земле! На войне надобно воевать, а не красоваться перед юнкерами. Но и для этого, опять же, ум нужен, а не седло под задницей. Хотя, кто видел, потом говорили, что и в седле случалось видеть героя с белым лицом.

Чувствуя, что с последним "аргументом" не прав - "белое лицо" ещё не доказательство трусости, если человек преодолевает её в себе, Михаил Дмитриевич с содроганием представил кавалерийскую схватку, когда люди сшибаются на полном ходу и рубят друг друга шашками на котлеты. Летит кровь, храпят и вздыбливаются лошади, сводит зубы, а пальцы на темляках шашек стискиваются так, что и после боя не разжать. Страшнее этого нет ничего на войне. И всё же Корнилов ходил и ходил в эти атаки.

Не любил Михаил Дмитриевич и помощников Корнилова: выскочки! Деникину - 40 лет ещё не исполнилось, и в академии не преподавал, а только учился, а уж и в звании обогнал, и фронтом командовать поставлен. Ну, да теперь, видимо, снимут. Лукомский - выдвинулся благодаря своему тестю, предавшему потом интересы России. Генерал Эверт - из русских немцев, их двигала императрица: "свои". Гутор - такой же, только постарше. А самый пакостный - старикашка Алексеев, похожий на кота. Этот был давним недругом, с ним шла настоящая вражда, хотя внешне выглядело всё пристойно. Ну, да генералы всё-таки, не прачки, чтобы открыто ссориться. Делали вид, что "кто, мол, старое помянет..." - не до склок сейчас, о судьбе России надобно думать. А всё личное - по боку. К сожалению, боком-то вылезли такие отношения только одному - на пост начальника гарнизона поставили! Кого? Образованнейшего человека!..

"Да ну их всех!..- отмахнулся Михаил Дмитриевич, вылезая из машины и направляясь к крыльцу штаба генерала Клембовского, которого тоже считал козявкой, а не генералом. - Однако никуда не денешься, придётся и самому пока лицемерить..."

- Ваше превосходительство, объясните, пожалуйста, что происходит? Офицеры встревожены слухами. Говорят, Керенский сместил Лавра Георгиевича, но тот будто бы не подчинился. На Петроград - отправляются казачьи войска 3-го корпуса под командованием генерала Крымова. Все возбуждены, спрашивают, а я - не знаю, что отвечать. Владислав Наполеонович, от меня почему-то скрывают планы командования. Но ведь я - обязан знать, что мне надлежит делать как начальнику гарнизона. Кто теперь является верховным главнокомандующим?

57-летний Клембовский стоял перед ним в солдатской шинели. Спороть генеральские погоны, и не отличишь от денщика. Руки держал в карманах, ёжился, словно его трясла лихоманка, и вообще был похож на человека, собравшегося бежать. Рядом с ним Михаил Дмитриевич ощущал себя крупным и представительным, именно генералом. Видимо, Клембовский это чувствовал тоже и потому ответил, сморщив лицо, как от зубной боли:

- Я сам ровным счётом ничего не понимаю. Из Петрограда - приказывают одно, из Ставки - другое. Комиссар фронта Станкевич - тоже в Петроград укатил, вместе с Крымовым. Недавно звонил. В туманных выражениях дал понять, что между Ставкой и правительством создались какие-то затруднения. Звоню в Ставку - ничего толком не говорят. Выяснилось только, что Керенский вроде бы отрешил Корнилова от должности. Но подчинится ли ему Лавр Георгиевич, не знаю. Так что положение моё, Михал Дмитрич, сами понимаете - незавидное. Голова кругом идёт, а тут ещё и захворал вот некстати: то в жар меня бросает, то в холод.

"Интересно, во что тебя бросит теперь? - подумал Михаил Дмитриевич, нащупывая телеграмму Керенского. - Когда скажу, зачем пришёл. Надо вот что... Потребовать у Керенского передачи в состав Северного фронта Петроградский округ. Останутся без войск личного подчинения - не посмеют и пикнуть тогда против меня, если надумают снова снимать. Этого от них добивался, кстати, и Рузский, а он-то уж - голова!..

Нет, не пойдут они на такое, испугаются. Нечего и просить..."

Зная себе цену, Михаил Дмитриевич знал также и состояние дел на фронте, которым ещё недавно руководил в должности начальника штаба при Рузском. Поэтому для него не было трудным прикинуть, с чего начинать исправление положения. Начальник штаба и генерал-квартирмейстер были у Клембовского неплохими, с ними можно повернуть ход событий, если подготовят толковый доклад о том, где и какие части сейчас стоят. В каком состоянии тылы. Где инженерные войска, чтобы срочно начать перестройку обороны.

"Всё переверну по-своему! Дураков - сразу вон. Поставлю в разведотдел толкового начальника. Разработаем разумный план возвращения Риги, чтобы изменить ситуацию на фронте. Это - самая первая и неотложная задача. Надо вывести из-под угрозы Петроград, а затем нужно подумать и об укреплении всей обороны. Наступать, ясное дело, не сможем, так хоть на месте будем держать оборону намертво. Тогда и в Петрограде поймут, кто может противостоять германскому наступлению по-настоящему!

Ну, а этих... своих дураков, которые прут сейчас на Петроград, я сразу разверну назад. Надеюсь, ни наши фронтовые интенданты, занятые снабжением и перевозкой частей по железным дорогам, ни начальники станций не забыли ещё, как я умею разговаривать с ними по телеграфу, а потом привлекать к ответу? Наделают в штаны, как только узнают, от кого исходит приказ!.. Ведение войны - такое же искусство, как и строительство мостов, кораблей и всего государства. Всё должно строиться разумно, с дальним расчётом, а не на порывах энтузиазма. Порыва, господин казак Корнилов, вам надолго не хватит..."

Передав Клембовскому телеграмму Керенского, Михаил Дмитриевич удивился. Внимательно прочитав её, выжав на лице подобие улыбки, тот сдавленно проговорил:

- Поздравляю вас, Михал Дмитрич! Поздравляю и... желаю вам справиться... с врагом... - Это был ядовитый намёк на то, что справляться теперь придётся со своими. - И тут же, не глядя в глаза, горбясь, суетливо начал сдавать дела: подносил то печать, то документы, ключи от сейфа - словно торопился куда-то бежать.

Потом они написали текст телеграммы, что один из них командование Северным фронтом сдал, а другой принял, и отправили её Керенскому в Петроград. Прислушиваясь в аппаратной к тому, как стучит под рукой дежурного телеграфиста аппарат Юза, Клембовский мелко перекрестился, облегчённо сказал:

- Завтра же... уеду отсюда с первым поездом. Довольно с меня...

К 7 часам вечера Михаил Дмитриевич фактически уже стал хозяином Северного фронта. Водворившись в кабинете Клембовского, он вызвал к себе генералов Вахрушева и Лукирского. Спросил, согласны ли остаться: один - в должности начальника штаба фронта, другой - генерал-квартирмейстером. Генералы молча поклонились.

- Превосходно, господа. Тогда распорядитесь передать всем частям и учреждениям фронта телеграфный приказ о моём вступлении в должность. И подготовьте мне на подпись ещё один приказ, который также надо немедля телеграфировать начальникам железных дорог: о возвращении казачьих войск 3-го корпуса - назад. Где бы... они... сейчас... ни находились! После чего приступайте оба к подготовке доклада мне о состоянии дел на фронте.

Генералы вновь поклонились и вышли. По их лицам было понятно: его назначением на пост командующего фронтом они довольны и сделают всё от них зависящее, чтобы сдвинуть с места тяжёлый воз фронтового неповиновения.

Отдавая распоряжения, вытекающие, как полагал Михаил Дмитриевич, из целесообразности ситуации, он даже не думал тогда, что колесо судьбы мятежа, затеянного Корниловым и его помощниками, с этой минуты завертится в обратную сторону. Не знал этого и Корнилов, не подчинившийся приказу Керенского и продолжавший полагать, сидя в Ставке, что всё идет по задуманному плану. Оба они крутили колесо истории в противоположные стороны, но Михаил Дмитриевич крутанул его последним и в самую ответственную, роковую для Корнилова и России минуту, когда "казак" об этом даже не подозревал. Зато начальники железнодорожных станций Северного фронта, получавшие категорические распоряжения Бонч-Бруевича по телеграфу, хорошо знали, что значило для них ослушаться такого командующего - не успели ещё забыть его разносов и рокочущего на весь фронт баса. Такой и под суд мог отдать, не задумываясь. А военный суд - короткий и быстрый... Они не думали тогда, что Керенский продержит Бонч-Бруевича в должности командующего фронтом всего 10 дней, а затем отправит в Ставку за получением "какой-нибудь" вакантной должности. Узнав, что у Бонч-Бруевича брат большевик, Керенский заменит "факира на час", сыгравшего роковую роль для всей России, одним из самых бездарных генералов - Черемисовым. Обоих братьев Бруевичей судьба подбросит к Ленину...

К 10-ти часам вечера Михаил Дмитриевич сидел у себя в штабе Северного фронта полным хозяином, включившимся в командование по телеграфу и рассматривавшим положение войск на карте. Воинские эшелоны, которые двинулись по его приказу назад, а не на Питер, он обозначал на карте красным пунктиром и знал от начальников станций даже то, где и какой эшелон застрял из-за встречных пробок. Пока на станциях и полустанках творилась неразбериха, в записной книжке генерала всё уже было учтено и взято под контроль. Он мог теперь даже поручиться: через сутки вся эта крутая каша рассосётся.

В 10.10 из Выборга пришла телеграмма, извещающая его о том, что солдаты арестовали командира корпуса генерала Орановского и нескольких старших начальников, бросили их в Морской канал и там расстреляли с берега из винтовок. Внеся это себе в записную книжку, Михаил Дмитриевич вызвал к прямому проводу заместителя Орановского и объяснил ему, какие необходимо принять меры для наведения порядка и прекращения самочинных арестов. Пока ждал ответа из далёкого Выборга об исполнении мер и выяснял подробности происшествия, раздался телефонный звонок от местного коменданта пассажирской станции Псков:

- Ваше превосходительство, - докладывал подполковник, - простите, что беспокою вас так поздно. Но приехал какой-то генерал и делает резкие замечания солдатам, не отдавшим ему честь на платформе. Боюсь, как бы чего не случилось: ведь прежние чинопочитания отменены...

Бонч-Бруевич взглянул на часы - 5 минут 3-го. Начались уже новые сутки: 29-е... Приказал в трубку:

- Позовите генерала к телефону.

- Слушаюсь!

Через несколько минут к телефону подошёл генерал Краснов, посланный в Псков из могилёвской Ставки генералом Корниловым в помощь Крымову. Узнав его после представления и по басовитому голосу, Михаил Дмитриевич сразу сообразил, как с ним себя вести. А потому и рявкнул в трубку ответным рокотом:

- У телефона командующий Северным фронтом генерал Бонч-Бруевич! Предлагаю вам немедленно прибыть в штаб фронта и явиться ко мне. Мой адъютант приедет сейчас за вами на автомобиле.

- Слушаюсь... - раздалось в трубке с изумлением.

В ожидании Краснова Михаил Дмитриевич вспоминал, как учился с ним вместе в академии Генерального штаба. Краснов шёл на курс старше. Однако успевали они по-разному: Краснов кончил академию по 2-му разряду и был направлен служить в армию, в то время как Михаил Дмитриевич был оставлен при академии адъюнктом, стал затем профессором и читал тактику. Потом служил при Генеральном штабе. Краснов же продолжил службу в лейб-гвардии казачьем полку и занимался в основном не службой, а литературой, печатая статьи и рассказы в журналах "Русский инвалид" и "Разведчик". Но вторым Толстым не стал, а больше прославился в печати как мастер лести и панегириков сильным мира сего. Благодаря чему и поднялся по службе, дойдя в конце концов до генерала. Внешне красивый и учтивый, вышколенный, Краснов многим нравился и в особенности женщинам. Он был человеком разгульным, неуравновешенным, но всё ему как-то сходило с рук. Михаил Дмитриевич даже поймал себя на мысли, что в молодости завидовал ему.

Спать в эту взбудораженную ночь не хотелось, да ещё вспомнил неприятную историю, как нечаянно оклеветал генерала Алексеева перед великим князем Николаем Николаевичем, не зная, что тот хотя и был главнокомандующим, а считался с Алексеевым и почти что дружил с ним. Вместо благосклонности схлопотал тогда антипатию сразу от обоих и до сих пор при воспоминаниях о том случае краснел. Вот и теперь, закурив трубку и поглядывая на белые молнии за окном в ожидании рассвета, думал о том, как следует себя повести при встрече с Красновым, чтобы не влипнуть в историю, подобную с Алексеевым. Вдруг суждено будет войти в историю России? Ведь всё, что происходит, начиная с февраля, настолько неожиданно с точки зрения прежних оценок, что не поддается никаким здравым прогнозам: адвокатишка - становится главою государства, император - ссыльным узником, а примитивный Корнилов - дошёл до главнокомандующего всей русской армией. Правда, несколько часов назад слетел. Но зато и сам вот... неожиданно возвысился, и ещё неизвестно, последняя ли это ступенька карьеры. Почему бы правительству не вспомнить, что у генерала Бонч-Бруевича не только 2 высших образования - военное и гражданское, звание профессора, но и боевой опыт? Чем не кандидат в "верховные"? А это - извините - уже История...

На всякий случай перед встречей с Красновым решил пригласить к себе в кабинет Савицкого, оставшегося за комиссара фронта. Зная, что он человек Временного правительства, Михаил Дмитриевич хотел, чтобы Савицкий всё видел и слышал сам - дабы не было потом никаких кривотолков. Краснов - заодно с Корниловым, а Бонч-Бруевич, хотя и не чисто русский, по отцу из поляков, тем не менее вот держит сторону правительства России.

Почти вслед за приглашенным Савицким в кабинет вошёл и генерал Краснов - чем-то недовольный, но старающийся скрыть раздражение. Выжав на лице подобие радости от встречи, он произнёс:

- Здравия желаю, Михал Дмитрич! Сколько, как говорится, лет, сколько зим!.. Рад вас видеть в добром здравии. Поздравляю с высоким назначением!

Растопырив руки, Краснов двинулся чуть ли не облобызаться - ну, как же, всё-таки однокурсники! - но Михаил Дмитриевич ещё издали опередил его встречным начальственным холодком:

- Благодарю вас, генерал, и так же приветствую. Но, позвольте узнать, с какими задачами вы прибыли в Псков?..

Со стороны это выглядело естественно: дружба-де дружбой, а сперва служба. Но про себя Михаил Дмитриевич подумал немного искреннее: "Сейчас ты у меня попляшешь, сукин сын!"

Лицо Краснова погасло и на минуту стало растерянным.

- Да вот... еду в распоряжение генерала Крымова. Зачем - пока не ведаю... - Не дойдя до хозяина кабинета пару шагов, чтобы не подавать руки, Краснов остановился и не представлял, как вести себя дальше.

Михаил Дмитриевич, не приближаясь тоже, но, глядя прямо в глаза, пророкотал:

- Генерал Крымов - направился в Лугу, а затем - посмотрел на часы, - отбыл уже в Петроград. Пожалуй, вам теперь незачем и ехать к нему: карты Крымова и Корнилова - биты.

Краснов оскорбился:

- Я... не картёжник, ваше превосходительство, а боевой генерал, получивший приказ, который обязан выполнять. Мне надлежит принять от генерала Крымова 3-й корпус и избавиться от путаницы, которая в нём происходит.

- А давеча вы сказали, не знаете, зачем едете, - заметил ему. - Да и в чём вы видите путаницу?

- Давеча - я не хотел, не будучи в курсе всей сути, унизить генерала Крымова. Потому и не сказал. А коли уж на то пошло, то мне известно, что эшелоны с корпусом застряли где-то на путях. Люди и лошади - голодают. Могут начаться грабежи населения...

Спокойно его перебил:

- Я с вами согласен. Но... вам незачем уезжать из Пскова. Я только что распорядился, чтобы эшелоны с 3-м корпусом были остановлены повсюду, где бы их ни застало моё распоряжение, и чтобы их немедленно отправляли обратно, в район Пскова. Начальнику военных передвижений фронта я приказал принять для этого все надлежащие меры.

Тёмная эспаньолка на подбородке Краснова дёрнулась вверх, когда он подумал что-то недоброе об однокашнике, но вслух, продолжая покрываться малиновыми пятнами, произнёс:

- Я просил бы вас, ваше превосходительство, дать мне автомобиль. На нём я в 2 счёта доеду до Луги и сам посмотрю, на месте, что там с корпусом.

Не сводя глаз с Краснова, думал своё и Михаил Дмитриевич: "Да, пусти я тебя сейчас к казакам, ты там наделаешь!.. Не исключено, что сумеешь и приостановить возвращение корпуса. Но я - попробую тебя изолировать..." Однако, почти дружески произнёс:

- Ничего, Пётр Николаич, отдохнёте, а утром мы поговорим с вами о положении корпуса более подробно. Надеюсь, сведения у меня к утру будут полные. - Михаил Дмитриевич зевнул. - А теперь поздно, однако, господа. Пора и нам немного поспать...

Сухо поклонившись, Краснов вышел из кабинета. Михаил Дмитриевич бросился к телефону. Сняв трубку, пробасил:

- Соедините меня с дежурным по гарнизону!

Через минуту в трубке раздалось:

- У телефона дежурный по гарнизону майор Огородников!

Узнав офицера, Михаил Дмитриевич обрадовался:

- Глеб Иванович, говорит командующий фронтом генерал Бонч-Бруевич. Я только что вступил в эту должность. А теперь слушайте меня внимательно. Сейчас же явитесь ко мне в штаб. Здесь находится генерал Краснов. Обеспечьте его ночлегом и... лично не спускайте с него глаз! Чтобы не уехал из Пскова без моего ведома. Это - негласный пока - арест! Поняли?

- Так точно, ваше превосходительство.

- Отвечаете мне за него! - Михаил Дмитриевич повесил трубку. Ещё не ведая о том, что Керенский нашёл его в море человеческом для того, чтобы сделать факиром на час, он спасёт Керенского от ареста, а судьбу России, едущую в эшелонах генерала Крымова, круто повернёт назад, в продолжающиеся страдания и бедствия.

В окно уже пробивался рассвет нового дня, несущего катастрофу российским народам.

Глава четвёртая

1

Штабс-капитан Сычёв заявился в Луге на приём к генералу Крымову, обосновавшемуся в кабинете начальника станции, и, вне очереди, решительно подойдя с пакетом в руке к казачьему хорунжему, выставленному у дверей, заявил:

- У меня секретный пакет для генерала Крымова, от Главковерха!

К хорунжему ринулся из очереди, вскочивший со стула, полковник:

- Но позвольте, господин хорунжий! Я прибыл с господином Финисовым сюда ещё ночью. Мы из Генерального штаба! Вот наши документы: полковник Дюсиметьер...

Пока хорунжий рассматривал документы полковника с французской фамилией и какого-то Финисова, назвавшего себя личным представителем промышленника Путилова, Сычёв, уже вручал пакет Крымову, объясняя, что он является офицером контрразведки штаба и передаётся в личное распоряжение командующего 3-м корпусом для поддержания связи с генералом Алексеевым. Оставленный в кабинете, он невольно присутствовал при разговоре генерала с вошедшими. Финисов с хода заторопился:

- У нас есть сведения, что Керенский - отрешил генерала Корнилова от должности! И требует, чтобы Лавр Георгиевич прибыл к нему в Петроград.

- Знаю, - мрачно заметил Крымов. - Но Корнилов не подчинился этому распоряжению! Я тоже, как видите, не собираюсь этого делать. - Великан Крымов поднялся и, прохаживаясь по кабинету, продолжал: - Генерал Багратион скоро получит мой приказ: подавить в Петрограде бунт большевиков. И тогда всё начнёт раскручиваться по-другому. Но... мой штаб, как видите, не может пока двигаться: разобраны рельсы. Да и передовые мои части ещё не прибыли. Однако штабс-капитан вот... докладывает: обстановка - какая-то неясная во всём... Может быть, вам что-то известно? Ведь вы прямо из Питера ко мне...

- Именно из-за этого мы и приехали к вам. Ленина в Питере сейчас нет, и большевики, видимо, отменили свой переворот. Похоже даже на то, что они, услыхав призыв Керенского по радио, вообще не собираются выступать. Поэтому наш "Республиканский центр" союза офицеров поручил одной специальной организации... инсценировать якобы "бунт" большевиков на Сенной площади. И... от их имени... разгромить Сенной рынок и магазины. В ответ и должны появиться ваши казаки. Но... команды на всё это... в наш центр покуда не поступило. Велено ждать...

Подумав, Крымов согласился:

- Ну, что же, подождём. Казаки не могут появляться в столице до возникновения инцидента. На кого у вас там возложена организация этого "бунта"?

- На полковника Сидорина, - с готовностью отозвался Дюсиметьер. - Ему на это дело уже вручено 100 тысяч рублей. Осуществлять бунт должен казачий полковник Дутов. Так что полковник Сидорин... ждёт приказа. Мы же прибыли, чтобы предупредить вас...

- Хорошо, - вновь согласился Крымов. - Но, чтобы не упустить потом времени - а телеграфные переговоры могут быть и отключены - дайте-ка мне адрес этого Сидорина. Пошлю к нему офицера связи с запиской. - Крымов кивнул на Сычёва. - Он будет и в дальнейшем поддерживать между нами связь.

Дюсиметьер написал адрес, спросил:

- Мы можем уезжать?..

- Да. - Генерал посмотрел на Сычёва: - Готовьтесь, штабс-капитан, ехать и вы. - Взглянув на адрес, он добавил: - Это рядом с Литейным мостом. Вы были когда-нибудь в Петрограде?

- Приходилось, - ответил Сычёв, вспоминая февраль.

- Тогда действуйте! Всё теперь будет зависеть... от вашей скорости.

В 11 часов утра полковник Генерального штаба Барановский позвонил Керенскому, известив его о том, что начальник гарнизона Луги Воронович доложил ему, что первые казаки из корпуса генерала Крымова, прибывшие в Лугу, отказались идти на Петроград, разагитированные рабочими, и теперь выступают с угрозами в адрес своего командующего.

- Боюсь, как бы там не закончилось всё, как в Выборге с генералом Орановским, - заключил бывший шурин.

- Понятно, - сухо проговорил Керенский. - Я приму меры, чтобы этого не произошло. - И сморщившись, повесил трубку.

Вырубов, присутствовавший при разговоре, посоветовал:

- За генералом Крымовым надо послать его друга, полковника Генерального штаба Самарина. Он уговорит Крымова и привезёт в Петроград.

- Вы полагаете?..

- Убежден. Крымов - умнейший человек и надеюсь, уже понял, что затея Корнилова проиграна. К тому же, это - офицер чести! Вилять не любит, от опасности в сторону не уходит. Только не нужно его... арестовывать, когда явится.

- Почему?

- Это его оскорбит, и он не даст потом никаких показаний.

- Ладно, - согласился Керенский. - Там видно будет...

Ни Вырубов, ни Керенский, отдавший приказ полковнику Самарину привезти Крымова, не знали, что прежде чем устремиться в Лугу, Самарин заехал к генералу Алексееву на дом, чтобы предупредить расхворавшегося старика (прихватило от переживаний сердце) о возможном аресте Крымова. Но тот отреагировал спокойно:

- Крымов никогда и никого не выдаст. А вот то, что именно вы едете за ним, это хорошо. Передайте Крымову, чтобы зашёл, как приедет, сначала ко мне. Есть важный разговор... - И пояснил: - Керенский замешан в нашем заговоре тоже. Ему не с руки чинить расправы над генералами: откроется кое-что и против него. Видимо, он хочет с Крымовым о чём-то договориться, и поэтому мне... надлежит предупредить Крымова обо всём.

- Хорошо, скажу, - кивнул Самарин. - Я сам его к вам привезу. Полагаю, это будет уже ночью.

- Так это ещё лучше!..

К полковнику Сидорину штабс-капитан Сычёв заявился в Петроград на мотоцикле, в 10 часов утра. Сказав о себе, кто он и зачем, подал записку. Полковник задумался. А подумав, ответил:

- Хорошо, штабс-капитан. Подбросите меня сейчас к генералу Алексееву возле Генерального штаба - я вам по дороге подскажу, где и куда сворачивать - а сами ждите меня потом в гостинице для военных "Астория". Снимите для себя номер или место, если не будет свободного номера.

- Это означает, что придётся ждать вас более суток, что ли? - спросил Сычёв.

- Возможно. Сейчас я ничего не могу вам сказать, покуда не посоветуюсь с генералом. Но мои люди - у меня наготове... В общем, мы вас найдём, как только возникнет надобность. Даже в том случае, если пройдёт и трое суток. Всё равно вам уже не найти генерала Крымова под Лугой: он, как стало известно ночью, прибудет, возможно завтра или послезавтра, сюда, в Петроград.

Сычёв отвёз полковника Сидорина к Алексееву, вернулся в гостиницу и поселился в номере под самой крышей. Из окна на фоне белых облаков виднелся тёмный ангел на знаменитой Александрийской колонне архитектора Монферрана. Ангел поднял свой крест, словно меч. Сычёв удивился: "Интересно, почему Монферран сделал его чёрным? Чёрный Ангел! И крест у него похож на меч Возмездия. Но кому?.. Он же замахнулся им на... Зимний дворец русских царей. Потому так зло и смотрит туда? А клодтовская колесница на арке Штаба с храпящими лошадями - это же испуг, бегство! Бегство из России от Возмездия?"

От невольного открытия душа Сычёва похолодела, и символ изгнания наполеоновских полчищ из России, придуманный Монферраном и внушённый царю-заказчику, стал казаться штабс-капитану злым умыслом архитектора против русских царей.

Дело в том, что архитектор был французом, приехавшим в 1816 году, сразу после разгрома французских войск Кутузовым. А в 1829 году царь Николай Первый заказал Монферрану памятник в честь своего отца, Александра Первого, чтобы увековечить память о разгроме им наполеоновских войск, то есть, соплеменников архитектора. И в голове Монферрана, видимо, созрел замысел сделать на вершине колонны ангела из бронзы, которая быстро чернеет на воздухе под дождями, а отчищать её на такой высоте будет невозможно. И крест в руке Чёрного Ангела выполнить так, чтобы он выглядел как замах меча на Зимний дворец, в котором живут русские.

Во времена строительства этого золотистого символа никто, видимо, ничего не понял. А теперь, когда построено здание Генерального штаба с колесницей скульптора Клодта на крыше арки, всё стало выглядеть яснее по замыслу и чётче по форме. Во всяком случае Сычёву казалось, что не наполеоновцев проклинает замахнувшийся Ангел, а русских царей изгоняет из родного дома. И на клодтовских лошадях, обезумевших от ужаса, поскачут теперь неизвестно куда и русские офицеры, оставшиеся без царя, которому служили и которого выгнали из дома чужеземные заговорщики-масоны. Вот какой новый смысл приобрели обе скульптуры: одна - символ проклятия царскому Дому, другая - символ бегства российского офицерства из его Штаба. Всё это результат революции. В центре столицы русского государства стоит Чёрный Ангел вместо Белого.

Своё открытие Сычёв сделал накануне прихода в номер полковника Сидорина. А тот, постучав к нему в дверь и войдя, как бы поставил грозную точку новому смыслу, сказав:

- Всё, штабс-капитан! Наше дело проиграно, можете уезжать.

- Куда, зачем?.. - спросил Сычёв, чувствуя, что бегство - уже начинается. И за окном стемнело...

- Теперь здесь пойдут аресты. В Ставку вам тоже нельзя: там аресты уже идут...

Полковник Самарин, как и обещал, привёз генерала Крымова домой к Алексееву ночью, но до разведения мостов над Невой успел проскочить. Михаил Васильевич за день отдохнул, отоспался и встретил гостя не только бодрым, но и хорошим ужином с водкой. Правда, предупредил:

- Сам-то я пить не буду, лишь посижу для разговора - прихватило меня вчера сердце. Но вы можете ужинать без меня. А я постелю вам пока. Вы, вероятно, устали с дороги и хотите спать. Поговорим утром... Да и кухарка придёт, сготовит нам горяченького.

- Нет-нет, - запротестовал Крымов, - поговорим лучше сейчас, без помех. И от водочки не откажусь, и от ужина вдвоём - поговорить сейчас, мне ох, как уж хочется! Да ещё с вами! Не часто встречаемся... А тут и беда у нас общая, и не увидимся больше, наверное.

- Ну - это уже, как Бог даст!.. Устали вы... - начал успокаивать Михаил Васильевич, видя, что Крымов подавлен до мрачности. - Не будем загадывать...

- Да нет, я всю дорогу дремал. Устала у меня душа, а не тело.

- Вот это, пожалуй, верно, - согласился Алексеев, выставляя на стол лафитник с водкой, закуски и 2 рюмки. - У меня тоже устала. От того и сердце схватывает. Шутка ли, столько готовились, столько денег ухлопали, вроде бы так продумали всё: беспрепятственный вход вашего корпуса в Петроград! Казаки полковника Дутова поддержали бы изнутри: переоделись уже под рабочих. Подготовлены все старые баржи для затопления, чтобы ни один корабль сюда не смог пройти. И нате вам! Из-за одного самонадеянного дурака всё пошло псу под хвост!

- Кого вы имеете в виду? - насторожился Крымов, мертвея лицом.

- Корнилова, кого же ещё! Двое суток продержал он вас в своём вагоне в Москве. Вот их вам и не хватило на подготовку. Были бы вы здесь ещё вчера и разгоняли советы! А вместо этого не успели и подойти к Луге, как Бонч-Бруевич завернул эшелоны с войсками назад! Это результат того, что Корнилов и вас задержал, и обер-прокурору синода раньше срока открыл всё!

- А я и не знал ничего этого... - произнёс лобастый, начинающий лысеть Крымов.

- Для того вас и пригласил: предупредить! Рассказать, что произошло. Чтобы знали, как разговаривать с Керенским. Да вы рюмку-то... не держите, пейте! Может, и душу отпустит... - Алексеев посмотрел, как гость мучительно выпил, подвинул ему тарелку со слезящейся от жира селёдкой. Продолжил: - Хуже нет, чем попасть в компанию с начальствующим дураком! Сколько судеб одним махом перекалечил! Чехословаков мы выпустили из лагеря военнопленных под Воронежем. Я сам ездил весной к генералу Массарику договариваться. Обещал поддержать нас. Мы выдали им оружие... Ведь свои же, славяне!.. Могилёв и Минск - должны были занять поляки. Тоже была договорённость. С севера - нас могли поддержать финны. И всё это мы просрали, просрали из-за одного дурного, недальновидного патриота! Что с того, что он этого не хотел...

Крымов смотрел на Алексеева умными глазами, наполненными невыразимой собачьей тоской. Она была у него какой-то опасной, смертельной, что ли. И Алексеев испугался:

- Вы, я вижу, собрались, словно не к Керенскому на доклад, а на смертную плаху.

Крымов тяжко молчал.

Алексеев снова забеспокоился:

- Вы перед ним... всего-то не раскрывайте. Незачем ему этого знать, хотя он и в сговоре был с Корниловым. Адвокат будет теперь спасать себя только. Ни Россия, ни мы для него ничего не значим. Так что лучше пусть опасается, что и его можно прижать: вот правильное направление, как вести себя с ним. Я это знаю и чувствую из вчерашнего разговора с Савинковым.

- А мне вообще не хочется говорить с Керенским. Ни о чём. Я его презираю.

- Ну, этим вы тоже не добьётесь ничего хорошего. У меня - как и у вас - тоже нет уважения к нему. Но он - не самая худшая разновидность среди мерзавцев. В нём по крайней мере нет злобы и кровожадности. На посту министра юстиции он бы мог быть и безвредным человеком. Но власть развращает честолюбивых людей. А Керенский - это позёр, актёр. За аплодисменты плюнет на родного отца, любимую женщину.

Савинков дал мне понять, что арестов нашим генералам не следует опасаться и воспринимать их, словно крушение жизни. Следствие будет тянуться долго, на тормозах, и не здесь. Да и арестование Керенский якобы собирается поручить мне. Стало быть, я узна`ю у них, каких показаний они хотят придерживаться, и сообщу вам. А вы до этого постарайтесь никаких показаний не давать.

Чувствуя, что собеседник осуждает, считает все предложения оскорбительным школярством для себя, Михаил Васильевич не мог смотреть ему в глаза и принялся рассказывать о собственных планах:

- Меня ведь тоже, видимо, станут опрашивать... Постараюсь внушить Керенскому, чтобы начальником штаба назначил в Ставку генерала Духонина. Он преданный мне человек, глубоко уважающий. Через него мы будем знать обо всех намерениях правительства. Это даст нам возможность...

Ожидая вопросов, Михаил Васильевич умолк.

Но Крымов упорно молчал, не желая, видимо, обижать своим несогласием с предлагаемой линией поведения. Высокий ростом и без того, он, казалось, возвышался и внутренне над мелкой суетой Михаила Васильевича и его советами. И Михаил Васильевич признался ему:

- Генерал Деникин в Бердичеве - уже арестован и сказал про Керенского так: "Он ещё не ведает, какой ценой заплатит Россия за его предательство!" И, вы знаете, я согласен с ним. Если наши дела пойдут совсем нехорошо и появится возможность, уеду с семьёй на Дон. К генералу Каледину.

Видимо, угнетённое настроение Крымова передалось и ему, помолчав, он сказал:

- Ну, всё это - на всякий случай. Пока Керенский доверяет мне. А вообще-то Россию надо спасать уже не от германцев, от своих дураков. Дело, похоже, близится к гражданской войне. Так что придётся нам всем, видимо, подаваться на Дон. Генерал Каледин такого же мнения. А вы как считаете? - спросил Михаил Васильевич напрямую.

- Я думаю, Россию уже вообще не спасти, - медленно, угрюмо выдохнул Крымов, твёрдо глядя в глаза.

- Почему? - Алексеев был изумлён совпадению тайных мыслей, пришёл к такому же выводу ещё зимой.

- Поздно. Надломил Россию близорукий Николай, а прикончат - социалисты. Продано всё!

- А я полагал, один только я так думаю. - Вздохнув, Михаил Васильевич горько спросил: - Неужели же мы, офицерский корпус, не одолеем эту каторжную погань, выпущенную Керенским из тюрем?

- Вы забываете о немцах. Погань-то - ведь в союзе с немцами. Ну, и среди генералов не все уже с нами. Вон как легко купил Керенский Бонча! А там и Гутор, глядишь, поддастся. С обиды на Корнилова, который свалил летом всю вину на него. А Брусилов?.. Не хочется жить, когда всё так переменилось и снаружи, и внутри.

- Да, этих обидели крепко. И воевать они умеют - тоже верно. А всё ж таки - не христопродавцы они. Даже Бонч с его желанием достичь высоких чинов. Думаю, не станет он им помогать.

- Станет. А глядя на него, пойдут и другие.

- Вы что же... совсем не верите уже ни во что? - испугался Михаил Васильевич.

- Не верю. Видимо, на чужбине придётся кончать жизнь офицерам, вот что самое страшное!

Михаил Васильевич расстроился:

- Господи! Сколько раз говорил я Гучкову, да и другим: не Корнилова надо на это дело брать! А генерала, соображающего в политике. Ну, да что теперь... Доигрались с дураками!.. - Он махнул рукой. - Сейчас мне нужно остановить ещё полковника Дутова. Если послушает...

- Что значит, послушает? Ступайте, и прикажите: всё, мол, отменяется! И сами уходите из города: начнутся, вероятно, аресты.

- Просрали, всё просрали, неучи горячие! Патриоты неумные... - повторялся старик, просидев с Крымовым за столом почти до рассвета. Нравился ему Крымов и светлым умом, и высокой честью. А как помочь ему - не знал. Пообещал лишь под самый конец:

- Попрошу и вас направиться к остальным... А потом я всех выпущу оттуда. На Дон! Если самого не арестует. Но... думаю, побоится. На этом давайте простимся. Что делать дальше? Жизнь, я думаю, покажет.

- Спасибо за добрые слова, Михал Васильич! - Крымов поднялся. - Желаю вам выдержать всё это...

Они расцеловались, и Крымов ушёл в гостиницу. Там он собирался написать важное письмо жене о том, что произошло и ещё может произойти после встречи с Керенским.
2

От сырого климата и бесконечного писания бумаг во времена адвокатской практики у Керенского развился жесточайший ревматизм в суставах трёх пальцев правой руки. При изменениях погоды или во время неожиданных нервных расстройств эти суставы начинали болезненно ныть, и тогда невозможно было держать правую руку опущенной вниз. Чтобы утихомирить боль, приходилось засовывать кисть за борт френча. Вот и теперь, когда на Петроград навалились по-осеннему холодные дожди, а к ним прибавились ещё и нервные напряжения, Александр Фёдорович не жил, а мучился. Но в этот день сустав разнылся от радостного возбуждения: в "предбаннике" у Вырубова сидел и ждал приёма генерал Крымов.

- Пусть посидит! Подумает... - приказал Александр Фёдорович секретарю. - Скажите ему, что я занят срочными делами, и... пригласите ко мне председателя следственной комиссии генерала Шабловского. А Крымова - впу`стите потом, по моему сигналу. Как он там?..

- Спокоен, молчит.

- Ничего, я его разговорю-у!.. Доберусь до самой его скорлупы!.. Ладно, ступайте...

Когда Вырубов вышел, Александр Фёдорович несколько утратил уверенность и величие. Вспомнилась "баня", устроенная весной Деникиным в Ставке. Потом была нелёгкая беседа с адмиралом Колчаком: и в Севастополе, и здесь, в Петрограде. По сути, происходило унижение, а не разговор на равных. Теперь вот опасался этого великана, о котором навёл справки. Все дружно сходятся на том, что умён, бесстрашен и горд. Дорожит честью. Если принять такого один на один, Бог знает, чем может закончиться приём. Лучше уж... при свидетелях. При посторонних любой человек не позволит себе того, что может позволить, когда никого нет. А этот... самого царя готов был арестовать и напугать насмерть! И глаза, говорят, пронзительные...

В голове Александра Фёдоровича началась сумятица: "К Алексееву подход прост: лишь бы России было хорошо, на всё согласится. А на чём взять этого?.. Генералы - не чиновники во фраках! У каждого по "Георгию" на мундире! Открытого суда над ними, да ещё в столице, лучше не затевать. Может, пустить это дело на волокиту, а там и тихо закрыть?.."

На минуту настроение упало. Из зеркала, на которое Александр Фёдорович привычно взглянул, уставились на него из-под припухлых, нависающих век, тусклые обмершие глаза. Стало почему-то обидно, и он принялся "заводить" себя, мысленно унижая противника: "Ага, припекло! Приехал, покорился... Сейчас ты у меня попляшешь!.." Бросился к окну. В глаза ударило светом от выглянувшего из-за тучи солнца. В голубом небе кувыркалась стая голубей. Не зная, что делать, вернул себя к зеркалу:

- Ну-с, Алексан Фёдорыч! Надо этого Голиафа смять, ошеломить, уничтожить! Ты - всё-таки первое лицо в государстве!

Александр Фёдорович всегда пытался смотреть собеседнику в глаза, чтобы смутить "пронзительным", колющим взглядом. Однако в этот раз не знал, как начать разговор с Крымовым - генерал решителен и храбр. Понимал только одно: говорить нужно стремительно, на полном накале страстей, не давая опомниться, не давая вставить ни одного слова, не давая перебивать себя. Длинный монолог, резкий, с неожиданными жестами. Тогда явится к нему знакомое вдохновение, граничащее с экстазом, который начнёт производить неотразимое магнетическое впечатление, не говоря уже о сверкающих, почти безумных, глазах. Слова польются из него сами - безостановочно, пугающим психопатическим потоком. Но для того, чтобы всё произошло именно так, нужна небольшая подготовка: как бы разгон, который он должен совершить в себе до начала монолога. Нужно лететь, а не просто идти. И набычиться, опустив голову. В суде он уходил в свою комнату, становился там перед зеркалом, смотрел на себя, держа папку в руке, и, найдя нужный жест, ныряющую позу, вылетал в зал с этим приготовленным жестом - вытянутым вперёд указательным пальцем. Выныривал на трибунке и, "проткнув" пальцем оппонента, начинал бурную речь, обращенную к залу. Дальше всё происходило уже само собой. Так неужели же он спасует теперь, перед единственным генералом, который уже подчинился, приехал! Осталось только подавить его в словесном поединке.

В кабинет вошёл генерал Шабловский:

- Доброе утро, Александр Фёдорович! Прибыл по вашему вызову.

- Здравствуйте, господин генерал. Присаживайтесь. Сейчас я, в вашем присутствии, хочу принять генерала Крымова...

Нажав электрическую кнопку, заложив занывшую кисть за борт френча, Александр Фёдорович прошёл к окну, весь подобрался, как перед прыжком в неизвестность и, стоя спиной к входной двери, ждал. Глядя на собственное отражение в стекле, он почувствовал поднимающееся в душе негодование - праведное, настоящее. Вот оно, историческое мгновение, которое нельзя упустить!..

В ту же секунду дверь отворилась, и он увидел по отражению на стекле, что в кабинет вошли Вырубов и массивный Крымов. Стоя к ним спиной, не оборачиваясь - так было задумано - Александр Фёдорович резко проговорил:

- Та-ак! Я-вились?!. - И стремительно обернувшись, выстрелил в Крымова выброшенным вперёд пальцем:

- И думаете, что мне... ничего неизвестно?!

Жест был найден. Генерал - молчал. Себя - "видел". Слова - пронзали, как пули:

- Что, мол, этот Керенский может?.. Пешка, полишинель! А не пора ли дать ему по шапке?! - И новый "выстрел" пальцем, с длинным, прокуренным ногтем: - Не возражайте!! Я знаю ваши разговорчики обо мне и мысли! - Александр Фёдорович резко выпрямился, откинул голову назад.

Крымов продолжал молча смотреть, но, чувствовалось, наливается чем-то опасным, а не смятением, как предполагалось. Правая рука его потянулась вроде бы... к кобуре пистолета под френчем. И Александр Фёдорович заторопился, чтобы сбить противника с мысли о выстреле:

- Боевые генералы, да? Носите пистолеты. А захотелось в политику? В мятеж против законного правительства! Сдали Ригу, чтобы этим... защитить родину?.. Процесс разложения армии, который... с таким трудом был почти остановлен, теперь... по вашей милости... возобновится. Вы - разве не понимаете этого?!

Крымов пробасил с замедленным, тяжёлым презрением:

- Я - выполнял приказ верховного главнокомандующего. И требую разговаривать со мною - корректно! И по существу. Ригу - не я сдавал!

Александр Фёдорович, будто ощущая перед собою каменную стену, невольно откликнулся вопросом:

- А кто же?..

- Вам это лучше знать.

Намёк на сговор президента с главковерхом был явным, и Александр Фёдорович вынужден был осадить наглеца:

- А кто, по-вашему, выступил теперь против правительства? Кто издал приказ N1897? Правительством уже назначена комиссия! - кивок на генерала Шабловского. - Для расследования этого пре-сту-пле-ния!..

- Главковерх издал, - неожиданно спокойно ответил Крымов. И тут же, презрительно глядя прямо в глаза, словно вызывая на смертельный поединок, добавил: - А из телеграммы наштаверха Лукомского... я узнал о том, что всё это дело... было начато с вашего одобрения! Поэтому... все ваши вопросы ко мне - не имеют здравого смысла. Я - не понимаю вас! Чего вы хотите... от меня?

Александр Фёдорович, почувствовав, что пойман за грешный блудливый язык, растерялся и произнёс новую нелепость:

- Я хочу от вас честного... признания... и раскаяния!

Умные глаза великана потемнели от возмущения:

- Раскаиваться? Мне?.. В чём?! В исполнении приказа сверху?!

- Но ведь вы... не должны были ехать в Петроград! Я подписал приказ военного министра о вашем повышении на пост... командующего 2-й армией... ещё 24-го августа!

- Однако я об этом - ничего не знаю! - вырвалось у генерала с искренним изумлением. - А насчёт честности - нужно ещё разобраться: кто нечестен на самом деле?! - В душе Крымова клокотала оскорблённая честь. - И я... в таком случае... напишу обо всём этом в своем рапорте! Пусть разбираются... кому положено. Мне и самому многое непонятно. Почему, например, я наталкивался в пути на какую-то чехарду вместо порядка?

- А устно изложить - не желаете?

- При взятом вами тоне?! Я вам - не мальчик! А боевой генерал, исполнявший приказ! Да и приказ, получается, вовсе не тот, что вы мне назвали. Вот он!.. - Крымов достал из внутреннего кармана лист бумаги, сложенный пополам. - N... 128! Извольте ознакомиться... - протянул он приказ. - Там всё сказано!..

Бегло прочтя приказ Корнилова, Керенский передал его Шабловскому. Тот, глядя на Крымова, произнёс:

- Хорошо, генерал. Я назначен председателем следственной комиссии по делу Корнилова. Явитесь завтра ко мне с вашим письменным докладом.

Возникла неловкая пауза, которую заполнил Вырубов, обращаясь к Керенскому:

- Алексан Фёдорыч, из Кронштадта поступило сообщение: на крейсере "Петропавловск"... после прочтения вашего обращения к гражданам России о мятеже офицеров... матросы убили... прямо на палубе... лейтенанта Живенко и мичманов Михайлова, Кондратьева и Канонбу.

Александр Фёдорович возмущённо уставился на Крымова:

- Вот к чему приводят мятежи офицеров! - И почти радостно спросил Вырубова: - Вы приняли меры, запрещающие самосуд?

- Да, на линкор послан комиссар по морскому ведомству.

Делая вид, что не желает больше разговаривать с Крымовым, Александр Фёдорович произнёс:

- А вы - пока свободны, генерал. Завтра явитесь к председателю Чрезвычайной комиссии с показаниями.

Не прощаясь ни с кем, потрясённый услышанным, Крымов молча вышел из кабинета. "Сволочи, сволочи! - шептал он про себя, думая о варварски убитых мичманах. - Вот вам, Михаил Васильич, и ответ на наше будущее. Ехать нам - уже некуда: приплыли... Остаётся только проститься".
3

Рассвет 30-го августа генерал Алексеев встретил с тяжёлым чувством: государственный переворот не удался, всё было кончено, Республиканский центр офицерских союзов принял решение о самороспуске. Везде начались аресты. А на флоте и матросские бунты. Многие офицеры и некоторые генералы сняли погоны и выехали из столицы. Об этом же думал и Алексеев, тяжко вздыхая и жалуясь своему коту:

- Придётся, Пушок, и мне уходить. Бросать родной дом, имущество и превращаться в беженца. Ты-то не знаешь, что это такое, а я - знаю. Это - ни своего крова, потеря будущего, всяких удобств и надежд. Уповать можно только на Бога. Для всех остальных мы будем чужие. Тебя мне придётся оставить кухарке. Она женщина добрая, не обидит. Да я и денег ей... чтобы не обижалась и стерегла тут. Может, Бог даст, ещё и вернёмся?..

Раздался дверной звонок, и генерал, как был, в пижаме и шлёпанцах, пошёл открывать. Гостями оказались Керенский и его секретарь, генерал Вырубов. Нетерпеливый и неврастеничный, Керенский, едва успев поздороваться и не присаживаясь, начал:

- Михаил Васильевич, вам надлежит выехать в Ставку, произвести там арестование генерала Корнилова и его сообщников по мятежу и препроводить всю эту компанию в ближайшую к Могилёву тюрьму. Чтобы генерал Шабловский со следственной комиссией мог там брать показания у арестованных.

Алексеев неожиданно для самого себя, а уж тем более для пришедших, знающих его как человека выдержанного и спокойного, взбеленился:

- А почему должен делать это я, а не Церетели?! Или кто там у вас сейчас... исполняет функции жандармов?

Керенский не обиделся. 10 минут назад, когда приглашал Вырубова ехать к Алексееву и объяснял ему, зачем, тот ответил: "Думаете, он согласится?" "Но ведь согласился же в Бердичеве солдатский Комитет Юго-Западного фронта произвести арестование генерала Деникина, когда я телеграфировал им свой приказ. Попробуем убедить и Алексеева..."

И вот старик не соглашался, закипел, словно чайник, из которого вырвался скопившийся от нагревания пар. Керенский был готов к этому и воспринял заранее заготовленной фразой:

- Это - ваш долг, Михаил Васильевич, а не... "жандармский", как вы изволили его назвать. Героя войны, прославленного генерала, допустившего ошибку, следует заключать под стражу, не оскорбляя его чувств приходом жандармов. Я подумал, что удобнее всего было бы произвести арестование Лавра Георгиевича вам.

- Но кто я для него такой?! Я же не главковерх! Всего лишь советник при Генеральном штабе.

- В таком случае я готов немедленно собрать совет директории и назначить вас Главковерхом. Лучшей кандидатуры нам всё равно не подыскать.

- Нет-нет, - запротестовал Алексеев, подумав о том, каким позором может закончиться это назначение, если откроется, что он был заодно с Корниловым ("Впрочем, как и вы сами, Алексан Фёдорович, не сто`ит и вам забывать этого!"), - я уже был на посту Главковерха, и вам хорошо известно, чем это закончилось. Зачем же снова возбуждать против меня всех этих Церетели, Гоцев, Данов и Чхеидзе?

- Но ведь не может же Ставка оставаться без начальника! Кого вы предлагаете вместо себя?

- Да хотя бы и вас! - выпалил Алексеев, надеясь, что если Керенский согласится, повинуясь своему самомнению и честолюбию, то всем арестованным генералам будет от этого только выгода: Керенский не решится на судебный процесс, как говорил Савинков, а лишь поможет развалить обвинение за недостаточностью улик.

Сделав вид, что колеблется, Керенский согласился:

- Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Но... с условием, что наштаверхом при мне будете вы! Иначе, я могу провалить оборону от немцев.

Алексеев, сидевший в кресле, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Ему уже не хотелось больше служить; и надоело, и не было уверенности в положительном исходе войны, да и сердце пошаливало, устал. Однако, перспектива, что в качестве наштаверха он сумеет повлиять на быстрое спасение арестованных генералов, а может быть, и устроит им и себе бегство на Дон, коли не удастся развалить обвинение, заставила его задуматься над предложением хитрого и удачливого жидо-масона. Ведь и сам был масоном "вольных каменщиков" Петрограда, как и Маклаков, тот же Вырубов и другие. Только сам-то вступал в масоны не по велению сердца, а по велению военной контрразведки, чтобы та могла знать, что замышляют тайные враги России. Был он тогда преподавателем академии, отчаянным патриотом и не побоялся, несмотря на опасность жуткой расправы, если будет разоблачён. Но молчать он умел, хвастливым не был, да и жидо-масонской ветви в Петроградской масонской ложе, самой изощрённой в распознании шпионов, тогда ещё не было.

Керенский, боясь, что Алексеев откажется, ровным голосом произнёс:

- Михаил Васильевич, неужели вам безразлично спасение России?

- Ладно, - открыл глаза генерал, - уговорили: я в вашем распоряжении.

- В таком случае, - обрадовался Керенский, - нам с вами надлежит издать приказ о моём и вашем вступлении в новые должности. Подготовьте, пожалуйста, для меня черновик этого приказа - у вас большой опыт в этом деле - и можете отправляться в Могилёв к Корнилову. Хотелось бы, чтоб он понял, разговаривая с вами: Керенский не кровожаден.

Алексеев мгновенно повеселел:

- Вы правы, Алексан Фёдорыч: кровожадность к добру не приведёт. Представляете, что было бы, если бы я арестовал столько генералов сразу и привёз их сюда! На общественность это произвело бы ошеломляющее впечатление. Привезли, мол, заговорщиков. Целую банду! Возник бы злой ажиотаж, желание возмездия! И всех их посадили бы в Петропавловскую крепость. А это ведь русские патриоты, не жандармы, смею заметить вам! Вспомните, что творилось, когда был арестован только один генерал Сухомлинов! А тут - вон сколько!.. Весть об этом немедленно проникла бы в германский штаб: русская армия, мол, осталась без командования! Понимаете, чем всё это могло бы окончиться для России? А так... я их тихо всех арестую. Объясню, что будет произведено закрытое от газетчиков следствие. Отвезу их в провинциальный Быхов. И там размещу, под охраной, разумеется, в женской гимназии; всё равно ведь не работает! Или в монастыре...

Керенский обрадовано воскликнул:

- О, я вижу, вы уже всё обдумали! И даже город выбрали. Где это?..

- В 200-х верстах от Могилёва, вниз по Днепру и железной дороге. Я там бывал, знаю даже начальство.

- Хорошо, я не возражаю. Но - под вашу личную ответственность! Если убегут...

Алексеев понял, вспоминая последний разговор с Савинковым, что можно будет отпустить генералов и в бега, если понадобится - только не было бы скандальных разоблачений. Принялся ласково заверять:

- Зачем же бежать, и куда? Генералы всё-таки...

- Когда предлагаете выехать? - остановил Керенский, боясь перебора в игре.

- Поезд на Могилёв - утром. Сейчас телефонирую адъютанту, он всё мне устроит.

- Тогда прошу вас незамедлительно составить черновик приказа о вступлении в должность. Ваш адъютант доставит его мне, и... с Богом! - Керенский протянул руку. - Ночью приказ уже будет передан в Ставку, и вас там встретят как начальника штаба. Лукомского - я отрешаю от должности! Арестуете его вместе с Корниловым.

- Слушаюсь, - тихо, с безразличием ответил Алексеев и пошёл провожать гостей к выходу.

"Даже чаю не предложил!" - с неожиданной обидой подумал Керенский, хотя весьма торопился, да и сам показывал это.

Алексеев, закрывая парадную дверь, обижался тоже: "Вот жизнь пошла! Отставной козы барабанщик, и в Верховные главнокомандующие выскочил! Бедная Россия..."

Черновик приказа он написал Керенскому за полчаса - дело привычное. Потребовалось лишь немного дипломатии, чтобы не называть вещи своими именами: "мятеж" там или, что ещё глупее и опаснее, "государственный переворот". А просто и коротко:

"Приказ N от 30 августа 1917 года.

В связи с выступлением Корнилова нормальная жизнь в армии совершенно расстроилась. Для восстановления порядка приказываю:

1. Прекратить политическую борьбу в войсках и обратить все усилия на боевую мощь, от которой зависит спасение страны.

2. Всем войсковым организациям и комиссарам стать в строгие рамки деловой работы, лишённой политической нетерпимости и подозрительности, ограничиваясь сферой деятельности, совершенно чуждой вмешательству в строевую и оперативную работу начальствующих лиц.

3. Восстановить беспрепятственную перевозку войсковых частей по заданиям командного состава.

4. Безотлагательно прекратить арестование начальников, так как право на означенные действия принадлежит исключительно следственным властям, прокурорскому надзору и образованной мною Чрезвычайной следственной комиссии, уже приступившей к работе.

5. Совершенно прекратить смещение и устранение от командных должностей начальствующих лиц, так как это право принадлежит лишь правомочным органам власти и отнюдь не входит в круг действий организаций.

6. Немедленно прекратить самовольное формирование отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями.

7. Немедленно снять контроль с аппаратов, установленный войсковыми организациями.

Верховный главнокомандующий А.Керенский.

Начальник штаба генерал от инфантерии М.Алексеев".

Михаил Васильевич отправил черновик, и Керенский, получивший его не в рабочем кабинете, а уже в личных покоях Зимнего дворца, где "временно" проживал с новой женой, оценил его, перечитав дважды, с некоторой насмешкой: "И это, вы считаете, всё, уважаемый Михал Васильич? Нет, это вы уж чересчур суховато, да и не отразили, как надобно, того, что произошло и какая ответственность ляжет на тех, кто осмелится ослушаться моего приказа. К тому же не чувствуется и стиля нового Верховного, словно на смену Корнилову пришёл человек, не умеющий горячо обратиться к войскам. Тут я позволю себе, дражайший дедушка, добавить парочку абзацев после вашего 7-го пункта".

Керенский взял американскую ручку "Паркер" с вечным пером и приписал чёрными чернилами, проведя стрелку под пункт "7":

"Армия, выразившая в эти тяжелые, смутные дни доверие Временному правительству и мне, как министру-президенту, ответственному за судьбы родины, великим разумом своим должна понять, что спасение страны - только в правильной организованности, поддержании полного порядка, дисциплины и в единении всех между собой. К этому я, облечённый доверием армии, зову всех. Пусть совесть каждого проснётся и подскажет каждому его великий долг перед родиной в этот грозный час, когда решается её судьба.

Как Верховный главнокомандующий я требую от всех начальствующих лиц, комиссаров и войсковых организаций неуклонного проведения всего изложенного в жизнь и предваряю, что уклонение или неисполнение указанных моих приказаний будет в корне подавлено со всей силой и виновные понесут суровые наказания".

Кончив писать, завинчивая колпачок на ручке, Керенский самодовольно подумал: "Вот так, Сашенька! С завтрашнего дня, 1 сентября 1917 года, ты, "голубчик", как любит говорить генерал Алексеев, - уже Верховный главнокомандующий всеми фронтовыми войсками России! Такого восхождения к вершинам власти не знал и Наполеон! А они, дураки, думают, что я ему... только подражаю, когда закладываю правую ладонь за борт. Ничего, я им ещё утру сопли! Генералишки вонючие".
4

- Куда же мне теперь? - спросил Сычёв Сидорина.

- Туда, где никто и ничего не знает про нас, - угрюмо ответил полковник. И горько добавил: - Впрочем, видно, придётся бежать и из родного дома: похоже, что в России начинается гражданская война, и царёвых слуг верных, как мы, будут везде убивать из-за этого адвокатишки.

- Какого адвокатишки? - не понял Сычёв.

- Керенского! - выкрикнул полковник. От него попахивало водкой, он с сарказмом процитировал, глядя на Ангела, словно летевшего чёрной тенью на фоне белого облака: - Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа! - И заорал: - Тоже Александр, только Четвёртый по счёту! И руку закладывает за борт френча, как Наполеон! - Сидорина, словно с тормозов сорвало и понесло - даже вены на шее вздулись: - Болван, чучело! 2 недели назад устроил в Москве цирк, на Государственном совещании. Сел на сцене Большого театра на стул... с высокой спинкой, похожей на трон! А по бокам приставил к себе двух офицеров навытяжку! Ну, разве не дурак? А речь, речь послушали бы!.. Сплошная выспренность, заумь! А как одевался, когда был военным министром!.. Не видели?

- Нет, - соврал Сычёв.

- Чучело! И это чучело - спит теперь в Зимнем с новой женой. На постели Александра Третьего! "Александром Четвёртым" стал, сукин сын!

- Почему с новой женой?

- С прежней-то, Ольгой Барановской, от которой у него 2 сына - развёлся, как только понесло его в гору. Первого августа обвенчался с певицей из Александринского театра. И знаете, где?

- Нет, конечно.

- В Царском Селе! В бывшей царской церковке! Видимо, хотел сравняться с высокими особами. А, во-вторых - чтобы никто не знал. Но, естественно - уже весь Питер знает об этом!

- Что за певица? Незамужняя, что ли?

- Жена профессора Технологического института Качалова! "Незамужняя..." - передразнил полковник. - Ну, красива, конечно. Так ведь и этой уже успел нагадить: залез в постель к Зинаиде Гиппиус! Вернее, не он к ней, а, говорят, эта старуха... сама его к себе затащила.

- Я её не знаю.

- Жена писателя Дмитрия Мережковского. На язык - настоящая бритва и стерва, рассказывают. На то и критик литературы. Но из себя пока ещё ничего, хотя и старше Керенского на 12 лет.

- А Мережковский - что же? Не знает об этом?..

- Знает, конечно. Токо ему не привыкать: в постели жены перебывал весь салон Вячеслава Иванова!

- Кто такой?

- Поэт-символист, у которого собираются на свои пьянки художники и поэты. Там у него "башня" такая, наверху, где у них всё "свободное": и любовь, и искусство, и постель. Один поэт - Волошин, кажется - хотел стреляться с этим Ивановым из-за своей жены: застал её там в неприличном виде. Тоже художница, и стишки... Ну, а Мережковский - стреляться не будет!

- Почему? - не переставал удивляться Сычёв.

- У него вроде бы с женой уговор: не мешать свободе друг друга. А эта Зинаида - вообще экстравагантная дамочка. Не только по части "свободной любви" и стихов, но и по манере одеваться. Надела однажды такое прозрачное платье, что насквозь видно было всю, и ничего - пошла в общество. При этом ещё и надменность на роже и холод! И сёстры такие же.

- Но вы-то... почему ополчились на неё? Вы же не муж...

- Да не на неё, я на него! Нужна она мне, как и эта Тиме, которая сбежит теперь от нового Наполеона к своему знаменитому папочке - учёный какой-то...

- Так вы о ком? - перестал понимать Сычёв полковника. - О Мережковском или...

- О Керенском! - заорал Сидорин опять, хмелея от духоты всё более. - Для меня - он, он ненавистен! Погубит эта адвокатская вошь Россию! Если уже не погубила. В России - всегда почему-то находится какое-нибудь ничтожество, которому люди сами дают огромную власть. А он потом - либо опозорит её на весь мир, либо нагадит на 50 лет вперёд.

Полковник, видимо, выдохся и ушёл, сказав, что ему нужно повидать полковника Дутова, чтобы от чего-то "остановить". Сычёв же решил дождаться прибытия генерала Крымова в гостиницу. О том, что Крымову забронирован номер на 2-м этаже, тоже сказал Сидорин. Сидеть и ждать в полном одиночестве дело скучное, и Сычёв пошёл узнать, может, генерал уже у себя?

В генеральский номер к Крымову Сычёв вошёл в тот момент, когда генерал кончил что-то писать и заклеивал конверт. Молча кивнул на приветствие, молча указал на свободный стул и принялся надписывать на конверте адрес. Затем снял телефонную трубку и попросил:

- Барышня, соедините меня с квартирой ротмистра Журавского: телефон - номер "1-7-3". Спасибо, жду. - Крымов с минуту ждал, а потом обрадовался: - Володенька, здравствуй! Генерал Крымов. Хорошо, что я застал тебя дома. Ты - сейчас один или семья уже приехала? Один?! Прекрасно. Тогда я - сегодня к тебе, не возражаешь? Примерно часа через 2-3, тут мне надо ещё написать кое-что, а тогда уж... При встрече всё объясню: договорились? Спасибо! - Генерал повесил трубку на рычаг, обернулся к Сычёву: - Ну, что, штабс-капитан, не знаете, куда теперь подаваться, не так ли?

- Так точно, ваше превосходительство, - обрадовано проговорил Сычёв. Крымов это заметил, тоскливо сказал:

- А вот обрадовать мне вас - нечем. У вас есть семья?

- Нет, я холост. Есть только мать.

- Где живёт?

- В Твери. Там у нас собственный дом.

- Вот и поезжайте пока туда. Нас тут предали - Керенский и Савинков. Начнутся аресты. Генерал Бонч-Бруевич - арестовал в Пскове генерала Краснова и отдал приказ повернуть наш корпус назад, на фронт. Вот всё и сорвалось. Без военной силы ничего уже не изменится.

- А что же генерал Корнилов в Ставке? Куда смотрел?..

- Корнилов-то и допустил главную ошибку: преждевременно телеграфировал Керенскому, что не признаёт его. Просто дурость какая-то, простите, что при вас говорю. Либо самонадеянность. В общем, рухнуло всё, уезжайте!

- Слушаюсь, ваше превосходительство.

Крымов поморщился:

- Не надо меня так величать - "превосходительств" уже нет, отменены. Садитесь-ка лучше за стол, попрощаемся... - Генерал достал из стола бутылку коньяку, банку консервов и налил в стаканы до половины. - Давайте! Больше ведь не увидимся...

- Ну, что вы, Александр Михалыч! Гора с горой...

- Нет, голубчик, не увидимся, - убеждённо прервал подчинённого Крымов. - Я знаю, что говорю. Да и к тому же есть глубоко личные причины...

Растроганный теплотой генерала, Сычёв пил с ним, не ведая, что Крымов уже простился в письме и с женой, обрекая себя на самоубийство. Но решил это сделать не в гостиничном номере, а на квартире друга, чтобы тот похоронил его по-человечески. Глаза генерала полны были печали, когда обнял Сычёва и расцеловал на прощанье.

- С Богом!.. - дохнул он в ухо с тоской.

Деньги, выданные Сычёву на непредвиденные расходы ещё в Заозерье, у него сохранились, и он решил послушать совета генерала и уехать к себе домой. Там видно будет, что делать, когда осмотрится - обстоятельства покажут.

Глава пятая

1

"А почему бы и нет? - думал Керенский, глядя из окна квартиры на утекающие в Вечность вечерние воды Невы. - Ещё Гоголь в своих "Арабесках" убедительно писал, что русское стадо никогда не обходилось без вожаков из других наций. Вот и ты, Сашенька, разберись во всём по пунктикам: что тебе мешает стать настоящим президентом? Не временным.

Первое. Допустим, большевики действительно ведут агитацию о вооружённом свержении Временного правительства и подговаривают к этому питерских рабочих, которых каким-то образом даже снабжают оружием. Обзывают меня "корниловцем", "предателем революции". Ну и что? Корнилов направлял на Питер военный корпус. Но... ничего из этого не вышло! А у каких-то рабочих - выйдет?..

Второе. Газетные разоблачения? Но всем надоело уже об этом читать, так как никаких фактов о моей причастности к корниловскому мятежу следственная комиссия не подтверждает. Корниловские генералы сидят в быховской "тюрьме", далеко отсюда и молчат тоже. Сражаются там... в преферанс.

Третье. У меня в руках сосредоточена огромная власть: я теперь и глава правительства, и Верховный главнокомандующий одновременно. Военный министр Верховский, которому я присвоил генерала, предан мне, как отцу родному. Начальником штаба Ставки поставлен исполнительнейший генерал Духонин. Его назначил вместо себя, уходя в отставку, Алексеев. Конечно, было бы лучше и для ведения следствия, и для ведения войны, если бы Алексеев оставался на своём месте. Но зато после его ухода успокоилась и больше не ропщет оппозиция! Затихло, как и расследование мятежа, буквально всё. Да и сам Алексеев, кажется, не обиделся и даже выехал, говорят, из Петрограда, чтобы не мозолить глаза.

Жаль было убирать "в резерв Ставки" опытного генерала Бонч-Бруевича с поста командующего Северным фронтом. Но... Бонч-Бруевич - брат известного большевика. Вдруг повернёт свои дивизии на помощь Ленину? Ведь его брат скрывал этого Ленина на своей даче ещё в 5-м году! Лучше - не рисковать... Пусть вместо Бонча командует фронтом серый, как говорят, но зато исполнительный и послушный Черемисов.

Итак, четвёртое. Всё везде спокойно, новый состав Временного правительства укомплектован, можно начинать рыхлить почву под... будущее президентство, которое следует "учредить" для России по новой Конституции. Конституцию уже подготавливает Учредительное собрание. А чтобы оно рекомендовало народу в президенты именно меня, надо вернуть России Ригу. Любой ценой! Тут уж придётся потрудиться с разработкой плана Верховскому. Но, как говорил Наполеон, "Париж - сто`ит мессы". Ну, а с президентством помогут денежками масоны: владение Россией их давняя мечта".

Прервала благостное течение мыслей новая, как и правительство, жена Александра Фёдоровича, Лиза, похорошевшая от счастья и спокойной жизни - затеяла разговор о генерале Крымове:

- Сашенька, какой ужас! Я только сегодня узнала, что этот генерал-лейтенант застрелился... - Она потёрла кончиками пальцев виски и закончила вопросом: - Говорят, он не стар ещё. Ты хорошо его знал?

Отрываясь от созерцания Невы, Керенский ответил:

- 46 лет, какая это старость! Его беда оказалась в том, что он один... из всей этой генеральской публики, которая сидит сейчас в Быхове... оказался честным и благородным! Понял, что запутался, ну, и пустил себе пулю в голову.

- Но ты же говорил, что не отдал даже приказа на его арестование! Почему же он?..

- Да, он покинул мой кабинет свободным человеком. Так ведь и, умирая, исполнил долг порядочного офицера: оставил честные показания! В первой беседе он вёл себя расплывчато. Видимо, не хотел бросать тени на столичных сообщников. Которые, кстати, должны были организовать здесь под видом большевиков какой-то мятеж в канун его прибытия в Петроград. Ну, ничего! - загорелся Александр Федорович вдохновением, ворвавшимся в его нервную душу. - Теперь заговорят у меня и Гучков, и Милюков! Я доберусь до самой скорлупы! Оказывается, у них тут был огромный заговор! Милюков давно всё знал. А приходил ко мне, старая лиса, с предложениями помирить меня с Корниловым. Каково?! А сами, за моей спиной - сговаривались с иностранными посольствами! Нет, господа, вы ещё попляшете! Ты знаешь, с сегодняшнего числа... я официально утверждён на пост Верховного главнокомандующего.

- Нет. Ты не говорил...

- Да? Значит, забыл. Столько хлопот, понимаешь...

- Но это же - не мелочь, Сашенька! - Елизавета подбежала к нему. - Поздравляю тебя! Господи, просто не верится, что ты у меня такой великий человек!.. - Она бросилась мужу на шею и принялась целовать.

- Да, совершенно забыл, милая! - "виновато" оправдывался великий и сконфуженный человек. - Я ведь... сугубо штатский и не ценю эти военные чины. Это Корнилов, словно сыр, маслился, когда я назначал его... Ты бы только видела!.. На вид - махонький калмык. Раскосые глаза... И нате вам: полез в российские бонапарты! Не-ет! Он ещё сядет, голубчик, в Петропавловскую холодную нору! Посидит там, как мышь. Подрожит, поплачет по ночам!..

- А правда, что ты... масон? - неожиданно спросила жена.

- Кто тебе это сказал?! - остолбенел Керенский. Вдохновение мгновенно покинуло его.

- Неважно, кто. Так правда или нет?

- Нет, Лизынька, это - важно. Пока не скажешь, ничего не скажу тебе и я.

- Об этом говорила одной моей знакомой социалистка Екатерина Дмитриевна Кускова.

- Жена моего министра Прокоповича, что ли? Та, что порвала с Лениным в первом году своим знаменитым "Кредо"?

- Да.

- Так она же масонка сама. Ну и что?.. У нас и посол во Франции Василий Алексеевич Маклаков масон, и его брат здесь, и Гучков, и Михаил Терещенко. Да и некоторые великие князья. Почти все декабристы были масонами. Что в этом плохого? Даже генерал Алексеев будто бы...

- Говорят, что некоторые масоны - враги России: состоят на службе у американских евреев-банкиров.

- Мало ли чего люди не наговорят, - погас Керенский окончательно. - Но ты об этом... лучше не упоминай вообще, Лизок. Никогда!

- Почему?

- Я не могу тебе всего сообщить. За разглашение тайн ложи - наказывают смертью аж до внуков включительно! - Керенский мгновенно вспомнил жуткие слова клятвы, которые произносил в день принятия в ложу масонов: "Если я малейшим образом нарушу мою клятву, то пусть мне отрежут голову, пусть вырвут моё сердце, зубы и внутренности и бросят их в море, пусть сожгут моё тело и развеют пепел по ветру, чтобы ничего не осталось от меня и моих мыслей между людьми и между моими братьями-масонами".

- Ты меня слышишь, Саша?.. - вернул его к действительности голос жены.

- Да-да, я тебя слушаю.

- Зачем же ты согласился тогда?.. - вырвалось у неё.

- Теперь - я не могу тебе рассказать. Но одно, пожалуй, смогу: если бы не поддержка ложи, я вряд ли смог бы стать главою правительства. Но!.. - заторопился он, боясь, что жена перебьёт его. - России - я служу честно. - Опустив голову, делая вид, что ищет в кармане портсигар, он видел перед собою холёные лица Бройдо и Винавера. Эти "старики", казалось ему, ухмылялись.

- Какая же выгода тогда им?.. Поддерживать тебя, - тихо, с непонятным страхом спросила Елизавета Ивановна, уже о многом догадываясь, но ещё не желая этому верить.

- Оставим, Лиза, наш разговор, это опасная тема. Но поверь, никакого предательства интересов России - здесь нет. Всё! Знай, разговора этого... у нас с тобой не было.

- Хорошо, - покорилась она с печалью в серых глазах. - А правда, что ты знал Ленина ещё в детстве?

- Да, мы почти рядом жили в Симбирске. Ульянов учился в гимназии, где был директором мой отец. Вот папа мой - хорошо его знал. Говорил, что очень способный, как и все Ульяновы. Но... слишком самоуверен, и - с отвратительнейшим характером. Я же... помню только, что он и внешне был неприятен - медно-красный такой, и - картавый. Вскоре после казни его брата мы уехали из Симбирска в Ташкент, где и прошла вся моя юность.

- Он, говорят, не то еврей, не то полуеврей.

- Полу, по матери.

- А какая разница, по матери или по отцу?

- Для евреев большая. У них, если мать еврейка, то и дети считаются евреями.

- И тогда - что: мальчику сделают обрезание, да? - живо заинтересовалась жена.

Он рассмеялся:

- Ульянову это не грозило: его дедушка по матери - еврей Бланк, и его бабка, жена этого Бланка - приняли православие ещё до рождения его матери, которая тоже была выкрещена в православие. Ну, а отец у него - Илья Николаевич был русским, но с примесью каких-то азиатских кровей.

Жена густо покраснела:

- А почему обрезана крайняя плоть у тебя? Ты же ведь тоже... православный?..

Керенский был настолько ошеломлён, растерян от неожиданности, что не знал, что и сказать. Наконец, пожав плечами, ответил:

- Об этом надо спрашивать моих родителей.

- Но разве они у тебя?.. - Лиза запнулась, глядя ему в глаза. - Тоже приняли православие...

Наконец-то он нашёлся:

- Какой-то восточный поэт, говорят, написал: "В пылу любви, от капли страсти, явились в этот мир... мы не по нашей власти". Мне это понравилось, и я запомнил. Красиво, а главное - точно сказано!

- Да, конечно, - пробормотала жена, тоже смущённая этим случайным разговором. - Извини, пожалуйста... я этого не знала...

Он промолчал, не решаясь продолжать скользкий разговор о своём происхождении, хотя и знал о нём почти всё. Его отец был полуевреем, родившимся в уездном городишке Пензенской губернии. Туда был когда-то сослан отсидевший в тюрьме еврей-фальшивомонетчик, который заявил на суде, что документов у него не было, и он-де не помнит ни своего настоящего имени, ни фамилии. А по окончании ссылки возле речушки Керенки полиция выдала ему паспорт на имя Михаила Керенского. И вольный российский гражданин Михаил Керенский женился там на местной городской мещанке. Та родила ему в 1842 году сына, которого он, пока жена болела после трудных родов, успел сам "обрезать" по правилам родной религии и зарегистрировал в городской Управе как Хаима Керенского, иудейского вероисповедания. Однако подросший Хаим, кончив гимназию, понял, что дальше учителя церковно-приходской школы, в которой он преподавал, ему не выдвинуться, и не пожелал более оставаться евреем. Подал заявление об этом, выкрестился в православие и получил при крещении имя Фёдор. Дорога в науку открылась, и Фёдор поступил в Казанский университет. Окончив его по курсу истории и классической филологии, он женился на православной еврейке, урождённой Кирбис, которая родила ему сначала трёх дочерей, а потом и сына, ставшего в России "Александром Чётвертым", масоном, эсером и атеистом. Деда своего Саша никогда не видел и считал священником, по словам отца. Михаил Керенский умер ещё до рождения внука, так как был очень старым. А внук, ставший главою России, лишь теперь догадался, почему его родители водились в Симбирске с семейством Ульяновых. Кроме его матери и матери Ульянова-Ленина, других евреев в городе, видимо, не было. Да и правду о дедушке отец открыл ему только в Ташкенте, признавшись, что обрезание Александру было сделано по просьбе матери, в отсутствие Фёдора Михайловича.

Всё это промелькнуло в государственной голове Александра Фёдоровича в одно мгновение, а в следующее он уже спокойно подумал о жене: "Видимо, придётся мне, Лиза, расстаться и с тобою, если ты окажешься антисемиткой! Всё будет зависеть от того, сумеешь ли ты хранить мои тайны..."

- Ну, что, Лизок, будем спать? - примирительно спросил он. - У меня был сегодня нелёгкий день...
2

Поезд привез Сычёва в Тверь 3-го сентября, днем. Но домой Михаил Аркадьевич заявился только ночью, чтобы не видел никто - всё-таки дезертир. Дверь открывал ему на стук отчим, не узнал в темноте и заступил было дорогу. А мать, та сразу:

- Господи, Мишенька-а!.. - И затряслась, прильнув к сыновнему плечу.

Начались ночные хлопоты с кипячением воды - надо было помыться с дороги, ужином, чтобы почувствовал себя дома, а не в казарме, с приготовлением постельного и нижнего белья. Пока мать суетилась на кухне, Михаил расстроено обратился к отчиму:

- Вы, наверное, уже знаете, что государственный переворот, целью которого было отстранение от власти социалистов и предателей министров, провалился.

- Да, читал. Но предателем-то оказался, как пишут, генерал Корнилов.

- Это ложь! - возмутился Михаил. - Керенский обо всём знал и был посвящён в заговор.

- Что он знал?

- Что Корнилов не против правительства, а против таких, как питерский банкир Митька Рубинштейн, против жидов, засевших в Смольном и связанных с американскими жидами и их капиталами. Но Керенский предал нас и вместо того, чтобы арестовать врагов России, отдал приказ генералу Алексееву арестовать Корнилова и его генералов. А ведь Алексеев - тоже с нами...

- Как же так получилось? - удивился отчим. - И при чём тут ты? Ведь ты же - не генерал!

- Керенский оказался жидо-масоном! - сбился Михаил на крик. - Все эшелоны с войсками, которые Корнилов направлял к нам на помощь, перехватывал генерал Бонч-Бруевич, брат которого трётся возле Ульянова-Ленина в его жидовской партии.

- Но почему? Брат - братом, а генерал - это всё-таки генерал!

- Керенский за один час повысил его из начальника гарнизона города Псков в командующие Северным фронтом. Продался генерал!

- Ну, и что же теперь будет, сынок? - расстроился отчим.

- Рабочие разобрали перед Петроградом железнодорожные пути. Пропагаторы социалистов - разагитировали наших солдат. В Луге - восстали казаки, я сам видел. Потребовали отъезда к себе на Дон и отказались идти на Питер. В общем, отец, весь план генерала Корнилова, который был замыслен и одобрен нашими финансистами ещё на Государственном совещании в Москве - а, кстати, и самим Керенским - теперь рухнул. Генерал Крымов, у которого я был офицером связи, посоветовал мне уехать на время домой.

- Но почему, почему?..

- Да потому, что все наши генералы, видимо, уже арестованы! - вновь раздражился Михаил. - Вот почему! - В вопросе отчима ему почудилось нежелание принимать незваного пасынка к себе в дом. Закричал: - Теперь начнутся аресты офицеров, понимаете вы это или нет?! Учтите, меня тоже могут арестовать. Мы все - преданы, преданы!

Отчим испугался. Если арестуют Михаила, может пасть тень и на него. Значит, нужно сделать всё для того, чтобы ничего не узнали соседи. А если и узнают, что пасынок дома, то нужно распространить слух, будто прибыл сюда после контузии на побывку. Ни в каком походе на Петроград не участвовал и ничего не знает. Впрочем, как же не знает? Газет, что ли, не читает?.. Обеспокоенный этим рассуждением, спросил:

- Ты говоришь, был связным офицером у генерала Крымова?.. - И рассматривая пшеничные усы и бороду "а ля Буланже" на изменившемся лице пасынка, поднялся. - Я принесу тебе сейчас газету...

Михаил, оставшись один, закурил. Был он коренаст, широкоплеч и отличался неожиданной силой при, казалось бы, незначительном росте и худом сложении. Однако, когда мать позвала его в ванную комнату, куда натаскала холодной воды и принесла ведро кипятку, он разделся, и сразу же обнаружились тренированные мускулы бывшего гимнаста и человека, делавшего утренние зарядки даже на фронте зимой, причём с растиранием тела снегом. Помывшись в ванне, он расчесал гребнем влажные волосы на пробор, как это делал обычно, и выглядел аккуратным и свежим. Он и на войне следил за собою, ибо любил женщин. Правда, там их почти не было, тем не менее на первое место в своей жизни он ставил всё-таки службу, а не попойки и баб. Видимо, поэтому начальство доверяло ему самые ответственные поручения, и он хорошо продвигался по службе. Однако никогда не заносился, хотя и был самолюбив. Словом, он был неглупым офицером, простым и доступным в компаниях, но когда нужно было, сразу становился серьёзным и принципиальным. Значит, научил всё-таки тот горестный случай, когда чуть не поплатился не только карьерой, но и самой жизнью, если бы следствию был дан ход. С тех пор он и себе говорил своё любимое словцо: "Учти, Миша!.." И поднимал вверх палец. Он всегда знал, что происходило и на фронте, и во всех штабах. Для этого, куда бы ни попадал, заводил дружеские отношения с офицерами-штабниками и телеграфистами. Из-за этого над ним в Ставке подшучивали: "Шерлок Холмс из окопсстрит N13!" Он не обижался, считая себя прирождённым контрразведчиком. Кстати, он всё время стремился попасть в контрразведку, но не находил взаимности со стороны этой незаметной на фронте службы. А вот в Ставке тогда полковник сам предложил ему эту должность. Значит, всё-таки, судьба...

Отчим вернулся из кабинета с номером местной газеты, перепечатывающей все важные новости из столичной прессы. Положив газету перед Михаилом - будто припечатывая её к столу - сказал:

- Вот!.. Застрелился твой Крымов. 31-го августа. Читай сам... На квартире какого-то ротмистра Журавского, как сообщает корреспондент. Он - нет?..

Михаил впился в газетное сообщение с фотоснимком мёртвого генерала. Повторный вопрос отчима донёсся до сознания, как сквозь вату:

- Он, что ли? Пишут, уроженец Варшавской губернии. Богатырского здоровья и росту.

Михаил был потрясён: "31-го!.. Выходит, в тот самый день, что ли?.." Он представил себе, как от безвыходности генерал поднёс к виску пистолет, раздался выстрел, и в голове Крымова, протестуя на всю поднебесную Вселенную, взорвалась последняя мысль: "У меня нет выбора, Господи!" В мучительном изумлении сломалась, наверное, бровь, и не стало на Земле честного человека.

"А ведь он успел мне сказать, что это генерал Бонч-Бруевич пустил все наши судьбы под откос, когда перевёл стрелки поездов... Россию он пустил под откос!"

Не в силах произнести о Крымове ни слова, Михаил спросил отчима пересохшими губами:

- Водки у вас нет?..

- Как не быть, держим. Правда, по нынешнему времени - не для гостей, больше от простуды. Но ты у нас всегда самый дорогой гость! Сейчас принесу...

Выходя из гостиной, Кирилл Владимирович громко позвал:

- Ма-ать, скоро ты там?.. Сын кушать хочет...

Ощущая в теле внутреннюю дрожь, Михаил подумал: "Это же он... прощался со мною навеки! Боже мой, какое твёрдое, непреклонное мужество!.." И вновь придвинул к себе газету.

В статьях сообщалось о разгроме "мятежа", об аресте генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Эверта, Романовского, грузина Эрдели, других. Все уже находились в захолустном провинциальном городишке Старый Быхов под стражей. Вместе с ними был арестован, оказывается, и весь комитет "Союза офицеров" Ставки. Уцелели от ареста лишь генералы Алексеев и Краснов, замешанные в заговоре, но почему-то не числившиеся в газетных списках. Видимо, полной правды о них Керенский всё ещё не знал.

В Киеве Украинская рада тоже сделала всё для того, чтобы предотвратить переворот и помогала Временному правительству. Газета напечатала письмо Корнилова, не дошедшее до адресата в Киеве и разоблачающее теперь мятеж как документ-улика.

И тут на глаза Михаила попалась ещё одна старая газета, валявшаяся на книжной полке. В ней крупным шрифтом была напечатана фамилия "Корнилов", и Михаил принялся читать. Газета, оказывается, напечатала телеграфный ответ бывшего Главковерха Керенскому на его телеграмму об отрешении Корнилова от должности.

Радость от встречи с домом потускнела в душе Михаила. Да и длилась она недолго. Уже на другой день Михаил понял из рассказов отчима: в доме нет никаких запасов, в городе беспорядки, учреждения, считай, не работают - позакрывались, так что и жалованья чиновникам уже нет.

- Да и какое оно у нас было-то? Только считаемся, что дворяне да собственный дом есть. - Кирилл Владимирович вскинул на приёмного сына седые кустистые брови. - Ведь ни поместья, ни доходов! На шиши, можно сказать, жили. Был чиновником в городской управе, так сейчас там эти... комитетчики с красными околышами. Нас всех упразднили, вот какие наши дела. Есть, правда, небольшие сбережения золотишка на чёрный день, да надолго ли, если так всё и дальше пойдёт?

Михаил понял, дома заняться ему будет нечем, стало быть, отчим намекает на то, что приехал он к ним, старикам, на их шею. Когда отчим ушёл, спросил мать:

- Даша здесь?

- Нет, Мишенька, нету. В деревню, в Коньково уехала. Родители-то у неё ещё беднее нас: есть нечего стало. Так они её к дяде отправили, там вроде посытнее девушке будет.

До Конькова было далековато. Ехать туда без положения, без основательных средств, тоже не в радость, да и живёт Дашенька не у себя. И не писал он ей почти год. На каких правах ехать? Не жених ведь. Стёрлось, наверное, всё из памяти, как во сне. И вообще романтика исчезает, когда начинается реальная жизнь. Ну, приезжал с фронта на побывку, ну, целовались. Уехал через 2 недели. Стоит ли ворошить прежние чувства, когда самому неизвестно, как жить дальше?

Не поехал. Сидел все дни дома, был мрачен, курил. Что дальше, куда? Надо, видимо, ехать на Дон, другого выхода нет. Но жаль оставлять сгорбившуюся постаревшую мать. Ей и в молодости приходилось не сладко - Кирилл Владимирович взял её с ребёнком, вдовой. Быстро отрезвел после женитьбы, а тогда и остервенел. Сколько Михаил себя помнил с 5-ти или 6-ти лет, отчим без конца пилил мать, попрекал. Его же, мальчонку, нещадно бил. Правда, старался это делать, когда мать отсутствовала, чтобы не видела. Но всё равно она догадывалась, плакала. Вот как складывалась у неё судьба. Михаил после гимназии уехал в юнкерское, многого уж не видел с тех пор, но тоже догадывался обо всём.

И всё-таки оставаться у неё бессмысленно, надо уезжать, а он всё не решался сказать об этом - начнутся горькие слёзы, расстройство. Так и тянулось до середины сентября, пока мать не сказала сама:

- Поезжай, сынок. Вижу ведь - на угольях сидишь. Всё понимаю. Прости ты меня, грешную, что нет для тебя ничего. Дом наш - никогда тебе не был в радость... - И расплакалась, сидя на стуле, мотая головой, как от зубной боли, а у него зашлось от жалости сердце. Утешить-то нечем; в их бедах даже нет виноватых. Михаил лишь тихо оправдывался:

- Ну, что вы, матушка, не на век же я уеду!

- Чует моё сердце, Мишенька, больше не увижу я тебя.

- Да ведь вам только 50, матушка! Что это вы хороните себя?

- Прости, Мишенька, не обращай внимания. От горя это у меня. Ум мутится, да и сердце от моей жизни изошло всё.

На другой день она собрала ему в дорогу еды, чистого белья в запас, немного денег и штатский костюм, купленный им самим в одном из прежних отпусков и оставленный дома. От денег он отказался - свои были, показал ей, чтобы не мучилась, и ушёл перед рассветом на вокзал, переодевшись в партикулярное и спрятав всё офицерское в небольшой чемодан, который прихватил с собою вместе с едой.

Уходил с тяжёлым камнем на душе, так подействовала на него сцена прощания с матерью. Под конец она уж и не плакала. Только бескровные холодные губы шевелились, а слов не слышно. И всё крестила его, крестила. От этого прощание казалось ему ещё ужаснее. Потому что запомнились глаза, с такою му`кой, как у покидаемых собак - чуть не остался из-за этих глаз.

Шёл к подводе сгорбленный, горестный. Мать с собою провожать до станции не пустил - сам, мол, уедет, чего душу рвать. Выли где-то собаки. От голода, что ли. Не хотелось и думать ни о чём.

С таким вот чувством и приехал на каком-то товарняке в Москву. Решил посмотреть, не едут ли люди в Одессу - может, лучше махнуть туда? Для этого и переехал на Брянский вокзал. Встретил там переодетого, как и сам, поручика, разговорились - от поручика пахло изменой, готов был переметнуться на сторону восставшей черни - и расстался с ним. К чёртовой матери Одессу! Полюбовался красавицей девушкой, которую провожал какой-то рослый пожилой железнодорожник, должно быть, отец, и поехал посмотреть на Курский: что делается там?..

Сдав чемодан в камеру хранения, Михаил как только вошёл в громадный зал ожидания с высоченным потолком, так сразу и успокоился: на лавках сидела, благоухая духами, вся господская, поднявшаяся из дворянских усадеб, дальновидная публика. Под элегантными пальто мужчин угадывалась офицерская выправка, а кое у кого и мундиры с погонами. У крупных чиновников - осанистая седина, барственные жесты. Женщины по укоренившейся барской привычке лорнировали интересных входящих, словно был август и чистая высокая публика отъезжала не Бог знает куда, а на летние месяцы к морю. Тут все были просто "свои" - со своими словами, жестами, смесью русской и французской речи.

Но заботы были уже другие, это пугало: как у птиц от настигшей зимы. От первого же разговора рядом, как только нашёл свободное место и сел, повеяло тоской и болью.

- Марь Семёновна, передайте, пожалуйста, Глаше, штобы присматривала за Кириллом Георгичем. Он нынче плох стал, сам не помнит уж - ел, нет ли? - говорила седая дама в шляпе с вуалью другой даме, помоложе и в слезах, которая, видимо, оставалась. - Мы как вернёмся, хорошо ей заплатим, она знает. Да и так ей золотишка оставили, только бы смотрела! С собой-то взять - его уж нельзя, не выдержит...

- Ба, граф, и вы?.. - удивлённо воскликнул высокий сухой старик, увидев другого старика, красного, потного и неопрятного.

- А что же, по-вашему, - отвечал тот, - оставаться и ждать, покудова придут и ограбят, а то и прирежут, как старого петуха? Нет уж, я - куда все, пока ещё не поздно...

- Да мы-то - в Ростов. А вы?

- Вам хорошо, у вас в Ростове родственники. А мы - в Харьков, там видно будет. 8 душ, куда с этакой-то оравой далеко метить?

- Глядите-ка, глядите! И князь Нежин, кажется, припожаловал.

- Ну, этому - не страшно, хоть куда. Давно капиталы в Париже держит! Самый дальновидный. Вон ещё когда смекнул, к чему все придёт!

- То-то и вид независимый, я гляжу.

- Ничего, полиняет и он, как наступят на хвост. Небось, пока ещё не в вагоне: не уехали в свой Париж!

- Да полноте вам каркать-то! Вот ещё ворон... Э-э, а ведь это, никак генерал Алексеев, а? 3 женщины с ним и какой-то господин с мальчиком...

- Точно, Алексеев. А женщин и я не знаю, - ответил краснолицый граф. - Видно, провожает кого-то - сам-то не едет, по всему видно.

Женщин узнал полковник Сидорин, видевший их с генералом месяц назад в Петрограде. Сухонькая и пожилая - была женой Алексеева, молодая - дочерью, а черноволосая и маленькая, лет 40, оказалась женой генерала Корнилова. Мужчина с ребёнком - вероятно, зять Алексеева, а мальчик - внук.

Граф пробормотал:

- Зять у него, говорили, племянник московского режиссёра Немировича-Данченко.

- Значит, едут надолго, коли всем семейством поднялись.

Сидорин отвернулся от говорящих и снова уткнулся в газету.

Неподалеку от Михаила плакала толстая мордастая баба, то и дело сморкаясь в платок:

- Барыня, на кого жа вы меня оставляте тут одну, и чем эвто я вам не угодила?

- Ну, как тебе не совестно, Настя! Не могу же я всех с собою забрать?

- Да Пелагею-то с Дарьей берёте, однако. Чем я, барыня, хужее их? Я жа век на вас... А оне-то - молодыя... И нетути у меня никово! За што жа?..

- Настя, ну, прошу тебя, тише, пожалуйста! И как ты выражаешься? Присматривай за имуществом. Должен же кто-то?.. И денег мы оставили тебе, что же ты меня срамишь, в самом деле!

- Да боюсь я, матушка, оставаться одна-то! И добро ваше могут силком расташшыть. Ить это ж Москва! Што я с ыми, с мужиками, одна исделаю? Как придуть грабить-от. А отвечать-то потом - кому? С меня ить спроситя, когда возвернётеся!

Михаил поднялся и пошёл к кассам, где зашевелились вдруг люди. Видимо, появились билеты. "Надо было не садиться на лавку и осматриваться, а сразу занять очередь, - подумал он. - Теперь вот придётся выстаивать..."

В толпе Михаил узнал переодетого в штатское платье полковника Сидорина, которого осторожно спросил сзади на ухо: "Вы?.." Тот обернулся, и суровое лицо его тронула улыбка: узнал тоже. Вдвоём они постепенно пробились к окошечку кассира и, помогая друг другу упираться, купили билеты в вагон 3-го класса до Ростова. Разгорячённые давкой и радостью приобретения спасительных билетов, опять направились в общий зал. Сидорин сообщил, что в одном вагоне с ним ехали из Петрограда в Москву председатель распущенной Думы Родзянко и знаменитый газетчик из бывших народников Бурцев, выпущенный из Петропавловской крепости.

- А более всего здесь - нашего брата, военных, - доверительно закончил он, подавая на прощанье руку. - Офицеры, юнкера. Человек тысячу, не меньше. И все в штатском.

- Но всё равно я вас узнал сразу, - улыбнулся Михаил.

- Я вас - тоже.

- Да, да, - кивал Михаил, думая: "Видно, за чемоданы схватилась вся несогласная на рабство Россия".

- Ну, я - к семье. Встретимся в поезде! - распрощался Сидорин.

Михаил постоял в одиночестве, посмотрел на часы и направился из вокзала, чтобы нанять извозчика в "Летний сад". Где ещё можно скоротать время, если тебя нигде и никто не ждёт? Да и захотелось выпить и поесть чего-нибудь горячего. Неизвестно теперь, что ждёт впереди, так уж хоть в последний раз провести время по-человечески. Билет в кармане, руки - свободны, вольный казак. Да и едет к казакам. Вот и хорошо, там видно будет: поезд-то - ночью...

Купец 1-й гильдии Прасолов, давний знакомый Максима Горького и почитатель его таланта, был человеком с широкой и щедрой душой и, узнав, что Алексей Максимович остановился в Москве у своего друга Николая Буренина всего на пару дней, помчался туда и пригласил обоих отужинать вечером в "Летнем саду".

- Может, и не свидимся больше, - рокотал он. - Если б не газетчики, вы небось и не приехали бы к нам из своего Питера.

- Это почему же? - удивился Горький.

- Да говорят, у вас в Питере опять голодно стало. А у нас - как расписали газетчики после "Государственного совещания" - земной рай по сравнению с вами!

- Считаете, я за этим, что ли, сюда? - Горький улыбался.

- Ну, за этим ли, за другим, а я, пользуясь случаем, приглашаю вас в "Летний сад". Посидим, покалякаем. Заодно и нашего ресторанного рая отведаете - лучше, чем у Тестова, уверяю!

Деликатный Буренин отказался, сославшись на дела "старого боевика и подпольщика", а Горький неожиданно согласился. Прибыли ровно в 10, к открытию ресторана, но публики было уже полно. Всюду только и слышались заказы подбегавшим официантам:

- Поросёночка с хренком! По-расплюевски.

- Котлеты ля Жардиньер есть? И - водочки, "смирновской".

- Костяных мозгов в чёрном масле. И белужьей икорочки, парной. Ну, и бутылочки 3 портвейна "Леве" N50!

- Сочини-ка нам, братец, кулебяки с гурьевской кашей.

- Есть у вас сегодня лососинка Грилье? И - ракового супчику.

- Значит, так, братец. На закусочку - тёртого балычка, налимью печёночку...

Официанты едва успевали записывать заказы в блокноты. Складываясь в поклоне, убегали "сочинять", заказывать, нести: не закуску, а произведения искусства. Публика, возбуждённая предвкушением прекрасной еды, по-шмелиному гудела.

Разговоры, правда, велись уже не прежние, злые. Прасолов выбрал стол под разлапистым каштаном, в центре открытой площадки, и слышно было отовсюду хорошо.

- Слыхали, как Керенский восседал в августе в президиуме на "Государственном совещании"? Никакой скромности!

- Какая может быть скромность у жидов? В Ставку, говорят, бывало, приедет, и ну, полировать ногти, когда ему докладывают о делах.

- А разве он - из жидов?..

- Вы что не видали его никогда?

- Так я и жидов не видал в Москве. Они - больше в Малороссии, да в ссылках были. А Керенский - вроде бы из столицы.

- А теперь вот и в Москву, и в столицу понаехали. Керенский их и выпустил всех: первым же указом! Так что одна жидовня и собралась, что возле него, что у эсеров, меньшевиков, кто у них там ещё?.. Если пролезут к власти, как намечают американские банкиры-масоны - а это те же самые жиды! - нам будет не слаще, чем во времена власти русских немцев, правивших 200 лет при царях. О жидах же... наши священники всегда говорили: крапивное семя! 7 раз нужно пропалывать, чтобы заглохло. Одне Гоцы везде, Гальперины да Блюмкины.

- Ну, што, Алексей Максимыч, - вопросил Прасолов, - и у вас в Питере так же, или это только у нас, в Москве? - произнёс он по-московски "што", а не "что", как в Петрограде.

- Да то же самое, только у нас... народ поголоднее. А потому и позлее. Нет такого изобилия даже в лучших ресторанах.

- Ну, мы, слава Богу, пока ещё держимся. Это заведение открылось тут, когда вы ещё в Италии доживали свою эмиграцию - в 12-м году. Когда-то тут был барский особнячок. А когда у Елисеева в его "дворце Бахуса" стало тесновато, сделали большой ресторан для артистической публики здесь. В бельэтаже - вон там - есть двухсветный зал. Сцена. Для всяких там торжественных заседаний, юбилеев, спектаклей, ужинов. А к двум часам ночи - до войны дело было - стулья убирались, вкатывались столы для "железки". Просаживали, бывало, целые состояния. Там и комнаты есть: карточные, гостиные. Имеется "Запасная столовая", "Мраморная", "Зеркальная". Наверху - "Большой зал", верхняя гостиная. Внизу - нижняя гостиная, читальня, библиотека и портретная. Бильярдная. В левом крыле дома - "азартный зал", для картежников. Ну, а тут, на воле - садик, как видите. Клумбы, беседки с отдельными столиками. Там вон - видите? Балкон вдоль всего сада.

- Вижу-то вижу, а для чего?

- Там - заказные столы. Для больших компаний, человек на 20. Есть и почётные столы: "профессорский", "директорский", другие. Раньше тут чего только ни говорилось!.. Прямо с эстрады. Поэты в открытую призывали к революции. Вы тогда - были ещё за границей. А потом эта свобода речей кончилась, поприжали всех, начался разврат. А нынче - кажется, опять всё возродилось: снова речи. Но - уже против Временного правительства.

- Токо вот соседство здесь не больно хорошее, - заметил Горький, поглядывая на невысокую стену в конце сада и пожарную каланчу за нею. - Там, по-моему, Тверская полицейская часть?..

- Ещё и морг для убитых, - согласно добавил Прасолов и принялся делать заказ подошедшему официанту. Делал он его долго, тщательно и, попросив под конец, чтобы повар, перед тем, как жарить поросёночка "по-расплюевски", смочил его водочкой, чтобы корочка занялась. Восхитился, откидываясь на спинку лёгкого плетёного кресла: - Эх, и кормили же раньше у Тестова! Теперь уж того изобилия нет... - И пустился в воспоминания, расписывая, где и когда были какие клубы, трактиры, рынки. - В ожидании заказа делать-то было нечего - целый воз всего заказали - заполняли время рассказами о Хитровом рынке, Сухарёвке, ворье, трактирах "Славянский базар", "Эрмитаж", "Саратов" в Охотном ряду и о другом, владельца Гурина, что на углу Воскресенской и Театральной площади. О хоре цыган в "Яре", о "Купеческом клубе", "Охотничьем", "Английском", "Немецком". О 12-ярусных кулебяках у Тестова, о лососинке Грилье, о тёртых балыках, о налимьей печёнке, гурьевской каше, раковом супе.

Горький перебил:

- А Савва Тимофеевич не дожил до всего этого. Ездил по заграницам. Там и убил его Леонид Красин.

- Газеты писали...

- Знаю: не доказано. Но это французы так считают.

- А вы - нет?..

Горький вздохнул:

- Полагаю, что 100 тыщ дарственных рублей на имя Марии Фёдоровны... когда уже все горшки были побиты, это нелепость. Да и сама она не верила в это, хотя и вынуждена была судиться...

- Вынуждал - Красин?

- Он. Кто же ещё... Деньги нужны были для его партии. Мария Фёдоровна отдала их ему с облегчением.

- Почему с облегчением? - удивился Прасолов. - Ведь это не просто деньги - деньжищи!

- На них кровь, сказала она. И вообще ей было стыдно судиться с Морозовыми.

- Ну, это я понимаю. И не её вина, что Савва влюбился в неё. К тому же для миллионеров 100 тыщ - капля в море.

- Тут было дело ещё и в другом. Ведь это она ездила к нему в 5-м году с просьбой внести 10 тысяч залога властям за моё освобождение из Петропавловской крепости. Он внёс, а я потом так и не успел вернуть ему этот долг, хотя деньги уже были: получил гонорар за "Мать", опубликовал её за границей. Савва Тимофеевич к тому времени с женой помирился, а затем погиб... Каково Марии Фёдоровне было судиться с его женой!..

- Понимаю, понимаю её положение, - кивал Прасолов. Не глядя Горькому в глаза, спросил: - Говорят, Мария Фёдоровна живёт сейчас в Питере на одной лестничной площадке с вами. Это правда?..

- Так получилось... - смущённо вздохнул писатель ещё раз. - Но рассказывать об этом - не хочется...

Прасолов перевёл разговор на другую тему:

- Вот я вам рассказывал тут о еде, которую заказывали мы здесь прежде. А каких певцов можно было послушать тогда!.. На Барцала, на Собинова, Шаляпина невозможно было достать билетов. А знаменитыми композиторами были - Скрябин, Игумнов, Корещенко. На месте нынешнего "Метрополя" стояли нумера Челышева. А потом архитектор Шехтель предложил проект "Метрополя", и строитель Мамонтов отгрохал этот "Метрополь". А Врубель украсил его цветными фресками и "Принцессой Грёзой" с сумасшедшинкой. А ещё хороши были нумера Голяшкина, перешедшие потом к Фальцвейну, на углу Тверской и Газетного переулка. А если по Газетному и Долгоруковскому переулкам пройти ещё дальше, там были "Принц" и "Кавказ". Но это уже не то. Вот в Китайских банях когда-то... были нумера с девочками!

- А какие были актёры! - вспомнил Горький, попыхивая из мундштука ароматным дымком. - Самарин, Шумский, Садовский. Кто там ещё?.. Ленский, Музиль. А ещё Горбунов, Киреев. Теперь нет таких. Как нет и знаменитого разгульного трактира "Крым" с его "Адом" в подвалах, помните? Вот уж где собиралось ворьё, так ворьё!

- Теперь и ворья такого нет, - согласился Прасолов. - Ни в "Сухом овраге" Хитровки, ни в "Шиповской крепости". Да ничего уже нет, как было. Шушера пошла. А раньше были - "болдохи", "волки"! Была жизнь! А полиция? Позовут, бывало, городового в трактир: голоштанник там какой-то не заплатил за водку. А городовой аж плюётся в сердцах: "Из-за пятака правительство беспокоить, сукины дети!" Даже городовые знали себе цену!..

- Это верно, - кивал Горький. - Правительство боялось только революционеров.

- А всё остальное - было, пожалуйста: шулерские притоны, частные клубы, шлюхи, маскарады. Даже похабную литературку! Всё терпели, токо бы не пахло политикой. А нынче вместо жизни - сплошная политика! Скоро жрать нечего будет, а всё кричат и кричат - кто кого переорёт: Ленин Керенского или Керенский Ленина.

- Боюсь, победит Ленин, - мрачно заметил Горький. - Я этого рыжего знаю! Умён, практичен, цепок.

- А в Москве его и не знают почти. Спросите кого, кто, мол, такой? Толком и не ответят.

Сычёв сидел за столиком с двумя неприятными личностями. Один был пожилым, с тонкими жабьими губами, одетый, как интеллигент, но грубая манера жевать и держаться делали его происхождение непонятным. Другой был молодым, с глубоко посаженными глазами, казался маленьким, узкоплечим. Волосы у обоих, словно бы не успели отрасти после тюрьмы или недавней тифозной стрижки. Только у пожилого они были седыми, а у его плоскогрудого собеседника тёмными.

Чтобы отгородиться от неприятных соседей, Михаил достал из кармана газету, которую купил, надеясь почитать сообщения о событиях в Петрограде, и в ожидании официанта принялся читать. Тут же раздался взволнованный шёпот старика:

- Нестор, смотри, смотри! Горький сидит с кем-то. Да вон, не туда смотришь...

Опустив газету, посмотрел в сторону Горького и Сычёв. "Вот люди! Ну, писатель, ну, известный. Но не слон же в зверинце!" Михаил снова принялся за газету. И опять его ошпарила газетная новость: оказывается, ещё 8-го сентября Керенский издал приказ об аресте генерала Каледина на Дону, который входил в заговор с Корниловым. Куда же теперь ехать-то? К кому?..

Не успел остыть от расстройства, новая заметка перед глазами: Большой казачий круг избрал на Дону своим главнокомандующим генерала Каледина; кстати, в тот же самый день, 8-го сентября. "Ну и хорошо! - подумал Михаил. - Теперь Керенскому не достать атамана. А там один Бог знает, что будет..."

Читалось ему плохо: всё время ловил себя на том, что прислушивается к разговору странных соседей.

- Вот что, Нестор, - говорил пожилой молодому, - сегодня расстаёмся. Хочу дать тебе несколько советов, которые ты постарайся запомнить, если хочешь уцелеть в новом для тебя мире. Первое. Никогда и никому не верь; это тебе говорю я! - покосился на Михаила. - А моё слово - сам знаешь - уважалось не только в Бутырке. Меня слушали и в Париже.

- Знаю, учитель! - Напарник старика прикрыл глаза. Веки оказались бледными, и сразу стали заметны тонкие морщинки у глаз - много: следы жизни не простой, а, видимо, всё-таки тюремной. Это было заметно и по нервным движениям: его так и водило всего, кривило, дёргало. Глаза, когда смотрел - хотя и умные - были ненормальными, бегающими. И лицо - белое от малокровия.

"Ну и публика!" - думал Михаил, прислушиваясь. Он всё более убеждался: перед ним тюряжники, просидевшие, очевидно, помногу лет в камерах, где и приобрели стойкие повадки и манеры. Да и разговор-то продолжался тюряжный:

- Второе. Всякая власть - любая! - насилие. Люди не любят над собой власти. Никакой. Об этом и тверди всем. Что можно жить, мол, и без власти. Особенно пойдут на это и поймут тебя - крестьяне. У вас там, на юге, я читал в газетах, уже начался такой процесс. Правда, не безвластия пока. Но... стремятся уже от России отделиться. Страстно хотят установить свою власть, местную. Ты - парень теперь речистый, вот и увлекай за собой массы дома, понял? Думаю, всё будет решаться не здесь. На юге! Ну, а мужикам, как никому, надоело подчиняться всем и гнуть спину. Вот тут тебе и карты в руки! Выбивайся в местные коноводы. Сколько лет я тебя учил всему?

- Много.

- Ты уже человек грамотный. Не бойся! Как только узнают тебя там поближе, сразу и действуй. А главное, развивай перед массами нашу теорию.

К столу подошёл официант, и Михаил, сделав ему заказ, опять закрылся газетой. Но не читал - заинтересовался наставлениями старика, который сыпал словами и сыпал, словно прирождённый оратор:

- Сами мужики на анархию не пойдут - рабы. Им нужен смелый вожак: решительный, готовый взять всю ответственность на себя. Массы это любят. Есть атаман, он за всё и ответит, если что. Они, мол, тут не при чём. Народ у нас - подлый, ты об этом помни всегда. Понял? Чуть что - тебя же и бросят на растерзание, чтобы откупиться чужой головой. Но использовать их - тоже легко. Только побольше обещай! Да и пограбить любит мужик. Ты этого не бойся: в этом есть выгода и для вожака.

- Какая, учитель?

- Пусть жгут помещичьи усадьбы, грабят. Но сам - барахла не бери. Мужики - народ жадный, до изуверства. Особенно к крупным вещам. Раздавай им бороны, сеялки, коней, свиней. Овец, телеги. Они за это - будут молиться за тебя! Везде тебя спрячут и накормят, если надо. И до поры - не выдадут.

- С моей стороны, значит, полное бескорыстие? Как Христос, что ли? - Молодой анархист усмехнулся.

- Зачем же бескорыстие. Чему я тебя учил? Бери золото, серьги, камушки дорогие. Такое всё, чтобы оно поместилось в табачном кисете. Этого - даже не увидит никто. Мужик привязан к своему дому, земле. Он будет брать всё тяжёлое. А ты со своим "кисетом" ни к чему не привязан. Ты - можешь перемещаться. Сегодня - ты здесь, а завтра - уже за 200 вёрст. Делай везде тайники. А надо будет куда-то переместиться с целым отрядом - никогда не делай этого в открытую, на конях. Изображай свадьбу или похороны. А под сеном на возах - оружие. Чуть что - полная неожиданность для всех. Всё время - крути, кочуй! С золотом - никогда не пропадешь. Золото - это всё! И для воплощения наших идей золото тоже необходимо. Без денег ничего не сделать! Сила всегда за теми, у кого золото, деньги, запомни. Есть золото - будет власть, будут женщины, чужая жизнь в твоём распоряжении.

Слушая старика, Михаил был готов застрелить его за призывы к сожжению помещичьих усадеб, к грабежам и к его власти над людьми. Однако молодой помощник старика показался ему ещё противнее. Он ответил:

- Та знаю я, шо с золотом - мы сила! Сколько лет просидел с вами, сколько книжечек мы в камере перечитали!..

Старик перебил:

- Слушай меня дальше, это ещё не всё. Подбери себе в помощники несколько сильных людей. Из надёжных чтобы, и с умом! Когда ты не один, спать можно спокойно. Будешь знать, где и что творится, в том числе и у тебя за спиной. Людская зависть - страшная сила! Можно и свою голову проворонить: возьмёт и продырявит какой-нибудь варнак. А когда все знают, что за тобой стоят друзья и помощники, тронуть тебя - побоятся.

В общем, так, Нестор. Если большое дело у вас начнётся, зови. Приеду сразу. Без меня - ты не удержишься. Пропадёшь.

- Почему, учитель?

- Потому. Тебе ведь и 18-ти не было, когда ты сел, так?

- Ну, так.

- Вот и получается: живой жизни на воле - ты, как следует, ещё не знаешь. 2 месяца, что водил я тебя по Москве и показывал, это не в счёт, Нестор Иванович, хотя тебе уже и 33, как Иисусу Христу. Но до Христа - тебе далеко. Его - и то искушали. А на твоём пути... непременно появятся бабы, друзья. Начнётся вольная жизнь. Дорвёшься до всего этого, а там и охмелеть недолго. Лучше уж сразу: женись. А то быстро размякнешь. Вожак - должен быть твёрдым и непреклонным. И - чтобы боялись тебя, понял!

- Понял, учитель. А как сделать, шоб и на воле меня боялись?

- Закон жизни, Нестор, тот же, что и в тюрьме. Окружай себя вооружёнными помощниками, обещай им крупные посты. Таких простые люди боятся. Вот эти комиссары и будут твоими глазами и ушами на первых порах. На кого им покажешь, того и сомнут. А потом, когда появятся у тебя идейные соратники - и тоже с маузерами, карабинами, тогда уж тебя все будут бояться. Понял?

- Учитель, а шо этот фрайер прислухается до нас? - неожиданно кивнул Нестор на Михаила. - То своей газетой всё шелестел, а теперь уже и не шелестит, притих, сука!

"Вот мразь, не люди! - остервенело подумал Михаил, чувствуя неодолимое желание достать из кармана пистолет и наставить его в наглые рожи. - Доигрались, социалисты вонючие, в революцию! Полицейских - кого побили, кого арестовали, а бандитов - на свободушку выпустили. Красота!.."

- Ничего, пусть слушает, если ему интересно, - бесцеремонно, как и молодой, проговорил старик. - Нам он не опасен: сам наладился бежать из Москвы! Я его и через газету вижу насквозь. Вот принесёт ему сейчас официант его хлёбово, он и глаз не посмеет поднять на нас от своей тарелки!

Это было уж слишком. Михаил опустил газету, бешено, глаза в глаза, уставился на старика волчьим взглядом. Облизнул сохнущие губы, а рука сама потянулась к пистолету в карман.

Старик мгновенно поднялся.

- Но-но, господин офицер, не советую открывать здесь пальбу! "Пушечки" - и у нас есть. - Он повернул голову к молодому, который тоже поднялся: - Пошли, Нетор! Не стоит из-за него сейчас рисковать...

Оба медленно пошли от стола, и Михаил услыхал ещё одну фразу, оброненную стариком:

- Во, каким волком надо быть, понял!

Михаил всё смотрел на их спины. Увидел, как подошли к стоявшему официанту и расплатились. Потом исчезли. А его всё ещё бил озноб: "Сволочи, встретились бы вы мне в прифронтовой полосе!.. Ах, чёрт, вообще-то не стоило рисковать, он прав. Не то сейчас время и для меня. На шум явились бы от революционной власти патрули, и спета песня..."

Официант принёс и водку, и щи с закуской. Но ел и пил Михаил уже без настроения - испортили всё. И сразу вспомнилось, как грустил в Петрограде в гостиничном номере и, глядя на Чёрного Ангела на площади, думал о судьбе России и о своей судьбе. Память, словно на крыльях, перенесла его на несколько дней назад...

Потом он вернулся на вокзал и снова ходил по гулким большим залам, наблюдая за публикой, нудясь, пощипывая бородку. Выходил на перрон и курил.

Вечер этот для него еле кончился, когда забрал, наконец, из камеры свой чемодан и сел в переполненный вагон 3-го класса. Но и в вагоне не было покоя - люди ходили без конца, задевали, мешали сосредоточиться. И тут его слегка задел прошедший мимо Нестор. Он сел возле прохода почти в конце вагона. Старика с ним уже не было.

Как только поезд отошёл от Москвы и покатил строго на юг, выстукивая свою дорожную колёсную мелодию, Михаил поднялся и пошёл к "наглецу". Зачем? Пока и сам не представлял. Просто пекло в груди от ненависти. Остановившись против Нестора, подмигнул:

- Ну, что, выйдем, покурим?..

К удивлению, Нестор молча поднялся и пошёл за ним в тамбур без всякой боязни - это чувствовалось. В тамбуре никого не оказалось, было грязно и пахло угольной гарью. Михаил грубо спросил:

- За что сидел, говори!

- А тебе не всё равно? - тонкие губы Нестора нервно искривились.

- Значит не всё равно, раз спрашиваю. Учти, если в вагоне хоть что-то пропадёт, я тут же пристрелю тебя, понял!

- Понял. - Нестор прищурился, добавил, разглядывая Михаила: - Тильки ж, казала Настя, як удасьться, ваше благородие! Не за того ты меня принимаешь. Сидел за пьяную глупость, а не за воровство, - продолжал он "гэкать". - Одного пристава в Гуляй-Поле нечаянно на тот свет опрокинули. Но по малолетству смертную казнь мне заменили пожизненным заключением.

- А старик был с тобой, кто таков?

- Аршинов-Марин, анархист. Разве не слыхали про такого?

- А почему это я должен о нём знать?

- Та философ же.

- Чем же это он прославился?

- Террором. Поймали - смертный приговор. Бежал. Опять споймали. Казнь заменили на пожизненную каторгу. Вместе сидели в Бутырке.

- Ясно. Освобождены, стало быть, как политические?

- А ты не насмехайся, благородие. Я там, в тюрме, такие школы прошёл, шо тибе, може, й не снилося! Мине врач там правое лёгкое отрезал. Почти полностью. Шоб не сгнило.

- Ладно, - примирительно сказал Михаил, поверив. Грудь у собеседника была хилой, сам бледный. - Домой, что ли?..

- Домой. Махно моя фамилия. Може, когда й встретимся, чего не бывает?..

- Штабс-капитан Сычёв, - привычно отрекомендовался Михаил. Зло поправился: - Бывший штабс-капитан. - Руки, разумеется, не подал, но папиросу из портсигара предложил: сам ведь позвал покурить.

- Не, курить мине - никак нельзя, - отказался Махно. - Лёгкое ж...

Вот так, молча, Михаил покурил в тамбуре один, и больше никогда не видел нового знакомца - исчез ночью вместе со своей странной фамилией. А Михаил почти до утра ехал, боясь уснуть, прислушиваясь к перестуку колёс и думая о будущей жизни - как-то обернётся она для него в новых краях, чем?
3

Катю Белосветову, стройную 20-летнюю девушку, одетую в модное демисезонное пальто, провожал отец - рослый, гренадерского типа, с эмблемой железнодорожника в петлицах тёмного форменного пальто на металлических пуговицах.

- Будь осторожна в дороге, - напутствовал он, стоя на перроне Брянского вокзала в Москве. - Теперь жулья в поездах - утроилось, смотри в оба! Да и в Одессе его немало: их колыбель, так сказать.

- Пап, ну, что я, маленькая, что ли? - Катя делала обиженное лицо, круглила большие серые глаза и капризно выпячивала сочные свежие губы.

Кончался уже сентябрь, ветер гнал по перрону жёлтые листья, принесённые откуда-то сверху - деревьев рядом не было, ни одного.

- Ростом-то - вышла. А в душе - ребёнок. Что же я, не знаю, что ли, тебя! Доверчива больно. Вот в дороге и могут обидеть. Время лихое: генералов теперь сажают в тюрьму, а жульё - наоборот, повыпускали из тюрем.

- Ну, па-а-п!..

- Ладно, молчу. Береги деньги, однако. Николаю - поклон: от меня и от матери. Приболела, скажешь. А им - мы гордимся! Так и скажи: гордимся. Да-с. Не забудешь? Для тебя это мелочь, а он-то - поймёт. Как выздоровеет, ждём, скажи, домой. А то ведь знаю, вернётся сразу на передовую. А ему - 2 недели отпуска полагается!

Дочь обиделась:

- Уж об этом-то я не забуду и без напоминаний!

- Скажи: я приехал бы и сам навестить, да с "дороги" не отпускают. В депо - опять паровозов нагнали с фронта, за год не отремонтировать! А инженеров, кроме меня, сама знаешь, мало - на войну всех забрали. Посылаем поэтому тебя. Узнай, что за ранение, куда? Ничего ведь толком так и не написал.

- Узнаю, пап, всё узнаю. Ты же 10-й раз это говоришь!

- Говорю, потому что боюсь за тебя. Посылаю, а у самого душа не на месте! Не дай Бог, ещё фронт немцы прорвут. Тогда - сразу назад возвращайся: никаких госпиталей! На Украине сейчас какое-то своё правительство образовалось - Центральная рада. Тоже, видать, временное. Но все эти Грушевские, Петлюры и Винниченки, как пишут газеты, ненадёжны, пропитаны националистическим духом и могут отделить Украину от России в любой момент.

Ответить Катя не успела, на перроне раздался пропитой голос дежурного по вокзалу:

- Граждане пассажиры! Одесский - подают через минуту!..

Оглаживая русую окладистую бороду, отец Кати пробормотал:

- Во как, "граждане"! По-новому, стало быть. А я в своём депо до сих пор привыкнуть к этому не могу. - И прихватив чемодан дочери, словно игрушку, двинулся по перрону туда, где по его расчётам должен был остановиться 6-й вагон, продолжая поучать дочь на ходу: - Если что: уведут вдруг чемодан или деньги - сразу ступай к начальнику станции. Скажешь: Белосветова, мол. Дочь инженера депо на Казанском вокзале. Литерный билет свой не забудь показать: помогут, поймут, что "своя".

Появился поезд. Воздух сразу стал нехорош - несло гарью, углем. Отец и дочь устремились к своему вагону - ошиблись маленько. Показывая кондуктору "литерный" билет дочери, Белосветов полез в вагон. Нашёл нужное купе, место и направился к другому проводнику, который был свободным. Катя догадалась: пошёл предупреждать, чтобы оберегали её. Ну, и смешным же стал! Неужели не замечает, что она давно уже взрослая?

Отец вернулся вскоре довольный (на чай, видно, дал) и торопливо начал прощаться:

- Извини, дочка, некогда больше мне. Храни тя Христос! - Он поцеловал её, дохнув табаком, щекотнув жёсткими седыми усами и бородой.

Она прижалась к нему на секунду, обняла за мощную шею и поцеловала в глаза - сначала в один, потом в другой, шепнув: "Папочка!.."

"Кошка. Истинно, кошка. - Он улыбнулся, пошёл из вагона, не оглядываясь. - В мать. Все они кошки. А беречь надо - свои".

В дороге к Кате никто не приставал, не обижал, проводник заботился о ней, спрашивал всегда у первой, не надобно ль чего, а то мигом. И она беззаботно доехала так до самой Одессы - публика в вагоне была приличная, знакомая с детства. Чего боялся отец, непонятно. Все ей только улыбались.

В Одессе она пожалела о своей беззаботности. В гостинице, куда её привёз извозчик и в которую она вошла, чтобы снять себе нумер, у неё украли зонтик - и оглянуться не успела! Разговаривала с дежурным. Зонтик оставила на диване, где только что сидела, ожидая, когда дежурный освободится.

- Ой, баришня, шо же вы хотите - это ж Одесса! - Дежурный закатил глаза и пожал плечами. - Могут украсть и голову, если отвернётесь не у ту сторону. Мальчишка, Венька, был у вестибюле, когда вы сидели?

- Не знаю, какой-то, кажется, был. С газетной сумкой.

- Он! - радостно воскликнул дежурный. - Это уже его работа.

- Значит, вернёт? - обрадовалась и Катя.

Дежурный опять закатил глаза:

- Та шо вы, баришня! Откуда такая наивность? Венька, и шоб вернул! Такое прямо скажете. Вы ж его - не поймали?..

- Чему же вы тогда так обрадовались? - Катя в изумлении смотрела на пожилого лысого дежурного.

- Та чистая ж работа, баришня! Нихто ж не видел!

- Ну и "порядочки"!.. - Катя брезгливо сморщилась.

Потом она заполняла гостиничный бланк, держа чемодан под столиком возле ног, и с этой минуты была уже начеку ко всему и ко всем. Оставив чемодан в нумере, закрытом на ключ - ключ она лично сдала дежурному - Катя отправилась по мраморной лестнице вниз, к выходу из гостиницы, чтобы навести справки, где находится госпиталь, в котором лечится её брат, в какой стороне море, как отыскать городскую управу, если вдруг понадобится. И вообще хотела познакомиться с городом.

День был солнечный, тёплый, не то, что в Москве, где уже начались осенние холодные дожди. Море оказалось совсем рядом - виднелись корабли, порт. Впечатление испортил лишь какой-то тип в узких клетчатых брюках, с тростью и пошлой улыбкой под тонкими, чёрной стрелочкой, усами.

- Мадам! Имею до вас предложение: я уже вас провожяю, ви - спрашиваете меня за наш город. Идёт? Ви же приезжая?

Она не ответила, ускорив шаги и уходя от него прочь.

- Мадам, я извиняюсь! Я принял вас не за то, шо ви есть. Ви - мадмазель, а я - грубиян. Межьду протчим, меня зовут Гришей "Румыном", будем знакомые! Мой дядя - хозяин ювелирной лавки. А шо? Можете не сомневаться, мы люди порядочные. - Маленького росточка, развязный и немолодой - Катя успела это заметить - "одесский кавалер", так она назвала его про себя, шаркнул ногой, галантно приподнял над лысеющей головой шляпу-канотье.

Катя остановилась. Она была решительной, в отца. Измерив "одесского кавалера" презрительным взглядом, гордо выпрямившись, сказала:

- Приходите, господин кавалер в другой раз, когда подрастёте повыше. - И опять решительно пошла прочь, довольная собой и своим уничтожающим, как ей казалось, ответом.

- Смертельная обида, мамзель! - крикнул ей "Румын" сзади. - Но ви меня не знаете, а зря! - Он продолжал за ней идти и говорить вроде бы весело и беззаботно: - На Молдаванке - меня знают. Там говорят: если уж попадёшь в переплёт, то лучше со своим именем на обложке! Как вас звать, ваше имя? - "гэкал" он по-южному, выговаривая звук "г" протяжно и мягко, вертя головой и тростью, выделывая что-то клетчатыми ногами, тоже довольный собой и жизнью, похожий не то на шулера, не то на сутенёра в клетчатом пиджаке. - А то, говорю, не будем и знать, шо написать вам на могильной плите! Предупрежьдаю об этом из уважения до вашей красоты, мамзель: не шютите так больше с Одессой!

Катя не оглядывалась.

Но всё равно Одесса ей понравилась - удивительный город. Кругом горе, война, а здесь люди не унывали. Даже "одесский кавалер" понравился ей своим юмором насчёт "переплета" и "имени на обложке". Надо будет это запомнить, подумала она, щурясь от солнца и чувствуя, как ей становится жарко в пальто.

Особенно понравилось море - такое же, как и в Крыму, куда привозил её в детстве отец. Почему-то ещё сильнее захотелось жить, влюбиться в кого-нибудь. А то из-за этой проклятой войны уходили лучшие годы. В Москве почти не стало молодых людей и развлечений, да и сама любовь считается теперь неприличной, веселье - тоже. А здесь было хорошо: море, такой воздух, солнце и - свобода. Нет рядом ни матери, ни отца. Сама она уже взрослая, одна и в чужом городе. Вот бы какое-нибудь приключение! Ну, хоть крошечное, пустяковое... Так надоело однообразие.

В госпитале солнечное настроение Кати померкло. Наверное, оттого, что была радужно настроена, а увиденное поразило с такой силой, что не знала, что и сказать, что подумать. Брата она нашла в городской старой больнице, превращённой в госпиталь. Больница эта была небольшой, раненых в ней поместили вчетверо больше нормы, повсюду были гнойные бинты, грязь, вонь и... даже вши, ползавшие по одеялам раненых. Санитарки и сёстры милосердия ходили с воспалёнными от недосыпания глазами, не хватало на всё рук. Солдаты, лежавшие на койках даже в коридорах, грубо ругались, требуя, кто воды, кто лекарства, кто санитарку, чтобы помогла перевернуться на другой бок. Тут же и оправлялись в "утки", подставленные на специальных табуретках с прорезанными в сиденьях дырками.

"Господи! - поражалась Катя, боясь набраться вшей. - Что же это за отношение к защитникам родины! Куда смотрит правительство? Чиновники в Москве лежат в отдельных палатах и лечат свои геморрои, а тут... - Она вспомнила, как ходила с отцом в одну из больниц навещать начальника депо, чванливого старика, у которого отец хотел получить разрешение на поездку к сыну. Старик этот занимал целую комнату. - Это же предательство, барство!" - Катя чуть не заплакала от возмущения.

Всё походило на кошмар, который творился не во сне, а наяву. И в этой яви, казалось ей, нельзя не только вылечиться, но и просто пролежать хотя бы сутки. А главное, не было порядка. Врачи, она же видела, сбивались с ног. Никто толком не мог объяснить ей, где лежит брат, как его найти?

Довершили отвращение выздоравливающие. Вместо того чтобы помочь медперсоналу убрать хотя бы грязь, бинты, они без дела стояли в коридорах, у подоконников, кто на костылях, кто с гипсовой повязкой. На Катю же смотрели откровенно похотливыми глазами, отпускали за спиной солёные шутки, от которых загоралось лицо, шея, плечи.

Катя несла с собою в сумке скромную посылку - немного копчёной колбасы, орехов, баночку мёда и бутылку хорошего сухого вина из Елисеевского магазина. Большего не сумели. В Москве стало голодно, цены так подскочили на всё, что жизнь сделалась невозможной. Жалованье отставало от цен, а цены всё росли и росли. Прилично жили только богатые люди. Правда, отец дал денег, чтобы купила брату, что нужно из еды в Одессе, а не везла с собою, как говорится, в Тулу свой самовар.

В тумбочке, стоявшей между коек брата и поручика Шмелёва, с которым Коля играл в шахматы полулёжа и которого представил ей - имени и отчества она, растерявшись, не запомнила - не нашлось ни чистой вилки, ни ножа, только стаканы. Все было грязным, захватанным. Оказывается, в госпитале перебои с горячей водой.

Видя её растерянные глаза, почти испуг, брат недовольно проговорил:

- Зачем ты приехала в такое время? Видишь, что творится!

- Ну, как же так, Коленька! Получили от тебя письмо, что ты тут, ранен. Мама сразу засобиралась, а ей же нельзя - и ноги, и сердце, ты же знаешь. Папу - с работы не отпустили: в депо много паровозов пришло под ремонт. Вот, решили послать меня. Да и слава Богу! Если бы все это увидела мама, она перестала бы потом спать!

- Ну ладно, что у вас там нового дома, коль уж приехала?

- Да всё по-старому. Папа на работе целыми днями, видим его только ночью. В Москве - почти голодно. Папа списался с двоюродной сестрой - живёт в станице Петровской за Екатеринодаром. Она пишет, что у них там жизнь пока посытнее, и папа хочет увольняться. Если отпустят с дороги, будем, наверное, переезжать к этой тётке. Сейчас многие уезжают. И из Москвы, и из Петрограда, из других городов. И все на юг. Кто в Крым, кто в Екатеринодар, Харьков. Едут на черноморское побережье Кавказа, в Ростов. Словом, туда, где у кого кто есть. Вот решили и мы. Папа говорит, Бог знает, чем всё это закончится. Жить стало трудно. - Опечалившись, Катя умолкла.

- Замуж не собираешься?

- Не за кого. Да и не время теперь. - Катя в страхе оглянулась на раненых офицеров, видимо, прислушивающихся к их разговору и делающих только вид, что дремлют.

- Эх, сестричка, живи, пока живётся! Нынче ведь и помереть недолго. Если не от войны, так от тифа или холеры. Довели Россию!..

- Куда ты ранен, Коля? - спросила она, разглядывая на брате бинты везде.

- Разорвался снаряд невдалеке. Извлекли 8 мелких осколков. В разных местах. Только ты дома-то - не говори, скажи - один, мол, в ногу.

- Да уж соображу, что говорить. Давно?..

- 24-го июля. Наступление было, по всему фронту. Сам командующий в атаки ходил. А потом захлебнулось везде, попёрли нас немцы. Ни снарядов в достаточном количестве, ни пушек! И солдаты не хотят воевать - устали. Какая это война?.. Предательство, а не война. Ухлопали за 5 дней 150 тысяч человек, сдали Тернополь, Черновцы, потеряли огромные артиллерийские склады, вот и всё наступление! А теперь Керенский своих же генералов сажает!

- Ну, ничего, ты поправляйся только. Папа просил передать, что гордится тобой. Ждёт после госпиталя на побывку. А там и война, может, закончится.

- Ладно. Как там Ириша Каретина поживает? Видитесь?

- Она уже не Каретина, ты что, забыл? Коркина. Сын маленький растёт - Олегом назвала. В 15-м Ирина получила извещение на мужа, а он вот... живой оказался. Теперь - опять вестей от него нет. Коля, а кто у вас тут самый главный начальник?

- Зачем тебе? Начальник госпиталя, кто же ещё.

- Ну, как же, такая грязь, теснотища! Я пойду жаловаться...

- Милая ты моя сестрёнка! Так и не выросла из детских представлений. Да разве же от него всё это зависит? Что он может решить, когда раненых к нему везут и везут!

На этом первое их свидание закончилось - в палату пришла сестра делать перевязки, и Кате пришлось уйти. Однако в гостиницу она не пошла. Упрямая и твёрдая, она придерживалась принципа, который внушал им с детства отец: если уж взялся за что, доводи до конца. Поэтому своего намерения помочь раненым в госпитале, где остался её брат, она не оставила. Спросив у первого, встреченного ею офицера, кто в городе из военных занимает самый высокий пост, направилась на приём к начальнику военного округа генерал-лейтенанту Марксу.

По дороге узнала, где находится штаб округа и кто таков этот Маркс - злой или ничего, молодой или старый, чтобы знать, как держать себя с ним. Пожилой господин, у которого она пыталась всё это выяснить, улыбнулся в усы и посоветовал ей попросить у газетного киоскёра несколько старых газет с сообщениями о генерале Марксе.

- Там о нём вы найдёте всё!

Она так и поступила.

- Секундочку, баришня! - важно ответил ей седой очкастый киоскёр в чёрной шапочке. - Сейчас у вас будет уже всё, шо вас интересует. Одесса, правда, не Петроград, но... - он поднял вверх указательный палец, рассматривая её из своей будки поверх очков, - для культурных людей таки можно найти кое-шо. - Он нагнулся, достал из-под прилавка кипу старых газет и, что-то бормоча, принялся искать. - Никогда не надо вибрасывать в мусор газеты, - тихо продолжал он. - Всегда уже кому-нибудь да пригодятся. В конце концов хотя бы на пирожки. Заворачивать.

Минуты через 3 он с удовольствием возвестил:

- Вот вам уже всё, шо было о вашем генерале! Простите, он вам не родственник? Ах, нет. Всё равно очень уважаемый генерал. Запретил еврейские погромы. Хто мог подумать - генерал!.. Берите ваши газеты, рад был помочь. С вас уже рубиль!

Катя расплатилась, поблагодарила старичка и пошла на скамейку.

"Одесский листок" по поводу назначения генерала Временным правительством на пост главного начальника округа писал тепло и с любовью: на эту должность призван "пользующийся доверием и симпатиями широких кругов демократии, популярный генерал-социалист Н.А.Маркс". Фотографии генерала печатались в газетах с ещё более выспренными подписями: "Народный генерал-республиканец", "Генерал от армии, генерал от литературы и генерал от свободы".

Катя облегчённо вздохнула. Из газет она поняла, что генерал закончил в Москве археологический институт, будучи уже в чине полковника, и был не столько военным, сколько учёным - писал книги, статьи по археологии и древним культурам Крыма. В армию вернулся из отставки в связи с войной. Да и лицо с газетных портретов смотрело на Катю интеллигентное, приятное. Она ещё более укрепилась в своей мысли пожаловаться ему.

К счастью, генерал был на месте и к удивлению Кати принял её довольно быстро. Он оказался маленьким, коренастым, с удивительно добродушным, лет под 60, не генеральским в её представлении, лицом и густыми золотистыми волосами, гривой ниспадающими назад.

Увидев её тонкую юную фигуру и смущение, генерал поднялся из-за стола, за которым сидел и что-то писал, и пошёл ей навстречу, широко и светло улыбаясь.

- Здравствуйте, милое создание! Чем могу быть полезен?

- Здравствуйте, господин генерал. Я - сестра раненого офицера, штабс-капитана Белосветова. Он находится здесь, в госпитале.

- Очень хорошо, прекрасно, что ваш брат жив. Давайте я вам помогу снять ваше пальто. В это время в Одессе ещё тепло, а вы - из Москвы, вероятно? Там уже холодно?

- А как вы догадались, что я из Москвы? - удивилась Катя.

Генерал помог ей раздеться, повесил пальто на вешалку, ответил:

- По выговору. У вас - чистейший московский, здесь так не разговаривают. Меня звать Никандр Алексаныч, а вас? Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда.

- Катя. То есть, Екатерина Константиновна, Белосветова, - поправилась Катя, по-гимназически присев, держась пальцами слегка за край юбки, а не подавая генералу руки, как это делают дамы, чем привела его в ещё более хорошее расположение духа.

- Очень приятно, Катенька. Садитесь, дитя моё, и рассказывайте всё по порядку. Чаю - приказать? - генерал не садился, ждал, когда сядет она.

- Благодарствую, Никандр Алексаныч, я уже пила. - Катя села на стул.

- А у меня чай с кизиловым вареньем! - Генерал улыбался ей во всё лицо. - Вы, небось, такого и не едали в Москве. Да и по вашему лицу видно: не обедали ведь?..

Катя покраснела, но почувствовала себя так уютно в этом генеральском кабинете, куда её ввёл адъютант, а сам вышел, что она сразу же согласилась:

- Ну, разве что с кизиловым...

- Вот и правильно. Я тоже ещё не обедал сегодня. Сначала пообедаем с вами, а потом уж за чаем я послушаю вас, хорошо?

Катя хотела вскочить, извиниться, что не вовремя пришла, но генерал был уже возле двери, приоткрыл её и что-то тихо сказал адъютанту. Вернулся, сел, наконец, и предложил:

- Впрочем, пока принесут нам чай и обед, вы мне всё-таки начните дело, с которым пришли.

- Дело моё, Никандр Алексаныч, заключается в том, - заторопилась Катя, - чтобы вы помогли госпиталю, в котором лежит мой брат. - Она принялась чётко рассказывать, что сама видела, находясь в госпитале, и в каких условиях находятся там раненые. В довершение своего рассказа раскрыла сумочку, достала из неё московскую газету за 16-й год с портретом брата и заметкой о нём фронтового корреспондента и передала её генералу.

В заметке сообщалось, что перед знаменитым прорывом австро-венгерского фронта генералом Брусиловым, поручик лейб-гвардии 93-го конного полка Н.К.Белосветов ворвался ночью с эскадроном своих кавалеристов на передовую спавшего противника, разгромил 2 батареи, лично захватил в плен австрийского офицера, имеющего при себе ценные документы, и на рассвете вернулся в своё расположение, будучи раненым в руку. За подвиг во славу отечества поручик был награждён генералом Брусиловым орденом святого Георгия 3-й степени и произведён в штабс-капитаны.

- А, так он у вас ещё и герой войны! - пробормотал генерал, прочтя заметку и записав себе что-то в блокнот. - Ну, что же, я постараюсь навестить этот госпиталь лично, сударыня. Благодарю вас за проявленную о воинах заботу и своевременное сообщение о беспорядках. Что-нибудь, надеюсь, придумаем, чтобы поправить бедственное положение. - Он повернул голову к открывшейся двери. - А вот и обед, кстати. Сейчас я вас угощу...

После обеда и чая с кизиловым вареньем генерал проводил Катю к вешалке, помог надеть пальто и, выслушав её благодарность за всё, ещё раз пообещал:

- Госпиталь, дитя моё, навещу непременно. Возможно, отправим часть офицеров долечиваться в Крым. Рад был знакомству, всего доброго! - Он поклонился.

А ещё через день, уже распрощавшись с братом, Катя встретила на вокзале знакомого инженера-путейца, который часто приходил к отцу в дом перед войной по каким-то делам. Теперь Сергей Михайлович был в военной форме, носил на погонах 3 звёздочки и показался Кате в своём мундире поручика, высокой офицерской фуражке, удивительно стройным и красивым - почему-то прежде он казался ей старым и мешковатым. Своим открытием она была настолько поражена и даже ошеломлена, что сначала лишь подумала: "Какой красивый, мужественный офицер!" И только после этого ей показалось в нём что-то знакомое, но немного забытое. Наблюдая за ним, она вспомнила: "Да это же папин инженер из депо! Сергей Михайлович Азаров. Он приходил тогда в штатском, был всегда озабоченным, наверное, поэтому и казался мне старым".

Сейчас, когда Катя закончила гимназию, когда ей самой исполнилось уже 20, она поняла, что Азарову должно быть лет 27-28, не больше, как и брату.

Она подошла к нему и окликнула:

- Господин Азаров!

Он обернулся, восхищённо заулыбался, разглядывая её лицо, но не узнал и, кажется, был удивлён тому, что она знает его.

- Сергей Михалыч, вы что, не узнаете меня?

Смущённо краснея от неловкости, пытаясь что-то припомнить, он всё же вынужден был признаться:

- Простите, никак не могу припомнить... - и улыбался.

Она видела, что нравится ему тоже, поэтому он так и смущён. Но с досадой констатировала про себя и другое: он по-прежнему не узнаёт её. Ей стало обидно.

- Я же Катя Белосветова! Вы приходили к нам в дом. К папе. - Катя подумала: "Наверное, кроме своей жены и детей, никого и ничего не помнит!"

- Боже мой, какая встреча, Катенька! Вы ли это? Вы же девочкой тогда были, а теперь!..

Она видела, готов обнять её от радости, так мгновенно переменился, глаза сияли от неподдельного счастья. И она подобрела тоже:

- Выросла, да? Но я - узнала вас, хотя вы - тоже нынче другой.

- Но это же хорошо, что узнали! Боже мой, как я рад вам. Ни одного родного лица за 3 года, и вот - такая встреча. Да вы для меня - просто чудо из сказки! Есть Бог, есть! - Он не знал, что делать от переполнявших его чувств. Ухватил её за руку и, смеясь от счастья и доверчиво глядя ей в глаза, спросил: - Вы, собственно, куда сейчас?

- Как куда? - не поняла она его вопроса. - За билетом в кассу, куда же ещё! Поеду домой. У меня тут брат в госпитале, приезжала навестить. А вы здесь зачем?

- Да я... просто так. На вокзал вот пришёл. Думал, может, кого из знакомых железнодорожников встречу, а встретил - вас. Вот хорошо-то! Жаль только, что уезжаете.

- Помогите мне взять билет.

- Конечно, конечно! Я вам мигом его!.. А остаться здесь ещё на пару дней - не можете?

- Нет, не могу, - вырвалось у неё. И пожалела: какая разница, если приехала бы на 2 дня позже? Да уж вылетело слово, не воротишь.

Через полчаса билет у Кати лежал уже в сумочке, опять литерный, до поезда оставалось ещё более двух часов, делать было нечего, и она с радостью приняла предложение Сергея:

- Катенька, посидите со мной до поезда в ресторане, а? Хоть послушаю в хорошей обстановке, что делается в Москве.

- А вас не заругают?

- Это кто же? - не понял он. Но тут же догадался, что она имела в виду: - А, начальство, что ли? В полку? Нет, Катенька, не заругают. Какая нынче служба?.. Так, одна видимость. А вот чтоб насовсем, домой - уйти нельзя. А так хочется, осточертела эта война! Одна бестолковщина, и люди без конца гибнут.

- Может, вы хотите письмо жене написать? - предложила Катя. - Я снесу. Послезавтра уже получит. - И только в этот миг поняла, почему вырвался у неё сначала отказ остаться, а сожаление потом было уже по глупости. Но он её не понял:

- Какой жене?..

- Ну, вашей, какой же ещё.

- Кто вам сказал, что я - женат? Нету у меня никакой жены! И не было никогда. Родители и те живут не в Москве, а в Сибири. - Он смотрел на неё с недоумением.

Она рассмеялась, да так весело, счастливо, что долго не могла перестать. Он смеялся тоже - смех, как и зевота, заразителен.

В ресторане Сергей спросил, где находится госпиталь, в котором лежит её брат, и записал адрес. - Буду его навещать, - пообещал он, - пока не отправят на фронт. Я здесь - на переформировании. Это же прекрасно, видеть близких тебе людей! - Он влюблёно посмотрел на Катю и, смутившись, принялся изучать карточку меню.

А Катя вдруг поняла, что полюбила его тоже, этого тихого, застенчивого Сергея Михайловича, о котором час назад и не думала, не вспоминала, а теперь, наверное, будет любить всегда, всю жизнь, как это бывало со всеми Белосветовыми в их роду. Вот так - р-раз, и всё, и навсегда. Знала это от бабушки с дедушкой. У всех было именно так - неожиданно и навсегда. И у отца тоже.

Сергей словно её подслушал и дал понять, что испытывает к ней не просто дружественное чувство и расположение, как к хорошей знакомой, а нечто большее. Господи, как, оказывается, всё просто и быстро может в жизни произойти. А люди привыкли к условностям, годам ухаживаний. Во всяком случае, так описывается любовь во всех книжках. А они вот с Сергеем уже и объяснились почти, хотя и не сказали ничего прямо. "Объяснились, объяснились, я это точно знаю! - думала Катя, глядя на Сергея счастливыми глазами. - И он - тоже понимает это и всё чувствует. И не надобно никаких слов. Слова, может быть, только испортили бы всё. Не было бы, наверное, такого пронзительного ощущения счастья, такого блаженства. Ах, как хорошо, что Коля попал в госпиталь! То есть, не то хорошо, что ранен, а то, что меня послали к нему. Ведь без этого я никогда не встретила бы Серёжу. Нет, может быть, и встретила бы, но после войны и, возможно, ничего этого уже не случилось бы. В Москве я не догадалась бы спросить его о жене и не узнала бы, что её у него нет. А потому и не возникло бы такого чувства, такого блаженства. Благословен этот вечер, это массандровское сладкое вино и всё, что сейчас произошло!"

Лучась, купаясь в блаженстве и не видя необыкновенной своей красоты, которая у неё и прежде была, а теперь только усилилась озарением, идущим из глубины души и преобразующим даже обыкновенные лица, Катя обнаружила, что Сергей не ест, не пьёт, а лишь смотрит и смотрит на неё, пылая ответной любовью и восхищением, таким же, как и у неё самой. Кругом война, кровь, грязь, холод, бинты и погибшие, а они - счастливы. Одна есть только опасность, что Серёжу на войне могут убить... Не приведи, Господи!

На всякий случай - с этой войной можно ведь и потеряться - Катя продиктовала Сергею адрес своей тётки в станице Петровской. Торопливо прибавила:

- Это на Кубани. Вдруг нам придётся выехать.

Она уже не сомневалась в том, что Сергей будет принадлежать ей навсегда. Не сомневалась, глядя ему в глаза. А потому и заботилась о том, чтобы они не потеряли друг друга.

Через 2 часа Сергей посадил Катю в вагон, и она обещала, что будет его ждать, только бы он остался живым. Поезд почему-то не отправляли, и она снова вышла к Сергею на перрон. Он стоял опечаленный, курил и смотрел на освещённые фонарями, блестевшие рельсы. В воздухе слабо пахло угарным газом от паровоза, носились какие-то птицы - может быть, чайки, прилетевшие с моря. И страшна была мысль, что скоро Сергея отправят на фронт, где пулемёты и смерть. Нет, она будет молиться за него, и он останется жив. Иначе, зачем же было всё, Господи?

- Катенька!..

Она сама обняла его и стала целовать. Но ударил колокол, пришлось опять подняться в вагон. А Сергей вдруг что-то сообразил и поехал с ней тоже, и они были вместе ещё целый час. Потом он сошёл на каком-то разъезде. Ах, как был прав брат: "Живи, пока живётся!" Как хороша жизнь в 20 лет. Боже, как хороша! Но хочется, чтобы она скорее помчалась вперёд и привезла в Москву не только её, но и Серёжу.
4

В конце сентября, когда всю Владимирскую волость обложили сплошные осенние дожди, а небо казалось беспросветным от туч и создавало у всех тоскливое настроение, в "Известиях" появилось краткое сообщение о том, что в Петрограде арестован один из участников "корниловского мятежа", бывший министр Временного правительства, профессор истории Павел Николаевич Милюков. "В настоящее время П.Н. Милюков заключён под стражу и находится в тюрьме, прозванной до революции "Крестами".

Жандармский полковник в отставке Сергей Васильевич Зубатов, изгнанный в 1902 году со службы в департаменте полиции России, где заведовал Особым отделом, встретил заметку в газете о Милюкове таким каскадом воспоминаний, что обложили душу как хмурая осень. В юности, будучи студентом юридического факультета, связался он с революционистами-социалистами. Потом, когда попался на этом, один жандармский ротмистр раскрыл ему глаза на тех, кто подбивает людей в России на разрушение отечественных порядков и зачем. Кому это нужно. И стал приводить конкретные примеры, называя подлинные имена и фамилии смутьянов, говоря, что таких - 90%. Действительно, имена и фамилии были сплошь иудейскими. Так, по идейному убеждению, Сергей перешёл в секретные сотрудники полиции, а доучившись, и на официальную службу в ней. Способный, умный, быстро выдвинулся и 8 лет служил начальником Московского охранного отделения. Затем министр внутренних дел Плеве забрал его к себе в Петроград, где и оборвал ему карьеру в возрасте 39-ти лет, в расцвете мужских сил и способностей. Да ещё без права выезда из Владимира. Каково? За что?!. Из-за недальновидности, шкурных соображений: своя рубашка ближе к телу?..

Помнится, Сергей сказал тогда близкому сослуживцу: "Запомни, без меня он теперь и года не проживёт! Убьют, как Сипягина... Своего ангела-хранителя прогнал!"

Как в воду глядел: не прошло и года, ухлопал Вячеслава Константиновича эсер-террорист Созонов. Премьер-министр Витте находился в это время в Берлине на каких-то переговорах, замещал премьера директор его канцелярии Борис Штюрмер. Тот растерялся, доложил царю. Но Николай Второй, не любивший к этому времени Плеве за его махинации на Дальнем Востоке, буркнул: "Прикажите похоронить без особых церемоний и речей!" Вот и вся реакция.

Плеве не исполнилось ещё и 60, подох интриган вонючий в 58. Правда, выглядел из-за злобного характера и отвратительной внешности на все 65. Был хотя и жестоким, но умным, опытным. Всё-таки на 18 лет старше!

Пробежав ещё раз взглядом по газетным строчкам, извещающим об аресте 58-летнего Милюкова, Сергей Васильевич вспомнил 902-й год. Милюков сидел и тогда в той же самой тюрьме. Было ему 43 года (Сергей Васильевич - на 5 лет моложе Милюкова, а занимал пост намного важнее профессорского). И завязался меж ними в то время исторический, как выясняется теперь, узелок... Правда, они ещё и не подозревали об этом. Знаменитый историк Ключевский добился приёма у Николая Второго, просил императорского заступничества за "невинно страдающего" в тюрьме коллегу. Так история затянула Милюкова, Зубатова и Плеве в вынужденный треугольник личных отношений. Вспоминая об этих отношениях (Плеве дал задание директору департамента, а тот перепоручил его Сергею Васильевичу: выяснить всё лично об арестованном историке Милюкове), Зубатов подумал: "Вот с этого всё у нас и началось! А как это выглядело со стороны, если взглянуть, так сказать, с исторической объективностью, только Богу известно. - И задумался, припоминая: - Ну, а всё-таки? Как складывались наши отношения? А хрен его знает, как!.."

- Ну, так что же представляет собою этот Милюков? - спросил Плеве Зубатова, указав глазами на стул перед столом. - А почему, собственно, вы, а не Лопухин? - Он перевёл взгляд на полковника.

- Господин директор болен сегодня, не явился на службу. Телефонировал мне, чтобы я заменил его. - Ладно, докладывайте...

Министр был маленьким, с неприятным носатым лицом, серыми от седины волосами и серыми, топорщившимися, усами. Волосы на голове были разделены пробором надвое и набриолинены. И хотя безобразным он не был, а лишь отталкивал своим видом и холодными внимательными глазами, тем не менее кличка у него была "Квазимодо". Всё это Сергей Васильевич знал, но так и не мог привыкнуть. Положив перед собою папку, принялся излагать:

- Профессор Милюков провёл детство в подмосковной деревне Давыдково, в родовом имении. Сейчас ему - 43 года.

- Простите, - перебил Плеве, - а сколько вам? Всё забываю вас об этом спросить...

- 38, ваше превосходительство.

Плеве внимательно посмотрел на Зубатова, сказал:

- Хорошо, продолжайте...

Зубатов, выдержав взгляд министра, без воодушевления продолжил доклад:

- В 76-м Павел Николаевич Милюков поступил на исторический факультет Московского университета. На последнем курсе сошёлся с сыном московского мануфактурщика-миллионера Александром Гучковым, поступившим в 81-м году, после приезда из Германии, на филологический факультет.

- К чему вы мне это рассказываете? Меня - интересует только Милюков! - жёстко произнёс Плеве.

- На всякий случай, ваше превосходительство, - ответил Зубатов, не задумываясь. - Вдруг они дружны и поныне! Всё-таки - миллионер, может оказать влияние...

Плеве кивнул, давая знак продолжать, а сам подумал: "Умён, всё предусматривает..."

Зубатов успел подумать тоже: "Вот дерьмо! Ты - проявляешь о нём заботу, можно сказать, чтобы не споткнулся где ненароком, а он - рожу от тебя воротит!.." - Вслух же продолжил:

- После окончания учёбы в университете, интересующее вас лицо занялось историей, и однажды... добилось личного приёма у писателя графа Льва Толстого, отлучённого за свои ереси от православной церкви.

Плеве молчал.

- О характере беседы - со слов самого Милюкова - известно следующее, - бесстрастно докладывал Зубатов дальше. - Говорили якобы о вероучениях, существующих на земле. Затем граф Толстой перевёл разговор на свою излюбленную тему и заговорил о Христе и Будде. Причём более склонялся в пользу буддизма, нежели христианства. Милюков же свёл разговор на научную тему и пытался обсудить с графом общий смысл истории как науки. Толстой якобы спорить перестал и только слушал будущего учёного, чему-то своему усмехался. А когда в столовой пили чай, ляпнул сему учёному, разрезая ножом торт: "Вот - ваша наука: захочу, разрежу так, а захочу - вот этак!"

Плеве, не сдержавшись, заулыбался. А Зубатов обрадовано подумал: "А, проняло и тебя!" И продолжал уже веселее:

- После этого молодой учёный остановил свой выбор на другой знаменитости - на профессоре Ключевском, у коего стал проходить подготовку в качестве аспиранта. Затем - защита, учёная степень, должность приват-доцента при Московском университете.

- Вы ведь тоже - москвич?

- Москвич, ваше превосходительство. "Ведь знает же, а спрашивает".

- Продолжайте, продолжайте.

- Далее у приват-доцента Милюкова начинаются, можно сказать, одни неприятности.

- Какие же? - Плеве вновь стал серьёзен.

- После смерти государя-императора Александра Третьего, ваше превосходительство, - докладывал Зубатов по памяти, не заглядывая больше в папку, - профессор Ключевский прочёл в Обществе истории похвальное слово почившему императору. Но кто-то из недоброжелателей учёного историка добыл вскоре оттиски его речи и приложил к ним отгектографированную басню Крылова "Воспитание льва". Всё это - распространилось в публике.

- Какое же отношение имеет это к... как его... к Милюкову?

- В том то и дело, ваше превосходительство, что - никакого. Однако же, весь этот пасквиль был приписан почему-то именно ему. Ну, и как следствие - отказ в университете от кафедры. Нежелательность проживания: ни в Москве, ни в столице. Это произошло уже на моей памяти, я работал тогда в Московском охранном.

- Ну, и куда же он?..

- Сначала немного пожил в Рязани. Оттуда исхлопотал разрешение на выезд за границу, в Болгарию. Из Болгарии - будто бы в Македонию. По-моему, это было в 95-м, если не ошибаюсь.

- Ошибаться - не надо, - заметил Плеве, - для этого вы держите перед собою документы. - Министр кивнул на папку Зубатова, лежавшую на столе.

Зубатов тут же оправдался:

- Там, - он тоже кивнул на папку, - указан 95-й, ваше превосходительство. "Если не ошибаюсь" - так только говорится.

- Ну, хорошо, что было дальше? - Плеве поморщился.

- 2 года назад Милюков вернулся в Россию уже известным за рубежом профессором. А зимой, когда в Париже скончался разыскиваемый нами государственный преступник Пётр Лавров, Милюков выступил в его честь на митинге, устроенном либерально настроенными студентами в петербургском Горном институте. Ну, сами понимаете, Милюков после этого был арестован и препровождён в Дом предварительного заключения на Шпалерной. Однако тут же - находятся у него защитники: из среды учёных и влиятельной интеллигенции. Это у нас - уж, как водится! Идут к министру внутренних дел с ходатайством...

- К Сипягину? - уточнил Плеве.

- Так точно, ваше превосходительство, к нему. "Как можно?!. За что? Выходит, русский учёный в России уже и сказать ничего не может?! Не имеет права на мнение. Какое деяние он совершил? Какой нарушил закон?.."

- Можете не продолжать, подобные высказывания нашей зажравшейся публики - мне знакомы. Чем кончилось?

- Да чем же?.. - Зубатов возмущённо развёл руками. - Известно чем. Чтобы успокоить "общественное мнение", выпустили. Правда, без права преподавания и жительства в Москве и Петербурге. Но всё равно: Милюков вышел на свободу "героем"! Даже, как следует, и параш-то нанюхаться в тюрьме не успел! И поселился жить... на станции Удельной! В 18-ти минутах езды поездом от столицы.

- То есть, у нас под носом, вы хотите сказать?

- Так точно. Вот оттуда, с Удельной, по докладам охранного отделения, он и стал наезжать к нам в столицу. То - в библиотеку университета, то - к господам приятелям или издателям, которые печатают его статьи.

- Что-нибудь дельное?

- Пишет - бойко. Только что вышли в свет его "Очерки русской культуры".

- Поэтому за него заступается... Ключевский?

- Ну, власти-то арестовали Милюкова за... нарушение им запрета... Сидит сейчас в "Крестах".

- Так, понятно. Непонятно лишь, как Ключевский добился приёма у самого императора! Давно Милюков посажен?

- Несколько дней.

- И сразу такой шум?!. До самого государя дошло...

- Приёму у императора содействовал князь Мещерский, - доложил Зубатов.

- Хорошо, благодарю вас, господин полковник, за сведения.

Зубатов наклонил голову, но не уходил.

- У вас... что-то ещё? - спросил Плеве.

- Вторым пунктом, ваше превосходительство, у меня значится на сегодня доклад о перестройке работы охранных отделений. Изволите слушать?..

- Нет, в другой раз, Сергей Васильич, - отказал Плеве с улыбкой. Поправил на переносье очки, добавил: - Коли уж этим заинтересовался сам государь, покончим сначала с делом. Милюков доставлен сюда из тюрьмы?

- Так точно, ваше превосходительство. Ожидает в приёмной.

- Хорошо, оставьте у меня ваши матерьялы на него и... пусть входит. А вы - ступайте...

Ни взъерошенный изнутри и помятый внешне профессор Милюков, робко вошедший в кабинет министра из его приёмной, ни Плеве в расшитом генеральском мундире, пахнущий дорогими духами и с брезгливостью взиравший на худого человека, от которого дохнуло тюремной карболкой и парашей, не могли знать в эту минуту, что один из них через 15 лет тоже станет министром, а другой через 2 года будет подорван бомбой террориста. Было у Милюкова с Плеве общее сходство - тёмные внимательные глаза, увеличенные линзами очков. Они, казалось, ощупывали друг друга: чего кто стоит?

Милюков определился сразу: Плеве - старше, умён и, видимо, холоден от природы, если не сказать больше - жесток. А такие очень самолюбивы, с ними лучше не ершиться, а напротив... выказывать покорность.

Плеве определиться не мог: чёрт его знает!.. То ли в самом деле интеллигент и учёный, то ли учёное ничтожество без достоинства? Вот, если б он вошёл не после тюрьмы, не согнутым, не помятым, определить было бы легче. А так, то ли не выспался человек и глаза у него бегают, то ли это от страха? Путала и длинная тёмная борода: за нею... то угадывался человек серьёзный и мужественный, то вдруг... дрожащий служитель церкви. На первый раз решил держаться с ним в дружественно-снисходительном тоне: надо быть и дипломатом... и демократом...

- Ну-с, господин профессор, что прикажете с вами делать? - задал вопрос Плеве, чуть-чуть улыбаясь и жестом приглашая сесть напротив. И тут же ошеломил всезнанием, полицейской осведомленностью: - Я - хотя и не писатель, но тоже могу поступить... и этак, и так. Всё будет зависеть от того, насколько захотите помочь мне своей искренностью вы сами. Насколько откровенным будет наш разговор... о ваших недоразумениях с властями. В чём они?..

На Милюкова смотрели твёрдые глаза сильного волей, но отталкивающего от себя, человека. Поглядывая на его папку на столе - очевидно, досье - Павел Николаевич решил не ввязываться с ним в борьбу. А потому без утайки, как на духу, произнёс, прикладывая правую ладонь к сердцу:

- Мне, в сущности, нечего скрывать, ваше превосходительство... Происходит нелепейшее недоразумение, начавшееся, к сожалению, очень давно и... не по моей воле.

- По чьей же, господин профессор?

- Полиция... должна была установить это. Но... не установила. Однако наказанию я был подвергнут. Пришлось выехать с родины на чужбину.

- Ну, а когда вернулись... Государственный преступник Лавров... вам что: близок идейно, по духу?

- Но, ваше превосходительство!.. Господин следователь тоже не находит никакого преступления в моих поступках. Даже в моей речи памяти усопшего Лаврова не было ничего, кроме слов учёного об учёном.

- Однако студенты пригласили почему-то именно вас на свой митинг, а не кого-то. Чем вы можете объяснить это?

- Тут сказалось, видимо, обыкновенное доброе отношение ко мне студенческой молодёжи. Она наслышана обо мне, как о человеке гонимом... Так бывает. В обществе создаётся о многих людях слава, подчас неверная. Или же незаслуженная.

- Какая же создана о вас? Как вы считаете, Павел Николаевич: неверная? Или... незаслуженная?

Милюков почувствовал, как душу охватывает стыд, но продолжал всё в том же, смиренном тоне:

- Мне трудно судить о себе, ваше превосходительство. Я бы хотел... только одного: чтобы в моём деле власти разобрались по справедливости. - Профессор принялся рассказывать в подробностях, как произошла с ним несправедливость ещё много лет назад и как висит над ним с тех пор этот дамоклов меч и мешает занять в обществе подобающее ему место и положение. Коснулся он и своих неудач в семейной жизни и был предельно честен и искренен перед министром, которому "вверял свою судьбу и карьеру учёного".

Плеве выслушал всё это с неподдельным интересом, неожиданно спросил:

- Павел Николаич, ну, а сложись всё иначе в вашей жизни, стань вы сами, ну, допустим, министром народного просвещения, как бы вы отнеслись к тому, что студенты... собрались чествовать человека, которого правительство... считает преступником?

- Да так же, как и вы! - горячо произнёс Милюков, снова прикладывая руку к сердцу.

- В таком случае, - улыбнулся Плеве, - я доложу государю, что вас - можно ставить министром народного просвещения. Не возражаете?..

Милюков не уловил насмешки, подумал, что он прощён, и министр с ним вот даже шутит, и пошутил тоже:

- Ну, что вы: разве это пост! Что на нём можно сделать?..

- А кем бы вы хотели? - спросил Плеве. И было непонятно: опять шутит или спрашивает всерьёз.

- Ну... хотя бы министром внутренних дел, - ответил Милюков всё-таки шуткой.

Плеве тут же потерял к нему всякий интерес: "Болван! Не успел слезть с параши, как говорит Зубатов, а уже полон бравады. Стать министром он желает, сукин сын! Да знаешь ли ты, сколько надо вылизать всяких задниц, стоящих на лестнице выше тебя, чтобы выдвинуться лишь в губернаторы! Язык распухнет и провоняется! Осетрину жрать будет противно после всего! А он - готов в министры... У него - всё просто, без лизанья. Ну, ладно, я тебе ещё покажу твоё место!.."

Вслух Плеве проговорил спокойно:

- Я доложу обо всём государю. Вы знаете, что историк Ключевский... хлопотал о вас перед ним?

- Нет, я этого не знаю, ваше превосходительство, - пролепетал Милюков.

- Хорошо, на днях я вызову вас и сообщу решение. - Министр поднялся, показывая, что допрос окончен.

Милюков поклонился и шёл к двери кабинета раздавленным, униженным: им играли, как куклой, не подали и руки на прощанье. "Нет, этот не будет ходатайствовать обо мне перед императором, надеяться не на что... - думал Павел Николаевич. - Но не заточат же они меня надолго вот так, ни за что?.." В душу его вползал страх - липкий, холодный.

Дни в одиночной камере тянулись медленно, а профессора никуда больше не вызывали, словно забыли о нём. Тогда Милюков принялся стучать в дверь, просил напомнить начальству, звал прокурора, следователя. Никто не являлся. Наконец, не выдержал надзиратель:

- Барин, ты чё шумишь кажный день? Сказано те, не балуй, значицца, не балуй, утихни! А то я тя в карцер переведу.

- Я вас прошу: доложите обо мне начальнику тюрьмы. Или позовите хотя бы дежурного офицера! - А голос дрожал, уверенности в тоне не было: просил, а не требовал. И мужик, к которому он обращался, это прекрасно понимал - глумился:

- Докладал уж. Велено передать: будешь шуметь, в карцер! А покедова - жди. Позовут сами, коли выйдет на то распоряжение. Ишь, расшумелси тут!..

"Глазок" с той стороны закрылся, шаги глухо удалились, и Милюков в отчаянии решил: "Видимо, надеяться на заступничество извне - бесполезно. Нужно что-то делать самому. Надо куда-то писать, добиваться... Иначе - сгноят".

"Но ведь не было же суда! - явилась спасительная мысль. - Не предъявлено даже обвинения. Не может быть, чтобы без суда... Я же не в Китае живу. И Ключевский к царю ходил..."

Кровь билась в виски упругими толчками, в голове всё кувыркалось, путалось. От успокоительных мыслей о царе и обществе профессора тут же кинуло в иную крайность: "Держали же царевича Иоанна в тюрьме всю жизнь! С пелёнок. Какой там суд, общество! Это же - Россия!.. У нас никогда не соблюдали законов. Господи, но ведь с тех пор почти 2 столетия прошло!.."

Прыгало сердце, прыгали мысли, металась испуганная душа. Казнил себя за то, что согласился 2 года назад на эту проклятую речь о Лаврове: "Кому это было нужно? Мне? Нет. Студентам? Обошлись бы тоже. Или выступил бы кто-то другой, незаметный. Нет, понесло почему-то меня! Ну, как же, после Европы... и дома покрасоваться захотелось. Восторга-то было - на 5 минут, не больше, а жизнь себе снова испортил. Жил на свободе, дурак! Чего не хватало? Общения? Так друзья - навещали, статьи - выходили. Собственный кабинет с книгами до потолка! И своя большая книга опять вышла... Нет, тянуло-таки в столицу, аки грешника в блуд! Чтобы покрасоваться: вот он я, каков, сукин сын, нате-ка, полюбуйтесь на дурака! Не просто живём: книги по истории и культуре пишем. Вот и допрыгался...

И поделом! Историком себя мню, а родного государства-то, выходит, не знаю. А пора бы знать! И помнить днём и ночью: Россия - страна беззакония. Таковою была, таковою пребывает и будет пребывать таковою вечно!"

Пока профессор Милюков мучился в тюремной камере подлой неизвестностью и переживал за свою судьбу, министр внутренних дел Плеве был занят чрезвычайным происшествием в собственном ведомстве: из киевской тюрьмы бежала целая группа социал-демократов, над которыми планировался специальный, громкий, на всю Россию, процесс. Виновные, начиная от напившихся двух надзирателей из политического отделения тюрьмы и дежурного жандармского офицера капитана Сулимы, до генерала Новицкого, в подчинении которого находилась Лукьяновская тюрьма, были строго наказаны. Но что толку! Лопнули все расчёты, возможные награды, повышения. Заниматься министру пришлось другим: расследованиями, приказами о поимке бежавших, снятиями с должностей, отдачей мерзавцев-надзирателей под суд. В общем, было не до Милюкова. Но всё-таки генерал вспомнил, наконец, и о нём...

На Фонтанку профессора привезли, как и в первый раз, в карете для арестантов. Опять Милюков был помят и несвеж, снова разило от него тюремной карболкой, и Плеве принял его не у себя в кабинете, а в большой приёмной, где ожидали вызова ещё 2 штатских просителя.

- А, вы уже здесь? - грубо произнёс министр, входя из кабинета в приёмную и замечая поднявшегося ему навстречу профессора. На поклон не ответил, поклонился только двум просителям, тоже поднявшимся, показал ладонью своему секретарю-ротмистру, чтобы тот сел, и снова заговорил со стоявшим перед ним Милюковым: - Я доложил о вас государю и дал ему благоприятный отзыв. С сегодняшнего дня - вы свободны. Но помните: бывать в Петербурге... вам по-прежнему нельзя. Так что не подведите меня: живите в своей Удельной тихо, мирно. А нарушите запрет ещё раз, вам уже никто не поможет. Нашу прошлую беседу с вами я помню. Советую не вступать с властями в борьбу, чтобы не сожалеть потом. Мы сметём с дороги всех, кто осмелится против нас выступить! - Плеве рубанул ладонью по воздуху крест-накрест. - Всего хорошего... - И слегка наклонил голову.

Выходя из его приёмной, Милюков суматошно думал: "Ни одного дня больше!.. Немедленно!.. Сегодня же! Прошение на выезд за границу! Ни одного дня... Вещи - распродаст сестра..."

Ноги у профессора были ватными.

Плеве уже не думал о Милюкове, на ходу выясняя цель визита двух других посетителей, чтобы разделаться с ними и принять по делам полковника Зубатова. Последнее время он надеялся только на него. В голове сидела фраза, сказанная полковником о побеге из Лукьяновской тюрьмы: "Что же это получается, ваше превосходительство? Мы - врагов отечества ловим, а эти мерзавцы, охраняющие тюрьмы, даже караулить уже разучились! Всюду побег за побегом. А теперь - целыми стадами, что ли, пошло?.. Там... одному только Бауману... нет цены! А они и его упустили!"

Да, на Зубатова министр Плеве возлагал в тот год большие надежды. А затем, спасая себя от царского гнева, сам же его и предал, уволив из департамента полиции навсегда.
5

Ленин узнал об аресте Милюкова от финна Рахьи, приехавшего в Выборг 3-го октября, чтобы нелегально сопровождать Ленина в Петроград.

- На всех станциях расклеены листки с вашим портретом, - рассказывал он. - Поезда, прибывающие в Петроград из Финляндии, проверяются особенно тщательно. Керенский возложил ответственность за ваш арест на полковника Якубовича.

- Кто он такой? - поинтересовался Ленин.

- Товарищ министра внутренних дел.

- У Церетели?

- Именно, - кивнул Рахья. - Поэтому, чтобы вас не посадили в "Кресты" вместе с Милюковым и бывшим военным министром Гучковым, мы сделаем так... Сядем 7-го числа...

- А сколько уже сидит Милюков? - перебил Ленин. - Я хорошо его помню по Лондону...

- Нет, мы с вами сядем не в тюрьму, а в пригородный поезд, идущий в Петроград. Но выйдем из него... на станции Райвола. Там нас будет ждать паровоз без вагонов, номер 293. Поднимемся в кабину машиниста Гуго Ялавы. Он даст комбинезоны, и поедем... На станции Удельная сойдём - это будет уже Выборгская сторона Петрограда - и на трамвай... Ну, а где живёт Маргарита Васильевна Фофанова, вы знаете: скрывались у неё в июле. Поживёте там до восстания ещё раз. Никто - кроме вашей жены, меня и ещё одного товарища, который будет следить за домом Риты, чтобы предупредить вас об опасности, если понадобится - знать вашего адреса не будет. Так что конспирация - абсолютная!

Владимир Ильич вздохнул:

- Опять ходить по её квартире на цыпочках даже в кухню. Не греметь чайником, чтобы не услыхали соседи и не сообщили полиции, что к соседке забрался вор в её отсутствие.

- А что же вы хотели?!. - удивился Рахья.

Ленин, к счастью своему, не знал истинной причины сурового отношения к нему Фофановой. Она брезговала им, с тех пор, как услыхала о том, что он, уехав в 1900-м году за границу, жил в Мюнхене один, без Крупской, и подхватил там сифилис от уличной проститутки. Правда, быстро вылечился у немецкого врача, но всё равно оставался в личной жизни неряшливым, с какими-то неприятными запахами. Фофанова смотрела на него с отвращением. Ленин это, видимо, чувствовал, и ответил Рахье опять со вздохом:

- Устал я от всего этого...

- Ничего, придётся потерпеть. Да и смена обстановки иногда у вас всё-таки будет. Я обязан сопровождать вас на конспиративные совещания цека... Всё понятно? - закончил Эйно с сильным финским акцентом. И вспомнив о Милюкове, добавил: - Милюков сидит дней 10 уже.

- Благодарю, понятно.

7-го октября Ленин появился в квартире одинокой 34-летней большевички Фофановой и с того дня жил там, находясь в постоянном напряжении, как Милюков в "Крестах". Но Милюкову вряд ли грозил большой срок, а вот Ленину, в случае провала - расстрел. Об организации им вооружённого государственного переворота уже знали многие. Стало быть, знала и служба безопасности Керенского. Оставалось лишь схватить... Ленин понимал это, помня, каких только статей он ни написал: и о Керенском, и о Временном правительстве, да и прямые призывы к свержению "антинародного режима силой" тоже были.

"Пощады не будет! - думал он, прислушиваясь к шорохам по ночам, лаю встревоженных кем-то собак. - А вдруг это за мной?.."

Спал плохо. Просыпаясь, начинал вспоминать события последних двух месяцев: что происходило в Петрограде, что написал, о чем думал, чего боялся? Напряжение было настолько велико, что забывал даже об Инессе, уехавшей к своим детям в Москву. Как она там, что с нею?.. Всё заслоняла мысль о подготовке к восстанию. Да и события развивались неожиданные, стремительные... Один мятеж Корнилова чего стоил! Пальцы болели от авторучки, столько писал... Теперь всё это вспоминал почти дословно. Например, своё письмо в цека: "... мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость и шатания... сейчас свергать Керенского мы не станем..." Потом, занятый мыслями о власти, писал статью "Исторический поворот", так как начался бурный процесс большевизации Советов. А Керенский в это время приказывал, оказывается, разыскать Ленина и арестовать, как извещали газеты. Он находился тогда в Финляндии, понял, что после разгрома корниловщины появилась возможность мирного развития буржуазной революции в социалистическую и засел за статью "О компромиссах". Нужно было срочно вернуть массы к прежнему, июльскому, лозунгу "Вся власть Советам!". Затем, в связи с угрозой экономической катастрофы, нависшей над Россией, принялся за статью, в которой предлагал национализацию банков страховых компаний и предприятий капиталистических монополий, отмену коммерческих тайн и национализацию земель помещиков. Что тут поднялось после её выхода в свет!.. Взвыла вся буржуазная пресса. А когда в сентябре напечатал в газете "Рабочий путь" статью "Русская революция и гражданская война. Пугают гражданской войной", его портреты, как сообщил Рахья, уже расклеивались на всех железнодорожных станциях. А пресса принялась стращать Лениным граждан России, словно детей. Хотя Карл Маркс ещё до рождения Владимира излагал теорию военного столкновения классов и неминуемую победу пролетариата как наиболее многочисленного класса.

"В конце сентября, - вспоминал Владимир, - я напечатал обращение "К рабочим, крестьянам и солдатам" с призывом свергнуть правительство Керенского и передать власть в руки Советов. Я писал: "Ни одного дня нельзя терпеть, чтобы усмиряли военной силой крестьян, чтобы гибли тысячи и тысячи на войне, когда можно и должно немедленно предложить справедливый мир. Долой правительство Керенского, который сговаривается с корниловскими генералами-помещиками, чтобы подавлять крестьян, чтобы стрелять в крестьян, чтобы затягивать войну!"

И, тем не менее, у Временного правительства находились защитники и в среде меньшевиков, эсеров и других партий. Бесконечные споры, политические столкновения... С одной стороны, я чувствовал себя в родной стихии - политика для меня это сама жизнь. А с другой, я бесконечно уставал, да и не на все вопросы можно было найти ответы, когда возникали противоречия и логические тупики. А как раздражали своим несогласием, казалось бы, единомышленники. Без конца вставал вопрос: что делать, что делать?.. Изолированный от всех, что мог я ответить на совещаниях цека, куда дважды приводил меня Рахья ночью?.. Сидя, как в мышеловке, в крохотной квартире у Маргариты Васильевны, удивлялся, почему эта симпатичная женщина, музыкантша, не вышла до сих пор замуж. Ей только 34! Должен же у неё быть любимый мужчина!.. А может быть, мешаю ей я, поселившись здесь уже второй раз?"

22-го октября Фофанова пришла домой поздно вечером и, как всегда, принесла кучу заказанных им газет. Просматривая их, вдруг наткнулся в "Новой Жизни" Максима Горького и Николая Суханова (Гиммера) на статью В. Базарова "Марксистское отношение к восстанию". Старый знакомец Базаров сообщал, что по городу распространяется письмо Зиновьева и Каменева против вооружённого восстания. Чуть не закричал от возмущения, вспоминая как 6 дней назад, 16 октября, проводил на Болотной улице, в помещении Лесновско-Удельницкой районной думы расширенное заседание ЦК партии с представителями "Военной организации" по вопросу вооружённого восстания, намеченного на 24 октября. Зиновьев и Каменев, боясь провала восстания, стали выступать против переворота, приводя сопливые доводы из области "нехорошо", "непорядочно"; нужно подождать съезда Советов России, который изберёт Учредительное собрание, ждать, мол, осталось недолго; зачем "горячку пороть"; послушаем-де, что решат Советы на съезде; зачем выставлять себя умнее всех; и т. д., и т.п. Противно было слушать, тем более что все уже читали его статью "Удержат ли власть большевики", в которой дал убедительные ответы, и нате вам, "опять 25..." Правда, совещание приняло резолюцию за восстание большинством голосов, и вопрос был исчерпан. Так нет же, Зиновьев и Каменев не успокоились, пустили по городу своё поганое письмо, чтобы подстраховать себя от возможного расстрела. Да ещё и назвали срок восстания!

Отшвырнув газету, Владимир подумал: "А я их считал не только товарищами по партии, но даже личными друзьями. Особенно, когда жили в Польше в одном доме. Какие же это друзья, если предали и дружбу, и партию, и дату восстания... Сволочи, а не люди! Считают себя евреями... А что, если и Парвус окажется таким же? Троцкий..."

Спал Владимир после этого плохо. Да ещё сон какой-то паскудный приснился... Дверь закрыта, а в комнате, словно из мрака, возник Керенский. И тоже начал с еврейской дружбы...

- Прошу прощения, Владимир Ильич, что явился к вам в такой неподходящий момент, но я... не ради ареста, можете проверить: во дворе нет ни сыщиков, ни милиции; я приехал один.

- Но зачем?! - изумился Владимир. - И как вы узнали адрес?..

- Адрес установила контрразведка. Через Зиновьева. А вот зачем?.. Ответить на это не так просто. Скорее, из любопытства: хотел задать вам несколько вопросов... Но сначала хочу напомнить: ваша мама и моя - были подругами в Симбирске, несмотря на разницу в возрасте. Их объединяла принадлежность к судьбе гонимого народа. Мы с вами - тоже, не взирая на разницу в возрасте, могли бы найти общий язык.

- Нет, Александр Фёдорович, это время уже прошло, и общего языка мы не сумеем найти.

- Но разве мы не можем поговорить просто как люди, а не политики? А если и как политики, то о личных целях, а не политических.

- Странный визит, - пробормотал Владимир. - Да ещё в такой обстановке...

- Не переживайте, вашу хозяйку я предупредил: никаких эксцессов, шума, ареста не будет. Даже соседей не потревожим. Маргарита Васильевна уже спит.

- Всё равно: не понимаю, о чём мы будем говорить? Всё, что нужно было, я давно вам высказал в газетных статьях.

- Знаю, - не смущался Керенский. - Но у меня до вас есть вопросы личного характера.

- Ну, что же, задавайте, коли пришли. Я слушаю...

- Вот вы готовите против меня и моего правительства вооружённое восстание рабочих, зная, что 25-го октября должен состояться Всероссийский съезд Советов, который создаст Учредительное собрание и изберёт новое правительство легитимным путём. Вас это не волнует?..

- Это вас не касается, это - не личный вопрос!

- Хорошо, построю его иначе. Зачем вам, лично вам, насильственный приход к власти?

- А вы не догадываетесь, зачем?

- Догадываюсь. Вы понимаете, что Учредительное собрание не выберет вас в правительство.

- Так в чём же тогда ваш вопрос?..

- Вам не стыдно будет смотреть в лицо социалистам всех партий?

- А нам нечего стыдиться! Наша программа - немедленный мир, спасение тысяч людей от вшей, голода и гибели на войне! Это - народная программа! А ваши другие "социалисты" этого не сделают. Так лучше уж силой, малой кровью, а не ручьями!

- Переморгаете, значит?..

- Это будет длиться недолго. Зато потом спасибо нам же скажут - миллионы!

- Меня предупреждали, что вы самонадеянны. Ну, а если вы... ошибаетесь всё-таки? Как тогда?..

- В чём... ошибаюсь?

- В своих предположениях, что всё будет именно так, как вы наметили.

- Критерием Истины, как вы знаете, является практика. А без практики... то есть, без вооружённого переворота, проверить, кто прав сейчас, невозможно.

- Но вы хоть понимаете, что... вооружённая практика, основанная на крови, это преступление? Государственный переворот - государственное преступление. Вы же хотите свергнуть не царское, а демократическое правительство. Которое плавно построит такое же великое и демократическое государство, как в США. Так думают и Бройдо, и Винавер. А вы - хотите "строить", ломая всё через колено: тресь, а там видно будет?..

Владимир насмешливо подколол:

- В США - демократия банкиров. А вы, значит, мечтаете стать новым Авраамом Линкольном, не так ли?

- А вы кем? Найдём должность и для вас, вы человек энергичный. Пост председателя министров вас устроил бы?..

- Не торгуйтесь со мной, господин Керенский. Мы получим все посты сразу, корниловых среди нас нет.

- А вы готовы к такой ответственности? Ведь добровольно власть нигде в мире не отдают. Представляете, что начнётся, если вы...

- Я вам уже отвечал на этот вопрос. Мы, большевики, не считаем это преступлением. Ваше правительство - антинародно и будет свергнуто малой кровью. А может, и вообще без крови.

- Чьими же руками вы будете нас свергать? Офицеры не пойдут за вами, солдаты - тоже. Армия сейчас на стороне правительства. - Керенский был серьёзен и смотрел угрожающе.

Владимир вспылил:

- А вот в этом - вы глубоко заблуждаетесь! Ваша армия продолжает разлагаться и скоро разбежится по домам. Она не станет вас защищать!

- Вы забыли про германцев! - выкрикнул Керенский. - Разлагая армию своей пропагацией, вы открываете дорогу немцам на Петроград! А это такое преступление перед народом, которое очевидно каждому!

- С немцами мы заключим мир.

- Так они вас и послушают, если дорога на фронтах будет открыта! - усмехнулся Керенский.

- Германцы устали воевать тоже. Послушают.

- Вы не знаете немцев. Вам не удастся их облапошить, как наших солдат. Они сначала займут нашу столицу, а потом и думать расхотят о мире с вами!

- Это почему же?.. - удивился Владимир, озираясь. Показалось, что в комнату кто-то вошёл.

- Генерал Алексеев говорил мне, что германская армия настолько хорошо вооружена и сильна дисциплиной, что её не остановить больше, если прорвёт северный фронт ещё раз.

- Мы заключим с немцами мир, и они...

- Ах, простите, я и забыл, - ехидно перебил Керенский, - что у вас с германским штабом, как пишут газеты, особые отношения.

- Если вы пришли, чтобы оскорбить меня, то... вон отсюда! - выкрикнул Владимир. - Я не желаю с вами разговаривать!

- Прошу прощения, - опомнился гость. - Вы что, действительно полагаете, что русские генералы станут помогать вам останавливать немцев?

В комнате оказался Троцкий и ответил вместо Владимира, излагая то, что уже высказывал на расширенном заседании ЦК партии:

- А мы подбросим в Германию красного революционного петуха, и революция вспыхнет и у немцев. - Но смотрел Троцкий почему-то не на Керенского, а на Плеханова, возникшего в комнате прямо из воздуха. И тот ответил ему:

- Теория вашей "перманентной революции" - это утопия! И вы... как "отец Советов"...

Владимир перебил:

- А мы создадим свою, новую армию: красную! - Этот вопрос тоже обсуждался на расширенном заседании ЦК.

- Кровавую, что ли?.. - насмешливо парировал Плеханов. - Как и вся ваша "чрезвычайщина", которую вы хотите ввести в стране, если захватите власть!

- Откуда вы знаете о чрезвычайных мерах? - удивился Владимир тому, что Плеханов словно бы подслушивал его мысли.

- От Робеспьера, который изобрёл Конвент, чтобы чрезвычайными мерами удержаться у власти. Но его Конвент сожрал не только всех французских революционеров, но и самого Робеспьера. Всякая "чрезвычайщина" - это гильотина для демократии!

- Почему вы так решили? - спросил Владимир, чего-то пугаясь. И Плеханов зло усмехнулся:

- Да потому, что придя к власти, и вы перегрызётесь между собой. Вы же станете новым Робеспьером, неужели не понимаете этого!

- С чего вы взяли?.. - вновь испугался Владимир, припоминая, что и сам опасался, что о нём могут так подумать.

Ответ Плеханова ожёг лицо, словно пощечина:

- Я слишком хорошо вас знаю.

В разговор вмешался неожиданно появившийся, и тоже из воздуха, Парвус:

- Уважаемый Георгий Валентинович, вы хорошо знали прежнего Владимира Ильича, но теперь перед вами - совершенно другой Ленин! У вас устаревшие представления о нём.

- То есть?.. - не удивился Плеханов ни появлению Парвуса, ни его вопросу.

Парвус горделиво выпрямился:

- Изменилось мировоззрение Владимира Ильича!

- Перестал считать себя марксистом?.. - насмешливо спросил Плеханов.

- Это более сложный процесс. Но понятия о политике, словах "свобода", "равенство" у него изменились, я бы сказал, в корне. Ведь в природе не существует ни равенства, ни свободы. А политика - это вообще безнравственная штука: кто кого перехитрит, обманет, тот и умный политик. Вы это прекрасно знаете.

Радостно встрепенулся Керенский. Глядя Владимиру в глаза, спросил:

- В чём же вы тогда меня обвиняете? Если ваш метод такой же!..

- А вы сами?!. - возмутился Владимир. - Пришли ко мне вроде бы из любопытства, а начали... с наклейки ярлыков: "насилие!", "преступление!" В жизни, господин президент, побеждают не демагоги, а те, кто сильнее.

- Согласен, - обрадовано признался Керенский. - Просто я забыл, что вы - тоже адвокат.

- Я - больше журналист, политик, нежели адвокат. Но это не важно, - встревожился Владимир. - Что вы хотите этим сказать?.. С чем вы согласны?

- С превосходством силы над правом. Но и в этом случае - сила стоит за мною. Много ли у вас наберётся штыков?..

- Сейчас, внутри Петрограда, достаточно, чтобы завтра арестовать вас! Вы уже не успеете привезти в Петроград фронтовые воинские части. А здешние - перейдут на сторону большевиков. Повторится история с Николаем Вторым, с той лишь разницей, что на этот раз столица будет нами взята по всем канонам марксизма! Начнём с вокзалов, почты, телеграфа... и вы окажетесь в мышеловке в своём Зимнем дворце.

Керенский побледнел, но спросил с наглостью:

- А что будет, когда армия всё-таки подойдёт? Об этом вы не подумали?..

- Подумали, - усмехнулся Владимир. - К тому времени я уже заявлю всему миру - по радио и через газеты - что Россия выходит из войны с Германией. Власть - народу, земля - крестьянам, хлеб - голодным! Знаете, сколько после этого пойдёт за нами трудового народа?!

Керенский вскричал:

- Но ваше заявление будет воспринято офицерами, интеллигенцией и помещиками как объявление... гражданской войны!

- Ну и что же? Победим мы, а не вы. Так считает Карл Маркс, не только я. В столкновении классов побеждает более многочисленный! То есть, пролетариат.

- Вы с ума сошли, товарищ Ленин! Неужели не понимаете, что война гражданская - самая страшная из войн по беспощадности! Прольются реки крови, причём братской! Будут разрушены города, промышленность, экономика. Это же не фронт, а... по всей стране смертельные схватки! Один только голод унесёт в могилы десятки тысяч: не солдат, а женщин, детей, стариков. И вы... готовы на всё это пойти? Да как же вам не стыдно?!

Владимир возмутился:

- Я ничего подобного ещё не сделал, да и не собираюсь, а вы меня...

Керенский не слушал:

- Не исключено, что и германские войска перейдут в наступление и начнут захватывать наши территории. Это сколько же крови прольётся!!. Бывший царь, прозванный в народе "Кровавым", покажется святым в сравнении с вами.

В комнате возник грузин-большевик Сталин - маленький, рябой. Он спокойно возразил Керенскому:

- Товарищ Ленин уже писал в своей статье "Пугают гражданской войной", что не надо пугать нас смертями и кровью. От себя же - добавлю: по приказу первосвященника Иудеи Каиафы - был такой - срочно распяли на холме Голгофа Иисуса Христа. Смерть одного такого человека била воспринята христианским миром как трагедия. Да и то не сразу, и 3 столетия спустя. Смерть же тисяч людей на вайне, как ви знаете, не воспринимается человечеством как трагедия. Это - всего лишь статистика. Развэ не так?..

Тут же вновь возник Троцкий с обиженным лицом. Заслоняя собою Сталина, сколотившего из слов чуть ли не афоризм, заметил, обращаясь к Керенскому:

- Германцы не пойдут на победивший революционный народ!

Керенский театрально ("под Троцкого") вопросил:

- Потому, что Ленин для германцев - свой, что ли? Заблуждаетесь, господа "фи-ло-софы"! Ещё как пойдут, зная, что золотые запасы России огромны! Да и наши территории, оголённые от русских армий вашей междоусобицей, их соблазнят тоже не менее чем золото.

Троцкий азартно ощетинился:

- Простите, но я уже говорил: мы подбросим немцам вместо золота революцию!

Плеханов, заметив, как доволен ответом Троцкого Парвус, тихо, но так, чтобы расслышал Владимир, ехидно заметил:

- Еврейская теория делать революции чужими руками.

Владимир, будто не услыхал, обратился к Керенскому:

- Теперь уже для многих стало ясно, что мировую революцию... и надо было начинать с Германии, а не России. Но коль уж всё произошло, как было угодно счастливому случаю, то в России... надобно довести начатое до конца.

Керенский, словно опомнившись, обиделся:

- И потому вы готовы на всё, вплоть до разрушения российской государственности?

Владимир зло парировал:

- А вот государственность мы как раз не собираемся разрушать: этим занималось всё время ваше правительство, создавая хаос и кризис за кризисом! Мы же - лишь сменим вывеску на государстве и... его политику.

Плеханов ужалил снова:

- Ещё бы! Если уж ваша армия станет символом кровавости "Красной", то большевик Ленин... не задумываясь, наплюёт не только на идею "Учредительного собрания", но и... как отец большевизма... создаст и правительство лишь из большевиков. Введёт обязательное для всех... единомыслие. И железное подчинение образованного меньшинства полуграмотному... но зато большинству. А категоричность суждений...

Владимир, не выдержав, возмутился:

- Помилуйте, Георгий Валентинович! Но ведь отцом большевизма являетесь вы, а не я! Вспомните 2-й съезд РСДРП в Лондоне!..

- Я диалектик, Владимир Ильич. И понимая, что с течением времени всё изменяется вокруг нас, давно отказался, как всем известно, и от большевизма, и от своего отцовства в нём. Его подхватили вы: и не без удовольствия.

- Ладно, - сел Владимир на стул. - Что вы хотели сказать о какой-то категоричности?

Плеханов спокойно принялся развивать свою мысль:

- Придя к власти, если вам дадут, вы откажетесь от рыночной экономики... Помните, мы спорили с вами когда-то?

- Да, помню. Ну, откажусь, и что?

- Этим вы и докажете не только своё категоричное, большевистское упрямство, но и свой экономический сепаратизм.

- При чём тут экономика и сепаратизм?

- Рыночная экономика вырабатывалась человечеством и основана... как и всё в природе... на здоровой конкуренции, использовании лучших достижений в производстве и торговле. А вы мечтаете отделить экономику своего государства от мировых взаимоотношений.

- Ну и что же с того?..

- Да то, что не выдержите конкуренции с передовыми странами и обанкротитесь.

- А если нет? Скажите, что лучше, централизованная система управления производством страны или раздробленная, дублирующая друг друга?

Плеханов устало махнул:

- Мы говорим о разных вещах...

- Всё?..

- Нет, не всё! - озлился Плеханов. - Став Робеспьером, вы начнёте создавать "нового" человека в России, верящего в "ленинизм". А внуков воспитаете себе подобными: рабами-добровольцами, не имеющими своего мнения.

- Это почему же рабами? А не людьми, свободными от эгоизма и хищничества.

- Потому, что в России не смололи ещё муки для выпечки нового человека. Это процесс долгий. Нужны десятки поколений честных Учителей, чтобы появились думающие ученики. А пока... ни вы, ни отец "перманентного насилия красными петухами" Троцкий, ни товарищ... как вас звать?.. сказавший о смертях тысяч, что это лишь "статистика".

- Коба Сталин меня звать, - обиженно ответил грузин Иосиф Джугашвили. Плеханов поддел его:

- Товарищ Сталин, видимо, уже считает себя учеником товарища Ленина, если даже псевдоним выбрал себе похожий, Ле-нин, Ста-лин. Вы какой политический режим хотели бы установить в государстве? Большевистский?

- Пака - не знаю, таварищ Плеханов, - уклонился хитрый грузин. - Ми не пришьли ещё к власти. Но я... хатэл би... какой-то "асобий режим". Нада подумат...

- Ладно, думайте. А я доскажу. Ни Ленин, ни отец "особого режима" товарищ Сталин не могут пока быть учителями. Потому, что ещё не изменились сами. На уме у них - не демократия, а доминанта военной силы, насилия в политике и воспитании.

Керенский восхитился:

- Прекрасно сказано! Не в бровь, а в глаз. Но мы... Я имею в виду Временное правительство, все социалистические партии и Учредительное собрание... не допустим таких учителей к власти. Товарищ Сталин прав: они ещё не получили её и вряд ли получат. А если и сумеют взять, как сказал Ленин, завтра силою, мы все... обрушимся на них такими разоблачительными статьями против их большевистской идеологии, что они сгорят от народной ненависти.

Владимир рассмеялся:

- Какая детская наивность! Плевать мы хотели на ваши статьи. Я послезавтра же, как только объявим народу о мире, земле и власти, издам декрет о временном вводе цензуры печати. А не поможет, издадим закон о "чрезвычайных мерах". И все, кто с нами не согласен, окажутся... в "Крестах" и "Бутырках"!

- И докажете этим... - возбуждённо вскричал Плеханов, - лишь мою правоту! А там и гильотину запустите в ход, создадите новых опричников, нечаевщину, чрезвычайщину, это и будет вашим "особым режимом".

Все вокруг исчезли, остался возле Владимира только Парвус, из уст которого злобно вырвалось:

- Какая сволочь!.. И с ним дружил Аксельрод... Не понимаю!..

- Да что вы переживаете? Завтра власть будет уже в наших руках, и наплевать нам на Плеханова вместе с Керенским и его Учредительным собранием, которое разгонят наши матросы.

- Я вам советую: не берите к себе в правительство таких большевиков, как ваш Леонид Красин и Александр Шляпников. Во-первых, оба русские...

- Ну, это вы зря, Александр Львович! При чём тут национальность?..

- При том. Не забывайте, что мы с вами - масоны и должны...

Владимир перебил:

- Плеханов всю жизнь спал с еврейками, но считает себя...

- Да хрен с ним, с этим мемзером, - махнул Парвус.

Владимир напомнил:

- Что, во-вторых?..

И тут Ленин неожиданно проснулся и оторопело подумал: "Приплёлся же этот Гельфанд-Парвус, его даже нет сейчас в Петрограде! И вообще... о чём думал последние дни, в чём сомневался, то и снится. Значит, трудно придётся с этими проблемами и наяву. Как выкручиваться от прямых вопросов? Один только Мартов может столько задать всего и всем, что и вдесятером не ответить...

А вот Сталин хорошо сказал насчёт "статистики"... Надо будет и его взять к себе в правительство. Я ведь это слыхал от него как-то раз. И по поводу "особого режима" тоже: "Владимир Ильич, когда придём к власти, нужьна устроит такой гасударствэнни рэжим, чтоби балшынству трудавого народа жилось харашё, а бившие гаспада чтоби расплачивались за то, что их прадеды, деды и атцы тисячу лет нашю кровь пили!" "Но ведь это же месть, а не равенство перед законом, товарищ Сталин". "Вазмездие, Владимир Ильич. Чтоби другим гаспадам не павадно било: германским, американским. Нада прадумат этот вапрос..." Умный грузин! И какая всё-таки сволочь Плеханов! "Конвент, Робеспьер, гильотина..." Не язык, а бритва. Хорошо, опричниками ещё не обозвал. "Чре-звы-чайщина-а!.." Да и Керенский, собака, прав. Адвокат он дальновидный... Надо найти какие-то меры против его предсказаний. А ничего, кроме "чрезвычайных", пока на ум не идёт..."

И хотя Керенский уже не снился, Владимир продолжал с ним спорить: "Вы же считаете вполне допустимым существование "временных" правительств в кризисные для государства дни? Почему же не допустимы тогда временные "чрезвычайные" меры?" И как бы услыхал ехидную реплику Плеханова: "А что, существует временное гильотинирование? Да и пора бы вам знать: в России все "временные" законы становятся затем... постоянными, привычными! И цензуру для поверженных Керенских вы никогда уже не отмените, ибо лучше всех знаете, как можно даже одной, умело написанной статьей, обосрать авторитет любого правительства".

Глава шестая

1

Приехав в Новочеркасск, штабс-капитан Сычёв не предполагал, что его жизнь с момента появления в Атаманском дворце, где генерал Каледин разместил свой штаб, попадёт в такой водоворот событий, что некогда будет высыпаться, не то что переживать из-за участи бездомной собаки, которая никому не нужна. Как бывшего офицера контрразведки, его, хоть и не казак, охотно приняли в войско Донское и приставили к 8-ми телеграфистам, поддерживающим непрерывную связь: с Петроградом, Ставкой верховного командования в Могилёве, с окружными штабами в Москве, Киеве, Яссах, Харькове, Екатеринодаре и Тифлисе. В его смене, как и в иных, которыми руководили другие офицеры связи и контрразведки, не должно быть утечки секретных данных. Он лично обязан присутствовать при расшифровке секретных сообщений и незамедлительно передавать их штабу.

Почти каждый день Сычёв видел в штабе и генерала Каледина - бодрого, не унывающего, посверкивающего стёклами пенсне. Гладкий высокий лоб генерала всегда был спокойным, без морщин. На интеллигентном лице без бороды казацкие усы часто топорщились - генерал имел привычку насмешливо дёргать губой и хмыкать.

При случае Сычёв спросил у полковника Селиванова, своего начальника:

- Господин полковник, а как же понимать вот это? - И показал начальнику отдела старую газету с приказом Керенского об аресте генерала Каледина, которую читал ещё в Москве и захватил с собою, чтобы задать этот вопрос.

Полковник молча подошёл к сейфу, достал лист бумаги с наклеенными на него полосками шифрованной телеграфной ленты. Ниже шла расшифровка, написанная дежурным шифровальщиком от руки.

- Прочтите. Это - тайное указание самого Керенского. Нам передали его из Ставки.

Сычёв прочёл: "Надо ликвидировать дело смелым жестом, признав объяснение Каледина удовлетворительным, и, выразив доверие казачеству, поставить на всём крест. 11 сентября 1917 года".

- Странно, - пробормотал Сычёв, возвращая полковнику лист, - ровно через 3 дня после своего же приказа об аресте? Он что же - наш, что ли? В газетах одно, тут - совсем другое. А генерал Крымов застрелился...

- Ничего он не наш, - сурово заметил полковник, пряча лист в сейф и поворачивая массивный ключ. - Просто боится разоблачения. В деле Корнилова он ведь тоже замешан, вот и успокаивает общественное мнение газетными заявлениями да приказами, которые никто не проверит: исполняются ли они? Для него главное уцелеть теперь самому, остаться чистым. Знаете, что он заявил недавно по поводу Корнилова?

- Нет, не знаю.

Полковник усмехнулся, достал из стола ещё одну бумажку. Протянул.

- Читайте. Доподлинные слова!

Сычёв прочёл: "Корнилов должен быть казнён, но когда это случится, я приду на его могилу, принесу цветы и преклоню колено перед русским патриотом".

- Какая сволочь, позёр! - вырвалось у Сычёва.

- Да, в этом - он весь. Но ничего. Мы его будем терпеть недолго. Потребуем вывести с Дона все не казачьи войска. А казачьи дивизии - чтобы вернул с разваливающихся фронтов сюда, домой. Вот тогда у нас и руки будут развязаны, и сила будет в наших руках!

Сычёв обрадовался:

- Вы полагаете, Керенскому уже недолго осталось властвовать?

- Факир на час. В Екатеринодаре завтра открывается конференция казачьих войск. Представители от Дона уже уехали. Будут ещё от Кубанского, Терского, Уральского, Астраханского, ну, и от горцев Кавказа. Сначала попробуем показать только клыки. А потом уж - продиктуем и всё остальное. За кем сила, тот будет и диктовать, истина старая. Вот как обстоит всё на самом деле, - закончил полковник, понявший, что штабс-капитана, расстроенного газетными сообщениями, нужно успокоить и укрепить в нём веру в силы, которым приехал служить.

Через несколько дней Сычёв читал уже расшифровки, идущие с екатеринодарской казачьей конференции. В тексте главного постановления казаков сообщалось, что в случае создания очередного Временного правительства в России, "не опирающегося на все главные и национальные силы страны, казачество и горцы, снимая с себя всякую ответственность, оставляют за собой свободу решений".

"Ого! - подумал Сычёв. - Это уже прямой вызов Временному. Да и не решится Керенский не считаться почти со всеми казачьими войсками страны. Значит, начало уже положено, Селиванов прав".

Он принялся читать дальше и удивился ещё больше, вспомнив свой разговор с полковником. В резолюции конференции содержалась вовсе недвусмысленная идея: "... ради содействия образованию и укреплению государственной власти в стране, для обеспечения порядка и спокойствия..." образовать "союз Юго-Восточных федеративных областей из Донского, Кубанского, Терского и Астраханского казачьих войск".

Для первоначального отпора Временному правительству с его политикой заигрывания с рабочими и солдатами это было совсем неплохо, хотя и получалось, что образуется как бы государство в государстве. На миг вспомнилось жабье лицо злого старика, сидевшего в московском ресторане "Летний сад" - тот тоже мечтал об этом и по-своему истолковывал события на юге. Сычёв покосился на молодого шифровальщика, склонившегося над змейкой ленты, идущей из телеграфного аппарата. У него выпирали огромные худые лопатки под гимнастёркой, отчего всё время казалось, что он нахохлился или к чему-то прислушивается. Сычёва интересовало в нём только одно: понимает он подлинный смысл того, что расшифровывает или ему это безразлично?

В октябре Керенский прислал в Новочеркасск 55-летнего генерала Юденича с какой-то комиссией. Сычёв ездил на вокзал встречать эту комиссию и там узнал о цели приезда генерала. Тучный, одутловатый, с огромными пышными усами, Юденич собирался инспектировать обстановку в казачьих войсках Дона, Кубани и Терека. А приехавший с ним Шабловский с Чрезвычайной следственной комиссией, хотел установить... непричастность генерала Каледина к делу Корнилова. Всё было откровенным фарсом, комедией.

Но не было комедией телеграфное заявление Юденича, вернувшегося из поездки в Екатеринодар, Владикавказ и в горы. Он сообщал в Петроград новому военному министру Верховскому: "В Донском и Кубанском казачьих войсках происходит напряжённая работа по сохранению порядка и организации здоровых сил страны для спасения родины. Нахожу настоятельно необходимым: 1. немедленное издание акта о реабилитации генерала Каледина и восстановлении его во всех правах; 2. признать полную правомочность создаваемых казаками органов самоуправления; 3. немедленно вывести из казачьих областей все армейские части, присутствие коих нервирует население, окрыляет большевиков. Проведение этих мер желательно к открытию 20-го октября общефронтового казачьего съезда в Киеве". Сычёв понял, полковник Селиванов, у которого он служил, оказался прав. План Юденича со всей ясностью раскрывал стремление превратить казачьи территории в важные плацдармы борьбы с революцией. Нечего держать на своей земле большевизирующуюся пехотную заразу.

12-го октября генерал Каледин, уже не боясь никаких "последствий", приказал отправить в Петроград постановление своего Донского правительства: "Декларировать Временному правительству и местному населению о том, что Войсковое правительство, принимая во внимание общеполитическое и экономическое состояние России, вступает на путь решительных, самостоятельных и ответственных мер".

В штабе это поняли, как развязывание рук окончательно и стали готовиться к тому, что скоро начнутся не телеграфные переговоры и толчение воды в ступе, а конкретные действия. И они начались...

18-го октября в Петроград к новому военному министру Верховскому поехала казачья делегация во главе с комиссаром Временного правительства в Закавказье Харламовым, ехавшим из Тифлиса. Тот обо всём уже договорился с командующим Кавказским фронтом генералом Пржевальским и с английским, французским и американским посольствами. В Петрограде делегация потребовала у военного министра вывода с Дона, Терека и Кубани всех пехотных полков российской армии и ввода казачьих дивизий с фронтов, сославшись на то, что это требование поддержал ещё 6-го октября в Ставке новый главковерх генерал Духонин.

Короче говоря, на Временное правительство, утрачивающее дух государственности, жали теперь не только различные партии, но и казаки, ощутившие свою силу.

20-го октября во Владикавказе открылась казачья конференция верхов Северного Кавказа, которая проходила при закрытых дверях. Там тоже переходили от слов к делу. Был заключён договор об образовании "Юго-Восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей". Договор предусматривал и создание объединённого казачьего правительства с местопребыванием в Екатеринодаре.

21-го октября начался, задержавшийся на один день, общефронтовой казачий съезд в Киеве, на котором присутствовали английский консул сэр Дуглас и Томас Масарик, председатель Чехословацкого национального совета, вождь выпущенных из плена на свободу чехословаков, вооружившихся по распоряжению Керенского русским оружием. Оба они выступили с приветствиями к делегатам съезда. Началось обсуждение общего плана действий по борьбе... с революцией, которой всегда так гордился Керенский до вступления в заговор с Корниловым. Похоже, что на "завоевания революции" он уже был готов закрыть глаза ради удержания власти. Масарик присутствовал на съезде неспроста - за ним стояла армия в 200 тысяч человек, на которую рассчитывал в своё время Корнилов, выдавший ей оружие как главковерх. Казалось, на этот раз всё было подготовлено, как надо, к началу удара и открытию боевых действий - осталось дать только шифрованную команду по всем телеграфным точкам юга страны. И гидра, зародившаяся в Петрограде и расползающаяся на юг, будет раздавлена.

А первыми дали команду на севере - большевики. И сразу спутали все карты. Взяв власть в свои руки, они арестовали Временное правительство - кроме лысого уголовника-террориста Бориса Савинкова, укрывшегося где-то в подполье у своих эсеров, и Керенского, который сбежал, бросив даже любимую вторую жену. Ленин издал декреты о земле и заключении мира с Германией, чтобы привлечь на свою сторону крестьян и солдат. А военные комиссары большевиков распорядились упразднить в армии погоны, избирать командиров только прямым голосованием, и жизнь в России завертелась в ином направлении. Офицерский корпус в армии оказался после этого безденежным и как бы никому не нужным. А проще говоря, преданным. У прежней власти не стало умной военной опоры, а стало быть и надежды на возвращение к государственному рулю. Ленин окружил себя евреями, и на юг покатилась из столицы во все города волна жутких рассказов и слухов. "Сволочи! Ввели цензуру, создали "чекушки" везде и хватают людей прямо на улицах, а затем пытают в своих подвалах и расстреливают без суда и следствия!" "Из Питера нынче бегут за границу даже учёные. Интеллигенция - бросает квартиры и... по всей России, кто куда!.." "Евреи у Ленина - самая надёжная, сплочённая и беспощадная партия: они и пытают, и в правительстве; и в газетах; и продуктами ведают - везде!" "Кончилась демократия! Не жизнь теперь, а сплошная чрезвычайность во всём..." "Главная беда сейчас в России - новый Робеспьер Ленин и жидовский Конвент! Всех зальют кровью: вон как за православных священников взялись!.. Дальше - ещё беспощаднее будут: жиды это жиды!.. Христа распяли..."
2

Как только генерал Каледин бросил вызов Ленину, не признав власти большевиков, английский генерал Бартер, находившийся при Ставке в Могилёве, телеграфировал в Новочеркасск с разрешения генерала Духонина, что король Великобритании Георг 5-й, двоюродный брат бывшего русского императора Николая Второго, наградил генерала Каледина орденом. Не поскупилось на орденскую награду и правительство Франции - пришла ещё одна поздравительная телеграмма.

Английский генерал Декандол послал в Ростов-на-Дону трёх офицеров-экспертов во главе с полковником Арчибальдом Джексом с целью изучения пропускной способности русских дорог на юге России для... "нужд Месопотамского фронта". Но Каледин-то знал, кому на самом деле будет оказана крупная военная помощь - войскам, которые поведёт против большевиков он лично. Правда, генерал Бартер напомнил в шифровке о неуклонности выполнения военной конвенции, подписанной Россией в августе 14-го года. Но, во-первых, мысль эта была изложена в деликатной английской форме и звучала как просьба, за которую обещано вознаграждение. А, во-вторых, французский генерал Ниссель тоже направил из Петрограда на Дон несколько своих офицеров для... "наблюдения за ходом событий". Всё свидетельствовало о том, что союзники начинали переходить от слов к делу. К тому же премьер-министр Англии Ллойд Джордж гарантировал поддержку оружием и деньгами казачьей дивизии, которая застряла на пути из Персии на Дон.

Обрадованный наградами и перспективами, Каледин собрал на обсуждение шифровки всех казачьих генералов. Пригласил и Харламова как главу соседнего правительства - надо было действовать заодно.

Харламов не нарушил ожиданий:

- Судьба войны должна быть решена в полном согласии с союзниками! - заявил он, ударив кулаком по трибунке, с которой выступал.

Приняли совместное решение: не признавать сепаратного мира, который собирался заключить с немцами Ленин.

Каледин с этого дня почувствовал себя в России фигурой номер один. Очередной Бонапарт, на которого устремлены теперь все надежды и взоры, как дома, так и в Европе. Понимая, что история выдвигает его на свой передний рубеж, он ходил по Атаманскому дворцу помолодевшим, счастливым. Верил, что и будущее России, и его личное зависят на этот раз только от казаков, а не политиков. А казаки - это вооружённый монолит, огромная сила, которая никогда ещё не подводила ни дезертирством, ни развалом дисциплины, ни склонностью к враждебной пропагации.

Штаб Каледина продолжал перестукиваться шифрованными телеграммами со Ставкой в Могилёве, с английским послом в Петрограде, с Тифлисом, Киевом, с другими городами. Ожидалось прибытие в Новочеркасск центрального комитета партии кадетов, а также бывшего состава Комитета Государственной думы. Из Петрограда уведомил о своём приезде и генерал Алексеев, семья которого уже прибыла. Ожидали и других важных персон, из числа которых собирались сформировать новое русское правительство во главе с Калединым. На всякий случай Каледин устроил даже "избрание" в казачье сословие бывшего председателя Государственной думы Родзянко с наделением его землёй.

И тут, словно горькая пилюля на праздничный стол, легло письмо помещика и бывшего думца Пуришкевича: "Уважаемый Алексей Максимович! Положение Петрограда отчаянное. Город отрезан от внешнего мира и весь во власти большевиков. Людей хватают на улицах, сбрасывают в Неву и без суда заключают в тюрьмы. Даже Бурцев находится в Петропавловской крепости. Мы ждём Вас сюда, генерал, и к моменту Вашего подхода выступим со всеми наличными силами..."

Прочтя послание, Каледин проговорил генералу Богаевскому:

- Ничего, Африкан Петрович, пусть немного ещё подождут. Вот прибудут сюда с Румынского фронта боевые части российской армии, тогда уж и начнём. А пока... надо бы послать в Яссы опытного офицера, чтобы договорился о совместных действиях с генералом Щербачёвым. У нас сейчас как раз присутствует английский агент, Гарри Томпсон. Отлично говорит по-русски. С ним и пошлём туда нашего офицера. Дело ещё в том, что в Яссах находится военный атташе английского генерального штаба, которому генерал Робертсон отправил телеграмму: немедленно оказать нам финансовую помощь. Вот и надо истребовать. Посмотрим, готовы они к этому или... всё только слова, да телеграммы для отвода глаз.

- Хорошо, Алексей Максимыч, будет исполнено.

14-го ноября 1917 года, в тот самый момент, когда Каледин советовался с начальником контрразведки полковником Селивановым о том, кого послать с Томпсоном в Яссы, в кабинет к Ленину в Петрограде явилась с Дона казачья делегация. И хотя Ленин внешне казакам не понравился - маленький, лысый, с медно-рыжей бородкой и усами, вообще какой-то резко неприятный и неуравновешенный - разговор с ним произошел всё же откровенный, круто повлиявший потом на судьбу генерала Каледина, никак не ожидавшего беды со стороны "своих".

Поначалу казаки чувствовали себя в Смольном дворце неуверенно, относились к каждому услышанному слову настороженно, с недоверием. Но всё-таки спрашивали и спрашивали. Хотелось знать, что собирается делать новая власть с казачеством? От одного матроса узнали, что из Петрограда сбежал из-под домашнего ареста их генерал-казак Краснов, и ничего, никто его не разыскивает. Выпущены из Петропавловской крепости бывшие министры Временного правительства. Выпущены скандальный Пуришкевич, журналист Бурцев и многие другие. Так что не такая уж эта власть и суровая. А вот подлые буржуи не являются на работу в государственные банки, отказываются платить деньги рабочим в такое голодное время. Вставляют палки в колёса власти и железнодорожники. Отказались выполнять перевозки не только людей, но и хлеба для населения. Иностранные газеты обзывают народную революцию государственным переворотом. Шумят, что новая власть не продержится и трёх месяцев. И всё это из-за того, что она, эта рабочая и крестьянская власть не хочет войны, а ведёт переговоры с германцами о мире. Издала декрет о земле для тех, кто на ней трудится. Из-за того, что была не согласна, а теперь согласна создать парламент от всех партий - так называемое Учредительное собрание, которое определит все законы о власти. В общем, много чего успели наслушаться.

- А вот скажите, - обратился рослый казак к народному комиссару по иностранным делам Троцкому, тоже маленькому и рыжеватому, но с голубыми глазами (Ленину как раз принесли на подпись какую-то бумагу и он был занят её чтением), - правду ли гуторять, что новая власть хочить разделить земли казаков про между крестьян России?

- Нет, - ответил Троцкий, вздёрнув кверху крошечную бородку, похожую на конце на шильце, - это неправда. - И смотрел на казаков этак надменно, словно его незаслуженно оскорбили.

Казаки пошептались, и снова поднялся их старшой:

- Ну, а с землями наших помещыков - как? Будете вы их делить про между трудящих казаков али нет?

Подписав бумагу, поднялся за столом Ленин. И как только он заговорил, поглаживая правой рукой лысину на затылке, все увидели, что у него необыкновенные глаза - тёмно-карие, приковывающие к себе живым и подвижным блеском, умнющие и настолько пронзительные, что тут же перестали замечать всю противность его лица. Он, то жестикулируя руками, то вставляя большие пальцы себе за жилетку подмышками, стремительно произносил:

- Делить земли ваших помещиков - это уж ваше дело. Мы - можем лишь поддержать трудовых казаков в этих действиях. А лучше всего начинать вам... с создания своих, казачьих Советов! - Выйдя из-за стола, он подошёл к казакам ближе и, глядя на них блестевшими, словно каштаны, глазами, продолжил: - Тогда... вы получите представительство в ЦИК. ЦИК станет и вашим правительством. - Слегка картавя, он принялся рассказывать о недавно прошедшем в Питере крестьянском съезде.

Казаки слушали его внимательно, серьёзно. Верили и не верили. Неужели может такое быть?..

- А вы спросите своего атамана, - прокартавил Ленин, лукаво улыбаясь. - Какие у него планы по земельному вопросу? И тогда сразу поймете: кто больше защищает ваши казачьи интересы. Мы - или Каледин? Так что счастливо вам доехать домой...

Получилось, что разговор был стремительно окончен, но картавый человек этот, севший опять за стол и начавший что-то быстро писать, уже не казался им неприятным. "Деловой", решили казаки, направляясь на вокзал.
3

В те дни неожиданно пришлось выехать из Новочеркасска в Яссы и Михаилу. Полковник Селиванов вызвал его к себе в кабинет и объяснил суть задания. Нужно было установить контакт с командованием румынской армии, которая как бывший союзник России продолжала удерживать на своём фронте напор австро-немецких войск, в то время как правительство Ленина искало с этими войсками теперь мира. Перед румынами, естественно, возникла дилемма, как вести себя по отношению к новому правительству России? Не подчиняться, как генерал Духонин, который всё ещё сидит в русской верховной Ставке? Или же подчиниться и пойти с немцами на мир тоже? Румыния, связанная общностью интересов с союзниками на западе, считала для себя невозможным выходить из войны. А это означало, что надо выступать в таком случае против правительства большевиков. Однако заявить об этом прямо, тоже считалось пока нецелесообразным. Пусть с большевиками борется генерал Каледин, которому, как советуют англичане, следует-де оказать тайную помощь. А что делать потом самим, покажут, мол, события...

Временный компромисс, таким образом, был выработан, и румынский посол Антонеску, присутствовавший в Париже на заседании совета министров Франции, заявил по поручению главы своего правительства Братиану: "В России находится не только более двухсот тысяч бывших военнопленных чехословаков, которых уже выпустили из плена по распоряжению Временного правительства Керенского и вооружили, но и более сотни тысяч пленных румынских солдат из Австро-Венгрии, которые тоже могут быть использованы теперь на румынском фронте против немцев или предоставлены в распоряжение Каледина".

На Дону стало также известно, что план румынского правительства французами был одобрен. Ещё бы! Такое огромное количество румын и чехов находится в бездействии, а большевики даже не знают об этом. Если этим военнопленным пообещать от имени прежнего командования России свободу и возврат на родину, в случае, если они согласятся на временную помощь русским генералам против большевиков, то они пойдут на всё. Тем более что хотя они и были призваны на войну с территории Австро-Венгрии, то есть, противника России и Румынии, но по нации-то они для Румынии свои и поймут, что с разгромом Австро-Венгрии их родные территории отойдут к исконной родине.

Сычёву надлежало узнать в Яссах обстановку и возможность соединения румынских частей с Калединым. Английский посланник в Яссах, выполняя рекомендацию министра иностранных дел лорда Бальфура, послал на Дон (ещё до совещания министров в Париже) своего агента, чтобы узнать о возможности сотрудничества генерала Каледина с румынской армией и о силах, которыми русский генерал располагает.

Вот к этому-то агенту и решили подключить Михаила, который должен съездить в Яссы для выяснения обстановки сначала в штабе русской армии под командованием генерала Щербачёва, а затем побывать в румынском штабе, чтобы договориться обо всём и скоординировать действия с румынами. Но в первую очередь следовало передать генералу Щербачёву устно, чтобы начинал снимать свои части с фронта и перебрасывать их на Дон. Во вторую - определить возможности румынской армии. Ибо на словах всегда всё кажется хорошо, а как доходит до дела... В общем, в штабе Каледина давно перестали верить словам и заявлениям и желали знать реальное положение дел. Удастся Михаилу выполнить задание успешно, получит повышение в ротмистры. Нет, всё останется по-прежнему. На "нет", как говорится, и суда нет.

Начальник английского имперского штаба генерал Робертсон телеграфировал из Лондона военному атташе в Яссах, чтобы тот незамедлительно оказал финансовую помощь Каледину в любом размере. И вот, как только эта весть пришла из Ясс в Новочеркасск, Михаил и выехал в Яссы вместе с английским агентом, который представился ему как Гарри Томпсон. Во всяком случае на это имя у него были документы, сказали в штабе. А кто он на самом деле, никто не знал.

Михаилу тоже выдали документы, гарантирующие дипломатическую неприкосновенность, если произойдёт какая-нибудь непредвиденная встреча с представителями власти большевиков на Украине. Тогда он должен заявить им, что он - Джек Стюарт, сотрудник американской военной миссии в Тифлисе, едущий по своим делам.

В дороге Томпсон, хорошо знавший русский язык, пробовал учить Михаила английскому, и он запомнил произношение нескольких фраз и десятка 3 слов. Большего не требовалось. Он должен всё время молчать, а говорить с большевиками будет Томпсон. Михаил может называть только своё имя - "Джек Стюарт", произнося его так, словно во рту у него горячая каша. Затем поклон. Это и будет его американским отношением к происходящему. В остальном - безразличный, надменный вид, изредка заученная фраза по-английски. Кстати, все фразы придуманы были Томпсоном не наобум, а по ситуациям. И одна фраза на коверканном русском: "Йа ничефо нэ снайт". И тут же неизменное "о`кей", и поклон. Всё.

Однако в дороге они никому не понадобились, никто их не замечал, никому они не показались подозрительными, так как одеты были не в форменные мундиры США и Великобритании, а в штатские костюмы и пальто. Но в Киеве в их купе вошёл на освободившееся место молодой офицер с погонами штабс-капитана на шинели и спросил, какое место он может занять. Ответил на его вопрос не Томпсон, а Михаил. Дело в том, что когда вошедший кавказец снял шинель и обратился с вопросом, Михаил заметил на его френче 4 боевых ордена: Святой Анны 4-й степени, Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом и георгиевским оружием и Святого Георгия Победоносца 4-й степени. Такой "букет" мог быть только у бывалого фронтовика, неоднократно пролившего кровь. Вот почему Михаил не сдержался, ответив:

- Освободилось вот это, господин штабс-капитан. - И представился: - Штабс-капитан Сычёв, честь имею!

- Очень приятно. Штабс-капитан Туркул! - наклонил рослый офицер голову, заросшую буйными тёмными волосами. Добавил: - Антон Васильевич.

- Михаил Аркадьич, - ответил ему Михаил тем же. Улыбнулся: - А я подумал, что вы кавказец.

Потрогав тёмные усы, глядя на Михаила из-под чёрных бровей карими большими глазами, Туркул улыбнулся тоже:

- Нет, Михаил Аркадьич, я - русский по матери. Отец - был молдавским помещиком, оставил мать в Тирасполе. Там она и сейчас. Но еду я не к ней, в Яссы.

- Так и мне туда же, - обрадовался Михаил. - К генералу Щербачёву.

- А почему едете в штатском?..

- Чтобы не привлекать внимания новой Украинской власти, которая нынче...

- Всё понятно, можете дальше не говорить. Обычная история, - перебил Туркул, приветливо улыбаясь. - Мой младший брат, поручик Николай Туркул, тоже переоделся, чтобы добраться до Ялты. Ранение в грудь на Юго-Западном, поехал лечиться. Мама настояла...

- У вас, я смотрю, тоже нашивки! - Михаил кивнул на грудь собеседника, украшенную двумя жёлтыми и одной красной полоской.

- Да, 2 лёгких ранения и одно тяжёлое, - кивнул Туркул. - Тяжёлое - в Карпатах, в ногу. Ординарец вынес меня из огня, хотя был ранен тоже. А вы сами, на каком воевали?

- Последнее время был офицером Ставки при генерале Крымове. А до этого - на Юго-Западном тоже. Но из орденов имею только "Анну" 4-й степени, ни разу не ранен.

- Это важнее орденов, - рассудительно заметил великан Туркул и расположил Михаила к себе ещё больше. "Спокойный, - решил он. - И нос не дерёт". Спросил:

- С какого вы года?

- Воюю? С самого начала, с 14-го. Как закончил ускоренные курсы юнкеров, так и в огонь, прапорщиком 75-го пехотного Севастопольского полка, и так далее...

- Нет, я имел в виду, какого вы года рождения?

- 92-го. А что?

- Почти ровесники, - заметил Михаил. - Я - с 90-го. А зачем едете в Яссы?

- В Яссах сейчас находится полковник Дроздовский - начдив, но... без дивизии. Дивизия, которую он должен был принять на Западном фронте после госпиталя, митинговала, убивала там своих офицеров. А он им - и вовсе "чужой", не стал даже и представляться. Узнал, что в Кишинёве и у нас в Яссах собираются офицеры-добровольцы... - Туркул показал на левом рукаве френча наугольник, нашитый из полосок цвета российского флага. - Ну, и приехал вот к нам. Стал набирать и себе отряд добровольцев, чтобы ехать на Дон к генералу Каледину. Там будто бы собираются офицерские отряды. До ранения он командовал полком.

- Да ну?! - Михаил даже вскочил от радости. - Томпсон, слышите? Новость-то какая хорошая, а?! - И пошло тут новое знакомство и разговор, ставший уже общим. А когда на столике появился коньяк, который вёз Томпсон с собой, и банка консервов, выставленная общительным Туркулом, то разговор стал не только откровенным, но и дружеским. Михаил спрашивал, раскрасневшись:

- Ну, и как вы-то дома очутились?

- Да как и все. Плюнул на этот фронтовой бордель и приехал домой с 9-ю офицерами. Жили у моей матери, погон не снимали, ходили всегда вместе, с оружием. Румыны не трогали нас, но и не очень-то радовались. Если бы не штаб русской армии в Яссах, то, возможно, что и выступили бы против нас - я имею в виду Россию. Вот такие они теперь "союзники". И вдруг узнаём, что полковник Дроздовский набирает добровольцев в Яссах. Мы - сразу к нему! Так, мол, и так, готовы ехать на Дон. Тогда он послал меня в Киев к своему отцу, генералу в отставке. Узнайте, мол, господин Туркул, у моего отца подлинную обстановку: пропустит наш отряд Центральная Рада через Украину на Дон или нет?

- Ну, и что он вам ответил?

- Гордей Иваныч-то? Замечательный старик, доложу я вам! Передайте, говорит, Мише, что Раде пока не до вас. А если ещё пойдёте с пулемётами, да пару пушек прихватите, вообще не тронут!

- Молодец, старик, молодец! - восторгался Михаил. - Учтите, старая гвардия! Закалка!

- А знаете, что он мне сообщил? - загорелся и Туркул, поводя большими красивыми глазами. - К Каледину на Дон отправился уже своим семейным мужским отрядом его хороший знакомый, полковник в отставке, какой-то Манштейн. Из русских немцев, но, мол, совершенно русский теперь человек. От немцев - только фамилия осталась, 200 лет живут здесь, в Киеве.

Михаил перебил:

- А почему у вашего батюшки такая странная фамилия - Туркул?

Штабс-капитан рассмеялся:

- А, тут целая история... Кто-то из далёких предков моего отца родился от турка, когда Бессарабия попала под владычество турок в 18-м столетии. Вот его и прозвали Туркулом. Так с тех пор будто бы и пошло. Хотя все Туркулы - молдаване.

Томпсон напомнил:

- Вы говорили об отряде полковника Манштейна. Кто в него вошёл? Это не только интересно для меня, но и важно! - Он поднял палец.

Туркул вернулся к своему рассказу:

- Да, это действительно интересно. Старик взял с собой двух сыновей: поручика и капитана, да ещё прихватил трёх внуков - мальчишек! Старшему из них - 16... Генерал Дроздовский сказал, что их бабушка, жена этого полковника, на коленях просила его не брать внуков. Но он ответил будто бы, что если каждый дворянин будет жалеть в первую очередь себя, а не погибающую родину, то погибнет и сам. И уехал.

- Прекрасный старик! - заметил Томпсон. - И вообще русские дворяне, как я успел их изучить, самые большие патриоты в мире. Поверьте мне, других таких - нет.

Томпсон достал ещё бутылку, и дорога до Одессы, сопровождаемая то сном, то новыми разговорами и выпивками, пролетела незаметно. В Одессе Туркул распрощался, сказав, что у него здесь живёт родная тётка, сестра матери, и что он заночует у неё, а Михаил и Томпсон заночевали в гостинице "Северная". Правда, утром к ним привязался какой-то тип, заслышавший английскую речь Томпсона. Оказывается, хотел обменять русские деньги на фунты. Но они сунули ему в рожу по браунингу, и еврей-коммерсант исчез. Что это был еврей, понял только Михаил, разобравший бормотанье соотечественника, перемежаемое еврейскими словечками и ужимками. В остальном пребывание и в Одессе обошлось нормально, а сам город даже очень понравился Михаилу, хотя так и остался для него незнакомым.

В Яссы, несмотря на всеобщий развал и неразбериху, они тоже добрались без приключений - иностранные документы делали своё дело безукоризненно. Чувствовалось, люди в этих местах привыкли к иностранцам. В общем, их везде пропускали. Томпсон направился отчитываться к своему посланнику в консульство, а Михаил - в штаб Румынского флота к генералу Щербачёву: уговориться о шифрах для дальнейших переговоров по телеграфу и выяснить обстановку насчёт сотрудничества с румынами. Генерал в это время выяснял её сам, связавшись по прямому проводу со Ставкой генерала Духонина в Могилёве, где ещё полгода назад находился и Михаил. Однако Ставка на этот раз долго не отвечала...
4

Около 2-х часов дня генерал Духонин, выдвинутый генералом Алексеевым вместо себя на должность начальника штаба Ставки, звонил по местному телефону генералу Бонч-Бруевичу, которого временно взял к себе в помощники, боясь, что в одиночку не справится с разваливающимися фронтами. Бонч-Бруевич, приехавший недавно из Пскова в Могилёв по распоряжению Керенского, поселился в центральной гостинице "Франция" и ответил на звонок из своего номера:

- Слушаю вас.

- Добрый день, Михал Дмитрич! Это Духонин. Я слыхал, к вам приехала из Петрограда жена?

- Да, Елена Петровна уже здесь.

- Поздравляю вас с её приездом! Теперь вам будет спокойнее. А я, знаете, что сделал 2 дни назад? Распорядился выпустить всех быховских заключённых.

В трубке пророкотало с полным изумлением:

- Николай Николаич, зачем вы это сделали? Вы же фактически сняты Лениным с должности.

- Меня ставил не он, а Керенский.

- Ну, что вы, право, как дитя!.. Вы - окружены сейчас ненавистью здешних солдат. "Быховцы" ушли бы и без вашего разрешения: ведь их там по существу никто и не охранял! Полным хозяином положения там был Лавр Георгиевич.

- Ну, брат, теперь уж ничего не поделаешь.

- Зачем же самому-то было лезть под топор? Зачем вам эта лишняя ответственность? Вы что, собираетесь уезжать, что ли? - насторожился вдруг Бонч.

- Теперь уж поздно мне, Михал Дмитрич, - тоскливо проговорил Духонин в трубку. - Вчера комиссар Керенского Станкевич предлагал мне бежать с ним. Но мой автомобиль заперли в своём гараже местные большевики. Издан приказ, чтобы ни один автомобиль не выпускали за пределы города, - мямлил крепкий на вид, толстенький Духонин. - Станкевич обещал мне взять автомобиль из гаража Варшавского округа путей сообщения. Но за мною, знаете ли, следил мой собственный денщик, и я не решился. На мосту через Днепр, вероятно, поставлена стража большевиков: могли караулить. Да и Детерихс не советовал. Говорил, позор и всё такое. А Станкевич, оказалось, благополучно уехал к Щербачёву в Яссы.

- Генерал Детерихс с вами?

- Нет, Михал Дмитрич, он тоже куда-то исчез, забыл и про позор, которым меня отговаривал. Так что у меня сейчас нет ни автомобиля, ни помощников. Что я могу один?..

- Ну ладно, Николай Николаич, теперь ничего уже не исправить. Будем надеяться, Одинцов, приезжавший от большевиков, объяснит: Ставка, мол, не сопротивлялась...

- А что они со мной сделают? Как вы думаете?

- Я думаю, Николай Николаич, вам придётся поехать в Петроград и явиться в распоряжение Совета Народных Комиссаров. Вероятно, вас присоединят к арестованным членам Временного правительства. Это всё же лучше, чем, находясь на свободе, считаться объявленным вне закона.

- Благодарю за совет, Михал Дмитрич. Передавайте привет Елене Петровне. Я вам ещё позвоню... - Духонин положил трубку на рычаг аппарата и уставился остекленевшим взглядом в окно. Было какое-то давящее на душу тяжёлое предчувствие. Подумал: "Может, скрыться где-нибудь в городе? Переодеться в штатское платье и уйти. Пусть Бонч продвигается и дальше - в Верховные..."

По расчётам Духонина большевики должны были появиться в Ставке только через несколько часов. Так оно и случилось. Около 17-ти на площади раздались звуки военного оркестра, и по городу пошли лёгким флотским шагом революционные матросы, перепоясанные пулемётными лентами. Затем в предвечерней серости угасающего дня прошла рота запасного лейб-гвардии Литовского полка. Питерцы! Они продвигались по снегу к штабу Ставки...

Через 2 часа после этого, когда уже плотно стемнело, Духонин, напуганный тем, что его разыскивают матросы, прибежал на вокзал в чёрном штатском пальто и в чёрной каракулевой шапке. На первом пути стоял поезд нового советского главковерха прапорщика Крыленко, который был назначен на этот пост Лениным. Ища у него защиты, Духонин вбежал в вагон и спрятался в его купе. Гнавшуюся за ним толпу попытался остановить Крыленко.

- Товарищи матросы! - стал уговаривать он, загораживая собою вход в тамбур. - Прошу всех успокоиться. Я никуда его... от себя... не выпущу. Согласно приказу Совета Народных Комиссаров гражданин Духонин будет арестован и доставлен в Петроград, где его будут судить. Прошу всех разойтись!..

Пока толпа гудела, а Крыленко выступал перед нею, один матрос с группой выпивших друзей забрался в тамбур вагона с другой стороны, и там завязалась глухая борьба с личной охраной Крыленко. Духонин перепугался и совершил опрометчивый шаг, побежав от матросов по коридору вагона к выходу. Ступив на подножку рядом с Крыленко, он сдавленно прокричал в темноту:

- Товарищи!..

Договорить он не успел, охнув от всаженного ему в спину штыка. Падая лицом вниз на перрон, он успел нелепо подумать: "Господи, что же я, дурак, наделал!.." А матрос, который убил его, высморкался, вытер полой зимнего бушлата штык и спокойно произнёс:

- Ну, вот и всё, никаких больше делов с ними!.. - И закурил.

Местная шпана, примазавшаяся к солдатам и матросам, двинулась громить дом, в котором жил последнее время Духонин. Его жена, ушедшая в церковь ко всенощной, спаслась от озверевшей толпы случайно.

С этой ночи штаб всех фронтов в Могилёве стал советским. Генерал Бонч-Бруевич был оставлен главковерхом Крыленко на посту наштаверха и принялся с генералами Гутором, Лукирским, Гришинским, Раттэлем и Сулейманом разрабатывать план вывоза огромных материальных военных ценностей из районов, прилегающих к фронтовой полосе. Надо было успеть их вывезти, пока немцы вели с представителями большевиков, направленных Лениным в Брест-Литовск, переговоры о перемирии.

Троцкому, возглавлявшему переговоры от советской стороны, нужны были военные эксперты. Направив к нему из Ставки полковников генерального штаба Самойло и Скалона, Бонч-Бруевич вместе с генералами, перешедшими на службу к большевикам, день и ночь занимался формированием и отправкой товарных эшелонов, чтобы спасти военное имущество и оружие. Не вывезти его, значило позволить немцам в случае их наступления легко отбросить русскую армию вёрст на 100 при первом же нажиме. Успеть вывезти, значило выиграть время и для сопротивления.

Многие участки фронта, покинутые российскими частями, совершенно не охранялись. Фронт при таких условиях следовало считать только обозначенным. Большинство опытных боевых начальников было либо удалено ещё при подозрительном Керенском, либо покинули армию сами, не видя смысла в ней оставаться. Новый командный состав не имел ни достаточных знаний, ни боевого опыта. Особенно губительно сказалась создавшаяся обстановка на артиллерии. Корпусные и дивизионные склады не охранялись, имущество гибло. Конный состав находился в полном расстройстве. Началась зима, метели, а не хватало ни фуража для лошадей, ни провианта для солдат. Связь с дивизиями из-за отсутствия разбежавшихся телеграфистов во многих местах прекратилась. Оставшиеся солдаты и офицеры проклинали командование, правительство, считали себя преданными и жили одним желанием - бросить всё и уйти в тыл. Начался массовый падёж лошадей. Солдаты выводили их из конюшен и отпускали на свободу - может, сами найдут себе что поесть... Но наедались до отвала только волки. Ночами по всему фронту слышалось жалобное ржание голодных несчастных лошадей, которые тысячами двигались по снегу, ища жильё и людей, а натыкались на волков и людское предательство.

Зная о состоянии русского фронта, немцы вели себя на переговорах в Брест-Литовске нагло и даже не маскировали своих замыслов о захвате русских территорий. Только безумцы могли надеяться в такой обстановке на то, что немцев можно остановить не мирным, а военным способом. К тому же внутри России назревала гражданская война, готовая заполыхать по-настоящему. Никто не знал только, где загорится её первый костёр. Но вся страна уже вздыбилась, приготовилась к чему-то ужасному... Конец четвёртой книги
цикла романов "Эстафета власти"

Продолжение в пятой книге "Ленин и чрезвычайщина" этого цикла ----------------------
Ссылки:
1. ультима рацио - последний довод (лат.) Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 25/09/2010. 287k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.