--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 5  "Ленин и чрезвычайщина" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава третья

1

Мартов не пошёл к Ленину "высказать ему в лицо всё, что думает о нём" - отговорила сестра:

- Юлий, ты законченный идеалист. Зачем тебе это? "Открыть Ленину глаза"? Не надо ему их открывать, он и без тебя знает, что стал другим человеком. Значит, не желает ни изменяться, ни слушать тебя. Ты ему давно не нужен: я поняла это ещё в 7-м году.

- А Троцкий, ты считаешь, ему нужен?

- Троцкий, таки да, нужен. По-твоему, почему он сделал его наркомом иностранных дел?

- Потому, что Лёвка - интриган.

- Ну, правильно: ему и нужен такой.

- Но он же провалит ему переговоры с немцами, вот увидишь!

- Ну и шо? Пусть проваливает. Шо ты можешь изменить?

И Мартов остался дома.

Несмотря на то, что Мартов считал Ленина никудышным вождём, способным совершать при управлении государством лишь глупости, глубокий природный ум Ленина быстро помог ему разобраться не только в своих ошибках на первых шагах, но и предвидеть главные рычаги управления властью (кроме экономики и промышленности, в которых он не разбирался, но на которые пока и невозможно было влиять: промышленность почти везде остановилась, бумажные деньги перестали быть деньгами, а оставшееся золото понадобится, возможно, для экстренно важных случаев, лучше сейчас не трогать его, не осуществив денежной реформы).

Вызвав к себе на особо важное совещание Свердлова и Дзержинского, закрывшись от всех посетителей и телефонных звонков в личном кабинете, он деловито начал:

- Напомню вам о наших трудностях. Почти полностью прекращена добыча угля и нефти. Почти бездействуют железные дороги, фабрики и заводы. В управлении всем этим наметился кадровый саботаж. Бумажные деньги прекратили выполнять свою функцию - вместо них мы ввели для служащих продовольственные пайки, но чиновники продолжают саботаж. На Дону собираются царские генералы и буржуазия. Чтобы Советская власть устояла в предстоящей схватке с буржуазией, которой непременно станут помогать страны Антанты, нам необходимо в первую очередь сделать следующее...

Организовать в столице штаб или институт комиссаров, которых мы должны проинструктировать и разослать во все губернии и города, где уже есть ВЧК. Приехав на места, эти комиссары должны выявить всех опасных контрреволюционеров - православных священников, ведущих подстрекательские проповеди в храмах, буржуазных агитаторов на улицах - и сообщать их имена в местные чека.

Ваши чекисты, Феликс Эдмундович, должны немедленно арестовывать таких лиц и расстреливать без суда. Хоронить - за городом, в безлюдных местах, не оставляя следов. Церковные храмы арестованных священников - закрывать! Религия, запомните, наш враг N1. А православие - это цемент, скрепляющий всех славян в нерушимое единство. На этом цементе держалось всё прежнее российское государство и русский народ.

Дзержинский осторожно спросил:

- А как быть с другими религиями?

- Пока не трогать! Хотя все религии - это опиум для народа. Не надо дразнить мелких гусей и вынуждать их к объединению.

Ленин помолчал, продолжил:

- Враг N2 - российское казачество как вооружённая и всегда готовая к бою сила. Для победы над ним нужны ваши лазутчики, Феликс Эдмундович, а ещё лучше, если удастся организовать при ВЧК курсы разведчиков... Обратитесь по этому вопросу к брату нашего Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича генералу Бонч-Бруевичу, который имеет опыт руководства российской контрразведкой и может посоветовать вам взять к себе на службу - за хорошие пайки, разумеется, сейчас это для семьи самое важное - бывших разведчиков в преподаватели. Без разведчиков мы не сможем воевать успешно. Так вот, лазутчиков и разведчиков нужно будет направлять в казачьи станицы, чтобы вели там агитацию против казачьих помещиков. На казачьем съезде я уже обещал рядовым казакам, что мы их не обидим. Стало быть, эту уверенность в нашей поддержке следует продолжать укреплять. Если мы отколем рядовое казачество от их генералов, казачество станет нашим союзником.

Враг N3 - тёмное частнособственническое крестьянство. Наши комиссары должны дать им понять на местах, что можно не только делить помещичьи земли между собою, но и забирать помещичий инвентарь: плуги, тракторы, сеялки, лошадей.

Свердлов перебил:

- Владимир Ильич, крестьяне начнут грабить всех подряд: волостных чиновников, учителей, врачей. Это будет похоже на еврейские погромы и может вызвать дурной резонанс. Да ещё церкви будут закрываться...

Ленин остановил Свердлова:

- Яков Михалыч, о еврейских погромах черносотенцами кричали в Европе сами евреи. А кто будет шуметь о погромах помещичьих усадеб?

- Помещики, уехавшие за границу. Патриарх, служители монастырей.

- Монастыри мы закроем в первую очередь. И кто же станет на защиту патриархов, помещиков?

Свердлов не соглашался:

- Владимир Ильич, если говорить правду, то черносотенцы убили за всю историю еврейских погромов не более сотни евреев. Было больше криков и перьев из перин. А крестьянские погромы помещичьих усадеб - это пахнет, знаете ли, размахом! На подмогу поспешат все офицеры!

- Вот и хорошо! - серьёзно заметил Ленин. - Крестьяне бросятся тогда спасаться к нам, в Красную Армию, которую мы создадим и в которую я хочу привлечь генерала Бонч-Бруевича как спеца и других генералов в помощь Крыленко. А криков, как по "делу Бейлиса", за границей не будет, смею заверить вас. Я хорошо знаю заграницу: без денег и пальцем не шевельнут.

Далее. Враг N4: газета Горького, иностранные посольства и деревенское кулачество.

- Ну, кулачество - это понятно. А Горький чем нам опасен? - воззрился Свердлов с недоумением.

- Горький - это самый крупный ум, который я когда-либо встречал в России. К сожалению, он не хочет понять или принять за истину, что политика - это циничное дело, а хороший политик обязан быть циником, если добивается даже благородной цели. Иначе другие мерзавцы, облечённые властью, ему этого не позволят сделать. Горький не приемлет политику как непрерывный компромисс с мерзавцами. Он увидел на Капри весёлых жизнерадостных каприйцев, живущих в райских условиях на своём острове и потому особенно доброжелательных по сравнению с нами, и решил, что и везде можно и нужно жить "по-итальянски", обнимая всех и не прибегая к жестокости.

- Ну, и где же тогда ум? - иронично вставил Дзержинский.

- Не торопитесь, ум есть, есть! И организаторские способности. Если его "Новую Жизнь" не закрыть, он наделает нам вреда не меньше кулачества! Создаст союз журналистов и устроит нам такой идейный погром, что в пуху будем все! Обвинит в предательстве идеалов, эгоизме...

- Но почему? - удивился Дзержинский.

- Трудно сложилась судьба, насмотрелся на "рассейские ужасти" и ему кажется, что у нас жизнь хуже всех. Хотя на земле веками царит жестокость, рабство, льётся и лилась кровь и до нас, и пострашнее нашего. Возьмите, к примеру, Египет, Китай. Да везде.

- А на каком основании мы его газету закроем? Для этого нужен... какой-то закон, - возразил Свердлов, делая попытку оградить от неприятностей земляка Горького, а теперь, из-за брата, чуть ли не родственника.

Ленин раздражённо заметил:

- А вот законы пока... нам и не нужны, Яков Михайлович! Придёт время - введём, конечно. Но сейчас, когда распоясавшихся граждан можно остановить от дальнейшей вседозволенности лишь насилием, издавать законы, я считаю, преждевременно, так как они обернутся против нас самих. Разве подчинится деревенское кулачество закону о необходимости сдать государству свои излишки зерна по довоенной цене? Да никогда! Скажут, что это, мол, не закон, а грабеж: платите нам золотом, царские бумажные деньги и "керенки" отжили свой век. Но мы не можем быстро провести денежную реформу. Это длительный процесс: необходимо напечатать новые деньги, забрать золото из Гохрана, провести его точный учёт и многое другое. Я узнавал: даже технически это не так просто, не говоря уже о получении золота. А вот государственную кампанию, допустим, по... продовольственной развёрстке в каждой губернии по-своему, в зависимости от урожайности... губернские ВЧК провести могут.

- Каким образом? - насторожился Дзержинский.

- Предположим, в обмен на керосин, ситец. При участии вооружённых матросов. Этакие "чрезвычайные" выездные бригады на подводах. Где понадобится, можно припугнуть и винтовками. Рабочие, мол, голодают в городах... Жалуйтесь-де на губернское начальство.

Дзержинский, покрутив ус, недоумённо спросил:

- А что это означает: продовольственная развёрстка? В чём её суть?

- Я, - ответил Ленин, - пока не продумал этого до конца. Что-то вроде идей "военного коммунизма". Мы к этому вопросу, когда надо будет, подойдём вплотную. Я сейчас об этом, ну, как пример, что ли, замены законов конкретными действиями в конкретных ситуациях. Денег нет, народ привык к разного рода кампаниям: законы - не в чести, а матросов с винтовками - пока ещё не ослушиваются.

Возникла неловкая пауза, когда неудобно смотреть друг другу в глаза. Лучше сделать вид, что глубоко задумались, чем возражать Ленину, которому виднее с его высокого поста, как жить дальше и что делать.

По иронии судьбы позицию Ленина в 1917 году на временную замену законов насилием и жестокостью будущие комиссары НКВД, МГБ и КГБ СССР превратят в постоянную догму коммунистов. А лаконично сформулирует её поэт подхалим Маяковский: "Мы говорим - Ленин, подразумеваем - партия. Мы говорим - партия, подразумеваем - Ленин". И постепенно Советская власть привыкнет к этому и станет подразумевать себя самой справедливой и "самой демократической в мире". Эта неслыханная наглость разрастётся до таких размеров, что любое инакомыслие будет люто караться комиссарами КГБ. Инакомыслящие граждане будут окружены в СССР доносчиками, тайными перлюстраторами их писем, прослушивающимися телефонами, и всё это будет называться "ленинизмом". Хотя народ давно прозреет, понимая, что комиссары КГБ вынуждены доказывать Кремлю свою необходимость и полезность, ибо настоящих врагов отечества и шпионов ловить не умеют. Да и сам народ сделается для Кремля главным врагом, к которому надо применять жестокость, а не защищать его.

Ленину этого никогда не узнать, это ещё впереди и для народа, который всё же запоздало откроет глаза на то, с чьей подачи начиналась "чрезвычайная" и засекреченная Кремлём жизнь.

Вернёмся и мы к тому секретному совещанию, на котором Свердлов осмелился спросить Ленина:

- Но ведь жить, не признавая законов, это же... простите, беззаконие...

- К сожалению, это так, - согласился Ленин со вздохом. - Но у нас нет иного выхода. Чем прикажете кормить рабочих, служащих? Нужно обложить крестьян продразвёрсткой, получить от банков государственное золото, чтобы обеспечить денежную реформу, иначе либо слетим, либо околеем от голода. Однако признаваться во всём этом перед крестьянами официально пока не следует - начнётся паника. Пусть грабят помещиков... А мы закроем на это глаза. Необходимо срочно направить в хлебные губернии самых беспощадных комиссаров, причём наделить их мандатами с широкими полномочиями. Мы не можем сейчас из-за нехватки времени и опасной обстановки позволить себе проведение расследований, суды, в которых сами же и увязнем. Стало быть, придётся применять решительные и быстрые расстрелы. Русь всегда останавливалась и подчинялась только перед жестокостью. Терпела татарские и монгольские налёты почти 400 лет, пока пришла к мысли об объединении княжеств. А нам и нужно-то пару лет терпения, не более. Только так мы сможем удержаться у власти.

Если есть вопросы, задавайте. Нет, принимайтесь за организацию перечисленных мною задач. Выносить их на обсуждение в цека не будем. Начнётся демагогия: "а мы предупреждали, а мы говорили..." и так далее. Ни к чему хорошему это не приведёт: мы ведём переговоры с немцами о мире, и отвлекаться на внутренние разногласия нам нельзя - этим немедленно воспользуется Германия.

Кстати, о немцах. Феликс Эдмундович, я жил за границей в Мюнхене и знаю из германских источников кое-что об... их разведках... - Ленин представил себе полковника генерального штаба Штайнхауза, который проговорил: "Наши люди в России - везде, они найдут вас, если понадобится!" Это была угроза, о которой Ленин не забывал. "Наверное, германские агенты сейчас особенно тщательно следят за мной, чтобы узнать, как мы собираемся "договариваться" в Брест-Литовске о мире. А вот нам об их планах... ни хрена не известно! У нас вообще нет своей разведки. А без разведки - это не государство, а дураки для битья". Опомнившись, договорил: - Германские разведки - у них есть даже морская - организованы на перспективу. Россия кишит германскими шпионами. А мы... не знаем ничего даже о том, что они делают в Брест-Литовске. Свяжитесь с генералом Бонч-Бруевичем: пусть он поможет вам кого-то послать с нашей миссией в Брест-Литовск... Нельзя же вести переговоры с завязанными глазами и ушами! Ну, и передайте ему, я уже говорил вам об этом, пора нам создавать свою, советскую разведку тоже. Подыщите для начала хотя бы двух-трёх умных, умеющих молчать евреев с организаторской жилкой. Я понимаю, сами вы сейчас по горло заняты созданием ВЧК. Тем не менее подумайте и о разведке. Почитайте литературу о немецких разведчиках, расспросите Бонча о русской военной разведке. Не может быть, чтобы не осталось в строю ни одного патриота!
2

Разорившийся прусский бюргер Карл Розенфельд переехал в Курляндию за год до начала 20-го века. В местечке Майори на Рижском взморье у него жил дядя по матери. Он был владельцем колбасной мастерской и лавки для продажи колбасы, но в доме у него не рождались мужчины. Была только жена, старуха мать и две дочери - рыжие, некрасивые, так и не сумевшие выйти замуж. К старости этот родственник не мог уже управляться с делами. Нужен был компаньон из своих, помоложе, и Отто Браун написал в Пруссию деловое письмо племяннику Карлу Розенфельду, предложив ему выгодные условия. Так 47-летний Карл оказался с семьёй на чужой стороне. В отличие от дяди у него росли только сыновья - 4 крепких работника. Дело с коптильней и лавкой снова наладилось, и он остался в Курляндии навсегда, похоронив сначала дядю, а потом и его одряхлевшую жену. Немолодые дочери Отто Брауна, а ему кузины, остались согласно семейному контракту у него на иждивении. И хотя они тоже работали на общее благо, собственные взрослые сыновья, шедшие вместе с ним по колбасному производству, забеспокоились: коптильня всех не прокормит. Им предстояло жениться, появятся жёны и собственные дети, и все будут претендовать на коптильню. Надо либо срочно расширять дело, либо кому-то добровольно отказаться от него.

На семейном совете было решено вложить часть сбережений в расширение производства, а чтобы не остаться без денег совсем, отправить самого младшего брата, 17-летнего Ганса, назад в Германию, будет учиться там в училище юнкеров. Пусть хоть один из Розенфельдов станет военным. Рассчитаются с ним братья потом, когда новая коптильня начнёт приносить ощутимый доход. В жёны братья наметили себе латышек из состоятельных семей. Ну, а коль невесты с денежками, значит, всё получится, как надо.

Отец списался с кем-то из родственников, и в 1913 году отправил Ганса учиться в Берлин. А в 14-м началась мировая война - даже писем не стало ни от братьев, ни от отца. Ганс не видел с тех пор никого из своей семьи. Не знали и они о нём ничего до лета 17-го года, пока жили под российским флагом. А после того, как русские войска оставили Ригу, сдав её германским войскам, Ганс немедленно прислал отцу хитрое письмо, в котором сообщил, что жив, но находится как бывший русский подданный в немецком лагере для военнопленных.

Это было неправдой. Дело в том, что к этому времени Ганс закончил не училище юнкеров в Берлине, как намечалось, а школу военных разведчиков по России в Шарлоттенбурге. И должен был встретиться вскоре с родителями под видом освобождённого из плена, поэтому и написал им такое письмо, чтобы не вызвать подозрений ни у родственников, ни у соседей. При встрече с отцом и братьями, если живы, он должен сказать, что успел подучиться в Германии коммерции и собирается теперь открыть своё дело где-нибудь в другом городе. Этим он успокоит братьев, чтобы не видели в нём ещё одного претендента на коптильню, а сам, забрав у них полагающийся ему процент капитала, уедет по своему заданию. В разведшколе на десятках конкретных примеров ему внушили, что о подлинной роли разведчиков не должны знать ни мать, ни отец, ни жена, ни собственные дети, если такие появятся. Только тогда разведчик может считать себя в безопасности.

За время учебы Ганс видел несколько раз даже самого Штейнхауера, который руководил всей германской разведкой и рассказывал им на лекциях великие примеры работы немецких разведчиков, удалившихся уже на почётную пенсию и ставших богатыми людьми. Юные выпускники разведшколы, не знавшие тогда о провалах своей разведки в России, тоже мечтали о богатстве и удачных карьерах. Жизнь рисовалась им в романтическом ореоле героев, а тупая русская контрразведка казалась неповоротливой и безобидной.

Несколько позже, когда в ноябре 17-го, перед самой отправкой Ганса в Россию к родителям, его направили на стажировку в Брест-Литовск, и он устроился, вернее, был пристроен резидентурой работать коридорным в гостинице, куда должна прибыть русская делегация, то узнал там, что русская контрразведка далеко не безобидна. Дело в том, что город-крепость Брест-Литовск был почти полностью сожжён отступавшими русскими войсками. Целыми остались всего несколько крупных зданий в стороне от старого города. Одно из них генерал Гофман приспособил под гостиницу для делегаций от стран, которые примут участие в переговорах, а остальные занял под свой штаб. Однако прибывшая вскоре делегация русских оказалась малочисленной и не интересной для германской разведки, так как занималась не вопросами установления мира вообще, а лишь вопросом временного прекращения боевых действий. Из-за этого делать разведчикам в подготовленных к подслушиванию номерах стало нечего, а свободного времени появилось много, и Ганс принялся наблюдать за своими, чтобы знать, как ведут себя, какие принимают меры предосторожности - в общем, учился.

От прибывшего в эту же гостиницу агента из России Ганс неожиданно узнал очень много такого, что поколебало его уверенность в своём безмятежном будущем. Агент этот, не подозревая, что Ганс подслушивает его через специальное устройство, рассказывал своему напарнику жуткие вещи. Оказывается, с прибытием в руководство русской контрразведки какого-то дотошного генерала фронтовая разведка русских настолько активизировалась, что лёгкая жизнь для немецких разведчиков, заполнивших все крупные города России, в том числе Петроград и даже сам царский двор, круто изменилась.

Шефом Ганса в Брест-Литовске был майор Лемке, он работал при гостинице парикмахером. Прибывший из России агент сообщил ему, что приближённый русского царя, какой-то Григорий Распутин, и тот работал на германскую разведку, хотя и не знал об этом. Его действия направлял, приставленный к нему, агент, поивший его и дававший ему деньги. По его подсказкам Распутин, имевший большое влияние на царя и на его жену, натравливал их на лучших министров и генералов, а те потом смещали этих министров и генералов с постов. К сожалению, этого Распутина в конце прошлого года убили, а новый руководитель русской контрразведки начал арестовывать немецких агентов одного за другим. Провалился и знаменитый Карл Зиверт, занимавший в Киеве пост секретного почтового цензора. Вместе с Зивертом расстреляны и Макс Шульц, Конрад Гузандер и Эдуард Хардак. Все они были так же цензорами и поддерживали связь между собой. Выуживая из писем государственных особ ценные военные сведения, они приносили Германии громадную пользу. Сам Карл Зиверт проработал в России, оказывается, 40 лет, и вот такой неожиданный финал!

Проклятый русский контрразведчик докопался каким-то образом, что фирма, продававшая в России много лет швейные машины "Зингер", работала на германскую военную разведку, и арестовал всех агентов. Он убрал опытнейшего разведчика фон Экеспарре, пробравшегося к царскому двору, получившего звание гофмейстера при нём и ставшего членом Государственного совета. Арестовал разведчика барона Пиляр-фон-Пильхау, так же члена Государственного совета при царе. Затем последовало раскрытие завербованного русского генерала Черемисова, занимавшего пост генерал-квартирьера при штабе 5-й русской армии.

Ганс долго не мог уснуть в ту ночь, наслушавшись таких тайн о провалах. Но вывод сделал для себя правильный: хочешь жить не раскрытым, будь молчаливым и бдительным, не рассчитывай на лёгкий успех. Вон какие крупные люди потеряли головы!..

Работа в гостинице была несложной. Первого декабря в штаб Восточного германского фронта под командованием генерала Людендорфа прибыла из Могилёва русская делегация, которую возглавлял какой-то большевик Каменев-Розенфельд, то есть, наполовину тёзка Гансу по фамилии. С ним было несколько переводчиков и дипломатов, а также 8 русских офицеров, возглавляемых русским адмиралом Альтфатером. Но немецкой у него была только фамилия, сам адмирал был насквозь русским и, как выяснилось потом, патриотом России.

Настоящие переговоры с русскими начались третьего декабря. В составе делегации опять был большевик Каменев-Розенфельд, но руководил уже не он, а другой большевик, Иоффе, который носил тёмную реденькую бородку и усы. Глаза его, увеличенные стёклами пенсне, казались печальными, словно он знал свою судьбу наперёд и боялся её. Называли его все Адольфом Абрамовичем. Он поочерёдно встречался с генералом Гофманом и статс-секретарём по иностранным делам Кольманом, свободно говоря с ними без переводчика, затем с министром иностранных дел Австро-Венгрии Черниным, с министром юстиции Болгарии Поповым, с великим визирем Турции Талаат-паши и генералом Зеки-пашой, с другими представителями германского блока. Был всегда чем-то озабочен, подвижен, следить за ним было нелегко. Говорил он невнятно - рот его словно переполнен был слюной, а язык распух от простуды и лопатил эту слюну вместе с мокрыми словами, выпуская их себе под набрякший от насморка нос.

Ещё среди русской делегации появились новички Сокольников, Масловский-Мстиславский, известная революционерка Биценко, которая убила русского генерала Сахарова ещё до войны с Германией и только недавно вернулась с каторги. Из мелочи в делегацию входили несколько женщин-стенографисток, рабочий Обухов, крестьянин Сташков, солдат Беляков, матрос Олин, офицеры генерального штаба, как и в первый раз. Секретарём русской делегации был Карахан. Вот он, Иоффе и Каменев-Розенфельд и были главными объектами германской разведки.

Генерал Гофман дал распоряжение катать русскую делегацию на лесные прогулки в легковых германских автомобилях, угощать там горячим кофе с булочками и горячительными напитками. И вообще всем немцам рекомендовал идти навстречу любым их желаниям, чтобы они чувствовали себя, как дома, и на переговорах, и на отдыхе в гостинице, в лесу и как можно больше болтали, болтали и болтали, очарованные немецким гостеприимством и доброжелательностью.

Ганс, "парикмахер" Лемке и другие разведчики, нашпигованные подслушивающими и звукозаписывающими устройствами, как и телефонисты, тоже получили общую задачу от начальника штаба Восточного фронта генерала Гофмана. Она сводилась к следующему: следить за членами русской делегации, в особенности за главными из них. Подслушивать их разговоры между собою и по телефону, тайно сфотографировать каждого и так далее. Лично Гансу, как способному фотографу и в совершенстве знающему русский язык, необходимо было сфотографировать всех, читать русские газеты, выходящие в Петрограде - они будут приходить в Брест-Литовск уже на третий день. Как? Через консульства и посольства других государств, аккредитованных в России и не воюющих с нею. Из этих газет рекомендовалось выуживать все ценные сведения, которые могли прояснить что-либо из того, что творилось по ту сторону фронта. Ну, а подслушивать членов русской делегации Ганс должен был всегда - это считалось главной задачей в любое время суток. Все телефоны в номерах, занятых русскими, были также подключены и к штабу генерала и прослушивались там своими специалистами. Гансу же, как будущему разведчику, оставалось лишь, приходя на своё дежурство, не зевать.

На третий день переговоров в одном из номеров русской делегации застрелился полковник генерального штаба, военный эксперт Скалон. Ганс, подслушивавший разговор через специальное слуховое устройство, сам слышал, как этот русский истерично выкрикивал:

- Да как они смеют!.. Предлагать нам такие условия!.. Это же означает конец России!..

Полковника успокаивали, уговаривали, а на другой день кончилось всё тем, как сказал Гансу шеф-"парикмахер", что этот полковник вдруг резко вышел из зала, где обсуждались детали перемирия, и в коридоре выстрелил себе в голову. В русской делегации произошло смятение, которое сменилось в последующие дни мрачным упорством в переговорах. Адмирал Альтфатер и его офицеры-эксперты доказывали с такой дотошностью необоснованность притязаний Германии, что совещания прерывались чуть ли не по каждому вопросу, и немецкие офицеры во время перерывов готовили новые обоснования. Наконец, 15-го декабря было подписано первое предварительное соглашение о перемирии, и русская делегация в тот же день выехала из гостиницы к своему правительству в Петроград.

У Ганса появилось много свободного времени, и Лемке, как выяснилось потом, решил устроить своему подопечному небольшую проверку. Дело в том, что от членов русской делегации Ганс ничего особенного не узнал, но зато много получил информации из русских газет. В России творилось что-то непонятное. Одни русские выступали за мир, другие - против. Разобраться в их каше из Бреста было невозможно. Поэтому, подбирая вырезки из газет для майора Лемке, Ганс не делал своих выводов, предлагая их делать самому "парикмахеру". Он здесь для него главный, пусть и разбирается.

Вот тут, видя смятение Ганса, понимая это смятение как-то по-своему, "парикмахер" рассказал о провале серба Кривоша, который работал на германскую разведку сначала в штабе русского генерала Брусилова переводчиком, а затем в штабе 8-го корпуса, где и был схвачен русской контрразведкой.

- Так-то, парень, - назидательно закончил Лемке, отхлёбывая коньяк из бутылки, которая наполовину была уже отпитой. - Ты думал, в нашем деле тебя ждут лишь чины и деньги? Ошибаешься. Это не в штабах штаны протирать! Можно потерять и вот это! - Он показал пальцем на голову. - Чему вас только учили? Вижу, ты совсем простачок. Но ты мне нравишься, малыш. И я научу тебя, как надо работать, чтобы не думать о провале.

И чего он заладил, "малыш", "малыш"! Слава Богу, Ганс и ростом не был обижен, да и умом. А то, что власти могут меняться в государстве, сколько угодно, а разведка и её кадры всегда остаются неизменными, это он понял сразу. Как и заветы великого мастера разведки времён Бисмарка Штибера, который писал: "Осторожность и ещё раз осторожность! Мелочей для разведчика не существует!"

Это и спасло его, когда Лемке, притворяясь пьяным, продолжал вроде бы поучать:

- Здесь мы проболтаемся не больше двух месяцев. Разве это работа? Но... учись, малыш, пока тихо. И запомни мой совет: никогда и ни с кем не поддерживай постоянных контактов, иначе примелькаешься. Это - первое и самое главное правило. Будешь работать один - не попадёшься! - Лемке поднял палец. - Могу подсказать, если хочешь, как начать твоё первое дело. - Лемке покачнулся. - Поговорим как-нибудь на трезвую голову, сейчас я не в форме.

"А может, он меня проверяет? - сделал открытие Ганс. - Болтун ли я? Ну, нет, этот фокус со мной не пройдёт!" И вежливо посоветовал:

- А вы совсем лучше не пейте. В нашем деле это тоже опасно. Да и советоваться о выполнении своего задания я не имею права даже с родным отцом - вы забыли об этом под влиянием алкоголя.

Лемке стал трезвым.

- Молодец, малыш! Ты не так прост, как кажется. Молодец. Пойду спать. Хватит на сегодня...

Лемке ушёл, оставив свою бутылку. А Ганс стал думать о предстоящем задании в Россию. Ему предстояло после стажировки здесь пробраться сначала в отчий дом, а затем в портовый город на Украине Одессу. Основная работа будет там... Ничего, что Вильгельм Второй уже стар и находится сейчас не в Берлине, а в Крейцнахе. Его место займёт наследник или кто-то другой, а традиционная политика Германии будет продолжаться при любых императорах.

Русский язык для Курляндии был государственным. Ганс выучил его, как только приехал с отцом из Германии в Майори. Там же выучил и латышский, чтобы общаться с местным населением, покупающим у отца и братьев колбасу. На русском приходилось общаться с государственными людьми - чиновниками, учителями, полицейскими, в школе. В семье все и всегда говорили только на родном языке, на немецком. Все 3 языка от постоянного употребления не представляли для Ганса-мальчика ни сложности, ни затруднений - в детстве всё даётся легко, в том числе и языки. Но теперь, за 4 года жизни в Германии, у Ганса появился в русской речи ощутимый немецкий акцент. Когда он разговаривал по-латышски, этого почти не ощущалось. Но при переходе на русский, которому их продолжали обучать и в разведшколе, это чувствовалось. Поэтому после окончания учёбы ему посоветовали выдавать себя за латыша и составить для себя потом подходящую для этого легенду.

Ещё у него появилась манера говорить не торопясь, веско, обдумывая каждую фразу. Он был спокойным, уверенным в себе и при тренировках говорил по-русски ещё медленнее, отделяя слова друг от друга. Видимо, из-за этого он казался начальству серьёзнее, чем был на самом деле. Начальник разведуправления, в которое он попал после выпуска, возлагал на него большие надежды.

Легенду о своём происхождении он согласовал с шефом и тот одобрил её. В 7 верстах от Майори жили когда-то на хуторе в сосновом бору латыши Милдзыни, у которых был единственный сын Ян Милдзынь. В 11-м году этот мальчик умер. А его родители погибли через год от чьей-то жестокой руки, позарившейся на их добро и деньги, которые они хранили по крестьянской глупости не в банке, а дома. Их трупы нашли в постелях, а дом раскрытым и ограбленным. Из Риги приезжал следователь, об этом писали газеты, но Милдзыней не стало уже навсегда. Это обстоятельство и решило легенду молодого разведчика, когда пришлось выбирать ему подходящую родословную. Кто вспомнит теперь каких-то Милдзыней, которых давно нет на свете.

В разведуправлении немедленно всё проверили. Рижский агент выехал на место, нашёл в мэрии уезда копию свидетельства о рождении Яна Милдзыня, а запись, регистрирующую его смерть в 1911 году, уничтожил в архиве, выдрав целую страницу вместе с другими фамилиями и забрав из другой папки медицинскую справку о смерти, на основании которой родителям Милдзыня было выдано свидетельство о смерти. Проделать всё это оказалось несложно, так как в этой части Курляндии власть уже находилась в руках германского командования, и местный чиновник в уезде, подававший на проверку агенту документы, даже не знал, что немцы ищут и проверяют.

Рижский агент выяснил также фамилии начальника полиции и паспортного стола тех лет, сделал фотокопии их росписей и подпись секретаря мэрии. Установил фамилию священника, который выдавал родителям Яна Милдзыня свидетельство о рождении у них сына и сфотографировал и его подпись. Добыл дубликаты документов о смерти самих родителей Яна Милдзыня и всё это выслал секретной почтой в нужное разведуправление.

Так у Ганса Розенфельда появились в руках все необходимые документы на ожившего Яна Милдзыня - паспорт с собственной фотокарточкой 1914 года, необходимыми подписями, печатью, свидетельство о рождении и 2 свидетельства о смерти родителей. Всё это было изготовлено столь чисто, что не подкопаться и специалисту. Бланки были подлинные, старые. "Выцветшими" документы о рождении и смерти стали после специальной обработки - старения. Так же выглядел и паспорт с двуглавым орлом, выданный якобы в 1914 году, но уже не в Майори, а в Риге, где Ян якобы проживал после смерти родителей в сиротском приюте. Паспорт и подписи начальства были чуть поновее. Уж что-что, а изготовлять документы в Германии умели! К тому же фамилия мальчика Яна Милдзыня была теперь вписана и состарена в архивном документе рижского приюта N4 - якобы воспитывался и такой мальчик в приюте.

Разглядывая документы, Ганс по достоинству оценил искусство их изготовителей. Его самого тоже учили в последние годы, словно филателиста, собиранию всевозможных государственных документов и их изготовлению, а также искусству профессионального фотографа. Но теперь, когда по документам он стал не Гансом Розенфельдом, а Яном Милдзынем, латышом и сиротой, появилась проблема с встречей со своими настоящими родственниками, которые не должны знать о том, что он разведчик и будет жить под чужим именем. Поэтому на всякий случай - мало ли что может произойти в Майори! - в его толстую суконную куртку были надёжно зашиты и настоящие документы, свои. К ним была только добавлена справка об освобождении из лагеря для военнопленных, чтобы показать родителям и всё этим объяснить. Главная же задача заключалась в том, чтобы соседи знали, жив и Ганс Розенфельд, приезжал после плена домой, но уехал куда-то на заработки - с родителями жить не захотел. Всё это делалось с прицелом на будущее: чтобы не "воскресать" потом из без вести пропавших и не привлечь к себе подозрения. Да и родителям так спокойнее - сын жив, напишет. А что уехал, тоже не мудрено: пора и ему устраивать свою жизнь.

Разведывательное ведомство, на которое должен работать Ганс после стажировки в Брест-Литовске, не предписывало ему ничего рискованного, связанного со службой в чужих штабах или войсках. Напротив, работа в Одессе предполагалась мирная и абсолютно спокойная. Нужно собирать образцы всевозможных официальных документов и справок, выдаваемых в Советской России или, какой она там будет впоследствии. В перечень документов входили паспорта, военные билеты, удостоверения и мандаты для комиссаров, командиров и рядовых, удостоверения на право ношения личного оружия, трудовые документы, виды на жительство, справки крестьянам, брачные свидетельства, свидетельства о рождении, наградные листы, пенсионные и инвалидные удостоверения, справки о выпуске из тюрем, тюремные документы, документы каторжников, ссыльных, партийные документы любых партий и так далее и тому подобное; документы, документы и документы. Всё, что было и впредь будет появляться на божий свет в новой России. Добывать их Гансу нужно в подлинниках, подкупом или через жульё. А если не окажется возможности добыть подлинный документ, то фотографировать такие образцы в натуральную величину и пересылать затем с подробными комментариями в Германию через секретных курьеров, которые периодически будут являться к нему с установленным паролем. В Германии изучат все виды поступающих документов-образцов и начнут изготовлять их "промышленным" способом для нужд германской разведки.

Командование, как понял Ганс, не рассчитывало на длительную оккупацию и завоевание всей России, коли готовится собирать для себя её документы. Значит, сделал он вывод, предполагается лишь частичная победа, по которой к Германии могут отойти Курляндия, Эстляндия, Финляндия, часть Белоруссии и Украины. Видимо, именно по этой причине, на тот случай, если Украина останется за Германией навсегда, для Ганса был предусмотрен ещё один вариант местожительства - Москва. Но это потом, об этом разговор будет особый, если всё произойдёт именно так. Пока же задание оставалось таким, каким оно было Гансу поставлено: жить в Одессе и не допускать никаких самостоятельных шагов от намеченной программы. Золото, которое будет выдано Гансу для ведения дела, не должно тратиться на личные нужды, во всём должен соблюдаться полный и точный отчёт.

Гансу было приказано собирать и старые образцы документов, которые выдавались на Украине прежде или при Временном правительстве. Для работы всё может пригодиться и всё должно быть абсолютно достоверным. Попутно с этим ему рекомендовалось также собирать все сведения об Одесском порте и его пароходах, объёме перевозок, новых пакгаузах, обороте грузов, военных кораблях, военных начальниках. Правда, эта часть работы - пока что не основная, (основная - это документы), а "дополнительная", рассчитанная лишь для контроля за сведениями, которые будут поступать от других агентов.

Прицел был далёким и, как сообразил Ганс, не только на победу в этой войне, а, вероятно, и на будущую. В Германии тоже пахло революцией, брожением, и Ганса предупредили: связь с ними, разведчиками фатерлянда в России, в любой момент может даже прерваться на какой-то период из-за внутренних перемен или распрей в стране. В смутное время всё может быть. Сегодня немцы могут находиться на Украине или в Белоруссии, а завтра, может, придётся уйти из-за давления французов и англичан. Жизнь - штука коварная, поэтому нужно предусмотреть любые варианты на "завтра". У разведчиков не должно быть иллюзий, как у титулованных обывателей, живущих в Берлине, наставлял выпускников школы шеф разведки. На все случаи жизни - только реальный и верный расчёт. Разведчик не должен обращать внимания ни на какие политические перемены внутри самой Германии. Германия - не Россия, где возможны всякие, незапланированные государством, чудеса. Германия всегда будет государством с твёрдым порядком и властью буржуазии, кто бы ни пытался щекотать её новыми философскими бреднями. И всегда будет нужна и останется существовать разведка с её кадрами.

Ганс понимал, он должен продолжать сбор нужных разведке материалов даже в том случае, если связь с курьерами оборвётся, может быть, на несколько лет. Всё равно вся проделанная работа пригодится и принесёт деньги и почёт. Разведчик не имеет права отчаиваться ни при каких обстоятельствах: разведка это разведка, она не прекращается со сменой министров и кабинетов. Об этом следует помнить и верить: ты - нужен всегда!

Ещё шеф разведки сказал, что глубокая консервация пойдёт разведчикам только на пользу. Что они могут обзаводиться даже семьями. Они должны жить так, чтобы их никто и ни в чём не мог заподозрить. Они - мирные граждане, каких рядом тысячи. Водиться же с шлюхами и вести пьяный образ жизни, значит, заведомо поставить своё дело под удар или подозрение. Поэтому жён рекомендуется выбирать себе таких, которые относились бы к мужу с искренним чувством, обладали спокойным характером и не были бы чрезмерно любопытными или подозрительными. Их тоже следует искренно уважать или даже любить, чтобы вести положительный образ жизни и не вызывать у жён ревности. Ревность жены для разведчика так же гибельна, как и слежка контрразведки противника. Ибо ревность может довести женщину до всего, о чём она даже не думала. Разрешается иметь и детей, если жена немецкого происхождения, хотя и выросшая в России. Если жена окажется русской, а ребёнок всё же появится, разведчик обязан сообщить об этом ещё до его рождения. И тогда беда произойдёт либо с будущей матерью, либо с её плодом. Как? Это уже не его, разведчика, дело. Поэтому лучше до всего этого не доводить. Разумеется, никакая жена, ни русская, ни своя, ничего не должна знать о работе на разведку - это решительное требование. Не следует жену вербовать к себе и в помощники, ибо она, не имея специальной подготовки, не сможет быть спокойной после этого и рано или поздно провалит дело своими нервами. Удел жён-немок рожать детей и чувствовать себя счастливыми. Дети - тоже ничего не должны знать о разведке до своего совершеннолетия, если это мальчики. Девочки - только после возвращения в Германию навсегда.

Также разведчик должен поступить на службу и работать, как все граждане страны, в которую он внедрился. Поэтому каждому следует вживаться в своё дело и даже кормиться им, как все, не вызывая подозрений излишней роскошью, которую мог бы позволить себе. Роскошь и даже богатство, наставлял шеф искренне и тепло, у вас появятся потом, когда вы сможете вернуться на родину. Родина щедро отблагодарит вас. Но до того времени вы должны работать, и работать хорошо, чтобы снискать себе уважение у сотрудников в чужой стране и авторитет у тамошнего начальства. Специалистов ценят и местные власти, а это дополнительная гарантия от подозрений. Разгильдяев и саботажников не уважают и не любят нигде, в какой бы стране они не находились.

Ганс понял, их, знающих русский язык и обычаи, направляют в Россию много. Почти все они из прибалтийских немцев или из московских, выехавших в разное время из России снова в Германию. Однако никого из них не посвящали, куда направляется его друг или товарищ по разведшколе. Это запрещалось. Разведчики не имели права поддерживать между собою связь, будучи засланными в города России. Много лет придётся жить среди чужих людей в неведении, что где-то рядом есть и свой. Гансу казалось это несправедливым. Но дело, оказывается, было в том, что германская разведка делилась на армейскую, морскую и индивидуальный корпус, которым руководило министерство иностранных дел и непосредственно император. Все эти разведки соперничали между собой, не доверяли одна другой, а потому и вынуждены были скрывать своих агентов и их задания. Следовательно, работать будет спокойнее и надежнее, когда знаешь, что тебя не выдаст свой же, если попадётся в лапы контрразведки и его начнут там пытать.

Ганс был из армейской разведки - самой чернорабочей и потому самой законспирированной: на помощь откуда-то со стороны им рассчитывать не приходилось. Гансу это не нравилось. В разведшколе он дружил с Отто Гольденбраухом и любил его как хорошего и преданного друга. А теперь, получается, разъедутся и не будут даже знать, где и кто из них поселился. Не смогут навестить друг друга, чтобы отвести душу, если понадобится.

Несколько дней спустя, Ганс жалел, что боясь шпиков и начальства, они так и не открылись друг другу перед расставанием, хотя более трёх часов просидели вместе в ресторане. Всё им казалось, что где-то рядом сидит кто-то из тех, кому поручено наблюдать за ними. Конечно, кто-то, может, и следил и прислушивался к ним. Но ведь можно же было найти 100 способов, чтобы шепнуть самое важное - в каком городе будет жить. Однако вот, не решились, хотя и видели по глазам, что думают об одном и том же. Значит, не верили всё-таки и в дружбу, боясь предательства? Какая же после этого дружба? Одно неверие во всё и подозрение даже к близкому тебе человеку.

"Дураки, - думал Ганс, подойдя в брестской гостинице к окну, - сами обрекли себя на вечное одиночество".

С 5-го этажа всюду виднелись разбитые дома, сгоревшие крыши. Лишь за городом, здесь поблизости, уцелели здания, занятые штабом генерала Гофмана, да несколько домов с островерхими черепичными крышами, залитыми призрачным лунным светом и снегом. Был виден почти весь этот разрушенный маленький город-крепость. Выше гостиницы была лишь крыша ратуши, да видневшаяся вдалеке немецкая кирха. Типичный немецкий город, хотя на самом деле старинный русский, если верить летописям, в которых он упоминается под названием Берестьё. В 1340 году его захватила Литва и переименовала в Брест-Литовский. В 1795 году Россия снова присоединила этот город к себе и настроила здесь военных укреплений. Собственно, к этому располагали местные условия - река Мухавец, впадавшая в Западный Буг, образовывала здесь естественную преграду. А Буг защищал город с другой стороны. Основное население составляют белорусы, поляки, латыши и литовцы.

"Теперь этот город в руках Германии, - продолжал думать Ганс. - Но сколько в нём сейчас попряталось разведчиков со всего мира! Ходят, живут, а не узнаешь. Всё-таки серьёзное дело разведка. Но... одинокое".
3

Не знал Ганс в ту ночь, что срок его одиночеству подходил к концу. До подписания мира правительствами делегации так и не договорились. В Брест-Литовск вместо Иоффе приехал сам министр иностранных дел красной России Лев Троцкий, называвшийся народным комиссаром. Этот с хода прекратил совместные обеды делегаций, угощения, прогулки и стал затягивать и затягивать переговоры, выводя этим из терпения генерала Гофмана и представителя германского МИДа Кюльмана. Ганс в это время поехал в Ригу и, прибыв туда (но не успев доехать до родного Майори), встретил на вокзале миловидную девушку в пенсне. Она продавала оранжерейные цветы и говорила с германским офицером на чистейшем немецком. Когда офицер отошёл, Ганс тоже заговорил с нею по-немецки. Ему казалось, сама судьба послала ему эту Хильду Шторм - она отвечала всем его требованиям. Была рослой, как и он, спокойной и благоразумной. Понравилась и чисто с мужской точки зрения: свежее интеллигентное лицо, соблазнительная грудь, бёдра. Чего ещё надо, если только при одном взгляде на неё возникало желание.

Он с ней познакомился, подождал, пока распродаст цветы, и пригласил в кафе. Вот там, сидя за столиком, он, обученный психологии, так искусно построил разговор, что сразу убедился и в её уме, и в спокойном характере. Причём, понял, что нравится ей и сам. Упускать такой случай, решил он, нельзя - вдруг больше не представится? - и пошёл к цели без околичностей.

- Хильда, вы очень нравитесь мне, - продолжал он по-немецки, зная, что она из немецкой здешней семьи. - И если я вам не безразличен тоже, то я хотел бы обратиться к вашим родителям и просить у них вашей руки.

Она не перебивала, только делала вид, что изумлена. Но он-то видел, что нравится ей. Поэтому смело спросил:

- Что вы на это скажете? Но я - не немец, латыш. А заговорил с вами на немецком, чтобы показать, что в отношении языка у нас не будет проблем.

- Я тоже знаю латышский, я здесь выросла.

- Тогда ещё лучше! - воскликнул он. - Родителей у меня уже нет, я круглый сирота. Работал здесь до войны в одной колбасной у немцев. В войну сколотил небольшой капитал, овладел профессией фотографа и хочу теперь заняться своим делом - открыть фотографию. Правда, сейчас не те времена, людям не до портретов, как говорится, но так будет, надеюсь, не всегда, да и богатые люди всё равно хотят фотографироваться. Но вы так и не ответили на мой вопрос...

- Вы мне тоже нравитесь, Ян. - Она проговорила это, не опуская глаз долу, как это делают фальшивые скромницы. - Но... я же совершенно не знаю вас!

Всё было правдой, она так и должна была отвечать. Но у него не было возможности сидеть полгода в Риге и встречаться с нею положенный срок. Он знал, скоро германские войска вновь начнут боевые действия против России и двинутся на Зегевольд, Венден, чтобы прорваться на Валк, а уже оттуда выйдут с тыла на Ревель. Вслед за войсками хлынут всякие люди, начнутся комендантские патрульные проверки... И не хватало только, чтобы его обнаружили здесь, а не в Одессе. Разведывательной карьере наступит конец. Поэтому он твёрдо ответил, а потом и спросил:

- Всё правильно. Но я не могу долго оставаться в Риге. Моё собственное дело намечается не здесь. Но мне и вас не хочется потерять. Как быть?

- Разве нельзя приехать ещё раз? - спросила она, что-то обдумывая.

Наученный в разведшколе разбираться в людях, Ганс не боялся ошибки, рассматривая Хильду и слушая её. Эта девушка, хотя и мало знаком с нею, была именно той, которая ему нужна.

- Сейчас такое время, - заметил он, - что поручиться за следующую встречу просто невозможно - война. Я ведь тоже мало знаю вас и рискую не меньше.

- Женщина всегда рискует большим.

- Согласен, это так. Но, поверьте, я - прямой и честный парень, не бабник. Мне 21 год, но кое-что я уже повидал. Думаю, мы бы подошли друг другу.

- Ты действительно так думаешь? - перешла она на "ты", глядя ему прямо в глаза.

- Да. Я не болтун, и готов с тобой обвенчаться хоть завтра. И знай: я не боюсь жизни и её трудностей. У тебя, по-моему, тоже твёрдый характер.

Она ещё колебалась. Потом заявила:

- Понимаешь, на мою свадьбу с тобой не согласится отец.

- Почему?

- Он хочет выдать меня за другого.

- За богатого?

- Не очень. Но они уже поладили.

- А тебе он - по душе?

- Теперь - нет. Он какой-то нерешительный. И ты - красивее его. Ты - мужчина! - Она тепло посмотрела и мило улыбнулась.

- Тогда всё, мы венчаемся! - решительно объявил он. - Идём к твоему отцу.

- А если он не согласится? Ты понимаешь, в каком я окажусь положении!

- Ты окажешься моей женой в любом случае! Я скажу пастору здешней немецкой кирхи, что мы уже переспали с тобой, хорошо ему заплачу, и он нас обвенчает. Разговор с твоим отцом для меня лишь формальность.

На этот раз Хильда одарила его таким восхищённым взглядом, который буквально преобразил её - красавица, да и только! И он, ещё раз отметив про себя, что девушка ему нравится всё больше, что с нею он на верном пути, сказал:

- Ты предупреди отца, что я приду к вам через 3 дня, а я за это время соберу тут неподалеку кое с кого немалые долги. Надеюсь, они нам с тобой пригодятся.

- Нет, я без тебя ничего отцу говорить не буду! - Хильда явно чего-то испугалась.

- Почему?

Девчонка ответила честно:

- Вдруг ты не придёшь? Я же буду опозорена...

- Нет, не будешь. Я оставлю тебе свой паспорт.

- Ян, не нужно ничего. Приедешь, - она назвала свой адрес, - сам всё скажешь. А я тебя поддержу. Какая тебе разница?

Он согласился:

- Никакой. Но ты веришь мне? Это важно, потому что без доверия не следует и начинать.

- Верю. Только свататься приходи, пожалуйста, вечером. И отец придёт уже домой, и во дворе не будет соседей.

- Хорошо, жди меня через 3 дня!

- И мы сразу потом уедем? - В голосе Хильды были надежда и радость.

Он понял, ей не хочется оставаться дома после того, что произойдёт. Возможно, у отца крутой нрав. А может, не хочет встречи с обиженным женихом. Это, видимо, тягостно в подобной ситуации. И Ганс ответил, как отрубил:

- Да, прямо из кирхи - уедем.

Она заразилась его энергией и решимостью:

- А я за эти дни потихоньку подготовлю свои вещи.

Потом он её провожал. По дороге целовались - то в пустых скверах, то в безлюдных дворах, прячась за бельём, сохнущим на верёвках. Было сладко и хорошо на душе. Будущее уже не пугало их.

Встреча в родном Майори с отцом - мать, оказалось, уже померла - была почему-то безрадостной. Отец в свои 52 года выглядел глубоким стариком, Ганса почти забыл и думал всё время о чём-то своём. Не рады были и братья с жёнами. Ну, тут хоть была понятной причина. Однако после выпивки постепенно все разговорились и вроде бы подобрели. Но не настолько, чтобы Ганс мог почувствовать себя счастливым и как дома. Один лишь старый пёс Вольф, огромный, похожий на волка, признал в Гансе "своего" с откровенной радостью.

Отец и братья лишнего о колбасных делах не говорили - общие сведения: трудно, война и прочее. Не сказал ничего лишнего о себе и Ганс. Только то, что послезавтра уедет. О прошлом - лишь в общих чертах, как намечено было разведуправлением. Но родных его прошлое не заинтересовало. Поспрашивали кое-что из приличия, и всё. А вот то, что уедет, явно обрадовало. Тут-то и подобрели. Но быстро опомнились и начали торговаться с Гансом за его выход из дела - сколько причитается ему отступного? Все были заодно и против него. Ганс понял, оставит их послезавтра здесь без сожаления и печали. Жаль было только, что не застал в живых мать. Вот кто любил его здесь искренно, как и Вольф. Но простудилась мать прошлой зимой и померла, не дождавшись. Говорят, вспоминала его чуть ли не каждый день. Да он и похож на неё.

Отец в коптильне уже не работал - передал всё сыновьям. Но денежки у него, видать, были, хотя и прибеднялся. Старший брат Иоган построил ещё одну коптильню - у него уже было двое детей. У остальных братьев по одному ребёнку и все девочки.

На другой день отец спросил:

- И куда же ты едешь, Ганс?

- Опять в Германию, отец. Я там надумал открыть чистое дело - фотографию. Но - нужны деньги...

- Ну, что же, дадим. Мы же говорили вчера... - Он назвал сумму.

Спорить с ним Ганс больше не стал, понял ещё вчера - бесполезно. И чтобы унять раздражение, сказал:

- Что же ты не спрашиваешь меня: как бабушка, дедушка?

- Мои родители, что ли?

- Ну, хотя бы твои. Да и мамины тоже.

- Так ведь померли, должно быть?

- Правильно, померли.

Говорить стало не о чем. Отец не спросил даже адреса, куда, мол, едешь-то, куда писать? Совсем какой-то чумной стал, будто и не родной. И Ганс на другой день, под вечер, оставил Майори навсегда, срядившись с попутным кучером ехать до Риги. Мрачного мужика этого Ганс не боялся - в потайном кармане был пистолет.
4

Иоган Шторм, отец Хильды, растерялся перед напором Ганса. А поняв, что с этим парнем ему не сладить, стал взывать к совести дочери:

- Хильда, что я скажу Мюллеру? Как буду смотреть и ему, и его сыну в глаза, ты подумала об этом?

- Я сама им скажу, хоть сейчас.

- Майн гот! Как можно так быстро решиться на такой шаг!

- Да что с того, что быстро? Ян мне по душе. А твой Мюллер - щенок против него!

Отец опешил:

- Но он - немец, свой для тебя! - продолжал он кричать по-немецки. - А этот - латыш.

- Ну и что? Он тоже умеет говорить по-немецки не хуже нас.

Так ни до чего и не договорились. Утром, когда Ганс явился в дом Штормов с кучером на пролётке, Хильда со своими чемоданами была уже готова к отъезду - только перенести всё на дрожки. Через 5 минут, оставив огорчённых родителей чуть ли не в обмороке, она уже ехала с Гансом в гостиницу. А вот с венчаньем и отъездом в Одессу сразу не получилось так гладко, как с родителями. Одесса была ещё в руках большевиков, и Гансу сказали в разведотделе штаба армии, куда он ходил и предъявлял документы, что придётся ему некоторое время переждать в Риге, пока Украину не займут германские войска. Священник тоже поначалу было упёрся и не хотел венчать без согласия родителей. Но с ним обошлось проще: увидев золотые монеты, старик согласился. Свидетелями были случайные прихожане.

Хильде было жарко от стыда и счастья, когда вышла из кирхи женой Яна Милдзыня. Смущённый патер, выдавший ей свидетельство о браке, не смотрел новобрачным в глаза, вот отчего ей было стыдно. А жарко стало оттого, что портье в гостинице, увидев разнофамильные паспорта, не хотел поселять их в один номер, пока не показали ему свидетельство о браке. Тогда он как-то нехорошо ухмыльнулся, осмотрел Хильду с головы до ног, лишь после этого выдал Яну ключ от номера и пожелал им счастья.

Потом Ян бегал за тортом и вином, сдавал чемоданы в камеру хранения, а она ждала его в пустом номере. Было и жутко, и сладко. От круто изменившейся жизни у неё замирало сердце.

Настоящая любовь и светлое чувство пришли в их души только ночью, когда они, совершенно нагие и счастливые после близости, отдыхали и рассматривали друг друга. Всё им нравилось теперь ещё больше. Хильда лежала на постели без очков, спокойная, с распущенными белокурыми волосами и казалась Гансу, несмотря на лёгкие веснушки на лице, прекрасной и нежной. А он ей - сильным и ладным, тело у него было, как у спортсмена, тренированное, мускулистое. Мужественное лицо с твёрдым подбородком, прямым носом и серыми глазами напоминало портрет Фридриха Великого в молодости, который она видела в книге по истории Пруссии. Настоящий мужчина. Она тоже считала, что не ошиблась в рослом светловолосом латыше.

Их счастью никто им не мешал, горел ночник, и в его свете всё было розовым. Лаская друг друга, они ни о чём уже не думали и были довольны своим выбором, знакомством, без которого ничего этого и не случилось бы. Ганс принялся вспоминать, каким странным путём он ехал к встрече с Хильдой из Брест-Литовска. Из-за отсутствия прямой дороги на Ригу он выехал сначала на Черемху, потом пересел на Белосток, и через Элк-Инстербург доехал до Кенигсберга. Мог ведь встретить в Кенигсберге другую девушку, но не остался там, спеша к родителям. Сел на военный катер, отходивший в порт Виндава в Курляндии, и приплыв в Виндаву, снова пересел на поезд, идущий в Ригу через Туккум. На всю эту дорогу у него ушло 3 дня. И везде видел передвигавшиеся германские войска. Одна за другой немецкие дивизии шли ускоренным маршем на восток - везли орудия, гнали обозы со снаряжением, полевые кухни. Даже походный лазарет встретился под Туккумом с красным крестом на зелёном фургоне. И он понял, война скоро будет продолжена.

Наступление германских войск по всему фронту, от Балтийского моря до Карпат, началось, однако, лишь 18-го февраля. Ганс с Хильдой в ожидании, когда будет занята Одесса, продолжал жить в гостинице. Может, это и хорошо - получился настоящий медовый месяц. Не было никакой работы, забот, отдавались целиком только любви.

Из военных сводок Ганс знал, правое крыло группы армий под командованием генерал-полковника фон-Линзингена вело наступление на юге из района Ковеля на Киев. 24-го февраля началось наступление вдоль железной дороги Львов-Тернополь-Жмеринка-Вапнярка и на Одессу войсками Второй австро-венгерской армии под командованием фельдмаршала Бем-Эрмоли. Везде шли бои. Поэтому Одессу взяли части 52-го германского корпуса лишь 14-го марта. И, наконец, когда уже почти вся Украина была оккупирована, Ганс объявил Хильде, что 21-го марта они выезжают в Одессу.

- О, как это хорошо! - обрадовалась Хильда. - Там тоже будет море. Я так привыкла к нему...

Не радовались только родители Хильды, когда она пришла к ним, чтобы попрощаться. Встретили хмуро, сидели за столом надутые, чужие. Ну, как же! У них не попросили ни благословения, ни прощения, а дочь всё равно вышла замуж, да ещё и уезжает теперь, Бог знает куда. На свадьбе у неё они не присутствовали - до сих пор стыдно перед соседями. Да и перед Мюллерами каково?.. Так что, какие могут быть проводы? Отец не захотел даже обнять Хильду на прощанье - пришлось уходить, как говорится, с болью в сердце. Правда, мать в последнюю минуту всё же не выдержала и догнала её в коридоре. Сунув в муфту Хильды золотое кольцо и прижавшись к лицу дочери мокрой щекой, прошептала:

- Напиши нам, когда устроишься на новом месте - как там и что. - На Яна так и не взглянула, словно ненавидела его.

До самого вокзала Хильда ехала в фаэтоне расстроенной и пришла в себя, когда уже была в купе и Ян принялся рассказывать ей о своих планах, показывая дорогой немецкий фотоаппарат, который вёз с собою в чемодане.

"Ничего, всё ещё наладится", - подумала она о родителях и успокоилась окончательно: не за тридевять земель едут. Зато у неё теперь вот какой самостоятельный муж! Всюду в дороге немцы, проверки, а ему хоть бы что. Она ещё раз осмотрела его, когда пошёл в коридор. "Настоящий немец, хотя и латыш!" А когда вернулся, спросила:

- Как мы будем ехать?

- Из Риги - на Митаву. Там пересадка.

- Так это же совсем рядом!

- Из Митавы поедем: на Можейки, Шавли, Вильну. Там опять пересядем и двинемся: на Лиду, потом Барановичи.

- Но ведь это, кажется, Россия?

- Нет, там уже Германия. Но у нас с тобой есть пропуск. В Одессу мы приедем через Лукинец.

- Ой, ты так хорошо знаешь географию, я просто завидую тебе - всё перезабыла. - Хильда поправила пенсне, улыбнулась и добавила: - Как ты думаешь, Россия будет побеждена?

- Думаю, что наполовину. За Волгу немцы не пойдут - зачем? Столько земли им не удержать потом.

- А чья будет власть за Волгой?

- О, я этого не знаю: я молод для предсказаний. Думаю, там победят те русские, которые окажутся в большинстве с народом. Если не перегрызутся между собой из-за власти. Правда, у русских всегда находятся гениальные вожаки: Дмитрий Донской, Александр Невский, Пётр Великий.

- Откуда ты знаешь их историю?

- Это неважно.

- Ты был когда-нибудь в Петрограде?

- Нет.

- И я не была. Интересно, что там сейчас происходит? Ведь не сидели же русские, сложа руки, 3 месяца назад, что-то делали...

Глава четвёртая

1

В этот хмурый предновогодний день заканчивающегося 17-го года Фёдор Иванович Шаляпин, насмотревшийся на подлости новой власти и наслушавшийся жутких историй, произошедших в столице, а главное, голодный, направился к Горькому на Кронверкский проспект, чтобы выговориться и пообедать у хлебосольного писателя и, быть может, и выпить. Смущало его лишь одно: не надоел ли Горькому? Но тот всегда был ему рад, а потому и в этот раз встретил с объятиями, поцелуями.

Осмотревшись и поняв, что, наконец-то, у хозяина квартиры никого нет, понёсся против Ленина, закусив удила:

- Ты же в 9-м году был в восторге от него, когда он побывал у тебя на Капри! Ульянов, Ульянов! А теперь что же?.. Разве не видно тебе, что это - новый Керенский, токо не терпящий критики!

Горький обиделся:

- Ты тоже приезжал ко мне на Капри в 11-м - забыл, что ли? Застрелиться хотел от критики. Потому как она бывает и злобной. Однако я... и к тебе относился хорошо. Несмотря на твой... коленопреклоненный поступок перед нашим преступным царём. Дежурил по ночам с твоей новой женой, чтобы ты не шарахнул в себя.

- Я был счастлив тогда оттого, что ты меня понял и простил.

- Ну, и пел же ты той ночью!.. Помнишь? Весь Капри собрался слушать внизу, под нашей виллой.

- Помню, ещё бы. Был в ударе...

- А сейчас вот наскакиваешь на меня. Нехорошо.

- Это Ленин наскакивает на тебя, не я!

- Что имеешь в виду? Нападки за мои "Несвоевременные мысли", что ли? Так у нас с ним это ещё раньше началось. Расхождения... И даже не летом прошлого года, когда большевики не захотели объединяться с моей партией. А ещё в 14-м... когда он оскорбил меня в своём "открытом письме" или статье - "Автору "Песни о Соколе" называлась. Шла мировая война, я подписался вместе с другими русскими интеллигентами, в том числе и с его врагом Петром Струве, под призывом объединиться против варваров-немцев. Так ему наш патриотизм пришёлся, видите ли, не по вкусу! По его мнению, нужно было выступить за поражение России в войне. Да и теперь... видит во мне лишь миллионера.

- Но ты же и есть миллионер! - поддел Шаляпин вроде бы с добродушием, а добродушия не было - завидовал. - У тебя теперь своя газета, своё издательство. Даже партия - своя.

- Верно, - согласился Горький, - токо я, в отличие от Саввы Морозова, нажил это не эксплуатацией людей, а собственным горбом! И кормлю этим издательством таланты вокруг себя. Чтобы с голода не померли!

Это было правдой. Действительно, кормил и в прямом смысле, не только печатал книги. На вечера к нему собирались по 12-15 человек писателей, поэтов, учителей, врачей, музыкантов. Да и сам Фёдор пришёл - зачем? Пообедать, хотя и не бедствовал, как, например, поэт Ходасевич с художницей-сестрой.

В комнатах у Горького был холод, не топлено. Писатель сидел, кутаясь в пуховой женский платок, и пил водку. Но обижался: "Нате вам, и Фёдора понесло на подначки!"

Шаляпин не унимался:

- Почему же большевики хотят у тебя всё экспроприировать, как любят они выражаться? - Водка действовала на таланты почему-то отрицательно, и Горький ответил таланту с раздражением тоже:

- Сами-то... ничего не умеют, кроме насилия, вот и хотят. Железнодорожники, говорят, отказались от перевозок для их власти. Служащие бастуют. В государственном банке исчезли деньги. Хлеба выдают населению по осьмушке на человека. Дров - нет. Керосина - тоже. Электростанция затихла: говорят, нет топлива. А большевики - с Горьким воюют: другого дела у них не-ту!

- На тебя и Луначарский теперь прёт. А ведь ты его сына от первой жены крестил на Капри! Поддерживал его, когда он бедствовал.

- Ну, Анатолий Васильевич прёт больше на Марусю. Это она не ладила с ним на Капри. Сам знаешь, какой у неё характерец! А Луначарский - мужик не злой. Если бы жил своим умом... Вот Зиновьев с женой - так прямо собаками кидаются теперь на Андрееву. Хотят отстранить её в наркомате культпросвета от должности. А на её место поставить Зиновьеву, которая в культуре - ни уха, ни рыла!

Коптила лампа, Шаляпин казался зловещим Мефистофелем в её свете. Пришлось прикрутить фитиль, и разговор покатился дальше. Фёдор спросил:

- А где сейчас Леонид Андреев, не знаешь? Говорят, сник, постарел.

- Пессимист, вот и сник. А пессимист потому - што алкоголик. Впрочем, говорят, женился или женится. Будто бы, дом за Чёрной речкой построил затейливый. В Нейвале. Старшего сына оставил в Москве, у своей матери. А младшего, Вадима, вроде с собой хочет взять. Мальчонка жил у Рейснеров год, на воспитании; хоть и рассорился Леонид с Михал Андреичем, отцом Ларисы, в 14-м году.

- Из-за чего поссорились-то? - спросил Шаляпин.

- Из-за отношения к войне. Леонид, как и мы, в патриотах, а профессор выступал против. А понюхали плодов революции, будто бы помирились. Как отнеслись к перевороту большевиков в прошлом году, не слыхал.

- Я в тот день и не знал вечером, что происходит, - заметил Шаляпин. - Пел Бориса в Народном доме. То и дело входили и выходили солдаты... Чёрт знает что! А когда кончил - новость: опять власть поменялась.

- Как мальчонке придётся теперь у мачехи, не представляю. Там, у новой-то жены, я слыхал, своих детей двое. И говорят, зла. Мещанка по духу. Да и как нынче отапливать им такой домище за речкой - чем?..

- А дочь Рейснера, Лариса, помнится, сотрудничала у тебя в "Летописи"?

- Сотрудничала. А что?

- Возле тебя... всегда почему-то красавицы! Только ведь эта - вроде как из евреев? Как же Леонид решился дать им своего сына на воспитание?

- Брось ты это!.. В Андрееву превращаешься.

- А что, разве Мария Фёдоровна?.. - заинтересовался Шаляпин.

- Антисемитка, как вот и ты. Даже в моей Екатерине Павловне видела скрытую еврейку!

- А что тут такого? Похожа!.. И профилем, и мелкими кудрями.

- Вот-вот! И фамилия, мол, искусственная: Волжина.

- Так ведь действительно, все эти Шахматовы, Халатовы, Днепровы, Волгины, Бархатовы, Луна-чарские, Велосипедовы - кто в прошлом? Мартов, Ленин, твой редактор Суханов... Твой крестник Пешков-Свердлов... Токо один Рейснер фамилию не поменял, так и он выдаёт себя за выходца из немцев!

- Между прочим, профессор Рейснер организовал в Европе кампанию протеста в 5-м году на события 9-го января!

- Что же он в твою защиту ничего не сказал? Когда тебя в Петропавловку упрятали!

- Как это не сказал? Говорил. А вот Бурцев - поступил подло против него, когда поддержал в своей газетёнке клевету, будто профессор Рейснер предлагал себя полиции в качестве тайного агента! Старик чуть с ума не сошёл тогда от обиды. Выпустил даже книжку "К общественному мнению".

- Что же ты сам-то разошёлся с ним, коли он так хорош!

- Потому, что Рейснер - старый марксист, убеждённый. А мне марксизм чужд.

- Говорят, Бурцев этот, великий разоблачитель Азефа и других евреев - сам тоже еврей.

- Не знаю. Меня в людях интересует не национальность, а порядочность, толковость. Среди русских-то - бестолочи много, лентяев. Леонид вот - хоть и талантливый, а с ленцой человек.

- Не любишь ты его. А ведь другом считал когда-то!

- А что же он, как напьётся, так и распускает свой язык! На оскорбления скатывался. Кто же будет его считать после этого другом? А какая умница была у него Шурочка! Пока жива была, он и не пил. И писал по-другому. А как померла, будто воздух из Леонида вышел. Но талантлив - безмерно!

- Не любишь, а хвалишь. Хоронишь, что ли?

- Зачем? Он на 3 года младше меня, будет жить. А написать - ничего уже не напишет! Помянешь моё слово. Кончился Леонид Андреев как хороший русский писатель. Ему читать бы побольше. Да верить в человека. Но ни того, ни другого у него нет. Образование - так себе, юрист. Знаний - мало. Уродливыми фантазиями живёт. Ну, да Бог с ним, сейчас России не до литературы.

- Выходит, и ты пессимист?

- Нет, Феденька, я не пессимист. Но в революции теперь не верю. Хаос!

- А ведь Ленин - тоже юрист. И читал мало, говорила мне твоя Маруся недавно. И сказала, что более всего он ненавидит священников. Естественно, православных, российских. Считает, что их надо искоренить с лица земли.

- Фёдор, ерунда это всё, чушь! С чужих слов говоришь. Он издал Указ о возвращении прав православной церкви, которых её лишил Пётр Первый. А ты...

- Да это - просто хитрость, заигрывание!

- Ну, хватит, однако! Я тоже его знаю. И не меньше, чем Маруся и, тем более, ты. Свой разговор с ним - на Везувии, в 908-м - я помню до сих пор. Такого важного по мысли разговора ни у меня, ни у него, может быть, никогда больше и не будет. Представляешь, лето, Неаполитанский залив внизу, а мы с ним сидим на Везувии и говорим о засыпанной жизни в древней Помпее. О Спартаке, который удрал с этой горы от римлян по отвесной скале. Потом говорили о Льве Толстом, Достоевском. Вообще о жизни и её смысле. И я увидел в нём Личность, крупного человека, а не хорька наподобие Николая Второго или Керенского. А ты мне!..

- Неужели на самом Везувии?! Алексей, а ты не того... не выдумываешь?

- Ну, зачем это мне? - обиделся Горький. - Во-первых, мы с ним стали врагами. Да и тогда - перед его отъездом от меня в Женеву - тоже рассорились. Из-за Богданова. Хотя за неделю до этого я возил Ленина в знаменитый неаполитанский музей, в Помпеи. Это уж потом лазали на Везувий. Думаю - даже уверен в этом! - что и он не забыл той поездки. После обмена такими высокими мыслями считаю, невозможно смотреть на Россию, как раб со дна рудника. Нет! Мы были тогда орлами, смотревшими на мир с высоты. - Горький, вспоминая далёкое, прикрыл веки, ушёл весь в себя. Шаляпин налил в стаканы водки...

Из Петропавловской крепости грохнул пушечный выстрел, и Неаполитанская синь залива, брызнув своими осколками, разлетелась, вернув сознание в Петроград, с его пушкой на стене крепости, с его голодом, Лениным, Шаляпиным, сидящим за столом как нахохлившийся филин.

"Вот и вся история с Лениным, - мрачно подумал Горький. - Нет, в 9-м году он приезжал ко мне на Капри ещё раз, уже из Парижа. Выгнал Богданова из своей партии, написал философскую брошюру "Материализм и эмпириокритицизм", а ещё через 5 лет началась эта проклятая война, и пути наши, Владимир Ильич, разошлись. Кажется, навсегда. Я для вас теперь - враг... Фёдор-то, может, кое в чём и прав относительно вас. Выдавали вы себя за интернационалиста, а к власти вот привели, действительно, только евреев. Хотелось бы спросить вас: "Почему? Евреи - что: вожаки русского пролетариата? Ведь вы же такой умный, во всём разбираетесь!.. Может, и у вас, как у Толстого - какая-то неувязочка с "философией" вышла? Или следует подождать с выводами?

Ладно, подождём... Токо вот Фёдор не верит уже вам: вопрос задаёт мне - "Что делать нам дальше?.."

Раздался дверной звонок, Горький поднялся и вскоре вернулся довольным, улыбающимся: главный редактор его газеты Николай Николаевич Суханов (Гиммер) привёл с собою 27-летнюю красавицу Марию Игнатьевну Будберг, недавнюю жену эстляндского барона Будберга, который оставил её с двумя детьми за неверность ему. Влюбчивый Горький, увидев её однажды в своей редакции, успел "положить на неё глаз", и с тех пор она стала захаживать в "Новую Жизнь" регулярно. Пришла, оказывается, и сегодня. Умный и наблюдательный Суханов сказал ей, что Алексей Максимович прихворнул, находится дома, взял да и привёз красавицу к писателю в гости, зная, что тот будет рад ей. И кажется, не ошибся.

Мария Игнатьевна, урождённая Закревская, из генеральской семьи, в настоящее время бедствовала, но была женщиной опытной и знала, знакомства с влиятельными людьми бывают полезнее обнищавших родственников. А тут - сам знаменитый Горький, да ещё влюбившийся с хода, да ещё холостяк - у кого же, как не у него искать защиты от хозяина города Зиновьева, жена которого ненавидит всех красивых женщин. И Горький, узнав о том, что Зиновьев преследует Марию Игнатьевну, подозревая её как иностранку, незаконно проживающую в Петрограде, в шпионаже, пообещал красавице своё заступничество. Та многообещающе смотрела на него и, чувствуя, что и с ним у неё может начаться какая-то новая жизнь, против которой она, будучи прагматичной проституткой, не возражала, зачастила с визитами в его редакцию. Не ведала она пока лишь того обстоятельства, что бывшая гражданская жена Горького, красавица-тёзка Андреева, снимающая комнаты рядом, на этом же этаже, ненавидит красивых женщин, как и жена Зиновьева, и тоже станет врагом, хотя и спит уже не с Горьким, а с Крючковым, который намного моложе её.

Зато Мария Игнатьевна хорошо понимала преимущества молодости и, смело войдя в квартиру знаменитого писателя и богатого человека, быстро освоилась и намерена была вступить в общий разговор, увидев не менее знаменитого певца Шаляпина, с которым Горький её тут же и познакомил. Желая показать всем не только внешнюю красоту, но и ум, гостья решила сначала послушать, о чём будут говорить другие...

Горький, обращаясь к редактору газеты, пробасил:

- Пора бы, Николай Николаич, нам, партии интернационалистов, объявить свою программу. Выберут же когда-нибудь Учредительное собрание, которое определит состав законного правительства, а не захватчиков власти! И тут для нашей партии важнее всего - выставить своих кандидатов. Желательно уже сейчас. Чтобы граждане России познакомилось и с нашими идеями народовластия. Чтобы люди могли сравнивать и прийти к выводу: что мы - не имеем ничего общего... ни с большевиками, ни с меньшевиками, ни с эсерами, ни вообще с любыми проявлениями фанатизма!

Слушая и деликатно кивая, Суханов не согласился:

- Но я, Алексей Максимыч, помогаю этим партиям... лишь в плане народо-властия, а не взятия власти в руки какой-то отдельной партии.

- Помогайте, - согласился писатель. - Одно другому не мешает. Однако с программой нашей будущей партии интернационалистов мы должны выступить немедленно! И во весь голос. Иначе, я полагаю, в России возникнет хаос, и каждая партия начнет тянуть в свою сторону. Этому уже сейчас надо противопоставить: объединение... всех... истинно демократических и интернациональных сил.

Суханов улыбнулся:

- Но Ленин считает такие идеи мальчишеством, утопией и вульгарщиной.

Горький оборвал:

- А кто он такой? Ну и пускай себе считает. Он холодный матерьялист! Я давно его знаю... А мы - духовное начало народа, - "окал" писатель. - Мы - его душа и совесть! Искусство, литература всегда были народной совестью.

В открытую форточку опять донёсся выстрел пушки, напомнивший о Времени, о том, что оно идёт и никого не ждёт. Но Горький, помолчав, прокомментировал выстрел раздражением:

- Всё бухает вот и бухает. Напоминает... - И замолчал, не договорив.

- О чём? - ехидно спросил Шаляпин, нажимая тоже по-волжски на "о". Усмехнулся, 44-летний, здоровый и могучий.

Горький раздражился ещё больше:

- О вандализме солдат и матросов, захвативших Зимний дворец, вот о чём. Один - нагадил на царский трон. Другой - в малахитовую вазу. А третий - разбил прикладом большое зеркало из венецианского стекла! Я тебе уже говорил об этом... - Горький, отвернувшись от Шаляпина, уставился на потолок: - Спрашивается: зачем?! Не царь же создавал эдакую красотищу!

Шаляпин поддел:

- А ты что же думал? Революция - это обновление, что ли? Революция - это разбой!

Горький согласился:

- Особенно, когда к власти приходят неучи! Ты прав, Фёдор: мы её... революцию... как невесту ждали. Ещё в 5-м... И тут - нате вам: посыпались осколки зеркала. А на троне - тужится идиот. Вот и всё обновление. А большевики всему этому радуются...

Шаляпин, знавший уже о Марии Игнатьевне от Горького, невзлюбил её с первого взгляда: разбирался в таких женщинах и зло думал: "Продажная тварь! Эх, Алёшка-Алёшка! Пропадёшь ты из-за этой бабы... Ну, я - ладно: старый бабник и сладострастник, у актёров это в порядке вещей. А ты-то на что надеешься? Гони ты её, пока Зиновьев не посадил тебя вместе с ней!"

Возмущался в душе и Гиммером: "А зачем ходит к тебе этот?.. Ты же и в редакции можешь поговорить с ним о ваших проблемах! А мне из-за него - вечно держись начеку, чтобы не ляпнуть чего о жидах. Я знаю, ты был женат на дочери полуеврея Волжина. Потом усыновил молодого еврея Свердлова, чтобы он мог стать православным и поступить в институт - у жидов это любимое дело, стать православными. Лишь бы получить то, что им хочется. И где он теперь, этот твой "сын"? Во Франции. Обосновался в министерстве иностранных дел и даже не пишет тебе. Но ты избегаешь таких разговоров. А жиды Зиновьев, Ленин уже серут тебе на голову! И председатель ВЦИКа Яков Свердлов тоже не замолвит за тебя, хотя ты и усыновил его брата. Ладно, хрен с тобой, дружи, с кем хочешь, но и настоящих друзей не теряй..."

А Горький сидел и злился на Ленина, грозившего закрыть его газету и не пожелавшего заступиться за его Марию Игнатьевну. Рокотал:

- Скоко лет я уже знаком с этим Лениным! Характер у него - чуть что не по его, сразу визжать! А теперь и вовсе: цензуру ввёл! Последний прохвост он после этого, а не демократ! Мне о нем ещё Плеханов говорил, когда гостил у меня на Капри. Впрочем, ладно, не стану передавать...

Поправив очки на длинном носу, Суханов поддержал Горького:

- Уже сделано две попытки закрыть нашу газету. А ведь ещё недавно Ленин сам боролся против царской цензуры. Считал её подлейшим средством властей!

Горький усмехнулся:

- А какую отговорку придумал: "Мера эта временная, Алексей Максимович! Пока рабочие научатся защищать себя от вашей контрреволюционной буржуазии не только винтовками, но и статьями". Представляете: буржуазия - это моя, а пролетариат - это, значит, его! А статьи будет сочинять он, а не пролетариат. И станет лгать в них. При этом знает, сукин сын, что я - никогда не лгал!

Суханов вставил:

- Я полагаю, все вспомнят теперь Керенского. Вспомнят! Вот кто был истинным демократом! Я бы даже сказал, поэтом демократии!

Шаляпину сидеть надоело, поднялся:

- Хочу вернуться, Алексей, к твоей газете. Другой такой, ядовитой - в России нет! Уж на что я не любитель читать их - какого токо вранья в них ни пишут, глупостей! - но вашу... читаю просто с восторгом! И жду каждый день. С нетерпением жду. И боюсь - вот истинный вам крест! - перекрестился Шаляпин, - что газету вашу - закроют. Особенно молодец, Алексей, ты сам! Никто этого Ленина не донимает, не кусает так, как ты! А про гимназиста, который нацарапал гвоздём на автомобиле "вождя революции" обидное для евреев слово из трёх букв - тут ты превзошёл всех! Вопросом: "При какой другой, самой тупой и жестокой власти, мальчишку могли расстрелять за такой ничтожный проступок?" - ты вывернул наизнанку всю жестокую сущность власти большевиков! Потому он и бесится. Поэтому и хочет закрыть вас! А на вид-то - махонький ведь, гадёныш, ничтожный...

Горький несогласно покрутил головой:

- А мы поступим, как он сам, когда закрывали его газету: зарегистрируем её под другим названием! "Новое Время", вместо "Новой Жизни". И какое-то время - новое - станем издаваться опять! А то, что Ленин ничтожен на вид - впечатление обманчивое. Скорпион на вид - тоже червячок, а не лев. Дело не во внешности, Фёдор! Ленин - человек умный. Я бы даже сказал - очень умный! Всё он понимает: и что с Богдановым обошёлся нечестно в Женеве, и подло с Учредительным собранием, и со многими бывшими товарищами, и с Россией, которую предал за деньги, как Иуда Христа. Много было чего и другого... Ради власти - он пойдёт, на что угодно. Вот что я разглядел в нём! Иным человеком стал. И связано это, подозреваю, с масонами. Из-за его масонства произойдут все наши беды - вот увидишь! Свою власть он никому не уступит, будет удерживать любой ценой, и удержит. Если токо не пристрелят эсеры.

Мария Игнатьевна, желая показать благородство и доброту, фальшиво произнесла:

- Ой, ну, как вы так можете, А-лек-се-ей Максимыч?!. Вы же добрый...

Шаляпина передёрнуло, а Горький ничего не заметил:

- Жестокий - это Ленин, - произнёс он спокойно. - Лучше уж поплакать потом по нему одному - человек всё-таки, чем дождаться, когда заплачет от него вся Россия.

Шаляпин посоветовал:

- Нет, Алексей, давай уж не будем этого дожидаться. Из России, как я понимаю обстановку, пора уезжать!

Вместо Горького, который закашлялся, на мрачное замечание Шаляпина ответил Суханов:

- По-моему, вы, Федор Иваныч, всё-таки сгущаете краски.

- А по-моему, нет. Если уж для вас актёришка Керенский был "поэтом демократии", то мне в России делать больше нечего! Потому что настоящих поэтов здесь скоро начнут сажать. А русских священников расстреливать. К тому дело, похоже, идёт. А мне это - невыносимо.

Горький, почуяв, на что намекает Шаляпин, и чтобы разговор не перешёл на "еврейский вопрос", решил закончить беседу миром:

- Да погоди ты каркать-то и отпевать Россию. Может, ещё выберемся. Сейчас и у Ленина уже сторонников почти не осталось...
2

Сторонники у Ленина в Петрограде всё-таки были, да и посты занимали серьёзные. Так, например, бывший матрос Дыбенко стал командовать не только всем Балтийским флотом с его тяжёлыми кораблями, десятками тысяч матросов и береговой обороной, но и флотами остальных морей России. Ленин сам его выдвинул после Октябрьского переворота в наркомы военного флота страны - должность полного адмирала, если мерить прежними мерками. И это в возрасте 29 лет! Такое не снилось и великим князьям царской династии, разве что в петровские времена было возможным. Мгновенно выдвинулся из прапорщиков в главкомы вооружёнными силами Российской Республики и юрист Крыленко. Генеральские должности достались и Антонову-Овсеенко, бравшему Зимний дворец, Подвойскому, Кедрову, первым "красным адмиралом" стал и Раскольников. Все они были молодыми мужчинами, их блестящим карьерам не существовало прецедентов ни в Англии, ни во Франции. Вероятно, они понимали это и сами и не могли быть не преданными Ленину. Разве что Сталин жил с небольшой дозой старой обиды на "вождя революции", который жучил его вместе с Каменевым, когда приехал в Петроград из Швейцарии и понял, что "Правда", находящаяся в их руках, печатала глупости. Ну, так это уже забылось, тем более что и наркомат по национальным вопросам был специально придуман Лениным под выдвижение Сталина, хотя у него не было даже признаков организаторского таланта. Ларчик открывался просто. Видя в Сталине немолодого уже вдовца и калеку с усохшей левой рукой, а в своей сестре Маняше 40-летнюю некрасивую деву, готовую выйти даже за плохонького мужичка, он решил женить этого рябого грузина на своей сестре, похожей на карлицу. Сестра согласилась, а Сталина нужно было сначала задобрить чем-то. Вот и родилась мысль о его выдвижении, когда тот угодливо помогал ему в ту Октябрьскую ночь дежурить возле ответственного телефона Революции. К тому же Сталин выказывал Ленину личную преданность и ум.

В те первые победные дни выдвинулся в начдивы и эсер Михаил Муравьёв, захвативший в плен генерала Краснова под Гатчиной. Муравьёву тоже не было ещё 40, когда он руководил обороной Петрограда, будучи в прошлом всего лишь поручиком царской армии. Одним словом, выдвиженцы Ленина стали не просто его рядовыми сторонниками, а людьми, за которыми стояла вооружённая армейская сила, если на то уж пошло.

Представители этой военной силы ходили по столице этакими гордыми петухами. Особенно выделялся среди них статный и крупный, однако недалекий по уму, Павел Дыбенко, не снимавший с себя тёмного морского бушлата, широких клёшей и офицерской фуражки-"мичманки" с лакированным козырьком. Всем холодно, все в шинелях и зимних форменных шапках, а наркоммору - жарко. Бушлат у горла расстёгнут, возле колен болтается на ремешке полуметровый маузер в деревянной кобуре, через грудь патронная лента наискось, напяленная неизвестно зачем, и нет рукавиц на революционных, не стынущих пальцах. Зато есть горячее сердце и ненависть к любой "контре", которая пусть лишь посмеет...

"Контры" нигде не было, а может, боялась "посметь", и "красный адмирал", спавший по ночам с известной революционеркой Александрой Коллонтай, дочерью царского генерала, продолжал любоваться собою не только в Адмиралтействе, где находился его штаб, но и в зеркалах Смольного, куда нередко приезжал на реквизированном "моторе" "Ролс-Ройс" по делам Революции.

Вот в Смольном, где Ленин жил и работал, скрытые враги у него были. И сидели, бывало, рядом. Дворец этот, ставший штабом государственного переворота, напоминал огромный вокзал в войну. Ну, а там, где война, всегда и враги...

Дни зимою в Петрограде короткие. Поэтому электрический свет практически не выключался, и Смольный походил издали на ярко освещённую новогоднюю ёлку. Сотни комнат на его этажах создавали освещёнными окнами впечатление, будто внутри дворца не прекращается бал. Однако и у центрального входа, и на этажах стояли часовые с винтовками и впускали приходящих людей только по специальным пропускам. Шум и гвалт, казалось, висел где-то под потолком. По коридорам шагали приехавшие с фронта солдаты, расспрашивающие, куда им нужно обращаться со своими делами. Толкались матросы, перепоясанные пулемётными лентами крест-накрест. За дверями кабинетов стучали аппараты Юза, какие-то люди кричали в телефонные трубки, раздавались звонки. Все куда-то спешили, все были заняты, нервничали - не здание, а злой гудящий осинник.

Главным завистником Ленина в этом осиннике был Лев Троцкий, честолюбец, возомнивший себя во время переворота фигурой N1. Ленина в Смольном тогда ещё не было - где-то скрывался. А Троцкий носился по воинским частям Петрограда, призывал, организовывал митинги - его все видели, знали, чувствовали: вождь, который готовит восстание. И кто же оказался вождём в результате?..

Досадно было, что новым правительством незаслуженно руководит какой-то неприметный, картавый человечек, которого он знал и недолюбливал. А в Брест-Литовске на переговорах о мире с министрами иностранных дел Германии, Австрии, Турции, Болгарии, увидев и ощутив уважение к себе сотен корреспондентов всего мира, восхищённых его эрудицией, блестящими ответами в интервью, Троцкий и вовсе понял, что не Ленин, а он должен быть главою правительства. Он окончательно убедился и в признании своей значительности, и в мировой уже известности: все зарубежные газеты писали о нём. В то время как Ленин, занятый, в общем-то, хозяйственной и административной деятельностью, не представлял собою какой-либо значительной фигуры на мировой сцене. Именно там, в Бресте, Троцкий впервые и сравнил себя с Лениным по-настоящему и всесторонне. Возникла острая обида на несправедливость, а затем желание изменить и в сознании других членов правительства понимание ценности Троцкого для дела революции в сравнении с заслугами Ленина. "Что такого совершил Ленин, и что совершил я? И в Октябре, и в революции 5-го года. Кому в 6-м году был известен Ленин? А вот о моей газете "Начало" и обо мне самом знала вся Европа. Ну, а после знаменитой речи на суде моё имя знал уже весь мир, - рассуждал Троцкий с обидой. - Да и теперь... Все газеты пишут лишь обо мне. Но управляет Россией - не Троцкий, а Ленин! Стало быть, пора показать всем, кто в действительности делает политику России... А для этого требуется ещё раз привлечь всеобщее внимание не только к нашим внутрипартийным спорам, которые организовал я и Бухарин со своими "левыми коммунистами", но и к какому-то решительному поступку с моей стороны! Чтобы все поняли, наконец, на что способен Троцкий, и что собою представляет... в сравнении с Троцким... Ленин. Другого случая у меня может не появиться, если я упущу такой благоприятный момент сейчас..."

В обиде на Ленина были и Каменев с Зиновьевым, которых "Старик" обозвал перед восстанием проститутками, а потом "простил"... Получается, что членам цека нельзя иметь своего мнения?..

Несмотря на то, что жизнь показала верность всех расчётов Ленина по осуществлению переворота (как отключать связь Петрограда от штабов фронтов и от других городов, как захватить вокзалы и телеграф), заноза в душах Каменева и Зиновьева продолжала сидеть. Обидным было даже то, что Ленин победил, никуда не бегая, не агитируя, не появляясь, а лишь руководя действиями повстанцев по телефону. Известное дело, хорошее забывается быстро...

Недружелюбно повели себя в последние дни Дзержинский и Урицкий - главные чекисты столицы, наслушавшиеся на допросах стонов и унизительных просьб своих жертв. Почувствовав себя вершителями чужих судеб, кому жить, а кому идти под расстрел, они возомнили о себе - Боги! А командует ими какой-то маленький, обыкновенный человечек...

Однако слушать вопли замучиваемых людей всё-таки вещь не простая, не каждый выдержит. Чтобы выдерживать, они нюхали кокаин. Пристрастились. Да и водки выпивали немало по ночам. Головы от этого кружились тоже, и невозможное представлялось уже возможным, а недоступное - доступным. Ленин стал казаться им мямлей, а себя ощущали решительными и смелыми. Да ещё благодушный теоретик Бухарин обосновал необходимость России в решительных людях. И в ядре партии образовалось ещё одно ядро - "левые коммунисты", стоящие за кардинальные перемены в политике партии. Даже свою газету начали издавать - "Коммунист". К "левым" примкнула и Коллонтай, но в Москве, где Ленина рядом не было.

Задавленный ежедневно сотнями маленьких дел и десятками крупных проблем, телефонными звонками, осиным гуденьем Смольного, Ленин в минуты передышек сидел в своём кабинете, размышляя о том, что может не удержать власти из-за объединяющихся за его спиною врагов. Как изменить положение? Как спасти себя и дело, которому посвятил всю жизнь? Может, пора начинать, как учил Карл Маркс, самую жестокую вещь - столкновение классов? Только гражданская война может резко подорвать силы малочисленной буржуазии. Тогда и личным врагам станет не до борьбы внутри партии. Война отвлечёт "левых" от междоусобицы, а пролетариат приведёт к окончательной победе. И не только в столице, но и во всей России.

Едва Ленин успел укрепить себя в этом решении, как весь его план испортили немцы. Вернее, не столько немцы, сколько Троцкий, находившийся в Бресте. Ведя с ними переговоры о заключении мира, он объявил им 9-го февраля, как непрерывно сообщала и продолжает сообщать какая-то мощная германская радиостанция на русском языке, что "Россия такого позорного для себя мира, какой навязывает ей Германия, никогда не подпишет, но и воевать с германскими солдатами советское правительство не намерено. Это решение своего правительства народный комиссар иностранных дел товарищ Троцкий сформулировал перед иностранными журналистами так: "Ни мира, ни войны. Мы демобилизуем свою армию".

Ленин не верил своим ушам. Но подтверждение пришло и от Крыленко по прямому проводу из Ставки. Тот недоумевал: "Как это понимать, товарищ председатель Совета Народных комиссаров? Что происходит? Это германская провокация или в самом деле вы отдали такой приказ? Почему не поставили в известность верховное командование Ставки? Меня атакуют запросами штабы фронтов: "Что делать?" Может начаться стихийная демобилизация: солдаты станут покидать боевые позиции".

Ленин взмок от напряжения, но взял себя в руки и ответил шифровкой в Ставку: "Никакой демобилизации, это провокация, переговоры в Бресте будут продолжены" и в Брест-Литовск Троцкому, которого ему хотелось растоптать ногами: "Немедленно дезавуируйте своё заявление как несогласованное и ошибочное. Ждите дальнейших распоряжений".

Из Ставки пришёл успокаивающий ответ: "Вас понял, все штабы будут предупреждены. Крыленко". Ответ же из Бреста возмутил вновь: "Нарком Троцкий и делегация выехали в Петроград. Дежурный шифровальщик Анисимов".

С этой минуты Ленин потерял покой и самообладание, переселившись в свой кабинет на круглосуточное дежурство, понимая, что судьба Республики и его личная повисли на тонком волоске, который в любую минуту может оборваться, так как Троцкий покинул переговоры, не оставив вместо себя никого. То есть, сжёг за собою последний мост дипломатических контактов, предоставив судьбы миллионов людей России в полное распоряжение Германии, дальнейшие поступки которой никому неизвестны.

"Сволочь! Какая самонадеянная и самодовольная сволочь! - думал он о Троцком, вызвав к себе в кабинет на помощь секретаря СНК, 25-летнего, с крепким здоровьем Николая Горбунова, умного и выносливого в отношении недосыпаний большевика. - Да и я самонадеянный и доверчивый простак тоже, - казнил он себя. - Ну, разве можно было доверить такой пост этому Иуде!.. Всех и всё предал и уехал, возможно, и не в Петроград. Даже арестовать не удастся... Что делать, что?! Вот главный вопрос сейчас, на который нет ответа..."

Ленин не мог и предположить, что Троцкий, приехав 11 февраля в Петроград, сразу помчится не к нему, а к Дзержинскому, чтобы изобразить свой поступок не предательским (в дороге остыв от самолюбования и скоропалительных эмоций, он тоже понял, что натворил), а безвыходным, ничего-де иного уже не оставалось. Чтобы Феликс был на его стороне и не советовал Ленину идти на арест наркома. После Дзержинского слетал к влиятельным друзьям, которых тоже подготовил в свою защиту. И только затем, поздним вечером, рассчитывая на усталость Ленина (уже выяснил, что "Старик" дежурит в своём кабинете), заявился к нему, будто ничего особенного не произошло.

- Добрый вечер, Владимир Ильич! Вы, оказывается, всё ещё работаете?.. Я только приехал, но пошёл не к себе, а сюда. Вижу - в дверной щели свет...

Ленин, несмотря на кипевший в душе гнев против Троцкого (да и Горбунова уже отпустил домой поспать; стало быть, официально высказывать раздражение бессмысленно), решил, что лучше будет сначала всё выяснить, прежде чем обрушиваться, ответил:

- Вечер, Лев Давидович, не совсем добрый, как мне кажется, но... с приездом вас! С чем пожаловали, рассказывайте... Ну, а если бы не свет, вы могли бы и не зайти, что ли?.. Оставили важнейшее сообщение на завтра?..

Троцкий растерялся.

- Что же вы молчите?! Столько времени упустили! Почему не связались со мною из Бреста?!

- Владимир Ильич, что за то-он?.. Вы же ещё не знаете ничего...

- Суть... того, что вы натворили, уже знаю! Потому и не сплю... Вы что себе позволяете?! - сорвался Ленин на крик.

- Ну, если вы так встречаете меня, таким тоном... даже не спросив ни о чём, то я могу и уйти. Доложу обо всём завтра: на заседании ВЦИКа или цека.

- О решениях правительства, которые вы сорвали, доложите? О том, что распустили там, перед Европой, павлиний хвост и пробулькали индюшачью отсебятину, доложите? "Ни мира, ни войны", советская Россия демобилизует армию, доложите? А я спрошу вас как глава правительства, как человек, который посылал вас на переговоры и несёт ответственность за государственную политику: кто дал вам право делать такие, не согласованные со мною, заявления?!

- Вы как со мною?.. В таком случае... я ухожу и доложу обо всём завтра! Я... не позволю по отношению к себе этот тон!..

- Героем себя чувствуете? Зачем вы это сделали, вас спрашивают!..

- Вы это... во множественном числе... о себе?

- Я вас отправлял на переговоры с немцами не один! Было принято постановление цека: затягивать переговоры до тех пор, пока мы здесь подготовим к эвакуации в Москву всё правительственное имущество, документы и ценности! Как только немцы устанут от переговоров и взорвутся ультиматумом, мы - сдаём. То есть, вы сдаете свои позиции на переговорах. И немедленно подписываете австро-германские условия мира! Так было или не так?!

- Но немцы не признали полномочий делегации Всеукраинского ЦИКа Советов! И не допустили её до стола переговоров, как мы рассчитывали.

- Ну и что же? Что от этого изменилось?!

- Многое! Оказалось, что на переговоры приехала ещё одна делегация. Делегация Центральной националистической украинской рады. И тайно - за моей спиной - подписала 9-го февраля от имени Украины грабительский договор с немцами! Это для меня было полной неожиданностью.

- Но немцы-то признали её полномочия! И раз уж вы с этим согласились и переговоры начали в этом составе, то обязаны были...

- Не мог же я отказаться от переговоров! Цека дал мне задание лишь затягивать их, а не срывать!

- Вот и надо было затягивать. А после ультиматума...

- Но после того как я узнал 10-го февраля, что украинские националисты согласились фактически на оккупацию Украины, включая и Донбасс, то есть, с отдачей под контроль немцев всего угля и металлургии - я не мог этого вынести! Такое предательство!..

- Это цена за сохранение власти буржуазии на Украине. Но не повод для нас срывать процесс...

- Я тоже решил нанести немцам неожиданный ответный удар! Чтобы мир увидел в них хищников и грабителей, а не...

- Мальчишество! Кто вы такой, чтобы от своего имени?! Вы не имели на это права!.. И оказались не только ни к чёрту не годным дипломатом, но ещё и предателем решений нашего правительства! Ваше заявление: "Ни войны, ни мира! Мы - демобилизуем свою армию" - безумно. Вот где "множественное число"! А заодно и предательство интересов миллионов людей! Чего вы этим достигли?!.

- Ошеломления! Для немцев Троцкий - самый опасный и ненавистный политик!

Топая ногами, Ленин закричал:

- Чем опасный?! Идиотизмом дипломата-Нарцисса?!

- Почитайте иностранные газеты!.. Все в один голос...

- Да плевать немцам на эти газеты и голоса! Завтра они так и сделают, увидите! Начнут угонять с наших территорий скот, увозить последние запасы продовольствия! Народ, естественно, кинется отнимать. А они... будут убивать, жечь! Кругом поднимется дым и плач. А нарком Троцкий, "великий политик", насравший этим людям такую беду на головы, будет...

Троцкий завизжал:

- Я отказываюсь разговаривать с вами в таком духе!

- Разумеется. Дух от того, что вы наделали - действительно тяжёлый! Обделались, а теперь хотите в кустики сбегать? Чтобы вернуться чистеньким? Разве это по-мужски?!

- А без оскорблений - если уж по-мужски - разве нельзя?

- Можно, конечно. Хотя нас тут - двое всего, и никто другой не слышит, я кричу здесь от боли. Не на весь мир, а в своём кабинете. В то время как вы - там, в Бресте - выкинули свой оскорбительный номер на весь мир! Полагая, что изображаете из себя героя.

- Ну, с меня хватит! Я пошёл домой... - Троцкий направился к двери.

- Нет, не хватит! - хлопнул Ленин по столу. - Извольте дослушать!.. Почему о своём заявлении немцам вы сообщили по телеграфу не мне, а в Петроградский Совет, Зиновьеву. А я об этом узнал лишь от Крыленки.

- Чтобы моё решение обсудили... все товарищи, - сменил Троцкий тон на учтивый, опуская взгляд.

- А я со Сталиным, и цека - для вас не товарищи?

- Петроградский Совет обсудил моё решение... 11 февраля. И одобрил его.

- Откуда вы знаете об этом?

- От Зиновьева. Сегодня я звонил ему, когда приехал.

- А почему же вы мне об этом сообщаете только сейчас, ночью? Да и то... случайно; увидели свет...

- Я думал, вы уже знаете.

- Да, знаю! Но любопытно другое: а если бы Петроградский Совет не одобрил вашего решения отрубить голову России? А вы - уже уехали из Бреста. Какой был бы смысл Совету обсуждать ваше заявление немцам?

- При чём тут такие высокие категории: голова России, отрубить?..

- А кем же прикажете считать мне вас, как не палачом?

- Как хотите, так и считайте! Встретимся завтра на заседании ВЦИКа. - Троцкий вышел, хлопнув дверью так, словно дал пощёчину.

"Засранец вонючий! Ну, ладно же, завтра, так завтра. Встретимся!.."

Почувствовав слабость российской армии, которую покинули почти все генералы и офицеры, германское командование решило подготовить свои войска на русском фронте к неожиданной и мощной атаке в ночь на 16 февраля, понимая, что армия противника, оставшаяся без командиров - стадо овец.

А в Петрограде утром 12-го февраля председатель ВЦИКа Яков Свердлов, открыв заседание исполкома, объявил:

- Слово для отчёта о переговорах с немцами в Брест-Литовске предоставляется наркому иностранных дел товарищу Троцкому. Прошу вас, Лев Давидович...

Как ни в чём ни бывало, Троцкий прошагал с листками в руке к трибунке и начал:

- Товарищи! Прежде чем начать свой доклад о том, что происходило на переговорах с немцами, я хочу вам напомнить, что у нас происходило здесь, до переговоров...

21-го января... мы... впервые... вынесли наши разногласия по вопросу заключения мира с немцами на широкое обсуждение... собрав для этого, как вы помните... активных работников партии.

Доминировали на этом собрании 3 точки зрения. Товарищ Ленин - стоял за то, чтобы затянуть переговоры, но, в случае ультиматума со стороны немцев, немедленно капитулировать и заключить мир на их последних, выторгованных нами, условиях.

Я - считал необходимым довести переговоры до разрыва, даже с опасностью нового наступления германских войск, чтобы нам... пришлось капитулировать - если уж придётся - то... лишь перед превосходящей нас силой, а не справедливостью.

Бухарин - требовал войны: для расширения революционной арены в Европе и в первую очередь - в самой Германии.

Ленин - был против революционной войны Бухарина.

Голосование показало: Ленин - собрал 15 голосов, я - 16, Бухарин - 32. То есть, в партии господствовало - пусть и не в широких масштабах, а только в верхнем слое партии - "левое крыло". Это и обеспечило затем победу моей формулы, так как сторонники Бухарина увидели в ней шаг... в их сторону. Так это затем и пошло... Во всех руководящих учреждениях партии и государства... Ленин - оставался в меньшинстве!

Перед отправкой нашей делегации в Брест для продолжения переговоров в новом составе... цека партии принял, однако, странное, на мой взгляд, с точки зрения демократичности, постановление: вести переговоры... по формуле товарища Ленина: затягивать их до ультиматума, после чего - подписываем германские условия мира.

Теперь о том, что произошло в Бресте...

Хочу напомнить, что писала по этому поводу... ещё 15-го декабря прошлого года... после 1-го тура переговоров... венская газета "Арбайтэр-Цайтунг"...

Разложив перед собою вырезки из газет и листки с машинописными переводами этих вырезок на русский язык, Троцкий принялся читать их вслух:

"... Поединок между Троцким и Бьюкененом есть символ великой борьбы нашего времени: "борьба пролетариата с капиталом". Так писали австрийские марксисты.

А вот что писали габсбургские марксисты: "Троцкий - это уполномоченный мирной воли русского рабочего класса, стремящегося разорвать железно-золотую цепь, которой его заковал английский капитал".

В феврале, когда переговоры были продолжены, германский дипломат Кюльман хотел во что бы то ни стало доказать всем, что захват Германией Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии и Финляндии - есть не что иное, как форма "самоопределения этих народов, так как воля их выражается-де через "национальные" органы, созданные... немецкими оккупационными властями".

Кюльман спрашивал меня: неужели я не согласен признать выразителем воли индусов, например, низама Гайдерабадского? Я ответил ему: "Если из Индии уберутся британские войска, то вряд ли после этого почтенный низам простоит на ногах перед своим народом более суток".

Кюльман доказывал всем, что большевики получили в России власть только потому, что обещали народу заключить мир. Стало быть, и удержаться у власти они могут... только при условии заключения этого мира. Правда, они, мол, связали себя различными демократическими условиями. Ну, мол, и что же? Кюльман возвратит большевикам их революционные формулы в таком приличном... дипломатическом переводе... (иначе, мол, зачем же существует тогда дипломатия?), что большевики будут довольны. Но за это... они должны дать Кюльману возможность завладеть частью их провинций и... народов. В замаскированном виде, конечно. Таков был истинный смысл речей этого дипломата.

Разумеется, мы тут же недвусмысленно показали всем, что для нас... дело заключается не в лицемерном опускании глаз, то есть, прикрытии закулисной сделки с Кюльманом, а... в принципах, регламентирующих демократизм сожительства народов. Кюльман же воспринял наши ответы и поведение почти как нарушение молчаливого... подковёрного сговора с ним или с его правительством.

Ленин, слушая Троцкого и кипя от возмущения, подумал: "Намекает, сволочь, на германское золото!.." Но терпел, не перебивал хвастуна. И тот уверенно продолжал:

- Кюльман ни за что не хотел сходить с почвы "демократических" принципов, заявленных им 25-го декабря. Особенно после того, как сторговался за моей спиной с делегатами Украинской рады, которые подписали замаскированную оккупацию своей территории.

За кулисами переговоров Кюльман настраивал всех наших оппонентов на то, что существование власти большевиков измеряется, мол, уже неделями. Что этим коротким сроком нужно-де умело воспользоваться для заключения... "немецкого" мира.

Мы в своих выступлениях делали всё, что могли, - Троцкий вновь полистал газетные вырезки, лежащие перед ним. Одну из них прочитал вслух: - Вот что писала по этому поводу немецкая "Тэглихе Рундшау": "В Брест-Литовске Троцкий создал себе кафедру, с которой его голос раздаётся по всему миру". И призывая немцев как можно скорее покончить с этим, заявила прямо: "Ни Ленин, ни Троцкий не желают мира, который им, по всей вероятности, сулит виселицу или тюрьму".

Таким же по существу был и тон германской социал-демократической печати. Все эти Шейдеманы, Эберты и Штампферы, на которых мы надеялись, что они призовут пролетариат Германии к революции, видели... наше главное преступление в наших расчётах на... германскую революцию. Вот какими "социалистами" оказались эти, с позволения, товарищи.

7-го февраля я довёл до сведения всех наших оппонентов - Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии - радиограмму товарища Ленина о том, что советские войска вступили 29-го января в Киев и что правительство Рады - скрылось. На Украине - установлена власть Советов, и что украинская делегация от Рады, присутствующая на переговорах в Бресте, уже никого здесь не представляет! Что Кюльман - договаривается с делегатами правительства, территория которого ограничена пределами Брест-Литовска. Который, кстати, по его договору с этой делегацией, отходит к Украине.

И что же? Я понял, что немцы давно знают об этом, но знают и другое: Украина будет занята на днях германскими войсками. Это видно было по самодовольной ухмылке на роже генерала Гофмана! И я понял, что такая же участь ожидает и нас: переговоры ни к чему уже не приведут. Настал последний момент, пока ещё можно было разоблачить эту подлость перед всей общественностью! Я понял, что немцы специально выдвигают неприемлемые условия мира! Что они приготовились к захвату чужих территорий и делают только вид, что ведут переговоры!

Ленин выкрикнул, сидя:

- И вы... решили объявить немцам, что мира - не подпишем, армию - демобилизуем? Так?

- Да. Я понял, что иного выхода уже нет. К тому же демобилизацию уставшей армии мы ведь целый месяц готовим! Этим занимаются товарищи Кедров и Подвойский, разве не так?

- Конечно, не так! - вскочил Ленин. - Мы ещё не набрали в новую армию солдат из революционных рабочих. Это - раз. Как и военных специалистов из бывших офицеров, таких как подполковник Муравьёв, взявший Киев. Это - два. А три - вами уже подписан смертный приговор тем солдатам, которые ещё держат фронт. Половина из них теперь разбежится, узнав о вашей демобилизации. А другая, оставшаяся ослабленной - погибнет. Вот цена всем вашим красивым словам, которые... вы нам здесь наговорили!

- Ну, это мы ещё посмотрим...

- Смотреть будете не вы! А умирающие из-за вас солдаты. - Отвернувшись от Троцкого к исполкомовцам, но указывая пальцем на оратора, Ленин ехидно заметил: - Кюльмана он победил... за столом! Мнение иностранных газет ему дороже всего! Да этим мнением... только одно место подтереть! - Он вновь повернулся к Троцкому: - Будто не знаете, чего стоят буржуазные газеты!.. Им лишь бы побольше красивых слов, поз и дешёвых сенсаций. А сущность...

- Не забегайте вперёд! - взвизгнул Троцкий. - Дайте же выступить товарищам... - Он повернулся к Свердлову: - А вы, товарищ председатель, поставьте потом высказанные мнения на голосование...

И началось всё снова. Выступали. Становились в красивые позы. А потом оглоушили разъярённого Ленина резолюцией: "Заслушав и обсудив доклад мирной делегации, ВЦИК вполне одобряет образ действий своих представителей в Бресте".

Жизнь Ленина пошла после этого в ускоренно-сумасшедшем темпе. Он не знал, что Троцкий за его спиной вёл тайные переговоры и с меньшевиком Мартовым, которому обещал за поддержку на съезде Советов пост министра иностранных дел в новом правительстве, которое возглавит он, Лев Троцкий, и с эсерами, которым обещал, что поставит Марию Спиридонову на пост премьер-министра. А главное, продолжая оставаться в меньшинстве со своей "кочкой" зрения, как пошутил Бухарин, Ленин всё более ненавидел и Троцкого с его "петушиной" компанией, и Бухарина с его язвительностью. С того злополучного дня несчастный предсовнаркома уже ни разу не выспался, как хотелось, и ни разу не вышел на свежий воздух из Смольного, где и жил рядом со своим кабинетом, и работал по 18 часов в сутки. Ленин изменился до неузнаваемости. Он не вылезал из потёртого пиджака, который пропотел и висел на нём, словно надетый на живой скелет. Никогда у него не было такого душевного состояния даже в тюремной камере-одиночке, где провёл почти год. Из рыжеволосого и краснолицего крепыша он превратился в обуглившегося погорельца с мрачно провалившимися глазами и спёкшимися губами. Вот результат, с которым подойдёт он к началу съезда партии, намеченного на 6 марта.

А пока, один за другим, потянулись мученические, не забываемые дни, наполненные сотнями неотложных дел и высочайшего нервного напряжения.

16-го февраля 1918 года Германия двинула на Россию свои войска сразу по всему фронту - от Балтийского до Черного моря. Нарушив прошлогоднее соглашение о перемирии, согласно которому немцы обязаны были сделать соответствующее предупреждение за 3 дня до начала боевых действий, германские войска (а под сурдинку с ними и турецкие в районе Батума, австрийские и болгарские на Юго-Западном фронте) торопились, на случай прекращения этих действий, захватить как можно больше территорий России.

17-го числа, когда в Смольный поступили первые сведения о том, что Северо-Западный фронт уже некому держать и дорога на Петроград со стороны Эстляндии почти открыта противнику, Ленин собрал в Смольном на экстренное вечернее заседание всех членов ЦК и обратился к ним:

- Товарищи! Российские солдаты по всему Северо-Западному фронту оставляют боевые позиции, сами себя демобилизуют, спасаясь на отходящих на восток поездах, а немцы - уже захватывают русские города и сёла, жгут их, а скот угоняют на запад, к своим товарным поездам. Таким образом, все мои самые худшие опасения подтвердились, десятки тысяч беженцев не знают сейчас, куда им деваться от продолжающих наступать немцев. И поэтому мы сейчас обязаны объявить всем, что наше отечество находится в смертельной опасности и что в первую очередь следует организовать оборону Петрограда и его предместий. Иначе наступит быстрая и неминуемая катастрофа! Мы не успели вывезти даже государственные ценности и секретные материалы.

Второе. Необходимо немедленно возобновить с немцами переговоры о заключении мира и послать в Брест-Литовск новую делегацию... во главе с товарищем Сокольниковым, которого мы уполномочим подписать там любые ультимативные условия мира. Другого выхода - у нас просто нет. Времени на новые споры по этому вопросу - тоже нет. Давайте голосовать... Кто за это моё предложение, прошу поднять руки! - И поднял свою первым.

Ленина поддержали Свердлов, Стасова, Смилга и Сталин. Против были Бухарин, Бубнов, Зиновьев, Ломов, Урицкий, Иоффе и Сокольников. Скромно "воздержался" Троцкий, чтобы продемонстрировать свой нейтралитет, так как весь сыр-бор дымно разгорелся по сути дела из-за его действий. Крестинский и Дзержинский воздержались при голосовании из-за отсутствия твёрдой личной позиции. Одним словом, предложение Ленина было провалено, и он, красный от гнева и ненависти к "большинству" ЦК, матерился последними бранными словами, не обращая внимания на Стасову, которая отвернулась, делая вид, что ничего не слышит и не замечает.

- Говнюки! Шляхтичи, пижоны! - выплевывал он грязные слова пересохшими губами. - Вы до сих пор играете роль, словно провинциальные актёришки! А немцы - жгут наши села и угоняют скот! Завтра и вам нечего будет жрать, цекисты вонючие!.. - Его буквально трясло. Казалось, заплачет. Но нет, видя, что "большинство" всё ещё не верит в длительный успех немцев: "Вот увидите, товарищи, выкрикивал Бухарин, - через 2 дня немцы выдохнутся!"; "Мировое мнение", - поддержал его Иоффе, а уж европейское, наверняка, будут на стороне России!" - Ленин обрушился новым потоком брани:

- Идиоты! Надо иметь куриные мозги, так вашу мать, чтобы нести вместо яиц такой протухший бред!
3

К полудню следующего дня на всех фронтах уже трещало, горело, рушилось, и Ленин, устроивший новое голосование на заседании ЦК, истерически выкрикивал свою брань снова, так как "цекисты" опять провалили его предложения.

- Вы что, товарищи, опупели?! Немцы захватили Двинск! И продвигаются в сторону Нарвы: это же - ворота в Петроград! Вот к чему привела петушиная политика наркома иностранных дел Троцкого! Она - гибельна для России! А следовательно, и для нашей партии! Политика "левых коммунистов" во главе с гимназистом, а не политиком Бухариным - это тупая самоуверенность мальчишек, не знающих, что такое проститутки! Ждать, что будет дальше, означает в настоящий момент сдавать русскую революцию на слом!

Снова было 7 "против" 5-ти, проголосовавших "за", при одном "воздержавшемся", "скромным" Троцким. Ленин метался. Нужно было организовать срочную эвакуацию государственного имущества и ценных бумаг, писать "Обращение" к трудящимся, а тут эти проститутки упёрлись и не хотят предохранить даже самих себя. Хотелось топать ногами, бить их по зазнавшимся рожам, но и на это уже не было времени...

"Обращение" к народу о том, что социалистическое отечество в опасности, Ленин написал лишь к ночи на 21-е февраля. А в 3 часа ночи направил телеграмму в Харьков, в штаб Антонова-Овсеенко, чтобы немедленно взял своими войсками Ростов-на-Дону и Новочеркасск, где накапливались силы бывших царских генералов, понимающих, что Ростов - это не только хлебные ворота на Москву, но и военные. В конце телеграммы, в виде утешения, приписал: "К вам выезжает около двух тысяч петроградских красногвардейцев". И пояснил сидевшему рядом Крыленко:

- Надеюсь, Антонов уже знает, что мы создаём из рабочих новую армию?

- Да, - кивнул "Абрамчик".

И всё-таки нужно было "сегодня же" издать и декрет о том, что "Социалистическое отечество в опасности!" Чтобы об этом знали в России все.

- А вы, - снова обратился Ленин к Крыленко, - займитесь формированием частей Красной Армии.

Немного поспав, Ленин стал звонить во все райкомы Петрограда и предупреждал, что необходимо срочно организовать рабочих и не уехавшую буржуазию на рытьё окопов со стороны Нарвы. Отзвонившись, сел сочинять декрет об охране железных дорог. Подписав его, принял в своём кабинете руководителя американской миссии Красного Креста. Им оказался сухопарый полковник Робинсон с седоватыми висками, который чисто по-военному, не тратя слов, сообщил:

- Господин председатель правительства, наш дипломатический корпус принял решение переехать из Петрограда в Вологду и просил меня согласовать с вами эту проблему.

- Хорошо. Присаживайтесь... Что вам для переезда необходимо?

- Ваше разрешение - письменное. И 3 вагона: один грузовой, закрытого типа, и два пассажирских.

- Идите к моему секретарю, товарищу Горбунову, скажите пусть выпишет мандат и согласует с управляющим железными дорогами вопрос о вагонах и времени отправки. Я - подпишу, как только всё будет готово. - Послушав перевод, отпустил Робинсона, пожелав ему доброго пути.

Перед вечером дал задание Горбунову, чтобы тот предупредил всех наркомов о том, что после ужина он назначает в Малом зале совещание с ними по вопросу обороны Петрограда, и добавил:

- На совещание СНК непременно пригласите и товарища Крыленко с его начальником штаба Михал Дмитричем Бонч-Бруевичем.

Совещание это провёл вечером в деловом темпе, вернулся к себе в кабинет и принялся торопливо и зло писать статью для "Правды", направленную против Бухарина и его "левых идиотов". Шептал:

- У вас руки чешутся, господа шляхтичи, подраться с немцами на шпагах? Но у генерала Гофмана - орудия вместо шпаг... Как же назвать-то... как же назвать эту статью? - бормотал он. И привычно сощурившись, подумал: "А, чем проще, тем будет понятнее и злее... Так и назову: "О чесотке".

Ручка, макаемая в чернильницу, забегала по бумаге быстро, легко и зло. Кончив писать, он вызвал курьера и, вручая ему листки, приказал: "Передайте редактору: чтобы утром статья была уже в номере!"

Ответ от германского правительства всё ещё не поступал, и пришлось переживать и работать одновременно.

Весь день 22 февраля пролетел в неотложно-хозяйственных делах, но запомнилось из них лишь одно, да и то не дневное уже по сути, а ночное, когда сначала встретился с бывшим генералом Бонч-Бруевичем, родным братом большевика Владимира Бонч-Бруевича, с которым сотрудничал в Женеве. Продолжением этого разговора была ещё одна встреча, с бывшим генералом Парским, которого начальник генерального штаба "Бонч-второй" посоветовал поставить во главе обороны Нарвы.

С "Бончем-вторым" разговор запомнился потому, что был щекотливым.

- А почему вы рекомендуете мне этого Парского? Всё-таки он... как бы это вам, чтобы не обидеть вас...

- Царский генерал? - "Бонч-второй" был статным, рослым, с густым генеральским басом, в отличие от деликатного "Бонча-первого", и смотрел в глаза насмешливо-смело, с каким-то даже нахальным вызовом. - Я тоже бывший царский генерал, но ведь вы - доверяете мне?

- Вы - это другое дело. За вас мне поручился ваш брат.

- Ну, так а я - ручаюсь вам за Парского! Это умный русский генерал, учился у меня в академии Генерального штаба, когда я там, до войны, преподавал тактику. Воюем сейчас мы - против немцев, а Парский - патриот. Чего ещё надо?

- Ну, если вы за него ручаетесь, тогда... я не возражаю...

- Я слыхал, Владимир Ильич, что вы собираетесь организовать в России новую армию, из рабочих.

- Не я лично, так постановил цека, и уже выделены товарищи, которые занимаются этим: Подвойский, Кедров. А что?

- А с нами, военными профессионалами и патриотами России, вы не желаете посоветоваться?..

- Что вы имеете в виду?

- Вы хотели сказать - "кого"? Хотя бы меня и того же Парского, других военных, которые хотят добра России.

- А что, среди вас есть такие и ещё? Я думал, все генералы теперь на Дону.

- Не знаю, кто там сейчас из рядовых генералов. Но те, которых я знаю - кроме Корнилова - это умные и талантливые генералы! Воевать против них придётся тяжело, если ваша новая армия будет состоять из одних только рабочих.

Пришлось перебить:

- Стало быть, своей вы... нашу новую армию не считаете?

- Пока - нет.

- Почему? Из-за идейных разногласий с нами?

- Не совсем так. Идейные в какой-то степени существуют, без этого в жизни не бывает. Но суть не в них, если люди заняты спасением родины. Поэтому патриотизм - и есть сейчас наше общее дело.

- Тогда, в чём же главная причина ваших противоречий?

- В профессионализме. А вы - прошу на это не обижаться - назначаете даже главкомами людей, профессионально не пригодных для этого. Комиссаров, а не командиров. С ними против немцев не устоять новой армии. И уж тем более, не приведи Бог, против Алексеева, Лукомского, Деникина, Эверта.

- Вы имеете в виду прапорщика Крыленко, что ли?

- Против Николая Васильевича как человека я ничего не имею. Но как военный - он всего лишь прапорщик, да и то испечённый во время войны! А вы его - сразу в Главковерхи!

- Вот мы и добрались с вами, уважаемый Михал Дмитрич, до сути вопроса. Вы даже поправили меня, когда я сказал: "что вы имеете в виду?", на "кого". А я имел в виду всё-таки не "кого-то" конкретно, а саму проблему, то есть, "что"! И только сейчас, наконец, к ней подошли: что надо делать с армией? Я частично согласен с вами: да, военные спецы нам нужны, конечно. Однако, на будущее - нужны и военные комиссары, способные к широкому политическому осмыслению, когда начнётся классовая борьба. Лишь патриотизмом в такой борьбе нам не обойтись, если схватятся русские с русскими, например. Одни русские - это генералы, потерявшие свои поместья, а другие русские - крестьяне, желающие получить землю. Как быть с патриотизмом в таком случае?

- У большинства генералов - и у меня в том числе - никаких поместий нигде нет, и никогда не было. А командует мною в армии - прапорщик, а не я им. Согласитесь, это - нелепость.

- Ну, прапорщик Крыленко - вы правы, пожалуй - может, и не совсем подходит на пост главкома. Правильнее было бы назначить на это место вас.

- Да не о себе же я, поймите!..

- Между тем, я всё-таки подумаю теперь поконкретнее и лично о вас, Михал Дмитрич. Вы - насколько мне известно от вашего брата - учёный геодезист. Есть у вас и военные научные труды, вы преподавали как военный профессор в Академии Генерального Штаба России. И боевой опыт у вас есть, как на японской войне, так и на этой. Так что... Но и у нас - есть тоже не плохие военные, хотя и не из генерального Штаба. Антонов-Овсеенко, Подвойский, Кедров, другие товарищи. Революции всегда выталкивают крупных людей на поверхность, об этом свидетельствует мировая история...

Не знал Ленин, что стоявший перед ним могучего сложения 47-летний генерал, его ровесник, уже дважды выдвигался историей России на поверхность. 2 с лишним года назад он был случайно поставлен, будучи начальником штаба 6-й армии Петроградского военного округа, на борьбу с германскими разведчиками, так как службу военной контрразведки решено было организовать при его штабе и под его началом. И хотя дело это оказалось для него новым, он подобрал себе таких специалистов, что разгромил с ними почти всю германскую агентуру. Но завершить это историческое дело помешала стервозная жена Николая Второго, которой придворные "русские немцы" стали жаловаться, что генерал Бонч-Бруевич страдает шпиономанией и видит в каждом русском немце предателя. Эта злобная баба - о ней художник Репин сказал ещё в 1903 году: "змея в женской юбке" - нажаловалась алкоголику Николаю Второму, и тот сместил Бонч-Бруевича с поста верховного контрразведчика. Вхождение в историю в качестве знаменитости не состоялось.

Второй раз, когда именно он, генерал Бонч-Бруевич, а не кто-то другой, сорвал мятежный замысел Корнилова "пересажать в тюрьму всех членов Временного правительства вместе с подлецом Керенским и всеми социалистами, дабы навсегда покончить в России с революциями" и, стало быть, этим спас и своего брата, и Ленина, и всё то, что они совершают и совершили. Ибо, если бы не его, генерала Бонч-Бруевича, решительные и умелые действия, государством правил бы сейчас возвращённый из Сибири царь, а не Ленин. Однако этого не знал и сам генерал, стоявший перед Лениным в его кабинете. Он лишь вспоминал, как настал этот второй в его жизни "звёздный час", а в историю вошёл Ленин, а не генерал Бонч-Бруевич. Видимо, он не был любимцем фортуны... А как прекрасно всё, между тем, происходило!..

Отпуская от себя Бонч-Бруевича, Ленин попросил:

- Скажите генералу Парскому, что я его жду...

Вроде бы ни о чём конкретном с "Бончем-Вторым" и не договорился, но разговор запомнился Ленину своей важностью - было о чём подумать. Да и генерал Парский, только что назначенный командовать Нарвским укрепрайоном, лишь подтвердил это. Но не разговором, который носил характер скорее напутствия, а тем, как держался. Чувствовалось, он был спецом, абсолютно уверенным в том, что пока жив, никакие немцы в Петроград не пройдут - он перед ними не дрогнет. Так что, отправив Парского в ту же ночь на позиции, даже успокоился: "Не подведёт, с Нарвой всё будет в порядке теперь..."

Немного поспав, сочинил утром 23 февраля и послал телеграммы председателям горсоветов в Орёл и Курск: чтобы приготовили там, у себя, помещения для Управления путей сообщения фронтом, которое, возможно, будет эвакуировано к ним из Петрограда. А в 10 утра со станции Узьяны уже прибыл в кабинет Турчан с ответом немцев на радиограмму, отправленную им ещё 19 февраля о согласии на их ультиматум.

- Когда получили? - спросил Турчана.

- Сегодня, рано утром.

- А документ немцами подписан?

- 21-го февраля.

- Сволочи! Дали своим дивизиям наступать лишних 2 дня! Ну, да что теперь? Никому не докажешь...

Тут же созвал в Малый зал на заседание членов ЦК, и начался новый кошмар. "Чесоточники", да и друзья Троцкого, видимо, заранее сговорились - мира не подписывать, воевать. А вот, "как воевать?" и "чем?", думать не хотели - упёрлись, словно бараны. И опять он вынужден был кричать:

- Надо подписывать эти условия, пока немцы не предъявили более худших! Время - работает против нас! Если вы этого сейчас не подпишете... - потряс бумагой, привезённой Турчаном, - то через 3 недели вы подпишете смертный приговор Советской власти!

И что же? Бедлам продолжался. Даже Сталин, почувствовавший, что все набрасываются на одного, проголосовал сначала "против", но когда понял, что дело может кончиться роспуском правительства - нюх на опасность у него был звериный, то, боясь потерять свой пост наркома, стал голосовать "за" подписание мира. Ленину из-за таких, как Сталин, пришлось вскакивать и брать слово 5 раз! Меряя всех высокою меркой искреннего служения целям революции, он понял в этот день, что так мерить людей (пусть и соратников) всё же нельзя. Люди - это прежде всего люди, то есть, существа не только чистого разума, но и страстей, вызванных обидами, завистью, личным неприятием. В общем-то, всё это он знал и раньше, но был уверен, что в крупном деле должен побеждать разум, а не чувства. Однако, чтобы решать по-крупному, надо и самому быть крупным. Разве не было расхождений у этих людей и прежде? И с ним, и с Плехановым, и с тем же Троцким. Но за границей никогда ещё не было такого важного вопроса, как судьба революции, поставленная на карту из-за несогласия самолюбий, когда люди должны руководствоваться не обидами, а тем, что выше этого. И вот такой день настал, а его соратники оказались не готовыми поступиться личным эгоизмом, и он дал себе зарок, если всё-таки победит их, то потом... никому из них... не должен мстить! Ибо с кем же тогда он останется? Значит, чтобы сохранить революционные кадры, самых умных и деятельных людей из своей когорты, надо дать им всем наглядный урок воспитания, чтобы и они умели вести себя в трудный час так же. Только этим можно сохранить то, что уже завоевано революцией, и в будущих боях не остаться без своих политических генералов.

Прозрев, смотрел в тот день на Зиновьева уже по-другому. Понял, почему Зиновьев голосует не за спасение революции, а просто за Троцкого. Полгода назад Ленин хотел выгнать его с Каменевым из партии. Он заявил им тогда, что не считает их больше своими товарищами. И хотя потом обоих "простил", выходит, они ему не простили. А Каменев обижен к тому же дважды. В прошлом году пришлось его публично высечь вместе со Сталиным за политически безграмотные статьи в "Правде", которые они печатали, пока сам отсутствовал в Петрограде. Оба обиделись. Впрочем, и Зиновьев пребывал в новой обиде: конфликтует с Горьким, а "Ленин не поддержал". И невдомёк всем, что "Ленину просто некогда заниматься такими мелочами". Вот Зиновьев и голосует теперь...

Вспомнился разговор со Сталиным, когда тот высказал странное мнение: "можно мирные переговоры с немцами начать, а договор потом - не подписать".

- Не считайте, товарищ Сталин, немцев дурачками! Политика, которую вы предлагаете проводить, это не политика, а жульничество, за которое придётся платить позором перед всем миром. Это хуже, чем то, что совершил Троцкий. А уж немцы за это сдерут с нас шкуру живьём! Они своего не упустят за такие фокусы.

И Сталин обиделся снова.

"А я хотел познакомить с ним Маняшу... Некрасивая, как и этот грузин, страшненькая, без мужчины живёт, до головных болей дело доходит. Думал, вдруг понравятся друг дружке, сойдутся. Красивая женщина - за Сталина, маленького и рябого, да ещё с левой рукой что-то - не пойдёт. А на Маняше... никогда не женится красивый мужчина. Вот и..."

"Сокольников, Иоффе - близкие друзья Троцкого, особенно Иоффе. Влюблены в него с 6-го года, когда Троцкий прослыл героем на всю Россию на петербургском судебном процессе, а уж теперь, после прошлогоднего переворота в Октябре - и вовсе полюбили. Не хотят, черти, даже подумать, что весь план Октября это ведь Ленин сочинил; с чего начинать и как? Как захватывать сначала станции, чтобы не прибыли в столицу поезда с войсками, потом - телеграф и телефоны; как поднимать столичные отряды, разоружать полки, брать Зимний. Как взаимодействовать с флотом. Да и оружие - на какие деньги было бы закуплено, если бы я эти деньги не достал у немцев? Нет, Октябрьский переворот - сделал Лев Троцкий! Он, между прочим, Лейба, а не Лев. Ну, бегал по всему Петрограду, ну, выступал, допустим... как Лев. Агитатор он - демонический, страстный. Но переворот, а не революцию, если на то уж пошло, "делали" всё же другие товарищи! Антонов, Подвойский, Дыбенко. Так что...

Ну, да ладно. Любите Троцкого? Любите. Но ведь надо же давать себе отчёт и в том, что судьба власти - их власти! - дороже уважения к Троцкому.

А почему Дзержинский оказался среди "левых коммунистов", Коллонтай? Ну, Феликс - этот по страстности, а главное, по недалёкости. Но Коллонтай - умнее, грамотнее! Ей мешает, видимо... Ай, да ну её в жопу! А что привело в эту дурацкую шайку патриотов Бухарина? Непонятно. Может, выяснится на съезде... Тут, наверное, влияние газеты Горького. Вот кто сильнее всех отталкивает сейчас людей от нас. Какие язвительные статьи пишет! Не может принять теперь революций вообще. Да и на квартире у него, говорят, собирается весь цвет столичной интеллигенции. И цвет этот - уж я-то знаю - ядовитейший! Один Суханов чего стоит! А Шаляпин, который распевает там пьяные арии про блоху. И клянёт всех подряд - и большевиков, и кадетов, и эсеров: всех валит в одну кучу, без разбора - все, мол, мерзавцы. Это же надо, насколько глуп! "Жидовня, а не революционеры! Какие, мол, там, в заднице, революционеры? Русскую икру жрать съехались на дармовщину со всего света, вот и вся их программа!"

А ведь и Троцкий возомнил сейчас о своей персоне! Ещё бы, видя такую поддержку себе и - противодействие Ленину. Может быть, в нём взыграл интриган, жаждущий власти?.. А Инесса даже не пишет мне".

24-го февраля Ленин всё-таки нашёл способ одержать верх над своими противниками - правда, формальный. В половине 5-го утра, когда все ещё хотели спать, он созвал на пленарное заседание не ЦК, как обычно, а ВЦИК. Ибо что такое ВЦИК? Главный орган Советской власти, а не партии. И поставил на голосование всё те же вопросы, но выступил с такой убедительностью и страстью, что ясные "утренние мозги" присутствующих восприняли его доказательства без привычного сопротивления. А может быть, ещё и потому, что не видели во ВЦИКе главную инстанцию власти. Голосование показало в этот раз, что победил не Троцкий, а Ленин. Он даже руки потёр от удовольствия: "Вот так-то, господа шляхтичи!" Тут же, по быстрому, избрали и состав новой делегации, которая должна к вечеру выехать в Брест и подписать там мир с немцами. Председателем делегации и его заместителем, к сожалению, были избраны друзья Троцкого - Сокольников, который почему-то не хотел ехать (может, боялся?), и Иоффе, как хорошо знающий немецкий язык. Но, тем не менее, Ленин их не опасался: ни тот, ни другой не решились бы, как Троцкий, на срыв переговоров по собственному усмотрению.

Наконец-то, можно было вздохнуть и засесть за статью к съезду партии, на который дальние делегаты, проживающие в Сибири, уже выехали. Хотелось убедительно разоблачить перед ними подлую позицию "левых коммунистов" - даже хороший заголовок придумал: "Серьёзный урок и серьёзная ответственность". Увы!.. После обеда пришлось напутствовать отъезжавших в Брест Сокольникова, Карахана, остальных делегатов, и писать статью стало некогда. А на другой день "левые коммунисты", собравшие заседание ЦК партии, откололи такой номер, которого от них никто не ожидал...

Во-первых, снова включили в повестку заседания вчерашние вопросы, и забытая, казалось бы, нервотрёпка вспыхнула с новой и неугасающей силой. 6 раз Ленину пришлось вскакивать, просить разрешения выступить, чтобы убедить упрямых дураков не губить своей же власти, но вопрос так и остался открытым и был перенесён для окончательного разрешения на съезд. Вот тут-то и произошло то, что буквально выбило его из седла.

Начал подлую, хитро продуманную атаку, Троцкий, хотя к "левым коммунистам" и не принадлежал.

- Товарищи! Я не могу больше занимать пост наркома иностранных дел, - заявил он, - так как считаю действия председателя Совнаркома по отношению ко мне - дискредитирующими меня на этом посту перед всем миром. Вот моё заявление об отставке... - Троцкий театрально подошёл к столу, за которым сидела секретарь ЦК Елена Стасова, и пришлёпнул перед нею своё заявление.

Стасова изумилась:

- Но с чего вы взяли, Лев Давидович, что Ленин...

Чеканя слова, Троцкий перебил Стасову:

- Вместо меня, наркома иностранных дел, который вёл всё время переговоры, поехал теперь Сокольников! Разве Кюльману и всем остальным в Бресте непонятно, что это означает? Уже завтра... вся мировая печать... только и будет обсуждать мою замену!

Ленин мрачно подсказал Стасовой:

- Елена Дмитриевна, зарегистрируйте заявление Льва Давидовича. И... дайте официальное сообщение в телеграфные агентства... что нарком Троцкий... ещё вчера... подал в отставку. Поэтому на переговоры... пока не утверждён новый нарком индел... и в связи с безотлагательностью командировки... направлен товарищ Сокольников. - Ленин повернул голову к Троцкому: - Вы удовлетворены, Лев Давидович, формулировкой такого разъяснения для мировой печати? Пока цека и Совнарком... примут официальное решение о судьбе вашей должности. Со своей стороны... я как председатель Совнаркома, не подумавший о вашем реноме на мировой сцене - мне просто некогда было - приношу вам... свои извинения.

Не ответив, Троцкий, похожий на заострённый "чижик" в детской игре, вышел из зала... прямой и гордой походкой... незаслуженно униженного человека... мирового масштаба. "Левые коммунисты" ничего водевильного в этой напыщенной сцене почему-то не увидели и как по команде (значит, договорились о спектакле заранее) поднимались, словно китайские болванчики, один за другим - Ломов, Урицкий, Смирнов, Пятаков, Боголепов и Спундэ - подходили к Стасовой и клали перед нею свои заявления об уходе с ответственных партийных постов и одновременно с постов Советской власти. Это выглядело ещё комичнее: шагающие опереточные индюки с раздутой книзу красной "соплёй". Тем не менее, Ломов (близкий друг Бухарина, тоже москвич) заявил, обращаясь к членам ЦК:

- Теперь, товарищи, когда мы сложили с себя официальные полномочия членов правительства и цека, которые не позволяли нам вставать в официальную оппозицию как бы к самим себе, мы... требуем от вас... права свободной агитации против сегодняшнего решения цека!

Ленин не удержался и ядовито заметил:

- Бунт на тонущем корабле "Водевиль" с индюками!

На что Ломов, уже на ходу, не оборачиваясь, негромко проговорил:

- Ну, что же, товарищи?.. Ленин - закусил удила власти; пора её отбирать у него!

Когда дверь за "индюками" захлопнулась, Ленин поднялся и отчётливо произнёс:

- Вот вам образец куриной безответственности, когда люди, становясь в позу, не думают о последствиях для государства!
4

3-го марта, за 3 дня до открытия экстренного, 7-го по счёту, съезда партии большевиков, Григорий Сокольников подписал в Бресте, как сказал потом Ленин, "позорный, похабнейший" мир с Германией и её союзниками. Согласно этому грабительскому миру Россия должна заплатить немцам 6 миллиардов марок в виде контрибуции за нанесённый Германии ущерб, а Германия могла начинать аннексию Польши, Прибалтики, частей Белоруссии и Закавказья, которое немцы готовились поделить с турками по взаимному соглашению. Одним словом, это был для Ленина не мир, а зубная боль. Но, жертвуя зубами, он спас себе власть и выиграл время. Во всяком случае, так он считал. Остальное-де покажет ход съезда...

В Нарве о заключении мира с немцами ещё не знали, и генерал Парский продолжал (с тремя с половиною тысячами солдат, кавалеристов и матросов береговой обороны) удерживать наступающих на Петроград немцев. На помощь ему "Бонч-Второй" направил отряд моряков, которыми взялся руководить сам командующий морскими силами Республики, бывший водолаз и революционер, Павел Дыбенко. Влюблённый в революционерку Александру Коллонтай, с которой познакомился в прошлом году перед самым восстанием, Дыбенко хотел ещё раз прославиться перед нею лихим героизмом - ходил, мол, с рядовой братвой в атаки, чуть не погиб, но подошло подкрепление, ну, и так далее...

В свои 29 лет, этот бывший водолаз всё ещё ощущал себя матросом, а не наркомом, хотя и понимал, что его новая должность теперь соответствовала посту царского военного министра. Недальновидный от природы, он успел к тому же отвыкнуть от суровой морской дисциплины и подчинения чужим приказам. Видимо, поэтому, прибыв на станцию Вайвара под Нарвой, где шли тяжёлые бои, он выгрузил своих матросов и, не доложив по телефону командующему Нарвским укрепрайоном о прибытии отряда, не выяснив у того обстановки, не получив задания, начал отдавать распоряжения сам. Увидел стоявший под парами паровоз и пустые платформы на путях и загорелся "идеей". Приказал машинисту с его помощником подцепить несколько товарных вагонов и 2 платформы, на которые матросы тут же вкатили 2 броневика, привезённые с собою из Питера. Матросов же усадил в вагоны, покрытые снегом и пронизываемые ветром, и... двинул вперёд на врага! Враг, то есть, немцы, находились на станции Иевве.

- Сергеев! - крикнул Дыбенко боцману, которого назначил старшим "эшелона". - С хода выбьешь своей группой оттуда немцев, - указал он правой рукой, - и возвращай эшелон к нам. Приедем развивать успех... Действуй!

- Есть, товарищ нарком военно-морских сил!

Развивать успех, однако, не пришлось - всё произошло не так, как хотелось. Немцы, заметив приближающийся поезд с броневиками на первой платформе, толкаемой паровозом, не разбежались, а с пулеметами дисциплинированно залегли по бокам железной дороги, в то время как артиллеристы деловито начали разбивать снарядами приближающиеся вагоны. Сначала разнесли в щепы платформу с броневиками, а затем принялись за матросов в чёрных бушлатах на белом снегу.

Наблюдавший за боем через морской бинокль Дыбенко видел, что назад возвращается не "эшелон", а братва на карачках, отстреливающаяся из винтовок. Стреляли уцелевшие матросы плохо - не пехота. И нарком побежал к телефону просить подмоги. Однако с телефоном оказались какие-то нелады - повреждена линия, и нарком отбил тревожную телеграмму генералу Бонч-Бруевичу, руководившему обороной столицы.

Бонч тут же - промедление, бывает, смерти подобно - запросил генерала Парского: "Что у вас там стряслось? Почему Дыбенко требует помощи из резерва?" Ответ был краток: "О Дыбенке ничего не знаю, не докладывал. У меня пока всё в порядке. Держимся. Парский".

А немцы к этому времени уже подходили к Вайваре и выбили из неё остальную наркомовскую "братву" вместе с наркомом. Затем двинулись дальше, к Нарве, разделившись на 2 колонны: одна пошла вдоль железной дороги, другая - чуть севернее, по Ревельскому шоссе.

Вскоре ожесточённые бои развернулись у станции Корф, которую обороняли петроградские красногвардейцы и матросы. Их собралось там около 1700 человек. Развернувшись в цепь, они пошли в контрнаступление по глубокому снегу. Немцы, однако, в бой с ними не ввязались, а начали методичный артиллерийский обстрел. Тогда русские залегли. В этот момент и подошёл к станции Дыбенко с уцелевшими матросами - их осталось возле него около 300.

Общими усилиями бой с немцами продолжался несколько часов. Вот лишь когда узнал обо всём Парский и, прибыв в Ямбург, вызвал командира матросов и начал ему объяснять, что наступление, предпринятое им на обе станции, было ошибочным. Стал излагать правильную тактику наступления, закончив словами:

- Начнёте действовать на рассвете!

- А кто вы такой, чтобы приказывать мне?

- Что-о?! Я командующий Укрепрайоном. Если вы станцию Корф не возьмёте, путь немцам на Нарву будет открыт. Разве вы не понимаете этого?..

- Мои люди устали. Понесли большие потери. Так что никакого наступления на рассвете... я выполнить не смогу.

- Что значит устали? Что значит не смогу? Вы находитесь на фронте или в гостях у тёщи? Я вам приказываю взять станцию!

- А не пошли бы вы, господин генерал, знаете куда!.. Он мне приказывает!.. Я - нарком военно-морских сил!

- Ах, вот оно что, на-рко-ом? - взвился генерал. - Вы - самонадеянный болван, а не нарком! Впрочем, об этом я доложу по инстанции. Не армия, а чёрт знает что!.. Уходите отсюда с глаз к чёртовой матери! Не хочу вас тут больше видеть!..

Разъярённый генерал тут же телеграфировал обо всём начальнику обороны Петрограда Бонч-Бруевичу. А когда появилась возможность, доложил ему и по телефону, со всеми подробностями. Бонч-Бруевич - уже менее подробно, оставив лишь суть - позвонил Ленину. Ленин отдал распоряжение Главкому Крыленко:

- С должности наркома - зазнавшегося дурака Дыбенку снять! А за отказ выполнить боевой приказ отдать под суд военного трибунала! Бывшие генералы - хотя и царские - правы: армия должна быть армией, а не матроснёй! Всё. Никакие прежние революционные заслуги не в счёт...

6-го марта, открывая съезд партии, Ленин сказал:

- Товарищи! Без серьёзной подготовки Россия не может вести войну с вооружённым до зубов неприятелем. Немецкого хищника - мы на "ура" не возьмём, не скинем, как скинули Керенского и Краснова. Позиция наших "левых коммунистов" - типично шляхетская. Их газете, которая носит название "Коммунист", следовало бы носить кличку "Шляхтич". Они рассуждают с точки зрения шляхтича, который, умирая в красивой позе со шпагой в руке, говорит: "Мир - это позор, война - это честь". Но жизнь показала, что их отговорка: "немец не сможет наступать" - была опаснейшей авантюрой. Революция в Европе, вопреки нашему желанию, посмела запоздать, а немецкий империализм, вопреки нашему желанию, посмел наступать. И в течение нескольких дней захватил значительную часть нашей территории. Захватил миллионные богатства...

Съезд прошёл в жарких словесных схватках (Троцкий рвался к победе и власти) и длился, казалось, не 3 дня, а 3 года, так устал от всего Ленин. О ехидных уколах, обидах, злой и направленной на него неправды не хотелось даже вспоминать. Всю суть он изложил им сразу, и большинство делегатов, съехавшихся на съезд из глубин России, её поняли. Троцкий и "левые" были повержены. Однако радости от этого не ощутил - усталость сменилась удручённостью: на юге России назревала новая угроза, не менее страшная, чем немцы: за оружие взялись русские офицеры. Эти будут воевать не как Дыбенко и немцы...

Надо было срочно создавать новую армию, "Красную". Подбирать для неё толковых командующих, начдивов и так далее, до самого низа. И тогда на ум явилась неожиданная мысль: "Надо переговорить еще раз с Троцким. По-другому..."

В свою квартиру в Смольном вернулся вечером поздно - засиделся в кабинете, занятый неотложными делами. Хорошо, что квартира рядом, на этом же этаже. А вот уснуть, как и во все эти ночи, сразу не смог: набросилась тяжёлыми мыслями и воспоминаниями бессонница. Этажом выше, над головою, находилась квартира Троцкого - наверное, тоже сегодня не спит после своего дневного спектакля...

Стоило о мерзавце подумать, и началось... Началось, разумеется, с мысли о подлостях "Иудушки", но тут же перескочил на себя: "Ну, а в кого уродился таким - все говорят "жестоким", "злопамятным" - сам? Отец был добрейшим и даже чувствительным, как и брат Митя, человеком. Да и не я жесток, жестока жизнь. Политику невозможно быть бесхребетным - сожрут. А всё-таки: в кого я?.. Вероятно, в маму, она у нас была твёрдой и стойко всё переносила. Но твёрдость и жестокость - это не одно и то же. Хотя дедушка и подозревал маму..."

Память перебросила в раннюю пору - в школьные каникулы, в дом дедушки Бланка. Мать привезла туда его, Володю, на отдых, и он задремал там после дороги на дедушкином диване. А когда проснулся от разговора, открывать глаза уже не хотелось - затаился и слушал. Разговор тот дедушки с матерью запомнился на всю жизнь...

- При чём тут вера? - с раздражением оправдывался дедушка. - Я принял православие не потому, что оно показалось мне самой справедливой религией. Для меня все религии сплошной обман! А их священники - дармоеды. Впрочем, раввины ещё и натравливают евреев на всех. Так что ответный антисемитизм во всём мире - целиком на их совести!

Мать извинилась:

- Прости, не сердись... Да, религия не нужна образованному человеку. Я хожу с мужем и детьми в церковь только в исключительных случаях, чтобы не осуждала русская общественность. Илью, правда, это беспокоит, потому что я равнодушна ко всем этим христосованиям и не устраиваю дома ни праздничных столов, ни постов.

- Твоя мать воспитала тебя еврейкой не только по характеру, но и по духу, я понимаю это, - заметил дед. - Но так откровенно выдавать себя дома - всё же не следует.

- Я не могу ханжить, мне это противно! - возразила мать. - Я - человек принципов.

- Дело не в ханжестве, а в обыкновенной осторожности! - начал раздражаться дед вновь. - Вспомни Петербург! Уметь молчать - не значит принимать чуждую тебе религию. Если бы не твой характер, твоя жизнь могла бы сложиться по-другому.

- Не надо сейчас об этом: Володя может проснуться.

- Дети у тебя что? До сих пор не знают?..

- Рано ещё. Пусть подрастут... Да и не в моём характере загвоздка, а в традициях императоров. Я своим характером довольна. Илья - размазня. Должен же кто-то в семье быть твёрдым! Таким растёт и Володя - он в меня. И по твёрдости, и по убеждениям.

Дед обеспокоено заметил:

- Но ты - злопамятна. Разве молодой парень виноват в том, что был моложе тебя? Что встретился с тобой... Да и что плохого он нам сделал?! Христианская религия призывает людей к доброте, не забывай и ты этого. Помни: от атеизма до цинизма - не очень-то далеко. И до жестокости - тоже. А религия христиан призывает всё-таки к доброте и к сочувствию.

- Не беспокойся, жестокими - мои дети не будут. Но твёрдыми - да. Кроме самого младшего: Митя - в Илью.

- Мария, ты сама бываешь высокомерной. Это - чисто наше. Твоя мать напичкала тебя этим. А я был занят не воспитанием, а другими заботами.

- Зачем же об этом говорить, если это не моя вина?

- Надо следить за собой! Илья у тебя - человек мягкий, но... с убеждениями, которыми не поступится. Не сделай мужа врагом своим.

- Зачем это мне?

- Ты выходила за него без любви, и ты - самолюбива. Можешь не заметить собственной ошибки.

- Отец, я всегда владею собой, а Илья - влюблён в меня до сих пор.

- Ещё бы! Если в такую красавицу влюбился сам принц, то Илья просто не мог не влюбиться. Как он относится к Анюте и Саше?

- Старается не вмешиваться в их жизнь. Однако Володя - словно чувствует что-то: не любит Сашу. И ни в чём ему не хочет уступать.

Таким был разговор. Позднее мать открыла семейную тайну, но Владимир был уже к ней готов и воспринял спокойно. А вот после того, невольно подслушанного разговора, огорчился, что своим самолюбием, равнодушием к другим и скрытностью повторяет мать. Радовало, правда, что помимо твёрдого характера и принципиальности он унаследовал кое-что хорошее и у отца: отец был добродушным и не мог долго сердиться. Наверное, поэтому случай с дрожащей от холода Надей в двуколке, катившейся по минусинской степи в снегопад, Владимир не мог простить себе долго.

Как уснул, Ленин не помнил, но чётко помнил, что его осенила вдруг неожиданная, но крупная и разумная мысль: "А зачем мне в лице коварного и умного Троцкого ещё один враг? Не лучше ли превратить его в благодарного и полезного друга? Это же прекрасно, что он - пусть и случайно, в порыве дурацкого самолюбия - окончательно распустил русскую армию! Не столько прекрасно, что разогнал солдат, которые ринулись с фронтов по домам, сколько замечательно, что офицеров, которые принялись бы за уничтожение нас, победив Германию. "Бей жидов, спасай Россию!", и нам конец. Русская армия, её офицерство - лучшие в мире! А теперь этой армии нет, мы создадим вместо неё свою, Красную Армию - это следует поручить провинившемуся Троцкому - и мы спасены, так как русские офицеры и генералы разъезжаются сейчас, кто куда, без орудий, пулемётов и без своих солдат. Троцкий соберёт в нашу армию питерских рабочих и матросов, среди которых его авторитет на высоте, затем, пообещав крестьянам землю, привлечём к себе и их, и плевать нам тогда и на своих офицеров, и на германских, которые будут заняты войною с Англией и Францией. Дальше всё пойдёт у нас по Марксу: спровоцируем классовую гражданскую войну, победим буржуазию окончательно, потому что рабочих и крестьян за нами пойдёт вдесятеро больше, и выдавим всех умных и несогласных с нами интеллигентов за границу. Главная задача сейчас - организовать новую армию. Пообещаю Троцкому прощение и пост наркома вооружённых сил новой России, и он, с его энергией и умением делать всё быстро, да ещё от радости, что прощён и даже повышен (глава вооружённых сил - это действительно сила и почёт), создаст мне армию в кратчайший срок! Либо я не разбираюсь в людях, либо так всё и будет. Нужно лишь мастерски разыграть при встрече с "Иудушкой" свою доброту и доброжелательность, а не прагматизм и цинизм, и Троцкий поверит моим словам: "Все мы живые люди, допускаем, бывает, чудовищные ошибки, идущие не от ума, а характеров. Но дело-то у нас, революционеров, общее..."

Разговор этот с Троцким состоялся, хотя и не подавали уже рук. Однажды вечером Ленин пригласил к себе Троцкого домой.

- Добрый вечер, Лев Давидович! Садитесь, пожалуйста... Я позвал вас по очень важному и неотложному вопросу. Поэтому прошу отнестись ко всему без обид и предвзятостей...

- Я - уже готов, Владимир Ильич, - ответил Троцкий, продолжая стоять, - так что выслушать вас могу и стоя.

- К чему... вы готовы? - не понял Ленин.

- К отстранению... выводу из цека, ну, и прочее...

- Тем не менее, прошу вас всё-таки присесть. Вывод из цека - не делается одним человеком, вы это знаете. Да и никто не собирается вас выводить из цека!

Троцкий сел, но продолжал молчать.

- И обижаться вам на меня - не следует. Вы ведь сами подали заявление Стасовой 24-го февраля? О сложении с себя полномочий...

- Да, подавал.

- В связи с тем, что об этом знает уже весь дипломатический мир, я решил поставить вопрос перед цека... об удовлетворении вашей просьбы. Но, прежде чем это сделать, считаю необходимым сначала переговорить с вами... об одном предложении лично.

- О чём?.. - Троцкий пожал плечами.

- Чисто деловое предложение. Я... - Ленин опустил глаза, - искренне считаю, что вы... можете справляться с работой... и на своём прежнем посту. Но ваш горячий характер... будет всё же помехой там. А вот, если вам поручить организацию нашей новой, Красной Армии, чтобы вы укомплектовали её высшие руководящие кадры профессиональными военными... а затем и возглавили её сами в качестве наркома... этот пост, как мне думается, для вас будет наиболее подходящим. Как вы считаете?.. Мне это нужно знать, прежде чем...

- Да я, да я... не против! - лицо Троцкого зарумянилось от неожиданной радости. - Но как же быть - сразу с двумя другими наркомами? С главковерхом товарищем Крыленко и наркомом военно-морских сил товарищем Дыбенко?

- Товарища Дыбенко - решено отдать под суд. Ну, а с Крыленко я уже договорился: он уходит в Верховный суд Республики. Ведь он юрист по специальности, а не военный человек. А вот вы - с вашим напористым характером и твёрдостью - справитесь на его месте вполне.

- Благодарю за доверие, Владимир Ильич! Я такого поворота... признаться, не ожидал... Боялся даже ареста и...

- Значит, договорились? - Ленин приподнялся, протягивая руку. И Троцкий, полагая, что аудиенция окончена, поднялся тоже, подав руку. Но Ленин кивнул снова на стул: - Нет-нет, садитесь, разговор ещё не окончен. Надо обсудить теперь кое-какие важные детали...

- Я слушаю вас, Владимир Ильич.

- Значит, так... Мне думается... да и не только мне... в новую армию необходимо пригласить хотя бы несколько спецов из старой российской армии. Таких генералов, как Бонч-Бруевич, Парский. Как подполковник Муравьёв, проявивший себя в Киеве в качестве начдива... Других, кто захочет служить у нас честно и по убеждению.

Да... Тут ко мне обращалась Коллонтай: с просьбой помиловать Дыбенко. Как вы к этому относитесь, хотелось бы знать?

- А в чём его обвиняют?

Ленин рассказал, напомнил:

- Ну, так как? Помиловать, нет? Оказывается, Дыбенко хотел жениться на ней...

- Я думаю, можно помиловать. В Октябре он привёл к Петрограду часть Балтийского флота из Гельсингфорса, и вообще здорово помог нам в перевороте.

- Согласен. Посоветуем суду учесть это обстоятельство. Может, Крыленко его оправдает, а? - Ленин улыбнулся. И Троцкий улыбнулся тоже:

- Думаю, что оправдает. А вот генерала Парского, в таком случае, я привлекать в нашу армию... не стал бы.

- Не возражаю, - согласился Ленин. - Но и Дыбенко, хотя и будет оправдан трибуналом, из партии надо исключать. И - непременно!

Откуда ему было знать, что и генерал Бонч-Бруевич с его неприятно проникающими глазами не приживётся у нового наркома армии и флота. Вместо профессионала до мозга костей "Бонча" Троцкий возьмёт к себе в помощники 30-летнего Эфраима Склянского, члена Военно-Революционного Комитета, который помогал ему в Петрограде в дни Октябрьского переворота и смотрел на него с немым восторгом и восхищением, к тому же и сам был человеком расторопным и энергичным. А "Бонча" Троцкий станет бояться как очень умного и профессионально подготовленного соперника. Да и брат генерала всегда крутится возле доверяющего ему Ленина. Капнут, как на Дыбенко, и прощай историческая карьера. Рисковать Троцкому не захочется...

- Владимир Ильич, а что вы имели в виду, говоря о моём горячем характере?

- Вам на посту наркома иностранных дел необходимо больше выдержки, а не торопливых и горячих решений. Берите пример со Сталина - вот у кого стальная выдержка и хорошая фраза: "Нада подумат..."

- Нет уж, увольте! Молчать, когда нечего сказать и нет собственных убеждений, проще всего. Это не та выдержка, которая мне нужна. Сталин как участник Октябрьского переворота останется для меня лишь человеком, который сидел в Смольном рядом с Лениным в качестве дежурного телефониста и отвечал на вопросы: кто и где находится.

- Ну, почему же, иногда он и полезные советы давал.

Троцкий промолчал, а потом спросил совершенно о другом:

- Владимир Ильич, а кто теперь будет наркомом иностранных дел?

- Чичерин, - ответил Ленин, догадавшись, что Троцкий почему-то враждебно относится к Сталину.

- Я бы... советовал Карахана. Оба они были моими заместителями, и я хорошо знаю, чего они стоят.

- Карахан - армянин, - заметил Ленин. - С нашей стороны будет не совсем этичным, если огромную Россию будет олицетворять представитель малочисленной нации.

- Но ведь я - тоже не русский.

- Вы - другое дело. Прославленный революционер, о котором ещё в 6-м году писали все газеты мира, когда вас судили здесь, в Петрограде. В октябрьском перевороте вы тоже были самой заметной фигурой, - похвалил Ленин.

- Вы... вы действительно так считаете?.. - Жаркая волна благодарности окатила Троцкого.

- Да, положа руку на сердце, - вполне искренне признался Ленин.

- Спасибо. Спасибо! А вы знаете о том, что мать Чичерина и мать Карахана еврейки?

- Нет, не знал. Ну и что? У Сталина мать тоже дочь грузинского еврея, - добавил Ленин, чтобы погасить недоброжелательное отношение Троцкого к Сталину.

- Да нет, ничего. А кто у Сталина отец? - заинтересовался Троцкий.

- Грузин.

- А от кого вы это узнали?

- От жены Аллилуева, когда прятался у них от милиции Керенского. Ольга Евгениевна тоже еврейка по матери. Она знакома со Сталиным и всё знает о нём ещё по Кавказу. Кстати, он спас её маленькую дочь в Баку - чуть не утонула.

- Может, и так, - не захотел примирения Троцкий: - хотя Мартов считает, что "еврей" - это не национальность, а идеология.

Ленин рассмеялся, а Троцкий, не желая, очевидно, продолжать разговор о Сталине, сказал:

- Из Чичерина - со временем, конечно - получится неплохой дипломат!

- Вот это и хорошо! - отметил Ленин. - Нельзя топтать товарищей по общему делу! Если не хотите остаться без хороших кадров - никогда не подбирайте их себе по характерам! Или по личному отношению к себе - прогадаете! Главное - это деловые качества. Умение сказать "нет", если это даже невыгодно, - поучал Ленин.

- Я всё понял, Владимир Ильич, и не забуду этого совета. И вообще того, что вы... ну, как бы вам об этом сказать... умеете прощать.

- Ладно, я коммунист, а не Христос, - отмахнулся Ленин. - Всего вам доброго!..

Ленин даже не предполагал, что за 10 минут сможет сделать Троцкого своим искренним союзником на всю оставшуюся жизнь. А главное - соратником, фанатически преданным идеям коммунизма. Но характера Троцкому - он не исправил, конечно. Природа не изменяется быстро.

Ленин впервые за последние 30 дней спокойно заснул. А утром расстроился при мысли о переезде правительства в Москву. Снова хлопоты, притирка с разобщёнными членами ЦК, Политбюро ЦК, вциковцами, "левыми коммунистами" и даже... с женой. Надя, зная, что в Москве живёт Инесса Арманд, что он опять почти ежедневно будет с нею видеться, а, следовательно, и любить, заранее печалилась, хотя и объяснял ей, что ни на кого и никогда её не променяет.

Действительно, если бы не было у него Нади, не было бы, вероятно, многого и другого - такой партии, первой "Искры", потом "Правды", а может быть, даже и Октябрьского переворота, столько взяла на себя, вытянула эта Наденька своей перепиской с социал-демократами России, других стран, освобождая его для самых важных, в том числе бытовых, проблем и решений. Какая другая женщина могла бы заменить Надю? Нет, Надя незаменима. А если бы не проклятая "Базедова болезнь", она и внешне осталась бы привлекательной. Да, всё это он понимал. Но сердцу, как говорится, не прикажешь - его тянуло к миниатюрной, темпераментной Инессе. Хотя и знал: капризна, вспыльчива, обидчива. Но... ведь и остроумна, улыбчива. А Надя всегда хмурится... Что с того, что не устраивает сцен и предлагала: "Уходи, я удерживать тебя не хочу!" А он вот... не смог. В общем-то, и Надя должна понимать, что и ему не сладко живётся...

Кажется, понимала. А всем - тяжело, всем троим. Что делать? Вот неразрешимый вопрос! В политике - хорошо, там главное логика, а не чувства. Даже предательства допустимы, если выгодны делу. А тут голова, бывает, трещит, и сердце болит, а ничего не поделаешь. Да ещё и вечно некогда.

Так думалось после завтрака, когда шёл к себе в кабинет. Однако, стоило подойти к письменному столу, и сразу переключился на политику: "Ну, что же, война с немцами остановлена, на очереди война, видимо, гражданская, уничтожение всех Романовых до полного пресечения династии, затем революция в Германии, которая, возможно, перекинется на соседние европейские страны. И... можно будет начинать строительство социализма, ради чего, собственно, и угроблена вся личная жизнь. А итог невеселый: всё ещё впереди и неизвестно чем кончится..."
5

10-го марта железнодорожники начали формировать правительственный поезд N4001, предназначенный для вывоза в Москву секретных документов, блоков разобранной мощной радиостанции, вещавшей из Таврического дворца на всю Россию, особо дорогих музейных ценностей и государственных печатей, клише для изготовления Декретов, Указов, денежных знаков, ну, и, разумеется, самого правительства и его чиновников первой необходимости. Поезд формировался под усиленной охраной чекистов с 10-ти часов утра на Николаевском вокзале возле платформы "Цветочная площадка", куда подгонялись маневровыми паровозами сначала товарные вагоны, которые тут же загружались по описи ценным "имуществом", пломбировались, к ним приставлялась вооружённая охрана, а после 5-ти часов дня стали подавать пассажирские вагоны. Однако, хотя люди уже прибыли на "Цветочную площадку", да и надвигался вечер, быстро темнело, посадка в вагоны затягивалась - чекисты Моисея Урицкого, которого Феликс Дзержинский назначил начальником столичной ЧК, никак не могли разобраться со списком отъезжающих, утверждённым секретарём Совета Народных Комиссаров Горбуновым. Фактическое количество людей, желающих уехать в Москву от "приближающихся немцев", которых никто в глаза не видел, оказалось втрое больше, чем в списке, хотя фамилии в паспортах и совпадали. Выяснилось, что хотели уехать и родственники сотрудников совнаркома. Тогда начальник поезда посоветовал чекистам требовать предъявления удостоверений сотрудника СНК, а не паспортов. Поднялись вопли, слёзы. К общему гвалту присоединились голоса провожающих. У дежурного по вокзалу, наблюдавшего со своим помощником эту сцену, нечаянно вырвалось:

- Иван Михалыч, это что, еврейская ярмарка или правительственный поезд?..

Его фразу услыхал Ленин, вынырнувший из темноты на освещённую газовыми фонарями "Цветочную", и, увидев торопившегося к нему Урицкого, приказал:

- Объясните дежурному по вокзалу, что нужно прицепить к поезду ещё 2-3 вагона, чтобы "еврейская ярмарка", как он выразился, смогла убраться в Москву. И добавьте вагон для отряда красногвардейцев, которые будут охранять поезд в пути. Перед моим отъездом из Смольного поступило сообщение, что на станции Малая Вишера ожидается появление матросов, самовольно покинувших фронт.

- Слушаюсь, товарищ Ленин! - откозырял Урицкий, направляясь к дежурному по вокзалу.

Вернувшись к жене и сестре Маняше (старшая сестра уже выехала с мужем, наркомом железных дорог, в Орёл), Ленин пошёл с ними к Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, стоявшему возле главного правительственного вагона. Погружённый в горестные размышления, Ленин и не предполагал, что Урицкий арестует "красную фуражку" за "антисемитизм" после подачи дополнительных трёх вагонов, как и не понял разговора на "идиш" в толпе "левых эсеров" о том, что Москву они ещё превратят в новый Вавилон и отпразднуют там свой "пурим". Впрочем, еврейской истории Ленин не знал, привык ощущать себя с детства русским человеком. Но её знали стоявшие на "Цветочной площадке". В 586 году до новой эры царь Вавилонии Навуходоносор Второй разрушил Иерусалим, ликвидировал Иудейское царство и насильно увёл к себе в плен 100 тысяч богатых евреев. Те за 50 лет размножились там, вновь разбогатели на торговле и государственных постах, сделавшись в Вавилоне "своими", а затем подняли 16 марта (по другим сведениям 16 октября) восстание. Подожгли дома влиятельных горожан и во время пожара зарезали более 50 тысяч полураздетых жителей, выскакивавших из огня. С тех пор 16, 17 и 18 числа месяца адат стали считаться праздничными и означают дни так называемой "еврейской мести". Именно в эти дни сионисты стараются мстить своим главным врагам. "Левые эсеры" намеревались убить и Ленина, подняв восстание против его правительства, чтобы его же способом захватить власть. Однако этому плану помешал отъезд правительства в Москву, и его реализация была просто отложена. Ленин узнает об этом только 6 июля, как и о плане превращения Москвы в новый Вавилон, который осуществят уже другие евреи после его смерти.

А пока "вождь Октябрьской революции", навсегда оставивший Петроград, с которым его связывал лишь октябрьский переворот да могилы матери и старшей сестры, устраивался в своём вагоне на ночлег - было уже 22 часа 30 минут. Он всё ещё не мог прийти в себя от оскорбительной фразы дежурного по вокзалу, которая открыла ему глаза и на собственные ошибки, похожие на плехановские. Ленин беспощадно критиковал Плеханова перед Глебом Кржижановским, который приехал по заданию Центрального Комитета РСДРП из России в Женеву, чтобы разобраться, почему произошёл раскол в ЦК Заграничной Лиги, входящей в РСДРП, и кто там мутит воду: Ленин или Плеханов? Но Кржижановский, этот лучший друг по сибирской ссылке, вместо того, чтобы выяснить сначала всё у Владимира, пошёл к Плеханову и его сторонникам. Владимир обиделся на Глеба и порвал с ним дружбу, как вот недавно и с Шляпниковым, Бухариным, Ломовым и другими.

"Русскими!.. - ударила в голову неожиданно пришедшая мысль, запоздавшая на 14 лет. - Выходит, я не замечал, что все годы за границей меня окружала сплошная еврейская среда, живущая на деньги русских рабочих. И это не справедливо по отношению к лидерам, рискующим свободой в России. А Глеб рассмотрел здесь свежим взглядом "еврейских богатеньких мальчиков". На что я ему возражал "давай смотреть только на факты!", не желая признать факта еврейского доминирования в партии. А теперь, похоже, во мне самом можно увидеть ещё и то, что проявлялось в Плеханове".

Не в силах уже заснуть, хотя и чертовски устал, Ленин лишь для видимости прикрыл глаза, чтобы Надя не беспокоилась. А сам, поражённый своим "открытием" и фразой железнодорожника, вернул себя мысленно в прошлое, в домик на берегу Женевского озера, где ждал Глеба после телефонного звонка, чтобы растоптать (для этого и Надю спровадил на прогулку, чтобы не защищала своими крыльями мужа любимой подруги). И всё в душе напряглось опять, как и тогда. Под стук вагонных колёс дверь в прошлое отворилась на отзыв "Входите!", и на пороге появился Глеб. Владимир набросился на него, как волк на растерявшуюся собаку...

- Ну-с, пришёл и ко мне, наконец? С чем?..

Глеб, словно оправдываясь, произнёс:

- Да вот... поговорил со всеми. Выяснил, что тут у вас произошло.

- Ну, и что же ты выяснил? Проходи, раздевайся... садись. Нади дома нет. Ушла погулять в парк: "Мон Репо" называется. Это рядом с озером. А внутри парка тоже есть озерцо. Так что же ты выяснил?..

Разговор начался не дружеский, неприятный. Стараясь не выдавать обиды на холодный приём, Глеб мягко ответил:

- Да, как я и предполагал, перессорились вы тут... на почве горячности характеров. А страдает от этого - партия.

- Кто тебе это сказал?

- Что сказал?

- Что дело - в характерах, а не в идеях. Что раскол партии произошёл на личной основе. И почему именно ты... это предполагал? На каком основании?! - выкрикнул Владимир.

- Во-первых, не кричи на меня.

- Я не кричу, а спрашиваю.

- А, во-вторых, об этом говорят все: произошла личная ссора.

- Все?.. Кто эти все конкретно?!

- Ты хочешь знать правду?

- Конечно. Только правду. И факты!

- Скажи, зачем ты выгнал из редакции Веру Ивановну? Ведь старушка же, кому она мешала?

- Да как ты смеешь говорить со мной в таком обвинительном тоне!

- А ты что, действительно - уже генерал?..

- Глеб, ты же оскорбляешь меня этим! Ты же не разобрался ещё до конца, не выслушав, как говорят юристы, "противную" сторону!

- Я-то разобрался. Советую и тебе это сделать: разобраться в самом себе!

- Ах, вот оно что-о!.. Тогда скажи мне: что значит "выгнал"? Что это за терминология? Я никого ещё и никогда не выгонял. Пытаются выгнать... пока только меня. Причём - отовсюду. Так что генерала поищи в другом месте, там, откуда ты пришёл. А "старушку", как ты назвал Веру Ивановну, не выбрал в редакцию "Искры" съезд. Избрал тех, кто работает, а не просто числится и едет на чужом горбу в рай! Тебя же не было на съезде, ты был избран в наш цека заочно, так хотя бы поинтересовался...

- Я знаю, меня избрали с твоей подачи. Но это же не значит...

- Да не на это я тебе "намёкиваю"! А на то, что не мог я её выгонять, не имея на то полномочий. Всегда нужно придерживаться фактов! А ты начинаешь, как Мартов...

- Но ведь вы же там, на съезде, оставили Веру Ивановну не только без России, но и без средств к существованию! Почему об этом никто не подумал?..

- Подумал. Она - как почётная революционерка - получает зарплату из партийной кассы. Как и я, и ты, и Плеханов. Опять это факты, батенька! Ей платит зарплату наше издательство "Заря". Почему ты не хочешь этого знать?

- Что значит, не хочу?

- Тебя это почему-то не интересует. Ты готов защищать Веру Ивановну, которая... просиживала в редакции впустую целыми днями! И к вечеру выяснялось, что она почти ничего не сделала. Лишь курила, пила чёрный кофе и вела праздные разговоры, мешая мне работать. А меня, работавшего по 12 часов в сутки - и за себя, и за неё, потому что стеснялся её понукать (не лошадь же, сама должна понимать!), и за Потресова, лечившегося на курортах, он ведь богатенький, и за Аксельрода, занятого в Цюрихе своим кефиром - меня тебе не жаль! Ещё и домой прихватывал работу... А Плеханов нагружал меня предсъездовской. И всё это - за ничтожно маленькую партийную зарплату, как и Вере Ивановне. Не жаль ведь?..

- Сравнил: ты - и Вера Ивановна!..

- Ты не увиливай, отвечай. Почему тебе не жаль меня?

- Так ты же не плачешь. А Вера Ивановна - горькими слезами!

- А по-другому ты не можешь взглянуть на события хоть раз?

- По-твоему, что ли?

- Нет, по закону настоящей справедливости и логики?

- Не понял. Яснее можешь?

- Попытаюсь. Представь себе на миг, что мы победили и свергли самодержавие. Пришли к власти. Можешь ты себе такое представить, предположить?

- Ну, допустим, представил.

Под грохот колёс Ленин неожиданно улыбнулся, подумал: "Мы и представить себе тогда не могли такого! И вот я у власти, а про Глеба... - Улыбка от боли, возникшей в груди, исказилась в судорогу, он додумал с тоской: - А про Глеба даже не вспомнил. Троцкий-то у него в учениках был за год до нашей ссоры..."

- Избираем себе правительство... В списке есть и Вера Ивановна. Ты вычеркнул бы её фамилию или проголосовал бы за её избрание, зная, что она ничего делать уже не хочет и не будет? Лишь потому, что она нуждается.

- Проголосовал бы! - горячо заверил Глеб. - Вопреки твоей... неумолимой и бесстрастной логике.

- Почему?

- А разве старушка не заслужила этого?

- Ну, и чем же ты после этого отличаешься от нашего батюшки-царя?

- Не понимаю тебя...

- Наш царь только и занимается тем, что назначает в правительство "заслуженных" людей! В прошлом... Да и в настоящем, если кто-то угодил его жене или не перечит ему самому. Как наши некоторые соглашатели. Но мы с тобой можем даже отвергнуть и эту причину. Возьмём за основу её подлинные заслуги. Но... она же не будет тянуть правительственную работу? Ведь такие "работнички" развалят всё: промышленность, транспорт, снабжение! Чем поможет нам твоя "старушка" и её прошлые заслуги?

Глеб молчал.

Договорил тогда сам:

- Вот так и в газете. Одни занимают место, а другие работают, надрываясь и не высыпаясь. Даже на конюшне, если конюх умный, то рабочую лошадь он кормит овсом, а отработавшую своё...

- На живодёрню?

- Лошадь - да. А человека - на заслуженный отдых.

- Знаешь, что я тебе скажу? Пример твой - неудачен.

- Чем?..

- Когда социал-демократия победит, нас с тобою уже не будет на свете! А Вера Ивановна плачет се-го-дня!

- А принципы власти - тоже оставим сегодняшние? Царские? Зачем тогда готовить пролетариат к революции? Зачем бороться с царизмом? Выходит, грош цена тогда всем нашим принципам!

- Тебя не переспорить, я это знаю.

- А вот это - не аргумент, Глеб! И ты тоже это знаешь. России нужна партия революционеров, а не добреньких соглашателей!

- Я недавно чуть опять не был схвачен! - обиделся Глеб. - Мы там, в России, не штаны протираем в редакциях - я не тебя имею в виду, а богатеньких бундовцев, других... Почти вся заграничная российская социал-демократия учится здесь в институтах, пописывает статейки, ездит на курорты! А мы там - либо в тюрьмах, либо бегаем от жандармов всё время. Как я, например. Кстати, обе твои сестры и брат... арестованы в Киеве. Не хотелось тебя огорчать, но я обязан был сообщить тебе об этом, извини, пожалуйста!..

Ленин опять вернулся из прошлого на вагонную полку, подумал: "Ах, нехорошо я тогда разговаривал с ним!.. "Богатенькие-то и сегодня едут со мной: забрал я их с платформы в Москву. А Глеба в правительство не позвал. Даже не знаю, где он сейчас. Вот тебе, Владимир Ильич, и факты! Выходит, у фактов твоих лица однобокие..."

Глеб продолжал:

- А "настоящие"-то революционеры, оказывается, все в Женеве. Почему же поднялись против тебя здесь не только старики и старушки, но и молодые: Мартов, Дан, Троцкий?

- Ты, Глеб, сам себе противоречишь.

- Чем это?

- Понимаешь, что здесь полно богатеньких мальчиков, которые учатся и играют в отчаянных революционеров, чтобы понравиться девочкам. А доверяешь им, а не мне! Ты увидел лишь то, что они... поднялись против меня. А почему поднялись, этого ты не проверил!

- Плеханов мне прямо сказал: ты и Мартов - не ужились между собой.

- И ты... поверил ему на слово?!

- Не верить, Володя, трудно: все говорят одно и то же.

- Не все! Это - прямая неправда, и ты это знаешь.

- Я знаю, что некоторые большевики голосуют за тебя из-за личной преданности тебе. Вот и выходит, что всё равно ты - один против всех.

- И снова это прямая неправда! Те, которые голосуют вместе со мной, хотят быть работающими членами партии, а не болтающими языками!

- Но ведь против тебя и сам Плеханов, который ещё недавно был за тебя! Как я могу не верить ему, если он - общепризнанное знамя русской социал-демократии! Даже молоденький совсем Троцкий, которого я сам рекомендовал тебе и который работал с тобой в Лондоне...

- И этому ты поверил тоже?!.

- Да погоди ты... Если он оставил двух детей и женился на другой, это же не значит...

- Глеб, разве я из-за этого?! Почему ты не хочешь меня выслушать и опускаешь всё с идейного на бытовой уровень! Хотя, если человек может быть непорядочным в бытовой жизни, то и...

- Да готов я тебя выслушать, го-тов! Для этого и пришёл ведь...

- Нет уж, батенька, уволь! Я теперь для тебя - всего лишь один. А Плеханов и его свита - большинство! Зачем же тратить усилия? Если "сам Плеханов!.." Куда уж мне тут...

Глеб молчал.

А сам не мог уже сдерживаться:

- До чего же любят у нас поклоняться иконам!

- Ну, при чём тут иконы?..

- А как же! Если скажет что-то сам царь, Суворов или Плеханов, тогда уже всё, конец: тебе не поверят, если ты станешь даже утверждать, что дважды 2 - 4!

- Чего ты хочешь от меня?! - сорвался на крик и Глеб.

- Проверки фактов! Какие у тебя факты?!

- Голые факты, без осмысления - тоже не аргумент. Ты, как бульдог: сразу за глотку!

- За голыми фактами - всегда стоят одетые люди: их чувства, глаза, неприличные махинации! А самое главное, под какими документами они поставили свои подписи! - Владимир достал из стола исписанные листы, протянул их Глебу. - На, проверь! Это тебе не сплетни, не липовые разговорчики в кулуарах, а факты! Из коих видно, чего хотим мы, бывшее "большинство" в цека нашей Заграничной лиги. А вот это, - подал Глебу другие листки, - чего хотят мартовцы! И тут, и там стоят подписи! Вот это тебе - настоящая правда! - заорал на него.

Глеб устало сдался:

- Хорошо, Владимир Ильич, завтра я обсужу эти бумаги на заседании цека вашей Заграничной лиги.

- Так ведь с этого надо было начинать!!. Кто и под каким документом поставил свою подпись. За что поднимал руку на совещании. Факты и документы влекут за собой последствия, а не разговоры на кухне! Извини, что вынужден высказывать тебе прописные чиновничьи истины.

- Володя, но и ты должен понять простую вещь: каким тоном следует говорить эту твою правду! Если тон оскорбителен, то и правда твоя покажется людям маленькой и незаметной, им не захочется за нею идти рядом с тобой. Они её забудут, а твой тон будут помнить.

- Тогда и ты иди вместе с ними - за их ложью! Она у них, кстати, всегда сладенькая, да ещё в глаза ласково заглядывает: как бабушка!

- Ну, знаешь ли!.. - взорвался Глеб. - Ты - всё-таки деспот, бульдог!

- Так ведь и ты вот кричишь, когда тебе больно.

- С тобой невозможно разговаривать.

- А с Мартовым? С Плехановым, бессовестно предавшим РСДРП и решения её съезда, возможно? Почему-то с ними ты больно добренький. И суровый - к другим.

- Зачем предлагал меня в цека? Я не был на съезде и сам не напрашивался. Да и Плеханова оставь в покое: ты - ещё не Плеханов!

- Каюсь, грешен. Верил в твою чистоту и принципиальность.

- А теперь не веришь?

- Но вот Плехановым быть - не хочу: уволь меня от такой позорной роли. - От первого вопроса хотел просто уйти, чтобы не обижать Глеба, но вдруг нашёлся, ответил: - Насчёт же веры в тебя, не знаю пока. Скажу тебе завтра, после того, как проведёшь ты совещание в здешнем цека. - И добавил: - До чего же русский человек не может жить без иконы! Сразу глупеет и слепнет. Зачем ему факты, если есть авторитет!

Глеб оскорблёно поднялся, чтобы уйти. Владимир его остановил:

- Погоди! Я ещё не всё тебе сказал...

- Доскажешь в другой раз. А сейчас с меня хватит!

- Эх, ты, Аким-простота! Ведь Плеханов попросту облапошил тебя. Как доверчивого кутёнка. А ты и уши развесил... Запомни: ничего личного с моей стороны - не было! На личное я махнул бы и без твоих уговоров. Личные мотивы как раз у Плеханова с Мартовым! Не ожидал я от тебя такой близорукости...

- Где уж мне равняться с тобой! Один ты у нас умный.

- Сядь! Ну, сядь ты, пожалуйста... Я же не в глупости обвиняю, а в телячьей доверчивости. Плеханов, вероятно, приголубил тебя, а ты и потёк, как масло в тепле.

- Ну, и сравнения же у тебя, однако!

- А как прикажешь мне с тобой разговаривать, если ты не хочешь понимать, что Мартов - тряпка в руках таких пройдох и пролаз, как Аксельрод и Дейч! Они его накручивают, а он - граммофонит на весь божий свет. Не понимаешь ты и того, что и Плеханову сейчас начхать на всех нас! Борьбу ради общего дела - именно он превратил в борьбу самолюбий.

- Но зачем это ему?!.

- Понял, что власть может ускользнуть из его рук, а это ему - хуже смерти.

- Ну вот, опять ты за своё! А где доказательства, как ты сам любишь требовать?!

- Есть и доказательства. Я тут написал "открытое письмо" по поводу своего "добровольного" выхода из редакции. И вообще обо всём, что у нас тут происходит. Однако, напечатать его теперь в "Искре" - на, ознакомься - будет, я полагаю, не так то просто! Попробуй вручить его Плеханову ты. Вместе с нашим ультимативным заявлением о согласии только на ту часть уступок Мартову, на которую мы согласились и предлагали Плеханову ещё месяц назад. Если ты, Глеб, этого не сделаешь, ты - тоже такая же тряпка, как и Мартов.

Глеб снова и решительно поднялся:

- Вот что, Владимир Ильич! Если вы... будете продолжать разговаривать со мною в таком "дружеском" тоне, как вы это делаете, то я - ухожу. Если же вы действительно обеспокоены заботой о партии, то прошу вас... обращаться ко мне... как к члену цека этой партии! То есть, официально. У вас, мне кажется, вообще выработалась привычка... обвинять всех, кто с вами не согласен.

- Ах, так, Глеб Максимилианович?.. Сразу в позу, значит, в амбиции, как только сказать нечего? В официальный мундир! Ладно: извольте - будем официальны. Только прошу вас запомнить - вы меня знаете! - наши отношения с этой минуты... вы сделали официальными навсегда!

- Согласен. Для дела - так будет даже лучше.

- Разумеется. Благодарю вас за науку! Желаю вам всего хорошего и... не забудьте, пожалуйста, товарищ член цека, вручить Плеханову официально наши, а не только мои, документы. Мы их писали, когда не были ещё в здешнем ЦК в меньшинстве. Это уж потом Плеханов надавил на Гальперина и Ленгника, и они "добровольно" вышли из состава цека. Честь имею!..

На другой день Кржижановский обсудил с бывшими членами цека Гальпериным, Ленгником и Эссен их ультимативное заявление, уговорив их "ради выгоды для общего примирения" смягчить при нём пункты своего ультиматума. "Смягчал" эти пункты в письме он сам, да так, что они потеряли всю ультимативность. После этого отнёс письмо Плеханову.

Плеханов, не спрашивая ни у кого разрешения, единоличным распоряжением вернул в редакцию "Искры" всех её бывших редакторов, кроме Владимира, и сообщил об этом по телефону Кржижановскому, проживающему в частном пансионе мадам Рене Морар на площади Плен де Пленпале:

- Глеб Максимилианович, так я уже выполнил первый пункт ваших условий. Газета простаивает, тянуть с этим больше нельзя. А в отношении остальных пунктов ультиматума вы... сегодня же... получите письмо... от нового коллектива редакции. Я думаю, редакторская пятёрка... сумеет теперь справиться... с помощью газетных полос... со всяким цека... если тот... будет идти... на раскол партии. Договорились? - И повесил трубку.

Вот когда Кржижановский, кажется, прозрел и прибежал к Владимиру снова. Встретились на берегу озера, и Глеб рассказал, наконец, всё по порядку, и то, как радушно его встречал здесь Плеханов...

Узнав о цели приезда Глеба по поручению ЦК РСДРП и о том, что он мягкотел и доверчив, Плеханов начал беседу с ним в "отеческом" тоне, поясняя, "что тут произошло":

- Да разве же вы, Глеб Максимилианыч, не знаете характера Владимира Ильича?.. Дело даже не столько в желании вашего друга командовать! Сколько в его неуживчивости, из-за которой... и вышла у него ссора с Мартовым. Обычная... житейская... ситуация: поссорились 2 молодых лидера, задиристых, если хотите, петушка. У каждого - свои амбиции... Они, наверно, и не думали об этом: но... поставили этими амбициями... на грань раскола всю партию! Разве это годится? Ну, сами рассудите...

Я лично считаю: наша обязанность теперь... помирить этих петухов! И сразу всё утихнет. Поверьте моему опыту: улягутся все страсти.

- Георгий Валентинович, но мне всё же хотелось бы понять: в чём принципиальная суть... их расхождений?

- Хотите понять? Так ведь этого, дорогой мой, никто пока не понимает. - Плеханов добродушно улыбнулся.

- Как это?..

- Да так вот... - Плеханов развёл руки и, продолжая улыбаться, пахнуть духами, покорил Глеба, заставив поверить ему: "Человек - даже не сердится. Может, действительно, всё тут ерунда, выеденного яйца не стоит! Личное?.."

Плеханов, словно читая его мысли, продолжил:

- Нет, каких-то серьёзных разногласий я не вижу... Просто идёт личная схватка между двумя самолюбиями. Но за каждым из них - люди. А петухи из-за этого ещё больше не унимаются. Вот и всё. Сначала Мартов встал в оппозицию. Потом, когда я ради сохранения единства в партии предложил Ленину вернуть в "Искру" всех её бывших редакторов и на том кончить возникший инцидент, захлопал крыльями этот. Да так, что перья на всех полетели.

Владимиру стало ясно: Плеханов рассчитал свой удар точно - бил не на идейную подкладку дела, но всеми силами старался увести от неё Глеба в сторону личного столкновения характеров. Личные отношения людей - тёмная бездна, которая поглотила не одну доверчивую душу и даже революции. А невозможность проверки личных отношений объективно - одни будут говорить так, другие иначе - превращает выдвинутый "аргумент" в неуязвимость и его изобретателя.

Видимо, Плеханов понял ещё до приезда Глеба, что за ним нужно ухаживать, обласкать, "верить" в него, что только он и может разобраться во всём при его неподкупной честности и светлом уме. Вероятно, старик предупредил и остальную свору, чтобы не кусали Глеба, а смотрели на него по-собачьи, преданно, и виляли перед ним своими хвостами.

И всё же Глеб спросил Плеханова:

- Но вы-то сами, Георгий Валентинович, как председатель Совета партии, кого считаете неправым больше в этой ссоре?

- Вы хотите знать, на чьей стороне я? Да ни на чьей. Я выше их личной драки. Но моя задача как председателя не делается от этого легче. А как-то развести этих петушков... всё-таки надо. И тут я рассчитываю... на вас.

- Почему?.. - удивился Глеб.

- Да потому, что вам Ленин поверит скорее, чем мне. У меня с ним в последнее время не получается взаимопонимания. А от него - больше, чем от Мартова - зависит обстановка: быть миру или нет.

- Странно, - заметил Глеб, - Ульянов никогда не заходил далеко по мелочам. Почему же теперь?..

- Не знаю. Но теперь малыми уступками ничего уже не поделать. Владимир Ильич настолько всё обострил своей неспособностью идти на компромиссы, что его прямолинейность и, я бы сказал, нетерпимость к мнению других... привели к тому, что все, ну, прямо все, против него! Вы поговорите с людьми... Порох не человек! Короче, вопрос стоит сейчас так: если мы - я имею в виду наше бывшее "большинство", которое Ленин теперь подогревает - не уступим Мартову, то... погибнет вся наша затея собрать комитеты в подлинную, единую партию! Начнётся развал. Для меня это - гибель всех наших многолетних усилий. Лучше пулю в лоб, чем такой финал! Поверьте, дело не во мне лично: Плеханову - авторитета не занимать... В общем, я рассчитываю на вашу деликатность и... интеллигентность...

От Бонч-Бруевича - опытного, умного и выдержанного - Владимир узнал: как только Плеханов получил сведения, что член ЦК РСДРП Кржижановский располагает голосами членов Русской части ЦК Носкова (а это председатель, избранный съездом), Гусарова, Красина, Землячки и Марии Эссен, так сразу же заявил об этом всем "своим" и предупредил: "Сейчас Кржижановский - главнейшая фигура в решении конфликта! Поэтому прошу вас всех встречать его везде только с распростёртыми объятиями и улыбками..."

Начался спектакль, в котором Глеб сталкивался не с подлинными Мартовым, Троцким, Аксельродом, Потресовым, Даном и Верой Засулич, а с невинными овечками. Они по очереди рассказывали Глебу, что виноват во всём расколе только Ленин. Это он задумал ввести в партии жёсткую солдатскую дисциплину и генеральство, диктаторство и централизм. Одни в партии теперь - для командования, а другие - для покорности и голосования.

Особенно сильное впечатление на Глеба произвела Вера Ивановна Засулич. Всхлипывая, старчески дрожа губами и головой, она произносила с хватающей за душу искренностью:

- Да чего тут много рассказывать?.. Злодей он, ваш Ленин! Я-то поначалу, ещё в Мюнхене, думала о нём: какое золото, какая светлая голова! И про здоровье всегда спросит, и, не надо ли, мол, чего? А как только выдвинулся после своих двух книжек вперёд, так и не узнать стало человека. Захотел прибрать к рукам всю власть! Спланировал всё заранее... А на съезде-то и выяснилось: шила в мешке ведь не утаить, всё равно кольнёт. Даже я, старая мышь, и та ему поперёк дороги: чем-то помешала! Чем?.. Разве мне когда-нибудь нужна была власть?.. Мне токо бы при газете: чтобы с Россией быть связанной тонкой ниточкой. А он и этого меня лишил на старости лет. - Вера Ивановна горько и неутешно расплакалась и досказывала свою боль сквозь всхлипы и придыхания: - Бессердечный он! Всех стариков поразогнал... Сухой, чёрствый. Живёт умом. Чувств, сердца - не имеет. Побоялся трогать токо Плеханова: видно, оставил его на потом... Но Жорж этого не понимает, хочет уладить с ним всё миром. А я... умирать буду, а руки ему... не подам! Хотя и сама грешница: замахнулась на жизнь человека. Да ведь не убила же, не в грудь выстрелила!..

Выслушав Глеба, Владимир произнёс:

- Ну, вы убедились, что имеете дело с политическим жульём? Завтра же нам нужно вновь собрать цека на совещание! Если вы не против, конечно?

- Что это теперь даст?.. - угрюмо произнёс Глеб. - Наше "заявление" - у него в сейфе...

- Вот, что такое бумаги и... подписи под ними! Ваша - там теперь тоже!.. Так ведь и я - жопа! Плеханов хитро продумал всё ещё до съезда нашей Заграничной Лиги! А я не понял, зачем было создавать в партии... сразу три!.. центральных учреждения.

- Ну, и зачем они ему?.. - моргал Глеб.

- Затем, что наш здешний цека для него действительно станет нулём. Появилась возможность манипулировать своими союзниками, чтобы побеждать в борьбе с ними наверняка! В том числе - и вами. Вот вам и "знамя нашей социал-демократии"!

Глеб молчал.

Через несколько дней Плеханов кооптировал в ЦК Лиги Мартова и Дана, а в Совет партии - Аксельрода. ЦК превратился, таким образом, в крыловского повара, а "меньшевики" - в наглого кота Ваську.

Ощущая в душе презрение к Глебу, Владимир подумал, оправдывая себя: "А чугунную плиту на могилу Ванеева заказал в Красноярске я, а не кто-то. И привёз на могилу - тоже я. Значит, важнее всё-таки факты, а не слова о человеколюбии..."

Где-то впереди дал гудок паровоз, вагон дёрнулся, и Ленин, отрываясь памятью от прошлого, подумал: "Видимо, была стоянка, едем дальше, а Плеханов остался в Петрограде, в Красном Селе - уже не в Царском, всех великих князей мы вывезли оттуда в разные города Сибири и от них надо как-то избавляться и там, пока не выскользнули из-под охраны и не удрали через Китай в Европу. В Европе их уже не достать, так что вопрос об их уничтожении придётся решать в ближайшее время, а это не просто: скрыть такой факт невозможно, стало быть, поднимется зарубежный вой. Значит, надо подождать: может, гражданская война подскажет какую-то возможность, чтобы списать всех на неё. Поживём, увидим... Зачем нам наследники престола? Да и сначала необходимо, чтобы подох Николашка...

А вместо него болеет, говорят, Плеханов. Причём, серьёзно. Остался в этом Селе совершенно один, всеми заброшенный и никому ненужный. Исторический факт: все сходящие со сцены политики помирали в одиночестве - Наполеон, Меншиков, Корнелий Сулла. Поэтому и надо крепко держать власть в своих руках, пока здоров человек".

Почти засыпал, но вдруг ужалила ставшая навязчивой мысль: "А не повторяю ли Плеханова я сам?". Сон испарился. Владимир стал анализировать: какие у него есть основания (факты!) считать так. Словно бухгалтер, плюсующий на счётах деревянные косточки-факты, он принялся бормотать:

- Для Плеханова что` было всегда дороже совести и даже денег? Власть. Хотя деньги, как мне кажется, с тех пор, как их придумало человечество, оказались для всех народов тяжёлым испытанием на прочность их убеждений: в качестве самой большой для человека ценностью, как правило, оказывались деньги. И эта ценность не поколебалась за тысячелетия нигде, кроме как у тибетских монахов. Однако в сражении с китайской властью денег проиграл Тибет, а не деньги. А это лишь подтверждает истину, что деньги делают всё. Карл Маркс осудил евреев, заявив, что "Бог евреев - деньги". Но разве евреи ошиблись? Никто ещё не устоял против денег, в том числе и я, хотя и взял их у немцев не для себя, а ради завоевания власти для тех, кто трудится, а не живёт ростовщичеством. Правда, немцы ограбили нас в 100 раз дороже, но и мы всё-таки удержались, и теперь, получив урок, поднимемся на ноги и будем знать истинную цену всему. Есть надежда, если поставить наркомом финансов умного еврея, то Россия после проведения толковой денежной реформы опять возродится на международном рынке.

Итак, деньги - это ценность N1. А то, что Мефистофель в опере Гуно поёт арию, восхваляющую Сатану, который правит с помощью денег мировым балом, ничего не меняет, а тоже лишь подтверждает эту мысль, а может, и ценность самого Сатаны, профиль которого схож с еврейским.

Не исключено, что Плеханов, знающий историю Человечества и древней Иудеи, понимающий жизнь и главные ценности в ней, именно поэтому всегда был вместе с евреями во всём и женился на еврейке. Неважно, что изменял ей, как и отдельным евреям, всё равно он оставался с ними. Я - тоже всё время с евреями, хотя и считаю себя русским. Просто русские дико талантливая нация, но... тут никуда не денешься... безалаберная, не умеющая по-хозяйски распорядиться своими талантами, часто даже убивающая их из зависти. А евреи, смешивающиеся с другими нациями, дают: России - Репиных, Левитанов; Англии - Ньютона; Германии - Имануила Канта. А у себя в Иудее - не породили ни одной крупной фигуры. Стало быть, делая в России ставку на евреев, мы с Плехановым как бы снова в едином союзе.

Но!.. Плеханов - всё же подлец. Тогда, выходит, что следуя тем же принципам, подлец и я?.. А вот с этим я не согласен! В этом смысле между нами существует... как бы это поточнее выразиться... идейная, что ли, разница. Одно дело совершать неблаговидные поступки из корыстных побуждений (так Плеханову, например, всегда хотелось быть вождём в своей группке, а это - чисто тщеславные помыслы) и другое дело, когда ты вынужден поступиться чем-то малым ради общей идеи в масштабах государства. Да и того же Плеханова, возможно, не следует осуждать с позиций сегодняшнего дня... буквально во всём. Если мы диалектики, то мы должны не забывать, что всё течёт и... изменяется. Вчера мы были иными, сегодня стали опытнее, но... способны совершить новые ошибки. Тут тоже ничего не поделаешь: мы плохо учимся на ошибках. Глеба я потерял отчасти именно поэтому. Нужно его разыскать и ввести в правительство. Можно пригласить в агитпроп и Инессу. А чтобы "красная фуражка" не была в какой-то степени права, не следует отталкивать от себя и таких русских, как Бухарин - это отличный редактор для "Известий". Красина можно смело назначить послом: и умён, и языки знает. Ну, и с Шляпниковым я обошёлся не совсем справедливо: по личному мотиву. Ладно, кое-что я должен пересмотреть - на новом месте это будет даже незаметно: все грехи остались в Петрограде, в памяти Горького. Нет, один из них никогда не забуду и я: не сдержал обещания предоставить право избрания нового правительства Учредительному собранию, присвоив это право себе, да ещё похабным способом. Матрос Железняков приволок на сцену зала, где собрались члены Учредительного собрания, заряженный лентой с патронами пулемёт и, опираясь на него ногой, заявил, посмотрев на часы: "Уже ночь, господа! Прошу вас освободить залу: караул - устал!"

"И вся "демократия" в России на этом закончилась!" - сказал потом Мартов. И все называют меня с тех пор хамом, диктатором и другими, похуже, словами. Да я и сам понимал, поступил по-плехановски, принеся в жертву "принципиальность", которой прежде гордился. Но я и теперь считаю, что иногда просто необходимо жертвовать собственной репутацией во имя достижения целей революции. Так уж устроена жизнь: если не можешь быть твёрдым и последовательным, то нечего и браться за государственные вожжи. Но я же не ради личных интересов! Правда, это ещё и себе самому приходится доказывать. Говорил же мне Горький про самонадеянность. А вдруг прав?.. Почему люди должны мне верить, что я лучше других справлюсь с управлением государством. Тем более что когда-то я и сам считал себя не способным на это. Однако с тех пор много воды утекло, и я кое-чему научился. Что же я, глупее царя, слабее актёришки-Керенского? Кто сорвал павлиньи перья с Плеханова? Уж он-то, смею уверить, не дурак! Или, может, у нас уже есть новый Карл Маркс?.. Не Горького же, который ещё только создаёт какую-то партию, ставить на капитанский мостик! Да он и не пойдёт, не захочет..."

Ленину жаль было теперь, что некоторые из умных и честных революционеров не захотели пойти с ним до конца: одни - свернули с дороги и ушли к меньшевикам (Люба Радченко, Инна Леман), другие вообще отошли (Красин, Богданов). Правда, Красин дал согласие вернуться, Троцкого удалось перетянуть на свою сторону от "межрайонцев", как и Луначарского, Адольфа Йоффе и других. Согласилась сотрудничать в секретариате ЦК партии и первая жена, Машенька Яснева (теперь она Голубева). Может быть, вернётся и ещё кто-нибудь из заблудившихся революционеров. "Но только не Плеханов, не Аксельрод и не Мартов! Это - завистники, "чужие" уже навсегда. Говорят, покончил с собою где-то в Сибири Носков. Этого мне искренне жаль, этого - сбил с толка Плеханов. И если человек считает, что жизнь без идейной убеждённости бессмысленна, это Личность, а не..."

Не заметив, как провалился в глубокий сон, Ленин захрапел. Единственным его утешением в навалившихся на него делах и неприятностях была мечта о встрече с Инессой Арманд. Однако помечтать об этом и подумать, что ей надо сказать, он не успел.

Глава пятая

1

В первые дни жизни в московской гостинице "Националь" у Ленина, издёрганного в Петрограде всеми бедствиями, ссорами и заботами, обрушившимися на него, появилось ощущение, будто переехал из ада в рай. Если в Смольном стоял непрерывный шум, приходили, будто на вокзал, сотни людей, трещали пишущие машинки и телефоны, нужно было читать и подписывать десятки важных документов, бегать в соседнюю комнату к прямому проводу, то в Москве всё это отпало, словно зажившая короста. И вдруг 16-го марта "достали" горькой заботой и в Москве. В номер позвонил Дзержинский и сообщил:

- Владимир Ильич, доброе утро! Тут, рядом с вашим номером, где Горбунов установил вчера прямую связь с Петроградом в телефонно-телеграфном режиме, поступила шифровка от Урицкого. Он сообщает, что в кабинете Зиновьева появился прибывший из Германии на пароходе, живой и невредимый, Роман Малиновский. Зиновьев попросил Урицкого по телефону соединиться с вами и узнать, что делать с Малиновским. Урицкий находится сейчас на прямом проводе и ждёт вашего ответа.

Сначала Ленину показалось, что пол качнулся под ним, как от землетрясения, а в грудь "стрельнуло" током: воскрес Роман, объявленный в прошлом году им самим, а затем и газетами всего мира "провокатором царской охранки". Затем, сообразив, что Зиновьев, видимо, растерялся, а Роман, возможно, прихватил с собою и адвоката на всякий случай, закричал в трубку:

- Малиновского нужно немедленно изолировать в Петрограде абсолютно от всех! От журналистов, адвоката, всяких свидетелей. Вы меня поняли?.. Ждите, иду к вам в аппаратную!

Повесив на рычаг трубку, Ленин выскочил в коридор, вспоминая по дороге - ещё не понимая сам, почему - свою историю отношений с Машенькой Ясневой в 1890 году в Самаре. Она отбывала там ссылку, а его семья переселилась туда, продав свой дом в Симбирске. Матери не хотелось больше там жить после объявления в газетах о казни Саши. В Самаре, мол, никто нас не знает, не будет ни косых и любопытных глаз, ни пересудов. Да и ему спокойнее после исключения из Казанского университета. Он устроился помощником в контору к частному присяжному поверенному, познакомился с Машенькой в кружке местных социал-демократов и провожал её по вечерам к дому, в котором она снимала комнату.

Машенька была маленькой, удивительно хорошего телосложения - точёная. Каждый раз у него с ней был какой-нибудь интересный разговор. Он увлекался им, загорался и, провожая, не замечал дороги. Возглас Маши: "Ну, вот и пришли! Спасибо вам, без вас - я боялась бы: поздно уже и темно..." был для него неожиданным. Казалось, что не договорил ей чего-то главного, а надо уже уходить.

Однажды она призналась ему - вероятно, чтобы быть честной с ним - что ей пишет письма из Сибири революционер Василий Голубев, с которым она проходила в суде по одному с ним делу. Он-де тоже младше её, на 6 лет, но готов жениться на ней, если она согласна приехать к нему.

- Понимаете, Володя, - продолжала она, глядя на него ясными голубыми глазами, которые соответствовали её фамилии, - мне уже 32-й год, я устала от жизни без любви и ласки, и не знаю, как мне поступить: ехать, нет ли...

- Вы любите его? - спросил он, чувствуя, как обрывается от горя что-то внутри.

- Теперь не знаю... Недаром, наверное, говорят: с глаз долой, из сердца вон.

Он обрадовался, разглядывая её тонкую в талии фигурку, светлые волосы, уложенные башенкой на голове, сочные чувственные губы:

- А вы проверьте себя! Зачем спешить? Время покажет, как вам поступить... - И продолжая любоваться её свежим юным лицом: "Девчонка! Ровесница... хотя и старше на 9 лет", понимал, что хочет увести её от Голубева, украсть. Но Машенька - вот чуткая! - подала ему руку:

- Спасибо, Володя! Поздно уже... До завтра.

На другой день, когда прозвучало "Ну, вот и пришли!..", тон был печальнее, словно Машенька прощалась навеки. Душа его протестовала, но почему-то покорился обстоятельствам: пришли, так пришли, надо прощаться. Хотя бы раз задержала, остановила каким-нибудь вопросом. Нет, "спокойной ночи", и всё. А на сочных манящих губах таилось прежде не то лукавство, не то насмешка. Ничего не понять! Может, поэтому она вызывала в нём не только нежные чувства, но и острое половое влечение: не девочка - женщина, истосковавшаяся по мужчине! Приходя от неё домой, он мучился желанием тоже. Тоскливо думал: "Зачем я ей, рыжий, некрасивый?.."

Вскоре он почувствовал: нет, она не смеётся над ним, и на губах у неё не вызов, а затаённое ожидание чего-то и даже какое-то нетерпение. И глаза начинали светиться по-особенному, когда слушала по дороге его высказывания - ей было интересно. В такие минуты ему опять хотелось её, он горел, внизу у него ломило. А тут ещё эта её летняя кофточка с выпуклостями на груди, луна, лучистые глаза, в которых тонул, и собственные 20 не растраченных лет, и неожиданный вопрос, заданный ему однажды в лоб:

- Володя, вы меня любите, что ли?

- Да, - признался он с облегчением.

- Почему же тогда так не решительны?..

В тот вечер она оставила его у себя и отдалась ему с такой неуёмной страстью, что он понял через несколько ночей, проведённых с нею: жить без неё далее - уже не сможет. Он был таким же ненасытным, как и она. А её удивление: "Как же ты терпел, бедненький, мои выходки столько времени? Ты же очень темпераментный мужчина!" - лишь подтолкнуло его к окончательному и счастливому решению: он предложил ей, чтобы не расставаться с нею, супружество. Она согласилась. Но не на церковный брак, а на гражданский, убеждая задыхающимся шёпотом:

- Ты поживи со мною, ну, хоть лет 5! Детей заводить не будем... А потом я отпущу тебя, если твоя любовь ко мне остынет или пройдёт.

Он обещал ей, чувствуя, что она для него стала не просто необходимым ему страстным женским телом, а и добрым отзывчивым человеком. Она же, словно зная, что не жить им вместе долго (хотя и говорила: "Мы с тобой - 2 одинаковые половинки, нам друг без друга - нельзя!"), заплакала.

Спустя полгода он нарушил своё обещание, сломленный слезами и уговорами матери оставить эту женщину. "Володенька, ну, зачем она тебе, зачем? Через 10 лет ей будет за 40... Детей она тебе нарожает непременно, уж ты поверь! И этим привяжет тебя к себе, словно цепью, на всю оставшуюся жизнь. Ты проклянёшь тот день и час, когда судьба свела тебя с нею здесь, в этой Самаре. Разведись лучше сейчас и уезжай в Петербург! Подготовься к экзаменам и получи диплом. Без образования ты и ей можешь дать только бедность. В Петербурге полно красивых девушек-ровесниц. Найдёшь себе, поверь. А эту забудешь, ничего с тобой не случится: ты ведь не из однолюбов... Вспомни Леночку!.." Он, к сожалению, ещё не знал тогда, что бесплоден, как и сёстры, и брат, и, чтобы не расстраивать мать, да и её доводы показались серьёзными, взял и уехал в Петербург, даже не разводясь, не объяснив ничего Машеньке, которую не хотел обижать, но не мог смотреть ей в глаза. Одним словом, поступил, как обыкновенный трус и подлец. И только летом 1894 года, уже получив диплом юриста и приехав к матери в Москву на неделю, случайно встретился с Машей на Кузнецком мосту. Готов был провалиться сквозь землю от стыда и бесчестья, но она, будто ничего не случилось, сказала: "Володя, нам нужно развестись. Я, наверное, выйду скоро замуж за Васю Голубева. У него кончается ссылка, и он зовёт меня к себе в Саратов. Напиши, пожалуйста, заявление, что ты согласен, и я оформлю здесь развод без тебя. Ладно?" На него смотрели прежние, всегда ясные, глаза Машеньки. Ни слова упрёка, ни жалоб. И он, не глядя ей больше в лицо, не расспрашивая ни о чём, спустился с нею вниз и, дойдя до какого-то сквера, написал, благо была при себе бумага, а у неё нашлась "вечная" ручка. Спасибо, - поблагодарила она. - Желаю тебе счастья, прощай". Подала руку и надолго ушла из его жизни.

Он смотрел ей в спину и, уже любя другую, в Петербурге, которая отвергла его, вдруг захотел к этой снова и любовался ею. Так и стоял тогда - долго, растерянный, с ощущением подлости и вины, которые оставались с ним до 1906 года, когда устроил на её квартире в Петербурге явку для революционеров и когда никаких чувств к Маше уже не испытывал: постарела.

От сестры через полгода узнал, что Маша вышла за своего Голубева и живёт с ним в Саратове, в доме его родителей. Отец Василия оказался известным купцом и получил заказ от правительства построить в Париже для Всемирной выставки русский павильон. В 1901 году строительство этого павильона в стиле русской избы было завершено, и купец Голубев вошёл в историю.

Маша осталась в душе Владимира лишь нравственной занозой, и он, чтобы избавиться от чувства вины за безнравственный поступок, покаялся перед Надей, когда они плыли на пароходе в Лондон. А вот теперь такое же чувство вины возникло и перед Романом Малиновским, которого тоже не хотел предавать, но вынуждали обстоятельства.

От тяжкого воспоминания оторвал Дзержинский, передавая телефонную трубку:

- Владимир Ильич, на прямом проводе Урицкий!

Взяв трубку, Ленин продиктовал, понимая, что его слова будут читать телеграфисты, пока передадут их в виде телеграфной ленты Урицкому: "Моисей Соломонович, здравствуйте! Человека, который находится сейчас у Зиновьева, надо немедленно арестовать и никого к нему не допускать во избежание распространения нежелательных слухов. Надеюсь, вы поняли, что нужно сделать незамедлительно. Ленин".

Через несколько минут Ленин получил ленту с ответом, благо комната дежурного телеграфиста находилась рядом. "Владимир Ильич, здравствуйте! То, о чём вы просите, уже выполняется моими людьми. Урицкий".

"Благодарю, ждите шифровку и следуйте неукоснительно её указаниям. Главное теперь - это согласованность и быстрота проведения допроса и вынесения решения, не подлежащего никаким обсуждениям и пересмотрам. Всего хорошего. Председатель СНК".

Ленин помнил, что в апреле прошлого года, когда он приехал в Петроград из-за границы, Временное правительство заявило о создании Чрезвычайной следственной комиссии для расследования преступлений, совершённых до Февральской революции против народа высокими чинами Департамента полиции и царскими министрами. Председателем комиссии был назначен московский юрист Николай Муравьёв, который включил в состав комиссии не только известных стране следователей, прокуроров, но и даже учёных. А затем, когда прошёл слух о причастности к преступной деятельности бывшего члена Государственной думы от партии большевиков Романа Малиновского, то Муравьёв прислал в конце мая Ленину в редакцию его газеты повестку: "Владимиру Ильичу Ульянову надлежит 26 мая с.г. явиться на заседание Чрезвычайной следственной комиссии к 10 часам утра в Зимний дворец в качестве свидетеля по делу Р.В.Малиновского".

Он хорошо помнил, как встревожилась жена:

- Володя, это же... означает, что они знают что-то и о твоей причастности к этому!

- К чему "этому"? - съязвил он. - Следствию нужны факты, а не подозрения. А какие у них могут быть факты против меня?

- Но это же ты... советовал Роману баллотироваться в Думу.

- Надя, я - юрист, не забывай! Кто ещё, кроме тебя, может подтвердить сей... в кавычках "факт"?

- Зачем же тогда тебя вызывать? - хлопала жена выпученными глазами. - Они ведь тоже, небось, знают, что ты юрист.

- Я думаю, комиссия просто соблюдает полагающиеся по каждому "Делу" формальности. Они обязаны задать мне какие-то вопросы. Я обязан ответить на них. Многого я уже не помню теперь: прошло время... "Не помню" - это очень распространённый и естественный ответ.

- Спасибо, ты меня успокоил... - перестала бояться жена. Но всё-таки поехала к Зимнему вместе с ним. А он, сидя в трамвае, рассуждал: "Главное сейчас для меня, это как можно меньше говорить. Чем короче ответ, тем меньше у них будет зацепок и новых вопросов. Стало быть, и я от них должен требовать конкретных, чётких вопросов. Чтобы отвечать точно и односложно, без комментариев".

Явился он на заседание комиссии абсолютно спокойным и собранным. Смутило лишь присутствие двух знаменитостей: историка Тарле и профессора истории Щёголева. Неприятен был и редактор газеты эсеров "Дело Народа", доктор философии Зензинов, из-за его прошлого: бывший эсер-боевик, знавшийся с Азефом.

Вопросы задавал сам председатель, Муравьёв, державшийся просто и корректно. Он сказал:

- Нам известно, господин Ульянов, что вы по образованию юрист, а как политический деятель - представитель той же партии, членом цека которой был и хорошо вам известный и даже лично вам знакомый, бывший член Государственной думы Роман Вацлавович Малиновский. Поэтому соблюдать протокольные формальности не будем, они уже нами составлены, можете вот... подойти и расписаться... тут всё записано верно: фамилия, год рождения, происхождение, род занятий и всё остальное...

Он расписался, не читая.

- Что вы можете нам сказать о Малиновском? - последовал вопрос.

- Задавайте вопросы конкретно, так как в нравственные оценки я предпочитаю не вдаваться - это не моя функция.

- Когда вы с ним познакомились?

- В конце 5-го года.

- Какое участие вы принимали в избирательной кампании в Государственную думу 4-го созыва?

- Написал агитационную статью в газете "Пролетарий" в пользу кандидатов в депутаты от нашей партии: Бадаева, Петровского, Малиновского, Шагова и Муранова.

- Когда виделись с Малиновским последний раз?

- На съезде социал-демократов латышского края в Брюсселе, по-моему, в январе 14-го года.

- А когда узнали о его провокаторстве? От кого?

- Вероятно, в июне или в июле, когда в Польше распространились слухи из газет наших "ликвидаторов".

- Вы поверили им?

- Нет, не поверил. А потом и в газетах стали появляться опровержения. Удивляло лишь то, что член цека Малиновский не отзывался на письма. Но тут началась война с Германией, и все наши почтовые связи были нарушены. Потом, уже в 16-м году, прошёл слух, что Малиновский попал в плен к германцам и там где-то пропал. Вестей от него не было.

- В марте этого года, здесь, в Петрограде, были случайно обнаружены бумаги, свидетельствующие о том, что Малиновский был секретным агентом царской охранки. Вы знали об этом?

- Слыхал, когда приехал сюда в апреле. Я жил до этого в Швейцарии. Но не поверил.

- Почему?

- После "дела" Азефа, нашумевшего в 8-м году, я ничему уже не удивлялся. Но в провокаторство Малиновского я не верю не только потому, что не вижу ни доказательств, ни улик, а также ещё и потому, что будь Малиновский провокатор, охранка не выиграла бы так, как она рассчитывала, ибо у нас в партии всё велось через 2 легальные базы.

- Стало быть, не верите?

- А на основании чего? Новых слухов? А если это провокация противников нашей партии, дабы скомпрометировать нас...

- Вот письменные свидетельства жандармского генерала Джунковского... от 30 мая 14-го года.

- Можно ознакомиться?..

- Да, можете прочесть.

У него ёкнуло сердце: "А что, если там?.. Как тогда вести себя?.." Однако, прочитав записку Джунковского, который сообщал своему министру о том, что он в мае 1914 года сделал доклад председателю Думы Родзянке о провокаторстве Р.В.Малиновского, который, будучи членом Государственной думы, является и секретным агентом тайной полиции, успокоился:

- Но ведь это ещё не факт, господин председатель! Это следует ещё доказать... Мало ли что может написать жандармский генерал своему начальству...

- Стало быть, вы и теперь не верите в провокаторство Малиновского?

- Не знаю, что вам и сказать сейчас. Во всяком случае, я не верил в это прежде. Я предпочитаю верить только фактам. Доказанным фактам. А это - пока... лишь задача вашей комиссии.

Допрос окончился вроде бы ничем, и он встретился с Надей, ожидавшей его в фойе, радостно и был действительно успокоенным. Малиновский пропал и никому теперь не нужен. Джунковский тоже исчез со сцены вместе с царской властью и затерялся где-то в России. Родзянко - вообще не при чём...

Однако 16 июня, через 3 недели после допроса, в газетах "Новая Жизнь" и "День" появились сообщения о его ответах на допросе 26 мая, о том, что он до сих пор не верит в провокаторство Малиновского. Не трудно было догадаться, что кому-то хочется впутать надоевшего всем Ленина с его статьями против Временного правительства в "дело" Малиновского, коли того нет на свете. Не удалось покарать провокатора, так может удастся как-то очернить Ленина: добиться пересмотра "дела Малиновского" и выяснить, почему-де Ленин, друг Малиновского, "ничего о нём не знает", не хочет говорить всей правды; стало быть, за этим что-то есть...

Всё это не только настораживало, но и могло обернуться кампанией клеветы и подозрений против него. Значит, нужно пресечь эти попытки "продолжения истории" решительно и немедленно. Известно, что лучший способ защиты - это нападение. И он яростно бросился в атаку на ненавистного противника, отводя от себя удар. Самым действенным его оружием всегда было ядовитое перо. Он тут же приехал в редакцию "Правды", сел и написал 2 коротких, но энергичных заметки. Первую, написанную якобы от имени редакции, он озаглавил призывом: "Под суд Родзянку и Джунковского за укрывательство провокатора!" А вторую, от своего имени, назвал (чтобы неповадно было раздувать "дело Малиновского" и впредь) "Странное извращение цитат". Заголовки, да и содержания заметок, настолько точно били в цель, указывая на "подлинных виновников истории", что он незамедлительно напечатал их в N84 своей газеты, вышедшей в свет 17 июня.

"Если хотите, господа, продолжения, то вынуждены будете защищать теперь сами себя! - подумал он. - А меня... вам лучше не трогать и оставить в покое. Ум и логику нужно уважать..."

К сожалению, в покое его не оставили. В июле пришлось прятаться от Временного правительства в шалаше под Сестрорецком, затем в Финляндии, но это было связано с другими событиями. О Малиновском опять все забыли, как и сам, считая его пропавшим. И вот, когда стал во главе правительства, этот "покойник", названный в прошлом году от имени "Правды" "провокатором", вдруг воскрес и...

"Имеет право обидеться на меня, - горячечно размышлял Ленин, представляя себе изумлённое лицо Малиновского и его возможные ответные действия там, в Петрограде. - Ну, да теперь уж ничего изменить нельзя. Надо сочинять Урицкому дипломатическую шифровку: чтобы изолировал Малиновского от внешнего мира полностью и побыстрее расстрелял, не тянул с этим; дать ему понять: Малиновский - враг и будет пытаться доказывать свою невиновность, начнёт компрометировать меня. Надо как-то настроить Урицкого против него и в личном плане... Обычно ненависть срабатывает лучше всяких идей. Но как это сделать в шифровке? Это же не в разговоре... В общем, трудности предстоят и, возможно, немалые: нет времени... Остаётся надеяться на доверчивость Романа, на его неспособность к цинизму. Ладно, жизнь покажет, что дальше делать и как..."
2

42-летний Роман Вацлавович Малиновский, арестованный в кабинете негласного хозяина губернии Зиновьева чекистами Урицкого, сожалел, когда его повезли в Петроградскую "чрезвычайку": "Жена была права: зря я к ним заявился. Надо было сразу ехать в Москву, к Ленину. Ведь только он знает правду... А теперь начнётся недоверие, выяснения".

Исхудавший в германском плену, заросший и постаревший, появился он дома 3 дня назад. Жена не узнала сначала. Потом согрела воду, и пока мылся, рассказывала все новости. Затем отметили возвращение, миловались всю ночь. Ленин в это время, оказывается, ещё находился в Петрограде. А Роман, почувствовавший себя после плена, словно в раю, никуда не спешил, даже к адвокату не додумался сходить, хотя и выяснил у жены, что` растрезвонили здесь о нём газеты в прошлом году. "Ладно, - рассуждал он, - вот отдохну, схожу к Ленину, он напечатает в "Правде", что я выполнял задание партии, и всё образуется". А Ленин-то, как выяснилось, когда собрался к нему, выехал в Москву. Что было делать? Помчался, пока "не забрали" по ошибке, к Зиновьеву: он тут остался самым главным от партии - член ЦК. Да и знал, наверное, от Ленина ещё в Польше, когда приезжал тот "корявый" от оспы грузин Джугашвили, что я мнимый сотрудник "охранки".

К удивлению, Зиновьев встретил Романа прохладно. Потом что-то где-то, видимо, произошло, а может, только делал вид, что занят чем-то важным, и всё тянул с разговором по душам, и тянул, а затем в кабинет влетели матросы с маузерами.

Очутившись в кабинете Урицкого, Малиновский понял, наконец, что разговора "по душам", похоже, не предвидится вообще: начальник "чекушки", как называла жена советские учреждения особой милиции, где и пытают, и бьют, и даже расстреливают без суда, смотрел на него горбоносым волком, руки не подал, а потом и вовсе объявил:

- Вы арестованы как бывший сотрудник царской "охранки", и я обязан вас допросить: откуда явились, когда и зачем?

Сказав сразу, что сотрудничал с "охранкой" по личному заданию Ленина, Роман принялся объяснять горбоносому и всё остальное. Тот слушал внимательно, ничего не записывал и представился:

- Я назначен начальником Чрезвычайной Комиссии Петрограда, член партии большевиков товарищ Урицкий. Товарища Ленина в Петрограде уже нет, мы сообщили ему о вас в Москву. Когда он ответит на наш запрос, как с вами быть, мы вас вызовем сюда снова. А пока будете находиться в "Крестах" как подследственный, прошу не обижаться. Я по образованию юрист, буду разбираться в вашем "деле" сам. Я тоже бывший революционер. В 14-м году, перед самой войной, был выдворен из России за границу. В прошлом году вернулся сюда из Нью-Йорка, когда Владимира Ильича вызвала Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства свидетелем по "Делу", заведённому на вас в связи с тем, что вы не имели права быть депутатом Государственной думы.

- А в чём меня обвиняли? - Роман нутром почувствовал, что вообще зря вернулся в Россию, мог ведь остановиться и в Польше, а жена приехала бы потом, после войны.

- Требую не перебивать меня! - жёстко отрезал Урицкий. - В целях экономии времени я подготовил некоторые документы, проливающие свет на эту историю. - Урицкий положил перед Романом на стол лёгкую папку из картона, в которой лежали прошлогодние газеты с заметками, касающимися "дела Малиновского". - Всё не так просто, как вам кажется, - добавил он. - Прочтите!..

Вздохнув, Роман спросил:

- Прошу прощения, закурить можно?..

- Нет! - раздражённо ответил Урицкий. - Закурите после, когда я закончу излагать для вас существо дела!

Владимиру Ильичу были заданы вопросы: знаком ли он с вами? Когда узнал о том, что вы являетесь секретным сотрудником Московского охранного отделения? Как узнал, от кого? Встречался ли после этого с вами и так далее. Это было в конце мая. Он ответил на все вопросы, заявив главное: что ничего о вашем сотрудничестве не знал. А после того, как вы сдали мандат депутата Четвёртой Государственной думы в 14-м году и куда-то исчезли из России, он вас никогда более не видел и пришёл к заключению, что вы где-то пропали, возможно, погибли даже, так как началась война. После допроса Ленину показали документы царской "охранки", из которых явствовало, что с 10-го года вы стали секретным агентом, а затем уже проникли от фракции большевиков в Государственную думу, что было с точки зрения государственного права противозаконно. В 14-м году об этом нарушении законности узнал Джунковский и потребовал от председателя Государственной думы Родзянки немедленного освобождения вас от полномочий члена Государственной думы.

Теперь у меня к вам вопрос: признаёте ли вы своё сотрудничество с царской охранкой? Отвечайте коротко: "да" или "нет"?

- Да, признаю... - наклонил голову Роман, чувствуя, как всё обмирает у него внутри. - Но...

- Никаких пока "но"! Все "но" вы заявите мне потом, в письменном виде. А пока... ознакомьтесь с N84 газеты "Правда" от 17-го июля прошлого года, в котором редакция Ленина потребовала... - Урицкий ткнул пальцем в папку и, словно припечатывая, добавил: - Читайте!..

Перед глазами Романа поплыли строчки, краткость которых была свойственна деловому стилю Ленина:

"Под суд Родзянку и Джунковского за укрывательство провокатора!

Из заключений следственной комиссии по делу провокатора Малиновского видно, что, как факт, установлено следующее:

И Джунковский, и Родзянко не позже 7 мая 1914 г. узнали, что Малиновский провокатор.

Ни один из этих деятелей не предупредил представленные в Думе политические партии и в первую очередь большевиков о провокаторе в их среде!!

Разве это не преступление?

Разве можно, после этого, терпеть Джунковского и Родзянку в числе незапятнанных граждан?

Пусть подумает об этом, пусть выскажется каждая политическая партия!"

- А вот, в этом же номере, - раздался голос Урицкого, - ещё одна статейка, в которой делает заявление и сам Ленин... - Палец Урицкого ткнулся в заголовок: "Странное извращение цитат". - Можете закурить...

Закурив, Роман стал читать: "В газетах "День" и "Новая Жизнь", напечатавших вчера более подробно, чем другие, заключения следственной комиссии, есть цитата из моих показаний, отсутствующая в "Биржевике", которая дала в некоторых отношениях ещё более полное изложение заключений.

В обеих первых газетах напечатана цитата из моих показаний, начинающаяся словами: "я не верю в провокаторство здесь". Многоточия перед цитатой нет. Получается дикость и бессмыслица, будто и в настоящее время "не верю". ...На самом деле я показал: "Мне лично не раз приходилось рассуждать (до открытия провокаторства Малиновского) так: после дела Азефа меня ничем не удивишь. Но я не верю-де, в провокаторство здесь не только потому, что (и дальше, как в "Дне": будь Малиновский провокатор, охранка не выиграла бы так, как она рассчитывала, ибо всё велось у нас через 2 легальные базы и т.д.).

Итак, у меня в показаниях говорится о прошлом".

Подняв голову, Роман произнёс, глядя Урицкому в глаза:

- Выходит, что Ленину комиссия в прошлом году никаких доказательств не предъявила. А только словесные заявления Родзянки.

- Ну и что? Вы тоже, только что, подтвердили своё сотрудничество с охранкой на словах.

- В таком случае я требую присутствия адвоката.

- Зачем он вам?..

- Чтобы не попадаться в ваши ловушки. Ведь вы же ведёте уже допрос... Зачем?

- Вы сами пришли к Зиновьеву.

- Я пришёл... к своим! Чтобы рассказать, что Ленин сам посоветовал мне соглашаться на сотрудничество с охранкой в пользу партии. Я думал, что он здесь, в Питере.

- Ну, а если бы Ленин был здесь? Что от этого изменилось бы?

- Как это что! У власти теперь - мы, а не Временное правительство. Вот я и хотел, чтобы Ленин снял с меня это чёрное подозрение перед людьми.

- Те-перь?.. После того, как он публично признал вас провокатором?!.

- А что тут особенного? Временному правительству Ленин не доверял и не мог сказать всей правды, так как его обвинили бы самого... вместо Джунковского и Родзянки. А сейчас - ему некого опасаться...

- И вы полагаете, он...

- А чего нам предполагать, если он уже знает, что я жив и вернулся. Разве ему трудно подтвердить мои слова?..

- Но он почему-то этого не сделал.

- По-вашему, я вру?!.

- А по-вашему? Почему Ленин промолчал?

Роман почувствовал, как от лица и горла отлилась кровь, тело его помертвело, и он чуть не потерял сознание.

- Ну, так что, Роман Вацлавович, будете писать чистосердечное признание своей вины перед партией?

- Нет, конечно.

- Почему?

- Я вам уже говорил, никакой вины за мной нет, зовите сюда Ленина.

- Ленин занят государственными делами, ему некогда разъезжать из-за каждого предателя!

- Я не предатель, а член цека партии! Ленин хвалил меня за мою работу в охранке. Доложите ему, пожалуйста, пусть распорядится, чтобы меня перевезли к нему в Москву. Ведь это же не шуточки обвинить честного человека в предательстве! А вы сами на моём месте как бы поступили?

- Я не был провокатором и не могу об этом судить.

- Тогда представьте себе, что вы невиновны, а из вас хотят сделать предателя!

- Кто хочет?.. - воззрился Урицкий.

- Да вот... хотя бы и вы, - нашёлся Роман. - Что мне остаётся делать?..

- Объявить голодовку.

- Хорошо. Доложите Ленину: я - объявляю голодовку и требую доставить меня в Москву, к Ленину!

- А если не доставим?

- Но почему?!

- Ладно, я сообщу о вашем решении Ленину шифровкой...

Дверь отворилась, и в кабинет вошёл, как понял Роман, один из следователей. Он, словно оправдываясь, доложил:

- Товарищ Урицкий, Хвостов не успел подписать показаний, потерял сознание.

- Сделайте ему укол. У вас что, нет дежурного фельдшера?

- Укол не помог. Фельдшер говорит, что мой помощник Маркус - сегодня ж "Пурим"! - перестарался. Необходима госпитализация.

Взглянув на Романа, Урицкий, о чём-то подумав, сказал:

- С госпитализацией подождём до утра. Он у вас где сейчас: в подвале?

- Нет, отправил пока в "Кресты", а что? Может, достаточно того, что он признался в хранении антисемитских листовок? Это - он успел подписать...

- Нет, товарищ Гальперин, после заметки в "Новой Жизни" о расстреле гимназиста за слово, которое он нацарапал на государственном моторе, выносить такой же приговор "за антисемитизм" Хвостову - будет выглядеть, сами понимаете, не убедительно.

- Почему? - не понял Гальперин.

- Потому! За это... не расстреливают. Хвостова - нужно приговорить, как минимум, за... контрреволюционное... организованное... вы понимаете меня?.. выступление!

- Так что, лечить?..

- Не надо было сразу калечить! - озлился Урицкмй. - Тогда бы не пришлось лечить. Что же с того, что "Пурим"?.. Нельзя было подождать? "Пурим" - длится трое суток.

- Кто же знал, что так получится?.. Маркус и кинул-то его на жопу всего один раз! А фельдшер считает, что отбил почки... Пол - цементный...

- А разговаривать он может?

- После укола заговорил, но сидеть - не может, только лежит. Я ж говорю, была длительная потеря сознания.

- Ладно, помолчите... - Урицкий обратился к Роману: - Вы согласны помочь нам в следствии по делу бывшего царского министра внутренних дел Хвостова?

Роман удивился:

- А чем я могу вам помочь? Да я и не знаю такого министра. Какой-то Хвостов был... если не изменяет мне память... министром юстиции.

- Тот - теперь старик... А этот - его племянник, почти ваш ровесник. Года на 3-4 постарше...

- Но я же не врач! - продолжал не понимать Роман, какой помощи от него ждут.

- Вы нужны нам в качестве подсадной курочки... Отправим вас на эту ночь в камеру к Хвостову, и вы там...

- Я что, уже арестован?! - изумился Роман.

Урицкий раздражённо прикрикнул:

- Вы что, глухой? Я же вам сразу сказал! А сейчас - даю вам шанс. Не стройте мне тут ещё... целку из себя! Работал в охранке, а не знает, как надо выведать у больного арестанта, с кем он связан на воле из контрреволюционеров.

- Да нет, я не против! Однако необходимо как-то предупредить жену... чтобы не волновалась, куда я... пропал.

Урицкий зло заметил:

- Если хотите, чтобы я вас отправил в Москву на свидание с Лениным... от встречи с которым зависит... пропали вы... или ещё пригодитесь вашей жене... то эту ночь... вам следует провести возле топчана Хвостова! - Он повернул своё хищное лицо к Гальперину: - А утром, товарищ Гальперин, вы переведёте Хвостова, если ему не полегчает... в тюремный госпиталь.

- Будет исполнено, Моисей Соломонович!

В камеру к Хвостову Романа привезли только под вечер, когда генералу сделали укол морфия и он почувствовал себя лучше. Тем не менее, увидев его лежащим на топчане лицом вверх, Роман инстинктивно ощутил, что этот человек уже не жилец. Лицо его, заросшее щетиной двухдневной небритости, отливало восковой желтизной, какая разливается перед смертью у тяжело раненых. Да и выглядел он немощным стариком, а не ровесником. Роману сразу расхотелось выпытывать что-либо у этого несчастного умирающего, тем более, что он даже не проявил никакого интереса к его появлению в камере. Впрочем, он что-то, видимо, почувствовал, и глаза его открылись.

- Здравствуйте! - произнёс Роман ради приличия, усаживаясь на соседний топчан. Камера была рассчитана на 4 места, но верхние нары были свободны.

- Спасибо, - ответил генерал слабым голосом и добавил: - Токо здравствовать мне, вероятно, уже не суждено, здравствуйте сами, если получится. Это вам не царская власть, запрещавшая рукоприкладство на допросах!

- Разве до революции не били арестованных?..

- Что вы!.. Ни в коем случае! Это строго-настрого воспрещалось. А если случалось, то было крайне редко, и сразу же следовало увольнение из службы.

- Меня звать Роман Вацлавович Малиновский, - наклонил кудрявую, поседевшую голову Роман, удивившись тому, что его не остригли в приёмнике, когда привезли в "Кресты" и покормили тюремной баландой. Но сфотографировали, заставили раздеться и надеть на себя тюремное бельё и халат, сделали осмотр и все обмеры.

- А меня - Алексеем Николаичем, - доброжелательно откликнулся сокамерник. - Я рад, что буду не один; плохо себя чувствовал после побоев на допросе... Сейчас немного полегчало, и мне хотелось бы поговорить перед смертью. Вы мне поможете приподняться?

- Конечно, что за вопрос? А за что вас били?

- За глупость.

- Как это?..

- Очень просто, - ответил генерал, подтянув тело так, чтобы голова на подушке оказалась повыше. - Я уже сидел в прошлом году в Петропавловской крепости как предполагаемый царский сатрап - был 3 месяца министром внутренних дел в 16-м году... Однако следственная комиссия Временного правительства, рассматривая моё дело, не нашла состава преступлений в моих действиях на этом посту и освободила из- под стражи в июле прошлого года. Простите... как вы назвали себя? Что-то знакомая, вроде бы, фамилия...

- Роман Вацлавович Малиновский.

- О вас писали что-нибудь газеты?

- Меня здесь не было почти 4 года. Но жена сказала, писали. А сегодня, на допросе. Урицкий показал мне газеты с заявлениями Ленина...

- Я вспомнил!.. - вяло обрадовался собеседник. - Газета большевиков "Правда" обвиняла моего коллегу генерала Джунковского и председателя Государственной думы Родзянку... в укрывательстве вас... Так это... вы, что ли?

- Да, я, - растерялся Роман второй раз за этот тяжёлый для него день.

- Так вот оно что-о!.. Вас подсадили ко мне специально? Урицкий? А я-то обрадовался...

- Простите меня, ваше превосходительство! Я не по доброй воле попал сюда... Мне от вас ничего не нужно... я понимаю ваше состояние... Меня самого, похоже, оклеветали свои же...

- А кто для вас... "свои"? Если Джунковский, то вы ошибаетесь: он на это не способен!

- Я и сам теперь не знаю, кого считать своими... Дело в том, что в охранное отделение, а затем и в Государственную думу меня направил цека партии большевиков. А если конкретно, то Ленин.

- Я всё понимаю... пони-маю! - оживился собеседник вновь. - Вы были двойным агентом, не так ли?

- Именно так! - подтвердил Роман, не понимая ещё, чему, но инстинктивно чувствуя в Хвостове умного и порядочного человека. Однако тут же насторожился, услыхав новый вопрос:

- Ну, и кому же вы служили более сердцем, а не рассудком: своей партии революционеров или... охранному отделению?

Подумав, Роман решил не кривить душой:

- Если честно, то... революционерам: российской социал-демократической партии рабочих. Я же и сам был рабочим.

- Понятно. С какого же года? Здесь, в Петрограде, что ли?

- Нет, здесь мне предлагали ещё в 6-м году, но я не захотел.

- Почему?

- Был молодым, страшновато показалось. Да и Ленин: мне-то - советовал, а сам - сматывал как раз удочки, чтобы удрать из Питера за границу. Но в 10-м году, когда я находился в Москве...

- С вами заключил договор... Зубатов, что ли? Нет, Зубатова уже не было тогда ни в Петербурге, ни в Москве... Его изгнал Плеве. Вот кто был негодяем и подлецом! - воскликнул Хвостов. - Хотя о покойнике так говорить и не следовало бы. Ну, а что же заставило вас согласиться в 10-м году? Ведь уже разоблачён был Азеф...

- Появились дети, не хватало денег на нормальную жизнь... И опять же, советовал Ленин...

- Платили вам хорошо? Только по-честному: я на вашу судьбу уже не повлияю...

- Жаловаться грех.

- А теперь давайте порассуждаем... Кто сейчас в России пришёл к власти?

- Ленин. Большевики...

- То есть, ваша партия. Так?

- Ну, так.

- А кто по национальности Урицкий, Троцкий, Зиновьев?

- Евреи.

- А Ленин?

- Ленин, по-моему, русский.

- А почему правительство русского Ленина состоит в основном из евреев? В Москву-то, говорят, не поезд, а еврейский десант выехал. Оседлают теперь и Кремль.

- Не знаю, ваше превосходительство.

- Называйте меня Алексеем Николаичем, - поправил Хвостов спокойно и вспомнил: - Я вам так и не ответил на ваш вопрос: почему я вновь оказался в тюрьме.

- Вы сказали, что по глупости...

- Да-да, вот именно: по глупости. Но отвлёкся и не пояснил, в чём заключается эта глупость. Дело в том, что к власти сейчас пришли евреи. И в Петроград, Москву и другие города хлынули с Украины и Белоруссии их близкие и дальние родственники, знакомые и целая армия так называемых "пострадавших от царской власти" евреев, вплоть до бывших уголовников и аферистов, выдающих себя теперь за революционеров, вернувшихся якобы из ссылок и тюрем. Старые кадры полиции везде изгнаны или разбежались. Новых законов нет. Зато много фальшивых справок, паспортов. Надлежащей проверки документов не проводится. А это для еврейства самая благоприятная пора. Едут со всех сторон в Москву, в столицу, устраиваются на работу в "чрезвычайки", адвокатские конторы, в бывшее министерство юстиции, в суды, а жить им - негде. И вот нашли выход: уплотнять квартиры "буржуев". А если есть возможность, то и выгонять "буржуев" из их квартир вообще.

- Как это?..

- Очень просто. Арестовывать за "контрреволюцию". Хозяина сажают в тюрьму, как вот меня, а жену - выселяют...

- А в чём же ваша... "глупость"?

- Я как министр - занимаю хорошую квартиру. Из 7 комнат, кухни, туалета и двух душевых комнат. По комнате мы выделяли горничной и поварихе, по комнате сыну и дочери, одна спальня мне с женою, общая гостиная и мой кабинет. Дочь вышла замуж и уехала с мужем в другой город. Сын закончил военное училище и уехал во фронтовую воинскую часть. Прислугу мы рассчитали в целях экономии средств, и новая власть подселила к нам многосемейного еврея из "чрезвычайки", который подложил в мой кабинет пачку антисемитских листовок, а затем организовал ночной обыск в присутствии понятых. А глупость я сморозил в кабинете начальника "чрезвычайки" Урицкого. Заявил ему как юрист юристу, что, арестовав меня за "антисемитизм", он совершает беззаконие. Юристом он оказался никудышным: не мог мне ответить на простейший вопрос: "За что была применена высшая мера наказания к 17-летнему гимназисту, нацарапавшему на капоте мотора Ленина слово "жид"?" Он мне ответил: "За антисемитизм". Вот тут я и совершил глупость. Нужно было дождаться суда и на суде заявить в присутствии общественности, что раввины в своих синагогах, рассеянных по свету, публично читают вслух, а их прихожане повторяют за ними общеизвестную молитву: "Да будут прокляты не евреи всего мира, и да будут благословенны все евреи!" И что за это ещё ни разу, нигде в мире, не был привлечён к уголовной ответственности ни один раввин и ни один прихожанин еврей. А в Петрограде русского мальчишку расстреляли за слово "жид", распространённое среди народов всех европейских стран с момента появления христианства, так как считается, что евреи распяли Христа. И объяснил бы, что за деяние, которое совершил гимназист - исцарапал гвоздём капот чужой машины - максимум, что полагалось бы в государстве с нормальным государственным правом, это штраф в размере трёх рублей. А вы - лишили мальчика жизни!" "Хулигана!" - выкрикнул мне Урицкий. А я вздумал поучать его, что за мелкое хулиганство полагается штраф. А вы-де подсунули мне, образованному человеку, глупые листовки и хотите меня расстрелять тоже? Чтобы захватить мою квартиру? Я требую открытого судебного процесса! Вот дурак-то! У этой власти и законов-то ещё нет, как и судов.

- Да, - согласился Роман, - Урицкий не собирается судить вас за антисемитизм. Ему нужны ваши "контрреволюционные связи".

- А вы откуда знаете? - удивился Хвостов.

- Присутствовал при случайном разговоре о вас.

- Вот и делайте вывод: что такое еврейская власть, которую возглавляет русский Ленин, и почему он отрекается от вас.

- Думаю, ему не хочется признать того факта, что он утаил от следственной комиссии Временного правительства, что ведал о моём сотрудничестве с охранкой.

- И у меня такое же впечатление. Ленин, конечно же, понимал, он же юрист, что, толкая вас баллотироваться в депутаты Думы, совершал обдуманное преступление! Поэтому полагаю, что Ленин постарается избавиться от вас навсегда как от свидетеля его противоправных действий.

- Почему вы так думаете? Ведь "навсегда" - это расстрел! - всё естество Романа взбунтовалось против такой мысли. - Зачем ему расстреливать меня, если он теперь - сам Власть! Да и знает, что я принёс нашей партии пользы куда больше, чем, например, Урицкий или Дзержинский.

- Перестаньте вы считать партию Ленина "своей", "рабочей"! Это партия, возглавляемая евреями. А Урицкий был выдворен из России в 14-м году за откровенный еврейский расизм, и очутился в Нью-Йорке, где находится Всемирный Центр еврейского сионизма. Он, видимо, набрался там ненависти к русским ещё сильнее. Это чувствуется в нём с первых же слов: чуть что, сразу на крик: "Вы антисемит!", и пена у рта. Это палач по призванию, по духу.

- Но я не могу даже представить, чтобы и Ленин поставил своё самолюбие... дороже... чужой жизни.

- Наверно, дело не в самолюбии. Думаю, он опасается, что правда вылезет, как шило из мешка. А нет человека, сказал древний раввин Каиафа, не будет и неприятностей, связанных с ним.

- Разве я совершил такое уж тяжкое преступление, что заслуживаю смертной казни? - поразился Роман. Страх стал заползать в его душу, хотя и не желал верить в такой исход.

- Да нет, что вы! Просто вспомнил историю Иуды Искариота.

- А что это за раввин, который сказал такие слова? - заинтересовался Роман, почувствовав некоторое облегчение в душе.

- Первосвященник Иудеи, который подкупил за 30 сребреников Иуду Искариота выдать своего Учителя Иисуса Христа. Правда, Иуда устыдился предательства и вернул деньги через несколько часов, но Иисус был уже схвачен и сверхсрочно осуждён и казнён. Ночью его схватили. Утром был допрос и суд, а после обеда его уже распяли на крестовине.

- Я не знал, что Иуда вернул деньги, - признался Роман. - Так почему Бог всё же наказал его смертью, если он повинился? Ведь повинную голову меч не сечёт.

- Есть версия, что Иуда не запутался в ветвях дерева и не повесился, - заметил Хвостов. - Его убил начальник храмовой стражи, чтобы он не стал покаянно рассказывать, зачем его подкупали и кто.

- Выходит, Иуду можно и пожалеть?.. Но весь христианский мир до сих пор его проклинает.

Хвостов мрачно вздохнул:

- Тяжёлый у нас получается разговор. Дайте мне, пожалуйста, попить, а то я устал. Вот попью, немного отдохну, и продолжим...

- А зачем продолжать? - поднёс Роман Хвостову кружку с водой. - Всё уже сказано, отдыхайте...

Генерал напился, прислонился спиною к стене поудобнее, попросил поправить за плечами подушку и возразил:

- Нет, сказано ещё не всё. А вы для меня теперь словно священник.

- Какой из меня священник!.. - вздохнул и Роман. - Я, скорее, Иуда, которого никто не пожалеет и не простит.

- Но стать Иудами зачастую вынуждает государство, - спокойно заметил Хвостов.

- Почему вынуждает? - не понял Роман.

- Чтобы разыскивать и арестовывать преступников, государству необходимо вербовать Каинов из их среды, то есть осведомителей. И тут прямая зависимость: чем больше государство, тем больше в нём преступников, тем больше нужно осведомителей. Получается, что без помощи Каинов государству не обойтись. И оно нанимает их и платит. Можно ли их за это строго судить? Да и кого в первую очередь? Я - не о Божием суде: там другие статьи, нравственные.

- Но ведь революционеры не против народа, не воры, - смутился Роман.

- Воры и взяточники тоже не считают себя плохими людьми: крадём, мол, и берём только у богатых. Нет, дорогой мой, для государства революционеры ещё более опасные преступники! Вы просто не задумывались над этим.

- Над чем? - недоумённо спросил Роман.

- Почему во главе всех ваших революционных кружков - да и во главе всех революций: русских, французских - стоят евреи?

- А ведь и верно... - поразился открытию Роман.

- Возьмём, к примеру, международный шпионаж. Шпион, добывший военный секрет для своего государства, для нас - хорош. А для страны, у которой он украл этот секрет, он мерзавец: подорвал мощь этого государства. Вот так и с революциями: их устраивают во всём мире евреи, чтобы подорвать мощь не евреев, свергать их правительства и устанавливать еврейскую власть, как у нас сейчас.

- Разве Ленин еврей? - снова засомневался Роман.

- Да, по матери. А Зиновьев, Урицкий, Троцкий? Поэтому государству нужны не только уголовные осведомители, но и политические, как вы. Судить вас за это строго, я полагаю, нельзя.

- А почему же хотят? - успокоенность как рукой сняло.

- Я ведь вам объяснял.

Тревога разрослась в душе Романа:

- Я всё же надеюсь на встречу с Лениным. Урицкий обещал сообщить ему обо мне. Иначе я объявлю голодовку.

- А я вот уже ни на что не надеюсь.

- Давайте, я начну стучать, требовать, чтобы вас перенесли в госпиталь.

- Поздно, голубчик. Лучше попрощаемся, пока я в сознании и не начался новый приступ.

- Да зачем вы так?.. Даст Бог, поправитесь. Последнее это дело падать духом...

- Жаль, нет у нас ни карандаша, ни бумаги: можно было бы кое-что сообщить и о вас, и обо мне на волю.

- Каким образом?..

- Положить записку мне в штаны. Когда умру, тело отвезут в морг, а там... станет осматривать санитар... Не все ведь звери!

- Если б к записке ещё и денег, возможно, санитар и телефонировал бы родственникам. А без денег...

- Значит, правда о нас не скоро вылезет наружу, - вздохнул Хвостов.

- Думаете, что всё-таки вылезет?

- Останутся в архивах допросные листы, может, что-то и сохранят для истории.

- Я - человек маленький, ни для какой истории не нужен... - всхлипнул Роман.

- Ну-ну, не отчаивайтесь! Если выберетесь отсюда, сообщите обо мне моему дяде. Тоже Хвостов и тоже генерал. Найдёте адрес в справочном бюро.

- Вам плохо? - встревожился Роман.

- Ещё нет, но скоро, видимо, начнётся... Ничего у человека нет дороже жизни. И нет ничего страшнее смерти... в грязной тюрьме. К сожалению, люди не задумываются об этом и распоряжаются чужими жизнями, словно водой, оставшейся в кружке: взял и выплеснул. Но судьба воздаст за это и им: тоже будут тяжело умирать. Тот же ваш Ленин.

Роман в страхе спросил:

- Вы считаете меня... Иудой?

- О, это философский вопрос: кто Иуда настоящий, а кто нет.

- Мне за агентство у вас... платили. И я брал...

- Не переживайте, голубчик! Я вас прощаю... Человек - это сложное существо. Да и редко кто отказывается от денег: у всех семья, расходы... А в вашем случае деньги воспринимались как плата за труд.

- Я и жене изменял...

- Это всё мелкие грехи, я вам их прощаю. Простите и вы мне мои: я тоже не безгрешен... И раскаиваюсь искренне: глупо жил, не задумываясь.

- Я тоже раскаиваюсь. Ежели останусь жить, то... по-другому...

- Более всего калечит людям жизнь государство. А чем оно крупнее, как наше, тем больше в нём и зла: не хватает больниц, врачей, лекарств. Ну, и учителей тоже. А без образования народ растёт как сорная трава. Если бы помещики восприняли опыт писателя Толстого учить детей каждый в своём селе, зла стало бы меньше. Но церковь предала Толстого анафеме, словно разбойника Стеньку Разина, и опыт писателя заглох.

- Я читал его книги, - отозвался Роман. - Уж очень много пустого в них. А все считают его великим.

- Согласен, великий писатель должен обладать не только крупными чувствами, как Достоевский, но и крупными мыслями. Если вместо свежих и больших мыслей - вода, а вместо сочувствия человеку лишь... ну, как бы это... одна правильная, что ли, сухота, то это не великие писатели. От великого должны исходить и жар души, и мудрое понимание жизни, когда читатель после его книги ощущает, что поумнел и горизонты раздвинулись. Но если жизнь в России и дальше пойдёт по беззаконию, к которому нас принуждают правители, читать книги народ перестанет вовсе, и Русь превратится... в рабов для евреев.

- Ох, как вы их не любите!

- Я не люблю и боюсь... сионистов, а не всех евреев подряд. А вы?..

- Даже не задумывался... - честно признался Роман.

- Когда поймёте, будет уже поздно, - вздохнул Хвостов со стоном. - Чем больше наплодится людей, тем они всё больше будут равнодушны к судьбе друг друга.

- А при чём тут евреи?

- Стадом баранов легко манипулировать. Направлять их к революциям. Знаете, почему древняя Иудея не любила Египет и Грецию?

- Не знаю.

- В Египте было много учёных, а в Греции философов.

- А у нас?..

- А у нас... много доверчивых и неграмотных простаков.

- Вам бы писать книги, Алексей Николаич!

- Не получился бы из меня писатель.

- Почему?

- Ум есть, а умение передавать людскую боль - не моё дело. Да и нет у меня патриотизма: в России он невозможен. Разве у нас отечество? Отчимство. За что его любить?.. Разве можно любить тюрьму?

Хвостов, похоже, выдохся, замолчал, тяжело дыша, а минут через 5 ему захотелось помочиться, и началось такое мучительство, что Роман стал барабанить в дверь и звать на помощь:

- Помогите-е!..

Дверь, наконец, открылась, и молодой стражник очумело спросил:

- Ну, што тут у вас? Чево орал?!.

- Помирает человек, сознание потерял!

Стражник склонился над больным, послушал и убито произнёс:

- Помер он. Отмучилси... Пойду доложу начальству...

Утром в камеру, открытую охранником, вошёл тюремный врач с двумя санитарами. Осмотрев умершего, приказал перенести тело за дверь на передвижные носилки, и дверь за ними снова закрылась. Потом охранник передал в дверное окошечко Роману завтрак. И только часов в 10 за ним пришёл конвоир и повёз его в тюремной карете в центр города.

Романа поместили в подвал. Из этого Малиновский заключил, что его разговор с Хвостовым Урицкого уже не интересует - нет человека, отпали и заботы, связанные с ним. "Ну, что же, это, наверно, и к лучшему: не надо будет ничего придумывать и врать про хорошего человека. Значит, ждёт ответа от Ленина, чтобы отправить меня на вокзал. Иначе не привезли бы сюда, а, скорее всего, остригли и перевели бы в другую камеру. Но почему в подвал? Может, на допрос с пристрастиями, как Хвостова?" - ожгла мысль.

Но нет, вскоре его повели наверх, к Урицкому. Следовательно, бить и допрашивать не будут, а повезут в Москву. Это несколько успокоило. Конвоир доложил Урицкому, что арестованный Малиновский доставлен.

- Хорошо, - равнодушно кивнул Урицкий. - Подождите немного в приёмной моего секретаря, а затем повезёте его обратно и передадите этот пакет начальнику тюрьмы, - протянул Урицкий конверт, заклеенный сургучной печатью.

Роман похолодел от недоброго предчувствия и, не удержавшись, спросил:

- Гражданин начальник, что, ответа из Москвы на ваш запрос не пришло?

- Почему же, ответ пришёл. Для этого я и распорядился привезти вас сюда, чтобы показать... Хотя мог бы и не показывать. Но... из уважения к вашим прежним революционным заслугам... Вот... - достал он из стола расшифрованную телеграмму Ленина и, положив её на стол напротив свободного стула, пригласил: - Садитесь, читайте... Можете даже закурить... - любезно протянул он коробку с папиросами.

Взяв дрожащими пальцами папиросу и спички, лежащие на столе, Роман торопливо и с жадностью закурил, сел на стул и впился глазами в строчки текста, отпечатанного на машинке:

"В перевозке провокатора в Москву нет необходимости, так как Верховный трибунал ВЦИК вынес своё решение на основании личного дела Малиновского, найденного в архиве бывшего Московского охранного отделения полиции. Вам же надлежит немедленно привести приговор ВЦИК о расстрелянии Малиновского в исполнение. По поручению Ленина Горбунов".

Всё внутри Романа будто оборвалось, а в глазах потемнело. Потом он увидел перед собой стакан с водой и жадно выпил. Не поднимая головы, глядя на окурок в пепельнице, с сомнением и надеждой спросил:

- А это не ошибка? Кто такой Горбунов?

- Нет, это не ошибка, - с удовольствием ответил Урицкий, любивший наблюдать за ошеломлением людей, извещаемых о смертных приговорах. Для этого и распорядился привезти заключённого из дальней тюрьмы. - Горбунов - секретарь Ленина в Москве. А вызвал я вас сюда для того, чтобы вы не сомневались ни в моём запросе, ни в ответе Ленина и не устраивали в тюрьме истерик по этому поводу.

- Как же так? - растерялся Роман. И подняв голову, уставившись в жестокие ястребиные глаза Урицкого, осевшим голосом спросил: - Но почему не срок, не тюрьма... а самая высшая мера? Почему расстреляние, да ещё немедленное? Я же имею право... на обжалование? На помилование, наконец.

- Право? - деланно изумлённо произнёс Урицкий. - Ка-кое пра-во?.. Провокатора?..

- Я не был провокатором, и Ленин в курсе! Почему он так торопится?

- Этого я не знаю, как и вы, - пожал Урицкий плечами.

- Ленину известно, что я женат. Моя жена - сейчас без средств к существованию... Кто о ней позаботится? Разве она провинилась перед партией, выполняя партийные поручения, предоставляя свою квартиру товарищам для явок и вообще привечая их и едой, и ночлегом?

- Да я-то здесь при чём? - начал раздражаться Урицкий и нажал кнопку вызова. Приказал вошедшему конвоиру: - Уведите!..

Роман вскочил, глядя с ненавистью Урицкому в глаза, прохрипел:

- Ты - тоже Каин! Придёт и твоя очередь!.. - А из головы не выходило - и на ступеньках маршей, и на улице, и в карете, тронувшейся неторопливо назад, к Выборгской стороне, где поджидала его Голгофа в "Крестах": "За что, за что, Владимир Ильич?! Я же никого из наших не предал... А вы меня... И не только меня, но и мою жену. И теперь вы, как Урицкий, "не при чём"? И наша партия - тоже не при чём? Ведь вы же у власти! Кого вам бояться, какой неправды?.. Зачем же вам-то мой расстрел?! О, господи!.. Да что же вы за люди после этого?!."

В камеру его привезли, напоив перед этим касторкой, принудительно. Зачем, он понял, когда увидел камеру. Она была "голой": ни топчана, ни табуретки. Только тумбочка с водою в чайнике и кружка. Зато вместо параши в углу отхожая раковина со сливным бачком: сиди, сколько хочешь!.. А ничего уже не хотелось. Догадался: "смертная" это камера, тесная, как мышеловка, но... без единой живой мышки. Здесь уже не кормят, нет крошек. Чтобы смертник не обгадился перед смертью со страха, чтобы не возиться с ним потом, вонючим...

Роман взвыл в этой клетке от ужаса: и тесно, словно в гробу, и на психику давит, и жутко от предстоящего... И он закричал самому себе:

- Вот все говорят: "встреча со Смертью...", "встреча с Богом потом..." Владимир Ильич, да как же не стыдно тебе было врать про цели нашей партии, если в твоей душе нет ни капли человечности! Ты поставил обыкновенное своё самолюбие... никому уже не подвластное... выше Бога! Для тебя - ничто наши жизни. Не только моя: любая... А мы-то шли за тобой, сволочь ты подлая, такая же, как и Урицкий! Ты и свою жену не пожалеешь, если придётся... Помнишь, Сталин стоял перед нами под Краковым? Ты его тоже выбрал потом в цека... А ведь он-то, возможно, настоящий провокатор... Неужели не найдётся и на вас всех безжалостного подлеца и погибели?.. Генерал Хвостов прав: все мы не без греха, потому, что люди... Но ты, Владимир Ильич, нелюдь! Зверь из зверей. Ну, дал бы мне срок за те "сребреники", что я получал от охранки. А ты - жизнь у меня отнимаешь! Юрист, интеллигент, да? Нет, никогда ты не был интеллигентом! Интеллигент - это Хвостов, хотя и жандармом был... А я-то лишь после его слов понял, что худшая на земле власть, самая жестокая - это ваша. Господи, прости меня, что и я был с ними! И деньги брал у жандармов; а возвращаю вместо них, денег проклятых, свою жизнь. Ладно, я, может, хуже Иуды, и так мне и надо; но я - раскаиваюсь. А Ленин, Урицкий - никогда не раскаются, ты это знай, Господи!"

Потом Роман плакал, устал. А затем его повели, и силы покинули его окончательно в расстрельном подвале. Там наклонный пол с канавами для стока воды и крови. Роман потерял сознание. Расстреливали его в упор, на цементном полу. Ему уже было не страшно, не больно и не обидно.

Ленин успокоился, получив от Урицкого в последний день праздника еврейской мести телеграмму по прямому проводу: "Провокатор Малиновский во исполнение приговора Верховного трибунала ВЦИК расстрелян 18 марта с.г." И хотя Малиновского ему было по-человечески жаль, и он понимал, что восторжествовала "осознанная необходимость", а не справедливость, тем не менее, посмотрев ещё раз на дату расстрела, машинально подумал: "Надо же! В день 47-й годовщины первой пролетарской революции в Париже! Правда, 28 мая правительство Тьера уже расстреливало коммунаров, создавших правительство рабочих, но это произошло из-за разлада внутри Парижской коммуны. А мы расстреляли человека, который принёс нашей партии пользы больше, чем 10 членов цека, взятых вместе. Я об этом говорил товарищам, приехавшим ко мне в Польшу, ещё в 12-м году. Досадно!.."

И всё, на этом угрызения совести закончились. Ленина ждали неотложные дела, а "полезного" большевика всё равно не вернуть, так уж неудачно сложились обстоятельства... "Обстоятельства", при которых забыли о "полезном человеке", продолжались при "самой справедливой в мире Советской власти" 60 лет. Власть эта, основанная Лениным на фундаменте двойных моральных стандартов, на лжи и предательстве, более полвека извращала о себе многие сведения, помещённые в "советские энциклопедии", отчищала от собственного дерьма свою историю, устраняя из неё неугодные исторические фигуры и прославляя жуткого кремлёвского паука Сталина и таких интриганов, как Хрущёв или Брежнев. Однако в мире выходили в свет другие энциклопедии и истории, в них оживали и некоторые советские испарившиеся фигуры. Советской власти неловко было оставаться "забывчивой" и лженаучной, и она издала отдельной книгой, очень толстой и неудобной для пользования, Советский Энциклопедический Словарь, в который включила и кое-какую мелкую историческую плотву типа Романа Малиновского и жандармского генерала Н.А.Хвостова, оставив по-прежнему в небытии или без правдивого освещения таких государственных палачей от Советской власти, как М.С.Урицкий, Г.Г.Ягода, Н.И.Ежов, Л.П.Берия. "Не существовало" в истории Советской власти Л.Д.Троцкого, многих иных, "неприятных" для неё, людей.

Об "энциклопедизме" сведений и исторической "добросовестности" последнего Словаря можно судить по следующим примерам: "Малиновский Роман Вацлавович (1876-1918), провокатор в росс. с.-д. движении, с 1910 агент охранки. В 1912-14 чл. ЦК РСДРП, деп. 4-й Гос. думы. В 1917 разоблачён; расстрелян по приговору Верховного трибунала ВЦИК". Из этого сообщения, сделанного через 60 лет после расстрела, когда с полос советской печати десятилетиями не сходила фраза-клише "советский суд самый справедливый в мире", не трудно сообразить, что такое "ленинизм", если его сравнивать с царизмом, а советских чекистов с царской охранкой. Александр Третий сумел найти выход из положения, когда был вынужден подписать смертный приговор своему сыну и брату Ленина, покушавшемуся на жизнь императора, а Ленин, будучи новым императором, не захотел спасать жизнь своего товарища по партии, хотя и знал, что тот не виновен. Знал он и о том, что "чекисты" применяли на допросах пытки, и что в 1918 году никаких судов ещё не было, как и не было в государстве нового уголовного кодекса.

Известно, Ленин не доверял словам и требовал от всех опираться на факты. Читаем об одном из них в Словаре: "Хвостов Ал. Ник. (1872-1918) министр внутр. дел России (1915-16). Осуждён органами ВЧК".

А ведь никакого суда не было, да и не могло быть. Но если был, то "за что осуждён", "на сколько" или "на что"? Видимо, составители Словаря, "верные ленинцы", сочли, что пытливых читателей в государстве "победившего социализма" не будет, так как "новый человек", воспитанный в духе марксизма-ленинизма, станет принимать на веру всё, что предложит ему "советская печать", не вдаваясь в какие-либо рассуждения. Тем более, о каком-то жандармском генерале Хвостове, жена которого "уступила" его буржуазную квартиру будущим знаменосцам ленинской справедливости и морали. При Брежневе эта "мораль" позволит секретарям обкомов КПСС официально получать квартиры размером в 400 квадратных метров и загородные дачи, похожие на санатории с бассейнами и соляриями, не говоря уже о "порядках" в Кремле, где будут "подавать" к праздничным столам молодых и красивых проституток, словно сладкое на десерт. Вот чем закончится "ленинизм", десантировавшийся в Москве в 1918 году. Даже об ограблении Ленина в московских Сокольниках станет известно из секретных архивных документов партии большевиков лишь спустя 89 лет. Произошло это в холодный день накануне международного женского праздника...

Шофёр Ленина остановил машину перед въездом в Сокольники по требованию милиционера, стоявшего на своём посту и поднявшего жезл. А в следующую секунду над самым ухом Ленина раздался наглый выкрик молодого человека, наставившего ему в лицо револьвер:

- Руки вверх! Выходите...

Ленин возмутился:

- Как вы смеете?! Я - Ленин, глава правительства! - И к милиционеру: - Постовой! Я требую...

Постовой оказался липовым. Это был тоже бандит, переодетый в милицейскую шинель. Он, вместо жезла, который держал в левой руке, наставил наган в лицо охраннику Ленина, чекисту Самсонову и тихо прошипел:

- Руки вверх! Выходи, вам говорят!

К машине подошёл с наганом третий бандит и стал так "помогать" Самсонову выходить, что у того затрещали нитки на воротнике. А бандит, который целился в Ленина, видимо, главарь, проговорил:

- А мне наплевать, Ленин ты или Сонькин, шо с Пересыпи, вылазь, говорю, из мотора! Мотор нужен мне, Якову Кошелькову, понял, нет?!

Выходя из лимузина с поднятыми руками, Ленин негромко, но язвительно спросил:

- Кошельков - это что, воровской псевдоним?..

Яков ответил тоже с издёвкой:

- Говоришь, глава, а не слыхал за Кошелькова! Меня вся Одесса знает: "Яша-кошелёк!" А ты - умоешься щас кровавыми соплями, если не вылезешь из мотора! - Бандит ощупал карманы пальто Ленина и забрал из правого браунинг. - Ну! Пошёл вон! В сторону!..

Ленин, видя, как 2 других бандита вытаскивают из машины обезоруженного охранника-чекиста, а затем и шофёра, молча покорился. А бандит сел за руль, крикнул своим напарникам: "Садись, хлопци, бистро!" И сняв автомобиль с тормоза, уверенно повёл его по улице сначала на малой скорости, а потом дал полный газ и умчался.

Ленин завизжал на охранника:

- Что же вы не застрелили этого мерзавца? Охранник называется!..

Чекист обиделся:

- У вас тоже пистолет был в кармане, что же вы не стреляли?..

Ленин разразился горячечной бранью:

- Бардак, понимаете, а не ЧК! Где вас, таких охранников, понабирал Дзержинский?!. Овцы, так вашу мать, а не чекисты! Ну, ладно же, я устрою вам головомойку! Всем! Начиная с Феликса...

И устроил, когда добрались в Кремль, позвонив Дзержинскому на Лубянку:

- Феликс, у тебя не чекисты работают, а дерьмо на палочке! Ты кого мне в охранники поставил?!. Это же курица мокрая, а не охранник!!! - Ленин затопал ногами.

- А что случилось, Владимир Ильич?.. - неслось в ухо из трубки.

- Немедленно ко мне! Я расскажу тебе и что случилось, и покажу тебе твоего олуха, который сидит сейчас у меня в приёмной, обезоруженный бандитом из Одессы! Час назад этот Кошельков высадил нас, обобрал и угнал мой автомобиль! Если твои чекисты - такие же, как этот, то в новой столице нам делать нечего! Засранцы, а не служба безопасности!!.

- Владимир Ильич, сейчас я приеду, и всё выясним спокойно. Зачем же так кричать?..

- Феликс, а ты поставь себя на моё место!.. Остался бы ты, так твою мать, спокойным?! Чего стоит Советская власть, если главу правительства грабит в центре Москвы какой-то "Яшка-кошелёк" из Одессы! Не перебивайте меня! И запомните: с этого дня... хватайте прямо на улицах... как собаколовы бешеных собак... всех бандитов, карманников и контрреволюционеров... и расстреливайте на Лубянке без суда! Никаких следствий! Никаких судов! Расстреливайте и расстреливайте всех подряд, кто становится поперёк нашей дороги! Всё! - выкрикнул он в последний раз и положил трубку на рычаг аппарата так, будто выстрелил. Прошептал: - Ну, матушка-Рассея, ты у меня заплачешь горькими слезами! Не народ, а какой-то сброд...
3

Узнав о расстреле Романа Малиновского в Петрограде, Сталин твёрдо решил: "Надо немедленно ехать в Баку, пока Шаумян не добрался до архива царской охранки, и выкрасть "Дело", заведённое на меня в 8-м году ротмистром Вальтером. Иначе может произойти то, что и с Малиновским, да ещё и позор ляжет на семью. Но для этого нужно срочно получить у Дзержинского мандат на проверку документов Бакинского охранного отделения. Надо придумать какую-то важную причину..."

Придумав, он позвонил Дзержинскому:

- Доброе утро, Феликс Эдмундович! Это Сталин. У меня к вам срочное дело. Вы можете сейчас принять?..

- Заходите. Руку - пожму при встрече! - чувствовалось, "железный" Феликс смеялся, значит, настроение у него хорошее. А у самого на душе было скверно: вдруг откажет, что делать тогда?.. Ждать разоблачения или ехать на свой страх и риск: может, на месте как-то удастся уничтожить архив? Устроить ночью пожар или ещё что-то.

У Дзержинского в кабинете (если крохотное помещение, отданное ему в Кремле на время, можно считать кабинетом) сидел какой-то небритый еврей неопределённого возраста, с быстрыми цепкими глазами, и Дзержинский, поздоровавшись, представил его:

- А это - товарищ Блюмкин, новый сотрудник вэчека, только что прибыл к нам из Одессы от левых эсеров.

Подавая Блюмкину руку, Коба назвал себя:

- Иосиф Виссарионович, большевик.

- Яков Гершелевич, очень приятно! - поднялся Блюмкин. Глаза его, ощупывающие низкорослого Кобу, были тёмными и внимательными. Говорить при нём Сталину расхотелось, и Дзержинский, почувствовав это, отпустил Блюмкина:

- Значит так, Яков Гершелевич, идите сейчас к товарищу Менжинскому, и он оформит вас в отдел по борьбе с контрреволюцией.

Когда новый сотрудник вышел, Дзержинский его похвалил:

- Умный и сообразительный человек. Одесская организация эсеров характеризует его ещё как очень решительного и бесстрашного. Прибыл пока сам, без семьи. Впрочем, о составе семьи я не успел поговорить. Жить будет временно, как и все, в гостинице. Ну, а что у вас ко мне?

- Я получил известие, что в Баку вернулся провокатор, который выдал меня жандармам в 9-м году. Хочу поехать в Баку, взять в архиве охранки его "Дело", а затем передам эти документы местным властям, чтобы арестовали мерзавца!

- А зачем ездить? Туда недавно выехал в качестве главы Советской власти Закавказья товарищ Шаумян. Можно сообщить ему фамилию провокатора по прямому проводу, и Шаумян примет необходимые меры по задержанию. Как Малиновского в Петрограде...

- Слихал. Но... я не знаю, под какой фамилией вернулся в Баку провокатор. Я должен приехать сам, чтобы опознат, а тогда уже действоват. Степану Шаумяну там не до хлопот с неизвестними провокаторами: принимает больших людей, большие дела...

- Пожалуй, верно: власть там только устанавливается. Кстати, о власти товарищ Ленин недавно интересную мысль высказал нам на совещании. Иногда, чтобы достигнуть даже благородной цели, необходим политический цинизм и даже... не поверите - жестокость! Ладно, поезжайте сами, расскажу остальное в другой раз. Сейчас некогда... А мысль - очень глубокая!

- Нужен мандат от ВэЧеКа, товарищ Дзержинский. Без мандата кто мне разрешит делать проверку архива?

- Но вы же - нарком!..

Сталин уничижительно улыбнулся:

- Да, нарком. По делам национальним. Я для Баку - не Дзержинский!

- А, понял вас, верно. Я выпишу. Это для нас пустяки...

Вечером, распрощавшись с молодой женой, сказав ей, что едет в Баку на несколько дней в командировку, Сталин сел на поезд "Москва-Харьков" и принялся додумывать, как надо держать себя в Баку при случайных встречах с бывшими знакомыми, а главное, с Шаумяном, который до сих пор подозревает его в провокаторстве.

"Со Степаном лучше всего не встречаться! - решил Коба. - Разговаривать, ясное дело, не захочет, как и в Кремле, когда сделал вид, что не заметил меня и поспешил к Ленину. Значит, обо мне всё уже разузнал, что я нарком, делал переворот в Петрограде, дружен с Лениным и так далее. А если и захочет говорить - в Баку он теперь самый большой начальник - то спросит, зачем приехал, а мне этого рассказывать ему не следует...

Значит, так. Сначала необходимо выяснить, где находится архив, кто им заведует и вообще обстановку в Баку. Всё надо проделать быстро и без привлечения к себе внимания. Нужно узнать, сколько работает в архиве сотрудников, как архив охраняется ночью. Необходимо тщательно продумать версию о человеке, которого я ищу. Может, назвать "Фикуса"? Бывший провокатор всё-таки. Не вызовет никаких сомнений..."

Решив, что конкретные детали продумает в Баку, их подскажет обстановка, он успокоился. Трястись от страха заранее, когда ещё ничего опасного не произошло, было не в его характере. Понимал, держаться в таких ситуациях надо уверенно, нагло, тогда ни у кого не возникнет никаких подозрений. А в дороге необходимо хорошо выспаться, отдохнуть, чтобы голова быстро соображала.

Сон, однако, не шёл к разгорячённой голове. Под мерный стук колёс Коба принялся размышлять опять: "Начинать надо с наведения справок о бывшем коменданте архивного здания: жив ли, где находится. - Усмехнулся: - Кто остаётся в городе на месте при любой власти? Дворники. Значит, в первую очередь нужно найти дворника, подметавшего территорию жандармского Управления. Уж он-то непременно укажет на какого-нибудь уцелевшего служащего из этого здания, если угостить вином или водкой".

План показался самым реальным и надёжным, сразу легче стало на душе, и Коба уснул в ожидании встречи с родным ему Кавказом.

Встреча оказалась волнующей и радостной. В Баку уже вовсю разыгралась весна, всюду пламенел розово-красным цветом миндаль. Доносились протяжные вздохи Каспия, приносящие запах мокрых водорослей и рыбы. Из духанов тянуло запахом жареных шашлыков, угарным дымком из мангалов, слышались звуки забытых зурн. Базар, на который Коба свернул просто так, соскучившись по ярким восточным краскам и шумной торговле, ломился от яств, словно огромный пиршеский стол, накрытый для дорогих гостей - чего там только не было! Это не голодающая Москва, здесь ещё жили по-прежнему сытно. Горячий плов вызывал аппетит - его подавали в горшочках. Манили к себе и румяный лаваш, разливное вино в небольших бочонках. Лоснились на солнце сушёные дыни, копчёная рыба, колбасы. Сахарился изюм, сушёные абрикосы, мёд в сотах. Рядом висели на протянутых верёвках туркестанские и дагестанские ковры; продавались халаты, китайский шёлк, кинжалы, отделанные на рукоятях инкрустациями, папахи, бурки, охотничьи ружья, мягкие сапоги-ичиги и чувяки. Базар! Восток! Душа отогревалась при виде всего этого. Даже видневшиеся вдали вышки нефтепромыслов миллионера Баилова показались родными, когда поднялся на взгорье. Впрочем, там всё, что построено, принадлежало когда-то Баилову: электростанция на далёком мысу, вдающемся в море - баиловская, хотя справедливее было бы назвать её красинской, так как её монтажом занимался там в своё время инженер Красин. Тюрьма за городом, которая была когда-то многомесячным домом для Кобы - из её зарешёченных окон не один раз он смотрел с тоской на море и днём, и ночью - тоже называлась Баиловской. Ну, и "Баиловская" глинистая гора с кладбищем внизу - также считалась землей Баилова. А теперь все эти Баиловы, Манташевы и другие миллионеры сбежали куда-то в Иран, Турцию, в Европу. Главный человек здесь сейчас, с которым не хотелось бы повстречаться, Степан Шаумян. Но Коба шёл не к нему...

У русского дворника Петра Афанасьевича он выяснил, что комендантом здания жандармского Управления остался чиновник бывшего полицейского хозяйственного ведомства Михаил Александрович Ракитский. Да и сами дворник и сторож Касумов до сих пор состоят при нём.

- У нево и ключи все, начиная от параднова входа и кончая внутрешними комнатами и кабинетами, и от подвалов. Оне не знають пока, кому сдать те ключи и здание под охрану, - объяснял дворник.

- А где он живёт? - спросил Коба сурово.

- Да где ж яму жить... В казённом ведомственном дому. За углом тут...

- Показать можешь?

- Могу.

Комендант Ракитский оказался человеком пожилым, вежливым и перепуганным. С первых же слов (после предъявления мандата и кремлёвских документов) выяснилось, что более всего Ракитский боялся ответственности за расхищение казённого имущества в здании. Поняв это, Коба его успокоил:

- Вот что, гражданин Ракитский. Я сообщу местному руководству, чтобы оно приняло от вас здание и установило охрану. Вы за это не переживайте. А сейчас необходимо решить мой вопрос... Я приехал сюда из Москвы. Чтобы посмотреть в архиве Бакинского жандармского Управления, нет ли каких-либо документов на одного человека. Его имя я вам назвать не могу. Чтобы не разглашать тайну. Но вы откроете мне этот архив. И подождёте меня, пока я закончу осмотр. А затем закроете всё. Ключи продолжайте хранить пока у себя. Я сегодня же доложу о вас товарищу Нариманову.

- Но, гражданин... - запнулся Ракитский, стараясь вспомнить фамилию гостя. Однако, вспомнив, что в предъявленном ему документе прибывшего начальника были слова "народный комиссар", тут же нашёлся: - народный комиссар! По ночам у нас всё ещё неспокойно. Идут грабежи. Надо бы... во дворе Управления... выставить вооружённую охрану. А то прежнее высокое начальство разъехалось, новое ещё не появлялось. А отвечать за всё кто будет? Да и не только разграбить могут. Но и просто поджечь... Новая власть уже несколько дней в городе, а никто ко мне так и не явился. Вы - первый... У меня всего один сторож остался, и тот боится...

- Ничего, гражданин Ракитский, я же вам сказал: обо всём сообщу товарищу Нариманову. Это заместитель товарища Шаумяна. А теперь - пойдёмте в архив...

Через полчаса вместе с Ракитским Коба спустился в архив. Он опасался, что нужные ему документы придётся искать долго - мало ли в архиве всяких бумаг, скопившихся за годы? Перед ним был огромный подвал со стеллажами. Но всё сохранилось в таком идеальном порядке, что даже не верилось. Документы были распределены в отсеках по годам, а на стеллажах - по алфавиту. Причём, каждый год начинался с журнала-описи всех папок, включённых в данный год. Поэтому найти папку, заведённую на секретного агента Джугашвили Иосифа Виссарионовича в 1908 году, оказалось не трудно. Да и была она, в отличие от папки, оформленной на секретного агента "Фикуса", гораздо толще, хотя, казалось бы, всё должно было быть наоборот. Однако при более подробном осмотре собственной папки выяснил, что она распухла не от количества "донесений" агента "Моряка" - их было как раз очень мало - а от уголовного дела по ограблению морских судов, заведённого следователем Сырцовым в 1908 году на грабителя Иосифа Джугашвили. Видимо, ротмистр Вальтер, забирая подследственного Джугашвили к себе, прихватил и материалы на него по делу о разбойном ограблении пароходов. Вероятно, на всякий случай... Вникать в это было некогда - Коба занялся папкой Давида Бакрадзе (он же Николай Ериков - жандармы знали о нём много больше, чем в своё время Иосиф Джугашвили, работавший в 1910 году вместе с ним). Она была тонкой. Коба запихнул её вместе со своей в объёмистый портфель, купленный для этого заранее. Затем аккуратно выдрал из обоих журналов-описей листы, на которых были записаны папки под названиями "Моряк" и "Фикус", и с лёгким сердцем вернулся к Ракитскому. Тот терпеливо ждал его в бывшем кабинете дежурного архивариуса. Делать в Баку после этого было нечего, можно было со спокойной совестью уезжать.

Через час с небольшим Коба уже звонил по телефону секретарю Шаумяна Ольге Шатуновской, телефон которой, как и её фамилию, он узнал на центральной городской почте, откуда и позвонил:

- Товарищ секретарь? Здравствуйте. С вами говорит уполномоченный товарищем Дзержинским товарищ Жюшвили. Передайте, пожалуйста, товарищу Шаумяну, что... бывший комендант здания Бакинского жандармского Управления... гражданин... Вы записываете? Нет? Тогда запишите, это очень важно... Комендант здания бывшего Бакинского жандармского управления... гражданин Ракитский... Записали? Проживает по адресу... Так, правильно. Так вот, он просит немедленно выставить вооружённую охрану этого здания. Так как по ночам продолжаются грабежи, и может пропасть ценное имущество. В том числе и документы. Которые в настоящее время никем не охраняются. Записали? Очень хорошо. Теперь попрошу назвать фамилию: кто принял эту телефонограмму?.. Записываю: товарищ Шатуновская, так? Всего хорошего, товарищ Шатуновская! - И повесил трубку.

Можно было приступать к уничтожению документов. Для этого он выбрался на арбакеше на пустынный берег моря за городом и там, сложив между больших камней кучу из порванных им бумаг, фотоснимков с себя и Бакрадзе, с отпечатков пальцев, поджёг их и блаженно улыбался. Горело прошлое уголовника и секретного агента царской охранки Иосифа Джугашвили и Давида Бакрадзе или Ерикова, сообщника и свидетеля. Нет больше таких! Есть только наркомнац Сталин, человек с новой судьбой...

Боже, как он был рад тому, что своевременно узнал о разоблачении Романа Малиновского! Правда, в его истории сгорели не какие-то бумажки, а и сам человек. Но это произошло так вовремя! Случись эта история чуть позже, и уничтожить прошлое Иосифа Джугашвили, наверно, не удалось бы. И тогда ещё неизвестно, чем могла кончиться судьба наркомнаца товарища Сталина...

Уехал Сталин из Баку в тот же день, вечерним скорым, так и не повидавшись ни с Наримановым, ни с Шаумяном, ни с хорошими знакомыми. А с бывшим уголовником, у которого он ночевал, можно было и не прощаться - тот ничего о нём не знал, да и не спрашивал, удовлетворившись хорошей выпивкой и закуской. Уголовники вообще не прощаются: молча появляются, и молча исчезают.

Радовался Коба и в Москве. Никто не заметил его недельного отсутствия. Дзержинский, узнав от него, что он съездил впустую, даже расспрашивать его не стал, занятый своими делами. Лишь спросил:

- Кого там повидали?..

- А никого почти, - соврал Коба. - Все заняты установлением в городе Советской власти. А я съел на базаре какой-то пирожок и мучился потом 2 дня. Только вчера отпустило, когда вернулся домой.

- Ладно, - отмахнулся Дзержинский, - у нас тут тоже по горло работы. Мы здесь, пока вы ездили, арестовали знаменитого секретного агента ещё при Зубатове - "Мамочку". Зубатов-то застрелился в прошлом году, когда мы пришли к власти. А вот Анну Егоровну Серебрякову, "Мамочку" или Субботину, как называла она себя в кругах социал-демократов, посадили пока. Её муж, Павел Алексеевич Серебряков - кстати, искренний социал-демократ - только на следствии узнал, кем была его жена на самом деле. Представляете?..

Коба представил себе лицо юной своей жены, Наденьки Аллилуевой, которая обращалась к нему только на "вы", и подумал: "Что было бы, если она узнала бы обо мне правду? И то, зачем я ездил в Баку". Настроение у него от этой мысли сразу упало, и наблюдательный Дзержинский это заметил.

- Ладно, - сказал он, - вижу, вы ещё не выздоровели. Идите, долечивайтесь. Руки вам не подаю: не хватало мне ещё поноса! Идите, не до вас сейчас: немцы хлынули на Украину и в Крым...

Радость Кобы омрачилась несколько и дома, когда выяснилось, что Мартов, приехавший в Москву, напечатал о нём в своей газете меньшевиков следующие строки: "что кавказские большевики примазывались к разного рода удалым предприятиям экспроприаторского рода, хорошо известно хотя бы тому же г. Сталину, который в своё время был исключён из партийной организации за причастность к экспроприациям". Тем не менее, воодушевлённый тем, что в Баку ему удалось сжечь страшные улики против себя, он тут же побежал к Ленину с гневным возмущением:

- Владимир Ильич, по какому праву этот ничтожный меньшевик так нагло клевещет на меня в печати? Да ещё напечатал это в День Парижской коммуны! Я хочу привлечь его к суду революционного трибунала! Я - член правительства! Обливая клеветой Сталина, Мартов клевещет на нашу партию! Меня никто... и никогда... не исключал из партии!

Ленин осторожно заметил:

- Товарищ Сталин, но ведь для многих уже не тайна, что мы были причастны к экспроприациям. Особенно после того, как был арестован в 7-м году в Берлине товарищ Камо.

- Но суд над Камо так и не доказал этого!

- Потому, что товарищ Камо сбежал в 11-м году из тюремной психиатрической палаты в Тифлисе. Я считаю, вам лучше обойти молчанием вопрос об экспроприациях. И... перенести весь пафос вашего обвинения Мартова на суде на то, что он просто клевещет лично на вас, утверждая, будто Сталина исключали из партии.

Сталин не знал, что ещё в 6-м году Ленин создал при ЦК фракции большевиков ещё один ЦК - "Малый". Или тайный даже от многих заслуженных революционеров. Этот тайный ЦК занимался делами "боевиков", грабивших банки, дома отдельных капиталистов. Деньги, поступавшие в "финансовый отдел" ЦК от этих терактов, шли на закупку оружия для восстающих рабочих, на другие острейшие нужды партии. Входили в этот "Малый ЦК" Ленин, Красин и Богданов. Это уже потом Богданов и Красин отошли от Ленина, когда революция 5-го года захлебнулась и началась вторая эмиграция Ленина. Но про свои разбойные "финансы" они молчали до сих пор, несмотря на последующие разногласия.

У Кобы от Ленина были свои тайны - личные. Поэтому он и подумал, успокаиваясь: "Да, меня исключали из партии. Но... совсем за другое и... без ведения протокола. Так что и этого теперь никто не сможет доказать!" И вспомнил, как собрались в первом году в тифлисской редакции Ноя Жордания всего несколько человек. Это были члены Тифлисского Комитета партии, которые хотели осудить поведение Иосифа Джугашвили после его открытой ссоры с Сильвестром Джибладзе. Из теперешних известных большевиков никого тогда там не было. Присутствовали только Ной Жордания, Исидор Рамишвили и сам Сильвестр Джибладзе, ставшие потом меньшевиками. Они и вынесли нужное им решение: "Исключить социал-демократа Иосифа Джугашвили из партии за склоку и интриганство, несовместимые со званием революциониста". Протокола не вели. Никто потом этого решения на собраниях в партийных ячейках Тифлиса не объявлял. Мартова вообще на Кавказе никогда не было. Как он может теперь, не имея в руках никаких документов, что-нибудь доказать? Никак. Если же он имел в виду 910-й год, когда против Сталина поднимал партийный шум в Баку Степан Шаумян, то и тогда никакого решения не было принято. Таким образом, можно смело привлекать Мартова за клевету к суду.

Однако на суде истеричный Мартов ссылался именно на известного всем грузинского социал-демократического деятеля Исидора Рамишвили, оказавшегося в 1910 году председателем революционного суда в Баку, на котором была якобы установлена причастность Сталина к экспроприации на пароходе "Николай Первый" на Каспии. Затем, срываясь на крик, Мартов заявил:

- Я требую также вызова на суд таких свидетелей, как Ной Жордания, который отлично знает, что` представлял из себя Сталин в те далекие годы. Свидетеля товарища Гуковского, который в настоящее время как министр финансов в правительстве Ленина находится в Москве. Это под его председательством рассматривалось в Баку другое дело Сталина - о покушении на убийство рабочего Жаринова, который пытался изобличить Сталина перед Бакинским Комитетом партии в причастности к разбойной экспроприации! Гуковский может назвать и других свидетелей, которые присутствовали на том заседании Бакинского Комитета партии...

Судья объявил:

- Слово предоставляется истцу, наркомнацу товарищу Сталину. Вторично. Прошу вас, товарищ Сталин... Что вы имеете сказать на этот раз?..

Коба всё же взял себя в руки и, медленно выговаривая русские слова с грузинским акцентом, "акая", начал:

- Я. Снова. Хочу здесь повторить только одно: на основании каких документов господин Мартов заявляет, что Сталина исключали из партии? Таких документов... у него... нет. И не может быть. Каких бы "свидетелей" он здесь ни называл. Потому что Сталина... никогда... и никто... не исключал из партии. Это, во-первых.

Во-вторых, я вынужден ещё раз заявить: Мартов - гнусный клеветник, если он продолжает утверждать свои клеветнические инсинуации.

В-третьих. Ни на какого рабочего... Сталин... никогда не покушался. И не мог покушаться! Потому, что Сталин - всегда покушался... только на царский режим! Защищая от этого режима... всех рабочих. У меня - всё. Об остальном... говорить с клеветником... просто нет смысла. Как и нет никакого смысла... вызывать сюда... свидетелей. Так как клеветник Мартов... не предоставил суду... ни одного документа!

Мартов взвился с места, губы его пенились:

- Что-о? Он - протестует против вызова свидетелей?!.

- Да, протестую, - спокойно заявил Коба и откровенно усмехнулся. - Особенно таких, как Ной Жордания! Продающий в настоящий момент... Грузию... немцам. Зачем же беспокоить в таком случае других? Товарищ Гуковский занят сейчас делом. Надо платить рабочим зарплату, а из-за саботажа бывших царских чиновников банки прекратили работу.

Коба двинулся к месту, на котором сидел. Спокойный, уверенный в себе.

Мартов же неистовствовал, что-то выкрикивал, его пытались вывести из зала 2 дежурных милиционера.

Революционный трибунал, не входя в рассмотрение дела по существу, признал, что клевета в печати суду не подвластна, и приговорил Мартова к "общественному порицанию" за оскорбление советского правительства. Продолжая негодовать, Мартов вырвался, но был выдворен из зала силою. Коба в этот момент думал уже о том, как добраться теперь до архива батумского суда, чтобы изъять и там своё уголовно-политическое дело.
4

В Петрограде в эти последние мартовские дни, наполненные всё ещё холодной сыростью, голодом и растущей ненавистью к "чрезвычайке" с её еврейским руководством, слухами о пытках, с появляющимися на заборах надписями мелом и краской: "Смерть Урицкому!", "Долой чрезвычайку!", "Долой Зиновьева!", "Бей жидов, спасай Россию!", с озлобленными у хлебных ларьков очередями, выстраивающимися с ночи, особенно остро ощущалась всеобщая ненависть и к новой, "жидовской власти". Эта тема ежедневно возникала в очередях за хлебом и в буржуазных квартирах, где тайком собиралась и судачила бывшая зажиточная публика. Наверное, нигде в мире люди не говорили с такой злостью и попусту, как в Петрограде - по любому, даже незначительному, поводу или вовсе без повода.

В злополучное 30-е марта спор загорелся в одной из очередей центра города, казалось, из ничего. Кто-то предположил, что власть в России могла быть сейчас другой, если бы большевики не разогнали осенью прошлого года Учредительное собрание, когда матрос Железняков навёл, сволочь такая, на зал в Таврическом пулемёт и сказал, чтобы все разошлись по домам. Устал, мол, караул охранять дворец!

- Почему он ето исделал, спрашиватса, на самом деле?!. - раздался истерический выкрик из молча слушавшей толпы. - Хто ему приказал?.. - Затрясся в очереди пожилой человек с бородой и деревяшкой вместо ноги. - Почему нас так бессовесна облапошили?! - выкрикнул он ещё раз.

- А ведь обещали, сукины дети! - поддержал хромого другой бывший солдат, стоявший рядом. - Што ново правительство будеть избранное! Ото всех партиев! Ну, и где же оно?.. - Солдат был немолодым, с заросшим корявым лицом, в шинели и солдатской папахе, но уже без кокарды на ней, без ремня и погон.

- А што жа ты хотел от жидов?.. - откликнулся третий мужик, из рабочих, и оглянулся. В двух кварталах находилась городская "чрезвычайка" с беспощадным жидом Урицким во главе. Оттуда доходили жуткие слухи. Но, находясь в очереди, говорить супроть новой власти казалось не страшным: тут все орут, разве разберёшь, кто и что сказал? Другое дело надписи мелом на заборах, а то и красками на гранитных набережных: "Смерть Урицкому!", "Смерть палачам-жидам!" За это расстрел, если поймают.

Центром скользкого разговора была приметная троица: бородач на протезе, торчавшем из левой штанины внизу в виде пенька, бывший солдат и рабочий с кошёлкой в руке. А сам разговор невольно отражал сущность массовых настроений среди столичного населения, недовольного карательной деятельностью новой власти. Наверное, поэтому и крутился возле очереди молодой горбоносый парень с кавказскими усиками, но вроде бы не кавказец - те не так одеваются. А этот одет был, как слесарь, а руки - чистые, белые, когда снимал рукавицы, чтобы закурить. Утро выдалось не по-весеннему холодное, с морозцем, наползающим с севера.

К очереди подошёл припоздавший седовласый старик с красивой палкой в правой руке, а в левой держал саквояж. На голове у него была меховая шапка-боярка, да и пальто смотрелось "интеллигентно" - видимо, из "бывших". Этот вежливо узнал, кто в очереди последний, дождался, когда занял кто-то очередь за ним, и попытался было почитать газету, которую достал из саквояжа, но не получилось - запотевали очки на холоде. Тогда он очки снял, упрятав их сначала в инкрустированный футляр, а затем в карман прохладного весеннего пальто. Засунул в саквояж и газету, а сам направился к продолжавшей возбуждённый разговор троице - послушать: может, интересное что? В очередях чего только не узнаешь, иногда такое, что и в газетах не вычитаешь.

Однако разговор кипел о "чекушках" - тема знакомая, уже надоевшая. Старик хотел отойти, но вдруг "зацепился" за услышанное:

- Правильна! Все бывши жандармски районныя Управления набиты теперича сплошными жидами!

- Дак, говорят, тама не токо допрашивают, как прежде, а и пытают. Следователи - точна: все из жидов. Ну, а расстреливают людей где-то в подвалах. Я слыхал, делают это - наши, русския. Матросы. В общем, как говорится, свои.

- А, эти вечные онанисты, што ль? "Братишки", как называют оне себя.

- Хороши "братишки", ежли расстреливают! Сказано, везде теперича жидовская власть! Приказывают-то им - жиды.

- Ох, и понаехало ж их в прошлогоднем марте: со всего свету! И к нам, и в Москву. Кто из Сибири, а больша всево из Прибалтики, Белоруссии, Украины. Дажа из Польши. Вот все "чекушки" имя теперича и понабиты.

- Дак расстреливают-то - не рабочих, - произнёс хромой. - А буржуёв!

Вот это замечание хромого и обидело старика - влез в разговор тоже:

- А вы зря, между прочим, радуетесь. Доберутся и до вас, если не захотите прислуживать им. Евреи - не пощадят!

- Эт почему жа? - спросил хромой.

Старик ответил, не задумываясь:

- Потому, что самая злопамятная и жестокая нация. У них даже праздник Мести есть.

- А буржуи`, - перебил хромой старика, - не жестоки, што ль?..

Старик ощетинился:

- Так эти буржуи`, к вашему сведению, разрешали революционерам - а эти разрушители порядка, как правило, были евреями - книжечки в тюрьмах читать! Разве это жестокость? Ну, и чем они нам теперь платят, за книжечки? Ни судов, ни защиты! Одни расстрелы везде. Да ещё и зверства перед смертью!

Со стариком мгновенно согласился сосед хромого, в солдатской шинели:

- Эт верна. Ох, и мучають жа оне людей там, в своех подвалах-то! Сам слыхал. Я тут рядом с ихней "чекушкой" живу. Далеко слыхать по ночам. Ух, и кричать жа!..

- Дак кричить-то - хто? - воззрился на солдата хромой. - Буржуи`!.. - Хромой, видно, хотел повернуть разговор на своё, но тут уж и старик разошёлся - не остановить:

- Да ты сам-то... - он посмотрел на протез хромого, - пень дремучий, без креста, что ли? Не православный? Что плохого тебе "буржуи" сделали? - Увидев у хромого торчащую из кармана газету, добавил: - В школе мы тебя грамоте обучили: читать и писать! А заболеешь, лечиться куда идёшь? Снова к "буржую".

Хромой воспротивился:

- Не за "спасибу" лечите.

С хромым не согласен был уже и солдат:

- А на войне? Кто тя спас от гангрены? Ты, небось, и спасибы-то не сказал!

Посыпались из очереди и другие голоса:

- Урицкий вон, как и Ленин: тоже из буржуев!

- Старичок прав: евреи жестоки люди, оне и Христа не пожалели. Я тожа рядом тут проживаю, вопли-то эвти по ночам слышу.

Старик, задетый хромым, стал выговаривать ему снова:

- Вот вы, - перешёл он на привычно вежливое обращение, - радуетесь тому, что унижают ваших учителей, докторов. Подвергают пыткам бывших офицеров, защищавших отечество...

- Ишь ты, офицеро`в он спомнил! Нашёл, кого пожалеть! А за што их жалеть? За то, што морды били вот таким солдатам! - хромой ткнул пальцем в соседа.

Солдат, невзлюбивший хромого, не согласился опять:

- На войне нихто солдат не бил, дажа генералы! Офицера` шли в бой вместях с солдатами.

Старик и вовсе осмелел:

- Да что бесстыжему объяснять! Евреи мучают русских людей, а он... этому только рад. - Лицо старика неожиданно сморщилось и он, стесняясь этого, торопливо достал трясущейся рукой носовой платок.

На хромого обрушились все, кто стоял рядом:

- Ну, хватит табе!..

- Нашёл, на кого нападать...

- И вправду, бесстыжай.

Кто-то вернул разговор всё-таки к прежнему:

- Жиды щас не токо в "чекушках"! И в горсовете с Зиновьевым во главе, и в районных советах оне главные. Везде...

- А в ЦИКе кто? Ленин и Свердлов со своей жидовнёй! Сказано табе, хромой, везде жидовская власть. А ты всё упираисси, старого человека забижаш.

Подошедшая к очереди старушка воскликнула:

- Ой, да это же профессор Логинов, Георгий Аристархович! В нашем доме тут живёт. Преподавал барышням в Смольном историю. На пенсионе давно. А в прошлом году у него сын-полковник погиб на фронте, и жена от горя померла. Один теперь...

На хромого обрушились с новым воодушевлением:

- Не трожь старого человека, учителя!..

- Вот как самово-то возьмут жиды за жопу, сразу поймёшь всё! Да уж поздно будет...

Однако "взяли" вскоре не хромого, а профессора. Народ не знал, что чекисты запускали в людные места "слухачей" и те сообщали о настроениях населения своему начальству. Иногда узнавали таким способом, и где зреет "контрреволюция". Один из "слухачей" оказался и среди этой очереди. А так как он был евреем, а до городской "чрезвычайки" недалеко, то он и сбегал туда. А вернулся с двумя матросами при маузерах. Показав профессору Логинову мандат ЧК, они его увели с собою. Люди затихли и проводили старика скорбными глазами. Общее мнение высказала лишь соседка профессора, выдохнув с сердечной женской болью:

- Ну, всё, пропал теперь и он!..

Через полчаса профессора уже допрашивал лично Урицкий, бритолицый, с носом ястреба.

- Вы антисемит?

- Ну и что, если вы имеете в виду евреев? - вопросом на вопрос ответил стоявший перед Урицким без шапки Георгий Аристархович. Шапку он положил в саквояж, чтобы не выглядеть в помещении с нею в руке подобострастным. Увидев, что его вопрос передёрнул Урицкого и тот, не зная, что сказать, молчит, добавил: - А так как я никаких противоправных действий не совершал, то интересуюсь, за что меня задержали и могу ли я предупредить об этом, хотя бы по телефону, своего знакомого адвоката?

- Нет, не можете. Уголовный кодекс царской власти теперь не действует.

- Понятно. А за что я насильно задержан?

- За оскорбление правительственных органов.

- Но это... надо ещё доказать.

- Не надо. Согласно декрету правительства о борьбе с контрреволюционерами мы установили, что вы... - Урицкий задумался, пытаясь точнее сформулировать своё обвинение.

- Что я... контрреволюционер? - подсказал старик.

- Да. Вот именно, вы - контрреволюционер.

- Мне - 76 лет, господин следователь! И я...

- Называйте меня "гражданин следователь", "господ" уже нет: упразднены.

- Понятно. Так вот, в моём возрасте... я не могу уже быть... никаким ни "ре", ни "контро". Так что прошу меня отпустить домой. Я устал стоять.

- Вот стул, присядьте... Отпустить вас я не могу. Вы оскорбляли советскую власть!

- Никакой власти я не оскорблял: ни старой, ни новой. Если же вы олицетворяете свою власть с евреями, претендующими на "богоизбранность", и считаете её еврейской...

- Прекратить! - властно хлопнул по столу Урицкий. - С буржуазной казуистикой... мы тоже знакомы!

- А с законами? - ехидно заметил профессор, угадавший в Урицком напыщенного и самодовольного выскочку, которому страстно хотелось выглядеть значительной фигурой.

- Вы же - старик, бросьте уже притворяться!

- Я - не при-тво-ря-юсь! Я прошу вас предъявить мне конкретное обвинение! И показать новые законы, так как я... их ещё не видел.

- Ну, хорошо... Новых законов - тоже ещё нет. Есть только временно-революционные инструкции, которые... я вам показывать... не собираюсь. Они - для служебного пользования. Понятно вам это или нет? - начал раздражаться Урицкий, отупевший от ежедневной нервной работы.

- Временное беззаконие, стало быть?!. - уточнил старик.

- Прекратите вставать в позу! Иначе...

- Что? Будете бить?..

Урицкий долго молчал, затем деланно спокойно спросил:

- Вы оскорбляли евреев?

- Нет. Я выразил в частной беседе лишь своё личное мнение о них.

- Какое?

- Что это нация, ожидающая прихода Мессии и мести всему человечеству. Разве при свободе слова нельзя думать и говорить, что думаешь?

- Я - еврей. Вы понимаете, что вы меня... своими словами... оскорбляете?

- Вас лично - там не было. Да я и не имел в виду кого-нибудь конкретно. Так что? За это надо вести в полицию? Подайте на меня в суд и докажите, чем это я вас оскорбил.

- А вы инте-ре-сный, я вижу, экземпляр!

- Вот это - почти оскорбление! Я - старый человек, профессор истории, а не экземпляр! И если вы, официальное лицо, будете меня оскорблять, я подам на вас заявление в суд, и вас оштрафуют.

- Ладно, извиняюсь. Вы, что же, считаете, что бывший царский закон о так называемой "черте оседлости" справедлив для евреев?

- Да.

- Неужели?

- А что в этой черте особенного?

- Но это же... унижение! Не делайте вида, будто не понимаете, что это - антисемитизм! В чём мы, евреи, провинились перед вами, русскими, что вы установили для нас эту унизительную черту? Словно мы скот, который не имеет права пастись за этой чертой!

- А по-моему, не хотите понимать смысла черты оседлости - вы, а не я, - стал раздражаться и профессор. - И своё невежество выдаёте... за нашу вину перед вами.

- Чего это я уже не понимаю?.. - возмутился Урицкий. - В чём моё невежество? Я - закончил Киевский университет, и образован не хуже вас!

- В том, что вы не постеснялись занять в столице России такой пост! И не удосужились прочесть русскую историю! Её законы, происхождение её установлений, которые вы отменили, не посоветовавшись ни с кем!

- Ха! Чего это такого, загадочного я не прочитал? Знаете, как это называется?..

- Как?

- Демагогией!

Профессор принялся доказывать самонадеянному наглецу:

- В России нет и никогда не было: неравенства людей по национальному признаку и разделения наций на хорошие и плохие. Нет даже и классовой разницы. Есть различие меж людьми... только по верованиям. Все жители России, не относящие себя к православию, считаются людьми иной веры - иноверцами. У иноверцев, как правило, свои церкви, школы, театры, а главное, и свои земли, где они компактно проживают. Это Кавказ, Средняя Азия и так далее. Поэтому там для них и установлены были границы их оседлости. Это было сделано ещё до прихода в Россию евреев из Литвы и Польши. Вам понятно теперь, как называется ваша позиция, если мою вы назвали демагогией?

Урицкий насмешливо спросил:

- А зачем вы их установили, если не для унижения иноверцев?..

- Для того чтобы они сами обеспечивали себя своими школами, храмами, театрами, университетами.

- И потому вы не пускали евреев жить в Петербург, Киев, Москву? Живите, мол, в своих еврейских местечках компактного проживания. В провинциях Белоруссии, Украины, да?

- Да. Никто вас в Россию не звал из вашей Палестины. А коли так, коли вы уже приехали, то и обслуживайте себя сами: стройте себе из своего бюджета синагоги, школы, больницы, институты и так далее. Создавайте кадры своих врачей, учителей. Почему вам должны создавать всё это православные люди? А вот кто принял православие, тот живёт и учится в Петрограде, Москве. Вы же сами сказали, что закончили университет... в Киеве. Стало быть...

- Моё вероисповедание вас не касается: я, может быть, атеист. Речь идёт о евреях, которые живут в Житомире, Жмеринке, где нет университетов и академий. А если у еврейского ребёнка призвание к медицине или живописи? Пусть остаётся неучем, так, по-вашему? Но его родители платят налоги государству, как и русские.

- Налоги собирают местные власти. Государству они сдают лишь часть из них. Остальные средства распределяют по своему усмотрению.

- А если этих средств не хватает, чтобы создать в Жмеринке Художественную Академию?

- Академия есть только в столице. Туда и православный-то не каждый может попасть, а лишь с выдающимися способностями.

- А если я не хочу быть православным, то и выдающиеся способности, значит, не в счёт.

- Постройте себе Академию сами! - отрезал профессор. - Кто вам не даёт? В чём вы усматриваете несправедливость? Поезжайте учиться в свою историческую родину. А в чужой монастырь со своим уставом не суйтесь, гласит русская пословица.

- Ах, старая буржуйская сволочь! - вызверился Урицкий на старика. - Да ты знаешь, как мы тебя отделаем в нашем монастыре?! Который в подвале.

- Ну, вот ты и выдал свою сионистскую сущность! - вскинул старик голову. - Палачам законы не нужны. О чём же говорить после этого?

- Нет уж, договорим! И я хочу спросить вас по-честному, - перешёл Урицкий к удивлению профессора на вежливое "вы", - как историка: справедливо было бы провести черту оседлости для русских? В пределах, допустим, одной Москвы и Владимира, где они впервые поселились. А потом захватили ещё и земли всех коренных народов: чувашей, татар, мордвы. Ведь вас тоже никто не звал сюда из Киева? Но вы сделали себя здесь хозяевами всего. А настоящих хозяев превратили в квартиросъемщиков. Так или нет?

- Об этом надо подумать... - поверил старик в возможность мирного исхода.

- Тогда верните хозяевам их земли! - обрадовался Урицкий собственной находчивости, полагая, что припёр профессора к стене. Однако тот неожиданно улыбнулся:

- А вы можете вернуть Палестину палестинцам?

- Оставьте уже свою казуистику! Я в России родился и вырос: это и моя родина! И родной язык у меня - русский! Что, нечего уже сказать, да?

- Почему же, есть что сказать.

- Говорите, я слушаю...

- Когда мы сюда, 8 веков назад, пришли, здесь были сплошные болота и много свободной земли. Никого с болот мы не выселяли и не разоряли, земли хватало всем. Но потом, когда мы стали развивать свою культуру и начался прогресс, к нам потянулись и другие народы, в том числе и евреи. Как и в Соединенных Штатах 200 лет назад. Разве северо-американские индейцы и эскимосы смогли бы сами добиться такого технического прогресса и высокого уровня жизни без "белых", приехавших из Европы? Вот так же ни чуваши, ни мордва, я думаю, претензий к русским не имеют. Поэтому с "чертой оседлости" для нас в пределах Москвы и Владимира вы, я думаю, погорячились.

- Вы уверены в этом?

- Разве можно - не будем говорить о России - отнять сейчас всё у людей Соединенных Штатов и передать индейцам, которых и осталось-то уже мало.

- Но из-за кого они вымерли?

- В глубине веков было много всяких несправедливостей, которые нельзя теперь поправлять вашим способом.

- Почему нельзя?!

- Теперешние американцы, живые, а не вымершие индейцы, не виноваты в том, что родились в Чикаго или Нью-Йорке. Сейчас они приносят всем только благо. Зачем же их обижать в пользу умерших предков индейцев? Ни к чему хорошему это не приведёт. Сегодняшние люди считают территорию США своей родиной и никому её уже не уступят. Так что решать принадлежность территорий с позиций древней истории, мне кажется, неразумное занятие. Да и бесперспективное. Кто и где теперь живёт, там и должен жить, это, по-моему, справедливо. Так что живущие сейчас в России русские тоже не станут поступаться своими правами из-за предков, которые пришли сюда 500 лет назад и перед кем-то провинились. Сколько заводов настроили за эти века, дорог, городов! Все государства покрылись бы кровью, если бы так решались границы. Да в России и нет сейчас территориально ущемлённых народов. Земли хватает всем. В управлении общим государством участвуют депутаты от всех народов. Поэтому я не понимаю вас...

- Вы - всегда не хотите понимать, если это невыгодно! Вам вот, русским, так не хочется "черты оседлости"! А евреям, представителям древнейшей на земле и великой по уму нации, пожалуйста? Нет, уважаемый дедушка, за всё подлое - надо платить! И я устрою сейчас "черту оседлости" хотя бы для вас лично: на кладбище!

- Понятно. - Профессор поднялся. И уже прощаясь мысленно с надоевшей жизнью, добавил: - А для таких, как вы, "черту оседлости" надо проводить перед порогами правительств. Чтобы ни под каким предлогом не проникали туда!

- Это почему же?

- Потому, что вы - космополиты!

- Что вы этим уже хотите сказать?..

- Считаете себя великими, а пользуетесь чужими языками!

- Ну и что?

- Без великого языка - не бывает великих народов. Как и глубокого понимания жизни.

- Что значит - глубокого? У каждого народа своя история, значит, и своё понимание.

- Мы никогда не убивали за инакомыслие! Только издали закон о черте оседлости, и поступили, видимо, правильно. А вот вы - готовы повторить опыт вашего Торквемады. Уже начали...

- Ах ты, старая вонючая сволочь! Ну, ладно же...

Вызвав часового, Урицкий приказал:

- Отведи этого контрреволюционера в подвал! В одиночную камеру!

Когда профессор был уведён, Урицкий позвонил дежурному следователю и зловеще произнёс:

- Товарищ Шмигельский, сейчас... к вам приведут злобного контрреволюционера, с которым... бесполезно ввязываться в разговор. Его фамилия - Логинов! Прикажите выбить ему ночью все оставшиеся у него зубы. А перед утром - в расход... Ордер на его квартиру - он одинокий сейчас, а занимает целых 4 комнаты! - выпишите на имя товарища Вассертригера, который привёл этого Логинова. У него большая семья где-то под Житомиром, а живёт один, в общежитии! У меня всё.

Трубка легла на рычаг, и судьба старого профессора перешла во власть палачей. Если бы очередь, всё ещё стоявшая за хлебом на Гороховой улице, могла как-то узнать, чем закончился теоретический спор в "чекушке", то поняла бы своё будущее на 75 лет вперёд. К сожалению, и очередей в России много, и подвальные истории не всегда доходят даже до архивов. А кровь вообще плохо просачивается. Разве что проболтается иногда подвыпивший "старый большевик", служивший охранником в этих подвалах.
5

Германские войска вошли в Украину и начали занимать город за городом, продвигаясь всё дальше на восток и уничтожая везде советскую власть. Ленин, перебравшийся к этому времени из гостиницы в отремонтированное здание судебных установлений на территории Кремля, поселился там и жить, и работать. Опять, как и в Петрограде, у него было 2 комнаты, а неподалёку от них его рабочий кабинет с приёмной, в которой по очереди дежурили всё те же секретари, что и в Смольном, переехавшие в Москву на постоянное жительство. Перебрались в новое здание и все наркомы, члены правительства в отведённые им кабинеты. Руководил ремонтом здания, установкой телефонов и прямой телеграфной связи с губернскими городами 25-летний секретарь Совета Народных Комиссаров инженер-химик по образованию Николай Петрович Горбунов, с которым Ленин сработался в Смольном и доверял как себе этому энергичному большевику, принятому в партию перед Октябрьским государственным переворотом. Бывший аспирант Технологического института в Петрограде Горбунов оказался человеком не по возрасту опытным, разбирающимся в людях, а главное, очень деловым и исполнительным. Когда все ремонтные работы под его руководством закончились, хозяйственные обязанности по Кремлю были переданы бывшему организатору издательства и типографий В.Н.Бонч-Бруевичу, а продовольственное снабжение правительства и его наркоматов перешло в руки Каменева, которого Ленин уважал за невозмутимость и выдержку. Молодой и тоже спокойно-деликатный секретарь СНК, освободившийся от всех хозяйственных забот, целиком переключился на свою основную работу: помогать Ленину в составлении планов по взаимодействию между наркоматами и в осуществлении контроля за их исполнением. Работы у обоих ежедневно было по горло, и Ленин с каждым днём в виду всё ухудшающейся обстановки в стране становился злее и раздражённее, не в силах справиться с хаосом безработицы, детской беспризорностью, остановки железных дорог (немцы захватили уже почти весь угольный Донбасс), заводов, фабрик и рудников. Начались перебои с электричеством - не на чем стало вывозить нефть из Баку: в 5 раз сократилось число поездов и в 2 раза грузовых пароходов и барж. Но и это ещё не всё: разрастался везде бандитизм. Бывшие солдаты, возвратившиеся в города и сёла с фронтов, не зная, как прокормиться, сбивались в вооружённые банды (винтовки и патроны к ним покупали за награбленное золото у рабочих с военных заводов, которые голодали, потеряв рабочие места). Растаскивали дефицитный инструмент, торговали зажигалками. Исчезло с прилавков мыло, соль, спички. Крестьяне, разграбившие помещичий инвентарь и усадьбы, разрушили все связи с рынком, и зерном никто не торговал, кроме мешочников с поездов. Страна погружалась в тьму разрухи, беззакония и произвола.

Получая из губерний тревожные сообщения о том, что целые волости и районы превращаются в неуправляемую разбойную орду, Ленин ежедневно визжал в телефонную трубку:

- Хватит миндальничать, товарищ Федюркин! За откровенный саботаж надо расстреливать! Вы поняли меня?

- За такие вещи, товарищ Скворцов, надо ставить к стенке и расстреливать! А вы лишь слюни распускаете!

- Товарищ Пастухов, я вам уже говорил вчера: вместе с заготовителями хлеба посылайте и вооружённых чекистов! Если надо, целый отряд, который будет расстреливать кулаков, подстрекающих к саботажу. Прямо на глазах у крестьян!

- Всех мерзавцев, которые не хотят подчиняться Советской власти, надо расстреливать, товарищ Волынский! Особенно православных монахов и священников: это самая опасная и зловредная часть среди сельского населения! Этим надо перед расстрелом выкалывать глаза и отрезать языки!

В итоге по этому поводу у Ленина произошла серьёзная стычка с Горбуновым, который, выслушав в его кабинете очередную "расстрельную" тираду, сурово произнёс:

- Владимир Ильич, вы отдаёте себе отчет, что делается на том конце провода после ваших ежедневных приказов расстреливать?

- Почему ежедневных? - удивился Ленин.

- А вы посмотрите журнал дежурных телеграфистов, которые записывают всё, что вы им приказываете передать. Там числа... Сегодня - в одну губернию, завтра - в другую, послезавтра - в третью. Получается полный календарь.

О чём-то подумав, Ленин спросил:

- Ну, а что происходит-то? На том конце...

- Днём вы даёте свои "расстрельные" команды в разные города, а ночью там гремят винтовочные залпы, и какие-то, совершенно незнакомые вам люди, опрокидываются в безымянные могилы без суда и следствия. Ежедневно обрываются чьи-то судьбы...

- И что же вы предлагаете взамен? Гладить по головкам подстрекателей, бандитов, саботажников? - Ленин уставился на Горбунова злыми, беспощадными от раздражения, глазами.

- А вы уверены, что среди расстрелянных нет невинных людей?

- Нам некогда это выяснять! Вы знаете, что творится сейчас в Петрограде? Рабочие голодают, а мешочники увозят из деревень зерно, словно воробьи с чужого тока! Воро-бьи! - резко разделил Ленин слово, из которого выходило: воры, значит, их надо бить. И Горбунов возмутился:

- Эти мешочники - не воры, а менялы. Их ждут дома такие же голодные семьи, как и в Питере. Бумажные деньги прекратили хождение. Возродился товарообмен, и жизнь людей везде превратилась в мучительство. Крестьяне прячут зерно в старых могилах, а вы... отправляете в новые могилы молодых людей без судов и следствий! Такого не было даже при Робеспьере, хотя там тоже победила революция и начался голод. А у нас сейчас нищих больше, чем мух! Разве при царе было в России столько казней? Казнь - была редкостью! А выкалывать монахам глаза, а священникам отреза`ть языки - это вообще чудовищно!

- А чтобы другим неповадно было. И потом - это же секретная директива, население об этом не знает. - Ленин смутился. Словно от чего-то опомнившись, виновато сказал:

- Понимаю вас... А что прикажете делать с взяточниками, бандитами?

- Кроме расстрелов разве других наказаний не существует?

- В тюрьмах, дорогой мой Николай Петрович, нужно тоже людей кормить, - заметил Ленин, устало вздохнув. - А если нет хлеба для рабочих?..

- Значит, вы и меня прикажете расстрелять, если я вам буду мешать... в расстрелах?

Ленин опешил:

- Каким же это образом вы мне сможете помешать?..

- Ну, хотя бы публичной критикой через газету Горького. Он не побоится, напечатает. И тогда вы нас... обоих, что ли?..

Не ведал своей судьбы Николай Петрович. Он, химик по образованию и академик этой науки, будет расстрелян в 1937 году по приказу Сталина, строившего лагерную империю Зла, за то, что "слишком много знал" о кремлёвских тайнах. А Горького отравят в 1936 году: не захотел писать хвалебную книгу о Сталине. Это Николаю Петровичу тоже было известно. А вот Ленин сейчас не нашёлся, что ответить ему, молчал. Однако лицо его наливалось стыдом, словно помидор соком. Наконец, с обидой проговорил:

- Вы как со мной разговариваете, молодой человек?..

- Как секретарь Совета Народных Комиссаров, Владимир Ильич, а не молодой человек. Привычка людей что-либо навязчивое повторять изо дня в день может незаметно стать их сущностью.

- Кто вам это сказал? - Ленин с изумлением рассматривал Горбунова. И тот покраснел тоже:

- Мой отец.

- Ну, что же, ваш отец, кажется, воспитал смелого и порядочного сына. Я ценю вас, и никогда не позволил бы расстреливать ни Горького, на вас. Просто мне трудно быть сейчас справедливым.

Горбунов молчал, и Ленин задал ему неожиданный вопрос:

- Николай Петрович, как вы думаете, почему генерал Каледин, который мог уйти с добровольцами генерала Алексеева, тем не менее, застрелился?

- Не знаю, Владимир Ильич, я не думал об этом. Самоубийство всегда загадка. Может, у него случилось что-то в семье...

- Не всегда загадка... Иногда самоубийцы оставляют письма. А мне кажется, у Каледина был такой же отец, как у вас. Его вынудила застрелиться обыкновенная порядочность. А скорее всего честь офицера, ощущающего свою вину перед подчинённым ему казачеством. У него не было, очевидно, другого выбора. - Помолчав, Ленин вздохнул. - Это очень тяжкое чувство, когда от тебя ждут решения, а у тебя... его нет.

- Но у вас же, Владимир Ильич, это решение уже есть! - горячо заступился Горбунов, увидев перед собою человека, сознающего великую ответственность, навалившуюся на его плечи вместе с чувством вины. - Зачем же стреляться и расстреливать других?!.

- Какое?.. - обрадовано удивился Ленин, не собиравшийся обрывать жизнь самоубийством.

- Вы же заканчиваете интересную рукопись, в которой я не нашёл пока никаких погрешностей!

- Вы имеете в виду "Государство и революцию"? - ожил Ленин, расцветая от похвалы. - Но в ней нет ничего про сегодняшний день! Она - для будущего государства. А что нужно сделать немедленно, сейчас? Об этом ещё надо думать, писать? А думать приходится о войне, а не о мирной жизни. Мне нужно помогать, а не издеваться, как Горький.

- Хорошо, Владимир Ильич, забудем! Но всё же старайтесь пореже употреблять слова о расстрелах. Стыдно читать, что о нас пишут на заборах!

- А что там пишут? Я не хожу по Москве, некогда?

- Не хочу повторять. Но боюсь, что эти надписи войдут в историю нашей власти: их читает весь народ. Значит, не забудутся?

Искреннее решение Ленина не детонировать больше расстрелов своими советами по прямому проводу длилось в том, 1918 году, не долго. 30-го мая умер в Петрограде на 62-м году жизни Плеханов, а с 6-го июля начались для Ленина самые кошмарные дни, которые показались ему мистическими после того, как приснился Плеханов, появившийся возле постели и злобно выкрикивающий:

- Ну, что я вам говорил, господин Робеспьер Кровавый! Доигрались? Перестреляли всех Романовых без суда, Романа Малиновского ни за что, а Гершеля Блюмкина, убившего германского посла Мирбаха и спровоцировавшего мятежи левых эсеров в Москве и в вашем родном Симбирске, осудили всего на 3 года. Вот и вся ваша "принципиальность". Теперь осталось только залить кровью всю Россию, и всем станет видна сущность Ленина!

Очнувшись, Владимир понял, дело не в мистике, которая стала как бы сбываться. Просто события начали переплавляться в похожие на "пророчества"! Если бы не подняли мятеж на Волге ещё в мае бывшие военнопленные чехословаки, вооружённые при Керенском генералом Алексеевым, а теперь подговорённые его агентами к восстанию, то не решились бы на свой мятеж в Москве и "левые эсеры", застрелившие Мирбаха. Это подстегнуло на предательство (немцы, мол, задавят теперь Советскую власть) командующего Восточным фронтом авантюриста Михаила Муравьёва. Мерзавец захватил московский поезд с последним золотом Республики, но просчитался: комдив Тухачевский успел укокошить его в Симбирске. Однако, словно в подтверждение прогнозам Плеханова, а может быть, по злой иронии судьбы, утром 5-го августа восстали против Советской власти на юге сразу 3 казачества. Они сговорились с патриархом России о том, что накануне, в ночь на 5 августа, церковники всех губернских городов проведут в своих главных соборах молебен-анафему "Антихристу Ульянову-Ленину, поправшему Святую Русь и предавшему на фронтах русское воинство" и призовут ко всеобщему восстанию против него русский народ. Узнав об этом 6 августа, Владимир пришёл в ярость, в голове зародилась месть. Велел шофёру гнать мотор на Лубянку, чтобы не по телефону, а лично изложить Дзержинскому секретный указ.

Ворвавшись к Дзержинскому в кабинет, чувствуя, как трясёт всего изнутри от ненависти к церковникам, даже под левым глазом дёргался какой-то живчик, закричал:

- Сегодня же! Слышите? Сегодня же начинайте аресты всех губернских священников и архиереев, устроивших в своих соборах "анафему Антихристу"! И? архиереям - выкалывайте сначала глаза. А затем, когда очнутся, не оказывая никакой медицинской помощи, объясняйте, что будет расстрелян через несколько часов. А священникам, которые вели эту ночную службу? отрезайте языки. Когда очнутся? тоже никакой помощи, а приказ о расстреле через несколько часов. Пусть помучаются ещё и от страха смерти. Указ об этих расстрелах с особой жестокостью? скоро получите и? приступайте к распоряжениям! Вы поняли меня?

- Да, понял, Владимир Ильич, - кивнул Дзержинский и тут же спросил: - Но что будут говорить о нас после этого?! Вы сами-то? подумали?..

- А мне - насрать на это! Пусть говорят? Зато увидите, как присмиреют! И - прекратят свою подлую агитацию! Понятно?!.

После отъезда Ленина Дзержинский, передавая приказ своим заместителям о его распоряжении, высказался:

- Я никогда ещё не видел его таким злым! Глаза - какие-то ненормальные, изо рта - брызги, сплошной крик и визг, топот ногами и лицо, перекошенное судорогами?

Пока основательный Дзержинский разъяснял суть приказа Ленина чекистам, отправляемым в губернии для арестов церковников, Ленин, находясь всё ещё в гневе, размышлял, какими ещё чрезвычайными мерами можно погасить волны начинающейся всюду смуты. Но, к сожалению, не знал, что из-за небольшой ссоры с Яковом Свердловым месяц назад тот подготовил на него покушение группы эсеров, которые подстрелили его 30 августа. Сообразил только в больнице, когда начал выздоравливать, что стрелял в него мужчина, а не какая-то Каплан, которую срочно уничтожили. А вылечившись, постепенно выяснил и роль Свердлова. Подумал: "Ну, сволочь, ты свою смерть ещё получишь от меня!" Понимал, судить Яшку - это позор для Советской власти. И вновь принялся обдумывать, как задушить смуту. Во-первых, надо было объявить вне закона все, враждебные Советской власти, партии. Затем выдворить из России всех подстрекателей, будь то учёные или представители буржуазной прессы, как Горький или Суханов. "Никакой пощады! Никому. Если мы не будем беспощадными, то слетим!" Именно всё это и начал осуществлять, не советуясь (как и в деле с расстрелом царской семьи) даже с ЦК своей партии, от которого у него уже был не один секрет. Число посвящённых он сводил до трёх человек: Свердлов, Троцкий, в руках которого находилась армия, и Ганецкий (Фюрстенберг), посвящённый в финансовые тайны. Всеми этими актами он действительно превратил себя в Робеспьера.

Спустя несколько дней выстрелы загремели по всей стране от Москвы до Урала. Втихую по его приказу лишь выкалывали глаза и отрезали языки русским священникам. А расстреливали уже всех подозрительных открыто, не таясь.

Жестокость в России стала нормой жизни.

Пока Ленина лечили врачи от ран, лидеры еврейства в ЦК его партии приняли постановление о якобы "ответном" терроре на террор "белых", "начавших гражданскую войну", и Россию захлестнул двухлетний террор "красных", разрешенный правительством официально. Фактически осуществлялась тайная "еврейская месть", вызвавшая неслыханными злодействами и пытками разрозненные мятежи русского населения. Сначала вспыхнуло восстание на тамбовщине, затем на северном Дону, в Кронштадте. Кровь лилась везде рекой, и Горбунов, напуганный размахом гражданской войны и всеобщей жестокостью, уже молчал, словно предчувствуя свой расстрельный конец, когда ученик Ленина Сталин начнёт "очищать" Кремль от таких свидетелей действий Ленина.

Зловещий размах "Пурима" набирал силу. В русском народе родилась новая пословица: "Где еврей проскачет, там русский мужик плачет". Да и как было не плакать, если по приказу Свердлова и Троцкого красный командарм Тухачевский проделал кавалерийский "рейд возмездия" по бело-казачьему северному Дону. Ночью его скачущая армия нападала одновременно на несколько станиц, поджигая их факелами со всех сторон, а затем, когда старики и бабы с детишками выскакивали на освещённую улицу, косили их пулемётами с тачанок и рубили саблями. Эти "косилки" были пострашнее горящего Вавилона, да и длились не одну ночь, чтобы доказать "справедливость" древнееврейского постулата пророка-террориста Моисея: "Куда ступит нога ваша (еврейская), там всё ваше". Сечь людей шашками на скаку - это не еврейские перины вспарывать. И Ленин об этих карательных акциях знал. Как знал и молодой гениальный писатель Михаил Шолохов, не решившийся написать в своём знаменитом романе о такой крови, выпущенной из невинных людей в тихо текущий Дон. Напротив, вынужден был включить в роман положительного героя-еврея Штокмана, большевика, чтобы книгу пропустила в печать еврейка-садистка Розалия Землячка, ведающая печатью в ленинском правительстве.

Никто не завопил и за границей о зверствах в России (писатель Конквист откликнется своей книгой о "красном" терроре ещё не скоро).

И палачество продолжалось: больше жестокости, больше будут бояться и перестанут сопротивляться. Проверено с давних времён.

Особенно изощрялись в пытках еврейские палачи-чекисты, придумавшие "еврейскую клизму", которую применяли на допросах. Для этого разбивали молотком стекло до тонких игл, заливали их водой и ставили такую клизму жертве. Жертвы заходились в криках от боли и кровавых выбросов, а затем умирали в страшных мучениях. Если бы такое совершить с Бейлисом, сцеживавшим из мальчика кровь, евреи завопили бы о зверствах до самой Луны. Но чекисты-"санитары" спокойно взирали на муки обезумевших людей. Если Ленин знал об этом, то каковы же были его чувства и мысли? А он не потерял сознания при виде отрезанной головы Николая Второго, привезённой из Екатеринбурга в банке со спиртом большевиками-евреями Голощёкиным и Юровским в качестве реального подтверждения, что бывший император не откупился золотом, а был действительно застрелен Юровским, который прихватил с собою и револьвер, из которого застрелил царя. Этот револьвер он сдал потом в музей Революции, где его выставили правительственные евреи как драгоценный экспонат. А вот революционерка Коллонтай, увидев окровавленную голову царя, вытащенную из банки для показа вождю, лишилась чувств. Видимо, была в папочку-генерала, не стопроцентной еврейкой.

Зато стопроцентные Розалия Землячка и жена чекиста Кедрова Майзель оказались с крепкими нервами: первая лично расстреливала на допросах в Крыму русских офицеров, попавших в плен к венгерскому еврею Бэла Куну, который командовал там интернациональной дивизией, воевавшей на стороне Красной Армии, а вторая, Майзель, делала то же на допросах у её мужа, начальника Архангельской ЧК, расстреляв летом 1919 года 87 человек. Трудно представить и лицо Кедрова-пианиста, игравшего Ленину в Женеве любимые им сонаты Бетховена. Мадам Майзель ежедневно вышибает в его кабинете из голов офицеров мозги, а Кедров не сошёл ни с ума, ни потерял аппетита к еде. Зато не трудно представить Ленина, слушающего "Лунную сонату". Ещё недавно он проклинал злых баб-императриц России, гневно морщился, когда вспоминал. А если б жена Кедрова расстреляла 87 Дрейфусов?..

Население страны, напуганное жестокостью "жидовского правительства" и беззакониями, творящимися по воле "жидов", присмирело, и это лишь поощряло евреев заполнять "своими людьми" все государственные структуры, снабжение, перевозки, телеграф, почту. Из Одессы, Киева и других городов, "освоенных" евреями, хлынули в Москву и Петроград мошенники, аферисты. Вся эта проправительственная публика, проникая в издательства, газеты, наглела до такой степени, что русской интеллигенции там уже места не было. Троцкий ввёл в Красной Армии еврейскую символику - пятиконечную звезду, уходящую своими корнями в "звезду Давида". Русских учёных в России почти не осталось - Ленин изгонял их за границу пароходами. Детям русских рабочих и колхозников было не до учёбы: надо было восстанавливать шахты, заводы.

Старые русские интеллигенты, доживающие свой век в угнетённом состоянии, тихо возмущались, встречаясь друг с другом:

- Они же выселили нас из квартир. Захватили Академию, консерватории. Загадят своими именами нашу культуру! В их руках уже вся торговля, деньги. А деньги - это власть. Да ещё Америка им втихаря помогает. Пропала Россия! Даже пикнуть нельзя против них: сразу тюрьма или расстрел. Вспомните, 5-го августа 1918 года, когда на войска Ленина наступали казачьи армии, в Исаакиевском соборе и в соборах всех крупных городов прошли молебны о защите нашего народа от еврейского засилья, от правительства Антихриста. Ленин рассвирепел и топал ногами. А затем издал тайный приказ разрушить наши храмы, а со священниками, как с царской семьёй, расправляться с особой жестокостью. Жиды это сделали, но вопят, что гонимые - это они. Слыхали, что они сделали в Москве и под Свияжском в октябре 18-го года? Ведь это же исторический факт! Да если бы такое сотворить с Бейлисами, крика было бы в газетах на весь мир! А про нас - до сих пор ни гу-гу.

- Вот они и веселятся: ебут наших женщин, нанимают к себе в домработницы, няньки и внедряют одесский пошлый юмор. Пошлость - главная черта в еврейском характере. Но лезут все в писатели и режиссеры.

- Вы полагаете, русской культуре конец?

- И не только культуре, но и русской нации! Их власть, что хотят, то и делают. А ведь они представляют собою всего 1% и 7/10 от общего числа населения России! Вот до чего мы дожили...
Конец пятой книги
цикла романов "Эстафета власти"
Продолжение в шестой книге "Гражданская война" этого цикла 22 июня 2003г.
г.Днепропетровск

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 30/09/2010. 325k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.