--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 6  "Гражданская война"
Часть 1  "Офицеры, преданные  отечеством"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Чтобы отвлечь миллионы крестьян от бунтов из-за грабительских продразвёрсток, а передовую интеллигенцию от подстрекательств к бунтам, Ленин спровоцировал в России гражданскую войну, самую страшную из всех, существующих на земле, войн, когда соотечественники, озлобленные жизнью, убивают друг друга с особой беспощадностью. Пишущую интеллигенцию и учёных он насильственно выдворил из России. Война "красных" с "белыми" превратила Россию на долгие годы в империю Зла, которая прививала жестокие нравы и у новых поколений. То есть Ленин, не смущаясь никакими зверствами, стал зачинателем первого в истории фашизма. Продолжатель "дела" Ленина, новый вождь Советской власти, которая никогда и ни с кем не советовалась, Сталин укрепил в Советском Союзе этот особый государственный режим фашизма, который держался на насилии.

Об этом весь следующий цикл романов "Особый режим-фашизм" эпопеи "Трагические встречи в море человеческом", начиная с романа "Советская империя Зла". Несмотря на огромный охват описываемой жизни целого столетия, каждая книга эпопеи представляет жгучий интерес для читателей.

Вся Земля не сто`ит даже одной капли

бесполезно пролитой крови.

А. Суворов

Глава первая

1

- Не знаю, господа, ничего не знаю! Денег - нет, продовольствия - на 3 дни, начальство - уже собирает чемоданы, а в Ялту, говорят, скоро войдут немцы! Так что санатория наша закрывается, господа! - объяснял выздоравливающим офицерам главный врач учреждения Ордынский. Пожилой, с одышкой, он впервые обратился к ним с прежним эпитетом - "господа". До этого, все 68 дней правления новой, советской, власти, они были для него просто "ранеными", людьми, защищавшими отечество от общего врага - Германии, и залечивающими раны, полученные на войне.

Однако "господа" возмутились:

- Как это ничего не знаете! Куда же нам теперь: без денег, без пайка? И немцы... Что же вы в самом деле?..

- А что я могу? - вопросом на вопрос отвечал Ордынский, болезненно морщась и прикладывая холёные пальцы к вискам.

- А что же городские власти? Почему это нас вот так, на произвол судьбы? Должен же быть какой-то порядок!.. - наступал на врача высоченный и возмущённый штабс-капитан Белосветов.

Тот защищался:

- Какой порядок, какие власти! Вы что, не знаете, кто сейчас у власти? Торжествующие евреи создали во всех городах ещё в декабре какие-то "чрезвычайные комиссии", набрали туда своих палачей и устраивают жуткие казни и в Москве, куда переехали править, и в Петрограде. - И, словно уже про себя, добормотал: - Господи, кто мог подумать, что всегда такие жалкие, ничтожные, и вдруг!.. Неслыханно...

К нему подошёл полковник с ампутированной по локоть рукой:

- Неслыханно, говорите? Вспомните библию, их царя Ирода. А кто у нас в России поднял кровавое знамя террора? Кто убил Столыпина в 11-м году! Все эти Азефы, Богровы, вообще вся эсеровская жидовня! Вот они теперь и командуют везде. Да ещё находят себе пособников из наших садистов.

- Да, да, вы правы, - соглашался врач. - У нас тут, в Крыму, в местном правительстве бывший матрос Дыбенко. Слыхали, что он устраивает в Севастополе?..

Все притихли. Рассказывали, что 2 недели назад, до появления немцев, матросы взяли с разрешения Дыбенко крейсер "Алмаз", заменили на нём команду уголовниками и начали хватать на набережных крымских портов бывших офицеров, узнавая их по статной выправке. А многие и не скрывались, ходили в форме с нашивками ранений на груди - ведь защитники отечества. Вот их уголовники и тащили к себе на палубу. А там резали заживо, издевались. Потом выбрасывали за борт в море. Леденящие душу рассказы о зверствах доходили и из Киева, из других городов, в которых чрезвычайщики делали, что хотели. Без суда и следствия они уничтожали людей сотнями. О чём и напомнил Ордынский, выбегая из "офицерской" палаты и мчась по длинному коридору, залитому из высоких стрельчатых окон апрельским солнечным светом. Спасайтесь, мол, пока не поздно, а то и за вами придут. Он действительно не представлял, что ему делать, и полы его развевающегося белого халата казались трепыхающимися крыльями подбитой чайки, пытающейся в последнем усилии взлететь с воды.

Все офицеры были перевезены им в Ялту в октябре прошлого года по личному распоряжению начальника военного округа генерал-лейтенанта Маркса, посетившего госпиталь в Одессе. Увидев грязь и немыслимую теснотищу, разгневанный старик приказал отправить в Крым хотя бы офицеров, награждённых высшими наградами - всё-таки герои войны. Он хорошо знал Крым и Ялту и подсказал даже, какую санаторию можно приспособить для выздоравливающих героев. Он и назначил тогда Ордынского старшим отъезжающей группы врачей. Это было перед самым октябрьским государственным переворотом.

Когда их погрузили в одесском порту на пароход, в городе была уже провозглашена советская власть. Генерал Маркс передал ей дела и отплыл вместе с ранеными и врачами в Ялту. У него было собственное имение в татарской деревне Отузы за Коктебелем. Все думали, что пароход их задержат, но получилось, что выпустили. Судьба...

Среди привезённых на пароходе офицеров был и рослый 28-летний штабс-капитан лейб-гвардии 93-го конного полка Белосветов. В январе местные большевики поместили в санаторию двух тифозных комиссаров, и началась эпидемия, которую врачи не сумели предотвратить. Почти выздоровевшие, раненые провалялись по 2 лишних месяца ещё. Куда всем теперь?..

Ошеломлённый, как и другие, быстрым продвижением австро-немецких войск, занимавших Украину и Крым по условиям Брестского мира, подписанного большевиками, Белосветов тем не менее радовался: "Всё, всё! Скорее домой. Дома отец, мать, сестрёнка, книги. Господи, как соскучился-то! Ну, ничего, скоро увидимся..." - Он торопливо сдал Марии Павловне санаторскую пижаму и, надев свой старый офицерский мундир, на котором догадливая кастелянша спорола полевые погоны, задумался: а как же сейчас добираться в Москву? Да и в Москву ли? Сестра, когда приезжала, говорила, родители надумали ехать в станицу Петровскую под Екатеринодаром. Из трёх писем, дошедших к нему в Ялту, было ясно, что родные ещё не выехали, как намеревались. Но это было давно. После того письма почему-то не приходили - наверное, из-за правительственной чехарды и неразберихи - вот и не знал, где находятся родители.

Ну ладно. Чтобы определить, куда направиться, всё равно сначала нужно добраться в Ростов - другой дороги из-за немцев уже нет. А из Ростова можно сделать запрос в оба конца: в Москву, и в Петровскую. Откуда родители отзовутся на телеграмму, туда и ехать.

Обрадованный пришедшими в голову рассуждениями и скорой встречей с родными, Белосветов решил пробираться на Ростов: морем до Керчи, потом до Таганрога. Иного пути, как подтвердилось, и не было: немцы заняли уже всю Украину, Приазовье и, говорят, Крым от России отрезан.

С ним надумали плыть ещё двое, поручик Ножкин и капитан Рамишвили, оба родом из Тифлиса. Этим только бы до Керчи, а оттуда они рванут на Новороссийск, затем в Сухум и дальше. Звали и его с собой, но он отказался. Остальные офицеры выехали по суше на Симферополь.

В Ялтинском порту, когда сели уже на керченский замызганный пароходик "Граф Платов" - других не было - узнали, что после отстранения от должности Колчака на Чёрном море развели бордель, и в Крым могут легко войти немцы. В России нет больше кадровой армии, нет командования, законов - всё испоганили большевики, всё везде рушится и никто не знает, что Россию ждёт и куда она катится...

Всё это высказал им с болью в сердце высоченный 23-летний поручик Туркул, пришедший в порт вместе с невестой. Кавалер Святого Георгия 4-й степени, он не снимал с себя армейской формы с наградами и красной нашивкой на груди. Сразу признав в них своих, хоть и спороли погоны, подошёл к ним, представился по всей форме и спросил, не на Дон ли собрались? А услыхав, что всё-таки в Ростов, застенчиво признался:

- Я бы тоже с вами. Но у меня несколько изменились сейчас обстоятельства. Однако мой брат уже выехал из Ясс на Дон с большим отрядом добровольцев. Так написала мне мама. Она переехала из-за румынских националистов к сестре в Одессу, а там не слаще от большевиков.

- А в чём, собственно, дело? - дружелюбно спросил Белосветов. Поручик был ему симпатичен, как и его невеста, скромная на вид и тихая девушка.

Поручик ответил, не таясь:

- Здесь в Ялте - я точно выяснил - татары собираются восстать против власти большевиков. Так я решил поддержать их. Какая разница, с какой стороны очищать Россию от этих клопов: с этой ли, на Дону? Заодно успею и обвенчаться здесь с Олечкой. Срок назначен уже, её родители готовятся к свадьбе, оповестили знакомых...

Не скрывала своих чувств и невеста:

- Коля приехал к нам в Ялту лечиться почти год назад. Мы его еле выходили тут. Ранение в грудь, очень тяжёлое, могла начаться чахотка. Но, слава Богу, всё обошлось.

Прижимая её к плечу, поручик горячо воскликнул:

- Вот он, мой ангел! Выходивший меня.

Белосветов, не собиравшийся более воевать, охотно поддержал:

- Да, да, конечно, вы всё правильно делаете!

- Вы так считаете? - обрадовался поддержке молодой офицер. - А знаете, что? Вдруг вам встретится в Ростове мой брат, передайте ему, пожалуйста, от нас привет. И сообщите, что я женюсь.

- Как же я узнаю его?

- Ну, если уж судьба сведёт вас, узнаете: он похож на меня, только старше на 2 года и чуть повыше. Награждён такими же наградами, как и вы - в точности! Недостаёт только солдатского "егория", колодочку которого носите вы.

- А как его звать?

- Я вам напишу сейчас на листке, чтобы не забыли... - Поручик выдрал из записной книжки лист и написал химическим карандашом, который носил с собою, как и все теперь: "Антон Васильевич Туркул, 1892 г.р." Он в детстве называл себя "Тося". Мы его так и зовём все.

Приняв записку, Белосветов улыбнулся:

- Надо же, при таком росте - и "Тося"!

Распрощавшись, Белосветов не мог даже предположить, что эта записка, положенная им в нагрудный карман, в корне изменит скоро его судьбу. Смотрел с палубы, ничего не думая уже, курил. А когда пароход отвалил от стенки и вышел из акватории порта, оставляя ялтинскую набережную, цветущие деревья и горы, белые дома, уменьшающиеся в размере, и где-то там поручика Туркула с его судьбой и невестой, Константин Николаевич достал из чемодана шахматную доску, с которой не расставался ни на фронте, ни в госпиталях, и подумал: "Прекрасная игра! Словно сама жизнь, а мы - лишь фигурки на её доске. Зато помогает скоротать время хоть на вокзале, в окопном ли блиндаже, на пристани, на пароходе.

Шахматы он любил с детства. И ещё книги о путешествиях и знаменитых путешественниках. "А ведь Геродот тоже побывал, наверное, в Керчи, а?.."

Волосы на голове Белосветова после тифа ещё не отросли как следует и торчали, словно иголки на еже. Почему-то расстроенный этим и тем, что никто не обращает внимания на его шахматную доску и не подходит, стал думать о плохом. Везде наступают немцы, шагают по его России и скоро будут в Крыму. Он оглянулся на ялтинский берег, тянувшийся теперь с левого борта Никитским ботаническим садом, гурзуфской горой впереди, припавшей, словно медведица мордой к воде, и неожиданно испугался: "А куда же можно спрятать Черноморский флот, чтобы не достался немцам? Батум - под турками. В Новороссийске - всё равно будут немцы. Какой же выход-то?.."

Помимо воли вспомнил, как после выпуска из Владимирского училища его направили служить как лучшего выпускника, обладавшего к тому же гвардейским ростом, в личную охрану императора Николая Второго при дворце в Царском Селе. Даже не представлял себе тогда, что такое императорский Двор. Оказалось, это целое министерство военных и чиновников с министром Двора во главе генералом от кавалерии Фредериксом, которому в 13-м году было уже 75. Кстати, генералов при Дворе вообще было не перечесть. При одном только императоре кормились: генерал-адъютант, флигель-адъютант, адъютант по особым поручениям, несколько "рядовых" адъютантов для мелких поручений, хотя сам император был всего лишь полковником. Такова традиция. Ещё в министерстве Двора числились: дворцовый комендант генерал Войейков, бывший зятем Фредерикса, личная канцелярия императора с сотней чиновников, личная канцелярия его матери, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, врачи, парикмахеры, фрейлины царицы, адъютанты царицы - огромный штат бездельников, охраняемый личным батальоном, состоящим из георгиевских кавалеров, сыщики, тайная полиция. И у всех повышенные ставки, высокие чины - полковники, генералы. У всех куча племянников, родственников, которых надо пристроить, составить протекцию. И вся эта тунеядствующая свора графов-немцев, князей и баронов-немцев рекой пила шампанское, истребляла за один присест до 1000 индеек и, напившись и наевшись, пускалась в немыслимый рассудку разврат, в котором все перепутались, как водяные змеи в весеннем брачном клубке. А чего стоил России один только Гришка Распутин, мужик, со своей шайкой пьяниц и паразитов! Вот отчего рухнула Россия и некуда укрыть теперь Черноморский флот. Чины и тёпленькие должности продавались. Талантливых министров и военных смещали, на их место ставили дураков. О народе, о процветании которого любили так часто и красиво говорить на собраниях и банкетах, о его благе никто на самом деле не заботился - народ был брошен на растерзание чиновникам, купившим себе места. Все только и делали, что заботились о собственном благополучии. В среде прогрессивно настроенных молодых "якобинцев" даже появился новый термин о народе - "брошенный народ". Стало быть, никому не нужный, удобный лишь, как ширма, для прикрытия и продолжения своих махинаций. Народ этот голодал и проливал кровь на полях начавшейся войны, но никто о нём не думал в правительственных верхах. Да и что могли для него сделать выжившие из ума старцы-министры, не способные без посторонней помощи по утрам одеться? Какие такие дела могли они решать при своей немощности и дряхлости?

Чтобы не видеть всего этого каждый день Белосветов тут же отпросился из Царского Села на войну и попал на Юго-Западный фронт в кавалерийский полк, где не щадил себя и за 2 кровавых года сделался героем, получив за личную храбрость не только офицерского "Георгия", но и солдатского, но это уже на Румынском фронте. А всего к концу 17-го года у него набралось 5 боевых наград. И только в госпитале понял, что никому его героизм не нужен, если ни в армии, ни в государстве нет никакого порядка, один грабёж. Да и возможен ли при таких условиях порядок? Может, всё это делалось специально, чтобы в государстве царили бесконтрольность и развал? Может, это было выгодно государственным чиновникам, чтобы легче воровать? Ведь не с кого ничего спрашивать, хоть открытый разбой совершай!

Обращение Николая Второго к армии после отречения от престола он читал с отвращением. Сколько ложной многозначительности, позёрства в каждом предложении! А порою и цинизма. И это в международный женский праздник, признанный и в России в 1913 году!

"...Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведёт вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий.

Николай. Ставка, 8 марта 1917 года".

Чуть не плевался, читая всё это: "исполняйте ваш долг", "доблестные войска", "много сделано усилий"... Каких усилий? Побыл бы, сукин сын, хоть один день на передовой, куда не доставляли снарядов, патронов, корма для лошадей и людей, понял бы, что не было со стороны правительства никаких усилий, кроме хищений и открытого воровства.

Нет, царя ему не было жаль, его отречение он принял не только с удовлетворением, но, пожалуй, и с радостью. Думал, может, теперь турнут из штабов немчуру, насаженную всюду Николаем и его женой. И что же? Вместо немцев к власти пришли евреи, да ещё в большем количестве, и везде насаждалась жестокость. Вот каким стало положение в России. В Крыму же якобы сформировалось какое-то местное татарское правительство, провозгласившее независимость от России в связи с приходом немцев и бегством большевиков. От всех этих разговоров и слухов на душе было скверно и без того, а тут ещё и денег не выдали за последние месяцы. Что ожидало офицеров-героев по прибытии в Керчь, никто не знал.

В Керчь приплыли, обогнув весь полуостров, только к обеду следующего дня. Цены на всё так подскочили, что на оставшиеся деньги можно было снять лишь нумер в гостинице, но пообедать уже невозможно, тем более - куда-либо выехать. Рамишвили, правда, договорился с грузином-рыбаком, чтобы тот переправил его с Ножкиным на Таманский берег. А вот Белосветову, когда он остался ночевать в гостинице "Сидоренко" на углу Дворянской и Воронцовской, пришлось утром узнавать, где находится в городе барахолка, чтобы продать там золотой перстень и карманные часы фирмы "Павел Буре". Однако вместо денег ему предложили немного муки. Что делать с мукой офицеру, да ещё в чужом незнакомом городе? Пошёл к ювелирам...

Часы у него так никто и не купил, хоть и "Павел Буре", а вот перстень взяли. Получив деньги, он направился первым делом в буфет и поел. Пароходы в Таганрог уже не ходили - последний из них, "Вестник", увёз на себе в Ейск представителей городской власти большевиков. На этом навигация по Азовскому морю закончилась. Владельцы судов и ботов, боясь потерять свою дорогостоящую собственность - немцы прошли уже за Перекоп! - решили выждать и выяснить обстановку, которая сложится при немцах.

В городе скопилось много беженцев из Украины, жизнь резко подорожала и осложнилась. Белосветов был уже рад и нумеру в гостинице - хоть крыша над головой. Правда, ещё относительно легко оказалось достать рыбу - ею только и спасались все - но могла подорожать и она. Ощущение было таким, будто попался в ловушку, приплыв в эту Керчь. Правительство генерала Сулькевича, образовавшееся в Симферополе после бегства большевиков, стало поддерживать (во вред русскому большинству) татарский "Курултай", парламент, который придерживался туркофильской ориентации. Дело в том, что Закавказский Сейм, образовавшийся как высший орган власти в Закавказье, тоже не признал власти большевиков и заключённого большевиками Брестского мира, по которому к Турции должны были отойти Карская область и Батумский округ. В Трапезунд была командирована для заключения мира с Турцией делегация во главе с Чхенкели. Однако переговоры эти затянулись почти до конца марта, и турки предъявили делегации Закавказья ультиматум: либо признавайте Брестский договор большевиков, либо провозглашайте отделение от России, что послужит основой для новых переговоров о перемирии. Чхенкели вынужден был покориться и на днях провозгласил Закавказье независимой федеративной республикой. Стало быть, Краевому правительству Крыма тоже следовало считаться с турками, которые были близко и полагали татар своими.

На другой день Белосветов узнал, что в городе снова функционирует бывшее земство и направился туда за помощью как офицер, выписавшийся из госпиталя и попавший в затруднительное положение. К сожалению, керченские лидеры Могилевский, Попов, Литкевич и представители дворянства были заняты после ухода большевиков дележом портфелей, мелкой борьбой за личную власть в городе и отмахнулись от Белосветова, направив его в красивый особняк на фешенебельной Магистрацкой улице, где вновь открылась городская управа. Но и городской голова, выслушав офицера-героя, воевавшего за независимость России, отделался от него советом тоже:

- Всё равно вам, господин штабс-капитан, лучше всего сейчас податься в Ростов! Там и Михаил Васильич Алексеев, туда шлют помощь его армии и Франция, и Англия, и отечественные меценаты. Там вы, надеюсь, как нельзя кстати придётесь и не пропадёте.

Сухо поблагодарив, Белосветов вышел. "Сукин сын! Не пропадёте, на Дон... Чтобы опять лить за вас свою кровь? А потом опять неизвестно куда и каким образом пробираться, как вот сейчас".

Накупив местных газет, он вернулся в гостиницу и там, зайдя пообедать в буфет, встретил местного чиновника, зашедшего выпить водки - поругался с женой. Оба, расстроенные неудачами, разговорились после водки, и чиновник принялся рассказывать о жизни здесь при недолгих "советах":

- Жульё везде, как и нынешний голова! - заявил он, заедая водку копчёной рыбой. - Ваньковский - этот передавал землю крестьянам: должность для наживы. Ну, Лукьянов - тот занимался военно-морскими делами, ладно. А вот комиссар их милиции - был у нас тут такой циркач, боролся до этого в цирке - так этот сразу стал вымогать себе денег. Особенно в обиде на него остался наш владелец табачных фабрик господин Месаксуди.

- За что же? - поинтересовался Белосветов, прислушиваясь к игре на фортепиано где-то за стеной.

- Их у нас двое, этих Месаксуди: один - Пётр, другой - Дмитрий. Братья-греки. У Петра Константиновича громадный дом на набережной: с английским лакеем в вестибюле, с коврами, люстрами на потолках. Так вот он вынужден был дать этому циркачу, то есть, Кузьме Керве, 5 тысяч рублей. Но вы не представляете, на что` тот потребовал их у него! На... "революционные нужды города". Пётр Константинович до сих пор не может забыть этого.

- Дикость какая-то...

- А что же вы хотите? Власть была в их руках. Что хотели, то и делали: за ними матросня с "Аю-Дага". Но главные большевики - конечно, Рыжих, Абрамов и Громозда. Теперь-то удрали вот, и след простыл! Кстати, "Совет большевиков" располагался в этом самом здании, где мы с вами сидим.

- Ну, а что ждёт нас здесь теперь? - спросил Белосветов. - Как, по-вашему?

- Власть "вообще" - в Крыму будет, вероятно, в руках немцев. Но осуществлять её они захотят, видимо, через местное Краевое правительство. Немцы не знают местных традиций, уклада жизни - самим им не справиться, и они это поймут сразу.

- А кто вошёл в Краевое правительство?

- Возглавил его генерал Сулькевич. Как полутатарин он устраивает крымских татар. Это и явилось решающим моментом на выборах. А помогать ему будут: вице-губернатор Таврический князь Горчаков и граф Татищев. От татар - Сейдамет и Челебиев. И ещё несколько крупных помещиков, как и сам Сулькевич. Но все они из числа местных немецких колонистов; чтобы связь с Германией была более надёжной. - Заметив на столике газеты, купленные Белосветовым, чиновник заметил, кивая на них:

- Да там же всё об этом уже написано...

- А чего хотят татары? Ведь Турция - союзница Германии в войне против России! Как они нынче себя поведут? Когда-то Крым был турецкой провинцией.

- Верно. Вековая мечта крымских татар - создать Крымское ханство под протекторатом Турции, как было когда-то. Россия для татар - чуждое государство. А турки - мусульмане. Так что, как только наш царь отрёкся от престола, татары сразу же собрались в Бахчисарае на свой "курултай" - съезд по-ихнему. Избрали себе своё правительство. С Сейдаметом и Челебиевым во главе. А когда узнали от турок, что в Крым скоро прибудут немцы, то есть, союзники Турции, то пробовали даже нанести удар по Севастополю. Дело было ещё в январе. Татарская конница ворвалась прямо в город. Но там же... военных полно! Флот, матросы. Разгромили эту конницу за 3 дня. Сейдамет - бежал в Турцию. Остальное - так называемое "правительство" - было арестовано. Крым большевики провозгласили советской республикой с матросом Дыбенко во главе. И принялись убивать офицеров.

- А как, вы думаете, поведёт себя Сулькевич теперь?

- Русских он всегда ненавидел, только умело маскировался. Даже чин генерала вон получил! Думаю, будет заигрывать и с Горчаковым, и с Татищевым.

- А почему он такой русофоб, как вы говорите?

- Так ведь он же полутатарин не только по крови, но и по духу, только литовского происхождения. Он и с немцами будет лукавить и заигрывать. Но - с прицелом в пользу татар, - заключил собеседник, рассеянно поглядывая по сторонам. И вдруг, застыв с вытянутой шеей, прошептал: - Смотрите! Любовница управляющего механическим заводом идёт! Снимает здесь нумер. Армянка!

- Чего вы шепчете? Мы - здесь, а она - там, за стеклом в вестибюле!

- Да-да, вы правы. Хороша, стерва, не правда ли?

Посмотрев на стройную женщину с иссиня чёрными пышными волосами, уложенными на затылке в древнегреческий узел, на её чистое, белого мрамора, лицо, на котором резко выделялись пики тёмных ресниц, Белосветов согласился - хороша. "Стерва" была маленькой, на высоких каблуках, в светлом элегантном костюме - великосветская дама из Италии, не меньше. Да ещё лебединая шея, прекрасная фигура - было чем восхищаться.

- Хозяин завода-то - купец-промышленник Золотарёв - живёт не здесь, в Ростове. Управляющий ездит туда к нему только с отчётами. Нашёл себе там эту красотку и перевёз сюда, хотя у него здесь и жена, и дети. Ну, да жёны узнаю`т ведь всё последними!

Каково было удивление Белосветова, когда через час в его номер постучали, и он, открыв дверь, увидел перед собою особу, на которую ему показывал в буфете словоохотливый собеседник. Увидев Белосветова, женщина испуганно удивилась:

- Ой, извините, пожалуйста! Я, кажется, ошиблась дверью, мне нужно к мадам Бродской.

- Нет, вы не ошиблись, - ответил он ей. - Здесь действительно проживала мадам Бродская, но она вчера съехала. - И глядя на милое точёное лицо молодой женщины, неожиданно предложил: - Входите, пожалуйста.

К его удивлению она вошла. И даже церемонно представилась:

- Каринэ Ашотовна Айвазян. Я тоже снимаю нумер в этой гостинице.

- Штабс-капитан Белосветов, Николай Константинович. Москвич. - Он поклонился, развёл руки: - Вот, волею судьбы, как говорится, заброшен пока сюда. Остался после госпиталя без средств, поэтому прошу меня извинить, что ничем не могу угостить вас. - Он смутился.

- Ой, что вы! Спасибо. Мне ничего не надо. - Она быстро и с интересом посмотрела на него.

- Пришлось продать перстень, чтобы выбраться отсюда в Ростов, - продолжал он в смущении. - Но выбраться уже невозможно: неразбериха с властями, с частями! Садитесь, пожалуйста.

Она села.

- Ростов - мой родной город. Там есть такое местечко - Нахичевань. - Каринэ улыбнулась. На вид ей было лет 25, не больше. Она ему сильно нравилась, и он, чтобы не ушла, предложил:

- Хотите чаю?

Она кивнула. И пока он подогревал гостиничный чайник на электроплитке, заваривал чай и разливал, разговаривая с нею, она наблюдала за ним. Он ей тоже сразу понравился - рослый, приятный. А главное, светловолосый. Её почему-то тянуло к противоположному цвету. Но особенно приятными ей показались его глаза - спокойные, понимающие. По ним и она поняла, что нравится ему, и ей это было приятно. Ещё она заметила, присмотревшись, что левая ноздря его прямого носа чуть уже правой, а вниз от уголков сочных мужских губ намечаются горькие складочки скорби. Значит, повидал человек... Да и в глазах усталость. Но когда он улыбался, всё это куда-то девалось, оставались только доброта и проникновение - в чужую душу, беду. А мощная сила, которая угадывалась в нём, ещё больше усиливала его сходство с добрым великаном. Хотя в манерах угадывалась и порода, и благородство не простого человека. Он тут же это и подтвердил, рассказав, что его дед и отец были разорившимися дворянами, теперь мелкопоместными, но происходили из знатного рода.

- Сколько же вам лет? - спросила она, заметив седину на висках в его отрастающей после тифа стрижке.

- 28, самая пора жениться, да вот - война...

- Это - ваши? - кивнула она, заметив на подоконнике маленькие походные шахматы.

- Да.

- А я - не умею. Люблю только наши нарды.

- Я - шахматы. Каждая партия - новая, неповторимая, как любовь!

Каринэ удивилась:

- Вы... много любили?

- Да нет. - Он опять смутился. - Собственно, так лишь говорится. А любить... - Он задумался. - Пожалуй, я по-настоящему ещё и не любил никого, вот что удивительно! Так всё... - Он неопределенно пожал плечами. - Случайные встречи...

Она слушала его, смотрела и не могла решиться уйти, боясь, что больше не увидит его. Воспитанная по отношению к мужчинам в суровом духе армянской семьи, она знала, что несмотря на роль содержанки, оставалась женщиной стеснительной, и сама не посмеет больше постучаться к нему и войти без приглашения с его стороны. Поэтому, чтобы продлить своё пребывание у него, она решилась сказать ему о себе правду, после которой их знакомство либо закончится само собой и больше не придётся лгать и опасаться разоблачения при новой встрече, либо... Это походило на игру в русскую рулетку, но она сознательно шла на неё.

- А меня вот отец продал одному человеку за деньги. Сначала учил всему хорошему - я гимназию даже закончила. А потом разорился, большая семья... - проговорила она, глядя вниз. - Ну, я пойду, наверное. Извините, пожалуйста, что я вам вот так сразу... Всё равно ведь узнаете. Вы не за ту меня приняли, господин офицер. Я понимаю вас... - Она поднялась и, не прощаясь, не подавая руки, направилась к двери.

- Каринэ, погодите! Ну, что же вы в самом деле, нельзя же так, право. Останьтесь, я всё понимаю и не осуждаю вас. Напротив, мне очень приятно с вами...

Он не хотел, чтобы она уходила, и уговаривая её остаться, был совершенно искренен. Действительно не чувствовал в ней падшей женщины, особенно после её слов об отце. И действительно относился к ней уважительно. В чём, собственно, её вина? Это же - беда... Но она никаким уговорам не поддавалась, по-прежнему не смотрела больше ему в глаза и молча и непреклонно вышла из его нумера.

Он подчинился. Какое у него право удерживать, если человек не хочет? Оставшись один, вернулся к своим невесёлым мыслям - что делать дальше, как жить? Снова идти в городскую управу? Просить пожертвования? Унижаться? Наверное, лучший вариант - договариваться с рыбаками, как Рамишвили, чтобы перевезли хотя бы на Таманский берег. А оттуда уже добираться к тётке. Иначе придётся либо нищенствовать, либо ограбить кого-то...

На другой день он отправился в рыбацкий посёлок на берегу залива. Улица, по которой спускался вниз, вскоре кончилась, потянулась какая-то окраина, завиднелись впереди причаленные к берегу цепями лодки. Он ускорил шаги.

Всюду сушились сети. Во многих дворах чернели лодки, перевёрнутые вверх дном. Везде, куда он пробовал заходить, его встречала хриплым лаем собака на цепи. Денег у него хороших не было, разговаривать с ним о перевозе не хотели - ходит тут, морочит голову! В этакое лихое время и за хорошие-то деньги не каждый возьмётся везти на Таманский берег, а за шиши - "борони Бог!.."

Так повторялось везде. Тёплый апрельский день этот бесполезно кончался, хотелось есть, и Белосветов повернул назад, в гостиницу, где хоть чаю можно было напиться с сухарями, которые у него там остались. Однако возле одного из дворов так вкусно пахло жареной бараниной, что он решил больше не экономить.

Во дворе, где на открытом воздухе жарилась баранина, оказалось, жили татары и, судя по дому и внешней обстановке, богатые. Белосветов попросил хозяина продать ему немного мяса и хлебных лепёшек, ещё горячих от бараньего жира. Тот отказался.

Первым желанием Николая Константиновича было застрелить толстого негодяя, видимо, нажившегося на войне и не нуждающегося больше в деньгах. Ведь это же разбой! Но сдержал себя и молча повернул обратно к калитке. За его спиной властно раздалось:

- Токта! Кемунда!

Он обернулся:

- Чего?

- Стой, говорим. Иди сюда. Ты - описера, да?

- Ну, офицер, что тебе ещё?..

- Продавай револьвера. Мяса дам. Много мяса.

- Зачем тебе револьвер? - удивился Белосветов. И после этого удивился и другому: как татарин успел заметить, что у него есть пистолет? Ведь он только потянулся рукой, но даже не дотронулся до внутреннего кармана френча, где тот лежал.

- Нехороший люди приходят посёлка. Сапирает деньга, солота. А пудит своя револьверка, никто не страшно, - объяснил татарин.

- Нет, пистолет мне самому нужен, - Белосветов пошёл опять.

- Токта, кемунда! Моя витит - ты кушай хочет. Оставайся, протам мяса.

Белосветов остался. Татарин пригласил его в дом, позвал мальчишку по имени Абдулла и что-то ему долго и негромко втолковывал по-татарски. Должно быть, что-то важное - тон был суровый. Потом усадил Николая Константиновича на кошму за низенький стол. Сидеть надо было по-восточному, как хозяин. И, наконец, дал большую чашку плова с бараниной. Потом угощал зелёным чаем из пиалы, не сладким, с лепёшками. Судя по всему - не спешил, напротив, вроде как тянул время, удерживая внимание гостя то одним, то другим. Даже чайной посудой начал хвалиться и показывал одну фарфоровую чашку за другой. Фарфор был тёплый, телесного цвета, видна была японская работа.

Сначала Белосветов подумал, что так велит восточный обычай - подольше не отпускать гостя. А потом ощутил тревогу. В комнату ещё несколько раз забегал расторопный мальчонка Абдулла, и хозяин каждый раз его о чём-то расспрашивал и опять грозно отсылал. В домишках, видневшихся высоко вверху, там, где начинался подъём на гору Митридат, зажглись окна - незаметно свечерело. Надо было уходить, пока не случилось беды. Нащупав на груди пистолет, Николай Константинович расплатился с татарином и пошёл. Тот его больше не удерживал.

Надо было, дураку, идти по берегу залива до самого города, а там свернуть, но он пошёл напрямик - вверх через пустырь, мимо одного из входов в каменоломню, где наворочено было крупных, в полроста, камней и густо рос мелкий кустарник. И как только смолкли за спиной последние собаки, он почувствовал, кто-то за ним осторожно крадётся. Оглянулся - какая-то тень прильнула к земле за камнями. Может, показалось? Да нет, он, привыкший на Румынском фронте ходить в горах в разведку, давно уже понял, что происходит что-то неладное.

Ускорив шаги, он дошёл до каменного холма, от которого начиналась дождевая промоина, похожая на овраг, заросший кустарником, и спрятался за высокими, выше роста, камнями. Уняв внутреннюю дрожь, ждал, стоя с пистолетом в руке.

Послышались осторожные, крадущиеся шаги. А вот и плотная, размытая сгущавшейся темнотой, фигура появилась из-за камней. В руке блеснуло лезвие ножа. Человек, не понимая, куда исчезла его жертва, осматривался.

Повернуться к Белосветову полностью он не успел. Николай Константинович ударил его по голове нетяжёлой рукоятью вальтера. Ойкнув, преследователь упал. А за ним раздался испуганный возглас и топот убегающего человека. Он бежал вниз, к поселку. Выходит, бандитов было двое? А Николай Константинович заметил лишь одного. Потому и остановился так смело ждать. Но пока возился с первым, думая, что тот один, второй мог спокойно ударить его ножом в бок. Вот к чему приводит беспечность - мог погибнуть нелепейшим образом.

Его колотил запоздалый озноб. Торопливо подумал: "Куда лучше броситься наутёк: дальше, к городу, или в каменоломню, которая была в сотне шагов? Каждую секунду могли появиться другие бандиты. Куда тогда от них?.. Нет, без фонаря, да ещё одному, в каменоломню нельзя! - твёрдо решил он. - Говорят, там можно так заблудиться, что за всю жизнь не выберешься". Он уже слыхал про керченские каменоломни: это сырые тёмные галереи, вырубленные рабами древних греков, добывавших здесь строительный туф для города. Тянутся, будто бы, на десятки лабиринтных километров. Холод, темнота там и бесконечные переходы.

Он наклонился к лежащему, чтобы забрать его выпавший нож и бежать к городу, и услыхал страстный шёпот:

- Ваше благородие, не губи, татарин попутал!..

Зная из газетных сообщений, что в городе происходят по ночам постоянные грабежи и убийства, Белосветов быстро спросил:

- Большая банда у вас?

- Да двое всего, я, да Митька. Не в банде мы, местные. С фронта возвернулись. А жить - не на што. Ну, стали грабить. Токо вот оружия нету, одне ножи пока.

- Так. Значит, я тебя отпущу, а вы - убивать дальше?..

- Да не, ваше благородие. Зачем убивать? - Человек поднялся, и, держа руки вверх, как пленный, продолжал: - Люди со страху... саме всё отдають. На вот, возьми... - Он полез за пазуху и, не сводя глаз с наведённого пистолета, достал 3 толстые пачки кредиток. - Вчера... у купца одного отняли. Спрятали вместе с золотом. А это вот - часть от моей доли. Токо што, час назад, достал на прожитие. Как убедилси, што полиция нас не подозреват. А тут и мальчонка прибёг от Шарипа. Шарип знал, што нам револьверт нужон. Я дажа не успел сказать жане, откудова у меня стоко денег. Так и побёг с пачками. Ить завыла бы!

- Значит, не убивали ещё?

- Не убивали, святой крест.

- А у меня? Просить, что ли, собирались? Ну!..

- В мыслях - был грех... Понимали: офицер, просто так не отдасть. Да ишшо револьверт. Виноват, ваш бродь! Прости, ежли можешь...

- Ты, значит, меня убить хотел, а я - должен тебя простить? Здорово получается!

- Христос прощал, прости и ты, ваше благородие! Не за себя так прошусь - четверо детишков у меня...

- А я и не собираюсь тебя убивать. Ты - теперь, как пленный. Отведу в участок, пусть там с тобой разбираются по закону.

- По закону, гришь? Дык это моим мальцам всё одно помирать. Иде остальное упрятано, нихто не знат. Бандит вдруг озлился: - Ну, ладно, зараза, стрыляй издесь! Никуды я дальша с тобой не пойду, понял?! - И смотрел оскалившимся волком. - Ну, стрыляй, што ль, чево жилы тянешь!..

- Ладно, иди. Я в пленных стрелять не умею. Но, сукин сын, если ты мне встретишься как разбойник ещё раз - пеняй тогда на себя: живым не уйдёшь!

- Спасибочки, вашбродь! - радостно вырвалось у мужика. Опустив руки, он для убедительности спросил: - Дык што, можно бяжать, што ль?

- Бог с тобой - беги!

Пока Белосветов поднимал с земли так и не поднятый им нож, грабителя уже не было и видно: растворился в темени, словно призрак. "Вот те на-а!.. Вот так штука!.. - только и смог подумать Белосветов, всматриваясь в темноту и озираясь. В руках у него был пистолет, нож и 3 пачки с деньгами. - Кто же грабитель теперь? Как нелепо всё получилось. Зачем я его отпустил?.."

Необъяснимым было всё, не поддавалось никакой логике. И было темно, тихо. Взмокший лоб холодил теперь ветерок. Надо было убегать с этого места, пока не прикончили самого. И он, спрятав нож и деньги, побежал с пистолетом в руке вверх, спотыкаясь о камни, корни кустарников, какие-то маленькие пеньки.

В гостиницу возвращался крадучись, прислушиваясь в глухих переулках к шагам и держа пистолет наготове. Успокоился лишь у себя в нумере, когда разделся и, напившись после сытного плова воды, лёг в постель. И сразу уснул, как в тёмную яму провалился. Только утром пересчитал деньги.

Купюры были сторублёвые, одна в одну - на полгода хватит, не меньше. Видимо, дурачина купец получил их в банке и собирался с ними куда-то ехать. Вот она, вековая российская привычка не доверять бумагам и государственным учреждениям! Привык возить с собой только наличность, золото и деньги, за что и поплатился. Хорошо ещё, что не убили. А может, и убили? Может, наврал бывший солдат? Да нет, не похоже как будто - голос ещё честный, не привыкший хитрить.

Белосветов побрился, умылся и отправился в нумер, где жила Каринэ - может, согласится пообедать вместе. Ведь по сути ничего не произошло, чтобы сторониться друг друга. Он постучал в дверь.

- Войдите! - раздался знакомый голос. Значит, ещё не ушла.

Он вошёл.

- Доброе утро, Каринэ Ашотовна. Знаете ли, я за эту ночь разбогател. Теперь смогу, пожалуй, нанять рыбака и перебраться на тот берег. А по сему приглашаю вас отобедать со мной на прощанье - зачем вам сторониться меня? - Он доверчиво смотрел ей в глаза.

Она улыбнулась:

- Вы были в английском клубе и выиграли в карты?

- Нет. - Он рассказал ей о своём приключении.

- Чему же вы улыбаетесь? Ведь вас могли убить!

- Так это я теперь улыбаюсь. Потому, что мне хорошо с вами. А вчера, поверьте, было не до того - всю дорогу шёл с пистолетом наготове. Ну, так как, вы идёте со мной?..

Видимо, ей что-то мешало принять это приглашение: на лице и желание пойти, и в то же время какое-то сомнение. Но длилось это недолго. Тряхнув кудрявой головой, она согласилась:

- Ладно, идёмте. А куда?..

- Выбор за вами. Хотите, отобедаем здесь, в ресторане Сидоренки, хотите - в другом месте.

- Хорошо, Коля-джан, придумаем по дороге. А пока - подождите меня у себя, я переоденусь.

Их обед не оказался прощальным. Наоборот, Белосветов не захотел в тот день ехать, решив остаться ещё на несколько дней. Однако они превратились потом почти в 4 месяца, так привязался он к красавице Каринэ, с которой сошёлся, как с женою, и каждый раз, когда дело доходило в мыслях до отъезда: "Пора, сколько же можно с этим тянуть, надо ехать!" - не мог расстаться с нею.

В городе давно расквартировалась дивизия немецких гусаров под командованием заносчивого и высокомерного генерала барона фон Гольдштейна. Потом появились и русские войска во главе с генералом Гагариным, назначенным якобы начальником всего укреплённого Керченского района. Русские и немецкие офицеры вместе пили в кафе и в ресторанах, встречались на банкетах у миллионеров города, как друзья, а не враги. Все это приводило Белосветова в ярость.

- Предатели! Иуды! - шептал он.

Конечно же, ни к Гагарину, ни к начальнику контрразведки капитану Цыценко, занявшему под своё учреждение белое двухэтажное здание с широкими балконами, подпираемыми статуями рабов, он на приём не пошёл. Напротив, по-прежнему не надевая погон, сторонился их общества, чтобы люди не подумали, что он тоже предал.

От жителей города уже знал, сопротивление немцам и русским иудам оказывают здесь какие-то большевики, ушедшие в каменоломни. С каждым днём, говорили, их собиралось под землёю всё больше. Начались дерзкие вылазки и убийства отдельных зазевавшихся солдат и офицеров. Партизаны вооружались. А предатели ждали приезда в город знаменитого помещика Пуришкевича.

Однако всё это шло теперь мимо сознания Белосветова - полностью был поглощён любовью к Каринэ. Но званые вечера в богатых домах с танцами и шампанским продолжали его возмущать. Их устраивали то табачный фабрикант-миллионер и старый холостяк Пётр Месаксуди, влюбившийся в дочь заезжего петербургского профессора-хирурга, вылечившего его престарелую мать, то помещица Мултых, владелица женской гимназии, у которой собирались и генерал Гагарин, и внучка графа Мордвинова Бургунская, и керченский градоначальник Холданов. В открытую пировали и татарские помещики-мурзаки в близлежащих посёлках Кагалче, Кармыше и в Мамате. Получалось, что немцы чуть ли не для всей буржуазии как бы и не враги вовсе, положившие в могилы 3 миллиона российских граждан.

На вечерах у Месаксуди и у Натальи Андреевны Мултых бывал и бывший содержатель Каринэ Терехов, расстроенный тем, что молодая армянка оставила его без каких-либо объяснений. Там он, говорили, напивался и будто бы изливал душу чопорному и сухому Месаксуди, одетому всегда в чёрный фрак. Были они ровесниками - по 40 лет каждому - и, кажется, одинаковыми неудачниками в любви: 20-летняя дочь профессора Крылова тоже не хотела любить сказочного богача-табачника, хотя он и предлагал ей замужество, а не содержание. Вот это Белосветова радовало: деньги, выходит, ещё не всё!

Каринэ не говорила ему о том, как порвала с Тереховым и на какие средства теперь живёт. Сказала лишь, когда местные партизаны начали вести в городе настоящие бои с немцами, что не может более оставаться в гостинице.

- Почему? - легкомысленно спросил он.

Она смутилась.

- Так... пора уезжать.

- Куда уезжать?! - Он вдруг вспомнил, куда, и встревожился: - Но ведь теперь это совершенно невозможно!

Она понимала это: и нет денег, и суда перестали ходить, да и как ей возвращаться домой? Чтобы сказать, из-за любовной прихоти лишила семью источника существования? Пусть уж лучше думают, что с нею что-то случилось, а там видно будет. Но это "там", когда-то... А что делать сейчас? Не знала.

Белосветова она полюбила искренне, всей душой. Но признаться ему в своих материальных затруднениях не считала возможным - он мог это истолковать как намёк на новое содержание. Ну, и что он тогда подумает о ней?.. Выход был, но ненадолго.

- Коля-джан, за сколько можно продать это кольцо? - Она сняла с пальца дорогой перстень. - У тебя, кажется, был небольшой опыт, да?

Теперь смутился он, поняв всё. Лицо и шея загорелись стыдливым пожаром. Воскликнул:

- Каринэ, душечка! Прости... Продавать ничего не надо. Деньги у меня ещё есть. Снимем где-нибудь квартиру, это будет дешевле гостиницы.

Так они сняли комнату на окраине в доме интеллигентных стариков Ахмыловских и зажили опять беспечно и счастливо. Потянулись тихие незаметные дни, недели и потому не заметили, как прошла весна. Началось лето, можно было купаться, загорать. Но вдруг - как-то подряд, одно за другим - начались события, которые напомнили, что их идиллия может оборваться.

В конце мая по предложению правительства Грузии объявил себя распущенным Закавказский Сейм, и Закавказье распалось на 3 самостоятельных республики: Грузию, Азербайджан и Армению. Грузия объявила себя самостоятельной социалистической республикой под протекторатом Германии и решила создать под своей эгидой в западной части северного Кавказа "Южную республику".

На территории Черноморской губернии с центром в Новороссийске организовалась Черноморская советская социалистическая республика, поддержанная Кубанской радой из Екатеринодара. Черноморский военный флот, всё ещё подчинённый большевистским советам, представлял собою огромную мощь, которую можно было оценить в 300 миллиардов рублей, не меньше. 3 дредноута - или по новой терминологии "линкора" - "Свободная Россия", "Екатерина" и "Воля" держали взаперти в Босфоре весь турецкий флот, не давая ему жерлами своих дальнобойных пушек войти в Чёрное море. На ходу было и 5 серочугунных, похожих на соборы, броненосцев - "Иоанн Златоуст", "Три святителя", "Евстафий", "Пантелеймон" (бывший "Граф Потёмкин") и "Ростислав". А огромное количество 3-трубных и 4-трубных миноносцев представляло собой не просто военные корабли, а маневренные игруны в море - "Беспокойный", "Гневный", "Дерзкий", "Пронзительный", "Быстрый", "Громкий", "Поспешный", "Счастливый", "Строгий", "Свирепый", "Сметливый", "Стремительный", "Живой", "Живучий", "Жаркий", "Жуткий", "Завидный", "Заветный", "Зоркий" и "Звонкий". К этой боевой молодости примыкали двухтрубные тихоходные, но всё ещё опасные, старики - "Лейтенант Шестаков", "Лейтенант Зацаренный", "Капитан-лейтенант Баранов", "Капитан Сакен" и "Лейтенант Пущин". Ещё были на вооружении быстроходные "новики`"-полукрейсеры на дизелях с нефтью и электричеством, с новыми торпедными аппаратами - "Гаджибей", "Фидониси", "Калиакрия" и "Керчь". Плюс 110-тонные, 200-тонные и 500-тонные подводные лодки - "Лосось", "Судак", "Карась", "Карп", "Краб", "Кит", "Кашалот" и "Нарвал". Да 2 настоящих подводных крейсера: "Нерпа" и "Тюлень". Был ещё и 3-й, "Морж", но погиб в Босфоре вместе с командой в 60 моряков. А сколько было ещё эсминцев, военных транспортов, тральщиков, гидрокрейсеров, плавучих кранов, канонерских лодок, вооружённых яхт! Это же флот, которому могла позавидовать не только Германия, любая могущественная держава. По тысяче двухсот моряков только на каждом линкоре! А если взять весь флотский экипаж вместе? Это же десятки тысяч матросов с золотыми буквами имён своих кораблей на чёрных ленточках бескозырок! Это гордость России. И вот из-за какого-то преступного мира, заключённого штатскими чиновниками в Бресте, эта гордость должна опуститься на колени всего перед двумя германскими линкорами "Гебен" и "Бреслау" с 5-ю подлодками? И молча ждать от них милости? Нет, такого позора российские моряки ещё не знали. А потому и галдели целыми днями на митингах в Севастополе: что делать, братва? Будем подчиняться предательскому приказу или пошлём всех на 3 буквы? Где командиры, мать их за ногу, почему молчат? Был бы здесь Колчак, никогда бы такого унижения не позволил!..

- Братва, надо связаться по радио с балтийцами! Запросить: что делать? Предательство!..

- Запрашивали, - орал другой, - молчат. Все слушаются сраных комиссаров, которые нами теперь командуют со своим Лениным!

- А что эти немцы нам сделают? Не дадимся, вон сколько тут нас!.. - орали третьи.

Почуяв в рядах моряков раскол, адмирал Саблин не выдержал и, созвав на флагмане совещание согласных подчиниться ему командиров и представителей от матросов, вывел из Севастополя в ночь на второе мая чуть ли не половину Черноморского флота: 2 новых линкора, 14 эсминцев, 2 миноносца, 1 вспомогательный крейсер и 10 сторожевых катеров. 2-го мая в новороссийскую бухту прибыли на этой армаде, чтобы не досталась немцам, 3500 моряков. И снова загалдели на митингах: "А что же остальные?.. Согласны пойти под немцев, что ли?.."

Прибывшие в Севастополь немцы захватили 1 оставшийся линкор и 2 недостроенных, 2 крейсера, 8 эсминцев, 2 миноносца, 17 подводных лодок (6 из них были, правда, не достроены) и около 400 мелких кораблей и вспомогательных судов с 35-ю тысячами моряков и портовой обслуги, которые ещё недавно помогали большевикам устанавливать советскую власть в Одессе, затем в Крыму, участвовали в боях против Каледина на Дону, против Центральной Украинской рады в Киеве, Бердянске и Мариуполе. То есть, большинство севастопольских моряков, оставшихся в порту, признавали советскую власть Ленина и подчинялись ей. И немцы ультимативно потребовали от Ленина в Москве строгого исполнения подписанного в Бресте договора о перемирии, то есть, возвращения в Севастополь уведённого по приказу большевиков военного флота. Правительство России, боясь, что Германия продолжит войну и захват территорий, как она это уже сделала с Ростовом-на-Дону, согласилось в официальном ответе выполнить требование немцев. А неофициально Ленин прислал в Новороссийск представителя по военно-морским делам Вахрамеева и тот открыл в штабе приплывшего флота митинг с предложением затопить корабли, но не возвращать их немцам. А Ленин-де заявит потом, что моряки не подчинились его приказу и самовольно потопили корабли из патриотических чувств.

Однако 16-го июня за потопление флота проголосовали только 450 моряков. 500, вместе с адмиралом Тихменевым, исполнявшим обязанности командующего флотом, проголосовали против затопления. 1000 моряков воздержалась при голосовании. Тогда ночью адмирал Тихменев связался по радио с Севастополем и, узнав, что немцы там не разоружают оставшийся русский флот и моряков, поднял на своём линкоре "Воля" флагманский приказ следовать за ним и увёл из Новороссийска в Севастополь 7 эсминцев и 1 вспомогательный крейсер. В пути команда одного из эсминцев передумала возвращаться и затопила свой корабль около мыса Мысхако.

Ночью 18-го июня в Новороссийск прибыл из Екатеринодара соратник Ленина Фёдор Раскольников, поставленный на пост адмирала Балтийского флота прямо из мичманов. Быстро сориентировавшись в обстановке, он нашёл также и нужные слова, которыми убедил оставшихся моряков затопить корабли. Рано утром принятое решение было объявлено всем экипажам, и моряки начали расхищать корабельное имущество и покидать суда. А в первом часу дня стоявшие в порту миноносцы уже снимались с якорей и начали выходить в бухту. 2 буксирных парохода потащили за миноносцами линкор "Свободная Россия", которым командовал капитан первого ранга Терентьев. Прежде этот линкор был флагманом у адмирала Колчака и назывался "Императрица Мария". Оставшиеся на палубе матросы, необходимые капитану для затопления, будто бы плакали, глядя на эсминец "Керчь", ведший эскадру на смерть. Командовал всеми действиями на "Керчи" вместе с её капитаном Кукелем Фёдор Раскольников.

На всех кораблях были подняты Андреевские флаги. Выйдя из порта, миноносцы сначала построились в кильватерную колонну, а потом начали сближаться, образовывая замкнутый круг. Машины после этого были застопорены, с палуб начали спускать на воду шлюпки. Затем со "Свободной России" раздался пушечный выстрел, который прозвучал погребальным салютом. Матросы на шлюпках начали креститься и отплывать, а миноносцы стали медленно накреняться в разные стороны - это хлынула в открытые кингстоны вода - и пошли ко дну.

От "Свободной России", которая стояла рядом с миноносцами, тоже отошли несколько шлюпок с матросами. Но линкор накренился, а затем снова выпрямился и не хотел тонуть. Тогда с "Керчи" открыли орудийный огонь по его подводной кормовой части. Только после этого, резко осев на корму, "Свободная Россия" пошла ко дну, оставив на поверхности, как и все миноносцы, лишь мачты в виде крестов над могилами.

Все эти рассказы пришли в Керчь через несколько дней. А потом появился и очевидец, наблюдавший за потоплением. Он видел его с высокого черноморского шоссе в 10-ти верстах от Новороссийска. Рядом громоздились невысокие лесистые горы. А справа белели дачи Геленджика у подножия одной из гор. Море было гладким и синим вдали, но смотреть на него было страшно. Неподалёку от Новороссийского мола из воды торчали чёрные кресты затонувших кораблей. "Керчь" затопилась на следующий день, этого он не видел.

20-го июня в Новороссийск прибыли за русской эскадрой немецкие крейсеры "Гебен" и "Бреслау", чтобы отконвоировать её в Севастополь. Конвоировать было нечего.

3-го июля, воспользовавшись ситуацией на Чёрном море, грузинские военные части вторглись в Сочинский округ Черноморской губернии. Там в это время умирал от сердечного приступа генерал Алексеев, пославший Деникина с добровольцами против советской Кубанско-Черноморской республики. Грузины уже заняли Адлер. 5-го июля захватили Сочи, 27-го Туапсе.

В Керчь дошли сведения, что в ночь с 16-го на 17-е июля были уничтожены в Екатеринбурге и в Алапаевске все Романовы: император России Николай Второй, его жена, 4 дочери и малолетний сын, а также великие князья, которые могли продолжить династию русских царей. Запоздалая весть об этой кровавой драме потрясла Белосветова до оцепенения - ведь почти всех этих людей он знал лично. Особенно ему было жаль милого и красивого мальчика-царевича и его сестёр, таких же милых и скромных. Прочтя об этом в газете, он шептал: "За что, за что? Детей-то за что?.." Поэтому сообщения о продвижении грузинских войск он воспринимал уже почти равнодушно - не как удар по русским в спину или предательство России.

Правда, с захватом грузинами Туапсе кончилась власть большевиков над Черноморской областью. Можно было свободно ехать в станицу Петровскую, где могли находиться родители. Но против грузин появился в сентябре Деникин, и боевые действия в этой губернии возобновились. Ехать было опасно. Да и на Москву путь был отрезан. После мятежа чехов, развивших наступление против большевиков, положение в стане красных крайне обострилось. А после убийства левыми эсерами германского посла Мирбаха в Москве и мятежа главкома красных войск на Волге, захватившего золотой запас России, война запылала всюду. Муравьёва, правда, вскоре убили где-то на Волге, и мятеж был подавлен, но немцы, оккупировавшие Ростов-на-Дону, могли из-за убийства Мирбаха расширить свою оккупацию. Поэтому от Ростова до Батайска большевики выставили заслон из частей Красной Армии, где вскоре образовался действующий фронт из-за нападений казачьих войск генерала Краснова. Фронт этот мог быть прорван в случае, если перейдут в наступление и немцы.

"Вот вам и мир, вот вам и Брестское соглашение! - думал Белосветов. - Опять льётся везде кровь, пылает война, а я, боевой офицер и патриот, получается, дорвался до мирной жизни после вшей и окопов и не хочу с этим расставаться. Потому, что есть деньги и красивая женщина? Но это же... Стоп! Не надо так на себя. Пусть большевики сами расхлёбывают, это они нас упразднили!"

Ему нравился покладистый характер Каринэ, её бешеный темперамент и смуглое тело. Всё остальное его теперь не касалось. Как патриот он защищал отечество на фронтах. Дважды пролил за него кровь, мог отдать даже жизнь. Но то, что случилось потом, не на его совести. Это безответственные политики и бездарные правительства довели страну до революции, а теперь и до гражданской войны. Он же, как и все фронтовики, устал от войны и предательства и хочет пожить по-человечески! Всё, хватит!..

Занятый самоедством и переживаниями, он не думал о переживаниях Каринэ и её судьбе. Разве ей плохо с ним? Ничего не делает, загорает. Ну, и сам старался жить беззаботно. Так в чём же его можно упрекнуть?.. Каринэ ему не жена, но и не купленная любовница, каковою была у старика Терехова. Любима, и любит сама, чего ещё надо?..

Видимо, в нём с юности сидело понятие о женщинах-содержанках, которые не вправе требовать от мужчин того, что может - имеет право - потребовать порядочная женщина: невеста, жена. Воспитанный обществом в таком духе, он и теперь, видимо, не забывал об этом подспудно. Потому и полагал, что Каринэ должна быть довольна своей жизнью.

Ему казалось, что счастлив и сам. В отношениях с Каринэ не было неискренности, а были сердечность и простота, идущие не только от любви, но и от дружбы. Не было ни ревности, ни каких-то претензий друг к другу. Значит, не должно быть и никакой зависимости. Только лёгкость во всём и наслаждение, как у мудрых французов, о жизни которых он когда-то много читал. И верил: у французов нет в психологии нашей азиатчины и собственничества.

Никогда в жизни ему не было так постоянно хорошо. Раньше, сколько помнил себя, было лишь ожидание счастья, открытия для себя женщины, томление от этого ожидания, хотя свою первую женщину он познал в одном из петербургских борделей ещё юнкером. Потом были и другие. Тем не менее связи эти были редки, особенно после того, как началась война. Он продолжал жить ожиданием любви, однако почти ежедневно хотел близости плотской. Но ни того, ни другого в его жизни не было, и это было мучительно. Физическое влечение держало его в постоянном напряжении, потому, что по природе своей он был отменно здоров. И вот теперь, в 28 лет, в самый расцвет молодости, он получил, наконец, постоянную женщину, близость с которой приводила его в совершенный восторг, а удовлетворение половой потребности стало неторопливым и спокойным - не нужно было от кого-то прятаться, куда-то спешить, хлопотать о своём быте. Не было рядом ни родителей, ни знакомых, которые бы чем-то мешали или отвлекали, или требовали к себе внимания. Не было и детей, забот, связанных с ними. Были только любовь, наслаждение друг другом, полная свобода и раскрепощённость. Отсутствовал даже долг перед родиной: кончилась кровь и взрывы, похороны товарищей - никому не было больше дела до того, что он был офицером. Он стал ненужным государству. А раз так, то и ему не нужен никто. Кроме Каринэ, разумеется. И вот, выздоровев в этой Керчи окончательно, он почувствовал свою молодость с такой силой, что готов был всё время петь, улыбаться. А беззаботность жизни и огромный прилив физических сил создали в его душе постоянное желание жить, любить, ощущать себя молодым и сильным, всемогущим. Глядя по утрам вниз из окна на город и видя его весь, как на ладони - бухту, дома, улицы, он чувствовал душевную окрылённость. И ещё находясь под впечатлением только что пережитых минут сладкого томления в объятиях нагой Каринэ, не мог насмотреться на этот город, ставший родным. Не мог надышаться его морским воздухом. Не мог оторваться от Каринэ и сидел с нею либо на берегу моря за городом, либо целыми днями никуда не выходя, ни о чём не думая, ничего не желая. Каринэ вызывала в нём любовь, неизменное желание, и он был неутомим с нею, лаская её каждый раз, зацеловывая, опрокидывая на неё всю скопившуюся в нём нежность и всё более привязываясь к ней. Наверное, это и было высшим счастьем в человеческой жизни, достающимся очень немногим людям. А он не знал этого. Потому что ни о чём не хотел думать - хорошо всё, ну, вот и прекрасно!

Однажды он почувствовал, что Каринэ тоже очень счастлива с ним, так по-детски ему улыбается, всё время что-то напевает. Показалось даже, что она не ходит, а плавно летает. В ней словно расправилось что-то внутри и расцвело, как цветок. Она дивно помолодела.

- Сколько же тебе лет, моя девочка, 19? - воскликнул он, восхищаясь ею и одновременно чего-то пугаясь - не то рока, который почувствовал вдруг, не то сглаза собственного счастья.

- 24, Коля-джан. Но мне так хорошо с тобой, как было, когда ещё не исполнилось 16! Коля-джан, я умру без тебя!

Вот он когда испугался!

- Что-о?..

И счастье кончилось. Нет, он не охладел к ней, любил по-прежнему. Но к прежнему лёгкому и светлому чувству прибавилась мука: как ему быть теперь с Каринэ? Она любит его всем существом, а он не может на ней жениться и, стало быть, рано или поздно сделает её несчастной. В его душе появился страх ответственности за неё, горькая забота, начавшая омрачать всё. Он даже ни разу не подумал о том, почему, собственно, не может жениться на ней, если любит в ней всё - и характер, и тело, и душу. Детскую ясность в глазах. Но нет, ему казалось аксиомой, что он, офицер и дворянин, не должен иметь женой женщину, над которой все начнут потешаться и издеваться. Да и над ним тоже. Это же недопустимо! Однако, если быть честным перед собой, он ведь и в мыслях не мог произнести слово "содержанка" в применении к Каринэ, так оно не вязалось ни с её внешним, ни с внутренним обликом. Но, тем не менее, вековой предрассудок прочно сидел в нём и мешал ему теперь жить.

"Что скажут родители? Сестра", - думал он. И почему-то не приходило в голову, что от родителей и сестры прошлое Каринэ можно просто скрыть. Откуда они могут что-либо узнать о ней, кроме, как от него самого? Но нет, такое и в мыслях не допускалось, хотя в том же обществе, в котором он вырос, женщин, вышедших замуж вторично, не презирали. А ведь Каринэ никого больше из мужчин, кроме Терехова, не знала.

От хозяина дома, бывшего учителя истории в женской гимназии, милейшего и интеллигентнейшего Всеволода Юрьевича, Белосветов под глубочайшим секретом узнал, что в Крыму, в Айтодоре, скрывается мать расстрелянного в Екатеринбурге императора, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Большевики расстреляли не только её сына и всю его семью, но и всех великих князей, попавших им в руки. "А вот старушка скрывается у нас здесь!" - закончил старик. И неожиданно прибавил:

- И представьте себе, добрейший Николай Константиныч, какую проявила, говорят, твёрдость по отношению к родной дочери, великой княгине Ольге! Не сочла возможным её пребывание у неё вместе с её новым мужем только потому, что он не является наследным принцем.

- Вы имеете в виду капитана Куликовского, что ли? - спросил Белосветов.

- Да. А вы что, знаете, что ли, его? - удивился хозяин.

- Нет, лично знаком не был. Знал только первого мужа Ольги, принца Ольденбургского. За которого её выдали, кстати, против её желания. Ей было 19, а генералу - Петру Александровичу Ольденбургскому - 33.

- Возраст Иисуса Христа, - заметил старый учитель.

- Однако принц Ольденбургский оставил свою молоденькую жену девственницей, даже не прикоснувшись к ней.

- Зачем же он тогда женился?

- В этом-то весь и фокус! При Дворе говорили, что ему нужно было прекратить сплетни о его неполноценности. Вот он и прикрылся браком на Ольге.

- Какая низость по отношению к девушке!

- Да нет, он разрешил ей полную свободу в личной жизни, да вот она-то была совершенно неопытной. Так что не жизнь у неё была, а сплошное мучение. И знаете, кто больше всех был виноват в этом?

- Нет, разумеется. Откуда?..

- Её родная мать, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Решила, что дочь её некрасива, никому не понравится, ну, и настояла на этом браке. Александр Третий был уже похоронен 7 лет назад. Брат Ольги, ставший императором, тоже не заступился за неё, хотя, говорили, был дружен с сестрой.

- Вы хотите сказать, молодой человек, что мать Ольги, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, не любила, что ли, своей дочери? Если так жестоко обошлась с нею.

- А по-вашему, как? Любила? Да и какая она вдовствующая! Сама - так, небось, жила с этим грузинским жеребцом Шервашидзе как с мужем, и сколько лет! Не венчаясь. Так это - можно. А вот родной дочери - нельзя быть рядом с нею даже с настоящим мужем!

- Как с настоящим? - удивился Всеволод Юрьевич. - Она же, говорят, с этим Куликовским была в интимной связи, когда он стал личным адъютантом у принца Ольденбургского!

- Ну и что? А кто его сделал своим адъютантом? И для чего? Сам принц Ольденбургский! - горячился Белосветов. - Чтобы его жене легче было встречаться во избежание огласки. А в январе 16-го года брак был расторгнут, и Ольга обвенчалась с Николаем Александровичем Куликовским законным браком. Так что мать прогнала её от себя, получается, для того, чтобы та - не видела её блуда! С Георгием Шервашидзе!

Всеволод Юрьевич замахал:

- Не грешите, молодой человек! Этот Шервашидзе остался в Киеве, когда вдовствующая бежала из Киева к нам в Крым. Там и погиб, говорят, месяц назад.

- Как это погиб?..

- Ну, вы же знаете, в России началась гражданская война. Большевики арестовали князя Шервашидзе и, когда началось истребление семейства Романовых, расстреляли и его.

- Ну и ну!.. - только и мог проговорить Белосветов. - Расстрелять человека лишь за то, что спал когда-то с бывшей императрицей - что это за вина? В чём заключается? Он же старик теперь! Ему, если не ошибаюсь, сейчас было бы... - мысленно подсчитывал он, - 71 год!

- Да что вы, не слыхали, что ли, о зверствах этих мерзавцев! - возмутился старик. - Никакие немцы не выпустили столько невинной крови, сколько эти красные антихристы!

- Слыхать-то слыхал, но в общих фразах и восклицаниях. Я же тифом тогда заразился! А вот конкретного так ничего и не знаю - у всех одни эмоции.

- То, что они сделали в феврале в Евпатории, теперь весь Крым знает и содрогается! А должен знать - весь мир! Такого ещё не было в истории человечества на земле!

- Ну вот, и вы тоже. Да расскажите же, наконец, толком об этом! - обиделся Белосветов.

- Это даже рассказывать страшно, - побледнел старик. - А уж как совершать или даже присутствовать при таком изуверстве, я и представить себе не могу!

- И всё-таки, - попросил Белосветов, - что там произошло?!

- В Севастополь приехала сама Антонина Немич. Или же её привезли матросы, прибывшие с Балтики с этим мерзавцем Дыбенко. Его поставили здесь, в Крыму, большевики во главе своего правительства.

- Кто это такая, Немич?

- Вы что, ничего не слыхали об этой фамилии?! Это же семья известных в России потомственных палачей!

- Я не историк, Всеволод Юрьевич.

- Хорошо, прошу прощения... Так вот эта садистка наслушалась в Питере о зверствах в подвалах ЧК какого-то еврея Моисея Урицкого и решила, вероятно, переплюнуть его, чтобы сохранить за своей фамилией пальму первенства. Узнав, что из Севастополя разбежались по всему Крыму почти все офицеры береговой обороны и флота, она стала набирать себе на военный транспорт "Трувор", оставшийся без командования, добровольцев из числа матросов-алкоголиков. Мол, поквитаемся с бывшими "благородиями". Пообещала, что будет вдоволь водки, других развлечений. Сказала, что вместе с ними выйдет в поход и гидрокрейсер "Румыния". Этот крейсер тоже остался без офицеров и был в распоряжении матросни. Представляете, что за публика набралась в эту, с позволения, команду! Всякая погань из бывших уголовников - пьянь, кокаинисты. И поплыли на этих судах в Евпаторию. Там, по их сведениям, скрывалось много переодетых офицеров. Всё это с разрешения Дыбенко, который после смещения с командования флотами возненавидел генералов и одобрил затею Немич.

Ну - высадились на берег. И пошли хватать всех подряд, кто с выправкой или прилично одет. На палубе людей этих предварительно допрашивали, били. Вскоре трюм "Трувора" был заполнен людьми до отказа. За 3 дня 800 человек наловили на улицах. Стали выявлять, кто из них офицеры, и около трёхсот подозреваемых перевезли в трюм "Румынии". Вот там-то и началось то, чего не выдержал бы ни один нормальный человек.

Вам приходилось видеть когда-нибудь, как крестьяне режут связанную свинью? Как истошно кричит она и дергаётся. Как льётся кровь... - У старика выступили на лбу капли холодного пота.

- Всеволод Юрьевич, я ходил на войне в кавалерийские атаки. Эскадрон на эскадрон! Так что крови я насмотрелся...

- Мо-ло-дой человек! - несогласно воскликнул отставной учитель. - То, что видели вы, ни в какое сравнение с тем, что делали пьяные матросы на палубе! Они соорудили на капитанском мостике "лобное место" и вызывали из трюма свои жертвы по одиночке. Когда человек появлялся из трюмного люка на свет, ему приказывали идти мимо матросов через всю палубу. По дороге садисты срывали с несчастного всю одежду. А ведь февраль, холод! И били, выкрикивая: "Ну, благородие, сейчас мы отрежем тебе член!" Больше не пригодится, мол. И под хохот, оскорбления передавали голого человека палачам-добровольцам на лобном месте. Те опрокидовали жертву на пол, связывали руки и ноги и, подбадриваемые этой изуверкой Немич, отрезали, под истошные крики, половые органы. Потом - уши, нос, губы. Вы только представьте себе это!.. - закричал старик, заливаясь слезами. - От этих криков несколько офицеров в трюме... сами повесились. А матросня, вся в кровище, продолжала резать и резать и выбрасывать ещё живых людей в море. Некоторым - нашли у повара даже топор - отрубали и руки. Это же чудовищно, чудовищно! - рыдал старик в истерике. - Как можно было смотреть на такое 300 раз!.. Это же нелюди, нелюди!.. Такое и Христос не выдержал бы...

Еле успокоил Белосветов своего хозяина, еле отпоил водой. А потом, чтобы отвлечь, хотел задать другой вопрос, о себе. Но старик вновь вернулся к тому, с чего начал:

- Бедный ротмистр Куликовский, муж великой княгини, когда убегал - через нас тут - на кавказский берег, так не столько от немцев и вдовствующей императрицы, сколько от красных антихристов!

Белосветов решил его огорошить:

- Всеволод Юрьевич, а как вы относитесь к моей связи с Каринэ? Только, как говорится, честно, положа руку на сердце...

Старик от неожиданности растерялся, не зная, что сказать, забормотал:

- Анна Павловна считает вас, ну, как бы это вам... Да, прекрасной парой... Краше, говорит, во всём городе нет. И жалеет, что наш Сережа, сын, не живёт с нами. Присылает иногда к нам только внуков на лето.

- Ну а вы? - настаивал Белосветов.

- Да я что же... Я тоже не против. Вы молоды, а войне - не видно конца. Но, если вы хотите жениться на Каринэ Ашотовне... тут я вам не советчик, хотя она и милая женщина. Пойдут пересуды, отношения ваши могут осложниться... Мне кажется, вам лучше выехать в другой город, где вас не знает никто. А там видно будет, а? Жизнь покажет... она лучше любого учителя.

Говоря всё это, Всеволод Юрьевич в глаза не смотрел, продолжал вздыхать, и Белосветов переменил тему.

- Скажите, Всеволод Юрьевич, а как вы относитесь к тому, что русские офицеры здесь чуть ли не обнимаются с немцами?

- Немцы, я полагаю, у нас всё равно не задержатся надолго. Видимо, это понимают и наши офицеры. А так как и те, и другие устали от войны и крови, то и стараются жить в мире, если это возможно. Тем более что немцы сразу везде прекратили у нас разбой и воровство. Навели порядок. Да и относятся они к нашим дворянам и офицерству с уважением, а не с ненавистью. Говорят, у генерала Лукомского живёт в Севастополе больной отец, который очень плох сейчас. Так немцы разрешили ему приплыть к отцу из Одессы. И не только не чинили препон, но даже содействовали, когда генерала останавливали где-либо их таможенные посты.

Видя такую осведомлённость и любознательность старого учителя к происходящему, Белосветов спросил:

- А почему у Крымского правительства Сулькевича, как намекают в газетах, испортились отношения с Украинской Радой, вы не знаете?

- По-моему, из-за нежелания Сулькевича объединять Крым с Украиной. А на этом как раз и настаивает Украинская Рада. Но немцы теперь в Киеве, Рада переехала в Тернополь, и Сулькевич склоняется больше к сотрудничеству с немцами, а не с Украиной. Вот из-за этого и начинается, кажется, таможенная война. А тут ещё и гражданская война разгорается. На Дону генерал Краснов тоже в открытую сотрудничает с немцами. Считает, если напасть вместе с ними объединёнными силами на Москву, то правительству Ленина наступит конец.

- Но это же чёрт знает что! - возмутился Белосветов. - Сдать Россию Германии - это же прямое предательство!

Старик вздохнул:

- С одной стороны, предательство. А с другой, большевизм для России - куда опаснее немцев. Немцы уйдут, всё равно уйдут! Зато Россия будет спасена от безумия большевиков. Но с этим не соглашается генерал Деникин, собравший под Ростовом армию из добровольцев. Он, как вот и вы, против сотрудничества с немцами. Хотя и принимает помощь от атамана Войска Донского генерала Краснова. Но тот-то - берёт её у немцев! Чем не парадокс? Однако генерал Деникин считает себя связанным договором с нашими союзниками и ждёт помощи от них, чтобы обрушиться не только на большевиков, но и на немцев.

- Ну и правильно! - обрадовался Белосветов. - Вот это мне больше подходит!

- За чем же дело? Поезжайте в Новочеркасск, к Деникину. Но только не забывайте: большевики повсюду теперь объявили красный террор! После покушения на их Ленина. Если вас схватят где-нибудь по дороге, пощады не ждите. Кстати, в Севастополе поймали, говорят, бывшего правителя Крыма Дыбенко и передали его немцам.

- А в чьих руках нынче Ростов?

- Пока под немцами. Но вокруг - уже подбираются красные. У них сформирована теперь регулярная армия. Кстати, она у них так и называется: Красная Армия. Так пишут газеты. Командует этой армией какой-то еврей Троцкий. Чем всё закончится, только Богу известно. Вот ему и надо молиться, чтобы не допустил нашей погибели. А Сулькевич, Украинская Рада - это всё мелочь, дурацкая игра. - Старик откланялся.

Несколько дней Белосветов мучился, не зная, на что решиться, а потом понял - дело движется к осени, деньги кончаются, так уж лучше порвать свои отношения с Каринэ до наступления холодов. Чтобы и она смогла уехать к своим родителям, да и сам - либо тоже домой, в Москву, либо на Кубань, в станицу Петровскую. А там видно будет. Старик прав, жизнь покажет. Будет хуже и для самого, и для Каринэ, если упустит удобный момент. Так что лучше уж не затягивать.

И всё-таки, не в силах расстаться с Каринэ таким предательским, как ему казалось, образом, он протянул ещё целый месяц. И дождался того, что у немцев в Германии произошло что-то наподобие октябрьского прошлогоднего переворота в Петрограде, и тогда понял, надо ехать домой. Довезёт Каринэ до её Ростова, скажет ей, чтобы ждала от него вестей, а сам в Москву, и уже там всё решит окончательно.

Сказано, сделано - из Керчи уже начали ходить будто бы отдельные пароходы на Таганрог и Азов - но Каринэ испугалась:

- Зачем мне в Ростов?! - даже глаза от страха расширились.

- Но ведь там твои родители! Я - поеду к своим, а ты - будешь ждать от меня сообщений. Я и твоих предупрежу... Понимаешь, у меня кончаются деньги!

Она поняла всё по-другому: кончилось счастье. Недаром старые люди говорят, всё хорошее быстро кончается. Вот и Коля-джан, её самый любимый, самый прекрасный человек на свете, самый справедливый, как она считала, слушая его рассуждения о жизни и людях, не женится на ней, хотя и любит. Да любит, уж тут её не обманешь, любит. Но жениться не хочет. В этом её тоже не обмануть. Значит, ему мешает её прошлое. Ну да, он дворянин, офицер, а кто такая она?.. Как могла забыть своё место, своё прошлое! На что рассчитывала, глупая? Да нет же, даже не рассчитывала ни на что - просто жила. Впервые в жизни жила одним счастьем, не думая ни о чём, забыв обо всём. Так живут птицы. А людям так жить нельзя, люди не птицы.

Дальше этого ей не хотелось и думать, померкло всё. Но как истая дочь своего мудрого и многоопытного народа, она не стала ни жаловаться, ни просить. Всё равно другой судьбы у Бога не выпросить, она даётся человеку один раз, при рождении. А плакать при чужих нельзя: Коля-джан уже чужой, во всяком случае, больше не родная душа. И она, подавляя в голосе готовые прорваться наружу слёзы, тихо произнесла:

- Я останусь здесь, Коля-джан.

- Но почему?

- Я с моими родителями в ссоре теперь. А тебе они не поверят.

Не зная, что придумать, что для неё сделать, он молчал. Понял и её состояние, и обиду, но выхода из положения не видел. Самую горькую правду произнесла она, а не он. А у него на это не хватило духа. Сознавать это было неприятно, и он поначалу попытался возбудить в себе обиду на неё: "Что ты хочешь? Или хотела от меня? Неужели не понимала, что такие отношения, как у нас, дело само собою и наперёд разумеющееся. Зачем же теперь устраивать сцены?.." Но тут же одёрнул себя. Ведь никаких сцен она ему не устраивает, принимает всё, как должное, и потому надо со всем этим быстрее кончать. Тянуть дальше будет только мучительством для обоих.

На другой день он оставил ей почти все деньги, которых было уже немного - месяца на 3 ей одной хватит, пока что-то придумает или куда-то устроится. Себе отложил только на дорогу до станицы Петровской - тут недалеко, у тётки можно будет одолжиться, если родители ещё в Москве. А если уже переехали, то и вовсе не будет проблем. И срядившись со стариком-рыбаком, отплыл с ним в его лодке с мотором на кавказский берег, чувствуя в сердце ноющую боль и стыд перед Каринэ.

Она осталась на керченском берегу - потухшая, с помертвевшими губами. Не упрекнула ни единым словом! Почему-то это и мучило более всего - смотреть на молчаливое горе, оказывается, невозможно. Он и не оборачивался с лодки, а только остро чувствовал, как только что поцеловал её, как она прижалась к нему и вся задрожала, но не от холода и ветра, а изнутри. Тогда отстранился от неё и пошёл к воде, оглядываясь, видя её померкшие глаза, сгорбившуюся фигурку, раздавленную чёрной бедой.

Был момент, когда хотелось прыгнуть с баркаса и плыть назад. Потому что понял вдруг, что оставил на берегу своё счастье, что больше такого не будет. Но рыбак отвлёк каким-то вопросом, берег стремительно удалялся, и Николай Константинович, глухо простонав, понял и другое - сразу намокнет и утонет. Одет-то уже по-зимнему, ноябрь над проливом. Даже рыбак не успеет опомниться и спасти. О том, что можно приказать поворотить назад, почему-то и мысли не было.

Распивая со стариком обещанную для "сугреву" бутылку водки, тоскливо подумал: "А может, ещё сведёт судьба?.." Не хотелось признаваться даже перед собой, что предал любимую женщину.

Белосветов смотрел на оставленный в дальней дымке полуостров, на крутые волны и низкое небо в рваных тучах, с которых провисали полосы холодных дождей над морем. Почувствовав солоноватый привкус на губах, смутился: "Расплакался, что ли? Да ещё при старике!.." Слава Богу, всё оказалось проще. Баркас, уткнувшийся носом в песок на берегу, мотало прибрежными волнами, и солёные брызги долетали не только до скамьи, на которой они сидели, но и попадали в лицо. Вдали качался, как на весах, морской горизонт, а казалось, что это качается судьба, которую себе выбрал. Выходит, что бы ни случилось теперь, жаловаться не на кого.

Простившись со стариком, Белосветов высадился на таманский берег и пошёл в свою судьбу, не оглядываясь. Почему-то вспомнился мост, который взрывал на Румынском фронте в ночь отречения царя от престола, раненый солдат-сапёр - рослый, красивый - он его вывез из боя на своём коне. Даже фамилии не мог теперь вспомнить, хотя и написал рапорт о представлении этого сапёра к награде - солдат был "чужой", из другой части. Наверное, запомнился он ему своим ростом, красотою и силой - иначе не вспомнил бы: судьба свела их тогда всего на одну ночь. Интересно, живой ли? А если живой, то где он сейчас, как складывается жизнь у него?..

Белосветов чертыхнулся: "Ну, что за ерунда лезет, бывает, в голову! На кой он мне?.. Земляк, родственник? Даже не увижу больше никогда! А вот с Каринэ - хотелось бы встретиться...
2

Ленин, создавший в России бессудными расстрелами атмосферу беззакония и правительственного бандитизма, поручил наркому по национальным вопросам Сталину подготовить проект советской Конституции, которая определила бы права и обязанности государства, его Республик и граждан. Именно Сталин предложил заменить в России административное территориальное управление на Республики, образованные по национальному признаку, даруя титульной нации, по которой создана Республика, главенствующую роль. Это было страшной ошибкой, способствующей развитию национального эгоизма титульных наций в Республиках, но выяснилась она нескоро, так как Ленин не разглядел её. Как и самого Сталина, которого начал "приподнимать" в Кремле с того незаметного апрельского дня, ставшего Днём зарождения жуткого палача и тирана огромного масштаба. Это день 12 апреля 1918 года. А 23 августа 1918 года произойдёт первое личное палачество Сталина, зверское, крупное и страшное. Всего за каких-то 4 месяца мандат с неограниченной властью, выданный ему Лениным, сформирует из ничтожного на вид Сталина беспощадного зверя.

Эти 4 месяца небезынтересны...

19 апреля 1918 года проект Сталина "Общие положения Конституции РСФСР" уже обсуждался к дню рождения Ленина на заседании комиссии ВЦИК и был утвержден. А 22 апреля его подписал Ленин, отметивший своё 48-летие.

27 апреля Сталин впервые почувствовал себя значительной фигурой, будучи назначенным представителем РСФСР для ведения переговоров в Курске с Украинской центральной радой о заключении мирного договора.

29 апреля переговоры в Курске с делегацией Сталина уже начались и через 2 дня увенчались полным успехом. Сталин вернулся в Москву и, тепло принятый Лениным, ощутил, как в душе у него словно бы выросли могучие крылья, на которых можно взлететь высоко-высоко.

Однако состояние это продлилось недолго. 29 мая на совместном заседании ЦК партии и Совнаркома его унизил Троцкий, раскритикованный Лениным за поражения на Южном фронте, где части Красной Армии отступали, теснимые немцами на восточную часть Украины, которая после переговоров Сталина в Курске объявила себя Харьковско-Донецкой советской Республикой. Ленин упрекнул Троцкого:

- Товарищ Сталин только что заключил мир с буржуазной Украиной, а военные товарищи наркома Троцкого повели себя неуклюже в Харькове и дали повод немцам свести на нет наши дипломатические усилия, объявив нам войну.

Троцкий вспыхнул:

- Кого вы имеете в виду из военных?

- Муравьёва, которого вы назначили после этого командующим Восточным фронтом, возникшим за Волгой, где Казань.

Троцкий уколол Сталина:

- Ездить на переговоры легче, чем принимать решения на войне. Да и разводить по телеграфу кавказскую дипломатию с национальными меньшинствами о том, какой бы они хотели видеть Конституцию, несложно.

Сталин мгновенно и ядовито укусил:

- Ну, каким дипломатом был нарком иностранных дел на переговорах с немцами в Брест-Литовске, я думаю, знают все!

Ленин сделал вид, что ничего не произошло, даже не предполагая, что своим заступничеством подтолкнёт Сталина к жуткому поступку в конце августа, после которого Сталин превратится совершенно в другого человека уже навсегда.

Продолжая свой доклад, Ленин не знал, что с каждой минутой приближает судьбоносное, совершенно неожиданное для всех, решение Совнаркома, который вручит Сталину мандат с правами на палачество. А пока Ленин произносил:

- Обстановка, товарищи, тяжёлая у нас не только на фронтах, но и с продовольствием: надвигается голод. Нечем кормить ни рабочих, ни армию. А на голодный желудок, как говорится, не навоюешь. Мы послали в богатые хлебом царицынские степи товарища Шляпникова, который организовал там продовольственные отряды и собрал уже более миллиона пудов хлеба. Но его не на чем оттуда вывезти. Из-за взбунтовавшихся чехословаков военного корпуса в Самаре, с которыми мы договаривались: мы их пропускаем на Дальний Восток, они - сдают оружие. Оружие они отказались сдать и парализовали этим судоходство на Волге. Поэтому хлеб невозможно перевезти ни до Ярославля по воде, чтобы приблизить к Москве, ни по железной дороге, так как нет ни паровозов, которые неизвестно куда подевались, ни достаточного количества товарных вагонов и платформ, которые наши военные стратеги позабирали всюду на свои бронепоезда. В Царицыне хлеб уже разворовывают мешочники, и мы можем лишиться его полностью, если военные будут плохо воевать и сдадут генералам Краснову и Мамонтову Царицын, на который эти генералы уже готовят наступление, чтобы отрезать нас и от хлеба, и от бакинской и грозненской нефти. Время не терпит. Если мы не примем энергичных мер, не разберёмся с хаосом на железной дороге на Царицын и обратно, то можем и не успеть с вывозкой хлеба. Да и Шляпников опасается: хлеб могут растащить банды! Поэтому мы должны срочно поручить это архиважное дело энергичному и решительному товарищу, наделив его полномочиями военного комиссара при военном штабе, который будет руководить обороной Царицына. У меня - всё. Какие будут предложения?

Поднялся Троцкий:

- Я предлагаю послать в Царицын товарища Сталина, обладающего всеми перечисленными докладчиком качествами и накопившего, сидя в Кремле без настоящего дела, много энергии.

В зале заседаний рассмеялись. Сталин был унижен, казалось, окончательно, но Ленин неожиданно пришёл к нему на выручку:

- А почему бы и нет? Не вижу в этом ничего смешного. Истина, как говорится, проверяется практикой. Да и товарищ Сталин, я полагаю, не станет уклоняться от оказанного ему доверия и высокой ответственности. Снабдим его широчайшими полномочиями, и он покажет на деле: кто и чего стоит. Товарищ Дзержинский выделит для него толковых чекистов в помощь, на случай, если возникнут затруднения.

Так в одну минуту репутация Сталина была спасена. Делом чести стало вернуться из Царицына победителем. Выдержит испытания - откроется дорога в будущее, не выдержит - конец карьере. Пути к отступлению не было: за его кандидатуру уже проголосовали. И он понял, насколько умён и опытен Ленин в подборе кадров. "Кадры решают всё!", говорил он не раз.

"Вот у кого надо учиться руководить людьми и государством!" - благодарно думал он, слушая напутствие Ленина, который советовал ему уже наедине:

- Поезд на Царицын будет готов лишь четвёртого июня утром. Так что время для подготовки есть. А сейчас получите у Горбунова мандат, и к Дзержинскому: подберёте себе чекистов. Продумайте план действий в Царицыне.

"Сухарь, но сверхделовой мужик - везде и во всём успевает. Вот когда только спит со своей курицей Крупской, неизвестно..." - тепло подумал Сталин о Ленине и с презрением к его жене, отправляясь к секретарю Совнаркома Горбунову. Хотелось показать всем, какой он деловой тоже.

Гобунов выдал ему мандат, отпечатанный на машинке, незамедлительно: видимо, текст был согласован с Лениным заранее. "Вот она, деловитость-то!" Секретарь лишь вписал тушью фамилию, имя, отчество, должность и поставил число - 29 мая 1918 г.

"Член Совета Народных Комиссаров, Народный комиссар Иосиф Виссарионович Сталин, назначается Советом Народных Комиссаров общим руководителем продовольственного дела на юге России, облечённым чрезвычайными правами. Местные и областные совнаркомы, совдепы, ревкомы, штабы и начальники отрядов, железнодорожные организации и начальники станций, организации торгового флота, речного и морского, почтово-телеграфные и продовольственные организации, все комиссары и эмиссары обязываются исполнять распоряжения товарища Сталина.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин)".

- Отнесите ему на подпись, - сказал Горбунов.

Ленин через несколько минут подписал мандат, и Сталин вышел от него окрылённым, чувствуя себя особенным человеком, каким никогда ещё до этого не был. В эти счастливые минуты и встретился ему на пути к Дзержинскому старый знакомый и по Тифлису, и по ссылке в Туруханск, и по работе в "Правде" в прошлом году, когда приехавший из-за границы Ленин давал им нахлобучку, а они обижались на него. Каменев продолжал обижаться и до сих пор: Ленин не взял его и Зиновьева в наркомы. А Сталина, которого они считали с подачи Троцкого "Серым пятном", взял, да ещё вот и наделил такими полномочиями! По лицу Каменева, когда поздоровался, было видно, что он обо всём уже знает.

- Куда так торопишься, Лев Борисович? - спросил Сталин дружелюбно.

- Замотался с делами по продовольственным пайкам для семей членов правительства, Иосиф Виссарионович. А почему не приходит ко мне с эти вопросом ваша Надя?

- Наверное, стесняется. Она даже со мной всё ещё на "ви".

- Не надо меня стесняться! Передавайте ей привет и пусть заходит. Ольге Евгеньевне тоже привет от меня. Я хорошо её помню по Тифлису. Мы с вами тогда молодыми были, как ваша Надя сейчас. Может, вашу жену надо трудоустроить?

- Нет-нет, - запротестовал в Сталине феодал, - ей это рано ещё, пуст привыкает пока к роли жены. Дальше видно будет. Ну, а что нового у тебя?

- Да особенного ничего. Ссорюсь иногда с женой из-за её брата. Она знает, что я недолюбливаю его, ну, и заступается. А я не могу ей сказать про него, что зазнался. Завёл себе личный поезд из 4-х вагонов и разъезжает на нём по фронтам, словно император. В его салоне есть душ, вино, граммофон, каждый раз очередная новая блядь. Повар с кухней, охрана. А для его штабистов - четвёртый вагон... Смотрит на всех свысока и надменно...

- Знаю, - усмехнулся Сталин. - Я тоже не в ладах с ним. Вот и сегодня чут не поскандалили у Ленина на заседании. У нас давно с ним плохие отношения. Ну, а что нового вообще?..

- Умирает Плеханов в петроградской больнице, вечный недруг Ленина.

- Туда ему и дорога! - беззлобно заметил Сталин. - Такой же самовлюблёний, как и Троцкий.

На этом расстались. Каменев побежал по своим делам, а Сталин направился к Дзержинскому, подумав на ходу: "Сурен вот не дожил до нашей победы, а Лёвка, хотя я и не очень ему доверяю, знает, что моя тёща по законам евреев - его соплеменница, а это автоматически означает, что и моя Надя тоже. Поэтому он и старается быть в дружбе со мной. В этом отношении евреи молодцы: держатся друг за друга, помогают. Если что с Троцким случится, Лёвка его простит, хотя и завидует ему. А я для них - "мемзер", чужой человек, но... женатый на еврейке, то есть, немного всё-таки и "свой". Как мой дед по матери: еврей, но выкрещенный в православие, то есть, не совсем уже "свой". Это он заставил мою мать назвать меня Иосифом. Среди грузин я знаю только одного ещё Иосифа - меньшевика Иеремашвили, росли вместе. Больше никого не встречал. Еврейское имя. Правда, знаменитое. Но ничего, пусть все кремлёвские евреи думают, что я и с еврейскими корнями, хотя не люблю ни евреев, ни русских. Я, наверное, и себя не люблю, потому что завидую всем рослым и сильным". От последней мысли, казалось, дикой и противоестественной для человека, Сталин даже остановился и полез в карман за трубкой, чтобы закурить. А из памяти уже наехало далёкое детство, когда был маленьким и подрался в Гори с сыном соседа Гогохия, тоже 11-летним мальчишкой, прозванным "Сусликом". За ними наблюдал, сидя на высоком чёрном коне, приехавший в этот момент в гости к матери её двоюродный брат-лесник, которого Иосиф не заметил, продолжая драться. Все мальчишки в драке с ним забывали, что он калека, с неполноценной левой рукой, и часто и беспощадно побеждали его. Он становился от этого всё угрюмее и завистливее. Так было и в этот раз, пока отец Суслика не увидел драку из окна и не выскочил на улицу, чтобы разнять их.

- Ну ладно, хватит вам! Пожмите друг другу руки, - остановил он дерущихся, кивнув двоюродному дяде Сосо, который был великаном, как и его чёрный конь, и молча смотрел на мальчишек. Он носил бешмет с газырями и огромный кинжал за поясом. Сосо называл его почему-то "дедушкой", а не дядей.

Загорелое усатое лицо отца Суслика светилось добродушием и любовью к обоим драчунам. А может, от любви к красоте вокруг. Всюду виднелись виноградники, горы, кружил орёл в высоте, где белели вершины Большого Кавказа. Радостно зудели трудолюбивые пчёлы, цвели подсолнухи, а мальчишки, глупые, не поделили чего-то...

Суслик и Иосиф обнялись, пожали руки. Вот тут, слезая с коня, дед и позвал к себе Иосифа, чтобы произнести ту судьбоносную для будущего наркома речь:

- Подойди ко мне, Сосо!

Иосиф подошёл, поздоровавшись, спросил:

- Слушаю вас, батоно. Чего хотите?

- Где Като? Почему не встречает никто?

- Я - дрался. А мама, наверное, ещё не увидела вас - дома сидит, что-то шьёт.

- Ладно, веди в дом. Я тут привёз вам кое-что... - Дед кивнул на мешок, притороченный к седлу, и, ведя коня в поводу, продолжил: - Разве можно обнимать того, кто тебя ненавидит?

- Почему так говорите, дедушка? Мы с Гогохия - друзья. Зачем ему ненавидеть меня?

- Знаю, что говорю, потому что видел, как он смотрел на тебя, когда вы ещё только ссорились.

- Как он смотрел?

- С ненавистью смотрел.

- Так это, пока ссорились. В споре всегда так. У всех.

- Не у всех. Если тебя кто ударил хоть раз с ненавистью, это уже не друг, а враг твой. Больше он никогда тебя не полюбит, разве не так?

- Но мы же с ним простили друг друга. И в Библии сказано...

Лесник остановился и, мрачно глядя на Иосифа из-под седого мха бровей, изрёк, положив правую кисть на рукоять кинжала - в левой у него был повод:

- Скажи, кто учил тебя спорить со старшими? - Он сдвинул на затылок свою большую, из овечьей шерсти, папаху. - Кто из нас больше знает о людях и жизни, я или ты?

- Вы, батоно. А почему вы меня учите ненавидеть? Ведь в Библии... да и дядя Гогохия тоже...

- Потому, что хочу, чтобы ты стал большим человеком. А для этого нужно сначала стать настоящим мужчиной.

- Я тоже хочу этого, - согласился Иосиф.

- Тогда запомни: мужчина никому не должен прощать! Прощённый будет ненавидеть тебя потом ещё больше. Зачем же тогда его прощать?

- Как же мне быть теперь с Сусликом? Я же ещё не мужчина пока?

- Да, ты ещё мальчик. Но я учу тебя сейчас. Когда ты станешь мужчиной, учить будет уже поздно. А твой сегодняшний Суслик... превратится в змею.

- А что мне надо делать, чтобы стать мужчиной?

- Пошли к себе во двор, там договорим.

Во дворе, привязывая коня к плетёной изгороди, заменяющей забор, могучий родственник продолжил своё поучение:

- Сначала, бечо, ты должен стать главным в своей мальчишеской стае.

- Зачем?

- У кур - и то есть главный петух, которого все слушаются. Тогда из тебя вырастет мужчина, а не суслик. Зачем, зачем!.. - раздражённо передразнил дед. - Это как в отряде у воинов. Командовать - хотят все. Но командовать всё равно будет только один. По-другому не может быть, если воины не хотят погибнуть.

Иосиф стал оправдываться:

- Вы же знаете, у меня левая рука не действует, как правая. Поэтому я слабее других.

- Разве я сказал тебе, что у воинов командует самый сильный? Когда я это сказал?

- Вы не говорили так.

- Правильно, я так не говорил. Потому что я - так не думаю. Я думаю, командует всегда тот, кто умнее других и хитрее, а не сильнее. Буйвол - сильнее своего хозяина. А делает то, что хочет хозяин. Запомни это.

- Хорошо, дедушка, я запомню.

- У людей, знаешь, кто самый сильный?

- Кто?

- Тот, кто умеет подговорить других: стоять за него. Человек, за которым будет идти больше людей, тот и самый сильный. Вожак, понял, нет?

- Понял, дедушка.

- Ронять свою власть над людьми нельзя и потом! Даже ночью! Сразу подхватит другой.

- А как можно удержать власть во сне, дедушка?

- Запомни, самый надёжный твой союзник и ночью - чужой страх перед тобой. Будут люди тебя бояться, станут и покоряться тебе. Тогда они будут драться... между собой.

- Зачем, дедушка?

- За право быть твоим другом. И станут охранять твою власть, даже когда ты спишь. Но когда ты будешь спать, они - не должны спать, понял! Ты должен использовать их силу. Кто хоть раз отойдёт от тебя - даже на один шаг, тот - уже враг для тебя. Навсегда. Его должны уничтожить твои люди. Иначе он потом уничтожит тебя. Так устроена жизнь.

- Дедушка, а кто в вашем Гамбареули самый главный, вы, да?

- Нет, - сурово отрезал старый лесник и посмотрел на далёкого орла в небе. - В моём селении самый главный - наш князь.

- Почему? - искренне удивился Иосиф, разглядывая снизу могучего родственника и его огромный кинжал на поясе. Бабушка и та была высокого роста, а этот, её брат, ну, просто великий какой-то, и... не самый главный? Странно...

Лесник перебил размышления огорчённого Иосифа:

- Потому, что ещё самый первый князь из их рода - опередил моих предков, крестьян. Меня - тогда ещё и на свете не было. С тех пор все люди в Гамбареули подчиняются только этим князьям, и все деньги - отдают им. Сила - за ними с тех пор. И власть свою они не роняют пока. - Помолчав, великан перевёл разговор на другое: - А теперь скажи мне: зачем у тебя голова?

- Чтобы думать.

- Правильно. А ещё зачем?

- Носить шапку зимой.

- Тоже правильно. Но голова у мужчины - это ещё и третий его кулак. Причём, самый большой и сильный. Смотри, как им можно бить! - Дед неожиданно и резко боднул головой своего коня. Тот чуть не упал на плетень от неожиданности и жалобно заржал, взглянув на хозяина с обидой и непониманием. Георг погладил его, попросил прощения и вновь обернулся к Сосо. - Бить головой - надо в самое переносье врага. Тогда у него хлынет из носа кровь, а глаза заплывут опухолью. Понял?

- Понял.

- В драке бей головой неожиданно. Она заменит тебе твою левую руку. Понял?

- Понял, дедушка.

Отрываясь от воспоминания, Сталин понял, бить головой и драться он научился, но от зависти к другим и нелюбви к себе не избавился. Чего-то ему всю жизнь не хватает...

В кабинете Дзержинского Сталина поджидал какой-то чекист в кожаной куртке, которого "железный Феликс" представил ему как бывшего сослуживца по запасному полку под Красноярском:

- А это ваш старый знакомый, Николай Алексеевич. Говорит, что вы служили в Ачинске в 16-м году в запасном полку под его началом. Теперь он у нас - товарищ Лукашов.

Высокий чекист в кожанке поднялся, протягивая Сталину руку, сказал:

- Я тогда был подполковником и носил другую фамилию, но вы должны, вероятно, всё-таки помнить меня: по случаю с вашим ротным командиром, когда я вступился за вас по поводу вашей левой руки.

Дзержинский перебил:

- Я спешу, друзья. Вы потом объясните, Николай Алексеевич, товарищу Сталину, почему мы засекречиваем настоящие фамилии таких людей, как вы. А сейчас перейдём к делу...

Сталин улыбнулся Лукашову:

- У меня тоже была другая фамилия тогда.

- Я помню: Джугашвили. Группа чекистов и мой "вестовой", как говорят на флоте, уже подобраны мною и готовятся к отъезду. Хотите с ними познакомиться сейчас или... в дороге?

- Потом... - равнодушно ответил Сталин, думая о жене: "Ну, почему она не беременеет до сих пор и такая холодная? Почему не чувствует себя женщиной? Хорошо, что Лёвка не знает о моих отношениях в прошлом с её матерью. Кстати, у Нади ничего нет еврейского ни в характере, ни в темпераменте - вся в отца. Зато Ольга - огонь женщина! Но, как говорится, "слаба на передок".

В кабинет вошёл дежурный чекист, сообщил:

- Феликс Эдмундович, вас просит к прямому проводу Петроград.

- Иду... Ну, так что, товарищи? Счастливого вам пути! В дороге познакомитесь поближе, а у меня к вам всё. Если есть вопросы, подождите. А нет...

- Вопросов нет, Феликс Эдмундович, - поднялся Сталин. - До свидания! - подал он руку.

4 июня Сталин с чекистами выехал в Царицын по маршруту Москва-Рязань-Козлов-Балашов-Поворино-Царицын. В дороге, ближе познакомившись с Лукашовым, спросил его:

- А почему вам пришлось сменить фамилию?

- Понимаете, когда я перешёл служить в Красную Армию, меня как бывшего офицера разведки забрал к себе в Москве Феликс Эдмундович для особых заданий. Никто не должен знать настоящих фамилий таких людей. Мне выдали паспорт на имя Лукашова. Есть, например, группа захвата бывших великих князей Романовых, если те надумают бежать. А пока за ними ведётся постоянное наблюдение.

- А когда намечено уничтожение Николая Второго, не знаете? - заинтересовался Сталин.

- Этого я не знаю, Иосиф Виссарионович. Что вы!..

- Любопитний вопрос, - заметил Сталин. - Очень любопитний. На него может ответит только Ленин. А что представляет из себя ваш вестовой?

- Власик - рядовой красноармеец. Умный, смышлёный, я бы даже сказал, с хитрецой - про таких говорят: себе на уме.

- Я так и думал... - сделал Сталин вид, что всему поверил. А в душе, как всегда, оставался в отношении к людям тоже "себе на уме". Хотя и понимал, что Дзержинский не возьмёт в секретные сотрудники кого попало. Но тут же спросил: - А ви согласни помогать мне в составлении докладов и официальних писем в Совнарком? На русском языке от моего имени. У меня с русской орфографией обстоит, можьна сказат, неблагапалучна.

- Разумеется, - улыбнулся Лукашов, - была бы ясна мысль, а форму ей придать дело нетрудное.

- Значит, дагаварились?

- Договорились, Иосиф Виссарионович! - пожал Лукашов протянутую руку.

Использовать редакторские способности Лукашова Сталину пришлось почти сразу же по прибытии в Царицын. Он с хода, как только вышли из поезда, пошёл к начальнику вокзала вместе с Лукашовым, показал этому железнодорожному чиновнику свой мандат и приказал:

- Мой поезд из двух вагонов и паровоза всегда держать на запасном пути готовим к атправке. Я и мои люди будут в нём ночевать и работать. Ахрана у нас своя.

Второе. Я знаю, товарищ Шляпников заготовил много зерна для атправки в Москву, но... не может это сделат из-за отсутствия вагонов и паровозов. Поэтому...

- Товарищ Сталин, - перебил начальник вокзала Лебединский. - Шляпников сегодня ночью выехал в Москву с докладом именно по этому вопросу.

- Товарищ Лебединский, ви не умеете слушат високое начальство! Впредь прашу не перебиват меня. И знайте: Сталин - не Шляпников, в Москву не поедет за приказаниями для вас. А решит всё на месте сам. Даже прикажет расстрелять тех, кто вам будет мешат фармироват поезда для атправления хлеба в Москву. В том числе и вас самого, если понадобится. Ви меня поняли?

- Понял, - уныло ответил Лебединский, ёжась под гипнотизирующим суровым взглядом Сталина, которого только что принял по ошибке за "маленькое рябое ничтожество".

- А теперь буду слушат вас я. Ви мне расскажите честна и аткравенна, кто вам здесь мешяет и что мешяет. Кого нада расстреливат и что устранят. Уголь для паровозов есть?

- Уголь есть.

- Вагони есть?

- Почти нет.

- Паровози?

- Разбирают на каждой станции местные комиссары, военные коменданты и так далее. Прячут их в своих депо и держат для собственных нужд или военных начальников. То же самое и с товарными вагонами: держат их на разъездах, на запасных путях, в тупиках.

- На каких станциях, знаете?

- Знаю.

- Передайте своему помощнику, что уезжаете на сутки в моём поезде, а он - чтоби готовил здесь к нашему приезду зерно к погрузке. Скажите, привезём с собой сразу 3 поезда. Виполняйте!

Менее чем через сутки, Сталин привёз на станцию 2 товарных эшелона и улыбающегося Лебединского, никого нигде не расстреляв, но напугав до смерти. В планшете Лукашова уже лежала телеграмма Ленину, которую Сталин приказал Лукашову передать по прямому проводу из штаба военных, находившихся рядом с вокзалом. Текст после редакции стал таким:

"6-го прибыл в Царицын. Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни всё же возможно навести порядок.

В Царицыне, Астрахани, в Саратове хлебная монополия и твёрдые цены отменены Советами, идёт вакханалия и спекуляция. Добился введения карточной системы и твёрдых цен в Царицыне".

- Товарищ Сталин, - подозвал Лукашов сидевшего за столиком телеграфной комнаты наркома, откладывая трубку, - но ведь мы ещё в городе не были... Может, не стоит пока сообщать о карточной системе и твёрдых ценах?

- Не беспокойтесь и диктуйте всё, что написано. Напечатать хлебные карточки и подписать приказ на твёрдие цены я всегда успею: это не хлеб доставать, и не паровози. А бумажки для начальства. А начальство здесь - теперь я. Пуст папробует кто-нибуд вазразит Сталину!

Лукашов принялся диктовать телеграфисту, сидевшему за стеклом в соседней комнате, дальше:

- "Того же надо добиться в Астрахани и Саратове, иначе через эти клапаны спекуляции утечёт весь хлеб. Пусть ЦИК и Совнарком, в свою очередь, требуют от этих Советов отказа от спекуляции.

Железнодорожный транспорт совершенно разрушен стараниями множества коллегий и ревкомов. Я принуждён поставить специальных комиссаров, которые уже наводят порядок, несмотря на протесты коллегий. Комиссары скрывают кучу паровозов в местах, о существовании которых коллегии не подозревают. Исследование, - Лукашов усмехнулся про себя, - показало, что в день можно пустить по линии Царицын-Поворино-Балашов-Козлов-Рязань-Москва 8 и более маршрутных поездов". - Лукашов, понимая, что Сталин слушает его диктовки, с сомнением посмотрел на него, покачивая головою, на что нарком сурово заметил:

- Не сомневайтесь, Николай Алексеевич, всё имена так и будет! Зато товарищ Ленин уже завтра сможет аблегчёна вздахнут и всэлит увэренист в народ, напечатав в "Правде" нашю... с вами! - временную... маленькую неправду. После этого вздахнот и народ... и увэринее приметса за работу. Дело вихода из кризиса... пайдот. Прадалжяйте диктоват...

Лукашов, подумав, что Шляпников на такую ложь не пошёл бы, продолжил:

- "Сейчас занят накоплением поездов в Царицыне. Через неделю объявим "хлебную неделю" и отправим в Москву сразу около миллиона пудов со специальным сопровождающими из железнодорожников, о чём предварительно сообщу.

В водном транспорте заминка из-за невыпуска пароходов Нижним Новгородом в связи, должно быть, с чехословаками. Дайте распоряжение о немедленном выпуске пароходов к Царицыну.

На Кубани, в Ставрополе имеются, по сведениям, вполне надёжные агенты-закупщики, которые занялись выкачкой хлеба на юге. Линия от Кизляра к морю уже проводится, линия Хасав-Юрт-Петровск ещё не восстановлена. Дайте Шляпникова, инженеров-строителей, толковых мастеровых, а также паровозные бригады.

Послал нарочного в Баку, - Лукашов посмотрел на Сталина снова, и тот закивал: "Пошлю, пошлю!" - на днях выезжаю на юг. Уполномоченный по товарообмену Зайцев сегодня будет арестован за мешочничество и спекуляцию казённым товаром. Передайте Шмидту не присылать больше жуликов. Пусть Кобозев распорядится, чтобы коллегия 5-ти в Воронеже в своих же собственных интересах не чинила препятствий моим уполномоченным.

По полученным сведениям Батайск взят немцами.

Клянусь хлебом, хлеб в Москве будет.

Нарком Сталин,
Царицын, 7 июня 1918 г".

В последующие за этим дни Сталин представился в Царицыне всем местным властям - военным, начальнику городской ЧК, Совету, был включён в Реввоенсовет. Целая свора местных и своих чекистов арестовывала по его указаниям железнодорожников, взяточников, "контрреволюционеров". Все власти боялись его, как огня, и заискивали перед ним, подсунули ему местную актрису, с которой он переспал несколько раз в своём вагоне, а станция Царицын заполнялась прибывающими паровозами, вагонами, паровозными бригадами. Из Саратова прибыла в конце июля странная баржа, наполненная военнопленными офицерами, которых саратовская тюрьма не смогла принять из-за отсутствия свободных мест. Однако и царицынская тюрьма тоже не смогла их принять, настолько была переполнена после арестов по распоряжению Сталина. И баржу отбуксировали в один из мелководных затонов недалеко от порта, где она превратилась в никому ненужную плавучую тюрьму, начальником которой стал саратовский чекист, который со своей охраной сопровождал эту баржу в пути. Он был с резким ножевым шрамом на щеке и оказался настолько беспокойным в стремлении вернуться назад, обеспечив при этом и пленников самым необходимым - питанием, чистотой в трюме, прогулками на воздухе, как полагается в тюрьмах, что надоел всем и запомнился даже Сталину, решившему избавиться от пленных офицеров уголовным способом. Одним словом, наркому Сталину предстояла с этим человеком крупная неприятность, о которой он пока и не подозревал.
3

С остатками бойцов из поредевшего отряда земляков Батюк вышел под самый город Царицын. Нужен был отдых и свежее пополнение. Люди, прошедшие с боями более 600 вёрст, через снега и метели, попавшие в грязь и распутицу, обносившиеся и завшивевшие, воевать уже не могли. И командование Красной Армии - такая появилась в России, пока отступали от немцев, - наконец, приняло решение: погрузить всех на пароход и отправить на переформировку в Казань. Пригодятся там главкому Муравьёву. Был этот Муравьёв подполковником царской армии. Отличился в прошлом году, служа Ленину, в боях под Гатчиной, потом, говорили, разогнал в Киеве правительство Центральной украинской рады, и за жестокость, проявленную по отношению к этому правительству при отходе от немцев на восток, был переведён Троцким от Украины подальше - командующим на Восточном фронте.

Расчёт у местного командования на отряд Батюка был простым. Усталых и вшивых людей бесполезно уже использовать здесь, в Царицыне - только заразят всех своими вшами, а сыпняк всё равно теперь свирепствует по всей Волге. Зато у них можно забрать и оружие для обороны города, коль уж они поедут на переформирование. Пока будут плыть до Казани, отоспятся, отдохнут, пройдут потом санитарную обработку и немного подкормятся, вот тогда их там можно вооружить и пустить в бой.

Оружие, какое было в отряде, бойцы сдали без сожаления - подумаешь, радость. Главное, помыться и отдохнуть: обовшивели, наголодались. А там жизнь покажет, куда плыть дальше.

Плыли в Казань против течения, медленно. Смотрели на широкие волжские плесы, снимали нательные рубахи и били вшей, если появлялось весеннее солнышко. Но дул холодный ветер, и борцы за гигиену торопились опять в трюм, где хотя и повернуться негде от сидевших и спавших вповалку бойцов, а всё равно радовались: тепло, живыми остались, в такой каше уцелели! Всё-таки хорошо это чувствовать себя живым, пусть и вшивым: временное неудобство, пройдёт. И пусть плывёт этот пароходишко хоть целую вечность...

Но плыли только 9 суток. А пришли в Казань, и с хода на формировочный пункт. Добавили людей - целое море. Снова винтовки в руки - опять война. А вот обмундирование осталось прежнее, нового не было на складах. Как же так? Обносились же до рвани, до нищенского вида. Особенно плохо было с обувкой. У Батюка одно название осталось от сапог: на правом - почти все пальцы наружу, а на левом он прикрутил подошву проволокой, чтобы не отваливалась. Вот тут и произошёл с ним каверзный случай, сделавший его известным на всю Казань.

Получилось так. Перед отправкой на фронт построили их дивизию прямо на площади. Объявили: главком Восточного фронта товарищ Муравьёв будет провожать бойцов лично и произнесёт напутственную речь. Сообщил об этом в батальоне, к которому был прикомандирован Батюк, ротный Андреев.

- Лучше б вместо речей сапоги выдали, - буркнул Батюк и показал ротному сапоги, из которых выглядывали портянки.

- А ты ему сам об этом и скажи, - отшутился ротный.

- И скажу, а что. Без сапог какая ж война?

- Ну, ты даёшь, хохол! - рассмеялся проходивший мимо батальонный командир. - Главкому он скажет!..

- А шо ж тут такого? - не унимался Батюк, задетый за живое. - Если он большевик, должен понять! Привыкли генералов бояться...

- Какой же он большевик! - снова рассмеялся ротный. - Говорят, он бывший царский офицер.

Батюк удивился:

- Как же такому доверили целый фронт?

Рядом стоял молодой боец, оскалился:

- Тебя забыли спросить! - Он - генерала Краснова под Петроградом разбил. Был начальником штаба у Антонова-Овсеенко, когда разбили генерала Каледина.

- Ну й шо?

- А когда Антонов послал его на Киев разогнать вашу Раду, - продолжал красноармеец насмешливо просвещать, - то стал называть себя "главкомом".

- Ну й шо?

- Вот и доверили после этого.

- Ну й шо, всё равно скажу!

- Как знаешь, твоё дело, - снова не поверил ротный. Однако на всякий случай, предупредил: - Но лучше всё же не связывайся. Говорят, он психованный. Личного адъютанта себе завел - вон он, Шаров! - и разъезжает с ним теперь только на моторе. Кутузовым себя мнит. Спец!..

На этом разговор кончился. На площадь въехал автомобиль, из которого вылез сам главком в блестящих хромовых сапогах. Был он какой-то мятый, с красным лицом. Однако легко взбежал по ступенькам на высокое крыльцо большого белого здания и яростно выкрикнул:

- Бойцы революции! Весь мир трепещет от топота ваших шагов. С этой площади вы уходите прямо на вечные страницы истории! Алые знамёна осеняют вас. Отблески славы вашей не погаснут в веках! Победоносные орлы! Вы, и я, ваш полководец, спасём Россию от внешних и от внутренних врагов её. Земля, заводы - всё добро хищников - станет вашим добром! У каждого бойца зазвенят червонцы в карманах. Каждому раненому я выдам награду чистым золотом. Я - не кидаю слов на ветер! Слова мои - обеспечены всем достоянием республики. В ста шагах отсюда, в кладовых банка, хранится золотой запас России. И все герои революции получат свою долю...

Батюк, поражённый нелепым актёрством главкома и его странной речью, выкрикнул:

- Выдайте нам лучше сапоги!

- Кто это сказал? - театрально прокричал Муравьёв, обводя полки орлиным поворотом головы.

- Ну, я!.. - неуверенно откликнулся Батюк, стоявший в первой шеренге своей роты.

Муравьёв легко сбежал с крыльца, сел напротив Батюка на булыжную и, сорвав с себя офицерские хромовые сапоги, бросил их Батюку:

- На, дорогой, бери! Для своих бойцов командиру ничего не жаль! Он побудет и без сапог. А завоюем победу, оденемся все!

На Батюка зашикали из строя:

- С ума, што ль, двинулся?..

- Верни сапоги-то! Стыдно чать!..

- Не позорь ты нас, ить это ж командарм!..

Поднявшийся Муравьёв стоял перед солдатами без сапог, в одних носках и улыбался, воображая себя великим человеком. Рядом с ним брезгливо морщился высокий военный, приехавший вместе в автомобиле. Он и подал команду головному отряду:

- По-олк... на-пра-а-во! На фронт... шаго-ом арш!..

Грянул где-то оркестр. Колонны, печатая шаг, двинулись с площади. Зашагал и поникший Батюк, залитый краской стыда, хотя и не принял чужих сапог, даже не нагнулся за ними. Думал он только об одном: позор, оскандалился! Прохода теперь не будет от бойцов.

К его удивлению, когда отошли от площади уже далеко, бойцы начали громко издеваться, но не над ним, а над командующим:

- Вот, гад! Золото обешшал, а сапогами - не обяспечил!

- А мы и рты разинули, дурачьё!

- Дык ведь какой-то... сказал яму! А мы на эвто - чё?..

- Вот я и говорю: дураки! Один умный-то и нашёлси.

- А хто это был рядом с Муравьёвым? Моршшылся.

- Новый явойный замяститель. Тухачевской.

- Тоже, видать, из офицеро`в? Видали, кака выправка!..

- Все оне на один лад! Бывшие...

У Батюка отлегло от души: "Разобрались, чертяки тёмные!". Не знал ещё, что настоящая беда поджидала его в другом месте. Не успели их отправить на фронт, как подхватил он сыпняк, пока его полк поджидал, когда подадут баржи к буксирному пароходику. Слёг Батюк на пристани в тяжёлом потном бреду.

Очнулся в госпитале. Да где? Совсем в другом городе! Оказывается, их, поражённых сыпняком, отправили на барже вниз по Волге и дотащили до самого Саратова. И лишь там положили в госпиталь - больше нигде тифозных не принимали: какие-то бывшие пленные, чехословаки, подняли по всей верхней Волге мятеж.

А вот в госпитале Константину повезло - встретил земляка. Василий Антонович Валявко был старше его на 6 лет, но в свои 33 выглядел, как 40-летний. Был он жёлтым, отёчным, с высоким лбом, начинающим лысеть. Да оно и не удивительно - повидал человек лиха!

Из разговоров Батюк узнал, Валявко был профессиональным революционером. Работать начал в криворожском руднике ещё мальчишкой - приняли его коногоном. Потом слесарил на заводе. Там и в партию большевиков вступил в 5-м году. Дальше - тюрьма, ссылка в Архангельскую губернию. Вернулся оттуда с обмороженными ногами и принялся за прежнее. И опять тюрьма, ссылка в Иркутскую губернию. С семьёй встретился лишь в 17-м. Только установил в своём городе власть Советов, и пришлось уходить: в Киеве победила Центральная Рада, большевиков она не жаловала.

- Как же вы здесь очутились? - спросил Батюк. Говорили по-украински, конечно.

- Да так же, примерно, как и ты. Сформировали перед отходом революционный полк - и конные были, и пешие, всего 1200 бойцов - и с боями вышли сначала на Белую Калитву, потом на Морозовскую, Чир. А к Царицыну пробились - осталось от нас человек 200. Я был начальником штаба полка. Тяжело терять людей! - закончил Валявко свой рассказ.

- В госпиталь - по ранению, что ли, попали?

- Нет, старые болячки меня подвели. В Царицыне. Только влились в дивизию Ворошилова, а я - уже ни ходить, ни подняться. Слыхал что-нибудь про силикоз?

- Нет, не приходилось.

- Ну и хорошо, что не приходилось. Теперь я даже к военной службе не годен, определили врачи. Такие, хлопче, дела.

- Дети у вас есть? - поинтересовался Батюк, разглядывая невысокого коренастого земляка.

- Двое. Володьке - уже 13, а дочке - 11-й пошёл. На севере, под Холмогорами родилась.

- А я вот и не знаю, кто у меня: дочь или сын? - опечалился Батюк. - Жену - с животом оставил, когда уходили.

- Да, под немцами они там теперь. - Валявко вздохнул. - Ну, ничего, вернёмся, узнаешь, кто там у тебя народился. Жену-то как звать?

- Надей. Её родители - не хотели за меня отдавать, против их воли пошла. Образованная.

- Неровня, стало быть? - Валявко изучающе смотрел на Батюка.

- Да не то чтобы, но... Она в женской гимназии работает, кончила учительский пансион.

- Дворянка, что ли?

- Нет, этого нет! - торопливо и горячо заверил Батюк. - Она из мещан. Но нашему делу - очень даже сочувствовала. Потому и пошла за меня.

- Ну, пошла, я думаю, не поэтому, хлопче. - Валявко улыбнулся, рассматривая красивое лицо Батюка. - Но то, что сочувствует нашему делу, это хорошо. Это, считай, главное в твоей жизни. Значит, будет ждать тебя, как моя Луша. С такими жёнами нам никакая беда не страшна! Вот победим, выучишься и ты - догонишь свою жену. А может, ещё и вперёд уйдёшь. У меня глаз намётан на людей, я человека - сразу вижу, куда он пойдёт!

Через несколько дней они выписались из госпиталя вместе. Валявке надо было ещё полежать, но он сам заявил врачу:

- Здоровья вы мне уже не прибавите, а валяться - я смогу и дома.

Его выписали.

- Ну - куда теперь? - спросил Батюк по дороге. - Будем пробираться домой?

- Домой, хлопче, нам ещё рано - там немцы. А работа, я думаю, найдётся и здесь. Идём к председателю губкома: мы же не дезертиры с тобой.

- Какие ж мы дезертиры!

- Вот правильно. Мы с тобой - бойцы своей партии. Куда нас пошлют, там и будем. Не по хатам же отсиживаться в такое время!

Председатель Саратовского губкома обрадовался их приходу. Не хватало кадров для "чрезвычаек", которые создавались во всех городах согласно декрету, изданному осенью прошлого года Лениным. С этого председатель и начал разговор с прибывшими, глядя в основном на Валявку:

- Слыхали вы об этом декрете?

- А шо это такое - ЧК? С чем его едят? - шутливо спросил Валявко.

- ЧК - значит чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, понятно?

- Понятно. Ну й шо? - Валявко, прикинувшийся простачком, смотрел на предгубкома хитрыми насмешливыми глазами.

- Как что? У меня людей не хватает! Пойдёте?..

- Тут треба подумать, дорогой товарищ. А другой работы - у тебя нет?

- Чего тут думать? Говорю же, рук не хватает! Вон какое время: контрреволюция со всех сторон лезет! Арестовываем, а следствие - вести некому. Да и ловить - тоже ведь надо с умом...

- У нас же нет юридического образования.

- Не боги горшки обжигают, научитесь. Зато лично у вас, товарищ Валявко, есть опыт подпольной работы. Значит, чужое подполье вам будет легче найти, чем другим. Так или нет?

- Это разные вещи, - заметил Валявко хмуро.

- Как это разные! Теперь наши враги... куда ушли? В подполье. Так кому же выявлять все их уловки, как не тебе, старому подпольщику? Убедил?

- Та вроде бы убедил. - Валявко опять улыбнулся. Решительный предгубкома ему нравился.

- Да, кстати! В нашей чека работают ваши земляки из Екатеринослава, прибившиеся к нам.

- Кто? - обрадовался Валявко.

- Сейчас... - Председатель губкома достал из стола серую папку, раскрыл её, прочитал вслух. - Вот... товарищи Берлин, Войцехович, Рухман, Родин, Шпиндяк и Каменский. Знаешь таких, нет?

- Знаю! - опять обрадовался Валявко. - Кроме двух последних.

- Это - молодые. Но работают хорошо. Начальник губчека их хвалит. Ну, как?

- Ладно, попробуем, - согласился Валявко.

Предгубкома тут же выписал обоим направление, пайки и поднялся:

- Всё, товарищи. Желаю успеха! - Быстро пожал им руки и заторопился в приёмную к другим, ожидавшим своей очереди: - Входите, товарищи, прошу! - И распахнул дверь пошире.

Так очутились они на новой работе. Валявко как более опытный - на следовательской, Батюк - на оперативной. Учиться было некогда, осваивали работу на ходу, в вихре враждебного пламени, которое вспыхнуло почти по всему Поволжью.

6-го июля левые эсеры предали правительство, убив германского посла Мирбаха в Москве. Это означало конец перемирия с немцами и начало новой войны. Расчёт эсеров - внешне патриотический - строился на том, что Ленин не сможет договориться сразу с двумя враждующими силами, немцами и эсерами, и его правительство рухнет. Власть захватят тогда эсеры. Немцев же, рассуждали они, можно разбить потом, и демократия в России, которую задушил Ленин, придя к власти, будет восстановлена. Но германские войска, занявшие по Брестскому миру Украину, Крым и часть Дона, поверили Ленину, бравшему у них деньги, когда возвращался в Петроград из эмиграции, и на Россию не пошли.

Мятежное выступление московских эсеров поддержал в Казани главнокомандующий Восточным фронтом эсер Муравьёв. Предав оказанное ему большевиками доверие, он арестовал своего заместителя Михаила Тухачевского и захватил весь золотой запас страны, который большевики перевезли в феврале из Москвы в Казань, чтобы уберечь его от наступавших тогда немцев.

"Вот почему обещал он златые горы солдатам, - вспомнил Батюк. - Видно, тогда ещё нацелился..."

Из Москвы всему Поволжью была передана экстренная радиограмма Ленина: "Всем, всем, всем! Бывший командующий левый эсер Муравьёв отдал войскам приказ повернуть против немцев. Приказ Муравьёва имеет предательской целью открыть Петроград и Москву и всю советскую Россию для наступления чехословаков и белогвардейцев. Муравьёв объявляется изменником и врагом народа. Всякий честный гражданин обязан застрелить его на месте..."

Батюк рассказал Валявке о своей встрече с Муравьёвым в Казани и выразил сомнение:

- Но как же может пойти за ним армия? Там же, в этой армии, полно наших бойцов!..

- Э, хлопче, в том и хитрость, что он обманывает армию своим как бы патриотизмом. Призывает-то он идти - против немцев! Которые нарушили, дескать, мир и захватывают теперь наши города. А красивые слова говорить, как я понял из твоего рассказа, он умеет. Думает, пока люди разберутся, шо к чему, будет уже поздно. Москва от Волги - далеко. Кто там в той Казани щас хоть шо-нибудь знает? Телеграмму Ленина - он спрячет. И будет выступать перед бойцами как защитник революции. От и всё.

- Так ведь на обмане он долго не продержится.

- Но вреда наделать успеет! Главное, золото увезёт! И немцы могут пойти на нас снова. Это и есть ответ всем... на споры с Лениным по вопросу Брестского мира. Теперь и нам надо быть готовыми к выступлениям местной контрреволюции. От об чём треба думать, хлопче!

Валявко словно в воду смотрел. Ночью загорелась швейная фабрика, готовившая обмундирование для частей Красной Армии. Оперативный отряд чека выехал на место происшествия по тревоге. Там, на складе готовой продукции, уже шёл ночной грабёж: какие-то люди хватали гимнастёрки, шинели, армейские штаны. И всё же заметили приехавших оперативников: раздался свист и выкрик:

- Полундра-а!.. Чекушка приехала!..

Батюк побежал не к складу, где орудовала шпана, а за дворы, надеясь перехватить там не грабителей, а кого-нибудь из тех, кто поджёг фабрику и любуется теперь своим делом со стороны. С ним побежали ещё двое, Василий Каменский и бывший матрос Рогачёв. На фоне пожарного зарева они увидели 2 подозрительные фигуры на крыше частного дома в проулке. В обоих силуэтах чётко угадывались офицеры, переодетые в штатское. Да и так было ясно: какому нормальному человеку могла взбрести мысль лезть на крышу дома в 2 часа ночи и любоваться оттуда пожаром?

- Окружаем этот дом с трёх сторон! - скомандовал Батюк шёпотом, останавливаясь возле забора в темноте. - Главное - отсечь их от сада, чтобы не убежали! Они щас не видят тут нас...

Выдала их собака, залаявшая, когда они проникли во двор со стороны сада. На крыше сразу легли. Батюк, прячась за деревьями, скомандовал:

- А ну, сволочи, слазь!.. - И выстрелил.

Кобель упрятался в свою будку и хрипло бухал оттуда, а Батюк побежал за дом на перехват поджигателей, держа голову запрокинутой и следя за крышей. Успел увидеть, как с крыши на него кто-то прыгнул, и он выстрелил в него из маузера. А вот в другого не успел, ужаленный острым ударом сверху. Однако напавший упал вместе с ним. На земле они сцепились.

- Ах, ты, хамское отродье! - шипел офицер, пытаясь ещё раз воткнуть нож в Батюка. Раненый в щёку, заливаемый кровью, Батюк не давался, хватая врага за руки. Маузер у него выпал во время борьбы и где-то валялся, а больше ничего под руками не было. Не было уже и силы после потери крови, недоеданий и перенесённого тифа.

Всё произошло за несколько секунд. Офицер оказался наконец, на нём, вырвал руку с ножом и занёс его, чтобы пырнуть, но... вдруг обмяк и выпустил нож. Батюк, весь в кровищи, поднялся и увидел возле себя Каменского и Рогачёва.

- Ну, как вы?.. - хором спросили они.

- Не знаю. Ножом, гад, ударил, когда прыгнул на меня с крыши. Хотел, видно, ударить в спину, а попал в голову.

- Идите к нашему автомобилю, там доктор в кабине! - сказал Каменский.

- А вы? - спросил Батюк.

- Приведём, как очухается, этого... - Рогачёв пнул лежавшего. - Я его хорошо саданул рукояткой по башке!

Подобрав маузер, Батюк пошёл к доктору, а товарищи по ЧК остались. Однако минут через 5 явились и они - расстроенные, не смотрящие Батюку в глаза. Оказалось, упустили "гада", когда он поднялся. Обыскали, ничего не нашли, кроме записной книжки, и стали её рассматривать при свете пожара. В этот момент он и врезал им по пинку в яйца. Пока корчились от боли, гада и след простыл.

В записной книжке оказалась только одна-единственная запись: "В.В.Коркин." А самого Коркина ищи теперь... Судьба уже начала вязать петли будущей драмы гражданской войны, а затем и далёкой трагической встречи с этим человеком сына Батюка, о рождении которого он ещё даже не подозревал.
4

6 июля 1918 года чекист Блюмкин убил в Москве германского посла Мирбаха в посольстве. Это было сигналом к мятежу "левых" эсеров и в других городах. Главнокомандующий же Восточным фронтом "левый" эсер Михаил Муравьёв поступил хитрее: объявил своим войскам, что начинается война России с немцами, арестовал собственного заместителя Тухачевского, несогласного с его действиями, приказал погрузить к себе в поезд золотой запас государства, дал секретную телеграмму командующему военным корпусом чехословаков, что он поддержит их мятеж, и двинулся со своим штабом и полком охраны в город Симбирск, родину Ленина, полагая, что армии, подчинённые ему, ничего не поймут и пойдут за ним "против немцев". Однако этот манёвр был разгадан, и Ленин разослал во все крупные города Поволжья срочные телеграммы, предупреждающие местные Советы о том, что Муравьёв предатель и его следует уничтожить.

Пришла такая телеграмма по прямому проводу в ночь на 7 июля и в Царицын на имя Сталина. Помимо преамбулы об измене Муравьёва в ней говорилось: "Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов, ставших орудием в руках контрреволюционеров... Итак, будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще..."

Сталин сказал утром Лукашову:

- Помните, в начале июня ви говорили мне об установлении наблюдения за великими князьями Романовыми, находящимися в ссилке в Пермской губернии. Я полагаю, настал момент для их ареста и уничтожения. Ми здэсь тожи далжни паднят барьбу с контрревалюцией на новий уровен - беспащадний. Так хочит Ленин и нашя партия. А теперь давайте аценим ваеную абстановку вокруг Царицина и саставим нашь атвет таварищу Ленину...

Закурив и передохнув, Сталин принялся излагать обстановку, как он её понимал на основании донесений с Южного фронта:

- Значит, так... Из района Великокняжеской с юга на Царицин наступает отряд палковника Полякова; это 10 тисач салдат. За ними пойдёт Донская армия генерала Краснова; это 45 тисач штиков и сабель. Оперативная группа генерала Мамонтова виступила на нас из района Верхнекурмоярской; это, по сведениям развэдки, 12 тисач штиков. Пока они далеко: им нада прайти ешё Калач, Воропоново... ещё дальши от нас, но уже на сэвере, движится на Камишин са стараны Кременской и Чаплижинской аперативная группа генерала Фицхелаурова - 20 тисач штиков и сабель. Но это самое опасное направление: нас могут атрезат от дароги на Москву. Вот какое палажение на сегодня. Нада ехат на фронт и уточнит данние о количествэ орудий и пулемётов у пративника. А товарищу Ленину напишем такой атвет: "Спэшю на фронт..." - Сталин начал диктовать, а Лукашов писать и на ходу править. В результате отправили Ленину следующее сообщение:

"Спешу на фронт. Пишу только по делу.

1) Линия южнее Царицына ещё не восстановлена. Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим. Если бы наши военные "специалисты" (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им.

2) Южнее Царицына скопилось много хлеба на колёсах. Как только прочистится путь, мы двинем к вам хлеб маршрутными поездами.

3) Ваше сообщение принято. Всё будет сделано для предупреждения возможных неожиданностей. Будьте уверены, что у нас не дрогнет рука...

4) В Баку отправил нарочного с письмом к Шаумяну.

5) Дела с Туркестаном плохи, Англия орудует через Афганистан. Дайте кому-либо (или мне) специальные полномочия (военного характера) в районе южной России для принятия срочных мер, пока не поздно.

Ввиду плохих связей окраин с центром необходимо иметь человека с большими полномочиями на месте для своевременного принятия срочных мер. Если назначите кого-либо, дайте знать по прямому проводу, и мандат передайте также по прямому, иначе рискуете получить новый Мурманск.

Шлю ленту о Туркестане. Пока всё. Ваш Сталин. Царицын, 7 июля 1918 г."

Ни на какой фронт Сталин ехать не собирался, так как боевым участком Царицынской обороны командовал выходец из крестьян, бывший унтер-офицер Николай Харченко, моложе Сталина на 8 лет, который не выделялся как военный особыми способностями, но держал при себе толкового начальника штаба из бывших офицеров, имеющего отличную карту и тетрадь, где были записаны все данные разведки о противнике и сведения о соседях по обороне. Этими сведениями Сталин и пользовался. Но хотел добиться теперь от Ленина военной должности с широкими полномочиями, сместив Харченко.

Возможно, это и получилось бы. Но... 18 июля была расстреляна в Екатеринбурге вся царская семья, везде громили "левых" эсеров, и Ленин, занятый разгромом Муравьёва и озабоченный захватом "золотого поезда" белочехами, вероятно, забыл о просьбе Сталина - никаких новых полномочий и мандата по прямому проводу от него не поступало. Вместо этого пришло распоряжение Троцкого создать на юге России Военный Совет Северо-Кавказского фронта, куда приглашён был и Сталин. Ехать никуда не потребовалось, и Сталин, проводивший совещание в Царицыне, был избран 19 июля председателем этого Военного Совета, а членами - А.Н. Ковалевский, который тоже находился недалеко, и С.К.Минин - интеллигент из семьи священника. Он был младше Сталина на 3 года. Учился в своё время в университете Вены, но не закончил его. Бывший председатель Царицынского комитета РСДРП(б) и Совета. В декабре 1917 года был избран головою Царицына (как участник Октябрьского переворота в Петрограде), а с июля 1918 года стал ещё и председателем обороны Царицына.

Почувствовав, что с избранием в председатели Военного Совета фронта карьера может всё же пойти вверх и по военной линии, Сталин захотел запугать бесхарактерного Минина, чтобы занять его место. Но как, чем?.. Время шло, а ничего не придумывалось. Военный Совет издал приказ и сформировал в июле несколько дивизий и колонну бронепоездов. А 24 июля эти войска были разделены по приказу Троцкого на 3 фронтовых участка: Усть-Медведицкий, которым стал командовать 46-летний Филипп Кузьмич Миронов, прославленный казачий войсковой старшина (полковник) с твёрдым характером). Он был награждён на войне с германцами Георгиевским оружием, а в мае этого года принят в члены ВРК и награждён орденом Красного Знамени за то, что разбил в январе белоказачий корпус под Александровском; Царицынский, начальником которого стал ничем не примечательный тусклый начдив Николай Харченко; и Сальский участок фронта, начальником группы войск которого был назначен Шевкоплясов, которого Сталин почти не знал.

Желая захватить власть в свои руки на Царицынском участке, Сталин опасался лишь конкуренции с Мироновым, которого невзлюбил сразу - слишком известен и храбр. Надо было сначала протащить в ВРК и в члены Революционного Совета кого-либо из своих. Например, Клима Ворошилова, отступающего со своей дивизией, как слыхал, откуда-то на Царицын - мягкий, податливый. С ним можно было бы повалить хоть Харченко, хоть Минина. А пока... приходилось чего-то ждать и терпеть...

И, наконец, дождался. Чекист Власик принёс Лукашову в вагон новость: в царицынский порт ещё в июле привели из Саратова на буксире большую баржу с военнопленными офицерами. Однако переполненная царицынская тюрьма не смогла их принять, и баржу эту отбуксировали в соседний с портом затон. Там она и стоит сейчас, охраняемая саратовскими чекистами, которые сопровождали её в пути, проживая на палубе в шкиперском домике с кухней. Теперь этой команде хочется возвратиться в Саратов, а баржу у них никто не принимает. В местную "чрезвычайку" каждый день приходит какой-то Батюк с этой баржи и, отдуваясь от жары и духоты (за середину августа перевалило всё-таки), кроет всех матом: "Что у вас тут за порядки?! Кто должен кормить и охранять этих офицеров? Они же хоть и враги, но люди, сдавшиеся в плен по доброй воле! Хотят и есть, и пить, и спать, и срать, как все арестанты в нормальной тюрьме. А живут как никому не нужные больные животные. Получается, что не они звери, которых мы должны ненавидеть, а мы в своём отношении к ним! Тогда зачем 106 человек было брать в плен? И возить из города в город. Вы бы посмотрели на них!.. (А у самого страшный шрам на щеке...) Живые скелеты! Немытые, заросшие, завшивевшие. Мне стыдно смотреть им в глаза..."

Весь рассказ Власика слыхал и Сталин. Заинтересовался:

- Ну, и чем кончилось у него?..

Власик, смышлёный и грамотный, толково доложил:

- Прикрепили этих пленных на продуктовый баланс к местной тюрьме. А вот места для них там - нету. Выделили Батюку полевую армейскую кухню на колёсах - достали где-то в гарнизоне. Дали картошки, пшена, муки, лука, других продуктов. Даже котелки и мыла - пускай, мол, помоются в затоне, вода сейчас тёплая. Обещали, что и парикмахера с машинкой пришлют. А вот местную охрану - не обещают: нет свободных людей для такого дела, чтобы и охранять, и похлёбку варить. Охраняйте, мол, сами, пока не решится вопрос, что с пленными делать дальше. Батюк этот каждый день и в крик, и в мат. Мы-де из другого города, пора возвращаться, принимайте баржу! А наш местный начальник тоже на него с матом: ты, грит, где находишься? В чека служишь или у своей тёщи! Охраняй и корми их до распоряжения высокого начальства. Как решится этот вопрос, сразу и отпустим вас в ваш Саратов.

- Таварищ Власик, а как ви сами считаете? - спросил Сталин. - Что неабхадима сделат, чтоби етот вапрос закрит?

- Не знаю, товарищ Сталин.

- А как ви паступили би на месте этого Батюка?

- Я на его месте пришел бы к вам, а не к начальнику чека. - Власик расползся в подхалимской улыбке.

- Иш ти, какой хитрий! - рассмеялся Сталин. - Но... ладна: если завтра етот Батюк придёт снова, веди его ка мне. Ест адна идея...

Когда Власик ушёл, Лукашов поинтересовался:

- Иосиф Виссарионович, а какая у вас идея? В чём вы видите выход? Сменить караул и отпустить этого Батюка с его командой в Саратов?

- Сначала - убрат арестованих. А затем уже - атпустит Батюка.

- Не понял, куда... убрать?

- На тот свет. Сейчас идёт вайна, люди на ней пагибают...

- Но это же... военнопленные! Офи-це-ры!..

- Ну и что, что афицери? Значит, контрреволюционери! А контрреволюционеров у нас - расстреливают.

- Зачем же, действительно, взяли их в плен? Возили, мучили?..

- Вот это ми с вами и виясним завтра. Сами поедем к Батюку на баржу и посмотрим, какие это офицери, аткуда они? Как оказались в плену?

- Вы думаете, Батюк согласится их расстрелять? Их же там полная баржа!

- Я тоже понял, что Батюк не захочет их расстрэливат, если добился, чтоби их кармили, падстригли, дали мила. Наверное, он в дороге привик к ним, знает всех в лицо. Стало бит, ему они уже не кажются врагами. И потому нам не следует ему поручат расстрэл. Станет мучиться, балтать об етом везде... Я - прэдлагаю продумат план разговора с Батюком. Чтоби он согласился помочь нам... толька обманут офицеров. А дальше - ми сделаем всё сами и атпустим его команду.

Лукашов, опустив голову, спросил:

- Иосиф Виссарионович, но зачем нам этот расстрел? Ведь насчёт военнопленных... есть международное соглашение...

- Знаю. Однако абстановка с наступающими частями пративника винуждает нас на такую меру. Падумайте, чьто будит, если офицеров асвабадит из баржи генерал Краснов или Мамонтов. Не прятат же нам их?.. Не перевазит куда-то ещё раз. Нада сказат об этом Батюку пряма...

- Я допускаю, что Батюк поймёт нас. А как быть с международной конвенцией?

- На вайне как на вайне, гаварят французи. Вот и нада придумат что-то как би не зависящее ат нас. Пасмотрим, где стаит эта баржя... Может бит, абстановка на месте сама подскажет, как лучше паступит?..

На этом и порешили. А утром рано были уже в затоне, где стояла баржа. Поставив мотор, на котором приехали, напротив баржи, Сталин, прихвативший с собою свой знаменитый мандат, мысленно обсудил цель своего плана ещё раз. Ему хотелось не просто расстрела. Он жаждал, причём очень остро, хоть раз в жизни увидеть всё самому, а главное, как поведут себя русские офицеры, когда поймут, что он желает утопить их, как крыс. А потом уже вселить страх в душу Харченко и Минина, что и против них, если понадобится, у него не дрогнет рука, как он писал Ленину. Они должны будут увидеть, на что способен Сталин ради власти. Понятно, что о таком не говорят, а делают. Для этого Сталин и закалял волю и даже псевдоним себе такой выбрал. Пора, наконец, испытать всё на деле, а не в мечтах.

Перед тем, как подняться по широким сходням на баржу, Сталин посмотрел на Волгу, освещённую солнцем и казавшуюся розовой, на песчаный берег возле баржи. Тут, видимо, уже купались пленные офицеры под наблюдением чекистов Батюка - всюду на камышах, что росли чуть подальше, сушилось выстиранное бельё.

- Здес у них настаящий пляж, да?.. - повернул голову Сталин к Лукашову. И вспомнил другой пляж, на Каспии, возле Баку. 19 лет назад он ездил туда, за город, с Андреем Вышинским. Подумал: "У Андрея было тогда странное выражение на лице - какое-то растерянное".

Сталин не знал до сих пор, что` так поразило Андрея тогда на пустынном берегу моря, где никого, кроме них да белокрылых чаек, не было...

Вышинский тоже запомнил ту поездку с Иосифом Джугашвили - такое не часто увидишь. Они только что купили на базаре 2 арбуза и, наняв арбакеша, приехали на безлюдный берег в районе селения Зых. Разделись там догола и вошли в воду, прозрачную и тёплую. Волн почти не было, и море выглядело ровным до самого горизонта, где, словно куски белой ваты, виднелись небольшие облака, медленно плывущие по голубому небу с севера на юг, где незаметно таяли. Будто догоняя их, дымил на лезвии горизонта большой белый пароход, идущий к порту в Баку. Безветрие и тишину нарушали лишь вскрикивающие чайки, когда роняли из клюва рыбёшку, падающую в солнечную воду. Охота чаек за рыбой возле берега продолжалась, и писк не прекращался.

Обстановка природного покоя действовала настолько умиротворяюще, что Андрей почувствовал тихую радость и счастье от ощущения всего, что было вокруг него - море, далёкие облака, чайки. Птицы, казалось, отталкивались выгнутыми крыльями от воздуха точно так же, как он руками от воды, и скользили над ним. А на берегу лежали 2 больших полосатых арбуза. Хорошо...

И вдруг его чувства пронзил своим видом Иосиф, всё ещё стоявший на берегу. Андрей увидел его теперь иначе - всего сразу, целиком. Зрелище было настолько жалким, дисгармонирующим и с ним самим, крепким и рослым, и с природой вокруг, что погасла радость, исчезло ощущение гармонии и величественности. Маленький и голый, Иосиф был жалок, ничтожен. У Андрея появилось даже физическое отвращение к нему - неожиданное, тошнотворное. Он видел перед собою не мужское тело, а нечто совершенно бесплечее, потому что вытянутая к солнцу шея, превращалась, казалось, без всякого перехода, в повисшие по бокам руки-плети. Левая - вообще выглядела беспомощной закорючкой. Грудь с татуировкой черепа под волосами была крохотной, узкой и плоской, как у скелета или явного дегенерата. Узкий худой таз. Тонкие и короткие ноги - белые, волосатые. И всё тело с рыжим отливом. А лицо - смуглое от солнца, как у араба, и с крохотным низким лбом. Даже член внизу казался детской резиновой соской, приклеенной к крошечной мошонке. Не мужчина, а недоразвитый худющий подросток, которого так и не докормили до взрослого веса. Всё это ошеломило Андрея, словно невесту, увидевшую своего мужа впервые нагишом и в таком невыгодном солнечном свете. Он тогда подумал: "Господи, да как же она спала с ним! За что полюбила?" Сам он, следивший за своим телом с детства, занимавшийся в гимнастических залах, любил плавать, всегда помнил, что надо быть физически развитым, иначе успеха у женщин не видать.

- Чего так смотрите? - спросил Иосиф.

- Вода... такая хорошая, а вы... не плаваете! - нашёлся Андрей. "А рост у него, - думал он, - ведь ниже - некуда, только в карлики!"

- А я не умею плават, - признался Иосиф без какого-либо стеснения. И пояснил: - Я рос в Гори, а там - ни моря, ни озера. Речки - бистрие, горние. Да и вода в них всегда холодная. Так и не научился.

Наверное, хорошо, что Сталин не догадывался о впечатлении Вышинского. Иначе у Андрея в скором времени был бы не взлёт в его жизни, а совсем другая судьба. Ведь сегодня на берегу Волги произойдут трагические события, которые круто изменят психологию Сталина. И "товарищу Вышинскому" не бывать бы ни товарищем, с которым Сталин дружил, ни тем более генеральным прокурором, который будет превращать на судах всех, на кого укажет пальцем Сталин, во "врагов народа". Место расстрелянного "врага" нашлось бы и для Вышинского. Особенно после того как ему, генсеку партии и "великому Сталину" пришлёт письмо академик Мануйльский, в котором сообщит, что в архиве бывшей царской охранки на Украине нашли документ о том, что Андрей Вышинский был её секретным агентом. Письмо пришло за год до смерти вождя, в 1952 году, и вождь, предполагавший это ещё в 1908 году, когда загорал с Вышинским на каспийском пляже возле Баку, рассмеётся, возьмёт синий карандаш, напишет на углу письма свою визу: "Тов. Вышинскому!", поставит подпись, число и отправит его адресату, попытавшись представить, как отреагирует Андрей, как поведёт себя.

Сталин не знал, что тот думал о нём на пляже. А теперь министр иностранных дел СССР Андрей Януарьевич Вышинский не знал, что состарившийся вождь думал о нём примерно вот что: "Таких поганок, как Андрей, трусливых, циничных, готовых задушить родную мать, если я прикажу, нет нигде, разве что в Кремле. Скольких людей присудил к расстрелу, даже не вникая, виновны они или нет, какие гневные речи говорил. Мразь, а не человек". Себя, разумеется, к таким не причислял, хотя главной мразью был он сам, а потом уже Вышинский и другие. Сталин умрёт в 1953 году. Вышинский переживёт его на один год. И умрёт в Нью-Йорке, снятый Маленковым с должности министра иностранных дел, но будучи представителем в ООН от Советского Союза, хранившим в сейфе письмо Мануйльского с визой Сталина. Умрёт от сердечного приступа и страха перед разоблачением, которого так и не последовало.

Пока же, поднимаясь на баржу, Сталин лишь собирался произвести сильное гипнотическое впечатление на обыкновенного человека Батюка. А затем проверить на деле собственную необыкновенность и твёрдую беспощадность недрогнувшей, как он писал Ленину, руки. Для этого он 18 лет тренировал волю, пока не сотворил её стальной, сталинской. И не забывал науку своих Учителей...

С Великим своим Учителем Иосиф познакомился, когда ему было 20 и его только что исключили за воровство из семинарии. Это было в Тифлисе, шёл 1899-й год. Поссорившись с матерью летом, он вернулся в столицу Грузии. Снял себе комнату в доме плотника Георгиадиса на втором этаже и, связавшись в городе с уголовниками, которые воровали на главном базаре Тифлиса Сабуртало что "плохо лежит", а то и кошельки из карманов, горестно размышлял по вечерам, не зная, что ему делать и чем можно заняться, если у тебя ни на что не годится левая, почти высохшая, рука.

Однажды в холодный осенний вечер Иосиф пришёл домой поздно, затопил в своей комнатёнке железную печку и, грея возле неё руки, собирался поужинать. Сзади скрипнула дверь. Он обернулся и увидел, что в комнату вошёл бритоголовый, с чёрными усами мужчина лет 30-ти. Поздоровавшись по-грузински, тот представился:

- Я - сын хозяина этого дома, Георгий. Сегодня днём приехал в гости к родителям, но - скучно сидеть со стариками. Решил зайти к вам, если не возражаете.

- Пожалуйста, генацвале, проходите. Меня звать - Иосифом. Только вот вкусно угостить мне вас нечем. Будем кушать то, что, как говорится, послал мне на сегодня Бог.

- Ничего, я прихватил кое-что, - сказал гость, поднимая руку, в которой держал старый, раздувшийся саквояж, какие носят с собой доктора, когда приходят к больным по вызову. Поставив его на стол, он вытащил из него 2 большие бутылки вина, батон белого хлеба, сыр, колбасу и, покончив с этим, спросил: - Разрешите присесть?

- Да-да, конечно, - улыбнулся Иосиф. Достал из буфета, стоявшего в комнате, вилки, посуду, нож и, неуклюже помогая себе левой усохшей рукой, нарезал хлеб, колбасу и сыр.

Гость, откупорив бутылки буравчиком, вделанным в его складной нож, и, наливая вино в стаканы, спросил, обращаясь к Иосифу уже на "ты":

- Почему не спрашиваешь, зачем к тебе я пришёл?

- Зачем спрашивать, сами скажете, когда подойдёт время. К тому же вы мне уже объяснили, что со стариками - вам скучно.

- Верно, объяснил. Скучно, а пойти - некуда.

- Город - большой. Разве у вас нет здесь друзей?

- Ни одного.

- Почему? - удивился Иосиф.

- Потому, что я - никому не верю.

- Как это?.. - опять удивился Иосиф, всё ещё считавший, что друзья существуют, хотя их и немного.

- А разве у тебя - есть друзья? - ответил гость вопросом на вопрос и поднял стакан: - За знакомство!

Они чокнулись, выпили вино до дна и не спеша стали закусывать. Гость ждал ответа.

- Как вам сказать? - начал Иосиф уклончиво. - Настоящих друзей - мало. Не каждого можно назвать другом.

- Не надо со мной хитрить! - твёрдо произнёс гость. И уставился глазами-углями Иосифу в лицо. - Я заинтересовался тобой потому, что ты один из немногих, кто понимает, что люди - это червяки. И ты ненавидишь их, как и я. Мне это в тебе нравится.

- Но ведь вы только приехали. Откуда можете что-то знать обо мне?

- Знаю. Я тоже учился в здешней семинарии и понял в ней про людей всё.

Иосиф не мог и подумать, что сын хозяина специально наводил о нём справки и что вернулся он в родной город почти месяц назад. Успел повидаться с семинаристом Гогохия, другом детства Иосифа. "Суслик" знал всё не только о самом Иосифе, но и о его родителях.

- Вас исключили, как и меня? - напрямую спросил Иосиф, поняв, что если бы гость закончил семинарию, то носил бы сейчас одежду священника.

- Да, исключили, в своё время. Только за другое.

- Откуда вы знаете, за что исключили меня? - Иосиф жарко покраснел, прожигаемый чёрными глазами собеседника.

- Какая тебе разница, откуда? Знаю, и всё.

- И разговариваете со мной? Значит, не верите им?

- Нет, верю. А разговариваю потому, что не осуждаю.

- Как в Библии? Не судите, да не судимы будете? Тогда за что исключили вас?

- Я - прочёл одну умную книгу о происхождении религии. И после этого не захотел учиться. Меня спросили - почему? И выгнали.

- Я тоже не верю в существование Бога, - уверенно, хотя и тихо, сказал Иосиф.

- Ты прав. Все религии сочинены людьми, а не Богом. Но религия, которой учили нас в семинарии, - худшее сочинение. Его придумали евреи, чтобы разрушить языческую Римскую империю.

- Не понимаю вас, - насторожился Иосиф. - У иудеев - своя религия, и свой Бог в ней, Иегова или Яхве. А христиане верят в Иисуса Спасителя. При чём же тут евреи?

Гость усмехнулся:

- Афины и Рим до христианства поклонялись своим языческим богам. Эллины - семейству Зевса, римляне - семейству Юпитера. Это были детские религии, боги в них походили на людей, от которых можно было откупиться обыкновенными жертвоприношениями. То есть, грубо говоря, взяткой. Поэтому эллины и римляне ничего не боялись и были воинственными. Они образовали грозные империи. Сначала греки, а потом и римляне принялись завоевывать и покорять себе народы вокруг Средиземного моря. Чтобы избавиться от этих завоевателей, малому народу Иудеи понадобилась религиозная хитрость - силы-то не было. Сначала Афинам, а затем и Риму евреи подбросили новую для них религию - красивую, с чудесами и исцелениями. Но - в основе своей - смиренческую, а не воинственную.

- Почему? - схитрил Иосиф, думавший почти так же.

- Да потому, - ринулся доказывать свою версию гость, - что Римская империя с её старой греко-римской культурой держалась всегда на вере народа в божественное происхождение своих императоров. Каждый император, считалось, ведёт своё происхождение от воинственного Юпитера. Эта вера - была осью, на которой в государстве держалось всё! И это отлично понимали евреи. Если вынуть эту ось, государственная колесница Рима развалится.

- Почему? - заинтересовался Иосиф.

- Ну, как же? Если любой гражданин Римской империи - а на её территории жили десятки народов - имел право... при условии признания божественности происхождения своего императора... верить во что угодно.

- Но ведь жрецы этих народов, - перебил Иосиф, - призывали чтить в первую очередь своих богов. Как же тогда можно было гражданам империи верить... во что угодно?

- Нет, ты не понял меня. Да, в Римской империи разрешалось каждому народу верить в своего Бога. Но при условии: верьте там, у себя, во что угодно, но первую жертву... вы обязаны приносить... в честь римского императора, которому повинуются все!

- Так, понял, - согласился Иосиф. - Разрешите, батоно, я налью в стаканы ещё?

- Да, - кивнул гость и продолжал: - А тут... в лице Иисуса Христа... полагали фарисеи, появится могучий конкурент этому императору. Кстати, так оно и случилось. Евреи сумели соблазнить народы Европы верой в единого Бога для всех, в Христа! А теперь давай разберёмся: к чему призывал Христос? К покорности судьбе! Не к воинственности, не к сопротивлению - ударили тебя по одной щеке, подставь другую - не к захвату чужих земель. И что произошло в Европе, принявшей христианство? Первой развалилась византийская империя, а затем начался развал и Римской. Христиане - из-за своей веры - стали беззащитными. Что и требовалось евреям, религия которых агрессивна по отношению к другим народам, только они вынуждены это скрывать. Христос для них мог стать изобличителем. Поэтому они его якобы казнили, не веря ни в его мессианскую роль спасителя, ни в его учение. Ты это знаешь. Они даже перестали его считать сыном иудейки, объявив, что он - по человеческой линии - происходит от галилеянки, женщины из соседнего с Иудеей государства.

- Я думаю, евреи не могли "подбросить" нам, как вы полагаете, такую религию с гигантской мессианской ролью Бога-Спасителя, который объединил столько народов. - Помолчав, Иосиф смягчил своё несогласие, поняв, что гость сильно всё упрощает: - Нас учили в семинарии несколько по-другому... - Он чокнулся стаканом в донышко стакана гостя в знак особого уважения.

- Знаю, - ответил тот. - Самому забивали мозги всей этой семинарской чепухой - смирением, пассивностью. А на самом деле каждая религия - это уровень культуры народа. Чем ниже культура, тем запутаннее и темнее его религия.

- Но именно христианство - как наиболее молодое религиозное учение - дало Европе толчок к мощному развитию культуры, - осторожно не соглашался Иосиф.

- Да, мифы о Христе у христиан послужили основой для развития литературы, живописи, архитектуры. Но философия - не развивалась, а тормозилась. На кострах инквизиции мог сгореть и Галилей, если бы не отрёкся от своего "не божественного" понимания мира. Религия одурачивает лишь неграмотных людей.

- В таком случае, - хитро возразил Иосиф, - она одурачивает и евреев. Ведь они тоже создали себе Бога. А по вашей версии, подбросив нам христианство, они настроили всех ещё и против себя.

- Я думаю, они просто не предполагали, что мысль, подброшенная ими другим, окажется такой масштабно привлекательной. Ведь себе они придумали удобного Бога. "Свет создан для народа Израильского - он его плод, - процитировал гость наизусть и продолжил: - Остальные народы - только скорлупа". "Сыны Израиля называются людьми, ибо их души исходят от Бога, гоев же, у которых души от нечистого духа, надо звать свиньями". "Иудей, нашедший вещь, утерянную гоем, не обязан возвращать её хозяину". "Те народы, которые не захотят служить тебе, должны погибнуть, а страны их да будут опустошены". "Берегись заключать союзы с жителями тех стран, в которые ты приходишь. Ты должен опрокидывать их алтари, уничтожать их богов и проклинать их святых". "Ты пожрёшь все народы, которые твой Господь представит тебе. Да не пощадишь их и не послужишь их богам, ибо для тебя это было бы петлей". - Гость передохнул: - Ну, как? Удобная для евреев религия?

Иосиф восхитился:

- У вас прекрасная память! - И добавил: - У меня - тоже неплохая. Но... нас учили запоминать другое...

- Если тебя ударили по щеке, подставь врагу твоему другую? - насмешливо повторил Георгиадис, поглаживая обритую голову. - Или брать пример с птиц небесных, которые "не сеют, не жнут и не собирают в житницы свои"? Да, этому - учит христианство. Чтобы христиане уступали во всём евреям: в напористости, в активности и превращались поскорее в покорных овец. Разве не так? Зато иудаизм учит иудеев пользоваться слабостями гоев, недостатками: недальновидностью, жадностью, доверчивостью и глупостью. Чтобы овладеть народами всего мира.

- Но ведь их - мало. Как они могут победить всех? - подзадорил гостя Иосиф. И тот бросился доказывать снова:

- Они - как микробы чумы - разрушают чужие народы, проникая к ним внутрь.

- Но как, как разрушают?..

- Обманом и деньгами. Известно, что народ без твёрдой веры или государство без целеустремлённой программы не может долго удержать своей самостоятельности. А если вера у народа расплывчатая? Такая, например, как у нас, с её призывами к доброте, всепрощенчеству и непротивлению. То народ - особенно, как наш, доверчивый и искренний - легко подбить к любой, красивой на вид, мысли. Например, к бунтарству против своего государственного строя ради Свободы, Равенства и Братства, которые невозможны в природе. - Георгиадис опять прожёг Иосифа своими большими глазами-углями.

"Неужели он и это про меня знает? - подумал Иосиф. - Про кружки, встречи с революционерами..."

Вероятно, Георгиадис знал. Потому что уверенно продолжил:

- Это главное оружие сионистов против всех, их "чума". И чужое государство заболевает от этой заразы и разрушается. Народ некому защитить от тех, кто привык жить обманом за счёт других. Евреи же, словно мировой ростовщик, собирают со всего света проценты и потому везде побеждают. Подкупают чужих жрецов, вождей, натравливают народы на их государственные устройства. Рассылают кругом смутьянов-революционистов. Оттачивают свою хитрость, вероломство. То есть, ломают чужую веру.

- А религия буддистов, мусульман - разве крепче христианства?

- Я недавно был в этих странах и видел, что там всё держится на фанатизме верующих. Но... это очень большой и серьёзный разговор, для него нам не хватит и всей ночи. Философия, как ты уже знаешь, не усваивается с одного раза и без предварительной подготовки. За бутылкой же вина вообще можно всё перепутать.

- Ну, как хотите. О чём же мы будем тогда говорить, если вы такой учёный человек, да ещё и любящий точность? - поддел Иосиф.

- Не лукавь. Давай поговорим о тебе, - предложил гость.

- Это неинтересная тема. Я человек маленький.

- Какого числа ты родился?

- 8-го декабря 1.

- Прекрасное число!

- Почему?

- Потому, что если изобразить его графически, это будет похоже на знак бесконечности. Значит, надолго останешься в памяти людей.

- Почему вы так считаете? 8-го числа родилось много людей.

Гость словно не заметил вопроса:

- Я уже говорил, что мне нравится в тебе. Ты, как и я, не любишь людей. А я - знаю: что люди не сто`ят доброго отношения к ним. Их надо подчинять себе. И направлять. Как это делают сионисты, которые занимаются своим интеллектуальным развитием вот уже 2500 лет. Они специально задерживают ход нормального умственного развития у народов, к которым приходят. Сначала приходят, как гости, а потом, разрушив душу этого народа, властвуют над ним.

- Значит, вы тоже любите властвовать?

- Да. Я властен уже над многими. Но я нуждаюсь в помощниках. Везде. Могу научить и тебя этому, если хочешь. Но для этого надо не просто хотеть властвовать, а и овладеть ещё специальными знаниями.

- Какими? - спросил Иосиф.

- Сначала нужно воспитать в себе волю, чтобы уметь подчиняться не чувствам, а расчёту. Цель, которую ставишь себе и хочешь достичь, нужно расчленять на части и не спешить потом, а достигать её поэтапно. Сколько бы на это времени ни потребовалось. Использовать надо в людях - не лучшие их качества, а самые худшие: злобу, жадность, подлость.

- Но зачем мне это всё?

- Надо уметь стравливать между собой твоих врагов, вот зачем! - резко ответил Георгиадис, вновь прожигая Иосифа глазами. - Разве у тебя нет врагов?

- Враги есть у каждого, - уклончиво ответил Иосиф.

- Если хочешь победить, никогда и никому не верь. Не говори правды и сам: научись хитрить!

- Вы всё время говорите со мной так, словно я... во всём согласен с вами. А если и не согласен, то всё равно - вас это не интересует. Почему?

- Вот это - хороший вопрос! У тебя стальная логика и ты умеешь слушать. Значит, я не ошибся в тебе, хотя ты и постеснялся спросить: "Вы и ко мне пришли, чтобы использовать не лучшие мои качества?" Отвечу тебе прямо: да, ты именно тот человек, который мне нужен, который хочет властвовать над другими и готов ради этого пойти в революционисты, в воровскую малину, куда угодно. Кто-то уже пробудил в тебе вкус к власти.

- А вы сами, не такой? - жёстко спросил Иосиф. Но глаз так и не поднял.

- Я уже прошёл этот путь и знаю другой, более верный. Потому и пришёл к тебе.

- Не понял, почему, потому?

- Чтобы объяснить тебе: что такое есть человек?

Иосиф понял, гость не собирается унижать, он видит в нём "своего". И перестав обижаться - уж очень необычный попался тип - сказал:

- Мне - интересно, я слушаю вас...

- Тогда слушай... В человеке сидит троица.

- Как в Боге? - изумлённо спросил Иосиф.

- Нет. В человеке другая троица: человек одновременно - и лошадь, и извозчик, и седок. Что такое в тебе лошадь?

Иосиф пожал плечами.

- Лошадь - это животное, твоя страсть. Куда она ведёт тебя? В никуда. Потому что глупой лошади-страсти лишь бы бежать, пока горячая. Но извозчик, который тоже сидит в тебе, имеет разум. Он - правит лошадью: сдерживает её или погоняет. Сворачивает в стороны. А куда сворачивать, ему подсказывает седок. Он нанял извозчика. У него и разума больше: потому он взял себе сейчас фамилию Нижарадзе...

- Вам и это известно?.. - Лицо Иосифа вытянулось. Ему казалось, что о его псевдониме никто из посторонних не в курсе; ведь это было сделано с целью запутать полицию. Чтобы не могла навести о нём справки, если схватит.

- Я знаком с настоящим Нижарадзе, князем, - ответил гость, не смущаясь. И продолжал: - Так вот, у седока и разума больше, если он может нанимать себе извозчиков, - повторил он, - и воля сильнее, потому что он - приказывает извозчику. Что из этого следует?

- И что же?

- Из этого следует, что извозчик - правит конём, а ездок - извозчиком. Ясно, что ездоком надо стать. А как стать ездоком, знаешь?

- Нет, не знаю.

- Дураки накачивают силу в мышцах и думают, что они будут властвовать. Нет, тренировать надо ум, волю: они главные властелины. В первую очередь, чтобы достичь намеченной цели, надо укреплять в себе волю.

- А вы - интересный человек! Никогда таких не встречал.

- И ты станешь таким же, если научишься этому.

- А как я научусь?

- Опять логичный вопрос. Научишься, если найдёшь Учителя, как нашёл себе я. Одного - в Индии, второго - в Тбилиси, третьего - в Афганистане.

- Ого, сколько вы повидали! У меня таких денег нет, чтобы ездить по дальним странам.

- Тебе - ехать не надо. Люди - стадо баранов, которое должен вести вожак. Так устроена природа: и у львов, и у волков, оленей, коз. И людям не надо идти против природы. Надо лишь следовать ей. А Учитель - всегда найдётся. Он - перед тобой. А дальше что?

- Не знаю.

- Учителя - надо слушаться, учиться у него. Верить ему и повиноваться! А больше - никому не верить. Ни матери, ни отцу, ни жене, ни другу! Все предают. В особенности же друзья. Но у тебя - нет пока настоящих друзей.

- А зачем нужен вам я? Почему вы готовы стать моим Учителем?

- Правильно, логичный вопрос. Но пока... я не могу ответить тебе с полным откровением.

- Вам нужен верный слуга?

- Нужен. Но не это главное. Главное - впереди...

- А почему нельзя верить отцу, матери?

- Твой отец - был алкоголиком, так, нет?

- Так.

- А твоя мать - изменяла ему, так, нет? - Глаза гостя прямо-таки прожигали, чёрные усы казались сделанными из угля.

- Я этого не знаю, - неуверенно пробормотал Иосиф.

- Не лги Учителю. Знаешь! Поэтому тебе тяжело жить. Тебя сторонятся женщины, разве не так? Твоя мать хочет служить церкви, но лошадь, которая сидит в ней, тянет её в сторону. Потому, что у твоей матери - давно нет ни извозчика, которым был твой отец, ни седока, которым был её любовник. Оба они умерли в ней.

- Откуда вы всё это знаете?

- Какая тебе разница? А хочешь, сам будешь много знать и командовать другими? Быть седоком - для всех.

- Хочу. Но почему вы решили, что я смогу? Зачем я вам, чтобы тратить на меня время? Я - обыкновенный человек.

- Хороший вопрос. Отвечаю: сможешь, если поверишь мне, что ты - сумеешь руководить другими, и... достоин самых красивых женщин!

- Но почему вы так думаете обо мне?

- Потому, что вижу: у тебя есть все данные для овладения приёмами Чёрной магии, или тибетской Шамбаллы. Таких данных, как у тебя, не встретить даже у тысяч и тысяч людей! Ты - немощен, но зато, как никто другой, весь переполнен завистью и честолюбием. У тебя, только у тебя, пойдёт наше дело. Ты - должен, имея такие данные, стать большим человеком! И ты станешь им, если только не позабудешь мои советы. А среди них - один из самых главных: всегда, если чего захочешь, повторяй это вслух по несколько раз в день. И всё это потом исполнится. Увидишь сам!

- Так просто? - недоверчиво усмехнулся Иосиф.

- Да, так просто. Сначала ты должен организовать своё желание в чёткую мыслеформу. Например: ты хочешь, чтобы тебе отдалась какая-то женщина. Для этого ты должен составить мыслеформу: "Эта женщина станет моей". И повторяй затем её вслух.

- А если я хочу победить кого-то, - спросил Иосиф, - то какой должна быть моя мыслеформа?

- Тогда повторяй: "Он - меня боится, он - меня боится. Он - уступает мне, он - уступает мне!" Понял, нет?

- Спасибо, понял.

Вот с этого у Иосифа и пошло всё...

После 10-го или 12-го урока с Учителем, Иосиф почувствовал в себе такое огромное желание побеждать всех, подчинять людей своей воле, что оно, казалось, стало помогать ему и в практической жизни. Во-первых, он перестал горевать о том, что его исключили из семинарии. Даже обрадовался, что не будет теперь священником. Ну, какой из него священник, если он не только не смог бы произносить с амвона проповеди - и не потому, что лишён ораторского красноречия - а потому, что не верит в существование Бога, не любит людей и холоден от природы. Значит, сама судьба заступилась за него, чтобы служение церкви не испортило ему жизнь окончательно; ведь целых 9 лет почти, пока учился на священнослужителя, не жил, а мучился. Став же священником, мучился бы ещё больше, до конца своей жизни. Воистину, все, что ни делается - к лучшему. Кончилось его душевное раздвоение, внутренний разлад с собою. А, во-вторых, обретя психологическое равновесие, он ещё больше поверил в советы своего нового наставника, когда, столкнувшись с помыканиями редактора газеты Ноя Жордания и его помощника Сильветра Джибладзе, у которых работал по сути бесплатно, впервые сумел постоять за себя. Жордания был старше на 10 лет и пытался командовать Иосифом просто в силу своей барской привычки: "Сбегай туда. Принеси то-то и то-то. Купи мне в кондитерской - вот тебе деньги! - торт и цветы: надо срочно, а самому - некогда!" Джибладзе был старше всего на 3 года, но тоже пытался превратить его в мальчика на побегушках. Стало обидно: какой он им мальчик?! Такой же социал-демократ, и тоже с образованием, хотя и незаконченным. Вот тогда и вспомнил слова Георгиадиса:

- Тренируй волю каждый день! Внушай себе, что ты - никого и никогда, ни при каких обстоятельствах, не боишься. Тогда сможешь внушить и своим врагам: что ты - уничтожишь каждого, кто станет поперёк твоего пути. И увидишь, они, а не ты, будут бояться. Изучай приёмы гипнотического внушения по книжке, которую я тебе дал. Тогда никто не посмеет третировать тебя! Запомнил?.. А теперь я научу тебя одному фокусу йогов: как без боли протыкать себе щёки иглой. Это поможет тебе и в укреплении воли, и в ощущении собственной силы. А может, пригодится когда-нибудь заработать на жизнь...

На палубе баржи часовой остановил Сталина, а узнав от него, кто он такой, позвал своего начальника, который вышел из домика шкипера и удивился, прочитав мандат незваного гостя:

- Странно, почему же меня никто не предупредил о вашем приезде? Я бы подготовился к встрече такого... - Батюк хотел сказать "большого начальства", но увидев перед собою чуть ли не карлика в военной гимнастёрке, договорил проще: - начальства. Да и почему так рано?.. А это кто будет? - кивнул Батюк на Лукашова.

- Это мой адъютант, знакомьтесь: товарищ Лукашов! Из особого отдела ВЧК товарища Дзержинского.

- Доброго ранку, товарищи! - наклонил голову хозяин баржи. - А я - чекист из Саратова. Батюк моя фамилия. Вы, наверное, по моему заявлению насчёт баржи и военнопленных?

- Ви угадали, товарищ Батюк, - уставился Сталин своим "тигриным" беспощадным взглядом в глаза Батюку. - Ми полностью в курсе вашего заявления. Я звонил начальнику здешней ЧК товарищу Фридману, и он мне всё рассказал. А рано приехали патаму, что ваш вопрос... не прастой. Точнее, наше решение непростое: о нём никто не должен знат, кроме вас. Паэтому давайте сойдём на берег, в укромное место, и там я вам всё объясню.

На берегу Сталин перешёл к делу жёстко и без обиняков:

- На Царицын наступают сразу с трёх сторон белоказачьи дивизии: на юге - генерал Краснов, с запада - генерал Мамонтов, и на севере, пытаясь отрезат нас от Камишина и от дароги на Москву, генерал Фицхелауров. Если ми их не удержим, ваши афицэри с баржи будут асвабождени и станут мстит нам, вэрнувшись в строй. Это - не рядовие бойцы! Увозит их нам по воде некогда и... некуда. И буксира к тому жи нет. Паэтому... принято решение... тиха, бэз шюма... их всех... уничтожит. Ночью, чтоби они аб етом не знали.

Батюк был ошарашен:

- Но это же... преступление!

- А ви что прэдлагаете? Атпустит их на свабоду?

Батюк молчал.

- Нас винуждают к етаму абстаятелства и сложившаяся безвиходная абстановка, - пояснил Сталин. - Ночью... баржю нада утапит!

Батюк поражённо спросил:

- Как вы это сделаете?

- Ломами, кирками прабьём дирки сразу в нескольких местах ниже вади, и вада сама хлинет к ним в трум.

Батюк возмутился:

- Да что же они для вас: не люди, что ли? Крысы? Которых топить надо живьём, когда они проснутся от ваших ломов! Это же пытка! Мучительство!.. Которое будет длиться не менее часа... Кричать будут... Молить... А мы, как нехристи?.. Хуже зверей...

Сталин резко прервал:

- Ви чего тут как баба?.. Скулит - каждий сумэит! Ти гавари па делу, если хочешь бистрее удрат в свой Саратов.

Батюк обиделся:

- Да какое же это дело? Топить пленных! Уж лучше расстрелять их на берегу. Да и баржа пригодится для перевозок зерна; ко мне уже приходил диспетчер из порта. Спрашивал, когда освободится; хлеб, мол, надо вывозить. А вы - и людей хотите злодейским способом, и баржу в расход. Рази ж это по-хозяйски, по-человечески?

Выслушав всю эту нервную речь, Сталин согласился:

- Харашё, можьна и сахранит баржю, а врагов - расстрелят ночью.

- Думаете, это просто? Их же у меня 106 человек!

- Врагов, - поправил Сталин.

- Какие же они теперь враги? Пленные люди. И международный закон на этот счёт есть.

- Хватит! - прикрикнул Сталин. - Ти чего себе пазваляешь?!

- Делайте тогда, что хотите!.. - отмахнулся Батюк, словно от злой мухи. - Только вы не представляете, что такое 106 человек! Они ж побегут во все стороны!.. Это сколько же расстрельщиков надо сюда привезти? От вам и тайна... Весь город будет знать, шо мы... убили пленных. Как... уголовники.

- Прекрати кудахтат! - выкрикнул Сталин. - Как нада сделат, гавари!

- Не знаю, я не займався таким николы. Трэба подуматы...

- Правилна, - обрадовался Сталин, - ета другой разговор. Думайте, товарищ Батюк... Ми тоже никогда не занимались... И панимаим ваши чувства: ви знаете всех пленних в лицо, кармили... Ясное дело, ани уже не кажются вам врагами... Кажются знакомими... Так, нет?

Батюк расчувствовался:

- Там е юнкер Кудрявцев... Хлопчик на вид. Я б его, будь моя воля, вообще отпустил! Один залышився у матэри. Ласковый такой. И штабс-капитан Дубравин - душевный человек. Видно, из интеллигенции... Так шо ни я, ни мои охранники не станут их... Привозите карателей. Из тюрмы.

- Не нада жалости, товарищ Батюк. Ми будем виводит их из трума порциями: врагов па 10. Патом - следующих...

- И опять вы не представляете, шо значит спуститься у трюм, когда люди услышат расстрел на берегу и не захотят выходить.

- А шьто ани сделают?..

- Окажут такое сопротивление, шо и поубивать могут! Там же ж тесно, нары... Сорвут металлические ограждения с винтовой лестницы и... этими прутьями...

- Нада сделат так... - придумал Сталин. - Разделите пленных на десятки сейчас и... виводитэ их па очереди... на ритьё длинного акопа падалше от баржи. Устанут - следующих им на смену.

- А зачем вам окоп?

- Эта не нам, а им. Братская могила... Они же захатят поработат на чистом воздухе?

- Конечно, захотят, - закивал Батюк, сообразив, что пленных лучше всего обмануть, чтобы не знали, что их ждёт.

- А завтра вечером я привезу сюда взвод каратэлей, для которих ви снова будете визиват па списку десятками. Снова, мол, нада капат акопи...

Батюк тяжело вздохнул:

- Ладно, спробуем обмануть: всё-таки это меньшая подлость... Хотя мне и это не по душе.

- Перестаньте нит, таварищ Батюк! - уставился Сталин на Батюка с ненавистью. - Ваших людей ми не используем, и хватит об етом! Что ви за чекист такой?.. Не забивайтэсь!..

Детали предстоящего обмана и казни обговаривал уже Лукашов, пока Сталин курил трубку, недовольный собою и Батюком, которого ему хотелось расстрелять тоже. Но ещё больше ему не терпелось поприсутствовать на расстреле русских офицеров, о которых шла молва, что умеют вести себя по-мужски во время казни. Он в это не верил, а тут представлялась возможность проверить на десятках людей. Хотелось придумать обидные подначки для них перед смертью и заглянуть в глаза. Вот там проверит и себя: стал ли настоящим "седоком"...

На этом, уговорившись о том, что сейчас же привезут ломы, кирки, лопаты, и о времени - в августе темнота наступает поздно - расстались. Уезжая, Сталин вспомнил разговор со Шляпниковым, который произошёл 2 дня назад, когда тот появился в Царицыне снова по распоряжению Ленина. Под большим секретом Шляпников сообщил:

- Перед моим отъездом из Москвы Свердлову привезли из Екатеринбурга отрезанную от туловища голову Николая Второго. Ленин запросил по прямому проводу подтверждения, что бывший царь действительно расстрелян, так олухи... Юровский, который лично убил императора и его сынишку, и Голощёкин... вместо того, чтобы сфотографировать убитого, откопали его могилу, отрезали голову, залили её спиртом в цинковой банке, закупорили в ней и привезли.

- Ани что, ненормальние?! - изумился Сталин.

- Я думаю, просто дураки. Хотели угодить. В кабинете Свердлова было несколько человек. Позвали Ленина. За ним увязалась с каким-то вопросом к нему Коллонтай. Вошли к Свердлову вместе в тот момент, когда голова царя была уже на столе и её все рассматривали. Ленин не знал, что его ждёт, и остолбенел. А Коллонтай - в обморок. Ну, Ленин тут же приказал унести голову и закопать.

- А как же евреи Юровский и Голощёкин везли эту голову в поезде? 3 дня езди: нада же било кушат, спат возле этой голови...

- Этого я не знаю. Видимо, в чемодане.

- А в чём понесли через весь Кремль?..

- Не знаю. Я же сам этого не видел, мне рассказали.

- Кто рассказал?

- Дзержинский. Кстати, Ленин им недоволен. В Петрограде левые убили наркома печати Володарского. Ленин хотел этим воспользоваться, чтобы ликвидировать левых как партию вообще, а Феликс не смог даже установить, кто подготовил это убийство и кто застрелил Володарского.

- Понятно, он и на 7-м съезде бил против Ленина, - заметил Сталин.

- А при чём тут это?

- Коллонтай тоже била против. Стало бит, о том, что Ленин патребовал даказателств, будут знат все.

Поняв свою ошибку, Шляпников молчал. Он был моложе на 6 лет. И Сталин, чтобы показать, будто история с головою царя его больше не интересует, спросил с показным добродушием о другом:

- Сашя, а как тебе удалось помириться с Лениным?

- Я с ним не ссорился.

- Ну, как же. Ленин обиделся на тебя, кагда ти поверил Алексинскому про германские деньги, каторие Ленин якобы взял у немцев на свою революцию.

- Это его дело, на кого обижаться, я тут не при чём.

Сталин замял разговор, но был доволен и жутким сообщением Шляпникова, и тем, что дал понять, что всё помнит. Так, на всякий случай...

А теперь, возвращаясь с баржи к себе на вокзал, размышлял на родном грузинском: "Любимые помощники Ленина спокойно убивают семью царя, даже детей, как сказал Шляпников, собираются перестрелять и всех великих князей, отрезают голову Николая и везут её в Кремль, а я... постеснялся какого-то Батюка? И сейчас у меня затруднения: выводить пленных, расстреливать их, закапывать, вместо того, чтобы утопить баржу за какой-то час, и делу конец. Всё! Больше такого не повторится, если кто-то начнёт мне возражать. Мелкие людишки должны привыкать к тому, что Сталин - это Сталин, стальной человек. Седок, а не какой-то Батюк, хотя и большого роста. Завтра судьба всех будет в моих руках!.."

Глава вторая

1

Не знали в это время ни Шляпников, ни Сталин, что творилось в московском Кремле, какими планами были заняты Ленин и Свердлов, переставшие уживаться в кремлёвской берлоге власти после случая с отрезанной головою царя. Особенно эти отношения напряглись в конце июля, когда заместитель отряда восставших эсеров Попова Протопопов хладнокровно арестовал Дзержинского, и Ленин, снявший Дзержинского с должности председателя ВЧК, выкрикивал Свердлову, несогласному с его решением:

- Да какой из него борец с мятежниками, если он только и умеет, что нюхать кокаин да водку пить перед допросами контрреволюционеров!

- Вы считаете, что допрашивать людей, кричащих от боли под пытками, лёгкое дело? - возразил Свердлов.

Ленин, нервный от всего происходящего в России - наступления деникинцев и казаков на юге, высадки десантов Антанты на севере, безработицы и голода, убийства Володарского в Петрограде, беспризорщины, наглых немцев, ограбивших Россию, оторвавших от неё Финляндию, Прибалтику, Белоруссию и Украину, а теперь, после убийства их посла Мирбаха, разорвавших Брест-Литовский мир и обложивших советскую власть чудовищной контрибуцией - заорал на немолодого Свердлова:

- Тогда заберите и его к себе во ВЦИК, как бездельника Кингиссепа и бабника Енукидзе, протирать штаны в кабинетах вашей законодательной власти Советов!

- Вла-ди-мир Ильич! Что вы себе позволяете!.. Как можно так говорить, если мы заняты работой по 12 часов кряду?!

- А кому нужны сейчас ваши законы, если всюду одни бунты, мятежи и террористические эксы!

- А вы что предлагаете?

Ленин завизжал, брызгая слюною:

- На террор надо отвечать только террором и пулями, а не сочинительством законов!

- И это я слышу от юриста по образованию?!.

- Я это вам говорю как председатель совнаркома, глава правительства, если вы собираетесь устоять от натиска контрреволюции, а не шелестеть бумажками.

- Скажите тогда конкретно: чего вы от нас хотите?.. - обиженно вопросил Свердлов.

- Я поставил вместо Дзержинского Петерса и хочу в дальнейшем следующего: саботажников, заговорщиков и даже колеблющихся расстреливать на месте! В глубинке, на местах создавать решительные тройки - и расстреливать всех! Без всякого промедления! За хранение оружия - расстрел! За выступление на митингах против Советской власти - расстрел! Неблагонадёжных интеллигентов - арестовывать и вывозить в концентрационные лагеря, которые строить прямо за населёнными пунктами! Пусть все видят, что их ждёт за подобные поступки, а не просто читают ваши будущие законы! Вы что, забыли про бандита Кошелькова, который...

Свердлов заметил:

- Владимир Ильич, мы и без того расстреливаем по сотне в день и этим отталкиваем от себя даже сочувствующих нашей власти.

Ленин взвыл, затопал ногами - таким красным, с такими злыми от ненависти глазами и таким страшным в этом гневе Свердлов не видел его никогда, выстреливающим словами, а не просто выкрикивающим:

- Прекратите эти бабьи стоны! Жалостливый какой! По сотне?.. Ну и что?!. Интеллигентские сопли это и не более того!

Свердлов возмутился:

- При чём тут жалостливость. Белогвардейцы уже пугают нами, большевиками, народ: антихристы-де, живодёры! Надо немедленно перетягивать народные массы на свою сторону, иначе без поддержки народа...

- Вот и перетягивайте! - перебил Ленин зло. - Вы - глава законодательной власти, придумайте что-нибудь заманчивое с землёй крестьянам... Я - продолжаю расстреливать саботажников и другую контрреволюционную сволочь, а вы - придумывайте завлекушечки для народа!

- Поздно, Владимир Ильич, глазки народу строить: у нашей власти осталось запаса прочности не более чем на 2 недели!

- Какого запаса прочности? - не понял Ленин, сразу остывший от своего бешенства.

"Прямо ненормальный какой-то!" - подумал Свердлов и ответил с безжалостной прямотой:

- У нас в Москве осталось продовольствия и керосина на 2 недели. Если Сталин и Шляпников не добудут хотя бы эшелон хлеба до 1-го сентября, ну, максимум, до 10-го, власти своей не удержим!

- Удержим! - обрадовался Ленин. - Сталин добудет хлеб! Надо его потом за это поощрить вводом в высшие органы власти...

- Троцкий будет против! - напомнил Свердлов.

- Если Сталин наладит снабжение Москвы хлебом, я и рта не дам раскрыть Троцкому! Да он и сам, я думаю, промолчит, понимая, что такое сейчас для нас хлеб. А нам здесь нужны теперь митинги, митинги и митинги перед рабочими! Надо разъяснять обстановку, успокаивать их.

- Одними только митингами рабочих не накормишь! Да и эсеры могут снова начать свои эксы в Москве, хотя и перебрались в Самару.

- Вы имеете в виду "правых", их руководство и цека?

- Я имею в виду вас, Владимир Ильич! Может, хватит вам разъезжать на эти митинги без охраны? Да и цека постановил...

- Обо мне, Яков Михайлович, не беспокойтесь, подумайте лучше о том, как успокоить народ.

- Но чем? Как?!.

- Видимо, придётся вводить, как предлагает Троцкий, военный коммунизм, реквизировать излишки у богатеев. Кто не захочет поделиться с бедными соседями, того к стенке!

Свердлов вздохнул:

- Пробовали ведь уже. Народ этого не принимает, а нас - не понимает.

Ленин завёлся злобой снова:

- А вы подготовьте понятный всем декрет, что мы его применяем, исходя из военной обстановки! Народ не принимает и не понимает только злодейства. Поэтому нам надо прикидываться сиготками, - прокартавил Ленин, переходя на ласково-ехидный тон. - Нас, мол, обижают. Мы избавляем вас от ваших помещиков, а их сынки-офицеры не хотят, чтобы мы передали эту землю крестьянам, открывают всё новые фронты против нас. А крестьяне что делают в это время? Не хотят поделиться с нами даже куском чёрствого хлеба! Поймут! - закончил он злобным выкриком. - Если ваши бабники и дармоеды пошевелят мозгами и хорошо всё в декрете распишут.

Вот тут Свердлов и понял: "Если этого неумеху управлять государством, кроме как расстрелами и насилием, не остановить немедленно, он погубит, сволочь лысая, и себя, и всех, кто останется с ним! Видимо, эсеры это поняли раньше нас... Что же тогда остаётся нам?.." - Чувствуя, как всё тело прошибло ознобом холодного страха, промелькнувшего в голове от мысли убить Ленина самим, чтобы избавиться и от него, и от последствий расстрельной политики, Свердлов тихо ответил:

- Ладно, пошевелим и распишем...

С того дня Свердлова мучил вопрос: как избавиться от Ленина каким-то более мягким путём, без убийства? Уложить в больницу и объявить сумасшедшим? Ничего не получится. Озлобить против него всех, рассказывая "по секрету", какие характеристики он лепит всем во время своих вспышек припадочного бешенства: мой секретарь Ованесов - "сплетник", а Енукидзе - "бабник", Кингиссеп, которого я порекомендовал в прошлом году как юриста в Ревтрибунал, а затем и во ВЦИК, для него "бездельник" и "мокрая курица, несущая интеллигентские голубиные яйца вместо расстрелов". Я сам - "осторожный хорёк", как передал мне Ованесов. Дзержинский - "кокаинист и безмозглый дурак". Сталин - "больше уголовник, нежели марксист", Троцкий - "Нарцисс пополам с замашками Наполеона", Шляпников - "подпольный муж Коллонтай", Бухарин - "Цицерон, потерявший диалектику", Зиновьев - "Полу-Иуда, полу-муж Зины", Парвус - "Вождь евреев и полусоюзник немцев" (информация, дошедшая опять же от Ованесова), ну, и так далее. Но что это всё даст? Да ничего, кроме интриганства...

"Постой-постой, Яша! - пришла в голову гениальная мысль. - А зачем нам его убивать? Пусть это сделают всё те же убийцы-эсеры! На них и вся ответственность ляжет, и все в это поверят. Наша задача лишь подсказать им, как это легче всего можно сделать..."

У Свердлова сложился конкретный и рассчитанный на психологию хорошо знакомых ему людей план. "Для этого нужно сообщить Ованесову (а он всё же сплетник, и передаст это остальным) высказывания Ленина о Енукидзе, о самом Ованесове и о Викторе Кингиссепе. Вся тройка - члены ВЦИКа, и этого будет достаточно, чтобы их души настроились против Ленина, только и всего. А через некоторое время я их соберу на секретное заседание у себя в кабинете и..."

И Яков Михайлович затеял смертельно опасную для него и для жизни Ленина интригу, которая, если посмотреть на неё с другой стороны, могла оказаться и безопасной для обоих.

Собрав у себя в кабинете на секретное заседание своих секретарей Ованесова и Енукидзе, Свердлов дружески-любезным тоном пригласил по телефону главную фигуру задуманного плана - нового председателя ВЧК, 32-летнего ровесника Петерса:

- Яков Христофорович? Приветствую тебя, Свердлов! Ты можешь прихватить сейчас с собой своих чекистов Якова Юровского, Виктора Кингиссепа и приехать ко мне на очень важное, но короткое совещание - не более 30-ти минут - чтобы обсудить один щекотливый вопрос, который без твоего присутствия просто немыслим?

- Если прямо сейчас, то смогу. А через час - уже нет, - ответил Петерс. - Что за вопрос?..

- Совершенно секретный. Приезжай, я с этого и начну. Оба моих секретаря у меня, один - застенографирует, другой - зашифрует. Сделаем всё быстро. Жду.

Через 15 минут Петерс с Юровским и Кингиссепом был уже в кабинете Свердлова, а тот с хода начал, кивнув Ованесову, чтобы приготовился стенографировать:

- Вопрос у меня, товарищи, не только секретный, но и... деликатный, я бы сказал. Речь пойдёт о безопасности товарища Ленина. Нам необходимо обмануть товарища Ленина мнимым покушением на него, чтобы он понял, наконец, что существует реальная опасность для его жизни. Он мотается на автомобиле по митингам. В конце концов правые эсеры могут его подстрелить или даже... - Свердлов показал пальцем, поднесённым к виску, - тьфу-тьфу! Убить, и тогда будет поздно хвататься и искать виновных... Лучше уберечь человека сейчас! Ну, отделается он испугом, зато... Короче, мы хотим организовать своё, секретное покушение на него... - Не объясняя, кто эти "мы", Свердлов обвёл глазами присутствующих и торопливо, чтобы создать видимость экономии времени, заключил: - Если возражений не имеется... надо создать конкретную группу "террористов" в кавычках и объяснить им их задачу. Наиболее свободный товарищ для этого, да и должность у него такая - связь с военной разведкой - Авель Софронович. Предлагаю ему и поручить создание такой группы. Но... не из актёров театров, а из людей серьёзных и неболтливых. У меня всё.

Петерс удивлённо спросил:

- Яков Михайлович, а зачем вам понадобился я? От дела оторвали...

Свердлов улыбнулся:

- Вы считаете наш план не делом, а водевилем? Тогда вы не знаете характера Ленина: никакие иные доводы на него не действуют, когда дело касается его безопасности. Он прогоняет даже сопровождающих его телохранителей, как только их замечает.

- Но я-то зачем вам? - продолжал не понимать своей роли серьёзный до угрюмости Петерс.

Свердлов улыбнулся ему опять:

- Яков Христофорович, а как вы считаете, без вашего разрешения мы имеем право совершить "покушение" на вождя революции? Ведь покушение должно выглядеть, как настоящее, с выстрелами холостыми. Начнётся погоня за стрелявшими, паника. Об этом уже на другой день напишут газеты всего мира! Да и наших "террористов" могут поймать и растерзать прямо на улице! И всё это... без согласования с вами, председателем ВЧК?!.

До Петерса, наконец, дошло:

- Да-да, - закивал он, - я понимаю, это дело серьёзное! Пожалуй, даже слишком серьёзное! - Он в чём-то уже засомневался, и Свердлов, чтобы отвлечь его от сомнений, быстро перебил Петерса:

- Стало быть, мы обязаны подготовить для "покушения" такую группу и так всё предусмотреть, чтобы всё прошло без сучка и задоринки, без каких-либо эксцессов!

- Согласен с вами! - решительно произнёс Петерс с эстонским акцентом. - Не должно быть никаких случайностей! Ведь это дело может обернуться и смехом, если ваша группа, будучи схвачена, начнёт кричать, что она лишь играла водевиль, как вы сказали, а не хотела стрелять в товарища Ленина по-настоящему.

Свердлов с облегчением вздохнул. Слова Петерса "согласен с вами!" снимали с него всю ответственность за дальнейшие события. Он сказал их при всех, Ованесов уже застенографировал их, и Петерс может даже уйти хоть сейчас, остальное сделают без него. Но Петерс не уходил, а начал вникать в "дело":

- А что будет делать товарищ Енукидзе?.. - спросил он. Ему ответил не Свердлов, уставившийся на своего подчинённого, а сам Авель Софронович, понявший, что это зависит больше от него, чем от Свердлова:

- Я думаю, мне следует изучить обстановку с митингами в Москве, затем наметить план действий, который я покажу потом вам, - он посмотрел на Петерса, - а затем уже будем решать с вами, кого приглашать на роль исполнителей.

Свердлов, обрадованный в душе тем, что сам он уже оказался как бы в стороне от практической конкретики собственной идеи, о которой уже никто и не думает, и не догадывается, объявил:

- Ну, вот и всё пока, - взглянул на часы, - расходитесь, товарищи, кроме... - он перевёл взгляд на Енукидзе, - вас, Авель Софронович: вы мне ещё нужны...

Поднимаясь со стула, Кингиссеп с удивлением спросил Свердлова:

- А зачем же понадобился вам я?

- Как это "зачем"! - тоже с удивлением ответил Свердлов. - После "покушения" кого-то из наших террористов мы должны будем схватить. Начнётся "следствие" в кавычках, чтобы ответить товарищу Ленину на его вопросы... А вы - следователь, Виктор Эдуардович, - объяснял Свердлов Кингиссепу его роль, как само собою разумеющееся дело.

Кингиссеп заволновался:

- Но ведь товарищ Ленин прикажет - я в этом, зная его, совершенно уверен - расстрелять всех задержанных, и всё! Кто же в таком случае согласится на роль задержанных "террористов"?..

Свердлов понимающе кивнул и с улыбкой ответил:

- А вот об этом я и хочу поговорить сейчас с Авелем Софроновичем, который, как вам известно, близко знаком с некоторыми "правыми" эсерами, чтобы просто подставить некоторых уголовников из их среды - мелкую сошку - под поимку. А уж ваше дело потом, Виктор Эдуардович, показать Владимиру Ильичу, если потребуется, следственный материал на этих... более крикунов, чем террористов.

- А-а... - заулыбался Кингиссеп, - теперь я понял, что надо будет делать, прошу прощения за недогадливость...

Все курильщики дружно закурили и направились к выходу, а Свердлов и Енукидзе остались в кабинете.
2

- Так я вас понял, Яков Михайлович? От меня вам нужна часть группы, которая должна состоять из настоящих правых эсеров, ничего не подозревающих о том, что покушение на товарища Ленина это всего лишь спектакль? - уточнил Енукидзе.

- Именно так, - ответил Свердлов с улыбкой.

- А моральная сторона этого дела - ведь этих людей нам придётся расстрелять! - вас не тревожит? - серьёзно спросил Енукидзе.

Свердлов, слегка покраснев, ответил:

- Ну, во-первых, не следует забывать, какое сейчас время и положение Советской власти. Да и сам Ленин как только не обзывал и меня, и почти всех сотрудников ВЦИКа, требуя расстрелов и называя моральную ответственность за расстрелы "интеллигентской сопливостью" - Свердлов принялся пересказывать собеседнику свою последнюю встречу с Лениным, все оскорбительные слова и жесты Ленина, закончив неожиданно доверительным, "дружеским" признанием: - А, во-вторых, Авель Софронович, я так устал от его цинизма и требований расстреливать, что не способен уже, вероятно, к нормальным оценкам "моральной стороны" того, что мы творим по воле этого человека. Иногда мне кажется, что он... душевно больной, и было бы лучше и для него, и для нас, если бы врачи положили его в больницу лечиться, а не руководить государством с помощью расстрелов и запугиваний. - Помолчав, Свердлов добавил: - Разумеется, этот разговор - между нами, Авель Софронович...

- Ну, что вы, Яков Михайлович! Можете не сомневаться, даю вам слово чести грузина!

- Благодарю вас, Авель Софронович. Но... давайте закончим всё-таки этот разговор по-деловому. Вы сможете найти людей, которые напугали бы Ленина так, чтобы обоссался от страха и отказался бы от своих речей на митингах раз и навсегда?!

- Найду, Яков Михайлович! - твёрдо пообещал Енукидзе, уже наметив, куда ему надо ехать и с кем переговорить, будучи в полной уверенности, что человек этот не только найдёт ему нужных людей, но и согласится уложить Ленина в гроб, а не в больницу. "Сволочь какая, - подумал Енукидзе о Ленине, - я для него "бабник", а не революционер. Раздаёт всем оскорбительные клички. Да кто он такой, наконец?!."
3

"Искать" подходящих людей Авелю Енукидзе нужды не было: он был в курсе, что военная разведка подозревает в причастности к убийству наркома по печати Моисея Володарского, находившегося 20 июня в Петрограде, главного террориста правых эсеров Семёнова, который руководил этим актом и сразу же после убийства вернулся в Москву. Его местонахождение в Москве было хорошо известно Авелю, который лично знал этого Григория Ивановича Васильева, уроженца Эстляндии из города Дерпта. В партию эсеров он вступил 3 года назад, когда ему исполнилось 24 года, и стал Семёновым. Познакомился Енукидзе с этим парнем во время побега из Архангельской ссылки, когда прятался у него в Эстляндии. Парень был умным, решительным, слов на ветер не бросал и нравился Енукидзе. Хотя разница в возрасте между ними была в 14 лет, они сдружились. В июле пути большевиков с эсерами разошлись, но Енукидзе понимал, что во вражде с эсерами не прав Ленин, не хотевший делиться с ними властью. А чувства подсказывали пылкому грузину, что эсеры ещё и по-настоящему революционнее и отважнее покорного Ленину стада большевиков, поэтому душою он был с Григорием и не собирался предавать его. Напротив, увидев в нём этим летом настоящего героя, командовавшего своим неуловимым "летучим" отрядом боевиков, готовых идти даже на смерть, высказал ему восхищение его поступками, дав понять, что знает о его причастности к убийству Володарского, выполнявшего фактически роль главного цензора печати при Ленине. И вот, казалось, сама судьба толкает его на более тесную связь с Григорием, но и на более опасную: он решил не играть с ним в прятки, уговорившись по телефону о встрече возле памятника Пушкину "по очень важному и деликатному делу".

Возле памятника в тихом переулке никого не было, когда Авель туда заявился. Значит, Григорий откуда-то наблюдал, не привёл ли Авель за собою чекистов. Убедившись, что никого нет, подошёл.

- Добрый вечер, Авель Софронович. Вот и я!

- Здравствуйте, Григорий Иванович, - подал руку Енукидзе. Куда пойдём? Вместе или врозь?

- Хорошо, что вы понимаете моё положение, - тепло улыбнулся конспиратор Семёнов. Спросил: - А что это у вас в портфеле? Раздулся, словно от бомбы...

- В портфеле у меня хороший коньяк и хорошая кремлёвская закуска.

- Тогда пойдём вместе, - заключил Семёнов. - Есть тут недалеко одна квартирка, где нам никто не помешает. Там и телефон есть, который запомните, но не записывайте. Тот, по которому вы звонили утром, что я вам дал прежде, сегодня сработал в последний раз. Вам повезло, что я ещё не ушёл и успел вам ответить.

- Значит, судьба, - не то спросил, не то утвердил Енукидзе в раздумье.

- Может, и так, - согласился суеверный Григорий. - Смотря, какое у вас ко мне дело...

- У нас в Кремле узкий круг ответственных лиц решил организовать покушение на Ленина, а затем, если получится, и на Троцкого.

- Ого! - вырвалось у Григория. - И для этого вам... понадобились враги вашей партии эсеры? Так, что ли?

- Не совсем так, - остановил Енукидзе гнев Григория, обозначившийся в его ехидном вопросе. - Необходимо лишь, чтобы после теракта все думали, что на Ленина покушались враги.

- А на самом деле, кто будет покушаться на него? Друзья, что ли? - снова ехидно спросил Григорий. - Чем это Ленин и Троцкий так провинились перед вашим "узким кругом лиц"?

Енукидзе, решивший не хитрить перед Григорием, ещё более убедился в том, что искренность - самый правильный путь в этом деле. Признался:

- Оба они слишком заврались, сбились на расстрелы по любому поводу, и народ может устроить нам новую революцию, от которой никому из нас не поздоровится.

- А мы что` вам говорили!.. - обрадовался Григорий. - Ваш Ленин - самонадеянный эгоист и честолюбец! А Троцкий ещё и сионист, каких свет не видал! Дай ему власть, он весь русский народ перестреляет! А уж себя любит - круче Ленина!

- Лично я согласен с тобой, Гриша! - горячо заверил Енукидзе, не забывший о высокомерии Ленина и его пренебрежительном отношении к "бабнику". - Но фокус заключается в том, что... - Авель Софронович принялся излагать план "узкого круга", не называя фамилий, рассчитанный, с одной стороны, вроде бы как на водевиль, для того, чтобы попугать Ленина, а с другой, и как возможность прикончить Ленина снайперским выстрелом в общей стрельбе из холостых патронов. Так вот на этот случай нужен меткий стрелок и его прикрытие из "чужих" людей, которые тут же и разбегутся кто куда.

- А если кого-то из них поймают?.. - вопросил Григорий с азартным беспокойством.

- Для этого я и пришёл посоветоваться с тобой, - ответил Енукидзе. - Нужно сделать так, чтобы все подумали, что теракт совершили правые эсеры, убили Ленина и разбежались. А вот поймают чекисты не твоих людей, а из нашей группы "пугальщиков", которых следователь отпустит потом, зная, что это свои.

- На основании чего он их отпустит?.. - усомнился Григорий. - Убивать не собирались, но убили же!..

- Да тебе-то что до этого? Как-нибудь разберутся... Не твои же люди... - солгал Енукидзе.

- Но всё равно - люди!.. К тому же общественность будет требовать искать виновных как раз в первую очередь среди моих людей - правых эсеров. Чисток не избежать...

- Ну, как хочешь... - вздохнул Енукидзе. - Тогда считай, что этого разговора не было, и спектакль отменяется.

Григорий вздохнул тоже:

- Какой же это спектакль, если ваш идиот будет убит! А с другой стороны, не хочется упускать и нам такого удобного случая. Я должен посоветоваться со своими...

- Советуйся, - легко согласился Енукидзе.

- А вы не играете со мной в "кошки-мышки"? - встревожился вдруг Григорий. - Учтите, если это западня-мышеловка, вам не поздоровится!..

- Если вы имеете в виду лично меня, - перешёл на "вы" и Енукидзе, - то я рискую больше вас уже сейчас: обману вас - убьёте меня вы, предадите меня вы - убьют свои. Ну, как?..

- Ладно! - тепло улыбнулся Григорий. - Идём пить ваш коньяк. В общем договорились так: я переговорю со своими, кое-что проверю в ВЧК - у меня там есть связи после того, как мы арестовали 6-го июля Дзержинского - и если получу согласие на участие в вашем "покушении", дам вам знать и займусь сколачиванием группы от нас. А меткий стрелок, проверенный в подобных делах, у меня есть. И зуб у него на вашего Ленина большой, так что, надеюсь, не промахнёмся...
4

Дальнейшие события развивались стремительно. Семёнов быстро получил у члена ЦК правых эсеров Абрамовича разрешение на теракт. Затем, связавшись со следователем ВЧК Яковом Аграновым, узнал от него, встретившись, разумеется, не в ВЧК, что "водевиль" - это правда, и согласовал с ним план действия своей группы и надёжную связь, чтобы следить за передвижениями Ленина. Продумал, как и где расставлять людей, чтобы прикрыть стрелка и отвлечь от него внимание толпы и чекистов. А самое любопытное, как считал сам Семёнов, он нашёл абсолютно удобную для поимки чекистами фигуру, якобы стрелявшую в Ленина, которая сначала "признается", а потом, когда настоящие исполнители будут вне досягаемости чекистов. Эта девица, бывшая знаменитая террористка Фейга Каплан, откажется от своего признания и, легко доказав свою непричастность к убийству, будет отпущена, так как на самом деле она психически ненормальна, а её браунинг не будет заряжен. Таким образом, никто не будет расстрелян. Семёнов вместе с врачом уговаривал Фейгу Хаимовну на эту роль, сообщив ей, что в этой затее будет участвовать и её любимый человек Григорий Ганский. Врачом оказался нынешний руководитель левых эсеров, сменивший на этом посту Марию Спиридонову после её ареста, Дмитрий Дмитриевич Донской. Донского волновало, что делом об убийстве Володарского занялся по распоряжению Ленина Дзержинский, выехавший в Петроград, так как Петерс до сих пор там ничего не выяснил.

- И не выяснит, - успокоил его Семёнов. - Он ушёл с должности с превеликой радостью. Организатором этого дела был я. А исполнители, Усов и Коноплёва, стрелявшие в Володарского, уже не в Питере - вернулись в Москву. Так что волноваться не о чем. Сейчас в Москве в чека временное безвластие.

- А зачем же я вам понадобился? - удивился Донской. - Я не столько руководитель партии, сколько военный врач.

- Вот как врач вы и нужны нам, - успокоил Донского Семёнов ещё раз. - Познакомьтесь, пожалуйста... - кивнул он на поднявшуюся со скамьи молоденькую женщину. Местом встречи они выбрали московский сквер. - Это знаменитая на всю Россию Фейга Хаимовна Каплан, приехавшая в Москву из Акатуйской каторги. Мы, правые эсеры, хотим привлечь её к теракту на Ленина.

- Очень приятно, - пожал Донской протянутую женщиной руку, - разглядывая её нервное лицо и глаза. Назвал себя, не упоминая фамилии (на всякий случай): - Дмитрий Дмитриевич. Чем могу быть полезен?

Объяснять принялся Семёнов:

- Нам необходимо ваше мнение как врача... - Семёнов, взглянув на Каплан, забывшую ответить Донскому и стоявшую рядом, с нелепым портфелем в руке, предложил: - Давайте присядем, товарищи. - Осмотревшись по сторонам, продолжил: - Можем ли мы доверить Фейге Хаимовне участие в теракте? В Акатуйской каторге она перенесла на нервной почве сначала потерю зрения, которое частично восстановилось, а затем нервное расстройство...

Донской перебил, обращаясь к Каплан:

- А что это у вас за шрам над бровью?..

- Это после ранения осколком взрывного капсюля при изготовлении бомбы для киевского губернатора в 5-м году.

- Так со зрением у вас, хотя я и не окулист, похоже не...

В разговор вмешался Семёнов:

- Вполне возможно, Дмитрий Дмитриевич. Для нас важно не это, а...

- Как это зрение - и не важно для участия в теракте?! - изумился Донской, перебивая и тут же обращаясь к Каплан: - И вы согласились стрелять в Ленина?!.

Женщина спокойно возразила:

- А почему бы и нет?

- Да потому вам нельзя в этом участвовать, что вы и промахнётесь, и убежать не сможете далеко в ваших очках. Вас поймают!

Семёнов, скрывая радость, спросил:

- Так вы против её участия даже из-за одного зрения, не только психического состояния?

- Разумеется! - искренне обрадовался Донской, понимая, что спасает ненормальную молодую ещё женщину. - Как врач я вам заявляю: - Ни под каким видом ей нельзя участвовать в этом опасном деле! Я - категорически против этого! - Он поднялся: - Я вам больше не нужен?

Семёнов поднялся тоже:

- Благодарю вас, доктор! - Он достал из кармана конверт и, протягивая его Донскому, пояснил: - Это гонорар за освидетельствование и за беспокойство. Всего вам хорошего!..

После рукопожатия и откланиваний Донской ушёл в хорошем настроении. Семёнов тоже был в прекрасном расположении духа, но обратился к Каплан очень серьёзно:

- Как видите, если вас арестуют, то вам грозит лишь медицинское обследование. А затем вас отпустят, так как удостоверятся в том, что вы с вашим плохим зрением и нервами не в состоянии стрелять в кого-либо. Тем более что есть врач, который может подтвердить, что это так. Да и вы будете доказывать, что ни в кого не стреляли.

- Но вчера вы мне говорили, что при задержании меня чекистами я должна сказать им, что собиралась стрелять в Ленина, - напомнила Каплан.

- Правильно, - кивнул Семёнов, - сначала так и нужно сделать.

- Зачем?

- Нужно отвлечь внимание чекистов на себя и потянуть время, чтобы дать возможность исчезнуть с места покушения настоящему стрелку.

- Поняла, - кивнула и Каплан, успокоенная разговором с доктором.

- Вот и хорошо. Значит, договорились, да?

- Договорились, - спокойно согласилась женщина, даже в мыслях не предполагающая, что всё может произойти не так, как спланировал из добрых побуждений Семёнов, а как запланировала ей её злая судьба.

- Никуда в эти дни надолго не отлучайтесь, я буду навещать вас и дам знать, когда начинать наш спектакль. А теперь давайте я провожу вас к вашему общежитию...

По дороге домой, а точнее, в общежитие, в котором теперь жила Фейга Ройтблат, известная в партии эсеров как Фаина Каплан, она вспоминала, распрощавшись с Семёновым, о своём коротком романе прошлым летом с младшим братом Ульянова-Ленина Дмитрием Ульяновым. В 1916 году министр юстиции Керенский, вступивший в партию социал-революционеров, назначил Дмитрия, врача по специальности, ещё и шефом Дома политкаторжан в Евпатории. Этот дом был превращён из обычного санатория в лечебницу для особо пострадавших политических узников царского режима, освобождённых из мест заключения. В прошлом году Фанни, освобождённая из Акатуйской каторги полуслепой и худющей, как жердь, в подавленном психическом состоянии, была привезена в Евпаторию. Дружески встреченная в Доме политкаторжан эсеркой-еврейкой Фаиной Ставской и другими пострадавшими каторжанами, Каплан быстро пошла на поправку и оказалась довольно миловидной 30-летней девушкой. Её стали замечать мужчины, и жизнь для неё наступила удивительная: впервые захотелось рассматривать себя в зеркале, быть рядом с людьми, нравиться им, улыбаться. А после того, как на неё "положил глаз" врач-куратор Дмитрий Ильич Ульянов - она это сразу почувствовала - ей захотелось и любви, которая была ей знакома ещё до ареста, когда жила с родителями на Украине и влюбилась там (ей тогда было 16) во взрослого еврея-революционера Григория Ганского. Но потом это чувство затуманила жизнь, ставшая похожей на пытку, и представления о любви остались по бошей части книжными.

Доктор Ульянов ухаживал за нею однако не по-книжному, а как за опытной молодой женщиной, которую много лет держали в тюрьме и которая там изголодалась по мужским ласкам. Но делал это осторожно, чтобы никто не видел, так как был человеком женатым и боялся, видимо, огласки. Тем не менее, дав ей понять, что хочет её, он совершенно не стеснялся в своих грубых действиях, как только почувствовал в её ответных поцелуях, что она не противится ему, а напротив, жарко откликается на его посягательства к "стыдным" местам в груди и ниже. Её оскорбляло такое поведение, но она не знала, как ей следует вести себя при этом, хотя и понимала, что это не любовь, а нечто другое. Исход этих отношений решила за неё природа - она отдалась этому Мите, умеющему красиво, завораживающе говорить и одновременно действовать решительно и по-мужски. Удивился он, лишь когда почувствовал, что она девственница. Но при этом не сделался более нежным и чутким, а принялся успокаивать её, что она от него не забеременеет, так как-де от него не может быть детей из-за фронтового ранения осколком гранаты в нерв, связанный... последовали медицинские термины, которые он не стал переводить.

Одним словом, он убил в ней начавшую зарождаться к нему любовь в самом её начале, и любовные отношения у них превратились в обыкновенные сексуальные утехи, которые ни к чему не обязывали ни его, ни её. Он оценил её бешеный темперамент, а потом понял, что она психически не совсем нормальна, и стал бояться из-за её непредсказуемости продолжать с нею связь. Но пока разрыва не было, как-то разоткровенничался с нею:

- Моя мать испортила нам всем - её детям - личные семейные отношения. Володю она развела с его любимой женщиной только потому, что та была старше Володи на 7 лет. На Крупской он женился уже не по любви, а потому, что в ссылке не было женщин, с которыми он мог бы спать.

- А как же пошла за него эта... как ты её назвал, Курбская, что ли?.. Она разве не почувствовала, что он не любит её.

- Она об этом знала, и тоже пошла без любви. Так и живут до сих пор, связанные лишь общим делом, но... не любовью.

- Сами себя посадили в тюрьму... - заметила она с грустью.

- Ну, не в тюрьму, конечно, однако... А впрочем, ведь у большинства женатых людей любовь со временем уходит от них, а живут же!

- У тебя тоже так?

- Да. В молодости я любил свою Антонину, но мать не хотела, чтобы я на ней женился, хотя видела, что я живу с нею, как с женой, только детей не заводили. А в прошлом году, когда мама умерла в Петрограде, мы зарегистрировали свой брак с Антониной здесь, в Крыму. Но любви никакой уже нет и в помине, лишь привычка. Ну, и обязательства мужчины, которые не позволяют бросить женщину, которая всю свою жизнь помогала мне.

- Выходит, ваша мать эгоистка, как и мои родители, - вздохнула она, вспоминая решение отца и матери выехать в США и бросить её на произвол судьбы, когда они узнали, что суд вынес их дочери приговор к пожизненному заключению. Уехали, правда, только в 1911 году, списавшись с родственниками, которые согласились их там принять.

Он поинтересовался:

- А что у тебя с ними произошло?

Она объяснила. Он отреагировал на это, к удивлению, спокойно:

- Что же им ещё оставалось? Всю жизнь лить слёзы и продолжать жить в государстве, которое отняло у них тебя навсегда?!

- А по-моему они поступили жестоко по отношению ко мне.

- Нет, - не согласился он, - они поступили мудро, как и подобает евреям. Так они спасли хотя бы для себя нормальную жизнь. А если бы остались в России, то всем вам было бы плохо: всё, каждый день, напоминало бы им о тебе, как и тебе - о них. Лучше похоронить человека в своей душе один раз, нежели... Мёртвых ведь люди быстро забывают!

- Откуда тебе известно про еврейскую мудрость?..

- У меня мать еврейка. Хотя её отец и принял православие, а потом и её окрестил, она христианкой себя не чувствовала и в церковь никогда не ходила.

- А в синагогу?

- Не знаю...

- А почему же тогда ты её осуждаешь?

- За что я её осуждаю? - не понял он.

- За то, что вмешалась в личную жизнь своих детей.

- А по-твоему это хорошо?

- Я этого не говорила.

- Она и Анюту, нашу старшую сестру, упрекала, что вышла замуж за русского, - добавил он. - А младшую сестру, Маняшу, пилила за её "русский дурной характер". Хотя несчастливой она стала вовсе не из-за какой-то русской дурости, а из-за того, что родилась некрасивой. Разве можно за это обвинять? А вот у неё у самой - характер надменной царской фрейлины! Во всём и всегда права и... непогрешима. Перечить ей - себе дороже, лучше не связываться. Даже Надя - жена Володи - не могла ей угодить при всей её деликатности и терпимости ко всем.

Фанни ответно откровенно и искренне призналась:

- А мне про твоего брата сказала здесь одна из наших социал-революционерок, что он - копия вашей матери. Такой же самонадеянный и непогрешимый! Ссорился со всеми, даже с Плехановым...

- Да, эсеры его не любят, я знаю об этом.

- А кто любит, кроме большевиков? - задала коварный вопрос.

Он насторожился:

- А какие основания у тебя-то не любить его?

Вынуждена была ответить уклончиво:

- Я его даже не видела никогда. Но знаю, что и среди большевиков не все с ним согласны.

- А вот он о тебе, - обиделся Дмитрий, - ещё в 6-м году, тоже не видя тебя, отозвался с восхищением! Так что не такой уж он... необъективный. И вообще, давай прекратим этот пустой разговор! - Добавил: - Если не хочешь поссориться со мной. Я люблю своего брата!

- Ну, что же, люби, разве я против. Но ведь дело не в родственных отношениях!

- А в чём?! - выкрикнул он. И его злость показалась ей странной и не шла к его добродушному, а может быть, даже безвольному характеру, подверженному алкоголизму, в чём она уже и сама успела убедиться, а не только была наслышана о его пристрастии к выпивкам в винных погребах, из которых его, порою, выволакивали подмышки. Обычно он был весёлым человеком и без вина. А тут даже глаза сделались злыми. И она ответила ему с неожиданной обидою на него тоже:

- В том, что` человек делает, а не обещает.

- А что мой брат сделал тебе плохого?

- Ну-у, Митя, это уже действительно пустой разговор! При чём тут я. Дело не во мне. А в том, что он - не успел приехать, осмотреться, как уже заявил - все газеты об этом пишут! - что Временное правительство никуда не годится. Что его надо чуть ли не свергать, как и царское...

- А разве это не так? Мой брат никогда ещё не ошибался в политических прогнозах!

- Но Временное правительство выпустило всех революционеров из тюрем и каторг! В том числе и меня, хотя из меня и настоящей-то революционерки не получилось.

- Как это не получилось? - удивился он. - О твоём покушении на киевского губернатора узнала вся Европа!

- Всё это громкие слова, не более. А в действительности я была просто молоденькой дурочкой, влюбилась во взрослого мужчину - мне было тогда 16 лет! - и делала всё, что он мне приказывал. Да и кончилось то "покушение на губернатора", как ты говоришь, покушением на саму себя. Капсюль для бомбы, которую мы готовили, взорвался в моих руках и повредил осколками мои глаза - чуть не ослепла совсем. Покушались потом на этого губернатора уже без меня, но арестована была почему-то и я. И лишь на суде поняла, что такое отнять у другого человека его жизнь. А меня "помиловали" называется: заменили виселицу на пожизненную, ежедневную каторгу, страдания на которой в тысячу раз мучительнее минуты умирания на верёвке. Я там и жить не хотела, пробовала покончить с собою, да не получилось.

- Жалеешь, что ли?

- Теперь... когда узнала с тобой, что такое жизнь по-другому - не жалею. Спасибо тебе! Но террористы - это не революционеры.

- А кто же они тогда? - вырвалось у него с новым и искренним изумлением.

- Фанатики. Либо дураки, какою была и я. Но я-то даже и в герои не стремилась, я не честолюбива. Просто оказалась игрушкой в руках красивого мужчины. А убийство человека - это не героизм.

- Тебя послушать, так получается, что не надо было убивать ни злобствующих царей, ни жандармов Департамента полиции, ни министров внутренних дел! Так, что ли?

Разговор закончился взаимной обидой, а вскоре испортились и любовные отношения, и в Москву Фейга уехала из Евпатории с затаённой обидой на Дмитрия. В Москве у неё возникла потребность в мужчине, а никого рядом не было. Затем к власти пришёл старший брат Дмитрия, Ульянов-Ленин, и в России началась такая страшная жизнь с бессудными расстрелами, гражданской войной, голодом и эпидемиями холеры и тифа, что Фейга не знала, как ей теперь вести себя: Ленина она уже ненавидела, но его брат помог ей весной 18-го года с глазной операцией в Харькове, опять была близка с ним некоторое время. Как быть? Митя получил от Ленина должность начальника над всем Крымом... В дни этого душевного разлада с собою и нашли её эсеры-мужчины, которым она понадобилась для устранения Ленина. Вернее, даже не для устранения именно её руками - стрелять она из-за слепоты не могла, да и не хотела, но чтобы привлечь к себе внимание общественности, согласилась на роль временно подставленной куклы. Может, хоть так кто-то разглядит в ней ещё раз и её женскую привлекательность?..

Глава третья

1

Весь этот день 23 августа пленные офицеры с удовольствием рыли вдали от баржи, на свежем воздухе, окопы для "обороны красных". Рыли посменно, не подозревая о том, что роют для себя братскую могилу. В небе над ними медленно проплывали белыми кучками летние облака. Над Волгой, за стеною камышей с пушистыми метёлками, пролетали вскрикивающие, как перед смертью, чайки - может, что-то чувствовали? А пленные радовались: вроде бы и не на что смотреть - плоские берега без деревьев, одни камыши, а всё равно после трюмной духоты и вони жизнь на воле казалась красивой. Да и приходил санитар с машинкой, подстриг всех, посыпал возле параш карболкой. Бельё высохло и стало почище, поуменьшилось вшей. Жизнь в трюме переменилась к лучшему. Может, и вообще скоро изменится - перевезут в тюрьму?..

Рыть окоп закончили перед вечером, расслабились все, легли отдыхать. А вот Сталин в своём поезде нервничал, часто курил. Потом сообразил, что нужно достать водки для карателей и для себя. Пошёл к начальнику станции, а из головы не выходила мысль: "Не произвёл должного впечатления на Батюка..."

Он был прав, хотя Батюк и стал думать о нём, когда солнце закатилось за Волгой и небо от стыда покраснело, как и сам, что поддался какому-то "гамнюку", согласился с ним. "Та-й злой же ж этот гамнюк, як голодный вовк! Из такою людыною краще нэ звязуватыся". Настроение испортилось ещё и потому, что затерялась где-то во время рытья окопа одна кирка: принесли назад не все. А ведь сам наблюдал за работой. Окоп отмерил метров на 45 в длину. Поместятся ли в него все?

Думать ни о чём не хотелось. Страшно было представить, как будут убивать людей, которых хорошо знал. В бою видел, как погибают, а вот как это будет теперь? Слава Богу, что они ничего не ведают, это ж с ума можно сойти.

Грузовик с карателями и легковик со Сталиным, Лукашовым и Власиком подъехали к барже в 9 часов. Сумерки сгущались, однако Лукашов понял, что Сталин после водки сделался ещё угрюмее и злее, а потому опасался, что нарком может спровоцировать на барже какой-нибудь инцидент. Поэтому, когда вышли из автомобиля и Сталин направился к сходням, Лукашов предупредил 22-летнего Власика, желая подчеркнуть своё уважение к нему:

- Николай Сидорович, возьмите с собою, на всякий случай, человек 5-6 с грузовика и поднимайтесь за мною и товарищем Сталиным на баржу тоже.

- Слушаюсь! - услужливо вытянулся тот.

На барже Сталина встретил Батюк, тихо доложил:

- Окоп выкопан, военнопленные все подстрижены, ничего не подозревают. Произведена дезинхвекция.

- Стало бит, их судба тепер в наших руках?

- Судьбы ни своей, ни чужой никто не знает, - угрюмо заметил Батюк.

- Думаю, что ти ашибаешься. Чужую судбу в данном слючае ми знаим.

Батюк не ответил, лишь пожал плечами.

- Харашё, визывайте сюда пэрвую десятку. Нада, мол, прадолжит акоп.

- Понял. - Батюк подошёл к люку в баржу, склонился и крикнул: - Кудрявцев! Передай, что приехало начальство, опять надо на окопы! Нехай первая десятка выходит на палубу за лопатами! - Почуяв какое-то несогласие внизу, ворчливые возгласы, добавил: - Не бурчите там! Выходите на свежий воздух!.. Зато завтра не будете работать на жаре...

Минуты через 3 на винтовой лестнице послышались шаги поднимающихся людей. Сталин махнул карателям в сторону длинного окопа-могилы, чтобы шли туда. Лукашов посмотрел на небо, где уже проступали бледные звёзды. Оно напомнило ему о бесконечности миров и ничтожестве людей на земле. В камышах по вечернему что-то чмокало, булькало пузырями. Воздух вздохнул ветерком, и он тоже показался Лукашову прощальным, а от поднявшихся на палубу нескольких карателей потянуло запахом водки и едкой махры. Лукашов, ездивший за ними в тюрьму пару часов назад с "угощением", узнал там от начальника смены, что все они (20 человек) в прошлом уголовники, согласившиеся на работу палачей за хорошие пайки и "наградные" в виде муки, картошки и сала.

Сталин ещё на берегу, когда увидел на воде тёмную, как судьба, баржу, качнувшуюся на волне от прошедшего мимо парохода, думал о том, какие вопросы задаст офицерам перед расстрелом: "Какое у вас последнее желание?", "Зачем согласились на войну с Советской властью?", "Что вы теперь думаете о своей жизни?", ну, и прочее, обстановка покажет...

Теперь же, взглянув с палубы на небо, он размышлял: "Обстановка прямо-таки философская: офицеры в барже ещё ничего не знают и мечтают о будущем, а будущего-то уже нет... И оборвётся оно по моему приказу. В жизни всегда распоряжаются ездоки! Так уж устроен мир и в него надо въезжать, а не везти на себе других".

Из входного люка показалась странная голова: остриженная под машинку, но заросшая бородой - видимо, парикмахеру некогда было заниматься ещё и бритьём. Появившийся на палубе офицер был очень худым и высоким. На его гимнастерке остался только один погон с 4-мя звёздочками. Сталин подумал: "Это, наверное, и есть тот штабс-капитан, которого хвалил Батюк. Смотрит на меня и не понимает, что я и есть его Смерть".

Увидев Батюка, штабс-капитан с тревогой спросил:

- А это что за люди?.. - Дело в том, что когда он поднялся на палубу, каратели невольно, по привычке, взяли винтовки "на изготовку" и по-волчьи приготовились, словно к прыжку: вдруг жертва бросится наутёк? Надо стрелять.

Позже Лукашов поймёт, его распоряжение послать на палубу несколько вооружённых винтовками карателей было ошибкой, сорвавшей их расчёт не сообщать пленным о расстреле. Волчье движение карателей объяснило штабс-капитану всё.

Пока Батюк, стыдясь самого себя, говорил штабс-капитану, что Сталин - это нарком из Москвы, который сейчас всё расскажет, на палубу вышли и остальные офицеры из первой десятки, в том числе и юнкер Кудрявцев, похожий после стрижки на мальчишку. Борода у него ещё не росла, но светлый пушок на щеках и губе был уже довольно густым и казался слежавшимся из-за мягкости волосков. Когда он появился, штабс-капитан уже спрашивал у Сталина с несоответствующим его положению возмущением:

- Вы что же, собираетесь нас убивать? Военнопленных?!. Это же нарушение международного закона!

Сталин взбеленился: "Ах ты, вонючий шакал! Стоишь перед могилой и вместо того, чтобы просить, говоришь мне про Закон?"

- Какой тебе Закон, если вокруг идут бои! Сейчас адин закон: именем Революции суд ваенного трибунала пригаварил вас, врагов революции, к расстрелу!

- Какой суд?! - перебил штабс-капитан, бледный, как смерть, в отличие от загорелого Сталина. - Никакого суда ведь не было!

- Ма-лчат!.. - выкрикнул Сталин, расстёгивая кобуру и выхватывая наган. - Я твой судья и пристрэлю, как шакала, если ти... Понял, нет?

Штабс-капитан не унимался:

- Я давно всё понял. Да и сейчас... Вы - не власть... Пришли ночью, как бандиты. И водкой от вас разит!

- Ма-лчат, я гаварю! - Сталин взвёл курок. - Ми - на вайне, а не в судэ! Застрэлю-у!..

Из-за облачка, словно отодвинув от себя белый платок, плавно вышла красивая, сияющая луна и осветила палубу. Увидев злобное рябое лицо Сталина, штабс-капитан спросил:

- Здесь, на палубе, застрелишь? Мы же вон там... - кивнул он на карателей возле окопа, - выкопали себе могилу. Хотя и не мы развязали эту войну...

Мальчишка-юнкер, глядя на Сталина, вдруг испуганно закричал:

- Не надо!.. Мы же ничего вам не сделали... Мы хотим жить, жить! За что вы нас?.. Помилуйте... А-а, а-а... - затрясся он в рыдании, закрывая лицо от стыда перед старшими товарищами.

Штабс-капитан резко одёрнул мальчишку:

- Опомнитесь, юнкер! Кого вы просите о помиловании: это же бандиты!

Сталин рванулся с места и подскочил к штабс-капитану, словно Моська к слону:

- Ещё хоть слово, шякал, и я!.. - Он покрутил наганом перед лицом офицера. Тот выкрикнул, обернувшись к поручикам:

- Ребята! Прыгайте за борт! Офицерская честь тут не при чём! - Он замахнулся, чтобы ударить Сталина кулаком сверху, но тот успел выстрелить ему в лоб. Поручики бросились врассыпную и тоже не ушли, подстреленные из винтовок карателями. Всё произошло в одну минуту.

Сталин, увидев, что подстреленные офицеры ещё живы и корчатся на палубе от боли, закричал на Власика и Лукашова:

- Чего стоите?.. Добейте их! - И подбежав к одному из раненных, который смотрел на него с полным сознанием, исказился от злобы и ненависти: - Ну, а ти, понял теперь, шьто такое власт?

- Уголовник ты, а не власть! Паук! - прохрипел поручик.

- Я - ревалюционер! - выкрикнул Сталин и выстрелил поручику в лицо. Когда тот обмяк и закрыл глаза, подумал: "Второй..." И встретившись с растерянным взглядом Лукашова, приказал: - Стрэляйте же, если ви - наш, а не... с етими!

Лукашов добил "своего" офицера, а затем Сталин заставил выстрелить и тёзку Лукашова, чекиста Власика, подумав: "Свидетелей всегда надо превращать в соучастников. Тогда они будут помнить об этом и молчать всю жизнь..."

Во время вспыхнувшей на палубе стрельбы в трюме раздались мощные удары в борт. Сталин, догадавшись, что пленники пробивают его чем-то тяжёлым, ринулся к борту.

Удары продолжались непрерывно, будто у кого-то в трюме был неиссякаемый запас сил. Батюк, схватив за руку трясущегося от страха юнкера, потащил его за собою к борту тоже, шепнув: "Оттолкни меня и прыгай!.." Однако рядом возник Сталин, и Батюк громко закричал на юнкера:

- Откуда у вас там лом?..

- Я не знаю, - обмер юнкер.

Сталин, прислушиваясь к шуму в трюме, раздражённо зашипел на Батюка:

- Кончай с ним! Викинь его в воду, пуст тонет... Нет, не так! Сначала пристрели...

Юнкер шарахнулся от них в сторону, торопливо перекрестился, но Сталин, выхватив наган, взвёл курок и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало: осечка. И юнкер, набрав воздуха, бросился за борт, пока Сталин возился с перезарядкой. Подскочив к тому месту и глядя вниз, Сталин заорал на Батюка:

- А, шени мама дзагли! Стреляй, кагда винирнет!.. - И приготовился к стрельбе тоже, наблюдая, как Батюк медленно достаёт из кобуры тяжёлый маузер.

Спряталась за облако луна: не то пожалела, не то от ужаса, чтобы не видеть. На воде ничего не было, кроме расходящихся кругов от пошедшего ко дну тела.

Сталин проговорил:

- В батынках!.. Пашёл ко дну, как тапор! Сам вибрал сибе судбу... - Отходя от борта, добавил: - Я тожи не умею плават. - Было непонятно: сожалеет о том, что не научился, или о том, что юнкер утонул.

Из трюма по-прежнему неслось: "Тук...тук...тук!" Пряча наган, Сталин крикнул:

- Лукашёв! Прикажи стрэлят туда, где бьют! Типер уже всё равно... А ти, Власик, зави осталних и... залпами из винтовок по барже: ниже вады! Изрэшэтит, чтоби скарее затанула! Из трума - не випускат! - И пошёл к сходням.

Ухватившись за якорную цепь и увидев на дальнем берегу камыши, освещённые луной, юнкер Кудрявцев понял: "Спасён, слава тебе, Господи! Там уж они меня не отыщут..." Он услышал, как по барже началась пальба из винтовок. Стук в трюме на некоторое время прекратился, но потом возобновился. Видимо, убитого, сменил другой и стал бить чуть пониже - из дыры вырвались на волю голоса:

- Скорее, господа! Чаще меняйтесь, осталось немного!..

Батюк, услышавший это, поспешил в шкиперскую и там скомандовал:

- Забирайте все вещи - и на берег! Скоро баржа затонет: по-моему, они там в темноте пробили дыру ниже ватерлинии и к ним туда уже хлынула вода. Слышите?..

Из трюма неслись крики:

- Господа, вода! Надо прорываться наверх, погибнем... Дыру, дыру затыкайте!..

- Да разве же они нас выпустят, там-тарарам-там-там!.. Это же нелюди!

Из люка показалась чья-то голова:

- Эй, вы!.. Люди вы или звери?.. Мы же захлёбываемся!..

- Бляди, ну, расстреляли бы! Зачем же му-у-чить?!.

Видимо, их торопили внизу, и первые 2 офицера выскочили на палубу, скошенные тут же залпом с берега. Из люка неслось:

- Господи! Сжалься над нами...

- За что, Господи?!.

Баржа резко накренилась на противоположный от берега борт и стала быстро тонуть. Наверное, вода хлынула в трюм полным ходом. Крики были всё глуше, баржа погружалась вглубь всё быстрее.

- А ещё офицери! - прокомментировал Сталин на берегу. - Гаварят, "честь, честь", а кричат, как резани свини!

Сзади него кто-то из карателей тихо буркнул:

- Тебя бы туда...

Однако Сталин услыхал, резко обернулся:

- Кто сказал?!.

Ответом было молчание.

Опять закрылась тучкою луна: не чужеземцы, а "свои" немилосердно топили людей во имя будущей Свободы, Равенства и Братства. Ну, да в лживых словах, произнесённых и написанных циниками за столетия, было утоплено немало и светлых идей, не только жизней.

Мерцали звёзды - будто плакали.

Утихли в камышах лягушки, напуганные выстрелами.

Мёртвая тишина воцарилась над миром: баржа с её криками внутри и трюмно-сортирным существованием скрылась под водою до середины мачты, торчавшей как крест над могилой, из которой что-то ещё булькало, дышало отлетающими к звёздам душами 105-ти загубленных жизней.

Никто не знает ни своей, ни чужой судьбы: до выстрела эсеров в автора "Гражданской войны в СССР" оставалось ещё 7 суток. До выселения самых образованных "буржуев" (не из квартир) из отечества - 3 года. До поражения "белых" офицеров, преданных своим отечеством, 2 года. До встречи юнкера Кудрявцева с матерью в Вятке - 2 месяца. До перевоплощения Сталина в "седока" - 2 минуты.

Возбуждённый всем, что так неожиданно, не по его плану, произошло, он достал трубку, отошёл от всех в сторону, закурил там и от непонятного ему самому ощущения не то потрясения, не то философской оценки жизни и смерти изумлёно-самодовольно воскликнул в душе: "А, шени могит хан! Вот я и состоялся, наконец: теперь я - Седок! Интересно, а где сейчас Георгиадис-Гюрджиев? На ком едет?.." Однако вместо домика в Тифлисе, где просидел всю ночь с Учителем-магом, память швырнула Сталина в другую ночь и к другим людям - в кутаисскую тюрьму, куда его перевезли из Батума в 1903 году жандармы, чтобы судить там и отправить в Сибирь.

Однажды ночью он проснулся на жёстких нарах оттого, что рядом тихо разговаривали 2 уголовника-пахана, которые были намного лет старше его. То, что он услыхал от них ночью, а утром, проснувшись, увидел, поразило его воображение и запомнилось ему на всю жизнь, как и татуировка черепа человека на груди вора в законе Нико Паташвили, похожая на табличку "Смертельно" на опасных электрических местах. Нико негромко рассказывал пожилому вору Резо Махарадзе:

- Что он понимает, этот наместник Кавказа? Кем окружил себя? Дураками. Если бы я был на его месте, я организовал бы всю его верховную власть по кодексу воров в законе и правилам "малины".

- Зачем? - удивился Махарадзе. - Ты же... был бы тогда генералом!

- Ну и что? Я - из всех генералов - стал бы самым главным у царя!

- Как это?..

- А вот как. Только ты - слушай, не перебивай больше!

Перестав дремать, Иосиф заслушался тоже. Паташвили продолжал излагать свой план:

- Для того чтобы вокруг генерала не было дураков и предателей, он должен подбирать себе только умных и преданных людей. Это первое. Потому что с дураками и сам будешь всегда в дураках. А предательство вообще ведёт к гибели. Но!.. Умные - тоже быстро узна`ют все твои слабости. И тогда перестанут быть преданными. Чтобы спихнуть тебя... и занять твоё место. Люди не умеют жить без предательства и интриг. Это - второе. Значит, чтобы окружающие тебя люди не успевали находить твои слабые места и сплетать свои заговоры против тебя, их нужно вовремя заменять другими. Умными и преданными тебе. Но все они, эти новые, обязательно должны быть молодыми. И - не ленивыми. С их помощью ты будешь менять стариков и безжалостно расправляться с ними. В живых - нельзя оставлять ни одного! Чтобы не отомстили потом. Этим - ты устраняешь и собственный страх: мёртвые не опасны. И опять заставляешь бояться тебя молодых новых. Которых ты поставил на смену старым и мёртвым.

- Но разве царь согласится иметь при себе такого генерала?

- Я просил тебя - о чём? Не перебивать меня! Дойдём и до этого. Там, где есть страх, и некому предавать твои тайны, царь будет знать, что он может опираться на тебя и получать богатые подношения. У царей - всегда есть и любовницы, и разные другие страсти. Так что от золота ещё никто не отказывался. А вот, если на тебя - как на царского наместника - будут писать царю жалобы или начнут разоблачать каждый твой шаг, это будет означать тоже, что ты... кого-то не заметил или, не придав ему значения, оставил в живых. Где ты видел, чтобы в "малине" было 2 вора в законе? А когда есть один, то его люди строго следят за тем, что делается в этой "семье". И докладывают тебе о каждом, кто недоволен тобой. Но... и зная своих тайных врагов, ты всё равно должен им улыбаться, чтобы думали, будто ты... ничего не знаешь. А потом - чик одного, чик другого! И никаких страхов и опасений больше не будет. Нет человека, которому ты не доверяешь, нет и страха перед ним. Не будет опасений, что он предаст тебя. Главное - это вовремя менять людей. Молодые будут смотреть тебе в рот и бояться тебя, как надписи на электрическом рубильнике "Смертельно"! Понял? А как только созреют для самостоятельных действий, их уже надо устранять. Если бы это правило использовала полиция против своих предателей, берущих взятки от криминала, преступников давно уже не было бы.

- Почему же она не делает этого? Там ведь тоже есть умные люди.

- Вот умные и понимают: а зачем им это?.. Чтобы полиция... стала ненужной? А чем тогда они, умные, будут кормиться?

- Нико, я всегда знал, что ты удивительный человек! Но теперь я знаю, что ты - ещё и самый умный!

- Не-ет, самого главного ты так и не знаешь.

- Чего я не знаю?

- В другой раз, Резо. А теперь давай вздремнём до подъёма.

"Другого раза" для Резо Махарадзе уже не было: к утру он скончался. Говорили потом, что его кто-то отравил - вскрытие трупа показало, что он был отравлен каким-то замедленным ядом. А Нико Паташвили поклялся хлебом, что отомстит за друга, если узнает, кто его отравил. И ещё он говорил после этого, что в нашей жизни никому нельзя верить, даже родной матери и отцу. Мать - может оказаться гулящей и будет сыну врать. Отец - пьющим - и тоже будет врать. Брат - заинтересованным в разделе имущества; сын - тоже. Никому нельзя верить, даже Богу, потому что и он-де оставляет нас часто в беде. Сказано было сильно.

И сильно подействовало на Иосифа. Один только он понял, кто убил Резо Махарадзе. Но молчал. С тех пор он боялся Нико Паташвили и был начеку перед ним, потому что сам ещё не стал седоком - это было у него впереди. Но вор в законе Паташвили, похоже, не считал его сильным человеком в своём окружении, способным к предательству, а потому и разрешал спать рядом на одних нарах. И даже сказал: "Ты, Джугашвили, до 40 лет будешь учиться жить. А потом - пойдёшь... Только меня к тому времени уже не будет". Было непонятно: жалел? Был доволен?..

Иосиф и сам ещё не знал тогда себя: трус он, как лошадь, или уже извозчик? Хотелось, конечно, стать седоком. Может, и правда, "пойдёт" после 40-ка?..

Отрываясь от прошлого, Сталин ужалено подумал: "А ведь старик был прав! Вором в законе я стал, когда занялся морскими разбоями на Каспии. И даже сделал себе на груди такую же татуировку черепа чёрной тушью, с чёрными провалами вместо глаз - жутко смотреть на них, упрятанных на груди под густой шерстью волос. А вот убивать людей так и не пришлось... Но теперь мне... уже 39, и сегодня я смог убить сразу 3-х... И не обоссался; а куда делись, кстати, их трупы? Остались на палубе, значит, завтра всплывут".

Тут же его отвлекла другая мысль: "Все, кого я запомнил как Учителей сходились в одном: а) никому не следует верить; б) надо стремиться к личной власти над людьми; в) не уступать потом власть ни при каких обстоятельствах. А теперь в моей жизни появились ещё 2 крупных Учителя: Ленин и древняя книга Николо Макиавелли "Государь". Правда, Макиавелли считал, что пренебрежение норм человеческой морали позволительно лишь в случае, если речь идёт об упрочении государства. Но что такое государство? Государство - это, наверное, государственная власть. Стало быть, власть над гражданами, над людьми? Значит, нет особого противоречия между государством и личностью, которая стоит во главе государства?"

Это лёгкое, почти незаметное объединение смысла слов "государство", "государственная власть" и "личность, стоящая во главе государства", привело его к мысли об олицетворении государства с именем Ленина. Но тут к нему подошёл Лукашов и, тронув за плечо, сказал:

Ну, что, Иосиф Виссарионович, поехали отсюда? Баржи теперь нет, вам надо, на всякий случай, обдумать доклад Ленину, что здесь произошло. Если спросит.

- А почему ти думаешь, что спросит?

- Ну, мало ли, почему... Кто-нибудь из порта может сообщить Харченке в штаб, что затоплена баржа с военнопленными. Тот - дальше... И дойдёт до Москвы. Так вы скажите, что в трюме возник бунт из-за тяжёлых санитарных условий. Пленные пытались убить охранника, стали крушить всё. Пришлось подавлять гранатой, ну, и в днище образовалась пробоина. Баржа затонула. Удалось спастись только охране, которая была в шкиперской.

- А если спросят Батюка?

- Его здесь завтра уже не будет. Уходит со своими чекистами на вокзал: поедут первым же товарняком на Саратов. Своих, которые из тюрьмы, я предупрежу. А больше тут никого и не было.

- Спасибо, Николай Алексеевич! Сталин не забудет вам этого!..

Лукашов угодливо заулыбался:

- Можете сослаться на меня: я готов подтвердить эту историю хоть перед товарищем Дзержинским, хоть перед самим Лениным.

- Дагаварились! Хотя нарком Сталин не считает в данной абстановке уничтожение пленных бальшим нарушением, тем не менее вашь план лючше: ми не баимся атвэтствэности, но зачем нам лишние криватолки? Можете считат таварища Сталина с этой минуты своим другом. Предупредите тагда и вашего Власика, чтоби...

- Это я беру на себя. Власик человек молодой, но умный и осторожный. Всё будет хорошо...
2

В пятницу, утром 30 августа 1918 года Ленин уходил из дома в свой рабочий кабинет в хорошем расположении духа и заявил Свердлову по телефону, что вечером собирается побывать на двух московских митингах:

- Хлеб у нас теперь появился, благодаря стараниям Сталина и Шляпникова, так что нам есть что сказать митингующим рабочим.

- Но ведь цека запретил вам посещать эти митинги, Владимир Ильич, - вяло напомнил Свердлов. И Ленин, понимая, что Свердлов особо сопротивляться не будет, твёрдо заявил:

- Нет, Яков Михалыч, в этот раз я должен поговорить с рабочими! Нечасто бывает у нас, когда есть чем порадовать людей. А в сентябре появится не только хлеб, но и картошка, да и на фронтах дела, кажется, стабилизируются. Вот тогда я уж больше не стану нарушать постановления цека, ладно?

- Ну, хорошо, - сдался Свердлов и пошёл в кабинет к Енукидзе.

- Можете сообщить вашему Семёнову, Авель Софронович, что сегодня вечером Ленин поедет на 2 митинга. Второй митинг на заводе Михельсона, когда уже начнёт темнеть. Другого такого удобного случая, возможно, не представится. Так что действуйте, как договорились, согласно плану...

Енукидзе тут же поехал к Семёнову, а Ленин решил после рабочего дня пообедать у себя дома, немного передохнуть и... на митинги! Однако в 17 часов, когда Ленин уже сел за стол, чтобы вкусно поесть, заявился Дзержинский и с порога, не здороваясь, заявил:

- Только что поступило печальное сообщение, Владимир Ильич: в Петрограде этим утром был убит товарищ Урицкий.

- А я вот после обеда решил немного передохнуть и съездить к рабочим на митинги. Уже и шофёра предупредил, и в профкомы заводов сообщил, что вечером к ним приеду.

- Придётся отменить, Владимир Ильич!

- И не подумаю, коль пообещал уже. Да и со Свердловым согласовал: он разрешил мне в виде исключения.

- Какого исключения?

- Что еду в последний раз, больше нарушать запрет цека не буду.

- Как хотите, но я предупреждаю вас: без охраны, как в прошлые разы, не выезжайте!

- Ладно, - согласно кивнул Ленин. - Садитесь за стол, Феликс Эдмундович. Сегодня у Нади такие вкусности, пальчики оближите! Нальём и рюмочку.

- Ну, разве что помянуть душу убиенного коллеги... - согласился Дзержинский.

Ленин пошутил:

- Да, Урицкий уже отпил своё... А при каких обстоятельствах его укокошили, известно?

- Ещё нет, выясняют...

- Если выяснять будет ваш Петерс, то нескоро дождёмся. Пока Улита едет, у меня всех наркомов эсеры перестреляют! Так что поезжайте-ка в Питер вы сами проводить расследование.

- Вы думаете, это эсеры?..

Ленин усмехнулся:

- А кто же ещё?!

Дзержинский вскоре уехал, а Ленин ушёл в свой кабинет быстренько подписать скопившиеся на его рабочем столе бумаги, да ехать на митинг, организованный профсоюзом рабочих на Хлебной Бирже.

По дороге туда попросил личного несменяемого шофёра Казимира Гиля заехать в редакцию "Правды", где работала ответственным секретарём у Бухарина сестра Маняша, чтобы поговорить пару минут. Виделись редко.

Дел у Маняши уже не было тоже, и она попросила:

- Володя, возьми и меня с собой.

- Зачем? Мне ещё после Биржи придётся ехать на другой митинг, на заводе Михельсона. Устанешь, да и вернёмся поздно...

- А на какую тему ты собираешься там выступать? - поинтересовалась сестра.

- Тема: "Две власти". Диктатура пролетариата и диктатура буржуазии, которая, прикрываясь на словах лозунгами о свободе и равенстве, на деле помогает на чехословацком фронте расстреливать рабочих!

- А где митинги?

- Первый - в здании бывшей Хлебной Биржи, что в Басканном районе на Гавриловской площади. А второй - во дворе завода Михельсона. Скажу рабочим, что у нас только 2 выхода: победа или смерть! - привычно прокартавил он.

- Не поеду, - согласилась сестра, - это затянется у тебя надолго.

Не предполагали брат и сестра в этот тёплый, с накрапывающим дождичком вечер, каким роковым спектаклем встретят Ленина на втором митинге сообщники Свердлова (к первому они не успевали подготовиться, да и светло ещё было).

К проходной на завод Михельсона Ленин приехал только в 22 часа, когда уже стемнело. Здесь его поджидали, покуривая в сторонке, Семёнов, Протопопов, Ганский и Усов. Каплан была от них в другой стороне, за площадью. Все нервничали, разглядывая в темноте, где поставит шофёр Ленина свою машину, чтобы каждый из них (кроме Семёнова) мог занять удобную позицию для стрельбы по Ленину. Обрадовались, когда поняли, что охраны у Ленина нет. Но упустили, потому что тот торопливо побежал к проходной.

"Ладно, вернёмся..." - подумал низкорослый Протопопов, примериваясь мысленно, где ему стать: он должен был стрелять первым, так как Козлов-Фёдоров, который должен был стрелять на первом митинге, когда было светло, почему-то не вернулся и, видимо, не стрелял там вообще, если Ленин прибыл сюда и побежал на митинг спокойным. Митинг состоялся в одном из больших цехов. Вышел он оттуда без 10 минут 11. За ним потянулись и рабочие. Проходную отворили пошире.

Когда Ленин подходил к автомобилю, в котором его ждал шофёр, Протопопов и Усов заняли места для стрельбы, а Ганский куда-то исчез.

Протопопов поджидал в 20-ти шагах от автомобиля. Ленин остановился перед раскрытой дверцей и, стоя к Протопопову спиной, разговаривал с рабочими. Усов находился от него шагах в 8-ми за багажником автомобиля, но стрелять опасался, так как был виден всем. А Протопопов, плохо различая мушку пистолета в темноте, выстрелил, целясь Ленину в затылок. Ленин обернулся к нему на выстрел, успел встретиться с ним глазами, когда тот выстрелил второй раз, и упал, слыша ещё один выстрел, но уже с другой стороны.

Из автомобиля выскочил Гиль и склонился над Лениным, услыхав его хриплый вопрос:

- Поймали его или нет?

Толпа рабочих ринулась к месту, откуда бросился бежать в темноту мужчина небольшого роста. Раздались крики: "Вон он! Держите его, ловите!.."

Какой-то рабочий увидел пистолет на земле, выброшенный стрелявшим, поднял его и, сунув себе в карман, погнался за убегавшим. Опередив его, гнались и другие.

Ленин потерял сознание, и с ним возился его шофёр, прося окружавших машину рабочих помочь ему. Шок у толпы прошёл, и все громко и разом заговорили. Что-то выкрикивали женщины, ничего нельзя было ни разобрать, ни понять.

За Усовым, кинувшемуся так же в темноту, но в противоположную от Протопопова сторону, тоже погнались, но он успел убежать дальше своего напарника. Оттуда доносились только приглушенные крики, а потом и разочарованные голоса: "Куда-то скрылся, гад", "Вроде бы во-он туда побежал!..", "Говорят, поймали какую-то женщину в очках, которая созналась, что стреляла, но на бандитку не похожа... И не убегала никуда", "Тоже мне, непохожая!.. А чего озиралась всё время, и пистолет у неё в портфеле нашли!", "Да-к ведь и Кузнецов, который её задержал, понёс какой-то пистолет в военкомат..."

Глубокой ночью, когда Авель Енукидзе принялся упрашивать дежурную телефонистку Кремля соединить его с квартирой Свердлова, та занудливо стала объяснять, что сейчас ночь и что будить главу Советской власти "кому попало нам запрещено". Он перебил её грубо и резко:

- Я - секретарь товарища Свердлова, а не "кто попало"! У меня для него сообщение чрезвычайной важности: ранен товарищ Ленин, и мне нужно срочно...

- Соединяю, - заторопилась телефонистка, понявшая свою оплошность. В ухо Енукидзе понеслись гудки. Наконец, в трубке раздалось:

- Слушаю, Свердлов. - Голос был настороженным и хриплым, словно сел от какого-то испуга.

Енукидзе торопливо проговорил, понимая, что его непременно теперь будет слушать и телефонистка:

- Это Енукидзе, Яков Михалыч, прошу извинения, что разбудил вас, но у меня плохие новости...

- Вы звоните откуда: из города или из своей квартиры? - перебил Свердлов, зная, что "бабник" мог ночевать и не дома.

- Да, из квартиры. Но только что прибыл из города.

- Тогда я сейчас к вам приеду, если у вас никого нет, - вновь перебил Свердлов, опасаясь, что Енукидзе может сказать что-нибудь лишнее.

- Нет, я один. Жду... - успокоил Енукидзе и успокоился сам: "Значит, он всё понял или уже что-то знает, вот и договоримся, пока не упущено время". Однако тут же встревожился снова: "Почему он так перепутал в своём экстренном "Воззвании правительства к народу" и в печати, и по местному радио время покушения?" "Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина, - держал Енукидзе перед глазами листовку с текстом воззвания, - ...был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, наймитов англичан и французов. 30 августа 1918 года, 10 часов 40 минут".

Авель Енукидзе ничего не понимал. В Ленина стреляли, как пишет Свердлов "несколько часов назад". Выходит, днём, что ли? Но в Ленина стреляли после 23 часов, когда была уже почти полночь! Получается, что "Воззвание" Свердлов принёс в типографию... до событий?.. Он что, свихнулся, что ли?.. Ведь это же... если Ленин выздоровеет..." Дальше и думать не хотелось, что с ними всеми будет, "если"...

Свердлов постучался в дверь через полчаса, вошёл тоже взъерошенным, с тревогой и торопливо произнёс:

- Ну, рассказывайте, что вы узнали, как там всё произошло, куда Ленин ранен и будет ли жить?

- Кто стрелял в Ленина и куда его ранил, я не знаю. А вот о вашем "Воззвании к народу" - уже знаю, и оно меня тревожит более всего.

- Почему? - деланно удивился Свердлов.

- Да потому, что в Ленина стреляли часа полтора назад, ночью, а по "Воззванию" получается, что стреляли в 8 часов, когда было ещё светло.

- Ну и что?..

- Да то, что, выходит, вы написали своё "Воззвание" ещё до покушения на Ленина. И заранее знали, что Ленин будет ранен. И что поймают двух террористов. Так?

Свердлов побледнел:

- Нет, я не писал, что ранен, поймали. Это вставили, видимо, уже по сообщению дежурного редактора типографии, который узнал... - Чувствовалось, что Свердлов лжёт, чего-то недоговаривает. И Енукидзе предостерёг:

- Вы хоть представляете, что с нами будет, если Ленин выздоровеет и начнёт докапываться до всего?..

Свердлов молчал, потемнев лицом. Потом произнёс:

- Надо немедленно расстрелять этих пойманных!

- Как, до следствия? И кто они?.. - вопросил Енукидзе, хотя знал от Семёнова, что схвачена только Каплан. Тот видел, как её повели.

- Одна из них - женщина, Каплан, - сознался Свердлов, уже знавший об аресте тоже.

Решил признаться и Енукидзе. Угрюмо проговорил:

- Но она, сказал Семёнов, не стреляла из своего пистолета вообще, не только что в Ленина.

- Так это даже к лучшему: будет много путаницы, в которой никто не сможет разобраться.

- Зря вы, Яков Михайлович, поторопились с "Воззванием". Зря.

- Что же теперь... - не договорил Свердлов, чуть не плача. - Я даже не предполагал, что вы подберёте для нашего спектакля такую опасную группу из сплошных левых эсеров, которые... Почему это у вас так получилось?

- Я старался, как лучше. Группу подбирал Семёнов. Он и Фейгу Каплан уговорил на этот спектакль, потому, что она не в своём уме. А это удобно: можно запутать следствие так, что Ленин поверит, что это она покушалась на него. Но рано или поздно на следствии выяснится, что её надо поместить в психиатрическую лечебницу, и дело на этом закроется. Она добровольно согласилась на этот шаг.

- На то, чтобы её поместили в лечебницу? - удивился Свердлов.

- Нет, конечно. Ей сказали, что её просто отпустят, когда выяснят, что она не собиралась никого убивать и даже не стреляла. Но теперь, когда всё получилось не так, как планировалось, она может показать на следствии всё, что угодно, спасая себя.

- Но ведь следователь спросит, кто её уговаривал на теракт и дал пистолет. Что будет тогда?!. - Свердлов разволновался. Хотел закурить, но вспомнив, что бросил, поднялся из-за стола и принялся ходить.

- Она должна назвать фамилию человека, стрелявшего в Володарского. Семёнов надеялся, что он не попадётся с "шумовой" группой. Он и в самом деле стрелял в Ленина, но к сожалению, хотя и выбросил свой браунинг, всё же был схвачен чекистами, и сейчас находится в подвале внутренней тюрьмы Дзержинского. А браунинг подобрал какой-то рабочий и сдал чекистам.

- Вы понимаете, что это... провал?! - залихорадило Свердлова. - Что теперь делать?!.

- Я думаю, - твёрдо произнёс Енукидзе, - нужно обоих срочно уничтожить. Но как?.. Иначе ниточка потянется к Семёнову, от Семёнова... ко мне. Ну, и так далее...

- Погодите-погодите!.. - чему-то обрадовался Свердлов. - Мне помнится, что стрелявший в Ленина арестовывал в июле Феликса.

- Да.

- Так это же бывший матрос, а потом террорист левых эсеров Протопопов!

- И что это нам даёт?

- Об этом нужно немедленно сообщить во внутреннюю тюрьму. И я знаю - кому! Чтобы они этого Протопопова расстреляли или избили до смерти как обидчика их начальника Феликса. Таким образом, от этого террориста никакого следа ни к кому не потянется - мёртвые показаний не дают. А вот браунинг, из которого он стрелял, надо подбросить в вещдоки, изъятые у Каплан, а её чистенький пистолет и патроны - выбросить! И эту бабу объявить стрелявшей в Ленина.

- Правильно! - вырвалось у Енукидзе. - Иначе она может проболтаться.

- А я, пока этого не случилось, постараюсь забрать её из тюрьмы к нашему следователю, Кингиссепу, и не дать следствию хода. Что-нибудь придумаю... Но это потом. Сейчас же главное - избавиться от Протопопова! И чем скорее, тем лучше... - Свердлов взглянул на часы. - Пока, Авель Софронович. Утром скажете на работе, что я у Ленина. Или ещё что-нибудь... Как он ранен-то, куда?..

- Ранение, говорят, лёгкое: куда-то в плечо. Даже в больницу не положили, дома лежит.

- Всего хорошего! - подал Свердлов руку. - И вот ещё что: никаких разговоров по телефону! Сейчас все телефонистки будут с длинными ушами!..

Утром, когда Свердлов пошёл к Ленину, он уже знал: Протопопов расстрелян в подвале Лубянки, но когда его вели на расстрел, вырывался и кричал во всё горло: "Я требую суда! Я требую суда, на котором не собираюсь отрицать свою вину и раскаиваться. Но я должен сказать в последнем слове всё, что думаю о вашей власти и что думает вся русская нация!"

Свердлову было не по себе, когда он вошёл в квартиру Ленина. С первых же слов он понял, что Ленин не верит в то, что в него стреляла ещё и Каплан. И вообще было видно, что с покушением на него дело обстоит как-то не так. Да ещё в гостях у него сидела эта баба Балабанова, коминтерновка и знакомая шумного итальянца Бенито Муссолини, рвущегося к власти в Италии. Пришлось поэтому больше отмалчиваться. Но в душу вползал леденящий страх, инстинктивно чувствовал: от беды уже не избавиться. Знал, если Ленин в чём-то не уверен, сомневается, то так этого не оставит - докопается...

Обдумывая ночью в штабной гостинице всё, что произошло на берегу Волги, Сталин представил себе: "А ведь иудейскому Моисею пришлось ловить и резать возле Синайской горы не 100 человек, а 2 тысячи! Это сколько же ему надо было карателей и времени?!. 2 тысячи иудеев находились не в барже, а разбегались во все стороны и ножами оказывали сопротивление. Тогда ни винтовок, ни пистолетов не было. Выходит, что и за весь световой день, до самой темноты, каратели ловили их и резали... А какой стоял крик!.. Вон как свинья кричит и вырывается, когда её режут. 3 человека держат и связывают. Значит, карателей должно было быть втрое больше".

Закурив трубку, Сталин неожиданно пришёл к выводу: "Странно, о поступке Моисея знает весь мир, но никто его не осуждает. Почему Ленин может осудить за каких-то 100 человек? Вон стоит Мамаев курган. Сколько там русских костей, а о них и не вспоминают. Спи спокойно, Иосиф, ты теперь другой человек, Седок, и судьба у тебя должна быть, говорил Гюрджиев, большая".

Откуда было тогда знать рябому и физически ничтожному, почти карлику Сталину, что в 1932 году на строительстве Беломоро-Балтийского канала длиною в 227 километров лягут костьми 86 тысяч заключённых в жестокие лагери строителей, что от его имени и по его неофициальному приказу будут расстреляны в лесу 9 тысяч свезённых туда изможденных непосильным трудом каторжников-"кулаков", не способных даже стоять на ногах. Их будут свозить на грузовиках из разных лагерей, сбрасывать на траву, как дрова, пристреливать из наганов и ехать за очередной порцией. А ещё здоровые заключённые, не "доходяги", будут копать траншеи для трупов, засыпать их землёю, удивляясь, что по их братьям плачут только тучи, приплывшие, быть может, из мест, где ещё их ждут матери. В конце дня могильщиков тоже расстреляют, энкавэдисты, чтобы не болтали ни о чём в лагерях. 9 тысяч расстрелянных в один день - это рекорд "товарища Сталина", переплюнувшего Моисея и ставшего тоже "великим" для "товарищей коммунистов", которые будут носить его портреты на свои "красные митинги", даже спустя 50 лет после его смерти и зная правду о нём и по могилам Великой Отечественной войны, в которые Сталин уложил тысячи Мамаевых курганов. Город Царицын будет переименован в Сталинград, Беломоро-Балтийский канал станет называться именем Сталина, город Душанбе в Таджикистане Сталинабадом, а все остальные города и райцентры Советского Союза покроются, словно белыми вшами бюстами "товарища Сталина", но государственный строй, сотворённый этим человечком-пауком, советские рабы так и не посмеют назвать "красным фашизмом". Дескать, фашизм - это Германия Гитлера, хотя Гитлер пришёл к власти лишь в 1933 году и копировал товарища Сталина.

Батюк повёл своих людей не на вокзал, а в порт, в надежде, что дежурный диспетчер посадит их на какой-нибудь пароход или баржу в сторону Саратова. Расспрашивая добродушного старика-речника, дежурившего в эту ночь, о том, ожидаются ли пароходы, рассказал и о затоплении своей баржи-тюрьмы наркомом Сталиным. Да с такими подробностями, что дежурный только ахал, угощая Батюка чаем. Обещал посадить на первую же посудину, которая появится:

- Расписания теперича нет никакого. Но военные катера и буксиры с баржами тут ходют: и туда, и сюда. Бог даст, повезёть и вам.

К утру, когда в порт решился выйти из камышей спасшийся юнкер Кудрявцев, босиком и без юнкерских погон, повезло всем. Сначала, конечно, юнкеру, которому обрадовался Батюк, увидевший его в зале:

- С избавлением тебя, Серёжа! - поздравил он. И обещал выдать в Саратове временный "доку`мент" на проезд до Вятки, как выпущенному на свободу, невинно пострадавшему гражданину, и еды на дорогу. Остальное, мол, у тебя наладится, утрясётся, коль такой счастливчик. - Хорошим людям, хлопчик, и Бог помогает, и другие хорошие люди. Значит, не пропадёшь! Но и к "белым" больш не ходи! Да и нам, пожалуй, не попадайся тоже. Ты ведь говорил, шо остался у своей мамки один, отца нет, братья погибли. Вот и поезжай к ней в Вятку.

Утром пришёл буксир с баржой и забрал всех до Камышина. Это была вторая удача. Ну, а для Сталина - полная неожиданность: слух о злодейском затоплении баржи с пленными поплыл по Волге вверх аж до Казани, а вниз - до Астрахани и Баку. Так что, когда в сентябре Сталин приедет в Москву, Троцкий уже будет знать о барже, и чтобы "не отстать в подвиге" от своего соперника, распорядиться о создании под городом Свияжском лагеря для военнопленных (наподобие архангельских) из числа бывших красноармейцев, предавших Советскую власть под командованием эсера-главкома Муравьёва, прибавив к ним пленных солдат и офицеров из армии "белых". Место выбрал в поле возле монастыря удачное, сотни бараков можно построить, и гони туда эшелоны со всех концов. Что там какая-то баржа... За покушение на товарища Ленина следует отомстить по-настоящему, чтобы вторым Вавилоном вошло в историю...

А Сталин в это время, не зная о плане Троцкого устроить "исторический" расстрел офицеров на "лобном месте" в Москве, хотел создать конфликт против Троцкого по мелочёвке: вмешивается-де, куда не следует. И написал Ленину письмо, которое после редакции Лукашова выглядело так:

"Товарищу Ленину.

Несколько слов.

1) Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты Трифонову (Донская область), Автономову (Кубанская область), Коппе (Ставрополь), членам французской миссии (заслужившим ареста) и т.д., то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас всё развалится на Северном Кавказе, и этот край окончательно потеряем. С Троцким происходит то же самое, что с Автономовым одно время. Вдолбите ему в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получается скандал для Советской власти.

2) Если не дадите нам аэропланов с лётчиками, броневых автомобилей, 6-дюймовых орудий, Царицынский фронт не устоит, и железную дорогу потеряем надолго.

3) Хлеба на юге много, но чтобы его взять, нужно иметь налаженный аппарат, не встречающий препятствий со стороны эшелонов, командармов и пр. Более того, необходимо, чтобы военные помогали продовольственникам. Вопрос продовольственный переплетается с вопросом военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командиров и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит. И.Сталин".

Вручая Сталину отредактированное письмо, Лукашов мягко заметил:

- Иосиф Виссарионович, я бы на вашем месте не отправлял Ленину это письмо.

- Почему? - лукаво спросил Сталин, решив уже и без совета, что не станет отправлять, ибо это означало самому напрашиваться на рога не только Троцкому, но и Ленину.

- Все мы люди... - опустил глаза Лукашов. - Подумайте ещё раз, прежде чем отправлять, и вы поймёте, что Троцкий к Ленину ближе, а вы - далеко... Да и болеет Ленин сейчас.

- Харашё, я подумаю, - отпустил Сталин Лукашова, думая о нём с благодарностью: "Молодец, умный человек! Но всё равно верить ему до конца ещё рано. А если откровенно, то никому нельзя верить! Интересно, поверил ли Ленин в мою искренность в письме, которое Лукашов сократил 31-го августа вдвое, когда мы узнали по радио о выстрелах в Ленина 30-го?"

Сталин достал из портфеля копию, перечитал: "Дорогой товарищ Ленин! Идёт борьба за юг и Каспий. Для оставления за собой всего этого района (а его можно оставить за собой!) необходимо иметь несколько миноносцев лёгкого типа и штуки 2 подводных лодок (подробнее спросите Артёма). Умоляю Вас разбить все преграды и тем облегчить - двинуть вперёд дело немедленного получения требуемого. Баку, Туркестан, Северный Кавказ будут (безусловно!) нашими, если немедля будут удовлетворены требования.

Наши дела на фронте идут хорошо. Не сомневаюсь, что пойдут ещё лучше (казачество разлагается окончательно).

Жму руку моему дорогому и любимому Ильичу.

Ваш Сталин".

Лукашов зачеркнул весь подхалимаж относительно переживаний о выздоровлении, подлости врагов Революции, осмелившихся поднять руку на любимого вождя пролетариата, оставив лишь последнюю строку без изменений, которая была по сути написана тоже из соображений подхалимажа. Но, если по-честному, Ленина он не любил. Вообще никого не любил. Однако хотел показать, что любит.

Да, после этого письма резкое письмо против Троцкого (а косвенно и против самого Ленина) посылать не следовало. И Сталин, поставив под ним хитрую дату - 10 июля 1918 г., спрятал письмо в портфель.
3

Старик, перевёзший Белосветова на Таманский берег, поплыл назад и уже исчез из вида, когда Николай Константинович оторвался от своих дум и зашагал по земле, по которой ещё недавно прошёл с кровопролитными боями и вырвался на свободу его бывший сослуживец штабс-капитан Батурин, ставший начальником штаба Таманской армии красных. Григорий Николаевич был старше на 10 лет, кадетский корпус окончил ещё в 1899 году, но по службе почему-то не пошёл, хотя и был человеком спокойным и мудрым. В мае прошлого года в Одессе состоялся съезд Советов Румынского фронта и Черноморского флота, на который ездил, оказывается, и Батурин. Этот съезд избрал его в центральный исполком солдатских и матросских комитетов фронта и флота, после чего Григорий Николаевич вступил там в партию большевиков. Встретился с ним Белосветов только осенью, когда стоял в Одесском порту на пристани и ждал погрузки на пароход, который должен был отвезти их, раненых офицеров, долечиваться в Ялту.

- Белосветов, вы?! - узнал Николая Константиновича Батурин, одетый в прежний офицерский френч, но уже без погон.

После обмена рукопожатиями и новостями, что и как в их жизни произошло, Батурин предложил, угощая папиросой:

- Переходите к нам! На кой вам чёрт эти погоны и война против собственного народа?

- Кто вам сказал, что я собираюсь воевать! - возмутился Белосветов. - Да ещё против народа! Вот долечусь, и домой.

- Домой вам уже не удастся.

- Почему вы так думаете? Временное правительство нас предало, я, как и вы, тоже сниму погоны, и домой. Хватит с меня, навоевался!

- А я думаю, конца войне ещё долго не будет. Скоро поднимется против неё весь народ, и тогда начнётся другая война, гражданская. Так что вам лучше определиться теперь, пока не поздно: с кем вы?

- Вы так разговариваете со мной, будто вы Боженька и всё знаете наперёд. Да ещё радуетесь тому, что начнётся другая война, и зовете к своим горлопанам. Митинговать, что ли, вместо отпора немцам?

- Я не радуюсь. Просто вижу, что к тому всё идёт.

- Наро-од, наро-од! - передразнил Белосветов. - А что такое народ, если на то уж пошло?

- Дело не в Боженьке и моём всезнайстве, - обиделся Батурин в свою очередь. - А в том, что народ - творец истории. Это каждому гимназисту известно.

- А вот с этим... - возмущённо вырвалось у Белосветова, - я как раз категорически не согласен! Народ - это толпа, которую...

- Ведут герои? - перебил Батурин, дружелюбно улыбаясь.

- Чему вы улыбаетесь?.. - всё ещё обиженно спросил Белосветов.

- Вспомнил юность, когда все мы начитались этого и хотели быть "героями", чтобы вести за собою толпу. А всё же "толпа" строит и мосты, и храмы, и саму историю.

- Да ничего подобного! - вновь возмутился Белосветов. - Вы действительно начитались книжек большевиков. Потому, видимо, и пошли за ними. За "народом", которого большевики-то и в грош не ставят.

- С чего вы взяли, что не ставят?..

- Так ведь не они идут за народом, а народ ведут за собой, считая его... тёмной массой. Что ему приказывают, то он и делает.

- Например?..

- Приказывали не воевать с немцами, а убивать своих же офицеров?

Видя, что Батурин молчит, ответил за него:

- Приказывали. Через свою "Правду". И солдаты... убивали своих. Стадо, которое идёт туда, куда погонит пастух.

- Неграмотность, темнота со временем... с образованием... пройдут. А дела останутся.

- Какие дела? - подколол Белосветов.

- Строительство новой жизни.

- Но ведь и строить новую жизнь начнёт толпа... то есть, наро-од... по указке таких вожаков, как ваш Ленин.

- А знаете, чего хотят наши бывшие генералы Краснов и Каледин на Дону?

- Откуда же мне?..

- Хотят сделать своё, казачье государство. Отделиться от России.

- Ну и что? В настоящее время это, по-моему, здравая мысль.

- Чем же она здравая?

- Тем, что лучше уж казачья власть, русская, чем власть евреев.

- Вы что, всерьёз верите, что евреи - это надолго? - удивился Батурин.

- Пётр Первый тоже не думал, что горстка немцев, привезённых им в Россию, размножится при его Дворе до размеров засилья в государственном управлении.

- Но ведь кончилось же!..

- Когда? - с горечью вопросил Белосветов. - Через 200 лет? Да и чем кончилось? - добавил он, вспомнив министерство Двора генерала Фредерикса в Петрограде. - В России никогда не было права выбора у стада, выбор делают пастухи. Новый пастух выбрал для нас евреев. А знаете, почему?

- Откуда же мне?.. - вернул Батурин колкость.

- Чтобы не дать возможности отделиться от России казачеству, которое всегда само выбирает себе пастухов: "любо" или "нелюбо".

- По-вашему, казачество - это демократия?..

- Вооружённая демократия, - поправил Белосветов. - Которую не разгонишь, как матрос Железняков разогнал Учредительное собрание. Казаки Дона, Кубани, Терека, Урала, Астрахани - это 10 миллионов вооружённых людей с детства! Имеющих в своём прошлом опыт разинцев, пугачевцев и сражений на войне с германцами. Если "большая Россия", состоящая из крестьян и мещан покорилась правительству Ленина молча, то русское казачество - это сила, с которой придётся вам считаться: это не молчаливое стадо.

- Поживём, увидим... - ответил Батурин со вздохом, не желая обострять отношений.

- И ещё есть в России одна могучая сила, - заметил Белосветов. - Которая пока молчит, но если она перейдёт на сторону казаков или начнёт их поддерживать, то всё может измениться в России настолько, что нам с вами и не снилось.

- Что же это за сила такая? - спросил Батурин с сомнением.

- Не смейтесь. Православие, наша церковь, о которых забыли все, думая только о войне и теряя веру в добро и совесть.

Батурин усмехнулся:

- На войне совести не бывает. Ну, а "добро" - это лишь слова для утешения перед всеобщим злом, которое почему-то всегда побеждает.

- Может, вы и правы. Тогда прекратим этот наш разговор: пустой он сейчас для всех и ни к чему не приведёт. Не будем ссориться из-за него и мы.

Разговор на этой ноте заглох, папиросы свои они докурили, потому и простились почти холодно, как чужие. На том их пути разошлись окончательно. Николай Константинович уехал долечиваться в Крым, затем всё лето следующего года провёл с Каринэ и об ужасах гражданской войны, накарканной дальновидным Батуриным, узнал лишь от старика-учителя, в доме которого счастливо жил с Каринэ и не вспоминал о Батурине, сделавшем свой выбор воевать на стороне большевиков, в партию которых он вступил, а затем и в их Красную Армию. Вспомнил вот только теперь (да и то случайно, просто так - ведь разговор с Батуриным в прошлом году казался пустым), очутившись на Таманской земле, через которую прошёл этим летом (а Николай Константинович и не знал) Батурин, от которого осталась ещё и врезавшаяся в память фраза: "Поживём, увидим..."
4

То, что пришлось повидать Батурину, заставляло его вспоминать разговор с Белосветовым (как выяснилось, не пустой, а почти пророческий) не раз и задумываться об итогах Советской власти над Россией за 1918-й год. Выводы, к которым Батурин приходил на своём кровавом пути, были неутешительны...

Поначалу всё складывалось у большевиков вроде бы хорошо. Крестьянская "большая Россия" покорилась новой власти молча, как и Учредительное собрание матросу Железнякову. Григорий Николаевич сдружился в Одессе с другим бывшим матросом, Иваном Ивановичем Матвеевым, который был младше на 10 лет, но проявил себя умелым организатором и командовал крупным отрядом черноморских моряков как потомственный и умный выходец из матросской семьи в Севастополе. Вот с ним и пришлось отступать от немцев, которые вновь превратились в главных врагов России. Но Ленину удалось всё-таки заключить с ними мир, пусть и невыгодный, но позволивший большевикам удержаться у власти. Однако на юге России, где оказался к лету 1918 года Батурин с Матвеевым, пришлось им служить под руководством двух психопатов: сначала у эсера Михаила Муравьёва, а затем у левого эсера, выходца из терских казаков Ивана Сорокина, бывшего в прошлом есаулом. Первый спровоцировал войну с немцами на Украине, мир с которыми еле уговорил подписать бывший генерал царской армии интеллигент Сытин, перешедший, как и Батурин, на сторону Красной Армии. А Сорокин, вместо руководства своей северо-кавказской армией, штаб которой он обосновал в Армавире, всё время пьянствовал, занят был бабами и рассылал в штабы своих дивизий телеграфные приказы. На примерах этих двух "героев", которые видели в своих красноармейцах баранов, а не народ, Батурин ещё в мае задумался над словами Белосветова. А когда оказался в качестве военного комиссара по делам обороны на северном Кавказе, то убедился в правоте Белосветова ещё раз, но уже с трагическими последствиями. Дело в том, что к августу во всех южных губерниях России продовольственные отряды, направляемые чрезвычайными комиссиями на реквизиции зерна у крестьян и казаков, создали себе своими расстрелами громкую славу "жидовствующих бандитов-грабителей". И тогда православная церковь в ночь на 5-е августа провела скорбные молебны в главных храмах страны, начиная с Исаакиевского собора в Петрограде, церкви Христа Спасителя в Москве и кончая собором Петра и Павла на Камчатке, с обращением к Господу Богу о защите людей православных от власти антихриста-Ленина с его палачествующими евреями. И произошло то, о чём предрекал почти год назад Белосветов: восстали сразу 3 южных казачества: Донское, Терское на Северо-Кавказе и Кубанское в районе Тамани. К Царицыну немедленно двинулись дивизии казаков генерала Краснова, Мамонтова и Фицхелаурова. На Таманском полуострове образовался свой фронт, из местных казаков, сочувствующих Добровольческой армии генерала Алексеева, рассредоточившейся по станицам от Екатеринодара до Темрюка, который наравне со столицей кубанских казаков стал опорным пунктом Красной Армии, как и станица Крымская. К восставшим казакам тут же присоединились местные кадеты, сформировавшие с помощью добровольцев Деникина несколько полков. А когда поднялись на восстание и местные немцы-колонисты, ограбленные реквизициями красных продотрядов, то преимущество в силе над частями армии самодура Сорокина стало подавляющим. К 14 августа "красные" покинули Екатеринодар, и давняя мысль о создании из союза казачеств самостоятельного "малого русского государства" стала воплощаться в реальность. Германцы, занявшие весь Крым и соблюдавшие нейтралитет, подбросили из Крыма на таманский берег половину своего 58-го Берлинского полка для защиты своих бывших сородичей, центром которых была Джигинка, занятая двумя полками красных, которыми командовал друг Батурина Иван Матвеев. Но бегство красных из Екатеринодара было уже настолько паническим, что командарм Сорокин, находившийся в Армавире, дал телеграмму начдиву Ойцеву в станице Крымской, чтобы тот срочно отступал вместе с бегущими разрозненными частями на станицу Белореченскую через станицу Северскую для встречи с основными силами его, сорокинской армии. Батурин как военный комиссар Северо-Кавказского Военного Округа по мобилизации был послан на Тамань тоже, получив задание формировать по дороге красные воинские части из местных жителей и идти на помощь.

К этому времени восставшие на Тамани казаки, начав наступление под станцией Троицкой, отрезали путь в Крымскую к Ойцеву сразу трём красным полкам и одному батальону, которыми командовал Рогачёв в близлежащих станицах. Таким образом, основной фронт наступающих казаков сдерживали пока 2 полка Матвеева и командир Кубано-Черноморского полка Сафонов, находившийся в Темрюке. Но и у них не хватало уже для этого сил. Здравый смысл подсказывал Сафонову переправить свой полк и примкнувшие к нему отступающие части на южный берег Кубани под станицей Варенниковской. Но там уже был подорван вражескими снарядами мост. Навести переправу под огнём наступавших кадетов пока не удавалось, но жители Темрюка, помогавшие здесь советской власти, молили красных не покидать их на растерзание казакам. А в это время кадеты объединились с казаками и в станице Петровской. Эти, чтобы зайти на Темрюк с тыла, начали наступать на станицу Курчанскую со стороны Славянской. Тут уж и жители Темрюка стали готовить обоз, чтобы уходить за Кубань. Создали даже сапёрную роту во главе с бывшим солдатом Курчанским.

Выручил всех Батурин, прибывший на Таманский полуостров с мобилизованными по дороге войсками для Таманского фронта. Врезавшись хитроумным манёвром во фланг наступавших кадетов всего двумя ротами Кубано-Черноморского полка, он сумел их отбросить от реки и тут же навёл мост силами местной курчанской роты. 23-го августа прижатые к реке части перебрались на другой берег Кубани под артиллерийским огнём опомнившихся кадетов и сожгли мост. Все обозы, небольшая артиллерия и пехота вошли в Варенниковскую.

На другой день выяснилось, что путь на восток, в сторону станицы Северской уже перекрыт, и полк направился через станицу Гостагаевскую к Тоннельной. Туда же подошли отступающие от станицы Троицкой 3 полка и батальон, которыми командовал Ковтюх. А к вечеру прибыл и матрос Матвеев с 2-мя полками - эти пришли с другой стороны, от Джигинки. Но к тому времени казаки вышибли уже и Ойцева с его главными силами и штабом из Крымской.

Под Новороссийском собрались, таким образом, все разрозненные части, теснимые с севера и с востока казаками. Связь с командармом Сорокиным, находившемся где-то в Армавире, а может, уже и не в Армавире, была потеряна. Ойцев заболел, общего командира не стало, командиры отдельных полков перессорились между собой и начали продвигаться к Новороссийску со своими частями самостоятельно, двигаясь по Черноморскому шоссе на юг.

В Новороссийске Ойцев лёг в больницу, Сафонов куда-то ушёл и больше не появлялся. Часть прибывших батальонов двинулась по шоссе дальше на юг, направляясь к Геленджику. Остальные командиры кинулись в городской Совет и потребовали собрать представителей советской власти, чтобы те созвали командный состав отступающих частей для избрания нового общего командира. Однако ничего из этой затеи не вышло - опять лишь перессорились, некоторые командиры начали выводить свои части тоже на Геленджик, а тут и появились на горизонте военные германские корабли. Что было делать?

И вдруг в город ворвались передовые части казаков. Из окон домов послышалась повсюду стрельба, и совещание разбежалось. В довершение катастрофы подошедшая казачья артиллерия открыла стрельбу через город по обозам отступающих частей, и началось настоящее бегство по шоссе, всё дальше и дальше от Новороссийска, к спасительному Геленджику. Хорошо, что казаки не стали преследовать, опасаясь пулемётного огня на узком участке дороги - некуда будет деться тогда и самим.

В Геленджике снова собрались на военный совет - это было 28-го августа. Командиром всей этой Таманской армии, в которую набилось уже около 20 тысяч человек, был назначен перепоясанный пулемётными лентами матрос Матвеев, а начальником штаба избрали из-за военного опыта и спокойного характера Батурина.

- С этого дня и часа, - заявил он собравшимся, - все прибывшие сюда части объединяются в единую армию, которая будет именоваться в дальнейшем Таманской красной армией. Согласно приказу командарма Сорокина будем продвигаться на станицу Белореченскую. Но не через Северскую, а южнее. Кружным путём, через Туапсе. Предупреждаем, если распоряжения Матвеева, мои и других командиров, которые назначены нами, будут служить каждый раз предметом коллективного обсуждения, то мы тут же снимем с себя полномочия и откажемся от дальнейшего командования. Без дисциплины - вы все пропадёте! "Стадо!" - тоскливо думал он, вспоминая Белосветова.

Командиры после этого заявления посовещались и дали подписку, что они требуют расстрелять того из них, кто в чём-либо не исполнит приказа, исходящего от командующего армией или его штаба.

Вскоре выяснилось, что один из полков состоял из пехоты и кавалерии. Другой - из пехоты и кавалерии с несколькими орудиями. Третий - из пехоты при орудиях, но без кавалерии. Были и чисто пехотные части, но с огромными обозами. Именовались эти полки большей частью по имени командира полка. Кроме полков в состав этой смехотворной армии входили мелкие части, примкнувшие к ней по дороге. Общая численность состоящих в строю доходила до 16 тысяч человек. Но к ним присоединились ещё обозы беженцев, в которых спасались семьи членов городских Советов, различные убегающие комиссии, комитеты и просто отдельные граждане советских учреждений и партии. Раненые следовали за армией тоже. И, наконец, громадное количество беженцев состояло просто из жителей станиц, покинувших свои дома вместе с семьями. Эти ехали в кибитках, как цыгане. Всего набралось на шоссе до 30 тысяч человек. И когда вся эта армада двинулась вперёд, то обозы растянулись за армией на десятки вёрст, а потом и вообще перепутались со строевыми частями. На ящиках со снарядами ехали женщины и дети, на подводах беженцев - бойцы, отставшие от своих частей. Пришлось в дороге всё это ломать, наводить порядок.

Для удобства командования частями и их передвижением Батурин разделил армию на 3 отдельные колонны. Передней колонной, состоящей из трёх полков и одного батальона, командовал и отвечал за всё Ковтюх. Средней колонной, состоящей тоже из 3-х полков, командовал Лисунов. И третьей, в которую входили 2 полка и все остальные мелкие части, примкнувшие к армии в пути, руководил непосредственно штаб армии.

От непрерывного похода в жару и по каменистой дороге, от спанья на земле одетыми, совершенно износилась обувь и обмундирование, появились вши. К Туапсе двигалась уже не армия, а вшивая и голодная рвань в лохмотьях и бинтах, ссохшихся от гноя и крови. С левого фланга, со стороны гор, часто нападали какие-то казаки, выскакивающие из ущелий. Но увидев несметное число людей и их страшный и озлоблённый вид, скрывались снова. Вслед им гремели залпы. А чтобы не было нападений сзади, третья колонна уничтожала за собою все мосты через каждую речушку или горный ручей, пересекавшие шоссе.

Перед Туапсе разведка выяснила, что порт захвачен грузинскими частями, хлынувшими в этот край ещё в мае. Теперь грузины заняли оборонительную линию на вершине Михайловского перевала, где поставили орудие и могли обстреливать оттуда единственную дорогу, по которой двигались к городу полуголодные, измученные люди. Они надеялись помыться в Туапсе, отоспаться по-человечески, поесть горячего, и двигаться дальше, чтобы выжить и уцелеть. Но этому мешали теперь поджидающие их вверху враги.

Позиция грузин была почти неприступной, они могли обстреливать из своего орудия сразу несколько петель шоссе, идущего вверх по горам. Растянувшийся по шоссе муравейник, поднимающийся к ним, как по винту, был словно на ладони. Но чего только не придумает голодный человек, которому мешают!..

В передовом отряде нашлись стрелки-охотники, которые, войдя в зону, невидимую для противника, переползли в сторону и начали взбираться по отвесной скале, как альпинисты, втыкая в трещины между гранитом штыки и привязывая к ним верёвки, взятые из обозов. И штыков, и верёвок набрали с собою много, как и подобало скалолазам. Потянулись часы...

Засевшие на перевале грузины не понимали, почему "муравейник" остановился и не ползёт дальше вверх. Стрелять вдаль - пустая трата снарядов. Решили, что красные начнут штурм ночью и приготовили на этот случай ракетницы, чтобы освещать противника, когда это будет нужно артиллеристам. Всё внимание грузин было сосредоточено теперь вперёд, на шоссе. А сзади них в это время уже поднялись добровольцы-охотники и накапливались на ближайшей скале, которая была чуть выше перевального места или "седла", где стояло орудие. И когда "охотников" стало достаточно, они открыли прицельный огонь по артиллеристам, а остальных забросали сверху гранатами. Защитников перевала сдуло словно ветром. И тогда, с криками "ура!", побежали вверх и наступающие по шоссе. Расколотые на 2 половины части грузин отступили одной группой в сторону Сочи, по берегу моря, а другой в сторону гор, на Майкоп.

Взятие Туапсе воодушевило бойцов Таманской армии. Оказывается, могут наступать и они! Оказывается, и они сила, от которой, вон как бегут! Отдыхали после этого, отмывались и отъедались 3 дня. Захватили много снарядов и патронов, фуража. И не знали, что удравший в сторону Майкопа противник, рассказывает о них казакам и кадетам, что сила идёт на них, ну, прямо несметная! И орудия есть, и пулемёты, и кавалерия, и пехоты целая армия...

5-го сентября, когда Таманская армия, окрепнув и подштопав свои лохмотья, двинулась по майкопскому шоссе на станицу Ходыженскую, там, опережая её, царил уже страх. Да и поступили красные опять хитро. Сначала выяснили, где и какие силы стоят у противника, а потом разделились на 2 дороги. Основные части восставших казаков находились в станицах Кабардинская, Тверская, Гурийская, Черниговская и Пшехская, поэтому туда направились одна за другой, но с приличным интервалом, 1-я колонна Ковтюха и 2-я Лисунова. А на малые силы казаков, стоявших в станицах Апшеронская и Кубанская, направили третью колонну, штабную - эта двинулась по другой дороге. В её задачу входило занятие Апшеронской и Кубанской, а затем нанесение удара одновременно с двумя первыми колоннами по Пшехской. После встречи в Пшехской должен был последовать опять общий удар по станице Белореченской, затем по Майкопу, где находился казачий генерал Гейман, формировавший там "армию спасения Кубани". А после взятия Майкопа нужно было осуществить конечную цель: соединение со своими главными силами и дельнейшее продвижение по планам верховного командования.

И всё это блестяще удалось. После взятия Белореченской Таманская армия Матвеева и Батурина выступила на Гиагинскую, где генерал Покровский с 10-ю тысячами казаков преградил им путь на Майкоп, но был отброшен, и таманцы вышли на Курганную, куда отступал генерал, а затем и на Армавир, находившийся уже в руках белой армии. Соединившись после выхода с Таманского полуострова с основными силами, Таманская армия участвовала во взятии Армавира, а затем командарм 11-й Сорокин перебросил её на Ставрополь, где она должна была снова вступить в бои, не отдохнув и не получив подкреплений. С этого момента и началась не только личная трагедия Матвеева, считавшего план Сорокина предательским, но и Сорокина, вступившего в конфликт с верховным командованием Батурина. Батурин узнал от чекистов, что Ленин издал после 5-го августа тайный приказ расправляться "с особой жестокостью" с православными священниками, их храмами и монастырями и вообще с православием, и отчётливо понял: "Ленин совершил чудовищное преступление против человечности, высветил подлинную сущность Советской власти, основанной на беззаконии. Ведь до принятия христианства Человечество существовало по законам звериных инстинктов, отразившихся в древнеримских поговорках - "Человек человеку волк!", "Любовь и голод правят миром". В поисках пищи сильные животные убивали слабых и поедали их. А с появлением человека мыслящего прибавились ещё злоба, зависть, жадность, ревность, желание покорять слабых и удерживать их в повиновении, заставлять работать на себя. И это длилось как норма жизни тысячи лет. А христианская нравственная узда на эти инстинкты была надета сравнительно недавно: "не убий", "не укради", "возлюби ближнего, как себя". Философские книги, законодательства, уголовные кодексы и суды - всё это ещё не успело войти в плоть и кровь людей столь же прочно, как инстинкты. Вот почему Зло сильнее Добра, побеждает и правит нами чаще, нежели Добро. Добро на тысячи лет моложе Зла и неопытнее. А если уничтожить священников, то справедливость можно будет вернуть только оружием и спасением церкви. Иначе государство превратится в тёмную и злобную Орду. Да если ещё уничтожить и вооружённое казачество, то у нас не останется ни веры в справедливость, ни вооружённой силы. Белосветов прав...

А Ленин?.. Простивший какому-то Сталину затопление баржи с пленными офицерами, пока я воевал с восставшими казаками на Тамани. У Советской власти, получается, не существует законов и справедливости. Есть только одно: возмездие врагам. Ленина самого подстрелили в конце августа, и Каплан была расстреляна за это комендантом Кремля в тот же день без суда. Подлец и пьяница Сорокин без суда расстрелял моего друга Матвеева, пока я отсутствовал несколько дней. "За невыполнение приказа!" - объявил Сорокин, хотя его приказ был ошибочным. Вернувшись, я арестовал Сорокина, а ночью пришёл к нему в камеру..."

Закрыв глаза, Батурин прокрутил в памяти последнюю встречу с перепуганным Сорокиным, когда вытащил из кобуры пистолет и спросил:

- Сорокин, зачем ты расстрелял моего друга?

- За невыполнение приказа. Но расстреливал его не я, ты это брось!.. И не думай, что если тебе удалось меня арестовать, то и дальше у тебя всё получится!

- Можешь не сомневаться, получится. - Батурин взвёл курок. Сорокин, видимо, всё понял по выражению лица Батурина и опустился на колени:

- Гриша, не надо! Ты шо, с ума... Тебя ж за самосуд тоже... не пожалеют.

- А тебя, значит, я должен пожалеть, да? Ну, и как ты полагаешь, за что тебя надо пожалеть?

Сорокин подполз ближе и протянул руки к ногам Батурина, но тот ударил его пинком в лицо. Приказал:

- Встань, сволочь!

- Гриша, зачем?.. Не надо, Григорий Николаевич!

- Надо, Иван Лукич. Я понимаю, тебе всего 34 года. Но зло должно быть наказано.

- Григорий Николаевич, ты же интеллигентный человек!.. Неужели можешь убить человека?

- Ты давно уже не человек. А мразь! И я смогу... - Батурин выстрелил в голову Сорокину, так и сидевшему на полу с разбитым лицом. Через минуту Сорокин скончался.

Закрыв за собою дверь, Батурин ушёл, рассуждая:

- Вот и я совершил беззаконие: убил человека. Без следствия и суда. Интересно, где теперь Белосветов, живой ли... А он - мог бы убить человека не в бою, да ещё и хорошо знакомого?

Главкомом вместо Сорокина таманцы избрали себе Ковтюха. А тот, отлично знавший и Матвеева, и Батурина, и Сорокина, не захотел заводить даже "дела" на Батурина, сказав:

- Сорокин - подлец из подлецов. А Григория Николаевича вы все знаете как хорошего человека. Зачем же нам обижать его из-за сволочи? Нехай служит...

Батурин не отреагировал на это никак: молчал, опустив голову. Но в мыслях было: "Как же служить-то дальше без веры в правое дело?.." (продолжение следует) ----------------------
Ссылки:
1. 8 декабря 1879 года по старому стилю это 21 декабря по новому, после 1918 года. Много лет спустя, когда Иосиф Сталин займёт место наркома в правительстве Ленина и его день рождения переместится на 21 декабря в связи с новым календарём, он с удовольствием подумает, как старый уголовник, любивший когда-то карточную игру в "очко": "Тоже неплохое число: очко!" И не заметит даже, что всё ещё мыслит, как уголовник, а не член революционного правительства, которому Георгиадис предрекал долгую память о нём в народе. Не замечают этого и новые идиоты в России, которые ещё до сих пор выходят на улицы Москвы с портретиками "незабвенного" вождя. Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 14/10/2010. 289k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.