--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 6  "Гражданская война"
Часть 1  "Офицеры, преданные  отечеством" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

2

Прибыв в Керчь, Белосветов растрогался. Опять была весна, всё цвело, млело от тепла и жужжало - в садах, траве, в огородах окраинных дворов, куда шёл, надеясь обнять Каринэ и больше не расставаться с нею. Может быть, даже остаться где-нибудь здесь, в Крыму, навсегда. Господи! Как ослепительно сверкало бликующее под солнцем море. Как голубело над ним бездонное ясное небо. Хотелось жить, лететь на крыльях, улыбаться от счастья. Вот почему пошёл он с пристани не в штаб какого-то генерала Ходаковского, а в домик учителя-пенсионера Всеволода Юрьевича Ахмыловского - всё остальное потом...

Если бы могли люди знать, что их ждёт за каждым порогом, может, не торопились бы так в свою судьбу. Но тогда и жить было бы страшно. Белосветов, движимый радостью встречи, переступал через ступеньки, ведущие наверх, где жил прошлой весной и летом со своей Каринэ, не задумываясь ни о чём. Однако встретила его не Каринэ, а старушка Анна Павловна, всплеснувшая руками:

- Батюшки, Николай Константинович!.. - почему-то испуганно воскликнула она. И - звать сразу мужа: - Се-ва-а, смотри, кто к нам пожаловал!..

Начались неискренние объятия, чуть ли не слёзы, какой-то пустой и увёртливый разговор, пока Белосветов не спросил напрямую:

- Всеволод Юрьевич, где сейчас Каринэ?

- А мы этого не знаем, - начал старик, не глядя в лицо. - Она съехала от нас сразу после вас.

- Разве она не получала моих писем?

- Письма у нас, - уверенно произнесла Анна Павловна. - Но мы их не читали. Держим на тот случай, если Каринэ Ашотовна вдруг вернётся.

- Откуда вернется? Она не в Керчи?

На этот раз старик ответил более определенно:

- Она в Феодосии. Сказала, что там у неё есть знакомые армяне. Ну и... Мы не провожали её: увидят соседи. Кто она для нас?..

Белосветов понял, чтобы начать поиски Каринэ в Феодосии, надо суметь пройти через Акмонайский фронт, который разделял теперь, как сказал Всеволод Юрьевич, "белый Крым" от "красного", то есть Керчь от Феодосии. Разумеется, перед фронтом остановят сперва свои: "Куда и зачем? Почему не явился в штаб по прибытии в Керчь?" Ну, и так далее. Если же пробираться, переодевшись в штатское, и удачно проскочить мимо своих, не исключено, что остановят где-нибудь чужие: "Кто таков? В разведку идёшь, ваше благородие?.." Уведут от Каринэ так далеко, что и не увидишься никогда. Значит, вариант попасть в Феодосию по суше отпадает.

Вот тогда и вспомнил он тихий переулочек недалеко от моря, в котором жил старый рыбак Михеич, бывший шкипер морской баржи, а теперь пенсионер Сарычев, которому не хватает денег на выпивку. Если он ради приработка перевёз в прошлом году на кавказский берег, то, может, перевезёт и в Феодосию? Расстояние, правда, намного больше, да и риск тоже, ну, так и заплатить можно, не скупясь - деньги есть. Зато старый морской краб знает, поди, каждую бухточку на всём побережье. Высадит в таком месте, что ни один патруль не наткнётся! Гражданское платье поможет достать Всеволод Юрьевич...

Вечером, купив бутылку водки, Белосветов направился к рыбаку. Собаку старик не держал, вышел на зов сам:

- Кто тут меня спрашиват?..

- Я это, Пётр Михеич, ротмистр Белосветов! Не узнаёте? Здравствуйте!

- Добрый вечер, ваше благородие. - Старик всмотрелся. - Почему не узнаю? У меня глаз памятливый. Расстались вроде по-хорошему. Опять, што ль, надо на тот берег?

- Надо, Михеич. Только не на тот, а в Феодосию.

- Так ить там красныя. Без головы можно остаться.

- Надо, Михеич!

- Это тебе в копеечку влетит! Щас дорого всё: и солярка, и рыск... А ежли ты туда в разведку собралси, говори честно, как на духу!

- Нет, не в разведку. Хотя переоденусь, конечно. Невеста у меня там. Которая меня провожала, помнишь? Хочу отыскать, чтобы жениться.

- Опоздал ты с эвтим! - вырвалось у старика. - Замуж она там вышла.

- Откуда тебе это известно?

- Сама ко мне приходила посля твово отъезду, штобы перевёз. С молодым армяном прышла. Выхожу, говорит, замуж. Будем жить в Феодосии. Я и отвёз. Знаю и дом, где оне поселилися. Армян этот - сапожничат там, по-холодному.

Чувствуя, как немеют ноги, Белосветов удивился:

- Как же не постеснялась она тебя? Ведь ты мог выдать этому армянину её отношения со мной!

- Так ить так и вышло... Стал я её было срамить, а этот армянин мне: "Не надо, атэц!" Прызналси, што всё знает и про тебя, и про Терехова. Но, мол, давно любит её, ещё девчонкой, в Ростове. Вот какое дело. - Старик, видя, как расстроился Белосветов, подосадовал: - Каку деньгу, дурак я, потерял из-за свово языка! Да и тя токо расстроил. Зря рассказал. Отвёз бы, а уж ты сам там...

- Да нет, хорошо, что рассказал. В каком бы я положении оказался?.. А денег я тебе дам, ты не жалей. Только выпей сейчас со мной. У меня есть...

- Заходи, милок, заходи. Эт мы щас, эт мы мигом... Парамоновна-а!.. Сообрази-ка нам закусь: тут гость до меня... - И снова с сочувствием к Белосветову: - Я понимаю, душа, она, когда обиду получить, завсягда водки требуеть. А деньгов мне твоех не надоть. Не заработанных - не бяру.

За столом старик разговорами не мешал - только подливал. Незаметно поставил на стол ещё бутылку, свою. Разве одной зальёшь беду сразу у двоих мужиков? А беда, оказывается, была и у него.

- Повадилси тут ко мне один офицер, - заговорил он, наконец. - И завсегда с выпивкой. Узнал где-то, што я шкипером ходил на баржах, ну, и пристаёть, што те банный лист к мокрой заднице. Зовёт на военну службу. А тово не понимат, на кой мне эта война! Вот ты скажи: што страшнее всего на войне?

- Кавалерийская атака, - не задумываясь ответил Белосветов. - Когда кавалерия - против кавалерии. Страшнее этого нет для мужчин испытания!

- А вот и не так! - Старик несогласно помотал головой. - Страшнее смерти ничево нет, понял!

- Есть, Михеич. Только ты этого не знаешь. В кавалерийской рубке всё - люди, лошади, кусты - всё обрызгано кровью! Кони - храпят от страха. А у тебя зубы сцеплены до онемения после сечи и не можешь разжать пальцы, чтобы упрятать шашку. Да ещё надо её обтирать...

- Эка задача!..

- Убитому - ничего уже не страшно. А как вот живому скакать в атаку во второй раз? Когда ты уже это изведал...

Старый рыбак представил себе и зубы, и как кровь брызжет во все стороны, ржат лошади, сплошной мат в воздухе, и спросил:

- А скоко раз те приходилось?

- Трижды!

- Я слыхал, самы страшны в эвтом деле - донские казаки.

- Верно. Лучшие кавалеристы в мире. Но и они после первого раза боятся. - Помолчал. - А где она там, в Феодосии-то?..

- А возле Карантину. - Старик принялся объяснять, какая улица, как туда идти, где дом. - Тама - сплошь армяне проживають.

- А почему ты не хочешь опять в море?

- А зачем? Я на своей шаланде плаваю. Скоко хошь! Так и ротмистру этому сказал, Сычёву.

- Сы-чёву?!. - удивился Белосветов.

- А што тут таково? Он - Сычёв, я - Сарычев. По-птичьи - почти што родня.

Белосветов обрадовано воскликнул, хлопнув по столу:

- Так вот кто меня вызвал сюда! Сычёв! Словцо "учти" любит повторять, верно?

Утром Белосветов пошёл не в штаб генерала Ходаковского, а искать Сычёва. Адрес контрразведки, в которой служил Сычёв, дал старик. Однако ротмистра на месте не оказалось, и пришлось ехать к нему домой на извозчике. Адрес тоже дали.

- А, Николя! - обрадовался Михаил, увидев гостя и как-то естественно перейдя сразу на "ты". - С прибытием тебя, с прибытием! А почему такой хмурый?

Начались объятия, похлопывания, бравада и комплименты - всё то, чего Белосветов не выносил. Наконец, когда ритуал был окончен, спросил:

- Твоя работа?

- Моя, - горделиво улыбнулся Сычёв.

- Как же это тебе удалось?

- Учти, я знаком с адъютантом генерала Пархомова. Пархомов сдавал как раз дела новому начальнику штаба, генералу Чернавину, я и попросил Олега подсунуть Пархомову бумажку на подпись. Тот подмахнул. И вот ты уже здесь! Поразительно быстро, однако...

- Да, я спешил. Но, к сожалению, опоздал.

- Ничего не опоздал! Весна, море, женщины! У Месаксуди балы чуть ли не каждый вечер, отличное вино. Учти, для этого я и вызволил тебя из казачьего ада, как только узнал, где ты находишься.

- Спасибо. Я действительно признателен тебе. Но что я тут буду делать, не понимаю? Я же кавалерист...

- Сначала - ты холостяк, а кавалерист - это уже потом. И обязан, учти, расплатиться с адъютантом Чернавина за услугу! Тоже холостяк, красавец и отличный товарищ. Он пристроит тебя в штаб Ходаковского, я уже говорил с ним об этом, когда сочиняли телеграмму.

Сычёв по-прежнему был энергичен, весел, коренаст - ни в чём не изменился, как и его рыжеватая бородка "буланже". Но, видимо, изменился в чём-то сам Белосветов. Михаил это заметил:

- Да что с тобой, в самом деле?!.

Пришлось коротко рассказать, не вдаваясь в подробности: вышла-де замуж и уехала любимая женщина. На вопрос: "Где? Там, в Миллеррове?" - Белосветов лишь кивнул, а Сычёв беззаботно утешил:

- Ничего, Николя, новую найдёшь, лучше. Тут столько дам наехало из Москвы и Петрограда, одна краше другой и доступнее! Небось, не е....я уже несколько месяцев?

- Ты лучше расскажи, что за положение в Керчи? - переменил тему Белосветов.

- А что положение? Положение, как положение, ничего особенного. На акмонайских позициях мы закрепились теперь прочнее, и наша Ставка, учти, готовится к мощному вторжению в Крым. Десантами, из Новороссийска. Да и отсюда, из Керчи. Для этого я вынужден даже подыскивать старых шкиперов, умеющих управлять морскими баржами. А пока - можно спокойно гулять на балах у местных помещиков. Впрочем... - Сычёв замялся. - Гулять тут... надо тоже с умом, а не как племянник "Антона".

- Что за племянник?

- Да ладно, потом как-нибудь... - Сычёв поморщился. - Партизаны здесь попрятались в каменоломнях. Ну, и донимают тех, кто наверху "варежку" раскрывает от беспечности.

- А где сейчас Сулькевич? - спросил Белосветов.

- Ха! Вспомнил. В Азербайджан укатил, к другим друзьям турков! После него тут правил Крымом феодосийский банкир, из караимов. Но и этот удрал. Генерал Гагарин - отрешён от должности и переведён в действующую армию.

- А кто это, караимы?

- Тюркские жиды! Язык - тюркский, вера и имена - иудейские.

Белосветов вздохнул, глядя из окна комнаты Сычёва на весь Керченский залив внизу:

- Да, каких только народов здесь не было! И каппадакийцы, и персы, и скифы, и греки. Сколько древних городов возникло возле этой Пантикапеи! Киммерия, Гармонасса, Ахиллей...

- Откуда такие познания, Николя?! Не успел приехать...

- Я жил тут с полгода в доме учителя истории. Вспомни, как звучно назывался Керченский пролив: Боспор Киммерийский! Сколько рабов провезли отсюда по нему при царе Митридате 6-м Евпаторе, сколько зерна!..

- А чего же он тогда, дурак, покончил с собой?

- Кончают - не всегда дураки, Миша. Войну он римлянам проиграл.

- Нынешний правитель Крыма Соломон Крым, учти, поступил по-другому: выкрал из Массандровских подвалов в Ялте 60 тысяч вёдер лучшего вина, продал их и перевёл деньги на своё имя в Париж. А его министры-масоны, когда эвакуировались из Севастополя в Константинополь, прихватили с собой 11 миллионов рублей золотом и ценными бумагами. Вот тебе и Ахиллей, Киммерия!.. У мерзавцев не бывает ахиллесовой пяты: всегда неуязвимы! Правда, все эти Барты, Винаверы поделились 7-ю миллионами с Труссоном и его адмиралами-французами. Но и себе по миллиону оставили. Ну, ладно - пошли? Надо же отметить встречу...
3

Керченские дни и недели потянулись для Белосветова снова, однако райской Керчь теперь не казалась. Ничего весёлого в ней не было, хотя генерал Ходаковский, новый начальник керченского гарнизона и встретил его чуть ли не с распростертыми объятиями. Оказывается, благодарил даже потом чернавинского адъютанта за Белосветова: ротмистр понравился ему тем, что не тянулся перед ним, не заискивал. Да и внешне, кажется, пришёлся по душе - ростом, истинно московской речью. А главное, видимо, боевыми наградами. Это, мол, не тыловая крыса Яковлев, что вертелся тут при старом начальнике гарнизона. Всему городу растрезвонил "по секрету", что 7-го апреля партизаны захватили и увели с собой под землю в древние каменоломни полковника генштаба Коняева. И ведь знал, сукин сын, что этот Коняев - племянник генерала Деникина! Нет, не пощадил чести и самого главнокомандующего...

Добродушный старик, ввёл Белосветова в курс дела гарнизонной службы:

- У нас тут, в Керчи, надо срочно кончать с партизанским террором. Да и татары выходят из повиновения. Участились случаи вооружённой расправы с русским населением. Татары упорно стоят здесь за национальную самостоятельность и отделение Крыма от России. Нужно брать меры, голубчик. Везде и во всём нужны меры! А силёнок в гарнизоне - сами увидите - кот наплакал. Но в Новороссийске готовятся к крупной операции - полно войск. Скоро и к нам прибудут войска. 4 эскадрона сводно-казанского полка, личный конвой командарма из Екатеринодара, Кубанский пеший дивизион. И, будто бы, сводный полк Кавказской кавдивизии. Так что посмотрим... К сожалению, сейчас я вынужден обменять полковника Коняева, его жену, его адъютанта и жену адъютанта - прибыли к нам в Еникале на легковом автомобиле, словно на прогулку! - на несколько сотен жителей города. Мы их схватили в качестве заложников и на время заключили в тюрьму.

Через несколько дней Ходаковский собрал в своём кабинете начальников прибывших воинских частей и с возмущением говорил им:

- Господа! Наверно, не демократично брать с улицы заложников из среды рабочих, кои помогают партизанам в каменоломнях. Но ведь нужно же как-то спасти от казни наших офицеров, захваченных партизанами и уведённых под землю! Ленин обменял под Курском у немцев одного своего Дыбенко на 100 пленных германских офицеров. Мы тоже вынуждены были пойти на обмен. Да, обмен этот был позорным для нас. Как и позорно было поведение генерала Рузского, которого большевики захватили в его имении в Ессентуках. Генерал стал заявлять красной контрразведке, что он чуть ли не дерзил императору России Николаю Второму во время переговоров об отречении от престола и чуть ли не силой заставил его в Пскове отречься. Вот он какой, видите ли, герой! Так что не троньте его. Ну, а у нас тут при одном, захваченном партизанами полковнике, были ценные документы. И какие!.. Во-первых, план вторжения нашей армии в Крым. Эта армия находится сейчас в Новороссийске. Во-вторых, при нём была и крупномасштабная карта Керченского полуострова с указанием наших воинских частей и с планом уничтожения партизан, расположенных в Колонке. Вот он, этот план...

Генерал прошёл к стене и раздражённо отдёрнул с крупномасштабной карты голубую занавеску. Карта была приколота к стене металлическими кнопками. Тыча указкой, генерал стал объяснять:

- Город почти со всех сторон окружён каменоломнями. На северо-востоке, вот - Аджимушкайские. На северо-западе - вот здесь - Багеровские. На западе - Петровские. И на юго-западе - Старокарантинные. В каменоломни легко проникнуть как из самого города, вернее, с его окраин - вот здесь, вот здесь, так и из деревень, окружающих Керчь: Аджимушкай, Опасная, Еникале, Булганак, Тулумчак и из других. Вот здесь, - генерал ткнул указкой ещё раз, - партизаны схватили полковника Краснокутского, беспечно ехавшего в экипаже. Через несколько дней - ещё одного офицера, Деревянского. Когда мы обменяли их всех на заложников, то один из этих горе-полковников доложил мне, что партизаны обладают якобы огромной мощью. Они, мол, провели специально для него, чтобы видел и доложил после обмена, целый кавалерийский полк перед входом в каменоломню, где его держали, и пулемётную роту! - Генерал грязно выругался. - Понимаете, господа, если бы не жена этого полковника, оказавшаяся более наблюдательной, я мог поверить ему и оставаться в заблуждении относительно мощи партизан в Колонке и по сей день! Но, оказывается, перед дырой в каменоломню проезжали раз за разом одни и те же кавалеристы! Женщина заметила даже большую заплату на брюках одного всадника, который появлялся каждый раз через равные промежутки времени. А на двух пулемётах были красные флажки: на первом - сломанный, на втором - целый. И всё это она стала говорить при муже, поправляя его, полковника генерального штаба! Позор, господа! Немыслимый позор!

Заложив руки с указкой за спину, генерал прошёлся вдоль стены обиженным, раскрасневшимся индюком и вновь принялся объяснять сложившуюся в городе обстановку:

- Трудность борьбы с партизанами заключается ещё в том, господа, что в каменоломни попрятались, спасаясь от грабежей и насилия разных бандитов, многие жители деревень, да и города тоже. Забрали с собой туда даже скот. Попробуйте отличить теперь, где партизаны, а где просто перепуганный житель! Выкуришь его из пещеры наверх, а он в слёзы: " Мы-то-де при чём? Житья нет от разбоя, вот и прячемся! При немцах - чужие! - а был порядок!" Что на это скажешь?.. Но вам, господа, я скажу, не стану скрывать! У немцев, когда они патрулируют - днём ли, ночью ли - дисциплина! У них даже блоха не проскочит ни в каменоломню, ни из неё! А наш ночной патруль сразу заваливается спать. Либо в деревне водку пьёт! Что вы на это скажете?..

С места поднялся высокий ротмистр, уверенно посоветовал:

- Прошу прощения, господин генерал! Надо расклеить по городу и всем деревням объявления: укрываться в каменоломнях категорически запрещено! За невыполнение - расстрел!

- Э, батенька! - генерал усмехнулся. - Вы, кажется, из контрразведки?

- Так точно, господин генерал. Ротмистр Стеценко.

- Знаю, знаю, слышал о вас. Вот я вас и назначаю: начальником контрразведки в гарнизоне! Расклеивайте ваши объявления, если помогут. - На ротмистра смотрели умные насмешливые глаза.

- Слушаюсь. - Ротмистр сел.

Генерал, протянув указку к станции Акмонай на карте, принялся докладывать обстановку на фронте:

- Фронт, господа, проходит вот здесь: прямо по меридиану от станции Акмонай и вниз. То есть, от Азовского и до Чёрного моря. Узкий этот перешеек представляет сейчас сплошные окопы с двойными рядами колючей проволоки. Таким образом, со стороны Феодосии и Владиславовки к нам теперь и мышь не проскочит! А вот по морю в Керчь - со стороны Геническа и Таганрога - путь возможен. И большевики используют его; помогают керченским партизанам и оружием, и людьми. Поэтому самая главная задача у нас сейчас - это борьба с партизанами. Я убеждён, в городе полно красных лазутчиков! - Старик обернулся к Стеценко: - И тут уж прошу вас позаботиться, господин ротмистр! Для этого и вызвал. Всё, что у нас тут творится, большевикам становится известно уже на второй, на третий день! Для борьбы с партизанами привлекайте и татар. Обещайте им автономию. На словах, разумеется.

- Слушаюсь, господин генерал.

- Садитесь, голубчик. Я надеюсь на вас. - Генерал обвёл взглядом присутствующих: - Всё, господа, вы свободны. Прошу подготовить ваши воинские части к борьбе с партизанами в течение трёх дней и ждите приказа о начале совместных действий!

Когда все разошлись, Белосветов достал из стола папку "Донесения" и принялся читать, что было здесь до него. Так посоветовал ему генерал: "Быстрее поймёте всё и освоитесь!" И пообещав более подробную консультацию лично, если что-нибудь покажется непонятным, удалился в свой кабинет. Одну из таких бумаг-донесений Белосветов отложил, чтобы выяснить подробности. В донесении было написано: "В ночь на 1 мая в Керчи перед нападением на Брянский завод подошли к двум караулам, состоящим из 12 чел. лейб-гвардии конного полка, переодетые в офицерскую форму бандиты и сняли эти караулы. Судьба их пока не выяснена. Полковник Шкеленко".

На вопрос генералу, как это могло произойти, тот ответил:

- Я, собственно, знаком только с подробностями нападения на завод. Отряду бандита Самойленко не хватало оружия. Вот они и придумали. Узнали каким-то образом у ротмистра Марченко - военный комендант Брянского завода, который так ничего вразумительного и не смог мне объяснить; был, вероятно, пьян - так вот, узнали у него пароль и проникли на завод. Разгромили в заводском посёлке небольшой гарнизон, захватили оружие и ушли назад, в свои каменоломни. Я передал это дело в контрразведку.

Вторая группа бандитов - тоже, зная пароль - бесшумно сняла часовых на заводской пристани, захватила караульное помещение и проникла на баржи с боеприпасами. Захватили там 200 винтовок, много патронов, гранат и даже пленных, затопили обе баржи и на рассвете беспрепятственно ушли. Вот такие, голубчик, у нас с вами дела! - сокрушённо закончил генерал. - Убит адъютант Крымского полка, один казак, штабс-ротмистр и пропал без вести полковник Бако. Все это теперь на моей совести и, полагаю, что в скором времени отрешат от должности и меня. Тут никто долго не держится. Бордель, а не гарнизонная служба!

- Так это было, выходит, уже при мне! - изумился Белосветов.

- Вы тут не при чём. Адъютант не отвечает за это. Да и вёл тогда журнал прежний адъютант, вот вы и не знали ничего. Советую вам прочесть последнее донесение в Ставку генералу Деникину генерала Боровского - вот оно! - подал старик бумагу. - Кстати, вам надлежит научиться печатать на машинке. Такие донесения мы посторонним не доверяем печатать. Сделайте его в двух экземплярах, один отправите, другой подошьёте в папку секретных приказов. Вот вам и первый урок, проба, так сказать... - старик добродушно улыбнулся.

Медленно, учась печатать и мучаясь, Белосветов по буковке принялся перепечатывать донесение командующего Крымско-Азовской Добрармии: "Для полной изоляции Керченского полуострова, с целью прекращения связи местных партизан с советскими властями, приняты следующие меры:

1. Усиленное наблюдение на фронте, дабы ночью никто не мог пройти на сторону противника.

2. Отдан приказ, воспрещающий частным плавучим средствам выход в море более трёх вёрст от берега с предупреждением, что обнаруженные далее указанной линии суда и лодки будут потоплены без предупреждения.

3. Неоднократно просил начальника Морской обороны Азовского моря прекратить всякий доступ с моря на полуостров и обратно. Сопровождать каждый пароход в Азовском море одному офицеру и с ним пятерым нижним чинам, дабы команда судна не могла увести пароход к советам.

4. Ввиду возложения на каперанга Дмитриева и других задач, препятствующих полностью ему выполнять моё требование, просил адмирала Герасимова об отдаче со своей стороны соответствующих распоряжений.

5. По моему требованию английским миноносцем уничтожены плавучие средства Геническа, а также обследованы Бердянский, Мариупольский порты, где плавучих средств не обнаружено.

15 мая 1919 г. Ген. Боровский".

Пока Белосветов печатал донесение, в приёмную вошёл худой 38-летний подполковник Барбович, у которого жена и дети остались на территории красных, а он служил в Керчи командиром истребительного батальона. Испросив у Белосветова разрешения, Барбович соединился по телефону с полковником Коноваловым и принялся тому докладывать:

- Да, господин полковник, борьба с Карантинной каменоломней продолжается. С Аджимушкайской? Вероятно, сегодня начнём осаду. Да. Да. Вчера ночью. Как произошло? Бандит, переодетый в офицерский мундир, узнал обманным путём у одного часового пароль. Ну, и потом проникли целым отрядом в расположение наших драгун и взяли в плен около ста человек. Что? Спали все. Да, увели с собой, в каменоломню.

Конечно же, вооружены теперь ещё больше! Одному из драгун удалось бежать. Рассказывает, видел всё сам и слышал. У бандитов есть связь с фронтом! Поэтому я передал просьбу капитану 1-го ранга Дмитриеву тщательно осмотреть прибрежную полосу Азовского и Чёрного моря с целью прекращения этой связи. Вообще-то необходимо передать фронту указание о недопустимости пропуска людей через фронт в сторону противника и обратно. Да, бандитов в каменоломнях становится всё больше и больше. Широко пользуются офицерским обмундированием и всегда узнают ночной пропуск, окликая наших же...

Белосветов перестал слушать, заправляя в машинку новый лист, и заметил Барбовича, лишь когда тот положил телефонную трубку и устало подошёл к нему.

- Не знаете, господин ротмистр, как идут наши дела на востоке? Где находится сейчас верховный правитель?

Отрываясь от машинки, Белосветов вздохнул:

- Тоже бои. Пробиваются на Самару. Мы же - готовимся к большому наступлению и на Крым, и на Донбасс. В стане большевиков сейчас разложение: их предал какой-то Махно, служивший у них начдивом. А теперь поднял мятеж и какой-то другой начдив, Григорьев. Этот - вроде бы из опомнившихся офицеров.

Вздохнул и подполковник:

- Эх-хе-хе-хе-хе! Конца не видно. И хотя бы одно письмо!.. Понимаете, у меня там, - Барбович неопределённо махнул рукой, - жена больная и две девочки. Никаких известий... - Он закурил.

В этот день Белосветову пришлось полностью прослушать ещё один официальный доклад. Он вошёл к Ходаковскому в кабинет с папкой бумаг на подпись, когда тот диктовал телеграфисту-офицеру обстановку в Керчи для передачи по прямому проводу штабу Деникина в Екатеринодаре. Видимо, чрезвычайное происшествие у драгун обеспокоило Ставку, и там заинтересовались подробностями.

- Да, теперь восстановлена... - Генерал кивнул Белосветову на диван, чтобы тот посидел пока, и продолжал: - Отряд Счастливцева в Аджимушкае вёл ночью лёгкую перестрелку. У полковника Стесселя - спокойно. В 9 утра к нам прибыл английский катер-истребитель и сообщил: у Чокракского залива в Азовском море он заметил 2 парохода, которые, завидев его, быстро ушли к берегу и спустили шлюпки с людьми на берег. Подойти к берегу англичане не смогли из-за мелкой воды.

Лицо у генерала вспотело, было усталым в последние дни от недосыпаний и беспокойства. Он, затравленно глядя куда-то в окно, в сторону моря, вытирал платком щёки и шею и монотонно диктовал:

- Одновременно с этим капитан второго ранга Марков сообщил, что получил из Ейска телеграмму, в которой говорится, что 2 парохода, посланные за солью в Чокракский залив, захвачены большевиками. Мы отправили к Чокракскому озеру эскадрон Крымского полка с 2-мя пулемётами и 10 конных казаков из Булганака - эти поскакали через Биюк-Тархан к Чокракскому заливу. Туда же на ледоколе "Пашич" отправлено ещё 20 человек с пулемётом. Французский миноносец выйдет в 16 часов.

Генерал умолк, читая ответную, выползающую из аппарата Юза узкую ленту:

"Сообщите о результатах вчерашнего боя".

Лента остановилась, и Ходаковский принялся диктовать ответ вновь:

- Мы захватили одного каменоломщика в плен. Он сообщает: в каменоломне укрылись все жители деревни Аджимушкай с семьями и домашним скотом. Там же находятся и 500 партизан. Более 200 из них - вооружены. Имеют 2 пулемёта. Продовольствия у них заготовлено на 2 недели. Воды в бассейне - вёдер с тысячу, а вот хлеба, говорит, недостаточно. Так его у нас и в Керчи мало: кончается.

Старокарантинные каменоломни сегодня будут завалены проволочными рогатками и ежами. Был, правда, план затопить все каменоломни, прорыв каналы от моря. Но от него отказались. Это потребует много людей, насосов и времени с полгода, когда уже и надобность в этом отпадёт.

Белосветов поднялся с дивана, подошёл к окну и, стоя с папкой в руке, залюбовался видом на город и чашу залива с выходом в море. Чаша эта со всех сторон была окружена грядою холмов с ветряными мельницами наверху и алыми коврами из цветущих маков. А ниже, где террасами располагались дома окраин, кипело белым от цветущих акаций. Все веранды на крупных домах в городе были увиты плющом и виноградом. На горе Митридат чётко просматривались от самой подошвы и до вершины белые ступени широкой древней лестницы. Там, на вершине, где торчала в небо золотым шпилем церквушка, когда-то, во время восстания рабов, закололся мечом греческий царь, оставивший этой сопке своё имя. Внизу, почти в центре города, где виднелась булыжная площадь, розовело здание гимназической церкви. И всюду кривые улочки, тупиковые переулки, уходящие от залива вверх, на склоны керченской чаши. На мысленной линии, соединяющей синие холмы и курганы в одну цепь, сковывающую город, расположились - как бы над городом со всех сторон - каменоломни. Старокарантинные лежали на самой возвышенной, холмистой линии. В километре от большого здания новой Крепости, рядом с маленькой древнетурецкой крепостью, был главный вход в Старокарантинные подземные галереи. Говорят, внутри этих подземных галерей сыро, зябко. Всюду известковая пыль. Но на потолках копоть от фонарей древних камнерезов.

А вот Аджимушкайские каменоломни - это за восточной частью города, за сопками - будто бы имеют более двухсот выходов на поверхность. Входить в них надо либо с фонарями, либо с нефтяными факелами. В Старокарантинную же есть вход даже с вершины Митридата. Но теперь туда никто не решается ходить, хотя вроде бы на виду всё, город рядом, внизу.

Вокруг города расположились в долинках между холмов татарские деревни: Кагалча, Кармыш, Мамат, и русский хутор Чернобровка, утопающий в акациях. Мужчины в татарских деревнях носят бурки, как на Кавказе, а женщины все прикрыты чадрой - тёмной сетчатой накидкой, спускающейся с головы на лицо. Только и слышно от них пугливое, "Вай-вай!" У девушек на голове много косичек и ярко накрашенные ногти. Очень распространено имя Айше. А у мужчин - Асан-оглы. Но есть, конечно, и другие - Алиме у женщин, и Мухтар Алгал у мужчин. Тоже очень распространённые и любимые, как и религиозные праздники "Куйрам-байрам" и "Ураза-байрам", на которых татары устраивают скачки на лошадях и чествуют победителей, словно греки своих олимпийских героев. На такие праздники, говорят, приезжают даже из Эльтигени - южной оконечности Керченского полуострова, плоской, как стол. Там голая степь, окружённая морем.

Да, видна была вся Керчь: Царский курган, Брянский завод, Карантинная улица, протянувшаяся с запада на восток через весь город, порт с его причалами, сухой док, белая греческая церквушка на базарной площади, белое здание с кариатидами, занятое контрразведкой, дом-дворец фабриканта Месаксуди на набережной и углу Дворянской. Красивый город. Белосветов полюбил его всей душой, жить бы да радоваться. А радости не было. Потому что не было теперь здесь Каринэ, а по ночам звучали выстрелы, и лилась кровь.

- Связь кончаю, - устало произнёс генерал и позвал Белосветова: - Николай Константиныч, что там у вас?..

Белосветов вернулся к своим обязанностям.

19-го мая, к концу дня, с партизанами велись уже настоящие бои. В Аджимушкайских каменоломнях было взорвано и завалено 6 выходов, а 9 - заняли солдаты. В окружённой деревне была захвачена в завязавшемся бою жена командира партизанского отряда Денисова. Её тотчас же отправили в контрразведку к ротмистру Стеценко, а бой продолжался. Партизаны несколько раз переходили в яростные контратаки, но были отбиты и, понеся тяжёлые потери, ушли в каменоломню тайным ходом.

Из Старокарантинных каменоломен выбежало 35 партизан, которые засели потом в Оливненских, в 3-х верстах западнее Карантина. Однако все выходы из этих убежищ заняли солдаты, и партизаны оказались обложенными.

Через сутки Белосветов уже печатал донесение полковника Перевалова, руководившего борьбой с партизанами: "Ночью 20 мая противник 5 раз атаковал отряд Барбовича. Атаки отбиты, но в северном направлении 150 партизан Денисова вышли из линии обложения между Булганаком и Катерлезом. Денисов присоединил к себе городских большевиков и напал на институт и сыскное отделение. В город бандиты проникли между вокзалом и собором. Сейчас они занимают кладбище южнее собора и постройки на северных склонах Митридата. Мы, выбив противника из центра, ведём наступление на кладбище.

Другая группа партизан затеяла перестрелку с отрядом, охраняющим вокзал. Третья преследуется к Катерлезу нашей конницей. В Аджимушкайских каменоломнях осталось около 150 бандитов при одном пулемёте. Командиром у них - Татаринов. Восточная часть Митридата занята нами.

Полковник Перевалов".

25-го мая подвыпивший и пропахший душистым табаком Перевалов принёс ещё одно донесение: "Опрос бандитов и перебежчиков выяснил, что в ночь с 21 на 22 мая из Аджимушкайских каменоломен секретным выходом бежало 100 человек с Татариновым во главе. Пробравшись в город, Татаринов с помощниками организовал подготовку восстания и разработал план нападения на гарнизон и тыл полка Барбовича. На гарнизон нацелены 2 группы. Одна должна была захватить Соборную площадь и наступать по Воронцовской улице к штабу гарнизона, другая - сосредоточиться в районе Широкий мол - фабрика Месаксуди и наступать также к штабу гарнизона по Строгановской улице. У штаба, соединившись, преследовать нас в направлении на Крепость. Для прикрытия этой операции третья группа должна напасть на штаб и тыл Барбовича в районе Карантина и богадельни.

Ночью с 22-го на 23-е вышел из Аджимушкая секретным выходом Денисов со 150 чел. и, соединившись с Татариновым, напал по разработанному плану.

К 7 часам утра мы успели подтянуть резервы и в 8 часов перешли в наступление, поддерживая его огнём горной, полевой и судовой артиллерии. Разбитый наголову противник рассеялся по домам и садам пригородов. Темнота помешала окончательно ликвидировать восстание. Утром 24-го, с 5-ти часов, были оцеплены районы, где начались поголовные обыски. Вечером обыски закончились. Задержано около ста человек с оружием в руках. Раненый Денисов бежал. Жизнь в городе замерла. Трупы убраны.

Перевалов".

Белосветову был неприятен полковник Перевалов, пожилой, неряшливый, пропахший коньяком и табаком. О нём говорили в штабе, что грязный бабник и пошляк. Жену оставил где-то под Харьковом у родственников и уехал один. Сын у него тоже офицер, погиб в прошлом году, а ему вот хоть бы что.

С партизанами в Керчи, казалось, было покончено. Об этом свидетельствовало последнее донесение Перевалова: "Сегодня перебежали из Аджимушкайских каменоломен взятые в плен 2 мая 6 наших кавалеристов и 1 казак, взятый 11-го мая. По сведениям бежавших, у противника настроение подавленное, раненых в каменоломне около 80 душ, убитые ещё не все похоронены, большинство командиров ранено, направляются в Юрганов Кут и Осовины. В 14 часов английский миноносец N77 обстрелял скопление противника у церкви Аджимушкая. В Старокарантинных каменоломнях продолжаются подрывные работы. Необходимо просить англичан доставить в Керчь удушающих газов 50 тыс. килограммов для выкуривания из каменоломен".

Однако из очередного оперативного донесения генерала Боровского Военно-морскому отделу штаба в Екатеринодаре явствовало, как прочёл Белосветов, другое: "... Установлена несомненная связь морем местных партизан Керченского района с советскими властями. Советское радио подробно описывает борьбу партизан каменоломен Керченского полуострова. Есть сведения о снабжении партизан оружием, привезённым из Совдепии. При таких условиях упорство армии на фронте бесполезно. Необходимы Ваши срочныя и настойчивыя распоряжения о полной изоляции Керченского полуострова.

Ген. Боровский".

Вскоре Белосветов убедился, что партизаны не истреблены в каменоломнях, несмотря на то, что их взрывали, травили газами и серной кислотой. Жизнь в Керчи продолжалась почти точно так же, как и до этого, но ко всем бедствиям прибавилось ещё одно - в городе не стало муки и хлеба. Людям начали выдавать на день всего полфунта. Керчь-еникальская городская дума стала ходатайствовать перед Кубанским Краевым правительством о помощи. В городе создался угрожающий жизни кризис. Бывшая столица Боспорского государства снова пришла в полный упадок и оказалась на грани разорения, как когда-то в глубине веков. Только теперь ничего не осталось даже в Царском и Мелек-Чесменском курганах и в склепе Деметры - всё было растащено.

Генерала Ходаковского после всех этих событий понизили, отрешив от должности начальника гарнизона города Керчи, а у нового начальника адъютант был свой. Ротмистр Белосветов остался не у дел. Никто о нём почему-то не вспомнил - хоть уезжай на все 4 стороны - а сам он не торопился напоминать о своей персоне тоже, заведя походную интрижку с Юлией Бургунской, внучкой графа Мордвинова и подругой помещицы Мултых. Однако Михаил Сычёв, всё про всех знавший и не дремавший, казалось, и ночью, уже связался с кем-то по прямому проводу в штабе Деникина и прикомандировал Белосветова к себе: предстоял вояж по юго-восточному Крыму, который Добрармия должна скоро взять. Поручение Ставки было несложным: разведать возможности противника по высадке контратакующих десантов и отдельных агентов на неукреплённое побережье. И попутно выяснить, есть ли в этих районах резервы фуража, а также людские резервы для предстоящей мобилизации.

О целях контрразведки, в которой Сычёв служил, он не распространялся: его отряд был карательным. Но вояж этот мог быть осуществлен только в случае удачного прорыва фронта на Акмонайском участке основными силами армии. Пока же делать было нечего, и Белосветов развлекался по вечерам тем, что ещё в прошлом году резко осуждал: ходил на банкеты в богатые дома, куда его теперь приглашали из-за Юлии Кирилловны Бургунской, оставившей своего мужа где-то за границей, а затем бежавшей с дедом от большевиков на юг. У неё были золото, молодость, и она торопилась жить, словно чувствуя, что наслаждаться прежней жизнью осталось уже недолго.

Глава шестая

1

Из-за нехватки кадров в разведывательных службах штаб Южного фронта красных, который находился в Луганске, снова запросил помощи у чекистов Донецка, Харькова и Екатеринослава. Но в Екатеринославе опытных разведчиков не было, и новый начальник губернской ЧК 32-летний Александр Трепалов, сменивший на этом посту Валявку, не знал, как ему поступить. Он был женат на приёмной дочери питерского большевика Михаила Ивановича Калинина, капризной и взбалмошной Шурочке Горчаковой, которая познакомилась здесь с женою Батюка и была в курсе её семейной обстановки, а Константин Батюк нравился ему самому и тоже рассказал о своих неурядицах и просился в длительную командировку. С одной стороны, хотелось ему помочь, а с другой, Шурочка могла проболтаться жене Кости и та устроила бы скандал. Победило всё-таки первое, и Трепалов послал в разведку Батюка и ещё двух свободных сотрудников, оказавшихся под рукой - еврея Горелика и совсем молоденького паренька, почти мальчишку, Андрея Шило, чтобы Косте было легче. Однако пришло время отъезжать, а у Андрея умерла от дизентерии мать, и тот задержался на 3 дня.

Батюк, отъехавший в Луганск в переполненном вагоне, позавидовал, глядя на храпевшего в неудобной позе Горелика: "Вот кому хорошо! Холостяк. А я даже матери не сказал, куда посылают. О Наде и говорить нечего: не только не предупредил, даже не попрощался, чтобы не выслушивать попреки. Придёт завтра, бедняжка, к Трепалову узнать, где я, а он и начнёт ей врать: срочно, мол, пришлось отправить в Луганск на совещание. Даже зайти домой не дали - поджимало время, надо было отвозить на вокзал. В общем, обещал, что найдёт, что сказать, на то и фамилия у него - Трепалов!"

Прибывших из трёх губерний чекистов встретил в Луганске начальник политотдела Южного фронта и дал им прочесть копию выдержки из секретной сводки для наркомата иностранных дел Украины:

"Киев. Информотделу Наркоминдела. Секретно.

... Наши информаторы подтверждают, что в Новороссийске сейчас идут спешные приготовления к десантным операциям. Для этой цели уже мобилизовано около 50 наиболее крупных транспортов, а также английские, французские и итальянские пароходы. В Новороссийске собраны войска для посадки на суда, часть которых снята с фронта, другие - свежемобилизованные. Кроме того, произведён набор команд, половина которых приходится на долю бывших морских офицеров Черноморского и Балтийского флотов, а также речных флотилий, оперировавших на Дунае. Место отправки десантов неизвестно и держится в тайне. Кроме людей, на суда будут погружены кавалерия, артиллерия, танки, полевое имущество. Руководить десантом, главным образом посадкой, будут французские и английские специалисты. Для главнокомандующего десантом назначен крейсер "Кагул", на котором он подымет свой флаг. Состав частей, а также командующий сухопутными частями точно неизвестен.

Севастополь. Рейтер Русин".

Когда все прочли эту важную бумагу, комиссар фронта сказал:

- Теперь вы, товарищи, знаете, что враг готовится к мощному наступлению, и нам желательно знать, когда и куда. Но не только для этого хотим мы послать вас за линию фронта! Главная задача у вас - другая. У врага 100 тысяч штыков! У нас - 75. И не хватает снарядов, патронов. И помощи ждать неоткуда - все силы идут сейчас на восток, на Колчака. Поэтому - что можем мы здесь у нас противопоставить врагу? Когда не хватает пулемётов и пушек...

Приезжие и местные чекисты молчали, не понимая, куда клонит начальник. Но он и не ждал ответа, вопрос был риторическим. Ответил на него сам:

- Сло`во, товарищи! Горя`чее слово нашей трудовой правды! Потому что слушать вас будут там такие же, как и вы - рабочие и крестьяне. Только обманутые белыми офицерами.

Хочу рассказать вам, что сделало слово правды в прошлом году. Нашу правду поняли даже иностранцы! В Севастополе французские моряки подняли красный флаг на линкорах "Жан Барт" и "Франс". Их восстание перекинулось на броненосец "Дю шайла", на "Вернье" и другие военные корабли. К сожалению, контрразведкой белых был арестован Павел Дыбенко, наш бывший председатель Центробалта и глава нового правительства самостоятельной республики Крым, которая была создана в надежде обмануть немцев. Но этот манёвр не удался, и Республика пала. Тем не менее в апреле этого года, когда немцы ушли и Крым захватили белые и Антанта, наша пропагация всё равно продолжалась, и линкор "Франс", а также канонерка "Эско" самовольно покинули Чёрное море.

В Одессе по требованию матросов командование интервентов вынуждено было увести суда "Брюи", "Манжен", "Фокино" и другие. В Херсоне 176-й французский полк не пожелал выступить на фронт. Этих солдат поддержали матросы с линкора "Жюстис". Они не только не вступили в бой с наступавшими на Херсон частями нашей Красной Армии, но даже сами освободили политзаключенных из херсонской тюрьмы!

В декабре прошлого года вспыхнуло восстание в Севастополе на болгарском крейсере "Надежда". Матросы убили командира корабля, разоружили своих офицеров и уплыли в Варну. Вот что такое сила слова! Вы должны донести наше слово и до павших духом партизан на той стороне, чтобы поддержать их, и до русских солдат, идущих за Деникиным.

У нас есть текст телеграммы генерала Коломенского из Керчи. Наш штаб наладил довольно хорошую связь с подпольем этого города. Сейчас я вам прочту текст этой телеграммы. - Комиссар достал из полевой сумки лист бумаги, расправив его, начал читать: - 7-го февраля генерал Коломенский сообщил начальнику штаба Крымско-азовской Добрармии следующее. "Вчера, 6-го февраля, ко мне прибыла депутация от пластунского батальона с требованием скорейшей отправки их в Тамань. Я ответил, что мы их не задерживаем, и они могут отправляться первым пароходом. Пластуны в настоящее время нести службы не хотят, волнуются, дисциплина пала совсем, батальон производит впечатление полубольшевистского. Особенно плохи и недисциплинированны казаки станицы Петровской, среди которых есть настоящие большевики. Офицерский состав очень плох, никаким авторитетом не пользуется. Приняты меры для ускорения отправки".

Кончив читать, начальник политотдела сложил листок, пряча его в сумку, продолжал:

- Вот что делает наша пропагация, товарищи! Так что смело говорите деникинским солдатам: если, мол, у вашего командования ничего не вышло с победой в прошлом году, когда вы захватили почти 2 трети страны, то уж в этом году и вовсе ничего не получится! И задавайте им главный вопрос: против кого они идут? Объясняйте: что народ не простит им этого потом! И увидите, они побегут. Начнут дезертировать целыми ротами! Так что надо и убеждать, и пугать - всё делайте, глядя по обстоятельствам.

Однако хочу вас предупредить: не так это просто! Силу нашего слова знает и вражеская контрразведка. Она делает всё, чтобы помешать нам! В Таганроге провалилась наша организация "Ревком". Последовали аресты, расстрелы. Был расстрелян и председатель этой организации Волошин. Теперь в новом "Ревкоме" работает Мария и 3 коммуниста, которые хотят установить связь с остатками старой организации.

Белые восстановили в Таганроге Русско-Балтийский завод и пытаются поставить там оборудование, вывезенное с луганского патронного завода, чтобы наладить выпуск патронов. Наши товарищи там хотят взорвать электростанцию, питающую этот завод. Естественно, контрразведка белых жестоко мстит за подобные акции. Так что вы увидите на той стороне неслыханной жестокости террор. Но это не должно остановить нашей правды!

Комиссара фронта сменил начальник отдела контрразведки, и началась подготовка фальшивых документов и разработка легенд для каждого чекиста, уходящего за линию фронта. Отправляли их в двух направлениях: на Ростов, через степь и белые кордоны, и на Керчь - через Азовское море от Таганрога. Морским путём легче было пробраться к сердцу армии белых Екатеринодару или в Новороссийск, где белые готовили свои десанты.

Батюку и Горелику, которым надо было добираться до Керчи, готовивший их товарищ сказал:

- Другого пути на Керчь, братцы, сейчас нет. Я сам недавно оттуда и знаю. Даже от Геническа плыть невозможно. Плавали, а теперь - нельзя. - Он положил на стол 2 исписанных листка. - Вот, читайте, что пишут белые!

Батюк взял лист, который был к нему ближе. "Получены сведения, что рыбаки деревни Казантип (северный берег Керченского полуострова) способствуют переправе большевиков из Геническа и других, занятых ими, мест на Керченский полуостров. Распорядитесь высылкой судна в указанный район для несения сторожевой службы и недопущения переправы большевиков.

4 мая 1919 г. Полковник Аметистов".

Второй листок, который читал Горелик, был о том же: "Имеются достоверные сведения, что на Керченский полуостров из Геническа, Бердянска и Мариуполя беспрерывно просачиваются шаланды с большевистскими агентами. Командарм приказал усилить наблюдение за Азовским морем, кроме того просит потопить в указанных пунктах все плавучие средства. Таганрогских пассажиров на грузо-пассажирские суда, идущие на Керченский полуостров, сократить до минимума, а по возможности исключить вообще. О последующем телеграфируйте.

Начальник штаба Крымско-азовской Добрармии Чернавин. 10 мая 1919 г."

- Так, понятно, - произнёс Горелик, кончив читать.

Контрразведчик, одетый в чёрную кожаную куртку, посмотрел на него и, угадав в нём по внешнему виду еврея, предупредил:

- Вам - надо быть особенно осторожным, товарищ Горелик. Ели попадётесь, будут жилы вытягивать! Но из Таганрога, если соблюдать осторожность и конспирацию, добраться до Керчи всё-таки ещё можно: ходят и пароходы, и мелкие суда. Тут господа генералы бессильны. Без мелкого каботажа Керчь существовать не может. Город лишится сразу топлива и продуктов первой необходимости. Да и население нельзя лишать заработка: потеряют работу матросы, грузчики, рабочие. А их - тысячи. Вот, значит, из Таганрога и попытайтесь оба...

Но, прежде чем я отправлю каждого ночью через линию фронта, давайте познакомлю сначала с обстановкой, которая сейчас в Керчи.

Сотрудник контрразведки закурил, угостил махоркой обоих чекистов и, расстелив на столе городской план Керчи, начал объяснять:

- Смотрите. Вот это - гора посредине города, Митридатом называется. На неё - идёт ступеньками из белого камня лестница. До самой вершины. Гора эта - делит город как бы на 2 части. По горе - лепятся домишки с красными черепичными крышами. На вершине - полуразрушенная часовня.

Здесь вот - речушка Мелек-Чесме. Летом пересыхает совсем.

А вот это - морской порт. Это - эллинг, сухой док, значит. Рядом с ним, вот - реальное училище, серое такое здание. От эллинга - идёт Строгановская улица. Тут вот - вокзал. От него - тянется вот сюда - Воронцовская улица. Тут - Соборная площадь. От неё, если идти в гору по тесным улочкам и переулкам, выйдешь на кладбище. Там есть каменная полуразвалившаяся ограда. В случае чего, легко и пройти, и спрятаться, если надо. Много памятников, акаций, сирени. Можно укрыться и на самой горе - в раскопках.

Здесь вот - знаменитые Шлагбаумские ворота с крылатыми львами на двух колоннах.

Батюк спросил:

- Вы что, там жили?

- Керчь - мой родной город. Там всё увито плющом и виноградом! - Алфёров - так звали сотрудника контрразведки - улыбнулся и принялся водить карандашом по плану города дальше: - Вот тут - идёт Первая Босфорная улица, тут - Вторая. Здесь - крепость, - показал он на заштрихованный квадратик на чертеже. - Ориентируйтесь всегда по морю. Вот здесь - Соляная, район города, расположенный на берегу правой дуги бухты. Здесь вот - Брянский металлургический завод с собственной морской пристанью. А в порту - корабли швартуются у Широкого мола, где находится пристань "Русского общества". Вот - Босфорские казармы. А это, запоминайте, Аджимушкайские каменоломни. Там ветряки стоят на холмах. Но сейчас вам туда нельзя, сами вы не найдёте тайного хода. Надо сначала пожить в городе. А и найдёте, так всё равно заблудитесь под землей. Лабиринт! Темнота. Пока - запомните только одно: вот здесь, рядом с каменоломней, живёт Володя Бабич. Он держит явку от нас. Но приютить может лишь одного, это уж вы сами решайте, кто из вас пойдёт к нему. Володя - рыбак и очень надёжный парень: всё сделает, чтобы человек у него не пропал!

- Ну, давайте пойду к нему я, - вызвался Горелик.

- Договорились, - согласился прокуренный Алфёров. И повернув лицо к Батюку, пояснил: - Тогда тебе - другая явка. Вот здесь, в городе. - Он ткнул карандашом в переулок на чертеже: - Дом N43. Там живут старик и старуха, Анфиса Парамоновна. - И уже к обоим: - А если понадобится переправиться в сторону Тамани или Темрюка, обращайтесь либо к старику, Петру Михеевичу, либо к Володе Бабичу - они это устроят через своих рыбаков.

Ещё вам надо знать, что деникинцев донимают партизаны, засевшие в каменоломнях вокруг города. Все входы в каменоломни находятся вверху, как бы над городом. Месяц назад наша армия освободила Владиславовку от белых, просочившихся из Керчи. Ну, и керченские партизаны думали, что очередь теперь за ними, решили помочь частям Красной Армии изнутри. Короче, 23-го мая они подняли вооружённое восстание. Начали его ночью, прямо из каменоломен. К утру захватили почту, телеграф. Разгромили сыскное отделение охранки. Но... на большее сил у них не хватило, и восстание было жестоко подавлено. Остатки скрылись в каменоломнях, но их выкуривают оттуда и с суши, и с флота. Вот ещё почему нельзя вам соваться в каменоломни.

Батюк поинтересовался:

- А какой в Керчи сейчас флот?

- Из военных кораблей была до меня одна мелочь: тральщики "Джузеппе" и "Елена", эсминцы "Фёдор Феофан" и "Яков". Но, как сообщили наши агенты, 7-го мая из Севастополя ушли в Керчь 3 английских крейсера: "Кальпо", "Кентербери" и "Скришимер". Но с партизанами ведут борьбу в основном сухопутные силы. Сбрасывают в каменоломни бочки с динамитом, пускают газы, закупоривают дальние выходы. В деревне Булганак, что рядом с большой каменоломней, расположились чеченцы и отряд кубанских казаков. Сторожат круглосуточно. Злее их и беспощаднее казаков не бывает: зажиточные все, а зимой снега не выпросишь.

В связи с этим восстанием - в Керчи теперь поднята на ноги и вся контрразведка. Вот об этом... вы ни на минуту не забывайте! Озверели они там в своей беспощадности: проверяют всех подозрительных, не ленятся. И вообще, если бы не "белые" буржуи, не было бы уже давно никакой войны!

Горелик спросил:

- Что значит поднята вся контрразведка? Сколько её там?

- В Керчи 3 контрразведки: городская, морская и карательная экспедиция местного помещика штабс-капитана Мултыха, - охотно принялся объяснять Алфёров. - Да ещё инспектор керченской полиции Петров просит у Чернавина помощи. Значит, в город набьются ещё какие-нибудь скрытые агенты контрразведки.

- Выходит, нас посылают в самое пекло? - спросил Горелик с осуждением в голосе. Тёмные миндалевидные глаза его опечалились.

Алфёров, однако, не дрогнул:

- А что прикажете делать? У нас своих людей потому и не хватает, что слишком много стало потерь. Кстати, так называемый "государственный розыск" находится в Керчи на Константиновской улице. Запомните это! Получено известие: схвачен Горбульский, один из командиров отряда партизан, загнанных в каменоломни.

- А как вы достаёте такие сведения? - снова спросил Горелик. - Какая у вас с Керчью связь?

- Я же говорил, что сам я - из Керчи. Недавно наладил там все явки. На партизан работают сейчас даже бывшие наши противники: офицер Фёдор Корнилов, француз-санитар из лазарета белых Луи Генрих Рок-де-Спурго. Так что кто-то из вас будет ходить за сведениями к Фёдору, а другой - к Луи.

Горелик не удержался опять:

- А если они вдруг... как этот Горбульский? Уже в тюрьме. Если там уже плохие дела...

- Не исключено. Однако на такой случай я дам вам ещё по одному адресу. Но опасаться надо - не только в самой Керчи, а и в пути. На морской линии Таганрог-Керчь, как сообщил недавно Фёдор, за нашими агентами охотится какой-то переодетый поручик Духновский, сотрудник морской керченской контрразведки. Будто бы очень удачливый, хитрый и потому особо опасный.

- Час от часу не легче! - заметил Батюк. И попросил Алфёрова рассказать о том, что происходит на фронтах вообще. Из ответов осведомлённого и толкового контрразведчика он понял: несмотря на весенний успех наступательных операций Красной армии, её положение на всех фронтах стало напряжённым. На востоке - перешёл в наступление адмирал Колчак. На западе - генерал Юденич и белополяки. Зашевелилась снова и Антанта, создавшая серьёзную угрозу Петрограду с севера. А здесь, на юге, готовятся перейти к широким наступательным действиям армии генералов Деникина и Врангеля. Поэтому 8-я и 9-я армии, разбившие недавно казаков генерала Краснова, готовятся к отступлению: не хватило сил после весенних боев. А пополнить, видимо, нечем. Краснов же после передышки и помощи от Антанты окреп снова. Одним словом, плохи стали дела везде.
2

Андрей Шило прибыл в Луганск, когда его товарищей уже проводили в степь - "пущать за белогвардейскими кордонами свою агитацию". Инструктировал его всё тот же Алфёров. К Андрею, похоронившему мать, он отнёсся с отеческой заботливостью, так как было и время, и желание: паренёк понравился ему не только внешне, но и скромностью, и природной сметливостью. Легенду для перехода на чужую сторону он разрабатывал ему особенно тщательно. Во-первых, белые, поймав Андрея ночью в степи, могли принять его за дезертира или уклонившегося от их всеобщей мобилизации. На этот случай Алфёров снабдил Андрея справкой врачебной комиссии белых: костный туберкулёз левой ноги. Печать и штамп такой комиссии в штабе фронта были: их захватили при освобождении Луганска в бывшем госпитале белых. Поддельной была только подпись начальника санитарного управления профессора В.Туровского. Если же парня схватят в Таганроге или в Керчи, он может, смотря по обстоятельствам, продолжать легенду по одному из двух вариантов: либо он едет из Таганрога в Крым, чтобы попасть в туберкулёзную санаторию, либо разыскивает отца-крестьянина, посаженного красными в симферопольскую тюрьму, где его, мол, видел один земляк, с которым отец поехал вместе в Чонгар за солью.

Ещё Андрею выдали "белый билет", освобождавший его от воинской повинности, но предупредили: показывай лишь в крайнем случае, печати фальшивые.

Когда инструктаж был окончен, Алфёров проэкзаменовал Андрея:

- Что будешь говорить, если белые спросят: справка врачебной комиссии у тебя, мол, Луганская, паспорт прописан в Луганске, а сам ты оказался вот в Таганроге! Как это понимать? Что ты здесь делаешь? Ну, быстро!..

Андрей придурковато поморгал, туго-де соображая, и начал:

- Так, господин охвицер, я ж ото живу у Луганську, в мамы. А тато на лито - у Таганрози, силь продае. Йиздыть ото у Чонгар по силь, а потим - продае.

- Ты мне, каналья, давай не тяни! - закричал Алфёров, подражая белому офицеру. - Ты отвечай, как положено!

- Та я ж ото й кажу вам. Прыйихав я до батька - допомогты. А батьку, кажуть, заарэштувалы. Ёго напарнык пэрэказав. Шо було цэ у Сымфэрополю. Той напарнык, Якив Сэмэновыч, як побачив цэ, то й одразу й втик. Зустрив я его вже в Таганрози, дэ вин силь продавав рыбалкам. Я ж той базарчык добрэ знаю.

- Молодец! - Алфёров радостно улыбнулся. - Сообразил правдиво. А я, думал, запутаешься, уж больно ты молодой! - Он вздохнул. - А белый билет - всё-таки не показывай. Разве что полиции. И то - в крайнем случае, понял!

- Та понял. - Андрей тоже улыбнулся.

- Там ведь не только печати. Печать можно и не подловить сразу. Хуже другое: бланки этих билетов нам достались с харьковскими штампами! Их не сотрёшь. Вот и получится, что все твои документы - из разных городов. Тут уж не выкрутишься, если попадёшь к белым в контрразведку! Понимаешь, парень, на что тебя посылаем?

Андрей молчал.

- Может, боишься? Не пойдёшь? Говори прямо, другого будем искать. Нужен человек, который будет передавать нам сюда важные сведения от Батюка и Горелика. А товарищ на явке в Таганроге - которому ты будешь их периодически привозить - переправит всё уже нам. Да и явки Батюка и Горелика ты знаешь. В общем, много чего знаешь, так что риск - большой!

- Нет, я не боюсь, - тихо произнёс Андрей.

- Ну, смотри сам. Я, правда, надеюсь на твою сообразительность и на то, что в крестьянской одежде ты вряд ли вызовешь подозрение. На пацана больше похож, а не на агента. А это - важнее всего в нашем деле: когда не вызываешь подозрений! Ты уж прости нас, что не все документы смогли тебе изготовить, как надо. Да и опытных кадров у нас в этом деле нет.

- Я понимаю, - опять тихо сказал Андрей.

Отработав легенду во всех подробностях и научившись прихрамывать на левую ногу, он, переодетый в крестьянское платье, отбыл в одну из ночей с палкой в руке и небольшим мешком за плечами в прифронтовую степь. В мешке у него было 2 каравая домашнего хлеба, большой кусок сала, обсыпанного грязно-серой солью, несколько луковиц и приличная сумма синих деникинских денег с нарисованным колоколом - "колокольчиков", которыми снабдили его в штабе. Вроде бы учли всё, что можно было, даже соломенный украинский брыль нашли на голову.

За ночь, при светлой луне и успокаивавших душу сверчках, Андрей отмахал вёрст 30 от линии фронта и никого по дороге не встретил. А утром залёг спать прямо в поле, в высохшей траве. Выспался, поел, и вечером - снова в путь, чтобы выйти к истоку речки Миус. А тогда уж - только вдоль неё, всё на юг и на юг, почти до самого Таганрога. Можно и по воде, если окажется лодка. Нельзя прозевать большое село Николаевку. От неё за одну ночь можно пройти по суше до города. Вот так, минуя шахтёрские посёлки с терриконами, озираясь по сторонам, он и пошёл к истокам Миуса вдоль речки, которая постепенно становилась шире, полноводнее, а затем и лодка нашлась. Но... без вёсел. Он догадался: где-нибудь да припрятаны, раз до села далеко. И нашёл: в камышах. А на 5-е сутки был уже в Таганроге.

В городе полно было белых солдат. Дождавшись вечера, Андрей пошёл на явку. Всё оказалось, как надо, в порядке, и он стал договариваться об отъезде на Керчь. На другой день хозяин явки достал ему билет на ночной пароход, везущий нескольких пассажиров и продовольствие для Керчи.

В порт Андрей отправился, когда стемнело, и за полчаса до отплытия парохода поднялся на его палубу. Был этот "Витязь" небольшим, грязным и, видимо, старым. "Ржавая грузовая калоша", говорили про такие чёрные, осевшие глубоко в воду, суда. Пароходик по-стариковски пыхтел, визжала его проржавленная лебёдка, которой поднимали последний груз. Внизу хлюпало, пахло морем, водорослями. А над головой покачивались звёзды: покачивало на мелкой волне сам пароход. И хотя Андрей впервые был на море, настроение у него упало. Чужие все. И порт почти не светился в темноте - так, редкие и тусклые огоньки. И земля была тёмной, хотя и рядом, и вода внизу. И где-то вскрикивали то и дело чайки. Значит, летали, что ли? В темноте?.. И боцман резко толкнул, не проронив ни слова - отойди, мол, деревня, и всё, словно места ему было мало. Вот так Андрей и прижался одинокой фигуркой у борта, за которым бултыхалась в грязной воде луна, белые окурки и звёзды.

Ещё больше упало настроение, когда узнал от заговорившего с ним матроса, молодого, как и сам, что в Керчи выкуривают сейчас газом партизан из каменоломен. И всех, кто там попадается, сразу расстреливают. Деникинцы, мол, сняли с Акмонайского фронта несколько воинских частей для этого дела. Шутка ли, в апреле партизаны захватили в плен племянника генерала Деникина! Ехал с бабой на автомобиле: не то куда-то на пикник, не то просто катался. А теперь из-за него вот ждут карателей с Кубани. А ещё вроде бы ожидается большое наступление для захвата всего Крыма.

Наконец, "Витязь" отвалил от стенки и вышел в море. Стало ветренее. Надо было спускаться в трюм, устраиваться как-то на ночь. Тут и выручил Андрея сверстник-матрос, который заговорил с ним - отвёл и показал место. Пассажиров оказалось немного, устроился.

А утром к Андрею, поднявшемуся на палубу, подошёл переодетый под рабочего поручик Духновский из морской контрразведки белых. Он дежурил по очереди с другими офицерами контрразведки в портах. В их задачу входила слежка за теми, кто садился на пароходы, отплывающие в тылы белой армии, и какие грузы эти пароходы везут. Если наблюдавший замечал подозрительного человека, севшего на пароход, то обязан был сесть на этот же пароход и сам и плыть тоже, присматриваясь в пути к своей жертве и следя, куда, приплыв, она пойдёт или поедет дальше.

Несколько раз подозрения поручика рассеивались в дороге - ошибался. Повезло ему только дважды. Первого "пассажира" он забрал на Таманском берегу сам - плыл за ним из Керчи на другой лодке. А второго схватил с помощью патрулей, сидевших в засаде на Кавказском берегу - они-то и отсекли беглеца от кустов, в которые тот намеревался незаметно юркнуть. Выходит, не дремали и там. Выходит, в одной и той же армии двойная служба идёт!..

И хотя улов поручика оказался пока не велик, начальство было довольно им. Не прояви он тогда профессиональной бдительности в Таганроге, его "первенец" проник бы в самое сердце Добровольческой армии. Керченский рыбак-татарин высадил его в таком месте на Кавказском берегу, что и собаками бы не найти. Но Духновский высадился на своей лодке, пробрался за ним аж до Темрюка и, выследив явку, схватил там с кубанцами сразу троих. "Свой" был 4-м, он взял его лично. Разумеется, доставили всех в Екатеринодар - прямо в штаб. Тот, за которым он шёл и выследил, оказался волком матёрым - из красной разведки. Трое других - так, местные подпольщики. Ну и разделали же их на допросах, страшно было смотреть! Зато переловили потом многих по их показаниям. И получил он за это, наконец-то, своего первого "Георгия". 3 года, начиная с 16-го, провоевал на германской, ходил в атаки, а так и не удостоился высокой награды. А как только перевели к морякам, сразу пошло...

И всё-таки первое время он нудился на этой морской линии. Успокоился, лишь когда понял, что свободен же, как птица, на этакой службе! Хоть с матросами пей в пути, хоть гуляй с бабами на Керченском берегу - вольная жизнь, кто проверит? Ну и гулял...

Однако после поимки лазутчиков и про своё дело не забывал: следил с тех пор в оба глаза за каждым пассажиром, садившимся в Таганроге на пароход. Наблюдательный и умудрённый опытом, он сразу засек, как подходил Андрей к пароходу в темноте. Деревенский парень обычно 10 раз громко всех переспросит, тот ли это пароход, который ему нужен, да что`, да куда, а этот - тихо, как мышь, проскользнул и затаился на палубе, ни с кем не заговаривал. Пришлось срочно садиться за ним тоже, хотя и договорился перед этим с одной смазливой бабёнкой заночевать у неё.

Было, правда, искушение остаться - вдруг снова ошибка? Вместо агента окажется обыкновенной деревенщиной. Молодой вроде, сопляк ещё. Но парень и прохромал как-то ненатурально в темноте, когда ловко прошмыгивал по сходням, да и была у Духновского женщина и в Керчи - красивая вдова-мещанка. Ладно...

А утром, когда присмотрелся к "Хохлу" - так окрестил он Андрея - тут же повеселел: кажется, опять приплывёт он в Керчь с добычей. "Хохол" хотя никуда и не прятался, и держался естественно, но... то опять хромал, то забывался. Да и в поведении заметен был наигрыш под деревенского простачка. А глаза-то - зоркие, умные. Нет, у крестьянских простаков взгляд не такой, не проведёшь.

"Вот и хорошо, вот и славно, - рассуждал поручик, наблюдая за парнем, - теперь ты от меня не уйдёшь. Теперь, брат, начнётся у нас с тобой самое интересное. Молодой ты совсем, хоть и не бреешься, отращиваешь бородку, неизвестно для чего. Значит, сошка ты - мелкая, и торопиться брать тебя - я не буду. Погляжу, куда ты на берегу в гости пойдёшь? Может, захочешь что-то кому-то передать или забрать, на большее тебя ведь и не пошлют. Но я всё равно послежу за тобой: куда это ты?.. Может, к логову настоящего зверя, а?!."

Духновский, взглянув на миловидное лицо Андрея, пожалел его, представив, что` сделают с ним на допросе. Его передёрнуло, хотя был не сентиментальным, а смелым и даже азартным.

"Как они там выдерживают?" - подумал он о "потрошителях" контрразведки. В душе он презирал их - отребье! Хотя и понимал, что поделаешь, нужны и такие "мастера". Потянут агента за язык, от него слюнка, как ниточка, приведёт к другим.

"Интересно, как идут дела теперь у поручика Шерстобитова на его "Генической линии"? - подумал Духновский с самодовольством. И тут же, вспомнив о награде, которую получил, переключился в мыслях на деда: - Не стыдно будет показаться и ему: и мы с "Егорием", господин генерал!"

Духновский гордился своим дедом, генералом в отставке - лихой был офицер, герой войны с турками. Только где его теперь искать?.. Имение под Москвой - сожгли. Вероятно, в Париже старик".

Поручик с ненавистью посмотрел на Андрея: "Вот из-за таких!.. Сволочь красная, сопля! Восстали, они, сукины дети. А против кого восстали, чего достигнете?.. У, хамы, предатели!" И подошёл:

- Закурить не найдётся?..

Оглядывая рабочего, Андрей увидел изящные, ухоженные руки. Ответил нараспев:

- Та нэ курю я, дядько.

- Это ты молодец, что не куришь. А куда едешь?

- Та дядя в мэнэ у Кэрчи.

- Вон как? Что же он там делает?

Андрей ещё раз посмотрел на руки пристающего, ответил уклончиво:

- Живэ.

Перехватив взгляд парня, Духновский сказал:

- В лихое время едешь!

- Ну, та й шо? Що ж я, нэ можу поихаты до ридного дядька у гости?

- Крепко, значит, живёте? Бедняки сейчас... дома сидят. Не до гостей...

- То вжэ нэ ваша справа, дядько! - грубо ответил Андрей. - Ну, шчо прычипылыся?..

- Дурак! Может, твоего дядьки уже и в живых нет, - вырвалось у поручика. На секунду поверил, что перед ним "хохол" из зажиточных, и расстроился, что поплыл за ним зря. "Спал бы сейчас с этой Зиной, и мороки не знал никакой!"

А вот Андрей обрадовался: "Хорошо, что я ему сразу дал определить себя как сына мироеда. Не подвёл, значит, нюх!" Вслух же сказал:

- То як то нэма у живых?..

- А вот так! - отрезал Духновский, убирая руки за спину. - Красные-то в Крыму - не больно жаловали таких, как вы!

- Та видкиля ж цэ вы отакое знаетэ? Разом же плывэмо!..

- Слыхал. - Духновский отошёл.

У Андрея ёкнуло сердце: "Бог знает, что у этого типа на уме!.. Во всяком случае, надо будет с ним поосторожнее, как бы к белым прямо в зубы не приплыть!"

Поручик больше не подходил к Андрею - делал вид, что тот ему безразличен. А мысли тоже были невесёлые: "Неужели он почувствовал меня? Руки выдают. Как же это я ни разу не подумал об этом! Может, по барским рукам меня уже не один разгадал? Поэтому я так мало и выявил их. Неужто опережали, а потом дурачили? Вот уж истинно, век живи, век учись! Ведь и этот - вон как ненатурально играет зажиточного крестьянского сына! А я чуть не поверил. - Лицо поручика покрыла жаркая краска стыда и досады. - Неужели этого сопляка кто-то готовил? Ну ладно, сволочи краснопузые, посмотрим теперь, кто кого! 2 раза на одном и том же Духновские не обжигались ещё..."

С этой минуты поручик внутренне приготовился к любой неожиданности и был предельно собран, внимателен и не спускал с "Хохла" глаз. Наконец, показались сразу оба берега - и кавказский, и крымский. Скоро будет Керчь...

А вот Андрей успокоился: "Отлепился, проклятый дурак! Нужен я ему, как телеге 5-е колесо..."

К порту подошли в 11. На рейде у Широкого мола спокойно стояли английские эсминцы и русский крейсер "Кагул". "Витязь" тоже начал причаливать возле такой же грязной посудины, как и сам, и с таким же претенциозным названием - "Граф Платов". Как только он пришвартовался возле этого "Платова" и на берег были сброшены сходни, Андрей чуть не побежал на радостях. Но, вспомнив, что надо хромать, пошёл медленно, приволакивая левую ногу. Однако на сходнях не выдержал и немного прибавил шагу. Он думал теперь о том, в какой стороне находятся каменоломни, судоремонтные мастерские, где расположена консервная фабрика. Вонь идёт, конечно, от рыбного склада, о котором рассказывал Алфёров. Он предупреждал, что ещё на его пути должен быть писчебумажный магазин Лесмана. Потом надо будет пройти мимо завода Бухштаба-Китайгородского, мимо торгового училища, свернуть на Константиновскую улицу и найти дом N122 - "слепого Бори". "А может, пойти сразу к старухе, у которой должен остановиться Батюк?" - неожиданно переменил Андрей решение.

На набережной он на минуту остановился и огляделся - никого. Тогда свернул влево и пошёл туда, где показалась широкая улица. Он не заметил, как Духновский, быстро сбежав по сходням, спрятался за голубую будку, а потом, выйдя из засады, последовал за ним, но по другой стороне бульвара, прячась то за деревьями, то за углами домов или оград.

Вдруг Андрей испугался, увидев такое, от чего у него зашевелились под брылем волосы: "Господи! Та шо ж цэ такэ?!."

На деревьях перед ним висели трупы повешенных людей с высунутыми, как у коров, длинными языками. Судя по одежде это были рабочие. Их зачем-то разули - должно быть, перед казнью. Ступни ног торчали из штанов голые, неестественно застывшие и синие. Андрея чуть не стошнило от этих ног и языков. Забыв хромать, он шёл и в ужасе думал: "Народ ведь ходит, дети. Почему не сняли?..." И тут же другая мысль пронзила его мозг и довела до внутренней дрожи: "А ведь вчера ещё были живыми, мечтали, наверно..."

Духновский увидел, как Андрей остановил прохожего и что-то спросил - тот показал рукой вправо, на улицу, поднимавшуюся круто вверх, на взгорье. "Хохол" поправил на голове соломенную шляпу и опять захромал, сворачивая вправо.

"Значит, города не знает, первый раз тут!" - решил Духновский, закуривая. А его "Хохол" несколько раз останавливался и, приходя в себя после пережитого, всё ходче и ходче "хромал" дальше - не забывал. Остановил ещё одного прохожего и снова о чём-то спрашивал. Духновский был от него на приличном удалении, но из вида не терял.

Через полчаса они вышли к маленькой окраинной улочке, спускавшейся вниз, к морю. Здесь прятаться стало негде, и Духновский остановился за первым домиком в тени дерева и стал наблюдать за Андреем из-за угла. Тот тоже всматривался, читая на домах таблички с номерами. Почти в самом конце улочки, наконец, остановился, быстро огляделся по сторонам и вошёл во двор.

Минут 5 поручик выжидал. Парень не появлялся. Тогда Духновский пошёл вперед быстрыми лёгкими шагами - узнать номер дома, в котором скрылся "Хохол". Вот и нужный двор с вросшим в землю домиком из жёлтого камня-ракушечника. Прочитал табличку: "N43". Всё, можно идти в контрразведку.

Поворачивая назад, поручик оглянулся и посмотрел на окно. Из-за стекла на него напряжённо смотрел "Хохол". Лицо его опять было сосредоточенным, неузнаваемым. Духновский быстро отвернулся и зашагал прочь. Но, отойдя шагов 15, остановился: "Что же я делаю? Ведь уйдёт!.."

Он побежал назад, на ходу нащупывая в кармане пистолет и снимая его с предохранителя. Собаки во дворе, к счастью, не было, и он беспрепятственно пробежал через дворик и рванул дверь на себя - раз, другой. Что-то внутри там звякнуло - должно быть, отскочил крючок, и дверь распахнулась.

17-го июня на Керченском рейде после наступления темноты началась погрузка солдат на 3 морские баржи. Возле пирсов Широкого мола места были заняты тремя английскими эсминцами, крейсерами "Кентербери" и "Скришемер". Русский крейсер "Кагул" и французский "Жан Барт" стояли отдельно, возле самой набережной - на них поплывёт главное начальство. Ну, а к баржам, на которых повезут одну солдатню, надо добираться на шлюпках.

2 дня назад в Керчь прибыли с кавказского берега для нового наступления на Крым Третий корпус генерала Слащёва и дивизия генерала Кутепова. Хватит топтаться здешним частям на Акмонайском перешейке-фронте. Остервенелые кубанцы, доставленные в Керчь из Новороссийска, уже ринулись в свой стокилометровый рейд на Феодосию. За ними, с воем и визгами, устремился в разноцветных черкесках, на горячих арабских скакунах особый лезгинский эскадрон Слащёва в 150 сабель. Морской десант, посаженный на транспорты и баржи, должен будет завтра поддержать их с моря. Перед этим наступлением опять выкуривали из каменоломен последних партизан.

Последних ли? На всякий случай, чтобы не повторились диверсии, на всех тумбах города, оклеенных старыми афишами, белели листки приказа военного коменданта, запрещавшего после 22-х часов всякое движение по улицам. Осадное положение! За невыполнение - расстрел на месте. Ночной, плохо освещённый город, был пуст и казался вымершим.

Умирал на допросе в подвале сыскного отделения и Андрей Шило, выслеженный и схваченный по подозрению поручиком Духновским. Поручик ранил Андрея выстрелом в руку и привел его вместе со старухой, хозяйкой дома, на Константиновскую, в подвал, где умели развязывать языки даже глухонемым. В этом подвале Андрея перевязал врач, вызванный жандармом из соседней больницы. А затем следователь контрразведки Бекетов приступил к допросу.

Запираться было бесполезно: при Андрее нашли письмо, которое он из деликатности не прочитал, а потому и не уничтожил, не подозревая, что оно может разоблачить его. На конверте ничего особенного не было, всего 3 слова: "Константину Николаевичу Батюку". Кто знает в чужом городе, кто такой этот Батюк, и что Андрей едет к нему на связь? Письмо написала жена Батюка. И хотя Андрей не почтальон и не вёз с собою много писем, а только одно и, следовательно, ничего перепутать не мог, Надежда Григорьевна тем не менее надписала своё письмо, словно боялась, что он забудет, кому его передать. А, может, сделала так машинально. Да Андрей и не предполагал, что жена чекиста могла по неосторожности что-то выдать. 3 часа назад пришёл следователь, прочёл это письмо и всё понял, подчеркнув в нём что-то красным карандашом. Вот из-за письма и начался весь этот ужас. Кое-что из него следователь прочёл Андрею вслух, чтобы он не отнимал у него зря времени: известно, мол, кто ты и зачем оказался здесь. А про интересующее его спросил прямо:

- Где этот Батюк сейчас? Не скажешь, забьём до смерти! Дата в письме - 6 июня.

Проклиная жену Батюка и себя самого, Андрей юлил, пытался помочь и старухе, которую поручик забрал вместе с ним, угрожая пистолетом. И выстрелил, гад, когда Андрей пытался сбить его и удрать. А теперь вот...

- Не трогайте старого человека! - канючил он. - Ну, пустила к себе приезжего на постой. Не знает, кто такой Батюк. Разве же такие вещи рассказывают каждой бабке? Мне тоже известен лишь адрес, по которому он снял себе квартиру. Самого Батюка дома не было, письмо ему передать я не успел - бабка эта сказала, что он придёт вечером. Так что, где он сейчас, я не знаю. Мне и адрес-то его дали здесь, на пристани. Подошёл какой-то грузчик и спросил: "Ты Андрей?" И сказал, куда мне идти к Батюку. Вот и всё. Грузчик этот сразу куда-то исчез. А я пошёл искать адрес.

Андрей радовался про себя (хотя повода для радости, в общем, было мало в его положении), что сообразил: если он не соврёт сейчас, будто адрес получил лишь сегодня, старуху заметут тоже. Потому что, если знал её адрес заранее, значит, она известна штабу красных давно и, стало быть, работает на них. Это и было его маленькой радостью: хоть от бабки подозрение отведёт. Она же удивила его своей стойкостью. Была ведь в курсе всего, даже и ему успела сказать, что Батюк устроился матросом на баржу, но не выдавала ни его, ни Андрея. Впрочем, если бы она поступила как-то иначе, то погубила бы и себя, это ясно. Но другая на её месте разревелась бы, принялась каяться в надежде, что помилуют. А эта тихо и вроде даже спокойно рассказывала следователю:

- Пришёл человек, попросился... Деньги - вперёд заплатил. Ночевал всё время дома. Тихий, никуда не ходил, кроме как на работу. Ну, мне - што?..

- А где он работает? - задал вопрос следователь.

- Не знаю, где-то в порту.

- Какой он из себя?

- Да как сказать?.. Средний такой, как все. Ничем не выделялся, окромя вежливости. Мущина как мущина, с усами.

Андрей и этому обрадовался: хорошо, что при нём следователь спросил Анфису Парамоновну. А если бы врозь, да сопоставил?..

Однако тот, желая скорее установить внешность Батюка, продолжал в запарке:

- Рост! Высокий, нет? Какие волосы, как зачёсывает?

Бабка задумалась, степенно ответила:

- Видный, если на фигуру. Полный такой, крупный. - Батюк был худым, как жердь. И про шрам на лице ни слова. Вот, молодец, Парамоновна!

- А этого вы когда-нибудь раньше видели? - Следователь кивнул на избитого Андрея, привязанного верёвками к спинке стула.

Печально глядя на парня, старуха поднялась, вытерла Андрею кровь на лице ладонью - словно погладила, и, вздохнув, начала:

- Никогда не видела. Пришёл сёдни утром, постучалси. Здесь, спрашиват меня, живёть Константин Николаевич, знакомый мой? Здеся, говорю. Тольки он щас на работе, к вечеру придёть. А можно мне, грит, баушка, у вас ево подождать? Ну, я ему: жди, говорю, раз приехал. Места, чай, хватит. Не гнать же человека! Он и осталси. А тут врываетси в дом другой, с оружией. Поговорить боле и не успели.

- А откуда же вам известно, что он - приезжий? - спросил следователь, закуривая и щуря глаз.

- Дык он жа мне сразу... што приехал, мол, вот к знакомому, а города нашова не знаить.

- Ладно, бабка, поверим тебе как старому человеку. Но, если ты мне наврала!.. Сейчас тебя проводят домой, сиди дома. С тобой пойдут двое наших: ждать твоего постояльца. Никого из соседей, смотри, не впускай! Сказывайся всем больной, поняла?

- Как не понять. Тольки ж не вмешивайте вы в свое дела нас со стариком. Мы жа тут не при чём!.. - Старушка поднялась.

- Там разберёмся. Не при чём, так не тронем. - Следователь повернул лицо к Духновскому. - Возьмите с собой Караваева, господин поручик, и войдите к ней в дом незаметно, по одному. Чтобы не видели вас всех сразу соседи. Бабку - пустите впереди, пусть идёт сама, без сопровождения.

Анфиса Парамоновна всплеснула руками:

- Осподи! Да как жа это у нас, и штоб незаметно? Такого переполоху наделал, - она посмотрела на Духновского, - што от соседев теперича отбою ня будить, сами увидитя!

- Н-да-а... - пробормотал следователь. - Могут, конечно, предупредить, если знают, где этот Батюк находится. Там у них все заодно!

- Пошто вы так, господин офицер, - обиделась старуха, - у нас - люди хороши, злыдней нет.

- Ладно, ступайте! - раздражённо сказал Бекетов.

Старушка и Духновский вышли. Это было в первый день, день ареста. А сегодня следователь явился на работу с перепоя: видно, не вернулся в дом старухи Батюк, кто-то предупредил его. Вот почему Андрея зверски избили. Не верили уже ничему, и били, пока не стал он раз за разом терять сознание и мог умереть. Тогда следователь приказал:

- Приведите сюда Горбульского!

Минут через 10 в камеру приволокли под руки страшно избитого человека с окровавленным лицом и поддерживали его, чтобы он не упал. Голова арестованного свешивалась на грудь, на пол капала кровь. Бекетов раскричался:

- Видишь? Это партизан! Сейчас его повесят, потому что он не может уже говорить. А ты, пока ещё не поздно, будешь отвечать?! Ну, сволочь, в последний раз тебя спрашиваю, где Батюк? Не скажешь, я тебя кастрирую! - И ударил Андрея пинком в живот.

Андрей переломился, попытался вздохнуть, и не мог, хватая лишь ртом. Лица на нём уже не было - кровавое месиво с одним смотрящим глазом. Не было и сил переносить боль: 2 с лишним часа били, на ночь глядя. Отливали водой, и снова. Лучше бы уж расстреляли и всё, чем такое. Так и не вздохнув, Андрей потерял сознание.

- Семёнов, зови опять доктора! - гаркнул Бекетов солдату за дверью.

Когда Андрей пришёл в себя и открыл не заплывший глаз, то увидел, что лежит на боку, совершенно раздетый - видимо, те 2 палача, которые его били, сняли с него всё. А доктор - тот что приходит каждый раз из-за двери, приводит в чувство и, пощупав пульс, уходит опять из подвала, зажав уши, чтобы не слышать криков и не видеть, как бьют - показывал теперь следователю свой саквояж на столе и перепугано говорил:

- Вы же видите, у меня нет с собой хирургических инструментов! Вот - стетоскоп, нашатырь, сердечные капли. Разные порошки. И более - ничего. Я - не хирург, вы хоть понимаете это?! Я - терапевт, терапевт! Причём, не военный. Меня вызвали сюда днём, из больницы. Как я понял, оказать медицинскую помощь. А у вас тут - пытки, господа! Я этого не могу... - Маленький, щуплый, доктор опять схватился руками за голову. - Господин поручик, прошу немедленно отпустить меня отсюда! У меня - вот, смотрите... - Он вытянул руки. - Дрожат пальцы.

Руки у доктора действительно дрожали и было белым лицо, на котором судорожно дёргались пухлые бескровные губы.

- Семёнов! - рявкнул следователь, наливая себе в стакан из бутылки. - Принеси бритву, которой бреешься!

- Ды-к чё иё несть-то, вашбродь? При мне! - Палач в солдатской гимнастёрке без пояса достал из кармана большой, "господский", бумажник и вытащил из него плоскую опасную бритву с надписью "Золинген", покрытую золотом. Улыбаясь, пояснил: - Сопрут ишшо в казарме-то, ды-к я это... ношу при себе. - Он передал бритву поручику.

Бекетов залпом хватанул полстакана коньяка, кинул в рот извлечённую из раскрытой консервной банки шпротину и подошёл к врачу с бритвой. Насмешливо сказал:

- Вот вам инструмент! Выложите его, как кабана!

Врач отпрянул:

- Что вы!.. Я требую немедленно отпустить меня! Я вам не ветеринар!

Бекетов озверел:

- Что-о?! Не можешь, мозгляк! Так я прикажу сейчас моим молодцам, они тебя самого выложат!

Трясясь от возмущения и заикаясь, врач выкрикнул:

- Я - дворянин! Вы... н-не и-имеете п-права!..

- А вот увидишь сейчас! - зловеще пообещал пьяный поручик. И заорал: - Связать его!..

Врач увидел жестокое, надвигающееся на него лицо, от которого несло спиртным, как из бочки, и, забыв о том, что хотел крикнуть этому животному, что будет жаловаться на него самому Деникину, быстро проговорил:

- Ну, хорошо, я попробую... Только он ведь будет мешать мне, без наркоза. Это больно, начнёт вырываться...

- А мы его... свяжем! - пообещал поручик.

- У вас тут хоть йод есть? - беспомощно спрашивал старик. - Какая-нибудь аптечка... Ведь это же асептично, и надо будет остановить кровотечение...

Беспомощный, избитый, Андрей Шило увидел, что окровавленного партизана уже нет, неожиданно всхлипнул на полу и сказал:

- Не надо, ваше благородие. Я скажу...

Бекетов обрадовано усмехнулся:

- Что, поумнел? То-то. Говори!..

И Андрей, перенёсший тяжкие побои, одуревший от боли и мечтавший о том, чтобы его расстреляли, лишь бы не мучили больше, вдруг испугался не за жизнь свою, которая была у него и так на волоске, а испугался, что его кастрируют, а потом оставят таким жить. На него, молодого человека, это подействовало сильнее любых угроз, которыми его пугали до этого, и он заговорил:

- На барже он, матросом.

- На какой? Их в порту 3!

- Точно не знаю, я же не дошёл до него. Старуха, у которой он квартировал, сказала, что шкипер там - новый. Старик...

- А, так сказала всё же! А крестилась, стерва: "Не знаю!"

Следователь бросился к телефону, долго накручивал ручку, наконец, ему ответили, и он попросил соединить его с начальником порта.

- Кто? - переспросил поручик, когда ему ответили снова. - Это из морской контрразведки, Бекетов. На какой барже у вас новый шкипер, старик? Хорошо, жду...

Бекетов прождал несколько минут, все заворожено следили за ним. Потом он обмакнул в чернильницу перо и стал что-то записывать в журнал допросов. Андрей в это время, желая хоть как-то оправдаться перед собой, тоскливо думал: "Может, Батюка на барже и нет уже. Да и старуха, видно, ушла к своему старику. Предупредила, как только поняла, что попались. Ведь не приводили её больше сюда! Значит, ночью, как только засада заснула, Анфиса Парамоновна и нашла способ удрать. Не дура же она дожидаться?.. Да и не сказал я, что старик - её муж".

Мысли Андрея прервал поручик:

- Под какой он там фамилией?

- Кто, шкипер? Говорю же, не знаю. Я фамилию у старухи не спрашивал, некогда было.

- Не шкипер, а твой Батюк!

- Под своей, под какой же ещё. Его ж тут не знают.

- Ну, смотри, падаль! Обманешь, останешься без яиц!

Андрей простонал с укоризной:

- Эх, ваше бла-го-ро-ди-е!..

Бекетов повернулся к палачам:

- В камеру его! Пусть там ждёт своей участи.

Андрея взяли подмышки и поволокли к двери. Поручик закурил, с удовлетворением проговорил:

- Ну, вот и всё. Можно идти к господину Месаксуди в гости.

К поручику несмело подошёл врач с бритвой в руке. Протягивая, спросил:

- Теперь это не нужно? Я могу идти? - Голос его дрожал.

- Идите. А завтра... к 11-ти, - поручик задумался, - да, к 11-ти - быть здесь!

- Слушаюсь! - по-военному ответил врач. Метнулся к своему саквояжу, сгрёб его со стола и опрометью выскочил из пыточной камеры, оттолкнув возившихся в коридоре палачей. Один из них, бросив Андрея на пол, вернулся к поручику.

- Дозвольте, вашбродь? - Он протянул руку к бритве.

- А, бери-бери, твоя ведь, - согласно кивнул следователь.

Забрав со стола бритву, Семёнов усмехнулся:

- Теперь этово дохтура токо и видали! Не придёть.

- Придё-ет! - весело сказал Бекетов и приказал: - Позовёшь потом ко мне Семёныча.

Минуты через 3, грузно топая, в камеру вошёл старый жандарм, перепоясанный ремнями, с револьвером на боку и с шашкой. Подождал, пока Бекетов собирал в портфель свои бумаги, и буднично доложил:

- Слушаю, ваше благородие! По вашему приказанию...

- Вот что, Семёныч. - Бекетов осмотрел старого унтера. - Возьми сейчас с собой двух молодых, которые поздоровее и проворней, и поезжай с ними в порт. Там - сядете к матросам на шлюпках. Доберётесь на баржу "БМ-56", что на рейде, и арестуешь на ней матроса Константина Батюка. А заодно - только не сразу, а потом - и шкипера этой баржи. Надо бы ещё и его старуху сегодня прихватить, ну, да с ней успеете и завтра. Понял задание?

- Слушаюсь, ваше благородие!

- Захвати наручники, чтобы не ушёл в дороге! Взять живым, и сюда, в контрразведку обоих! Утром - проверю.

- Слушаюсь, ваше благородие: обоих доставим сюда.

- Запиши фамилию: Батюк, Константин Николаевич. А то забудешь ещё по дороге.

- Не сомневайтесь, ваше благородие, не забуду. Отродясь такого не бывало со мной.

- Вот и ладно, ступай. Да смотри мне, не упусти!

- Не впервой. Ежли он там, не уйдёт!..
3

По ночной улице, ведущей к порту, двигалась мимо голубой эстрады пустого летнего театра колонна солдат. Передняя рота, подойдя к пирсам с военными кораблями, составила винтовки в "козлы" и принялась закатывать по широким сходням на "Кагул" и эсминцы полевые пушки и артиллерийские ящики со снарядами, привезённые в порт конной тягой. Остальные роты прошли дальше, к шлюпкам у берега. По команде офицера солдаты начали рассаживаться на "банки", зажав между ног винтовки. Матросы сидели по бортам на вёслах, и как только посадка заканчивалась, отчаливали по команде рулевого.

На одну из шлюпок сел и жандарм Семёныч с двумя помощниками. Луны ещё не было, к баржам подплывали в кромешной темноте. Сначала замечали между двух топовых огней высоко в воздухе что-то большое и тёмное, стеною преграждающее путь и закрывающее звёзды впереди, а потом, присмотревшись уже, различали внизу, над самой водой, 3 кормовые светлые точки - такие слабые, что тут же о них и забывали. Но вот по мере продвижения шлюпок вперёд появлялись от этих точек на маслянистой хлюпающей волне зыбкие жёлтые дорожки, пролившиеся на воду, наверное, от трюмного света, сочившегося через иллюминаторы. Ещё несколько гребков вёслами, и жёлтые иллюминаторы уже качаются над носом шлюпки и отражаются в воде золотистыми медузами. До баржи вроде бы ещё далеко, и тут глухой удар об её металлический борт, и золото "медуз", преломляясь под ударами вёсел, разламывается в глубине на несколько частей и рябит. Левее происходило то же самое ещё у двух шлюпок. Наверху раздаётся где-то тихая ругань, а людей не видно. Затем что-то длинное, как верёвка, ударяется о борт баржи.

- Табань! - командует на шлюпке рулевой. И матрос впереди ловит руками невидимый в темноте трап.

Загалдели матросы и на соседней шлюпке:

- Давай-давай, пехо-та-а!.. Подымайсь. Вас тут вон скоко, до утра, што ль, возить?..

В тёмную воду дружно полетели светлячки самокруток, и солдаты, тихо поругиваясь, нащупывали руками свисающие сверху трапы и, тыча сапогами то в верёвочную перекладину, то в пустоту, неумело полезли в черноту, к звёздам. За спинами у них поблескивали штыки винтовок. Некоторые, теряя под ногами спасительную опору, чертыхались, удерживая тело на весу руками, ударялись о борт головой, боками, нащупывали сапогами болтающуюся в пустоте лестницу снова и карабкались наверх, где их встречали невидимые, но крепкие руки матросов баржи. Чуть дальше по борту принимали солдат с другой шлюпки, и с третьей. Там у них горел тусклый керосиновый фонарь возле ног, чтобы видеть, как появляется над бортом очередной штык, потом голова, и протянуть руку.

Очутившись на палубе, солдат привычным движением правой лопатки поправлял за спиной винтовку, левой ощупывал, цел ли его котелок на поясе с заткнутой туда фуражкой и, чувствуя кожей пугающую черноту провалов везде, начинал двигаться по палубе, как слепой, вытянув перед собой руки. То и дело только и слышалось:

- Николай, иде ты?.. Ня вижу ни хрена!

- Иди сюды, издеся я... - раздаётся из темноты спасительный голос идущего впереди.

Постепенно не страшны солдатам уже ни чёрная вода где-то внизу, ни ротмистр Сычёв, от которого избавились, кажется, надолго - пойдёт куда-то в другую сторону, на "Кагуле", ни сама война, на которой могут убить, но, слава Богу, не сегодня. Плохо вот, что война эта - гражданская. Не разберёшь где-нибудь в очередной темноте, кто будет шуметь перед тобой - свой или чужой, язык-то у всех один, не германский - можно и на смерть напороться нежданно. А то б и вовсе не страшно - привычные стали ко всему и покорные за 4 года.

С трапа на палубу поднялся ещё один солдат. Поправил на себе амуницию, спросил матроса, отпустившего его руку:

- Скажи, матрос, куды нас дале-то? Повезуть.

- Баржи - потянут в Двуякорную бухту, возля Феодосии. А те, - матрос кивнул в сторону эсминцев и крейсера, - пойдут на Коктебель.

- А чё ета за Кобель, не знаш?

- Татарский посёлок на морском берегу. Ступай, мешашь!..

С дальнего трапа поднялись на палубу один за другим 3 жандарма - пожилой унтер с седыми усами и 2 рядовых, совсем ещё молодые. Отдышавшись, унтер спросил матроса:

- Где шкипер?

- У себя на корме, где ж ему быть, - ответил матрос, разглядывая в темноте жандарма и его "селёдку" на боку. Прокричал: - Михеич!.. Тута жандармы к табе!..

- Иду-у!.. - откликнулся с кормы хриплый старческий голос.

Озираясь, жандармы отошли от трапа в сторонку. Матросы продолжали втаскивать на палубу солдат. Подошедший к ним с фонарём в руке старик в морской робе кондуктора, но без погон, спросил:

- Хто меня тут орал?.. - И подняв фонарь к лицам жандармов, удивился: - Семёныч?.. Никак опять служишь?!

Унтер обиделся:

- Ты же вот - постарше меня, однако. А тоже форму надел!

- Заставили, Семёныч. - Шкипер отвёл фонарь. - Некому, говорят. Вот и пришлось слезать, как говорится, с печи. Да и баржи-то - никудышные, постарше нас будут. Ну, и кинулось, говорят, морское начальство старых шкиперов собирать по всей Керчи. Нашли, стал быть, и меня. Старуха моя - сразу, было, в голос: выть. "Не пущу!" Да какой-то поручик, что приходил за мной, толкнул её и увёл меня чуть не взашей. "Не вашего, мол, ума дело". Она и умолкла. Вот, значит, какие теперь у нас дела. А ты-то - зачем пожаловал?

- Есть у тя на барже матрос по фамилии Батюк?

- Нету.

- Как это нету, если должон быть!

- Команду хотя и без меня набирали, а список-то - у меня! Нету такого, говорю тебе!

- Михе-ич! Ты мне тут не финти, курицу-то из себя не строй! - сурово осадил старика унтер. - Старый краб, да штоб матросов своих не знал? Токо список?.. Кто те поверит? Ты што - порядку не знашь?!.

- Говорю те, нету у меня никакого Батюка! - громко начал выкрикивать шкипер, сообразив, что Батюк - это, наверно, и есть их со старухой постоялец, хотя по документам он - Харченко. Он и на баржу его брал к себе, как Харченко. Значит, что-то, видно, случилось на берегу в его отсутствие и надо теперь этого Харченку - или как он там, по-настоящему? - предупредить. Чтобы уходил или спрятался где-нибудь. До утра с фонарём не найдут...

- Ми-хеич!.. - повысил голос и унтер. - Ты мне - толком: есть у тя такой матрос, аль нет? Пока добром спрашиваю...

- 70 лет как Михеич. Ты меня глоткой-то не пужай, пужаный!.. - тянул шкипер, доставая из нагрудного кармана список команды. - На вот, читай сам! - протянул он листок. - А я - пойду к сабе: отсемафорю огнями, што ты тут мешашь работать мне!

- Кому это ты собираешься семафорить?!

- Начальству свому, на крейсере! Пока я на палубе, я здесь хозяин полный, а не ты! Моду взяли... Кому ни лень лезут на судно, да ишшо со своим уставом! Вот сойду щас на берег, оставлю баржу без шкипера, тогда узнашь, как командовать на море! Недолго - и под трибунал пойдёшь, если сорвёшь им их план...

Шкипер понимал, старая селёдка Семёныч, мастер по революционерам, неспроста притащился ночью на палубу. Но даже и он побоится ответственности, если хорошо пугнуть. А как уйдёт - придётся, видно, и самому бежать отсюда подальше. Может быть, к рыбакам, а то и на кавказский берег, если понадобится. Вот только кого послать теперь к жене? Чтобы тожа уносила ноги... Где-то мы дали, видно, промашку.

- А я тя и не пугаю, с чего ты взял? - сбавил тон унтер, не найдя в списке команды фамилии Батюка. Возвращая листок шкиперу, думал: "Што же делать-то? Брать одного Михеича, без Батюка? А ну, как и вправду, отдадут потом за это под суд! Поручик-то - не просыхает от водки. Может, и перепутал чего по пьяному делу? А отвечать кому - мне?.."

Испортил всё дело шкиперу сам Батюк, слышавший разговор Михеича с жандармом - в 10-ти шагах стоял, принимая солдат у соседнего трапа. Как только услышал свою настоящую фамилию, так сразу и понял: на берегу какой-то провал, и надо рвать когти, пока не взяли. А вот как они могли его взять, если не знали, кого им искать, он не догадался. Да и как было догадаться, что они не знают его примет? Оставалось лишь одно верное средство - уходить...

Попросив проходившего матроса подменить его, Батюк осторожно ушёл в темноту, снял на корме со шкиперской будки спасательный круг и бросил его в воду со стороны, противоположной борту погрузки. Подумал, успокаивая себя: "Ничего, я своё дело уже выполнил. Матросы знают теперь, что говорить солдатам. А если смогу, разагитирую их ещё и сам где-нибудь... Так что много не навоюют они генералу Деникину!"

Батюк оглянулся - никого, и тихо прыгнул ногами вниз. Михеич, услыхав всплеск внизу, за кормой, вздрогнул. Поганая селёдка Семёныч - тоже, видать, услыхал. И понял, что тот, кого они хотели взять, видно, ушёл - в темноте его не найти, да и умеют матросы скрываться в воде даже днём, если приспичит, а тут ночь. Поэтому ни кричать, ни гнаться Семёныч не стал. Да и на чём? На шлюпке? Пока спустишься, да объяснишь, скоко минутов пройдёт? К тому же матросы и сами народ ненадёжнай, да и не любят жандармов. И он решил брать пока самого шкипера, но опять не знал, как это сделать, чтобы и своему начальству угодить, и морскому не подставиться в случае чего.

- Што?! - заорал он, пытаясь сначала разузнать кое-что. - Будешь мне и таперича отпираться?..

Михеич продолжал напирать на своё:

- Гляди, селёдка, задержишь мне погрузку - в час ночи нам сыматься с якоря, и потянут! - пеняй тада на себя! Голова - не пуговица, назад не пришьёшь... - Старик, поставив на пол фонарь, принялся сворачивать самокрутку.

Жандарм не сдавался тоже:

- Ты лучше об своей думай. Кабы твоя не слетела вперёд. Батюк этот - враг! Большевиками подослатый. Так што опосля погрузки соберёшь мне своех матросов на проверку! Будем вместях устанавливать, хто сбежал и под какой ходил у тя фамилией.

- А сразу ты што, не мог мне сказать? - продолжал возмущаться Михеич. - Вот у тя самово, можно твово жандарма забрать, а табе не сказать ничаво?

- Ты со мной не равняйся! - злился унтер на шкипера, понимая, что если власть белых в Крыму не удержится, то и ему потом в этом городе несдобровать, если Михеич окажется на его совести. Ну, и нёс его про себя на все корки: "Старый хрен! Табе-то на старости лет, зачем было влезать в такеи дела? А мне вот из-за этого надо брать таперича тебя самово, старого дурака!" И тут же сомневался: "А вдруг он и вправду не знат ничево? Вдруг поручик всё жа напутал по пьяному делу?.."
4

На Приморском бульваре было темно. Только окна "табачного" фабриканта Петра Месаксуди, грека по происхождению и миллионера, светились в эту ночь на всех трёх этажах и оттуда доносились пьяные возбуждённые голоса. Ещё вчера на деревьях бульвара, видимых из раскрытых окон этого громадного дома, напоминающего средневековый английский замок, вешали партизан, захваченных в каменоломнях. А сегодня Месаксуди устроил здесь большой приём для офицеров и местного дворянства. Напуганный недавней кратковременной властью большевиков, он не скупился, желая напомнить господам офицерам и дамам из высшего света о былой роскоши, которую они чуть было не утратили и за которую, может быть, станут злее бороться. По недавней договоренности с младшим братом Дмитрием, вернувшимся в 17-м году с солдатской службы, он решил давать приёмы всю эту неделю, но по очереди: сначала у себя, как у холостяка, где будут почти одни мужчины, потом - в доме брата. Сегодня была его очередь.

У широкого подъезда, смотревшего на море, стояли 2 "Бьюика" англичан, чёрная машина генерала Ходаковского, светло-зелёный лимузин начальника городской контрразведки, а перед крыльцом дома застыли с шашками наголо 2 часовых из черкесов. Широкие двери распахивал перед прибывающими гостями вышколенный швейцар, одетый в английскую ливрею, тоже грек. Своих он встречает привычным греческим приветствием: "Калимера!", остальным лишь угодливо кланяется. Его хозяин, 40-летний холостяк Пётр Константинович Месаксуди, владелец табачных фабрик, вилл и дач, любимец керченской знати, был не в пример младшему брату, человеком высокообразованным и любил всё заграничное в собственном доме - чтобы напоминало Европу, где он провёл юность.

После швейцара, распахивающего двери, взору гостей открывалась мраморная лестница, ведущая на верх цокольного первого этажа. Там отворялись ещё одни двери, и гостям кланялись новые лакеи во фраках и белых перчатках. Всё на широкую ногу, по-миллионерски! Как и сам хозяин, встречающий гостей в вестибюле - стройный, чопорный, в чёрном фраке, сухой и строгий на вид, как и его чёрный лаковый автомобиль в гараже.

Здесь, в большом и хорошо освещённом вестибюле с антресолями и оркестром на высоких хорах, приглушённо играющим бравурные марши, гостям помогали в гардеробной раздеться, отводили затем в туалетные комнаты, где дамы охорашивались перед большими зеркалами, запоминали, куда, в случае надобности нужно идти, и направлялись по боковым лестницам справа и слева ещё на этаж выше, где попадали в огромный сверкающий зал, уставленный длинными столами с дорогими закусками и шампанским. Когда всё началось, прислуга едва успевала выносить грязную посуду и подносить новые блюда. Бутылкам коньяка, выпитого мужчинами, не было счёта, как не было его и гостям, набившимся ещё с вечера в дом. Тут были и морские офицеры, свободные от вахт - в белых кителях, с кортиками, офицеры из штаба Третьего корпуса генерала Слащёва. Гостями Месаксуди были в этот вечер и полковник Маршан из французского штаба, и командир английского крейсера Хоппс, и баронет Норфольк - лейтенант английского флота Его Величества короля Великобритании Георга 6-го, приходившегося царю Николаю Второму двоюродным братом, ибо королева Дании, жена Христиана 9-го, прозванная "Тёщей Европы", родила в своё время двух дочерей, одна из которых была пристроена ею на английский престол, а другая - на русский, где и стала матерью Николая Второго. Из дам в этот раз присутствовали помещица и владелица женской гимназии Наталья Андреевна Мултых, живущая у неё петербургская подруга Юлия Кирилловна Бургунская, княжна Сумарокова-Эльстон, княгиня Софронова со своим престарелым глухим мужем, ещё несколько дам из местного высшего света. Из местных богачей-мужчин был какой-то татарин-мурзак, 3 русских безликих помещика, начальник городской контрразведки, капитан и он же керченский помещик Владимир Александрович Цыценко, чей автомобиль стоял перед подъездом дома. Ещё пришли новый начальник Крепости полковник Потёмкин, а также градоначальник Керчи Холданов, маленький и круглый, как шар, одетый в зеленоватый мундир. Даже благочинный отец Николай Станиславский присутствовал - правда, недолго. Явились сразу оба командующих Керченским укреплённым районом - новый, генерал Губатов, и прежний, знаменитый генерал Гагарин, который был ранен под Мариуполем в грудь, но в госпиталь не лёг, а лечился дома. Этот пришёл, видимо, от скуки, потому что совсем не пил, а прислушивался только к разговорам военных. Знаменит же он ещё тем, что попал на Румынском фронте в плен, за дерзость приговорён там к смертной казни, но затем обменён на турецкого генерала. После революции бежал на Дон, теперь вот лечился. Явился он в гусарской синей фуражке с белыми кантами. Впрочем, новый командующий укрепрайоном генерал Алексей Кириллович Губатов не приходил в дом Месаксуди, а просто жил в нём по приглашению хозяина, так как не имел пока казённой квартиры. Ещё из гостей появились граф Тернов, французский представитель табачной фирмы мосье Жерар, начальник морской контрразведки Вырубов, начальник английской контрразведки, молоденький и узкогрудый капитан Лорри с орденом на груди, с дымящей для солидности трубкой и русским офицером-переводчиком Коньковым. Присутствовали и представители от местной жандармерии - какие-то штатские именитые люди с улицы Магистрацкой, где проживала знать. Явилось несколько беженцев из Феодосии, спасшихся месяц назад от большевиков, среди которых был и знаменитый фабрикант-табачник Стамболи, тоже грек, а это всё равно, что родственник. Ну, и так далее...

Среди "и так далее" находились Сычёв с Белосветовым. Последним пыталась завладеть Юлия Кирилловна Бургунская, чтобы увести его в кампанию избранных, но он не пошёл. Был мрачен весь вечер и думал не о том, что творилось на балу у Месаксуди, а о том, что происходило здесь вчера утром, почти напротив этого дома, и что стояло перед глазами до сих пор. Идя на службу, он увидел сцену жуткой казни на улице.

Руководил повешением новый начальник районной контрразведки ротмистр Стеценко, должность которого ещё недавно утверждал генерал Ходаковский. 8 партизан-каменоломщиков подвели со связанными сзади руками к большим деревьям, и палач под молчаливыми взглядами собравшейся толпы принялся готовить верёвки, делая из них петли на концах. Толстый этот человек, с тупым взглядом и низким лбом, ловко взбирался по лесенке, прислонённой к стволу дерева, и привязывал к большой ветви верёвку с качающейся внизу петлей. Пару минут, и уже качается следующая.

Толпу никто не принуждал стоять и смотреть. Однако она не расходилась. Не смог уйти и Николай Константинович от этого магического, притягивающего к себе ужаса - и страшно, и ум не хочет на это смотреть, а вот ноги не уносят с места. Почему-то не верилось: "Неужели в самом деле повесят? Может, хотят только попугать - и толпу, и приговорённых. А потом заменят приговор чем-то другим?" И люди, движимые, как и сам, жутким любопытством, хотели знать: что же будет на самом деле? Неужто и впрямь можно лишить жизни стольких людей сразу, да ещё на глазах у всех? Вон и дети откуда-то...

Должно быть, и сами обречённые не верили, что сейчас умрут. Недаром же говорят, надежда умирает последней. И хотя они с жуткой тоской в глазах смотрели на верёвки, на собравшихся людей, тем не менее, им, наверное, казалось невероятным, что через несколько минут они навечно погрузятся в холодную черноту. Не может такого быть! Должно же что-то измениться, произойти! То ли их помилуют, то ли отобьют у палачей и спасут люди. Но только всё это прекратится, потому что нельзя так - за что?! Может, хотят лишь постращать для назидания? А потом перевезут в тюрьму и будут держать там. Но это же не смерть. Это - ничего, это можно. И потому они не вырывались, не кричали в слепом отчаянии. А стояли спокойно, не веря в то, что их сейчас будут вешать.

Увидев подъехавшую к палачу телегу с кучером, Белосветов, холодея изнутри, от низа живота, вдруг понял: "Вот это - страшнее кавалерийской атаки! Там есть надежда, что вперёд зарубишь ты, а не тебя. А здесь - поставят на телегу, и палач будет подвозить каждого к дереву, надевать на шею верёвку и ехать дальше. А человек, описавшись от ужаса, заболтается на суку. И всё это делают люди над другими людьми, такими же русскими, без всякого следствия, без суда - просто по "закону" военного времени для назидания остальным: чтобы не уходили в каменоломни, не стреляли оттуда. Ради назидания другим можно отнять, оказывается, и самое дорогое у человека - жизнь. И не у Керенского, не у Ленина, а у конкретного и, может быть, невинного рабочего. И не за воровство, не за грабёж или насилие над женщиной. А только за то, что думает иначе, нежели мы".

"А как они резали наших офицеров на палубе!.."

"Но не эти же, какие-то другие..."

"Какая разница! Каждый хочет жить лучше тебя и потому лишает тебя жизни. Чтобы его потом боялись и не отняли у него завоёванной привилегии. Говорят, какой-то нарком Сталин живьём утопил на Волге баржу с пленными офицерами".

"Боже, какая ещё у тебя есть тварь хуже человека? Нет у тебя другой такой. Тигр и то лучше: громко рычит, предупреждает, когда идёт на охоту: не зевай, мол, иду!.."

Не выходил из головы и рассказ Леонида Андреева о 7-ми повешенных - жестокий, беспощадный рассказ о самочувствии людей, приговорённых к смерти. Нет, это скорее повесть о жестокости и бессмысленности казни, об уродливости человеческих отношений в безнравственном государстве. Наверное, если бы не читал этого, то не воспринимал бы всё так болезненно. Но он читал... А главное, не один раз уже и видел такое. И не мог переносить теперь гражданской войны. Хуже всего на свете она, хуже кавалерийской атаки...

Особенно жаль ему было мальчишку лет 18-ти, из глаз которого текли и текли слёзы. Парнишка был щупленький и одет в замасленную куртку слесаря и такие же штаны, пузырящиеся у него на коленках. Николай Константинович не выдержал и пошёл с бульвара прочь. Чтобы не видеть, не слышать, как каждый раз, словно прибойная волна, будет ахать в ужасе и отшатываться толпа, когда очередной повешенный задергаёт ногами. Вот если б ещё и не думать потом, забыть навсегда...

Стоя в доме Месаксуди возле распахнутого к морю окна, Белосветов продолжал смотреть на мрачные в черноте ночи деревья, и ему казалось, что видит там повешенного парнишку с языком, высунутым до подбородка. И хотя вот уже сутки как там не было трупов - убрали, а за спиной у него пили и ели веселившиеся офицеры, сновали бесшумные предупредительные лакеи, и жизнь, действительно, продолжалась, словно ничего особенного не произошло - он-то знал, что было, что произошло. И думал о нелепости существования. Всё представлялось ему не реальным. Не офицеры - а тени (скоро тоже уйдут неслышно в другой мир). Не жареные индейки на столе - а камни. Не вино в бокалах - а кровь. Будто снилось все в тяжёлом госпитальном бреду.

Он почти не пил и не ел. Банкет напоминал ему пир во время чумы. России нужно искать какой-то выход, но все только убивают, а потом едят и пьют до отключения мозгов.

Офицеров он разделил условно на тех, у кого остались жёны, родители или родственники в Тулах, Сызранях, Саратовах, и на тех, кто прихватил их с собою, поселив временно поблизости на чужих квартирах здешнего юга с чемоданами для бегства, с фамильными бриллиантами и золотом, как у Юлии. Главная надежда у этих - не на победу, на золото. А первые - это преимущественно младшие офицеры, тоскующие по своим невестам и семьям, рвущиеся к ним через огонь, смерть и пули, ненавидя "красных" разлучников и садистов. Они ещё не знают, что старший офицерский состав и генералитет уже внутренне согласились на эмиграцию и ждут (правда, ещё надеясь на Бога и чудо), когда поступит приказ садиться на пароходы, отплывающие в Европу. Золото и бриллианты везде ценятся одинаково, значит, и мучениям наступит конец. А пока - и тех, и других - одолевают усталость и нетерпение. Они ненавидят всё, что является помехой к выходу из тупика, в который их загнал народ, уставший от бесконечной войны и поднявшийся против них, видя причину всех бед в казаках и офицерах, а не в большевиках и Ленине. Измазавшись в народной крови, офицеры понимали, что оставшись на родине, станут отщепенцами, если не победят. Это ещё объединяло, и они готовы были колоть, резать, стрелять, вешать, жечь и убивать, тайно завидуя тем из собратьев по классу, которые сидели дома в Вязьмах, Псковах, Вышних-Волочках и смирились там с конфискацией их квартир, домов и земли, если была. У большинства из них тут, захлёбывающихся в крови, и земли-то никакой не было. Одно только название, что дворяне!

Наверное, поэтому они много пили, когда дорывались до прежних угощений и вина. Напились и в этот вечер. Может быть, потому даже, что мало было женщин; и от ненависти к хозяину дома, миллионеру Месаксуди. Сам-то не хочет, сволочь богатая, защищать своё добро! Угощает, чтобы защищали его и погибали другие... Да и за границей ему не маячит судьба отщепенца - не пропадёт с золотыми миллионами.

Какой-то немолодой штабной капитан принёс на третий этаж из кабинета хозяина большую карту Российской империи. Повесил её на стене и, тыча биллиардным кием, воодушевлённо объяснял двум седым штатским и молодому интенданту устаревшие сведения:

- Обратите внимание, господа!.. Наступление на советы намечается сразу со всех сторон! Верховный правитель России и главнокомандующий адмирал Александр Васильевич Колчак занял уже Уфу, Стерлитамак и ведёт сейчас наступление на Казань, где находится весь золотой запас России. Затем пойдёт на Симбирск и Самару. Всё золото и весь сибирский и поволжский хлеб будут в наших руках! Кавказской армии генерала Врангеля отдан приказ наступать на Царицын. Май-Маевскому - после взятия Донбасса - пробиваться туда же, на соединение с Врангелем. На северном Дону восстало прозревшее казачество, которое ещё недавно поддерживало красных. К тому же наша Азовско-Крымская армия должна прорвать Акмонайский фронт и занять Крым. Другие корпуса выступят одновременно с нами от Харькова на Екатеринослав. А после выхода наших основных ударных сил на Курск и Орёл - а по Волге на Самару - считайте, что Москва... в этот раз... будет взята!

- Совершенно правильно! - воскликнул подошедший сзади полковник. - Я слыхал в штабе от самого Антона Иваныча: с севера, от Мурманска, должны выступить англичане и наш генерал Миллер с армией - будут идти на Котлас. Генерал Юденич - уже идёт на Петроград. Обещали поддержку поляки. И даже японцы с востока. Полагаю, советы окажутся теперь в железном кольце и будут раздавлены! Недаром 12-го июня генерал Деникин объявил о своем подчинении Верховному правителю Колчаку. Видимо, всё уже решено, господа!..

- Браво! - выкрикнул кто-то из штатских гостей с бокалом в руке. - Господа, предлагаю тост: за освободителей! За генералов Кутепова и Туркула, о чудесах храбрости которых под Севском пишут газеты!

Разгорячённые напитками и спорами, гости вновь двинулись вниз, к столам, на ходу делясь впечатлениями и соображениями. Каждый чувствовал себя если не стратегом, то полководцем - даже гражданские. Белосветов же, отрываясь от невесёлых своих мыслей, удивлённо подумал, услыхав тост о Туркуле: "Ого, уже генерал! Герой!.."

Спускаясь по мраморным ступенькам, брат хозяина дома, Дмитрий Константинович, тоже возбуждённый и красный от выпитого, с жаром воскликнул, обращаясь к ротмистру Стеценко:

- Понимаю вас, понимаю, господин ротмистр! Я сам был солдатом на германском и прекрасно знаю, что такое окопы и риск!

- Вы? - удивился начальник контрразведки. - Миллионер, и рядовым в окопах?

- Когда в опасности родина, - младший Месаксуди горделиво откинул голову, - у её сынов не должно быть разделения на чины и положение! Я пошёл на фронт ещё в 14-м. До-бро-во-льно! Как патриот...

Это было неправдой. Дмитрий вынужден был пойти на войну по мобилизации, от которой не сумел откупиться лишь по глупости, поссорившись перед войной с городским воинским начальником - отказал ему в "пожертвовании" на строительство гарнизонной бани. А когда началась война, тот уже не хотел брать даже кругленькую сумму - победило ужаленное самолюбие. Но Дмитрию всё же повезло: в Одессе он встретил земляка-генерала, представился ему, и тот по доброте своей взял его к себе в штаб писарем, где он и пробыл вдали от окопов до самых событий 17-го года. Возвращаясь потом в родную Керчь и зная, что имение генерала находится в Отузах, почти рядом, если плыть морем, он, на всякий случай, пригласил старика к себе в гости, обещая принять со всеми почестями и греческим гостеприимством - мало ли ещё что может в жизни произойти...

- Господа! - громко возвестил Стеценко, входя в зал. - А мы и не знали, что брат хозяина этого дома - тоже, как и все мы, был добровольцем!

Гости повернули головы к вошедшим.

- Да?.. Неужели?..

Сычёв с бокалом в руке подошёл к Месаксуди-младшему, из вежливости поинтересовался:

- Вы на каком фронте воевали? Может, были соседями?..

Дмитрий, менее воспитанный и авантажный нежели его брат, смутился:

- Э... я, собственно, находился под началом генерала Маркса.

- Маркса? - удивлённо переспросил седой чиновник, сбежавший от красных из Феодосии в Керчь. - Не у Никандра ли Алексаныча?..

- Именно так! - ответил Дмитрий с достоинством. - Вы угадали. Он был тогда в отставке уже, но в связи с войной вернулся в строй и командовал.

- Предатель он, ваш генерал! - выкрикнул чиновник, задыхаясь от гнева. - У большевиков служит, в Феодосии. По сей день-с!

- Как вы смеете? Позвольте!.. - возмутился Дмитрий.

- Нет уж, это вы позвольте, молодой человек! - не унимался старик в своей ненависти. - Извольте в таком случае выслушать!.. - Руки чиновника и седая бородка мелко тряслись, он не мог зажечь спичку, чтобы от неё прикурить.

Произошло неприятное замешательство, однако на помощь к Месаксуди устремился Стеценко:

- Господа! Нельзя же так, в самом деле. Господин Месаксуди не может отвечать за бывших своих командиров! И потом - всякие слухи - нуждаются в проверке!

- Слухи? - запенился чиновник, выкрикивая. - У него и фамилия-то - большевистская: Маркс!

Сычёв взял чиновника под руку и незаметно стал уводить подальше, шепча что-то на ухо. Но тот обернулся и снова выкрикнул:

- Спросите любого в Феодосии! Это - не слухи!

Скандал общими усилиями замяли. Сычёв увёл чиновника к дальнему окну и там, выражая сочувствие, неназойливо начал расспрашивать подробности о генерале Марксе: где живёт, где у большевиков служит?

- Да на кой он вам, этот Маркс? - изумился чиновник.

- А мы завтра будем в вашей Феодосии... - добродушно заметил Сычёв и улыбнулся. - Да, да! Не удивляйтесь.

От соседнего подоконника к ним подошли 2 пьяных поручика, Духновский и Бекетов. Духновский пытался увести следователя домой, но тот упрямо тянул его вперёд и пьяно спросил чиновника:

- Как-как? Маркс, говорите?..

Чиновник, презрительно морщась, молчал. Тогда Бекетов самодовольно сообщил, кланяясь Сычёву, как хорошо знакомому:

- А у меня большевичок сегодня заговорил! Тоже - интер-ре-сная фамилия! Шило. Я ему яйца хотел вырезать, он и... Духновский вот - поплывёт утром вместе с вами, господин ротмистр. Одного шкипера в Феодосии надо взять...

Духновский, забирая снова Бекетова под руку и отводя, извинился:

- Прошу прощения, Михал Аркадьич, завтра я вам расскажу всё сам, на "Кагуле".

Сычёв кивнул, не задерживая подвыпивших офицеров, и заметил идущего к нему через зал Белосветова. Когда тот подошёл, предложил:

- Хочешь любопытную историю?

- Валяй...

Сычёв рассказал, что произошло в зале, и заметил:

- А ведь завтра, учти, мы будем в Феодосии. И я найду этого генерала!

- На кой он тебе? Да и убежит, поди.

- А мы будем и через его имение проходить. В Отузах. Я только что всё узнал про него.

- Ну и что? - равнодушно откликнулся Белосветов, припоминая, что генерал Маркс привозил в прошлом году раненых из Одессы в Ялту. "Уж не тот ли?.."

- Как это что! Если старикашка связан с краснопузыми, надо будет побеседовать с ним!.. Учти, он чуть ли не комиссаром у них стал.

- Беседуй. Я что-то устал от всего, пойду на "Кагул".

- А как же Юлия?

- Поссорилась со мной и ушла вместе с Натальей Андреевной. Их повёз на своей машине Владимир Алексаныч.

- Чудак ты! Ссориться с такой женщиной!..

- Так вышло, - вяло ответил Белосветов. - Ну, я пошёл...

- Ладно, я тоже скоро вернусь. Уж больно рано отплытие!

Белосветов вышел и, пройдя мимо лакея, отворявшего ему дверь, начал спускаться вниз - хотелось скорее на волю, к морю. Через несколько минут он уже вдыхал запах водорослей, стоя возле морского берега, к которому ласково подкатывала тихая, с лёгкой пенкой волна. Направляясь в сторону порта, где стояли вдали тёмные корпуса военных и невоенных судов, он пошёл не по бульвару, а вдоль пустынного и мрачного берега, шурша выброшенными ракушками, задевая сапогами крупную гальку. Оглянулся на город, оставшийся за спиной, на вершину Митридата, облепленную звёздами. Закуривая, подумал: "Да, Маркс - это тот самый. Милый такой, вежливый старичок. Ничего генеральского... Зачем он ему?.."

Впереди подходили к пирсу и легко взбегали по трапам-мосткам офицеры - на "Кагул", на эсминцы, стоящие рядом. Потом подошёл целый батальон юнкеров, приведённых строем. Юнкера направились на "Кагул", придерживая левой рукой свои бесполезные, но обязательные по кем-то придуманной форме, палаши. Белосветов остановился, понаблюдал за ними. Парни, как и сам днём, несли чемоданы с пожитками.

Чуть слева, почти у самого берега, раздался плеск, и когда Белосветов обернулся на него, то увидел выходящего из залива матроса, пьяно покачивающегося на длинных ногах.

"Не армия, а какой-то сброд!" - горько подумал он и громко приказал:

- Матрос, ко мне!..

Матрос медленно приблизился и остановился в двух шагах. С него ручьями стекала вода. Бескозырка потеряна. Видно, как свалился, каналья, пьяным с эсминца, так и поплыл к берегу. А ещё утверждают морские офицеры, что на флоте у них порядок!..

"А может, это не наш, англичанин?.."

Всматриваясь в мужественное лицо матроса, напоминающее своим римским профилем иностранца, на шрам на левой щеке, а может, это была прилипшая водоросль, похожая в темноте на шрам, Белосветов спросил:

- Ты русский или с эсминца?

Матрос молчал, тяжело дыша.

- Все одинаковы! - Белосветов ругнулся в темноту и зашагал от матроса прочь - к мосткам, на "Кагул". Утро вечера мудренее.

Глядя уходящему офицеру в спину, Батюк обрадовано думал: "Слава тебе, Господи! Отвязался "благородие". Сделай он ещё шаг, и я стал бы его судьбой: уже и финку вынул!.."

Торопливо отжав на себе бушлат, брюки, Батюк осторожно пошёл вверх, на горку, с благодарностью вспоминая: "Хорошо, что Михеич успел показать секретный вход в каменоломню, а то пропал бы я сейчас! - И тут же огорчился: - Но кто, кто нас выдал?!."

Люди, пережившие потрясение, нередко потом анализируют события, приведшие их к роковой черте. И тогда, бывает, обнаруживается некая загадочная связь между, казалось бы, случайными вещами. Мысль о судьбе или провидении, а то и Божием промысле, приходит не раз, когда человек находится на войне.

Примерно такие же мысли посетили Белосветова, когда, попав в западню, он начал вспоминать всё необычное и сопоставлять с узнанным позже, как, например, то, что "пьяным" матросом ночью в Керчи был Батюк. Вот после этого и пришло в голову, что судьба ещё в Керчи, столкнув его носом к носу с человеком, которого он спас на Румынском фронте, уже задумала что-то. Не для того же она дала им даже имя и отчество, как зеркальное отражение, и ещё раз свела их, поставив друг против друга так опасно и остро, чтобы тут же и развести, без последствий и даже неузнанными? Значит, для рокового треугольника с его смертельными углами - в Керчи не хватило тогда... третьего? Нет, третий уже был там. Причём, провидение выбрало его себе, видимо, заранее, но они ещё не знали об этом. Иначе, зачем было Сычёву сначала появиться на пути Николая Константиновича случайно, а затем, уже не случайно, спасать его, совершенно ему чужого, от кавалерийских атак под Миллеровом? Лишь для того, чтобы подставить в Керчи под слепой нож Батюка? Нет, то была, значит, примерка костюмов: кому и с какою судьбой... сшить! Видимо, подлинная драма им ещё предстоит, но... когда и в каком театре? Так что, собравшись на керченском побережье в треугольник, они уже не сами распоряжались собою - каждого поставила там в свой угол она. Зачем?.. Чтобы поняли, что люди - лишь куклы на нитках? Как захочу, так и поверну? А пока... идите себе с миром каждый в свою ночь. Жизнь всё равно потёмки. Ночь с приключениями и трагическим концом.

Суеверие? Возможно. Но что делает людей на войне суеверными? Необычные повороты в жизни, судьбоносные случаи. Кто же тогда кукловод?.. Тут есть над чем задуматься.
5

Как только дивизия генерала Слащёва закончила на керченском рейде погрузку пехоты, к баржам подошли буксиры и потянули их на выход из порта. На буксирах разместились в кубриках офицеры, которым предстоит завтра прямо с барж вести в бой своих солдат. Согласно приказу главкома основной десант должен высадиться на рассвете в Двуякорной бухте и замкнуть Феодосию в кольцо. Со стороны Владиславовки ударят казаки, прорвавшие Акмонайский фронт, с моря двинется десант пехоты и, заняв город, все направятся по железной дороге на Джанкой и Симферополь, вовлекая в прорыв за собой всё новые войска, которые овладеют потом Севастополем - конечной целью задуманной операции. Ставка к тому времени перебазируется из Екатеринодара в Таганрог, чтобы находиться на равном расстоянии от всех своих армий сразу - и крымских, и вышедших на Донбасс и Волгу.

Небольшому десанту с крейсера "Кагул" и с двух миноносцев сопровождения предстояла особая задача: высадить 2 батальона юнкеров для подкрепления главного десанта, штурмующего Феодосию, а затем один батальон в бухте посёлка Коктебель, где встречи с противником не ожидалось. В этой же бухте вместе с батальоном юнкеров должен был высадиться и карательный батальон ротмистра Сычёва. Юнкера - это так... на всякий случай, если противник всё же окажется; для поддержки. Главной же задачи, которой руководствовался Сычёв, юнкера не знали. А была она очень простой. Батальону следовать берегом моря на Отузы, Судак, Новый Свет, Куру-Узень, Алушту и дальше до Ялты, с выяснением обстановки на глухом участке крымского побережья и наказанием виновных татар. За что? За дезорганизацию весенней мобилизации в Добрармию, как докладывал об этом генерал Боровский весной, когда Крым был своим. Население крымских посёлков, удалённых от центра, должно убедиться на личном примере и не забывать, что власть всегда и всё помнит, и перечить ей, это всё равно, что идти против воли Аллаха - возмездия не миновать.

Ещё Сычёву надлежало уничтожать красные патрули, если таковые окажутся где-либо на побережье - больше горстки их нигде быть не должно, так что опасности почти никакой. Разведать настроения среди жителей морских посёлков. Выявить возможности высадки там красных десантов и приёма их местным населением. Эта часть задачи возложена, кстати, конкретно на ротмистра кавалерии Белосветова, он и будет заниматься ею. Кроме того, батальону вменялось выявлять на всем пути возможности поставок фуража и продовольствия для армии и утверждать везде прежнюю власть. По прибытии в Ялту приступить ко второй задаче: выявлению местных большевиков и сочувствующих им портовых рабочих. Установить в Ялте филиал армейской контрразведки. Глубокий тыл белой армии должен быть полностью очищен от большевистской заразы, чтобы она не доставляла штабу лишних хлопот. Разведка оперативных возможностей противника на неукреплённом побережье ложилась опять же на ротмистра кавалерии. Это было обговорено по телефону, когда Сычёв просил себе Белосветова в помощники, характеризуя его как толкового и опытного офицера. Поэтому после прихода батальона в Ялту Белосветову надлежало прибыть в Ставку и доложить там о своих соображениях лично. В подчинении Сычёва ему, таким образом, предстояло пробыть не более двух недель. Дальнейшую его судьбу будут решать в Ставке.

Утром, когда Белосветов вышел на палубу, со всех сторон сверкало море. Берега видно не было, и он отправился в кают-кампанию на завтрак. Сычёв был уже там, с похмелья выглядел мрачно - ещё не прошла головная боль, и он лишь кивнул на приветствие. Но рядом с ним сел поручик Духновский и неожиданно заинтересовал Сычёва рассказами:

- 3 дня назад, господа, я выследил в Таганроге лазутчика большевиков. Представляете, сопляк ещё, а туда же!.. - Поручик налил из принесённой бутылки себе и Сычёву и принялся излагать подробности поимки "хохла", а потом о "ниточке", которая потянулась от него дальше. - Тут уж - заслуга Бекетова, доложу я вам! - продолжал он, повеселев от "поправки". - Напугал этого молодого дурачка тем, что вырежет ему яйца. Тот и выложил, к кому шёл. Ну, старушенцию - мы сразу накрыли. А вот за её стариком пришлось садиться вчера к вам на "Кагул". Ушёл, каналья, на морской барже "МБ-56" с десантом. Узнали мы об этом только на банкете у Месаксуди. Когда десант был уже погружен и все 3 баржи буксиры потянули в море. Вот придём сейчас в Феодосию, я его, субчика, и накрою! - Поручик азартно потёр руки.

- А что за старик? - спросил Сычёв явно заинтересованно.

- Да пенсионер один. Оказалось, тоже связан, сволочь, с краснопузыми! Ну, ничего, мы ему воздадим за это...

- Уж не Михеич ли? Сарычев, нет?

- Он! - поразился Духновский, хлопая себя по колену. - Знаете, что ли?..

- Выходит, знаю, раз говорю, - уклонился почему-то Сычёв от прямого ответа. А Белосветов, тоже всё слышавший и молчавший за своим завтраком, похолодел, не зная, что делать. Ему было и жаль старика, и не хотелось признаваться, что тоже знаком с ним. Начнут расспрашивать, что, да как?.. Не хотелось. А помочь, как это ни странно - враг всё-таки, хоть и старик - хотелось. Сложно устроена душа. Бывает, собаку - жалко, а человека - нет. Если тварь. Михеич тварью не казался. Напротив, славный старик. А Духновский, хоть и свой, офицер - был неприятен. И внешне неприятен, и какими-то жандармскими повадками, даже смехом. Вот он сейчас, как только подойдут баржи к берегу, заберёт этого славного старика и начнёт с Бекетовым мучить. Бекетов - алкоголик, кокаинист...

Настроение было испорчено - вышел на палубу.

Зато поднялось настроение у Сычёва, подошедшего сзади. Духновский пошёл к радисту, чтобы сообщить что-то в Керчь или, наоборот, что-то выяснить - Белосветов так и не понял из неясного ответа Сычёва. И вдруг контрразведчик разговорился, да так, что не остановить. То ли красивое утро на него подействовало, то ли возымел уже своё действие коньяк. А может, отдышался на свежем воздухе. Сычёва несло и несло:

- Нам что! Увеселительная прогулка вдоль побережья. Отоспимся, загорим. Винца хорошего у князя Голицына в Новом Свете попьём. Может, найдутся и женщины. А вот им, - он показал дымящейся папиросой на появившиеся на горизонте баржи, которые "Кагул" должен был догнать, а потом и обогнать, - идти ещё на Джанкой! Степь ждёт их там, пыль, жара. И попить будет негде. Да под пули, учти!

- Ты полагаешь, красные окажут сопротивление?

- Особенное, вряд ли. Разве что в Севастополе, где полфлота и матросни полно. А Феодосию - я думаю, сдадут без боя.

- Как считаешь, сколько мы будем стоять в Феодосии?

- Вероятно, до завтрашнего утра. Пока не выяснится обстановка.

- Значит, можно будет сойти на берег?

- А чего там тебе? Такая же дыра, как и Керчь!

- Просто так, - солгал Белосветов. - Не был никогда.

- Посмотрим, как станут развиваться события? Если краснопузые уйдут без боя, можно будет и сойти на несколько часов, посмотреть. Я тоже хочу сходить в одно место... - загадочно заметил он. И спросил: - Ты, кажется, из Москвы?

- Да, а что?

- Земляки мы с тобой, получается, вот что! Я - из Твери, это ведь рядом. - Сычёв облокотился на бортовые поручни, улыбнулся. - Давно не получал вестей от своих?

- Давно. Какая теперь почта? В Москве - красные, мы - здесь.

- Я тоже. Учти, а на германской - мы с тобой были почти на одних фронтах.

- Как полагаешь, удастся нам взять в этом году Москву?

- Если получится одновременно, со всех сторон, то, думаю, что возьмём. - Сычёв помолчал. - А я и сейчас помню, как наша служба проверяла тебя: кто твои отец, мать, сестра.

- Ну и память же у тебя! Всякую чепуху помнить.

- Служба такая. Учти!

- Если нам будут помогать поляки, японцы - от этих добра не жди! Начнут потом требовать Белоруссию за помощь, Дальний Восток!

- А ты что же, думал, будут помогать бескорыстно? - насмешливо спросил Сычёв.

- Нам уже не хотят помогать даже свои мужики! - горько воскликнул Белосветов.

- Да нет. Ленин так напугал их своим продналогом, что они сами побегут теперь к нам!

- А мы их - разве не напугали?

- Это чем же?

- Да ведь жгли тоже. И вешали, и грабили. Даже насиловали.

- Не вешать - нельзя. Наш мужичок так обнаглеет, что не только лошадей или хлеба - воды не допросишься! Не пойму я лишь вот чего: на кой хрен нам сейчас этот Крым? Распыление сил, более ничего! Ведь если возьмём Москву, он сам перейдёт к нам.

- Ну да!.. Наступать на север, оставив за спиной Крым в руках красных?.. Чтобы ударили потом в спину! Представляешь, что будет?.. Сразу образуется 2 фронта: один на севере, другой - сзади, на юге. Разве можно так рисковать?

- Мне - всё равно, у меня другая служба. Под ударами Слащёва краснопузые расползутся по всему Крыму и полезут в подполье. Понадобится хороший кот, чтобы выловить всех этих мышей! И не один: в каждом городе!

"Какой циник!.." - подумал Белосветов и промолчал.

- Ладно, Крым, так Крым, я не против! - усмехнулся Сычёв. - Здесь хоть тепло, и вина вдоволь. Учти!..

- А я предпочёл бы домой. Кончить всё, и в Москву! Надоело. 29 лет уже, а ни семьи, ни положения...

- Да, война всем перепахала жизнь.

На мостике впереди кто-то воскликнул:

- Подходим, Феодосия!.. Из порта - радио: "Просим не стрелять из орудий, город войсками красных оставлен!"

Сычёв обрадовано сказал:

- Ну вот, всё, как ты хотел: едем на берег!..

Однако на берег они попали нескоро, лишь через 4 часа, когда обстановка выяснилась окончательно. С "Кагула" начал ходить капитанский катер, и Белосветов попал на него на 6-й заход - Сычёв уплыл раньше на 3 захода и, видимо, не ждал его на берегу, чему он был бы только рад. Явиться к Каринэ хотелось без свидетелей.

Катер подвёз офицеров к городской пристани напротив гостиницы "Астория". Сычёва на пристани не было, и Белосветов с лёгкой душой отправился искать дом, в котором жила Каринэ. Но вспомнил, что Духновский отплыл на берег первым рейсом, брать Михеича, и настроение снова погасло.

Всё остальное показалось потом продолжением этого угасания и легло на душу тяжким крестом.

Несмотря на то, что Каринэ сменила фамилию, нашёл он её легко. Армяне в Феодосии действительно старались селиться рядом. Стоило лишь назвать её имя и отчество, как одна пожилая армянка объяснила, где нужно искать. Дом, оказалось, был не её - Каринэ снимала в нём только квартиру.

Войдя к ней, он в первый миг её не узнал - какая-то суровая, лет за 30 на вид женщина. Её глаза выражали не то печальную мудрость, не то скорбь. Исчезла красивая древнегреческая причёска с пышным узлом на затылке - волосы были причёсаны гладко, на пробор. Загнулись вниз уголки когда-то сочных, зовущих губ, придававших её лицу теперь выражение душевной муки. Даже цвет лица стал иным - тёмным, старившим её. Проговорив ей с порога "Здравствуйте!" - как чужой - он онемел, всё ещё полагая, что ошибся, хотя умом уже понял - она.

- Коля-джан? - негромко, изумлённо произнесла она. - Зачем ты пришел? Тебе не надо сюда приходить!

- Почему?

- Если ты меня нашёл, значит, узнал и всё остальное.

- Ну и что же? Я бы не пришёл без серьёзных намерений.

- Какие теперь могут быть намерения?..

- Я пришёл за тобой, насовсем.

- Поздно, Коля-джан. - На глазах Каринэ, обрадовано встрепенувшихся и будто засветившихся изнутри, выступили крупные слёзы. Она повторила, растерянно качая головой: - Поздно, Коля-джан...

- Да наплевать мне, что у тебя есть кто-то другой! И на мнения посторонних людей - тоже. Я понял, что совершил ужасную ошибку. Прости меня, если можешь!..

- Я тоже виновата, что не остановила тебя. Хотя знала, что мы созданы друг для друга. А победила - гордыня. За это Бог наказывает сильнее, чем за глупость, которую совершил ты. Но всё равно пришёл ты - зря.

- Почему?

- Мы, армяне, хотя такие же по вере, как и вы, русские, но... воспитаны мы всё же по-другому. Армянка, обвенчанная перед Богом в своей церкви, не может оставить мужа, которому обещала жить с ним до гроба.

- Это всё предрассудки, Каринэ. Если любишь, нельзя больше расставаться.

- Себя не переделаешь за один день, Коля-джан. Я выросла в армянской семье. Для меня это - не предрассудки. Я знаю: теперь не будет нам с тобой счастья! Погибнешь сначала ты, а потом и я. Не за себя боюсь! Не хочу брать на душу твоей судьбы.

- Судьбы никто не знает, Каринэ. Собирайся, и пойдём. А там - что будет!..

- Уходи, Коля-джан! Я не могу обидеть своего мужа, он хороший человек. Он убьёт тебя, если ты... и я не смогу на этот раз остановить его: таков закон. Уходи! Сейчас он придёт: я знаю - за ним уже послали...

- Да не боюсь я твоего мужа, ничего он мне не сделает! Главное сейчас - ты! Как ты решишь, так и будет.

- Я уже давно всё решила. И ты не знаешь... ещё одной правды. У меня - никогда не будет детей!

- Мне нужна ты, Каринэ, а не дети. Скажи только: ты - ещё любишь меня?

Каринэ залилась слезами:

- У-хо-ди-и! У-ходи, Коля-джан! Немедленно уходи!..

В комнату влетел маленький запыхавшийся армянин с сапожным ножом в руке - быстро и требовательно что-то спросил Каринэ по-армянски. Та ответила.

Спрятав нож, носатый человечек произнёс на плохом русском:

- Просим тыбе, гаспадин афисэр, иды! Здэс тыбе нэчива дэлат!.. Дабром гаварим.

- Прощай, Коля-джан! Не приходи больше...

Белосветов, ничего не сказав, молча вышел, чувствуя камень на душе, тоску и тяжесть в сердце, повторяя про себя: "Какая нелепость! Господи, какая нелепость!.." И подходя к городскому причалу, по-вещему с ужасом понял: "Каринэ навсегда переменилась внешне, она не будет уже прежней красавицей. А перевернуло её так моё предательство. Значит, не буду счастлив в жизни и я".

Глава седьмая

1

Утром с палубы "Кагула" завиднелся на горизонте невысокий зубчатый массив гор. Когда крейсер приблизился, горы с красивыми гранитными башенками и торчащими в небо скалистыми "пальцами" стали казаться театральными декорациями. Справа, отдельно от общего массива, горбилась рядом с татарским аулом Коктебель самая высокая гора, напоминающая своей вершиной клык дикого кабана, устремлённый вверх к белому, таящему облачку. Эта каменная глыба завораживала величием и суровостью. Ещё правее, за долинкой-распадком тянулась по горизонту на север, в сторону Феодосии, земляная гряда холмов, выгоревших на солнце. 2 из них, что были повыше и ближе к морю, словно приютили у своих подошв крохотный дачный посёлок с русскими постройками. Татарские дома в ауле, по-мусульмански укрывшиеся от чужих взоров за саманными, почти сплошными, дувалами, резко отличались. В них не было в сторону улицы ни одного окна, да и крыши были совершенно плоскими, земляными. На них что-то сушилось на солнышке.

На берегу одиноко белел высокий каменный дом, похожий на башню маяка. На него и держал курс крейсер "Кагул".

Белосветов удивился, обращаясь к Сычёву:

- Это что же... и весь посёлок? 3 десятка завалюх?

- А ты как хотел? Аул!.. Вот Большие Отузы на карте - чуть побольше. Там должен быть господин Маркс, которого я не нашёл в Феодосии. Впрочем, как и поручик Духновский своего старичка.

- Да? - обрадовано вырвалось у Белосветова.

- Ушёл Сарычев с баржи ещё ночью, когда их выводили из Керченского порта. Вплавь! Там до берега-то было, правда, недалеко, но... ведь 70 лет всё-таки!..

- А как Духновский узнал об этом?

- Матрос один видел, как Михеич бросил за борт спасательный круг. А потом и сам...

- И что же Духновский?

- Сообщил по радио в Керчь, чтобы ловили там. А сам опять с нами. Но - только до Нового Света! Вина хочет попробовать у Голицына. И - назад...

- Свободная у него служба!.. - позавидовал Белосветов.

- Могу и тебе устроить перевод к нам, если хочешь. Я же ещё в прошлом году предлагал!

- Нет, - решительно отверг предложение Белосветов, - я своих решений не меняю. - И чтобы смягчить суровость, поинтересовался: - Как ты думаешь, поймают в Керчи старика?

- Захочет же он узнать, что с его старухой? - вопросом на вопрос ответил Сычёв.

- Ну и что?..

- Устроят засаду. А там Бог его знает, как всё обернётся. У старика, поди, вся Керчь - сплошная родня. Укроют. И справки наведут о старухе. Но старуху... им уже не спасти.

Крейсер, сопровождаемый двумя миноносцами, развернулся и пошёл вдоль берега. Вскоре они увидели напротив белого дома, стоявшего на возвышении берега, крохотный домик внизу, прямо на пляжной гальке. Рядом с ним был натянут на высоких палках выгоревший на солнце тент. Людей видно не было.

"Кагул" бросил якорь саженях в ста от берега залива - огромного, сверкающего синевой и солнечным блеском. И тотчас же с мостика капитана раздалась команда: "На воду шлюпки - спускать!" Началась выгрузка десанта. Первыми двинулись к шлюпкам 2 десятка юнкеров. За ними спустились по трапу Белосветов и Сычёв. Усаживались на скамьи молча. На лицах у всех сосредоточенная суровость - вдруг противник! Винтовки держали меж колен готовыми к бою. Даже матросы переглянулись, когда юнкера приняли на верёвках сверху по пулемёту и установили их на носу каждой лодки. Затем дружный взмах вёсел, и шлюпки отчалили к берегу.

Потом принялись выгружать на берег ящики с патронами, продовольствием, гранатами. Мучились с полевыми кухнями - всё равно, что тебе пушка! Пока всё это складывали на гальку, а кухни выкатывали наверх, вернулись из разведки первые юнкера. Доложили: противника в ауле нет, высадку десанта можно продолжать беспрепятственно. А "здравствуй" по-татарски - "селям алейкум"!

Вернулись из аула и 2 интенданта с 3-мя татарами. Начали торговаться с ними при Сычёве насчёт лошадей для полевых кухонь. Бумажных денег татары не хотели, требовали плату вперед серебром или золотой царской чеканкой. Но Сычёв сказал:

- Пусть уходят! Стройте батальон и ведите к посёлку. Там я церемониться с татарвой не стану. Утром - к стенке, и давай лошадей на весь путь до Ялты! Никаких денег и переговоров. Я им, подлецам, ещё и мобилизацию припомню!

- А как быть сейчас с полевыми кухнями? - спросил интендант.

- До аула - вручную.

Белосветов заметил:

- Нам нужно всего 6 лошадей. По одной на полевые кухни, и 4 для двух телег под провиант, боеприпасы и раненых, если появятся вдруг. Это недорого будет.

- Нет дорого! - запротестовал старший интендант. - Своих телег у нас нет, значит, придётся платить и за телеги.

Сычёв повернулся к Белосветову:

- Ведите батальон, как я сказал, пока на постой. А утром я сам добуду всё, и телеги, и лошадей. До завтрашнего утра - отдых! Привести себя всем в порядок, отдохнуть после морской качки, и - двинем завтра по намеченному маршруту.

Выслав вперёд трёх квартирьеров, Белосветов построил батальон юнкеров в колонну по 4 и повёл к аулу. Сзади десяток юнкеров-добровольцев с шуточками и прибаутками тянули 2 полевые кухни на колёсах с шарикоподшипниковыми втулками - дело не трудное.

По домам распределились быстро, не прошло и часа. Сначала татары не хотели пускать на постой, а узнав, что только до утра, согласились. Нашлось у них и вино на продажу, хотя сами вина не пили.

Сычёв с берега распрощался с капитаном крейсера условными отмашками флага, передал этот флаг матросам на шлюпке и, велев сообщить устно, что противника в Коктебеле нет, пришёл в аул тоже. Однако томился от безделья и повеселел, когда появилось вино, принесённое интендантами.

Белосветов от вина отказался - было жарко, и отпросился на берег искупаться. Махнув ему, Сычёв усмехнулся:

- Опять, небось, уйдёшь тренироваться в стрельбе? Смотри, не останься там без патронов совсем!

- Не останусь, - отмахнулся Белосветов и пошёл, удивляясь: "Откуда знает, что я тренируюсь? Странно..."

Он, действительно, любил 2 вещи - меткую стрельбу из пистолетов и шахматы, тренировался и тому, и другому при всякой возможности. Но, если для шахмат почти всегда находился партнёр, а нет, так можно играть самому с собой, то для стрельбы нужно уходить в безлюдное место или в большой подвал, как это было при штабе в Керчи. Поэтому казалось загадкой, откуда узнал об этом Сычёв, как и то, что сам Михаил любил играть на гитаре, которой... у него никогда не видел на войне.

Николай Константинович пришёл к обрывистому берегу, когда там установилась, видимо, привычная для этих мест, тишина - ни выкриков юнкеров, ни матросского мата на шлюпках, лишь чайки базарили в прозрачном, разогретом от солнца, воздухе. Захотелось спуститься вниз, раздеться, лечь на горячие камни и слушать, как вздыхает море, плавно горбившееся от волн, думать о том, что в мире, кроме войны, совершается и что-то тихое и незаметное - где-то ползают муравьи, шуршат в траве кузнечики. Зачем это ему, он не знал. Может, чтобы не думать о Каринэ, о войне, обо всём, от чего устал. Думать хотелось о плывущих по небу облаках - ровно, спокойно, никуда не торопясь. Неужели так и не откроется ему тайна: как надо жить? Чтобы не мешал никто. И чтобы сам никому не мешал.

Чувствуя, что именно здесь, на этом вот пустынном берегу, настал, наконец, подходящий момент для глубоких и неспешных размышлений - потому что потом опять начнутся заботы о людях, фураже, патронных ящиках, продвижениях и перебросках, атаках, где и подумать-то о чистом или высоком будет некогда - он спустился с приподнятого над морем берега и пошёл по каменистому пляжу к пустому домику, продлённому в конце тентом на палках. Интересно, что там?..

Удивили стены, разрисованные странными картинками - медузами, женскими задами, рыбами. Тут же были и четверостишия, забавные надписи: "Ветер - лучший из собеседников: не обижается, если ему не отвечают", "Торопятся только дураки", "Человек зубами выгрызает себе могилу" и другие, которые Белосветов медленно и с интересом прочитал. И, странно, настроение его выправилось.

Он зашёл в тень от стены, сел и принялся снимать с себя горячие от солнца хромовые сапоги. Потом разделся, ощущая блаженство от воздуха, охватившего потное тело. Одежду он сложил на большом камне. Ноги, освобождённые от сапог, сладко заныли, и он, осторожно ступая ими на мелкие гальки, медленно пошёл к воде, слегка пенившейся у каменного плоского берега. Не ожидая от себя, негромко запел песню-молитву, родившуюся на гражданской войне:

Господи всеблагий, всесвятый, бесконечный!

Ты, слышишь, молитву мою?

Услышь меня, мой заступник предвечный,

Пошли мне погибель в бою.

Смертельную пулю пошли мне навстречу,

Ведь благость безмерна твоя.

Неси меня, Боже, в кровавую сечу,

Чтоб жизнь оборвалась моя.

Так же неожиданно, как и начал, он прекратил пение. Почудилось, будто за спиной кто-то есть. И тотчас же этот кто-то спросил у него там, за спиной:

- Кто автор, не скажете? Сколько чувства, безысходности!..

Он обернулся. На него смотрел поверх пенсне с чёрными шнурками вышедший из-за домика странный, загоревший до смуглости араба, толстый и широкий человек - немолодой, маленького роста, бородатый, с львиной гривой пепельно-рыжеватых волос, подхваченных на лбу ремешком. Одет он был в белую длинную рубаху почти до колен, перепоясанную витым шёлковым шнурком, а на толстых голых ногах были сандалии на деревянной подошве. В облике этого человека угадывалось что-то идущее от древних греков или чудачеств образованного отшельника, которому некого было здесь стесняться и напрасно потеть от жары. Серые внимательные глаза светились умом и едва уловимой насмешкой:

- Вы любите поэзию?

- Как вам сказать... - Белосветов пожал плечами. - А вы?

- Я сам немного пишу. Немного рисую. Я - хозяин этого "обормотника", - незнакомец кивнул на белое сооружение с верандой, похожее на маяк. - Потому что обитают в нём - обормоты, - добавил он. И представился: - Максимилиан Алексаныч Кириенко-Волошин, художник. Вес - более 8-ми пудов, - закончил он шутливо.

- Не может быть! - вырвалось у Белосветова. - У меня и то... чуть более 5-ти. 5 пудов и 2 фунта, ёлки зелёные!

- Вот вам и ёлки, - добродушно заметил толстяк. - У вас же - одни мослы, да палки! Правда, громадные, но - всё равно. Сколько вам лет?

- 29.

- Ну, а мне - 42! Возраст, когда растёт только сало, да мастерство немного. При маленьком росте и чистом воздухе - уповать приходится лишь на славу. Но побеждает всё-таки аппетит. Так кто же вы будете?

Белосветов смутился:

- Прошу прощения, что не представился. Я, собственно, в таком виде перед вами... Николай Константиныч Белосветов, офицер Добровольческой армии. Утром высадились тут. С крейсера "Кагул". - Белосветов махнул рукой в море.

- А, видел утром. Целых 3 военных корабля!

Белосветов заметил за спиной художника сложенный мольберт, висевший на широком ремне через левое плечо. Вспомнив про надписи на стене и картинки, поинтересовался:

- А что это за домик? Кто-то отдыхает прямо на берегу, что ли?

- Нет, это так называемый "ресторан" здешнего грека Синопли. Раньше, когда собирались летом отдыхающие, он готовил для них чудесные ужины с местным вином. Помните, я говорил вам про чистый воздух и аппетит? Вот - и от вина тоже, от шашлыков... А теперь наш милый Синопли разорился, война.

- Да, война. - Белосветов вздохнул. - А как же вы оказались тут? На даче?

- Это мой дом. Я здесь давно живу.

- Не трудно вам в такой глуши? Да и время лихое...

- Напротив, это в городах сейчас трудно. А у нас и продукты дешевле, и не одеваться можно совсем. Вы - москвич, кажется, если судить по выговору?

- Да, а вы что, тоже из Москвы?

- Учился там. Потом - Германия, Париж. Предательство жены в Петербурге, развод. Слава Богу, ребёнка не успели завести... - На Белосветова опять смотрели умные глаза уставшего и повидавшего жизнь человека.

- Не скучно вам после столиц?

- Для тихого человека - на земле нет лучшего места! А потом - каждое лето наезжали разные знакомые, друзья. В 17-м - съехались к осени поэты, художники. Отдыхали у меня от столичных потрясений. Даже Горький был несколько дней, на даче у писательницы Манасеиной. Засиживались, бывало, до полночи - всё спорили. Знаете эту нашу славянскую моду? Интересные люди, а кричали друг на друга!

- А вы художник какой? Портретист или пейзажи?

- Я больше, пожалуй, искусствовед. Но увлекаюсь иногда миниатюрными акварелями, да и маслом пробовал. Могу показать, если вам будет угодно. Волшебный тут край! Пейзажи - сами просятся на холст и бумагу.

- А я вот - всё в окопах. С 15-го, - тоскливо проговорил Белосветов. И тронутый искренностью художника, доверил и ему свою тайну: - Огрубел, видно. Не разобрался год назад и предал хорошую женщину, которую любил. А когда хватился, уже поздно. - Он коротко рассказал свою историю и почувствовал облегчение оттого, что высказался - не Сычёву же!..

- Понимаю вас, понимаю!.. - живо откликнулся художник и признался: - Вы меня как-то сразу расположили к себе. Обычно я никому не говорю о своей бывшей жене. А вам вот...

- Да, это бывает, - согласился Белосветов. - Иногда чужой человек, а чувствуешь доверие. Особенно, когда душа мается от тоски.

Глаза художника увлажнились, подобрели:

- Вам, наверное, неудобно так стоять? Давайте присядем...

Они сели на большие камни, и разговаривать стало легче и проще. Белосветов осмелился даже спросить:

- А ваша жена, если не секрет, была что, избалованной?

- В том то и дело, что нет! - с готовностью откликнулся художник, словно желал этого вопроса. - Из простой сибирской семьи, росла чуть ли не на китайской границе, в глухом уездном городишке. Братья, правда, известные миллионеры теперь в Москве - может, слыхали: книгоиздатели Сабашниковы? А Маргарита - была скромной, небогатой девушкой. Тут дело в другом, не в богатстве и избалованности, а напротив - в застенчивости и неопытности. Тем более что и красавицей она не была, так... средняя женщина. Но с какой-то изюминкой в душе. Словом, притягивала к себе... Ну, один из поэтов в Петербурге и вскружил ей голову. Классик, циник. Некрасив. А может, она к его славе потянулась, не знаю. Только не понимала она, что женщина ему нужна - лишь для утехи, на одну ночь. По-настоящему-то он любил Анну Ахматову. Да ещё питерскую "башню" эту для попоек и поэтов, устроенную Вячеславом Ива`новым. Вот и слетались туда женщины, как слепые бабочки на яркий свет. Я был тогда здесь... - Художник, задумавшись, замолчал.

- А может, враки всё? Сплетни... - тихо произнёс Белосветов.

- Нет, я сам эту картину застал. У них там мода была - входить в любое время дня без стука. Дверь была не заперта - видимо, забыли вгорячах - я и вошёл... Разумеется, сразу же вышел. Это потом уже предложил ему стреляться... Не хочется вспоминать эту грязь! Жаль только Маргариту - несчастная, сломленная... А главное, ненужная ему. Она и сама потом поняла, что поддалась вину, порыву. Ведь знала же, что у него был роман с красавицей еврейкой Ларисой Рейснер - он от неё аж в Африку уехал. Ну, да той это всё нипочем - поборница свободной любви. Нашла себе, говорят, большевика теперь. Из моряков. А Маргарита - стала несчастной.

- Вы что же, не могли ей простить? Женились вторично?

- Нет, не женился. Сначала, конечно, не мог и простить. А потом расстояние и время доделали своё. Когда люди не видятся и не переписываются, живые нити в душе постепенно отмирают.

- А что вы посоветуете мне? Что сделать, чтобы вернуть Каринэ?

- Ничего не делайте, это бесполезно. Армянка!.. Уж я их нравы знаю. У меня живёт в Феодосии знакомый армянин. - Художник помолчал, спросил: - Вы поэтому давеча пели: "Пошли мне погибель в бою"?

- Не знаю. - Белосветов вздохнул. - Само как-то вышло...

- А я вот отказался идти на войну. Убивать - не моё ремесло.

- Так ведь всем отказаться, Максимилиан Алексаныч, невозможно. Кто-то должен брать и винтовки.

- Вы думаете, можно что-то изменить, когда всё рушится? Прогнил строй.

- Что же делать?.. Смотреть, как убивают офицеров? Интеллигенцию, стариков. Как утверждается вместо жизни хаос. Новый-то строй - в 100 раз хуже оказался!

- В апреле я был в Одессе - провожал друзей, отплывших в Турцию. Так вот они, милейший Николай Константиныч, не верят уже, что можно что-нибудь изменить. Звали и меня с собой, да я не поехал. У меня здесь матушка!.. Старенькая уже.

- А на что же рассчитывают они? - Белосветов пересел на другой камень, чтобы солнце не било в глаза.

- Надеются как-то прожить за границей. Хотя золота у каждого и немного, разве что у Цетлина. Так вот один из них, поэт Алексей Толстой, обнял меня и, плача, сказал: "Пропала Россия, Макс! Свои - теперь хуже татар!.." Не этих, конечно, имел в виду, - Волошин кивнул на аул. - Мамаевцев.

- А вы тоже так считаете?

- Как же не считать-то! Когда такие злодейства в одном только Крыму произошли... А если взять по всей России? Это же с ума можно сойти! Вот и недавно... Знаете, что устроили красные в казачьей станице Вёшенской, на Дону? Загнали в церковь 80-летнего священника, который безвыездно прожил там 60 лет и был духовником казаков; его там почитал и стар, и млад; крестил всех, грехи отпускал; так вот они начали его силой венчать с рабочей кобылой - лошадью то есть! Старый и беспомощный человек стоял перед алтарём, а над ним и лошадью - держали венцы и пели похабные песни!

- Наши - тоже хороши! - вырвалось у Белосветова. - Генерал Шкуро занял Кисловодск и потребовал там, чтобы все офицеры и генералы, скрывавшиеся в городе, явились к нему на регистрацию. Чтобы он мог организовать их на борьбу против советов. Но тут ударила по городу артиллерия большевиков. Казаки какого-то там терского полка, стоявшего в Кисловодске, тут же примкнули к большевикам. А герой Шкуро бросил пришедших к нему офицеров на произвол судьбы и бежал в горы. И большевики, ворвавшиеся в Кисловодск, быстро нашли офицеров, которые скрывались до этого. Кто под видом мещан, кто ремесленников. И расстреляли всех. Среди них пал жертвой и генерал Рузский, много полковников.

Художник возразил:

- Да это - ни в какое сравнение с тем, что у нас вытворяли здесь большевики!

- Слыхал, знаю. - Но и наши - и вешали, и насиловали, и жгли: сам видел.

- Вот Алёша Толстой об этом и говорил... Что в стране совершается страшное беззаконие со всех сторон. Страшнее гражданских войн, мол, ничего не бывает: сплошная беспощадность и зверства!

- Ну, давайте все убежим! Сядем на пароходы - и... Только, кто же нас там всех примет? Где разместимся?.. Кто нам работу даст?

- Вы правы, конечно. Потому и сижу дома. Хорошие люди тоже везде есть. Из Одессы меня отправил сюда в мае, знаете, кто? Командующий черноморским флотом большевиков! Алексан Васильич Немитц, вот как. Посадил на шхуну "Казак" с сотрудницей Карадагской научной станции - вон там, за горой эта станция - я с этой сотрудницей, Цемах фамилия, читал вместе стихи в Одессе. Когда Цетлин уехал с семьёй за границу, он оставил нам на Нежинской улице большой дом. Мы устроили в нём этакую ну, что ли, коммуну для поэтов. А потом не могли уж и выбраться из Одессы. А Немитц - помог. Усадил нас, как жену с мужем и высадил с какими-то своими агентами в тыл к вашим. В тихой гавани Ак-Мечеть. И мы вдвоем - через Евпаторию и Симферополь - притопали прямо сюда, в Коктебель.

- И не боялась?.. - удивился Белосветов.

- Да нет, что вы! У меня с нею иные отношения. Стихи у неё - правда, комнатные, никакие. Но женщина она - славная.

- Вы вот... про вашего Немитца... - решил Белосветов предупредить, - не очень-то распространяйтесь, если вдруг подойдёт ротмистр Сычёв.

- А кто он такой? - насторожился художник и опасливо посмотрел на свой дом, словно кого-то в нём укрывал.

- Офицер из контрразведки. Хочет арестовать в Больших Отузах генерала Маркса. За сотрудничество с красными... Узнал у кого-то в Феодосии, что генерал скрывается в своём имении.

- Господи, чушь-то какая! - Художник даже вскочил с камня. - Генерал Маркс - учёный историк, ему цены нет!

- Вы что, его знаете?

- Никандра Алексаныча? Он - ещё в 4-м году вышел в отставку! И целиком посвятил себя науке. Потом, когда началась германская, его, правда, призвали снова. Но пробыл он начальником штаба Южной армии в Одессе недолго - в декабре 17-го вернулся сюда опять. И снова - наука, мирный труд. Перед приходом вашей армии его пригласили возглавить в Феодосии отдел народного образования. Так он и там, сколько культурных ценностей от гибели спас! Добился выплаты жалованья учителям. И за это - пожилого человека хватать и прятать в тюрьму?..

- Из Феодосии шли другие слухи о нём, - заметил Белосветов.

- Спасибо, что сказали. Надо будет предупредить старика через татар. Я скажу матери, она пошлёт... - Художник хлопнул себя по толстым бокам и развёл руки вновь: - Ведь советовал ему, чтобы ушёл. Нет, не послушался! Я, говорит, не крыса, чтобы прятаться от людей.

- И всё же ему лучше куда-то на время скрыться. Завтра - мы будем, вероятно, в Больших Отузах. Тут ведь, судя по карте, недалеко? Верстах в 20-ти, сразу за Малыми Отузами?

- Да, да. Благодарю вас. Э, да вы, пожалуй, скоро сгорите совсем! Достаточно для первого раза. Нуте-ка-с, одевайтесь!..

- Тогда я, пожалуй, окунусь всё-таки...

- Рано ещё! Вода в июне у нас холодная, - предупредил художник. - Здешний залив - это кратер бывшего вулкана, действовавшего миллионы лет назад. Воронка глубокая, и поэтому здесь холодное течение всегда...

- Ничего, я недолго...

Осторожно ступая по раскалившейся на солнце гальке, Белосветов вошёл в холодную воду и, сжав от холода плечи, нырнул. А вынырнув, проплыл метров 20 саженками и развернулся назад. Когда выскочил на горячую гальку, радостно выдохнул:

- Уф, хорошо-о!..

Пока он сох на тёплом воздухе, Волошин рассказывал ему о Горьком:

- Высокий такой, костлявый. И разговаривает сильно на "о": по-волжски. - Подражая Горькому, художник изобразил: - "Понимаете, Макс, большевики решили сделать вторым сортом целый класс! Как американцы негров в своей Америке. Токо там - негров не пускают, где сидят белые. А у нас - решили проще: убивать. За то, што человек - чиновник там или дворянин. Руководит всем этим процессом - конешно, Ленин. Рабочим - всё, интеллигенции - полное бесправие. Вот такая у него справедливость теперь. Скажите, кто из нормальных людей согласится с этим? Буржуазия, купцы, помещики, чиновничество, на которых держится мыслящая Россия - сейчас, видите ли, не нужны, ничто!" - Передохнув, Волошин спросил: - Ну как, похоже? Только у Горького - бас.

- Наверное, похоже. - Белосветов улыбнулся. - Я ведь его не видел.

- Тогда смотрите и слушайте дальше. Он там, в Петрограде, свою газету выпускает. Показывал мне номера, в которых на корки разносил и Ленина, и его бандитскую власть. А мне всё равно продолжал жаловаться на отсутствие демократии. - Волошин опять преобразился: - "Ну, нет, господа хамы, этот номер у вас не пройдёт! Вы ещё поскользнётесь на чужих слезах вместе со своим Лениным!"

Спрашиваю его: "Алексей Максимыч, а вы Ленина видели хоть раз?"

"Приходилось, и не однажды! - снова заокал Волошин, подражая Горькому. - Умнейший, энергичнейший и - препротивнейший человечек, доложу вам! Особенно хорошо я узнал его на Капри. Он там у нас выступал против нашей школы для рабочих. Излагал свою фанатичную программу. Я ещё тогда понял: для России встреча с его программой - трагедия, которая скоро обернётся катастрофой! Ленин не упустит своего, как Керенский. Вожжей - не выронит! Это цепкий, жестокий человек. У него энергии - на 2 царских сената хватит!"

Белосветов похвалил:

- Здорово вы наловчились! Я почувствовал Горького.

- Ну-у!.. В жизни он в 10 раз колоритнее - фигу-ра!.. А говорит - заслушаешься. Ярко, образно. Помню, как он рассказывал с возмущением: "Это што же выходит? Одного царя убрали, так новый - ещё хуже прежнего! На капоте его автомобиля какой-то прыщавый гимназист нацарапал гвоздём слово "жид", так его за это - сразу в расход! Без суда и следствия. Кому же нужен такой порядок?.. Ясное дело, начнётся война. Ленин - выпрашивает её такими поступками сам! Неважно, што не он лично поймал этого гимназиста и расстрелял. Важно то, што такова - его власть! Безумная власть!"

Белосветов с грустью заметил:

- Власть и при царе была не из сладких. Процветало взяточничество, и нельзя было пресечь. Представляете, что такое чиновник, не боящийся правосудия! Разнузданный от безнаказанности, он десятилетиями сидел на своём месте и губил всё честное. На что был обречён народ при таком государственном устройстве?

- Зато теперь - бандитизм! Можно убивать, - озлился художник.

Белосветов извинился:

- Не сердитесь, я не оправдываю Ленина и его банду. Я только к тому, что не на голом месте они возникли: почва для беззакония - давно унавожена.

- Ну и кто же унавоживал?..

- Государство, в котором законы - есть лишь на бумаге! Для видимости. А практика - строится на беззаконии. Такое государство не может долго существовать. Оно отстанет во всём от других. Я хочу сказать, народ, которого лишают свободы, теряет возможность создавать ценности на уровне передовых народов. И государство - как бы сгнивает, начиная с ног, на которых не может бежать за другими. То есть, рушится. Что и произошло.

- Но 300 лет всё-таки продержались? - возразил художник. - Могли бы, видимо, и больше, если бы не...

- Не могли, - перебил Белосветов. - И так затянулось. Дело в том, - продолжал он с уверенностью, - что беззаконие сверху - поощряет к тому же и граждан. Матросов. Россия столетиями была государством насилия, грубости и неуважения к личности и законам. Когда верхи равнодушны к тому, как живётся низам, и только давят на народ и жмут, то от всеобщего бесправия... и начинается... всеобщий бандитизм. Никто... никому... не нужен! Каждый, получается, сам за себя. Жаловаться?.. Кому? Мировой - берёт взятки. Купец в лавке - ругает покупателей. На улице - вас тоже могут оскорбить или унизить, и ничего за это не будет. Злость и грубость - постепенно овладевали страной. И жить - стало невыносимо. Все ждали революции, как избавления. А получилось, что к власти пришли матросы и пролетарии, которые занялись открытым грабежом и убийствами. И везде - как в дикие времена - установилось лишь право человека... с оружием. Вот вам и всё!

- Согласен: когда у людей отнята вера в законы и справедливость, то нравственность разрушается в первую очередь.

- Но кто` разрушил эту нравственность? - вновь перебил Белосветов. - Она ведь разрушалась не снизу! С верхов. Рухнул один строй, и снова... ничего нового: у власти опять безнравственные люди. Выходит, меняются только вывески на государстве, а порядки - остаются прежними?

- Пожалуй, и тут вы правы, - согласился художник. - Царь сквозь пальцы смотрел на убийство Столыпина. А ведь тот был премьер-министром! Ну, и расплодились террористы, революционеры, которые угрохали без суда и самого царя. Так и Максим Горький думает. Революция, говорит, возникла от вседозволенности. Её нужно бояться, а не поощрять.

- Ловко же он перекрасился! - изумился Белосветов. - Не он ли сам к ней призывал?! "Пусть сильнее грянет буря!.."

- Я тоже упрекнул его в этом. А он мне: ошибся, мол. Думал, что к власти придёт интеллигенция. А пришли хамы. Сам рассказывал, как нагадили солдаты в малахитовые вазы, били зеркала музейной редкости в Зимнем. Чем вазы-то провинились? Тоже угнетали их, что ли? Однако, говорит, интеллигенция заигрывала с солдатнёй, продолжала играть в их революцию тоже.

- Как это - играть? - не понял Белосветов.

- А вот так. Брату царя, Михаилу, интеллигенты, говорят, предложили в поезде купить проездной билет. И все пришли от этого в сладкий восторг: равенство, мол, демократия! Ну, разве не смешно? Разве не игра? А вот когда на улицах начали хватать прохожих и убивать лишь за то, что они в шляпах или котелках, веселье кончилось. И полицейских нет, чтобы защитили - их перебили ещё до этого! - и пожаловаться некому. Вот тогда перепугались! Поняли, что революция - это не игра, не шуточки.

- Ну, а вывод, какой же?

- Я думаю, дело не в вывеске на государстве. Чтобы изменилась жизнь, должны перемениться, вероятно, сами люди - их нравственная сущность. А это процесс медленный. Государственное устройство изменить не столь уж, видимо, трудно, если Ленину удалось это за 3 месяца. Труднее изменить психологию людей, привыкших к мысли, что если уж ты пришёл к власти, то теперь твой черёд хватать и грабить, а то расхватают другие. Немцы, например, отлично понимают, что должен быть порядок во всём. Они приучены к этому с детства. Беспорядок же - это разрушение, хаос. Поэтому построить справедливое государство - легче у немцев.

- У них тоже есть страшные недостатки, - заметил Белосветов. И видя по глазам, что художник ждёт доказательств, добавил: - Машинное бездушие, безмыслие, идущее от веры в непогрешимость старших начальников и их приказов.

- А у нас? - насмешливо вопросил собеседник. И сам же ответил: - У нас первое дело - это подавление личности! Ну, а чего стоит общество, в котором подавляется личность, я полагаю, вам, как офицеру, известно лучше меня.

- Но где же тогда, ёлки зелёные, чистые и умные люди? Которые должны взять власть в свои руки и осуществлять её без взяток и единоличного царя? Сколько крови и пыток было в России!.. Где конец?

- Не знаю, не знаю. Лучшие - всегда бежали из России. Их вынуждали к этому правящие скоты. Что оставалось Герцену?.. Нет, в самой России в "Колокол" не ударишь - не дадут.

- Выходит, всё бессмысленно, и этому не будет у нас конца?

- Что вам сказать? Я теперь и сам не знаю, где истина, за кем надо идти?

- Но ведь вы же тут виделись с такими людьми!.. Сплошь - писатели, художники. Были за границей. Небось, и языки знаете?

- Французский, немецкий. Итальянский немного. Но всё равно стою на распутье и не знаю, на чьей стороне больше правды. Мне кажется, начинать надо не с государственного переустройства - ибо, как говорят французы, чем больше перемен, тем больше всё остается по-прежнему - а с формирования гуманного сознания людей. Поэтому лично сам - не лезу ни в какие драки: исторические катаклизмы не подвластны отдельному человеку. Я помогаю лишь тем, кому плохо, кто попадает в беду. Независимо от того, красный он или белый.

- Хотите остаться в стороне?

- У интеллигенции - своё место в жизни: просветительство, искусство. Это вовсе не отсиживание в стороне.

- А зимой - как вам тут? - Белосветов вздохнул. - Есть кто-нибудь рядом? Да и без женщины...

- Тут вон за горой - я вам уже говорил - научная станция. Оттуда приходит ко мне и Татида Дмитриевна, и геолог Алексан Фёдорыч Слудский. Чуть подальше, в Больших Отузах, как вы уже знаете, имение генерала Маркса, дача московского скрипача Сибора. Наезжаем друг к другу, видаемся. А когда в Новом Свете жил князь Голицын, было ещё оживлённее: к нему съезжались самые замечательные люди России. Сам Шаляпин пел... Если плыли не пароходом, а ехали через Коктебель из Феодосии - то мимо меня было не проехать...

- А мы вот тоже собираемся навестить Голицыных.

- Вы что же, не читали газетных сообщений?..

- А что такое? - насторожился Белосветов.

- Красноармейцы в поисках "несметных богатств" князя разрыли даже его могилу. Думали, жена с двумя дочерьми попрятала всё туда. Не поверили, что не было "несметных богатств"!

- Какая низость!..

- Нет там теперь никого. Хозяева бросили всё и уехали.

Разговор как-то иссяк, и Белосветов, почувствовав это, стал одеваться. Когда надел сапоги и поднялся, чтобы заправить в брюки рубаху и набросить на себя френч, Волошин с ироничными нотками в голосе проговорил:

- А вот и моя "Пра" идёт!

- Кто-кто? - не понял Белосветов, увидев подходившую к ним седую татарку в зауженных книзу шароварах, но... без чадры и платка. Да и волосы были коротко острижены. Старуха опиралась на посох, была худющей, словно её вялили на солнце. Одета была в чёрный ситцевый казакин, полы которого развевались на ветерке. Каково же было удивление, когда художник ответил:

- Моя прародительница - мать.

- Она что, из местных?

- Нет, просто одевается так, чтобы ладить с татарками. И в то же время говорит по-французски, наизусть знает "Двенадцать" Блока. - Художник, идя навстречу матери, сказал: - Ма, познакомься, пожалуйста. Это - Николай Константиныч Бело-светов. Фамилия хорошая какая, а? Москвич.

Разглядывая Белосветова и улыбаясь, сухонькая старушка поклонилась:

- Очень приятно. Елена Оттобальдовна.

И тут Белосветов заметил, что гора слева от них, спускающаяся прямо в море, похожа на профиль художника: кудлатая голова, лоб, прямой крупный нос, борода. Он воскликнул:

- А гора-то - похожа на вас, а!.. Ну, копия!

Мать и сын добродушно улыбались. Елена Оттобальдовна пригласила:

- Идёмте обедать к нам. - И уже к сыну: - Не задерживайся, Макс. Там пришла Анна Павловна, будем ждать вас.

Белосветов поклонился:

- Благодарю, спешу в часть.

Пожав плечами, Елена Оттобальдовна удалилась, а её сын принялся собирать за домиком на пляже свои вещи - раскладной стул, кисти, палитру. Белосветов, готовый уже идти, сказал безо всякой вроде бы связи, но в продолжение оставленного разговора:

- Но должны же быть какие-то мерки для суждения о жизни, которая будет? Сказать "не знаю" - проще всего.

- Может быть, дети? - перестал художник складывать вещи в большую сумку. - А что? Новое поколение! Какие у общества растут дети, о чём и как они судят, чего хотят - такой, значит, и была правда жизни нашего времени.

Белосветов, подумав, согласился:

- В этом есть логика. И хотя у меня нет детей, я запомню ваши слова. - Он поклонился и отправился с пляжа на берег лёгкой счастливой походкой - будто нашёл что-то хорошее. Но ему хотелось есть, и он отвлекся мыслями на еду, а потом на толстого художника, увлекающегося, видимо, вином и мясом. Подумал: "А что ещё ему остается тут?.. Жена оставила, глушь!.."

В посёлке он увидел полевые кухни, поваров, раздающих юнкерам обед в котелки, и направился к ним. Пообедав с молодёжью и пошутив с юнкером Корфом, у которого родной дядя был отставным адмиралом и жил в Севастополе: "Ну что, молодой человек, где на десерт подают лучше, в Севастополе или здесь?", он пошёл к Сычёву, остановившемуся в доме напротив кухонь.

- А, Николя! Садись обедать, - дружески пригласил Сычёв, которому принесли котелок гречневой каши с консервами. На столе стояла бутылка коньяка.

- Спасибо, я уже... - отказался Белосветов. И спросил: - Михаил Аркадьич, а ты хоть навёл справки, какого генерала хочешь арестовать в Больших Отузах?

- Ты что, узнал о нём что-то?

- Да. Говорят, глубоко порядочный человек, учёный.

- Вот как? И кто же тебе это сказал? Учти, этот порядочный - я тебе уже говорил - сотрудничал с нашим противником.

- Да не сотрудничал он. Занимался гимназиями, спасал от истребления культурные ценности.

- Да? Ну и хрен с ним, раз так, - Сычёв рассмеялся. - Пусть разбирается с ним Апостолов, которого направили в Феодосию. А мы - выходим утром на Судак! - Сычёв внимательно посмотрел на Белосветова: - А, может, этот генерал стал всё-таки красного цвета?..

- Ну и шуточки же у тебя, ёлки-палки!..

- Привыкай, если хочешь дружить с Мишкой Сычёвым.

Утром Белосветова потрясла отвратительная сцена, главным режиссёром которой был Сычёв, реквизировавший у татар лошадей. Оказывается, пока Белосветов спал, ротмистр ходил с юнкерами по домам, в которых были конюшни, и подбирал для своего похода крупных и крепких на вид лошадей. Показывал, которая ему понравилась, и очередной юнкер выводил лошадь за ним на улицу, неся в руках хомут и сбрую.

Проснулся Белосветов от криков, несущихся со двора:

- Ай, ай!.. Зачем так делашь, шайтан?!.

Когда Белосветов, наскоро одевшись, выскочил во двор, немолодой татарин, раскрасневшийся от гнева, вырывал у юнкера повод от уже взнузданной лошади:

- Возьми один лошадь, другой - оставляй! Мой - тоже запрягай надо! На што буду дрова возить, поклажа возить, а? Сапсем без деньга берёшь! Нехарош...

Надрывались собаки на цепи. Сбежались из соседних домов татарки. Солнце ещё не взошло, а гвалт стоял уже неимоверный. Сычёв отбрехивался от толпы, словно матёрый кобель:

- Я вам покажу - деньги, мать вашу!.. Ишь ты, каналья, заговорил как! А что вы тут делали весной, когда была мобилизация?!.

- Какой мопилисация? Мой - старик тля мопилисация.

- Сразу попрятались все в горах! - не обращал Сычёв внимания на крики.

- Мой шаловайся пудит курултай! - не сдавался татарин, поддерживаемый всё возрастающей толпой. - Руский кубернаторка шаловайся! Што, нет сакон, та? Пащиму грапишь?

Сычёв достал из полевой сумки весенний листок Освага за подписью начальника печатных военных сообщений края Дзевановского, выкрикнул:

- Я вам покажу курултай! Вот здесь, - он потряс листком, - всё про татарский саботаж написано! Учти, разыщу всех поимённо! Отпраздновали вы свои Куйрам-байрам да Ураза-байрам! У меня - скачек не будет: отпрыгались!..

Выскочивший во двор Белосветов закричал ему:

- Да заплатите же им, наконец! Нет золота, дайте хотя бы бумажными... Действительно, ведь - грабеж!

- Я им предлагал! - продолжал бесноваться Сычёв. - Не хотели. Им золото подавай!

- Твой нищево не тавал! - заверещал татарин в исступлении.

Плач татарина подхватили женщины. Лаяли охрипшие собаки в соседних дворах, дёргался на своей кандальной цепи пёс хозяина дома, кудахтали и роняли перья потревоженные куры, стоял сплошной гвалт и сбегались во двор татары с кольями и косами, когда вбежал в ворота поручик Духновский. Этот сразу же выстрелил в кобеля. Собака задёргалась на земле в предсмертных конвульсиях, и гвалт и плач оборвался.

- А ну, по домам, азиаты! - заорал Духновский на татар, размахивая револьвером.

Люди попятились. И тут влетели во двор 2 татарина с охотничьими ружьями и юнкер Корф, который закричал что-то по-татарски. Татары послушались, но выходили со двора, продолжая недовольно причитать и возмущаться. Когда они вышли, Сычёв спросил Корфа:

- Что ты им сказал?

- Что вы - заплатите за лошадей и разрешите взять ездовыми хозяев этих коней. Они боялись, что им не вернут их. А теперь успокоились.

- Щенок! - заорал Духновский, от которого разило вином. - Да как ты посмел вмешиваться в распоряжения старших?!

- А кто вы такой, господин поручик, чтобы наносить мне подобное оскорбление?!. - звонко, почти по-мальчишески, выкрикнул юнкер.

- Что-о?!. - взревел Духновский. - Может, ты желаешь удовлетворения?!

- Да, и немедленно!

Белосветов вмешался:

- Отставить, господа! Здесь не место выяснять отношения! Юнкер Корф, прошу вас удалиться в свой взвод! Поручик, уберите ваш револьвер!

Корф дерзко посмотрел на Духновского и, не сказав больше ни слова, вышел со двора. Однако не сразу могли привести в чувство разбушевавшегося Духновского. Уже запрягали лошадей в телеги и повозки полевых кухонь, а он всё ещё матерился:

- Какая-то немецкая вошь будет мне тут командовать, так переэдак! Мало они нам раньше мешали, так ещё и теперь?.. Нет, я не намерен терпеть! Только к барьеру! Я пристрелю этого щенка с одного выстрела!

Еле унял его Сычёв, вернувшийся с интендантом от татар, которым заплатили бумажными деньгами. Наконец, когда батальон тронулся по дороге в Отузы, из-за пригорков на востоке появилось солнце. Дорога оказалась пыльной, но крепкой, дождей, сказали татары-возницы, здесь не было с апреля. Шагалось по прохладе легко, Белосветов успел узнать у юнкера Корфа, откуда он знает татарский. Всё было просто:

- Да мы же потомственные крымчаки - все Корфы. Родители мои - в Симферополе. Дядя по отцу - в Севастополе. Тётка по матушке - живёт в Судаке. От немцев у нас осталась только фамилия.

Всё, казалось, улеглось, дорога шла по красивой долинке, огибавшей высокую гору, похожую на зуб, щебетали птицы, от окружавшей красоты охватило всех благодушие и приподнятость, но не забыл обиды поручик Духновский, вновь хлебнувший из фляги у себя на ремне. Заметив впереди легко идущего Корфа, он озверел оттого, что не мог быстро идти и догнать своего обидчика. Поэтому стал догонять оскорблениями:

- Эй ты, немец!.. Где же твоя честь? Ты хотел, кажется, удовлетворения, а теперь что, пождал хвост?

Корф обернулся, угрюмо спросил, отставая от строя:

- Чего вы хотите от меня? Дуэли - запрещены. Дать вам по физиономии - я не имею права. Оскорблять на словах - тоже, да это и унизительно.

- Ничего, здесь не Москва и не Петроград! - обрадовался поручик, нагоняя юнкера. - Ротмистр нам разрешит пальнуть друг в друга по разу. Ну, так что, согласны? - перешёл он на вы.

- Хорошо, - ответил Корф, смертельно бледнея. - Если командир разрешит, я к вашим услугам. - И почти бегом ринулся догонять строй.

- Прекрасно! - кричал ему вослед пьяный Духновский. - Я пристрелю тебя с 20-ти шагов за 3 секунды! Не целясь!..

Белосветов не выдержал, отставая от телеги, за которой шёл, крикнул Духновскому с ненавистью:

- Поручик! Либо ведите себя достойно, либо - возвращайтесь назад, в свою часть.

Приотставший за ним Сычёв негромко укорил:

- Ну, зачем ты так, Николя?..

Белосветов возмутился:

- А что же он, не понимает, что пьян и ведёт себя в присутствии целого батальона юнкеров как баба!

Духновский, видимо, услыхал, пьяно и нагло спросил:

- Это кто же баба?!

Сычёв опередил и Белосветова, и поручика:

- Господа! Прошу остановиться. Прошу остановиться в буквальном смысле этого слова! Необходимо поговорить... - И не давая опомниться остановившимся офицерам, негромко продолжил: - Вам, поручик, не советую забываться перед старшими чинами. А вас, господин ротмистр, я прошу извинить поручика на первый раз...

Вроде бы примирились и, закурив, пошли дальше, догонять уходивший батальон. Но Сычёв неожиданно спросил Духновского:

- Скажите, поручик, вы действительно хотите проучить мальчишку?

- Разумеется.

- Тогда предлагаю вам в Больших Отузах, когда придём, дуэль судеб с этим юнкером.

- Не понимаю... - Духновский даже вновь остановился.

- Стреляться будете из наганов, в барабан которых мы с ротмистром вставим всего по одному патрону с пулей. Из остальных патронов - пули вытащим. Раздаём вам наганы, вы с юнкером крутнёте барабаны, не глядя на них, по 3 раза и расходитесь на 20 шагов. Затем, на виду у всех, стреляете по нашей команде. И пока я дам эту команду, успеете понаслаждаться страхом мальчишки. Идёт?

- Ну, что же, можно и так, - не без некоторого колебания согласился поручик. - Только это - уже действительно стрелять будет судьба, а не мы с юнкером. С 20-ти шагов я стреляю в голову противника без промаха.

Белосветов решительно возразил:

- Я - категорически против! Вместо того чтобы уничтожать настоящего противника, мы, дворяне и офицеры, готовы убить - свой своего! Да ещё на глазах у молодёжи. Дурацкая затея!

- Николя-а!.. - упорствовал Сычёв. - Учти, это же почти игра. Уверяю тебя, молодёжи это понравится, снимет усталость.

- А мне это - не нравится! Где гарантия, что ради этой игры не будет загублена жизнь? А, может, и две.

- Ну, чего ты упёрся? Юнкер, пропадай мои валенки, и нагана-то в руках, поди, не держал! Промахнётся даже в том случае, если патрон окажется с пулей. Ну, а чтобы у обоих оказались пули в стволах - это уж, действительно, роковая судьба. Учти, один шанс из 50-ти! Согласись, разве не так?

- Если мальчишка не приобрел ещё навыка в стрельбе, я тем более не согласен! - стоял на своём Белосветов, чувствуя, как в нём разрастается ненависть и к выпивохе-поручику, и к Сычёву, готовому позабавить себя чужой судьбой. - Разве это дуэль? Подлость это, вот что!

- Почему подлость? - спросил поручик с гоношистым вызовом.

- А вы что, не понимаете?.. - насмешливо глядя на поручика с высоты своего роста, задал Белосветов контрвопрос. - Вы - уже заранее всё знаете: что юнкер плохой стрелок и мальчишка. А вы - хороший стрелок и опытный мужчина. И после этого считаете условия равными?

Духновский парировал:

- Не я их предлагаю, я - готов стреляться по-настоящему!

- С мальчишкой?

- Если хотите, - пьяно храбрился поручик, - могу и с вами.

Сычёв вновь не дал опомниться обоим:

- Э, нет, так не пойдёт, господа! Затеял всё это - я, значит, и виноват только я. И я готов, Николя, искупить свою вину прямо сейчас. - Он полез в карман и вытащил из записной книжки свою фотографию. - Вот, Николя... Ставлю сейчас свою карточку - вон на тот куст... А ты - в неё стреляешь. Попадёшь, я знаю, ты превосходный стрелок - значит, игра в дуэли отменяется.

- А если не попаду?

- Значит, самой судьбе угодно, чтобы игра с юнкером состоялась.

- Не согласен.

Сычёв подошёл очень близко и, дыша перегаром, уставился в Белосветова странным мертвящим взглядом. Спросил:

- Почему? Почему ты всё отвергаешь, а?..

Белосветов понял, Сычёв тоже ещё не протрезвел и доведён до холодной ненависти. Чтобы ненависть не стала горячей у всех, он проговорил, твёрдо глядя Сычёву в глаза:

- Ставь! Раз уж тебе так захотелось испытать судьбу.

До куста было шагов 10-12. Сычёв не спеша установил свою фотографию в одну из рогатинок на кусте и отошёл. Белосветов достал пистолет, посмотрел на пыль от скрывшегося за холмиками батальона и, тщательно прицелившись, выстрелил. Карточка на кусте вроде бы дрогнула, но не упала. "Промазал!" - охватила душу досада.

Сычёв побежал к кусту и, беря фотографию, почему-то испуганно воскликнул:

- Николя, а ведь ты убил меня!..

- Ну, и шуточки же у тебя, однако!

- Какие шуточки? Учти, я загадал на свою судьбу... - Сычёв вернулся и показал карточку. Пуля пробила самый верх, задев лоб.

Стало неловко. Из-за этой неловкости Белосветов произнёс:

- Шли бы вы, поручик, назад.

- Это почему же? - не понял тот.

- Дуэли - не будет теперь. Вино в Новом Свете забрали красноармейцы и выпили всё. Даже могилу князя Голицына разрыли. Что вам с нами делать?..

Поручик молчал. Тогда Белосветов сорвал с его головы фуражку, подбросил вверх и выстрелил. Когда фуражка упала, он поднял её, посмотрел на отверстия в околыше в двух местах и, возвращая владельцу, тихо сказал:

- Ссориться в походе со мною - вам тоже не подойдёт. Уходите-ка по добру.

- А что подумает обо мне ваш сопляк?

- Мы ему объясним всё.

Поручик посмотрел на Сычёва. Тот понуро кивнул:

- Да, поручик, чего вам зря топать по этой жаре? Возвращайтесь...

Духновский неожиданно легко и без упрямства согласился:

- Всего вам хорошего, господа. Пожалуй, я вернусь назад в Феодосию. А оттуда - уже в Керчь. - Откозыряв, он холодно поклонился и пошёл, не оглядываясь. Никто из них тогда не знал, что до Феодосии поручик не доберётся - его убьёт в Коктебеле татарин, у которого он ночевал и приставал к его дочери. Труп ограбленного поручика татары закопали в горах. Никто его не искал, не хватился. Воистину удивительной бывает игра судьбы.

В этот июльский день в московский Кремль прибыл на должность Главнокомандующего вооружёнными силами Республики Сергей Сергеевич Каменев, вызванный Лениным с Восточного фронта. Командование фронтом он передал (пока не приедет какой-то Фрунзе) своему 47-летнему заместителю Павлу Павловичу Лебедеву, бывшему дворянину, окончившему академию Генерального Штаба. А в Москве Каменев с изумлением узнал, что начальник Военного отдела ВЦИК Егоров вот уже полгода занят созданием кадровой Красной Армии. Убедил Ленина в её необходимости, и Ленин назначил его здесь, в Кремле, председателем Высшей аттестационной комиссии по отбору в Красную Армию бывших профессионалов-офицеров русской армии:

- 10 дней назад товарищем Лениным была утверждена и должность главнокомандующего, как это принято во всех армиях мира. Товарищ Сталин и другие члены Реввоенсовета Республики, посоветовавшись с военными из нашего отдела, решили назначить на эту должность вас, Сергей Сергеевич, человека военного.

- Но вы же меня не знаете, Алексан Ильич! Да и как отнесётся к этому нарком Троцкий, с которым у меня, простите, давно уже серьёзные расхождения по военным вопросам?

- Нам это известно. Но вашим взглядам на армию, тактику и стратегию военных действий дали высокую оценку наркомы Сталин и Дзержинский. А то, что с товарищем Троцким у вас не сложились отношения, это, может, и не так уж плохо. Не стану хитрить. Троцкий - человек не военный, и это вредно сказывается на армии. Поставил командовать армиями таких людей, как Сокольников, Лашкевич, Сорокин, не говоря уже о Муравьёве, которому доверил даже фронт. Поэтому теперь Троцкий будет заниматься лишь общими вопросами и нуждами армии и не станет вмешиваться в... ну, как бы вам это сказать...

- В боевые оперативные планы... - подсказал Каменев, поправляя свои пушистые длиннющие усы.

- Вот именно! - обрадовался Егоров. - Его функции станут похожими на обязанности бывших "военных министров" России.

- По-моему, это очень правильно! - согласился Каменев, проникаясь уважением к Егорову. - Но и военные министры России были всё-таки из генералов, а не из штафи... штатских лиц.

- Согласен с вами, но... - Егоров развёл руками.

- Понятно... - пробормотал Каменев и спросил: - Прошу прощения за любопытство, Алексан Ильич, а вы сами... чувствуется, бывший офицер, да?

- Вы угадали. Бывший полковник, но, как вы, Академии генштаба не кончал. Служил до германской в Закавказье. На этой почве ко мне хорошо относится Сталин, хотя из его высказываний я знаю, что он не доверяет бывшим офицерам. Многих пересажал в Царицыне и держал их там... после затопления баржи с пленными офицерами... на другой старой барже, за нехваткой мест в тюрьме. Особенно же не доверяет тем бывшим офицерам, которых присылает Троцкий...

Не знал своей судьбы Егоров! Через 20 лет Сталин уничтожит и его: на год позже Блюхера и на 2 года позже Тухачевского. Потому что недоверие к людям в Сталине было главной чертою его характера, а злопамятство и месть тем, кто хоть раз в чём-то не угодит ему - главным двигателем его поступков. Но к Сергею Сергеевичу Каменеву у него не окажется претензий: человек уйдёт после смерти Ленина из Кремля сам - бережёного и Бог бережёт...

Пока же он лишь посоветовал Егорову:

- Но я - беспартийный, Алексан Ильич.

- Я тоже вступил в партию недавно. До этого был эсером, но сразу после их мятежа вышел из их партии. Если сработаемся, я дам вам рекомендации.

- Спасибо. Но не будем спешить. Как говорится, поживём - увидим...

Егоров рассмеялся, вспомнив грубую русскую поговорку:

- Весна покажет, кто где срал?..
2

В Большие Отузы батальон Сычёва прибыл к обеду. Юнкера расположились на отдых в усадьбе сбежавшего генерала Маркса, которого предупредил какой-то мальчишка-татарин, приехавший из Коктебеля верхом на лошади. Было это вечером, а ночью генерал тихо куда-то исчез. Ротмистр Сычёв, обходивший покои помещика на втором этаже, высокомерно усмехнулся, обращаясь к Белосветову:

- Кажется, опять сбежал, негодяй! Остался только управляющий. Говорит, что ничего не знает. Генерал, мол, находится в Феодосии.

Татарская большая деревня утопала в буйной зелени кустов и деревьев и казалась райскими кущами. Всюду щебетали птицы, ворковали голуби, занятые любовью. Моря видно не было, мешали горы, отгородившие деревню от берега, и Белосветов пожалел, что нельзя будет искупаться.

- Жену - генерал тоже прихватил с собой, говорит управляющий, - продолжал объяснять Сычёв. - Вон её шляпка, да и духами в комнате всё ещё пахнет. Значит, уехали-то - недавно, а?

- Да ладно тебе!.. Зато вот бутылка хорошего коньяку осталась.

- Отлично. Выпьем и пообедаем. А вон и гитара висит на стене! Совсем великолепно. - Сычёв снял гитару, подстроил и, кивая на бутылку, наливай, мол, запел приятным хрипловатым баритончиком:

На станции сидел один военный,

Обыкновенный гуляка-франт.

По чину своему он был поручик,

От дамских ручек был он генерал!

- Жаль, ушёл, старикашка, интересно было бы побеседовать. Ты наливай, Николя! Первая крымская пташка, и сразу - генерал!

- Всё шутишь...

- Да нет, какие шутки. Небось, татарва куда-нибудь спрятала. - Выпив рюмку коньяка и придя в хорошее расположение духа, Сычёв снова ударил по струнам и запел песенку юнкеров, которую орала неунывающая молодёжь всю дорогу: "Так громче музыка играй по-бе-ду-у..."

- Оставь, Михаил Аркадьич! За дорогу надоело так, что до сих пор в ушах звенит.

- Ну что же, можно и оставить. Тем более что управляющий - уже и закуску несёт. Учти, с Мишкой Сычёвым не пропадешь!.. Я этому управляющему ещё с порога распорядился насчёт закусочки. Видишь, понятливый какой!..

- А не тяжело нам будет потом идти?

- Так ведь от нас всё зависит! Захотим - пойдём, не захотим - здесь заночуем. Куда спешить?

- Ну, если так, дело другое.

За обедом и выпивкой Сычёв рассказал скабрезную историю об одном знакомом поручике. Белосветов возмутился:

- Скотство какое-то!..

- При чём тут скотство? Медведовский этот - полгода живой бабы не видел, а тут ещё такая красотка подвалила! Вот и...

Белосветов промолчал. А потом, вспоминая о своём детстве, спросил:

- Как думаешь, Михаил: наши дети - будут похожими на нас?

- Какие дети? - уставился Сычёв. - Я ему про пикантную историю, а он - чёрт-те что! Учти, мы же холостяки...

- Вот и ведём себя соответственно! Словно сознаём, что за нами... нет будущего.

- А ну тебя!.. - Сычёв опять взял в руки гитару.

В саду запели отобедавшие юнкера - опять загорланили свою любимую о вещем Олеге, сделанную под марш. Доносился хохот, непристойные реплики. А через час в дом неожиданно заявился невысокого роста старик с ещё не старой и довольно стройной женщиной. Оказалось, вернулся хозяин имения с хозяйкой.

- Что здесь происходит, господа? - вопросил он грозно, и Белосветов в первое мгновение не узнал его. А потом узнал в нём генерала, который отправлял раненых из Одессы в Ялту в конце 17-го года. Хотел было напомнить ему о своём знакомстве, но опередил Сычёв, набросившийся на генерала, словно ястреб на дичь:

- А кто вы такие, господа, чтобы спрашивать? Ваши документы!..

- Я - хозяин этого дома, - начал было генерал с возмущением. Но Сычёв перебил:

- Прекрасно! На ловца, как говорится, и зверь... Предъявите ваши документы!

- Нет уж, голубчик, предъявите сначала вы свои! - твёрдо произнёс хозяин. - Кто вы такой и по какому праву находитесь в моём доме?

Сычёв весело, почти лихо представился:

- Я - ротмистр Сычёв, начальник одного из городских отделений контрразведки Добрармии. Имею приказ начальника политического розыска полковника Апостолова на ваше арестование, если вы являетесь господином Марксом, генералом в отставке.

- Да, я действительно отставной генерал-лейтенант Маркс, Никандр Алексаныч. Вот мои документы. - Старик достал из внутреннего кармана пиджака удостоверение личности и, протягивая его Сычёву, добавил: - А это - моя супруга: Екатерина Владимировна Вигонд.

- Почему же разные фамилии, господин генерал, если это ваша супруга? - продолжал Сычёв вести себя нагло.

Генерал тут же поставил его на место:

- Извольте говорить "ваше превосходительство", господин ротмистр! Коль уж вы выяснили, кто перед вами. И быть корректнее, пока я не осуждён! Может, вам ещё показать наши венчальные документы?

- Этого я не требую, ваше превосходительство. - Сычёв налился краской. Тогда генерал, взглянув на него, произнёс ещё твёрже:

- В таком случае требую я: предъявите свои документы и ордер на моё арестование! А также объясните, за что вы собираетесь меня арестовать?

- Пожалуйста... - Сычёв предъявил удостоверение, ордер, а затем объяснил: - За сотрудничество с врагами отечества!

- С врагами - никогда не сотрудничал. Если же у вас народ враг, то извольте... - Генерал возвратил Сычёву ордер, сдерживая себя от чего-то, посмотрел на коньяк на столе, снятую со стены гитару, произнёс: - Мы, как видите, только что вернулись, и я не готов ехать, пока моя жена не соберёт необходимые мне вещи и не покормит меня.

- Полчаса вам достаточно? - озлился Сычёв.

- Вы бы постыдились вести себя так в чужом доме да ещё со старшим по возрасту, если уж вам недостаточно моего чина! Я вам в отцы гожусь.

Жена генерала, присев за крохотный туалетный столик перед зеркалом торопливо что-то писала. Но при словах мужа о том, что она должна собрать ему в дорогу вещи, Екатерина Владимировна, оставив письмо, легко подбежала к нему:

- Что нужно положить, Ника?

- Пойдём отсюда в спальню, - сказал ей старик. - Там поговорим... - Они удалились.

Сычёв подошёл к туалетному столику и прочёл, что написала Екатерина Владимировна, забывшая забрать с собою бумажку: "Милый Макс, приходите, Ваше присутствие необходимо. Никандр Александрович арестован и ему грозит серьёзная неприятность". Больше ничего на бумажке не было, и Сычёв положил её на место, пробурчав:

- Никаких Максов мы тут ждать не будем и отправим старика сейчас в его экипаже. Только добавим двух юнкеров для сопровождения в Феодосию. Сдадут там его командиру Феодосийской городской стражи и на тех же лошадях завтра вернутся.

Белосветов смотрел в окно на фаэтон с лошадьми, на которых вернулся откуда-то генерал с женой. Ему стыдно было оборачиваться и смотреть на чужой коньяк, который они тут пили без разрешения хозяина, на чужую гитару, которую сняли со стены, на чужую еду, которую приказали внести в гостиную. Из спальни в это время донёсся раздражённый голос хозяина:

- Почему, почему!.. Ну что ты, Катя, заладила? Вот и приказал поворачивать. Я не крыса и не преступник, чтобы бегать из собственного дома и где-то прятаться.

Сычёв вышел во двор и вернулся с двумя юнкерами, когда хозяин дома был готов ехать и ждал его. Видимо, юнкеров Сычёв уже проинструктировал и как вести себя со стариком, и кому в Феодосии его сдать. Даже написал им сопроводительную записку для дежурного по городской страже и приложил к ней ордер на арестование. Те, войдя, лишь поклонились генералу и, дав ему попрощаться с женой, последовали за ним во двор.

Заплаканная, хозяйка дома смотрела на мужа в окно, прижимая платочек к глазам, и, как только экипаж выехал со двора, она перекрестила его вослед, хотя кучером был и не православный, а татарин, и после этого куда-то исчезла. Белосветов снова остался с Сычёвым в комнате и не оборачивался. Было стыдно, хотелось тишины и покоя. За окнами в саду всё ещё продолжалась пьяная оргия юнкеров, и Николай Константинович предложил Сычёву сходить к морю.

- Искупаемся там, посидим в тишине. Муторно что-то...

- Да ведь до моря отсюда далеко, ты хоть знаешь об этом? - ответил тот. Но, к удивлению Белосветова, ничего более не сказал и стал собираться, спрашивая, чего с собою прихватить - может, понадобится попить или поесть. Короче, вёл себя мирно, словно тоже стыдился того, что произошло.

А в дороге они чуть не поссорились.

- Демократия, демократия! - возмутился Сычёв. - Сборище болтунов. А порядок, скажи, был? Никакого! И никто, главное, и ни за что не отвечал. Нет, Коля, власть должна быть в одних руках, в твёрдых - тогда она власть! Кто это поймёт, тот поймёт саму русскую жизнь. Русского мужика, который любит, чтобы ему давали вовремя в морду!

- Брось, Миша защищать наших монархов! Насмотрелся я на всё их семейство не по рассказам, живьём. Один Распутин чего стоил России из-за них! Прогнила твоя монархия, и очень давно, кстати.

- Вот те на! - пьяно изумился Сычёв. - Я ему - об общей идее государственного устройства, а он мне - о конкретных личностях. Учти, в семье, говорят, не без урода. Зачем же путать слабовольного своего тёзку с монархическим строем, где каждому предписано его место!

- Ты ошибаешься. Николай Второй не был слабовольным человеком, скорее, напротив. За одно только неосторожное слово он отрубил кинжалом подбородок 16-летнему мальчишке при дворе! Тот, истекая кровью, скончался перед ним на ковре. А он - не позвал даже врача!

- А что врач мог бы сделать? Я знаю об этом случае: вместе с подбородком был отрублен и язык, нижняя губа и часть нижней челюсти. В таких ситуациях звать надо священника!

- А ты веришь священникам? - неожиданно спросил Белосветов.

- Этой жеребячьей-то породе? - насмешливо переспросил Сычёв.

- Значит, сам знаешь, как в народе относятся к большинству из них. Хотя есть, конечно, и настоящие священники, искренние и высоко порядочные. Вот так же обстоит дело и с твоей монархией в целом. Впрочем, был в ней и добрый и порядочный царь, Фёдор. Но его отец, царствующие бабы, да и Пётр Великий - деспоты! Так что ни о какой порядочности не могло быть и речи. Да и вообще, назови порядочного человека из царей!

- Ну, это уж слишком!.. Учти, если бы ты не был мне другом...

- Договаривай. Если бы не друг, ты и говорить бы не разрешил? А мог бы - так и язык отрубил бы? Этому обучила тебя монархия? А где же тогда истина: в молчаливой покорности?

- Не надо, Николя, всяких хитрых слов!.. Важны в конце концов не слова, а дела. И - учти: я ещё не сделал тебе ничего плохого!

- А другим?..

- А ты сам, что - святой?

Остальную дорогу шли молча. Потом искупались, и стало легко физически и на душе. Дышало смирное, тихое море. Попискивали чайки. Голубела вода до самого прозрачного неба на горизонте. Утихли и они на берегу, подрёмывая на камнях. А к вечеру разожгли костёр. Сычёв захватил с собой, оказывается, несколько бутылок вина, консервы, стаканы, хлеб и, выплясывая на берегу перед костром, обрадовано орал:

- Что я тебе говорил? С Мишкой - не пропадёшь!.. А ты думал, что` я несу в такой большой сумке - что`?

- Да так и подумал, что вино, - признался Белосветов. - Не сообразил только, что догадаешься и закуску, и стаканы.

- То-то! А Мишка вот - догадался. Потому что, учти, монархист! А демократы - друг на дружку бы надеялись.

И вновь вместе с костром вспыхнул у них извечный у русских людей спор:

- Оставь, Николя, свои слова всякие там... И выпьем, давай, за дела!

- И будем изъясняться только жестами, что ли? Да и дела... бывают разными!

- Ну, почему же? Против незаконных дел - у нас были законы. Давай тогда за их незыблемость! За уважение к ним.

- А по-моему, никакая власть не будет пользоваться в государстве уважением, если цинично будет заявлять одно, а делать - другое! Монархическая ли она, демократическая, неважно. - Белосветов закурил.

- Тогда, позволь и тебя спросить: а что такого было монархией сделано, чтобы сразу отвечать на это революциями - что? - Сычёв бросил в набежавшую волну пустую бутылку, красно блеснувшую в пламени костра.

- Монархия всегда душила инакомыслящих и расстреливала из винтовок народ, шедший к царю со своими вопросами! - Белосветов подал Сычёву стакан, заигравший в свете костра алым цветом, как кровью. - Что? Этих людей расстреливали по закону?!. - Он моргал от летевшего в глаза белого пепла.

- Опять ты за своё!.. - досадливо поморщился Сычёв и отпил полстакана.

- Законы в государстве, конечно, были. Но - только на бумаге. А действительность - шла своим чередом... - Белосветов всё не мог проморгаться, Сычёв его перебил:

- Не понимаю, что ты имеешь в виду?

- Скажи, будут уважать тебя солдаты, если ты начнёшь напиваться в служебное время, а их - призывать к трезвости и наказывать, если кто выпьет?

- А при чём тут законы?..

- При том, что наше правительство - изолгалось! - запальчиво выкрикивал Белосветов. - И не только перед народом, но и перед собственными же законами. В дипломатических отношениях с иностранными государствами мы вели себя точно так же! Обещали - одно, заранее зная, что делать будем - другое.

- Учти, в дипломатии - это обоюдная проституция: там ни с чьей стороны нет честности!

- Но существуют же какие-то рамки. Границы - должны быть или нет?

Сычёв вдруг обиделся:

- Так что же, по-твоему, сложить теперь оружие и молча отдать Россию хамам? Они, что ли, сделают всё по справедливости?

- Самим надо было жить почестнее. Вот и дождались: у нас тоже отобрали всё силой! А какой сделают жизнь они, я не знаю. Не об этом у нас спор.

Они уже не слушали друг друга, выкрикивая каждый своё.

- У нас всегда думали, что всё сойдёт. За кем, мол, сила, тот и прав. Уверенность в безнаказанности и - нежелание думать глубоко.

- На наш век хватит! - кричал Сычёв.

- В России - нельзя воровать лишь по мелочи. Тогда - на страже закон. А если взяточничество или воровство идёт на миллионы - это можно.

Забросив в море вторую бутылку, блеснувшую злобным, как и его глаза, светом, Сычёв запел: Го-ри, гори-и, моя звезда!..

Белосветов, словно самому себе, продолжал выкрикивать:

- И ещё эта любовь правительства к указам! Чуть что - вместо дела: указ. "Распространить по губерниям разъяснение, наладить и искоренить", и так далее. Вышла бумага с высокого стола вниз, можно и дальше нести правительственную ерунду. Беда - сама испарится с государственной кожи, и народ совершит облегчительный вздох. Он же у нас великий и русский! А как до дела - не на юбилеях и торжествах - опять народ свинья, которому ни в чём нельзя доверять. Ну, и до "указывались"! Ты думаешь, такая система отношений могла существовать до бесконечности? И её надо защищать теперь нашими жизнями?

На этот раз Сычёв, кажется, услыхал. Оторопело уставился на Белосветова и смотрел. Наконец, произнёс чуть ли не трезво:

- Пошли спать. Учти, завтра опять шагать. Да и сейчас не близко... В Судаке продолжим этот разговор, а теперь - не хочу.

В Судак они прибыли через 3 дня к вечеру. Тихо было и там - никаких "красных". Оказывается, в Судаке тоже высадился небольшой русский десант: с французского крейсера "Жан Барт". Следствием этого остался висеть на дереве комиссар, одетый в форму командира Красной Армии. Новый комендант Судака, поручик Прибылов, как он представился Сычёву, объяснил, кивая в сторону повешенного:

- Мой предшественник. Тоже был здесь военным комендантом посёлка. "Товарищ" Хохлов! - Он нехорошо усмехнулся. Сычёв поморщился:

- Лето же!.. Приказали бы снять - вонь!

- А вот станет прохладнее к ночи, тогда и сделаем. Там, за камнями, - поручик кивнул в сторону горы, - валяются ещё несколько трупов. Мы нагрянули днём неожиданно, "товарищи" даже убежать не успели.

- Вы уже проверяли посёлок? Много здесь русских или одни татары?

- Есть и те, и другие. - Поручик опять нетрезво ухмыльнулся: - А есть и смешанное сожительство...

- Не понял...

- Одна русская дамочка сожительствует с татарином. Он - за это кормит и её, и её мальчонку, похожего на жидёнка. А говорят - москвичка, из дворян...

- Обрезанец, что ли? - спросил Сычёв.

- Я штанов с него не снимал. - Поручик рассмеялся. - Ещё живёт тут нищий старик из Вятки (не знал поручик, что речь идет о родном дяде по отцу Сергее Кудрявцеве, который ожидал здесь, в Судаке, приезда племянника, с которым списался недавно). Говорят, профессором был в Петрограде, геологом. Кудрявцев фамилия. А вот пресная вода здесь - на вес золота. Мои солдаты ходят за ней во-он по той горной тропочке. - Поручик указал рукой. - Аж в колонию. Минут 20 ходьбы отсюда. - Он почесал в затылке. - Ну, что ещё здесь у нас? Есть почта, банк. Больница Красного Креста.

- Кто же доставляет почту?

- Пароходик "Румянцев". Ходит между Феодосией и Судаком.

- Ну, вы - прямо контрразведчик! Причём - прирождённый, - восхитился Сычёв. А поручик удивился:

- Почему вы так считаете?

- Ну, как же! За такое короткое время столько успели всего узнать!

Поручик, смущаясь, объяснил:

- Это потому, что - так уж вышло - познакомился сразу с Екатериной Николаевной Калецкой.

- Что, хорошенькая?

- Красавица, доложу я вам. Приехала сюда спасаться. Из Петрограда. Татары здесь живут богато, не голодают. А у неё своя дача. Приехала с дядей, больной матерью и дочкой. Рядом с ними живёт какая-то большая семья - кажется, Герцыков - так вот она от них всё знает.

- Опять жиды! - хлопнул себя Сычёв. Но, вспомнив, что надо поменять телеги, перевёл разговор на деловой тон: - Послушайте, нам нужно достать у татар - до Куру-Узени - новых лошадей и телеги. Эти у нас - из Коктебеля. Я заплачу им вперёд.

- Хорошо, достанем, - пообещал поручик. - А из Куру-Узеня вы куда?

- До Алушты. Там поменяем всё снова. Не хотят мои татары далеко отъезжать от своего места - всю дорогу и ноют, и ноют.

- Ладно, отпускайте их и располагайтесь рядом с нами, - весело заявил комендант. - Места хватит на всех. Есть даже баня у русских рыбаков. Если наносите, конечно, воды.

- Наносим! - обрадовался Сычёв. - Мы 100 с лишним вёрст отшагали по жаре... На Куру-Узень двинем в таком случае только послезавтра. Отдохнём, посмотрим Новый Свет, а тогда уж дальше.

После бани Белосветов уснул, но спал беспокойно, чувствуя и во сне, что в Новом Свете, куда собирались завтра пойти, должно что-то произойти. Потом ему приснилось, что опять он поссорился с Михаилом, и тот вызвал его в горах на дуэль. Причиной тому были на этот раз не пьяная дурь и амбиции, а идейные расхождения.

- Всё, что мы делаем, - сказал Белосветов Сычёву на горке за развалинами древней крепости, - лишено смысла.

- Как это? - не понял тот.

- А вот так. Вся Россия в кровищи, всюду виселицы, трупы. Сколько погибло молодых жизней: юнкеров, офицеров, мирного населения! Да сколько ещё на войне с немцами. Это же сотни тысяч, миллионы! А зачем, зачем, ты мне скажи?

- Ну, знаешь ли!.. - вспыхнул Сычёв. - Не тебе, офицеру, объяснять такие вещи. Учти: кадровому офицеру! Что же, по-твоему: надо было отдать Россию немцам, как это сделали большевики?

- Но не мы же с тобой устроили эту германскую? Поссорились императоры, а умирает - народ! Да и теперь!..

- Что теперь?..

- Опять бессмысленные убийства. Вместо того чтобы косить травы и хлеб, мы косим людей! Какая польза от этого, кому?! - кричал Белосветов, надрываясь от горечи. - Нигде в мире не убивают столько, сколько у нас! Чем ещё наполнена наша жизнь, кроме убийств? Что мы с тобой сделали полезного за последние 5 лет?

- Погоди! Краснопузые - убивают всё наше сословие! А мы что же? Должны спокойно на это смотреть? И ждать, когда прикончат и нас? Да не как-нибудь, а как свиней, и не на мясо, а для мучительства!

- Да не об этом я! Согласен: они - звери, звери! Но ведь и мы делаем то же самое, разве нет? Какой смысл в нашей жизни?

- А в чём же он, по-твоему? - оскалился Сычёв в привычно-циничной насмешке. - Жизнь - и в библиях сказано - вообще бессмысленна. Всё суета сует и ловля ветра. Тлен!

- Нет, в жизни есть родители, которых я не видел уже столько лет. И скучаю по ним. Есть любимая женщина, любовь. Полезный труд, наконец! А мы все, словно с ума сошли...

- Мы здесь, учти - как на курорте. Вот и пользуйся, дурак, живи!

- Ты сам дурак! И циник.

- Что-о?!.

Потом они шли по какой-то тропе в сторону Нового Света - искали подходящее место для дуэли, чтобы не видел никто. Шли молча, без секундантов. Их ослепляла слева солнечная зеркальная поверхность моря. От сосен, криво росших на горушках, исходил запах разогретой смолы. Трещали разомлевшие от духоты цикады. Везде райская тишина, покой.

Сычёв шёл впереди. За ним, сняв френч, спотыкался на камнях сам. Наконец, Сычёв остановился возле отвесного каменистого обрыва к морю - даже голова слегка кружилась, когда заглянули в эту бездну. Чайки и те кружили где-то внизу. Место было глухое, безлюдное, никто и выстрелов не услышит. И вот, глядя на эту первозданную, Божию красоту, Сычёв мрачно проговорил:

- Сейчас бросим жребий, кому стрелять первым, и один из нас исчезнет из этой жизни. Туда... - он кивнул вниз. - А теперь - тяни: короткая спичка - короткая жизнь.

- Не понял.

- Вытянешь короткую, становишься к обрыву. Длинную - стреляешь первым. С 20-ти шагов...

Хотя стояли в тени разлапистой крымской сосны, Белосветов залился потом - а ведь был в одной нижней рубахе. Но вытянул длинную спичку. Сычёв, стоявший напротив, пробормотал:

- Таким всегда везёт!.. - Его рыжеватые, выгоревшие на солнце волосы, слегка шевелил ветерок - как у покойника над высоким лбом.

- Каким это - таким?

Сычёв начал снимать френч тоже. На губах его блуждала бессмысленная улыбка:

- Везунчикам! - разлепились пересохшие губы. Что-то вспомнив, он отстегнул с пояса флягу и, отвинтив колпачок, сделал из горлышка 2 больших глотка. Опять завинтил, бросил флягу и пошёл к обрыву. В воздухе остро запахло пролитым коньяком и, кажется, смолкли цикады.

Сычёв обернулся:

- Учти, там - коньяк. Помянешь, когда меня сдует судьба...

Почему-то не было жалости к нему.

Жалости не было, и когда Сычёв подошёл к обрыву и остановился там с мёртвенно бледным лицом. Непослушными уже губами попросил:

- Я могу принести тебе свои извинения, если хочешь.

- Давай. Интересно, что ты мне скажешь?..

- Нет, стреляй. Вдвоём у нас - на этом свете не получится. Дурак я, что не выстрелил в тебя по дороге!

Белосветов поднял браунинг. Сычёв тоже сразу весь взмок, так, что на рубахе выступили тёмные пятна, и чуть выставил полусогнутую ногу, готовясь повалиться вперед, а не назад, если будет не убит, а только ранен. Но Белосветов видел, он может рухнуть в пропасть и без выстрела, хотя на пересохших губах и закаменела бессмысленная улыбка.

Рука во время прицеливания заметно дрожала, на верхней губе и висках почувствовал выступившую росу, и нажал на спуск. Раздался выстрел, всколыхнулся лёгкий дымок возле глаз. А когда дымок рассеялся, Сычёва на этом свете уже не было. Потрясение оказалось настолько сильным, что Белосветов проснулся.

Весь он был мокрым, рубаха прилипла к телу. Но духоты, какая ощущалась во сне, уже не было. Дышалось легко, свободно, и он, вытирая лоб и губу от пота, радостно подумал: "Господи, как хорошо, что только сон!.."

А днём, когда пошли на экскурсию в Новый Свет, поразило другое. Они прошли мимо того самого обрыва, который ему снился во сне. Всё было в точности так, как на дуэли, хотя никогда до этого он в этих местах не бывал. Сычёв же, глядя на сиреневую каменную стену монолитной горы, нависшей над заливом, на синь бухты внизу, а потом на разлапистую кривую сосну - Господи, ну, в точности же! - сказал:

- Не верится, вот притопаем в Ялту и никогда больше не встретимся? Может, останешься, а?

- Зачем? - спросил севшим голосом. А сам думал: "Неужели я смог бы его убить? Все остались бы и продолжали дышать, плескаться в море, пить вино, любить, видеть всю эту красоту, а Михаила - уже не было бы. Навсегда исчез в холодном мраке и сырости. А я?.. Продолжал бы трогать руками тёплые, нагревшиеся на солнышке камни?.. Но ведь стрелял же я по людям в боях!.."

Стало не по себе. Взял и отошёл от Сычёва, не знавшего, что сказать. И уже издали произнёс:

- Пошли! Сам же хотел посмотреть грот Шаляпина...

На другой день, поменяв лошадей и телеги, наняв новых возниц из татар, батальон выступил дальше, в обход Нового Света и добрался до рыбацкого посёлка Куру-Узень. Сычёв тотчас завёл там с местными рыбаками дружбу, они наловили им рыбы, и все они, уставшие от похода и поснимавшие с себя амуницию, отъедались жареной камбалой и кефалью - надоела каша с консервами. Пили снова вино, которым запаслись в Судаке впрок, смотрели на гору Аю-даг, показавшуюся в дымке в конце береговой черты аж где-то за Алуштой.

Сычёв опять пошёл к рыбакам и долго с одним из них о чём-то разговаривал. Вернувшись, сообщил:

- Кругом - одна татарва, а двое - русские. Баркас у них с мотором. Жалуются, нет горючего. Обещал помочь, если дойдут в Ялту своим ходом.

- Зачем они тебе?

- Мало ли что, - уклончиво ответил Сычёв. - Да и со свежей рыбкой будем всегда. Не удивляйся.

- В Ялте, поди, тоже есть рыбаки?

- Не знаю. А этих - знаю. Бедовые парни! Учти, если приедут - поможем. Что нам, трудно найти для них пару бочек солярки?

Утром, когда построились, чтобы идти дальше, на Алушту, обнаружилось, что исчез юнкер Корф. Сычёв хотел уже брать меры по розыску, но Белосветов отговорил. Какие могут быть меры в здешних глухих местах? А сам подумал: "Значит, и мальчишка понял, что бессмысленно всё. Но мы, взрослые мужчины, продолжаем эту нелепую игру, придуманную для нас другими. Ничего, похоже, теперь не изменить. Вышла Россия из привычного повиновения в другую крайность - анархию. То есть, всеобщий бардак. Тут уж ничем не остановить..."

- Ладно, хрен с ним! - согласился Сычёв. - Доложу потом рапортом, что дезертировал.

И снова дорога вдоль побережья под солдатского "соловья-пташечку", под которого легче и привычнее было шагать по высушенной солнцем белой дороге. Белосветов, как кавалерист, не очень-то любивший ходить пешком, шёл опять мрачным. Жаль было всех этих молодых парней, думавших, что спасают Россию. Но злился только на себя: "Ладно, они по молодости не понимают, во что вовлекла их наша злая волна. А когда тебе под 30? Тут уже нет оправдания для бессмыслицы. Но что же делать, как поступить? Ведь принимал присягу..."

Вечером он 10 раз выстрелил из пистолета в пятак, который ставил вместо мишени в камнях. Стрелял с 10-ти шагов. Потренировался, поужинал и лёг спать.

На другой день опять шли вдоль берега, чуть запененного прибрежной волной. Стояла невыносимая жара. Часто останавливались, купались в пути. Места тянулись чисто татарские, аульные, красной пропагацией тут и не пахло, высадкой вражеских десантов - тоже. Мирная жизнь, если бы не сапоги да винтовки у всех. Батальон всё время провожали издали черноголовые узкоглазые мальчишки, которых одолевало любопытство, а за ними пугливо жались девчонки с множеством косичек на голове, одетые в цветастые платьица и белые мужские штанишки наподобие кальсон. Взрослые татары, ходившие ночью в тёмных горских бурках, днём почти не показывались, укрываясь за глиняными дувалами во дворах - слава о беспощадном ротмистре Сычёве, видимо, опережала батальон.

Белосветов не замечал, что по дороге продолжает смотреть на всё с точки зрения кадрового военного, привыкшего добросовестно выполнять порученное дело, хотя и произошёл в душе перелом. Не замечал он больше и Сычёва с его скабрезными анекдотами, житейской находчивостью, дурацкими шуточками, которые ещё недавно так раздражали и к которым успел, кажется, привыкнуть, понимая, что идёт это у него от желания быть своим в доску, этаким видавшим виды офицером.

Шли, как всегда, не спеша, разомлевшие от усталости и наслаждения покоем. Война осталась где-то далеко, словно её и не было, а была только синь моря слева, невысокие глиняные горы справа, покрытые зеленью кустарника и выгоревшими на солнце рыжими травами, да узкая белая дорога под ногами, петлявшая впереди вокруг холмов и неизменно выбегающая к побережью с морской пенкой.

Наконец, эта дорога стала подниматься вверх и привела их в Алушту. Там они зашли в комендатуру, и туберкулёзный поручик Сергей Шмелёв, сын известного писателя Ивана Сергеевича Шмелёва, рассказал им, что комендантом у красных здесь служил до прихода Добровольческой армии бывший флотский офицер Борис Лавренёв.

- Представляете, этот мичманок оказался пишущим и ходил в гости к писателю Ценскому, который живёт тут. Показывал ему что-то своё, просил совета... Сергей Николаевич говорит, что морячок сей не лишен таланта.

- Вот сволочь! - вырвалось у Сычёва. Он достал записную книжку, карандаш и переспросил: - Как фамилия, вы сказали, у этого сукина сына?.. - И записал в тот раздел, куда вносил фамилии всяких советских комиссаров, ответственных работников, редакторов газет, авторов злых статей против Добровольческой армии. Белосветова это каждый раз изумляло: на кой чёрт? И каждый раз следовал один и тот же ответ: "Учти, вдруг попадётся? Тогда и пригодится..."

Разглядывая худющего, больного поручика, Белосветов спросил:

- А как же попали на службу к нам вы? Если так серьёзно больны.

- Я к нам попал ещё в Туркестане, когда был здоров. А теперь перевёлся сюда, чтобы подлечиться. Как нестроевого - приставили вот к комендатуре...

Сычёв, слышавший их разговор, заметил поручику, уходя:

- Будете в Ялте, заходите ко мне в контрразведку. Я там буду скоро за главного. Может, чем помогу.

- Благодарю, - поклонился поручик. - Говорят, в Ялте умерла в прошлом году Анна Григорьевна Достоевская, жена Фёдора Михайловича. Не успела, якобы, выехать. Узнайте, пожалуйста, при каких обстоятельствах она умерла? Если сие будет возможно, конечно. Ведь она - моложе своего мужа на 20 лет. Стало быть, ей в прошлом году исполнилось лет 77, могла ещё жить. Не от голода ли? Не от того ли, что никто не помог?

- Хорошо, - ответил Сычёв, - постараюсь навести справки.

- И ещё... - поручик застенчиво улыбнулся. - В Ялте жил Чехов. Сейчас в его доме живёт родная сестра - в Аутке. Так почему - "Аутка"? Это ущельице, в котором находится дом. Не от того ли происходит, что там аукались люди, когда место было ещё нежилое?

- Хорошо, узнаю и почему Аутка, - Сычёв улыбнулся тоже. - Действительно, любопытно.

На этом расстались. Сменили лошадей и татар с их телегами, наняли новых и двинулись в путь на другой день в Ялту. Места пошли сказочные. Сычёв вновь предлагал Белосветову похлопотать и оставить его при себе, но тот опять отказался, хотя и согласился отдохнуть несколько дней. Ялту он помнил по госпиталю, когда долечивался, и был не против походить по ней в качестве здорового человека и мужчины, который снова был долгое время без женщины. Вдруг повезёт...

В Ялте оказалось 3 бывших комендатуры, которые продолжали функционировать. Главная комендатура (при немцах комендантом был лейтенант Кекке, при красных какой-то комиссар Скворцов), этапная комендатура и портовая. В доме Меллера по Виноградной улице был при немцах Штаб Охраны. Им командовал тогда капитан Гаттенбергер, его знали все ялтинцы. А теперешнего начальника, русского, не знал пока никто. В городе возобновила работу Городская дума, проводившая свои заседания за неимением помещения в Курзале, расположенном за гостиницей "Ореанда". Короче, все лучшие помещения города были уже расхватаны, и Сычёв с батальоном юнкеров вынужден был разместиться (с согласия главного коменданта) аж в Ливадии, в старой казарме при "свитском корпусе" бывшего царя, возле его дворца.

- Ладно, - сказал он Белосветову, - поживём временно здесь. Осмотрюсь, найду тихое пристанище: чтобы и в глаза не бросалось, и было недалеко от центра. Да тебе-то, поди, всё равно, а? Смотри, какая тут красотища!..

Место было красивым действительно. Они сидели в спальне Николая Второго на верхнем этаже его дворца, из окон которого просматривалась слева внизу вся Ялта. Знали, в порту стоял английский миноносец "Сенатор", пароход-великан "Саратов", из Керчи пришёл пароход "Посадник", красовались на рейде белоснежные одесские пароходы "Алексей" и "Мария" и чернели какие-то "Черномор" и "Владимир". В городском саду по вечерам играл оркестр гимназистов Кусевицкого. Работали кафе "Равет" и "Флориан". Функционировали уже Народный Дом и Городская продовольственная управа, с посещения которой и начал свою деятельность Сычёв, привезший оттуда на извозчике и вина, и копчёной колбасы, консервов, сыра, масла. Тотчас же заработали полевые кухни, поставленные после похода на прикол: манили желудки юнкеров забытыми запахами. Сам же Сычёв обложился местными крымскими газетами и принялся их изучать. Это были "Таврическая правда", издававшаяся при большевиках целый месяц, "Прибой" меньшевиков, эсеровский "Вольный Юг", писавший о мощном сопротивлении наступающим частям Добрармии каких-то банд Махно, воюющих на тачанках, вооружённых пулемётами. На подавление этих банд, как писала газета, пришлось армии белых отвлечь значительные силы; что эти тачанки исчезали в Таврической степи, как вода в песок, и возникали всегда неожиданно там, где их вовсе не ждали.

- Погоди, так я же его знаю! - воскликнул Сычёв.

- Кого знаешь? - спросил Белосветов, собравшийся уезжать в Севастополь, чтобы сделать донесение в штабе генерала Шиллинга о проделанной им работе.

- Да Махно этого. Я с ним в одном вагоне оказался, когда он ехал куда-то на юг после освобождения из Бутырской тюрьмы. Мне его фамилия нелепой показалась, я и запомнил. И имя - Нестор. А теперь, смотри ты, этот хлипкий мужичишка - грозным атаманом стал! Ни в жизни не поверил бы... Вот старик был при нём - тот фигура! Личность! Жаль, не пристрелил я тогда этого заморыша. Не было бы сейчас и упоминаний об этакой гниде! - Сычёв принялся подчёркивать в газетах фамилии редакторов, авторов большевистских статей и выписывать их себе в записную книжку - "гнидник", как он её называл. Против некоторых фамилий он ставил знак тире и писал для себя, чтобы не забыть: "Н.И.Островская - председатель Севастопольского городского комитета РСДРП(б)". "Н.А.Пожаров - председатель исполнительного комитета Севастопольского Совета". "Ю.П.Гавен - особо опасный большевик из Петрограда, латыш". "Д.И.Ульянов - земский врач, родной брат Ленина, ушёл в Крымское подполье. Принять меры к розыску в первую очередь! В случае поимки никому не отдавать, отвезти в Ставку лично".

Дальше шёл длинный список матросов и портовых рабочих Ялты, сотрудничавших с большевиками. Белосветов понял, всем этим людям грозит с этой минуты розыск и расправа в контрразведке Сычёва. А большевики в свою очередь наловят где-то людей, "сотрудничавших" с Добрармией, и всеобщее бессмысленное истребление в России будет продолжаться. А что, если многие из них "виновны" точно так же, как и "первая крымская пташка генерал Маркс" по выражению Сычёва? И что с ними теперь будет?

Сычёв вырвал из записной книжки листок с фамилиями севастопольских большевиков и, передавая его Белосветову, сказал:

- Это - передай, пожалуйста, в Севастополе в отдел контрразведки. А остальными я займусь здесь сам.

- Да ведь у них там, на месте, наверное, лучше известно, кого им ловить! - заметил Белосветов с раздражением.

- Учти: кашу маслом - не испортишь. Будут знать, что и мы тут не дремлем и не зря пьём дорогое вино! - Сычёв рассмеялся, достал бутылку марочного массандровского портвейна, шпроты и, вскрывая их консервным ножом, спросил: - Ну что, на посошок, что ли?

Не хотелось Белосветову пить с Сычёвым, но, чтобы не вызывать подозрений, сел, полагая, что пьёт с ним в последний раз и никогда больше не увидит. Сычёв возился в громадном буфете, вынимая оттуда дорогие царские рюмки. Белосветов заметил в проеме приоткрытой двери наблюдавшую за ними старушку. Видимо, сторожила царское добро, чтобы не унесли чего или не испортили. Непонятно было только, с кем же она была связана, кому докладывала обо всём.

Пока Сычёв возился, Белосветов подошёл к большому итальянскому окну и смотрел на необозримую синь моря, поразительной красоты парк, заложенный внизу садоводом Делингером. Если бы не Сычёв, не война, не хотелось бы и уезжать. Морской воздух, изумительная панорама словно нарисованных, декоративных гор. И он со вздохом произнёс:

- Какую же красотищу создал здесь архитектор Краснов! Отсюда - никуда не хочется. А его вот взяли и увезли вместе с царём за Урал и там расстреляли. Послушай, а кто сейчас тут отвечает за это всё?

- Управляющий имением Его Императорского Величества. Представь себе, он тут... как-то уцелел. Живёт в свитском корпусе и ещё жалуется мне, что красные ироды растащили кое-какую мебель. Попортили, говорит, обстановку в Малом дворце... - Сычёв вдруг воскликнул: - Да! Ты вот об архитекторе Краснове вспомнил. А я сейчас - о генерале Краснове. Учти, если бы послушался его наш Антон, объединились бы мы тогда с немцами, не было бы теперь в Москве большевиков! Да и немцы - где?! В Германии. А так и Краснов уже не у дел, и мы продолжаем погибать. - Сычёв развалился в кресле царя.

Белосветов подумал: "Натащил, дурак, сюда вина, рыбных консервов. Теперь такие пятна останутся от всего, что не вывести их потом! А он будет рассказывать знакомым, что пьянствовал со мной в царской спальне".

Взглянув ещё раз на зелёные холмы Ялты и небо над ними, на грабовые и дубовые леса, Белосветов ощутил, что и в комнате, в которой они находились, разлита какая-то торжественность, настраивающая на раздумья. Непрочна, зыбка жизнь человеческая. Вот и хозяина этого дворца нет уже в живых. А ведь знал его в лицо, видел столько раз... И нет человека. Царя! Ещё и не стар был - 50 всего...

В дверь опять робко заглянула старушка. Сычёв сломал внизу, в биллиардной царя, редкостной красоты кий и набросал там по пьяному делу окурков. Жена управляющего дворцом, видимо, боялась, что сломает ещё что-нибудь или намусорит. А прямо сказать не смела - мешала интеллигентность. Сычёву же ничто не мешало: считал себя монархистом и защищал этот строй. Господи, сколько в жизни противоречий, несуразного!..

Белосветов заторопился с прощанием и пожелал Сычёву почаще гулять по Царской тропе, а не сидеть в комнатах и пить:

- Миша, это лучше, чем наливаться с утра каждый день! - закончил он.

- Ладно, езжай, умник! - вяло махнул тот. - Учти, может, меня завтра убьют.
3

В Севастополь Белосветов отбыл на катере "Данаец" и прибыл туда к обеду. Листок Сычёва он изорвал ещё в дороге, и в штаб генерала Шиллинга, оставленного Деникиным в Крыму за хозяина, явился только по делу: доложить о результатах своей разведки юго-восточного Крыма. Доклад его был точен и обстоятелен, и в штабе почему-то решили отправить его в Таганрог, в Ставку главнокомандующего, которому нужны были толковые и боевые офицеры не для сидения в оперативном отделе, а для поручения особо важных дел.

В тот же день ему выдали деньги, проездные документы и сообщили, чтобы он поторапливался, так как через 2 часа должен был отходить эсминец англичан на Феодосию.

- Оттуда сами переправитесь на Таганрог, - посоветовал полковник Добронравов. - Там будет недалеко...

- Слушаюсь! - радостно взял Белосветов под козырёк. Понял, судьба снова посылает ему встречу с Каринэ.

И оказался прав. Муж Каринэ выехал на месяц к своим родителям в Ростов, и она, увидев Белосветова, прохаживающимся напротив своего окна, сама вышла к нему. Но, ещё не доходя до него, негромко сказала:

- Идите сейчас на вокзал, я там сама подойду к вам. - И пройдя мимо него, свернула в сторону. Он же пошёл к вокзалу. Сердце от радости так прыгало, что не мог унять, и на вокзал не пришёл, а прилетел.

Каринэ пришла нескоро, когда начал уже отчаиваться и направился в буфет, чтобы купить папирос. Там она и произнесла у него за спиной:

- Здравствуйте, Коля-джан!

Он резко обернулся, но, увидев приложенный к губам палец и умоляющие глаза, замер, ожидая, что скажет ещё. И еле расслышал, когда она прошептала:

- Когда стемнеет, ждите меня возле памятника Айвазовскому.

Она ушла, а он, не зная, что делать, остался. Впереди у него был длинный томительный день. Хотелось есть, и он отправился по набережной улице в сторону Константиновской башни, уцелевшей за 2 тысячи лет на разрушенной кирпичной крепости. Когда-то возле крепости была площадь, на которую приводили взятых в плен рабов и продавали в неволю за моря. Теперь за площадью работало небольшое кафе "Фонтанчик". За столиками, прямо на воздухе, сидела сомнительная публика: матросы, воры с бегающими глазами, спекулянты, предлагающие свой товар. Белосветов остановился. Его спросил интеллигентно одетый человек лет 45-ти, с усами и бородкой, с красивой тростью в руке:

- Что, не решаетесь? - Он приветливо улыбался.

- Да вот, хотелось бы пообедать...

Видимо, ощущая себя на правах старшего, незнакомец уверенно представился:

- Константин Фёдорыч Багаевский. - Он слегка приподнял светлую летнюю шляпу. - Местный художник. Рекомендую вам другое кафе: тут недалеко, на Итальянской улице. Вам понравится - в прохладном подвальчике, и недурно готовят. Я как раз туда... У нас там собирается довольно интересная публика.

- Кто же? - спросил Белосветов после того, как представился тоже.

- Да разные все - и по возрасту, и роду занятий. Профессор Галабутский, например, читает здесь лекции о Чехове, Чайковском и Левитане. Ещё заходит, когда приезжает из Отуз - у него там дача по имени "Надежда" - скрипач Большого московского театра Сибор. Говорят, играл когда-то в Ясной Поляне самому Толстому, а во Франции Анатолю Франсу.

- Что же он тут делает? - удивился Белосветов.

- А что и все: пережидает войну. Тут многие пережидают. Пианистка Лифшиц-Турина, певичка Анна Степовая, артист Самарин-Волжин, известная в прошлом пианистка Дейша-Сионицкая. Эта, правда, живёт на своей даче в Коктебеле. Из Судака наезжают иногда поэтессы Аделаида Герцык и Софья Парнок. С виноградников - в районе Коз и Отуз - приезжают братья Александр и Осип Мандельштамы. Устроились там подработать на зиму. Осип - сильный поэт.

- А почему так много евреев?

- В больших городах - призывы, расстрелы, война. Люди съезжаются туда, где относительно спокойно и можно недорого прокормиться. Илья Эренбург - известный журналист, а тоже здесь. Это Аркадию Аверченке повезло зацепиться в Севастополе - он там военным корреспондентом. А Эренбург - сильнее, но остался без работы. Жил у Макса Волошина в Коктебеле, но тот с ним поссорился, и пришлось Илье переезжать с женою сюда. Может, повстречаем кое-кого... Все ждут выхода первого номера нашего городского альманаха "Ковчег". Ну, и сходятся обычно в кафе. Я тоже вот иду. Обратите внимание, когда войдём, на персидские миниатюры на стенах. Их расписал здешний художник-чудак Мазес.

- А почему чудак?

- Он спит дома в деревянном корыте, подвешенном к потолку на верёвках. Похоже на гроб.

- А Кириенко-Волошин что, тоже бывает здесь?

- Вы его знаете? - удивился художник.

- Познакомился месяц назад, когда был в Коктебеле. - Белосветов пояснил: - Так, шапошно...

- Приезжает, а как же! Без Макса, какое же общество? За ним - рафинированная культура эстета. Вообще - культура.

- А по виду не подумаешь.

- Так ведь у нас только встречают по одёжке. Провожают - по уму! Впрочем, одевается он, действительно, экстравагантно. Приезжает в куртке из серого бархата с отложным воротником - шея-то, как у быка, заметили, небось! - и коротенькие, до колен, штанишки, из которых торчат толстые и коричневые от загара ножищи. Да ещё покрытые рыжей шерстью. Сандалии - на босу ногу!

- Немцы прошлым летом тоже так ходили в Керчи. И ничего. Им наплевать, что мы о них думаем. Зато в шортах удобно при этакой жаре. Кириенко же - показался мне интересным человеком.

- О, ещё бы! Макс - личность! Как и его матушка. Наша молодёжь, особенно женская её часть, просто в восторге от Макса. Сёстры Цветаевы - Анастасия, правда, теперь в Судаке. Там легче прокормиться с маленьким сыном. Майя Кудашева. Эта потеряла недавно мужа - он, как и вы, тоже был офицером Добрармии - так вот они находят последнее утешение в общении с ним.

- А он будет сегодня здесь? - спросил Белосветов с надеждой: "Может, разрешит увезти к нему в дом Каринэ дня на 3?"

- Нет, не будет. Мандельштам зачитал у него "Божественную комедию", да не какой-нибудь перевод, а на итальянском! И Макс сказал, что никогда не простит ему этой гнусной халатности. Потерял где-то, понимаете.

- Действительно, хамское отношение, - вставил Белосветов. А про себя подумал: "Уж это - чисто по-еврейски! Поставить на чужую книгу тарелку с блинами или вообще затерять".

- Вот поэтому, я думаю, он и не приедет. Илья с женой - сел ему на шею, другой - теряет уникальную книгу. В общем...

- В общем, понятно, - согласился Белосветов.

- А если и приедет, то остановится у Латри.

- Кто это?

- Художник, внук Айвазовского. Видели дом, примыкающий к его галерее?

- Видел.

- В нём жил когда-то сам Иван Константинович. А теперь там обитает Латри, с которым дружен и я. Так вот Волошин останавливается всегда у него. При большевиках Макс приезжал часто - читал здесь лекции по истории искусства Италии и Голландии.

- Был преподавателем, что ли?

- Можно и так... Писатель Вересаев открыл у нас так называемый народный университет. Ну, и в качестве его ректора стал приглашать на чтение лекций учёных, знатоков искусства. Но у Волошина - астма. Ему трудно читать постоянно. Так он - иногда...

- Я заметил, его мать тоже плохо дышит, и часто кашляет.

- Там другое: заядлая курильщица, эмфизема лёгких. Но всё равно покуривает, не может отречься от пагубной привычки. - Художник увидел молодую изящную женщину с мальчиком лет трёх. Была она небольшого роста, худенькой и казалась воздушной в своём летнем сарафане. Багаевский радостно воскликнул: - А вон и Майя Кудашева со своим "Дудукой"!

- С кем, с кем? - не понял Белосветов.

- С сынишкой. Это она его так прозвала с лёгкой руки Горького. - Художник приветственно помахал женщине, и та не спеша подошла. Константин Фёдорович представил ей Белосветова.

- Очень приятно. Мария Павловна! - прокартавила женщина в ответ, протягивая Белосветову загорелую руку. Немного поболтав с Багаевским, она тронула сына за плечо, сказав: - Прошу извинить меня, мы торопимся с Серёжей к Мариночке. - И мило улыбнувшись, пошла.

Белосветов пробормотал:

- Она что, тоже нерусская, что ли?

- Мать - француженка-гувернантка, по фамилии Кювенье, отец - богатый русский москвич, полковник генерального штаба. Она, - художник кивнул вслед уходившей женщины, - их внебрачная дочь. Воспитывалась у знакомых отца в Москве. Кстати, пишет стихи. Как по-русски, так и по-французски.

- История, как у Герцена, - заметил Белосветов.

- Отец её покойного мужа, князь Кудашев, был в 15-м году директором дипломатической канцелярии в Ставке царя в Могилёве.

- Николай Александрович, что ли? - живо спросил Белосветов.

- Вы знакомы с ним? - в свою очередь удивился Багаевский.

- Не знаком лично, но видел его в Ставке. Держался с достоинством, не лебезил перед генералами. По-моему, он из татар.

- Ну-у, это когда было-то! 300 лет прошло... А сын вот - умер в 17-м от тифа. Поручиком.

Никто из них не мог знать, что эта весёлая, общительная женщина, прожившая после смерти мужа почти 2 года в Коктебеле под крышей у Максимилиана Волошина на положении невенчанной жены, станет через 17 лет женой почти 70-летнего французского писателя Ромена Роллана. А выросшего "Дудуку" Сталин не выпустит из Москвы вслед за матерью, сделав его негласным заложником судьбы всех троих, чтобы "как бы чего не вышло потом", и тот погибнет в 1941 году в битве с немцами под Москвой.

- Пошла к сёстрам Цветаевым, - констатировал художник.

- Что, интересные люди?

- Да как сказать. Сами по себе - не очень. Асю оставил муж, ребёнок от него - умер. Теперь она за каким-то врачом. Где он, я не знаю. Она же опять осталась с ребёнком. На что живёт в Судаке, чем кормится - не ведаю: молчат. А Марина - эта с тяжелейшим, неуживчивым характером. Но талантлива - пишет стихи, печаталась. Страшно самолюбива. Муж у нее, я уже говорил, офицер, как и вы - Сергей Яковлевич Эфрон.

- Нет, вы говорили мне о муже Кудашевой. Ещё сказали, что он умер. А этот - из евреев, что ли?

- А, да-да, возможно. Только из крещённых, вероятно. Тут не столько, пожалуй, интересен сам этот Эфрон, сколько любопытна история его матери, Елизаветы Петровны: она - урождённая Дурново.

- Дочь министра внутренних дел, что ли?

- Племянница. Ушла из дому в революционное движение, встретила там Якова Петровича Эфрона и вышла за него замуж. Родила ребёнка, другого, и пошло... Нарожала целую кучу. А потом - попала в тюрьму. Дядя-министр, ярый антисемит и противник всяких революций; кстати, евреев почему-то в этой среде особенно много. Так вот Дурново от неё отказался. После тюрьмы она уехала к старшему сыну во Францию, прихватив с собою и младшенького, которому шёл 13-й год. Средний сын, Сергей, который женился потом на Марине Цветаевой, остался с сёстрами в Москве. Через год - это было в 10-м - из Франции пришло известие, что младший брат их повесился. Костей звали. Увидев труп сына, покончила с собою и мать. Так что старшему, Петру, который был во Франции актёром и у которого она жила, пришлось хоронить в один день и мать, и брата. Сейчас муж Марины где-то служит в Добровольческой армии на Кавказе, а сама она ждёт его здесь, у нас. - Художник остановился перед входом в подвал, указывая тростью вдоль улицы, по которой они шли, произнёс: - Ну, вот мы и пришли: это - улица Итальянская. Можете здесь не только позавтракать, но и пообедать потом, когда проголодаетесь. Я же, наверное, погуляю ещё: наших, кажется, пока никого... - Он вновь коснулся шляпы кончиками пальцев.

Белосветов, послушав его совета, спустился в подвал и позавтракал. Кафе, расписанное странным художником, ему понравилось, и он пришёл потом в него и обедать. А так как деваться в этом городе ему было некуда, то кафе стало его пристанищем и в последующие дни, когда освоился и перестал нервничать, растягивая часы ожидания Каринэ за столиком в углу с газетами и вином. А в тот первый вечер он лишь обкуривался в ожидании наступления темноты, не зная, куда себя деть и чему посвятить в чужом городе. Правда, много думал - никто не мешал. Да что толку, невесёлые получались выводы: не нужен ни России, ни Каринэ...

Ещё в тот первый вечер он интуитивно почувствовал, что Каринэ никуда с ним из Феодосии не поедет, коли боится, что кто-нибудь может увидеть её с ним и передать мужу. Из этого можно было заключить: она не собирается оставлять мужа.

Так оно и вышло. Каринэ боялась встречи со знакомыми и оделась так, что не мог разглядеть ни её лица, ни фигуры в странном наряде-балахоне. Зато хорошо разглядела его она, сказав за городом, когда привела его на пустынный берег моря:

- Вам плохо живётся, Коля-джан? У вас измученное лицо.

- Это потому, что я остался, Кариночка, без тебя.

- Мне тоже плохо. Муж замучил меня попрёками. - Каринэ замолчала, чего-то недосказав. И он взорвался:

- Так оставь его, и уедем! Разве не видишь, как я люблю тебя!

- Спасибо, Коля-джан, вижу. Но всё равно я не могу теперь.

- Но почему?.. Не понимаю тебя!..

- Ты - русский, потому и не понимаешь. У нас - всё не так. Дело не в страхе. Я не боюсь, и тоже люблю тебя. Но...

Зажав ей рот поцелуем, он не дал договорить. Однако она вырвалась и сказала таким решительным тоном, что он поверил ей:

- Ещё раз, и я уйду навсегда! Даже не попрощаюсь. Хватит с меня и того, что я пришла к тебе.

- Зачем же тогда пришла? - спросил он обиженно и полез в карман за папиросами.

- Я тоже человек и страдаю. Когда увидела тебя, поняла, что не выйти не смогу и вышла. Но не целоваться с тобой. Я должна рассказать тебе, что со мной происходит, облегчить душу - больше мне пожаловаться некому.

- Давай сядем на камни, Каринэ, - ласково предложил он.

Это её обрадовало. Она с такой готовностью присела возле него, что он опять изумился - и тому, что до дрожи почувствовал её отчаяние и боль, и самому себе, что нет у него желания целовать её, а есть только потребность гладить по голове, жалеть, слушать. Всё это, видимо, передалось и ей, и она продолжила свой рассказ, радуясь тому, что нет луны, нет дома мужа, никто не видел её и не помешает теперь высказать всё то, что изо дня в день копилось у неё в душе, не имея выхода.

- Какое счастье, Коля-джан, что Бог послал мне тебя снова, чтобы я успела сказать тебе всё! Думала, сойду когда-нибудь с ума. Понимаешь, он повернул теперь всё так, будто я виновата перед ним, будто не он умолял меня выйти замуж за него, а я просилась к нему сама.

"Да брось ты его к чёртовой матери!" - готово было сорваться у него с языка. Но чувствовал, нельзя перебивать, надо молчать и слушать. До тех пор, пока сама не попросит говорить.

Каринэ бил озноб, словно ей было холодно. Глаза её блестели в темноте блеском раненых в госпитале, которым ампутировали ногу, и они, придя от наркоза в себя, не могли примириться с потерей и озирались в поисках сочувствия и понимания: как же так, братцы? А тут ампутирована была живая душа.

- Коля-джан, Коля-джан, зачем ты меня бросил тогда?! Мы же были созданы друг для друга, ты сам теперь знаешь!.. - Она разрыдалась, давясь, зажимая себе ладошкой рот, пытаясь не давать вырываться муке наружу - услышат чужие.

Он прижал её к себе, целуя в макушку, ухо, ощущая дрожь её и собственную, гладя ладонью. И она постепенно затихла, всхлипывая:

- Прости меня, что упрекнула! Я делаюсь похожей на него. Он слабый человек, женщина в брюках. И капризный, как женщина. Я не могу больше его слушать, видеть! Поехал жаловаться к своим. На что, спрашивается? Заставляет меня говорить со здешними русскими "па-кавказски"! - передразнила она, подчёркнуто "акая", ставя ударения, как базарные армяне, торгующие фруктами. И уже сухо блестя глазами, вопросила: - Зачем это? Я ведь закончила в Ростове русскую гимназию, я чисто говорю по-русски.

- Странно... - пробормотал он.

- Он сапожник не только по своему положению, - всхлипнула она, - сапожник по духу. Родился сапожником! Как я не могла увидеть этого раньше, не понимаю!

- Но объясни мне, почему, почему ты не можешь оставить его?! Почему думаешь, я тебя не пойму?

- Нет, Коля-джан, ты умный и хороший. Это я глупая: дала клятву перед иконой, что не оставлю его до смерти. А вот дальше - чисто армянское, этого тебе не понять. С этим мы, армяне, вырастаем. И если я нарушу свою клятву, случится беда не со мной - этого я не боюсь - беда может перейти на того, кого я люблю. А люблю я только тебя. Я брежу тобой и во сне, и наяву. Я часто разговариваю с тобой, словно ты рядом. Один раз даже увидела в зеркале своё лицо. И знаешь, я была там другой: похорошела.

Он поцеловал её в щёку, нежно, почти неслышно. Но она отстранилась:

- Не надо, Коля-джан! Ты думаешь, я не хочу с тобой целоваться? Хочу. Но... не сегодня, не в этот раз. Если ты приедешь ко мне ещё хоть раз, я буду с тобой целоваться, и спать с тобой. Я поклялась, что не уйду от него, и я не уйду. Но любить его - я не клялась. Я найду способ, чтобы не опозорить его перед людьми.

Он почувствовал дикое, необузданное желание и спросил:

- Но почему ты не хочешь сегодня?..

- Чтобы ты не думал, будто я пришла к тебе из-за этого, - искренне воскликнула она.

- Я и не подумаю. Я верю тебе. - Он хотел привлечь её к себе, но она поднялась. Голос плачуще дрожал:

- Мне уходить?.. Или ты останешься со мной, как с женщиной, которую любишь!

- Люблю! - В голосе был испуг.

Она снова села рядом, спросила:

- Расскажи мне, откуда ты и куда дальше? Что с тобой было?

Он рассказал. Тогда и она - уже поспокойнее - рассказала о себе. Потом поднялась:

- Пора уходить, Коля-джан. - В голосе была непреклонность.

- Кариночка, а если меня убьют на войне? Зря ты мне и себе отказываешь сейчас в любви. - Он сказал ей это, ни на что уже не рассчитывая. И поднялся тоже. - Пошли?.. - произнёс он со вздохом.

Она шла чуть впереди, он за ней. Над ними где-то пискнула в темноте пролетевшая чайка. Море, шурша вдоль берега мокрой галькой, тоже вздыхало так, что заглушало их шаги. Каринэ вдруг обернулась:

- Ты прав! Я тоже буду жалеть потом. - И стала снимать с себя свой маскарадный платок, платье. Попросила: - Остальное сними с меня сам. Я люблю, когда это делаешь ты. Но сначала разденься спокойно и ты... - Она вновь села на гальку и осмотрелась. Место было пустынное.

Ему показалось, что никогда у него не было такой острой и необузданной близости. Наверное, заслуга в том была не его. Соскучившаяся по любви и человечности, Каринэ была такой нежной, такой счастливой и бурной, что сама то плакала от счастья, то улыбалась, зацеловывая его лицо и губы.

На другой день они опять встретились в темноте, и она увела его на гору за городом, где заранее нашла, оказывается, укромное место и даже оставила там подстилку в кустах. И вновь только звёзды были свидетелями их любви и краденого счастья. Так повторялось 4 дня - больше он оставаться не имел права, нужно плыть на Таганрог, билет куплен заранее. На прощанье Каринэ сказала:

- Если останешься жив, женись, Коля-джан. У тебя должна быть семья, дети. А я - всегда буду ждать. Приезжай, если сможешь, хоть на день для моего счастья тоже. Спасибо тебе!

- А как-нибудь по-другому нельзя? Кариночка!..

- По-другому нельзя, Коля-джан.

Он понял, другого ничего не будет, и спросил:

- Как мне извещать, что я приехал? Чтобы...

- Нарисуешь мелом на памятнике Айвазовскому - в самом низу - крестик. А справа от него - серпик, как на турецком флаге. И на следующее утро я буду возле памятника.

- Детство какое-то... - Он улыбнулся. - Что же ты, каждый день будешь приходить к памятнику?

- Буду, Коля-джан. Ну, а если кто-то мел сотрёт или будет дождь, снег зимой, ты найдёшь, я думаю, способ известить меня. Но так, чтобы не обесчестить моего мужа.

- А если он умрёт? - неожиданно спросил он.

- Он 100 лет будет жить, как его родня.

- Ну ладно, Кариночка. Я уж придумаю что-нибудь понадёжнее, чем твои крестики. И вообще, посмотрим ещё, как нам быть с твоими армянскими... А пока - спасибо и на том, что было! Я не забуду тебя.

- Буду ждать тебя, Коля-джан, всегда. Приезжай. - Она тихо заплакала. А он разозлился на неё: "Господи, ну, что за чушь какая-то собачья, превращать свою жизнь из-за каких-то предрассудков в сплошное издевательство! Может, она ненормальная?.. Поживём, увидим, что делать. Хорошо, хоть что-то наладилось..."

"А что наладилось-то? - думал он уже на пароходе. - Ничего не наладилось. Даже письма не напишешь. Могла бы она, так тоже неизвестно - куда писать? Вообще ничего неизвестно. Сам не представляю, где буду через 3 дня. Вот жизнь, ёлки зелёные!"

Действительно, жизнь у Белосветова была бесперспективная, военная. Даже, если бы Каринэ согласилась уехать с ним, он не знал бы, куда ему с ней деваться. Не дезертировать же?..

Ему стало казаться, что всё это прекрасно понимала и Каринэ, а потому и рассталась с ним, не порывая, но и не обещая ничего.

"Но тогда это подлость! - сделал он открытие. И тут же не согласился: - Нет, Каринэ на такое не способна... Просто надо дождаться окончания войны и тогда всё разрешится само собой". Мысль была здравой, утешительной, а главное перспективной. Не может жить человек без надежды на будущее. А стоит ей появиться, и он опять готов терпеть, ждать, лишь бы на что-то надеяться. Значит, на что-то надеется и Каринэ, решил Белосветов. В штаб ставки Деникина он явился уже успокоенным. Жизнь покажет...

Адъютант главнокомандующего самолично сидел за пишущей машинкой и печатал какой-то приказ. Подошедшему к нему Белосветову, кивая на стул, сказал:

- Прошу вас подождать. Срочное дело, генерал сейчас занят. Я доложу о вас Антону Ивановичу, когда понесу на подпись приказ.

Адъютант кончил печатать, поднялся и направился в кабинет Деникина. Через 5 минут он вышел, положил приказ на стол и произнёс:

- Примет вас через 10 минут.

Адъютант хотел сесть, но раздался колокольчик, и капитан снова скрылся за дверью главнокомандующего. От нечего делать Белосветов прошёлся по приёмной, посмотрел в окно и подошёл к столу адъютанта. Машинально начал читать то, что было отпечатано на листе бумаги, и уже не мог оторваться.

"Приказ Главнокомандующего вооружёнными силами на Юге России N1670 г. Таганрог 20 июля 1919 года.

Приговором военно-полевого суда от 15-го сего июля, учреждённого согласно приказа моего от 13-го сего июля за N1506, Генерал-Лейтенант Маркс за преступление, предусмотренное 108 статьей Уголовного Уложения по редакции приказа Добровольческой Армии N390, присуждён, по лишении всех прав состояния, к каторжным работам сроком на 4 года.

При конфирмации приговор мною утверждён, с освобождением осуждённого от фактического отбытия наказания за старостью лет.

Подлинный подписал: Генерал-Лейтенант ........ (Деникин)

Верно: Начальник Судного Отделения, капитан ........ (фон-Ренне)"

Внизу стояла подпись Деникина, подписи Ренне ещё не было.

"Вот это да! - ахнул Белосветов, отходя от стола к окну. - Значит, осудили всё-таки старика, не посмотрели, что учёный и генерал! А что было бы, если бы попался за дезертирство я, всего лишь ротмистр? Расстреляли бы?.."

Вновь появился адъютант:

- Антон Иванович занят. Вас примет начальник оперативного отдела. Пройдите на второй этаж. А что это у вас с сапогами? И вообще какой-то потрёпанный вид!

- Пешком обошёл побережье Крыма с батальоном ротмистра Сычёва. Обносился. Да и срок амуниции уже вышел давно.

- Хорошо, я распоряжусь сейчас, чтобы вам выдали новое. Посидите немного. - Капитан принялся что-то писать, и Белосветов, уже сидя на стуле, сказал:

- Я тут нечаянно прочёл приказ, который вы печатали...

- Что, удивлены? - спросил адъютант, не поднимая головы и продолжая писать.

- Нет, просто не совсем понял, где бывший генерал будет теперь находиться? В тюрьме, что ли?

Адъютант усмехнулся:

- Дело в том, что к главкому приезжал какой-то известный художник из Коктебеля и поручился за абсолютную порядочность этого Маркса. Я лично не присутствовал при этом, но знаю, что художник - вспомнил, Волошин! - убедил Антона Ивановича в невиновности генерала. Вот Антон Иванович и попросил так написать приказ по делу генерала Маркса, чтобы и не бросалась в глаза его суть, и не совсем понятной была. Так что Маркс сей уже отпущен, и отбыл с художником к себе в имение.

- А приказ для чего же?

- Видимо, для порядка. Что дело рассматривалось и были приняты меры.

Белосветов, кивая на дверь Деникина, восхитился:

- Выходит, главком-то - с душой?..

- Хороший человек. Он - только с виду суров. Но - справедлив и не любит интриг. - Адъютант поднялся. Вручая Белосветову бумагу, добавил: - Зайдёте в отдел снабжения, там вам тиснут печать на эту бумагу, и можно идти на вещевой склад - выдадут всё, что положено. Предъявите лишь свой вещевой аттестат.

- Спасибо! - поблагодарил Белосветов, наклоняя голову.

- А художник этот лохматый... уже за другого человечка заступается! - Адъютант посуровел. - В Феодосии контрразведка поймала какого-то придурковатого поэта - Иосифа Мандельштама. Так вот он ходатайствует за него перед Апостоловым - письмо прислал - и тоже ручается. Отпустили и этого. А хотели расстрелять. Вот какие у нас теперь дела: отпускаем придурков, стариков. В то время как комиссары - соплеменники этого Мандельштама - расстреливают сейчас не только самих казаков в верховьях Дона, но и их семьи. - Адъютант вернулся к столу, давая понять, что разговор окончен и Белосветов может идти.

Он и пошёл. В оперативном отделе его тоже долго не задерживали. Поняв из его доклада, кто он и откуда, полковник Ширяев сказал:

- Сейчас наша армия, господин ротмистр, уже наступает на всех фронтах. От союзников по морю к нам идёт много оружия - винтовок, шрапнельных снарядов, пушек. Всё это будет повреждаться на фронтах. Поэтому на екатеринославских заводах надо организовать ремонт оружия, которое начнёт к ним поступать. Надо также пополнять и редеющие полки солдатами. Поэтому вам, как толковому и опытному офицеру, надлежит явиться в Екатеринослав для организации работы нашего тыла. Прибыв туда, явитесь в штаб корпуса генерала Кильчевского и дальнейшие указания получите уже от него на месте. В дороге будьте осторожны - в районе Александровска, Никополя и в степях Таврии продолжают орудовать банды анархиста Махно на тачанках. Очень жестоки и организованы.

- Я уже читал об этом в газетах.

- А что это у вас вид такой потрепанный?

Белосветов объяснил, и был отпущен в вещевой отдел. Затем он зашёл в строевой отдел и получил все необходимые документы для проезда, а также направление в распоряжение генерала Кильчевского. Вскоре его поместили в штабную гостиницу, выдали новую амуницию, деньги, проездные документы. Он сходил в баню, помылся, отдохнул сутки и на другой день, поздно вечером, отбыл по железной дороге через Курган, Амвросиевку на Иловайскую, где должен был пересесть на другой поезд и ехать в неведомый ему Екатеринослав. Конец первой части
книги "Гражданская война"
Продолжение во второй части книги Сентябрь 1991 - февраль 1992.
Днепропетровск.

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 09/10/2010. 254k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.