--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 6  "Гражданская война"
Часть 2  "Конец войны на юге России"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Ни на что не годится тот,

кто годится только для себя.

Ф. Вольтер

Глава первая

1

Отец Рождественский истово крестился, прислушиваясь к тому, как пономарь Микитенко вызванивает на колокольне. "Всё, исполнен долг в честь освобождения города от красного супостата и в моём храме - можно идти домой. Авось регулярное войско генерала Деникина, занявшее, наконец, Екатеринослав, не дрогнет перед большевиками, как 14-го числа генерал Шкуро со своей кубанской казачнёй. Это же надо, потерял, дурак, 400 отборных офицеров из 600! И удрал, свинья, в неизвестном направлении. Какой он там генерал, какой Шкуро`!.. Шкура - настоящая его фамилия, да и не генерал вовсе, а лишь полковник по сути. Это Деникин присвоил ему генерала и заменил букву в фамилии на русский дворянский манер: Дурново, Плевако, кто там ещё?.. Живаго. А этот - и не из дворян, говорят, казачишка. Небось, снова появится теперь..."

Однако появился в городе и другой человек, с чёрной вестью для отца Андрея. Священник этого ещё не знал и шёл домой хотя и с небольшой, но всё-таки радостью. Впрочем, старик и радоваться-то отвык по-настоящему. Высокий, худой, он еле передвигался по улице - болели ноги, давно болели. Годы - верно, были преклонными, но не такими же, чтобы ощущать немощность. Сердце, правда, тоже болело, зато легко сгибалась поясница. А вот ноги с каждым годом подводили всё больше - порою с трудом службу выстаивал.

Ходил к врачам. Да что врачи? Ревматизм, говорят, застарелый и отложение каких-то вредных солей в суставах. Выписывали мази. Только не помогали ему эти мази, сколько ни прикладывал на ночь. Легчало иногда, когда парил ноги чуть ли не в крутом кипятке, а потом ещё парные отруби в тряпках привязывал к суставам. Но и это испытанное народное средство перестало действовать в последнее время. Что делать? Хоть пропадай...

- Бо-мм, бо-мм!.. - медленно и кругло катилось над городом. Хоть малую радость послал Господь людям: ушли из города красные разбойники. Но самому не везло как-то ещё с молодости. Первые дети помирали почему-то один за другим, не доживая и до 5 лет. А годы-то шли, не ждали. Сын Пётр появился на свет, когда уж самому на 36-й повалило. А Верочка и вовсе - на 42-м. Эти почему-то выжили. Так нет же, и тут настигла беда: от сына никаких вестей с фронта вот уже четвёртый год, а у дочери муж погиб ещё в 15-м. Внучка от него, Милочка, тоже скончалась, не дожив до 5, от дифтерита. Другие внуки, от Петра, жили с невесткой в Никополе, где имел приход когда-то и сам и проживал в родительском доме. Однако, и от этих - ни писем, ни телеграмм, словно исчезли неизвестно куда вместе со своей матерью. Два официальных запроса делал властям, но и от властей не пришло ничего. Значит, и там стряслась какая-то беда. А поехать, хоть оно и не далеко, страшно - вон время какое лихое, да ещё ноги больные. Жена, Анисья Кирилловна, во всём сочувствует. Но что ему от её сочувствия? Старуха, считай, бесполезная - что тебе курица, только кудахчет, а яйца` уже не снесёт. Одних абортов не перечесть!.. Ни ума, в общем, ни здоровья - одни страхи и забитость, темнота. Но зато по части кухни - величайшая искусница, таких поискать!..

И отец Андрей с порога радостно возопил:

- Ма-ать! Накрывай на стол, отметим избавление от супостатов! А я-тко - разоблачуся покудова...

Он прошёл в свою комнату, снял с себя через голову крест на позолоченной цепочке, затем рясу, подрясник и остался в лёгкой нательной рубахе. Подумал вслух, шамкая полубеззубым ртом и синими старческими губами с родинками: - Душновато, однако. Может, и рубаху - тово?..

Снял и рубаху. В зеркале отразилась его впалая старческая грудь с седыми волосками. Поредевшие и тоже седые, волосы на голове - плоско прилипли к запавшим вискам. Обручи рёбер. Лучше бы и не смотреть на себя, да уж посмотрел. Тьфукнул в сердцах и направился в гостиную. А там - офицер...

- Капитан Карцев, - представился он, поднимаясь со стула. - Георгий Петрович. Еле отыскал вас...

- Прошу прощения, - опомнился отец Андрей от неожиданности. - Сейчас оденусь... - Он вернулся в свою комнату.

В гостиную вошла мать Анисья с кружкой кваса в руке. Удивилась, увидев лицо гостя:

- Что с вами?..

- Да ничего, извините, пожалуйста. Недоразумение получилось...

И пошло после этого всё кувырком, несуразно и по-жестокому, не так, как намеревался капитан Карцев сделать, когда обдумывал свой визит. Хотел подвести стариков к мысли о гибели их сына издалека, постепенно. А появившийся снова отец Андрей оглоушил его своим вопросом настолько, что всё вылетело из головы, и он лишь отвечал на вопросы:

- От Петра, што ль? - спросил старик чужим голосом, почуяв недоброе.

- Да, я был с ним вместе в австрийском плену.

- А он што жа?.. Почему не вернулся?

- Сыпняк... Я находился в офицерском бараке, а у них, в солдатском, началась эпидемия. Спасать их, боясь заразиться, австрийцы не решились.

- Вот те на... - заплакал старик. А жена его и вовсе осела, лишившись сознания. Пока приводили её в чувство, усадили на кушетку, дали попить, в дом явилась дочь. Новый вскрик и слёзы. Карцев только и делал, что ухаживал. У старика что-то приключилось с ногами. Пришлось и этого отводить под руку в спальню, к старухе, которая причитала уже, как это водится у простых людей, во весь голос. Остался Карцев с молодой женщиной вдвоём. Эта быстро овладела собой, и ей он досказал всё:

- Похоронили всех - человек 70 - в общей могиле, прямо на территории лагеря. Вывозить - австрийцы не решились. Залили всё хлоркой вокруг, барак тот сожгли, на этом и вся панихида.

Адреса вашего я не знал - слыхал лишь от Петра, что его родители в Екатеринославе и что отец у него священник. В плен Пётр попал вместе со мной, осенью 15-го. У коменданта лагеря были, оказывается, записаны домашние адреса всех военнопленных. Австрийцы - народ аккуратный! Вот у него я и нашёл потом адрес жены Петра. Оказалось, что живёт в Никополе. Сам-то я - екатеринославский. Пётр поэтому и держался меня в плену, когда познакомились. Мы с ним хоть из разных частей, но всё-таки - земляки. Разве же думали тогда, что всё так может окончиться? Поэтому об адресах - как-то и не толковали. Чаще вспоминали довоенную жизнь. А потом уже - вот как оно обернулось...

После выхода России из войны нас выпустили на родину. Приехал я в Киев. А там - уже гражданская война. Пришлось подаваться не в Екатеринослав, а на Дон, к своим... Когда началось наступление нашей Добровольческой армии, я попросился в часть, которая должна была идти на Екатеринослав, где у меня семья. И вот я здесь...

- Вы давеча сказали, что взяли у австрийского коменданта адрес Петиной жены. А что было дальше - не сказали...

- А, да-да, Вера Андревна, не сказал. Мы на Екатеринослав - продвигались ведь с юга. Так что сначала - заняли Никополь, и я пошёл по адресу... Приготовился тоже ко всему - к слезам, возможно, и к обмороку. А встретился там не с женой Петра Андреича, а с её новым мужем...

- Господи! - вырвалось у женщины. - Да как же она могла? Ведь двое детей!..

- Ну, как могла - это дело житейское, бывает. А вот, что её нового мужа не остановило то, что у неё двое детей, это - удивительно! И не калека, не старик ещё. Живут, правда, в гражданском браке, невенчано. Справки-то о смерти мужа - у неё нет. Пётр числился в пропавших без вести. Кто же станет венчать?.. Так что вы уж об этом... вашим родителям, пожалуйста, как-нибудь сами. А я на этом - пойду, хватит с меня... В Никополе попал в такое положение, теперь вот - здесь! Согласитесь, тяжёлая миссия.

- Я вас понимаю, понимаю. - Женщина поднялась тоже. - А вы что же, так и не повидали Марину Васильевну?

- Отчего же, повидал. Всплакнула, конечно, женщина она неплохая. Но в душе - по-моему, рада осталась, что всё закончилось и выяснилось само собой. Так-то. Да вы строго её не судите. Муж этот, чувствуется, любит и её, и детей от Петра. Что ещё надо? Брата вашего - всё равно не вернуть...

- Да я не сужу её. А вот папенька с матушкой - думаю, не простят. Особенно ещё потому, что на их письма она не ответила. Батюшка у меня - человек суровый...

- Ну - всего доброго вам!.. - стал прощаться Карцев. - Извините, пожалуйста, что так вышло.

- Ничего, что же тут поделаешь?.. Это - жизнь, - рассудительно ответила Карцеву Вера Андреевна. И неожиданно попросила: - А вы - придите к нам, если не трудно, ещё раз. Родители отплачутся, захотят узнать подробности, расспросить вас лично. Мой рассказ их не устроит. Хотя я, конечно, перескажу им то, что вы тут мне... Пожалуйста. А то ведь пойдут к вам на службу, начнут отыскивать. И вам неудобство, да и им: дома - всё будет проще. Вместе помянем Петю, всё уже будет без слёз, уверяю вас!

На Карцева смотрели умные молящие глаза. Даже отметил про себя: "А ведь и собою хороша, не только умна!" Он склонился к её руке, затем откланялся.

Провожая его до калитки, Вера Андреевна снова напомнила:

- Так мы ждём вас!.. Приходите, пожалуйста.

Несколько ранее Карцева, ещё при большевиках, в Екатеринослав вернулся из германского плена инженер Решетилов. В 13-м году он закончил в Петербурге Технологический институт и, приехав к родителям, поступил работать на трубочный завод, чем сильно огорчил отца, мечтавшего передать своё купеческое дело по торговле ситцами единственному наследнику. Однако ещё больше отец огорчился, когда сын не захотел в 15-м году за крупную отцовскую взятку уклониться от новой мобилизации на фронт и уехал воевать, получив как инженер сразу чин прапорщика. Вернувшись же из плена домой. Фёдор и вовсе не застал отца в живых - старик, не имея от него вестей, зачах от горя. Заводы в городе почти не работали - не было угля, и 28-летний инженер болтался пока без дела, благо все ещё был холост, а у матери - не перевелось, припрятанное после смерти отца, золото.

И вот теперь случайная встреча с капитаном Карцевым в Английском клубе изменила для Фёдора Решетилова сразу и карьеру, и, кажется, даже судьбу. Капитан предложил ему сначала должность своего заместителя в механических мастерских по ремонту военной техники, а затем попросил:

- Фёдор Дмитриевич, вы не смогли бы оказать мне маленькую личную услугу?

- С удовольствием. А что надо сделать?

- Да, в сущности, пустяк. - Карцев рассказал историю своего посещения семьи священника Рождественского, и снова закончил просьбой: - Понимаете, уж больно не хочется мне опять туда идти одному. Не согласитесь ли и вы пойти завтра вместе со мною в дом этого священника в качестве моего нового сослуживца?

- С удовольствием, - повторил Решетилов, хотя никакого удовольствия, конечно, такое хождение в гости ему не сулило. И чтобы сгладить впечатление от кислого выражения на лице, поинтересовался: - А в чём, собственно, конкретно будет заключаться моя новая служба?

- Будете руководить ремонтом повреждённых английских танков. - Заметив недоумение на лице собеседника, Карцев пояснил: - Это такие орудия на собственном ходу, закрытые со всех сторон бронёю. Экипаж и мотор - внутри. Меня - назначили главным инженером этих мастерских. Это - при Брянском заводе.

Расстался Решетилов с Брянцевым без особого энтузиазма. А на другой день, увидав в доме старика Рождественского его вдовствующую дочь, был благодарен судьбе, что она свела его сначала с Карцевым, а теперь вот и с такой женщиной, о которой он не мог ещё вчера и мечтать. Старики разговаривали с Карцевым, смотрела на него и Вера Андреевна, и Решетилов спокойно и с наслаждением разглядывал её.

- Ну... этого следовало ожидать, однако, - скорбно произнёс отец Андрей. - Мать нашей невестки, Марины этой, тоже успела побывать замужем дважды. Её отец прибыл к нам в Никополь как колонист. Никакой он не Василий - Вилли Ганценбиллер его фамилия. Наша Верочка брала даже уроки у его родной сестры, когда учила немецкий. Вот его сестра - так и не вышла замуж, в старых девах прожила свою жизнь. Зато сам он - увёл жену от законного мужа и женился на ней. То есть, на русской. Правда, у неё не было от первого мужа детей, но это же не основание уходить к другому, да ещё к католику, да ещё без расторжения церковного брака!

- Он принял потом православие, а её брак был расторгнут в конце концов, - осторожно напомнила матушка Анисья Кирилловна. - Без этого их и не повенчали бы.

Старик недовольно помолчал, пожевав губами, продолжил:

- Деньги - всё сделают! Синод дал блуднице согласие на расторжение прежнего брака и разрешение на новый при живом муже. Ну, да не о ней сейчас разговор... Петя наш - юношей был, когда мы переехали из Никополя сюда. А не забыл своей девушки! Вернулся в Никополь после окончания здесь Горного института, чтобы жениться на этой полунемке Марине. И в инженеры-то пошёл из-за неё! Не хотела, чтобы он стал священником. Он, глупый, помнил её все годы, пока учился. Как лето, так в Никополь! Ну, да ведь вы её видели - красивая, стерва, ничего не скажешь. В мать пошла и красотой, и характером. И трёх лет не сумела мужа подождать с войны! А вдруг вернулся бы?.. "Без вести..." - это ещё не похоронка!

И опять Анисья Кирилловна мягко остановила мужа:

- Будет тебе, отец, душу-то рвать, будет! Што уж теперь - содеянного не воротишь...

Старик горестно вздохнул:

- Вот и дожили. Мне - 69, матери... - он посмотрел на жену, - 64. И ни одного внучонка во всём доме! Чтобы рядом был...

Карцев заметил:

- У вас - дочь ещё молодая и красивая! Вот выйдет замуж, будут и при вас внуки.

- А ежли она опять уйдёт жить к мужу? - не согласился старик с раздражением. - Вернулась-то к нам когда? - Он строго посмотрел на дочь. - Когда у неё своя дочь померла. Жила хоть и недалеко отсюда, в Новомосковске, а всё-таки - не у нас, у родителей мужа!

Анисья Кирилловна, не поднимая головы, тихо вставила:

- Не по своей воле она... Да и суров ты с нею был сам.

Отец Андрей опять пожевал губами, и за своё:

- Если б сразу вернулась домой, как получила похоронку на мужа, глядишь, и Милочка не померла бы! Здесь и доктора получше, и аптеки.

- Па-па!.. - тихо, но возмущённо произнесла Вера Андреевна. Её прекрасные глаза сухо блеснули, выдавая характер, если не властный и деспотичный, как у отца, то и не мягкий, как у матери. Чувствовалось, умела за себя постоять.

Решетилов поначалу изумился было, взглянув на некрасивого с ввалившимися висками священника: "В кого же это она такая красавица? Не в проезжего ли, как говорится, удальца..." Но, вглядевшись в Анисью Кирилловну, угадал: "Вот в кого. Только эта сильно переменилась от увядания". И тут же испугался: "А вдруг я не понравлюсь ей?.."

Фёдор Дмитриевич, несмотря на своё довольно симпатичное и по-женски круглое лицо, знал уже о себе из уст женщин, не подозревавших, что он подслушивает, кое-что нелестное: "Изнеженный какой-то, слащавый, как конфета! И в глазах сладострастие, и на влажных губах... Я таким - не доверяю!" "А по мне, так ладно, пусть сладенький. Один ведь у родителей, вот и забаловали..." Разговор этот, ещё довоенный, врезался ему в память так, что не мог его забыть. Часто всматривался с тех пор в себя перед зеркалом, даже когда не брился, а просто проходил мимо трюмо. Остановится, посмотрит. "А ничего, хотя и есть что-то во взгляде!.. Но не похоть же, черти вы полосатые! Ещё увидите, какую красавицу я себе отхвачу!.." А страшок-то всё-таки был - шёл рядышком, следом за его самодовольством. В последнее время пугался: есть ведь и умные женщины, ну, как подметят!.. Вера Андреевна показалась ему именно такой - умной и наблюдательной. Впрочем, она стеснялась его, он это сразу почувствовал - почти не смотрела на него, отводя взгляд в сторону.

"Ничего, если ей сделать решительное предложение через месяц, чтобы не думала, что нужна мне лишь для постели, я, думаю, она согласится. 5 лет прожить без мужчины в её возрасте - а это видно! - и отказать?! Вряд ли... Ничего, что не девочка, была замужем и рожала. Зато привязаннее будет и благодарнее - без фокусов и капризов. Нет, такую роскошь ни за что упускать нельзя! Какие бедра, какая талия!.. Дрожь прямо берёт".

Видимо, она почувствовала, что он желает её, и покраснела, отводя глаза. 27 лет уже ягоде!..

Неожиданно для себя он спросил по-немецки:

- Вера Андреевна, а вам разве не делали предложения?

- Найн, - коротко ответила она тоже по-немецки. И добавила: - Мои ровесники все на войне, а за старика - я никогда не пойду!

- А какая у вас сейчас фамилия? - продолжал он. - По отцу или по мужу?

- По мужу, разумеется. Но зачем это вам?

- Просто так, спросил...

- Майнэ намэ - ист Неретина.

- Данке шён зи! - поблагодарил Решетилов.

Карцев, понимавший по-немецки тоже, хотя и находился в австрийском плену, о чём забыл Решетилов, сказал по-русски:

- Я тоже говорю по-немецки, так что прошу учесть, чтобы нечаянно не выдать какого-либо секрета. Ну, это я так, на всякий случай... - Он повернулся к хозяину дома: - Андрей Палыч, как думаете, вот запретили державы-победительницы вооружаться немцам на веки вечные - ну и что? Выполнят эти условия немцы?

- А когда запретили-то? - удивился священник, не читавший от горя газет. - Где?

- Если верить газетам, в городе Спа, что в бельгийских Арденнах. Там состоялась после капитуляции Германии международная конференция, которая определила и размер репараций с немцев, ну, и всё остальное.

- Без России, значит?! - озлился отец Андрей. - Мы ради победы 2 миллиона сыновей своих положили, а репарации - французам с англичанами?

- Что поделаешь, всё испортили большевики! Всю обедню, как говорится.

- Зато немцы у нас всё зерно и скот увезли в прошлом году! Заплатят - теперь нашим зерном и мясом! А нам как жить дальше? К голоду дело идёт!..

- В Германии сейчас своя революция, - заметил Карцев спокойно. - Там - свои большевики. Значит, кончится налаженная жизнь и там. Но, думаю, не надолго. Немцы хоть и без кайзера остались, а такого беспорядка, как у нас, не допустят. Да и те же французы с англичанами помогут им её придушить.

- Што же нас-то они бросили? - горестно воскликнул старик.

- Не бросили, помогают...

- Осподи! Хоть бы скорее одолеть супостатов, - истово начал креститься священник, шевеля беззвучно губами. Всем стало неловко, сидели в тишине. Поминки по усопшему в австрийском плену сыну отца Андрея были закончены.
2

Капитан Белосветов набирал в Новомосковском уезде, в 30-ти верстах от Екатеринослава, новых сынов отечества для войны по освобождению родины от красной заразы. И хотя, узнав, что такое военный коммунизм большевиков с их продразвёрсткой, крестьяне дружно отшатнулись от новой российской власти во главе с Лениным и его жидами, к старой власти не хотели идти в услужение тоже. Воюйте, хлопцы, без нас, вот что светилось в глазах мужиков в сёлах. И полковник Шумилин, которого Белосветов сопровождал по уезду, прихватил с собою целую пачку обличительных документов, оставшихся от красных по всей губернии, да ещё старые сообщения из большевистских газет. Как только начинают кричать мужики, что у них уже нет для армии никого, всех-де трудоспособных забрали, кто, мол, будет теперь пахать и сеять, так он сразу зачитывает им, нужную ему в таких случаях, а для них позорную, бумагу. И становились после этого родители тихими. Полковник специально ездил именно по таким селам, в которых советы оставили после себя в своих учреждениях, будто нарочно, документы, уличающие крестьян во лжи. А тогда и остальные сёла, видя, что мужики везде покорно идут, не стали роптать. Одним словом, расчёт полковника был прост...

В этот августовский страдный день, когда уборка хлеба подходила к концу, на призывном пункте Новомосковского уезда Шумилин вызвал к себе старосту, четырёх пожилых мужиков из Елисавето-хорошевской волости и показал им резолюцию их общего собрания, напечатанную 9 февраля 1919 года в местной газетёнке "Борец за свободу". В заметке чёрным по белому сообщалось: "Мы, граждане Елисавето-хорошевской волости, обещаем, что будем помогать Советской власти во всём, что в наших силах, и что единственная защитница всего трудящегося народа - это Советская власть. Долой всех паразитов трудового народа. Долой Петлюру и всех его братьев! Да здравствует всемирная революция! Да здравствует диктатура пролетариата и беднейшего крестьянского класса! Да здравствуют вожди социалистической революции! Мир хижинам. Война дворцам!

Резолюция принята единогласно. Председатель собрания Крапива. Секретарь Л.Бозюн".

Когда крестьяне кончили читать, Шумилин спокойно, не повышая тона, сказал:

- Ну, как, будем жечь хижины, а их владельцев расстреливать по законам военного времени или будем замаливать свои грехи?

Переглянувшись, мужики промолчали.

Полковник устало провёл рукой по седеющим волосам, жёстко продолжил:

- Передайте по деревням: всем убежать в белый свет невозможно. Поэтому: если не привезёте на призывной пункт 100 человек от вашей волости, начнём жечь деревни, а мужиков - расстреливать. Привезёте - инцидент будем считать исчерпанным и забудем о нём. Но впредь - советую не баловать словами и - не ошибаться! Вы поняли меня? В другой раз - прощения не будет тем, у кого блудливый язык и дурацкие лозунги!

Мужики кивали: понятно. Ошиблись, ваше высокое благородие, смутьяны подбили. А этого Крапиву мы сами, вашбродь, голой задницей посадим на крапиву, можэтэ нэ сумливатыся! Тилькы ж от - 100 хлопцив... в нас нэ знайдэться. 70, вид сылы, 75, то шче можно выдилыты. Косовыця ж йдэ! Зовсим бэз рук - нэ можна ж й нам...

На другой день старики прибыли на пункт с новобранцами. Те смотрели на офицеров хмуро, подчинялись с явной неохотой, но подчинялись. Белосветов удивлялся про себя: почему? Ведь легко разбежаться по дальним сёлам, где никто их не соберёт никогда. Но, посмотрев на родственников новобранцев, приехавших на телегах, чтобы проводить сыновей, понял, что Шумилин прав и что крестьяне понимают это - в белый свет всем не убежать, без родных домов и земли - не прожить. Чтобы жить, надо вести хозяйство, пахать, сеять, убирать урожай. А убегут молодые, офицеры спросят со старых и, действительно, пожгут всё или перестреляют. Все переписаны, так что и дезертировать нельзя будет.

Он взглянул на Шумилина. Неужели способен?.. Жечь и расстреливать мирных жителей. Нет, Шумилин, по всей вероятности, не способен, только пугает. Но ведь есть и такие, которые сожгут и повесят. И даже не подумают о том, что уничтожают своих же кормильцев. Это он уже знал твёрдо - видел сам, и не один раз. Что же с того, что Шумилин мягкий и интеллигентный человек - не бьёт, не порет. Это могут сделать за него сотни других, которым прикажут.

"А если прикажут когда-нибудь мне?.." Вопрос, заданный самому себе, поверг Белосветова в смятение и растерянность. Настроение испортилось.

В селе Николаевка Шумилин собрал на площадь всех крестьян и громко объявил:

- Сейчас я вам зачитаю резолюцию вашего общего собрания, которую вы приняли 21-го декабря прошлого года - минувшей зимой. Слушайте все внимательно! - Шумилин повысил голос и громко начал читать: - "Мы, крестьяне села Николаевка, обсудив вопрос о настоящем моменте, постановили поддержать Советскую власть и вступить в Красную Армию".

Шумилин, стоявший на высоком крыльце дома старосты, обвёл всех глазами. И здесь, как и в Елисавет-хорошевской волости, мужики, почувствовав себя высеченными крапивой, прятали глаза вниз, молчали. Полковник спросил:

- Было такое? Обсуждали вопрос "о моменте"?..

Шумилин подождал, выдержав паузу, продолжил:

- Ну, так что теперь делать будем? Расстреливать вас, пороть или - миловать?..

В самом уже Новомосковске, когда призывники из разных сёл были собраны на площади возле собора для отправки в Екатеринослав на формирование частей, Белосветов услыхал разговор двух мужиков, сидевших на возу с мешками еды и бутылью самогона - ждали, когда новобранцев распустят для последнего прощания.

- Куды ж вид ных?.. - говорил один. - Их влада - знов повсюды. Мабудь, до цара повэртаеться справа. Золоти погоны - щас, кажуть, кругом, аж до самого Курську. Знайдуть, якщо нэ пидкорятысь.

И Белосветов понял, в мужиках сказывалась не только привычка подчиняться офицерам, но и боязнь, что снова установится старая власть. В этом, видимо, убеждала крестьян обстановка на фронтах. К новой власти Советов они ещё не успели ощутить ненависти, хотя и познакомились с военным коммунизмом. А старую - хорошо знали и боялись по-прежнему. Выходит, ненавидели? И вина в этом - не самих мужиков, а царизма, посеявшего эту ненависть. Мужики ещё не понимают, что большевики - вообще не признают никаких законов, кроме звериного мщения всем подряд образованным людям. Когда они это поймут, будет поздно. В России невозможно станет жить. Но пока эти крестьяне - против белого дела. И, стало быть, он, капитан Белосветов, если рассуждать объективно, борется... против народа.

Мысль эта была ужасной, в неё не хотелось верить. Но и забыть он её уже не мог, даже когда вернулся из командировки в Екатеринослав. И тогда, уставший от самого себя, от бесконечного мужского одиночества, он пошёл в бордель. Женщина, которую он себе выбрал за деньги, не требовала от него ни чувств, ни ласковых слов, ни ответов на повсеместные вопросы о том, что творится в России. Получил удовлетворение столько раз, сколько хотел, и никаких проблем, никаких переживаний, никаких мыслей, наконец. Впервые голова его и душа были ничем не заняты, и ему это понравилось.

В английском клубе он встретился со знакомым по штабу, капитаном Карцевым, который был ему симпатичен своей молчаливой терпимостью ко всему, и он поделился с ним мыслью о полезности борделей. Не только, мол, тела, но и для душевного состояния. Однако Карцев заметил:

- Отчего же тогда в вашем голосе столько страдания? Да и внешне вы не похожи на человека, довольного своей жизнью. Скорее, наоборот.

Глядя в умнющие глаза капитана, не зная, что ему сказать, Белосветов тоскливо выдохнул:

- Господи, какими же зверями станут люди, когда их число на земле удвоится!

- Вы о жестокости, что ли? - догадался Карцев каким-то чутьём и согласился: - Да, свинства будет ещё больше.

- А почему вот... вы ходите сюда? - стесняясь, спросил Белосветов, зная, что у Карцева семья - двое детей и родители.

- Да потому, уважаемый Николай Константиныч, что дома мне скучно. Жену я свою - не люблю, давно, ещё до войны. С отцом у меня - разные взгляды на жизнь, мы почти антагонисты. А здесь - можно отвлечься, выпить. Встретить интересных людей.

- Ну, и кто же здесь интересный?! - искренне удивился Белосветов, пытаясь понять Карцева.

- А хотя бы и вы, - улыбнулся капитан. Он был старше лет на 10, и Белосветов ему не поверил: вряд ли он мог бы чем-то заинтересовать Карцева. Принял его ответ за комплимент.

- Нет-нет, - догадался Карцев о ходе его мыслей, - в принципе - интересен любой человек. Хоть чем-нибудь да интересен, уж поверьте! А вы - произвели на меня сильное впечатление своей неиспорченностью. Искренний человек в наше время - редкость. Да вы не смущайтесь, я сейчас тоже искренно говорю. Вот вам - нужна хорошая женщина, а не бордель. Хотите познакомлю?..

- Не знаю, право.

- Как это, не знаю!.. - изумился Карцев.

Белосветов был уже изрядно "под шафе" и рассказал Карцеву о Каринэ, о своих мучениях с ней.

- Тем более! - воскликнул Карцев. - На кой вам женщина другой нации? Вас может понять только славянка. А грузинки, армянки - это иной мир, а к старости вы с ума сойдёте от носатых родственников!

- Почём вы знаете?

- По себе.

- Какой же вы старый, если вам всего 39!

- Я в плену состарился и понял всё. Тосковал там по семье, хотя и не любил свою жену. А приехал, увидел - и всё понял уже до конца. Еле дождался воскресенья и пошёл искать одного священника.

- Для исповеди, что ли? - удивился Белосветов. - Нашли, к кому идти!..

- Да нет, по другому делу, - Карцев коротко рассказал. - Так вот его дочь, Вера Андреевна, это как раз то, что вам нужно! Ну, так как, познакомить?

- Но я не собираюсь жениться. Да и не время сейчас: куда я с женой?..

- Один Бог знает, когда время, и на что время. Упустите, совсем, может, не женитесь. Финал всех старых холостяков.

Фамилия у священника была - Рождественский, чисто церковная, как заявил сам святой отец. Но оказалось, что и Белосветов церковная фамилия. И хотя Николай Константинович помнил и знал, что попов в его роду не было, отец Андрей уверенно настаивал:

- А вы покопайтесь глубже в вашем генеалогическом древе, поспрошайте родственников, родителей! И уверяю вас, обязательно найдёте у основания этого древа священника! - Он почему-то сиял.

Сияла и его дочь, но по другой причине. И если первого сияния Белосветов не понимал, то второе разгадал сразу: он понравился Вере Андреевне. Да и сам ещё за чаем почувствовал полное доверие к этой женщине - чистой, неиспорченной. К тому красивой, отличного сложения. Карие глаза с лёгкой косинкой были доверчивы. А корона каштановых волос на голове придавала её облику некую царственность.

За столом Вера Андреевна часто взглядывала на Белосветова и очень смущалась, когда их взгляды встречались, но через минуту не выдерживала и смотрела на него снова. Он тоже смотрел, разглядывая её ровный аккуратный нос, сочные губы. Но влечения к ней как к женщине не чувствовал и был рад этому: "Наконец-то у меня без кобелиного! Да и разве же можно к ней с этим? Вон какие глаза всё понимающие..."

Не знал Белосветов женщин по-настоящему. К нему-то как раз Вера Андреевна тянулась не только душой, и стыдилась своего желания. Ну, да так уж устроены люди - всё у них наоборот, всё перепутают, когда начинают воспринимать жизнь, как банальную литературу, по правилам которой воспитано большинство людей.

После чая Вера Андреевна пригласила Белосветова посмотреть её библиотеку, зная из разговора за столом, что он любит читать и соскучился на войне по чтению:

- Хотите посмотреть мои книги? Может, подберёте что-нибудь себе... - Она смутилась, понимая, что её слова прозвучали как приглашение побывать у неё ещё раз, и принялась поправлять на столе салфетки, которые никому уже не могли понадобиться.

Белосветов поднялся:

- С удовольствием.

Она провела его в свою комнату. Возле дальней стены стояли полки с книгами - до потолка. Рядом была приставлена лёгкая деревянная лесенка. Подойдя к полкам и бегло скользя взглядом по корешкам книг, Белосветов произнёс:

- Да, много хороших книг! Скучать вам, видимо, не приходится.

- Вот и нет! Разве могут книги заменить живых людей? - На него смотрели печальные, обиженные глаза. - А тут ещё война столько лет! Что же, по-вашему, мне не хочется жить?! - Не сказала, а простонала - даже слёзы выступили.

- Простите меня, я не хотел вас обидеть! То есть, не это имел в виду. Мужчинам ведь тоже не сладко сейчас. Вот уж скоро 30, а ни своей семьи, ни нормальной жизни.

Видимо, у него случилось что-то с голосом, она покраснела, глядя на него. И столько было добра в её взгляде, что он, отвыкший от женского тепла и восхищения - Каринэ почти никогда не выдавала себя - смутился и ощутил, как в его груди разливается жаром забытое чувство признательности. Он вдруг понял, что лучшей женщины, вероятно, уже не встретит, а годы идут, и он может упустить её - тем более что Карцев рассказал ему о каком-то инженере с завода Решетилове, который будто бы с серьёзными намерениями положил свой глаз на Веру Андреевну, но только сам ещё не понравился ей, пока; так ведь может и понравиться, если будет ходить. И трезво оценив это, решился на отчаянный поступок:

- Вы простите меня ещё раз за такую, быть может, скоропалительную откровенность. Но сейчас война, некогда... Как бы это вам выразить, не знаю... Понимаете, Вера Андревна, вы мне - очень нравитесь, ёлки зелёные! Да, да, это не комплимент и не... Не хочу вам пока ничего обещать, но прошу вас: не выходите замуж за этого инженера!

- А он и не делал мне предложения. Так что...

- Вы не поняли меня, - перебил он.

- Нет, я поняла, - тихо сказала она, глядя вниз, на свои туфли. - Вы хотите, чтобы я ждала вас?

Теперь не смотрел на неё он:

- Да. У меня самые серьёзные намерения. Я знаю, я полюблю вас. Впрочем, я, кажется, уже люблю, хотя это может показаться вам странным и несерьёзным. И как только падёт Москва...

- Хорошо, я буду ждать вас и молиться за вас. Вы мне по душе. Я почувствовала в вас...

Вошёл отец Андрей. Она заговорила с Белосветовым по-французски, очень взволнованно и быстро, так, что он почти ничего не понял, а только догадывался.

- Погоди, Вера, - перебил её отец. - Там пришёл к нам в гости Фёдор Дмитрич, так ты бы встретила его, неудобно чать. И - это: у тебя была, помнится, толстая такая, большая книга с картинками о животных...

- Брема? - спросила дочь. - "Жизнь животных"? Так её попросили соседи для своего мальчика. Заболел, хотят показать ему.

- Вот незадача-то, - вздохнул священник, бросая недобрые взгляды на дочь. - Господин Карцев интересуется. Мы там заспорили с ним... Ну ладно, скажу, что унесли. - Старик вышел, оставив их в состоянии недовольства и потрясения.

Белосветов, сгорая от нетерпения, заторопился:

- Повторите, пожалуйста, по-русски, что вы мне говорили на французском. Я хотя и дворянин, но учился языку плохо и в изъяснении так и не преуспел.

Его признание в "необразованности" её почему-то очень тронуло. Она решила: "Честный человек, не ломака. Иные - да что там иные, большинство! - выучат несколько расхожих фраз, а делают вид, что владеют языком и кивают, когда им... Фёдор Дмитрич изучил немецкий в плену по нужде и теперь козыряет чуть что. А этот... Боже, как он хорош, как нравится мне!.." - И глядя на Белосветова счастливыми, сияющими глазами, заторопилась тоже:

- Это ничего, многие не знают. Я выучила французский не в гимназии, а после. Тут француз-старичок жил рядом, по соседству. А немецкому - у колонистов в Никополе. Там у папеньки приход был. Я тогда девочкой была, не моя заслуга. Ой, да не о том я вам говорю! - вырвалось у неё от растерянности. Она была счастлива от признания и предложения Белосветова, но её угнетало появление отца, который, она поняла, рассчитывает выдать её замуж за Решетилова, и теперь, если выяснит, что ей по душе другой, начнёт попрекать: "Дура! Не девка уже, а не понимаешь разницы: кто такой Решетилов - местный инженер! - и кто тебе этот офицер! Поиграет с тобой, как с куклой, и только его и видели! Такому сделать женщине предложение, что мне помолиться, а ты и уши развесила". Ох, как изучила она своего батюшку. А потому и прижимала руки к груди, глядя на Белосветова:

- Я вам сказала по-французски, вернее, спросила вас: где могли бы мы встретиться? У нас в доме - не поговорить. А мне так много нужно бы рассказать вам, чтобы вы знали, поняли, что мой батюшка будет против нас! К нам ходит этот Фёдор Дмитриевич Решетилов. А вам - приходить будет нельзя, мне запретят с вами встречаться! Отец будет настаивать, чтобы я отказала вам, уж я знаю это наперёд.

- Хорошо, - перебил он её, - я всё понял. Приезжайте тогда завтра к двум часам к зданию канцелярии губернского воинского начальника на Гимнастической улице. Там я буду принимать новобранцев, но к обеду освобожусь, и мы с вами съездим пообедать в "Бристоль". Я, кстати, там и живу, в гостинице. Вот и поговорим обо всём на досуге.

- Хорошо. Я так благодарна вам! Наверное, сам Бог послал мне вас!

Он видел, как по-новому осветились её глаза, и догадался, Веру Андреевну родители держат если не в домашней тюрьме, то в строгом женском монастыре. Но ему всё равно было радостно оттого, что этот монастырь сохранил её для него, сберег её целомудренность, и он восторженно произнёс:

- Имя этого бога - Георгий Петрович Карцев! Идёмте туда к ним, а то и впрямь будет неловко.

- Идёмте, - откликнулась она радостным эхом.

В гостиную они вернулись объединенные общей и счастливой тайной. Это почувствовал отец Веры Андреевны, но использовал не для укора, а вроде бы одобрил этот союз, желая разжечь в Решетилове ревность и тем подтолкнуть его к более активным действиям:

- Знакомьтесь, господа молодые люди! Ещё недавно в доме и не пахло женихами, а теперь, гляжу, отбоя нет. - И состроил благостное простоватое лицо - шучу, мол, уж вы простите великодушно старика.

Белосветов и Решетилов одновременно поклонились, протягивая руки, назвали себя. Но вместе пробыли недолго: поднялся прощаться Карцев. Этим воспользовался Белосветов и откланялся, сославшись на дела следующего дня - нужно, мол, отдохнуть. Решетилов же, к удовольствию отца Андрея, остался.

На улице Карцев сказал:

- Как она смотрела на вас!.. Завидую. А не хотели идти.

Белосветов промолчал, думая о Решетилове. Его намерения сомнений не вызывали: не возразил старику на его грубоватую шутку, оставался серьёзным и смотрел на Веру Андреевну, как муж на провинившуюся жену. Значит, тоже имеет какие-то виды. Это беспокоило его теперь более всего.

Карцев, словно подслушав, добавил:

- Да, вы правы, Фёдор Дмитрич просто так вам её не уступит. К тому же он местный, и отец Верочки, мне кажется, принял уже его сторону, а не вашу. Имейте это в виду.

- Да уж буду иметь...

На другой день Белосветов еле дождался двух часов. Вышел из здания канцелярии и сразу увидел Веру Андреевну - шла ему навстречу под летним белым зонтиком, красивая, нарядная. Чуть не бросился к ней, как мальчишка. Она так же была вся в порыве к нему. Но полно было прохожих, и они только церемонно поклонились друг другу, и Белосветов поцеловал ей руку. Затем, слегка касаясь его локтя, она пошла от него слева, взяв зонтик в левую руку.

В ресторане, смущаясь публикой, Вера Андреевна ела мало, вина отпила лишь два глотка и слушала Белосветова рассеянно, переживая какую-то личную драму. Он это почувствовал, спросил:

- Вчера у вас в доме что-то произошло?

- Да. Решетилов попросил у родителей моей руки.

- Понятно, - глухо проговорил он.

- Что вам понятно? Вы же не знаете, чего я им наговорила!.. Я сказала, вы - первым сделали мне предложение, я дала вам согласие. Поэтому ни о каком другом согласии не может быть и речи! Что я вообще не допущу, чтобы кто-то, кроме меня, мог распоряжаться моей судьбой.

- И как они к этому отнеслись?

- Мама промолчала, как всегда. А отец - не поверил мне. Начал кричать: "Когда же, мол, он, то есть, вы - успел? Только познакомился час назад!" Ну, и так далее. Разве объяснишь ему, что бывает, что и за час! Что в жизни много такого, что не поддаётся арифметике. Взяла и солгала. Будто давно уже знакома с вами, попросила Карцева пригласить вас к нам, чтобы иметь возможность оградить себя от ухаживаний Решетилова. Ну, а потому, мол, и пришлось разыграть перед ним сцену знакомства.

- Спасибо вам, Верочка! Вы просто молодец.

- Видели бы вы, в какое неистовство пришёл от всего этого мой отец! Кричал, чтобы ноги вашей не было больше в доме.

- Чем же это я так не понравился ему? - искренне удивился Белосветов. - То фамилией моей восторгался и светился весь, а теперь вдруг переменился так.

- Дело совсем не в том, что вы не понравились ему. Его страшит бедность, собственная старость и беспомощность. А вдруг вы не победите? Куда нам тогда? За вами? Так опять же, мол, куда? Здесь у нас дом, родина. За границей, мол, нас никто не ждёт.

- Ну, что же, в этом он прав. Только ведь я тоже за границу не собираюсь.

- Говорила!.. Всё равно своё: "Фёдор Дмитрич, мол, инженер. С такой профессией при любой власти прожить можно. А что, мол, будет делать твой офицер?" Так и сказал - "твой". - Вера Андреевна улыбнулась. - Чем, мол, на хлеб будет зарабатывать?

Он мягко перебил:

- Верочка, а вы сами, как считаете? Боитесь, нет?

- Господи! - изумилась она. - Да если руки, ноги целы, голова есть, разве долго научиться чему-нибудь? Да я и сама буду работать. Не пропадём.

- Вот за это благодарю вас более всего! - воскликнул он. А про себя подумал: "Это - жена, друг, лучшей мне не сыскать!" - Конечно же, не пропадём, Верочка! - добавил вслух. И смотрел на неё нежно, влюблёно.

Повеселела и она:

- Пойдёмте отсюда куда-нибудь...

Он рассчитался, и они пошли к трамваю на Екатерининский проспект, благо идти было недалеко, каких-нибудь 300 метров. В вагоне Вера Андреевна успокоилась, лишь когда проехали музей Поля и Преображенский собор, построенный по проекту архитектора Достоевского, родного брата знаменитого писателя. Напротив было прекрасное здание Горного института. Обо всём этом Вера Андреевна рассказывала Белосветову, чтобы скрыть своё волнение, вызванное опасением встретить кого-либо из знакомых.

Слава Богу, никого не встретила, вышли на остановке, ведущей к Потёмкинскому саду и дворцу, и забрели там в самый дальний и глухой угол, заросший кустарником и мелколесьем. Теперь можно было смотреть друг на друга, не таясь, сколько угодно - даже за руки взялись. А потом уж - как-то само собой вышло - начали целоваться.

Боже, что сделалось с нею, отвыкшей от любви, поцелуев, от мужского тела! Изнутри рвалась наружу нервная дрожь. А как сладостно было прижиматься к любимому человеку и целоваться, целоваться, не переставая. Опомнилась она, лишь почувствовав, что распухают губы. Жалобно попросила:

- Больше нельзя... Милый Николай Константинович, больше нельзя, губы!.. Меня выдадут дома губы.

Он отпустил её и, отпуская, удивился себе: "Странно! Вечно мешало желание, а теперь нет... Вот что значит чистая, святая женщина!"

Потом они сидели на скамейке и рассказывали друг другу о себе, отдыхая от городского шума и суеты, от своей неустроенности и одиночества - кончилось всё плохое, теперь начнётся только хорошее. Белосветов узнал, что муж Веры Андреевны был инженером на сахарном заводе под Новомосковском, что она с ним водила дружбу со знатными и богатыми домами, что их приглашали там до войны на балы. И вот всё это оборвалось - танцы, званые вечера, благородные и образованные люди... Прижимаясь к нему, она тихо заплакала.

Домой он её провожал, когда стало темнеть, и он знал уже о ней и её строгих родителях почти всё. Заодно, пока шли, узнавал от неё и об улицах города, вернее, нагорной его части.

- Из сада мы шли с вами по улице Потёмкинской, а сейчас мы на Гимназической, она перейдет в Жуковскую, Жуковская в небольшую Абрамовскую площадь, площадь - в улицу Временную, но сперва мы пересечём Столыпинскую улицу. Ну вот, Временная упёрлась в Дачную, и теперь нам надо по ней, по ней, вдоль Новожандармской балки, которая превратилась в Старожандармскую, а дальше я пойду уже сама - на той стороне балки наш дом.

- Что-то я совсем не узнаю местности, - бормотал он, вглядываясь в конец Дачной улицы.

- Это потому, что вы с Карцевым шли с другой стороны города, с северной. Вы ехали по Пушкинскому проспекту, потом проспект переходил в Большую Базарную, Базарная - в Управскую улочку, и вы шли по ней до тупика, то есть, до нашего дома на обрыве Жандармской балки. Дальше - ничего уже нет, балка, а за балкой окраинные посёлки.

- А где же церковь вашего батюшки тогда?

- Вот сейчас дойдём до конца Дачной, я пойду дальше, а вы - останетесь. Повернёте голову направо и увидите улицу Семинарскую. А левее её, наискосок, переулочек в сторону Столыпинской. Там, не доходя чуть до Столыпинской и стоит, тоже над Жандармской балкой, только по эту сторону, его церковь. Богатая публика едет молиться и венчаться в Преображенский собор, а все остальные из нагорной части, кому поближе сюда, ходят к моему батюшке.

- А к какой полицейской части относится ваш район?

- К третьей. Троицкий район.

- Значит, казармы симферопольского полка остались у нас где-то за спиной?

- Да. Но это в конце Екатерининского проспекта, где он переходит в Мандрыковский переулок. Ну, всё, милый Николай Константинович, давайте прощаться: дальше - я сама... - Она приподнялась на цыпочки, несмотря на свой высокий рост, чтобы обнять его за шею, и поцеловала осторожно в губы.

Выпуская её из объятий, он спросил:

- Где мы завтра встретимся с вами? Но не ранее двух.

- Не знаю сейчас ничего. Я вам завтра протелефонирую в полдень.

- Хорошо, договорились. - Он отпустил её, поцеловав в последний раз в подставленную щёку.

Оставшись один, закурил, поджидая, пока она скроется из вида, и стал думать о городе, в который занесла его судьба, о священнике Рождественском, своём начальстве, Каринэ. Когда ехал сюда в поезде и под стук колёс хорошо думалось, задавал себе вопрос: чем кончится у него с Каринэ? Казалось всё бесперспективным, тоскливым. И вот кончилось. Да ещё так легко, что не ожидал. Видно, и впрямь не следует людям впадать в отчаяние, а надеяться на судьбу и Всевышнего. Люди только усложняют всё своими эгоистическими планами, а на самом деле ими правит судьба. Ну, а от судьбы, как говорится, никому не уйти.

Двигаясь в темноте тёплого летнего вечера, он вспомнил почему-то увиденные с мчавшегося поезда жёлтые головы подсолнухов в карусельном вращении полей. Приближался незнакомый ему Екатеринослав. Думалось: как-то встретит? А вышло, что и неплохо всё...

Побывал у военного коменданта города генерала Павлова. Там узнал, что штаб армии разместился на улице Крутогорной, что начальником гарнизона назначен генерал Лашкевич, а губернатором статский советник Щетинин. Генерала Май-Маевского Деникин назначил главнокомандующим сразу четырёх губерний - Курской, Харьковской, Екатеринославской и Полтавской. Что городские власти ожидают прибытия специальным поездом английских миссий, военной и железнодорожной, сопровождаемых князем Логариным. Что контрразведка расположилась в гостинице "Астория", но это пока, временно. А самому ему надлежит снять себе номер в гостинице "Бристоль", где останавливаются все штабники. Но для этого надо получить сначала направление Штаба.

Направление это ему дал в Штабе полковник Шумилин. Он же и объяснил, что гостиница находится рядом с Английским клубом для офицеров и высшего дворянского сословия, а также с борделем для всех желающих. Рядом был Днепр, оттуда тянуло сыростью, и тучами летели комары.

Штабом командовал генерал Кильчевский, бывший профессор Академии Генерального Штаба, который с первых же дней своего правления восстановил городское и земское самоуправления, но прошиб с военным комендантом Павловым, который оказался обыкновенным дураком и вешателем, не просыхавшим от вина и водки.

Всё это Шумилин выложил Белосветову сразу же, добавив:

- Питаться будете в столовой при штабе. Работы предстоит много, и неприятной. Офицеры, которые до нашего прихода отсиживались здесь, ещё кое-как идут к нам в "добровольческую". А вот с солдатами и провиантом всё обстоит гораздо хуже. Местные купцы не признают бумажных денег и требуют за муку, скот, картофель золотом. Никакие нажимы на "патриотические чувства", знайте это, не помогают. Город - почти голодает уже: нет подвоза из сёл. А золота у наших интендантов мало. Да и то поставляют нам в основном англичане и наша контрразведка, которая потрошит бывших ювелиров и богатых евреев за проделки их красных соплеменников. Пожертвования от местной буржуазии - ничтожны. Нам же с вами надлежит заниматься комплектацией солдат, мобилизованных в городах и сёлах губернии. Дело это, доложу я вам, тоже тяжёлое. Мужики устали от бесконечной войны и прямо таки разбегаются от представителей мобилизации. Я, правда, нашёл к ним ключик... Ну, да увидите всё ещё сами, - закончил он. - К тому же мешают работе расползшиеся повсюду, словно вши, красные, махновцы со своими бандами. Тоже, надеюсь, увидите. А пока прочтите вот это... - Полковник протянул Белосветову отпечатанный на пишущей машинке листок, пояснив: - Это копия, сделанная с секретной директивы красных, которую подписал в Москве большевик Свердлов. Ещё в январе...

Белосветов сел, стал читать, пропуская преамбулу: "... Последние события на различных фронтах и в казачьих районах, наши продвижения в глубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления.

Провести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам.

Провести полное разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твёрдость и неуклонно проводить настоящие указания".

Возвращая листок, Николай Константинович спросил:

- Для чего это мне?..

- Для того чтобы вы знали и рассказывали крестьянам на призывных пунктах, что сделала так называемая советская власть с казаками на Дону, где еврейские комиссары потребовали задаром отдать им всё своё пропитание под видом излишек.

- А что там произошло?

- К настоящему времени весь верхний Дон залит кровью не только казаков, но и их жён, детей и стариков, которые воспротивились ограблению. Уничтожено уже около миллиона людей!

- Да вы что, разве возможно такое с мирным населением? - изумился Белосветов, не доверяя в душе такой страшной цифре. На фронте такой крови не было за полгода. И он с недоверием спросил: - А что же казаки? Смотрели, что ли, как их грабят какие-то комиссары, да ещё и расстреливают?

- А что они могли сделать без оружия? Ведь сначала-то от них потребовали сдачи оружия в качестве подтверждения своей лояльности. А уж после этого принялись грабить.

- Да сколько же там было тех евреев? И без оружия, шашками можно было перебить!

- А рубили шашками и косили казаков из пулемётов не комиссары - те только направляли в недовольные станицы вооруженные полки конной армии Тухачевского.

- Кто такой?

- Бывший офицер, перешедший на службу к жидам Ленина. Этот не разбирался, кто перед ним: казаки ли с вилами в руках, бабы ли с ребятишками - убивал всех подряд.

- Вот, сволочь! И носит же свет таких, с позволения, офицеров!

- Я думаю, - заверил Шумилин, - такому злодейству не будет прощения 100 лет не только на Дону, но и перед Богом на том свете! Сколько бы ни каялся этот Тухачевский со своими палачами.

- Что Бог? Остальные казаки-то - что думают делать?

- В штаб генерала Деникина прибыли два священника, уцелевшие в какой-то станице. Рассказали, что у жидовских раввинов есть жуткая книга - "Хошен га-мишпат". Что в этой книге написано якобы обращение еврейского Бога к жидам: "Вас - называю человеками. Акумы же, - то есть, все остальные люди на земле, - таковыми не являются". Эти слова из книги жидов сейчас передают на Дону из станицы в станицу. Ну, а то, что жиды разрушают везде и поганят наши храмы, казаки знают и сами. Поднялся, говорят, весь Дон против жидов и большевиков! Теперь - не будет пощады никому на территории красных. Наши дивизии - тоже перешли в наступление. Так что потери на фронтах ожидаются большие. Нужно готовить и у нас в тылу пополнения, вот в чём наша с вами задача.

Уходил Белосветов от Шумилина в смятении чувств: "Это же надо, какие реки крови везде! Вот что такое гражданская война!.."

Не верилось и казалось странным, что здесь, в тылу фронтов, шла вроде бы мирная, веками устоявшаяся жизнь. Пахали, сеяли, убирали. А люди с винтовками и пулемётами - деникинцы, махновцы, красные - мешали им, как волки, рыщущие по чужим полям в поисках жертвы. Сознавать свою роль было тяжело. Но ведь и "белая" Россия была предана народом. Потому и устремилась на юг. И не только ради того, чтобы спастись от предателей и чужеземных разбойников-сионистов. Но и для того, чтобы спасти от разграбления собственное добро и дома, уцелевших родственников. Ибо ещё не было такого в истории народов, чтобы смелые мужчины мирились с разбоем, унижением и добровольно сдали родину и личные человеческие права на поругание.

"Но и у "этих", - подумал он о крестьянах, - своя правда. По простодушной доверчивости они заразились сионистской ложью и стали помогать им убивать нас, а мы в ответ - убиваем их. Вот что предусмотрел Ленин, спровоцировавший гражданскую войну между нами. И вообще Россия ему понадобилась, судя по лозунгам большевиков о "мировой революции", только как сухая растопка для мирового пожара. А сионизм - это их мировая революционная "закваска", дрожжи. И ради этого они готовы пожертвовать миллионами ещё живых, но ненужных им россиян. Ставка на бесчеловечность. О, Господи! Они же понимали, что будет война, но пошли на неё сознательно. Да разве же это люди? Чума!.."

И вдруг отец Веры Андреевны тоже подлил масла в огонь его отчаяния, не признав в нём человека. Офицер для него, это, оказывается, ничто, нуль. Как же так можно?.. А ведь на самом-то деле так оно всё и есть, чего прятаться за возмущение и всякие там слова о защите родины, порядка и прочее. Пахари нужны будут всегда, инженеры - тоже. А вот офицеры... Так стоит ли после этого?.. Вот с какими мыслями и чувствами уходил он теперь к себе домой. Да и дома-то, как такового, не было - чужая гостиница в чужом городе...

На другой день Вера Андреевна позвонила ему и сообщила, что в доме сплошное недовольство её поведением, чуть ли не готовы посадить на цепь и не выпускать никуда, и спрашивала его:

- Николай Константинович, миленький, ну, что же мне делать? "А почему мы с нею до сих пор на "вы"? - подумал он и ответил:

- Я буду свободен только в 17 часов. Жду вас возле Преображенского собора. - И сразу повесил трубку, чтобы не дать ей времени на сомнение и отказ. А сам загадал: "Если придёт, женюсь на ней. Нет - значит, не судьба и надо оставить эту женщину в покое".

Она пришла. И хотя была чем-то расстроена и взволнована, но глаза лучились, лицо горело от прихлынувшей крови и казалось девически молодым. Принялась объяснять:

- Вы знаете, я наговорила им, что пошла навестить больную подругу. Она действительно больна, а я, понимаете - здесь вот, с вами! - Вера Андреевна опустила лицо.

- Хорошо, Верочка, идёмте тогда к ней, и ложь не коснётся вас, - сказал он. - Потом погуляем в саду. И коли уж мы... - он понизил голос и лукаво договорил: - целуемся, не взирая на запреты старших, то давайте перейдём в честь этого на "ты". Как вы на это смотрите?

- Положительно смотрю, - ответила она ему в тон и рассмеялась. - Прости меня, Коля, я и в самом деле дура! Взрослая женщина, а словно девчонка должна прятаться от родного отца. Всё, с этой минуты я свободный человек и делаю, что захочу!

Видя, что она избавилась от своей муки действительно и почувствовала себя счастливой и свободной, он повеселел тоже и шутил по этому поводу вместе с ней:

- А тебя не выпорют?

- Кто?.. - смеялась она. - Этот немощный старик? Да я сама его выпорю, не посмотрю на его сан! Сниму только с него рясу и крест и так волью ему горяченьких, что забудет про всё!

Вот с этаким настроением и пришли они к подруге Веры Андреевны. Вера с ней поделилась всем, так легко было у неё на душе, и та оставила их у себя ночевать, благо родителей с нею уже не было, уехали за границу, а муж, как и Белосветов, воевал где-то в рядах Добровольческой армии. Ну, а маленький ещё сын, 3 года всего, был не помеха. От радости Вера Андреевна бросилась к подруге на шею и горячо прошептала той в самое ухо:

- Катенька, я же сгораю вся от желания! Потрогай, что у меня там - 40 градусов, не меньше!

- Ну, 40 - это только у водки, болтушка!..

- Кстати, Катенька, а у тебя есть что-нибудь выпить? Надо же как-то отметить нам свою свадьбу!..

- Есть, но... мало. Давай я тебе помогу... Сообразим праздник по всей форме!

Узнав о затруднениях с выпивкой, Белосветов, отлучившись куда-то на час, вернулся с двумя бутылками коньяка и большой банкой говяжьей тушёнки. В доме запахло горячим мясом, лавровым листом, счастьем. Но того счастья, которое было у Белосветова с Каринэ на жёстком галечном берегу моря, не оказалось. Правда, сначала он не думал об этом, раздевая пылающую Веру Андреевну до полной наготы и ощущая её дрожь и жар тела, но уже потом, когда пришли мысли, подумал: "А до Каринэ ей далеко! И вообще, рожавшая женщина и не рожавшая, это не одно и то же".

Он думал об этом и после, входя в богатые и пышущие формы своей будущей жены, хотя на самом деле суть его отношения к ней заключалась не в том. Он не понимал этого, забыв, что природа создаёт людей так, что одним их близость приносит неизмеримое счастье, а другим неполное, несмотря даже на красоту. И оно вовсе не в одинаковых взглядах на жизнь, а больше зависит от вкуса на женщин, на цвет их волос, кожи, строение тела, от душевной настроенности на одинаковую эротическую волну, которая, словно излучение невидимого тока, улавливается лишь этими двумя, чувствующими друг друга даже в толпе и без слов. И если потом ещё и убеждения у них совпадут, люди эти попадают в истинный рай. Про таких говорят: две половины одного райского яблока. Но судьба часто соединяет между собою разные половинки. Бывает, что они притираются, а бывает, что и нет. А те, что, казалось, были предназначены для совместной жизни, случается, перерождаются, как перележавшее яблоко, утратившее свой первоначальный вкус. Да ещё зачастую старые холостяки не ценят, что дорого яичко ко Христову дню, а любовь - в молодости.

Зато Вера Андреевна была на седьмом небе от счастья, хотя и позаботилась, чтобы не забеременеть. Вот уж обвенчаются, кончат люди убивать друг друга, тогда можно будет и детей нарожать. А пока, как говорится в пословице, бережёного и Бог бережёт. Не знала, что до венчания с Белосветовым судьба ещё помучает их своими сюрпризами.

Рады были без меры и тому, что имели. В перерывах между любовью и счастьем Вера Андреевна полушёпотом рассказывала своему суженому:

- В 15-м году к нам в Екатеринослав приезжал зимой царь. На выходе из поезда, говорили, ему расстелили ковры. А потом он появился в городе. Я не ожидала, что он окажется таким печальным на вид и маленьким! Запомнила в нём только глаза, рыжеватую бородку и полковничий мундир.

- Насмотрелся я на него в Царском Селе! И на него, и на его жену, и на Распутина.

- Зато наш губернатор, Колобов был тогда, и начальник жандармского управления Критский с городским головой Грековым - выглядели, ну, прямо царями! Такие напыщенные стояли, гордые!.. Преосвященный епископ Агапит сам взялся вести службу в Преображенском соборе. Да так выкрикивал здравицы, что царь вздрагивал от неожиданности!

- Много было народа в церкви? - спросил Белосветов, лёжа рядом и ощущая нагим телом её тело.

- Нет, простых людей не пускали жандармы - всё было оцеплено. Нас с мамой провёл отец - я приехала к своим из Новомосковска тогда. Муж к тому времени уже погиб на войне, царство ему небесное, и я ненавидела всех этих сановников, приехавших с царём за новыми солдатами. От городских верхов были собраны огромные пожертвования на войну.

- А нам вот что-то не жертвуют! - произнёс он с обидой. И тут же подумал: "А может, и меня теперь ненавидят родители и невесты тех, кого мы призываем!" Вслух же договорил: - Скоро армию не то, что нечем будет вооружать, но и нечем кормить!

- Ах, Коленька, бросал бы ты эту проклятую войну! - откликнулась она на его обиду по-своему. - Никогда не забуду, как 28-го июня в город ворвались на лошадях ваши казаки. Я была недалеко и видела, как наскочили они на красноармейцев на железнодорожном мосту, и пошло там такое, что страшно и вспоминать! Весь мост был залит кровью. Недорубленных шашками, раненых людей сбрасывали прямо в Днепр. А потом казаки разбрелись по городу, напились и начали грабить квартиры, базар. Озёрский рынок разграбили, говорят, за один час! А что делали в магазинах?! Входили во двор, выламывали двери с чёрного хода или окна и расхищали товары. Война - страшное дело. Если я потеряю ещё и тебя, я умру с тоски!

Он не ответил - сам часто думал об этом. Но признаться о мыслях дезертировать, вслух, да ещё женщине, которую взял себе в жёны, он не мог и не хотел. К тому же ещё и не готов был к дезертирству: не знал, как это сделать практически, мешало и чувство долга, и офицерской чести. Он только вздохнул.

В порыве жалости к нему и любви она прижалась к его телу, повернувшись на левый бок, и почувствовав его возбуждение своим мыском, принялась сначала целовать его лицо, губы, а потом легонько поворачивать его на себя. И он, испытывая вновь сладостное вхождение в счастье, услыхал её шёпот:

- Сильнее, Коленька! Господи, какое блаженство, какое счастье... ещё сильнее!..

Покоряясь её просьбам, он повёл любовную атаку так, что стал бояться, что проснётся в своей спальне хозяйка квартиры или её маленький сын. Стало жарко, он попросил не целовать его, а помогать. Но она не умела, и он вновь подумал о Каринэ, с которой у него все близости были бурными с обеих сторон. В его чувства примешалась капля смутного сожаления о чём-то.

Утром подруга спросила у Веры Андреевны:

- А если он не женится на тебе?..

- Всё равно ни о чём не пожалею. Я устала от одиночества, понимаешь!..

- А если забеременеешь?

- В эту неделю не должна бы. А там приму меры.

Подруга рассмеялась:

- Эх, мне бы такого мужичка! Хоть на одну ночку. Что он с тобой дела-ал, - закатила она глаза, - я уснуть не могла!

- Ка-тька-а! У тебя же Серёжа живой!

Екатерина Владимировна вздохнула:

- Я тоже живая, Верочка.

На этом они расстались. О том, что Екатерина будет давать приют и впредь, Вера Андреевна договорилась ещё раньше, во время завтрака. Идти домой, к своему удивлению, она не боялась. Хотелось пить, а не думать о разговоре с родителями.

Однако она не ожидала, что ссора со стариками будет такой грубой и затяжной. Началось с вопроса отца:

- Где была, рассказывай! Мы тут всю ночь с матерью не сомкнули глаз.

- Ночевала у Николая Константиновича. Ну и что?

- Да как же ты могла, срамница, на такое решиться? Как не стыдно рассказывать нам о таком? Совсем, что ли, стыд потеряла?! Или разум отшибло?

- А почему мне должно быть стыдно? Я с мужем спала, не с кем-нибудь. Потому и сказала вам. Чтобы не приставали больше ко мне со своим Решетиловым.

Отец Андрей, театрально воздевая костлявые и длинные руки, возопил:

- С муже-ем?! Что-то не припомню, когда это ты замуж у нас выходила? Кто венчал вас, где была свадьба?

- Свадьба - была. А обвенчаемся после.

- Это когда же, "после"? После чего?!

- А ну вас!.. - досадливо вырвалось у Веры Андреевны. - Только и умеете, что настроение портить. Даже в радость готовы плюнуть! Что я вам - девочка, отчитываться во всём? - И пошла к себе в комнату, сладко зевая и потягиваясь на ходу.

Сзади щёлкнуло, словно кнутом:

- Вернись! Кобелиная твоя свадьба, вот что. Ишь ты, как с родителями заговорила!..

Вера Андреевна оскорблёно обернулась:

- Ка-кие вы родители!.. Мучители вы, а не родные люди.

Отец Андрей ещё хватал ртом, не в силах произнести застрявшие в горле слова, у матери на вытянувшемся лице остались только испуганные изумлённые глаза, вот и всё, что успела заметить Вера Андреевна, затворив за собою дверь и заперев её изнутри на засов. А в голове уже испуганно металось: "Куда теперь? Что дальше?.." Не знала.
3

Белосветов продолжал встречаться с Верой Андреевной у её подруги. Насчёт венчания обещал договориться на сентябрь, а пока то выезжал в командировки по мобилизационным делам, то проводил время на службе при штабе, где открылись курсы вождения легкового автомобиля или "мотора", как ещё называли их по-русски. Уроки вождения ему нравились, и он охотно упражнялся в езде почти каждый день. Стрельбой из пистолета упражняться негде было, заниматься шахматами - некогда. Больше интересовали газеты, политика.

Генерал Врангель во главе Кавказской армии шёл после взятия Царицына на Саратов-Ртищев-Балашов, чтобы выйти на Пензу, Рузаевку, Арзамас и далее - на Нижний Новгород, Владимир, Москву. Генерал Сидорин с Донской армией тоже шёл после взятия Царицына по Волге - на Камышин, Балашов. Там обстояло пока хорошо. В Царицын выезжал из таганрогской Ставки сам Деникин. Было торжественный молебен в главном соборе в его честь.

Однако война продолжалась, для наступающих частей требовались солдаты, фураж, продовольствие и снаряжение. Всё это должны были поставлять губернии, освобождённые от красной заразы. Добровольческая армия наступала на Москву сразу с нескольких направлений. И если живой силы от собственных губерний и уездов ещё хватало, то с оружием и снаряжением из-за остановки многих заводов, а также находящихся на территории противника, дело обстояло хуже. Поэтому полученные от Англии 250 тысяч винтовок, 200 орудий и 30 танков были переданы лишь в отборные наступающие части, которые направлялись на Новый Оскол, Воронеж, Козлов. На Елец, Рязань, Каширу. Генералу Май-Маевскому, толстому суровому старику с красным мясистым носом, была дана директива наступать на Москву с танками - в направлении Курск-Орел-Тула. Туда был нацелен главный удар Добровольческой армии и посланы наиболее квалифицированные офицеры. Прибыло даже несколько лётчиков англичан и офицеров-инструкторов. Соединённые Штаты Америки доставили в его армию 100 тысяч винтовок и 3 миллиона патронов к ним, 200 пулемётов, 200 тысяч пар сапог. А так как в России уже давно не хватало исправных паровозов для перевозки войск, орудий и снарядов, то и 28 паровозов. Только наступайте, господа, не останавливайтесь! Поэтому командующий корпусом в Екатеринославе всё время предупреждал своих офицеров, что в любой день они могут быть отправлены на помощь Курскому фронту.

На Петроград наступал генерал Юденич из Эстонии. На севере, в районе Архангельска, орудовали англичане и русский генерал Миллер со своей армией. К концу лета выяснилось, что дела на фронтах развивались настолько хорошо, что можно было радоваться приближению конца гражданской войны и спокойно жениться. 10-го августа корпус генерала Мамонтова прорвал фронт красных и двинулся на Тамбов, углубившись в этом направлении на 180 километров и уничтожая на пути военные склады и базы Красной Армии, которая готовилась к контрнаступлению. 18-го августа он ворвался в Тамбов. Тем не менее его 40-дневный рейд по тылам красных, рассчитанный на дружный подъём против большевизма крупных масс крестьян, не оправдался. Напуганные кровавой местью большевиков в прошлом году крестьяне за Мамонтовым не пошли. Единственное, что было достигнуто, это срыв наступления Красной Армии. Однако, опомнившись, красные стали крушить конницу Мамонтова с помощью авиации, и уже 21-го августа генерал вынужден был в спешном порядке оставить Тамбов, уходя на Козлов и Елец. 31-го августа Елец был взят, но треклятые самолёты противника, рокота которых боялись лошади, и выбрасываемые летнабами гранаты делали невозможным сопротивление кавалерии красных, идущих по пятам. Конный корпус Мамонтова продолжал отходить на юг.

Основные силы Добровольческой армии всё равно продолжали наступать. Сосредоточив в районе Ржева и Обояни свои лучшие силы из отборных частей в количестве 800 штыков и сабель на 1 километр по фронту и поведя наступление на участке шириной в 12 километров, добровольцы прорвали 12-го сентября фронт красных, а 20-го числа заняли Курск.

А вот на Украине, особенно в её южных районах, всколыхнулось вдруг мощное партизанское движение, поднятое бывшим начдивом Красной Армии, вышедшим из неё и провозгласившим себя народным "батькой". Создавая на своём пути из зажиточных крестьян вольную анархическую армию, которая разрасталась, как снежный ком, этот "батька" со странной фамилией Махно, начал в Екатеринославской губернии прямо-таки разбойные действия. С одним из таких отрядов полупьяной вольницы и столкнулся Белосветов вместе с полковником Шумилиным, приехав в глубинку екатеринославщины, уездный центр Пятихатки, за новобранцами.

В день отправления призванных на службу мужиков и подросших парней они вызвали на станцию Пятихатки 4 товарных вагона, и когда те прибыли и были поставлены на запасный железнодорожный путь, привели на вокзал своих новобранцев. Однако им долго не подавали свободный паровоз, и родственники призванных на службу подошли к обеду к вагонам, разобрали своих мужиков и парней и, усадив их рядом с собою на траву чуть поодаль от железнодорожного полотна, принялись кормить. Естественно, появились бутылки с самогоном, гармошки и сало, и Шумилин, чтобы не видеть всего этого нарушения, а заодно и не озлоблять крестьян, ушёл на вокзал к диспетчеру с требованием разыскать для его команды паровоз и отправить затем поезд с призывниками в Екатеринослав. Прихватил он с собою и Белосветова, объяснив:

- Не будем мешать им, чтобы не озлоблять.

- Так перепьются же, господин полковник!

- А Бог с ними, всё равно это у них в последний раз. Проспятся, пока доедем. Тем более что и паровоза всё ещё нет.

А в 17 часов в большом и красивом зале для пассажиров 1-го класса, с действующим буфетом в дальнем углу, открылся бал с духовым оркестром, устроенный офицерами местного гарнизона в честь выпускниц женской гимназии, окончивших учёбу ещё в июне, когда офицеров в уезде не было, а большевикам было не до гимназий и праздников для "мамзелей". Играла музыка, нарядные девушки и молодые женщины из бывшего "общества", приглашённые на бал, кружили в вальсе с молодыми офицерами, когда Белосветов вошёл в зал и направился к буфету, чтобы утолить жажду пивом после душного дня и хлопот. Он уже допивал пиво, когда в зал ворвались с пришедшего на станцию поезда, составленного всего из двух пассажирских вагонов, вооружённые анархисты, перепоясанные пулемётными лентами, с маузерами в руках, одетые в чёрные флотские тужурки и клёши. На лентах их бескозырок красовались золотые надписи кораблей, на которых они никогда не служили, никогда не были и матросами. Пьяная эта полублатная шпана из отбросов Одессы и других портовых городов Черноморья, уведомлённая кем-то о происходящем бале в Пятихатке, видимо, заранее приготовилась к наглой бандитской выходке. Гнусный спектакль свой они начали организованно и дружно. Одни устремились к окнам и танцующим парам, другие перекрыли оба выхода из зала. Музыка сразу оборвалась, люди остолбенели.

К молоденькому офицеру, вчерашнему юнкеру, вихляющей походкой подошёл руководитель ворвавшейся банды. Наставив маузер, пьяно прохрипел:

- А ну, спляши мине цыганочку. Збацай! А баба твоя - нехай разденется до пупка. Хлопчики хочут посмотреть, какие бывают мамзели без споднего?

Какой офицер выдержит такое глумление? Руки поручиков потянулись к пистолетам в кобурах. Но банда, готовая к такому обороту, опередила их выстрелами, и офицеры рухнули замертво. Раздались истерические крики перепуганных женщин, публика шарахнулась во все стороны. А к Белосветову, заметив его с кружкой пива в руке возле буфета, двинулся "матрос" с надписью "Скорый".

Белосветов понял, браунинг уже не успеть выхватить, бандит выстрелит раньше. Стоял с кружкой и судорожно соображал, как поступить.

- Ну, шо, ваше благородие, насрал в штаны?

Как только "матрос" закрыл собою Белосветова от других, капитан ударил его кружкой и выбил из руки маузер, который выстрелил куда-то вверх. А в следующую секунду Белосветов сорвал с пояса матроса гранату. Замахнувшись ею и, зная, что она не взорвётся без запала, он всё равно жутким голосом заорал:

- Ложись!..

Банда послушно повалилась на пол.

Швырнув гранату в зал и вновь услышав женские визги и вопли, Белосветов перемахнул через стойку и рванулся в дверь, за которой находилась подсобная комната с холодными закусками и окошком в мойку. Раздались выстрелы в зале. Слева на пристанционную площадь выходило окно. На привязи перед ним стояли две верховые лошади под сёдлами. Это было его спасением.

Распахнув окно, он выскочил наружу и побежал к коновязи, зачем-то думая о том, как покатилась по полу пивная кружка, так и не разбившаяся ни от удара по башке матроса, ни от удара на пол; как падал матрос, у которого он вырвал гранату с "мясом", и понял, что она без запала. Возле лошадей он успел заметить, что правая, которая была второй от него, привязана легко, нужно лишь потянуть за короткий конец повода, и узел развяжется. И только влетев в седло и пришпорив коня, потянулся рукой к кобуре и выхватил браунинг. Это было кстати. Распахнув в зале окно, наружу выскочил главарь с маузером, но выстрелить не успел, сражённый пулей Белосветова.

Управляемый опытной рукой кавалериста, конь вынес Белосветова с площади и понёсся в сторону семафора на Екатеринослав, где Белосветов ещё днём заметил будку стрелочника, говорившего с диспетчером станции по телефону. Подскакав к этой будке, он спешился и снял трубку. В ухо ему после верчения ручки раздался голос:

- Слушаю тебя, диспетчер.

- С вами говорит ротмистр Белосветов. Немедленно соединитесь с дежурным по гарнизону и сообщите ему, что на станции вооружённая банда перестреляла всех офицеров. Надо поднять по тревоге казармы.

- Я уже знаю об этом и телефонировал туда сам. Сказали, сейчас прибудут. Убит и дежурный по станции. Я тут у себя заперся пока: выходить опасно.

- Благодарю вас! Как ваша фамилия, господин диспетчер?

- Куриловский, господин ротмистр.

- Я доложу начальству о ваших действиях. И - ещё вот что: как только вокзал будет от банды очищен, немедленно вызывайте паровоз для отправки новобранцев на Екатеринослав.

- Слушаюсь, господин ротмистр.

Белосветов повесил трубку и вновь сел на коня. Сидя уже в седле, увидел вдали пыль и скачущих на станцию всадников. Но не дремали и анархисты, бросившиеся к своему поезду. Через несколько минут их паровоз дал протяжный гудок и понёсся в направлении на Александрию, за пределы Екатеринославской губернии. И Белосветову явилась мысль: "А почему, собственно, я не могу обвенчаться с Верой за пределами Екатеринослава? В Новомосковске или в каком-нибудь селе? Там её отец не сможет нам помешать..."

Оказывается, отец Андрей предупредил дочь, что не допустит её венчания с Белосветовым: "Хочешь позора - попробуй! - сказал он ей со злорадством. - Ни один священник вас не обвенчает без моего согласия! Я уже всех предупредил!" И никакие доводы дочери, зачем он так поступает, какой он ей отец, если хочет, чтобы она оставалась всю жизнь одна, на него не подействовали, твердил одно: "Не желаю из-за твоего офицера страдать, и всё! И тебе не советую: горе это будет твоё, а не замужество, знай".

Всё это Белосветов узнал не сразу - Вера Андреевна стеснялась его обидеть и сказала, лишь когда он собрался идти в церковь к священнику Китаеву. Хорошо ещё, что не успел пригласить офицеров на своё венчание, был бы конфуз ещё больший.
4

Вопрос с венчанием затягивался. В Новомосковске Вера Андреевна наотрез отказалась венчаться - она уже венчалась там один раз, и священник был всё тот же, отец Кирилл. "Какими-де глазами придётся смотреть на него!" В селе Подгороднем священник умер, а нового ещё не назначили. А потом Белосветова закрутили дела самого, и в другие сёла он поехать не смог. Кончилось тем, что в начале октября на фронте пошли такие удачи, что Николай Константинович решил обвенчаться в Москве, где и намеревался поселить свою жену в родительском доме до окончания войны. Остальное, мол, покажет жизнь...

Пока же события развивались так, как Белосветов и Вера Андреевна и рассчитывали. Второго октября Добровольческая армия взяла город Ливны и подошла к Орлу. 7-го числа был взят Дмитровск, 10-го - Кромы. И, наконец, 13-го октября "корниловцы" под командованием генерала Кутепова ворвались в Орёл. На Елец двинулись "Алексеевская" и "Марковская" дивизии. На Брянск - третья группа войск во главе с "Дроздовской" дивизией, в которой воевал и полковник Туркул, если ещё жив. Генерал Май-Маевский известил через газеты, что к рождеству он будет в Москве. Читая об этом заметку военного корреспондента: "Орёл взят - следовательно, война уже приближается к концу, ибо близок день, когда стены православной Москвы огласятся пасхальным звоном", Белосветов почувствовал, что у него щипает в носу и увлажняются глаза: "Господи, неужели же скоро конец мучениям и я увижу маму, сестру, отца? Покажу им Веру. И к чёртовой матери сапоги, браунинг, шашку! Уволюсь и пойду, как отец, на железнодорожный факультет. Путейцы всегда неплохо зарабатывали, проживём!"

Да, разрушать и стрелять надоело, хотелось работать, строить дороги, мосты. Эти мысли грели и радовали. Как радовало пока и то, что на фронте именами погибающих героев-генералов делалось живое и победное дело. Однако приходили вести и о недовольстве населения, "освобождённого" белой армией. Генералы разрешили вернуться в родные имения помещикам, и те принялись взимать с крестьян треть урожая "для поддержания армии продовольствием". Ставили своих приставов и урядников в селах, устраивали порки недовольных крестьян. Казачьи офицеры, словно не надеясь на то, что останутся в занятых ими городах, грабили квартиры, насиловали женщин, расстреливали ропщущих. Слава обо всём этом раскатывалась во все стороны, и успех, сопутствовавший армиям добровольцев при взятии Царицына, Курска, Воронежа, Орла, кончился. Всюду возникало повальное сопротивление народа. И тогда начали развивать свой успех армии противника, перешедшие в наступление с 11-го октября.

20-го октября, в 10 часов утра, они ворвались в Орёл в составе Эстонской дивизии, 9-й стрелковой дивизии и 3-ей бригады Латышской дивизии. Освободив город, двинулись дальше.

24-го октября под ударами Красной армии пал Воронеж, после чего на Южном фронте противник создал решающий перевес. Какой-то бывший казачий вахмистр Будённый, почти что рядовой чин - правда, полный кавалер георгиевских медалей и орденов - разбил конный корпус генерала Мамонтова. 8-я армия большевиков, начав наступление контрударами на Орловском и Воронежском направлениях, продолжала теснить части Добровольческой армии на юг. Затем, когда правительство Ленина сменило на своём Южном фронте командующего войсками Егорьева на Егорова, одного из самых талантливых в прошлом офицеров, окончивших Академию Генерального Штаба, дела красных пошли на лад и вовсе. Был разбит ими конный корпус генерала Шкуро, после чего вся Добрармия вынуждена была вместо похода на Москву отступить, ибо в ожесточённых боях погибло её ядро - корпус генерала Кутепова, на который опирался в своей стратегии генерал Деникин.

Всё это, как выяснилось позже, было началом конца. Потери Добровольческой армии исчислялись десятками тысяч. Только под Орлом было потеряно 300 офицеров, сдавшихся в плен, да более 7 тысяч солдат, 40 орудий, 200 пулеметов, добытых с таким трудом у союзников. Разве такую дыру заткнуть? Никакие тылы не в состоянии были восстановить такие серьёзные потери. Сведения о потерях знали только в оперативных отделах штабов, где себя не обманывали. Но для офицеров действующих корпусов их не сообщали. Как и того, что армия противника укрепилась талантливыми кадрами из числа предавших свой класс офицеров, способных разрабатывать блестящие операции. А так как народная армия противника была в 10 раз многочисленнее и руководили ею уже кадровые военные, то и весь ход гражданской войны резко переменился.

Было и ещё одно важное обстоятельство. Красной Армии стали помогать всюду партизаны - на Украине, северном Кавказе, в Крыму. Особенно чувствительные удары, вызывающие удивление в штабах, наносили керченские партизаны, продолжавшие отчаянные вылазки из Аджимушкайских каменоломен. Изумляли и отряды екатеринославского рабочего Колоса, оставленного советами для руководства партизанской борьбой. Белосветов, служивший теперь в Екатеринославе, знал о нём много больше, чем сообщалось в официальных сводках. И понял, это выдающийся военный самородок из народа, который покорял не только своей волей, но и способностями. Колос нападал всегда неожиданно и там, где его не ждали. Когда же казалось, что он уже пойман, окружён со всех сторон, он всё равно уходил невредимым. Для него не существовало безвыходных положений. Дважды его уже схватывали, и оба раза он ушёл прямо из-под расстрела. Только в небольших лесах Новомосковского уезда у него был партизанский отряд, состоящий из двух тысяч штыков. От этого человека-легенды войскам местной Добрармии не стало покоя.

А в сентябре начался стремительный рейд по тылам добровольцев другого народного самородка, прозванного "батькой". Этот ещё недавно воевал на стороне Красной Армии, а потом вышел из её рядов и принялся громить и белых, и красных. Звали его Нестором Ивановичем Махно. О его личности и биографии ходили самые различные слухи: безграмотный убийца-уголовник, проведший более 10-ти лет в Бутырской тюрьме, затем - идейный анархист, борющийся за счастье народа Украины. И в то же время бандит, алкоголик, удачливый полководец. Несомненно же было одно: тактика ведения кавалерийского боя полком с применением тачанок, вооружённых пулеметами, придуманная этим анархистом, оказалась гениальной. Махно применял в бою ложное отступление, втягивая кавалерию противника в преследование. И когда противник, казалось, настигал махновцев, те вдруг рассыпались влево и вправо, открывая шеренгу тачанок, которые неожиданно начинали строчить из всех пулемётов по коннице настигающих, которые не могли уже развернуться назад, не будучи смятыми своими же. Пулемёты махновцев рубили их в упор, на лапшу. А уйти в стороны не давала раздвоившаяся кавалерия Махно. Манёвр этот срабатывал всегда безотказно и производил такое ошеломляющее впечатление кровавой неожиданностью, что кавалерия противника не решалась более преследовать "батьку" и боялась его повсеместно, от Умани до Кривого Рога, Никополя и Александровска.

Пользуясь тем, что все силы Добровольческой армии были брошены Деникиным на Москву, Махно переправился через Днепр и, очутившись в родном Гуляй-Поле, превратил его в столицу анархии и назвал Махноградом. Действия этого человека были непредсказуемы и необъяснимы с точки зрения здравой логики.

23-го октября отряды Махно заняли Мариуполь. А затем, 27-го, в день своего рождения, Махно открыл в Александровске "Съезд повстанцев, крестьян и рабочих", на который прибыли, как доложила контрразведка, все видные деятели анархизма и друзья "батьки": П.Аршинов (Марин), Волин (В.Эйхенбаум), И.Эмигрант (Готман), Я.Алый и зажиточные крестьяне с небольшой группой рабочих. Закопёрщиком или "первой скрипкой" на съезде был Волин, выступавший обычно с путаными, но яростными речами. Все остальные прославляли любимого "батьку", который принесёт украинскому народу освобождение от угнетателей и новое правосудие с "живым, свободным и творческим актом общежития".

Было известно, что вокруг "батьки" собралось много не только анархистов, но и одесских уголовников, занявших в его отрядах командные посты. Один из них, Лёвка Задов (Зиньковский), проник даже в махновскую контрразведку, которой руководил прибывший вместе с Аршиновым левый эсер Д.И. Попов, участник июльского мятежа прошлого года в Москве, арестовавший Дзержинского. Александровский уезд был объявлен махновцами новым государством, свободным от насилия и власти. Если Махно числился в "батьках", то Волин приобрёл титул "дяди". "Батько" же так высоко занёсся в личных честолюбивых планах, что известил о них через собственную газету следующее: "Вот вышвырну деникинскую сволочь с Украины, затем свергну в России комиссаро-державие, а там двинусь на Запад".

Всё это могло казаться со стороны забавным, если бы не численность армии Махно, составлявшая по донесениям разведки уже более 28 тысяч штыков и сабель при 50-ти орудиях и 200 пулемётах. Да плюс растущая популярность этой армии в народе. К Махно тысячами продолжали стекаться разоренные войной крестьяне, ищущие защиты и справедливости. Без всякой насильственной мобилизации - народные добровольцы. Вот почему Махно решился на поход по тылам Добровольческой армии в направлении на Ставку Деникина в Таганроге. Дела добровольцев белой армии и без того шли плохо - в октябре был сдан Орёл, затем Воронеж, началось всеобщее отступление на юг - а тут ещё кавалерийские наскоки Махно сзади. Пришлось на него отвлекать даже конный корпус генерала Шкуро. Однако и это не помогло. Махно нацелился на главную базу снабжения Добрармии Волноваху.

Когда об этом доложили Деникину и предложили покинуть таганрогскую Ставку, мол, Махно уже рядом, тот пришёл в неистовство:

- Да вы что, господа, в своём уме! Какой-то мужик, самоучка, и вы готовы от него бежать?! Телеграфировать генералу Слащёву. Немедленно! Бросить всё и двигаться на Екатеринослав. Рассечь банды Махно, отвлекая их половину на себя, а здесь, под Волновахой, пусть ударит своим корпусом Шкуро! Всё.

Говорить "всё!" и давать далёкие приказы легко. А вот как оборачиваются они для реальных, конкретных людей, находящихся от командующего более чем за 700 вёрст, об этом генералы не думают. Реально думал лишь Белосветов, понявший, что в Екатеринославе ему не удержаться, а, следовательно, и жениться нет никакого смысла. Так и сказал своей невесте:

- Решай это, Верочка, ты сама! Я - хоть завтра готов под венец, слово чести. Но через месяц меня здесь уже не будет, и нет никаких гарантий, что ты вновь не станешь вдовой. Так, может, дождаться лучше конца этой войне?.. - И смотрел честными, открытыми глазами.

- Хорошо, - прошептала она, опустив голову, - давай подождём. Я буду ждать тебя, даже если не будет писем! - И тоже посмотрела честно и преданно. Ни он, ни она не сомневались друг в друге.

Глава вторая

1

С приходом в Екатеринослав конного корпуса генерала Слащёва, бывшего командиром полка на Румынском фронте у Белосветова, штабная судьба Николая Константиновича переменилась. Узнав, что его однополчанин жив и здоров, 34-летний генерал вызвал Белосветова к себе и, обняв и расцеловав в своём кабинете, радостно восклицал:

- Вот уж не думал здесь тебя встретить! Я начинал в Добровольческой начальником штаба в кавалерийской дивизии у генерала Шкуро на Северном Кавказе - тогда он был полковником. А теперь, как видишь, и я стал генералом. Всё-таки я до войны академию Генерального штаба кончил, - понёсся хвастать Слащёв, наливая в рюмки, хотя от него и без того уже разило коньяком. - А Шкуро, что Шкуро - обыкновенный казачишка. Это его "Антон" поднял, ему нужна была дружба с кубанцами. Ну, да ладно об этом, рассказывай о себе: ты-то как здесь оказался? Мы ведь расстались с тобой ещё на румынском!.. У меня тогда только 4 ранения было...

Белосветов коротко рассказал, и Слащёв - по сути ровесник, подумаешь, на 5 лет старше - радостно возопил:

- Ты-то мне и нужен, капитан! Хватит в штабе штаны протирать - настоящий кавалерист должен заниматься своим делом, а не бумажками! Это хорошо, что ты у казаков под Миллеровом служил. Будешь и у меня скоро командовать полком! Понимаешь, совсем нет боевых офицеров с опытом. Твоего предшественника тяжело ранило позавчера, ты его и заменишь! Бывал хоть раз в рубке против кавалерии?

- 3 раза.

- Ну, так что тебе объяснять, ты сам всё знаешь! - И опять обнял, и снова похвастал: - Я тоже не командую сзади. Потому и схлопотал 4 ранения от австрийцев и одно уже здесь, от красных. В рубке я участвовал 7 раз, понял! Но воевать люблю больше умом, а не количеством сабель. С использованием аэроплана.

- Как это? - не понял Белосветов.

- Увидишь... А пока - расскажи мне, что это за тачаночная тактика у Махно? Ты - кавалерист, должен был заинтересоваться!

- А я и заинтересовался. Могу начертить.

- Давай! Именно это мне и нужно.

Белосветов начертил на белом листе всю схему тактики махновского боя, пояснил, как махновцы её выполняют. Выслушав, Слащёв усмехнулся:

- А он - не дурак, сукин сын! Здорово придумал! Но и мы ему не дети. Его тактика - хороша лишь один раз. А если он её не меняет, значит, рассчитывает только на дураков! Вот мы и покажем ему, как воюют настоящие кавалеристы! - Глаза статного генерала молодо загорелись, чувствовалось, весь он воодушевился в предвкушении боя с Махно. И Белосветов угадал в нём "военную косточку", крупного и фанатично преданного своему делу специалиста. Таким был и знаменитый Брусилов, только тот был старым, а Яков Александрович азартным, молодым. Он радостно прокричал, оборачиваясь назад, к выходной двери из кабинета:

- Юнкер Нечволодов! Ещё бутылку коньяку сюда и шпроты!

Дверь почти незамедлительно отворилась, и на пороге появилась молодая и тонкая в поясе женщина, одетая в форму юнкера кавалерии - в хромовых сапожках, отглаженных галифе, лихо заломленной фуражке с красным околышем, стриженая под юношу. Она и лицом напоминала нежного и красивого юнца с задорными голубыми глазами. В руках у неё была бутылка и банка шпротов. Лихо откозыряв, она удалилась.

Улыбаясь, пристально разглядывая Белосветова, Слащёв бесхитростно заявил:

- Это моя жена, хотя и не венчаны. Ты - мужчина красивый, поэтому знай: если что, я любого из-за неё не пожалею! Понял? - Он добродушно подмигнул левым глазом, и его выгоревшая на солнце, почти белая бровь приподнялась уголком вверх, на морщинистый лоб. - А теперь - выпьем с тобой за будущий разгром этого "батьки"! Как мы его будем с тобой бить, я тебе тоже сейчас объясню... - Он опять стал разливать коньяк по стаканам.

В кабинет вновь вошла жена-юнкер и поставила две тарелочки с хлебом и вилки. Не обращая на неё внимания, Слащёв принялся открывать складным ножом банку с шпротами. Нечволодова вышла, а Белосветов лишь теперь почувствовал оставшийся от неё запах тонких духов, а от её мужа запах стойкого перегара. И увидел, что морщины у генерала не от прожитых лет, а от спиртного - мелкими короткими чёрточками-царапинами. Верный признак того, что пьет человек каждый день и уже давно. Это его огорчило: "Не хватало мне ещё служить при алкоголике!.."

Но "алкоголик", как выяснилось, ума не пропивал. Узнав, что Махно действует под Александровском, он так спланировал своё нападение на него, что Белосветов пришёл в восхищение, глядя на его схему. Когда же дошло и до дела, в котором участвовал со своим полком, то впервые не ощутил сводящего зубы страха. Потому, что скакал во весь опор не в привычной кавалерийской атаке шириною в 50-70 метров, а фронтом на километр. И видел, как "отступавшая" конница Махно стала раздваиваться, а перед его тачанками с пулемётами... не оказалось скачущих в лоб дураков. По кому строчить? А тут ещё появился с бока от махновских тачанок самолёт на малой высоте. И пролетев над шарахнувшимися лошадьми, сбросил на них 3 связки гранат: одну за другой. И лошади, запутавшись в постромках, перевернули тачанки, вываливая из них и пулемётчиков и пулемёты. Началась такая паника и сеча, что кровью махновцев забрызганы были не только их лошади, но и лошади преследователей. Самое же ужасное для отступавших в панике махновцев было впереди: Слащёв ещё ночью скрытно установил в предугаданном месте две батареи пушек со снарядами, начинёнными шрапнелью. Вытащенные в нужный момент из балки на бугры, батареи ударили по отступающей коннице с фланга. Ржанье лошадей смешалось с пылью и стонами, а беспорядочное бегство, за которым наблюдал нервничающий Слащёв, находясь неподалеку от батарей, превратилось в палаческую расправу, когда Слащёв вывел из засады в балке ещё и свой полк и принялся расстреливать обезумевших махновцев чуть ли не в упор.

Белосветов - так получилось - прямо на глазах Слащёва срубил с седла одного махновца, а второго уложил выстрелом из пистолета, который держал в левой руке. Это показалось Слащёву настолько отработанным приёмом, что он тут же решил на будущее: снабдить пистолетами всех кавалеристов и заранее обучить их стрельбе по мишеням с левой руки во время рубки лозы на скаку. А когда Белосветов признался генералу после боя, что обычно он держит заряженными и ещё два пистолета, в карманах, тот и вовсе обрадовался идее, представив Белосветова к очередной награде.

В одном из следующих разгромных боёв лошади Махно перевернули и тачанку, в которой "батько" убегал сам, сбросив на её дно свою знаменитую соболиную шубу, мешавшую ему отстреливаться. На его счастье сзади скакал адъютант Лепетченко, державший в поводу свободную лошадь для "батьки", и "батька", вскочивший с земли, спасся на этом коне. А вот шуба, набитая награбленными золотыми кольцами и бриллиантами, упрятанными за подкладку, досталась слащёвцам, которые победно вошли в Мариуполь. Махновцы же, бросив сразу 200 тачанок, вынуждены были отойти за Днепр, проклиная генерала, раскусившего тактику их вождя и гнавшего их аж до Азовского моря.
2

Слащёв, вернувшийся товарными эшелонами в Екатеринослав, праздновал победу, а вот на Кубани разыгралась в это метельное время трагедия, которая назревала давно. Внутри кубанского казачьего правительства или "рады" страсти по отделению родного края от России не утихали с 18-го года. К июню 19-го, когда в Екатеринодаре открылся съезд представителей главного командования Добрармии и казачества, идея отделения получила такой размах в казачьей среде кубанцев, что Деникин поставил перед казаками вопрос ребром: "Вы с Русью или против Руси?" На съезде присутствовали представители Донского, Терского и Кубанского правительств, а также атаманы - Богаевский от Дона, Филимонов от Кубани, Вдовенко от Терека и Ляхов от Астраханского войска. Отношения с Деникиным после его речи обострились ещё сильнее. И если "правительства" Дона, Терека и Астрахани всё же продолжали относиться к России лояльно, то кубанцы делали только вид, что согласны идти в одной упряжке с Деникиным. Несмотря на признание на съезде взаимных ошибок и вроде бы достигнутого взаимопонимания, кубанцы в душе не верили больше Деникину. И вот теперь, в ноябре 20-го года, когда армия Деникина отступала всё дальше на юг, в Екатеринодаре вновь вспыхнуло недовольство командованием Добрармии, и часть членов Кубанской рады во главе с основными оппозиционерами Колабуховым, Манжуллой, братьями Петром и Иваном Макаренками, Воропиновым, Роговцом и Бескровным потребовали отстранения "продавшегося России" атамана Филимонова от должности и передачи власти председателю рады Ивану Макаренке, а также и подписания договора с председателем Закавказской рады Султан-Шахим-Гиреем о союзе с Горской республикой. Это, мол, на тот случай, если Россия не будет освобождена от большевиков, и антибольшевистская Кубань будет предоставлена собственной судьбе и своим силам.

На самом же деле это был откровенный бунт, хотя атаман Филимонов и докладывал командующему тыловым районом Кавказской Добрармии генералу Покровскому, что случилось всего лишь недоразумение, после выяснения которого оппозиция в Кубанской раде принесла ему свои извинения и поняла всю несвоевременность внутренних раздоров перед лицом общего наступающего врага. Покровский, находившийся в Екатеринодаре, дал Филимонову "слово генерала", что до уточнения всех обстоятельств происшествия на заседании Президиума рады никаких репрессивных мер принимать не будет, тут же доложил Деникину по прямому проводу в Таганрог, что происходит прямая измена России и просил прислать в Екатеринодар выездную сессию военно-полевого суда. Согласовав таким образом этот вопрос, Покровский ночью арестовал 30 членов из оппозиции Кубанской рады и молча стал ждать.

Через трое суток в Екатеринодаре уже работала сессия выездного военно-полевого суда, которая в спешном порядке рассмотрела "дело об измене" и вынесла 6-ти членам рады - Колабухову, Манжулле, Ивану Макаренке, Воропинову, Роговцу и Бескровному смертный приговор, а остальным арестованным различные тюремные сроки. Атаман Филимонов немедленно опротестовал решение суда перед генералом Покровским и главкомом, послав тому в Таганрог срочную телеграмму, в которой в шифрованном виде предупредил Деникина о серьёзности последствий разгона Кубанской рады, члены которой имеют статус неприкосновенности до их исключения из состава правительства Президиумом рады. Однако генерал Покровский заявил Филимонову, что телеграфная связь не может принять в настоящее время такой шифрограммы. Тогда атаман Филимонов в присутствии Покровского соединился с штабом Таганрогской ставки по прямому проводу и, разговаривая с начальником штаба ставки генералом Романовским, предупредил его, что если главком утвердит приговор суда, то это поссорит его с казачеством Кубани окончательно. И попросил принять делегацию от Кубанской рады, которая уже готова к отъезду и разговору с генералом Деникиным.

Ночью на имя Покровского пришла телеграмма, что генерал Деникин просьбу атамана Филимонова отклонил. Было 5 часов утра, когда об этой телеграмме узнал Покровский. На календаре ещё висел не оторванный листок с надписью "6 ноября". Генерал резко оторвал его: "Прожито, и довольно!" А в 10 утра генералу Филимонову доложили, что только что по приказу Покровского повешен член Кубанской рады Колабухов, главный идейный вдохновитель оппозиции.

Атаман, разговаривавший по телефону с дежурным офицером штаба Покровского, пришёл в ярость:

- Что значит "главком отклонил просьбу Филимонова"? Какую именно просьбу? У меня их было две: не утверждать приговора суда и принять от нас делегацию!

- Не могу знать, господин генерал, так написано в телеграмме.

- Соедините меня с Покровским!..

- Командующий ушёл спать и приказал не будить его до часу дня.

Повесив трубку, Филимонов разразился в своём кабинете матом, глядя в окно на летевший мягкий снег и обращаясь к небесам:

- Сволочь, прости меня, Господи, за грязные слова. Ведь дал мне честное слово, что до утверждения приговора Деникиным он не повесит Колабухова. И вот, нате вам!.. К Деникину ещё и бумага не дошла, чтобы поставить на ней свою грязную руку, а эта его сука здесь - уже вешает Кубань!

Срочно созвав Президиум Кубанской рады, Филимонов заявил:

- Я не сомневаюсь, что наша делегация к генералу Деникину сумеет добиться отмены приговора этого неполномочного над членами правительства суда. И надеюсь, что генерал Покровский понесёт суровую ответственность за свои незаконные действия!

Говорил недолго, но страстно, загораясь от гнева и оскорблённого казачьего патриотизма. И, действительно, верил в тот день, что приговор главкомом будет отменён, а суке Покровскому воздастся и справедливость восторжествует. Каково же было его возмущение, когда узнал от приехавшей делегации, что Деникин на их ходатайство ответил сухо и бесстрастно: "К сожалению, уже поздно, господа: приговор над Колабуховым приведён в исполнение. С остальными - разберётся на месте генерал Врангель, которого я вызвал и направил к вам в Екатеринодар". Об ответственности Покровского за содеянное не было произнесено ни слова, и тот, находясь в городе в прежней должности, продолжал заявлять цинично и нагло: "Ну, что я говорил Филимонову? Напрасно посылает он своих казачков! Чего добились? Приедет Врангель?.. Ну, так пусть едет, если хочет посмотреть, как будут повешены остальные. Виселицы для них у нас уже готовы..."

Врангель, правда, повешения не допустил, и арестованные лидеры оппозиции особенно не пострадали, если не считать страданием высылку из родного дома за границу. Но страдало самолюбие и честь Кубанской рады, на которые, собственно говоря, было просто насрано из большой и больной жопы России. Брызги от этого вонючего поноса, устроенного Деникиным, летели попутно и на Дон с Кавказом, так что казаки задумались везде: продолжать ли им шагать вместе с Россией? И не будь общего врага и общей смертельной опасности, идущей от большевизма, вряд ли шагали бы дальше. Но зачем же утираться от чужого дерьма ему, атаману Кубани Филимонову? И атаман-генерал, не желая отвечать за разгром своего правительства и за дальнейшие последствия похабного отношения к казачеству со стороны главного командования Добрармии, подал в отставку.

К этому времени к Царицыну подошли красные. Генералы Покровский и Врангель, оставив Екатеринодар, срочно выехали на Волгу, где Врангель и начал вдруг осуждать все действия главкома Деникина и требовать его смещения. Узнав об этом через Покровского, железный "Антон" сместил Врангеля с поста комкора и приказал ему оставить пределы России. Опальный генерал последовал за высланными им членами оппозиции Кубанской рады в Константинополь. Круг разыгравшихся на Кубани событий замкнулся.
3

А вокруг Екатеринослава вновь начали собираться разбитые части Махно, пока ещё не особенно донимавшие Слащёва. Где-то далеко на севере осторожно приближались и части Красной Армии, ведшие бои с петлюровскими войсками. Партизаны Колоса засели в Новомосковских неглубоких лесах. Не поднимало голов и екатеринославское большевистское подполье. Но генерал-стратег ни с того ни с сего издал вдруг непонятный приказ: готовиться к отходу из Екатеринослава по железной дороге на Синельниково и дальше, на Крым, хотя мог спокойно удерживать город за собой ещё долго, а потом соединиться с главными силами Деникина под Новочеркасском или Ростовом. Нет, упорно сидел над большими картами, что-то чертил, обдумывал, а затем вызвал на совещание весь командный состав корпуса и объявил:

- Пока не взорван или не повреждён железнодорожный мост через Днепр, а есть сведения разведки, что Махно готовится именно к этому, не станем рисковать, господа, и отойдём из Екатеринослава на Крым спокойно. Даю на подготовку 3 дня! Ничего не бросать, и никакой чтобы паники! Подготовить полевые кухни, боезапасы и фураж заранее. Я же позабочусь, чтобы ни одна собака не вошла в город до тех пор, пока я лично, с последним бронепоездом не отъеду от станции.

Спокойствие Слащёва, его деловитость и продуманность распоряжений действовала на всех благотворно: не было ни одного случая не только открытой паники, но даже нервозности, хотя все знали, что с севера к городу приблизились части наступающей Красной армии. Белосветов тоже спокойно отправился поздно вечером, когда освободился от неотложных дел, в дом к своему будущему тестю. Пора было вносить окончательную ясность в отношения.

Солдаты выносили из штаба сейфы, какие-то ящики, штабную посуду. В ворота уже въезжали грузовики. Увидев их, Белосветов заторопился: "Надо успеть до погрузки в вагоны!" И его спокойствие сменилось тревогой. Так уж устроена человеческая душа: пока занят делом, всё хорошо и не вызывает опасений. Но стоит остановиться, и начинаются сомнения.

Чтобы не мучить себя предчувствиями, он прибавил шагу - когда ноги заняты, тогда и плохим мыслям некогда зарождаться. Хотя октябрь ещё не кончился, всюду белел снег, было холодно. Морозно светила луна, окружённая большим светлым кольцом. Шёл и не знал, что ровно через год, почти день в день, он будет идти к дому Рождественского по такому же вот первому снегу, только другой дорогой и не вечером, а ранним утром с бледно-льдистым рожком месяца в небе. И так же вот гулко будет стучать сердце, и одет окажется не в офицерскую форму, а в грязную одежду железнодорожника, под которой он упрячет много золота.

Когда Белосветов, отшвырнув в снег окурок, подошёл к калитке дома Рождественских, в соседнем дворе залаяла собака. Хорошо, что отец Андрей не держал у себя собаки, чтобы не отпугивать верующих, приходивших и днём, и ночью, кто за тем, чтобы позвать священника к умирающему, кто за отпеванием покойника. Белосветов беспрепятственно открыл калитку, пересек двор и легко взбежал на высокое крыльцо.

На его стук и дёрганья за шнурок колокольчика долго не отзывался никто, словно в доме все вымерли, хотя и светились, как он заметил ещё со двора, два дальних окна. Поглядывая с высоты крыльца по сторонам, Николай Константинович нервничал. Где-то за Днепром, где уже бесновались обкладывающие город махновцы, тяжко ухало и посверкивало. Третий день Слащёв сдерживал их уверенно и спокойно, отправляя со станции эшелон за эшелоном свои войска. Эта ночь была последней. Утром город будет свободен от его корпуса. И что тогда начнётся, ведает один только Бог.

Наконец, послышались грузные медленные шаги, и за дверью раздался встревоженный голос отца Андрея:

- Кого там Бог послал?

- Добрый вечер, Андрей Павлович! Отворите, пожалуйста, это Белосветов, жених вашей дочери!

Поздно, однако, господин жених, - пробормотал старик. Но дверь открыл и, загораживая собою проход, неприветливо сказал: - Слушаю вас. Время нынче тревожное, так что ежели вы насчёт того, чтобы укрыться в моём доме, то увольте: принять вас не сможем. У меня семья, сами знаете. Зачем нам такой риск?

Священник так и не поздоровался, делал вид, что боится и торопится закрыть дверь. Но Белосветов просунул вперёд ногу, не давая затворить, произнёс:

- Андрей Павлович, я не спасаться к вам, а попрощаться с Верой. Не делайте глупости!..

Не поднимая глаз, священник продолжал бормотать, показывая несогласие:

- Глупости - не по моей части, я, как-никак, состою в сане. А Вера давно уж легла, приходите утром.

- Утром я не смогу. Ночью мы уходим из города. Так что прошу мою невесту поднять.

- Я вам отцовского благословения не давал! - резко сказал отец Андрей и выпрямился.

За ним отворилась другая дверь, и раздался возмущённый голос Веры Андреевны:

- Папа! Да как же тебе не стыдно!.. - И уже ласковым голосом добавила: - Николай Константинович, входите, Бога ради! - Она потянула отца за руку, устраняя с прохода. - Я целый день вас сегодня ждала, просто извелась вся!

Обойдя обомлевшего старика, Белосветов вошёл с Верой Андреевной в переднюю. И тотчас из боковой двери вошла с горящей свечой в руке матушка Анисья Кирилловна, одетая в просторный ночной халат. В жёлтеньком свете её свечи лица казались бледными, вытянутыми - особенно у отца Андрея, вошедшего в переднюю тоже. Деваться было некуда, Белосветов сказал:

- Вера, через несколько часов я уезжаю с генералом Слащёвым в Крым. Вот, зашёл попрощаться.

- Я провожу тебя на вокзал, - заторопилась Вера Андреевна. - Только оденусь, зайдём за Екатериной Владимировной, чтобы не страшно было возвращаться одной назад, и поедем на вокзал вместе.

Отец Андрей зашамкал прыгающими губами, пытаясь выразить горячее несогласие, но сильно разволновался и непонятно, что хотел выразить. Вера Андреевна грубо перебила его:

- Прекратите сейчас же! Я вам не девочка! У меня любимый человек уезжает, а вы тут сцены устраиваете! Домой не ждите, заночую у Кати. Всё!

Белосветов понял, действительно, всё. Отношения предельно выяснены, все точки над "и" расставлены, осталось только уехать и отдаться на волю судьбы: что будет, то и будет. Особенно врезалась в память почему-то луна, ярко светившая с неба в эту суматошную ночь, в которой он торопился, как загнанный зверь.

Сначала торопился с Верой к её подруге, и луна преследовала его, ныряя между набежавшими тучами, словно боялась отстать и скакала, пытаясь догнать.

Потом он ждал у окна в квартире подруги Веры, глядя на луну. Женщины о чём-то шушукались и тоже торопились.

Затем Вера увела его в спальню, и началось торопливое раздевание и торопливая близость. Луна заглядывала в окно и, прячась за лёгкие набегавшие тучки, напоминала, что надо спешить.

Они спешно оделись. Спешно выпили за столом по бокалу вина и заторопились на улицу.

К трамваю не шли, а бежали. Тот помчал их к вокзалу, и снова луна скакала по небу над ними, торопясь не отстать.

Успели, но в самый обрез. Последний поцелуй с Верой был торопливым и не запомнился - никакой. Запомнился другой, Катин: неожиданно жгучий и страстный, она впилась в его губы, вызвав в нём острое желание. Думать было некогда. Поручик Гребнев сказал, что вещи его уже в вагоне, и Белосветов поспешил вслед за ним в вагон для офицеров. Солдаты ехали в обыкновенных теплушках, как и лошади в больших товарных вагонах с коновязями, стойлами и сеном. Луна по-прежнему бежала в небе за этим странным бронепоездом, составленным из бронеплатформ с пушками в начале и конце поезда, вагон-салона для генерала Слащёва и его начальника штаба полковника Дубяго, двух пассажирских вагонов и 14-ти теплушек для солдат и лошадей. Поезд этот увозил Белосветова в 1920-й год, который оказался самым длинным и тоскливым в его жизни. И таким однообразным, что спрессовался в его сознании в события, словно отпечатанные отдельными строками торопливой пишущей машинкой. Подробными остались только госпиталь, новая встреча с Сычёвым и бегство из Ялты. Ялтой Крым для него начинался в 18-м в апреле, Ялтой же и закончился в октябре 20-го, уже голодного, года. И всё время в этом 20-м присутствовала луна: то полная и яркая, то льдистым бледным серпиком, то на фоне телеграфных проводов вдоль железной дороги, то сквозь железные фермы огромного моста через Сивашский гнилой залив, то просто в виде немого свидетеля над пустынным осенним полем.
4

Может, и незачем было вспоминать Белосветову этот 20-й? Ничего хорошего в нём не было - ни для него самого, ни для армии, в которой он служил. Бесконечные рваные шинели солдат, покрытые мокрой глиной сапоги. Лошади, рвущие из грязи орудия и собственные постромки. Сплошной мат в воздухе, несущийся к тёмным галкам над головами. Потому что не хватало ящиков со снарядами, не хватало орудий, сена для уставших лошадей, овса. В госпиталях - тоже мат. Не хватало йода, бинтов. А в окопах холод и вода на дне от занудных, непрекращающихся дождей. Ни печек, ни крыши над головой. И никакого спасения от вшей - они ползали даже по грязным бинтам на раненых солдатах и офицерах. Засыпали стоя, как лошади, покрываясь к утру уже не таявшим снегом. Нет для человека хуже места на свете, чем окопы в осенних полях.

А разве слаще в боях, в отступлениях? Кровь сопровождает людей не только на собственных шинелях и одежде убитых, но и на снегу, на кустах, брошенных орудиях. В города на своём пути они входили с надеждой на облегчение, на тепло, полноценный сон и горячую пищу. А приходили, нет угля, нет нефти и дров, нет соли, бензина и спичек. Мыла нет. А главное, хлеба. Везде оборванные провода, погасшие лампочки. На трамвайных путях отвинчены гайки, болты. На вокзалах скопились покорёженные паровозы, повреждённые вагоны с ржавыми, некрашеными вагонами. Толпы нищих и беженцев с узлами. И всюду очереди, очереди за всем, и спекулянты, неотступные, как вши или сама война. Почти нигде не работают водопроводы, телефон. Народ в заплатах, вшах и тоске. Измученные глаза, постаревшие лица, поседевшие виски.

На Белосветова смотрела Россия, доведённая до гибели, до всенародного вздыхания. Если комнатёнка Раскольникова у писателя Достоевского была похожей на гроб, то Россия напоминала теперь грязную ночлежку холодной и мокрой осенью, в которой все во вшах, оборваны и ссорятся из-за свободного угла и куска хлеба. И не было хозяина у этой ночлежки. Даже хладнокровные англичане перестали надеяться, что здесь кто-нибудь выживет, и уже не хотели больше стравливать русских с русскими, а только ждали, когда родные пароходы отвезут их обратно в чистую и магазинную Англию, где ходят трамваи и поезда и всё отлажено до самой дальней электролампочки на северном конце острова или в подземном сортире.

Как патриот Белосветов понимал, весь этот всероссийский бедлам зачинался не сегодня, давно. Ибо во всех губерниях и городах уже 200 лет правили немцы. Не те, немецкие и аккуратные немцы, что жили в Германии и ценили порядок и экономию, а русские немцы, которых завозили и завозили в Россию цари, сами вылупившиеся из немцев наподобие тараканов или клопов. Эти чувствовали себя чужаками, продолжали начатое их дедами взяточничество и кумовство и называли своих детей Карлами и Мартами, обучая их презрению к коренным народам и оттиранию этих народов от управления страной. В банках, правительстве, на железных дорогах, в печати и министерствах, на почте и в руднике, на фабриках и заводах, куда ни плюнь, сидели и правили немцы, грабившие государственную казну. В конце концов хозяйство России не выдержало и за время войны (с теми же немцами, только германскими) разорилось. Довершили это разорение большевики, приведшие к управлению русским народом новых чужаков, евреев. Этим тоже безразлично, что станет с Россией. И вот финал. По всей стране остановились шахты, заводы, поезда. Двигаются только убивающие друг друга воинские части и голод, этот неизменный спутник опустошения и пролитой крови. И это безумие не останавливалось, а продолжалось теперь и с помощью отступающей белой армии.

Молодой и пьяный генерал Слащёв, превратившийся в садиста, проталкивал свои воинские эшелоны из Екатеринослава в Крым виселицами, расстрелами и пожарами на железнодорожных путях, если мешали пустые негодные или "чужие" вагоны, наполненные товарами убегавших на юг коммерсантов или ненужной на войне ерундой - имуществом беженцев, книгами, дорогими картинами и прочим барахлом. Тогда звучала команда:

- Облить керосином и предать огню!

Но чаще всего, если не было угля или запасного паровоза и не было рядом юнкера Нечволодовой, раздавались другие команды:

- Дежурного по станции - расстрелять! Телеграфиста - повесить! Никаких оправданий не принимать!

Вешали и расстреливали на глазах остальных железнодорожников проштрафившейся станции, в присутствии их начальника. И поезда со слащёвцами и их лошадьми неслись с грохотом и пожарами дальше, словно чума, пожирающая на своём пути всё живое. Для "чумы" находились откуда-то паровозы, которых ни для кого уже не было, машинисты, кочегары и уголь, присылаемые личными друзьями начальников станций из дальних и ближних депо иногда из сострадания к мольбам по телеграфу, а чаще за обещанную мзду. Если кто жадничал, на столбах после отхода слащёвского бронепоезда оставались висеть трупы, а молва об этом летела по телеграфам, обгоняя его поезд. Неслись вместе с нею и депеши самого Слащёва: "Если не будет обеспечена своевременная отправка с вашей станции моим поездам, найду и прикажу повесить. Ген. Слащёв". Впереди у него, как и сзади, на случай нападения на эшелоны шли бронепоезда. Поэтому, когда армада генерала находилась ещё далеко от Крыма, чёрная слава о ней уже прилетала в Чонгар. Дальше - был Крым, цель хозяина этой славы.

За Чонгаром, по другую сторону железнодорожного моста через Сивашский залив, армада-чума остановилась. Раздался приказ Слащёва выгрузить полк Вырина из второй кавдивизии и полк Белосветова, но без лошадей. Была холодная сырая ночь. Белосветов хорошо помнил застрявшую между ферм над мостом ущербную луну. Холодный ветер нёс от Сиваша болотную гниль, её запах, казалось, повис в воздухе, насыщенном стопроцентной сыростью. И висела над головами морось, пробирающая тело до дрожи в костях. Из этой предрассветной мглы появилась решительная фигура Слащёва в солдатской шинели.

- Белосветов! Останешься здесь со своим полком и бронепоездом прикрытия - я перейду сейчас из него в передний. Первая кавдивизия выгрузится в Таганаше и оттуда пойдёт на Армянск верхом, чтобы занять первую линию перекопской обороны. У них там и блиндажи, и казармы в крепости, и конюшни. А у тебя здесь - ничего. Поэтому слушай меня внимательно... - Генерал взял Белосветова под руку, отвёл в сторону. - Лошадей своих - сдадите третьей дивизии, которая поедет со мной в Джанкой. Вам тут нечем будет их кормить. Сам видишь, ни амбаров тут, ни конюшен, ни приличного водопоя. Полк Вырина пойдёт от этого моста немного назад на лошадях, в Таганаш. Там всё-таки станция, постройки.

- Зачем же тогда им выгружаться сейчас? - прислушался Белосветов к раздавшемуся в ночи ржанью. - Их можно выгрузить в Таганаше вместе с первой дивизией.

- Сразу видно, что ты - не стратег, - перебил Слащёв добродушно. - Пройдя отсюда конным строем путь до Таганаша, Вырин и его полк ознакомятся с ним. И в случае надобности легко и быстро смогут прийти к тебе сюда на помощь. Если тяжело будет удерживать идущих на вас через Сиваш. Надо бы поставить тебе ряды с колючей проволокой, да нет её у нас пока. Твоя задача - запереть эту дверь в Крым. А бронепоезд не даст пройти через мост. Понял?

- Так точно, понял.

- А перед Чонгарским шоссейным мостом через Гнилое море я выставлю на полуостровке в районе Тюп-Джанкой другой заслон с пушками и пулемётами, как здесь у тебя. Мост там был, правда, разобран в прошлом году. Надо проверить, и не давать его чинить. Если противник вдруг надумает. Открывать сразу пулемётный огонь.

- У нас тут тоже надо заранее взять всё под прицел. А сам мост - заминировать, - высказал Белосветов пришедшую в голову мысль. - И взорвать, если потребуется.

- Правильно мыслишь.

- А если противник пойдёт на Крым не через Перекоп и не через нас, а высадит десант со стороны Геническа на Арбатскую стрелку?

- На чём? Это - во-первых. У них нет плавсредств. А, во-вторых, я пошлю из Джанкоя сегодня же шифрограмму в Севастополь и Керчь в штабы флота. Английские и французские миноносцы не позволят высадить десанты ни на Арбатскую стрелку, ни на керченский берег со стороны Кавказа.

- А где будете находиться вы? В Симферополе?

- Нет, моя ставка будет находиться вместе с третьей кавдивизией как резервом в Джанкое. В Симферополь же я сообщу, чтобы организовали подвоз фуража нашему корпусу, снарядов, боеприпасов. Всё это пойдёт через меня в первую дивизию, которую я выставлю на Перекопе, чтобы запереть и там дверь в Крым.

- Но разве можно удержать противника на Перекопе всего лишь одной дивизией?

- А откуда противник узнает, что дивизия там одна? Это - во-первых. А, во-вторых, скоро и в Крыму ударят настоящие холода. Они тоже будут нашим помощником. До апреля красные, думаю, не сунутся к нам. А по воде - я уже говорил - им не на чем. Весь Черноморский флот в руках англичан и французов. Вернее, под их контролем. Азовский - тоже. Все партизанские баркасы красных давно разбиты нашими военными катерами. А построить новые в такую разруху, я считаю, в ближайшее время невозможно. Для десантирования большого количества войск их потребуется тысячи! Так что до тепла Крым будет нашим при любых обстоятельствах. А к лету я подброшу тебе сюда ещё людей и орудий.

- Откуда, господин генерал, если не секрет?

- Какой там секрет!.. - с болью воскликнул Слащёв. - Думаю, что новые части сами придут к нам. И знаете, откуда?

- Нет.

- От батюшки Деникина. Спасаться! - От генерала привычно попахивало коньяком.

- Вы полагаете, наши не удержатся под Ростовом?

- И не только под Ростовом. На нас обижены казаки и могут оставить верховного с противником один на один. Значит, придётся отступать до самого Новороссийска. А оттуда, кроме, как к нам, в Крым, бежать уже некуда. Вот тогда мы и укрепим новыми частями и крепость возле Перекопа, и позиции под Юшунью, и у тебя здесь, и под Керчью - везде. И красножопым не видать Крыма - 100 лет!

- Как это? - не понял Белосветов уверенности своего генерала - на чём основана?

- А так. Что такое Крым? Это - полуостров. Стало быть, крепость, стоящая на воде! Попробуй-ка, подберись к ней, когда со всех сторон мощный флот и такие морские базы, как Севастополь, Феодосия, Керчь! А входы на перешейках мы укрепим и пушками, и заграждениями. Кто полезет в узком месте на колючую проволоку и пулемёты? Ну?!.

- А кончится хлеб, снаряды, фураж?

- Снаряды - подвезут французы. Им невыгодно уходить из Чёрного моря. А вот хлеб - это другой табак, это дело серьёзное! - согласился Слащёв. - Но, - поднял он палец, - не безнадёжное тоже. - И закончил уверенно: - Мне бы только успеть до лета построить рокадную дорогу из Юшуни к Армянску! Тогда нам чихать на красных!

- Не понял, - честно признался Белосветов.

- Это потому, что ты не держал здесь оборону. А я - держал. И знаю, что такое подвоз снаряжения и людских резервов в обороне! Англичане в прошлом году бросили нас тут на произвол судьбы, а сами удрали. Но если бы от Юшуни к Армянску была хоть узкая, но железная колея, а не раскисшие от дождей полевые дороги, мы не зависели бы от моряков. И от дождей тоже. Гнали бы по железке эшелоны со строительными материалами, людьми, провиантом, снарядами, и горя не знали бы. В любой момент измотанную часть можно отправить в тыл на отдых и переформирование, а здешнюю - заменить. Всё это производилось бы надёжно, быстро. А мы вместо этого утопали в грязи, выдергивая пушки и ящики со снарядами. Было не до строительства инженерных сооружений в крепости!

- Ну вот, а говорите - крепость!

- Я заставлю Симферополь построить мне эту дорогу! - взорвался Слащёв ненавистью. - За 3 месяца! Главное - что я успел проскочить в Крым первым! Вот почему я так гнал эшелоны. Чтобы успеть закрыть за собой все двери для других! Я знал, хозяин Крыма Шиллинг не додумается этого сделать.

В голосе Слащёва было столько твёрдой уверенности, что у Белосветова полегчало на душе: Крым закрыл толковый человек. В знак благодарности ему и признательности за то, что врага он в Крым не пропустит, Николай Константинович произнёс:

- Спасибо вам! И за ясно поставленную задачу, и за перспективы. А то я, признаться, было, приуныл.

- Потому и рассказываю всегда всем подробно, чтобы не унывали. В армии много дураков, поверьте. И люди привыкли сомневаться в приказах: а вдруг он дурацкий? Можете себе представить, как их потом выполняют! Не веря в успех, думая только о себе: как бы спастись, а не победить. Поэтому лучше, когда и солдат, и офицер знают задачу пошире и будут её выполнять, веря в победу. Я не люблю командовать слепыми баранами.

- Благодарю вас, господин генерал!

- Не за что, это мой долг. Мой долг также - периодически подменять твой полк другим полком. Чтобы твои люди могли отдохнуть от созерцания этих болот! Помыться в Джанкое в бане, чтобы не было вшей и тифа. Хлебнуть немного свободы и цивилизации. Покажет твой полк себя хорошо, присвою тебе подполковника. Как считаешь, пора?

Белосветова почувствовал, что нравится генералу, чем-то симпатичен ему, а потому, чтобы не портить о себе впечатления, ушёл от ответа:

- Прошу прощения, господин генерал, но мне не хотелось бы участвовать в обсуждении собственных качеств.

- Ладно, оставим это! - согласился Слащёв. - Жизнь покажет, что делать. А сейчас - действительно, не до этого.

- Господин генерал, я смогу, когда мой полк будет переведён на отдых, съездить в Феодосию дня на 3?

- Кто у тебя там? - Слащёв остро уставился прямо в глаза.

- Женщина.

- Сначала доживи. Тогда и обсудим, - жёстко произнёс Слащёв. - Желаю успеха. - Козырнув, он направился к седлавшему коней Вырину. А Белосветов стоял и удивлялся себе: не ожидал, что станет проситься в Феодосию к Каринэ. О невесте почему-то вот даже и не подумал, хотя расстался с нею всего 3 дня назад. Люди не знают сами себя, зато часто осуждают других.

Настроение было испорчено. Вздохнув, Белосветов посмотрел на луну, холодно освещавшую тёмный Сиваш сквозь мокрую пелену, закурил и пошёл проследить за выгрузкой полка. Утешало только одно, жить придётся не под открытым небом со снегом и моросью, а в вагонах бронепоезда. Но караулы возле моста надо было выставлять уже теперь. А для этого нужно обследовать берег, наметить, где ставить орудия, где пулемёты. Заботы об этом сразу же отвлекли от мыслей о себе, и на душе стало получше, хотя впереди предстояло столько всего тягучего, что с ума можно сойти. Хорошо, что шахматы в чемодане, да несколько книг, купленных в Екатеринославе.

Глава третья

1

Можно зачахнуть от тоски возле проклятого железнодорожного моста через гнилой Сиваш. Но человек спасается воспоминаниями. Белосветов вспоминал что-нибудь даже во время стрельбы из пистолета в выставленные камешки величиною с пятак. Невозможно сосчитать, сколько раз он выстрелил по ним в глухом одиночестве, о чём передумал там...

7-го января, когда с разрешения Слащёва он приехал из Джанкоя в Феодосию по железной дороге, войска генерала Деникина уже сдали Новороссийск, отойдя на Ростов. Удручали военные сводки: убито столько-то, ранено столько, умерло от тифа ещё больше. И всё. Живые души превратились за один миг в ничто, в числа из нескольких цифр. И газеты сообщали об этом так, будто ничего особенного не произошло, без гнева и сострадания. Плакать будут лишь родственники, когда узнают о гибели своих сыновей или мужей, да и то, если узнают. А могут и не узнать. Какая бессмысленная штука жизнь. А ведь и сам убивал - и шашкой, и из револьвера. И не чужих, а своих, из собственного государства. Какая чудовищность совершается!..

Каринэ пришла в гостиницу днём - всего боялась, вздрагивала, и близость с нею хотя и была желанной, но осталась отравленной и её страхом, что обо всём узнает муж, и рассказом о своей жизни с ним. Чтобы не расстраивать её ещё больше, не стал рассказывать ей о себе - как жил, как чуть не женился. Да и понимал, что душой по-прежнему с Каринэ, чаще думал о ней, а не о Вере. Впрочем, и интимные сравнения были не в пользу Веры. Уехав от неё, он вспоминал под Чонгарским железнодорожным мостом, когда бунтовала по ночам здоровая мужская плоть, свои близости только с Каринэ, и не мог себе объяснить - почему? Ведь и Вера была не холодной женщиной.

С меловым крестиком, нарисованным на памятнике Айвазовскому, получилось всё глупо - Каринэ не отозвалась на него, хотя сама так договаривалась. Видно, забыла. На этом он потерял зря целые сутки, но не обиделся - ладно. Пришлось на другое утро самому выслеживать Каринэ, когда она пойдёт куда-нибудь из дома. Хорошо, что всё-таки вышла, могло быть и по-другому. Тогда не знал бы, как поступить дальше и, возможно, наделал бы каких-нибудь ошибок. Но, слава Богу, всё обошлось, и он, идя за нею сзади, произнёс, когда поблизости никого не было: "Кариночка, жду тебя через полчаса в вестибюле "Астории".

Она пришла. Он молча провёл её к себе в номер и всё успокаивал, что никто их не видел, никому до них дела нет, зима. Но она буквально дрожала от страха. А на другой день не пришла, и он вынужден был уехать, так и не повидав её, не узнав, в чём дело. В вагоне, вспоминая подробности, всякую мелочь, он понял, Каринэ сильно изменилась и душой, и внешне. Не было уже прежней гордости, благородства чувств - были только слёзы и какая-то раздавленность внутри. От этого померкли глаза, перестала быть броской её красота, горделивость в осанке и поворотах лебединой шеи. Горделивость сменилась понуростью, как у загнанной лошади. А из её рассказов выходило, что жизнь у неё придавлена жерновом мужа, который медленно вращается над нею, вращается и размалывает её безостановочно, каждый день, каждую ночь. И почему-то не хотелось уже ей сказать: "Да брось ты его, едем!" Наверное, она поехала бы. Во всяком случае было такое ощущение, поехала бы. Но куда? Под Чонгарский мост? А как быть со словом чести, выданным Вере? И он не позвал за собой Каринэ. Видимо, она почувствовала отсутствие в нём былой решимости и потому не пришла на другой день. Господи! Как сложна человеческая жизнь, как сложны отношения, когда не принадлежишь себе в своих поступках. Оттого и происходит вся эта путаница: любят одних, живут с другими и не разводятся, не уходят. Животные казались честнее. От этого пропадало уважение к людям, а главное, и к самому себе.

Настала ночь, а он всё не спал, глядя из вагонного окна на неотстающую от поезда луну. Всё думал: "Ну, почему, почему у нас всё так: надеемся на какое-то чудо, везение? Почему всегда ждём, а не действуем?" И тут же, укачиваемый вагоном и молчаливо согласной луной, отвечал себе: "Да ведь Русь это прежде всего вера. Вера во всё необычное - в чудеса, Бога, леших. В видения, пророчества и судьбу. Гадания и знамения. А в общем, в какое-то непонятное, но добро. В промысел Божий, который сделает за нас выбор, а мы только должны его принять и подчиниться. То есть, верить. В то, что всё кончится обязательно хорошо - как-то образуется без нас. Верить и не мешать, в этом вся наша суть".

Колёса стучали, стучали - "ве-рить, ве-рить, ве-рить!" И ему казалось, что такая слепая пассивная вера русского человека в добро и справедливость, которые упадут на него с неба, и есть сущность славянства. Всегда жила в русском народе и живёт и поныне. Потому, что народ - сам по себе добр.

Ему казалось, он понимает, откуда пошла в народе такая вера. Жизнь, мол, штука тяжёлая, знают об этом все. Так что же остается тогда, как не надеяться на то, что вот пройдёт время и станет всё получше, полегче. Не может же тяжёлое продолжаться без конца. Обязательно появится просвет между тёмных туч и блеснёт светлое солнышко. Потому что этого хотят все, не один человек, а все, даже начальство.

Ему казалось, что пословица "терпение и труд всё перетрут" вытекла из самого характера русской души. Что без терпения и инстинктивной веры русскому человеку нельзя - задохнётся. А тогда хоть топись, тогда и Русь перестанет быть Русью: изменится характер, если даже на будущее не останется надежды. "Сопьёмся, - думал он, - охамеем". И почему-то представлял себе Россию так: с нищими на бескрайних дорогах - аж до Владивостока, с окопами - от Балтийского до Чёрного моря. В окопах стоят понурые солдаты и ждут окончания войны под дождями и снегом. А к дальним лесным монастырям идут по белым полям монахи, словно чёрные галки по холоду - идут вымаливать у Бога прощение за прегрешения людей. А люди - остальные все, что разбросаны по далёким городам и деревням до самой Сибири и дальше - тоже ждут и всё терпят. И каждый день крестятся, крестятся: "Господи наш, сохрани и помилуй нас, нету уже, кроме надежды на тебя, у нас ничегошеньки!"

Ему казалось, людей сделала такими слишком долгая, затянувшаяся своими сроками на плохое, невесёлая жизнь на Руси. Потому и звон церквей над родной землёй всегда такой протяжный и печальный. Плывёт, как медленные облака над застывшими погостами в пасмурный день, и во благо вещает: "По-го-ди-и-те-е... солнышко вы-йде-ет, при-дё-от!.."

И опять жизнь под Чонгаром, опять гнилая сивашская вода и чёрные фермы моста над болотным заливом. Пьяные солдаты и офицеры, добывающие самогон неизвестно откуда. Пугался: "А может, Россия - это огромный пьяница, улёгшийся на спину от Бреста до Камчатки и упёршийся каблуками сапог в Курилы? А колокольный звон - это великое отпевание спившейся нации?"

Верить в такое не хотелось, и Белосветов не верил, отвлекая себя шахматами и стрельбой в камешки. Он был от плоти своего народа и продолжал верить в добро: поднимемся, выстоим - за нами совесть и правда. Только это и утешало, ибо знал: кто не верен в малом, тот не верен и в большом.

Новая тактика генерала Слащёва по обороне Сальковского и Перекопского перешейков малыми силами оправдалась. Яков Александрович предпочёл не оборонять болотистую местность, на которой нельзя было разместить больше трёхсот солдат, а решил оставлять её противнику: "Пусть мёрзнут там, красные сволочи, сами!" И, действительно, части 13-й красной армии уже 3 раза захватывали эти перешейки, и трижды Слащёв заставлял их, не пуская из болот дальше, уходить назад. Деникин переименовал за успешные действия его 3-й корпус в "Крымский корпус".

Было ясно, что Крымский корпус Слащёва отстоит свой полуостров. А вот дела у главной части Добрармии становились, похоже, изо дня в день всё трагичнее. 7-го февраля красные заняли Одессу. 23-го февраля, к их празднику, Добровольческая армия сдала им Ростов-на-Дону. 17-го марта - Екатеринодар. Стало известно, что генерал Деникин ещё зимой отрешил от должности генерала Врангеля и выслал его из пределов России за интриги и призывы к смене главкома. Осев в Константинополе, опальный генерал продолжал и там выступать против Деникина, обвиняя его в неуспехах на фронтах и неумении ладить с казачествами. Однако весной выяснилось, что с казаками отношения не только не испорчены, но даже укрепляются самими же казаками. 5-го января, как писали газеты, в Екатеринодаре открылись заседания Верховного Круга Дона, Кубани и Терека. А 23-го января руководители этих казачеств, чувствуя свою вину перед Добрармией за то, что часто не были за Единую Россию, огласили на очередном заседании Верховного Круга в присутствии генерала Деникина следующее воззвание: "Мы, Верховный Круг Дона, Кубани и Терека, приняв все меры к тому, чтобы ошибки и преступления, послужившие причиной недавней катастрофы на фронте, не повторились, признали необходимым для блага народа и успеха борьбы с большевизмом установить и установили в полном согласии с Главнокомандующим вооружёнными силами Юга России общую власть для всего Юга России и единство командования для всех армий, чтобы совместными усилиями казачества, добровольцев и горцев сломить противника и развить наши успехи" и т.д.

На другой день командующий Донской армией генерал Сидорин заявил перед Верховным Кругом, что в случае своевременного подхода Кубанской армии победа над большевиками будет близка. Эти слова были встречены бурными аплодисментами, и всё кончилось тем, что с общего согласия было создано единое Южно-Русское правительство, в Совет Министров которого вошли: Н.И.Мельников - председатель, генерал А.К.Кельчевский - военный и морской министр, Н.Н.Баратов - министр иностранных дел, В.Ф.Зеелер - министр внутренних дел, В.И.Краснов - министр юстиции, М.В.Бернацкий - министр финансов, Я.Л.Щупляк - министр продовольствия, Н.В.Чайковский - член Совета Министров и другие министры и просто члены. Во главе этого нового правительства и Совета Министров был поставлен А.И.Деникин, который тут же отправил весь Совет Министров для работы в Новороссийск, куда устремились со всех концов России беженцы от большевистского террора.

Казалось, что всё определилось, намеченные планы принесут первые успехи, но вместо этого уже в феврале начались непредвиденные беды. Десятитысячная группа кубанцев генерала Павлова, двинувшаяся против красной конницы Буденного на станицу Торговую, потеряла за 4 дня от морозов и ветра более половины своего состава в безлюдных степях Маныча. Почти одновременно с этим красные разгромили в районе Белой Глины и станицы Песчанокопской только что сформированные части кубанского корпуса генерала Крыжановского. "Ставропольское направление" опять стало играть значительную роль, но губернатор Ставрополя Мустафин вместо подготовки города к обороне от наступающих красных частей принялся искать заговорщиков, якобы готовящих восстание изнутри, и начал повальные аресты в городе и бессудные расстрелы. Когда туда прибыл командующий Кубанской армией генерал Шкуро, к нему бросилось с жалобами на губернатора чуть ли не всё население городских окраин. Однако Шкуро в жалобы вникать не стал и, уезжая из Ставрополя, приказал вице-губернатору Шеншину расстрелять арестованных заговорщиков. Шеншин вызвал к себе ночью начальника тюремного караула и от имени Шкуро приказал ему расстрелять всех арестованных по делу о "заговоре". На рассвете в поле у Холодного Родника были торопливо расстреляны более 60-ти человек. Но в город приползли оттуда два уцелевших раненых и всё рассказали. Жители, в страхе от будущей мести красных за эту бессудную и кровавую расправу, начали паническое бегство из Ставрополя ещё до прихода красных частей, чем была ускорена сдача города.

Помня о позорных событиях в Екатеринодаре в ноябре прошлого года, когда по приказу Деникина были арестованы и преданы военно-полевому суду руководители Кубанской Рады, а их главный закопёрщик Калабухов, призывавший казаков к отделению от России и неподчинению Деникину, был даже повешен, и стыдясь февральских неудач года текущего, Совет Министров нового объединённого правительства вернулся из Новороссийска в екатеринодарскую Ставку Деникина и обратился к нему с предложением объявить кубанцам амнистию, дабы не озлоблять в трудный для родины час такой большой отряд казачества, находившийся теперь в собственной столице в ожидании расправы. Деникин согласился: только такой мерой можно пресечь расползающуюся по Кубани тревогу и смуту.

Однако всё дело испортили сами казаки. На первой же встрече с Верховным Кругом Дона, Кубани и Терека, где Совет Министров хотел выступить с предложением об амнистии кубанцам и с программой дальнейших мероприятий, разработанных новым и общим для всех правительством, кубанец И.П. Тимошенко вдруг по-хамски заявил: "Но с этим правительством мы не находимся ни в какой органической связи. Да и не знаем к тому же, где это правительство станет развивать свою деятельность. Быть может, в чужих тёплых краях?.. Поэтому, господа, будем считать его программу не документом, который нам следует здесь сейчас утверждать и подписывать, а простым сообщением нам для сведения". И покинул зал заседания.

Это было и вызовом и оскорблением. Деникин, сидевший с налившимся кровью лицом, едва успел в президиуме шепнуть Председателю Совета Министров Мельникову, который готовился к выступлению, чтобы он не упоминал в своей речи о предполагавшейся амнистии кубанцам, хотя уже все знали об этом и ждали только официального сообщения ответственного лица. Однако лицо искусно обошло вопрос об амнистии и было занято лишь проблемой утверждения акта о создании правительства Юга России, состава его Совета Министров и Законодательной Палаты. Утверждение прошло угрюмо-молчаливо, и министр иностранных дел Баратов, чтобы исправить гнетущее впечатление в зале, обратился к Верховному Кругу казачеств с горячим призывом о единении всех борющихся сил и о поддержке общего правительства. Настроение в зале после этого несколько поднялось, но всё равно всем присутствующим стало ясно, что на установление "органической связи" Верховного Круга с Южно-Русским правительством надежды мало, и вина в этом лежала не на одном Деникине.

Не прав был Врангель, обвинявший "Антона", и в поражениях Добровольческой армии из-за плохого руководства ею и стратегических просчётов в планах ведения войны. Дело было не в просчётах военной мысли. На борьбу с белой армией большевики сумели поднять основную часть народа. Но и это не всё. Началась эпидемия тифа, которая косила армию Деникина быстрее, чем пулемёты противника. В одной только станице Мечетинской скопилось 6 тысяч тифозных. Раненых и больных всюду было так много, что их не на чем было вывозить.

К моменту событий, развернувшихся в Екатеринодаре, столица кубанцев также была забита больными и ранеными. Плюс горячечное ожидание всеми скорой катастрофы. Беженцы со всех концов России, расположившиеся со своим скарбом под открытым зимним небом, как цыгане - десятками огромных таборов. Люди, лошади, костры, обозы...

Не в силах на все эти мучения смотреть Деникин отбыл 29-го февраля из Екатеринодара в Новороссийск, проклиная и високосный год, и тиф, и казаков с их стремлениями к самостийности, шкурничеству и к грабежам. Вслед за ним выехало за ним на другой день и вновь избранное правительство. Однако железнодорожные власти продавали теперь поезда даже правительственным учреждениям лишь за взятки, и министру финансов Бернацкому пришлось основательно раскошелиться из государственной казны, прежде чем был подан поезд. Но вымогательство железной дороги на этом не закончилось. В пути стали требовать денег или спирта - кто к чему больше был склонен - машинисты паровозов. Пришлось платить и этим. Правда, после узнали, что вместо спирта некоторые офицеры, уважавшие спирт и сами, приставляли к вискам таких машинистов револьверы и ехали не хуже. А вот поезд с правительством не ехал, а медленно полз между невысоких гор-холмов и десятков тысяч шагавших по долинкам и прямо по шпалам беженцев. Уступая паровозу дорогу, они тянули свои костлявые озябшие руки к подножкам вагонов, на которых уже ехали такие же скрюченные, обледеневшие люди - "счастливчики". А внизу, вдоль откосов железнодорожной насыпи ехали кибитки, автомобили, всадники, тащились, закутанные в рваньё, женщины и старики, гнали какие-то люди на лошадях гурты ревущего скота, отощавших и жалобно ржавших коней. Всего этого было так много, что казалось, будто это тёмное вороньё расползлось аж до холмов по белому снегу. А настоящее вороньё кружило в воздухе над павшими коровами, лошадьми.

Когда проезжали Абинскую, то увидели из своих окон с высокой железнодорожной насыпи кошмарную картину внизу. Через какую-то горную речку был проложен не только железнодорожный мост, но и шоссейный. По этому мосту отходила, видимо, тоже на Новороссийск, какая-то потрёпанная кавалерийская часть - тянула за собой пушки на конной тяге, обозы. И не было ей конца, как и толпам людей, скопившимся за нею на дороге. Иные пешеходы-беженцы пытались пройти по мосту вместе с обозами и пушками, но кавалеристы, ехавшие на лошадях верхом, сталкивали их с высокого моста прямо в воду, чтобы не путались под ногами. Некоторые летели вниз головой.

До Новороссийска поезд тащился в общей сложности трое суток. Вооружённые пистолетами пассажиры вынуждены были отбиваться на разъездах от штурмующих вагоны беженцев. Гремели выстрелы, не прекращался мат, проклятья и слёзы. И вот прибыли на четвёртый день к "Большой воде", как называли конец этого пути. Вскоре выяснилось, что к воде, чтобы уплыть за границу, съехались не только воинские части и никому ненужные "рядовые" беженцы, но и ученые, писатели, редакторы толстых журналов, государственные и общественные деятели. Многие из них ютились по ночам в редакциях местных газет. В одной из таких, что размещалась на улице Серебряковской, ночевали люди с мировой известностью - на столах, под столами, всюду, куда можно было лечь. На полу, подстелив под себя старые газеты, спали дамы, седобородые писатели, набравшиеся в дороге вшей и страданий. Через них в поисках пищи перебегали в темноте голодные крысы - пищали, дрались где-то в углах. Из-за ночной стрельбы в городе сторож редакции, чтобы не привлекать внимания вооружённых бандитов к знатным господам, выключал электричество во всех комнатах. И господа лежали, прислушиваясь к стрельбе и жутким крикам. Кричали ограбленные и убиваемые люди, не нашедшие себе пристанища. От холодного ветра подрагивали в окнах стёкла. А от выстрелов вздрагивали лежащие на полу господа. Чужой город, чужие люди и грабежи - страшно!

Днём командовал "порядком" в городе пьяный генерал Корвин-Круковский, наделённый главкомом Деникиным неограниченными полномочиями, вплоть до расстрела на месте. Но от генерала исходило всюду лишь сквернословие, а порядка не прибавлялось. О нём говорили, что ещё совсем недавно он собрал вокруг себя группу офицеров и с их помощью задерживал перед Новороссийском возле узловой станции Крымской подходившие с воинскими частями поезда и орал:

- Назад, господа! Кто двинется в сторону Новороссийска, буду расстреливать на месте! Город - переполнен, так вашу, разэдак!..

Люди останавливались возле Крымской. Кухонь не было, сухой паёк кончался, жили грабежами. И пьяный "Курвин", как прозвали этого дурака, вернулся в Новороссийск и продолжал теперь свои благоглупости и здесь. Наконец, умный и трезвый адъютант Корвин-Круковского доложил Деникину, что спившегося генерала надо немедленно заменить, и главком его заменил. Однако общей обстановки в городе было уже не поправить. И без того ужасная в глазах населения контрразведка, наполненная взяточниками и садистами, почуяв бессилие власти, окончательно разложилась и превращалась в профессиональных убийц, провокаторов и грабителей. У писателей, учёных была надежда лишь на прибытие из Парижа Владимира Бурцева, знаменитого на весь мир разоблачителя Азефа и царской охранки. Он-де связан с мировой общественностью. "Старик" обратится в "Красный Крест", пришлют пароход, спасут..."

Никто ещё не знал, что в Екатеринодаре в это время, воспользовавшись отъездом Деникина и отсутствием значительного количества представителей Донского и Терского казачества, кубанцы вынесли на Верховном Круге постановление о полном разрыве с Деникиным как в сфере военного командования, так и в области гражданского управления. Узнав об этом через 3 дня, Донская и Терская фракции Верховного круга опротестовали постановление, протащенное кубанцами, как выяснилось, давлением и обманом. Но было уже поздно предпринимать против этого что-либо практически, так как к Екатеринодару подходили красные, которых вёл кубанский генерал-предатель Павлов, ещё недавно воевавший против Будённого, а теперь вместе с ним прорвавший оборону белых своим неожиданным конным рейдом.

Отход белых замыкал, как всегда, с остатками Первого корпуса 38-летний генерал Кутепов. Ночевать приходилось под открытым небом, иногда в казацких зимовниках для небольших табунов. Своих лошадей кормить было нечем - зима, их падеж всё усиливался. Но генерал Туркул, тоже командовавший остатками дивизии Дроздовского, сворачивал эти остатки в каре и под звуки военного оркестра бросался против конников Павлова в яростные контратаки, в которых рубил шашкой с особенным остервенением, непонятным даже для своих.

Знал, в чём дело, лишь он сам. Отступая по снегу на станицу Егорлыкскую, в которой встретился с Добрармией генерала Деникина летом 18-го года, теперь, в конце февраля 20-го, он прилёг в одну из обозных телег вместе со своей собакой, с которой не расставался, чтобы забыться и поспать хотя бы пару часов. Но сон вдруг отошёл от него, глаза открылись, и он, глядя на выступившие в морозном небе звёзды, стал вспоминать день встречи в станице Гниловской с матерью и женой, которых еле успел отправить в тот день на последнем пароходе из Таганрога в Одессу. Шурочка должна была родить в декабре, и потому оставлять её подле себя или в Новочеркасске, который будет сдан красным, было нельзя. Пришлось вызывать телеграммой мать, чтобы приехала и помогла невестке в дороге. А дальше началось самое худшее...

В полку, которым он командовал тогда, воевал и двоюродный брат Павлик, окончивший гимназию и прибившийся к Добровольческой армии самовольно, без разрешения родителей, живших в Кишинёве. Потом был тяжело ранен в руку, лечился у тётки Софьи, матери Антона, в Одессе, и снова вернулся в строй, хотя левая рука после ранения усохла. Чтобы сделать парню службу немного полегче, пришлось аттестовать его - да он этого и заслуживал - на звание офицера. Мальчишке исполнилось 19, захотелось показаться своей девушке в Одессе офицером, поэтому и отпросился в краткосрочный отпуск на Рождество Христово, прихватив с собою в сумке офицерские погоны подпоручика. Ехать надо было по железной дороге - Азовское море возле берегов уже замёрзло - и Павлик, переодевшись в цивильное, сказал:

- Тося, я быстро вернусь! Только покажусь тёте Софье, попробую её кутьи - и назад.

Было это вечером 23-го декабря, полк стоял тогда в Кулешовке, до Таганрога путь не близкий, да и выехал Павлик не один, а с двумя офицерами, которых отправляли в отпуск долечиваться после ранений, поэтому выделил для них как командир целых две тачанки, и проводил в путь: "С Богом!.."

По дороге они прихватили с собой двух беженок-интеллигенток из Ростова. Тем стало холодно в пути - ударил крещенский мороз, и вся компания решила заночевать в первом встречном хуторе. А на другой день, да по солнышку - дальше...

В хуторе нашли большой дом, с хозяевами которого договорились о плате за ночлег, и стали устраиваться. Пока возницы тачанок выпрягали коней и водили их к колодцу на водопой, на хутор налетели красные партизаны, перебравшиеся в наш тыл по льду в 40 верстах от Таганрога. Оба конюха, перестав поить лошадей, вскочили на них, и назад, в Кулешовку: "Красные партизаны, господин полковник! Захватили там наших, на хуторе..."

Что было делать? Пока поднимал две роты первого батальона по тревоге, пока доставали у сельчан сани, лошадей, запрягали да ехали, в хутор примчались только на рассвете, когда уже поздно было спасать. Как рассказывала потом хозяйка дома, у которой ночевал Павлик с офицерами и двумя попутчицами, партизаны ворвались в дом, схватили всех, повязали и начали зверски пытать. Люди кричали от боли так, что собака сорвалась во дворе с цепи, сбросив с себя ошейник и убежав неизвестно куда. Сама хозяйка потеряла сознание. А когда пришла в себя, "бандиты уже силовали там бедных женщин". Только за полночь банда вынесла замученных, окровавленных людей - "и женщин тоже искололи штыками" - но всё ещё живых, погрузили на сани и утопили в проруби морского залива. "Слышно было, как кричали и там..." "А потом вернулись, пили самогонку и песни играли. Хвалились, шо нашли в мальчика охвицерские погоны и заставили всех "благородиев" трошки покричать. А де ж там трошки, когда собака и та сбежала от того крику..."

Подо льдом никого уже не нашли, видно, отнесло трупы куда-то течением или затонули. Там же, возле этой проруби, расстрелял он эту красную погань, которую ненавидел после всего содеянного на войне ещё с 17-го года.

Вспоминая об этом, долго не мог уснуть...

А на утро, под станцией Егорлыкской произошла редчайшая по ужасу кавалерийская сеча, окончившаяся из-за нового предательства кубанских казаков поражением. Полк знаменитых дроздовских конников должен был победить, но оказался разгромленным. Началось это предательство кубанцев из-за кавалерийского полка калмыков, отступавших 2 дня назад через Егорлыкскую вместе с частями Кутепова. Ночью отряд калмыков проник за Кубань и вырезал там целую бригаду красной пехоты. А утром отряд появился в станице, везя на поднятых пиках головы, отрубленные у красноармейцев на той стороне. Передние конники-азиаты били в бубны и размахивали захваченными знамёнами красных. Зрелище это было настолько жутким, что кубанцы, боясь мести красных, которые двигались на станицу, стали уходить из Егорлыкской при появлении на горизонте первого же красного разъезда. Бросили всё - семьи, добро, скот. Что толку с того, что Кутепов арестовал командира калмыцкого отряда изуверов и вернулся с частью своей конницы и артиллерии назад, всё равно за преступление этого дурака пришлось отдуваться дроздовцам.

Красные мстители появились на высоком берегу ручья Еи и виднелись на той стороне, как на холме. Ручей этот, впадавший в Кубань, являлся границей между Донской областью и Кубанской. Со стороны холмов Кубанской территории ударили по красным, настроенным отомстить за свою зарезанную бригаду пехоты, пушки Кутепова на конной тяге. Всё было видно, как на ладони. Не давая красным конникам развернуться для атаки, батареи белых били и били по ним шрапнелью, выкашивая людей, как траву. Но красные с остервенелым упорством мстителей, теряя людей и коней, продолжали мчаться вперёд, зная, что сзади у них огромный численный перевес из кавалерии Семёна Будённого.

Кутепов понимал, если кубанские казаки, скопившиеся на левом фланге, откуда им всё было отлично видно и понятно преимущество собственного неожиданного удара по правому флангу наступающих красных, ударят сейчас, то исход боя будет решён быстро и бесповоротно. Однако кубанцы даже не двинулись с места. Это было предательством.

И вот в долине ручья сошлись конники Туркула и Будённого, и началась такая кровавая и яростная сеча, какой Кутепову, прошедшему десятки сражений в Манчьжурии с японцами и десятки сражений на фронте с германскими войсками, не доводилось видеть. Вздымаясь на дыбы, лошади ржали от ужаса, прижимали уши и храпели от запаха крови, кричали от боли и матерились от злобы люди, покраснел намокающий от крови снег, а никто из обезумевших кавалеристов не уступал. Самым же страшным было то, что и те, и другие были русскими и истребляли друг друга с упорством маньяков, одержимых идеей нарубить как можно больше корчившегося, ещё живого мяса, и победить во что бы то ни стало. Иной исход их не устраивал.

Белосветов ещё не знал, не мог знать, что на этой войне, спровоцированной Лениным, будет уничтожен цвет русской нации - молодые мужчины "белых" и "красных"; остатки образованной интеллигенции Ленин вытолкнет из России на пароходах за границу; сам умрёт и не сможет воплотить свои коммунистические идеи равенства и братства между людьми в жизнь, так как в них никто уже не поверит после потоков крови на гражданской войне, а "ученик Ленина Сталин" продолжит расправу с бывшим "классом угнетателей", и русская нация, которой и до этого нечем было гордиться в своей истории, окончательно превратится в покорное рабское стадо, неспособное постоять за себя. Чтобы народилась новая образованная и умная молодёжь, понимающая, в чём смысл жизни и что нужно делать, чтобы человек в России стал Человеком, Гражданином, а не овцой, понадобится очень много лет, может быть, даже столетие. Но власть в России захватят хитрые и беспощадные сионисты, устроят в стране неслыханную в мире бесхозяйственность и воспитают в своих русских рабах отвращение к труду, от которого "никогда не разбогатеешь", так как не будет главного стимула в жизни: частной собственности. И сионизм, с его почти 3000-летним опытом сплочённости иудейской нации, объединённой чёткой программой еврейства, будет успешно продвигаться к своей конечной цели правления народами, превращаемыми в стада баранов. Русская нация, утратившая свою национальную идею, выродится в алкоголиков и необразованных завистников, не способных к возрождению. Народ, не знающий общей цели и не имеющий её, годится только для вечного рабства. Вот какие перспективы прорубали себе шашками "белые" и "красные", вот что такое гражданские войны, рекомендованные Карлом Марксом для захвата власти "пролетариями". А ведь ещё древние философы Греции Платон и Аристотель предупреждали Человечество о том, что самый худший вид власти это власть олигархов, а ещё хуже - власть охлократии, то есть, неграмотных и завистливых пролетариев, "охломонов" по-русски.

Только под вечер терские казаки генерала Агоева, пришедшие на выручку белым, охватили весь левый фланг красных и заставили их отступить. Но сами терцы, увидев красный снег и мечущихся среди трупов ржавших лошадей, в бой не вступили и не стреляли в дерущихся людей. Красные, увидев их, тоже не стреляли по ним - откатывались молча, без боя.

Однако победа была за ними. Они знали, белые, не имея подкреплений, будут продолжать своё отступление до самого Новороссийска. А красные уже завтра продолжат изгнание их оттуда, наступая на пятки. Так оно и случилось.

Утром у Кутепова погиб весь четвёртый батальон Корниловского полка, оставленный для прикрытия отступления. Опытные офицеры, прошедшие все сражения гражданской войны, и совсем юные солдаты и юнкера, как один, сложили свои головы, спасая основные части корпуса от разгрома. Произошло это из-за очередного предательства кубанских казаков, которые, переправив ночью главные части Кутепова на своих лодках на южную сторону Кубани, не вернулись утром назад за четвёртым батальоном, как было условлено. Когда Кутепов об этом узнал, то направил Деникину в Новороссийск небывало резкую по тону телеграмму:

"Комкор Добрармии генерал Кутепов. N1415 на имя Главкома.

Ставка. Главнокомандующему. События последних дней на фронте с достаточной ясностью указывают, что на длительное сопротивление казачьих частей рассчитывать нельзя. Но если в настоящее время борьбу временно придётся прекратить, то необходимо сохранить кадры Добркорпуса до того времени, когда Родине снова понадобятся надёжные люди. Изложенная обстановка повелительно требует принятия немедленных и решительных мер для сохранения и спасения офицерских кадров Добркорпуса и добровольцев. Для того чтобы в случае неудачи спасти корпус и всех бойцов за идею Добрармии, пожелавших пойти с ним от окончательного истребления и распыления, необходимо немедленное принятие следующих мер, с полной гарантией за то, что эти меры будут неуклонно проведены в жизнь в кратчайшее время. Меры эти следующие: 1) немедленно приступить к самому интенсивному вывозу раненых и действительно больных офицеров и добровольцев за границу. 2) немедленный вывоз желающих семейств офицеров и добровольцев, служивших в Добрармии, в определённый срок за границу с тем, чтобы с подходом Добркорпуса к Новороссийску возможно полнее разгрузить его от беженцев..."

Деникин, дочитавший телеграмму до этого места, вспомнил, как 35-летний полковник Кутепов, приехавший в декабре 1917 года из Петрограда в Новочеркасск и поставленный генералом Алексеевым начальником гарнизона в Таганроге, проявил там, как и на германском фронте, твёрдость духа и несгибаемую волю. Затем проявил те же качества и в "Ледяном походе". Видно, недаром офицер получил столько боевых орденов и был удостоен высшей награды - ордена Святого Георгия Победоносца. Вспомнил, как и сам назначил его в августе 1918 года губернатором Черноморской области, которую он за полгода превратил своей властью в "Кутепию", как прозвали его твёрдый режим. На него можно было положиться в любых ситуациях, при любых обстоятельствах - на таких и держится в армии дисциплина. За 2 последовавших года произвёл его сначала в генерал-майоры, а затем уравнял в чине с собою. Уважал за наведение порядка и твёрдость в наступлениях, а он, выходит, уже возомнил о себе Бог знает что: и учит вот, и одновременно осуждает!

В телеграмме Кутепова (хороша "телеграмма", целое послание!) почти открыто сквозило недоверие Главкому, приблизившему его к себе и возвысившему над другими. Да что же это в самом-то деле?..

Антон Иванович снова поднёс к глазам телеграмму и после каждой новой, прочитанной им строки, возмущался всё более. Кутепов требовал подготовить для своего корпуса несколько транспортных судов с конвоем из миноносцев и подводных лодок. А предложение эвакуировать правительственные учреждения только с последней частью его корпуса (и никак не ранее того) просто взбесило. Кто он такой, чтобы требовать? Кто тут в конце концов Главком, и кто подчинённый?

Но и это было ещё не всё. Кутепов требовал дальше (не просил) - передать ему в подчинение железную дорогу на участке станции Тимашевская-Новороссийск-Крымская. Требовал с приходом его корпуса в Новороссийск предоставления ему там диктаторских полномочий, так как только от него "исключительно должен зависеть порядок посадки на транспорты".

Последние строчки телеграммы Деникин дочитывал уже в ярости: "Докладывая о вышеизложенном Вашему Превосходительству, я в полном сознании ответственности за жизнь и судьбу чинов вверенного мне корпуса и в полном согласии со строевыми начальниками, опирающимися на голос всего офицерства, прошу срочного ответа для внесения в войска успокоения и для принятия тех мер, которые обеспечат сохранение от распада оставшихся борцов за Родину. Всё вышеизложенное отнюдь не указывает на упадок духа Добркорпуса...

27 февраля. Ст. Тимашевка. Кутепов."

Деникин пробормотал:

- Просишь срочного ответа? Ну, что же, будет, и даже незамедлительный...

Сел и написал, но всё-таки дипломатично и сдержанно - понимал, нельзя рубить сук, на котором сидишь. Как никак Кутепов там держал фронт, а не сидел в тёплом вагоне. Поэтому ответ сложился такой, чтобы и своё достоинство соблюсти, и зарвавшегося подчиненного поставить на место:

"Комкордобр генералу Кутепову. На N1415. Вполне понимаю Вашу тревогу и беспокойство за участь офицеров и добровольцев, прошу помнить, что мне судьба их не менее дорога, чем Вам, и что охотно принимая советы моих соратников, я требую при этом соблюдения правильных взаимоотношений подчинённого к начальнику. В обоснование текущей операции я принимаю возможную активность правого крыла Донской армии. Если придётся отойти на Кубань, то, в случае сохранения боеспособности казачьими частями, будем удерживать фронт на Кубани, что легко, возможно и весьма важно. Если же казачий фронт рассыплется, Добркорпус пойдёт на Новороссийск. Отвечаю по пунктам. Первое. Вывоз раненых и больных идёт в зависимости от средств наших и даваемых союзниками. Ускоряю сколько возможно. Второе. Семейства вывозятся, задержка только от их нежелания и колебаний. Третье. Транспорты приготовляются... Правительственные учреждения и Ставка поедут тогда, когда я сочту это нужным. Ставку никто не имеет права и основания упрекать в этом отношении. Добровольцы должны верить, что Главнокомандующий уйдёт последним, если не погибнет раньше..."

Оставалось закончить ответ как-то официальнее, и Деникин задумался. Положение было уже безнадёжным, а он... обнадёживал Кутепова. Получалось, обманывал, что ли?..
2

В Новороссийск приплыл, наконец, давно ожидаемый, 58-летний газетчик Владимир Бурцев - чтобы увидеть сначала всё глазами собственными, а потом уже "спасать" интеллигенцию, если получится. Город встретил его точно так же, как недавно Деникина Екатеринодар - таборами беженцев под открытым небом, диким ветром с мокрым снегом и повальным тифом. Все больницы и казармы воинских частей были переполнены тифозными. Никто и никому в этом городе не был нужен. Буханка хлеба стоила дороже чужой жизни - за неё убивали. Золото? Плевать здесь хотели на золото все окрестные крестьяне, основные поставщики продуктов питания. Они знали, вооружённые бандиты отнимут и золото, и картошку, которая понадобится весной и самим. Лучше уж держаться от греха и соблазна подальше, не ездить в этот, проклятый Богом, город совсем, если не хочешь расстаться и с жизнью. Поэтому всё движение шло теперь не в город, а из города. Но деревни вооружились тоже, приглашая к себе в дома за бесплатное пропитание пулемётчиков с пулемётами или солдат с винтовками, патронами и гранатами. Так что почти в каждом доме содержалась как бы личная охрана - не сунутся и бандиты. Да и сами крестьяне ходили собирать оружие на дорогах и в полях, где валялись замёрзшие вооружённые трупы.

В городе начали резать казачьих лошадей - ворованной кониной только и спасались теперь. Но дело это было смертельно опасным - казаки тоже не промахи, чтобы оставлять коней без присмотра. Однако голодные люди сбивались в банды и нападали на охранников, рискуя жизнью. Да и сама жизнь не ценилась уже по-старому - подешевела, как у бездомных собак. Недавно умер от тифа, словно рядовой и никому ненужный солдат, богатейший помещик из Молдавии, лысый, с седыми бакенбардами, худой и высоченный, 50-летний Пуришкевич, скандально известный в России как один из убийц Григория Распутина и как горластый хам-депутат Государственной думы. Будь при нём хоть один друг, может, хоть похоронили бы по-человечески. А так - не было никакой возможности для проявления человечности: закапывали людей без гробов, в общие ямы, именуемые "братскими". Братство в России всегда начинается после смерти.

Поезд с правительством Юга России стоял на эстакадной пристани, вдали от города. Но и здесь возник на железнодорожных путях табор беженцев, разросшийся в целый город. За то, чтобы матрос провёл на пароход, отплывающий в Турцию или Сербию (эвакуацию семей служащих госдепартаментов разрешили в начале февраля), женщины, оставшиеся без мужей, отдавались потом "спасителю" прямо в трюмах. Однако количество людей не уменьшалось, и господин спаситель интеллигенции Бурцев тихо уехал в Крым, не спасши даже ни одной женщины. Вероятно, был слаб.

Так тянулось до 7-го марта, когда пришло известие, что красные овладели переправой через Кубань. Понимая, что до полной катастрофы остаётся несколько дней, Деникин 8-го числа утром приказал эвакуировать все войска в Крым. В этот же день, на заседании военного совета, на котором присутствовал и Кутепов, назначенный начальником обороны Новороссийска, адъютант Деникина доложил, сославшись на официальное сообщение британской миссии, о расстреле в Иркутске адмирала Колчака, захваченного красными в плен. Антон Иванович долго и оторопело молчал, а затем, окончив совет, вдруг поставил вопрос об общей отставке всех министров правительства Юга России. Белобородый старик Чайковский стал горячо возражать против такой единоличной диктаторской акции. Но Деникин делал уже только вид, что слушает. По его глазам и лицу было понятно, решения своего он не изменит.

Поезд Деникина стоял у каботажной пристани. Однако для отправки транспортных кораблей по морю не прислали из Грузии горючего, ссылаясь на то, что Главком не выполнил своего обещания передать Грузии 200 тысяч пудов зерна из запасов Новороссийска, как им было обещано в присутствии англичан-посредников. Напомнил обо всём этом "Антону" министр торговли Леонтович - по сути уже и не министр, если все министры получили отставку. Но Деникин его выслушал и, глядя из окна вагона на толпы голодных людей, на пенные барашки волн в море, произнёс:

- Хорошо, распорядитесь выдать грузинам 20 тысяч пудов.

- Антон Иванович! Но если горючего нам не дадут, зерно здесь вообще всё достанется противнику!

- Ладно, дайте им 25 тысяч.

Леонтович не понимал: что это? Скаредность? Глупость?..

Деникин, словно услышал:

- Эти ведь не уедут!.. - он кивнул на людей за окном. - Значит, и противник вынужден будет их кормить?.. Народ при любых властях, Фёдор Степаныч, всё равно... наш народ. - И отвернулся.

Военно-морской базой в порту командовал полковник Калитников, которому была поручена эвакуация войск в Крым. Каждая погрузка на транспортный пароход, катер или военное судно, бот, баржу открывалась невообразимой давкой, гремели выстрелы. Однако американский адмирал Мак-Келли, сидевший в Константинополе, ничего этого не видел и продолжал требовать по радио разгрузки его парохода "Сэнгемон" вне очереди, так как он, мол, до отказа набит винтовками, шрапнельными снарядами и взрывателями. Хотелось отстучать ему: "Кому это теперь надо, вы хоть соображаете там?" Но так отвечать союзникам было нельзя, и генерал Лукомский, вместо того, чтобы посоветовать адмиралу Мак-Келли отправить свой "Сэнгемон" в Севастополь и выгрузить его там, принялся после доклада Калитникова просить генерала Савицкого, ведающего разгрузками, выгрузить "американца" вне очереди. А тот в свою очередь не придумал ничего лучшего, как пообещать американскому адмиралу в радиограмме, что разгрузит его пароход в ближайшие 20 дней. Но сделать этого не смог, да и знал, что не сможет, и вина за это также легла потом на "плохое руководство" главкома Деникина.

Ещё одна "провинность" легла на его плечи, когда он дал распоряжение о погрузке на пароход "Виолетта" вместе с членами правительства ещё и служащих распущенных министерств, чтобы эвакуировать всех не в Севастополь, как намечалось, а в Феодосию. Это, мол, ближе, и пароход быстрее возвратится назад, за следующими людьми. Тем не менее история с отправкой этого парохода, как и всё остальное, что происходило в то злосчастное 8-е марта, тоже обернулась против него, хотя было использовано лишь его имя, а не прямое обвинение в том, что он-де сам "закрутил" всё произошедшее.

Руководил погрузкой на "Виолетту" имущества и людей начальник Черноморской губернии Каринский, которого уполномочил к этому заведовавший эвакуацией С.Д. Тверской, а сам потом от эвакуации устранился, сбежав из своего кабинета в город. Каринский, делать нечего, как исполнительный и добросовестный чиновник, бывший прокурор судебной палаты, отправил на "Виолетту" двух чиновников, чтобы они осмотрели пароход, выяснили степень его готовности, количество мест и груза, который можно было бы погрузить. Но их работу начал тормозить генерал-майор Ермаков, исполнявший обязанности начальника морского транспорта и не желавший, чтобы "Виолетта" переходила в подчинение начальника Черноморской губернии. Дело было в обыкновенной амбиции, и Ермаков приказал капитану "Виолетты" не подчиняться никому, кроме него. Узнав об этом, Каринский пожаловался Председателю Совета Министров, тот нажал на Ермакова, и на "Виолетте" появились люди Каринского и охрана, которые принялись было за погрузку, но не тут-то было... Ермаков снова приостановил всё, потому что у него были какие-то иные цели с загрузкой этого парохода. А тут ещё и Деникин, боясь, что срочная погрузка на "Виолетту" людей из министерств вызовет в городе панику, тоже велел приостановить погрузку. Однако, паника была страшная и без того, и сеяли её воинские части, самочинно захватывавшие пароходы и требовавшие их отправки. И Каринский направился к Деникину на приём, чтобы объяснить опасность опоздания с погрузкой важных министерских документов, которые могут достаться противнику.

- Хорошо, - согласился Деникин, - можете грузиться и отправляться на "Виолетте", как будет всё готово к отплытию.

Погрузка началась утром 9-го марта, но из-за огромной толпы беженцев, запрудившей все улицы, и малого количества телег с лошадьми удалось доставить к пароходу только небольшую часть имущества, подлежащего эвакуации. Тогда 10-го марта Каринский распорядился грузить на пароход одновременно с грузами и людей, несмотря на протесты капитана, говорившего, что это невозможно.

Полагая, что отправление парохода зависит только от него, Каринский назначил отплытие на 11-е марта, рассчитав, что посадка 4-х тысяч человек будет закончена в один день, то есть, 10-го марта, а на следующий день удастся закончить и погрузку имущества. Но, чтобы пароход не был захвачен ночью, он приказал 9-го вечером отвести его от пристани на рейд, а 10-го вновь подвести на рассвете и догрузиться.

Каково же было его изумление, когда 10-го днём ему доложил комендант порта, что генерал Ермаков приказал отправить пароход в 8 часов вечера, и что он, комендант, не может его ослушаться, а потому распоряжений Каринского об отправке 11-го марта исполнить не берётся.

Каринский понял, что к 8 часам погрузить оставшееся имущество и ещё 500 человек не сможет и принялся доказывать Ермакову, что пароходу не угрожает никакая опасность до 11-го числа, а так как прибытие по "графику" Ермакова "Виолетты" в Феодосию совпадает с наступлением темноты, то пароход не будет принят пристанью до утра и, стало быть, бессмысленно торопиться с его отправлением, не погрузив всех людей и важное имущество.

Никакие доводы на закусившего удила генерала не подействовали, и он отдал приказ отправлять "Виолетту" немедленно. Пришлось бежать на пристань и садиться самому. На счастье в трюме что-то "забарахлило" по мягкосердечности команды, и пока она устраняла "неисправность", Каринский успел погрузить в темноте экстренным порядком ещё часть людей и имущества. Затем пароход отвалил от пристани, оставив на ней около двухсот человек, разлучённых со своими близкими, некоторых и с детьми. Остались и машины для изготовления государственных бумаг, и все бумаги министерства торговли вместе с делопроизводством о заграничной валюте на сумму до миллиона фунтов стерлингов. И тут произошла новая насмешка судьбы: Ермаков забыл по пьяной лавочке сообщить о выходе "Виолетты" на Восточный маяк, и пароход был задержан в воротах порта ещё на несколько часов, но Ермаков так и не вернул парохода назад, хотя его и просил об этом начальник промышленной части министерства торговли, знавший об оставленных людях и ценностях. Ермаков отвечал одно: действует согласно личному распоряжению Деникина. Врал, зная, что никто уже проверять не станет.

А в Севастополе 6-го марта было арестовано 10 человек по обвинению их в подготовке восстания в городе. Приговором военно-полевого суда, состоявшегося 10-го марта, 5 из них, в том числе и известный всем врач Гитин, были оправданы, трое приговорены к срочной каторге и двое к смертной казни. Приговор этот, представленный на конфирмацию коменданту крепости генералу Турбину, утверждён не был. По закону требовалась передача дела на новое рассмотрение в военно-морской суд, с применением тех гарантий, которые даёт военно-судебный устав. Однако, такой поворот событий не понравился хозяину Крыма генералу Слащёву, уверенному в виновности всех обвиняемых. Приказав вывезти арестованных по этому делу в его джанкойскую ставку, он передал их, в том числе и оправданных, новому военно-полевому суду, который срочно провёл сам в Джанкое, приговаривая:

- Здесь вам, господа, не удастся подкупить суд, это вам не продажный Севастополь! Тут люди неподкупные...

Гражданская война превратила Слащёва в садиста и мерзавца, который упивался властью над людьми, как и водкой, от которой уже не просыхал. Военный талант остался, но человечности уже не было.
3

1-й Добровольческий корпус Кутепова продолжал отходить к Новороссийску. Полк Туркула замыкал это отступление, огрызаясь и не подпуская к себе конников Будённого - таковой была участь его полка при всех отступлениях: самая мужественная и надежная часть. На этот раз из-за непрерывных стычек с противником его полк оторвался от основных отступающих сил более чем на дневной переход и, когда стал выходить из станицы Поповической, его нагнали передовые отряды конной армии Будённого. Первую атаку удалось отбить лишь к двум часам ночи, после чего Туркул вновь дал команду выходить из станицы ускоренным маршем. К сожалению, оттепель настолько размыла дорогу, что она превратилась в болото из глины и мокрого снега. Пришлось, не отойдя и 20 вёрст, остановиться, чтобы дать людям и лошадям отдых в станице Старо-Стеблиевской. Ночью, задолго до рассвета, сторожевые разъезды доложили:

- Господин генерал, красные обходят станицу справа. Их конница движется сейчас на Славянскую.

Туркул понял, красные хотят обойти полк без боя, чтобы перекрыть ему дорогу. Тогда некуда будет деваться: впереди противник, сзади противник и с флангов противник. Броситься вперёд на прорыв, значит попасть под пулемёты. Стало быть, нельзя давать обойти себя даже на час.

- Отходим на станицу Славянскую вдоль железнодорожного полотна одновременно с противником! - принялся он объяснять командирам батальонов. - Лишние подводы оставить! Берём только для раненых и боеприпасов. Впрячь в них свежих лошадей. Будем двигаться параллельно красным. Ни в коем случае не отставать от них!

Сняв шапки и перекрестившись, полк двинулся вдоль железной дороги по большаку. Справа чернели вдали движущиеся по мокрому полю передовые части будённовцев - там идти и ехать было тяжелее: грязь. И вдруг из тумана показались подводы, идущие с поля на большак. Господи, что это? Подвод 200! И... без охранения. Сначала подумали, это потерял направление обоз красных. Но оказалось, что заблудились в темноте свои, отставшие от ушедших частей Кутепова. В подводах лежали больные и раненые. Как повезло, что не натолкнулись они на будённовцев! А с другой стороны, они затормозили движение полка. Не бросать же их на растерзание... К счастью, большак - не поле, двинулись, не жалея обозных коней.

Прошло часа 3. Видимо, красные заметили их движение, но приняли полк и подводы за свои части и не трогали. А потом решили всё же проверить: к большаку начали приближаться в предрассветной полутьме два конных разъезда. Остановились невдалеке и, махая шапками, стали выкрикивать:

- Товарищи, какого полка? Товарищи...

Туркул пробасил:

- Не отвечать!..

Всадники покрутились, гарцуя на месте - ближе подскакать не решились - и умчались в чёрную степь. Вскоре рассвело. День выдался неожиданно ясный, с морозцем. По большаку ехать явно легче, чем по рыхлому полю - там грязь не промёрзла, и красные понемногу начали отставать. Но их, видимо, предупредили вернувшиеся разъезды, и пошло перестраивание для атаки. Однако, не поднимая пальбы, они всё же выкрикивали на скаку:

- Что за часть?

- Чё молчите? Какой полк?!.

Туркул повторил:

- Не отвечать!

Скачущая лавина остановилась, боясь попасть под пулемётный обстрел. Вот когда Туркул подал команду:

- Огонь из всех видов оружия!

Сверкнуло несколько залпов из винтовок. Прошили степь пулемётные строчки. Всадники ускакали, оставив на месте с десяток дрыгающихся на земле и ржавших в предсмертной муке лошадей. Лишь после этого загремела где-то вдали красная артиллерия. Но её снаряды рвались пока с большим недолётом, и Туркул приказал разворачивать и свои упряжки с пушками. От грохота сразу оглохли все и видели только фонтаны вздымавшейся земли в степи, куда клали свои снаряды. Но уже рядом рвались и чужие.

А потом красные бросились всё-таки в стремительные атаки, которые удавалось отбивать из пулемётов. Но понимали, если красные кавалеристы прорвутся, придётся и самим бросаться в ржащую сечу - лютое это дело: в судороге сведёт и руку на клинке, и челюсти в страшном, нечеловеческом оскале.

- Не прекращать движение на Славянскую! - кричит Туркул. - Двигаться, двигаться вперёд!..

Вот так и шли, отбиваясь смертельными строчками из пулемётов и ухающими на коротких остановках пушками. Обрывались молодые жизни - свои, и чужие. Славянская уже завиднелась, но конница Будённого всё же обскакала полк, задерживающийся то и дело для отражения атак, и занимала станицу, перекрывая путь на Новороссийск. "Всё, это конец!.. - подумал Туркул, понимая, что Новороссийска им уже не видать, и решил: - Погибать, так с музыкой!"

Полковой оркестрик, который всегда сопровождал дроздовцев, где бы они ни были, заиграл по его приказу Егерский марш, который все любили в полку. Под эту надрывную мелодию, от которой завыла собака, сидевшая в обозной телеге, полк выхватил из ножен шашки. Красные отреагировали на это выстрелами из пушек. Ответить им снарядами тоже не было уже возможности - кончились боеприпасы. Бухал только барабанщик своей колотушкой, да надували щёки и жилы на шеях стоявшие за обозными телегами музыканты. Но крики "ура" красных сдерживали пока захлебывающиеся в судорожной злобе пулемётные строчки.

- По-олк!.. Приготовиться к ата-а-ке-е!.. - выкрикнул Туркул, подняв над головою шашку.

И сразу свело всем челюсти, руки на шашках - сейчас начнётся кровавая сеча: полосование по лицам, телам, человеческая лапша... Но вместо команды "За мно-ой!.." последовали такие густые разрывы снарядов в скачущей с клинками массе красных, что видно было, как взлетала вверх чёрными фонтанами не только земля, но и тела людей. Пушечный огонь сразу из 15-ти бронепоездов, успевших подойти на помощь по приказу Кутепова, вошедшего в Новороссийск, мгновенно разметал конницу красных. От неожиданности всё затихло везде. Звучал лишь Егерский марш: уже ободряюще. А то, что умирало и стонало в обозе и в поле, на обеих русских сторонах, было настолько ужасно, что невозможно этого не описать. Сойдут снега, пройдут очистительные дожди, смоющие с земли кровь, трупы зароют в землю, родители и жёны в большинстве случаев даже не узнают, где погибли их сыновья и мужья, и всё станет только историей.

13-го марта в салон-вагон Деникина явился генерал Кутепов. Смуглый, черноглазый и чернобородый, как цыган, в отличие от "пшеничного" главкома, он мрачно доложил "Антону", что моральный дух в частях, обороняющих Новороссийск, не позволяет рассчитывать на дальнейшее сопротивление красным. И подумав о чём-то, прибавил упавшим голосом:

- Ваше превосходительство, этой ночью вам надлежит отплыть из Новороссийска, дабы не попасть в плен к противнику с правительством, ценностями и секретными документами. Настроение в войсках - крайне нервное, разгораются шкурнические страсти.

- Значит, вы советуете?..

- Да. Начинайте эвакуацию бывшего правительства.

Начальник обороны Новороссийска генерал-лейтенант Кутепов знал, что эвакуация никому не нужного больше правительства, уволенного Деникиным в отставку, уже происходит и без его на то приказа. Поэтому, смягчая суть своих распоряжений, выдавая их за совет, он понимал, что самолюбивый главком не посмеет заподозрить его в насильственном захвате власти главкома. Все давно знают, что генерал Кутепов и его 1-й корпус - главная опора Добровольческой армии, а не честолюбивый соперник.

Утром 14-го марта Деникин отплыл. Кутепов же оставался в Новороссийске ещё несколько дней, сдерживая противника по всему фронту и готовясь к отплытию вместе с семьёй, братом и личной охраной, как всегда последним, когда будут погружены на вернувшиеся пароходы все заслонные части.

Наконец, настал и его час: в город уже входили передовые части красных. Миноносец "Пылкий", на который погрузилась семья и все, кто оставался с ним до конца, осел в воду выше ватерлинии и дымил, словно задыхался от натуги, готовый к поднятию непосильной тяжести. Возле причала стояла толпа плачущих женщин, прощавшихся с теми, кто был на борту, каких-то стариков и солдат без погон, решивших, видимо, остаться в порту. Проходя мимо них на сходни, быстрым, но не лёгким шагом, Кутепов не смотрел им в глаза, втянув голову в плечи.

С капитанского мостика он увидел, как выходили из порта последние транспорты, буксиры с баржами, нагруженными людьми тоже сверх меры. Слыша рёв и стоны на берегу, он приказал вахтенному сигнальщику передать на английский дредноут "Император Индии" ударить из дальнобойных орудий по наступающим частям, показавшимся за городом на холмах невысоких гор.

И тут, когда на дредноуте стала поворачиваться носовая башня, в порт прорвался где-то задержавшийся, думали, уже погибший, Третий Дроздовский полк. В гавани раздался гром из дальнобойных орудий дредноута. Вместе с пламенем, вырвавшимся из жерл, вылетели тяжёлые снаряды, которые стали взрываться среди наступающих красных на вершинах холмов. А "Пылкий", только что убравший сходни, уже начал отчаливать. Кутепов метнулся к капитану, стоявшему с мегафоном в руке:

- Немедленно назад! Пулемёты - нацелить на пристань. Орудиям - открыть огонь по противнику за портом. Забрать дроздовцев до единого!

- Затонем, если в море поднимется волна! - предупредил капитан, глядя на Кутепова. - Вода пойдёт через палубу и смоет людей!

- Выполняйте приказ! - жёстко отрезал Кутепов. - И отсекайте противника огнём, пока будет длиться погрузка.

- Всё равно не возьмём всех: много!..

- Вернёмся ещё раз, выполняйте!

Капитан, передав в рубку команду: "Назад, к причалу!", крикнул вахтенным в мегафон:

- Готовить сходни! Пулемётчики - отсекать противника, если появится! О-рудия - товьсь!..

Кутепов тем временем что-то приказал личному конвою, и те, когда миноносец ткнулся левым бортом в брус причальной стенки, а матросы сбросили на причал сходни, ринулись, держа револьверы, по сходням на берег:

- Принимаем только дроздовцев! Всякий, кто попытается проскочить из посторонних, - выкрикивал старший офицер конвоя, одетый в форму черкесского ротмистра и бурку: - будет застрелен на месте!

Кутепов выхватил у капитана судна мегафон, скомандовал кинувшимся к сходням дроздовцам:

- В первую очередь - раненые и сёстры милосердия! Спокойно, ребята, не напирать! Вещи - бросать в воду!

Началась спешная погрузка. Первыми двинулись к сходням одноногие офицеры на костылях. За ними санитары понесли на носилках тяжелораненых. Возле носилок замелькали белые косынки сёстер с красными крестиками. Шум и гам постепенно стихал.

Когда по сходням пошли солдаты и юнкера, на берегу закричала пожилая женщина, укутанная в пуховой белый платок и женский казачий полушубок:

- Юрочка-а! Ма-ксимов!..

На сходнях остановился, оборачиваясь, высокий плечистый юнкер. Выкрикнул, ища глазами:

- Кто меня звал?..

Женщина в приталенном полушубке закричала с надрывом в голосе:

- Юрочка! Я - мама Наташи Осиповой. Она здесь! Больна! А я - неделю уже хожу сюда... В надежде...

Голос женщины потонул в рёве солдат, возмущённых рослым юнкером, мешавшим движению на сходнях. Он что-то кричал женщине, но его уже понесло напиравшей толпой на палубу миноносца - слов слышно не было.

Женщина расплакалась, пробираясь вдоль причала туда, куда несло её знакомого юнкера, который никак не мог остановиться и на палубе. Наконец, оказавшись чуть ли не возле самой кормы, уцепившись за поручни, он закричал, увидев внизу белый пуховой платок:

- Адрес Наташи? Что с ней?..

- Тиф! Она там, - махнула женщина в сторону города, - с отцом. Он дежурит, а я...

- Где там? Какая улица, номер дома?

Ответить женщина не успела, накрытая испуганным вздохом-волной:

- Крас-сные!.. Вон они!..

Женщина и вся толпа обернулись. Горстка красных солдат, показавшихся на набережной, выкатывала из-за пакгаузов две лёгких пушчонки. Тотчас же по ним ударили с миноносца из пулемётов, и они, видя, как пули ковыряют лед под их ногами, осыпая их крошками, скрылись за пакгаузом, из-за которого только что появились. Толпа гражданских возле миноносца сразу легла, а солдаты на сходнях и перед ними начали напирать, образуя давку. Их мат и выкрики перекрыл голос Кутепова из мегафона:

- Без паники! Заберём всех!

На сходнях умолкли, перестали давить друг друга, но чувствовалось, не верили сказанному и готовы были давануть при первом же новом испуге. Кутепов это ощутил и стал подбадривать:

- Сейчас вернёмся за остальными ещё раз! Это вам говорю я, генерал Кутепов! Только перегрузим часть людей на "Беспокойный" - вон он! Ждёт!..

Стоявший рядом с Кутеповым капитан в чёрной флотской шинели прокричал ему в ухо:

- Всё! Больше нельзя: начнём черпать волну!

Кутепов крикнул в мегафон:

- Убрать сходни! Конвою - ждать на берегу!

Улучив мгновение, когда толпа на берегу замерла, словно от шока, высокий юнкер крикнул с кормы:

- Анна Иванна!.. Ждите-е! Я вернусь обратным рейсом!

В это время на палубе появился высаженный из шлюпки полковник Туркул, взобравшийся по верёвочному трапу, сброшенному ему в шлюпку матросами сверху.

- Полковник Туркул... - изумился Кутепов, увидев перед собою самого надёжного и храброго из всех командиров полков, которых знал лично. - Какими судьбами? Разве дивизия Дроздовского не погрузилась на транспорты?

- Я с особым отрядом ездил за гробами с прахом генерала Дроздовского и полковника Турцевича. Чтобы красные не надругались, мы решили их выкопать и перевезти в Крым.

Кутепов, знавший, что трупы генерала Дроздовского и начальника его артиллерии Турцевича были перевезены в Екатеринодар и захоронены в центральном городском соборе, сразу всё понял и изумился вновь:

- Но разве Екатеринодар ещё не сдали?

- Мы успели прорваться с боем, выкопали и ушли. Но прибыли вот только сейчас. Транспорт "Святой Николай" принял к себе на борт лишь 2/3 личного состава, обрубил концы и ушёл в море. "Екатеринодар" - ещё грузится, но уже осел на правый борт.

Кутепов обернулся к капитану миноносца:

- Всё слышали?! Можете ещё погрузить? Ведь можете!..

Поняв по тону генерала, что возражать бесполезно, капитан ответил:

- Человек 200, не больше, иначе потонем все.

- Понятно, - крякнул Кутепов. И к Туркулу: - Полковник, сколько у вас людей?

- Приблизительно 200 и будет, ваше превосходительство, - бесстрашно соврал Туркул, зная, что к его отряду прибились одиночки, отставшие от третьего полка.

- Какая часть?

- Офицерская рота.

- Хорошо, грузите к нам.

Раздвигая плечами плотно стоявших офицеров, Туркул стал пробираться к борту, за которым его ждала внизу шлюпка. Во время разговора Туркула с Кутеповым Максимов представился какому-то офицеру:

- Господин капитан, попросите передать по цепочке генералу Кутепову, что юнкер Максимов просит разрешения остаться временно на берегу и не считать меня дезертиром. Я сам вернусь в Крым! Скажите, что у меня в Новороссийске в тяжёлом состоянии невеста.

Юнкер почти не надеялся, что в этом бедламе его просьба достигнет цели и будет какой-то результат. Поэтому был потрясён, когда пришло не только разрешение сойти на берег, но и ампулы с вакциной против тифа, переданные судовым врачом.

И вот новое причаливание к берегу. Опять ударяет в "стенку" волна, поднятая "Пылким" с крутого разворота, снова сброшены сходни, и юнкер Максимов первым сбегает на берег, устремляясь к женщине в белом пуховом платке. Вдогонку ему несутся советы:

- Сними погоны, юнкер!..

- Переоденься там в штатское, пропадёшь!..

Туркул в это время, выскочив из шлюпки и подбежав к своему отряду, скомандовал:

- Господа, имейте в виду: вас - всего 200 человек, если спросят. Помните, 200!.. - И повёл их к сходням, с которых вылетел юнкер. С палубы раздался мегафонный голос Кутепова:

- Здорово, дроздовцы-ы!..

- Здравия ж-лаем, ваше прес-ход-во!.. - дружно ответили ему снизу, и началась погрузка, от которой миноносец опускался в воду всё ниже и ниже ватерлинии. Кутепов покашливал наверху, наблюдая, но молчал. И вдруг не выдержал его начальник штаба генерал Доставалов:

- Полковник Туркул! Вы считать умеете?!. Сколько вы грузите?..

- 200, - ответил Туркул из темноты. На порт легла ночь. Электростанция в городе ещё работала, вдали зажглись фонари.

- Какие же 200! Миноносец уже в воде. Разгрузить!..

- Я гружусь по приказанию командира корпуса. Вы не имеете права его отменять! Извольте сами разгружаться, если угодно.

Перебранку перекрыл мегафон Кутепова:

- Прекратить спор! Полковник Туркул, французский броненосец "Вальдек Руссо" принял наш светофор и семафорит, что может взять часть наших людей к себе на борт и высылает за ними катер. Поняли меня?

- Понял, ваше превосходительство. Благодарствую!

- Хороши же у тебя 200 человек!.. Убрать сходни!

Сам Туркул погрузился вместе с не отходившей от него собакой на "Екатеринодар", но не по сходням, которые уже убрали и здесь. Его подняли палубной лебёдкой, подхватив крюком за пояс, и он, прижимая к себе бульдога и глядя с воздуха на подошедшие французские катера, был опущен прямо на головы стоявших на палубе. На молу жалобно заржала кобыла Туркула "Галька", которую он расседлал, отпустив на волю, а проще сказать на Божию милость. Чувствуя, как к горлу подступает удушье, а глаза застилают слёзы, Туркул подумал: "Господи, ведь и нам тут не легче! 7 часов плыть, стоя плечом к плечу, и не пописать, ни сесть. А ведь среди нас есть и женщины, и старики. Да и приплывём ли ещё к этой Феодосии?.." Взгляд его упёрся в гробы на капитанском мостике.

Миноносец, на котором был Кутепов, начал отваливать от причала в море. Его носовые орудия открыли стрельбу за портовые склады, где, видимо, предполагалось появление противника. Стреляли, пытаясь отогнать его от порта. "Пылкий" подходил к "Беспокойному" для перегрузки на него спасённых, чтобы вернуться к порту опять, за последними. И хотя на палубе, казалось, нельзя было повернуться, команда работала чётко и слаженно. Правый борт миноносца подвели к левому борту "Беспокойного" так плавно и аккуратно, что люди лишь почувствовали удар подогнувшимися ногами, но не попадали. А дальше матросы ловко пришвартовались, перебросили сходни, и началась перегрузка.

С "Императора Индии" вели стрельбу тяжёлыми снарядами непрерывно, чтобы красные и не думали соваться в порт. А потом, когда "Пылкий" вновь ринулся к порту за остальными солдатами, огонь перенесли на город. Не прошло и 30 минут, как Кутепов опять ободрял в мегафон отчаявшихся воинов:

- Не паниковать! Заберём всех! Вернёмся ещё раз!.. Это говорю вам я, генерал Кутепов!

Юнкера Максимова с женщиной в белом платке и полушубке на берегу уже не было. Зато стало известно, что в город входят не новые красные части, а появившиеся откуда-то донские казаки, тут же отогнавшие противника. И генерал снова подумал о юнкере: "Не должен пропасть такой парень! На вид - решительный, да и казаки подошли. Недаром эта Осипова так искала его, значит, знала - надёжный!"

Через час "Пылкий" вновь вернулся после перегрузки - не нарушил генерал своего слова. И опять бодро звучат из мегафона его слова:

- Спокойно, господа офицеры, спокойно! Прошу пропустить вперёд женщин. Теперь - беспокоиться нечего, противник отбит! Передайте через докеров казакам, что пришлю из Крыма корабли и за ними. Пусть продержатся ещё 15-20 часов! Э-э, кто там с чемоданом? Вещи - в воду!..

На причале никого уже не было, когда "Пылкий" отчалил от стенки, круто забирая в море и переходя на "полный вперёд". На его палубе плакала от счастья какая-то женщина, выкрикивая матросам:

- Спасибо вам, миленькие! Спасибо, что не бросили!..

Кутепов неотрывно смотрел с мостика на огни города, исчезающие на берегу, на тёмную линию невысоких гор, освещённых луной, видя, как они уменьшаются, растворяясь, будто и не было их никогда, тоскливо подумал: "Всё, это конец, хотя казаки смогут продержаться ещё несколько дней. А потом, кого не успеют забрать корабли, и те, которые не захотят оставить коней, рассеются по горам и станицам, как семена, унесённые ветром. Но... уже не прорастут: Россия достанется жидам, казачества будут ликвидированы, а народ останется на растерзание".
4

К прибывшему в Севастополь правительству Юга России явились, не зная о его роспуске, сразу 3 делегации. И все по одному делу: остановить произвол, устраиваемый над гражданскими лицами генералом Слащёвым. Бывший председатель Совета Министров вынужден был обратиться к Слащёву по прямому проводу с просьбой не нарушать действующих законов. Телеграфный ответ генерала, однако, был краток: "Все прохвосты уже расстреляны". А на другой день этот крымский "Наполеон" опубликовал в газетах текст своего разговора с Мельниковым, дополнив его фразой: "И добавляю, что никогда не позволю тылу диктовать фронту!" В этой фразе выразилась суть его отношения к гражданским законам.

Другой "хозяин Крыма", официальный главнокомандующий крымскими гарнизонами генерал Шиллинг, разъяснил - и тоже через печать - что признаёт действия генерала Слащёва вполне правильными. А на вопрос своего непосредственного начальника, бывшего министра внутренних дел генерала Зеелера: "Чем вы руководствовались, признав действия Слащёва правильными, когда закон говорит обратное?", ответил, не смущаясь: "Я не юрист, и сейчас не могу вам дать ответа, но, если угодно, наведу об этом справки у юристов". Короче, генералы сначала расстреливали, а после могли и советоваться с юристами. Ожидая прибытия в Севастополь Деникина, бывшее правительство Юга России ютилось в отдельных комнатах большого номера гостиницы сразу по нескольку человек и бесцельно смотрели из окон на прогреваемый весенним солнышком белый город. Делать им было совершенно нечего, с ними никто уже не считался. А Крым продолжал переполняться прибывающими казачьими частями и пехотными корпусами, высаженными с пароходов. Людям в шинелях тоже нечего было делать. Война осталась позади, впереди - полная неясность и соблазны бывшего курортного рая.

Наконец, появился и генерал Деникин, но не в Севастополе, где все ожидали прибытия из Константинополя генерала Врангеля, которого союзники якобы хотели видеть на посту главкома, а в Феодосии. Значит, действительно за всеми этими слухами что-то стояло, иначе, зачем же было избирать местом своей Ставки какую-то неудобную для этого гостиницу в Феодосии, в то время как правительство было отправлено в Севастополь. Всех интересовало, что будет дальше? А тут ещё эта история со Слащёвым!.. И правительство Юга России, собравшееся на свой совет, решило снестись с Деникиным, чтобы прояснить обстановку. Повод для этого был - незаконные действия генерала Слащёва. Председатель Совета Министров Мельников послал 16-го марта в штаб флота офицера для поручений, чтобы он выяснил у Деникина по прямому проводу, когда главком сможет провести телеграфный разговор с ним, Мельниковым. Пусть-де назначит время.

Время было назначено. Мельников прибыл в аппаратную за четверть часа до переговоров и ровно в 15 часов попросил дежурного офицера соединить его со Ставкой Деникина в Феодосии. Связь была налажена, но к аппарату подошёл адъютант Деникина и сообщил, что главнокомандующий очень извиняется, что не может подойти и просит минут 10-15 подождать. Однако и через полчаса Деникин к аппарату не подошёл, а прислал вместо себя министра финансов Бернацкого, которого взял с собой в Феодосию ещё в Новороссийске, когда отплывал на своём корабле. И вот на телеграфной ленте слово за словом пошло: "У аппарата Бернацкий. Главнокомандующий очень занят срочными военными делами и не может прибыть к аппарату. Кстати, сообщаю вам, только что им подписан приказ об упразднении Совета Министров Южно-Русского Правительства".

Потрясённый, несмотря на то, что всё это уже предчувствовалось не только им по ходу событий, Мельников оборвал телеграфную ленту и протянул её Баратову, сидевшему на стуле рядом с другими членами Совета Министров. Прочитав ответ, Баратов передал ленту Чайковскому и закрыл руками глаза. В аппаратной установилась тягостная, гнетущая тишина.

Наконец, справившись с обидой, Мельников произнёс ломким голосом:

- Ну, что будем делать, господа?

Первым откликнулся Баратов:

- Я считаю, надо немедленно ехать в Феодосию и объясниться там... с самим главнокомандующим... Как мог он... самолично, без предварительного с нами сношения... решиться на акт государственной важности! Сколько затрачено времени, усилий, компромиссов с казачеством на организацию нашего правительства! А теперь он, видите ли, упраздняет его одним росчерком пера!..

- Да, надо ехать, - произнёс старик Чайковский, поднимаясь со стула. Пальцы у него дрожали. - Я согласен с Николай Николаичем...

Того же мнения были и остальные министры, шумно поднявшиеся со своих мест. И тогда холодным ушатом воды показались всем слова министра внутренних дел Зеелера, произнесённые им отрывисто, словно пролаял, а не сказал:

- Я не поеду с вами, господа!

- Но почему?! Владимир Феофилович...

- Я... слишком хорошо... знаю твёрдый нрав Антона Иваныча. Не хочу унижаться. Да и поквитаться мне кое с кем здесь надобно... С генералом Шиллингом... которого так уважает наш главком. А я - противуположного мнения о нём. И... пока я официально ещё не упразднён... попытаюсь упразднить хоть этого Шиллинга! Чтобы не мог творить беззаконий и дальше.

- Ну, как знаете...

18-го марта весь состав бывшего Совета Министров, за исключением Зеелера, прибыл на пароходе в Феодосию. Из феодосийской газеты "Вечернее Время" за 17-е марта министры узнали о приказе Деникина упразднить Совет Министров правительства Юга России. А вместо него создать новое "деловое учреждение", организацию которого поручить бывшему министру финансов Бернацкому. Для министров это был новый ушат холодной воды.

- Ну, что, господа, может, поплывём сразу назад, пока не ушёл пароход? - вопросил всех Баратов. - Владимир Феофилыч был прав позавчера: делать нам тут нечего.

Ему возразил Мельников, умница и безупречный в прошлом деятель на Дону:

- А зачем торопиться? Уехать всегда успеем. А вот, коли мы уж здесь, давайте выясним у нашего уважаемого профессора Бернацкого: что за "деловое учреждение" приказал ему организовать Деникин? Что это такое?

- А куда к нему идти? - спросил Чайковский.

- Надо полагать, туда, где и хозяин этого прохвоста, возле которого он всегда трётся, - заметил казачий генерал Кельчевский, подкручивая правый ус. - Ведь только одного его пригласил главнокомандующий на свой пароход. Одного! И ему же - всего лишь министру финансов, а не Председателю Совета Министров! - поручил и организацию этого "делового учреждения".

Чайковский стыдливо зарделся:

- Анато-олий Киприаныч!.. Ну, зачем же так: всё-таки наш бывший коллега - профессор, а вы его сразу в "прохвосты"...

- А прохвост он и есть, вот увидите! - не смутился донской генерал, и подкрутил колечком вверх и второй ус.

Баратов, помогая сгладить неловкость, напомнил вопрос Чайковского:

- Так куда идём, господа? В "Асторию", что ли?

На приём к Бернацкому пошли только двое: Мельников как бывший глава Совета, и Чайковский как самый воспитанный, к тому же уважаемый даже во Франции - член "Политического совещания" в Париже; недаром Деникин включил его, не министра, а лишь обладателя портфеля министра политического образования, в члены своего Совета Министров. Остальные расположились в резервном номере гостиницы для особо важных персон.

Бернацкий принял Мельникова с Чайковским не одновременно, а по очереди - сначала Мельникова. И тот напрямую спросил:

- Ну-с, уважаемый, Михал Владимыч, так что это такое ваше "деловое учреждение"? Каковы его функции?

И Бернацкий так же прямо и твёрдо ответил:

- Чтобы не рассусоливать и не разводить красивой дипломатии, скажу вам откровенно: это, в сущности, что-то вроде канцелярии при главнокомандующем. Хотя с функциями правительства.

- Вот это понятно. Благодарю за точное разъяснение. И чем же будете ведать в этой "канцелярии" вы сами?

- Да, как и прежде - финансами. А вам я хочу предложить - от имени главнокомандующего, разумеется - портфель юстиции в этом учреждении.

- О, благодарю вас за такое тонкое понимание моих способностей! И - за оказываемое доверие, конечно.

- Я тут не при чём, это...

- Да полноте прибедняться! Вы - главное действующее лицо у главнокомандующего и его консультант, уважаемый Михал Владимыч. Но... принять от вас портфель юстиции я, по-видимому, не смогу. Честь имею...

Вежливый Чайковский, которому профессор хотел доверить дипломатическое представительство, отказался тоже, но поядовитее:

- Быть послом "от канцелярии"... я не могу. Советую подыскать на эту "международную" роль кого-нибудь из более известных Европе людей.

А вечером Деникин вызвал к себе из приехавших лишь Мельникова и Баратова. Встретил их после приветствия покаянными словами и добродушной улыбкой между седеющих усов и бородой:

- Браните меня, братцы, как хотите, за то, что я учинил с вашим Советом, но я... был вынужден это сделать. Причём, в ваших же личных интересах. Дело в том, что из Севастополя мне сообщила морская контрразведка, что над головами всех министров нависла угроза, исходящая от обозлённых на вас казаков. Вот я и решил таким способом спасти эти головы. Но! Я не собирался оформлять приказа об упразднении Совета Министров до разговора с вами по прямому проводу. А Бернацкий, зная о моём намерении, напутал в разговоре с вами, сказав, что я... будто бы уже подписал этот приказ. Пришёл потом и доложил мне об этом. Что мне оставалось?.. Взял и распубликовал... - Деникин обезоруживающе развёл руки. Выглядел он при этом постаревшим, усталым. Не было уже крепкого, уверенного в себе и плотного генерала с гвардейской былой выправкой. Даже витой генеральский аксельбант на груди был в пепле, неряшливо сброшенном с папиросы и не замечаемом за сутолокой обрушившихся забот и дел.

Прощаясь с Баратовым, Деникин сказал:

- Передайте, пожалуйста, остальным, что мне хотелось бы лично проститься со всеми сразу. Этак часов в 7, когда я буду у себя в номере и не занят, чтобы передохнуть часа полтора перед ночной работой.

Вечером прощаться с Деникиным отказался наотрез лишь Агеев, бывший министр Землеустройства и Земледелия. Все остальные, хотя и не захотели служить в "канцелярии", всё же пошли. Хозяин номера встретил их в небольшой комнате, едва вместившей всех. Он вышел из соседней, смущённо поздоровался с каждым за руку и, казалось, не знал, о чём говорить. На выручку ему пришёл Мельников:

- Уважаемый Антон Иваныч! Разрешите от имени всех нас пожелать вам и командованию военных успехов. И пусть этим успехам сопутствует искренний демократизм во всём!

- Благодарю, господа! Демократическая линия, принятая в Екатеринодаре, будет последовательно проводиться нами в жизнь, в этом я смею заверить вас. Были бы только военные успехи! Пока же, к сожалению... - Деникин бегло ознакомил гостей с положением на фронте и встретился взглядом с Чайковским, который, как показалось ему, был чем-то недоволен.

Видя, что главком остановился и ждёт, Чайковский бесстрашно спросил:

- Антон Иваныч, но всё же, что вас побудило совершить этот... переворот?

- О каком перевороте вы говорите? - зло спросил Деникин. Значит, всё понял. И Чайковский не дрогнул опять:

- Об упразднении Совета Министров. Рассказ уважаемого Николая Михалыча о том, что нас могли убить в Севастополе казаки и что вы якобы хотели спасти нас своим актом, меня ни в коей мере не убедил. Среди нас, - Чайковский повернул голову в сторону крутившего ус генерала Кельчевского и стоявшего рядом с ним Мельникова, - чуть ли не половина главных представителей от казачества. - Так что было бы правильнее предоставить нам самим распоряжаться своей судьбой.

Лицо Деникина пошло красными пятнами, даже на лбу. Он вспылил:

- Это что - допрос?

- Нет, это естественный вопрос человека, давшего своё имя и силы для совместной работы. И устранённого от этой работы внезапно, без какого-либо совместного обсуждения.

- Я назначаю, я и увольняю, - глухо, набычившись, ответил Деникин. - К тому же я уже подробно говорил об этом с вашим Председателем.

- В таком случае я больше не имею вопросов к вам. - Чайковский оскорблёно умолк. Все почувствовали, что по существу победа осталась за ним.

Деникин молчал.

Тогда Сушков, бывший министр Народного просвещения, осмелился высказать своё мнение тоже:

- Мне кажется, Антон Иванович, упразднение Совета Министров, в котором было такое значительное представительство от казачества, будет теперь культивировать в определенных кругах убеждение, что связь казачества с главным командованием окончательно утрачена и это может неблагоприятно отразиться на положении дел вообще.

- Возможно. Но всё дано знать наперёд лишь Господу Богу нашему. Я же не Бог. - Обменявшись с гостями ещё несколькими незначительными фразами, Деникин стал благодарить за оказанную честь и прошлое сотрудничество, и гости распрощались с ним. Жена Деникина, видимо, всё слышала у себя за дверью, но так и не вышла к ним.

За ужином в ресторане Кельчевский сказал Чайковскому:

- А знаете, уважаемый Николай Васильич, казаки нас не тронули бы. И "Антон" это знал.

- Почему вы так думаете, Анатолий Киприаныч?

- Да потому, что генерал Сидорин, казаки которого сейчас высажены после Новороссийска в Евпаторию, мне телефонировал оттуда в Севастополь, что у них половина состава осталась без коней. И проклинают казаки за это не Совет Министров, а "Антона", пожалевшего пшеницу для Грузии. Вот на коней и не хватило транспорта. - Генерал досадливо подкрутил ус. - Когда я был начальником штаба Донского войска у Сидорина, он успел привыкнуть ко мне. Теперь снова зовёт к себе.

- Поедете?

- А куда же ещё деваться казаку? Только к своим, к казакам! - Генерал сделал ударение на последнем слоге, как было принято у казаков. И хлестанув одним залпом полстакана водки, казалось, был доволен судьбой, не ведая, какой она приготовила ему сюрприз в Евпатории. Да и остальные не знали, что под Благовещенье поплывут из Севастополя на пароходе "Виктория" в Константинополь. По пути зайдут в Батум, где сойдут на берег Баратов, Щупляк, Агеев и Краснов, не пожелавшие плыть на "чужбину". Там, в Батуме, узнают из газет о военном совещании в Севастополе и о том, чем оно закончится для генерала Деникина, так обидевшего их. А пока прокурор города кубанец Краснов рассказывал дончаку Кельчевскому, как зверски убили красноармейцы его семью в 18-м году, когда ворвались в Ставрополь и выяснили, что его двое малолетних дочерей и жена под чужой фамилией лежат в больнице.

- Понимаете, обе моих дочки заразились одна за другой скарлатиной, а потом поднялась высокая температура и у жены. Но тут надо было срочно покидать город, а врач не разрешил мне их взять с собой. Что, мол, вы с ума сошли? Пропадут в такой дороге. Давайте я положу их к себе в больницу под чужой фамилией. Ну, я и согласился. Увёз только старших детей, сестру и мать. А через 2 дня, 16-го октября, жену и девочек зверски убили. Не могу себе простить, что не взял их...

Сидя в ресторане, уволенные министры не знали, что в это время к Феодосии подъезжает ещё один недовольный Деникиным человек - генерал Кутепов. В Симферополе он наслушался таких нареканий в адрес Деникина от генералов, что решился высказать их главнокомандующему в лицо и посоветовать передать свой пост Врангелю, на которого все уповали теперь надежды. Ходил слух, что и Врангель хочет того же: держит в Константинополе готовый к отплытию французский эсминец, дабы приплыть в Севастополь по первому зову генералов Добрармии и повести их войска против большевиков "по действенному плану, а не как "Антон", у которого нет ни конкретного плана, ни поддержки у союзников, разочаровавшихся в нём как в стратеге".

Кутепов прибыл в Феодосию в полночь. Выйдя с конвоем из вагона на площадь, генерал почувствовал свежесть, идущую с моря, и увидел, что все окна на первом этаже гостиницы "Астория" освещены. Зная, что это и есть штаб Деникина и что главком не спит, коренастый Кутепов решительно направился к вестибюлю. Сзади, неслышно ступая, в бешметах и бурках, шли его конвойные ингуши. Малейший шорох, опасность, и они выхватят пистолеты и шашки и будут драться, пока не погибнут - таков у них кодекс чести.

Подойдя к штабу поближе, Кутепов увидел за освещённым громадным окном крепкую фигуру Деникина, склонившегося за столом и что-то писавшего. Перед окнами стояли часовые с винтовками.

- Стой, кто идёт?! - привычно раздалось оттуда.

- Генерал Кутепов в сопровождении личной охраны, - отозвался командир 1-го корпуса.

Часы показывали за полночь, когда из кабинета Деникина вышел в приёмную его адъютант и доложил сидевшему Кутепову, что главком ждёт его. Кутепов поднялся. Он заранее обдумал, что скажет и как будет держать себя. Поэтому, едва войдя в кабинет и склонив в знак приветствия голову, он сразу же и прямолинейно заявил:

- Ваше превосходительство, прошу прощения за столь поздний визит и причиняемое беспокойство, но меня вынудили к этому весьма важные обстоятельства. Имею честь передать вам от имени командного состава всех корпусов, что мы... после того, что произошло в Новороссийске... не можем более верить вам так... как верили прежде.

Деникин, угадав по лицу Кутепова, что тот уже не с ним, горько подумал: "Всё, война проиграна. Начинается анархия... бесполезно". Вслух же спросил:

- А лично вы?..

Кутепов опять слегка наклонил голову, давая понять, что и он... тоже. А затем уже ответил всё так же прямолинейно:

- Если бы я не был согласен с ними, меня здесь не было бы сейчас. Вы, ваше превосходительство, осенью прошлого года упустили нашу победу, не захотев прислушаться к генералу Врангелю, когда он настаивал... нет, требовал пойти на соединение с войсками Колчака за Волгой.

Деникин сурово возразил:

- Кроме распыления сил, это ни к чему бы не привело. А у нас и так их не хватало.

- Но, соединись мы за Волгой, - упорствовал Кутепов, в чёрной бороде которого появилась первая седина, - наши силы утроились бы! Однако вам, ваше превосходительство, хотелось, как мне думается, другого...

- Ну, чего же вы?.. Договаривайте.

- Вы сами хотели взять Москву. Без верховного главнокомандующего, каким был тогда адмирал Колчак. И вот - финал. В котором вы - снова упорствуете.

Деникин жарко покраснел.

- Неужели же вы и в самом деле верите, - проговорил он с обидой в голосе, - что личная слава для меня - была дороже спасения России? - Серые глаза "Антона" недобро потемнели и твёрдо уставились в большие и чёрные, как ночь, глаза Кутепова. Оба крепкие, несгибаемые в принятии решений, смотрели друг на друга с холодным отчуждением, словно не узнавали. Но вот чёрные пышные усы Кутепова зашевелились:

- К этой мысли, ваше превосходительство, меня понуждают факты.

Деникин оскорблёно дёрнул головой - как от пощечины:

- Ну, что же, если даже вы... то я - не собираюсь цепляться за власть. В таком случае я... вынужден буду сложить её с себя. Ибо никогда не имел намерений удерживать власть вопреки желанию и воле своих подчинённых. Но! Я не могу поступить безответственно перед Россией, коей служу не только по данной мною присяге, а и по велению сердца. Уйти в отставку, не зная, кому вверяешь участь родины, было бы подлостью с моей стороны. Личная обида - не может ввести меня в состояние капризной женщины, которая считает себя оскорблённой и бросает на произвол судьбы родную семью. Поэтому... я... хочу знать: у вас там... уже решено, кого вы хотите видеть на моём месте? Или ещё нет?

- Решено, - честно признался Кутепов, выдерживая тяжёлый взгляд "Антона".

- Кто?.. Врангель?

- Да.

Деникин помолчал. Наконец, поборов себя, произнёс:

- Ну, что же, пусть возвращается. Я сегодня же сделаю распоряжение о созыве чрезвычайного военного совета, который должен выбрать себе нового главкома. Я - обязан утвердить его и сложить с себя полномочия. Так это должно делаться.

- Будем признательны вам за это.

- Что, думали "Антон" будет упираться? Потому и послали Кутепова, так, что ли?

- Послали не для того, чтобы уламывать. Для этого - я как раз и не гожусь.

- А для чего же?

- Чтобы сказать правду, в лицо.

- Сво-ло-чи, - тихо проговорил Деникин по слогам. - Не нашли какого-нибудь... какое-нибудь дерьмо! Которое я не уважаю. От которого слышать всё это... в подсахаренном смысле и тоне... было бы не так обидно. - Деникин вспомнил, как назначил полковника Кутепова в начале августа 1918 года губернатором в Новороссийске. И тот, тогда всё ещё холостяк в свои 36 лет, перестав воевать, наконец-то, влюбился там, а через полгода и женился. Невеста его была дочерью коллежского советника Давида Кюта, принявшего в России православие. Антон видел потом эту светловолосую девицу с полным лицом и тёплыми карими глазами, когда в январе 1919-го произвёл Кутепова из полковников в генералы - за боевые отличия в начавшихся походах по Кубани, которая оказалась тогда в огне сражений. Лида была уже беременной, а летом родила Кутепову сына. Александр Павлович командовал с тех пор 1-м армейским корпусом и не вылезал из боев. Вот и теперь, Новороссийск, ставший ему родным, он покинул на перегруженном корабле последним. Твёрдый, надёжный человек. Обычно молчал. И вот - нате вам: заговорил!..

- Не поэтому, Антон Иваныч. Дерьму - вы не поверили бы. Да и дристуны они, чтобы ехать к вам с таким делом.

- Ну ладно, обрадуйте их там... Но только и я... вам скажу напоследок правду: Врангель - хорош лишь своими связями с французами. По баронской линии. А России с ним - вам не вернуть! Ещё помянете моё слово... Но снаряды, пушки для нового мяса - он вам добудет, это я знаю.

- А нам от него другого и не надобно. Воевать - мы умеем и своей головой.

- Нет, господа, в армии - всегда исполняют чужие приказы. Своей головой - это лишь на узком участке. А что будет у вас делаться рядом, вот это - не будет зависеть от вас!

- Посмотрим... - тоже недружелюбно заметил Кутепов. И вдруг спросил: - А с вами, вернули бы?..

Деникина словно ужалило:

- Ну, тогда - всё, смотрите!.. Вам сбоку - виднее... - И не подавая руки, сел за свой стол и сделал вид, что занят чтением срочной бумаги.

Не прощаясь, Кутепов молча вышел. И только на улице вытер взмокший лоб. Закурив, зашагал к личному поезду, сопровождаемый бесшумным и молчаливым конвоем. На всю миссию не ушло и часа. Вот как быстро крутанули штурвал российского корабля. Ох, и мощная же волна покатится теперь от этого поворота! Историческая. Многих, пожалуй, и смоет...

Утром Деникин приказал генералу Драгомирову соединиться по прямому проводу с генералом Шиллингом в Севастополе и дать ему от имени главкома распоряжение о созыве 20-го марта чрезвычайного военного совета в Большом дворце.

- Да, вызовет пусть на этот совет и генерала Врангеля, - добавил он.

А в полдень в вестибюль "Астории" один за другим потянулись генералы, находившиеся на службе при главкоме. И все с одной мыслью - убедить "Антона" изменить своё решение о сложении полномочий. Врангель-то наберёт себе в штаб "своих", а прежних отправит на фронт - подальше от жён и детей... Деникин молча выслушивал каждого, а потом твёрдо произносил:

- Нет, господа, решение уже принято, слово дано и поворота на старое быть не может: я от своих слов ещё не отрекался. Не задерживаю вас более, господа. - И оставался бледен, непреклонен и молчалив.

Глава четвёртая

1

Генерал Врангель получил телеграмму из Севастополя, когда зашёл на улице Пера в Константинополе в российское посольство, чтобы получить визу, разрешающую ему въезд в Сербию и постоянное проживание в ней. Генерал Шиллинг сообщал в телеграмме, что генерал Деникин решил отказаться от должности главнокомандующего армиями Юга России и назначил на 20-е марта по старому стилю военный совет в Севастополе для выбора нового главкома, куда велел пригласить и его, барона Врангеля.

В первую минуту такой крутой поворот в личной судьбе просто ошеломил 42-летнего Врангеля. В кармане лежала виза на въезд в Сербию. Верховный комиссар Великобритании в Константинополе адмирал Де-Робек, находившийся в порту на палубе флагманского корабля "Аякс", уже пригласил его по этому случаю к себе в кают-компанию на прощальный завтрак, обещал предоставить в его распоряжение лёгкое военное судно до порта Дубровник, и нате вам - полный переворот в голове! Что делать? Барон перечитал телеграмму ещё раз. Отказаться?.. Ведь белое дело уже проиграно и вряд ли можно что-либо изменить. Но так подсказывал только рассудок. Честолюбие же рисовало другую картину. Ведь он потомок прославившихся в России баронов Врангелей во время давних войн (когда в 1812 году был тяжело ранен на Бородинском поле Михаил Врангель, имя которого было увековечено на стене храма Христа Спасителя, а затем, в 1859 году, когда генерал-адъютант Александр Врангель взял в плен самого Шамиля на Кавказе) и в мирное время, когда Фердинанд Врангель открыл на границе Восточно-Сибирского и Чукотского морей остров, который Академией наук был назван в его честь. В славном дворянском роду Врангелей вообще было 30 с лишним генералов и адмиралов - больше чем в любом ином, русском, всех и не помнил уже. Так и он успел получить в 14-м году Орден святого Георгия Победоносца 4-й степени за лихой захват германской батареи под деревней Каушен, когда велось наступление на восточную Германию. Даже лошадь под ним получила 9 картечных ран, а сам остался в живых лишь чудом. Затем, на гражданской войне, прославился взятием Царицына и резкой критикой "Антона". Теперь вот открывается возможность стать главнокомандующим армиями России, чего не достигал ещё ни один из всех 30-ти с лишним предков. И что же, взять и отказаться? Да ни один Врангель не простит ему этого!

Пётр Николаевич нервно смял телеграмму и, сунув её в карман, отправился на катер, чтобы прибыть к назначенному времени к адмиралу Де-Робеку на завтрак. Морская прогулка с ветерком по тёмно-синей, сверкающей под солнцем воде, лишь обострила чувства, и он сидел в кают-компании словно молодой орёл, озирая всех с высоты своего огромного роста, готовый взлететь. Но адмирал, пригласивший после завтрака к себе в каюту вместе с генералом Мильном, охладил его разгоревшийся пыл.

- Дорогой мой друг, - произнёс он по-французски. - Я знаю об истинном положении дел в Крыму. И не сомневаюсь, что военный совет, на который вас зовут в Севастополь, изберёт вас и только вас своим новым командующим. Но... стоит ли вам ехать? Положение русской армии там - очень тяжелое. Мне думается, вряд ли будет возможно его изменить. Час назад мною получена телеграмма от моего правительства, предназначенная для генерала Деникина. Это - нота, которую я должен передать ему и которая сделает положение русской армии в Крыму ещё тяжелее. Я не вправе утаивать её от вас, хотя она адресована и не вам, а прежнему Главнокомандующему вашей армией. Вы должны узнать положение вещей сейчас, пока ещё не поздно. Вот она, прочтите её... - адмирал передал русский текст ноты гостю. - Я хочу, чтобы вы сознательно решились на этот выбор.

Взяв в руки бланк с текстом, Пётр Николаевич, шевеля тёмными бровями и коротко подстриженными усами - бороды он никогда не носил - начал читать:

"Секретно. Верховный комиссар Великобритании в Константинополе получил от своего правительства распоряжение сделать следующее заявление генералу Деникину.

Верховный Совет находит, что продолжение гражданской войны в России представляет собой, в общей сложности, наиболее озабоченный фактор в настоящем положении Европы.

Правительство Его Величества желает указать генералу Деникину на ту пользу, которую представляло бы собой в настоящем положении обращение к советскому правительству, имея в виду добиться амнистии как для населения Крыма вообще, так и для личного состава Добровольческой армии в частности. Проникнутое убеждением, что прекращение неравной борьбы было бы наиболее благоприятно для России, великобританское правительство взяло бы на себя инициативу означенного обращения, по получении согласия на это генерала Деникина, и предоставило бы в его распоряжение и в распоряжение его ближайших сотрудников гостеприимное убежище в Великобритании.

Британское правительство, оказавшее в прошлом генералу Деникину значительную поддержку, которая только и позволила продолжать борьбу до настоящего времени, полагает, что оно имеет право надеяться на то, что означенное его предложение будет принято. Однако, если бы генерал Деникин почёл себя обязанным его отклонить, дабы продолжить явно безнадёжную борьбу, то в этом случае британское правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера генералу Деникину.

Британский Верховный комиссар. 2 апреля 1920. Константинополь" (Англия жила в отличие от старой России по новому летоисчислению, на 13 дней вперёд).

Возвращая бланк с нотой адмиралу, Пётр Николаевич произнёс:

- Благодарю вас. Если у меня до этой ноты ещё были какие-то сомнения, то теперь их нет. Наша армия в безвыходном положении. - А про себя подумал: "Англия, как всегда, опять нас предаёт". Но вслух продолжал с улыбкой, как воспитанный человек: - Тем не менее, если выбор моих старых соратников падёт на меня, я не имею права от него уклониться.

Всё, выбор был сделан. Адмирал молча пожал ему руку, давая понять, что ценит его благородство и мужество. Только спросил:

- Когда вы намерены отплыть в Севастополь?

- Если есть возможность, то немедленно.

Адмирал, уже без улыбки, заметил:

- Отплыть на броненосце "Император Индии" вы сможете лишь завтра утром.

- Благодарю вас, господин адмирал.

На следующее утро Врангель уже плыл на британском броненосце в сторону Крыма. Позади сверкал под солнцем синий залив Константинополя с мачтами кораблей, стоявших на рейде Мода, и с белыми зданиями на берегу. А через сутки показался родной берег Севастополя тоже с белыми домиками на каменистых горах. Солнечно было и здесь, наверное, поэтому в душу тихо вплывала надежда: "А может, ещё не всё потеряно? Может, энергичными мерами удастся..."
2

20-го марта по российскому старому календарю в Севастополе уже находился полковник Артамонов, которого Деникин послал на поезде Кутепова. В задачу полковника входила обязанность информировать главкома по прямому проводу о результатах чрезвычайного военного совета. 21-го марта, соединившись с главкомом по прямому проводу, Артамонов доложил, что военный совет выдвинул для утверждения на пост главнокомандующего генерал-лейтенанта Врангеля.

На столе у Деникина лежал заранее отпечатанный на машинке приказ: "&1. ............... назначается Главнокомандующим Вооружёнными Силами на Юге России.

&2. Всем, честно шедшим со мной в тяжёлой борьбе, низкий поклон.

Господи, дай победу армии, спаси Россию.

Генерал-лейтенант Деникин".

Оставалось лишь вписать воинское звание, фамилию и баронский титул Врангеля. Прочитав донесение Артамонова, Деникин продиктовал ему номер приказа и содержание и попросил полковника поздравить генерал-лейтенанта Врангеля от его имени с передачей ему власти и пожелать успеха.

Вечером начальник штаба деникинской Ставки и его личный друг генерал Романовский устроил в ресторане гостиницы прощальный ужин: "По случаю моего отъезда и сложению полномочий начальника штаба". Генерал для поручений при Деникине Шепрон-дю-Лоре произнёс на этом вечере взволнованную речь и даже заплакал, не сдержавшись, когда сообщил собравшимся, что они присутствуют не только на прощании с генералом Романовским, но и с генералом Деникиным, так как он, несмотря на все просьбы и доводы остаться на прежнем посту, подписал приказ о своей отставке.

- Таким образом, господа, - закончил Шепрон-дю-Лоре прослезившись, - вы прощаетесь сегодня с последним главнокомандующим из бессмертной династии Корниловых, Марковых, Алексеевых.

Романовский, не зная, что в Константинополе его поджидает в форме русского офицера человек с заряженным пистолетом, весь вечер много шутил, смеялся, полный сил и нерастраченной энергии. Деникин, напротив, больше молчал и почти не пил, а если и говорил с соседями по столу, то тихо, не желая привлекать внимания.

Разошлись по номерам и частным домам, в которых снимали комнаты, только в 2 часа ночи. Деникин почему-то не мог уснуть и, выйдя из номера на балкон, долго смотрел на слегка штормившее море, курил, прислушиваясь к выкрикам невидимых чаек, и удивлялся: "Поди ты, какие неспокойные, и ночью им не спится!" Других мыслей не было - всё какая-то мелочь, идущая от дневной суеты. А хотелось подумать о смысле жизни, но не получалось. Помнил, в Новороссийске всё ещё дрались и умирали люди, а рядом, в номере, находилась жена со своими упрёками: "не надо было, Антоша, брать на себя столько". Мешала и взрослая дочь. В общем, много чего было, мешающего думать о большом. Для большого надо быть свободным от мелочей и быть одному, и не на войне.

Днём он, по примеру Романовского, устроил прощание с бывшим штабом в ресторане. Освободился только под вечер, опять уйдя в номер. В ожидании английского миноносца, на котором собирался отплыть с Романовским и десятком оставшихся при них офицеров с семьями, он, как и вчера, пытался сосредоточиться на чём-то главном, что ускользало от него. В России больше делать нечего, нужно прощаться с чем-то большим и значительным. А что это такое, не представлял. Молча глядя с балкона на родное небо, родную землю на берегу, думал о том, что когда-нибудь, кто-то, отдыхая здесь, на пляжах курортной Феодосии, узнает о том, что вот тут, на этом балконе, вздыхал обиженной коровой, словно Наполеон после Ватерлоо, "железный Антон", который хотел счастья России, но которого предали свои же мужики, не умевшие понять его правды. Вот о чём хотелось сказать. Но кому?.. Когда? "Значит, надо написать обо всём. Чтобы хоть задним числом, но поняли всё же: что` произошло в России и почему".

"Напишу, если достанет сил!" - твёрдо решил он, возвращаясь в номер.

В 7 часов вечера, после телефонного звонка в номер, он вышел в коридор, одетым уже не в генеральскую форму, а в матерчатый английский плащ. В конце коридора столпилась группа штабных офицеров. Не сообразив, зачем они там, отупевший от обиды и горя, он прошёл было мимо, но, вдруг прозрев, вернулся. Подошёл к полковнику, с которым сидел в марте 1918-го в быховском монастыре-тюрьме. Крепко обняв полковника, как родного и близкого человека, и, не говоря ни слова, поклонившись остальным, направился к выходу, где должен был его ждать "мотор". Все чемоданы, вещи вынесли из номера ещё днём и куда-то увезли; этим занимались жена, адъютанты и дочь.

"Мотор" подвёз его к пристани, возле которой стоял, мотаясь на волнах, военный катер, присланный начальником порта. С моря несло злым порывистым ветром, перемешанным с моросью. Виднелся в темноте на рейде английский миноносец. Туда отвезут сейчас их всех на катере. Нет, всех, пожалуй, не получится, придётся сделать несколько рейсов. Настроение было похоронное: в чужбину ехать русскому человеку - что в гроб ложиться. А чайки всё пищали, пищали, будто оплакивали.

В оставленной Деникиным "Астории" тоже царило похоронное настроение. В одном из номеров закрылся полковник из штаб-офицеров для поручений, не пожелавший расстаться с Россией, и плакал, уткнувшись в подушку. У входа в "деникинский коридор", не понимая, что происходит, по-прежнему стояли часовые-конвойные с бледными лицами. Наконец, кто-то догадался распорядиться, чтобы их сняли с поста - не память же о человеке караулить! Да и память, ещё неизвестно, какою окажется...

В бывшем "штабе" раздался телефонный звонок. Из порта сообщал дежурный: генералы Деникин и Романовский только что простились на причале с офицерской ротой охраны, перешли на катер, который доставил их на английский миноносец; миноносец сейчас снимется с якоря и в сопровождении французского миноносца, принявшего на свой борт несколько лиц из свиты бывшего главкома, пожелавших разделить с ним свою участь, отправится прямым рейсом в Константинополь.

27-го марта, когда Деникин был уже в Константинополе, остатки его бывших войск, состоящие преимущественно из казаков, сдали Новороссийск окончательно. Последние баржи, присланные Врангелем по настоянию генерала Кутепова, забрали эти остатки, и буксирные пароходы под охраной трёх миноносцев, переполненных обезлошадевшими казаками, потянули их в Крым, уходя от берегов, ставших чужими. В порту всё ещё рвались снаряды, выпускаемые с миноносцев, чтобы не допустить красных к последней безумной погрузке. Чужими стали и люди, оставшиеся на берегу. Воздевая руки с пистолетами к небу, проклиная капитанов, не пожелавших их взять, они стояли рядом с брошенными на произвол судьбы лошадьми и плакали. В тифозных бараках за портом остались умирать больные солдаты и офицеры, ставшие никому не нужными. На мокрой от взрывов набережной виднелись перевёрнутые пушки, какие-то ящики с бумагами и документами, сейфы, раздавленный граммофон, ещё недавно рыдавший голосом знаменитой Веры Паниной.

На палубах уходящих к горизонту пароходов плакали тоже, глядя на таявший в дымке берег. Донские казаки плакали оттого, что не могли забыть жалобного ржанья покидаемых лошадей, Наташа Осипова плакала потому, что на берегу остались мать и отец, которых её жених не сумел устроить на баржу, переполненную казаками, и теперь переживал вместе с нею. У других военных остались в порту друзья, что дороже иных родных.

"Хорошо" было лишь кубанцам, разбежавшимся по окрестным горам и лесам - эти у себя дома. Разбредутся по родным станицам и хуторам, переоденутся, попрячутся так, что и с огнём не разыщешь, и будут жить дома, на Родине, правда, с опаской на всю оставшуюся жизнь.

Это был полный и окончательный разгром деникинской армии или "деникинщины", как станут писать красные историки. Конец "деникинщины". Дальше пойдёт "врангелевщина". Писать умеют и там...

2-го апреля, находясь в Константинополе, Деникин получил от правительства Великобритании ноту о том, что военная помощь армии Юга России со стороны Англии прекращается в виду невыполнения русским командованием взятых на себя обязательств. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения внешне спокойного и выдержанного генерала. И он, зная уже о том, что в Иркутске большевиками расстрелян адмирал Колчак, которого предали чехословацкие военные соединения, что армия Колчака так же, как и собственная, разгромлена, а особый поезд с золотым запасом России попал в руки противника и увезён в Москву, принял решение ехать в Лондон с просьбой оказания помощи войскам, оставшимся теперь с генералом Врангелем. Откуда ему было знать, что Врангель, вступив в исполнение обязанностей правителя и главкома вооружёнными силами Юга России, отклонит ноту Великобритании, предложившей свое посредничество в вопросе о заключении мира с большевиками, рассчитывая на "собственные силы" и помощь Франции, которой наобещал уже очень многое. Откуда было знать, что сама Великобритания уже ведёт переговоры с поляком Пилсудским, обещая ему крупную военную помощь, если его войска вторгнутся на территорию Украины и Белоруссии. А 5-го апреля судьба нанесла ему ещё и личный тяжкий удар. Какой-то обиженный на генерала Романовского русский офицер, перебравшийся вслед за ним в Константинополь, подстерёг его, когда он входил в здание русского посольства, и выстрелил в него из пистолета в упор. У Деникина не стало не только его армии, но и большого личного друга.
3

Генерал Врангель, приступивший к обязанностям главнокомандующего и правителя Юга России, начал свою деятельность с того, что провозгласил в Крыму военную диктатуру, переименовал армию, покрывшую себя, как он считал, позором, из "Добровольческой" и Юга России в "Русскую армию", создал при себе новое "Правительство Юга России" и добился от Великобритании дипломатической поддержки этому правительству. После чего правительство Великобритании предложило правительству Ленина в Москве признать "Правительство Юга России", прекратить против него военные действия на крымском участке и начать переговоры на условиях предоставления амнистии всем бывшим солдатам и офицерам Добровольческой армии Деникина, оставшимся на территории советской России.

Пока всё это тянулось, Крым, удерживаемый от вторжения в него Красной Армии на перешейках под Чонгаром и Перекопом его подлинным хозяином генералом Слащёвым, наполнялся поредевшими армиями генералов Кутепова, Улагая, Сидорина и другими казачьими корпусами и дивизиями, которые бросились грабить мирное население, насиловать женщин, пьянствовать и вообще вести себя, как захватчики на покорённой земле. Особенно отличились этим обезлошадевшие казаки, принявшиеся "добывать" себе лошадей у крымских татар и русских крестьян. Генерал Кутепов, разместившийся со своим штабом в Симферополе, зная, что в городе полно большевиков-подпольщиков, а также лазутчиков Красной Армии, переправленных в Крым для пропагации и распространения в советской прессе сведений, компрометирующих армию Врангеля на весь мир, принялся вешать на фонарных столбах "собственных мерзавцев", попавшихся не только на грабеже или изнасиловании, но даже и на битье по пьяной лавочке "невинных" стёкол в ресторане или же магазине. Пощады не было ни солдатам, ни юнкерам, ни, уж тем более, офицерам.

Вскоре вешанье приняло такой размах, что земство Симферополя в лице головы города господина Усова восстало против "фонарной" деятельности Кутепова, заявив Врангелю, что "население лишено возможности посылать своих детей в школы по "разукрашенным" господином Кутеповым улицам". На что Врангель ответил Усову:

- Я знаю о ваших неладах с генералом Кутеповым. Но он является исполнителем моих приказаний. И я не хочу разбирать вопроса, кто прав. Я ли, дающий эти приказания, или вы. Я действую, как мне повелевает мой ум и совесть. На мне лежит ответственность перед армией и населением. А так как во главе русского дела судьба поставила меня, а не вас, то я буду и впредь исполнять свой долг так, как понимаю его. И предупреждаю вас, что я не задумаюсь увеличить число повешенных ещё одним человеком, если им, мешающим мне наводить порядок, окажетесь вы сами.

Усов откланялся, не проронив больше ни слова. Эта история, поползшая по городам Крыма, была воспринята военными как разрешение на вседозволенность по отношению к местным властям. Когда в Евпатории вышла в свет газета с жутким очерком, поведавшим гражданам города, что творят донские казаки, то их командующий генерал Сидорин и его начальник штаба генерал Кельчевский решили наказать не казаков, а редактора газеты Ратимова. Ворвавшись к нему в кабинет, они потребовали, подкручивая колечки лихих усов: "Если ты, сукин сын, ещё хоть раз позволишь себе подобное, мы тебя сначала выпорем голого на площади, а потом повесим! Понял? А теперь - печатай немедленно опровержение всему тому, что ты, гад, напечатал про людей, которые пойдут скоро в бой против твоих врагов, чтобы добыть тебе вольную жизнь!" Были слова у генералов и о "татарской морде", и покруче. От обоих разило, и редактор, пообещав, что напечатает опровержение, бежал из Евпатории в Севастополь, чтобы рассказать обо всём Врангелю. Не найдя, однако, главнокомандующего на месте - тот выехал в Феодосию - и зная, что генерал Кутепов не даёт пощады ни солдатам, ни офицерам за грабежи и насилие, Ратимов рванул к Кутепову в Симферополь и, приехав, рассказал о случившемся.

- Вы можете это доказать? - спросил Кутепов редактора.

- Безусловно. Да вы и сами можете легко всё проверить, пошлите в Евпаторию умного и честного офицера.

- А если я сам свяжусь сейчас по прямому проводу с Сидориным, как думаете, откажется он?

- А вы не говорите ему, что я у вас, - посоветовал Ратимов. - Сделайте вид, что и вы тоже недовольны моей газетой. Думаю, он не станет тогда отрицать.

Кутепов прочёл сначала очерк и, ещё не соединяясь с штабом Сидорина, понял, всё в очерке правда, нарочно так не придумаешь. Но всё-таки протелеграфировал. Оба генерала были на месте и, кажется, навеселе. От правды в общих чертах не отказывались, как все сильные и прямодушные люди, возмущались лишь тем, что "собака редактор их обманул и куда-то сбежал" и что в своей газетёнке многое и прибрехал. "Ладно, разберемся", отстучал им Кутепов.

И разобрался. Как только поезд Врангеля стал приближаться к Симферополю, он выехал встречать его и во время доклада на остановке рассказал и о грабежах казаков, и о поведении их отцов-командиров. А закончил по-солдатски просто и прямолинейно:

- Я настаиваю, господин главнокомандующий, на предании суду командного состава донскими казаками!

- Где сейчас этот редактор? - спросил Врангель.

- На перроне.

- Распорядитесь, чтобы вошёл...

Когда Ратимова привёл в вагон-салон адъютант, Врангель задал вопрос редактору при Кутепове:

- Вы готовы подтвердить в суде, что вы рассказали?

- Хоть в суде, хоть перед самим Господом Богом! - твёрдо ответил Ратимов, взглянув сначала на высоченного Врангеля, одетого в чёрную черкеску, а затем на коренастого плотного Кутепова с каменным взглядом.

- Хорошо, господин Ратимов. Ступайте с моим адъютантом в соседний вагон, поедете со мной в Севастополь.

Когда Ратимов и адъютант вышли, Врангель, глядя не на Кутепова, а в окно на перрон, где какой-то кавказец одет был в такую же тёмную черкеску и продавал шашлык, раздражённо произнёс:

- Алексей Палыч, на вас... тоже поступила жалоба. От вашего земства. Девочки-гимназистки боятся ходить в школы мимо повешенных по вашему приказу. Пожалуйста, прекратите это!

- Весь город знает, за что они были повешены. Это мародёры, Пётр Николаич!

- Всё равно. Расстреливайте мерзавцев за городом, ночью, и закапывайте. Иначе газеты будут писать о палачестве верховного командования нашей армии. И не в Евпатории, а в Москве.

- Слушаюсь, господин главнокомандующий.

- Готовьтесь к наступлению. В мае, вероятно, начнём...

В Севастополе Врангель вызвал ночью к себе в Большой дворец генерала Богаевского, занимавшего пост Донского атамана. Показав ему отпечатанный приказ на отдание под суд генералов Сидорина и Кельчевского, спросил:

- Хотите поговорить с редактором Ратимовым лично?

- Не возражаю, господин главнокомандующий.

Врангель вызвал адъютанта и велел привести Ратимова в кабинет. Когда тот явился, он, в присутствии атамана, произнёс:

- Господин Ратимов, сейчас вы расскажете Донскому атаману обо всём, что происходит у вас в Евпатории. А когда я вернусь... минут через 15... вы сможете уехать к себе домой, где вас никто больше запугивать не будет.

Вернувшись в кабинет через четверть часа и попрощавшись с Ратимовым, Врангель спросил Богаевского, вновь подсовывая ему свой приказ:

- Ну, как, Африкан Петрович, всё верно в моём приказе?

- Да, - тихо ответил атаман.

- Вы согласны с ним?

Атаман в знак согласия наклонил голову.

- Тогда, разрешите добавить сюда, - Врангель ткнул прокуренным пальцем в лист приказа на столе, - что он отдаётся... и с вашего согласия.

- Да, - выдавил атаман, поборов в себе заметное волнение.

Врангель, обмакнув в чернильнице ручку, быстрым и уверенным росчерком пера вывел под приказом свою фамилию. Добавив слово "согласен", передал ручку Богаевскому. Как только тот расписался, он вызвал к себе адъютанта и передал ему бумагу для исполнения. Богаевский, когда адъютант вышел, пробормотал:

- А ведь они поплатятся за чужие грехи, ваше превосходительство. Сами-то они - ничего особенного...

- Суды, Африкан Петрович, существуют не столько для наказания виновных, сколько для назидания другим. Чтоб не повадно было...
4

Во имя "назидания" другим творил в Крыму самосуд и генерал Слащёв. Вечно пьяный, но не терявший рассудок, он жестоко руководил строительством узкоколейной железной дороги от Юшуни к Армянску, не разрешая отлучаться домой даже инженерам и техникам, даже на воскресные дни, хотя этих дней на строительстве просто не было. Строители жили в походных вагончиках, питались вместе с солдатами из полевых кухонь, как впрочем, и сам. Банные вечера устраивались, правда, в Джанкое, чтобы люди не обовшивели и не началась эпидемия тифа. Но все эти невзгоды были напрасными из-за отсутствия необходимого количества шпал, гаек, болтов, костылей, а главное, рельсов. Генерал добился разрешения разобрать участок ненужной узкой колеи где-то под Евпаторией, и "сумасшедшая жизнь" перекочевала и туда. Люди отдыхали немного, лишь когда Слащёв уезжал выколачивать колючую проволоку и столбы для неё, чтобы загородить участок перед Сивашским заливом, где его можно было перейти в брод. Но проволоки не было. Не было много чего, необходимого и для строительства инженерных сооружений в Крепости перед Перекопом. Врангель, не в силах наладить снабжение затеянного Слащёвым строительства, отделывался лишь посулами да обещаниями, считая "какие-то там рвы с водой" ерундой. И Слащёв негодовал: "Вешать надо, вешать! Как вешал Кутепов! Сразу нашлись бы и снаряды, и проволока, и бетон с рельсами! Кукла в черкеске, а не главком!.."

Успокоился Слащёв немного, когда узнал, что поляки вторглись в Украину, а Врангель сказал, надо готовиться не к обороне, а к наступлению. Но в душе всё же не верил, что можно победно наступать на... огромную Россию. Вот почему забота об обороне продолжала толкать его на спешку и репрессии. Злился:

- Не пришлёт нам этот чёрный таракан всего, что я прошу - просерет и Крым, как "Антон" просрал Кубань!

А зло вымещал на строителях. Почти ежедневно рядом со стройками гремели расстрелы, приводимые в исполнение над пойманными солдатами-дезертирами или "саботажниками": прорабами, поставщиками материалов, интендантами. Дорога продвигалась вперёд медленно, и это выводило Слащёва из себя до озверения: "Каких-то 20 вёрст всего! А не могут осилить..."

Зато быстро летела дурная слава о нём: "Зверь!", "для него не существует "нет", "нельзя", "невозможно с точки зрения инженерии"!" Это было правдой. Человек, для которого такие понятия в инженерном деле существовали, расставался с жизнью.

При штабе Слащёва была самая опытная и самая профессиональная контрразведка, состоявшая из бывших фронтовых разведчиков и заграничной агентуры, прошедшей практическую школу разведки в тылу у противника. Через неё он знал всё, даже какие сны снились руководителям стройки. А уж про скрытый саботаж или обыкновенную лень не могло быть и речи - обнаруживали на другой же день. И строители перестали друг с другом разговаривать. "Молчаливая стройка", - прозвал кто-то эту каторгу под южным, начинающим пригревать, солнцем.

А потом пришло известие, что генералы Сидорин и Кельчевский приговорены к высылке из Крыма, но не на родину, а в Константинополь, как когда-то и сам Врангель, приговорённый Деникиным. На суде генералы вели себя искренне и честно, их, видимо, просто пожалели. Можно опять накручивать усы колечками, словно гордый собачий хвост: не страшно это на другом берегу моря. Правда, не то удовольствие - без табаку, коньяку и подчинённых. Не тот запах и дух. Ну, да ничего, выдюжат...

Выяснив, что Врангель после взятия поляками 6-го мая Киева занят разработкой операции вторжения Русской армии из Крыма на юг Украины, Слащёв загорелся разработкой плана вторжения собственным корпусом и, бросив все стройки, уехал к себе в ставку в Джанкой. Там и узнал от начальника своей контрразведки потрясающую новость. Английское командование в Константинополе возмущено прибытием из Севастополя парохода "Саратов", трюмы которого до отказа заполнены колючей проволокой, закупленной правительством Деникина у союзников ещё зимой. А ранней весной союзники погрузили её на пароход русских и отправили в Севастополь для обороны Крыма. Новое командование Русской армии, не разгрузив парохода, отправило его теперь обратно в Константинополь, за срочными грузами, необходимыми для боевых действий. Другого свободного парохода не было, и союзники вынуждены сейчас в Константинополе выгружать проволоку сами и распродавать её иностранцам при содействии бывшего торгового агента Добровольческой армии профессора Пиленко, то есть, фактического хозяина, купившего эту проволоку 3 месяца назад. А так как в Константинополе оказалось мало желающих раскупать никому ненужную "колючку", то и её разгрузка из трюмов "Саратова" продвигается крайне медленно. Кроме возмущения, англичане прислали Врангелю и запрос: что делать? Ответ был направлен немедленно: выгружать даже в том случае, если проволоку никто не купит, а в трюмы грузить снаряды и патроны, которые нужны немедленно.

Слащёв взвыл:

- Ну, Россия! Ну, бордель, там-тара-рам-там-там!.. Это же надо, а?! Я ему, барану чёрному, плешь протёр просьбами об этой проволоке! У меня против Сивашского мелководья - целый боевой участок - держит всего лишь полк! Ни мин, ни единого ряда колючей проволоки! А его чиновники держали эту проволоку у него в порту 2 месяца и не выгрузили! Не нужна! И ему, барану - тоже не нужна! Выгрузить и бросить в Константинополе! А как он, сукин сын, собирается удерживать Крым, если красные нас вышибут из своей Таврии? Кто об этом должен думать, а?!.

Полковник молчал, и Слащёв, как истый военный, не стал более сушить себе мозги заботой об обороне, коли выбора не было, да и предстояла пока не оборона, а наступление. Весь свой талант он направил с того дня на одно: как ошеломить противника настолько, чтобы тот и думать позабыл о наступлении, а самому - победить. И придумал... Потому что сначала узнал о плане Врангеля захватить полуостровок Хорлы.

Северо-западнее Перекопа, в 60-ти верстах от него, этот крохотный песчаный полуостровок-коса вдавался в Каркитинский залив с северного берега, занятого красными. До гражданской войны он принадлежал владельцу Аскании-Нова в Таврической степи помещику-колонисту из русских немцев Фальцфейну. Чтобы вывозить за границу зерно и скот на личном пароходе, помещик соорудил на пустынном и никому не принадлежащем полуостровке Хорлы зерновые склады, загоны для скота и прорыл со стороны моря вглубь песчаной косы глубокий канал длиною более версты, подходивший к его фактории. Устроил там пристань с погрузочным краном, и его пароход мог загружаться зерном и скотом прямо на месте и уходить потом за границу и продавать свой прибыльный груз. Теперь же на Хорлах не было ни людей помещика, ни его самого, ни красных, войска которых подтянулись к Перекопу, где и стоят вот уже пятый месяц. Выяснив обстановку, генерал Врангель решил высадить на Хорлы из Севастополя боевой десант под командованием генерала Витковского, руководившего дивизией имени Дроздовского. Его задачей было высадиться на Хорлах днём, сделать ночью марш-бросок к Перекопу и ударить на рассвете по красным с тыла, посеяв панику и переполох. Это могло сильно облегчить прорыв фронта корпусу генерала Кутепова со стороны Юшуни, чтобы ворваться в Таврическую степь и, продвигаясь на север, захватить восточную часть Украины. Москва, занятая войной с Польшей, должна таким образом вновь очутиться перед прошлогодней ситуацией: либо капитулировать, либо надолго забыть о потерянных ею территориях и о существовании параллельного ей правительства России, признанного государствами Антанты и поддерживаемого ими. Словом, планы у генерала Врангеля были далеко идущими и заманчивыми. Понятное дело, генерал Слащёв об этих намерениях знал, но... ему ясно было и другое...

Красные не могут не заметить прибывающих в Армянск и Юшунь боевых частей корпуса генерала Кутепова. Следовательно, они будут предполагать удар со стороны Перекопа. А если разведка красных узнает и о морском десанте на Хорлы, то уж непременно сосредоточит всё внимание на то направление. Выходит, что он, генерал Слащёв, тоже должен воспользоваться моментом, который ему предоставит сам противник: высадить ещё один десант, свой, и в таком месте, где его вообще не будут ждать. И тогда уж успех наверняка обеспечен. Сказано, сделано. За 5 дней он разработал до мельчайших подробностей план операции, которую должен выполнить лично. С одной стороны, этот план казался ему до гениальности простым и легко выполнимым, а с другой, несмотря на точный расчёт и здравый смысл, мог показаться Врангелю безумным или дерзким до краха. И тогда Слащёву на ум пришла мысль убедить Врангеля доводом не военного характера, а житейским результатом, который даёт его план: "Хлеб!" И он помчался уговаривать главкома.

Хлеб в Крыму кончался, а без хлеба не устоит никакая армия, если даже её тыл находится в неприступной крепости. Этим и убедил Врангеля, стоявшего перед огромной картой на стене и смотревшего, как он тычет в неё указкой и поясняет свои действия. План Слащёва строился ещё и на соблюдении абсолютнейшей секретности (о нём не должны знать пока даже генералы), и на полной внезапности для противника. На этих двух факторах он настаивал особенно, приговаривая:

- Таким образом, ваше превосходительство, я захватываю сразу: весь хлеб, и нам его хватит на ближайшие 3 года - даже торговать сможем с Турцией; а во-вторых, противник будет думать, что мы готовим свой главный удар на него - через Перекоп, куда уже подтягиваются части генерала Кутепова. Противник же не слепой! Наблюдает с аэропланов и видит, у нас там, возле Перекопа, что-то готовится. А мы... Посмотрите, что тут! - Слащёв ткнул в карту указкой. - Красным и в голову никогда не придёт, что мы окажемся в этом месте! Стало быть, главная задача заключается теперь в сохранении полной секретности о моём десантировании. Это - я беру на себя: тоже есть придумка!.. Вы же здесь, со стороны Крыма, ни в коем случае не должны накапливаться возле Чонгарского моста! Накапливать силы надо по ночам, в Джанкое. Ничего, что далеко. Зато внезапность - будет обеспечена. Да и "далеко"-то - если пешком. А если ринуться по моей шифрограмме к Чонгарскому мосту из Джанкоя на бронепоезде, а полк Савочкина заранее подвезёт ночью брёвна и доски для шоссейного моста через Гнилое море - там и разобран-то всего один пролёт с нашей стороны! - то всё произойдеё очень быстро. Пока бронепоезд будет идти из Джанкоя до станции Таганаш, Савочкин, ночью, из Тюп-Джанкоя на Литовском полуострове - там каких-то 10 вёрст до моста - подойдёт незаметно и... восстановит этот пролёт за 5 часов! Тогда по нему и рванёт вся моя кавалерия.

Зная толк и в организации секретности, и внезапности, Слащёв принялся излагать Врангелю такие "мелочи" и убедительные подробности - сколько надо брёвен, столбов, досок, бензина для трёх самолетов; куда самолётам высаживаться; после какой телеграммы взлетать; кому и где держать телеграфную связь на линии Джанкой-Чонгар, а кому на морской линии по радио; сколько потребуется морских барж, пехоты, кавалерии, фуража с собой, боеприпасов и много чего другого, что Врангель пришёл в восхищение. К тому же Слащёв и говорил ещё обо всём этом, не заглядывая в свои бумаги, а по памяти. Так что главком уверовал в возможность таинственного слащёвского десанта. Сияя в благодарной улыбке, Врангель произнёс:

- Приступайте! Даю в ваше распоряжение всё, о чём вы тут толковали. Польша - уже отвлекла на себя основные силы противника. Думаю, что 23-го мая сможем ударить и мы. О готовности доложите мне лично шифровкой. Ничего сообщать не надо: одно только слово - "Слащёв". Я буду знать, что это означает, и дам шифровку Кутепову начинать на Перекопе...

Пожав руки, генералы расстались. Слащёв тут же принялся переправлять по ночам товарные эшелоны с пулемётами и солдатами в Феодосию и перегружать их там на морские баржи. Его командиры знали: десант готовится для высадки 25-го мая ночью, в районе Таганрога. В каком районе именно, было секретом, который могли узнать лишь капитаны буксирных пароходов, обязанные находиться в Азовском море уже в ночь на 23-е мая и вскрыть секретные пакеты Слащёва в присутствии своих старпомов и представителей контрразведки от ставки Слащёва. В конвертах будет указано точное место высадки и дано задание каждому командиру полка лично после высадки десанта. Задумано было хорошо...

20-го мая Врангель издал приказ N3226: "Русская армия идёт освобождать от красной нечисти Родную землю.

Я призываю на помощь мне Русский Народ.

Мною подписан закон о волостном земстве, и восстанавливаются земские учреждения в занимаемых Армией областях.

Земля казённая и частно-владельческая сельскохозяйственного пользования распоряжением самих волостных земств будет передаваться обрабатывающим её хозяевам.

Призываю к защите Родины и мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам.

Народу - земля и воля в устроении государства!

Земле - Волею народа поставленный Хозяин!

Да благословит нас Бог!

Генерал Врангель".

И ещё был подписан Врангелем в тот день приказ N11: "Слушайте, русские люди, за что мы боремся:

За поруганную веру и оскорбление святыни.

За освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, в конец разоривших Святую Русь.

За прекращение междоусобной брани.

За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую землю, занялся бы мирным трудом.

За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.

За то, чтобы Русский народ сам выбрал бы себе Хозяина.

Помогите мне, русские люди, спасти родину.

Генерал Врангель".

А в ночь с 22-го на 23-е военные буксиры потянули за собой на тросах из феодосийского порта морские баржи, гружёные пехотой и кавалерией, которые думали, что плывут десантироваться под Таганрогом. Пройдя в темноте Керченский пролив и войдя в Азовское море, капитаны буксиров и крейсеров сопровождения достали из сейфов, как было условлено, секретные конверты с сургучными печатями и, прочтя при лампочке ночного освещения приказ о высадке, ахнули: "Не Таганрог, а Кирилловка, под Геническом!" Если кто-то и проболтался на берегу про десантирование в Таганроге, то ничего это красным лазутчиками не даст. Вскрытие конвертов в пути, да ещё к тому же в штормующем море, в полночь, исключало всякую возможность подготовки Геническа к отражению десанта, которого там никто не ждал. Да и не было уже времени для этого - показались огни Кирилловки.

Через час-полтора будет атакован порт, железнодорожная станция и элеватор. Перед этим перережут все телефонные и телеграфные провода. Малая часть десанта займётся перегрузкой пшеницы из главного элеватора этого степного края на освободившиеся от десанта баржи, а затем эти баржи, в сопровождении морского конвоя, потянут назад, в Феодосию, и там выгрузят для снабжения Крыма. Основной же десант погрузят на железнодорожной станции в захваченные вагоны и повезут сначала на узловую станцию Новоалексеевку, а потом на Джимбулук и Чонгар, чтобы ударить по красным, охраняющим Чонгарские мосты, в спину.

Всё произошло ещё лучше, нежели планировалось, несмотря на сильнейший шторм, который внёс свои коррективы и белым, и красным. Лошади кавалеристов едва переставляли ноги, настолько их укачало в море. Поэтому Геническ был взят только утром, правда, без единого выстрела. Но на элеваторе не оказалось достаточного количества подвод. Пришлось начальнику группы захвата пшеницы выяснять адреса представителей городской власти и спешно арестовывать их. Приведённые под конвоем в городскую управу они под страхом расстрела быстро организовали сбор городских подвод, кучеров и лошадей. Грузчики тоже работали под страхом смерти, как безотказные лошади. Все провода на столбах были уже перерезаны, но никого за пределами Геническа это не встревожило. Видимо, красные полагали, что это шторм повалил столбы и порвал провода. Поэтому никакого подкрепления в Геническ не прибыло. Зато из Геническа в Новоалексеевку бесстрашный и уверенный в успехе Слащёв сразу же погнал эшелон со своим десантом.

Небольшая красноармейская часть, привыкшая в Чонгаре к безделью и полной потере бдительности, была захвачена утром врасплох и серьёзного сопротивления не оказала. В Джанкой полетела по телеграфу команда: "Высылайте жуков и броню. Слащёв". С неба опустились вскоре в нужном месте 3 тёмные точки, это были самолёты.

По Чонгарскому железнодорожному мосту один за другим пошли 2 бронепоезда, а за ними эшелоны с воинскими частями. В полдень появились и кавалерийские полки, прошедшие маршем от Тюп-Джанкоя через починенный мост. Таврическая степь в районе Чонгара и Новоалексеевки наполнялась войсками Русской армии. Порывался полететь туда из Джанкоя и Врангель, ходивший петухом по салон-вагону в штабном поезде:

- А что, - спрашивал он у помощника генерала Шатилова, - может, и мне махнуть сейчас туда на самолёте, а?

- Нет, Пётр Николаич, Кутепов ещё не прорвал на своём участке фронт красных. Надо подождать...

Не знал Врангель, что под Севастополем сидел красный шпион, давно внедрившийся в его штаб и ведавший о высадке морского десанта на Хорлы. Он сообщил об этом по радио с грузового парохода, на котором плавал радистом его человек. И в штабе красных, получив радиограмму-шифровку за подписью "Рейтин Русин", отреагировали немедленно. На Хорлы тут же был послан полк с 10 пулемётами и 8 тяжёлыми пушками, которые и встретили днём подплывающую армаду белых. Видя, что к берегу не подойти, генерал Витковский приказал отходить назад. Уйдя за морской горизонт, генерал устроил у себя на "Святом Георгии" совещание, собрав туда всех командиров батальонов и двух командиров полков. Командир второго, полковник Харжевский, возмущённо спросил:

- Ваше превосходительство, что же у нас за разведка такая? Вы же сами вчера говорили, что по донесению разведки - на Хорлах никого нет!

Маленький, с прозрачными глазами, Витковский вздохнул:

- Что же теперь, возвращаться с позором в Севастополь?

- Разрешите, ваше превосходительство? - поднялся генерал Туркул.

- Да-да, пожалуйста. У вас какое-то предложение?

- Да, - твёрдо ответил Туркул. - Я предлагаю пересесть ночью одному из моих батальонов на большой морской катер "Скиф" - туда поместится человек 700, если не больше - и подойти к Хорлам ещё раз, ночью, с потушенными огнями. А когда войдём в канал, приглушить и машину. По инерции катер пройдёт до самой пристани, я надеюсь. Вот там и выскочим на берег с пулемётами. Найдём, где у них пушки, ну, и так далее...

- Чей батальон вы предлагаете?

- Первый, полковника Петерса. Командовать - буду я сам. Прихватим с собой пулемётную команду.

- Хорошо, - согласился Витковский. - Если атака будет успешной, дадите сигнал зелёной ракетой. Тогда и мы подойдём всей армадой на помощь. Главное, подавить их пушки...

До самого вечера армада Витковского покачивалась на воде. Корабли сгрудились, точно собрались на совещание, как и люди. Море было спокойным, пищали чайки. Поражало обилие бакланов в заливе, уток, гусей и другой живности, словно и не было войны. От лётчиков знали, что в районе Аскании-Нова якобы бродят антилопы и даже несколько жираф, но не поверили, врёт, поди, разведка. Вот птиц в Каркинитском заливе действительно много - сами видели.

Перед заходом солнца, когда оно легло на воду красным буём, окрасив в кровавый цвет весь залив, началась погрузка на подошедший "Скиф". Кроме батальона Петерса в 600 человек, на катере уместилась не только пулемётная команда капитана Мищенко, но и штаб Туркула. Пришлось, правда, всем стоять на палубе плечом к плечу, так что вверх торчали сплошные штыки.

Ожидая полной темноты, Туркул закурил, держа горевшую папиросу в рукаве. И с горечью вспомнил, какие ароматные папиросы были в продаже до войны: "Шапшала", "Лаферм", "Пушка" Асмолова, папиросы из жёлто-медовых табаков Стамболи. В общем, было что покурить!..

Стало темно, и он приказал Петерсу:

- Евгений Борисыч, передайте капитану: пусть берёт курс на Хорлы! - И тут же в беспокойстве подумал: "Эх, не договорился с Владимиром Константиновичем насчёт сигнала, если начнём погибать... Чтобы не клал и он людей зря..."

Двигатель "Скифа" застучал, и в такт ему, казалось, зачастили и сердца десантников - хоть и привыкли ходить под пули, а всё-таки жутковато: вдруг на этот раз упадёшь, и больше не поднимешься. Особенно много падало рядом с Туркулом. Даже Витковский, когда был ещё полковником штаба дивизии у Дроздовского, удивился под Тихорецкой: "Ну, и везучий же вы! Во весь рост, а ни одной царапины..." Помнится, ответил ему тогда: "Мой ординарец считает меня заговорённым от пуль. Верит этому, и старается держаться чуть ли не вплотную ко мне".

Ординарца убили через год красные: изрубили в степи шашками, когда шёл из станицы на станцию, чтобы отправить жене письмо. Не успел... И другой ординарец умер - от тифа. А сам вот - всё жив. Пока. Может, и на сей раз не опрокинется мёртвыми глазами к небу. Может, обминёт злая участь...

Человек даже в бою, даже тяжело или смертельно раненный, всё равно живёт надеждой на спасение. Жил надеждой и Антон Васильевич Туркул, когда увидел, что катер остановился в канале, не дойдя до цели. Прислушиваясь к мёртвенной тишине вокруг, он скомандовал капитану сдавленным голосом:

- Дайте полный ход! Посмотрим...

Увидев впереди пристань, капитан приказал механику убрать обороты, и катер ударился через полминуты носом о сваи, накреняясь и приваливаясь левым бортом к пристани так, что все попадали от толчка. А в следующую минуту пулемётная очередь, вспыхнувшая дергающимися огоньками в темноте, снесла с капитанского мостика изрешеченного пулями капитана. Двигатель заглох, стали слышны стоны раненых.

К капитанскому мостику ринулся с ручным пулемётом Льюиса командир пулемётной команды Мищенко. Положив ствол на мостик, Мищенко увидел в свете луны лестницу, ведущую вверх от пристани на высокий берег канала. Там суетились какие-то люди и стреляли сразу 2 пулемёта. Прицелившись в них, Мищенко дал длинную очередь, и наверху всё утихло - одной очередью срубил всех. Эта удача и спасла батальон. Десантники ринулись на пристань, рассыпались, поднялась трескотня и красные часовые разбежались. За ними устремились по лестнице вверх несколько стрелков. Через 5 минут весь десант был уже на берегу и расстреливал удирающих в подштанниках красноармейцев, проснувшихся от стрельбы и не понимающих, что происходит. Их пушки, оставленные прислугой ещё с вечера, так и не выстрелили ни разу. Зато, захваченные десантниками, они стали размётывать высыпавшие в степь батальоны. К рассвету, бросая раненых и убитых, они исчезли из виду.

В обезлюдевшем добротном посёлке Фальцфейна нашлись всего 2 подводы, 7 лошадей и 5 тощих, в клочьях линяющей шерсти, верблюдов. На этих клячах пушки к Перекопу не повезёшь. Патроны и пулемёты бойцы несли на себе ещё с пристани - все были перегружены. Сообщить в Севастополь, что десант успешно высажен, наконец, и просить, чтобы прислали хотя бы несколько грузовиков, бесполезно, только время терять. Решили отправить более полусотни раненых на флагманский корабль, похоронить убитых и прорываться к Перекопу без пушек. Авось поможет паника, которая поднимется в тылах красных. Впереди была деревня Адамань, а где-то за ней, вдали, Перекоп. Там ждали результата...

Генералу Слащёву опасаться было нечего - шпион "Рейтин Рутин" ничего не знал о его секретном десанте, можно продолжать действовать по разработанному плану и дальше, расчищать путь для основных сил корпуса. Возглавив тысячу отборных кавалеристов, среди которых был и Белосветов, насидевшийся возле гнилого Сивашского моря, Слащёв устремился в Таврическую степь, уничтожая на своём пути разрозненные части красных, отвыкшие от боёв и беспечно чувствовавшие себя, как на затянувшемся временном отдыхе.

Иногда Белосветову казалось, что всё происходит не наяву, а во сне. Слащёв поднимал в воздух приданный ему с пилотом и летнабом аэроплан, и оба офицера, летая над степными хуторами и деревнями, легко выясняли, в каких из них появлялись воинские части красных, торопившиеся с севера, чтобы заткнуть брешь в своём прорванном фронте на юге. Ночью Слащёв нападал на очередную, нужную ему, часть, полагавшую себя всё ещё в своём тылу, а не на фронте, и беспощадно рубил выскакивающих из домов, почти не одетых, красноармейцев. Затем уходил ещё дальше в тыловую для красных степь и, найдя там лесную посадку где-нибудь вдоль ручья или речушки, давал хороший отдых и лошадям, и людям - поил их, кормил из походных кухонь и разрешал спать, выставив дальние и близкие дозоры. А самолёт его поднимался опять в небо и летел на разведку, возвращаясь только под вечер. Бензин для него возили с собой, как и кухни. В случае надобности аэроплан мог отсиживаться где-то в степи, взлетать снова.

Уже на четвёртый день боёв почти весь юг Херсонской области был наводнён войсками Врангеля. Сам главком тоже появился на фронте, приехав на бронепоезде. Генералу Слащёву он присвоил ещё одну генеральскую звезду и почётное звание "Слащёв-Крымский" за его общие заслуги, а не только за удачный десант. Туркула поставил на должность начдива. Безрукий генерал Манштейн, вышедший из полковников в прошлом году, ещё при Деникине, тоже командовал теперь дивизией. Оба они после небольшого отдыха были приданы корпусу Кутепова и устремились с боями на север, очищая Таврическую степь от красных и приближаясь к Каховке.

Слащёв с тысячей кавалеристов соединился, наконец, со своим корпусом и тоже двинулся на север, но не к Днепру, а параллельно ему и восточнее километров на сто. Началась полоса побед, длившаяся везде до августа. Но когда военный нарком красных Троцкий отозвал с Польского фронта Первую конную армию Будённого, а с Восточного фронта его командующего Михаила Фрунзе, и те стали воевать по-другому, ситуация изменилась.

Возможно, она изменилась не только поэтому, а в какой-то степени и из-за беспечности генерала Врангеля, который сначала уверовал в успехи поляков на их фронте, затем в успехи своих частей и приказал Слащёву развёртывать наступление на Донбасс, а генералу Улагаю готовить свой конный корпус к десантированию на Кавказский берег в районе Тамани. Врангель не замечал глубоко продуманной красными стратегии в районе Каховки, где бывший полковник царской армии инженер Карбышев устроил особо неприступный укрепрайон, и это повлияло вскоре на дальнейший ход событий не в пользу Русской армии. К небольшому счастью, Слащёв ещё в июле, легко пробиваясь к Мариуполю, забеспокоился первым, увидев, как меняется обстановка на фронте Врангеля, когда его летнаб, вернувшийся из полётов над противником, стал рисовать ему на карте перемены, которые он видел каждый день с воздуха. Глядя на эту карту, Слащёв понял, войска, руководимые в районе Каховки лично Врангелем, втягиваются в ловушку, увлёкшись тем, что наголову разбили кавалерийскую дивизию красных под командованием какого-то начдива по фамилии Жлоба. Чутьё стратега подсказало Слащёву, что там, на стороне красных, руководит делом не какой-то простачок комкор, а видимо, талантливый человек, сознательно идущий на жертву одной кавдивизии, чтобы захлопнуть потом весь мешок с войсками и разгромить их.

- Да что же там Врангель, не видит, что ли, этого? Не понимает, - привычно выматерился Слащёв. - Это же стратегическая азбука! Вот, баран, ему не фронтом командовать, а эскадроном! - А про себя удивлялся: "Куда смотрит Кутепов? Подсказал бы дураку, ведь это и от него недалеко!"

Отпустив летчика, "стрельнул" у Белосветова папиросу, закуривая, пробормотал:

- Нам теперь - надо захватывать Мариуполь! И оттуда - уже никуда! Скоро "чёрный барон" оставит нас тут с противником один на один. Так что помочь нам смогут только с моря. Вот и будем держаться берега...

Вскоре выяснилось, Слащёв был прав. Красные, бросив в бой кавалерийский корпус Жлобы, сильно оттеснили кавдивизию дончаков генерала Гусельщикова. Одновременно с этим Жлоба атаковал и 2-ю донскую дивизию. Казаки начали отступать.

Чтобы помочь дончакам, Слащёв двинул свой подошедший 3-й корпус в наступление на Пологи. Но Жлоба перерезал ему связи с тылом. Тогда Врангель решил прикрыть Мелитополь частями Первого корпуса Кутепова, а с юга и с востока пустить на Жлобу кавдивизии генералов Морозова и Калинина. И следуя примеру Слащёва, ударить по коннице красных ещё и с воздуха. Поднял все 11 аэропланов сразу. А с севера отсёк Жлобу от остальных красных бронепоездами. Положение несколько выправилось.

О дальнейших событиях Белосветов узнавал, находясь уже в госпитале. Во время одной из кавалерийских схваток под Мариуполем он бросился на выручку жены Слащёва и получил ранение в спину. В него выстрелил из нагана какой-то комиссар, спрятавшийся за высоким плетнём. Пуля пробила сначала кожаный ремень кавалерийской портупеи, а затем застряла в правом ребре. Да ещё красный кавалерист достал его концом шашки в левое плечо, когда уже падал с коня. Белосветов это выяснил позже, очутившись в полевом лазарете. Юнкер Нечволодова тоже была ранена. Слащёв, выстреливший в комиссара, а потом и в кавалериста, который чуть не зарубил его жену, успел распорядиться и в лазарете, приказав начальнику санитарной части отправить Нечволодову на морском катере вместе с Белосветовым к крымскому берегу под Чонгар.

В Чонгаре их перевезли на поезд и отправили в Симферополь, в госпиталь. Там Белосветову сделали операцию, извлекли пулю, зашили рану от шашки и через пару недель (в госпитале не было уже свободных мест от хлынувшего из Таврии потока раненых) отправили на лечение в Ялту, но... уже в чине подполковника, а не ротмистра. Приказ генерала Слащёва о повышении догнал Белосветова. Это был его последний приказ. Он продолжал удерживать Мариуполь в то время, как все везде отступали, и мог бы и дальше командовать, но Врангель, узнавший о грубых его высказываниях о "главкоме баране", а не бароне, воспользовался тем, что Слащёв легко контужен в бою, и устранил его подальше от войск под благовидным предлогом: "Вам необходимо подлечиться".

Очутившись в Севастополе, Слащёв не захотел оставаться под присмотром контрразведки "барана" и перебрался в Ялту. Там он поселился в гостинице "Ореанда" возле самого моря и окружил свой номер офицерами своего штаба и разведки, поселив их в соседних номерах. Плюс личный конвой из отчаянных головорезов-чеченцев. Попробуй-ка, возьми строптивого генерала, если захочешь!.. Легко раненый "юнкер Нечволодова" был опять с ним.
5

Конный корпус генерала Улагая высадился в районе Тамани на кавказский берег под прикрытием английских крейсеров "Калипсо" и "Карадок", миноносца "Сераф" и гидропланной матки "Енгалин", однако удача этому десанту не сопутствовала, как узнал Белосветов. Из-за отсутствия секретности и внезапности казаков на Таманском полуострове встретили картечью из пушек, а потом и кавалерией. Наступление сразу захлебнулось.

- Вы знаете, сколько кровищи там пролилось?!. - рассказывал очевидец. А Белосветов вспомнил, как выводил свой полк из засады возле Чонгарского моста, чтобы скакать в первое утро слащёвского наступления на другую сторону Гнилого моря. С той стороны прилетел и разорвался тяжёлый снаряд, выпущенный противником прямо в роту марковцев-юнкеров, находившихся в скрытом резерве. На месте сарая, в котором они прятались, образовалась громадная воронка, на дне которой копошились умирающие парни с оторванными головами, руками, ногами. В это время откуда-то взявшаяся собака сунулась было туда и тут же, судорожно отряхиваясь, выскочила назад. От неё летели кровавые брызги. Это потрясло даже видавших виды кавалеристов. На мост они скакали уже молча, без обычных выкриков и пальбы. Счастье, что на той стороне появился Слащёв и не дал больше выстрелить из того тяжёлого орудия по мосту.

А вот улагаевцы, состоявшие преимущественно из адыгейцев, как видно, напоролись на шрапнель. Главные силы десанта собирались в Керчи. Вместо тайны высадке предшествовала откровенная шумиха, разговоры и чуть ли не газетные статьи. Казаки готовились к высадке на родной берег со всем своим скарбом, а некоторые даже вместе с семьями, уверенные в том, что отправляются не воевать, а разъехаться по домам. К ним на суда садились члены краевого правительства, атаман и многие видные общественные деятели. Дошло до того, что офицерам и солдатам из уроженцев Кубани была предоставлена возможность открыто переводиться в части, намеченные для десантирования. Какая уж тут военная тайна!..

При таких условиях основные силы десанта, преодолев незначительное сопротивление противника, высадились в Приморско-Ахтырской бухте на северо-западном берегу Кубани. А менее значительные отряды генералов Харламова и Черепова высадились - первый на Таманском полуострове, второй - в районе Анапы. Общее командование находилось в руках генерала-адыгейца Улагая, в распоряжении которого оказались конницы генералов Бабиева и Шиффнера-Маркевича и пехотные части под командой генерала Казановича. Приморско-Ахтырская бухта была объявлена стратегической базой десанта.

Сам Улагай во главе конного авангарда стремительно двинулся на станцию Тимашевскую, чтобы овладеть важным железнодорожным узлом. А конница Бабиева, разбив мелкие отряды красных под станицей Бринковской, тоже пошла спешным маршем на Брюховецкую. Казанович с пехотой стал продвигаться по линии железной дороги на Ольгинскую-Тимашевскую. Справа от него быстро двигался на Гривенскую Шиффнер-Маркевич. Уйдя такими силами в наступление, генералы оставили для защиты своей базы в Приморско-Ахтырской лишь слабое прикрытие и отряд военных судов, так как были в полной уверенности быстрой победы на этом участке.

Красные же делали только вид, что сопротивляются, намеренно выставив перед казаками мелкие части, которые начали отступать, заманивая генералов всё дальше и дальше от места высадки. И когда доблестное казачье воинство удалилось от Ахтырской базы на значительное расстояние, ударили во фланг конницы Бабиева, смяли её и отсекли Улагая, Шиффнера-Маркевича и пехоту Казановича от их тылов. Много ли с собою у быстро наступающих частей боеприпасов, фуража и всего остального, необходимого для ведения боев? Однако именно этого и не учёл начальник штаба Улагая генерал Драценко.

Короче, красные без всякого труда обошли Улагая и легко вернули себе станицу Бринковскую, из которой распространились на юг, в сторону железной дороги Приморско-Ахтырская-Тимашевская, угрожая отрезать всю десантную группу от базы. Улагай, пройдя Тимашевскую, рвался уже на Екатеринодарское направление, не ведая, что его там поджидают главные силы красных. Шиффнер-Маркевич был в это время уже у Гривенской, а Казанович - лишь подходил к Тимашевской. Весь участок железной дороги, связывающей десант с его базой, оказался, таким образом, под прямой угрозой. Да ещё красная флотилия Азовского моря, поставив на свои суда полевую артиллерию, подошла к базе Улагая и открыла по ней уничтожающий огонь, зная, что военные суда прикрытия базы Улагая почему-то ушли в Керчь. Очевидно, решили, что дело сделано.

Но решили дело как раз не свои, а противник. Узнав, что Улагай потерял связь с базой, генерал Черепов, только что высадившийся в Анапе, начал грузить войска на суда опять. Харламов на Тамани растерялся тоже. И Врангель, находившийся в это время в Керчи, кричал в своем салон-вагоне, что Драценко и Черепова надо немедленно уволить. После этого стало известно, что генквармглав Коновалов, улетевший к Улагаю ещё 7 дней назад на самолёте, до сих пор не вернулся. Тогда наштаглав Врангеля генерал Шатилов отплыл на миноносце на Тамань и находился там до 25-го августа, пока лично не увидел, что на пароходы Керчи и Феодосии погружена последняя воинская часть из десанта Улагая. Но главная заслуга в том, что весь десант был всё же спасён и отправлен обратно в Керчь, принадлежала генкварму Врангеля полковнику Коновалову, который носился на самолёте от Улагая к другим его частям и координировал их действия по отходу назад, к морю. И красным не удалось больше ни разу ударить где-либо внезапно или во фланг.

В ставку Врангеля Коновалов вернулся исхудавшим, с красными воспалёнными глазами, но доложил, что спасено почти всё, даже 2 броневика - случай в своём роде единственный из всех отступлений, когда части попадались в ловушку. Тем не менее Врангель послал наштаверху Шатилову, всё ещё находившемуся в Керчи, нецензурную телеграмму за оставление Тамани. Коновалову же, говорили, пообещал чин генерала. Больше ничего ни плохого, ни хорошего в связи с этим десантом не произошло. Ранен был только генерал Шиффнер-Маркевич. Черепов оправдывался тем, что после высадки у станицы Раевской возле Анапы его подвели черкесы, проявившие при переходе в наступление редкую трусливость - не прошли вперёд и 8 вёрст. (продолжение следует)

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.proza@gmail.com) Обновлено: 21/10/2010. 275k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.