--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 6  "Гражданская война"
Часть 2  "Конец войны на юге России" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава пятая

1

Поправлялся Белосветов в санатории-лечебнице после госпиталя плохо - гноилась рана, полученная от удара вражеской шашки. Видно, была шашка грязной и в рану что-то попало. Сколько ни чистили её, гной появлялся опять. В лечебнице, где он лежал теперь, недоставало йода, бинтов, медикаментов. Врачи выполняли свои обязанности как могли и всё шушукались, шушукались о чём-то в кабинетах и коридоре.

Оказывается, в Ялту прибыл главный санитарный инспектор Русской армии доктор Лукашевич в чине полковника и, не спеша с обходом лечебных учреждений, разносил везде всех на корки и не торопился уезжать. Врачи боялись его, узнав, что он служил в 11-м году вместе с Врангелем в одном конном полку врачом и выпил с ним якобы не одну бутылку водки. Словом, близок с главкомом.

Белосветов услыхал, что представляет из себя Григорий Александрович Лукашевич, совершенно случайно, сидя на больничной скамейке в саду. За этой скамейкой росли высокие кусты, и там, не видя его, остановились покурить два врача и негромко разговаривали:

- Ну, как можно было назначать такого человека на пост главного военно-санитарного инспектора армии! Скарлатины от аппендицита не может отличить. А чуть что - площадная брань. Бесконечные издевательства над медперсоналом. Принуждает к сожительству сестёр. Вечно от него запах... И это - врач?!

- Да какой он вам врач! Хотите знать его студенческую кличку? "Великий пакостник"! В 10-м году, после выпуска из академии с военно-медицинского факультета, он был назначен младшим ординатором в Николаевский военный госпиталь. Но оказался не способным к работе хирурга, и его турнули оттуда в конный полк, где служил тогда барон Врангель. Так ведь и там не удержался! Демобилизовали за врачебную непригодность.

- Как же он вернулся тогда?

- Говорят, работал где-то в Киеве. В 18-м - даже на немцев. Кем, уж не ведаю. И вот очутился в "добровольческой" Деникина.

Хорошо, что всё это Белосветов выслушал до встречи с медиком-хамом, который явился вскоре в санаторию пьяным и принялся распекать непотребными словами дежурного врача, осматривающего рану у пожилого поручика Викторова.

- Вы на что здесь приставлены?! - заорал Лукашевич на старика-доктора. - Не видите, что ли, кто к вам вошёл?!

- Не заметил, господин полковник, - оправдывался врач, бледнея. - Осматривал вот раненого...

- Бордель тут развели, понимаете! - не унимался Лукашевич. - Что вы его осматриваете? Его - выписывать пора. Смотрите, какую рожу наел! Толще моей жопы! На фронте не хватает людей, а вы им тут курорт устраиваете!..

- Прошу прощения, господин полковник, но у поручика Викторова - отёк от лекарств, а не жир. Ранение в живот, какая может быть...

- Молчать! Пойдёте у меня под суд за укрывательство здоровых людей! Вы что, не понимаете этого, старый дурак? Выписать всех выздоровевших отсюда!..

Это было в палате, при офицерах. Некоторые из них были после тяжёлых ранений в живот, голову. Кавалергард поручик Ахмыловский с выбитым правым глазом затрясся:

- Господа! Что же это такое в самом деле?! Как можно?..

Белосветов, не расстававшийся с личным браунингом и в госпиталях, поднялся с недобрым лицом с койки, приблизился к Лукашевичу:

- Послушайте, вы, скотина в парадном мундире! Если сию же минуту... вы... публично не извинитесь, я - прострелю вам башку!

- Что-о?! - не понял Лукашевич, наливаясь кровью. - Как вы смеете?! Кто вы такой?!.

Белосветов выхватил пистолет:

- Ах, ты, сволочь с крылышками! Ещё и трепыхаешься? На колени, гадина! Раз... два-а...

- Господа, господа!.. - испуганно взмолился Лукашевич, белея. - Вы меня не так поняли. Прошу прощения, если я что лишнего в горячности... Я - имел претензии до врача. И вовсе не хотел обидеть вас. Я понимаю: нервы, ранения...

Белосветов жёстко оборвал:

- Прекрати!.. - Обернулся к офицерам: - Господа, немедленно напишите рапорт на имя главнокомандующего. Обо всём... что здесь произошло. Я - не отпущу этого мерзавца до тех пор, пока он не напишет личного объяснения. Обе бумаги... сегодня же... отправим в Севастополь. Подпишемся все, и отправим.

И как ни извинялся перетрусивший чиновник в военном мундире, как ни упрашивал офицеров уладить инцидент миром, они всё же заставили его писать объяснение и написали рапорт и сами. После этого Белосветов отпустил трясущегося Лукашевича. Не думал, что тот укроется на первом этаже у главного врача в кабинете и начнёт звонить в городскую контрразведку о том, что офицер... подполковник Белосветов, как выяснил он у главного врача... носит при себе оружие и только что чуть не убил его, принудив писать на себя облыжный доклад.

- Подполковник Белосветов - герой германской войны, - тихо проговорил главный врач, прислушивавшийся к разговору. - Наверное, вам не следовало, господин полковник, давать огласку этому делу. Я бы его как-нибудь погасил тут сам, а так... - он вздохнул, разводя руками. - Напрасно вы...

- Ничего не напрасно. Вы не знаете, они - написали на меня рапорт.

Поручик Викторов, за которого Белосветов заступился, был немолод, призван из запаса в прошлом году и не разделял общих убеждений в необходимости продолжения гражданской войны. А поняв, что так же настроен и Белосветов, отвёл его вечером на балкон с видом на море и там доверительно начал:

- Хотите знать, сколько помпы было с этим весенним наступлением? Или, как ещё говорят, нашим выходом из Крыма.

- Да ведь я первым выскочил со своим полком на Чонгарский мост! - недовольным тоном заметил Николай Константинович. - И всё видел сам.

- Э, господин подполковник, это не то, - улыбчиво протянул Викторов, разминая папиросу. - Что вы могли там видеть? Кроме противника с шашками. А вот я - видел в Джанкое нашего главнокомандующего. В поезде. С радиостанциями, ресторанами. Известиями по радио и с самолётов от наблюдателей.

- А, ну, тогда прошу прощения: это другое дело! Это - действительно интересно. Продолжайте...

- Выехали мы из Севастополя в Джанкой всей полевой ставкой главкома на поезде.

- Простите, а вы кем же состояли при ставке?

- Шифровальщиком. За 2 часа могу зашифровать 100 слов, высшая категория!

- Простите ещё раз, что перебиваю. А где же это вас так, если вы при ставке служили? - Белосветов кивнул на бинты, выглядывавшие из-под рубахи поручика.

- Осколком гранаты, когда я возле поезда находился. Сбросил красный летнаб с аэроплана. Откуда-то вдруг появился, и нате вам! Так что, и находясь при ставке, можно Богу душу отдать. К счастью, пронесло. В июле - ранило, и вот уже скоро - выпишут.

- Так о какой помпе вы хотели мне?.. - напомнил Белосветов.

- Ну, во-первых, сопровождали наш поезд, который вёз всё начальство - главкома, генерал-квартирмейстера Коновалова и наштаглава Шатилова - сразу 24 ординарца и 2 взвода конвойных! Вагоны - все чистенькие, с электрическим освещением, некоторые специально переделаны под различные отделения штаба - с аппаратами Юза, Морзе, радиостанциями.

В Джанкой прибыли мы в 9 часов утра, а к 10-ти полевая ставка была уже развёрнута по обе стороны боковой платформы, образовав как бы коридор из двух рядов вагонов. Справа - стояли вагоны генерала Шатилова, конвоя, коменданта, первый ресторан, электростанция. Слева - оперативный телеграф, служба связи, чины штаба, ординарцы, второй ресторан, радио, вагон Донского атамана и другие. В центре платформы - заняли место две антенны радио. Ну, и всё это было связано между собой паутиной телефонных проводов.

Об удачной высадке через Чонгарские мосты второй части десанта генерала Слащёва мы узнали только вечером. Там прошло всё хорошо. А вот Кутепов под Перекопом нёс большие потери. Но... пошло наступление на другой день и там. Через 3 дня наша полевая ставка перебралась уже в Мелитополь, который занял корпус генерала Слащёва. Все наши газеты захлёбывались от упоения первыми победами.

А потом настали горькие дни. Особенно после того, как красные освободили от поляков Киев и загнали нас в ловушку на Каховском плацдарме. Сколько он нам крови стоил! Когда начали его отвоевывать... На север - мимо него - не пройти. Ну, и лезли, не жалея людей. Да поздно хватились... Бывший полковник инженерных войск Карбышев успел создать там такой укрепрайон, что нам и не снилось!

- Это я всё уже знаю. Вы мне - про помпу: в чём она заключалась и с какой целью? Не в одних же поездах с ресторанами...

- А, да-да. Помпа, главным образом, исходила от наших газет. Газетчики знали, что генерал Врангель любит приподнятый стиль, ну, и старались... Совестно было читать! Может, тем и накликали беду на наши головы, а? "Не хвались, как говорится, идучи на рать. Хвались, идучи с рати". Да вы тут покурите пока, а я вам сейчас старые вырезки из газет принесу. Сохранил некоторые...

Белосветов смотрел на море внизу, на опускающееся в воду солнце, на вечернюю Ялту и не заметил, как Викторов вернулся. Даже вздрогнул, когда тот произнёс:

- Почитайте хотя бы вот это... ещё светло. - И протянул вырезку с отчёркнутыми красным карандашом строчками. Белосветов молча принялся читать.

"... Ген. Врангель в сопровождении г. Кривошеина, громадной свиты и представителей иностранных государств направляется вдоль фронта выстроенных солдат. От края и до края громадной площади несутся приветственные крики и неизменное "рады стараться". Главнокомандующий, окружённый цветником русских и иностранных мундиров, направляется к аналою. Возле - на особом столике - знаменитое знамя сказочного Георгиевского батальона, которое вручается сегодня корниловцам.

После речи архимандрита Антония, выражающего уверенность, что знамя увидит золотые маковки московских храмов, начинается торжественное молебствие.

Поёт хор корниловцев. Слова молитв то и дело прерываются щёлканьем фотографических затворов. Представитель иностранной прессы ломаным русским языком жалуется, что у него вышли все плёнки. Молебен подходит к концу. Многолетие... Вечная память... Все присутствующие опускаются на колени. Представители иностранных миссий тоже. Картина сильная. Впервые на коленях стоят на земле, орошённой кровью русского солдата, и те, за безмятежное спокойствие которых он проливает эту кровь. Это бросается в глаза, это трогает и волнует.

Кончена "вечная память" ("мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий") и опять "многая лета" русскому воинству, потом - окропление св. водой. Команда - "накройсь!", и вслед за этим начинается церемония вручения знамени. Взгляд невольно обращается в сторону правого фланга. Там - знаменитая корниловская офицерская полурота. Боже! Какая маленькая горсточка людей-счастливцев, доживших до этой исторической для легендарного полка минуты. Иностранцы с любопытством наблюдают прибивку знамени. Первый гвоздь вбивает главнокомандующий, второй - ген. Кутепов, третий - командир корпуса, четвёртый - начальник дивизии, и за ним командиры полков. Раздаётся команда: "Слушай, на кра-ул!.."

Воцаряется немая тишина, и главнокомандующий, выступив вперёд, громовым на весь плац голосом произносит с огромным подъёмом: "Орлы ратные, Корниловцы! Сегодня впервые, после зачисления в ваши славные ряды, довелось мне увидеть вас. Сегодня привёз я вам, достойнейшим из достойных этой чести, знамя бывшего Георгиевского батальона, батальона храбрых, которым оно было вручено самим Корниловым, чьё бессмертное имя носите вы - бессмертные Корниловцы. На этом знамени начертаны слова, которые носил в своём сердце Корнилов, которые носите у себя в сердце вы: "Благо родины превыше всего".

Благо родины, орлы Корниловцы, это то, за что лучшие сыны ея 3 года уже орошают своею кровью ея поля. Это то, что заставляет вас пренебрегать холодом, голодом. Это то, ради чего вы несётесь через тучи пуль к победе, не считая врага. Достойнейшая награда попадает вам, орлы Корниловцы! Так одним криком, криком русского солдата - могучее Корниловское ура нашей страдалице-матери России!"

Раздаётся громовое ура. Главнокомандующий вручает знамя коленопреклоненному командиру полка. Ещё минута, и начинается церемониальный марш".

Дальше читать не хотелось, и Белосветов вернул вырезку поручику, задыхаясь от возмущения, бормоча:

- Всю жизнь в России - одна говорильня везде! И никогда не было дела, только слова. Помню, при царе-батюшке, когда мы только собирались воевать с Германией, тоже много было цветистых слов. А у самих - в 50 раз меньше аптек, чем у немцев! Которых мы хотели забросать шапками и словами. Так разве же сравнить нашу территорию с Германией?! Я уж не говорю обо всём остальном, в чём мы всегда отстаём от Европы. Зато по количеству слов и ничего, кроме этого, неделания мы - первые в мире! А корреспонденты - особенно.

- Ну, нет, тут я с вами не согласен, - возразил Викторов и, протягивая ещё одну вырезку, добавил: - Есть и честные корреспонденты. К сожалению, этого вот - выгнали вместе с редактором после выхода тиража в свет. Читайте...

Белосветов прочёл лишь отчёркнутое: "... Самое ужасное то, что нигде даже не имеют понятия о тех горах трупов, которые нам приходится укладывать при любой атаке каких-нибудь двух рядов проволоки. Мы не можем себе позволить роскоши уничтожать проволоку огнём артиллерии. Надо экономить снаряды. Атаки под Каховкой стоили нам страшных жертв и произвели самое тягостное впечатление на людей. Больно уж чувствовалось, как мало стала цениться человеческая жизнь, как легко стали расходовать её за счёт экономии недостающих технических средств. И никто об этом не знает, никто не догадывается. А ведь наше будущее, наши юнкера голыми руками рвали по 5 рядов каховских проволочных заграждений. Да, голыми, потому что Европа до сих пор не удосужилась прислать даже пары старых, завалявшихся со времён Марны, ножниц. И наша юность, цвет интеллигенции, оплот нации гибла под убийственной шрапнелью на проклятой проволоке, размётывая её прикладами и штыками ради экономии когда-то присланных Европой снарядов".

Белосветов с жаром воскликнул, возвращая листок:

- Боже мой! Ничего не изменилось, ну, ни-чегошень-ки!.. Ведь и на "германской" у нас было тоже самое со снарядами. Потому что великий князь Сергей Михайлович, ведавший артиллерией, дарил своей любовнице бриллианты стоимостью в миллионы рублей! А брал эти деньги - из казны, отпущенной ему на снаряды!

- Ну, и чем, вы полагаете, всё это теперь кончится? - тихо спросил поручик.

- Да чем же ещё, кроме поражения! - невольно вырвалось у Николая Константиновича. И он впервые отчётливо подумал о том, что и Врангель ничего не изменит. Загонят красные их снова в Крым, а дальше...

Дальше не хотелось и думать. Но думалось и ночью, когда не было рядом ни Викторова, ни дежурной сиделки в конце палаты возле двери - была лишь луна за окном, светлая, большая. А мысли были несветлые.

Глядя на тень на паркете от оконного переплетения, на призрачный лунный свет, освещавший кровати с ранеными, их спящие мёртвенно-бледные лица, Николай Константинович думал: "Надо что-то делать, что-то предпринимать. Ничего хорошего Русскую армию не ждёт и с Врангелем. Только и умеет, что произносить напыщенные слова". И тут возник вдруг и личный вопрос: "Что же делать самому-то?.."

А утром в палату к Белосветову заявился личной персоной - вот уж кого не ждал и забыл вовсе! - Сычёв в штатском.

- Что, не ожидал? - спросил он, отцеловавшись в щёки. - Но я теперь - не ротмистр, а тоже подполковник, учти! - добавил он весело.

- Поздравляю, - равнодушно отреагировал Белосветов. И тут же азартно удивился: - Но как ты узнал, что я здесь?!

- Учти, контрразведка знает всё! Тебя - тоже поздравляю с новым чином, - отшутился Сычёв. О чём-то подумал, и признался: - Доложили мне тут о тебе, что держишь оружие при себе.

- А, - догадался Белосветов, - Лукашевич?

- Он самый. Человек метит в генералы, а ты с ним так невежливо...

- Видел бы ты, каков он сам по части вежливости!

- Ну, ты себя не равняй с высоким начальством, - заметил Сычёв серьёзно. - Хорошо, я сразу понял, что это - ты, как только он назвал мне фамилию Белосветов. А будь другой на твоём месте, я не пошёл бы сюда, учти. А послал кого-нибудь из своих контриков... Думаю, у тебя были бы крупные неприятности.

- А теперь, значит, не будет? - Белосветов насторожился.

- Да уж уладим как-нибудь. Иначе, какой же я тогда тебе друг?

- Ну, спасибо. А то уж я было подумал, не рвануть ли мне когти отсюда? Пока пистолет не отняли.

- Как это? - изумился Сычёв. - Вообще, что ли? Как Макаров от Май-Маевского?

- Какой Макаров?

- Штабс-капитан. Адъютант спившегося генерала. Генерал живёт в Севастополе в шикарном гостиничном номере "Гранд-Отеля" грека Кидониса, продаёт через своих денщиков мебель из номера, а его адъютант сколотил себе отряд бандитов и нападает на людей в районе окрестных гор. Именует уже себя "советским" полком.

- Нет, полк и бандиты мне ни к чему, - рассмеялся Белосветов, ощущая радость оттого, что впервые утихло больное плечо. - Мне бы на волюшку только, в город!..

- К бабам? - обрадовался Сычёв. - Выходи! Мигом найдём!

- Можно и к бабам, - соврал Николай Константинович, чувствуя, что Сычёв всё-таки заподозрил его в желании дезертировать из армии Врангеля. "Вот мозги у собаки! С хода ловит..." - удивлялся он способности "друга". И тут же сообразил: "А ведь и он уже притворяется! Интересно, для чего? Ждёт, что как-нибудь проболтаюсь? Друг ситный!.. Ну-ну, жди..." А на душе уже скребли кошки, визит Сычёва не радовал.

Однако Сычёв настроен был по-хорошему, мирно. Предложил:

- Ну, вот что. Долго ты ещё будешь здесь валяться? Могу пригласить пожить у меня. Если сможешь сам приходить сюда на перевязки. Чего тут лежать сутками?

- А можно это устроить? - обрадовался Белосветов.

- Да что в этом особенного! - обрадовался чему-то и Сычёв. - Учти, они, - кивнул он в сторону медсестёр, - только рады будут, что место освободится. А ты зато будешь на свободе!

- Идёт, ёлки зелёные! - согласился Белосветов с восторгом. - Пошли к начмеду. Я и впрямь чувствую себя уже лучше, чего зря валяться!..

Начмед, однако, потребовал от Белосветова письменного заявления о желании выписаться и приходить лишь на перевязки. "А то, знаете ли, - оправдывался он, - кто будет отвечать, если вдруг вам станет плохо?" И Белосветов, не откладывая своего намерения ни на минуту, тут же написал ему требуемую бумагу, подтверждающую его добровольный уход из лечебницы.

- Ну что, надо бы обмыть твоё освобождение? - весело заявил Сычёв, когда Белосветов был уже в военном мундире и шагал рядом, возбуждённый от радости, глазевший по сторонам на красивых женщин, которых было теперь в Ялте множество, и на сам город, похожий осенью на волшебную сказку.

- Я разве против? - радостно откликнулся тот. - Деньги есть, почти за 3 месяца накопил - веди!

- Нет, в ресторан не пойдём. Учти, возле дома, в котором я снимаю квартиру, есть шашлычная татарина Мусы. У него и выпивка, и шашлыки хорошие, там и поговорить можно свободно!

- А где это?

- По дороге в Аутку, на небольшой горке. Там и баня работает рядом, вечером сходим, попаримся.

- Да ну?!.

- Вот те и ну. Сколько раз говорил: с Сычёвым - не пропадёшь! Учти.

- Спасибо, Мишенька! Ты просто, как ангел явился. Не думал о таком, не мечтал даже во сне, а ты уже ведёшь меня в рай! - растроганно говорил Белосветов.

За столиком у Мусы, выставленном на воздухе, казалось, над самим городом, растрогался и Сычёв:

- За твоё здоровье, Николя! - Он поднял рюмку и чокнулся. - Ух, хорошо, пропадай мои валенки! Если бы не война, поселился бы я здесь навсегда. Действительно, рай, ты прав. А вот пожить тут - уже не придётся... Учти.

- Почему? - не понял Белосветов.

- Скоро для нас всё это... - Сычёв округло обвёл рукой по воздуху: город, море, горы над яйлой, поросшие соснами, - кончится. А у турков - нам этой жизни не будет, учти. Там - работать придётся. Только вот кем, вопрос?!

- Что-то ты больно мрачно... Плохие вести с фронта?

- Да нет, - Сычёв полез в полевую сумку, достав газету, сунул Белосветову. - На, почитай... Вот здесь! - ткнул он пальцем. - Читай...

Белосветов, взглянув на название газеты - "Время", прочёл беседу корреспондента с генералом Слащёвым-Крымским, который сообщал: "Население полуострова может быть вполне спокойно. Армия наша настолько велика, что 1/5 её состава хватило бы на защиту Крыма. Укрепления Сиваша и Перекопа настолько прочны, что у красного командования ни живой силы, ни технических средств преодоления не хватит... Войска всей красной Совдепии не страшны Крыму.

Замерзание Сиваша, которого, как я слышал, боится население, ни с какой стороны не может вредить обороне Крыма и лишь в крайнем случае вызовет увеличение численности войск на позициях за счёт резервов. Но последние столь велики у нас, что армия вполне спокойно может отдохнуть за зиму и набраться новых сил".

Возвращая газету, Белосветов спросил:

- Так в чём же дело, Мишель? Не понимаю тебя...

- Скоро поймёшь. Это - пишут для баранов, чтобы не создавали паники, не бросились в портовые города, где уже сейчас, когда ещё не началось, можно достать билет только за золото, чтобы уплыть в Константинополь. А что будет, когда красные пройдут через Сиваш?.. Представляешь, что начнётся?!

- Да с чего ты взял, что начнётся? Слащёв сам эти укрепления заставлял строить, ещё весной! И железную дорогу от Юшуни к Перекопу. А это, скажу тебе, человек, который не бросает на ветер слов! Я его лично знаю. И генерал Туркул, пишут газеты, разгромил под Александровском новую курсантскую дивизию красных. Дважды взял почти по 2 тысячи пленных!

Сычёв на эту тираду откликнулся с неожиданной злостью:

- Да, Туркул - уже генерал. За 2 года из штабс-капитанов - в генералы! За какие таланты, спрашивается? Младше нас с тобой на 2 года! Вот из-за таких "ге-не-ра-лов", с позволения, и отступаем.

- Нет уж, позволь и ты! - возмутился Белосветов. - Туркул-то не отступает как раз, а бьёт противника своим умом и талантом. Не нам с ним равняться, хоть мы и старше!

- Ты на что намекаешь? Что я здесь - не на фронте, просто так сижу?

- Да не лезь ты, Михаил, в бутылку! При чём тут мы, и Туркул? Туркул - самородок. А ты его в подхалимы, что ли? Подхалимы не ходят в огонь в полный рост! И воюет он не так, как мы. А за идею!

- Почему же он отступает там, если в плен столько берёт?

- Это не его вина, что теперь ему приходится отступать. Прошляпил, говорят, сам Врангель.

- Ну, хорошо, - упрямо не сдавался Сычёв, - а куда же дел этот Туркул столько военнопленных? Ты об этом подумал, когда читал газеты? Ведь их же охранять надо! Куда-то вести, кормить. Разместить, наконец, чтобы не разбежались и воевать не мешали.

- Что ты хочешь этим сказать?.. - встревожился Белосветов не на шутку, сообразив, куда клонит Сычёв. - Думаешь, расстрелял?.. По 2 тысячи человек сразу!

- А ты сам, как думаешь? Куда он их дел, твой идейный? Отпустил, что ли?

- Ну, знаешь ли, Мишка!.. Это уж ты тоже берёшь через край. На такую кровищу только комиссары способны! Да и то - не из русских. А ты подозреваешь в этом боевого офицера, дворянина! И не отступал он ещё тогда... Мог сдать пленных в тюрьму в Александровске.

- А тюрьма там - что, резиновая? И вообще, чего ты взъелся на меня?

- Это ты взъелся на Туркула! Завидно, что ли, стало?

Сычёв обиделся:

- Эх, ты!.. Мне действительно непонятно, куда можно деть в степи столько пленных, когда идут бои?

Не зная, что сказать, чувствуя холод и мурашки на спине от мысли, что на гражданской войне люди становятся чудовищами, Белосветов тяжело молчал. Но вот в голову ему пришла спасительная мысль, и он обрадовано спросил:

- Миш, а может, все эти пленные - выдумка наших корреспондентов, а? Услышали, что взято в плен 200 человек, а написали - 2 тысячи.

- Не знаю, - вяло ответил Сычёв. И вдруг взорвался: - Да ну их всех к такой матери! Не об этом вовсе я хотел сказать тебе, а о том, что мы - уже везде отступаем. А ты перебил меня со своим Туркулом!

- А что ты мне хотел сказать? Ну, говори...

Понизив голос почти до шёпота, Сычёв сообщил:

- Как ты думаешь, зачем Врангель держит под парами свою яхту "Лукулл" в Севастополе? Днём и ночью она там пыхтит. И почему твой Яков Саныч Слащёв, который недавно вернулся из Севастополя с совещания у главкома, сидит сейчас чернее тучи здесь, в "Ореанде"? Учти! В срочном порядке он разогнал вдруг от себя всех прихлебателей! Оставил только охрану, да нескольких офицеров из контрразведки. Все они уже пакуют чемоданы, понял?!

- Да откуда тебе всё это известно? - с раздражением спросил Белосветов и налил себе из графина водки.

- Да ты что-о?!. - снова обиделся Сычёв. - Забыл, что ли, какая у меня служба?

Белосветов понял по глазам, не лжёт. Напротив, что-то его неотступно гложет. И спросил напрямую:

- Знаешь, Миша, ты вот что: давай-ка не финти со мной! Выкладывай, зачем я тебе понадобился?..

Думал, Сычёв обидится ещё больше и совсем залезет в пузырь. А тот наоборот: неожиданно весело восхитился:

- Ух, ты-ы!.. Какая проницательность! Хоть к нам в контрразведку...

- Да ладно. Говори, в чём дело?

- Скажу, Коленька. Теперь непременно скажу, - искренне обрадовался Сычёв. - Только не здесь, дорогой мой. А у меня дома. Да после баньки, учти, когда протрезвеем. Это дело - трезвости требует. А тут мы просто пить будем, Коленька. Повеселимся хоть напоследок, расслабимся.

- Слащёв, говоришь, в "Ореанде" сидит? - спросил Белосветов. - В каком номере, не знаешь?

- Зачем он тебе? - насторожился Сычёв.

- В гости хочу сходить. Лично спросить кое о чём.

- Так он тебя сразу и принял! Да ещё всю правду тебе...

- Примет. Всё-таки я его жену на фронте спасал!..

- Ты-ы?..

- Да, а что?

- Да ничего. Генерал Каппель тоже, говорят, шёл спасать адмирала Колчака в Иркутске. Но обморозился в дороге и умер.

- А что это у тебя настроение вдруг пропало? Такой похоронный тон...

Сычёв деланно улыбнулся:

- Потому что умер он от раны, этот самый Капель Владимир Оскарович, царство ему небесное. Вот мне и стало его жалко. Не успел. Приказал, говорят, нести себя через метель на носилках. Только бы вперёд - к Колчаку на выручку. Учти, могли ведь положить в больницу по пути. В городе. Нет, отказался... Тоже идейный.

- Жаль, конечно, - согласился Белосветов искренне, не замечая иронии Сычёва. Видно, водка подействовала с отвычки. И добавил: - Колчака тоже мне жалко. Говорят, повели на расстрел, не дав проститься с женой. В соседней камере сидела.

- Да какая она ему жена!.. Как у твоего Слащёва - походная. Правда, красоты будто бы редкостной. Но, что поразительно, сама якобы попросилась в тюрьму. Чтобы разделить с ним судьбу вместе.

- Ну вот, а говоришь!.. Её и брать-то, я слыхал, не хотели. Удивительная женщина! - восхитился Белосветов. - От законного мужа ушла, потому что не любила, а к любимому человеку - согласилась в тюрьму!

Сычёв, видимо, вспомнил что-то своё, глубоко личное - подобрел:

- Так ведь учти - Ко-лчак!.. Говорят, необыкновенный человек!

- Да, я тоже слыхал. Учёный по арктическим льдам. Добровольно искал пропавшего капитана Толля. Где-то за островом Врангеля, на Новосибирских островах...

- А ты знаешь, что остров Врангеля открыл дядя нашего барона?

- Знаю. Так вот адмирал Колчак - чуть сам не погиб в этой экспедиции. Но нашёл всё же останки Толля. Знал китайский язык. Английский. Был в японском плену. И вот - не судьба...

- А ты веришь в судьбу?

- Да как тебе... По-моему, есть. Да-а, та-кого человека, и нет больше на свете!

- Может, скоро и нас не будет.

- Вот я и хочу сходить к Слащёву. Что он скажет об удержании Крыма? Ему - я поверю.

- Ладно, иди, - согласился Сычёв. - Я с тобой после этого тоже поговорю. А сегодня - отменяется: только баня!..
2

На другой день, с утра, Белосветов был уже в номере гостиницы у Слащёва. Сначала его не пустили конвойные генерала, но, услыхав шум в передней, Слащёв появился сам и сразу узнал:

- А, Белосветов, ты? Проходи, рад тебе, искренне рад! Молодец, что зашёл, спасибо! - и долго тряс и не выпускал руку. Потом уже, когда первая радость улеглась, спросил: - Ты ко мне просто так или по делу?

- Да какое у меня может быть дело, господин генерал? Просто выписался из лечебницы, помылся в бане вчера, рана не беспокоит - а после бани и вовсе чувствую себя прекрасно! - вот и...

- Ну, тогда я приму тебя, брат, с коньячком, по-дружески, раз ты просто так. А то я, было, подумал, что насчёт места на пароходе пришёл... Или напомнить, что я своего обещания не выполнил.

- Какого обещания? - удивился Белосветов.

- Представить тебя на должность комполка.

- Забыл, господин генерал, ей, Богу, забыл! - Белосветов искренне улыбался. - Да и ни к чему мне...

- Ну, это ты бро-ось, брось!.. Этому - я не поверю. А что скромничаешь - правильно. Я бы - тоже, да не умею. Ты вот что: обращайся ко мне без "генерала", ладно? Почти ровесники всё-таки... - И радостно завопил: - Наташа-а! Смотри, кто к нам пришёл - Белосветов твой!..

Из другой комнаты вышла "юнкер Нечволодова" - стройная, похожая на мальчишку, с припухлыми подглазьями от частых выпивок. Глядя на своего постаревшего, опухшего от пьянства возлюбленного, недовольно проговорила:

- А чего это вдруг он - "мой"? Я тебя, забубенную головушку, люблю до беспамятства! А не красавца Белосветова, хотя он мне тоже по душе. - Резко повернувшись к Белосветову, протягивая руку и улыбаясь, прибавила: - Здравствуйте, Николай Константинович! Рада вас видеть. "Мой"!.. Интересовалась как-то о вас - где, мол, что с вами? - так вот ревность, видите ли, надумал.

Слащёв, чтобы не смущаться, весело заорал:

- Ю-нке-ер!.. Не забывайтесь...

- Слушаюсь, господин генерал! - взяла хорошенькая Наталья под козырёк, поднося пальцы к тёмным стриженым волосам. И смеясь и любя своего Слащёва, причёсанного на пробор, призналась Белосветову: - Не обращайте, Коля, на меня внимания: я авантюристка по натуре. Мне нравится такая жизнь: полупьяная, удалая, кругом одни мужчины. Я с детства с мальчишками. Опять же, бывает, вшей наберёшься. Но зато рядом Яша: герой, умница и гусар одновременно! - Чмокнув мужа в щёку, она убежала.

- Одеваться, - сообщил Слащёв, подмигнув. - Не любит перед мужиками в бабьем! Зато я, как ни парадоксально, люблю больше не генеральский мундир, а вот это... - показал он на отвороты штатской рубахи. - Совсем другой табак!

- Я тогда, пока нет вашей жены, - заторопился Белосветов, - хочу спросить вас вот о чём: вы действительно считаете оборону Крыма такой неприступной, как пишет корреспондент "Времени" от вашего имени?

Слащёв так и взвился:

- Да не говорил я ему ничего подобного даже и близко к тому, что он, сволочь такая, написал! Это они по заданию Врангеля пишут и врут! А на деле - как раз обстоит всё иначе. Железную дорогу от Юшуни к Перекопу - так и не построили! Проволочных заграждений перед Сивашем - так и не поставили! А когда я поехал на Перекоп смотреть Крепость - Врангель хотел уговорить меня возглавить оборону Крыма опять. Так знаешь, что я там увидел? Не Крепость, а традиционные российские канавы и непролазную грязь! Ну, а после того, как переговорил с начальником Перекоп-Сивашского укрепрайона генералом Макеевым, то вообще схватился за голову. Я тебе сейчас лучше дам прочесть копию его секретного рапорта наштаверху; ты сам всё поймёшь! - Слащёв метнулся к планшету, быстро нашёл нужный ему, отпечатанный на машинке листок, протягивая Белосветову, завопил: - За такие вещи надо вешать немедленно! Или расстреливать. А наш "чёрный баран" вместо этого заставляет корреспондентов писать успокоительную чушь! А ведь это - преступление тоже! Обман не просто общественности, а русских людей, которым суждено из-за этого газетного вранья, быть может, погибнуть. В один Севастополь набилось столько свитских генералов, бывших министров, сенаторов и губернаторов, камергеров и действительных тайных советников, светлейших князей и бывших фрейлин её величества, что для них не хватит морских транспортов, чтобы вывезти их в Константинополь. А что прикажете делать остальным? Их же надо предупредить, чтобы уезжали заранее. Либо разбежались по тихим крымским уголкам! И превратились там из ярких бабочек в простые личинки или куколки. И учиться молчанию, а не разговорам о былой жизни. Эту жизнь - им придётся теперь... лишь вспоминать!

- Неужели положение настолько серьёзно?

- Да ты прочти, прочти рапорт Макеева! Да и сам Врангель уже приказал гнать в Севастополь все посудины, какие ещё способны плавать! Никто уже не верит ни в какую оборону после того, как узнали, что Слащёв... отказался её возглавить! Нашли дурака... Так он, баран, установил за мной слежку! Но для этого у него нет даже приличных агентов! Разве при нём контрразведка? Дерьмо! Если бы не мои контрики, у него в личном поезде до сих пор работал бы красный шпион. Которого выследил... мой офицер! Что, не слыхал? Ну, читай, я тебе потом расскажу...

Белосветов принялся читать: "13 июля 1920г. N4937. Начальнику штаба главнокомандующего ген. м-ру Шатилову, начальника Перекоп-Сивашского укрепленного района ген. л-та Макеева Рапорт". Опуская гриф "сов. секретно" и общую вводную часть, Белосветов начал с сути изложения: "Начинжтехо обещал единовременно 21 тысячу брёвен, 25 200 досок и ежемесячно по 6 550 брёвен, по 8 400 досок, по 25 740 жердей и по 169 тысяч кольев.

С мая до сего дня доставлено фактически 20 тысяч кольев, 2 вагона дров и 450 штук крокв для телеграфных столбов. В настоящее время работы по ремонту Чонгарского моста, строительству блиндажей, блокгаузов, землянок стоят за недостатком лесных материалов".

- Ну, ты понял, что ничего нет? Ни железной дороги, ни проволочных заграждений, ни блиндажей. Вместо окопов, обшитых досками, канавы с водой! Долговременных артиллерийских укреплений на перешейках - вообще нет. Одни полевые, примитивные. От Юшуни до Перекопского вала - всего 17 рядов проволочных заграждений. Блиндажи - только на валу. И все пушки могут стрелять лишь в одном направлении. А если противник войдёт через Сиваш, а потом с тыла, от Юшуни? Удержит их проволока без пушек? А пойдут дожди. Как, на чём подвозить снаряды без железной дороги? Да и пароход с колючей проволокой увезли из Севастополя не к Перекопу, а знаешь, куда? В Константинополь! Там будут обороняться!

- Ну, а что же на это главнокомандующий?

- Врангель? Это баран. Я бы доверил ему эскадроном командовать, не больше. Деникин правильно сделал, что выгнал его к чёртовой матери! А ему теперь дали, дураки, Русской армией командовать. Крым держать. Просерет он его через месяц-полтора, как пить дать! Вспомнишь мои слова. Я так и сказал 2 дня назад. На военном совете в Севастополе. Так он - хочет меня судить за это! А за что, спрашивается, за это?! Сказано, "баран"!

- Барон, - Белосветов усмехнулся.

- Нужно быть твёрдым, а не упрямым, если ты главком. А он хочет поменять лошадей на переправе, дурак!

Белосветов заметил:

- Есть пословица: не меняй друзей, когда беда у дверей. А что вы подразумеваете под твёрдостью?

- Побеждают только твёрдые и непреклонные.

- Кутузов разве был непреклонным?

- А с чего ты взял, что он был мягким?

- У Толстого в "Войне и мире"...

Вошла, одетая в форму юнкера, жена Слащёва. Белосветов, разглядывая, как она прошла по комнате в брюках, обтягивающих её талию и половинки пониже, смутился. Слащёв напомнил:

- Что у Толстого?..

- Кутузов, по-моему, мягок и добр.

- А Толстой, по-моему, был плохим офицером. И не знал, что такое для армии непреклонность и твёрдость. Особенно для русской. А это - совсем другой табак. Русский офицер не имеет права быть киселём, если хочет чего-нибудь добиться. В генералы выходят - если не по протекции - только сильные люди!

- А умные? - спросил Белосветов.

- Умных - мало. Но и они должны быть твёрдыми. Без твёрдости не побеждал ещё никто: ни Наполеон, ни Кутузов. Армия - сама по себе твёрдая вещь. Слабым не место в ней, запомни!

Белосветов не знал, что сказать. Вместо него сказала Нечволодова:

- Идёмте на веранду, мальчики. Там сейчас такое солнышко, плетёные кресла, столик. А на столике - я вам коньячок с консервами... Осталось лишь открыть. И вид оттуда чудесный - на парк, и море немножко.

Слащёв обрадовано восхитился:

- Ай, да молодец, ай, да умница! Пошли, Белосветов.

По дороге на веранду Николай Константинович напомнил:

- Яков Алексаныч, вы хотели рассказать о каком-то красном шпионе.

- А, да-да, верно! - вспомнил Слащёв, открывавший банку с консервами. - Шпион этот устроился работать официантом в поезде Врангеля. В вагоне-ресторане. Все секреты добывал, как говорится, из первых рук. А мой контрик его выследил ещё в Мелитополе, когда тот познакомился там с корнетом Бариновым из поезда Врангеля. Этому Баринову новый знакомый понравился, и он принял его как толкового и развитого малого в официанты. Шпион уже на другой день завязал дружеские отношения с писарем из оперативного отделения штаба. На четвёртый день - был на "ты" с одним штабным офицером. Дальше рисковать было нельзя, и мой человек пошёл к генкварму Коновалову в его вагон и всё рассказал. А поезд к тому времени прибыл уже в Джанкой, к месту полевой Ставки. Ну, Коновалов немедленно вызвал к себе полковника Бородина из контрразведки при штабе, тот - ротмистра Елисеева, командира ординарцев, который отправился в вагон-ресторан и арестовал шпиона. В его чемоданчике оказалось до 4-х миллионов рублей романовских, керенских и других денег и куча всяких документов и удостоверений. Когда его прижали, как следует, он выдал ещё несколько красных агентов, проникших в наши штабы и части. Правда, нижними чинами, но всё равно это опасно. Все были преданы суду и расстреляны. Корнета Баринова судили тоже. Чтобы не был размазнёй.

Пока Слащёв рассказывал, Белосветов впервые спокойно рассмотрел его лицо, а заодно и лицо его жены. Они были совершенно разной масти, как говорится. Он - блеклый, неяркий блондин с белесыми ресницами, такими же бровями и жёсткими прямыми волосами, с неяркой кожей, склонной к веснушкам, немножко вздёрнутым носом, бледными губами и твёрдым, чётко очерченным подбородком. Глаза - хотя и светло-карие, но тоже неяркие, запоминающиеся лишь цепкостью взгляда и нервной живостью, связанной, очевидно, с пьянством или употреблением кокаина, о чём свидетельствовал и характер - резкий, вспыльчивый, переменчивый.

Нечволодова была его полной противоположностью - с тёмными ресницами, бровями, волосами. Выступающие под глазами скулы выдавали в ней тип восточной женщины. Но серые глаза и их разрез, яркие полные губы были русскими. Разве что смуглая кожа осталась от татар. Объединяло же их только одно: оба нервные и худые. Впрочем, родственной была и какая-то внутренняя бесшабашность. Видимо, она-то и связывала их. Как и бросающаяся в глаза любовь, пожалуй, даже обожание.

Белосветов понял, они подходили друг другу, как две разноцветные половины яблока, но с одинаковым вкусом. "А вот я, кажется, не нашёл в Вере того, что нашёл в Каринэ, - подумал он с огорчением. - Хотя и собираюсь жениться, если, Бог даст, уцелею на этой войне".

- Давайте выпьем! - предложила Наталья. - А то всё разговоры, да разговоры!..

Слащёв рассмеялся:

- По-моему, ты любишь мужские разговоры, как кошка ласку! Да и пьём ведь, для чего? Чтобы поговорить.

Рассмеялась и Нечволодова:

- Это верно. Разговоры умных мужиков - мне, что мёд! - И неожиданно спросила Белосветова: - Николай Константинович, а откуда вы родом?

- Коренной москвич, а что?

- А у меня тут земляк объявился. Из Екатеринослава. - Она посмотрела на мужа: - Серёжа Котенёв. Недавно застрелился, дурачок. Под Мариуполем.

- Почему? - удивился Белосветов.

- Влюблён был в меня, когда я ещё в гимназию ходила. Потом женился. Я не интересовалась, на ком: нужен он мне!.. А в Мариуполе встретились вдруг, у него вспыхнуло чувство снова. Давайте выпьем за упокой его души, хоть я и не любила его!

Неловко помолчали, выпили, и разговор снова покатился дальше. Слащёв стал рассказывать, что общался на военном совете в Севастополе с наштаглавом Масловским, и тот сообщил ему, что красное командование предприняло исследование дна Сивашского залива западнее Чонгарского железнодорожного моста и нашло мелководную часть. И что авиоглав генерал Ткачёв лично забрасывал бомбами там противника.

- Кстати, награждён недавно орденом Николая-Чудотворца, - добавил Слащёв, поддевая вилкой консервы. - Шли как раз мимо синематографа "Ампир" на Большой Морской, он мне сам похвалился.

Наталья поднялась:

- Схожу ещё чего-нибудь принесу... - И вышла.

Слащёв тут же негромко заявил:

- Не слушай ты её!.. Ей всегда хочется чего-нибудь необыкновенного. А на самом деле - штабс-капитан Котенёв застрелился из-за того, что заразился сифилисом. Да её тогда и не было уже в Мариуполе: вас перед этим ранило как раз, и я распорядился, чтобы обоих увезли. Это я ей потом рассказал, что Котенёва уже нет в живых. Так что - совсем другой табак.

- Да мне-то что... - смутился Белосветов.

- Я не к тому. Не ревную я её. Люблю - верно. А если бы ревновал, убил бы.

- Неужели смогли бы?

Слащёв не ответил:

- А вот аттестовать тебя на полковника - я просто не успел. Сам, небось, помнишь, как завертелось тогда с десантом. Не до этого было. А потом - тебя ранили, а меня - "баран" отрешил от должности. Ну, и...

- Да я всё понимаю, Яков Алексаныч, и не в претензии. Тут теперь главное - уцелеть. Кому нужны будут мои полковничьи погоны, если служить станет некому...

- Это верно, - задумчиво произнёс Слащёв, что-то вспоминая. И признался под вход Натальи с закусками на подносе: - Я этой весной, когда красные зашевелились на Перекопе, сам ходил отбивать их атаки. С юнкерами. Боже мой, сколько этих мальчишек там полегло!.. - Он тепло посмотрел на жену. Та призналась:

- Я тоже ходила в тот бой. Он гнал, а я - шла рядом. Чтобы мальчиков поддержать. Видели бы вы, как они рванули тогда!.. Пошли в штыки...

- Зато ты, дурочка этакая, нарвалась там на пулю! - вырвалось у Слащёва и с гордостью, и с всколыхнувшимся старым переживанием за её жизнь.

- А, пустяки! - тряхнула она головой. - Царапина. - Рассмеявшись, добавила: - Совсем другой табак.

Белосветов же изумился другому:

- Яков Алексаныч, но откуда у нас столько этих юнкеров, не понимаю?.. Разве училища работают?

- А как же!.. - тоже с изумлением отозвался Слащёв. - И на Кубани мы организовали офицерские школы - в Ставрополе, Екатеринодаре. И в Крыму - в Керчи, Феодосии, Симферополе. И просто ускоренные курсы есть. Десятки тысяч гимназистов, бывших студентов, хлынувших на юг, пошли к нам!

- А я и не знал. Неужели нельзя успеть что-нибудь сделать? Как-то укрепить перешейки, а?

- Поздно! - заорал вдруг Слащёв, вытаращившись. - Барон - тоже успел напустить себе в черкесские штаны! Сначала довёл оборону до полного краха, а теперь хочет повалить всю вину на других! Знает, сволочь чёрная, что сдаст Крым, знает! Знает, что на красных работают бывшие генералы Брусилов, Поливанов, Зайончковский, Парский, Велембовский, Валуев, Гутор! - выкрикивал Слащёв психопатически. - Кто там ещё? Акимов, Снесарев! Это же не безграмотные комиссары, а умы европейского масштаба!

Белосветов негромко заметил:

- Я слыхал, наши поймали осенью прошлого года, когда мы стояли в Екатеринославе, сына Брусилова. Поручик уже служил красным. Его расстреляли в Киеве.

- Значит, яблоко от яблоньки недалеко катится! А сейчас его папаша...

- Он награждал меня "Георгием" в 15-м.

- ... призывает и нас в своих листовках... с аэропланов... перейти на службу к красным. И остальные генералы-предатели подписались под этой подлостью! Зовут нас спасать Россию! От кого спасать, я спрашиваю?!

- Очевидно, от Врангеля, от нас, - заметил Белосветов.

Слащёв, так же неожиданно, как и взорвался, погас:

- А может, и верно: от дураков - надо спасаться. Нашли врагов, сволочи! Слащёва. Обложили здесь, в Ялте, со всех сторон, как волка. Думают, я вместе с ними, на их пароходах поплыву... А там... они меня и хапнут. Вот им!.. - Слащёв снова взорвался, показывая кукиш, вращая им. - Нет, чтобы судить действительно дармоедов, как министр торговли и промышленности Налбандов! Так хотят осудить Слащёва, который занял для этого сукиного сына, Налбандова, Мелитополь! Чтобы он вывез оттуда 2 миллиона пудов хлеба в Крым и уголь, которого там, как и в Мариуполе, было навалом! А он - за всё лето, сволочь армянская, торгаш вонючий! - вывез только 10 вагонов сукна, немного железа - непонятно, для чего, и всего 30 тысяч пудов угля! А как мы рассчитывали на мариупольский и мелитопольский уголь! Думали, и население обеспечим, и паровозы с заводишками и фабричками возродим тут сразу. А он - всё это бросил красным! А сам - удрал. И ничего! Никакого суда. Ходит живой, как ни в чём ни бывало. Да я бы его за ноги повесил на яхте у Врангеля! Только за то, что по его вине в Таврии было оставлено 5 бронепоездов с бронеплощадками, 18 орудий - лишь в одном Мелитополе! А сколько тяжёлых орудий и лёгких... в других местах! Да около 100 вагонов со снарядами. 10 миллионов патронов! 25 паровозов! Составы с продовольствием и интендантским имуществом! Ну, и больше 2 миллионов пудов хлеба! Этим хлебом можно было бы прокормить всё население Крыма зимой. А вместо этого - здесь будет скоро голод! - Слащёв принялся колотить ручкой вилки по столу. - Из-за этой пшеницы, паровозов мальчишки-юнкера ложились грудью на проволоку! А какой-то сукин сын всё это просрал, не вывозил целое лето! Почему? Я не знаю. И никто не знает! Врангель делает из этого тайну! Но ничего... Они ещё тоже не знают настоящего Слащёва! Который умеет не только воевать, но и писать! Не знают, что я вывезу на своём пароходе маленькую типографию. И там, в Константинополе, или где-то ещё, где Врангель остановится, я разоблачу и армяшку, просравшего наше добро, и самого Врангеля, мечтающего отдать Франции 200 русских пароходов, на которых он собирается отплыть. Да ещё и военный флот в придачу! Это же взятка за сытую жизнь в Париже! Вот где главные предатели нашего дела, а не Яков Слащёв, 7 раз проливший кровь за Россию!.. - Слащёв рванул на себе ворот рубахи.

Нечволодова ринулась к мужу успокаивать, ублажать, а Белосветов понял окончательно и бесповоротно: в армии Врангеля делать больше нечего. И вообще в Русской армии. Надо ехать не за границу, чтобы разоблачать там каких-то предателей или дураков, а пробираться домой - на Родину, в Россию.

- Наташа, налей!.. - неслось в уши. Слащёв пытался снять с груди обнимавшую его Нечволодову, порывался ей что-то доказать: - Это ещё счастье барана, что у него генкварт оказался толковым! Если бы не Коновалов, пропал бы весь десант, высаженный на таманский берег, и нас бы уже вышибли из Крыма! А идиот Врангель до сих пор хвалится в газетах, что не оставит Крыма! Какая наглость!.. Я бы всех этих Бурнакиных... из "Вечернего Слова", Чебышевых да Шульгиных... из "Великой России" - на реи! На реи! Вниз головами! Это не редакторы фронтовых новостей. Это - "р-равняйсь-пресса"! Суки, елейщики, лизоблюды!..

Началась истерика пьяницы и кокаиниста, означающая разрушение, смерть личности. В судорогах дёргался не нормальный человек, а озверевший непредсказуемый псих, ставший по сути уже палачом. Белосветов тихо, не прощаясь, вышел. Почему-то было предчувствие, что больше никогда не увидит Слащёва, и было от этого горько: "Ведь это же мы... как бы уже умерли друг для друга..."
3

1920 год начался для Сталина длительной командировкой на Юго-Западный фронт, штаб которого по мере успехов Красной Армии стал стремительно перемещаться на юг, к границам Украины, и обосновался 10 февраля в Харькове. Как нарком по национальным вопросам Сталин принялся за установление дружественных контактов с членами Украинского совета трудовой армии. Организованная им Всеукраинская конференция партии украинских большевиков избрала его 23 марта своим делегатом на 9-й съезд российской партии большевиков, и он выехал в Москву, где жена его Надежда родила ему на другой день сына.

- Назовём его Васо, Васькой по-русски! - радостно вопил он жене в родильном доме. - Наканец-то, - "акал" он, - ми параднилис с табой как муж и жина па-настоящи!

С этого счастливого серенького дня хорошее настроение не покидало Сталина, не предполагавшего, что через месяц по собственной инициативе он заложит фундамент восхваления "вождя революции" Ленина, которое получит наименование "ленинизм". Впоследствии будет даже создан так называемый институт "марксизма-ленинизма", похожий по символике на гробницу египетского фараона, куда будут собраны не только все труды Ленина, но и воспоминания о нём, статьи, случайные записки, сделанные когда-то рукой вождя, телеграммы, различные документы, по которым будет издана 12-томная биографическая хроника жизни и деятельности великого советского фараона. А в 1924 году, когда он умрёт, труп вождя будет мумизирован и помещён в специальную гробницу-мавзолей навечно. В Институте марксизма-ленинизма, первым директором которого станет Лев Каменев, родится крылатая фраза: "Ленин умер, но дело его живёт". И в духе этого "дела" - ленинизма - вырастут новые поколения, искренне убеждённые в том, что Ленин и ленинизм это вечные символы справедливости, равенства и братства народов.

2000-летний опыт мифологического вождя иудеев Моисея, который якобы создал когда-то из иудеев-добровольцев партию "божиих избранников", названную им "евреями" (а 2 тысячи инакомыслящих иудеев, не захотевших вступить в эту партию, Моисей приказал своим террористам-чекистам зарезать), будет использован и ленинским еврейским окружением, давшим левой рукой своё согласие на убийство "вождя", а правой рукою поддержавшим Сталина в прославлении Ленина и его "дела", а в действительности в прославлении евреев и их сплочённости. Куда поведут добровольцы "ленинизма" свои народы? В коммунизм? Пусть так думают. Но мы-то, сыны Сиона, знаем, что ни справедливости, ни свободы, ни братства нет в злобном животном мире, где выживают только сильные, либо, сплочённые в единую силу, евреи. Не любовь и голод правят миром, как считали древние римляне. А "Любовь, голод и евреи должны править миром!" - наш лозунг, проверенный тысячелетиями. И если дуракам гоям нужны революции, гражданские междоусобные войны и ленинизм, то это - наши будущие рабы-добровольцы, и мы должны, обязаны поддержать то, что создаёт Сталин: культ ленинизма. На здоровье!

Сталин поймёт, что евреи прозорливы, только через 3 года, после встречи с Бухариным. И не станет перечить целям сионизма, хотя и увидит, что сионизм и ленинизм отличаются лишь в теории, практика же идентична. Так ведь главное - результат!

Поймёт это и враг Сталина Троцкий, одержимый идеей создания нового Коммунистического Интернационала, зная, кто на самом деле правит "ленинским" Интернационалом. А Сталин узнает, что такое "троцкизм" (в отличие от Ленина Троцкий напишет 80 томов своих сочинений, сумбурных по стилю и противоречивых по мысли), и решит, что пора отмежеваться от евреев под любым предлогом. Почувствовав себя полновластным Хозяином государства, он начнёт борьбу сначала с "врагами народа", затем с космополитами, дойдя, наконец, до откровенно похабных методов "разоблачения" "врачей-отравителей" и "вредителей" в искусстве.

А взяться за строительство ленинизма судьба подтолкнула Сталина 4 апреля 1920 года, когда IX съезд РКП(б) избрал его в члены ЦК партии, а первый же пленум этого ЦК утвердил его членом Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б), то есть, поднял Сталина на высшую ступеньку советской партийной власти наравне с Троцким. Приделав ему такие могучие моральные крылья, судьба как бы шепнула: "До 50-летия Ленина - а это важнейший политический юбилей - остаётся 17 дней. К этой дате готовятся все члены Политбюро, а, стало быть, и вся партийная пресса страны. В Кремле достаточно умеющих хорошо писать. В юбилейный номер "Правды" сестра Ленина как ответственный секретарь этой редакции отберёт самый лучший очерк о Ленине, да ещё предварительно покажет ему и другие, чтобы посоветовал: какой из них пропустить в юбилейный номер? Если хочешь победить в этом конкурсе на "лучшего друга Ленина", а если говорить точнее: "на лучшего жополиза, знающего меру лизательства и ум Ленина", то начинать писать следует уже сегодня. Чтобы хватило времени написать всё сначала по-грузински, затем поправить несколько раз этот текст, потом перевести его на русский, чтобы твоя Надя перепечатала его на машинке, а после этого отнести листы Лукашову на редактирование. А это будет не редактирование, а дикая правка, от которой рукопись будет чёрной. И этот твой "чёрный" позор увидит опять Надя, когда сядет перепечатывать начисто..."

"Почему позор?" - неуверенно спросил он Судьбу по-грузински.

"А ты забыл, как ты говоришь и мыслишь по-русски? Вспомни роддом и свои слова Наде: "Бедня Сталин! Жёнушька падарила ему сына, а её мужь... нарком и член Палитбюро... да сих пор не сумэль падарит етой жёнушьке... падабающи ей квартири. И ана живьёт в теснате!" Можно с таким языком победить на конкурсе русских писак?"

"Зачем тогда писать? Лучше не позориться..." - сказал опять по-грузински. Ясное дело, сам себе и ответил: "Но ты же знаешь, после правки Лукашова твой очерк станет, возможно, лучшим. Скворцов-Степанов не будет писать о Ленине. Троцкий, Зиновьев, Каменев - тоже не конкуренты, хотя и подхалимы. Единственный настоящий журналист это Бухарин. Но он обижен на Ленина и тоже не станет писать. Значит, победит Лукашов. А то, что Надя увидит его правку, так она и меня видит раздетым... с усохшей рукой. Что поделаешь, ради победы придётся переморгать и это. Зато Надя будет жить в почёте и в просторной квартире. Ленин хотя и умный человек, но тонкую лесть любит. Надо отразить в очерке и правду, и польстить якобы высокой мировой известностью. И да поможет мне в этом не только Лукашов, но и умение произносить грузинские тосты, в которых даже пастуха овец можно возвести в мудрые философы".

После правки Лукашова очерк о политической деятельности Ленина получился из двух больших разделов: "Ленин, как организатор российской коммунистической партии", "Ленин, как вождь российской коммунистической партии" и небольшого предисловия к ним, озаглавленного "Ленин, как организатор и вождь РКИ 1". Первым прочёл этот очерк старый партийный журналист, ровесник юбиляра-Ленина, член редколлегии "Правды" Иван Иванович Скворцов-Степанов. Зная, что в губерниях России начали вспыхивать голодные крестьянские бунты; что войска польского генерала Пилсудского захватили почти всю Украину; что Ленин, напуганный всеобщим недовольством граждан страны, объявил официально "новую экономическую политику", фактически возвращающую к капитализму (пусть и временно), а вместо уголовного кодекса учредил рабоче-крестьянские инспекции; что бумажные советские рубли уже обесценены до такой степени, что люди ходят на рынок с мешками листов с отпечатанными на них и не разрезанными денежными купюрами, обозначенными в миллионах ("лимонах") и миллиардах ("лимонардах") рублей, так как обыкновенная коробка спичек стоит "лимон"; зная, что население "страны Советов" не понимает, как выжить в такой обстановке, не понимает "за кого воевать", потому что война всё ещё продолжается, Иван Иванович с изумлением читал очерк, написанный Сталиным: "... Партия не могла бы вырасти и окрепнуть, если бы политическое содержание её работы, её программа и тактика не отвечали русской действительности, если бы её лозунги не зажигали рабочие массы и не толкали вперёд революционное движение". "... Обстановка требовала, чтобы пролетариат стал во главе революции и повёл решительную борьбу против царизма и против буржуазии одновременно, во имя полной демократизации страны и обеспечения своих классовых интересов". "... Октябрьский переворот и разгон Учредилки, упразднение буржуазного парламентаризма и провозглашение Республики Советов, превращение войны империалистической в войну гражданскую и выступление мирового империализма, вкупе с "марксистами" на словах, против пролетарской революции, наконец, жалкое положение меньшевиков, уцепившихся за Учредилку, выброшенных пролетариатом за борт и прибитых волной революции к берегам капитализма, - всё это лишь подтверждало правильность основ революционной тактики, сформулированной Лениным в "Двух тактиках". Партия, имеющая в руках такое наследство, могла плыть вперёд смело, не боясь подводных камней". "... Ленин, и именно он, является ныне вождём самой сильной в мире партии".

Дальше всё было в таком же духе: "Ленин творец", "Ленин создатель", провидец, идеями которого жив и действует мировой пролетариат. В голову пришла неожиданно горькая мысль: "Не дай Бог, если такой "ленинизм" будет установлен и в других странах". Однако к удивлению Скворцова очерк Сталина понравился сестре Ленина, которая 2 года назад хотела выйти замуж за "чудесного грузина", и она как ответственный секретарь "Правды" показала его статью Ленину. Тот, оглядев 42-летнюю сестру, похожую на карлицу, вздохнул, поняв, что у старой девы нет уже перспектив на замужество и семью, и согласился с её выбором очерка.

- Подписывай в печать! - сказал он и ушёл из редакции. Скворцов подумал: "Теперь начнётся в печати аллилуйя Ленину". Вспомнил, что жена у Сталина Аллилуева, удивился: "Интересно, почему она не сменила фамилию? И не она ли редактор всех его печатных статей: ведь сам Сталин и говорить-то по-русски не научился до сих пор: "ми", "ви", "писател". Видно, Ленин неспроста хочет взять её к себе в секретариат... А может, сплетни?"

23-го апреля, когда очерк Сталина о Ленине был уже напечатан в "Правде", Скворцов удивился ещё раз, узнав от заместителя Калинина Невского, Владимира Ивановича, о том, что произошло накануне в Малом зале для заседаний Политбюро. Оказывается, там "главный начпрод" Москвы Каменев приготовил после рабочего дня праздничный стол в честь 50-летия Ленина. Но юбиляр, войдя в зал и увидев на столе вино и деликатесы, всё понял и остановил Каменева, приглашающего к столу:

- Нет-нет, Лев Борисыч, день рождения - дело семейное, и меня ждут дома! Да и политическая обстановка сейчас не та, чтобы устраивать праздники и угощаться икрой, - он кивнул на длинный банкетный стол, уставленный бутылками и дорогой снедью. - Рабочие держатся на пайках, голодают, а мы тут...

Сталин ему возразил:

- 50 лет, палавину из каторих ви отдали служений рэволюции, ета не прастой дэнь раждэний, Владымир Илич; я хачу сказат, не толька симейни. Ви - организатор нашей партии, и ми паэтому здэсь! Чтоби поздравит вас и паблагадарит за всё то, что ви сделали для народа и нашей партии!

Ленин заулыбался:

- Благодарю вас, товарищи, за внимание к моей персоне и оказываемую честь! И вас, Иосиф Виссарионович, за статью обо мне, которая уже набрана и завтра будет напечатана в "Правде" - сестра, простите, показала мне её досрочно. Мне понравилась там фраза о меньшевиках, которые... лишь "лежат на точке зрения марксизма", но не боролись за него.

Сталин возразил снова:

- Нет, Владимир Ильич, самая справедливая фраза в статье, на которой настаивает её автор, другая.

- Какая же?.. - живо заинтересовался Ленин.

Не напрягаясь, Сталин произнёс фразу по памяти, несколько укоротив её на ходу:

- "Величайшая заслуга Ленина перед русским пролетариатом... и его партией... састаит в том... что он раскрил... всю опасност... мэньшевистского организационного "плана" в кавычках... и аткрил бешенюю атаку... против... арганизационни распущенности меньшевиков!" Врэд мэньшевизма для русского пролетариата - главная мисль автора и... ключевая заслуга важдя рэволюции в идейном разгроме мэньшевизма.

- Вы так считаете? - серьёзно спросил Ленин.

- Да! - твёрдо ответил Сталин. А Троцкий жёстко упрекнул:

- А почему вы всё время подчеркиваете, что российский пролетариат... только русский?!

На что Сталин парировал:

- А ви полагаетэ, что есть и бундовски пролетариат?

Ленин, почувствовав, что надвигается ссора, торопливо произнёс:

- Ну, мне пора, товарищи... Ещё раз благодарю всех за внимание, всего вам доброго! - И ушёл.

Троцкий, стоявший рядом с Каменевым, тихо посоветовал своему тёзке и шурину:

- Лёва, ничего не произошло, приглашай всех за стол!.. А этого жополиза... - он понизил голос до шёпота, - сделаем вид, что не замечаем...

Однако на следующий день, когда была напечатана статья, Сталина заметили все, от наркомов до рядовых кремлёвских и городских членов партии, приглашённых в Московский комитет партии на торжественное собрание по случаю 50-летнего юбилея Ленина. Выслушав главных выступающих (юбиляр на собрание не пришёл, сообщив по телефону, что занят неотложным государственным вопросом), Сталин попросил слова и заявил:

- Я хател би, таварищи, атметит толька адну черту, а каторой никто ещё не гаварил: это - скромност таварища Ленина и... его мужество признават сваи ашибки. Мне вспаминается, как Ленин... етот великан... дважди признался в промахах... дапущених им.

Дальнейшая речь Сталина была построена вроде бы на критике двух промахов Ленина: по вопросу о бойкоте Виттевской думы, а затем о несогласии Ленина с мнением ЦК большевиков не разгонять Демократическое совещание. Ленина-де в Петрограде тогда не было, находился в подполье, откуда и прислал в ЦК записку о том, что он голосует не только за разгон этой "сволочи", но и за арест.

"Критика" поведения Ленина по вопросу об отношении большевиков к Демократическому совещанию выглядела в устах Сталина так:

- Ми не сагласились тагда с мнением таварища Ленина и пашли па пути... укрепления Саветов. Ми давэли дело до съезда Саветов и... успэшного восстания 25-го актября. Ильич бил уже в Петраграде. Улибаясь и хитро поглядивая на нас, он сказал: "Да, ви, пажалуй, били правы". Нас ето, помню, поразило. Таварищ Ленин... не боялся признат сваю ашибку. Ета скромност и мужество... асобенно пленили нас!

С собрания Иван Иванович Скворцов уходил домой вместе с Невским, который предрёк:

- Вот увидите, этот грузинский тамада далеко пойдёт!

- Почему вы так думаете? Да и куда ему ещё дальше-то?.. Нарком государственного контроля!

- Не знаю, куда. Но после сегодняшней статьи в "Правде" и выступления на собрании... Ленин будет считаться с ним по-крупному.

- Но ведь Ленина на собрании не было!

- Ему доложат... Сталин сделает для этого всё!

14 мая 1920 года Сталин был назначен решением Совета Труда и Обороны председателем комиссии по вопросу о снабжении Красной Армии патронами, винтовками, пулемётами и о мерах усиления работы оружейных заводов. А 26 мая в связи с нападением Польши на Советскую Республику ЦК РКП(б) направил Сталина как члена Реввоенсовета Республики на Юго-Западный фронт для ознакомления с обстановкой. 27 мая он прибыл в Харьков, в штаб этого фронта.
4

Летом, в связи с высадкой дивизий генерала Врангеля из Крыма на помощь отступающим с Украины полякам, начались разногласия и в стане красных. В конце июля Сталин, бывший при командующем Юго-Западным фронтом Егорове членом Реввоенсовета этого фронта, стал уговаривать Егорова к стремительному наступлению на Львов:

- Александр Ильич, у поляков на этом направлении всего 3 дивизии, да и те отступают! Давай пустим на них конную армию Будённого и захватим мощным рывком по всему нашему фронту Львов. А из Львова разовьём наступление на Варшаву, и вся победа достанется нам! Зачем тебе делиться славой с этим выскочкой Тухачевским?

- Захватить сейчас Львов, - усмехнулся Егоров, - можно, конечно, и соблазнительно. Но! Во-первых, армия Будённого должна двигаться не к нам, а в помощь Западному фронту, то есть, Тухачевскому. А во-вторых, наступать на Варшаву с её тыла - дело рискованное: поднимется против нас военная мощь всей Польши, и мы будем отрезаны от своих резервов. И в третьих, мы нарушим своим броском стратегические планы главкома.

- А щьто нам главком? Побэдитэлей не судят!

Однако этот замысел разрушил своим наступлением Врангель. Конная армия Будённого была ещё далеко от фронта Егорова. Наступать на Львов при такой расстановке сил Егоров не захотел: безумие! А тут и Москва забила тревогу: 2 августа Ленин направил в штаб Юго-Западного фронта телеграмму: "Спешно. Шифром. Сталину.

Только что провели в Политбюро разделение фронтов, чтобы Вы исключительно занялись Врангелем. В связи с восстаниями, особенно на Кубани, а затем и в Сибири, опасность Врангеля становится громадной, и внутри ЦК растёт стремление тотчас заключить мир с буржуазной Польшей. Я Вас прошу очень внимательно обсудить положение с Врангелем и дать Ваше заключение".

Егоров удовлетворённо вздохнул:

- Ну, вот вам и ответ на предложение идти на Варшаву. Никакой Варшавы, мир!..

Потеряв к фронту Егорова всякий интерес, Сталин промолчал, обдумывая другой план: как заполучить от Ленина давно обещанный отпуск. Слышал, что Ленин уже побывал в отпуске - охотился или рыбачил где-то под Горками целых 2 недели.

Раскуривая трубку, Сталин некстати и с обидой вспомнил, как пытался добыть печать председателя совнаркома из сейфа Ленина, когда жена стала дежурным секретарём в его "предбаннике". Он хотел заготовить несколько правительственных бланков с печатью. Их он уже "добыл" из стола Нади. В случае надобности поставит в "мандате" свою фамилию и впечатает необходимый текст. Мало ли что в жизни бывает? Останется лишь подделать подпись Ульянова-Ленина (а это пустяки), и езжай хоть к себе в Грузию, хоть в Сибирь - везде пропустят. А может, эти бланки и ещё кому-нибудь понадобятся. Коба был человеком опытным и предусмотрительным. Заметил, что ключ от сейфа Ленин достаёт где-то между стеной и сейфом, причём, очень быстро, и туда же возвращает. Однажды вечером, пока Надя ходила в совнаркомовский буфет, Коба снял оттиски с обоих ключей (от двери "предбанника" и от двери в кабинет Ленина) - лежали обычно у Нади на столе. Коба заранее пришёл к Наде со специальной мастикой в коробочке. Ключи по оттискам ему потом изготовил в Петрограде знакомый слесарь. Но... проникнуть в кабинет Ленина и его сейф Коба так и не решился, оставив оба ключа как "дурацкую затею" в своём сейфе на память. Зря, дурак, только рисковал.

Выругавшись с досады по-грузински "А, шени могит хан! К чему такое вспомнилось, и сам не знал...", Сталин вернулся мыслями к своему отпуску. Однако не успел он с Егоровым покинуть аппаратную, как из Москвы пришла ещё одна телеграмма, на этот раз от усатого Главкома Каменева, которого Сталин уже ненавидел. "Всё время суёт свой нос в мои дела! Видимо, снюхался с Троцким, который расстилается перед "спецами" из бывших офицеров".

Каменев обращался тоже к Сталину, а не к Егорову, зная, что Ленин больше доверяет своим партийным комиссарам, занимающим посты членов РВС, а на самом деле соглядатаям. Но понимая, что телеграмму прочтёт и Егоров, предлагал передать в ближайшие дни 1-ю Конную армию и 12-ю пехотную из Юго-Западного фронта в распоряжение Западного, которым командовал Тухачевский. Это означало, что немедленно. И Сталина охватил гнев: "Да кто ты такой, чтобы командовать мной, заслуженным революционером! И ты, и Тухачевский, да и Егоров - бывшие помещики, враги пролетариата..." Дальше думать не стал - не хотелось - набросал карандашом телеграфисту ответ для Ленина:

"Вашу записку о разделении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать для фронта ещё максимум 2 недели, нужен отдых, поищите мне заместителя. Обещаниям главкома не верю ни на минуту, он своими обещаниями только подводит. Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия очень удачно срывает результаты наших военных успехов".

Взглянув на вошедшего Сокольникова, который появился откуда-то вместе с Будённым (ведь смертельные враги после "батайской пробки"), Сталин сказал:

- Семён! Как асвабадишься, зайди ка мне...

Выйдя из аппаратной - на улице уже стемнело, вылупились на светлом небе первые звёзды - зло подумал: "Надо предупредить Будённого, чтобы не спешил к Тухачевскому под Варшаву, а сам попросил Егорова выступить на Львов. А Гришка Сокольников откуда здесь взялся?.. Это же дружок Троцкого! Неужто приехал следить за мной?"

В раздражении Сталин даже не подумал, что резкостью телеграфного ответа Ленину вызовет у него гнев. Понял это лишь много дней спустя. Сначала от Ленина пришла новая телеграмма. Против отпуска он не возражал, посоветовал только найти себе заместителя по собственному выбору. Но, оказывается, при этом сказал, как сообщила потом Фотиева: "Какой хам, однако!" И продиктовал ей остаток телеграммы: "Наша дипломатия подчинена Цека и никогда не сорвёт наших успехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека".

Ещё через 2 дня, 5 августа, ЦК подтвердил своё решение о разделении фронтов, и главком Каменев, ещё не знавший о прибытии конной Армии Будённого в распоряжение Егорова, телеграфировал ему приказ передать 14-ю армию Западному фронту. Егоров приказал командующему этой армией Молкочанову, бывшему подполковнику русской армии, из мещан, окончившему Академию Генштаба 2 года назад уже при Красной Армии, грузить свои дивизии в товарные эшелоны и ехать в распоряжение Тухачевского под Варшаву. А сам, уже по совету Будённого, а фактически Сталина, ринулся, прорвав слабый в этом месте польский фронт, на Львов.

Сталин же, получивший отпуск, назначил вместо себя болгарина Христиана Раковского и, попрощавшись с Егоровым и начальником штаба фронта Петиным, выехал 17 августа в Москву. А в дороге узнал, что из-за несогласованности действий Западного фронта и Юго-Западного провалились и Брестская операция Тухачевского, хотевшего овладеть Варшавой, и Львовская операция Егорова. Не овладев ни Брестом, ни Варшавой, ни Львовом, войска Красной Армии панически отступили, бросив десятки тысяч раненых и убитых. Сталин обрадовался, что он был не у дел, когда началось это безумие, а с другой стороны, понял, что и в Кремле ему теперь лучше не попадаться на глаза Ленину, который будет криком визжать: "Как, почему произошла эта несогласованность действий?! Да за это же надо расстреливать!.."

"Нет уж, - вздыхал Сталин, обкуриваясь в вагоне, - я в отпуске, значит, в отпуске, и ни в какой Кремль не пойду. У меня грудной Васька дома, 24 марта родился..."

30 сентября 1920 года, когда Сталин вышел на работу, в Москву с трудом добралась из Нальчика на Северном Кавказе 48-летняя Людмила Николаевна Сталь. Она оставила в нальчинской больнице умершую неделю назад от холеры Инессу Арманд, с которой случайно оказалась вместе сначала в санатории для кремлёвских сотрудников в Пятигорске, а затем была эвакуирована с нею и её 13-летним сыном в одном поезде, вывозившем всех отдыхающих из Пятигорска в Нальчик от наступающих частей белых. Добирались этим поездом четверо суток. В пути Инесса заразилась холерой, вспыхнувшей в конце августа в восточной стороне Северного Кавказа, и 23 сентября ночью скончалась. Как член Кавказского бюро ЦК РКП(б) - потому и лечилась в Пятигорске - Людмила Николаевна, дружившая с Арманд ещё за границей, когда обе сотрудничали в журнале "Работница", добилась билетов на проезд в Москву для себя и сына Инессы Андрейки, растерявшегося от смерти матери, и за 6 мучительных суток доехала до Москвы. Первым, кого она встретила в Кремле, оказался Сталин, давний знакомый ещё по Тифлису, с которым впоследствии даже переспала по пьяному делу, находясь словно под каким-то гипнозом, так странно Сталин смотрел тогда на неё и хотел, но потом их пути разошлись, и она постаралась забыть, что не устояла перед таким ничтожным не только любовником, но и мужчиной, почти карликом, рябым и с усохшей левой рукой. Однако новая случайная встреча с ним в Красноярске перед Февральской революцией оказалась такой тёплой и любезной с его стороны, что растрогала её, и неприязнь к нему стёрлась из её памяти. После Октябрьского государственного переворота, встречаясь с ним иногда в правительственных коридорах, отвечая на его дружеские приветствия, она уже не испытывала былого отвращения. Сталин относился к ней с теплом, она это чувствовала, виделись редко, а потому и она стала улыбаться ему в ответ. А вот по приезде из Нальчика удивилась: "замечательный грузин", по выражению Ленина, встретил её не улыбкой, а какою-то странной тоскою в глазах - как у побитой собаки. Правда, от всего произошедшего в Нальчике тоскливо было на душе и у самой. Наверное, поэтому и спросила его с участием:

- Иосиф Виссарионович, что случилось?..

- Не обращайте внимания, Людочка, абикнавение служебние неприятности. Я рад вам! Но вижю, что и с вами что-то случилось, так, нет?

- Да. Умерла в Нальчике от холеры моя близкая знакомая. Но... какие же могут быть неприятности по службе у Сталина?!. Ленин от тебя всегда был в восторге! Жена - родила сына. Кажется, в марте, да?

- Да, в марте. Сина Васькой назвали. А вот перед Лениным... меня тут, пока я мотался по фронтам, аклевэтали! Развэ не слихала?

- Не-ет, не слыхала. Я ведь тоже моталась по фронтам весь 19-й: комиссарила. А этой весной устала от армейской жизни и уволилась из Красной Арсии. Не женское это дело...

- Да, не женьское, - согласился он. - А кто у тебя умер в Нальчике?

- Елизавета Фёдоровна Арманд. Слыхал про такую?

- "Товарищ Инесса"?! - удивился Сталин.

- Она. Иду вот сообщить об этом Ленину. А как это сделать - не знаю. Ведь он её... - Она запнулась, сомневаясь, говорить ли ему об отношениях Ленина с Арманд, нет ли. Но он, оказывается, был в курсе.

- Любит, хотела ти сказат, - тихо произнёс он и вздохнул с сочувствием. Это и её растрогало:

- Любил, - вздохнула и она. - Но... ещё не знает, что её уже нет. Как я ему скажу такое?!.

- Давай пойдём вместе. Вдваём легче будет, нет?

Она обрадовалась:

- Ой, какой ты умница! Правильно: вдвоём будет легче! Впрочем... - она заколебалась. - Это для меня легче. А для него... Подумает...

- Правильна, Людочка! Падумаит: "Аткуда знаит аб этом Сталин? Пришёл... и не стесняетца..." Я дурак, а не умни! У него же ест жина... А я к нему... са сваим сачувствием, да?

- А ты, действительно, сочувствуешь ему? Не осуждаешь?

- Как я магу осуждат чилавэка, каторий не изменяет сваей жине, надривается на работе, как бедни ишак: вздахнут некогда! И молча любит другую женщину. В чём его вина?!. - И вдруг Сталина осенило: - Лю-да! А можит, эта к лючему... щьто ана умэрла?.. Акончатся его мучения.

- Коба! Всё-таки ты очень умный! - вырвалось у неё. - На этой мысли я и построю свой разговор с ним. А тебе - лучше не ходить, ты прав. Он знает, что я в курсе их отношений ещё по Парижу, и стесняться ему меня нет смысла, понимая, что я - подруга Инессы, а не его жены. К тому же я холостячка, от которой ему незачем таиться. Да и знает, что я не из болтливых.

- Харашё, - согласился Сталин. - Иди к нему одна. Только ти, и никто другой, сможешь его утешит! И рассказат, как всё праизашло. Так что сама судба пасилает ему тебя, чтоби смягчит такой страшни удар.

- Да, ты прав. Тысячу раз прав! Как здорово, что именно ты встретился мне! Значит, тоже - судьба?..

Сталин молча пожал плечами, не предполагая, что встреча Людмилы Николаевны Сталь с Лениным случайно закончится разговором и о нём, Сталине, и круто изменит пошатнувшееся отношение Ленина к нему. Дело в том, что в конце августа, когда польский маршал Пилсудский разгромил войска Тухачевского под Варшавой, Троцкий сообщил Ленину, что это произошло по вине Сталина, подговорившего Семёна Будённого "опоздать" с 1-й конной армией на помощь к Тухачевскому.

Приехавший 17 августа в Москву Сталин почувствовал вскоре, что Ленин переменился к нему, но, в чём причина, естественно, лишь предполагал. Ленин её не объяснял, молчал. Узнал о ней Сталин не скоро. А произошло вот что...

Троцкий пришёл в кабинет Ленина ночью, когда разошлись по домам все сотрудники, а этим двоим было не до сна от того, что творилось на польском фронте. Свидания добился сам Троцкий, решивший высказать Ленину хоть раз начистоту своё мнение о Сталине. Он заранее предупредил Ленина, что разговор будет долгим и, желательно, без свидетелей: "Слишком серьёзно всё, Владимир Ильич, чтобы откладывать важный разговор о Сталине, так как речь вовсе не о моих личных отношениях с ним, а о том, что Сталин разрушительно влияет на положение дел на фронтах".

И вот они встретились... Никого не было. Тишина, и Ленин устало спросил:

- Вы понимаете, Лев Давидович, что нужны не подозрения, а факты?

- Разумеется, Владимир Ильич.

- Тогда я вас слушаю. Излагайте ваши факты...

- Главный факт, Владимир Ильич, заключается в том, что Сталин - насквозь лживый человек и политический интриган, рвущийся к военной власти.

- Но зачем ему это? - перебил Ленин. - Он никогда не был военным!

- Крыленко, Ворошилов, Лашкевич, я - тоже не были военными. Но сейчас такое время, и честолюбивый Сталин тоже хочет командовать...

- Из чего это следует? Он - уже дважды нарком! Не вижу логики. А Сталин - по складу мышления - логик.

- Дело не в логике, Владимир Ильич, а в непомерном честолюбии. Немощные от природы люди, горбуны, карлики страстно любят командовать людьми. У Сталина же в этом отношении - просто маниакальное честолюбие. А на посту наркомнаца, наркома Контроля - не покомандуешь: над кем?.. А вот дивизии, корпуса, армии - это у Сталина всё время на глазах... Зависть к командирам буквально пожирает его, сжигает изнутри.

- Всё это слова, Лев Давидович, - устало вздохнул Ленин. - А где обещанные факты?

- Пожалуйста, факты... Как только он прибыл в Царицын и увидел там местных военачальников - Минина, Харченко, Миронова - сразу же начал интриговать, чтобы занять место Харченко.

- Кто может это подтвердить?

- Харченко, Миронов.

- Ладно, продолжайте.

- Да и сам Сталин! Вспомните его просьбы по прямому проводу о том, что необходима военная власть. А с появлением в Царицыне Ворошилова он стал интриговать против меня. Разве не так?

- Лев Давидович, но вы же сами давали ему для этого повод. И не один раз... То с назначением на высшую должность командующего фронтами Муравьева, армией - Сорокина и Лашкевича...

- Ну, Муравьев, Владимир Ильич, был назначен командовать обороной Петрограда лично вами и хорошо зарекомендовал себя. Поэтому и я поверил в него как в военного. Но... не успел разобраться в его человеческих качествах: позёра и честолюбца. Сорокина же - я вообще не знал, мне его подсунули...

- Как это "подсунули"?.. Кто подсунул?

- Так же, как ваши подчинённые подсовывают вам на подпись различные бумаги. Вот так и мне кавказские большевики подсунули этого пьяницу Сорокина. Обстановка на Южном фронте была напряжённой, разбираться было некогда...

- Но почему Сталин так быстро разобрался во всех этих людях?

- А при чём тут Сталин? - недоумённо спросил Троцкий, и выглядел обиженным.

- Да при том, что мы уклоняемся от темы, которую вы мне предложили на этот вечер сами... - начал раздражаться Ленин. Троцкий мгновенно понял свою ошибку - скатывается на мелочь - и перешёл к главным уязвимым местам Сталина:

- Вот вы говорите, "быстро"... Товарищ Невский тоже обратил внимание на быстроту действий Сталина, сравнивая даты телеграмм Сталина. Не успел Сталин приехать в Царицын и осмотреться там, а уже докладывал о том, что и паровозы для хлеба он нашёл, и карточную систему успел внедрить, и на фронте побывать. Из этого Невский заключил: Сталин сначала сообщал о том, что он что-то сделал, и только потом принимался за эту работу. То есть, обманывал нас всех.

- Но ведь переломы действительно наступали там, куда мы его посылали! - воскликнул Ленин.

- Нет, сначала мы получали телеграммы об этом, а затем уже - часто гораздо позже - наступали и переломы.

- По-вашему, он - удачливый астролог, что ли? А, может быть, колдун?..

- Нет, просто как логик он умеет заранее определять: кто и чего стоит? Там, где мною были поставлены на командные посты бывшие выпускники академии Генерального штаба, которые успешно воевали на фронтах против германцев, Сталин, видя в них профессионалов, делал на них ставку. Его роль сводилась лишь к обеспечению их фронтов резервами. Вот и весь его расчёт. А затем, когда перелом наступал, Сталин был уже в Москве и пожинал... новые повышения. От вас, Владимир Ильич.

- Почему же он добивался недавно отстранения бывшего полковника царской армии Шорина с должности командующего Южным фронтом, который перед этим зарекомендовал себя как безупречный командир на Восточном фронте в боях с Колчаком? По вашей логике - Сталину выгоднее было не трогать его, и спокойно докладывать об успехах в боях с Деникиным. Но! Он добился у главкома Каменева замены Шорина. Кем? Невоенным Ворошиловым! Почему?..

Троцкий даже вскочил от радости:

- Вот! - ткнул он пальцем в Ленина, словно пистолетом. - Наконец-то, мы подошли к главному: к интриганству Сталина! Смотрите, как хитро он разыграл ситуацию... Ему нужно было сделать Ворошилова... этого простака и невежду, но... своего друга по интриге, командующим Южным фронтом, за который... Сталин в то время... не отвечал! А чтобы не обидеть Шорина и главкома Каменева, Сталин посоветовал Сергею Сергеевичу взять Шорина к себе в заместители! Место командующего фронтом освободилось, и его занял... Ворошилов! На юге, таким образом, сплотилась целая шайка сталинских сообщников: Ворошилов, Орджоникидзе и хам Будённый. Управлял Сталин ими по прямому проводу через Орджоникидзе. Ну, это понятно: оба грузины, оба...

- В таком случае и мы с вами, Лев Давидович, интриганы.

- Почему это?..

- Окружили себя евреями. Об этом все говорят... И мне давно уже хочется спросить вас: с каких это пор вы стали таким ревностным евреем? До революции я не замечал в вас этой черты. Да вы и сами говорили, что росли в детстве без особого "еврейского воспитания".

- Ну что же, не вижу в этом ничего постыдного и отвечу вам честно и откровенно: после знакомства в Вене с Парвусом, который, впервые в моей жизни, просветил меня в "еврейском вопросе", чему я был только рад и благодарен ему. Нехорошо, когда человек, рождённый евреями, не знает своей истории и не понимает целей еврейства!

Ленин, и сам просвещённый Парвусом, решил не влезать в спор, который может привести к нежелательным для него последствиям, и промолчал. Троцкий, видимо, это понял, добавил:

- Так что мало ли кто и что говорит!..

- Тогда и вы... не уподобляйтесь!.. Всё течет и изменяется, и люди тоже. К сожалению, старые ошибки следуют за нами по пятам и накапливаются в сознании окружающих. Поэтому и Сталин кажется всё время плохим. Вы не допускаете?..

- Простите, сорвался. Я подумал, что вы - против евреев... Но Сталин в своём антисемитизме и ненависти к офицерам - не изменился.

- Я - против всяких дураков и всякой некомпетентности! Вам не следовало ставить командующими армиями бывшего портного Лашкевича и самодовольного хама Григория Сокольникова, который рубанул шашкой и тяжело ранил красноармейца из-за своей вспыльчивости!

- Но мы же строго наказали его! А почему вы решили, что он - самодовольный человек?

- О чём говорит вам его псевдоним "Бриллиант"?..

- Да, пожалуй, вы правы.

- А кто по национальности Тухачевский? Почему его так ненавидят Сталин и Будённый?

- Мать у Тухачевского - русская, из крестьян. Но внешне он похож на еврея. Может, поэтому... Но Будённый ненавидит его по другой причине... А вы что, уже знаете о том, что операция Тухачевского по взятию Варшавы сорвалась из-за опоздания конной армии Будённого? - удивился Троцкий.

- Так доложил мне главком Каменев. А что?..

- Тогда вы знаете не всё, и поэтому - именно поэтому! - я сейчас стою перед вами. Дело в том, что разгрому наших войск под Варшавой и отступлению - мы обязаны не столько Будённому, сколько Сталину!

- А при чём здесь опять Сталин? Его там даже не было, находился в Москве, когда поляки попёрли нас на Западном фронте. Лев Давидович, давайте договоримся: вы и Сталин - не поссорившиеся школьники, а государственные деятели! И потому сводить личные счёты друг с другом... в ущерб государству... я вам не...

- Вла-ди-мир Ильич! - перебил Троцкий, взвизгнув. - Не надо со мной так! Я вам, действительно, не школьник, и прошу выслушать меня до конца...

- Ну, хорошо, продолжайте...

- Владимир Ильич, вы же сами знаете, что вытворяли в прошлом году после взятия Ростова Будённый, Ворошилов и Пархоменко. Пьянствовали, Пархоменко убил по пьяному делу часового, угнал автомобиль Сокольникова и разъезжал на нём по городу с бабами.

- Да, помню. Трибунал приговорил его к расстрелу, но Калинин объявил ему помилование... с отправкой на фронт...

- Вам не всё известно! Будённый - изнасиловал казачку. Думенко - как его прямой начальник тогда - высек его за это плетью. И Будённый это снёс. А когда после ранения Думенко роли поменялись: место командира корпуса занял Будённый, то кончилось всё по возвращении Думенко из госпиталя тем, что Будённый обвинил Бориса Думенко в убийстве комиссара Микеладзе. А Сталин и Ворошилов подтвердили эту клевету, и Думенко был расстрелян в феврале этого года, хотя вина и не была доказана.

- А вот это уже, чёрт знает что! - взорвался Ленин. - Почему же вы не доложили мне о таком чудовищном безобразии?

- Не хотелось расстраивать вас, да и не до того было: вам нездоровилось. Конницу Будённого сильно потрепал генерал Павлов. Вместо наступления на Ростов образовалась так называемая "батайская пробка". А потом Будённому неожиданно повезло: успешно погнал деникинцев на юг. Победителей у нас, как говорится, не судят... Тухачевский, принявший командование от Шорина, ограничился выговором Будённому в Батайске. Да и то лишь потому, что в салон-вагон Тухачевского вошёл Орджоникидзе, друг Сталина, и уладил всё миром. Но Будённый... всё равно, возненавидел Тухачевского с того дня и...

- Вы опять отклонились от Сталина, Лев Давидович. Он-то при чём здесь?..

- При том, что это Сталин подговорил Будённого... опоздать с конницей к Тухачевскому на подмогу?

- Откуда вы об этом знаете?

- От Сокольникова, который случайно узнал о том, как Сталин уговаривал Егорова взять Варшаву со стороны Львова, не дожидаясь наступления Тухачевского. Дескать, вся слава достанется нам, а не Тухачевскому. Но Егоров на это не согласился, и Сталин уехал в Москву.

- А доказать вы это сможете, если мы привлечём Сталина к ответственности? Да и Тухачевский дал блестящую характеристику Будённому: настоящий военный кавалер всех степеней Георгия! А Сокольников...

- Поручиться не могу. Но Егоров не отрицает разговора о наступлении на Варшаву со стороны Львова.

- Ну и что? Сталин скажет, я, мол, предложил наступать, а Егоров не согласился с предложением. Это же не преступление! А насчёт того, что Сталин подговорил Будённого "опоздать" - вообще бабьи сплетни: вы никогда и ничего не докажете. Неужто не понимаете этого?

- Но я... хочу доказать это... вам! Чтобы вы, вы знали и понимали, с кем имеете дело!

- Хорошо. Сформулируйте - только чётко! - с кем я имею дело. Без общих фраз и политической демагогии...

- А вы сами, разве забыли, что статью по национальному вопросу Сталину написал в 12-м году Бухарин? Это же вы предложили тогда Сталину поехать от вас из Польши в Вену, где находился Бухарин. А потом вы попросили Сталина расширить эту статью до размеров научной брошюры. Но Сталин написал не научную брошюру, а какую-то путаную чушь! Однако вы всё же назначили его наркомом по национальным вопросам!

- Ну и что? Человек плохо знает русский язык, вот и не смог написать.

- Да у него до сих пор каша по этому вопросу, хотя с русским за эти годы уже всё в порядке.

- Что вы хотите этим сказать? Что он не знает... чего хотят наши национальные меньшинства?

- Нет, не это я хочу сказать. А то, что Сталин никогда... ни по каким политическим вопросам... теоретиком не был... и никогда им не станет! Это, во-первых. А во-вторых, будучи введённым и в Реввоенсоветы фронтов... а теперь и в Реввоенсовет Республики... он ни разу не высказал... ни единого мнения, ни предложения... и по нашим военным вопросам. А чаще всего старался вообще не являться на эти советы. Хотите знать, почему? Да потому, что совершенно не разбирается в этих вопросах! И поэтому изо всех сил... ненавидит всех наших "военных спецов" из бывших офицеров, объявляя их контрреволюционерами! Получив опыт уничтожения лично, даже специальную баржу завёл для этого в Царицыне! Ссылаясь на отсутствие свободных мест в царицынской тюрьме, он хватал принятых нами на службу офицеров и держал их на этой барже как арестованных за контрреволюционную деятельность. Как только баржа переполнялась, он - палач по натуре - расстреливал их без суда и... наполнял новыми. К нам перестали после этого приходить. Даже командующим армиями он не доверял! Да и главкомам фронтов: Сытину, Шорину...

Ленин перебил:

- Но ведь всем известна история предательства бывшего генерала Ковалевского, которого рекомендовал нам генерал Бонч-Бруевич. Бонча пришлось мне уволить из Красной Армии, а генерала-предателя расстреляли, как вы знаете. Вот Сталин и перестал доверять бывшим офицерам...

- Да не в недоверии дело, а в том, что Сталин боится при них выступать: мигом разоблачат некомпетентность! А с каким удовольствием он отдаёт приказы расстреливать их!

- Так ведь война, Лев Давидович! Если не мы одолеем врага, так одолеет нас он. У нас с вами, Лев Давидович, нет конкретных фактов не доверять Сталину. Поэтому... - Ленин умолк, видя, что разговор бесполезен.

- Прошу прощения, что отнимаю у вас только время!.. - поднялся Троцкий. - Разрешите идти?..

- Да вы не обижайтесь на меня, Лев Давидович! - поднялся и Ленин. - Разумеется, я присмотрюсь к Сталину повнимательнее, обещаю... И благодарен вам за то, что открыли мне глаза на отрицательные черты в характере Сталина. Но... снимать людей с постов за плохой характер... было бы ошибкой с нашей стороны. Ведь и у нас с вами характеры... не сахар, согласитесь! - Ленин улыбнулся.

Троцкий улыбнулся тоже:

- Согласен с вами, Владимир Ильич. Но Сталин - поверьте мне! - не только плохой человек, но ещё и полнейший азиат в плохом смысле этого слова.

- Объясните, - не понял Ленин.

- Мстителен и злопамятен, как азиатский хан. Так что на военные посты его нельзя ставить ни в коем случае!

- Ну, это я и сам понимаю. Мы его переведём... в партаппарат, где нет ни военных возможностей, ни азиатских перспектив. Спокойной ночи и привет вашей супруге! - подал Ленин руку на прощанье.

Когда Троцкий ушёл, Ленин, зевнув от недосыпаний, подумал: "Да, к Сталину следует присмотреться. Троцкий, пожалуй, прав. Особенно насчёт злопамятства и деспотизма. А с другой стороны, и Сталин прав в своей ненависти к Троцкому: Лев Давидович был и остаётся высокомерным и самодовольным человеком. Зря я пытался примирить их совместной работой: это лишь ухудшило взаимоотношения. А страдать будет из-за этого общее дело. Видимо, и впрямь придётся переводить Сталина на чисто партийную работу. Возьму-ка я его к себе, ответственным секретарём цека. Крестинскому тяжело тянуть 2 участка: и наркомом финансов, и ответственным секретарём. А Сталин - нарком по национальным вопросам, это не финансы, а лишь вопросы. Совместит! Напомню ему, что Стасова справлялась с этой работой прекрасно, жаль было даже отпускать, но "Интернационал" для нас важнее, перевели к Зиновьеву. Так что будете, товарищ Сталин, при мне, под моим контролем, и Троцкий перестанет вас доставать..."

После встречи с Людмилой Николаевной Сталь Ленин, не рассказывая о причине, пожаловался кремлёвскому врачу:

- Доктор, мне показалось вчера за рабочим столом, будто меня кто-то ударил палкой по голове - даже в глазах потемнело. А потом медленно так... отпустило: налилось светом: как в погасшей электролампочке.

- Давайте-ка снимите рубашку и - на кушеточку... Что-то у вас и лицо чёрное какое-то: надо сделать полный осмотр...

Выслушав пациента стетоскопом, полностью осмотрев, порасспрашивав, врач заключил:

- Похоже, у вас глубокое переутомление или какое-то потрясение. Словом, предынсультное состояние. Нужен полный покой! Никакой работы!

Ленин покорно согласился, ушёл домой спать. А когда проснулся, ему припомнились слова Людмилы Николаевны о Сталине: "Знаете, Владимир Ильич, он очень сочувственно произнёс: "А может, это и к лучшему, что она умерла?.. Окончатся его мучения, а?.." Это про вас... А перед этим - ещё такие слова на мой вопрос: "А вы действительно сочувствуете ему?" То есть, вам. "Не осуждаете его?" "Как я магу асуждат человека, который не изменяет своей жине, надривается на работе и молча любит другую женщину. В чём его вина?" Меня это, знаете, сильно удивило! Думала, он чёрствый, а он... Не знаем мы тут, за работой, друг друга!.."

Теперь это растрогало Ленина - вчера промолчал: было не до Сталина, а сегодня согласился: "Да не замечаем. Потому что головы некогда поднять... И ещё Троцкий недавно наговорил... А грузин-то, может, и не такой".

Представив, как много надо сделать, собрался на работу. Чувствовал себя сносно, хотя душа болела невыносимо. По дороге, отвлекаясь от мыслей об Инессе, решил не торопиться с переводом Сталина из армии в партаппарат.

10-го октября "Правда" напечатала статью Сталина "Политика Советской власти по национальному вопросу", и Ленин при встрече с "грузином" подал ему руку и поздравил с "умной статьёй". Не зная, что статью эту правил чекист Лукашов, Ленин посоветовал:

- А не съездить ли вам, Иосиф Виссарионович, на свой родной Кавказ? В Баку, где сейчас находится ваш друг Орджоникидзе, и уточнить на месте, как следует решать практически проблемы, которых вы коснулись в вашей статье. - И улыбнулся.

Сталин понял, мир восстановлен, и задержался в Москве лишь потому, что на другой день рано утром прибыл на Казанский вокзал цинковый гроб с телом Инессы Арманд - об этом извещало всех траурное объявление в вестибюле Политбюро. Иосифу хотелось посмотреть, как будет вести себя Ленин в эти дни, и поехал на вокзал. Однако Ильича там не встретил, а видел только его автомобиль на привокзальной площади. Кремлёвцы же были почти все, и траурная процессия двинулась за гробом на катафалке, который повезли в Дом Союзов. Иосиф прощаться с "товарищем Инессой" и выслушивать речи о заслугах "этой проститутки" перед революцией не поехал, но, тем не менее, всё, что там происходило, узнал от тех, кто там был. Ленин с Крупской постояли возле гроба, скорее всего, ради приличия, так как ни он, ни она ничего не говорили. От имени партии выступили "старые большевики" Бонч-Бруевич, несколько евреев - это уж, как водится, "своя", ну, и вездесущие проститутки Александра Коллонтай, Елена Стасова и Людмила Сталь, которая была дружна с Инессой и была рядом с ней, когда та заболела и умерла. Всё это Иосифу было не интересно. А вот то, что хоронили Арманд под кремлёвской Красной стеной не днём, а ночью, это его заинтересовало до чрезвычайности: почему?..

Ларчик открывался просто: так распорядился Ленин. Видимо, не хотел, чтобы все его видели опечаленным до дрожи в коленках (а так оно и было: не смог сам даже идти, его крепко поддерживала под руку Крупская, да ещё заплакал, когда оркестр заиграл похоронный марш. У него долго дрожали губы и потом. Иосиф видел это с близкого расстояния. Вот вам и несгибаемый большевик! Не мог даже скрыть своего горя. Значит, крепко любил "товарища Инессу". Но каково это было знать и чувствовать жене под шепоток стоящих возле могилы партийцев). Иосиф тоже перешёптывался со своей Надей, которую специально повёл на эти похороны, благо квартира была рядом, а грудного Ваську оставили на няньку, женщину добросовестную и опытную.

- Как думаешь, - тихо вопрошал Иосиф молодую жену, - воздух праходит в цинкови гроб или нет? 2 недели прашьло с ночи смэрти...

- Ой, ну, зачем ты о таком... в неподходящую минуту?!. - дёрнулась из-под его руки жена. А он и сам не знал, зачем? Просто на ум пришло. Как не знал ещё и того, что будет происходить возле этой кремлёвской стены по его собственным распоряжениям и какие новые похабные мысли будут приходить ему в голову...

А пока продолжался 1920-й год, продолжалась гражданская война...
5

То, что война с большевиками проиграна, генерал Туркул понял 7-го октября, когда неожиданно столкнулся с неразрешимой проблемой - куда девать около 4-х тысяч пленных красноармейцев? Мысль эта у него возникла после получения приказа оставить Александровск и отойти на линию Васильевка-Токмак. Почему-то никогда прежде он не задумывался о масштабах, казалось бы, простейших интендантских забот и о сопоставимости пространств, в которых находятся Русская армия генерала Врангеля, с одной стороны, и армия Ленина, с другой. А теперь, когда задумался, всё и открылось как-то само собой.

Для того чтобы накормить каждый день сразу 100 тысяч мужчин, воюющих в Таврической степи, врангелевцев и большевиков, да ещё их лошадей, это сколько же нужно замесить муки, зарезать бычков и свиней, доставить капусты и свёклы, моркови и лука, картошки, сколько подвезти овса и сена, сколько пекарен занять? Но и это - лишь одна сторона дела. А вот другая, более страшная: откуда всё это взять?

Ну, для Русской армии что-то подвезут, допустим, из Крыма, а для Красной - из всей огромной России. Но бо`льшая часть тягот, связанных с продовольствием, лежит, конечно, на плечах местных жителей. Это - пока. А если война затянется? Местные ресурсы не бесконечны. Польша, похоже, уже выдохлась и, стало быть, скорой победы над советами не предвидится. Значит, всё ляжет на один Крым? Ну, и сколько же времени сможет он тягаться с огромной Россией, для которой её Южный фронт остался единственным, и она станет наваливаться на него всей своей мощью Большого Числа? Недолго. Потому, что вот уже некуда деть даже 4 тысячи пленных. Их тоже придётся кормить каждый день, охранять, где-то содержать. А где, где, если приказано отходить? Своих 40 тысяч надо кормить, а тут ещё эти...

И стало генералу всё ясно. Зачем же тогда эти пленные? Куда их теперь?.. Только что узнал, содержатся они в летнем временном лагере для военнопленных за городом - в землянках, обнесённых колючей проволокой и вышками для часовых. Если выпустить их оттуда, красные снова дадут им в руки винтовки и погонят на фронт. Посадить всех на баржи и отправить вниз по Днепру, а затем в Крым? Так и это невозможно. В речном порту города Александровска за порогами оказалось в наличии всего 4 баржи. Если натолкать в них людей, как селёдок в бочки, всё равно увезти можно будет лишь одну тысячу человек, не больше. А остальных куда?.. Да и не нужны они Крыму, если бы и можно было перевезти. Лишние рты...

Представив себе 250 человек в трюме, где невозможно будет не только лежать, но даже и сидеть всем, прижавшись плечом к плечу, не говоря уже о том, что придётся подносить им еду и воду, а возможности как-то оправляться не станет вообще, генерал понял всю бессмысленность подобной затеи. А это означало, что выход из положения - просто ужасен. Расстрел пленных по закону человечности и без того запрещён во всём мире. А тут сразу 4 тысячи! Это же не хамсу засаливать в бочках!.. Разве можно решиться на такое, если ты - человек, а не палач. А как поведут себя исполнители? Ленин и то не решился на такое с донскими казаками днём: рубили и косили из пулемётов по ночам. Сколько женщин положили, детей, стариков! Если бы его, палача, самого бросить в ту кровь, захлебнулся бы в ней, не выплыл. А ведь сам развязал эту войну, паразит безжалостный!

Из памяти всплыл эпизод трёхмесячной давности, когда захватили в Орехове около трёх десятков красных живодёров, переодетых молодым врачом-евреем в больничные халаты. Разбитые в честном бою, они не успели прорваться к своим в Камышеваху и спрятались у него в отдельной большой палате под видом местных больных. Все оказались кремлёвскими курсантами. Положили себе под матрацы винтовки и стали сговариваться, чтобы ночью штыками переколоть раненых дроздовцев, лежащих в этой же больнице. Но разговор их случайно подслушал "ходячий" дроздовец и пришёл с этим известием в штаб, благо от привокзальной площади, где находилась больница, до штаба было рукой подать.

Тут же всю эту группу одураченных комиссарами парней арестовали и привели к Туркулу на допрос. Спросил: "Ну что, собирались переколоть моих раненых штыками?" Не ответили, но и не отрицали. Задал ещё вопрос: "Коммунисты?" Один тускло ответил: "Да, партейцы". Понял, что пощады не будет. Тогда спросил его напрямую: "Белых приходилось расстреливать?" И опять он не стал врать: "Приходилось". А на вид - лет 20, не больше. И остальные такие же - сероглазые, светловолосые, с юными русскими лицами. Другой, видимо, догадался о возмездии тоже: "Теперь нас, да?.."

На расстреле эти мальчишки вели себя по-мужски - не скулили, под себя не наделали, лишь попросили покурить перед смертью и... спеть свой "Интернационал". Совсем охренели от пропагаций. Но разрешил. Однако от их предсмертного хорового пения, казалось, зашевелились волосы под фуражкой. Расстреливать честных и мужественных людей было тяжело.

Всё перепуталось после того случая и в душе, и в голове. А теперь вот нужно расстрелять сразу несколько тысяч таких же русских парней. Причём, сдавшихся в плен, то есть, военнопленных. За какую же тогда справедливость он воюет? За какую Россию уже 5 раз пролил кровь? За Россию без будущего, что ли - без молодых людей, цвета нации? На войне всегда гибнет этот цвет - самые лучшие с обеих сторон.

Может, отпустить всех? Ведь они же не видят, что обмануты, что идут в огонь войны не за свободу и землю, которые им наобещали, а для разжигания мирового пожара, который принесёт ещё больше смертей и крови и который евреи-комиссары назовут потом "мировой революцией", став у власти и забыв о своих обещаниях, как они это сделали в России теперь. Может, не поздно их переубедить?.. Нужно найти только какие-то сильные и справедливые слова, чтобы поняли и не воевали больше.

Решил посоветоваться, собрав на совещание весь штаб дивизии. Однако, совещание ничего, кроме жарких споров, не дало. И отпускать военнопленных не хотели, и расстреливать не могли. Что было делать? Проблема действительно оказалась неразрешимой. Выручил неожиданным советом старик-полковник Манштейн:

- А что, если их отпустить в степь... в одном исподнем? И - без документов, - спросил он серьёзно. Все дружно рассмеялись, представив себе в степи 4 тысячи молодых солдат в трусах и майках. Посыпались весёлые реплики:

- А почему без документов?.. Чтобы вдовы в сёлах не могли определить, кто из них женатый, а кто холостой?

- Ну, без документов - это ещё ладно, можно понять. Чтобы и красные, если переловят их, не могли разобраться, что это за публика и можно ли ей доверить свои винтовки. Но зачем раздевать их?..

- Чтобы бабы могли их себе выбирать по телосложению! - подсказал другой весёлый голос.

- А вот и нет, - спокойно возразил полковник, по-прежнему оставаясь серьёзным. - В одежде - они все бросятся не в сёла, а к железной дороге, на станции. Там их и начнут подбирать красные и выяснять, что, да как. А в трусах - они разбредутся к ночи именно по сёлам. Вдовы их там оденут под крестьян и никуда от себя до конца войны не отпустят. Да они и сами не будут торопиться. Мы же к тому моменту - будем уже в Крыму!

Туркул повеселел. Как ни странно выглядело предложение старика Манштейна, а было верным по логике жизни. Именно так всё и произойдёт, и время, действительно, будет выиграно. А уговаривать этих парней больше не воевать, призывать к совести - бесполезно, романтический бред это. Нужно просто всех раздеть, забрать документы и честно объяснить, что и как. То есть подсказать, что им следует делать. А дальше они сами всё сообразят. Тут важно другое: ни к чему не призывать. Боимся, мол, что вас снова пустят с оружием против нас. А кормить больше не можем, да и не хотим. Убивать - тоже. Вот это - сразу поймут и оценят. Стало быть, главное, выигрыш времени, будет достигнут с хода.

Военнопленных раздевали в степи, а не в городе, где жители могли подумать, Бог знает что. Но сначала не поверили в освобождение и сами красноармейцы: "Расстреливать хотите, так расстреливайте! Зачем же врать-то?.." Однако, когда увидели вокруг улыбающиеся лица - зрелище и в самом деле было редкостным: столько мужиков, и все в трусах! - да ещё стали получать в дорогу махорку и спички, поверили. Рассмеялись тоже:

- Вот спасибо вам, братцы! И от тюрьмы освободили, и от службы в армии заодно. Век вам этого не забудем!

- Неуж и впрямь теперь... токо одна нам дорога: к бабам, а?..

- Да-к ить прохладно вроде: не лето, штоб в однех трусах рыскать по степи!

Солдаты, стоявшие возле ворохов амуниции, советовали:

- А вы - быстрее бегите, тем и согреетесь!

- Што те зайцы сиганули, глянь-ка, Мишка!..

- Им ба ишо водочки для сугреву...

- Ничё, водочку им бабы поднесуть.

- Завидуешь, што ль? Сымай штаны и ты. А то всех баб разберуть, пока ты тут сумлеваишси!

Не было облегчения на душе только у офицеров. Потому что не стало веры в победу - поняли: это всё, конец. Словно в подтверждение этой мысли с неба опустился и сел невдалеке от генерала Туркула аэроплан, посланный им на разведку. Подошедший к Туркулу, стоявшему со своей собакой, лётчик доложил: конная армия Будённого перешла Днепр и движется от Каховки на восток, к Салькову и Геническу. Это означало, что красные уже идут по белым тылам. И генерал, минуту назад радовавшийся тому, что не совершил тяжкого греха, тоскливо подумал: "Так вот почему штаб корпуса не разрешил мне бросить дивизию под Знаменку на помощь корниловцам! Значит, уже знали, что Будённый прорвался в наши тылы, и заколебались, не решились. А надо было..."

Память тут же вернула на 2 дня назад. Его дивизия стояла в Орехове, а потом он дал команду отходить на Фридрихфельд: там находились запасные батальоны. Рядом, в Верхнем Рогачике, стояла истрёпанная в боях Корниловская дивизия, которой командовал генерал Скоблин, женившийся на знаменитой певице России 36-летней Надежде Васильевне Плевицкой. Она прошла с ним весь тернистый путь от Петербурга до Новочеркасска, Ростова, Екатеринодара, Новороссийска. Пела раненым в госпиталях этих городов. А теперь ждала мужа в Севастополе.

План был такой. Корниловской и Дроздовской дивизиям с кавалерией генерала Барбовича надлежало обрушиться на Будённого с севера. Марковская дивизия получила задание подойти к Верхнему Рогачику и сменить там дивизии Скоблина. Корниловцы после этого обязаны были сомкнуться на севере с дивизиями Туркула и Барбовича и ударить общим мощным тараном по армии Будённого, зная, что на берегу Днепра стоит заслоном дивизия марковцев и не пропустит к ним противника с тыла.

А что получилось на деле? Марковцы почему-то не подошли в нужный день к Верхнему Рогачику, и Туркул с Барбовичем ждали корниловскую дивизию напрасно - она продолжала находиться в Рогачике. Большевики в это время спокойно переправились через Днепр у Знаменки и повели атаки на всё ещё стоявший там один полк корниловцев. Пока он отбивался, будённовцам удалось переправиться своими основными силами, и тогда положение полка корниловцев стало безнадёжным. Генерал Скоблин двинулся к нему на выручку из Рогачика. Бой у Знаменки с превосходящим в 10 раз противником означал для полка Корниловской дивизии кровавое уничтожение. Вот почему нужно было срочно идти на выручку к корниловцам дивизиям Туркула и Барбовича. Стремительным ударом ещё можно было смять будённовцев с фланга, и тогда краха для армии Врангеля не наступило бы. Но в штабе Кутепова не решились на это, момент был упущен, и большевики, беспрепятственно введя в боевые действия Вторую конную армию, смогли усилить напор. Генерал Скоблин на другой день был ранен, а начдив Марковской дивизии генерал Третьяков, опоздавший с заменой на сутки, застрелился, увидев смятые свои полки, которые он бросил на помощь Скоблину. Командовать отступающими марковцами примчался на машине однорукий генерал Манштейн, не знавший до этого поражений и что такое отступление. Собрав остатки истекающих кровью полков, он организовал сопротивление, но... большевики уже двигались на них, словно чёрные тучи саранчи, подавляя числом. С ужасающими потерями марковцы отбивались под командованием однорукого генерала и от кавалеристов, и от пеших. Но зажать кровоточащую под Знаменкой рану дивизиями Туркула и Барбовича генерал Кутепов не решился. Поэтому вместо одного таранного удара кулаком, который мог бы отбросить Будённого снова за Днепр, белые стали наносить удары порознь, растопыренными пальцами. За 2 дня боёв под Знаменкой была пробита грудь всей белой армии. Кутепов дал команду своему корпусу отходить на юг, и началось смертельное отступление до самого Крыма.

Отступали, огрызаясь, переходя в контратаки, теряя тысячи юнкеров и сотни офицеров. И вдруг в одну из ночей засвистел злой ледяной ветер, повалил снег, закружившийся в остервенелой метели, и армия пала духом окончательно. Только заболевший возвратным тифом Туркул отчаянно бросался и бросался в бои, не оглядываясь, не пригибаясь, не ища спасения, а ища зазевавшегося в метели врага. Он чуть даже не пленил самого Будённого, застрявшего в сугробе в личной машине, когда заглох мотор. Спасла знаменитого кавалера под Отрадой случайность. Но не случайно погиб начдив красных Колпаков, организовавший переброску армии Будённого с польского фронта по железным дорогам. Туркульская контратака изрешетила его под той же Отрадой, уложив на хуторском кладбище. Упав с коня, он лежал на снегу на спине, разбросав руки, с бляхой ордена Красного Знамени, привинченного прямо к шинели на груди. Его суконный шлем с красной звездой на лбу и шишаком вверху отлетел с головы в сторону и ещё парил на морозе живым духом. От самого же Колпакова дух уже отошёл, и глаза его, не закрытые веками, стали стеклянными.

Не верилось, что где-то в Ялте тепло, никто не стреляет, люди гуляют по набережной. Генерал Врангель сидит в Севастополе и не знает, что его миссии в Крыму приходит конец. Пышные парады, речи, банкеты с шампанским и газетными обещаниями - всё это уже никогда не повторится. А ведь далёкий теперь и мудрый генерал Деникин предвидел ещё в марте, что так всё и будет. Белая пьеса была написана генералами второпях и потому плохо. И разыгрывали её в российской неразберихе то и дело сменяющиеся полководцы. Вот и не получилось торжественного финала - получился провал: миллионы испорченных, искорёженных судеб. А Ленин, главный автор гражданской войны, тоже знал, что так всё и будет, но никакой вины за это не ощущал: победителей в России никогда ещё не судили. Суд Истории?.. Романтика, бредни. Не будет никакого суда: ни "Страшного", ни газетно-слюнявого. Да и жизнь у газет недолгая: забудется через год.

Глава шестая

1

- Ну что, поговорил, узнал что-нибудь? - встретил Сычёв Белосветова ошпаривающими вопросами. - Или он тебе не сказал ничего...

- Да нет, сказал. Поговорили...

- Ну, и к каким же ты выводам?

- Какие могут быть выводы!.. - раздражённо отмахнулся Белосветов. - Без тебя тошно...

- Николя-а!.. - обиделся Сычёв. - Я ведь не с подначками к тебе, а серьёзно. Учти.

- Что - серьёзно? - вытаращился Белосветов.

- Что будем делать? Вот что!

- Не знаю. По-моему, надо уходить отсюда.

- Куда?! - искренне обрадовано спросил Сычёв.

- Ну, не во Францию же! И не к туркам. Мы - люди русские, нас там никто не ждёт.

- Пра-вильно! Наконец-то!.. - расцвёл Сычёв от радости, которую не хотел, да и не пытался уже скрывать.

- А чему ты так?.. - не понял Белосветов, глядя на товарища. - Дома нас тоже не ждут. А попадёмся, могут и к стенке поставить.

- Это я понимаю, Коленька! А радуюсь тому, дорогой ты мой, что мне - нужен надёжный товарищ. Друг, на которого, учти, можно положиться, если даже засну. Такой вот, как ты! А не из продажной сволочи.

- Не совсем понимаю тебя...

- Сейчас всё объясню, таиться больше незачем! - Сычёв подбежал к буфету и вытащил оттуда бутылку и банку консервов.

- Опять?!. - взвыл Белосветов. - А без выпивки нельзя?

- Нельзя, Коленька, сейчас - ну, никак нельзя! Учти. Да и выпивка вдвоём - святое дело. А дело-то у нас - серьёзнейшее! Его обсудить надо...

- Ты же сам давеча... говорил совсем другое.

- Это я из опасения, что можешь проговориться где-нибудь. До совершения поступка, так сказать.

- Какого поступка?

- Да погоди ты!.. Надо выпить сначала. Давай!.. - Сычёв вставил в пробку бутылки штопор. - А то я тут один... золото уже зашиваю, куда только можно...

- Какое золото, Миша? Ты уже выпил, что ли?

- Сейчас, сейчас выпьем!.. - Сычёв налил в рюмки. - А вот тост у меня, учти, пока что... загадочный: "За удачу в море!"

- Ну, давай, шут с тобой, хоть в море, хоть на суше, лишь бы всё было хорошо! - согласился Белосветов, чувствуя, что от выпивки ему не отделаться.

Когда выпили, Сычёв принялся за обещанный разговор, но как-то издалека:

- Знаешь, я тут жил тихо, незаметно. Никто почти и не представляет, каков из себя начальник контрразведки. Потому что сообразил переодеться в штатское, чтобы не мозолить глаза городу.

- Странно, зачем?..

- Да потому, что я понял: войны мы - не выиграем, значит, придётся, возможно, осесть в Крыму. Думал: а почему, собственно говоря, не в Ялте, пропадай мои валенки? Ну, и повёл себя тихо. Золотишка скопил... Учти: люди сами суют, когда им надо кого-то освободить из-под следствия, или от расстрела. Не делай глаза только!.. А теперь, к сожалению, вот, вижу: нельзя в Ялте оставаться! Надо отсюда куда-то подальше... Начнутся проверки, да мало ли что. Ехать нужно в такое место, где вообще никто тебя в глаза не видел. С золотом - везде жить можно, понял?

- Понял, но не совсем. Я-то при чём здесь?

- Я же говорил тебе: мне нужен надежный товарищ!

- Для чего? Ты чего-то не договариваешь...

- Ну, так слушай! Дело в том, что я хочу и тебе дать золота. У меня его много... Уходить одному с такими вещами - опасно. Учти, могут ограбить в дороге или вообще убить. А вдвоём...

- И куда же мы... с этим золотом?

- Лучше всего в Одессу. Если что... рядом море, граница. Можно удрать.

- А ты не боишься, что я - тоже могу ограбить тебя? - насмешливо спросил Белосветов.

- Боялся бы, не предлагал! - Не замечая иронии товарища, Сычёв метнулся к сейфу, который держал дома. Открыл, вытащил небольшой полотняный мешок, завязанный кожаным шнурком. Развязывая его, возбуждённо выкрикивал: - Да ты подойди, посмотри, что тут!..

Белосветов подошёл, заглянул. Виднелись золотые кольца с дорогими перстнями, золотой массивный портсигар. Но Сычёв принялся вынимать диадемы, мелкие бриллианты в коробочке, кучу монет царской чеканки, 2 дорогих ожерелья. В мешке было целое состояние, которого хватило бы в прежние времена на многие годы жизни. Не верилось, что Сычёв мог отдать даже малую часть его просто так. И Белосветов возмутился:

- Ты что же, Михаил Аркадьич, принимаешь меня за дурака? Кто станет делиться таким богатством за простую услугу?

Сычёв не обиделся. Понимая недоверие Белосветова, достал из нижней части сейфа крупный портфель и, расстегнув его, искренне произнёс:

- Посмотри, сколько ещё этого добра у меня! Да кое-что спрятано в горах. Зашито в одежду, в которой буду уходить! Что же мне, не хватит, что ли? Можно ведь и подавиться, если начать жадничать! Поэтому я даю тебе твою часть - не за услугу, как ты выразился, а за дружбу! Разве дружба на всю жизнь - не стоит кучки золота?! - И принялся выгребать драгоценности из портфеля прямо на стол. - Учти, если бы я не верил тебе, разве показывал бы?!

Белосветов в изумлении оторопел. Такого богатства он никогда не видел в своей жизни - да ещё вот так, прямо на столе. Золотой кучей! И говорил, что это не всё. Никто из бывших знакомых Николая Константиновича не отдал бы ему столько золота. Выходит, не такой уж этот Мишка сукин сын, как думалось. Скорее, напротив, отличный товарищ. Ну, с характером там, с отдельными неприятными недостатками, но у кого же их нет? У каждого что-нибудь своё... Нельзя же из-за этого к человеку относиться категорично: либо только по-моему, либо отрекаюсь от тебя насовсем. Похоже на самодурство.

Думая так, Белосветов растрогался и готов был обниматься, но вместо этого с недоверием вдруг спросил:

- Откуда у тебя столько? Таки`е взятки?!.

- Да нет, не только взятки. - Сычёв принялся укладывать драгоценности в портфель. - Многое из того, что здесь, изъято моими контриками у жидов, связанных с красными, реквизировано у купцов, пытавшихся пробраться на пароходы, чтобы бежать за границу. Некоторые - сами предлагали. В общем... - Сычёв махнул рукой и закрыл портфель, - сам понимаешь...

- Понимаю... - задумчиво, с непонятной тоской проговорил Белосветов. - А я-то раскатал губу. Думал, контрразведка у нас для другого...

- Правильно думал. Могу тебе показать и "другое". Положив портфель в сейф, Сычёв извлёк из него толстый журнал в картонном переплёте. - На вот, - швырнул он на стол, - почитай! Это журнал старых допросов. Тут есть такие любопытные вещи, что сразу поумнеешь! Учти: советую...

- Нет, Миша, я с тобой в твою Одессу не поеду. И мешочек этот у тебя - не возьму, - Белосветов отодвинулся.

- Объясни хотя бы - почему? - обиделся Сычёв, упрятывая в сейф и мешочек.

- Ты не обижайся только, ладно?

- Ну, хорошо, говори.

- Понимаешь, мне - нужно не в Одессу, а в Екатеринослав, - передумал Белосветов говорить резко - решил смягчить, не трогать темы, что золото, мол, "кровавое".

- Эх, Коленька, мало ли кому куда надо. На этот вопрос смотри теперь не с надо, а с позиций, что можно, а чего нельзя, понял? Нас везде быстро сцапают. Даже в Ростове. Учти, натворили мы тут... А в Одессе - я всё обдумал: это же Одесса! Там никогда порядка не было, международный бордель и корабли со всего света. Там - мы с тобой так размешаемся, родная мама не сыщет. А если что - я тебе уже говорил - не трудно и удрать. И морем, и сухая граница рядом. Учти, контрабандистов - полно! Переправят хоть в Румынию, хоть в Константинополь.

- За границей, Миша - я тоже тебе говорил - мне делать нечего, - тихо произнёс Белосветов, рассматривая бородку "Буланже" и едва приметные веснушки на носу Сычёва.

- Верно, нечего, - согласился Сычёв. - Учти, я тоже в Парижи и Берлины не собираюсь. Русскому человеку там и с золотом быстро опротивеет. Чужое всё, и язык, и порядки. Каково это, когда целыми днями рядом с тобой все говорят не по-нашему! Тоска заест. Так что полностью разделяю твои чувства: мы с тобой - русские, и никуда за моря к чужим бабам и мужикам добровольно не собираемся. Лишь на время, и то, если примут! Так что лучше Одессы, уверяю тебя, нам ничего не найти! - На Белосветова смотрели умные и, добродушные в этот раз, глаза - с лукавыми смешинками. - Жить будем тихо. Не пропадём, если не начнём сорить золотом. Ну, а просадим, русский тёмный мужик всегда прокормит образованных, это тебе не Франция!

- Не такой уж он теперь тёмный. Вон как попёр нас, образованных!..

- Коля, да пойми же и ты меня, наконец! - честно признался Сычёв. - Мало ли что может случиться в дороге! Учти, сейчас не мирное время, когда можно спокойно уснуть, подложив под подушку портфель с золотом! Вмиг введёшь в соблазн каких-нибудь бандитов. Спать-то захочется. Вот сонного и придушат, как курочку на золотом яичке! А вдвоём - ни ты, ни я не пропадём. Дальше - видно будет, как жить: определимся в Одессе. Что тебе этот Екатеринослав?

- Невеста у меня там, - Белосветов платил откровенностью за откровенность. Да и не жаден был. Это воспитал в нём отец, считавший жадность и эгоизм самыми большими пороками. "Не в деньгах счастье, сынок!" - говаривал он ему в детстве не раз. Николай Константинович видел, как равнодушна вся их семья к богатству. Богатой по-настоящему в доме была лишь библиотека.

- Это хуже. - Сычёв посерьёзнел. - Связываться в такое время с женщиной...

- Да надоело же по-кобелиному жить! Только и в мыслях, что голые женские ноги, да задницы. 30 лет всё-таки! Устал я от этого, да и не по мне такая жизнь.

- Говорил я тебе: иди к нам, в контрразведку! У нас этого добра было - сколько хочешь: хоть каждый день выбирай себе новую! Хочешь, русскую, хочешь, жидовочку. Тонкую, плотную, на любой вкус!

- Никогда ещё не брал женщин силой! Надеюсь, Бог не доведёт меня до такого и дальше. Презирал бы себя...

- Тебе легко так говорить. С твоей красотой. А побыл бы ты в другой шкуре!..

- Ну ладно, оставим это.

- Оставим, так оставим. Невеста - хорошенькая?

- Человек она редкий, вот что в ней главное! Хотя и внешне... женщина видная!

Сычёв неожиданно согласился:

- Может, ты и прав: для жизни надо брать не соблазнительную задницу, а душу, верную тебе по гроб. Да и не умеем мы, мужики, жить по-человечески во холостячестве. Рано или поздно - надо жениться. Но только ведь и баб, верных на всю жизнь, найдёшь не для каждого.

Помолчали, разглядывая вдали из раскрытых окон проходившую внизу публику - дам с белыми зонтиками, штатских в тёмных котелках и офицеров в мундирах. Понаехало... А куда завтра все, никто не знал. Может, поэтому и пили много, просаживая последние деньги и прожигая денёчки. На голубом небе ни облачка, светило солнце, а было всё-таки прохладно уже - октябрь. И зябко вдруг стало на душе.

- Бери себе в напарники кого-нибудь другого, - произнёс Белосветов, вздохнув.

- Понимаешь, нет у меня такого. Одна мразь рядом крутится! - признался Сычёв с горечью. - Привыкли грабить купчишек, ювелирных жидов. Разве это люди? Отца родного не пожалеют...

Белосветов тяжко молчал, глядя на зелёные горы. Крым он тоже любил нежной и ноющей любовью и не покидал бы его, если бы не война и приближение красных. Жить бы тут тихо да мирно, да с Каринэ... Вон шашлычник Муса, у которого были вчера. Плевать ему на войну, их переживания.

Сычёв несильно прихлопнул ладонью о стол:

- Ладно, хрен с тобой! Поедешь ты в свой Екатеринослав. А до Одессы меня всё же проводишь. Договорились? Дорога-то отсюда теперь, учти, только по воде! По суше - и блоха уже не проскочит: везде красные! А я могу достать рыбацкий баркас в Куру-Узени. Хорошо заплачу, и рыбаки переправят нас ночами на ту сторону Чёрного моря. Сначала вдоль берегов мимо Севастополя, потом - напрямую, к Очакову. От Очакова - опять по ночам вдоль берегов, на Одессу. Ну, что тебе, не всё равно, что ли, откуда заявляться в твой Екатеринослав?

Возразить было нечего, Белосветов согласился:

- Ну, можно и так.

- Значит, договорились? - радостно воскликнул Сычёв, протягивая руку для скрепления договора. - А то ведь и в море тоже: могут утопить. Надобно вдвоём, чтобы один не спал.

- Ладно, - пожал руку Белосветов. - Но - уговор: после прибытия в Одессу я уезжаю сразу! Ни одного лишнего дня.

- Хорошо, хрен с тобой! - махнул Сычёв. - Не будем загадывать. Как получится, так и получится. Учти, специально удерживать тебя я не стану.

- Вот теперь договорились полностью! - обрадовано вырвалось у Белосветова. - А это... - кивнул он на мешочек с золотом, - убери себе. Я тебя и так провожу.

- Там видно будет, - сказал Сычёв, упрятывая в сейф и мешок, - жизнь покажет. - Он взял в руки журнал допросов: - А это - будешь читать?

- Чтобы поумнеть, что ли? - улыбнулся Белосветов. - Оставь, вечером почитаю.

- Вот вечером и достану, а пока... - Сычёв спрятал в сейф и журнал. Поворачивая массивный ключ в дверце, прибавил: - Нельзя, чтобы такое валялось на столе. А что поумнеешь, это я тебе гарантирую...

С того дня они начали готовиться к дезертирству из Русской армии Врангеля. А если проще сказать, к побегу из Крыма. Жить Белосветов продолжал у Сычёва, в госпиталь ходил лишь для осмотра. Рана его затянулась, и врач предупредил Николая Константиновича о предстоящей выписке.

Сычёв тоже даром времени не терял. Съездил в Куру-Узень, переговорил там с рыбаками, дал задаток, назначив им число, место встречи и время. Вернувшись, достал где-то 2 комплекта униформы железнодорожных кондукторов и заказал местному фотографу наделать для них обоих по десятку маленьких фотографий на документы. Потом эти фотографии он наклеил на чистые паспорта с полицейскими подписями и наставил печатей. Всё это у него было в штабе контрразведки, где, в случае нужды, изготовляли документы для своих агентов, перед тем, как их засылать в тылы красных. Теперь же Сычёв поставил даты выдачи паспортов пятью годами раньше, то есть, как бы ещё до революции, и начал "старить" паспорта, умело измяв их и подержав на солнце, чтобы выгорела чёрная тушь, которой он недавно сделал записи.

Белосветов, глядя, как он захватывает специально грязными пальцами странички паспортов, чтобы на них появилась некоторая засаленность, лишь удивлялся его предусмотрительности и запасливости.

Покончив в один из ещё солнечных дней с изготовлением документов, Сычёв налил обоим по рюмке хорошего коньяка и, выпив, поведал:

- Нет уже твоего Лукашевича в Русской армии.

- Что, сбежал?

- Уволен в отставку за подписью Врангеля. Правда, "с мундиром и пенсионом", не обидел барон старого знакомца. Но - всё-таки... Говорят, на него уже не первая жалоба от офицеров. Ваша, видимо, переполнила чашу терпения.

- Спасибо за новость! Порадую нашего врача, а то он совсем голову потерял от страха. - Белосветов поднялся, собираясь уходить.

- Погоди, успеешь, - остановил Сычёв, светясь доброжелательством. - Ты помнишь рассказ поручика Духновского? Как он выследил в Таганроге лазутчика от красных и поймал его в Керчи.

- Ну, помню. А что?

- А фамилию его помнишь?

- Нет. Мало ли фамилий услышишь. А тут ещё и не видел никогда! На кой она мне?..

- А я запомнил. Андрей Шило его фамилия. И вот неделю назад привозят его из Керчи для заключения к нам. По этапу. Документы проходят сначала через нас, а потом мы их передаём начальнику местной стражи. Да, просматриваю, значит, и читаю - Андрей Шило, 10 лет каторжных работ.

- А почему в Ялту, а не в Симферополь?

- Вот этого я не знаю. Может, потому, что у нас тут тяжёлые строительные работы намечались. Но он, дурак, как только попал в нашу каменоломню, сразу в бега кинулся, сопляк!

- А что же в этом удивительного? Значит, плохая была охрана.

- Ошибаешься. Охранник-то и уложил его, с первого выстрела. Вчера было дело. Учти.

- Тогда к чему ты мне о нём? Если его уже нет...

- А хрен его знает, к чему. Наверное, к слову пришлось. - Сычёв наморщил лоб и, хлопнув себя по нему, вспомнил: - А, нам рассылают оперативки о всех происшествиях в Крыму - побегах, нападениях. Ты даже не представляешь себе, что творится у нас в Крыму! Зашевелилось всё большевистское подполье... Обнаглели, понимаешь! Я дам тебе почитать, сам увидишь...

- Мне сейчас некогда. Вечером... - отмахнулся Белосветов.

А вечером Сычёв, уходя по своим делам, сунул ему для прочтения оперативные старые сводки и журнал допросов, которые достал из сейфа. Сказал:

- Вернусь не скоро. Вот тебе, чтобы не скучал...

- Да на кой хрен мне это всё! - возмутился Белосветов. Но Сычёв остановил:

- Учти, это тебе просто необходимо знать!

- Зачем?..

- Для ощущения обстановки. Чтобы не сомневался потом, что правильное приняли решение. - И ушёл.

Делать, действительно, было нечего, принялся читать. Сначала - от скуки, а потом и в самом деле заинтересовался...

"Прокурору Симферопольского окружного суда.

25 февраля с.г., в 10 час. 40 мин. вечера, в первый участок Симферополя явилась группа неизвестных лиц в числе 9 чел., из которых 5 были одеты в офицерскую форму, а остальные 4 чел. в штатское платье, в том числе была одна женщина; первые 5 были вооружены наганами и винтовками. Вошедшие предложили участковому надзирателю Бурлакову принять от них приведенных ими арестованных штатских, объяснив, что они назначены патрулём по городу и приведенных лиц задержали, как не имеющих документов. Надзиратель Бурлаков расспросил адреса задержанных, объявил конвоирам, что возьмёт их под стражу до выяснения личности. Надзирателю Бурлакову бросилось в глаза, что задержавшие говорили с ним сурово и приказывали принять арестованных, требуя расписку, а также, что оружие, бывшее с ними, не убиралось, а всё время при разговоре едва ли не направлялось на Бурлакова, и когда Бурлаков вышел на середину дежурной комнаты с целью лучше рассмотреть вошедших, то в это время один из военных, а за ним и остальные, скомандовали ему: "Руки вверх, ни с места!", направив на него несколько револьверов, и выхватили бывший при нём в кобуре "наган". Все же, объявленные арестованными, в свою очередь, набросились на стражников Малахова, Нугиса, Семёнова и Кирпсу, находившихся также в дежурной комнате, и скомандовали: "Руки вверх, ни с места!"; бывшие же в той комнате стражники Верёвкин и Самойленко спали. Часовой у ворот стражник Макаров был обезоружен вместе с другими в дежурной комнате. В то время как стража отдала винтовки, вошёл в дежурную комнату я. Неизвестные, дав мне возможность войти в комнату, предъявили ко мне требование выдать оружие, а на мой вопрос: "Что вы делаете, я командир стражи", неизвестные выхватили у меня оружие и присоединили к группе обезоруженных стражников. После этого потребовали выдать ключи от камер арестованных, на заявление же часового у камер стражника Кирпсу, что ключей у него нет, неизвестные бросились к дежурному столу, из ящика которого и взяли находившиеся там ключи, принудили стражника Кирпсу открыть камеры и с криком: "Володин, Гуревич", стали открывать отдельные камеры и освобождать арестованных. Покончив с освобождением арестованных, неизвестные, плотно окружив чинов стражи, потребовали по очереди направиться к выходу в коридор при камерах и, открыв кордегардию, под угрозой малейшего сопротивления они будут стрелять, заставили всю стражу, в том числе и меня, войти в камеру, где заперли, после чего ушли. По моему приказанию в одной из камер было разбито стекло в окне и поданы призывные свистки, на которые пришёл помощник мой штабс-капитан Кулицкий; последний поднял спавших стражников Верёвкина и Самойленко, при помощи которых взломал замки и дал нам возможность выйти из камер. После освобождения установлено, что неизвестными взято следующее оружие: револьвер надзирателя Бурлакова системы "наган" за N20353 - 1916 г. офицерского образца, винтовки английского образца стражников Круглова за N3840 и Семёнова за N85991, а также мой револьвер и карабин, переделанный из русской винтовки стражников Малахова за N8150.

Из арестованных, содержащихся в камерах, остался добровольно лишь один Янкель Кан, содержащийся по постановлению начальника Таврического губернского уголовного розыска, все остальные в числе 20 чел. скрылись вместе с неизвестными. Из них Кириченко Мария, Кириченко Анна, Караман Осман Марабан, Миклаш Франц, Али Мула Ибраим, Осман Ибраимов, Абдул Кадир Оглу, Мамед Осман, Осман Курт Вели, Курт Вели Мейша числились содержанием за начальником гарнизона; Мамед Алиев, Асан Ибраим, Давид Армановский, Шейн Мордухай и Галинский Сруль числились содержанием за начальником Симферопольского уголовного розыскного отделения; Володин Андрей - за судебным следователем 1 участка гор. Симферополя; Зусмановский Абрам, Дразник Виталий и Просмушкин Лейба - за приставом 2 части гор. Симферополя и Гуревич Иосиф - за мною.

Докладывая об изложенном, доношу, что к обнаружению неизвестных в числе 9 чел, а также освобождённых ими арестованных и взятого оружия приняты самые энергичные меры.

Вр.и.д. командира Симферопольской городской стражи полковник Лалекин. Секретарь Слухаевский. 1 марта 1920 г."

К приходу Сычёва из своего отделения контрразведки, которое работало в основном по ночам - никто из ялтинцев и не знал даже, что в подвале скромного домика на окраине, ничем не приметного, творились секретные дела и допросы пойманных лазутчиков - Белосветов уже начитался, как велись эти допросы, и понял, дни Русской армии сочтены. Об этом свидетельствовала и листовка, которую Сычёв хранил в папке вместе с журналом допросов.

- Ну, как, не надоело? - спросил Михаил, снимая френч и ставя бутылку коньяка на стол. - Сейчас поужинаем, и спать. Учти, завтра у нас будет трудный день, пить не будем. На чём ты там остановился?..

- На листовке местных подпольщиков.

- Ладно, ты пока читай, а я умоюсь, консервы приготовлю.

Белосветов склонился над листовкой:

"Не верьте авантюристу Орлову!

Товарищи солдаты и рабочие! На Кубани уже занята Кавказская, Тихорецкая и ждём подтверждения о взятии красными Екатеринодара. Деникин и вся его армия теперь бьётся исключительно с целью оттянуть пару дней, чтобы генералы и их жёны могли бы сесть на пароходы и уехать за границу, набив русским добром свои чемоданы; вопрос об окончательном освобождении Кубани от бандитов Деникина - вопрос часов и дней.

Лишь вы, солдаты и молодое офицерство, напрасно продолжаете лить свою кровь. Ведь никто серьёзно не думает о том, что Крым может быть удержан. Лишь пьяный, из ума выживший Слащёв держит вас в страхе! Довольно быть рабами! Перебейте генералов и протяните руки красным!

Последние дни появился новый, гораздо более умный и коварный авантюрист и обманщик - имя ему бандит Орлов! Он, видя, что флаг "единой, неделимой" не помогает, разыгрывает из себя "демократа".

Отрываясь от чтения и глядя на вытиравшегося полотенцем Сычёва, Белосветов произнёс:

- Ничего не пойму! Ведь это же было, судя по дате, ещё в марте, ранней весной. А я и не знал ничего, сидя под Сивашем. Кто такой этот Орлов?

- Учти, офицер. Был командиром полка в Симферополе. В феврале объединил вокруг себя недовольных Слащёвым офицеров и совершил в Симферополе военный переворот.

- Как же он это сделал? С одним полком всего?..

- Арестовал весь командный состав гарнизона и занял все правительственные учреждения. Издал приказ, в котором утверждал, что весь командный состав гарнизона разложился, что назрела-де необходимость организации "армии нового порядка". В общем, почувствовал, собака, что запахло жареным, Деникин гибнет в Новороссийске, здесь - не поделят власть Шиллинг и Слащёв, и - в симферопольские бонапартики! Честолюбив, всё рассчитал. К нему потянулись...

- Ну и дела-а!.. - удивился Белосветов запоздало. - Выходит, как Григорьев у красных? И чем же кончилось?..

- А чем у нас в России всегда кончается? - Сычёв усмехнулся.

- Предательством, что ли?

- Конечно. Учти, твой Слащёв - хитрее, опытнее. Сделал вид, что поверил новому гению, что с ним-де будет теперь заодно, критику принял. Тот и рад. Тут уж Слащёв на его патриотизме сыграл. Приказал ему выступить со своим полком на фронт. Бить, мол, надо сейчас главного врага - красных. А с Шиллингом и другими, мол, потом разберёмся. В общем, заманил его с полком в западню и разгромил за несколько часов. Сам Орлов с небольшой группой еле вырвался из окружения, и в лес. Объявил себя там партизаном. Вот красные и напечатали после этого своё воззвание. Чтобы разоблачить его. Ты дочитай до конца! Я чувствую, ты не дочитал...

Повесив полотенце, Сычёв принялся открывать консервы, резать хлеб и накрывать нехитрый холостяцкий стол. Правда, тушёнка у него была великолепная - запахло аппетитно на всю комнату. Заинтригованный Белосветов, снова придвинул к себе листовку.

"Вы, обманутые солдаты и офицеры отряда Орлова, спросите Орлова и его приближённых, чего они хотят? Чем они отличаются от Деникина и Слащёва? Если он за прекращение гражданской войны, то почему добивается соглашения с палачом Слащёвым и почему пошёл на фронт? Зачем он не начинает переговоров с Красной Армией и прекращения гражданской войны, как он обещал сделать, уходя из Симферополя. Вы ещё увидите клыки этого мерзавца-авантюриста. Он по приказу Слащёва поведёт вас ближе к линии огня, а если вы не согласитесь воевать, то поставит пулемёты и под страхом расстрела заставит вас идти в бой с Рабоче-Крестьянской Красной Армией!

Пока не поздно мы вам предлагаем, захватив винтовки и пулемёты, идти в лес и присоединяться к нашим партизанским отрядам.

Мы считаем своим долгом открыть вам глаза, заявляя, что Орлов бандит, авантюрист и такая же золотопогонная сволочь, как и все добровольцы, а если вы не послушаетесь нас и не бросите отряд этого разбойника, то с вами будет поступлено со всей жестокостью условий военного времени. Помните это! Долой бандитов Слащёва, Орлова и их приспешников! Да здравствует вооружённое восстание в Крыму!

Крымский областной военно-революционный комитет, 5 марта 1920 г."

Откладывая папку Сычёва, Белосветов проговорил:

- А им не откажешь в проницательности. Ведь так всё и получилось. - Тон был невесёлый. - Учти, Орлов стал маскироваться после того под "зелёных".

- Каких ещё "зелёных"?

- Так зовут себя теперь крымские партизаны. У них тут в горах и лесах даже свой знак отличия есть - зелёный листок на фуражках, вместо кокарды. Руководит ими какой-то Бабахан. Но действуют все разобщёно, каждый сам по себе. Однако уже есть сведения, что красные прислали к ним какого-то комиссара, чтобы объединил все эти отряды в повстанческую армию зелёных. Чувствуешь, что затевается в нашем тылу?..

- Ты хочешь сказать...

- Да, именно! Крысы бегут с тонущего корабля. Учти, подпоручик Керченского отделения особого отдела пишет в донесении, что в августе, для охраны десанта армии генерала Улагая при посадке на баржи возле Акчуевских рыбных заводов была выделена канонерская лодка "Грозный". Но матросы этого судна решили во время стоянки связать всех своих офицеров и уйти в Мариуполь, чтобы перейти там на сторону красных. Ты понял? Учти, если бы не наш агент, который был среди них и вовремя об этом сообщил, то всё так и вышло бы. Слава Богу, удалось арестовать 47 человек! А главный закопёрщик - какой-то матрос Батюк, взбаламутивший всех - понимаешь, ушёл! Упустили...

Сычёв налил в рюмки, и Белосветов не обратил даже внимания на фамилию, произнесённую им - видно, судьбе всё ещё не было угодно, чтобы Батюк ему запомнился.

- Ты прочти там у меня свеженькое... Рапорт о том, что произошло у нас здесь, в Ялте! - продолжал Сычёв, выпив коньяк. - Дай-ка папку... - Полистав документы, он ткнул прокуренным пальцем в страницу: - Вот, читай!..

Белосветов, поддевая вилкой вкусно пахнущую тушёнку, прочёл:

"Командир Ялтинской уездной государственной стражи донёс мне, что в ночь на 19 августа банда "зелёных" в числе 200 чел. часа в 2-3 ночи внезапно появилась на угольных копях, в местности Япалах, Чуюнь-Ялтинского рудника, каковая была замечена некоторыми рабочими.

Пока было сообщено находившемуся в недалеком расстоянии (1.5 версты) отряду по охране копей, бандой был взорван материальный склад, в коем хранилось 25 пудов блестита, 22 пуда пороха, 1.5 пуда десятками кругов затравки. На шахте N3 сожжён конный барабан. После этого банда "зелёных" направилась к месту нахождения отряда, с криком "ура", кричала: "Сдавайтесь", но отрядом была обстреляна из пулемёта и удалена. Трупов обнаружено не было. Банда "зелёных" при отступлении также отстреливалась. О чём и доношу".

Отодвигая папку, Белосветов проговорил:

- Прочёл. А ты мне скажи: ты этих людей, ну... бандитов, допрашивал когда-нибудь сам? Видел?

- Приходилось. А что?

- И как они? Что за люди? Плохие, злые?..

- Всякие попадались. Учти, бывали даже порядочные.

- И вы их всех... к расстрелу?

- А что же нужно было?.. Учти, дело не в личной доброте или порядочности. Идёт борьба: кто кого! Вот ты хотел бы, чтобы победили они, а ты - стал бы им прислуживать? Шофёром там или официантом.

- При чём тут... Должна же быть какая-то справедливость!

- Когда это было?.. Где?..

- По-твоему, смысл жизни в том, что - ни в чём нет правды и всем надо творить зло?

- Не твори, - Сычёв улыбнулся и налил в рюмки опять. - А по-твоему?..

Они выпили, и Белосветов не ответил. Зато не забыл о споре Сычёв:

- Учти, каждый... воюет только за своё!

- А может, главное в человеке - всё-таки не война "за свое"? Мне кажется, общество должно идти за теми, в ком видит нравственность.

- Е-ру-нда! Из кого состоит ядро армии Врангеля? Из корниловской, - начал перечислять Сычёв, загибая по пальцу на левой руке, - дроздовской и марковской дивизий офицеров. Вот он, главный костяк, - поднял Сычёв руку со сжатыми пальцами. - Не из солдат. Я повторяю, из офицеров! Ты думаешь, они безнравственны? А твое общество, учти, отвернулось от них! Живите, мол, господа, как хотите. Подыхайте за нас. Или уезжайте во Францию, если не хотите подыхать!

Белосветов, вспоминая насильников под Миллеровом, негромко возразил:

- Офицеры - тоже бывают разные. Слыхал, что в Джанкое, в 3-м корпусе делается? Повально пьют, насилуют.

- А отряды "зелёных", не насилуют?! - выкрикнул Сычёв. - А бывший адъютант генерала Май-Маевского, капитан Макаров - что` вытворяет под Севастополем?

- Не знаю. Что?..

- Предал нас всех, вот что! Создал так называемый 2-й советский повстанческий полк в окрестностях Каракубы и Мангуша. В нём что, есть нравственность?!

- Так ведь он же - из офицеров, говоришь! - воскликнул, горячась, и Белосветов. - По-моему, ты сам себе...

- А дочь ялтинского мирового судьи нравственна? Или надзиратель городской стражи Валуш! - Сычёв схватил со стола отодвинутую Белосветовым папку, быстро нашёл в ней нужное ему место, начал читать вслух: - "В ночь на 5 июля контрольным разведывательным пунктом были задержаны по Крестовой улице коммунисты Яков Бронштейн по кличке "Красный", - ты слушай, слушай! - дочь местного мирового судьи второго участка Максимова и неизвестная девица по кличке "Ольга". При обыске нашли нелегальную литературу, ручную типографию и оттиск штемпеля "Ялтинский комитет коммунистической партии большевиков". Кроме того, - выкрикивал Сычёв, - задержано ещё 18 человек - все члены этой же организации большевиков! В том числе, учти, - Сычёв поднял жёлтый от никотина указательный палец и стал тыкать им в потолок, - у-частковый на-дзи-ратель Ялтинской городской стражи Валуш, снабжавший задержанных оружием. Ты понял, нравственник - о-ру-жием! - Сычёв дочитал: - Задержанные переданы в распоряжение начальника Ялтинского морского контрольно-пропускного пункта. Полковник Варенцов!"

Окончив чтение, тяжело дыша, Сычёв отшвырнул папку на диван:

- Ну, будем ссориться или пить коньяк?

Ссориться не хотелось, и Белосветов ему улыбнулся. В этот последний до их дезертирства вечер они напились и уснули, наконец, утомлёнными и примирёнными, настраиваясь на то, что следующий день будет трудным.
2

Утром они проснулись поздно, выспались. Яркое безоблачное небо не предвещало ничего тяжёлого. Напротив, настроение выровнялось, и они, позавтракав, принялись собираться в дорогу. Всё у них было уже готово: костюмы железнодорожников, полушубки от холодов, плотные мешки, по 2 браунинга на каждого. По одному сунули за пазуху и по одному положили в мешки - на всякий случай. Белосветов сунул в мешок и журнал допросов, который попросил у Сычёва.

- Зачем он тебе? - удивился тот.

- Да так... - замялся Белосветов. - Может, дочитаю от нечего делать. Там есть любопытные моменты...

- Бери, если не лень, - согласился Сычёв. Тут же, что-то вспомнив, усмехнулся: - Ты знаешь здешнего священника из собора?

- Нет, ни разу не заходил туда. А что?

- Мои ребята в этот журнальчик вырывали иногда "исповеди" калёным железом и воплями. А отец Павел - получал добровольные.

- Не понимаю... - сказал Белосветов, вспоминая вчерашнее чтение журнала допросов. Его воображение поразили ответы допрашиваемых: одни - своей растерянностью и предательством, другие - стойкостью духа. Потому и попросил этот журнал себе, что его кровавые судьбы были страшнее и интереснее любой самой правдивой книги.

- Поп этот работал на нашу контрразведку, понял? Приходит к нему человек на исповедь, думает, что всё останется в тайне, а мы его потом - цап! И готово дело. Так попался к нам и князь Беловоленский. Едва избежал расстрела - старые связи помогли.

Николай Константинович не стал спрашивать, на чём попался князь Беловоленский. Поразило другое: священник, тайна исповеди, и такое предательство! И ещё эта сычёвская параллель об "исповедях" на допросах. Всю жизнь люди сами что-то рассказывают о себе и тем себя губят. Если б умели молчать и хранить свои тайны, скольких несчастий избежали бы! И он дал себе зарок, хранить свои тайны всю жизнь, как в могиле. Ибо, как говорил отец, кто легко верит, тот легко и пропадает.

Пауза явно затягивалась, и Николай Константинович повернул разговор на другое:

- Когда будем уходить-то?

- Вечером, как стемнеет, если мои рыбаки не подведут. Я уже и своего хозяина предупредил, что нас не будет дома. - Сычёв обвел взглядом покидаемое добро, добавил: - Всё теперь ему, каналье, достанется! Татарин обрезанный.

- Ты же говорил, у тебя ещё спрятана заначка в горах. Мало тебе, что ли?

- Да не мало. А всё ж таки жаль, что бусурманину, а не какой-нибудь русской бедной бабе, оставшейся без мужика.

- Ну, об этом раньше надо было думать, - заметил Белосветов. - Чего теперь в пустой след...

- Верно, раньше. Учти, я тут старался жить незаметно, чтобы не помнил никто - ни злом, ни добром.

- Слушай, а что же мы делать будем целый день взаперти, а?

- Отдыхать, набираться сил. Выспаться надо наперёд, чтобы в пути не хотелось. Я это заранее предусмотрел.

Спать не хотелось, сели играть в шахматы. Потом поели и уснули. А когда поднялись, было уже темно. Достав из сейфа злополучный мешочек с золотом, Сычёв сказал:

- Бери, не ишак же я тащить всё сам!

Белосветов молча взял ношу и положил рядом с собою.

- Николя`, положи на всякий случай и золотые монеты в карманы. Да и зашей кое-что за подкладку тужурки.

- Зачем? - недоумённо спросил Николай Константинович.

- Я же тебе сказал: на всякий случай. Вдруг меня шлёпнут в дороге или придётся бежать и потеряем друг друга! - стал раздражаться Сычёв. - Тебе что, помешают лишние деньги, да? Пусть достанутся лучше чужим, так, что ли, по-твоему? Объяснять тебе, офицеру, переменчивость человеческой судьбы?!

- Ну ладно, ладно, чего из-за этого кипятиться? - покорился Белосветов. Достал из своего мешка золотой портсигар, набил его папиросами, взял французскую зажигалку, несколько золотых монет и принялся их зашивать. Сычёв посмотрел на него и принёс кучку золотых монет ещё. Проговорил:

- Учти, если не захватишь и мешочек тоже, я с тобой не пойду, понял?

- Понял.

- Ну и как?..

- Припёр, куда ж мне деваться?.. - Белосветов искренне улыбнулся.

Мир был восстановлен, и в назначенное Сычёвым время они тихо вышли из дома - напряжённые, неузнаваемые. Идти нужно было далеко, за мыс, где не было ни причальных огней порта, ни людей. Сычёв волновался: вдруг в условленном месте никого не окажется? Придётся возвращаться, терять дни... Опасался и другого: а вдруг их там будет не два мужичка-рыбака, а ещё с десяток, за большими камнями?..

И звёзд не было видно - низкие облака шли, рвань. Крепчал холодный, почти уже зимний, ветер, накрапывало. В такую погоду и бежать хорошо, но и грабить и убивать ещё лучше, думал и Белосветов, осторожно шагавший за Сычёвым, тяжело идущим от золотого веса. Правда, под полушубками и тужурками у них наготове браунинги - только руку засунуть, но всё равно было боязно. В голову лезли греховные обиды на давно ушедших людей. Кто-то, наверное, обидится теперь и на них - бросили, скажут, в самый трудный момент, удрали.

Рыбаки, оказалось, были на месте и ждали их. Лиц в темноте не разобрать, оба неразговорчивые, заросшие бородами. Хмуро поздоровались, посмотрели на расходившиеся от волнения волны, и старший из них сказал:

- На Одессу не пойдём, только до Очакова.

- Это почему же? - возмутился Сычёв.

- Появились сторожевые катера и на той стороне.

- Откуда знаешь?

- От рыбаков. Так што, как хотите. До Очакова - можно, сходим. А дальше...

- Ладно, Очакова, так до Очакова, - согласился Сычёв и отсчитал задаток золотыми монетами.

Спрятав деньги, старший рыбак спустился в небольшой трюм баркаса и запустил там двигатель. Другой сел за руль. Перед ним был шлюпочный компас.

Шепнув Белосветову, чтобы оставался начеку, Сычёв тоже полез в трюм - посмотреть, нет ли там кого ещё? Вернулся он вместе со старшим рыбаком, прихватив 2 промасленных дождевика. И только они оделись, пошёл мелкий дождь - холодный, с ветром от хода лодки. Сычёв, усаживаясь рядом с Белосветовым, сказал:

- Вот и кончилось, видно, последнее тепло! Теперь зарядит... Узнаёшь рыбаков-то? Старые ведь знакомые, а?..

Рулевой сильно в море не забирал - гнал лодку вдоль берега до самого мыса Ласпи. А после Ласпи взял курс на Балаклаву. Время тянулось медленно, пока показался в темноте мыс Херсонесский. Оттуда вдруг полоснули по ним двумя прожекторами, а потом на крутой чёрной волне показался сторожевой катер, вылетевший, должно быть, из Стрелецкой бухты.

- Ты смотри! - восхитился Сычёв вслух. - А у моряков служба поставлена не то, что у нас!..

- Нашёл, чему радоваться! - буркнул Белосветов. - Что теперь делать будем? Сколько их там, на катере?.. - Щурясь от яркого света, он нащупал под тужуркой твердь браунинга.

На них молча, полувопросительно смотрели рыбаки - к чему-то, на всякий случай, приготовились тоже: это было заметно. И Сычёв, обращаясь сразу ко всем, сказал:

- Не дурите! Далеко всё равно не уйти, а катеров у них - хватит. Надеюсь, обойдётся без выстрелов.

- На что ты надеешься? - спросил Белосветов, не понимая хладнокровия напарника. - Сейчас заберут нас, как щенков, приведут в Севастополь!.. - Остального при рыбаках не договорил, но додумал: "И всё выяснят. Затем - трибунал, позорный расстрел, и комедия окончена, господа!"

- Не бойся, предусмотрено!.. - проговорил Сычёв не без самодовольства.

Как только катер подошёл и запрыгал перед ними на гребнях волн, Сычёв, жмурясь от света наведённых на баркас прожекторов, прокричал в темноту:

- Подойдите ближе! Я - подполковник Сычёв, из контрразведки!

С катера прокричал в мегафон вахтенный офицер:

- Поставьте лодку вдоль волны!..

Рыбаки поставили баркас, как велено, и катер подошёл к ним почти вплотную. Несколько секунд баркас и катер напоминали чаши поднимающихся и опускающихся весов, затем вахтенный офицер поймал миг почти равновесия и ловко прыгнул со своей палубы на баркас. В руке у него был раскачивающийся фонарь, с мокрого лакированного капюшона его плаща текло. Переведя дух, он скомандовал:

- Ваши документы!

Сычёв предъявил своё удостоверение, и пока офицер читал его, сличая фотографию, добавил:

- Выполняем задание по высадке агента в тыл противника.

Моряк покосился на Белосветова, посветил фонарём на рыбаков.

Сычёв пояснил:

- Мои люди. У них - заготовленная липа.

- Понятно, - буркнул вахтенный, возвращая удостоверение. - Но почему не предупредили об этом штаб флота?

- Как это не предупредили! - нагло врал Сычёв. - Полковник Гидеонов при мне вчера утром, лично отправлял шифрограмму! Прошу вас занести в судовой журнал факт нашего задержания в... - он стал рассматривать циферблат своих часов, - 22.19. А я по возвращении буду телеграфировать Петру Николаевичу о нерасторопности морштаба. Безобразие, понимаете!

- Но мы вас не задерживаем, - возразил офицер, - а только проверили.

- Всё равно... - не унимался Сычёв.

- Телеграфируйте, - сухо заметил моряк, козыряя. - Наше дело - охрана. - И крикнул на катер: - Гречихин!..

Катер вновь подошёл вплотную и запрыгал на качелях-волнах. Оттуда протянулись руки матросов и вырвали офицера с баркаса к себе. С их палубы прощально донеслось:

- Счастливого пути, господин подполковник!..

Мощный катер взревел, баркас качнуло пенным буруном, и сторожевик исчез в темноте. Баркас же, всё ещё освещаемый ярким светом, несколько мгновений покачался на крутой волне, а когда провалился вниз, словно в тёмную маслянистую яму, свет погас и, казалось, наступила мёртвая тишина - было слышно, как, ухая, дышит море и посвистывает ветер в небольшой мачте для паруса на случай отказа движка. Вскрикнул пролетевший над мачтой альбатрос, баркас опять вздыбился.

- Ну, вот и всё-о!.. - прокричал весело Сычёв. - Давай обороты!

Движок, заглушая шум моря, бойко затарахтел, баркас медленно развернулся и полным ходом пошёл, забирая в открытое море.

Белосветов вздохнул: "Слава Богу!.." А Сычёв проговорил ему почти в ухо:

- А знаешь, кто сейчас в Севастополе начальник укрепрайона?

- Кто?

- Барон Корф. Дядя нашего сбежавшего юнкера, помнишь?

Никто не проронил ни слова, понимая, что рулевой делает правильно, чтобы не напороться на сторожевика ещё раз, который мог вылететь в море от Графской пристани. Шли с новым курсом минут 10, а потом снова развернулись вдоль крымского побережья. После траверза Севастополя прошли мимо Мамашая, мыса Лукулл, посёлка Замрук, где уже в предрассветной мгле засветились огоньки на берегу, и взяли курс на Аирчу, чтобы днём отсидеться в этом глухом и пустынном месте.

Когда проходили траверз Евпатории, уже светало. Тогда прибавили па`руса, оборотов и направили баркас за татарский посёлок Аирчу, где виднелся совершенно голый и плоский берег. Рыбаки нашли укромную, невидимую со стороны степи, бухточку, и в ней заглушили мотор. Дождь как-то незаметно перестал, и небо над ними возвысилось.

Отсиживались целый день в холоде и беспокойстве - Евпатория недалеко. На всякий случай забросили с баркаса в заливе сеть - рыбаки, дескать, промышляем. Никого нигде не было, время тянулось медленно. Никто их за долгий день так и не потревожил. А вечером, не дождавшись темноты, они вышли в море - истомились.

Ночь в пути прошла тоже спокойно. Дремали на баркасе с Сычёвым по очереди. А под утро опять пришлось отворачивать к берегу - на Ак-Мечеть, чтобы ещё раз отсидеться в безлюдном Бурун-Эли. Маяком для них служил высокий купол мечети, заметный издалека. Потом показались крутые ракушечно-меловые берега с расселинами и утёсами, десятками маленьких бухточек. Однако туда не направили свою лодку - свернули в сторону плоского берега, чтобы подальше от людей.

Как и в первые сутки рыбаки сторонились их - сели поодаль, развели небольшой костерок. Было холодно для октября. Сычёв, поев мясной тушёнки, которой они захватили с собой впрок, лёг спать, накрывшись дождевиком, а Николаю Константиновичу не спалось - думал о Вере Андреевне, о родителях, с которыми вот уже год как не имел связи. Потом поднялся и пошёл в камыши, чтобы справить нужду.

Возвращался назад из камышей зачем-то в обход, неслышно ступая по мягкому песку и вглядываясь в небо, ставшее чужим и недружелюбным. Подходя к костерку, услыхал разговор:

- Санька, а может, ну их, этих господ, а?

- Эт пачему жа? Полцены токо взяли, остальное...

- А как не заплотють? И задаток назад заберуть. Оба с оружией! Спят-то, сам вишь, по очереди. Привезём ых, оне нас и кокнуть! Чево им стоить?..

- А ты не бойсь, есть и у нас кой-чево! - Рыбак показал напарнику семизарядный наган. - Токо не похожа, штоб оне... Сами бояцца. Оттого и дрыхнут по очереди.

- Да я што? На сердце чевой-то скребёть. Не ндравится дюже мне энтот... знакомец наш и начальник. - Рыбак кивнул в сторону храпевшего Сычёва. - Злой, и зенки безсовестны...

- Ладно, наше дело - не зевать. Где ты ещё такую небумажну деньгу зашибёшь? За год стоко не заработаш на рыбе-то. А у меня 5 ртов на шее, сам знашь. Война войной, а кормить всех надо. Одной рыбкой, што ль?..

- А может, это... тово? Самим ых... раз наган у тебя есть.

- Не балуй, дура! И в мыслях такого не держи. Эт те разведка!.. От ых не уйдёшь. Да и награблено добро щастья не приносит - всё одно кровушкой выйдет. Так што греха на душу брать не хочу, знай.

Белосветов облегчённо вздохнул и тихо ушёл в камыши, чтобы вернуться прежней дорогой, как уходил. Вышел из камышей потом, не таясь. Сычёву ничего не сказал - наколет ещё дров...

К вечеру, когда облака горели последним умирающим светом, они опять вышли в море и провели в нём всю ночь, подбираясь к северному берегу красных. На рассвете вошли в один из лиманов и спрятались в густых камышах - тут могли быть дозорные противника, никакие документы уже не помогут.

Оставался последний переход - вдоль Тендровской косы, мимо Кинбурской косы против Очакова и по Днепровскому лиману в сторону Херсона. Под Очаковом можно встретить сторожевик красных, а может, и белых - ничего сейчас неизвестно, поэтому в горло лимана надо было проскочить перед рассветом, когда серо и спят все. А пока предстояло провести сырой день в камышах - враги им теперь все, и красные, и белые, от которых бежали.

Было холодно, дул ветер. Рыбаки молча принялись готовить себе завтрак, а Белосветов с Сычёвым, поев тушёнки, по очереди дремали. Никого не было, воздух был пропитан гнилью.

День тянулся безрадостно, медленно - в точности, как плыли: чаще на парусе, а не на движке. Боялись привлечь внимание - мест таких на карте Сычёва оказалось немало, и он то и дело приказывал глушить двигатель, хотя солярки достал для плаванья целую бочку.

Ели. Смотрели на небо. Опять по очереди спали. Погода наладилась, наконец, и не поливал больше дождь. Рыбаки вели себя смирно, но держались всё время в стороне и тоже спали по очереди, передавая друг другу единственный наган.

В последний переход вышли, как обычно, вечером и пошли вдоль южного берега Тендровской косы. В горло Днепровского лимана под Очаковом, как и рассчитывали, вошли на рассвете. На севере светились кое-где редкие огни провинциального города, там ещё спали. Не было ни сторожевиков, ни рыбаков. Никто их не встретил, не перехватил, словно о войне тут забыли уже, и они направились к северному берегу лимана, на середину между Очаковом и Херсоном - там высадятся. Сычёву потом - мимо Очакова, Белосветову - в Херсон, и дальше по Днепру до Екатеринослава.

Когда над головами обозначились и стали проступать в небе лёгкие облака, баркас подошёл к берегу, не дойдя до сухого места. Рулевой попросил Сычёва рассчитаться с ним здесь, на воде. Однако Сычёв заупрямился, требовал, чтобы их сначала высадили на сухое, и там-де они отдадут деньги сполна.

- Нет, ваше благородие, плати издесь! - твёрдо сказал рулевой и опустил руку в карман.

- Тебе что, не всё равно где? - выкрикнул Сычёв и потянулся за пистолетом за пазуху.

Рулевой опередил его, наведя наган в грудь и щёлкнув курком:

- Не балуй, барин, если жизинь не надоела! Плати издесь, как уговор был!

Сычёв беспомощно оглянулся. Сзади, перед мирно сидевшим Белосветовым, стоял с багром в руках второй рыбак. И Сычёв сдался:

- Ладно, чёрт с вами! Трудно, что ли, было высадить?..

- Высадим, не сумлевайтесь. - Рулевой сплюнул.

Сычёв зло покосился на Белосветова, но, делать нечего, достал из кармана кошелёк. Отсчитывая по 10 золотых рублей каждому, весело проговорил:

- Вот чудаки, всю дорогу плыли, как люди, и нате вам - расстаётесь с нами, словно враги.

Рулевой осклабился в улыбке тоже, но заговорил не с Сычёвым, а с напарником:

- Обману нету, Митяй! Подтолкни багром маленько...

Бородач Митяй подтолкнул, упираясь багром в дно, и баркас мягко воткнулся в прибрежный песок. Рулевой скомандовал:

- Вот теперь, барин, выходи. Токо не оборачивайтесь! Мы вас не тронем, мы - не разбойники... - А сам держал наган наготове.

Сойдя на берег, они услышали за спиной треск мотора и оглянулись. Баркас уходил от них задним ходом и через минуту был уже далеко. Опуская на землю портфель, Сычёв неискренно прокричал:

- Счастливо, ребята-а!..

Рыбаки не откликнулись - молча рванули полным ходом домой. Теперь им не страшны сторожевики: рыбаки есть рыбаки, документы у них были в порядке. Кому они нужны, если не везут с собой ни лазутчиков, ни пулемёты с гранатами.

- Что же ты?.. - зло обернулся Сычёв к Белосветову. - Я ведь только своё реноме хотел!.. Что им, тяжело было высадить?

- Не знаю, чего ты хотел. Благодари Бога, что не убили.

- Ну ладно, Николя, не надо ссориться... - Сычёв обезоруживающе улыбнулся. - Учти, если бы я желал им зла, разве пожелал бы счастливой дороги? Садись!.. Разведём сейчас костерок, поедим, согреемся - у меня есть!..
3

Разутривалось. Не сильно, но ровно дул с моря холодный ветер. Небо хотя и очистилось от облаков - было прозрачное, глубокое - однако чувствовалось новое приближение облачности, с которой начнутся угрюмые затяжные дожди, а то и снег. Лучше бы уж приморозило, чем грязь. Волны шли по лиману серьёзные, с пенными злыми барашками, как на море, в котором, видимо, копился шторм.

- Ну что, Коля, может, пойдёшь всё-таки со мной? - вновь предложил Сычёв. - В Одессе не пропадём!

- Нет, Миша, мне с тобой не по пути. Я - туда! - Белосветов махнул в сторону Херсона.

- Да ведь там сейчас красные! Бои шли недавно.

- Бои теперь под Перекопом, я думаю. А для тебя все люди везде - токо враги!

- Всё дуешься? Да у меня и в мыслях не было...

Они сидели возле костерка, который разожгли, чтобы поесть, и ждали, когда разогреется в котелке мясная тушёнка. Молчали, поглядывая на выгоревшие склоны косы, на гнущийся под ветром сухой камыш. Было пустынно, как в море, и одиноко, хотя сидели вдвоём. Внизу угрюмо роптал прибой. Ветром доносило до них солёные брызги и запах водорослей.

- А может, пойдём всё-таки вместе, а? - повторил Сычёв.

- Нет, я - в Екатеринослав, и хватит об этом.

Сычёв промолчал, прислушиваясь к вскрикам пролетающих чаек. Медленно закурил. Не обращая на него внимания, Белосветов стал думать об оставленных в Крыму офицерах - как они там? Небось, хватились уже. Сколько же народу туда понаехало, и военных, и штатских с семьями! С барахлом, кухарками, некоторые даже с горничными. Татары сразу подняли цены и на квартиры, и на продукты. И всё равно по вечерам в ресторанах люди кутили, сидели в кофейнях, шашлычных. Все жили одним днём: сегодня целы, и слава Богу!..

"А природа там, не то, что здесь! - уныло думал он, подкладывая в костёр сухие ветки кустарника. - Особенно хорошо в Ливадии: кипарисы на крутых утёсах, сосны редчайшей красоты, царский и княжеский дворцы. Кому всё теперь достанется, кто будет жить в них?" И посмотрел на Сычёва, сломавшего в царском дворце кий. Тот понуро курил, сидя на большом камне. Почувствовав, должно быть, взгляд, обернулся и неожиданно сказал:

- А знаешь, у меня тоже осталась девочка в Твери. Дашенька Пирогова.

Белосветов удивился:

- Да? Ты никогда не говорил.

- С 16-го года не видел. - Вздохнув, Сычёв отшвырнул окурок. - Может, замужем уже...

- Ты что же, не переписывался?

- Сначала писал. Потом... Ты же знаешь, какой стала у нас почта! Мы - здесь, она - там, под краснопузыми.

- А если ждёт?

- Не знаю. Обещала до гроба. Да ведь детство было! - Сычёв снова вздохнул. - Чистое, прекрасное детство. А теперь вот в России новая власть. И мы с тобой расходимся в разные стороны. Ни друзей нигде, никого: ужасно!..

- Давай спишемся. Там видно будет... Конечно, ужасно. - Белосветов неожиданно ощутил тепло и жалость к товарищу. Но тот отмахнулся:

- Чудак ты! Куда писать, кому? Неизвестно ещё, под какими именами ходить будем!

- Я тебе всё же оставлю екатеринославский адресок, хоть и не свой, а для зацепки. В случае чего, может и пригодиться.

- Давай. - Сычёв оживился, достал из кармана французскую самописку, маленький блокнот. - Как её у тебя звать-то?

- Вера Андреевна Неретина. А родители её - она в доме своего отца живёт, священника - Рождественские. - Белосветов продиктовал адрес.

Сычёв записал, пожаловался:

- А всё равно скверно на душе. Не людьми стали, а бывшими: перекати-поле, словом! - Он посмотрел на сухой комок растения, который гнал по косе ветер, пошутил: - Не бери у цыгана лошади, а у попа - дочери.

Белосветов молчал.

- Жаль, что не дружил я с тобой по-настоящему! - не хотел молчания Сычёв. - Привязался только теперь. Что-то есть в тебе, понимаешь, надёжное!

- Спасибо. Мне просто не нравилась твоя... работа, - подыскал Белосветов слово помягче. - Видимо, в этом всё дело: во мне, а не в тебе. - Он словно извинялся.

- Кто-то же и её должен делать, - обиделся Сычёв. - Все хотят быть добрыми и чистенькими. А война - вообще грязное дело. Так что учти... Ну, что там: закипело, кажется?

Белосветов посмотрел на булькающий котелок, из которого вкусно пахло.

- Сейчас достану ложки...

Пока Белосветов возился в своём "золотом" мешке, доставая ложки и хлеб, Сычёв извлек из "золотого" портфеля бутылку коньяка, достал из кармана складную серебряную стопку. Хукнув в неё, сказал:

- Ну что, Коленька, рванём по маленькой на посошок? Может, в последний раз вместе!.. - И принялся протирать стопку платком.

- Да ну! Гора с горой...

- Э, разве узнаешь, когда и кто тебя убьёт!

- Можно ведь и своей смертью. - Белосветов продолжал шарить в мешке. - Бритву я свою забыл в Ялте, ёлки зелёные! Зарос, как свинья щетиной! - Он потрогал пальцами подбородок.

- Потом побреешься, моей. Садись!

Белосветов снял с огня котелок, подсел к товарищу на другой камень. Спросил, вытирая ложки:

- У тебя родители живы?

- Только мать. Я с трёх лет без отца рос - злым.

- По-моему, ты немного...

- Сгущаю тени? - перебил Сычёв. - Чего же ты замолчал? - Ожидая ответа, он налил себе в стопку, залпом выпил и, глядя на Белосветова, договорил: - Ну, так что там я?..

- Немного напускаешь на себя. Характер-то у тебя - отходчивый, лёгкий.

Сычёв налил в стопку ещё раз, передавая её Белосветову, сказал: - В детстве меня частенько порол отчим - жестоко порол! Особенно, когда матери не было дома. Так вот я, чтобы не плакать перед ним, научился смеяться.

- Извини, пожалуйста. - Белосветов деликатно выпил, понюхал корочку отсыревшего, заплесневелого хлеба.

- Ничего, теперь все будем весёлыми! - мрачно пророчил Сычёв, отпивая прямо из горлышка.

Есть из котелка они принялись в молчании. Похлёбка издавала ароматный запах разопревшей говядины, перца, лаврового листа. Желудок, приятно согревшийся от выпитого и горячей еды, сладко ныл. Они жмурились от удовольствия, обжигались.

Опять жалобно пищали пролетавшие над ними чайки. Было грустно, расставаться не хотелось. Что ждёт их там, за горизонтами в разных сторонах? Это что в тёмный мешок прыгнуть, что в военную судьбу...

- Эх, жи-знь!.. - Сычёв отложил ложку. - Думали ли мы когда о таком финале?.. Ну ладно же! - Он погрозил небу кулаком. - Я им этого так не забуду!..

- Кому? - невесело спросил Белосветов, намыливая кисточкой подбородок и щёки.

- Комиссарам. Всю жизнь, сволочи, изуродовали! Сколько жить буду - не прощу!

Белосветов молчал, прицеливаясь перед маленьким зеркалом, чтобы побриться.

- Что ты будешь делать в этом Екатеринославе, Коля?

- Не знаю. А ты в Одессе?

- Я? Граница рядом, посмотрим, - неопределённо ответил Сычёв. - Только, думаю, что на этом ещё не кончилось для меня. Найду нужных людей...

- Думаешь, вернётся прежняя жизнь?

- Может, и вернётся. Франция и Англия на нашем поражении не успокоятся, поверь. Но учти! Многое, конечно, будет зависеть и от нас, если не будем сидеть, сложа руки.

- А я устал, - признался Белосветов, вытирая бритву. - Ничего не хочу, кроме покоя. Я не идейный - колесом войны завернуло. - Он передал бритву Сычёву.

- И это говоришь ты, дворянин?!

- А при чём тут дворянство? Я русский человек и не хочу, чтобы русские убивали русских в угоду любым иностранцам!

- Я тоже русский! - выкрикнул Сычёв и ещё хлебнул из бутылки. - Не германец! Немчуру я ненавижу так же, как и ты. Но нельзя же бездумно относиться к судьбе России!

- А что - Россия? Как была, так и будет. Даже без нас. Немцы - такие же люди, и ненавидеть их только за то, что они - немцы, глупо, по-моему.

- Что ты несёшь?! Слушать тебя тошно! Разве немцы и славяне это одно и то же?

- Я этого не говорил. В России всегда выше ценилось всё духовное, а у них - материальное. Поэтому они зажиточнее нас. Но зато нигде в мире нет такого, как у нас, душевного общения между людьми. Русскому человеку чужд крайний индивидуализм и эгоизм, он предпочитает общину и общение. В этом наше главное, по-моему, отличие от других европейских народов. Вот почему, я думаю, у России - свой, особый путь. Особая судьба и предназначение.

- Ну вот, - обрадовался Сычёв, - ты сам себе и противоречишь. Сейчас ты правильно сказал, а давеча...

- Но это же не значит, что мы должны ненавидеть другие народы только за то, что они непохожи на нас. Тех же немцев, к примеру.

- Да не о том я тебе говорил! Вовсе не об этом! - заторопился Сычёв, боясь, что Белосветов собьёт его с мысли. - Дело не в немцах как немцах, а в том, что они снюхались с нашими большевиками, денег им на революцию дали! В этом дело. И ты учти, после нас большевики ещё и самим немцам нагадят! И так им и надо. Но с большевиками, с большевиками - вот я с кем не соглашусь никогда! Там одна жидовня вонючая собралась и мутит всех...

- А едешь к ним! - пошутил Белосветов, чтобы прекратить дурацкий и ненужный обоим спор.

- Как это к ним? - не понял Сычёв.

- Так ведь Одесса, ну, как бы это тебе... как Иерусалим для евреев! В России это их главное гнездо. И туда-то и едет подполковник Сычёв. Спрашивается, зачем?..

- Да пошёл ты со своими шуточками!..

- А я не шучу, я просто жалею тебя.

- Почему это ты меня вдруг жалеешь? У меня - полный портфель золота!

- Потому, Миша, что все люди - почти все - несчастны. Их надо жалеть. Это мне мама всегда говорила. А ты - золото!..

- Ну-у - понёс!.. - махнул Сычёв и, отхлебнув из бутылки, передал её Белосветову: - Выпей, может, поумнеешь...

Белосветов хлебнул, но не поумнел:

- Знаешь, что рыбаки про нас с тобой говорили, когда ты спал под Аирчой? Младший предлагал прихлопнуть нас. А старший его отговорил: золото, мол, всё равно счастья не приносит.

- И ты это слыхал и не перестрелял их?!.

Белосветов отшутился:

- А кто бы нас доставил потом сюда?

- Сами, что ли, не справились бы?!

- Просто, Миша, я не способен на подлость, вот и всё.

- Ох, какие мы благородные! Ну, просто фу-ты-ну-ты!.. Учти, когда жизнь вынуждает, все люди способны на подлость! Без исключения.

- Ну, знаешь ли, тогда нам действительно не по пути! Можешь забрать своё золото...

- Да погоди ты, дубина, не хорохорься! Я же не в обиду тебе... А золота у меня своего хватит. Вот ты сказал, что Россия как была, такой и будет, даже без нас. Я тебе как раз к этому... про подлость.

- Не понял, - произнёс Белосветов, остывая.

- Да чего тут понимать? Безграмотные матросы такое сотворят из нашей России по принуждению большевиков, что даже в могиле заплачешь! - Лицо Сычёва, искажённое внутренней мукой, дёргалось, побелело. - Пропала наша Россия! От всеобщей подлости пропала, вот что я тебе скажу! Понял?..

- А что сотворили из России мы сами? - парировал Белосветов с возмущением.

- Как это мы? Кто - мы? - выкрикнул снова Сычёв.

- Дворяне, привилегированный класс. Пропитав всё при царе-батюшке ежедневной газетной ложью, мы уничтожили в людях веру в справедливость, нравственность! И посеяли всеобщую злобу. А на лжи и злобе ничего хорошего не взойдёт, кроме ненависти. Мы же своим безразличием к тому, как живёт простой русский народ, оттолкнули от себя всех. И остались одни. Ни пахать, ни сеять мы...

- Что ты мелешь, Николя! Какая ложь, в чём?..

- Люди должны быть порядочными!

- Слыхал уже: они несчастны, их надо жалеть. Что ещё?

- А то, - упрямо твердил Белосветов своё, - что без человеческой порядочности - нормальной жизни ни в каком государстве не может быть! Своим отношением мы могли испортить всю нацию. Люди перестали улыбаться, шутить. Кругом только ненависть, злоба. Зависть, отвращение к работе. Повальное пьянство. Потому что в стране царил деспотизм!

- О, выходит, ты неспроста молол тогда... ещё в Куру-Узени! Да я не придал значения. А у тебя это, оказывается, глубоко!..

- А тебя что, это не трогало? Что спивается народ. Что кругом одни жандармы, доносчики, беззаконие! Пожаловаться - некому. Ни в ком ни сочувствия, ни доброты! А как война, извольте защищать родное отечество?

- Николя, какая муха тебя укусила!..

- Никакая. В газетах десятилетиями трескотня о любви к народу. А что этому народу было дано практически? Заботой о народе наши министры и великие князья только прикрывали свои личные эгоистические интересы и развратились.

- Да ты что, Белосветов! Очумел, что ли?

- Я почти год служил при императорском дворе и много знаю такого, чего тебе и не снилось! Сплошной разврат, взяточничество миллионами золотых рублей. За повышение по службе любой чиновник готов пойти на всё. А уж ради взяток... и на любое преступление. Отчего в народе такое повальное пьянство? От задавленной жизни, бесправия! А в голодные годы, кто всегда вымирает? Тот, кто пашет и сеет! Да и сейчас... Что происходит? Вымирание нации! Опять голод и кровь.

- В России народа, слава Богу, ещё на 10 Франций хватит! Да и плодиться мы умеем, не только вымирать, - попытался Сычёв грубой шуткой остановить разошедшегося товарища. Ему было не по себе от страстной уверенности, с которой надрывался Белосветов. Молчал, молчал, да и накопил, видно... Сколько боли в голосе, обиды!

- Не хватит! - не унимался Белосветов. - Семья - это основа, на которой должно держаться всякое государство. Умный хозяин даже для скота строит тёплую овчарню, чтобы скот не сдох. А у нас?.. Каждый сам за себя - вот тебе злейшая правда о судьбе России! В России не стало доброты. Шлёпнуть человека, посадить в тюрьму - ничего не стоит. Кто же от такой жизни будет добрым?

- Николя! - заорал Сычёв. - Остановись, добром прошу тебя!

- А то что?.. Жалеешь, что не убил рыбаков, так на мне, что ли, хочешь отыграться?

- Пре-кра-ти-и!.. - истошно взвыл Сычёв. На Белосветова смотрели белые сумасшедшие глаза. - Знаешь, что делали в Крыму комиссары?! Учти, они свои зверства не оставят и после победы! Народ ещё наплачется от них не так, как при царе-батюшке, которого ты, я вижу, не жалуешь!

- Этого мы не знаем, что будет, - сбавил тон Белосветов. Но не унялся и, тяжело дыша, продолжал: - А вот оттого, что было, народ и поднялся на нас, это - я точно знаю. Насмотрелся!

- Что ты знаешь? Что-о?!

- То, что чиновник мог сделать с человеком без суда, что угодно! Лишить заработка, работы. Но когда государство даёт такую волю чиновникам, это конец. Это такой цинизм, издевательство над народом, что...

- Цинизм, цинизм! - перебил Сычёв. - Заладил. Разве только у нас боятся своего начальства? Так везде, в той же Германии и Франции. Чтобы чиновник не притеснял, все перед ним лебезят, готовы - я тебе уже говорил - на любую подлость, лишь бы не его ущемили, а соседа. Что же ты хочешь? Человек - тварь по своей природе, такова жизнь, и не надо себе строить иллюзий. А ты... - голос Сычёва даже подобрел, стал вкрадчив. Но Белосветов на это не поддался:

- Что - я?! В стране одни мерзости, а все молчали. Самая высокая в Европе детская смертность. Самое жестокое обращение с людьми не только в тюрьмах, но и на воле. А иностранные делегации, приезжавшие в Петербург, улыбались на приёмах нашему императору. Разве это не цинизм?

- Это, Коленька, дипломатия называется. Ну, что ты, право, как ребёнок...

- У нас всю жизнь только и знали, что вешать да расстреливать, словно в джунглях каких, а не в православном государстве. А императору, отдавшему приказ стрелять в 5-м году по мирному шествию народа с иконами в руках, спокойно подавали руку, будто не от него зависели эти зверства, будто он не ведал, что творил.

- А как с ним самим обошлись?! - возмутился Сычёв. - Даже детей расстреляли! Да и сейчас у них, - кивнул Сычёв на север, - лучше, что ли? Не стреляют, не вешают?

- У них, - вдруг тихо сказал Белосветов, - это возмездие. За зло, которое мы причинили им.

- А, да ну тебя в задницу! - вяло махнул Сычёв и вырвал из руки Белосветова бутылку. - У хамов будет ещё больше зла и беззакония, учти!

- У тебя все люди - твари! - огрызнулся Белосветов, но уже без злости - выдохся.

Выдохся, видимо, и Сычёв, молча приложившийся к бутылке и молча передавший её Белосветову. Тот допил из неё и зашвырнул. Долго молчали, глядя на догорающий костёр. Курили и не знали, что скоро в советской России родится бодрая песня о Каховке, где только что утихли бои. Её с удовольствием будут петь миллионы людей: "Под солнцем горячим, под небом широким..." Песня превратится в гимн гражданской войне. А подлинная правда о том, почему началась эта война, и кто и за что умирал на ней, появится лишь через 65 лет, когда не будет в живых ни одного белого офицера, а петь "Каховку" станет неловко. Другая песня о горящих по ночам в огне гражданской войны станицах, о поручике Голицыне и корнете Оболенском, о комиссарах, уводивших офицерских невест в допросные кабинеты, начнёт рвать душу и сердце русских людей, понявших, наконец, трагедию народа, обманутого комиссарами в 17-м году. Так и войдут в историю вместе с этими песнями и две правды о гражданской войне, которые надолго разделят народ на 2 не согласных друг с другом лагеря - "белых" и "красных". Для одних останется милой сердцу "девушка в походной шинели", для других - поручик Голицын, раздающий патроны против тех, кто победит их своим числом под Каховкой. И если уж в самой истории трудно установить, на чьей стороне было больше правоты, то легко ли было это сделать её рядовым современникам? Потому что ничто не разобщает так нацию, ничто так не губит её душу и её будущее, как гражданские войны. И нет прощения ни людского, ни божьего тем, кто довёл народ до такой войны, кто её спровоцировал.

Прощались Сычёв и Белосветов уже холодно, как чужие. Говорить было не о чем. Они просто постояли, прижавшись друг к другу, и разошлись в разные стороны.

Белосветов оглядывался и видел спину товарища, его следы на песке, уходившие в неизвестность. Поднимаясь по откосу из слежавшегося песка, человек с золотом вроде бы должен быть счастливым, а оказался мучеником, шедшим на свою Голгофу. Даже не оглянулся ни разу. Костёр, оставленный ими на берегу, ещё дымил потухающей ссорой, словно напоминал, что не потушен и может разгореться вновь.

По затравяневшей после оттепели и сошедшего снега дороге Белосветов вышел, наконец, к какому-то хутору. Обагрившиеся на солнце облака горели, казалось, зловещим светом, как поджидающая впереди неизвестная жизнь. Какой она будет, как сложится, Белосветов не знал, обходя разбитые, перевёрнутые в недавних боях и брошенные пушки, сгоревшие обозные повозки, боевые тачанки, воронки от снарядов. Всё в этой степи, тянувшейся вдоль Днепра, напоминало о прошумевшей здесь вихрем войне, укатившейся за горизонт на юге - в сторону Крыма пошла, оставив после себя уничтоженные или сломанные судьбы людей, хуторов и сёл. Люди выходить в степь боялись, не было ни встречных путников, ни попутных подвод. Замерла жизнь, затаилась. Душу Белосветова охватила тревога.

Глава седьмая

1

В середине октября, когда небо над Екатеринославом заволокло низкими тучами, а потом по холодному задождило, у Веры Андреевны произошёл с матерью тяжёлый разговор, решивший её участь. Отца дома не было, ушёл с утра в церковь на крестины, и мать, неслышно подошедшая сзади, горестно вздохнув, проговорила:

- Доченька, ну, сколько же можно глядеть в окно и сохнуть!

Вера Андреевна обернулась. Мать, утирая передником искренние слёзы, продолжала:

- Послушай меня хоть раз. Я же тебе добра хочу. Ну, нету, нету его в живых! Ни одного письма за целый год, ни одной весточки!

- Года ещё нет, - поправила Вера Андреевна. Губы у неё дрожали.

- Сон я, доченька, плохой видела. - Мать села на стул, указывая ей на другой - сядь, мол, послушай. И была вся дряблой, беспомощной, несмотря на свою округлость и живой взгляд.

Вере Андреевне сделалось её жаль. Садясь, она тихо спросила:

- Какой сон?

- А вот какой. Вижу, торопишься ты на вершину какой-то горы. Снег этак льдисто лежит, острый хребет из камней гребешком тянется. И тебя туда зачем-то несёт: лезешь на четвереньках, карабкаешься. Я даже испугалась во сне: "Господи, - думаю, - куда же это она, зачем?" Вот-вот, вижу, сорвёшься. Кричу тебе, назад, мол, доченька! А голоса - нет. И ветер там поднялся наверху, так и рвёт на тебе платье, пузырём надувает. Зима вроде, а ты - в одном платье, и рукавчики короткие. Когда гляжу, нет, взобралась всё-таки, слава те Господи. И тут уж я откуда-то с облаков смотрю на тебя, и всё мне видно. Прямо ахнула, как увидала эту жуткую картину! Там, куда ты лезла, офицер над бездной повис. Еле держится за камень, а ноги - уже внизу. И лицо к тебе поднял: вроде помощи просит. А лицо-то, вижу, знакомое. Всматриваюсь - Белосветов. А ты ему вниз руку голую протягиваешь, да никак дотянуться не можешь. А ветрище такой, вот-вот сорвёт вас обоих в пропасть! Опять хочу крикнуть тебе, и не могу. Сердце колотится, заходится... - Анисья Григорьевна умолкла.

- Чем кончилось-то? - прошептала Вера Андреевна в тревоге, глядя на мать.

- Да што ж хорошего?.. Будто сорвался он. Полетел эдак, полетел куда-то вниз, в черноту. Я и проснулась от страха. Думаю, к чему бы такое?

В гостиной тягуче ударили большие настенные часы с бронзовым маятником - по комнатам гитарно-медно поплыли однообразные звуки, от которых Вера Андреевна вздрогнула и почувствовала, как немеют и холодеют ноги.

- Да ну вас, мама! - Она всхлипнула. - Только расстраиваете всегда. Живой он, зачем вы это мне!..

- О, Господи! - Анисья Григорьевна перекрестилась. - Да затем, доченька, что нечего его тебе ждать. Напрасно всё. А Фёдор Дмитрич опять вчера приходил. Когда ты у Катеньки была.

- Ну и что?..

- Обиделся. Сказал отцу, што ждать больше не может. Да и то, сколько же сидеть ему одному без жены? Мужчина он видный, здоровый. Так прямо и заявил: либо, мол, давайте к свадьбе готовиться, либо он себе другую невесту найдёт.

- Господи! - Вера Андреевна от радости всплеснула руками. - Да пускай себе ищет, я разве держу! Не люблю я его, и никогда не полюблю.

- Эка невидаль, - горько вздохнула Анисья Григорьевна. - Девка ты, што ль. Поживёте, привыкнешь. Не урод ведь какой! Богат. За ним ты, как за стеной жить будешь.

- За тюремной стеной, мама.

- Заладила! Есть пословица: стерпится - слюбится. Сама потом...

- Не слюбится, я уже сказала тебе. Так что оставь свои пословицы!

- Да што ты всё егозишь? Пословицы, дочка, тоже не дураками были составлены. Каково это нам, старикам, смотреть на твоё одиночество? От сыновей никого не осталось, и от тебя внуков нет. За что же нам такое? - Анисья Григорьевна снова заплакала. - Старые ить мы, поду-май!..

Тронутая болью матери, Вера Андреевна поднялась, погладила её.

- Мамочка, ну, не надобно так печалиться из-за меня. Вот приедет Николай Константинович...

- А ежели не приедет? Год от него уже ни слуху, ни духу! Сколько же ещё ждать? А тут - человек любит тебя, на руках будет носить. И собою...

- Ну, хорошо, хорошо. Только, давайте подождём ещё месяц, ладно? Больше ждали, а месяц... - Всё это вырвалось у Веры Андреевны и от жалости к матери, и от желания отдалить неприятный разговор. И вообще она не подумала толком, что произнесла.

- Правда, доченька? - радостно воскликнула Анисья Григорьевна, хватая руку дочери и часто целуя её, заливаясь старческими нетрудными слезами.

- Что правда? - не поняла Вера Андреевна.

- Не откажешься потом?..

Вот когда сообразила всё. Лицо её побледнело, губы задрожали, не знала, что и сказать. Ответила автоматически, не давая отчёта в том, на что обрекает себя:

- Что же мне с вами делать? Замучили вы меня!..

- Да кто же тебя мучает, доченька! Ну, что ты такое говоришь? Добра ведь хотим...

Из глаз Веры Андреевны тоже покатились слезы. Прекратив тяжкий для неё разговор, она вышла из комнаты с сознанием того, что нарушила слово, данное Белосветову при расставании. От душевной боли хотелось раскричаться на всех, впасть в истерику.

День прошёл в душевной маяте, нудно, бессмысленно. Но зато Вера Андреевна успокоилась: "Может, у матери это просто так всё, забудется". Спать легла рано, чтобы скорее уснуть, не думать ни о чём. Во сне хоть и не уйдёшь от себя, но от родных, привыкших лезть в душу, укрыться можно.

К удивлению Веры Андреевны родные больше не трогали её, не докучали. И неделя промелькнула на редкость спокойно. А потом в дом зачастил Решетилов, делаясь для родителей всё более своим. Сядет вечером рядом с отцом и о чём-то доверительно говорит. И хотя к ней ни с какими особенными разговорами не обращался, она почувствовала приближение какой-то опасности и поняла связь между разговором с матерью и приходами Решетилова. Жёстко подумала: "Стережёт, как пёс! Высиживает..."

С этого дня она стала замечать всё с обострённым чувством обречённой на заклание. Повеселели родители. Кухарка как-то загадочно посматривала на неё. Отец частенько брался за деревянные счёты и всё что-то записывал столбиком и щёлкал, щёлкал, отбрасывая косточки старческим негнущимся пальцем.

Обнаружила она теперь и другое. Решетилов был болезненно самолюбив и старался выпятить значение своей персоны. А вместо этого получалось что-то несуразное. Раньше он казался ей человеком внешне даже красивым, а теперь почему-то отталкивал. В его глазах ей чудилась только похоть, губы были сальными, щёки холёными. Её сердце сжималось от страха при мысли, что он может стать её мужем.

"Нет, нет, - шептала она, покрываясь гусиной кожей, - сразу же яд! Ничего, я успею, успею... Незачем и расстраиваться так - ни одного часа я не буду с ним, он мне отвратителен. Пусть ходит, пусть..."

В переживаниях время тянулось мучительно, однако же шло. Кончился октябрь, а за ним потянулись и первые дни ноября. Видя, как мать и отец о чём-то шушукаются, дают деньги приходящим озабоченным людям и что-то наказывают им, Вера Андреевна поняла, дело идёт к свадьбе. В городе голод, хотят, видимо, запастись продуктами заранее, потихоньку, чтобы не привлекать внимания знакомых и не приглашать много людей на свадьбу - только самых близких и уважаемых. Вместе с этим она поняла и то, что дни её жизни уже сочтены и мысленно прощалась с матерью, домом и садом, серым небом и голубями, летающими в нём - ничего этого скоро не увидит. От таких мыслей подкашивались ноги, слабела воля и обмирала от страха душа. Бледная, с каплями холодного пота на лбу, она спешила по вечерам на постель и, сказываясь нездоровой, лежала и думала о Белосветове. Наверное, погиб...

"А вдруг живой и едет?" - ожгла её однажды догадка. Принялась проклинать себя за проявленную слабость в разговоре с матерью. Да и за то, что ни разу в эти дни не сходила к подруге и не рассказала ей всего. Может, вдвоём придумали бы что-нибудь? Может, Катя приютила бы её в своей большой квартире?

Глядя на себя утром в зеркало, Вера Андреевна удивилась и тому, что не проявила былой твёрдости характера с родителями сразу, не заявила им прямо: "Вешайте, убивайте, но за вашего Решетилова я не пойду! А выдавать насильно - не имеете права. Так и священнику скажу..."

Ей теперь казалось, что она упустила нужный момент для крутого разговора, и менять что-либо уже поздно. А когда увидела в окно идущего к ним Фёдора Решетилова, одетого в тёмную праздничную одежду жениха, собравшегося делать официальное предложение, то и вообще растерялась: "Как отказывать? Что подумают обо мне родители? Дотянула, мол, до последнего, ввела в такие расходы, и нате вам!"

Закрывшись в комнате на задвижку, стоя с колотящимся сердцем возле двери, она услыхала через минуту, как Решетилов с обидой сказал:

- А что же это Вера Андреевна не появляется? Видела в окно, как я шёл, а не выходит. И глаза заплаканные...

- Фёдор Дмитрич, голубчик, - заискивающе-ласково заторопилась мать, - женские слёзы перед свадьбой - дело известное. Всё ж таки с волей прощается...

И осеклась. Видно, вспомнила, что не девку выдаёт, вдову. Но тут же нашлась, сменив пластинку:

- Вы щас её не тревожьте пока, пусть пообвыкнет с мыслью. Попробуйте-ка лучше маринованных грибочков! Как они на ваш вкус? Привезли нам из Новомосковска. Знатные грибочки!..

- Но вы, надеюсь, уже говорили с ней?

- Говорили, говорили, а как же. Но ей нездоровится, лучше её не тревожить: капризничает очень!..

Слышно было, как Решетилов потоптался, неразборчиво что-то сказал, почмокал губами и недовольными шагами ушёл. Но тягостно-обморочное чувство, охватившее Веру Андреевну с его появлением, не исчезло и после его ухода. Ей не хотелось жить.
2

С иными чувствами уходил из дома Рождественских Фёдор Дмитриевич Решетилов. Хотя и раздражён был сорвавшимся сватовством, однако же в дороге, на свежем бодрящем воздухе, быстро успокоился. От мысли, что скоро будет обладать телом Веры Андреевны, ему хотелось, чтобы жизнь в оставшиеся дни шла побыстрее. Его бросало в жар, как только представлял себе блаженный миг обладания. Забыл даже о холодности, с которой всё время держала себя с ним любимая женщина, отдавшая предпочтение другому. Ждала его почти год, а вот ему так отказывала. Рассуждал: "Ладно, чего не бывает в жизни. Зато теперь уже всё образуется и пойдёт, как нужно мне. Тёща права: женские слёзы не вечны. Родит мне сына, потом дочь и забудет про свои глупости".

Фёдору Дмитриевичу почему-то хотелось двоих детей - сначала мальчика, а потом девочку. Он не задумывался о том, что любовь его к Вере Андреевне носит бездуховный, плотский характер. В его воображении всегда были только обнажённые бёдра этой молодой женщины, её ноги, грудь, которые он увидел лишь один раз на реке, когда поехал вместе с Рождественскими в Новомосковск на отдых и там Вера Андреевна купалась. Что она за человек, он, в сущности, и не знал.

У него был тайный альбомчик, куда наклеивал фотографии обнажённых красоток, и любовался ими иногда по вечерам. Карточки эти он доставал у старого холостяка Бенешевича, инженера с Брянского завода, с которым ходил нередко в английский клуб, а потом и в бордель, пока тот существовал в городе. Там Фёдор Дмитриевич старался выбирать себе подружек на ночь, напоминающих фигурами Веру Андреевну. Уклон в чувственность, а не в благовоспитанность у него наметился ещё с детства, несмотря на то, что отец нанимал для его воспитания специальных бонн.

В детстве он был слабым и боязливым. Сверстники частенько поколачивали его - видимо, из зависти, что он сын богатого купца и мог позволить себе то, чего не могли они. А он мстил им простым способом: писал доносы классному наставнику. Но никогда не подписывался, боясь новых колотушек. Да и письма отправлял наставнику по почте на его домашний адрес, искажая почерк печатными буквами. А потом сладко замирал, когда мальчишек наказывали. Он доносил обо всех их проказах и мелких подлостях, которые они вытворяли по отношению к нелюбимым учителям. Это продолжалось у него из года в год и незаметно стало потребностью. Постепенно выработался даже "стиль" таких изложений и чёткость. Так что ещё в юности он достиг необычайного совершенства, можно сказать, мастерства в написании доносов. Но гордиться этим, понятное дело, не мог, так как понимал низость своего ремесла. К счастью, эта сторона его жизни оставалась тайной для всех: его ни разу и никто не раскрыл. Писал он всегда на плохой бумаге и отправлял послания в дешёвых конвертах.

Потом в его низменных наклонностях обнаружился новый этап - его неудержимо потянуло к подглядыванию за купальщицами на реке. От девчонок он перешёл к подглядыванию за женщинами. Как, почему это произошло, он и сам не мог объяснить себе. Тянуло и всё. То ли происходило это оттого, что рос он нерешительным, им пренебрегали сверстницы, когда подрос, то ли оттого, что однажды увидел интимную близость молодого приказчика с незнакомой женщиной в кустах. Кончилось тем, что пристрастился к "картинкам", которые доставали где-то гимназисты старших классов и продавали ему. Почувствовав сладострастное влечение к женскому полу, стал мастурбировать. Завершилась эта новая страсть неожиданным образом - в 16 лет узнал, наконец, то, о чём мечтал по ночам, занятый жаркими грёзами и мастурбацией под одеялом.

Однажды вечером, когда отец был где-то в гостях, он вошёл в комнату горничной, которую держали в их большом доме, чтобы не отставать от дворян и не заниматься уборкой многочисленных комнат. Вошёл без стука, полагая, что Аннушка давно поднялась, а ему понадобилась книга, которую она взяла у него почитать. Вошёл и обомлел, увидев девушку на постели совершенно нагой. То ли в доме было душно натоплено, то ли горничная не успела накрыться, он не знал. Его так бросило в жар и дрожь, что забыл, зачем сюда шёл - только трясся и смотрел. Горничная же, напротив, даже не взвизгнула для приличия и, сохраняя полное хладнокровие, продолжала лежать, как лежала, лишь слегка натянув на себя простыню.

- Что с вами, Фёдор Дмитрич? - спросила она невинным голосом, строя ему "глазки".

Если бы назвала его просто, Федей, на "ты", может, он и не поступил бы так... Но он бросился перед её постелью на колени и, чувствуя, как напряглась его плоть и сводит его с ума, начал целовать руки Аннушки, её грудь, плечи. И удивлялся тому, как легко эта женщина отдалась ему.

Больших денег отец ещё не давал ему, считая его маленьким, и Федя не знал, как нужно вести себя с Аннушкой дальше. Но она не требовала от него ничего ни на другой день, ни на третий, да и не искала с ним встреч наедине, чтобы поговорить или снова заняться любовью. Он стал следить за ней, чтобы ещё хоть раз попасть к ней ночью. Но, сгорая от желания и нетерпения, получил вместо новой близости ужасную разгадку семейной тайны. Оказывается, по ночам к Аннушке приходил его отец. В душе у Фёдора Дмитриевича произошёл тогда страшный надлом. Сначала потрясение от обиды за мать. Затем собственная обида и ревность. А потом... он начал доставать порнографические картинки и фотографии не у гимназистов, и уже не мог остановиться в своём падении, не понимая даже, что это всего лишь продолжение начавшегося ранее душевного надлома.

Он попытался шантажировать Аннушку тем, что расскажет всё матери. Но горничная-любовница рассмеялась ему в лицо:

- Нет, Фёдор Дмитрич, свою мамашу вы лучше не тревожьте, ежели не хочете ей зла. И без того ведь забитая, што курица. А уж тогда ваш тятенька, неровён час, ещё и прогонит её из дому, куда ни то.

- Это за что же? И куда?.. - дурацки спросил он, поражённый.

- Да мало ли што можно исделать с человеком за деньги? Их ведь у вашего батюшки много. В дом умалишённых упрячет, али ещё куда. Намекал, да я не стерва, чай, я девица верующая. На кой мне чужие грехи?

И он прикусил язык. Понял, всё правда: видно, у отца действительно был с этой Аннушкой такой разговор. А понаблюдав за матерью, понял и другое. Его забитая, безответная мать тоже всё знала и боялась отца смертельно. Жила она в собственном доме, как чужая, тихая во всём и покорная.

Аннушку с тех пор он любил и ненавидел, и пугался своих чувств, не в силах объяснить их самому себе. А женщин научился покупать за деньги, которые брал у отца на различные нужды. Но это были по-прежнему горничные, только из других домов, служанки. Помогала ему в этом сама Аннушка, с которой у него установились очень странные отношения - ей нравилось его дразнить. Но чтобы не спать с ним, она шла на посредничество. Почему он ей опротивел, понять он так и не смог.

Потом, когда закончил гимназию и уехал учиться в Бельгию, появилась возможность ходить в публичные дома. Из Бельгии вернулся знающим не только металлургическое дело, иностранный язык, но и жизнь. Однако интерес к этой жизни был уже устойчиво однобокий - сладострастие. Со смертью отца капитал перешёл к нему, и он, пока не было власти большевиков, не вылезал из борделей. А как только власть переменилась, чувственная сторона его существования прервалась. Аннушки в их доме давно не было, влюблять в себя женщин он не умел, и тогда остро возникла потребность в женитьбе. Мать тоже настаивала на этом, любя его за то, что, наконец-то, он скрасил ей старость - жила теперь без страха, по-человечески.

Он следил за собой, хорошо одевался, но долго никого не любил. Никто из посторонних, казалось ему, ничего о его внутренней жизни не знает и не подозревает. Да он и сам не задумывался, считая себя приличным человеком из "общества". Был скрытен, как мать. Отцовской откровенности и прямоты в нём не было.

В дни революционных потрясений и перемен он сообразил превратить свои бумажные деньги в золото и другие материальные ценности - дом был, слава Богу, большой, много чего мог вместить в своих комнатах и потайных местах. Так что особой нужды пока не испытывал с матерью, несмотря на начавшийся голод. Мог вот даже жениться, не боясь связанных с этим забот и трудностей. Только вышла бы за него Вера Андреевна, остальное его не заботило и не трогало.

Кроме одного. В нём ожило прежнее детское увлечение писать доносы. Только теперь он стал доносить в контрразведку деникинской армии. И опять анонимно и удачно. Первым же его сообщением воспользовались, то есть, поверили. Он это понял, когда узнал, что соседа, учителя женской гимназии, у которого собирались подпольщики-большевики, арестовали ночью и увезли. У Васильева, так звали учителя, была красивая молодая жена. Самого Васильева он больше не видел с тех пор, а вот его жену, сразу поблекшую после ареста мужа, с опухшими воспалёнными глазами, наблюдал с удовольствием: "Что, голубушка, кончилось твоё счастье со смазливым учителишкой? Двое маленьких осталось, будешь ты теперь одна биться с ними. Начнёшь нуждаться. Вот тут я тебя и "пожалею"..."

Это было до знакомства с Верой Андреевной. Соседка быстро забылась, но доносительство он не оставил: оно доставляло ему тихое блаженное ощущение своей силы. Очередное письмо было написано им на знакомого по заводу инженера. Хорошо помнил, когда заклеивал донос в конверт, письмо показалось ему живым, словно зашевелилось в конверте: вот человек ещё есть, а скоро его не станет.

С тех пор и другие доносы казались живыми. Он уверовал, что вершит судьбами людей. Слышит их стоны, запечатанные в гробы из плотной белой бумаги. Ощущая себя могущественным, он приходил в восторг.

А потом белые из города ушли, вместе с соперником, фамилию которого не запомнил, а спрашивать о нём у Карцева, который стал бы в душе насмехаться над ним, было неловко. Да и приснился неприятный сон. Десятки каких-то взъерошенных безликих людей сидели за почтовыми столами и заклеивали в огромные конверты, сделанные наподобие гробов, живых людей. Конверты эти плыли по воздуху сначала в тюрьму на окраине города, а потом из тюрьмы прямиком на кладбище. Играла похоронная музыка, шли какие-то женщины в тёмных платьях, с зажжёнными свечами в руках, отец Андрей с кадилом и крестом, дети, державшиеся ручонками за юбки матерей. Все были печальны, смотрели на плывущие по городу гробы и плакали.

Проснулся в ужасе: "К чему бы это?.." И дал себе зарок, доносов больше не писать. Время началось непонятное, как бы не замели новые власти его самого. Жить надо было смирно. Главная же неприятность заключалась в том, что красные закрыли все бордели, и Фёдор Дмитриевич, так любивший ночные удовольствия с голыми женщинами, хорошо питавшийся, остался тем не менее на голодном пайке. Даже не знал, куда все эти девки исчезли - словно сквозь землю провалились вместе со своими хозяйками. Не у кого было и спросить: никто не знал, куда подевались. Значит, и в самом деле в городе не стало даже самых дорогих и хорошо законспирированных притонов. Кончилась нормальная жизнь, надо жениться.

- Ну, как, Феденька? - встретила его мать. - Дала согласие Вера?

- Оставьте меня в покое, матушка! - расстроено ответил он ей и молча направился в "кабинет".

Глава восьмая

1

В селе Новомиргородка, что верстах в 30-ти от Александровска, вечером, когда пошёл мелкий слякотный дождь и собаки попрятались в будки, произошла история. Знаменитый на весь юг Нестор Махно, с горьким несчастным лицом сидевший за столом в хате Сазончихи, неожиданно для всех - только угрелись и новой самогонки достали - приказал запрячь его тачанку. Ну, дело это недолгое, запрягли, кому положено. И "Батько", прихватив с собой тяжёлый кованый сундук, адъютанта Лепетченко, пулемёт и личную охрану из сотни верховых под именем "Не журись!", рванул из чужой для него Новомиргородки в Туркенёвку, которая хотя и была далеко, но всё же считалась роднее: там и штаб у него настоящий, и культотдел, и реввоенсовет, как у командующих советскими фронтами. А тут что, разве это штаб? Так, для видимости и порядка, чтобы хлопцы везде чувствовали, если не личное его присутствие, то хотя бы его дух, и боялись. Поэтому липовые "штабы" были у него во многих местах. Вот такой штаб и оставил батька в районе действий ненавистного ему помощника, Попова, которого, к счастью, в Новомиргородке не было и на этот раз. Выполнял ответственное задание в Харькове.

В "штабе" - избе сельского старосты - узнали об отъезде, когда верные и никогда не журившиеся хлопцы батьки привычно пальнули из обрезов в невинное небо и поскакали вслед за тачанкой, раскидывая из-под копыт горячих коней ошмётки грязи и видя перед собой на задке тачанки надоевшую, но весёлую надпись: "Не догонишь - не поймаешь". Кур на дороге не было - поздно уже, да и батька утром у Сазончихи последних изрубил, злобно гоняясь за ними по двору с шашкой: намазала, дура, спины красными чернилами, а у него с красными теперь конфликт! Чуть не задохнулся от усталости, однако, на казан лапши наполосовал их Сазончихе, за неделю не съест. Поэтому кудахтанье и перо, как обычно, под колёсами не летело, собаки в злобе не надрывались - вымахнул мужицкий полководец, изобретатель тактики пулемётного боя с тачанок, на большак беспрепятственно. Гуляй хоть до самого родного Поля с ветром, никто не остановит.

Только скверно было на душе у Батьки - видно, отгулял своё. За пазухой у него, опаляя грудь и сердце, лежал гнусный листок с обидными словами, который опять привезли ему из Александровска утром. Читал сам: "Постановление Всеукраинского Революционного Комитета об объявлении вне закона Махно и махновцев". Шо придумали, гады, а! Ещё зимой, в январе. В святой день - 9-го января написали, Кровавое воскресенье! Вот и не шли к нему люди ни весной, ни летом по мобилизации. У-у, сволочи, эти Мануильский, Затонский, Гринько, шоб ни дна вам и ни покрышки! Шо вы там знаете за жизнь, за Украину и за батьку Махно? Батько - и враг украинского народа? Это ж надо отакое паскудство придумать! Это вам, проституткам, продавшимся Москве, украинский мужик чужой и непонятный. А Махно лучше всех знает украинца и его душу! Махно хочет, шоб над украинцами не стоял ни один гад, никакая власть! Потому, шо власть - это всегда насилие. Спросите Украину, за кого стоит батько Махно? Она вам ответит, кого надо ставить вне закона...

Обида пекла Нестору Ивановичу грудь, не давала покоя. В самое больное место, гадюки, ужалили: в любовь до Украины! Сами торгуют родной землёй и народом, а предателя делают - из кого... Да ещё целое лето, и вот уже осень, подбрасывают везде эти свои поганые листы: ни цигарки из них не скрутишь, ни зад не подотрёшь. Ну ладно, Украина ещё посмотрит, чей будет верх!..

- Гони-и!.. - выкрикнул Махно кучеру, привставая в тачанке и по-орлиному окидывая мокрую замглившуюся степь. Полководец! Герой! Батько! Хорошо в степи даже и без правого лёгкого - воля...

И тачанка понеслась ещё злее, оставляя за собой в воздухе пулемётный дух, унося своего героя в века, в историю, ещё не знающую его боли и слёз, и - пропадите вы, все предатели, пропадом! Только в родной степи нет предательства и подлости. Особенно, когда чувствуешь, что на тебя смотрят хлопцы и крутят от восхищения чубатыми головами: от "батько" даёт, га! От як житы трэба!..

Правда, всё лето "батько" жил и по-другому. Бесился, стрелял с Поповым и своих, и чужих. А потом, узнав к осени, что Врангеля теснят везде красные, вновь решил пойти на хитрость - предложил советской власти в Харькове новое сотрудничество. Он, мол, пошлёт свою армию на заклятого врага народа Врангеля (если б ведали красные, что от "армии" у "батьки" осталось всего 5 тысяч человек вместе с обозными, не пошли бы на такое сотрудничество), а ему за это - прощение и возможность держать свой штаб и воинские части в родной гуляйпольщине. Это было несколько дней назад. "Батька" направил в Старобельск для подписания "соглашения" Кириленку и Попова. Лишь выяснив, что от штаба советского Южного фронта на переговоры прибыли члены Реввоенсовета Бела Кун и Сергей Гусев, отправил на фронт против Врангеля своего помощника Семёна Каретникова и начальника полевого штаба Петра Гаврющенко, дав им 1000 кавалеристов Марченко и 800 человек на 200 тачанках с пулемётами во главе с командиром Кожиным. Нехай воюют.

Главные переговоры с советским правительством Украины по другим пунктам всё ещё продолжались в Харькове. Ведут их там Попов, Буданов, Хохлотва и шофёр Бондаренко. Но руководит их действиями (негласно, конечно, из-за кулис) личный учитель и духовный отец Аршинов-Марин.

Вот и всё, что было известно хлопцам из окружения "батьки", да и то в общих чертах. Сам же "батька" был недоволен учителем. Опять старик снюхался в Харькове с Померанцевым. Этот заумный интеллигент и мутит там воду, подбивая Аршинова на чудачество с печатанием "трудов". Как будто нельзя было этого сделать здесь, в своей типографии. Или же вообще после. Где-нибудь - жизнь покажет... Но, что поделаешь, у стариков давняя дружба: знакомы ещё по "парижам". Однако "батьке" "парижанин" Померанцев не по вкусу: нутром чуял, связан он, гад, с ЧК. Уж больно легко ему в Харькове всего наобещали. А ведь Аршинов сам учил: не верить никому! Ну, ладно: весна покажет, как говорят москали, хто и где срал. Снег всё равно растает. Нехай печатаются со своими набатовцами, играются в книжки, как дети, если власть пошла им навстречу. Ерунда это всё в сравнении с тем, что нет вестей ни из Крыма от Каретникова, ни от Попова из Харькова.

Тревожно у "батьки" на душе. Да ещё сон видел вчера страшный: себя в гробу. Не случилась ли где большая беда, пока гулял в оторванном от цивилизации Миргородке? Как бы не пришлось бросать всё и рвать отсюда когти. В снах обман бывает редко, проверено... Видно, лучше ждать вестей в Гуляй-Поле, где и жинка сейчас, и самые верные хлопцы.

Сон не обманул Нестора. Каретников, стоявший между Перекопским и Чонгарнским перешейками в районе Новониколаевки (слева - 15-я стрелковая дивизия красных, справа - Особая кавбригада 1-й конной армии Будённого, сзади - Латышская стрелковая дивизия), рассорился с командующим Корком, отказавшись идти первым через Сиваш на пулемёты. А потом, когда через холодный и гнилой залив прошли латыши и подавили на берегу вражеские пулемёты, Каретников со своей конницей и тачанками пошёл вроде бы за ними вслед, но... свернул вдруг в сторону и, вместо Севастополя, поскакал на Симферополь. Привыкнув у "батьки" к дозволению грабить всё на пути, разграбил там армейские вещевые склады и поставил этим и себя, и самого "батьку" опять вне закона.

Известил "батьку" обо всём этом из Крыма главком красных Михаил Фрунзе. "Батька" почему-то не внял предписанию главкома "в срочном порядке, своею властью призвать к порядку распоясавшуюся в Крыму вольницу", досидевшись в своём Махнограде до оскорбления в советских газетах "кровавой занозой Украины" и полного окружения со всех сторон частями 42-й дивизии красных.

В штаб влетел в своей знаменитой бурке Лёвка Задов и завопил:

- Каретников в Крыму - убит! Обе его группы разгромлены. А наши представители в Харькове - Попов, Хохлотва и Буданов - арестованы чекистом Клаусеном и отправлены в Москву. На расстрел!..

Выходит, сон оказался вещим и для войска: "растаял снег..." Пришлось брать с собою только 200 отборных рубак и, бросив на произвол судьбы всех остальных, прорываться в метельную ночь из Гуляй-Поля в открытую степь и уходить из родных мест навсегда.
2

В оставленной "батькой" Новомиргородке, заливаемой моросящим дождём, лишь только улеглись шум и пальба в честь его отъезда, в "штаб" вернулся с крыльца, провожавший Нестора Ивановича в дорогу, рослый вахмистр Семён Прокопенко. Последнее время он служил личным казначеем при "батьке". Никто его в Новомиргородке не знал, приехал он откуда-то вчера, выдавать деньги за службу. Но выдать их не успел, так как целый день составлял ведомость на здешних людей. А сегодня хлопцы, узнав эту новость, начали пить, и Прокопенко отложил выдачу денег на завтра. Пока же объявил оставшемуся за начальника Григорию Галкину, поинтересовавшемуся, надолго ли выехал батько и куда:

- Повэрнэться пислязавтра.

- Он тебе это сам сказал? - спросил маленький и нервный Галкин.

Кто такой этот Галкин, откуда взялся у "батьки", тоже никто не знал. Знали, что он из Одессы и что его там якобы все помнят под кличкой "Румын", хотя в Румынии он никогда не был, как и не рождался румыном. Всё это рассказал о нём в своё время его друг, Жора Бончик, теперь уже покойный. От самого же Галкина добиться, чем он занимался до революции, где жил, так и не смогли - молчал.

Немолодой, одетый в нелепый по-здешнему наряд - светлый клетчатый пиджак, кремовую батистовую рубашку с тёмным галстуком "бабочка" возле горла, французские коричнево-табачные бриджи, заправленные в короткие хромовые сапоги, Галкин внимательно смотрел казначею в глаза, ожидая ответа на вопрос.

Прокопенко, беря под козырёк, подобострастно, но толково ответил:

- В начальныка розвидкы. Тэж кудысь зибрався из начальныком штабу. Наказалы: шчо вы - остаетэсь, покы повэрнуться, за старшого у штаби.

- Ладно, ступай.

Галкин посидел в одиночестве минут 5, побарабанил по столу худыми костяшками пальцев, задул керосиновую лампу и пошёл пить самогон тоже. И так отчего-то скверно было на душе, а тут ещё дождь этот занудный. Что ещё делать?..

Прокопенко пить не пошёл, вернулся в хату деда Хведько, у которого остановился на постой. Пришёл, и задумался. В сундучке у него, кроме бумажных денег, лежит в мешочках под сургучными печатями почти 3 килограмма золотой царской чеканки, выданной ему для расплаты с начальством - штабниками, командирами сотен. Видно, неспроста батька решил отблагодарить так свою опору - золотом. Не бежать ли собрался? Значит, кончается весёлая разгульная служба, пора по домам, что ли? Пока не переловили большевики. А может, батька опасается, что не соберёт своих хлопцев, когда вернётся и позовет их под своё знамя? Задобрить хочет на будущее? А то ведь и пряником потом не заманишь и кнутом не возьмёшь. А что если и самому... а?

В одну минуту сообразил Прокопенко, понимая, что старая жизнь рушится, "хлопцы" проживут и без царских монет и что другого такого случая может и не представиться. Зачем же теряться?

И не растерялся, исчезнув ночью с казной.

Хватились его утром, когда дед Хведько пришёл в "штаб" и сказал, что видел вахмистра ночью на коне, уходящим через его огород в степь. Хлопцы пили как раз самогон - похмелялись после вчерашнего "дождика". Пришли в штаб за обещанным жалованьем - сам батько обицяв! - а тут нате вам! Какой-то приезжий вахмистр - должно быть, и шаблюку в руках не держал, только своё перо - и вдруг присваивает себе всё. И день же ж такой народился хороший - солнышко, благодать. Вот, гад!..

- Хто його хуч бачив? Якый вин з сэбэ?

- Та довгый такый, - объяснял Хведько. - Звання "вахмыстра" йому батька прысобачив. Казав мени, щчо вин з Катэрынославу. Так щчо, якый там козак, у городи!..

Возник вопрос: что делать?

- Трэба наздогнаты! - сказал Рябошапка, немолодой мужик, командовавший сотней.

Бросили пить, есть - кинули жребий: кому догонять?

Жребий есть жребий - святыня для казака. Вытянули его 16 человек, чтобы разделиться на 4 стороны света четырьмя разъездами, так решила старшинская верхушка. И вот, побросав всё, забыв даже запастись едой в дорогу, вытянувшие жребий седлали коней, готовые ринуться на перехват клятого вахмистра.

Дед Хведько оправдывался перед Рябошапкой за то, что поздно сообщил:

- Та пьяни ж булы уси, хиба ж вас збудыть! Тому й нэ пишов у ничь. Хиба ж вы мэнэ послухалы б?

А хлопцы напутствовали отъезжающих конных:

- Прывэзить сюды живого! Мы сами тут из ным побалакаемо!..

- Добре, як спиймаемо, то прывэзэмо! - ответил Кандыба, старший четвёртого разъезда, хлестнув коня.

Оставшиеся - загорелась душа! - набросились снова на самогонку, а догоняющие разделились в степи, и каждая четвёрка взяла своё направление. Группа Максименки направилась к станции Софиевка - вдруг Прокопенко туда рванул, чтобы уехать поездом на Славгород или Синельниково. Этим и скакать-то почти нечего - рядом. Да только вряд ли ходили теперь поезда, и вряд ли Прокопенко такой дурак, чтобы сидеть там и ждать их на станции.

Гринченко со своими хлопцами поехал тоже недалеко - в Миролюбовку. Это вдоль пересыхающей речушки Солёной, на которой и Новомиргородка поставлена. Через пару часов вернутся домой.

Старший третьего разъезда, Сивоконь, сразу заявил:

- Мы на Заливнэ махнэмо!

Всем было ясно, там у него кум, эти, понятно, ловить Прокопенку и не собираются: сами хотят удрать в родную Рождественскую. А может быть, на Отрешковские хутора подадутся и там будут выжидать и отсиживаться, пока затихнет с "Постановлением Всеукраинского Революционного Комитета", подброшенным кем-то по сёлам.

И только Трохым Кандыба решил ловить Прокопенку по-настоящему: и деньги были нужны, да и молодой был - боялся гнева "батьки", если узнает, что упустили. Молоды были и его хлопцы на буланых конях, эти тоже решили "спольнять приказ".

Спольнять начали здраво. Куда может кинуться Прокопенко, если он из Екатеринослава? Конечно же, подальше от Новомиргородки - сначала в Александровск, где легко затеряться, или же сразу рванёт в свой город. Тогда, скорее всего, он бросится на Павлокичкасскую пристань, чтобы незамеченным уплыть на пароходе.

На пристань прискакали на взмыленных лошадях - около 30 вёрст всё же! Посадки на пароход ещё не было, толпа ожидала с мешками, корзинами, потревоженно гудела. Трохим и хлопцы подъезжать к толпе не спешили. Надо присмотреться сначала издали: нет ли красногвардейцев, а то и комиссара Селезнёва? Хоть сами одеты и не по-военному, а как попало и без винтовок, всё равно боязно: вдруг признают их за бывших григорьевцев. У Селезнёва к ним особый счёт после боёв у Грушевки в прошлом году. Опять же не легче будет, если определят в них коренных махновцев по любимым ремням вдоль и поперёк, по добротным сапогам и шапкам. К этому времени уже все знали вокруг и "батьку", и его хлопцев, и то, что Советы поставили их вне закона. И хотя сами хлопцы служили и у белых, и у красных одно время, но... где и за кем настоящая правда, сам чёрт не разберёт. А уж чужие люди и подавно. Начнут ещё ловить. Красные ж не забыли последнего лозунга батьки: "Рада - без комунистив!"
3

После недоброго прощания с Сычёвым Белосветов со своим полотняным мешочком, затянутым кожаным шнурком, пробирался осторожно: сначала к Херсону, потом - вверх по Днепру, дальше. Сычёв прав, добираться в такое время до Екатеринослава в одиночку жутковато - по всему югу России рыскали банды, вооружённые дезертиры. К тому же начался повальный голод везде. Никто, как выяснил он по дороге, никому не верил, и люди боялись людей. Не то что переночевать не пускали, воды не вынесут. А спать-то надо. И поесть хотя бы раз в сутки. А где, кроме базара, можно что-то купить? И не за бумажные деньги! Вынимать нужно золотые червонцы. Кругом бородачи с подозрительными глазами и рожами. Поди, узнай, у кого что на уме? Введёшь ещё своим золотом в соблазн, не побоятся напасть и среди белого дня, не посмотрят на гренадерский рост. Да и вооружены, небось. Правда, пистолет за пазухой был наготове и у самого, и стрелять он умеет без промаха даже в темноте, на звук, да всё равно было не по себе.

Уставший, не выспавшийся, Николай Константинович прибыл ранним утром 22-го октября на речную пристань за городом Александровском, которая называлась, судя по вывеске, Павлокичкасской. От неё 70 вёрст, и Екатеринослав. Ещё в пути, до Александровска, ему сказали: "То вам трэба йты до Павлокичкаськои прыстани". Вот он и пришёл. Но пароход, как сказали люди на пристани, ходил в большевистский Екатеринослав, если только пассажиры сами достанут солярки для двигателя. Или заплатят капитану мукой, либо старой чеканкой, у кого есть. Плыть против течения 8-10 часов. "Якщо нэ затрымають у дорози на який-нэбудь прыстани бандыты. Поразвэлося сукиных сынив скризь!.."

Николаю Константиновичу удалось раздобыть за золотой рубль бутыль молока у старухи, торговавшей на "клинчике" возле пристани, да несколько пирожков с требухой. Рад был несказанно. Да и солнышко пригревало совсем по-летнему. Пароход, сказали бабы, пойдёт - капитана уже видели: сам признался, когда похмелялся у бакенщика Приходьки. Всё складывалось вроде бы благополучно. Офицерского на себе, кроме сапог, не было - как оделся ещё в Ялте в костюм железнодорожника с молоточками на белых металлических пуговицах, так и оставался в нём, нового не покупал.

Прожёвывая последний пирожок и запивая его молоком, Николай Константинович ничего не замечал, увлечённый долгожданным насыщением. Стоял он в сторонке от людей, подыскивал уже место, куда выбросить ненужную бутыль из-под молока, когда его заметил Кандыба и спросил у своих напарников:

- Дывыться, хлопци, а отой довгый з торбыною у руци, нэ Прокопэнко? Вжэ й пэрэодягтысь встыг!

- А бис ё зна! - прозвучал ответ. - Можэ й вин.

И Кандыба зловеще пообещал:

- Ничого, зараз я сам його спытаю! - Он направил коня к Николаю Константиновичу, стоявшему чуть поодаль от гудевшей толпы, смотревшей только на пароход и ожидавшей, когда подадут сходни. Этим "хлопцы" и воспользовались, тронув коней следом за своим старшим.

Заехав Белосветову за спину, Кандыба неожиданно позвал:

- Прокопэнко!..

Услыхав за спиной голос, Белосветов от неожиданности обернулся. И увидел красивого усатого парня в лихо заломленной каракулевой папахе, направившего в него от луки седла маузер. Парень негромко просипел:

- Тыхо, гад, а то вбью!

Всё происходило, словно во сне. Справа и слева от себя Белосветов увидел конных парней в полушубках и направленные в него из-под поводьев наганы. По всему было видно, люди эти чего-то боялись - вероятно, привлечь к себе внимание толпы. Но вот со страха-то кто-нибудь из них и может пальнуть, если не выдержат нервы от нечаянного испуга из-за какой-нибудь визгливой бабы.

"Бандиты? - промелькнуло догадка. - Непохоже, народа полно". И подполковник негромко спросил, обращаясь к черноусому Кандыбе:

- Позвольте, в чём дело?..

- Ни у чому. Йды но упэрэд!

Чувствуя, что его с кем-то перепутали, Белосветов мгновенно вспомнил, как он добирался из Херсона с рыбаком на лодке, потом на телеге, пароходике, довёзшим его до порогов в Александровске. Там он высадился и пошёл пешком на другую пристань, за порогами. Никто за ним как будто не следил, и вот, нате вам! Он решил объясниться:

- Вам кого нужно?

- От шо, Прокопенко, йды тыхо! Ось туды... - Черноусый Трохым показал кнутовищем в сторону от пристани.

- Но в чём дело?! - Белосветов хотел сказать по привычке "господа", да вовремя спохватился: вдруг это "товарищи". Лучше уж, ёлки зелёные, никак их не называть. А показать паспорт, который сам себе выписал в контрразведке Сычёва на имя Фёдора Ивановича Кузьмина. И он достал из внутреннего кармана железнодорожной тужурки паспорт, не тронув спрятанного там же пистолета. Сейчас эти вахлаки убедятся, что ошиблись, и отпустят. А сразу пальбу открывать, погубить всё. - Вот мой паспорт! - Он протянул документ верховому Кандыбе.

Тот, не спуская с него глаз, выхватил из руки паспорт и продолжал, тупая рожа, своё:

- Кажу, йды-но упэрэд! Там розбэрэмося!..

И Белосветов, проклиная себя за то, что пришёл сюда, и злясь на нелепость происходящего, покорно, как овца, побрёл вперёд, удаляясь от стада, которое осталось у пристани и будет жить, щипать и дальше травку, если позволят. А он вот окружён волками уже сейчас. Впрочем, может, ещё уладится всё? Ведь явно же - обознались они, с кем-то путают!.. С обидой в голосе произнёс:

- Посмотрите же паспорт! Паспорт посмотрите!.. Моя фамилия - Кузьмин! А вам нужен какой-то Прокопенко!..

- Нэ скавчи! Хто ты е - то будэш казаты нашому Батькови! - Кандыба шевельнул маузером: - А зараз йды й нэ вэртухайся!

При упоминании "батьки" и по говору "хлопцев" Белосветов понял, наконец: он у знаменитых и надоевших всем махновцев, с которыми уже сталкивался в прошлом году. Только новой встречи ему и не хватало теперь! Но шёл, шёл покорно: куда денешься?..

Позади затихал гул пристани. "Хлопцы" на конях оживились, весело вспоминая, как они собирались в погоню, и как правильно потом всё рассчитали. Один из них рассмеялся:

- А дурни Максыменки поихалы на станцию!..

Начался подъём на высокий крутой берег Днепра - пристань осталась внизу. Выбравшись на бугор, не давая Николаю Константиновичу передохнуть, всадники взяли направление в степь. Положение становилось не только нелепым, но и удручающе безысходным. Да и произошло всё так быстро, что не успел опомниться, и вот уже степь, маузер и наганы, наставленные со всех сторон, потные крупы лошадей и какие-то дурацкие махновцы. Даже в бреду такое не приплетётся! А тут явь. И не придумаешь уже ничего - в мешочке-то золото, бриллианты!.. Недаром в народе говорится: где золото, там и кровь...

Николай Константинович хотя по происхождению и был дворянином, но жизнь складывалась всё время так, что приходилось рассчитывать только на самого себя - ни земли, ни привилегий у него не было. Кончил всего лишь училище юнкеров, куда и детей мещан брали. Не освоил и французского языка по-настоящему. За границей никогда не был и, как всякий истинно русский человек, даже боялся её. Однако боялся теперь и заявиться в родной дом в Москве. Слишком многие его там знали: прославленный герой германской войны, портреты в газетах с офицерским и солдатским "Георгиями" на мундире. Если соседи опознают, сдадут "товарищам" из "чека", а там - крышка. Где пропадали целых 3 года, господин Белосветов? Служили в армии барона Врангеля?..

Вот и взял золото у Мишки Сычёва: надо же как-то жить в чужом городе? Набрал и пачку чистых паспортов, сфотографировался, наклеил на них свои фотографии, а Мишка наставил на их уголки ялтинских и симферопольских печатей паспортных столов полиций - останется вписать лишь фамилии, если понадобится. Словом, приготовились к будущей жизни вроде бы основательно. И вот из-за какого-то махновского дурачья летит всё к чёртовой матери! Не надо было брать золота, из-за него это...

Досаде Белосветова не было границ, и он, идя между потных боков лошадей, на которых небрежно сидели "хлопцы", ругал себя и за неосторожность - расселся, дурак, на виду у всех со своим молоком! - и за то, что решил плыть пароходом с сомнительным капитаном. Ведь не хотел поначалу, не хотел, словно чувствовал что-то, а потом раздобыл молока и размяк... Показалось, что так, по воде, будет надёжней. Пирожки окончательно размагнитили, ну, и раскрыл рот, ворона! Вместо того чтобы следить за всем, что творится. Проворонил каких-то вахлаков, соплячню! Дал себя взять не как офицер, а как притихшая на яйцах курица в светлом курятнике. Готов был взорваться от злости.

Пугало ещё и то обстоятельство, что в мешочке, который он нёс пока сам, кроме ценностей находился и журнал допросов. Прихватил его с собой "на память": уж больно любопытным показался сей документик о силе и слабостях человеческого духа. Хотел сохранить, считая бесценным. А на поверку-то вышло - мальчишество! Ни один серьёзный человек не позволил бы себе такую неосторожность. Ведь если эти допросы начнут читать махновцы, то сразу примут его за офицера контрразведки. И тогда дурацкая блажь закончится залпом на холодном сером рассвете.

От дурных предчувствий и скачущих мыслей даже ноги ослабли - шёл, словно пьяный. Только и утешения, что браунинг под тужуркой. В решительный момент он знает, как с ним обращаться, чтобы не проворонить судьбу окончательно. Тут уж, кто проворнее, тот и вытянет билет на жизнь. А кто хоть на секунду опоздает, тому помирать.

Однако, пока шли по людному месту, о схватке нечего было и думать. И Белосветов притих, чтобы не вызывать подозрений - ждал удобного случая. Остались позади последние дома окраины Павлокичкаса, началась голая степь.

И "хлопцы" как-то неожиданно и разом поняли: вести пойманного в Новомиргородку пешком дело нескорое и безотрадное - часов 5 уже сегодня не ели ничего, да идти ещё сколько! Надо что-то решать. Либо сажать этого гада к кому-нибудь на коня, либо - что самое разумное - шлёпнуть здесь, в степи, где никто не увидит. А деньги, если это Прокопенко, забрать и поделить. Если же пойманный не Прокопенко, то зачем он батьке? Зачем и самим тратить на него время? Выходит, и тут выход один: шлёпнуть.

По выговору пойманный не похож был на Прокопенку - какой-то москалик, похоже. Да, это стало ясно всем, когда успокоились в родном степу. И старший разъезда Кандыба, придержав коня и оборачиваясь к пленному, хмуро спросил:

- Слухай, ты!.. А шо в тэбэ у лантуху?

Белосветов похолодел, поняв, что` у "хлопцев" сейчас на уме. Надо было спасаться. Чтобы выиграть время и занять удобную позицию для стрельбы, ответил:

- Слезьте с коня. Вам - как старшему - скажу.

- А и нэ скажеш, сами пэрэвирымо.

- Секретные документы железной дороги везу, - произнёс Белосветов как можно спокойнее. - А какие - могу сказать только на ухо. Если пропадут, вас тоже разыщут!..

- Хто ж цэ нас знайдэ? - Губы старшего покривила усмешка.

- Увидишь тогда кто, да будет поздно!.. - зловеще пообещал Николай Константинович, расстегнув на себе полушубок и внутренне приготовившись выхватить пистолет.

Угроза, однако, подействовала и без стрельбы. Махновец, видимо, привыкший ко всякому произволу в здешних краях и к неожиданным последствиям, заколебался, что-то пробормотав. И всё-таки Белосветов опустил мешочек на землю и, прикидывая в уме, в какой очередности по хлопцам стрелять, приготовился к прыжку в сторону и к пальбе, не целясь. Дело не новое для него.

- Слухай, якщо ты брэшэш, потим нэ ображайся!

- Да уж как-нибудь...

Видя вольные небрежные позы верховых, Николай Константинович успокоился - язык пистолетов всегда был беспроигрышным для него. Он продолжил свою версию более уверенно:

- В вашем штабе разберутся, что это за бумаги! Ещё спасибо скажут.

- Кому? Тоби, чи нам? - Кандыба опять усмехнулся.

Белосветов молчал, наблюдая. И махновец, сунув маузер в деревянную кобуру, слез с коня и, глядя на пленного, медленно подошёл и произнёс:

- Ну, слухаю тэбэ. - Теперь он уже знал твёрдо, перед ним не Прокопенко, москаль.

И рослый железнодорожник шагнул к нему, склонившись к его уху, быстро зашептал:

- Отправь тех двоих вперёд. У меня - золото железной дороги, а не бумаги! Поделим всё на троих, и вы меня отпустите. На всех - будет мало. Пусть те едут по своим делам, небось, с утра не ели по-настоящему! А сам придумай предлог остаться.

Кандыба сразу понял, что ему делать, но вида не подал. Вслух же громко сказал, разглаживая заскорузлым пальцем чёрный красивый ус:

- Значить, кажеш, шо ты - нэ Покопэнко? Так?

- Сами же видите: с железной дороги я!

- Добре, - сказал Кандыба и вновь сел на своего коня. Тронув поводья, добавил: - Пишлы!

"Не поверил, ёлки зелёные! - расстроено чертыхнулся Белосветов, поднимая левой рукой свой полотняный мешочек. И уже на ходу, боясь упустить момент, торопливо прикидывал, с кого начинать смертельную игру в жмурки. - Всё-таки их четверо!.." - А сам видел, не хотят его дальше вести бандиты, недовольны.

"Значит, пора! - решил он, засовывая правую руку за борт тужурки. - Не то опередят, сволочи!.."

Выстрелить, однако, не успел, раздался голос Кандыбы:

- Хлопци! Ты, Мыкола, и ты, Васыль! Поняйтэ швыдче сами. Грошей, як бачитэ, в нёго нэмае - якысь сэкрэтни папэры. Може, батькови воны й згодяться. От мы з Иваном и довэдэмо його. А вы прыготуйтэ там до нашого повэрнэння шо-нэбудь выпыты та-й пойисты!

- Ото й добрэ! - охотно отозвался один из "хлопцев", больше других тяготившийся происходящим, и вытянул своего коня плетью.

- Бувайтэ, хлопци! - дал шпоры коню и второй. - Зробымо всё, як гаразд!

Через минуту "хлопцы" в лохматых шапках были уже далеко впереди. Оставшиеся о чём-то тихо переговаривались, не разобрать. Но Белосветов облегчённо подумал: "Ну... теперь легче: всего двое! Как только начнут слезать с лошадей, так их по очереди..."

Однако Кандыба слезать с коня не стал, а приказал лишь напарнику:

- Подывысь, Иванэ, шо там в нёго? Якщо правда золото, забырай! А самоо - той, у расход. Якщо набрэхав кацап - тэж у расход! - Он осклабился.

- Добрэ, Трохымэ! - Иван тяжело слез с лошади, помочился и, ничего не подозревая, направился к Белосветову.

Выпустив мешок, Николай Константинович выстрелил ему в голову, не целясь - выкинул из-за пазухи правую руку, и только короткий хлопок и дымок. А вот в Кандыбу попасть не успел - лошадь шарахнулась и понеслась, ужаливаемая к тому же шенкелями ошеломлённого хлопца. Он так растерялся от неожиданности, что пленник вооружён, что обмочился непроизвольно и гнал свою лошадь по степи во весь опор, крича далёким уже Миколе и Василю:

- Хло-пци-и!.. Хло-пци-и, вэртай!..

Белосветов выстрелил ему вслед, но не попал - браунинг не винтовка для далеких целей. Тогда обернулся к хрипевшему на земле Ивану. Тот всё ещё не мог умереть и сильно дрыгал левой ногой, даже ямку выбил каблуком в сырой от дождей земле. Чтобы не смотреть, да и некогда было, Белосветов направился к всхрапывающей лошади Ивана. И уж было подошёл и протянул руку, чтобы ухватить повод, как конь шарахнулся от него и, звонко заржав, понёсся в степь за видневшимися вдали всадниками. Белосветов досадливо хлопнул себя по бедру: "Ах, ёлки!.." и бегом вернулся к мешочку с золотом. Торопливо поднял, злорадно подумал: "Ну что, приехали по шерсть, сволочи, а вернулись стрижеными!"

Радовался недолго, надо было уходить к Днепру, где можно скрыться в лозняках, если начнётся погоня. Не дожидаясь этого, побежал, оглядываясь на ходу, когда начинало колоть в животе. А добежав до крутого спуска вниз, остановился, чтобы осмотреться и оценить обстановку.

В степи он увидел 3 приближающиеся точки. Значит, опомнились, вояки, и теперь будут гнаться. Ну, да и он дёшево не отдастся. Дозарядив пистолет, подхватил мешок и, хрипя и обливаясь потом, ринулся вниз, рассуждая: "Эх, лодку бы где!.."

Когда подбежал к зарослям ивняка, увидал, что лодок нигде нет. Надо было спрятать хотя бы мешок, чтобы не достался, в случае чего... Продираясь сквозь заросли, он петлял, пригибался. Наконец, увидел густо заросшее ивняком укромное место, сунул туда свою драгоценную ношу и побежал в сторону. Ломать ветки и забрасывать место не стал - это только хуже, легче заметят. Всё так же продолжая петлять, бежал и бежал дальше, потеряв шапку, слетевшую с головы. Выскочил снова к воде. Осмотрелся. Лодок и здесь не было.

Поставив пистолет на взвод, обернулся. На высоком берегу, там, где он начинал свой спуск, появились всадники. "Они!" - догадался он, присаживаясь, чтобы не заметили.

Видимо, всё-таки засекли: скакали уже вдоль воды, приближаясь к нему. Может, раздеться и вплавь на ту сторону? Так лошади тоже плавать умеют, а бандиты стрелять. Да и холодно, зима на носу, хоть и нет снега. Выхода не было, оставалось подороже продать жизнь. А может, ещё повезёт, ёлки зелёные? Винтовок у них нет, одни наганы да маузер. Неизвестно ещё, кто кого уложит вперёд...

Прячась в ивняке за стволом деревца, он приготовился к бою.

Поняли на этот раз и верховые, что вооружённого нельзя брать в лоб - перестреляет: разделились и начали обходить с трёх сторон. А он всё старался унять дыхание, чтобы рука не дрожала, чтобы не промазать.

Первым подскакал слева Кандыба и выстрелил, но издалека - нервы не выдержали. Пуля попала в край ствола ивы и отколупнула кусок светло-зелёной коры. Белосветов заметил испуганное лицо парня и, вскинув руку, нажал на спуск. Выстрела не последовало - осечка. Это и погубило его. Услышав храп справа, он обернулся, увидел второго махновца, а перезарядить пистолет не успел, рухнув от удара Кандыбы рукояткой маузера по голове. Удар сверху был такой силы, что на дерево брызнула кровь.

Глядя на опрокинувшегося и лежавшего без движения железнодорожника, конные спешились. Василь спросил Кандыбу:

- Ну, шо будэмо робыты? Кажись, помэр. - Он ещё раз взглянул на окровавленную голову и лицо "гада" и пнул смёрзшийся на холоде земляной ком на пожухлой траве.

- Поисты б! - вздохнул Микола.

- А дэ ж ёго лантух? - вдруг поинтересовался Василь. - Може, у нёму сало та хлиб?

- А бис ё зна! - Кандыба, тоже хотевший есть, сплюнул. - Мабудь, загубыв, покы вид нас тикав. - О золоте он не сказал хлопцам ни слова. С одной стороны, говорить о том, что обманул их, было неудобно, а, с другой, он уже не верил в золото - какой дурак носит золото в мешочках, а потом теряет его во время бега и не возвращается за ним? Значит, там действительно были какие-то бумаги или варёная картошка в дорогу. Может, и с хлебом, и с салом. Потому, гад, и бросил, чтоб не мешали. Та где ж их теперь шукать? До вечера, что ли, показывать небу свои задницы из лозняков!..

- Ну, та шо будьмо робыты, кажу? - напомнил Василь.

- Трэба знайты у стэпу Ивана, та вэзты ёго до штабу, от шо! - сказал Кандыба и подошёл к лежавшему на боку москалю. Наклонился, начал брезгливо обшаривать его карманы. Нашёл 3 золотых рубля, снял с левой руки часы. Больше ничего полезного, кроме сапог, на убитом не было. Куртка, рубаха - в крови. Противно, та и не бандиты ж.

Не знал молодой и потому совестливый крестьянин Кандыба, что в правом кармане брюк лежал у Белосветова массивный золотой портсигар с французской зажигалкой. А переворачивать мертвеца при товарищах постеснялся: расскажут, собацюры, всему селу, шо мэртвого грабував. И направляясь к своему коню, жалея о том, что постеснялся стащить хромовые сапоги с убитого, сказал, словно оправдываясь:

- Хай валяеться москаль, як собака!

- А може, закидаты чимось, га? - спросил Микола. - Людына всэ ж! Мабудь, й хрэщена.

Вот он, колкий намёк и обида, что не поделился золотыми рублями, понял Кандыба слова Мыколы по-своему. В доброе время за золотой рубль тёлку можно было купить! И чтобы не возникло обсуждения этой щекотливой проблемы, он, вдевая левую ногу в стремя, рявкнул по-командирски, шоб нэ забувалыся:

- Нэ трэба!

Эх, нэ трэба було й гавкаты на своих: железнодорожник отвлёк на себя внимание сам - шевельнулся и застонал.

- Живый! - удивился Василь.

Кандыба, сняв ногу со стремени, задумался. Потом негромко, но всё же властно, приказал:

- Повэзэмо, гада, до штабу!

- Навищо? - спросил Микола. - И кони втомылыся, та й як мы ёго?..

Кандыба перебил:

- Вин нашого Ивана вбыв! От хай и видповидае! А то шо ж мы Батькови скажемо? Як загубылы хлопця?..

Делать было нечего, резоны Кандыбы весомые, решили везти раненого с собой. С трудом подняли - тяжелючий, гад, вэлыкый! - и положили на коня Мыколы поперёк седла. Кровь на голове москаля уже засохла и не капала больше.

Кандыба взял лошадь Миколы за повод и, придерживая тело "гада" от падения, посоветовал:

- Сидайтэ обыдва на буланого Васыля!

Хлопцы нехотя подчинились. Кандыба вскочил в седло и поехал слева от пленника, слегка придерживая его правой рукой, чтобы не свалился, а Василь и Микола на буланом ехали справа и тоже один из них придерживал раненого левой рукой. Так они медленно поднялись на крутой берег Днепра, и снова открылась им степь. В лицо подул холодный ветер. Погода начала портиться, как вчера, с севера наползали низкие рваные тучи. Потом стало накрапывать, и в степи потемнело. На душе у всех тоже было слякотно, и хотелось есть.

Доехали до мёртвого, закоченевшего на земле, Ивана. Увидели возле него удивлённого суслика, юркнувшего куда-то в пожухлую жёлто-серую траву. Медленно спешились и принялись обсуждать, как им везти теперь сразу двоих, своего и чужого. Есть хотелось всё сильнее. Пленника, ставшего их обузой, они теперь ненавидели.

- Трохымэ, а можэ, киньмо цёго гада? - предложил нетерпеливый Василь. - Нам же шче Ивана вэзты!

Кандыба задумался. И опять решил: надо везти и "гада" - без него не поверят им в штабе. А так - привезли вот и убийцу, поверят. Как решат с ним, так и будет, остальное, мол, не наше дело. И тут же придумал, как им везти сразу двоих по-другому. Надо, чтобы хлопцы взяли каждый себе по одному, и так ехать.

Опять долго возились, пристраивая тела на сёдлах. Тело Ивана уже не гнулось, и Кандыба привязал его к Миколе за спину ремнями. А пленного положили Василю поперёк седла впереди: "Ничого ёму нэ зробыться!" Наконец, тронулись в путь. Хлопцы еле сдерживали себя от злости - хотелось есть, а ехали медленно.

В дороге Белосветов иногда приходил в себя, стонал и снова закрывал глаза от слабости, впадая в забытьё. Изредка он видел внизу грязь, торчавшие кустики высохшей полыни, но мыслей по этому поводу никаких не было. Везли его, как мешок с зерном, где уж там прийти в себя по-настоящему.

И всё-таки пришёл, опомнился. И понял, что происходит. Но был так слаб и к тому же безоружен - запасной пистолет, видимо, выпал из кармана полушубка, поэтому ничего сделать уже не мог и не знал, на что теперь и надеяться. Просто он продолжал лежать поперёк седла и притворялся, что находится без сознания. Жутко ему было: это же конец, конец! Что делать? А как же Вера Андреевна? Чуть не заплакал от тоски и безнадёжности.

Лежал он неудобно, к голове приливала кровь, под животом что-то давило, и махновец ещё сверху почти сидел, мерзавец, на нём, отжимая к луке седла. И от всего этого ещё сильнее хотелось жить, как-то спастись. Вот только как? Надежда одна: на какое-нибудь чудо в пути, на отчаянное везение. Может, надоест им везти и сбросят на дорогу, не добив. Или кто-то встретится и помешает бандитам.

Однако в дороге никто им не встретился, не помешал и никакого чуда не произошло. Под вечер его привезли в небольшое село, окружили их люди, переговаривались по-малоросски:

- А в нас новына: якогось комисара спиймалы! Нибыто вин оти папэры про Батька розповсюджував по сэлах, та-й шче шось. Галкин мордуить ёго у лёху пид штабом.

- Новына! - рявкнул Кандыба. - Нэсить от Ивана - мэртвый! Оцэй гад вбыв! Тягнить и ёго до штабу, а мы - хочемо йисты.

Белосветова стащили с седла, пнули, поволокли.

"Наверное, в штаб", - догадался он, осторожно приоткрыв глаза. И увидел, что волокут его в какую-то большую избу, должно быть, зажиточного мужика, потому что рядом - чувствовалось, - есть ещё комнаты, и там свой, отдельный ход.

Оставив его на полу, "хлопцы" куда-то побежали, а он продолжал лежать, понимая, что вскочить и бежать - глупо, тут же пристрелят или поймают. А тогда уж начнут бить и издеваться. Лучше уж притворяться и дальше. Рядом лежал какой-то человек, похоже, без сознания, хотя и стонал.

Дверь отворилась, кто-то вошёл и раздражённо сказал:

- Петренко! Плесни ему из ковшика в морду!

Размышляя, на кого будут лить воду, Белосветов вдруг фыркнул от выплеснутой на него воды и открыл глаза. А открыв, увидел, что действительно находится в избе. Тогда сел на полу и пощупал голову. Пальцы наткнулись на слипшиеся от крови волосы и огромную, с куриное яйцо, шишку. С горькой обидой вспомнил: "Осечка!.. Боже мой, на фронте, за сколько лет, и ни разу такого не было, а тут!.."

За столом сидел штатский, похожий на еврея-интеллигента. У двери стоял на часах пожилой, добродушного вида, махновец - в гимнастёрке, без погон, с винтовкой в руке. На голове, как и у всех "хлопцев", лохматая шапка. На полу лежал с кровоподтёками на лице, с запухшими глазами и шрамом до самого виска какой-то крупный человек в драном полушубке. По виду напоминал чем-то рабочего, но одет был, как и все в этом крае, по-крестьянски. Наверное, это и был тот комиссар, о котором говорили во дворе. Значит, переодетый рабочий, из красных. Белосветов больше не сомневался в этом, заметив на шее "комиссара" навечно въевшуюся в поры кожи металлическую гарь кузнечного цеха. Такие же чёрные точечки он видел на рабочих Тульского оружейного завода в кузнечном цехе, когда приезжал туда за оружием с фронта.

- Очухался? - спросил его сидевший за столом. И объявил: - Я - следователь Галкин. А ты - мой подследственный. Будешь отвечать уже на мои вопросы, фраер, понял!

Говорил Галкин с блатным одесским акцентом, и Белосветов, думая, кто он - бывший вор, аферист? - поднялся, сказал:

- Понял. - Ощущая боль в голове и сухость во рту, попросил: - Попить бы...

- Петренко! Дай ему...

Часовой отошёл от двери, зачерпнул в ведре ковшиком и поднёс Белосветову. Галкин между тем продолжал:

- Кто ты? Род занятий, происхождение?

Белосветов кончил пить, поставил ковшик возле ведра на место и, посмотрев на лежащего на полу, на часового, занявшего опять своё место у двери, решил, что финтить не к чему - он у них "хлопца" убил, значит, конец, и всё остальное не имеет уже значения и комедию тут ломать незачем. К тому же его могут и обыскать, а на внутренней стороне тужурки железнодорожника у него приколоты оба "Георгия", с которыми не пожелал расстаться в Крыму, и сразу будет ясно, что он военный.

- Белосветов, Николай Константинович, - ответил он. - Офицер из армии генерала Врангеля.

- Куда и зачем ехал? Где мешёк и шё в нём было?

"Ёлки! - обрадовался Белосветов. - Мешочек-то, выходит, не нашли. - И тут же сообразил: - А может, на пушку берёт?" - Взглянув на следователя, снова вернул себя к прежней мысли, что ждать снисхождения ему нечего и радоваться тому, цел его мешочек или нет, по меньшей мере глупо. Однако на всякий случай сказал:

- Мешок я потерял, когда убегал от ваших. Там были мои личные вещи.

"Если что, - подумал он, - золото ведь тоже личные вещи".

- Ладно, допустим. Куда ехали? - перешёл следователь на "вы". - Назвали вы себя, - он заглянул в тетрадь, лежащую перед ним, - Белосветовым. А вот в паспорте, - он взял со стола липу, сделанную Сычёвым, - шё забрали у вас хлопцы, написано...

- Кузьмин, Афанасий Иванович, - подсказал Белосветов.

- Правильно. И печать стоит, и фотокарточка вашя. Так как же мне воспринимать эту ксиву? Как мне изобразить эту фантазию на бумагу?

Белосветов понял, перед ним не следователь и не интеллигент. Скорее всего какой-нибудь бывший одесский шулер. К тому же не очень образованный, но возомнивший себя у Махно вершителем судеб. Стало тоскливо, и он вяло ответил:

- А как хотите, так и понимайте. - И вдруг раздражённо добавил: - Зачем эта комедия с допросом!..

Ему больше не хотелось ни лгать, ни выкручиваться. Понимал, ничто уже не поможет. Да и вообще надоело всё ещё там, в Крыму. Устал от бесконечной крови, бесконечной войны. А главное, от всеобщей лютости, которая сделала любую жизнь бессмысленной. Даже царя расстреляли и его семью - ни за что, без суда. Чего же цепляться теперь, если попался? Надо хоть умереть по-человечески - без унижения перед таким вот дерьмом. Неожиданно подумал о Сычёве, с которым вместе бежал: "Как он там? Добрался в свою Одессу или тоже где-нибудь..."

Галкин усмехнулся:

- Та-ак. Не долго, значить, музыка играла, не долго фраер танцевал! Так, что ли?

Глядя на худое, морщинистое лицо Галкина - нехорошее, с маленькими бегающими глазками, похожими на маслины, - Белосветов с тоской подумал о Вере Андреевне и тихо сказал:

- Следователя изображаете? Законность? - И завелся: - А сами хватаете без разбора!..

Перестав улыбаться, Галкин поправил:

- Хватаем всех подозрительных. А кого попало - не хватаем!

- Ну да, нужен был какой-то Прокопенко, а повели в степь - меня! Что же мне было, вести себя, как курочка на гнезде? Хотели убить. Я выстрелил тоже. Ну и... хватит комедию ломать: я готов. Так что говорить больше - не о чем!

Белосветов запустил руку в карман, не вынимая из кармана золотой портсигар, достал из него папиросу и принялся разминать.

- Та-ак, не хочешь, гад, говорить, значить? - озлился тщедушный Галкин, действительно никогда не бывший следователем, а лишь помогавший Попову. Настоящие следователи Попова, уставшие от криков и слёз допрашиваемых, были почти равнодушны к ним, сидящим обычно напротив. Сегодня - этот, завтра - другой. И в глазах каждого из них будет дымиться страх, то есть, ничего нового. Галкину же, в отличие от них, было интересно. Впервые оставшись здесь и за главного, и за следователя, он понял, махновщина кончается, её начальники бегут. И через сутки, быть может, ему уже не придётся иметь над людьми неограниченную власть, допрашивать, да ещё офицера. Вот почему проявил он такой живой интерес к врангелевцу. Ему не столько хотелось добиться правдивых показаний, сколько покуражиться, произвести впечатление на часового в дверях. Тем более что и сам уже нацелился бежать из этой Новомиргородки. Почему же не показать дешёвым фраерам - одному, шо стоит тут и гавкает перед ним, а потом и другому, шо лежит и притворяется бессознательным - почему не показать им, шо и он, Галкин, пока ещё фигура на этой планете и может поиграть их судьбой. Воспаляясь от горячечных мыслей, он выкрикнул, дёргаясь по-воровски всем телом: - Нет, брешешь, белая кость! Ты в меня, гад, будешь говорить! Не было` ещё таких, шёб у нас тут молчали! Плакать будешь, сапоги лизать!

Для Галкина начинался спектакль, в котором он мог сыграть главную роль, а этот врангелесранец всё ему портил, предлагая кончать комедию. Нет, гнида ты офицерская, гад отвратительный, ты в меня попляшешь на сковороде!

Но Белосветов глухо отрубил:

- Не буду, зря ты, сукин сын, надеешься!

- Та-ак! - вроде бы даже радостно протянул Галкин, не зная, что сказать от изумления, и наблюдая, как фраер достаёт из кармана зажигалку. Чиркнул, собака, прикурил и с наслаждением выпустил колечко. Галкин позавидовал: "Умеют же, гады, показать себя! Ну, ничё, ничё, мы тожи кое-шо умеем..." Наконец, нашёлся, сразил тоже: - Ви-жю, шё ты не Кузьмин, а "ваше сучье благородие"! Но после горячих плетей у голую задницу очень даже натурально плачут, - "гэкал" он со смаком, понимая, что спектакль всё-таки уже идёт по всем правилам Одессы. - Как все. Без гордости. И просят потом, шёб их простили. - Устав от длинной тирады, Галкин закурил.

Белосветов заметил:

- От боли люди кричат, верно. Но унижаться перед тобой я не стану. И зря ты раскраснелся, как геморрой в заднице.

Галкин задохнулся от ненависти. Похватав ртом, разразился набором одесских оскорблений:

- Щитай, шо свободы у тебя осталось на раз вздохнуть и выперднуть, понял! А потом и дышать тебе будет нечем. Я ж завинчу щас тебе судьбу, как тесную гайку на твоём х..! И расклепаю конец, шоб не соскочила! И останисси ты у меня неподвижным! Бо исделаю из тебя, когда ты вдосталь намучаесси, припудренного жмурика! От када ты пожалеешь о том, хто научил тебя так разговаривать с Одессой!

- С людьми разговаривать - учил отец. А с хамами - генерал Слащёв! - не удержался Белосветов. И тут же подумал: "Не надо бы заводить это дерьмо, себе хуже". Значит, всё-таки хотел жить и ещё на что-то надеялся. "Вот, дурак-то - на что?!."

"А всё же хорошо, что не оробел перед ним. Отец никогда бы не простил!.."

Галкин, продлевая себе удовольствие, не торопился звать "хлопцев", которые помогали ему катовать комиссара. Смеясь, театрально всплеснул руками:

- Ой, ну, какие ж мы благородные, а! Ну, прямо ж нас на картинку! - И вдруг резко нахмурил узенький лобик: - Посмотрим, ваше благородие! Я уже говорю, посмотрим! - зловеще пообещал он. Повернул голову к часовому: - Верно, Петренко?

Часовой ответил равнодушно:

- Я нэ знаю, Грыгорию Юхымовычу. Цэ, як кажуть, нэ моя справа. - Зевнул и принял положение "смирно".

Галкин, продолжая "психовать", злобно спросил Белосветова:

- А может, ты и не офицер? В каком чине служил, фраер, если ты офицер?!

- Прошу не "тыкать", сучий сын! - выкрикнул Николай Константинович, заводясь тоже. Видимо, психоз Галкина невольно передался и ему.

- Та-ак, - театрально продолжал Галкин, не решаясь ударить верзилу или позвать "хлопцев". Ему хотелось спектакля. А офицер - он уже не сомневался в этом - всё ему испортил. Надо было как-то смягчить ход спектакля, чтобы втравить в него благородие. Хотелось и подколоть его самолюбие, и не переборщить, а то перестанет разговаривать. Отвернётся ещё, гад! Они это умеют... Вроде бы мирно Галкин заметил: - Теперь ты меня ненавидишь, да? Теперь ты думаешь за меня всякие гадости. Выходит, ты не настоящий офицер, а штабная крыса. А сколько понту, прямо у герои лез!

- Надо газеты читать! - резко ответил Белосветов.

- А шё там? Писали шо-нибудь за тебя? - спросил Галкин насмешливо.

- Писали. И портреты печатали! - Белосветов рванул на себе полы тужурки так, что отлетело две больших металлических пуговицы. - Смотри, сукин сын! Я на румынском фронте воевал, защищал твою Одессу, пока ты там был лавочником! А когда ты подался в бандиты, я в одесском госпитале валялся.

Изумлённый, Галкин заворожено смотрел на георгиевские кресты и другие награды, подрагивающие на внутренней стороне тужурки. А фронтовик всё ещё не унимался. Его буквально трясло:

- Смотри! Вот этот "Георгий" - солдатский, ёлки зелёные! За так - офицеров им не награждают!..

Галкин переменил тон:

- Тогда мы с вами разберёмся уже потом. Приедет Нестор Иванович... он таких гусей любит допрашивать. Вместе с Иваном Лепетченко.

- Кто это?.. - спросил Белосветов, приходя в себя и застёгивая тужурку. Поняв промашку с вопросом, сделал вид, что шутит: - Лепечет, что ли?

- Прошу вас сесть от на ту лавку! - Галкин указал на короткую скамейку у дальней стены. - Приедут, познакомишься. Личный адъютант Батьки! У него ты по-другому заговоришь. - Голос был хотя и грубый, но с нотками не то уважения, не то заискивания.

Обрадованный такому повороту, Белосветов прошёл к стене и сел на лавку. Отсрочка! Всё в нем дрожало от возбуждения. Думал, Галкин позовёт палачей, и начнётся... Но нет. Вдруг ещё что-то изменится? Он несказанно радовался тому, что не всё кончено: может вот сидеть, думать, не торопиться. О чём думать, не знал, да и не представлял, что в его положении можно придумать. Но рад был передышке.

Галкин обратился к лежащему на полу:

- Хватит, комиссар, уже притворяться: у меня эти штучки не проходят! Я ж не дурнее за тебя. А то позову хлопцев, шоб пощупали твои яйца!

Усмехаясь, Галкин повернулся к Белосветову:

- Какой удачный день! Всё начальство собралось до одной кучи. Этот, - он кивнул в сторону комиссара на полу, - тоже следователь, только из красной "чекушки". Вот ним я и займуся щас. Вставай, комиссар, вставай! Будем беседовать уже с тобой дальше. А белый офицер нехай посмотрит пока. Пока!.. - Галкин внимательно посмотрел на Белосветова. - Если не хочет, шёб я исделал из него памятник для кладбища. Неподвижьный.

Чекист сел на полу. Посидел, потом медленно поднялся. И был под стать Белосветову, высок и могуч. И сказал, как сказал бы и Белосветов:

- Не о чем мне с тобой говорить. Хватит, поговорили! - Он потрогал пальцами разбитые, распухшие губы и как-то странно посмотрел на Белосветова.

- Так не выяснили ж ещё ничего, Константин Николаевич! Хлопцы, которые разговаривали из тобой у подвали, пошли немного выпить и закусить. Ты ж не успел им дажи сказать, шё это у тебя за шрям на левой морде! Вот они и принесли тебя до меня, И если ты не хочешь, шёб из твоей мамы вытекли все слёзы и она не имела, чем плакать, ты расскажешь щас всё, шо мине надо. А то будем бить. Позову опять хлопцев, и они будут больно тебя бить. Ногами. Могут исделать инвалидом. Или закроют тебе глаза навсегда. И господину офицеру тожи. А то он очень храбрый пока. Зажьмём вот пальчики дверью у косяке - заговорите!

- Ну и сволота ж ты! - тихо, но чётко выговорил комиссар.

- Но-но мине!.. Опять за свое, красная шькура!

Галкин, жёлтый, худой и маленький, выскочил из-за стола и быстрым воровским приёмом "два пальца рогаткой" ткнул комиссару в глаза. Небритое лицо Галкина садистски исказилось.

- Вошь! Красная вошь!.. - выкрикнул он, пиная пленного и стараясь попасть ему в пах. - Ты у меня все зуби виплюнешь, гад! Ты у меня будешь кричать голосом свиньи под ножём!..

Обессиленный от прежних побоев, комиссар старался увернуться от ударов, но не успевал. Белосветов почувствовал, как захлёстывает его злая волна протеста и ненависти - и к себе, за то, что смотрит и безнравственно молчит, и к этому злобному ничтожеству с глазами морфиниста, сладострастно избивающему беззащитного человека. Кстати, какого-то Константина Николаевича, то есть, как бы его зеркальное отражение или перевёрнутую судьбу. Разве не сама судьба свела их здесь, "тёзок наоборот" и полных тёзок по участи?

"Дерьмо"! Какое дерьмо! - повторял он про себя, забывая о страхе. - А что терять-то?!. Эх, ёлочки, всё равно ведь конец! Отец учил, лучше смерть, чем унижение..."

Белосветов вскочил и ударил Галкина сбоку наотмашь. Отлетев на середину комнаты, тот перевернулся лицом вверх. Подполковник снова подскочил к нему и двинул сапогом в живот. Раздался выстрел, в комнате запахло пороховым дымом.

Наставив на пленников винтовку, выпучив с перепуга глаза, часовой прокричал:

- Замрить! Бо вбью!

Вот тут вновь пришло отрезвление: "Зачем, дурак, влез? Да уж поздно: сделано дело. Теперь - только не даться живым, чтобы не дожить до пыток..."

В хату с топотом врывались хлопцы: "Шо?!", "Хто?!."

Началась потасовка. Комиссар упал сразу, видно, удачно куда-то попали. А Белосветова пытались скрутить, но мешали друг другу и никак не могли повалить.

Четвёртый "хлопец" орал:

- А ну, розгорнысь, хлопци!..

В руке у него плясал наган - не мог выстрелить, боясь попасть в своего. Тут и Галкин, лежавший на полу, приподнял кудрявую лысеющую голову:

- Не стрелять! Нужьны оба, Батькови! Свяжить, гадив, и у лёх! - Он уронил голову, но ещё шептал, заливаясь от слабости липким потом: - Кишьки из них винимем, намотаем на шеи!..

И снова потасовка. Всё-таки хлопцы повалили Белосветова. А тогда уж пинали, кто куда: отводили душу. Николай Константинович, оберегая живот, поджимал ноги, стараясь укрыть руками раненую голову, подставляя только бока и спину. Но тут же понял, что так они отшибут ему почки, и затих, симулируя потерю сознания, лёжа лицом вниз.

Хлопцы ещё по разу-два пнули и, шумно дыша и матюкаясь: "Здоровый, зараза, так ёго мать!" - закурили. Кто-то сбегал к хозяину дома за верёвками, и обоих пленников торопливо, но крепко связали и волоком вытащили во двор.

Моросил облегчающий дождик, в лицо пахнуло свежестью, но Белосветов глаз не открывал. Слышал, как кто-то над ним склонился, ухватил за ноги и поволок, бросив на земляной, пропахший прелью, пол. Рядом привалилось тело - от него шло тепло. Значит, комиссар был тоже живой. Потом кто-то закрыл дверь и долго возился с замком и засовом. Наконец, пошумев там, снаружи, и поматюкавшись - уже почти беззлобно - затопали в дом допивать самогон.

На дворе, как успел заметить Белосветов, ещё не стемнело. А вот в подвале было совершенно темно, сыро и где-то попискивали мыши. Прислушиваясь к звукам на воле, ширя в темноте глаза, он негромко позвал:

- Комиссар, как вы?

- Живой, - отозвался тот возле самого уха. - Сейчас допьют самогон и начнут снова мучить.

- Я хоть и слыхал, как он вас называл, но давайте всё же познакомимся. Меня звать Николаем Константиновичем. Белосветов. Тёзки, выходит, только наоборот.

- Вы что же, не узнаёте меня? - раздалось рядом.

- Нет... - растерянно удивился Белосветов. - Кто вы?..

- Рядовой Батюк, сапёр из 93-го полка на румынском фронте. Помните, полковник Слащёв послал вас взрывать железнодорожный мост? А ваш унтер Диких взял меня к вам как сапёра на подмогу. Из другого батальона.

- Вы?! - изумился Белосветов. - Вас тогда ранили - в бедро, кажется?

- Точно. Вы ж меня и спасли тогда: вывезли на своём коне после взрыва.

- Так вот откуда эта фамилия: Сычёв говорил в Ялте про какого-то матроса с такой фамилией. Теперь я всё вспомнил! - обрадовался Белосветов. - А не узнал вас из-за шрама и побоев, должно быть. И вообще вы изменились с тех пор... Вы тогда не умели даже держаться в седле, как следует.

- Не умел. Я ж из рабочих, а на войне - в сапёры попал. А ваш эскадрон - вы были тогда штабс-капитаном - был кавалерийской частью. Да и не знали вы меня вообще до того дня, когда мы на то дело пошли. Вас после того наградили Георгием, который вы этому гаду показывали, да? Мне - тоже мой крестик вручили, но уже дома, в госпитале.

Напоминание о "гаде" вернуло их от радости встречи к печальной действительности, и разговор как-то сам собой прекратился. Стало слышно, как Батюк куда-то отползает, кряхтя от напряжения. А потом, когда утихло, он посоветовал из темноты: - Попробуйте привалиться спиною к стене. Сидеть всё ж таки удобнее, чем лежать.

Белосветов, переворачиваясь с бока на бок, откатился к стене, на голос Батюка. И напрягая силы, попробовал сесть. Наконец, это ему удалось. Отдышавшись, произнёс:

- Спасибо. Действительно, удобнее. И спина не так мёрзнет. А вы там, в избе, без сознания, значит, были?

- Нет, я слышал, как Галкин вас допрашивал, и сразу понял, что это - вы. Нам ещё повезло, что Лёвки Задова здесь нет и Волина.

- Кто такие? - Николай Константинович примостился поудобнее. Верёвки на ногах чуть поослабели, но всё равно рукам, скрученным за спиной, было больно. Ныло от побоев и всё тело.

- Задов - мастер жилы вытягивать. Бугай. А Волин - хитрый и старый уже. Но зато главный у Махна по анархизму. - Батюк усмехнулся в темноте: - Председатель "реввоенсовета"! Ну, да теперь разбежались. Почувствовали, что конец, и кто куда.

- Может, на наше счастье, и Махно не вернётся?

- Может быть, - согласился Батюк. - Награбили золота, зачем им теперь эта шушера?

Николай Константинович вдруг подумал: "Сычёв тоже, видно, награбил. Иначе, откуда у него столько золота? Выходит, и я с ним заодно? Вот Бог и наказывает..."

- Да и "хлопцев" уже половины нет, - продолжал Батюк, - тоже бегут. Какой это штаб! Одно название. Галкин-то понимает это. Он тут у них вроде за главного сейчас. Завтра, может, и командовать не кем будет. Только нам от этого не легче - всё равно прикончит, сволота.

- До утра, я думаю, ему будет не до нас: я хорошо его саданул в живот! Даже ёкнуло у него там что-то, должно быть, селезёнка. Носок у сапога крепкий...

- Надеетесь?..

- Человек всегда должен надеяться.

- Нам, я думаю, надеяться уже не на что, - печально выдохнул Батюк.

Помолчали.

Белосветов, ослабляя веревку, повозился, спросил, чтобы не молчать:

- Как вы им попались?

- Выполнял задание. Наши хотели знать, что будет делать Махно, когда мы начнём штурмовать Крым? Пойдёт с нами или опять обманет? Ох и кровушки же на нём!.. Если б вы только знали, что вытворяли его "хлопцы" у нас в Екатеринославе!

- Вы что, из Екатеринослава?.. - обрадовано спросил Николай Константинович.

- Чему вы так радуетесь?

- Я тоже немного стоял там, у вас. Даже хотел жениться на дочери священника Рождественского.

- Вот как?! А меня с моей Надей этот священник венчал в 17-м! Но, постойте... Его дочь, по-моему, замужем?!

- Была, - тихо подтвердил Белосветов. - Но муж у неё погиб на германской. Вдова теперь. Ребёнок умер. Так что и пенсии не получает за мужа. Работать негде. Кому нужны сейчас репетиторы иностранного языка? Тем более, немецкого! А больше она ничего не умеет.

- Учительница, что ли?! - обрадовался и Батюк.

- А чему обрадовались вы?

- Так и у меня ж - учительница! Только по русскому и литературе. Сыну 2 года всего... - поник голос рядом. И Белосветов, чтобы отвлечь, напомнил:

- Вы мне что-то не договорили там... про махновцев.

- А. Видели бы вы, говорю, что они вытворяли! Волин - сам еврей, а грабил и убивал своих вместе с Махном. Да ещё и показывал, кого грабить. Видно, знал.

- Вот так идеолог!..

- Бандит, как и все. Идеология у таких только для прикрытия.

- Я это всё хорошо знаю, почти очевидец, - сказал Белосветов, проникаясь доверием к Батюку. - В дни махновщины я как раз прибыл в Екатеринослав. Их выбил наш конный корпус. А как же они вас схватили сейчас?

- Нелепая случайность, можно сказать, - тоже доверительно отозвался товарищ по несчастью. - Опознал меня тут, в селе, один крестьянин. Сахнюк. Я допрашивал его в 19-м по делу григорьевского мятежа. Понял, что попал он туда по несознательности, и выпустил. А он здесь узнал меня по шраму на лице, пошёл, куда надо, и донёс.

- Да, не повезло вам! - Белосветов сочувственно вздохнул. - А меня перепутали с каким-то Прокопенко. Тоже нелепость, если хотите.

- Обидно, - заметил Батюк, - что завтра, может, и банды этой уже не будет. А нас...

Над их головами дробно затопали. Слышно было, как играла гармошка. Штаб называется! С улицы тоже доносились песни подвыпивших "хлопцев". Новомиргородка, погружённая в осенний сырой мрак, гуляла.

Белосветов громко позвал:

- Часовой!..

Батюк возмутился:

- Зачем вы?!

- Часово-ой!.. - повторил Белосветов.

Никакого ответа, лишь кобель во дворе глухо и мокро забухал. Белосветов прошептал:

- Нас даже не охраняют! Часовой, видно, ушёл пьянствовать. А может, его и не выставляли. Понимаете?

- Ну и что?

- Надо что-то делать!..

- А что тут сделаешь? - отозвался Батюк с горечью. И уже другим тоном, словно усмехаясь чему-то, добавил: - Странно!.. - И замолчал.

- Что странно? - не понял Белосветов.

- Ведь мы с вами теперь тоже как бы враги.

- Перестаньте вы! Одураченные соотечественники, а не враги.

- Сами же вы на допросе... Из армии Врангеля! Я такой, я сякой...

- Ну и что? Если меня поймают сейчас врангелевцы, то поставят к стенке вместе с вами! Ушёл я от них. Получается, предал. И тут мы в одной клетке и с одинаковой судьбой!

- Это верно, участь у нас одна: утром либо расстреляют, либо...

- Да не каркайте вы!

- Каркай, не каркай...

- Какую идиотскую бойню устроили! Свой - своего, не германцев!

- Вон как вы заговорили! А раньше, до революции, что делали?

- До революции я на фронте был. И честно выполнял свой долг перед Россией. Не прятался, как вы знаете.

- Я не про это, - отозвался Батюк. - Я про помещиков и ваши поместья. Кем мы были для вас? Хамами, можно сказать. Быдлом.

- Послушайте, вы же умный человек! - обиделся Белосветов. - Не все были помещиками. У моего отца, например, хотя он и дворянин по происхождению, не было никогда ни своей деревни, ни капитала. Железнодорожный инженер. При чём же здесь...

- А слуги у вашего отца были? - перебил Батюк. - Горничные там, кухарки.

- Ну, ёлки, были! Так что же теперь?..

- А то. Считали вы их за людей?

Белосветов обиженно вскинулся:

- Спросите их! Кухарка наша, как вы изволили сказать, у нас членом семьи считалась. Вас, рядового солдата, и даже не из моего эскадрона, я тоже спас. А вот если бы вас на наше место поставить, коли так думаете, вы - издевались бы!

- Я потому и сижу здесь, - заметил Батюк, - что не умел издеваться. А за то, что не бросили вы меня тогда, я вам благодарен был всегда и даже рассказывал жене.

- Так какие же мы с вами враги? А на гражданской делили что-то, убивали неизвестно за что! Ведь если бы эти махновцы не потащили меня в степь убивать, разве я ухлопал бы их парня?

- Ну да! - не согласился Батюк зло. - Попадись я вам год назад в лапы, когда убегал с морской баржи в Керчи, небось, обошлись бы со мной не лучше, чем эти!

- Мы - пленных не трогали, это контрразведчики...

Белосветов вздохнул и замолчал. Понял, бесполезный разговор: комиссар не верит в его порядочность. Слишком много на войне жестокости и непорядочных. С обеих сторон.

Сидели вот так в подвале, переругивались, доказывая каждый свою правду, и не знали, что думал в это время Галкин, лежавший на кровати над ними, в штабной комнате, где "хлопцы" пили самогон и плясали гопака. Сначала его замутило от стакана сивухи, который они ему поднесли, "шёб полэхшало у шлунци". "Всё-таки здорово пнул в живот "благородие". Ну, ничего, утром я из тебя толчёный форшмак исделаю, пусть только утихнет в животе. Жилы буду вытягивать! Лично, как Лёвка Задов. Нет, сначала прикажу лизать себе сапоги. При всех, как шестёрку в тюряге".

Пытаясь отвлечь себя от непрекращающейся боли, Галкин стал вспоминать, как попал сюда из любимой Одессы. Это было в начале марта, когда в одесских кичманах появился вдруг Жора Бончик, приехал из какого-то Гуляй-Поля за Александровском. Одет был, гад, в шубу с воротником из выдры, в бархатную шапку, отороченную мехом. На ногах - жёлтые туфли со скрипом. На пальцах перстни, полный кошелёк денег. Красавец вам и франт! А в Одессе ж - ещё недавно - был так себе, из шестёрок. И приглашает ехать в это Гуляй-Поле за мильёнами. Только, говорит, надо хороших баб с собой прихватить. С Дерибасовской. Шоб одна была при теле, а другая - без, схожая на мамзелю. И кокаина достать две банки. Ну, он, Галкин, а по-кичмански "Румын", спросил этого Жору:

- А хто ж у тебя там охотник до кокаину и баб? Это ж разный и несовместимый товар.

Бончик в одесском юморе понимал, так и распустил свою харю в золотозубой улыбке:

- Есть один фраер. Бывший корабельный кок Егор Лашкевич. Промежьду протчим, красавец со столичным лицом! А межьду нами - не долеченный сифилитик и кокаинист. За кокаином полезет лизать и задницу, если туда всыпать! - И заржал.

- Откуда ж у него мильёны?

- А, - продолжал скалиться Бончик, - он у батьки Махно служит командиром сотни "Нэ журысь!" И он же - и его личный хранитель золота. Где и сколько добудут, сразу везут до Гуляй-Поля, Лашкевичу. Ну, видно, он хапает часть и себе, и отвозит в свою Дибровку. Там у него жена и двое детей. Но с женой этот фраер не живёт. Пристроилси до одной училки, Фени Ганько - жердь некрасивая. А та самая Фенька - лучшая ж подруга Галины Андреевны, жинки Махно. Там, я тебе, Гришя, скажю, такое собралося змеиное кубло, шо не разберёшь, хто и с кем спит. Жена батьки, Галина Андреевна, липнет титьками до одного бывшего подпоручика Хмары. Щас батьки нема, в отъезде - та и не дай же ж Бог ему про такое сказать, сразу, падлюка, зарубит! - то она и пользуется. Потому, шо все молчат. Гляделками смотрят не на батьку, когда приезжает, а на свои чёрно-алые банты на лацканах.

- А этот твой сифилитик - шо за птица? Если орёл, то...

- Та лопух! Обдерём, и вернёмся в Одессу. Зови баб: Шурку, Зойку и Ольгу. Ольгу возьмём для себя, шоб не заразиться после фраера.

- Тогда возьмём для себя двух, зачем одну?

- Затем, шо это будет стоить немножечко лишнего!

- И сколько ж будет стоить это лишнее?

- Та цены ж сейчас на всё, шо упадёшь и долго не захочешь! Так шо берём только Ольгу, и ты - если мною брезгуешь - будешь всегда первым.

Так всё и сделали. Взяли трёх проституток с панели, которые согласились поехать на 5 суток за 300 тысяч рублей каждой. Выплату им Жора Бончик гарантировал на месте. Достали и кокаина у знакомого аптекаря за хорошие деньги, и покатили.

5 дней гуляли так, что дым шёл коромыслом. Проститутки, получив деньги, подались назад, а им с Бончиком понравилось, и они остались.

Вернувшийся откуда-то на тачанках Батько сразу почувствовал в них нужных ему людей и велел проверить их своему начальнику разведки. Но громадному Льву Николаевичу Задову, одетому в кавказскую бурку и папаху, в бешмет с газырями, они не понравились. Спас их кокаин, без которого не мог жить бывший матрос из эсеров, шо "брал в 18-м самого Дзержинского в Москве". Они ему "подошли", когда узнал, шо могут достать кокаина. Жорка отправился снова в Одессу, а он, Гришка "Румын", с тех пор был при Попове. Этот кокаинист и садист любил покрасоваться на вороном коне. Но одевался при этом странно: сверху носил бушлат и бескозырку, как матрос, а снизу надевал, как кавалерист, лакированные сапоги и казацкие шаровары. На боку всегда дорогая сабля с инкрустированной рукоятью. Чуть что, он выхватывал эту саблю из ножен и пускал в дело, рубя пленных или приведённых к нему на допрос большевиков. Это называлось у него "наведением флотского порядка". Махно ему в этом не перечил, однако остальные ненавидели Попова за бессмысленную жестокость.

Служа при нём, Галкин на всё уже насмотрелся и привык. От бегства в родную Одессу удерживала жадность. Да и боялся мести Задова. Задов, хотя и был из рабочих - работал горновым на домне - но тоже был жестоким и хитрым. Не вёл никаких журналов, ничего не записывал и писарей не имел, потому что хорошо всё помнил и не путался даже после диких пьянок. Вся его разведка держалась на бабах, которых никто и никогда не подозревал. А они-то и собирали для него самые ценные сведения, шастая по базарам и деревням.

Начальником штаба у батьки был Белаш, враг Попова. Командирами бригад служили Куриленко, Удовиченко, Щусь, Мрачный и Петренко. Адъютантом при Батьке был молодой парень Иван Лепетченко - из Дибровки, как и Лашкевич. Комбриг Кожин жил в Гайчуре, Щусь - в Большом Янисале, Петренко - в Конских Раздорах. Остальные - в Кременчике, Новосёловке, Новомиргородке. Везде был, конечно, маленький "штаб".

Знал Григорий кое-что и про самого батьку - как он начинал, почему такую славу добыл и почему шли за ним мужики. Из рассказов, конечно. И понял: хитёр Нестор Иванович и дальновиден. Себе брал только золото. А мужикам раздавал коней, телеги, тачанки, быков, овец, сеялки. Знал, что нужно крестьянам. И те, жадные, как все мужики мира, до чужого имущества, и любители грабежей, боготворили его. Понимали: какая ещё власть, где и когда позволяла так грабить и жечь? А Батько позволял. Да ещё говорил при этом, что всю ответственность он берёт на себя. К нему и пёрло чёрное мужичьё, нечистое на руку - в каждом селе с десяток таких найдётся. А сколько кругом тех сёл, деревень и хуторов!..

Но вот золотом делиться он не хотел. Гришка сам видел, что произошло, когда хлопцы нажаловались батьке на дурака Лашкевича, просадившего с одесскими девками несколько батькиных миллионов. Суд был короткий и скорый: побежавшего из "штаба" Егора застрелили прямо на площади, при людях. Сначала выстрелил Щусь, потом его "хлопцы", а добивал уже Иван Лепетченко, изрешетив Егора из маузера.

Любовница Лашкевича, видевшая, как убивали её красавца, завыла и бросилась к подруге, Галине Андреевне. "Что же это делается, Галю?!" Но та, оказывается, будучи председателем судебной тройки, сама судила в "штабе" Егора. И разрешила Феньке лишь похоронить своего хахаля, на большее не пошла. Золото дороже дружбы.

Потом, в той же Дибровке, кончили и Бончика, который опять привёз кокаин и девок для Лашкевича. Слава Богу, что не вспомнили про него, Гришку: ведь вместе с Жоркой приехал и он из Одессы. Видимо, считали его теперь человеком Попова. А людей Попова трогать боялись.

Случилось Григорию видеть и ещё одну жуткую расправу...

Была у жены Батьки вторая подружка - жила на узловой станции Пологи, Марьяна Белоконь. Эта переметнулась к большевикам. Когда предательницу поймали, Попов приказал привязать её на площади к столбу и лично рубил живую женщину на куски своей шашкой. Даже Махно не выдержал и отвернулся. А Галина Андреевна - ну, и суки же бабы! - аплодировала Попову.

Кто-то при главном штабе батьки был и чужой: провалил все летние операции. Попов подозревал Гордеева. Но того не давал в обиду начальник штаба Белаш, и вражда у них продолжалась.

Не любил Попова и Григорий, но боялся. И не только его, а ещё и "Жабу", как называли "хлопцы" духовного отца батьки, Аршинова-Марина. Старик всех подозревал в измене. К счастью, в последнее время ни Попова, ни Аршинова возле Григория не было. Приезжал как-то в село "Барон". Из этих, как их, "набатовцев". В шляпе, с тросточкой. Уговорил "Жабу" уехать в Харьков для сотрудничества с Померанцевым. Укатили печатать какие-то "труды", туда им дорога! Устал Григорий от их подозрительности. Даже "психовать" стал.

При Батьке некоторое время оставались только Задов, Белаш, Лепетченко и Гордеев с газетчиком, который выпускал его личную газету "Голос махновца". Ну, и тысячи две мужиков и парней, прибившихся со всей Украины, чтобы держаться вместе, а не жить каждому в страхе в родном селе, где все знают, откуда вернулся сосед. При батьке им было и пьяно, и весело. Чуть что, хозяйка уже тащит им на стол четверть с самогоном, сало, картошку, капусту с постным маслом, как сегодня Сазончиха. Платят же, не скупясь! А в селе, слава Богу, не в городе, всё ещё есть, своё, непокупное. Вот только кур порубал батька вчера ни за что и исчез. Осталась от него на столе одна газета с его статьёй: "Знамя Махно - знамя свободы". Ну, та ничё, не обидел и он: заплатил.

Отрываясь от дум, Галкин вздохнул: "Эх, жизнь! Надо, видно, и самому подаваться отсюда в Одессу, пока живой. На чёрный день, как говорится, тут "немного подсобрал", пора и честь знать. Правда, чего стоят теперь эти бумажные мильёны? Сегодня - ещё деньги, а завтра - навоз. Нужно было добыть хоть немного золота, да как к нему подберёшься без Лашкевича".

Взглянув на веселящихся хлопцев, Галкин почувствовал жгучую обиду: "Видели ж, гады, весь мой позор, и веселятся, будто ничего не произошло. Сволочи люди, мразь!" Ему ещё сильнее захотелось увидеть, как подползёт к нему "благородие" на четвереньках и станет лизать сапог, потом он ему подставит другой... Разумеется, при хлопцах. Батька, видимо, бросил всех и не вернётся. Значит, завтра побегут отсюда по сёлам и хлопцы...

Он позвал:

- Петренко!..

- Слухаю вас, Грыгорыю Юхымовычу! - отозвался потный Петренко из-за стола.

- Сходи к пленным, посмотри, шё там они?.. - приказал Галкин.

- Та нэ втэчуть, замок там добрый! - понял Петренко начальника по-своему. Не хотелось ему выходить.

Галкин попытался подняться и сесть, но в животе у него так потянуло резью, что он застонал и вновь повалился на кровать. Его начало рвать, и он, свесив голову, мычал, не в силах сказать ничего. Петренко посмотрел на него и молча поднялся, прихватив винтовку.

Заслышав шаги, Белосветов напряжённо прошептал Батюку:

- Кажется, иду-ут!..

В душе у него всё мелко дрожало, плакало. "Вот и всё, сейчас начнётся самое ужасное, и... конец, конец всему!" Он представил себе заплаканное лицо Веры Андреевны и замер.

Батюк тоже притаился и молчал в ожидании пыток. От безвыходности ещё сильнее хотелось жить. Ну, как же так, по какому праву? И ещё связанные, даже сопротивляться нет возможности. Войдёт пьяный "хлопец", и сапогом в лицо. Произойдёт то, с чем невозможно примириться: все останутся, а для них погаснет свет уже навсегда. Не будет ни мыслей, ни чувств.

Белосветов вспомнил, как палач вешал в прошлом году рабочих в Керчи. "Какие длинные языки высунулись у них изо рта!.."

Петренко, поёживаясь от мелкого холодного дождя, остановился, посмотрел на тёмное мокрое небо и стал мочиться под стенку. Кончив, уставился на огромный замок на двери и, постучав в неё кулаком, позвал:

- Хлопци! Ну, як вы там, живи, чи ни?

- А в чём дело? - отозвался Белосветов сдавленным голосом.

- Та ни у чому. Начальство интэрэсуиться.

Батюк зло заметил:

- Угостить, что ли, хочет? Не ели тут у вас уже сутки!

- Та ни. Моя б воля, може б, й прыгостыв. А так - нэ маю ниякого права.

- Чего же тогда спрашиваешь?..

- Та я ничё, я - для порядку. Начальство ж!..

Было слышно, как шаги удалились от двери. Потом скрипнула дверь на высоком крыльце, и перестала брехать собака.

Белосветов удивлённо прошептал:

- Зачем он приходил?!.

- Видно, Галкину там что-то не терпится. Значит, очухался.

- Плохо дело, - сказал Белосветов. И неожиданно спросил: - Сколько вам лет?

- 30. А что?

- И мне 30. Ровесники.

- А вы хорошо держались, - сказал Батюк с тёплыми нотками в голосе. - Глядя на вас, я тоже понял: не стоит унижаться перед смертью. Я тут перед этим притворялся, можно сказать, дурачка разыгрывал.

- Да, жизнь - не сцена в театре, это верно. А с другой стороны, если б не притворялись, вас уже и... - Белосветов вздохнул: - Эх, ёлочки!.. - И о чём-то несвязно подумав, начал рассказывать о себе: - Я ведь при царском дворе начинал. Из-за высокого роста. Кончил в Санкт-Петербурге Владимирское училище юнкеров после гимназии, и взяли меня сразу во Дворец. А потом война, я на фронт отпросился. Себя не жалел, нет!

И вдруг революция...

Ехал я в 18-м из Ялтинского госпиталя. Где-то под Таганрогом пришлось топать пешком. И напоролся там на незнакомых солдат: служили уже у красных. Принялись оскорблять, избили в кровь. Поверите ли, чуть не заплакал! Как это, ме-ня, защитника Родины, героя войны - за что?!. Впрочем, расправы с офицерами, я знал, случались и на фронте после идиотского приказа N1. Что творилось, господи!.. Предательский был приказ.

- Ну, нет, извините, ваше благородие!.. Приказ - был правильный, - не согласился Батюк. - И писали его рабочие в Петрограде!

- Да что вы там знаете! - возмутился Белосветов. - Сочинил его один жид, Нахамкис-Стеклов! А ваши рабочие лишь подписали по глупости.

- Вот-вот, как рабочие, так сразу для вас - дураки!

- Бросьте вы! Никогда не спекулируйте понятиями о классах. Дураки - вовсе не потому, что рабочие. А потому, что каждый должен заниматься своим делом. И не лезть не в своё. Вот вы! Можете вместо хирурга сделать операцию?

- И что из этого?

- Вот так и в военном деле. Ни этот Нахамкес, ни ваши рабочие не понимают, что армия держится на дисциплине! На беспрекословном подчинении офицерам! Иначе это будет не армия, а сброд. Приказ "N1" и превратил русскую армию в сброд, и Германия нас разгромила. Вернее, ваши рабочие сами разгромили свою Родину, понятно это вам?! Значит, предали!

- Ну, вы это бросьте! Я тоже был на фронте. И знаю, солдаты для вас, господ - я не имею в виду вас лично - были серой скотиной, можно сказать, вот что! А приказ "N1" - отменил это.

- Это неправда, нельзя так говорить! Мы - ели на фронте из одного котла с вами! Русские офицеры - кстати, единственные в мире! - ходят в атаки вместе с солдатами! Но - впереди! И относились мы к вам, как к родным братьям. Единицы вели себя грубо - в семье не без уродов! И не лгите мне, что к вам относились плохо!

- А чего же вы... все сразу... после приказа "N1" в свои "Союзы офицеров" пообъединялись? И опять у вас пошло всё по-старому. Вы делали только вид, что выполняете распоряжение "Солдатских комитетов"! Пойди вас проверь!.. А на самом деле снова всё началось для войны "до победного конца".

- А что же вы хотели? Чтобы нас разграбила Германия?..

- Нам - эта война была не нужна! Не мы её затевали!

- Это другой вопрос. А скажите по совести, вам нравилось Временное правительство?

- Кому оно нравилось? Потому мы его и свергли, - примирительно произнёс Батюк. - Ладно, рассказывайте, что с вами было дальше?

Белосветов, тоже погасив в себе гнев, проговорил:

- Ну, что же, слушайте, если верите. Мало того, что они меня избили, ещё и в расход хотели пустить. Но тут неожиданно налетели откуда-то казаки и передали меня в деникинскую контрразведку. Начались вопросы, выяснения. Потом взяли к себе, в Добровольческую армию. Вот уж где я всего насмотрелся!.. И на своих, и на ваших. Какая там нравственность! Ничего не осталось. Поэтому и пропала Россия.

- Из-за того, что мы одураченные, что ли? Но кто же кого дурачил?

- Э-э, это решалось не у нас даже, не в России. Жаль только, поздно я это понял!

- А где же?

- За границей, масонами. Вам этого не понять, а рассказывать - долго. Да и не та обстановка.

- Верно, не та, - согласился Батюк, пытаясь ослабить верёвки. Помолчал, послушал тишину и заговорил снова: - Ну, ладно, солдаты лишь один раз вас побили, а кинулись вы сразу аж вон куда - к Деникину! А куда было кидаться нам от нашей нищей жизни. Когда мы всегда - пушечное мясо. Вот нас и кинуло на царя: хватит! А про каких-то масонов... мы не слыхали, не знаем. Справедливости хотелось. И равноправия, можно сказать.

- Равноправия - не бывает, - грустно заметил Белосветов.

- Как это не бывает?

- Да так. За всю историю человечества нигде ещё не было.

- А теперь будет! - с убеждённостью проговорил Батюк.

- Сомневаюсь. Раб, свергший своего господина, сам становится господином. И чаще всего - ещё более жестоким.

- Ну вот, только стал я снова уважать вас, как вы опять за своё: ра-аб! Выходит, мне надо терпеть от вас всю жизнь? Не-ет, терпеть я не согласен! "Бог терпел, и нам велел" - это вами придумано, богатыми. Чтобы мы не пошли на революцию.

- Так придумано-то - для всех. И для богатых тоже.

- Но терпели-то одни бедные. Выходит, обман? Вот мы и свергли вас.

- А у вас, что же, не будет обмана?

- Мы установим полную справедливость. Для всех!

- И для меня? - быстро спросил Белосветов.

- И для вас тоже. Говорю же, для всех!

Они забыли на минуту, что приговорены.

- И не будете корить, что я "барином" был?

- Не будем, если честно служить будешь.

- Кому служить? Кто меня возьмёт, ёлки зелёные! Я даже домой к себе не решился: повесят, и всё. В Турцию, что ли, ехать? Во Францию? Это не дом, там тоже мне делать нечего. Вот и получается, что нет человеку места на земле! А за что? Что я Родину защищал, а мне помешали! Кому служить?!.

- Нам, кому же ещё! Народу.

- Бедным, значит?

- Выходит, что так.

- Так ведь всё равно появятся богатые, без этого не бывает.

- А, вы про будущее? В будущем, правильно, все будут богатые.

Белосветов по-коровьи вздохнул:

- На всех богатства не хватит. Так не бывает.

- Хватит, настроим!

- Настроить можно только домов. А с психологией как?

- С какой ещё психологией? - не понял Батюк.

- В человеке важнее всего совесть, нравственное его начало. В людях от плохой жизни веками накапливалась жадность, зависть. За одно-два поколения натуру человеческую не изменить. А не будет у людей совести, и революция не поможет. Начнут все грести под себя. Что же изменится?

- А мы школы для всех откроем. Совести будем учить! - снова горячо и уверенно говорил Батюк.

- Разве при царе этому не учили? И в церкви, и в школах.

- То при царе. Говорили одно, а делали совсем другое.

- Да разве можно за один срок перекроить на новый лад целый народ? Это же не доски, обстругал, и все гладкие!

Не зная, что сказать, Батюк задумался. Белосветов, не слыша возражений, заговорил снова:

- Вот вы сказали, что у вас растёт сын. Если уцелеем, женюсь и я. Всю душу отдам, чтобы дети выросли людьми, не жадничали, не жили лишь для себя. С хорошими людьми не нужны ни войны, ни революции. Жили бы все мирно.

- Это вы правильно сказали, - тихо произнёс Батюк. - Детей надо воспитывать не так, как воспитывали нас - по-другому. А то вот отец мой драл меня в детстве, а за что, до сих пор не пойму. Наверное, оттого, что самому плохо жилось. А вымещал на мне.

- Мир вообще-то держится на тружениках, - проговорил Белосветов безотносительно к разговору, словно бы думая про себя. Но Батюк вспылил новым несогласием:

- Зато изменяют мир люди, которым не хватает работы! Заводчики специально создают безработицу, шоб мы зависели от них, а не они от нас.

Белосветов молчал. Ему пришла в голову простейшая мысль, от которой бросило в жар и надежду: "Ну ладно, связаны руки, ноги. Но ведь зубы-то свободны!" И он взволнованно прошептал:

- Константин Николаич! Я придумал... Ложитесь на живот, а я попробую перегрызть вашу верёвку на руках!

Дальнейшее происходило в бешено-торопливом темпе. Белосветов подкатился к Батюку, лицом нащупал на спине комиссара связанные, набрякшие кисти, верёвку на них и принялся её грызть. Веревка была старой, непрочной, и он одолел её довольно быстро. Правда, пока перегрызал, во рту появился солоноватый привкус, пощипывало дёсна, приходилось то и дело отплевываться. Батюк помогал ему, напрягаясь всем телом. И, наконец, веревка ослабла на его руках и разъехалась. Он опять сел.

Через несколько минут комиссар был уже полностью свободен и разминал отёкшие кисти и пальцы. А затем яростно принялся развязывать Белосветова. Однако узел на руках Николая Константиновича затянулся, и ничего не получалось.

- Достаньте у меня из кармана зажигалку! - прошептал Белосветов. - В брюках, рядом с портсигаром. - Он перевернулся на левый бок и ждал.

При свете зажигалки Батюк увидел конец верёвки, а Белосветов лицо комиссара - небритое, опухшее от побоев, с глубоким шрамом на левой половине лица. Где-то он уже видел такое лицо, и тоже в темноте, но где? В память врезалось впечатление от мокрого лица и шрама, искажённых тьмой - точно, как вот теперь. Батюк закрыл зажигалку, и видение исчезло. Минут через 5 оба уже были свободны и дружно закурили из портсигара. Белосветов радостно проговорил:

- Ну вот, теперь хоть сопротивляться сможем. Дайте-ка зажигалку...

Батюк передал, и Белосветов принялся при вспышках света осматривать подвал. Сначала увидел какие-то мешки на соломе, раздутые от чего-то. Бочку в углу. На ощупь подошёл к ней, снял гнёт и запустил руку.

- Капуста-а!.. - радостно объявил он. - И мочёные яблоки...

Стоя по бокам бочки, они с жадностью набросились на эту не сытную, но освежающую их пищу. Сосущий голод, который испытывали уже много часов, вроде бы отступил. Настроение изменилось.

- А что, если попробовать выбить доски из двери? - предложил Белосветов.

- Треск подымем. У них же собака во дворе, - заметил Батюк. - Сразу выскочат, и... - Договаривать не стал.

Разминаясь телом и тщательно ощупывая всё, подполковник медленно пошёл вдоль стены подвала. Иногда чиркал зажигалкой: может, лопата какая найдётся или вилы; всё-таки оружие. И чуть не вскрикнул от радости, наткнувшись на тяжёлый большой лом.

- Спасены! - хрипло прошептал он. - Надо пробить дыру в стене, я нашёл лом!

- Покажите!..

Белосветов чиркнул зажигалкой.

- Начинайте! - обрадовался Батюк, загораясь надеждой на спасение.

Над ними опять затопали. С потолка, под звуки гармошки, сыпалась мелкая пыль. Батюк торопливо посоветовал:

- Только бить надо не во двор, там собака! В сторону огородов! - И взяв впотьмах подполковника за локоть, повёл его к противоположной стене. - Вот тут у них сад, огороды... Я днём видел.

- Понял, - сказал Белосветов. И начал бить ломом на уровне колен. Батюк остановил:

- Надо повыше, это же подвал! Воткнётесь в грунт.

Глухие удары лома в глиняную стену почти не были слышны. Белосветов осмелел и принялся долбить, не щадя сил. Батюк, прислушивающийся у двери, проговорил:

- Только бы не захотелось им там мочёных яблочек! Под самогонку. Да ещё с капусточкой...

- Не каркайте! - оборвал Белосветов.

- Вы что, суеверны?..

- На войне - все суеверны! А каркать - это вам любой фронтовик скажет: последнее дело. Обязательно накличете беду!

- Ладно, не буду... - согласился Батюк.

Лом со скрежетом наткнулся на камень. Ещё удар, и опять в камень. Белосветов понял: видимо, наткнулся в фундамент, надо брать пониже, под него, а потом рыть нору вверх, чтобы выбраться из подвала на воздух. Руки у него дрожали, настроение упало. Но работать продолжал, зная, что Батюк ослаб после побоев. Однако ранен был и сам, силы таяли.

Видя, что подполковник выбивается из сил, Батюк сменил его, хотя и болело всё и внутри, и снаружи. Постепенно приспособился, а потом и разошёлся, когда мышцы разогрелись от работы. Не щадя себя, торопясь освободиться, они сменяли друг друга и долбили изо всех оставшихся сил. Всё время казалось, что не успеют, что "хлопцы" придут за капустой, и тогда...

Пот заливал им глаза. Отдыхающий чиркал зажигалкой, чтобы хоть на секунду увидеть, куда надо поддеть ломом, и прислушивался к тому, что делалось наверху. Лица грязно лоснились при тусклом свете зажигалки. Под стеной была уже куча сухой глины, а из дыры всё ещё не шёл свежий воздух. Белосветов мысленно ругал себя за то, что не сообразил перегрызть верёвку сразу. Потеряли на болтовню минут 40, не меньше, а теперь-то их может и не хватить.

Отдыхая возле двери, Батюк почувствовал в подвале лёгкий сквознячок и громко прошептал:

- Что, пробили? Кажется, воздух пошёл!..

- Не пойму, - глухо отозвался Белосветов. - Воздух идёт, а света - не видно. - Он торопливо принялся расширять отверстие, но лом попадал во что-то мягкое, и света всё не было. Тогда он запустил в дыру руку, и его пальцы наткнулись на влажный навоз.

Расширив отверстие, они по очереди стали выгребать навоз в подвал. Посвежело ещё больше. А потом потянуло сильной холодной струёй - на воле был ветер. Теперь в дыру можно было пролезть. Белосветов опустился на колени и подставил Батюку спину.

- Лезьте! - сдавленно приказал он. - И разгребайте...

Батюк, взобравшись к нему на спину, принялся выгребать навоз, словно крот - без передышки. Оказалось, что со стороны огорода навоз был зачем-то навален вдоль стены дома целой кучей. Дыру они пробили, получается, над самой кромкой земли. Ещё несколько минут, и перед лицом Батюка посветлело. Он услышал мокрый шелест дождя и порывы ветра. Теперь только бы успеть, успеть...

Успели. Помогая друг другу, выбрались наружу, попав под мелкий холодный дождь. Впереди виднелся забурьяневший огород, чернели голые садовые деревья. За огородами, Батюк знал, должна быть мелкая пересохшая речка. Оттуда тянуло болотной сыростью. Осень, зачастили дожди.

Отряхивая с себя куски навоза, комиссар прошептал:

- Бежим!

- Нет, пешком нам далеко не уйти.

- Степь большая, темно - не найдут!

- Найдут. На рассвете и найдут, если с собаками... В степи не затеряешься. - Белосветов прислушался. Где-то справа в темноте всхрапывали и перетаптывались лошади, должно быть, в конюшне на дощатом полу. Скомандовал: - Проберёмся в конюшню!

- Вы что?!.

Не обращая внимания на испуг Батюка, Белосветов осторожно пошёл вперед. И сразу же простужено забухал кобель во дворе, рвущийся на звеневшей проволоке. Но ветер нёс его лай и пьяные песни прямо на них, и это было не опасно: хлопцы не могли слышать ни лая собаки, ни возни в конюшне, если в неё удастся проникнуть.

Двумя скользящими тенями они подошли к дверям, отодвинули мокрый деревянный засов. Замка не было, и Белосветов выпустил из рук прихваченный лом. Дверь, скрипнув, отворилась, и на них пахнуло теплом, сеном и конским духом. Лошади, почуяв чужих, начали громко перетаптываться возле яслей, стуча по настилу копытами. Нервничая, всхрапывали.

Белосветов, чиркнув зажигалкой, поднял её над собой. Батюк от неожиданности чертыхнулся:

- Вы что, чёрт возьми!..

- Может, фонарь найдём. В темноте нам их не оседлать...

- Вы же не у себя в конюшне! Вот выскочат сейчас...

Фонарь был там, где ему и положено: висел на гвозде над дверью, которую спешно закрыл за собой Батюк. Белосветов снял липкий от керосина фонарь, поставил его на пол и, приоткрыв на нём заслонку, поджёг фитиль. Стало светлее. На стене увидели сёдла, подвешенные на крюках.

- Седлаем! - скомандовали Белосветов. - И по коням!..

- Я не умею.

- Эх, вы!.. Ну ладно, я сам. Будете держать только за повод. Начинать надо с уздечек...

Белосветов умело набросил на голову лошади уздечку, заправил ей в рот мундштук и, передав поводья Батюку, побежал к стене за седлом. Прошептал:

- Выводите на середину!

Едва успел Батюк вывести лошадь из стойла, как подполковник, словно фокусник, набросил на круп лошади седло и принялся затягивать подпругу. Что-то продёрнув на седле, застегнул и, вырвав повод, ловко привязал его к столбу.

- Надевайте уздечку второй лошади, а я - седло!

Чувствуя чужаков, другая лошадь жалась к стене, не давалась, переступая ногами. А может, ей не нравилось, как Батюк надевал на неё уздечку. Однако, подполковник, прислушиваясь к не умолкающему лаю собаки, быстро оседлал и этого коня. Отвязывая от столба своего, прикрикнул на Батюка:

- Чего вы ждёте? Выводите же!.. Вы что - так и не научились ездить?

- Не приходилось, - сознался Батюк.

- Вот горе мне с вами! А ещё Россию собираетесь переделывать. Застегните хоть полушубок-то на себе!..

Надо бы погасить забытый на полу фонарь, но Батюк не решился - некогда. Поспешил за подполковником под дождь. Где-то в темноте продолжал надрываться на проволоке кобель, звеневший цепью. И тут на крыльце кто-то выругался:

- Та цыц ты, Сирко, твою мать!..

У Батюка сдали нервы - аж присел.

А тот, что стоял на крыльце, завопил истошным голосом:

- Хлопци-и!.. А ну, уси на двир! Шось трапылось на конюшни!..

Белосветов, без шапки, как и Батюк, вскочил в седло, натянул повод и, ужалив лошадь стременами с боков, перемахнул через плетень и сразу же осадил, поджидая Батюка. Слышно было, как выскакивают из хаты хлопцы, клацают затворами. А Батюк всё возился, не умея заставить лошадь прыгнуть.

Развернув коня, Белосветов ухватил лошадь Батюка за кожаную лямку на морде и резко потянул. Та перемахнула через плетень тоже. Не оглядываясь, Белосветов негромко выругался и снова ужалил стременами коня. Тот, почуяв над собою настоящего седока, рванул вперёд, вынося его через соседние огороды в степь, подчиняясь каждому его движению. Сзади грянули 3 выстрела. Ветер донёс их так резко, будто они хлопнули за спиной. Но, преодолевая дрожь в животе и страх, метнувшийся от трепещущего сердца к горлу, Белосветов остановился, не слыша сзади топота другого коня.

Батюк, наконец, выскочил из огородов, неловко вцепившись не в поводья, а в гриву лошади, и проскакал мимо. Бахнуло ещё несколько выстрелов. Больше Белосветов не медлил, подняв коня на дыбы и беря с места в галоп. Однако, обогнав Батюка на спуске к речушке, он вновь осадил. Что-то не понравилось ему в позе Батюка, прилипшего к гриве. И опять он ждал, соображая, будут седлать хлопцы лошадей или нет? Скорее всего, нет. Степь большая и тёмная. Пока решат, в какую сторону ехать, пока оседлают. Поматерятся, постреляют и вернутся за стол. А может, начнут ругаться и выяснять отношения.

Белосветов прислушался. Вроде бы тихо. Лишь собаки вдали, позади огородов, да звук идущей, а не скачущей лошади. Вот дал Бог напарника!.. А бросить - тоже паскудство.

Да, конь Батюка шёл как-то бесцельно. Мелькнула догадка: "Наверно, зацепили его!.." Подскакав к комиссару, спросил:

- Что с вами?

- Попали, гады. Я думал, вы ускакали...

Взяв из рук Батюка повод, Белосветов заторопил:

- Придерживайтесь левой рукой за мой правый карман! Отъедем в степь, там я осмотрю вас... Что-нибудь придумаем. Главное, сейчас подальше от собак... чтобы утихло всё.

Придерживая Батюка правой рукой, подполковник направил своего коня к речушке и медленно выбрался через неё на бугор. Перед ними была степь. Собаки больше не надрывались, конского топота слышно не было, желтели только редкие огни сзади, в оставленной деревне. Может, не суждено ещё погаснуть звезде!..

Вглядываясь в черноту ночи, улавливая мокрые степные запахи, Белосветов перевёл лошадей на лёгкую рысь. Далеко позади, там, где осталась Новомиргородка, опять стреляли - но редко уже, глухо и бестолково. Значит, не решились на погоню, палят для очистки совести. Он остановил лошадь: Батюк мотался у него на руке в полубессознательном состоянии. Свесил на грудь голову, слабел.

- Ну, как вы?.. Куда ранены?

- В спину, - прохрипел Батюк. Значит, ещё соображал. - Сейчас упаду, не могу больше...

Белосветов прислушался. Нигде не стреляли. Было тихо, мокро, лишь дождь шелестел, да брехали далёкие, едва слышные собаки - обычно уже, по-мирному. Кончился там, видать, переполох, неуютно под дождиком, в хаты вернулись. И подполковник, заметив какой-то столб впереди, к которому можно привязать лошадей, решился на остановку. Подъехав, стащил Батюка с седла. На земле валялась брошенная железная бочка, приспособленная кем-то под печь. Внизу было вырезано гнездо для дров, бока прогорели и проржавели в нескольких местах. Он привязал поводья за перемычки. Затем, расстегнув на Батюке полушубок, пиджак и задрав рубаху вместе с пиджаком и полушубком, осмотрел рану. Даже при слабом свете зажигалки было видно, что дела комиссара плохи. Ранение было навылет, изо рта кровило. Счастье ещё, что на входе и выходе кровь запеклась и больше не сочилась. Но потерял он её, вероятно, много. Перевязать рану нечем, да и от рук несло навозом. Разве можно такими руками оказывать помощь? И подполковник не стал.

Но каких же мук натерпелся он, пока залез в седло, отвязав предварительно поводья обеих лошадей, а потом втащил комиссара перед собой. Сколько потребовалось усилий, пока снял, сидя уже в седле, брючный ремень с Батюка, потом свой и связал их. Затем притянул этой кожаной "верёвкой" комиссара к себе, завязал концы за своей спиной. Хорошо, что догадался привязать к седлу повод от второй лошади! Мало ли что может случиться в дороге?.. Запасная лошадь не помешает. И, наконец, тронулся в путь в сторону Днепра, к Александровску. Там хоть и красные, так и Батюк ведь их человек, авось не тронут. Другого выхода просто не было.

Комиссар уже бредил, свесив голову ему на плечо - он посадил его перед собой лицом к груди, прижимая к себе правой рукой, а в левой держа повод. Батюк был рослый, дорогу стало видно плохо. Да ещё темень, да ещё дождь, да ещё с утра разбита голова и у самого! Правая рука быстро уставала держать Батюка, приходилось то и дело перехватывать повод и придерживать раненого левой. Болел копчик оттого, что неудобно сидел в седле, теснясь назад, почти на заднюю луку. Старался сидеть с перекосом то влево, то вправо. Толчки при езде по неровному полю утомляли так, что кружилась голова, а уж каково приходилось комиссару, и представить боялся. Хорошо, что Батюк чаще находился в беспамятстве и только стонал, не разговаривал. А если б капризничал, ругался?.. Несколько раз появлялось искушение бросить его в степи: "Кто он мне? Товарищ, родственник? Никто. Скорее, враг". Но мысль о том, что это Бог за них заступился, послав им спасение обоим, не давала этого сделать. "Если я брошу его теперь, в степи, Бог оставит и меня своим заступничеством. Непременно оставит!" Тогда начинал молиться и просить Бога защитить их и помиловать. На душе светлело, становилось легче, спокойнее. А потом он притерпелся, как-то приспособился ко всему, да и лошадь пошла ровнее. А под утро, когда кончился дождь, впереди показались окраинные домишки, деревья, он узнал Александровск.

Батюк был ещё жив, стонал. Постанывал и сам - от холода, усталости, голода. Вообще от измученности, какой-то выкрученности, как бельё, когда его скручивают и отжимают после стирки. Хотелось в тепло, в баньку бы, да с паром, чаем с медком и тёплыми булками. О, Господи!.. Раненная голова стыла на холоде, кружилась.

Лошадь вдруг ускорила ход сама и свернула к первой же хате, появившейся за облетевшими деревьями. Увидев прогнившую кривую крышу, Белосветов понял, в таких домах живут одни старики, если некому починить ни крыльцо, ни чердак. Ну, а стариков можно не бояться - что они ему сделают?

Занималось серое ветреное утро. Скоро люди начнут выходить. И Белосветов, подъехав под самое крыльцо, мучительно спешился, пока снял с седла комиссара. Потом долго стучал в дверь. В доме действительно оказались старик со старухой - бедные, опустившиеся. Раненого брать не захотели: "Шо мы из ным? Самим жыты ни на шчо".

- Ну, что вы за люди такие! Креста на вас, что ли, нет? Разве не видите, помрёт человек!..

Старик моргал. Старуха заплакала, стала креститься.

Ничего не прося более, подполковник взял комиссара подмышки и потянул его в хату, оттесняя стариков спиною в дом. Проговорил старухе:

- Согрейте воды, обмыть надо рану. Махновцы нас мордовали, а ночью мы убежали от них. Из Новомиргородки.

- А хто ж вы е сами? - спросил старик, глядя, как незваный гость укладывает громадного раненого на топчан.

- Он, - кивнул Белосветов на комиссара, - рабочий из Екатеринослава. Выздоровеет, отблагодарит вас. А пока - вот вам за труды! - Подполковник достал из кармана золотой портсигар и протянул старику. - Золотой!

Рассматривая портсигар, старик сказал:

- За таку цяцьку и голову видирваты можуть!

Однако подарок не вернул, сунул в карман. Тогда Белосветов объяснил ему:

- А я из Москвы. Пробираюсь с войны домой. Да вот в дороге не повезло.

- Бачу, шо вы на пана схожи, и вирю вам, - проговорил старик. И перейдя на смесь русского с украинским, спросил: - А куды ж нам сообчиты, якшо ваш робочий помрэ?

- У вас есть карандаш? И клочок бумаги.

Поискав в одном из ящиков комода, старик принёс замусоленный химический карандаш и обрывок старой, пожелтевшей газеты. Белосветов послюнил карандаш и вывел на ней адрес и фамилию Веры Андреевны, своей невесты.

- Жинка, чи хто? - с трудом прочел старик.

- Сестра, - ответил Белосветов. - Двоюродная. А его фамилия - Батюк. Константин Николаевич. Запомните?

- Та ни. Крашче будэ, як тэж запышытэ.

Белосветов дописал, стал наказывать:

- Постарайся, отец, помочь ему. Он вам этого не забудет.

- Добрэ. Зробымо, шо можемо, - пообещал хозяин, примирившись с очередным ударом судьбы. Завздыхал: - Ой же ж и врэмьячко! Скильки народу загублэно. Стриляють та-й стриляють, ото ж лышенько! - Он перекрестился и посмотрел на старуху, возившуюся возле Батюка.

Белосветов стал прощаться. Старик больше не расспрашивал его ни о чём, понимая, что утренний гость не желает о себе распространяться. Достал из кармана золотой его портсигар, ещё раз опасливо осмотрел, завернул в белую тряпицу и пошёл куда-то прятать. Николай Константинович поклонился смотревшей на него старухе:

- Прощайте!..

- Прощай, добрый пан! Хай тоби щастыть. - Она перекрестила его набрякшими заскорузлыми пальцами.

На том расстались. Выйдя на подворье, Белосветов отвязал лошадей и, держа их за поводья, хотел было оставить одну старикам - сгодится в хозяйстве, а нет сена, так продадут. Но передумал: вдруг обнаружат "хлопцы"! Убьют тогда и стариков, и Батюка. Нет уж, лучше от греха подальше... И сняв уздечку, выгнал лошадь Батюка со двора. Хлестнув плетью, отпустил на волю: сама вернётся домой.

Своего коня он повёл за собой на поводе. Проходя мимо хлева с огромным замком, услышал мычание коровы и обрадовался: "Ну, комиссар, твоё счастье: с молоком не пропадёшь!.. А почему же собаку-то не держат? Замок - замком, а хороший пёс дело надёжнее! Э, нечем, видно, собаку кормить, а я им ещё комиссара... Ну, да продадут портсигар!.."

За воротами он решил махнуть сначала к Днепру. "Вдруг цел мой мешок в ивняке?.. А если пропал, то ждёт нищенское существование, полное неизвестности".

Уже рассвело, когда он въехал в заросли ивняка. Но там ли он спустился к реке, где убегал от "хлопцев"? Уверенности не было: кусты везде одинаковы. Зато оставалась надежда найти: рядом ни изб, ни людей, никто сюда не ходит. Ищи, сколько хочешь, пока не надоест... А в городе появиться на лошади и без шапки, с разбитой головой, в тужурке железнодорожника - значит, сразу привлечь к себе внимание. Нет, от коня надо избавиться... С добром на таких людей не смотрят: вор! И Белосветов отпустил, сняв уздечку, и этого коня, шлёпнул ладонью по крупу: "Беги, милый, спасайся!.."

Словно поняв его, измученный конь благодарно заржал и затрусил от него прочь, выбираясь вверх, на крутой берег. А он принялся искать вчерашнее место. Однако нашёл не мешок, а свою фуражку, которая свалилась с него после удара в голову. Это обрадовало: может, уцелело и золото? Не было здесь никого, по всему видно. Вот бы!.. Тогда впереди приличная жизнь, счастье. А нет, один Бог знает, чем придётся заниматься. Да и все документы остались в мешке, и бланки крымских паспортов с печатями и фотокарточками. Молодец Сычёв, всё предусмотрел - проставляй лишь фамилию. Но... дураку предоставил!

Искал он этот мешок долго, не верилось, что мог пропасть. А потом, когда уже поверил и расстроился, увидел: что-то темнеет в кусте. Подошёл - он! Целенький, завязанный кожаным шнурком. Сердце так и зашлось от радости. Тут же проверил: всё цело, на месте. И почувствовал, как устал и голоден. Пока взбирался наверх, ноги дрожали. Но к пристани добрался всё же легко, идя под уклон. Пробирался на этот раз осторожно, вынув из мешка ещё один пистолет и немного денег. Надеялся перекусить в буфете, если работает.

Буфет не работал. Он купил у торговки бутылку молока и хлеба и тут же ушёл. Но не в город, а на дорогу, ведущую в Екатеринослав. Мешок упрятал под рубаху, расправив его так, чтобы не выпирало нигде. Застегнул тужурку на оставшиеся пуговицы, полушубок застегивать не стал и медленно продвигался, теперь уже на подъём, часто оглядываясь, пока не увидел небольшой обоз из 4-х подвод, догонявший его. Он подождал. Мужики ехали до какой-то Николаевки, что была, вроде бы, по пути и ему. Он срядился с ними, однако уплатил мелким серебром, чтобы не вызвать подозрения. А так как в дороге он наелся, то сразу уснул, прикрытый тяжёлым рядном. Тем не менее спал чутко, держа за пазухой пистолет. Немного отдохнул и больше уже не спал, а дремал, как волк, получивший небольшую передышку.

Потом пришлось вылезать и снова плестись на ветру в надежде на попутную подводу. Сменил он их не одну, пока напал на мужиков, едущих аж до самого Катэрынославу. И опять сон начеку. Мужики и сами боялись, чтобы на них не напал кто. Погода наладилась, высыпали звёзды, грязь на дороге после ненастья уже поокрепла, и телега, тарахтя и подпрыгивая на небольших кочках, катилась легко.

До Екатеринослава добрался благополучно. А как въехали на Лагерную улицу, встревожился: в городе правят большевики, не дай Бог, остановит кто из новых властей! Вид у него, хоть и зарос, как мужик, подозрительный - ну, и начнут проверять... Паспорт остался у Галкина в Новомиргородке. Лезть на глаза было нельзя, тем более в гостиницу, коли нового паспорта не выписал и не привёл себя в порядок. Да и где он мог это сделать?

Дорога была только одна - в дом к Рождественским. И он пошёл. Сначала мимо небольшого и пустого, как выяснилось, рынка, где раньше торговали и овощами и снедью. Вышел на Столыпинскую и зашагал по ней вниз. Впереди показался глубокий овраг, пересекающий город поперёк и спускающийся отсюда, с холмов, к Днепру. Не доходя до него, он свернул влево, в недлинный переулок, выходящий на окраине города всё к тому же, кое-где уже припорошенному снегом, оврагу-балке. Над самым почти оврагом и стоял дом отца Андрея Рождественского. Он увидел его крышу издалека. Дом этот выделялся среди других домов и дворов, видневшихся в оголённых садах, своей красной кирпичной кладкой и высотой - был в 2 этажа.

Подойдя, он узнал во дворе колодец с отполированной цепью и деревянным валиком, насаженным на большой ворот. Помнил, собак Рождественские не держали из-за ночных посетителей-прихожан, а потому бесстрашно вошёл в калитку. Взбежал на высокое крыльцо и... засомневался: узнают ли в таком виде? Переполошатся, привлекут внимание соседей. Вон уж и так начал взбрехивать невидимый пёс за чужим забором... (окончание следует) ----------------------
Ссылки:
1. РКИ - рабоче-крестьянские инспекции, придуманные и учрежденные В.И.Лениным для контроля за деятельностью любого органа Советской власти, включая и наркомов. Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 16/10/2010. 308k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.