Сотников Борис Иванович
Книга 8. Советская империя Зла, ч.2 (продолжение)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 03/01/2021.
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 20/11/2010, изменен: 20/11/2010. 234k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 6. Эпопея, цикл 2. `Особый режим-фашизм`
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
    [] 
    
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2  "Особый режим-фашизм"
Книга 8  "Советская империя зла"
Часть 2  "Война-косилка и недоверие сверху" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

    2

    Запорожье, как и Днепропетровск, немцы сначала каждый день бомбили, а потом, когда подошли ближе, стали обстреливать из дальнобойных орудий. По ночам далеко были видны большие пожары. Их зловещие отблески наводили на людей панический страх - казалось, что горит весь город. А днём было душно от жары и несло гарью.
    Согласно распоряжению Государственного Комитета Обороны рабочие "Запорожстали" ещё в июле приступили к демонтажу оборудования завода, которое надо было вывезти в Нижний Тагил. Инженеры разрабатывали инструкции по учёту и маркированию оборудования, подлежащего демонтажу. Но завод ещё жил и продолжал работать даже во время воздушных налётов. Только по ночам на доменных печах понижали дутьё, а на мартенах подачу газа, чтобы не демаскировать территорию цехов пламенем. Прокатные станы, работающие с раскалённым, светящимся металлом, останавливали.
    Полным ходом шла эвакуация жителей города. Игорь Батюк хотел отправить жену, но она не захотела уезжать без него. А он не мог выехать, занятый демонтажем и "забронированный" военкоматом по особому распоряжению заводской администрации от призыва в армию как слесарь высокого разряда. Домой он приходил лишь на несколько часов, чтобы поспать.
    - Поеду вместе с вами, - твердила молодая жена на все его уговоры.
    - Ты же беременна! - выходил он из себя. - А мы ещё не скоро! Такую махину разобрать! Нужны десятки эшелонов! Тебе нельзя в последний момент: бросятся сразу все, задавят!..
    - Не задавят, мне рожать - в январе!.. - не сдавалась строптивая Валентина. - Да и мама с папой никуда не собираются, почему одна я должна торопиться?
    - Как это никуда не собираются? - изумился он. - Под немцами хотят, что ли, остаться?!
    - Немцы врачей не трогают. А дом такой бросить, значит, разориться! Они всю жизнь на него копили, тянулись...
    - Ну ладно, это их дело! А ты - готовься!.. - Чувствовал, убеждать Валентину ехать без него, бесполезно. Но в душе был рад, что поедут вместе: будет она под его присмотром, а уж он в обиду не даст, что там ни случится в дороге. Да и на заводе никто не верил, что город сдадут немцам - ведь Запорожье, как и Днепропетровск, сердце металлургии на Украине.
    Однако 18 августа немцы усилили натиск, и красноармейцы, оборонявшие город, отошли на левый берег, взорвав за собою железнодорожный мост через Днепр. Бой завязался на окраине Старого города, куда прорвались передовые немецкие части. Обстрел Соцгорода и заводов оттуда усилился. Загорелись цеха деревообделочного комбината, завода ферросплавов и завода огнеупоров. К вечеру остановили все печи на "Запорожстали" и начали закладывать аммонал под главные приводы прокатных станов и моторов. В автомашинах засели инженеры, готовые по первому распоряжению запалить бикфордовы шнуры и мчаться от взрыва. В патерны плотины Днепрогэса направилась, рискуя жизнью, группа подрывников.
    На другой день поползли слухи о немецких парашютистах, высадившихся где-то в тылу, о сдаче Днепропетровска. Затем прекратилась подача воды и электроэнергии - это погиб взорванный Днепрогэс, хотя по московскому радио об этом не было ни полслова. В городе, говорили демонтажникам, не выходившим с территории завода, началась паника. Тем, кто не успел, мол, выехать из города, на эвакуацию остаются теперь считанные часы. Однако Игорю всё ещё не верилось, что можно пустить на воздух такие сокровища техники - 8 лет строили! И в самом деле, распоряжения взрывать не было и не было, и остаток дня и недолгая августовская ночь прошли в тушении пожаров, в подключении кабеля к воздушной электролинии, питающей завод с кольца "Днепр-Донбасс", в думах о родных и близких, от которых не было никаких вестей. Никто ничего не знал.
    Новый день принёс радостное известие - на выручку городу подошли наши танковые части. Бой длился до самого вечера, пока немцы не откатились снова на правый берег Днепра.
    - Ну вот, - пошутил Игорь перед рабочими, - я же говорил, что такой город, как наш, просто так не сдадут! А вы решили, что уже конец света, да? Не, хлопцы, ещё подержимся!..
    И действительно, город держался. Через день приехал заместитель наркома чёрной металлургии Шереметьев. А ещё через сутки вернулся со станции Синельниково первый заводской эшелон с эвакуированными. В тот же день, ближе к вечеру прибыл эшелон с рабочими Сталинского, Макеевского и Мариупольского металлургических заводов помогать вести демонтаж оборудования. Запорожцы воспрянули духом: значит, о них думают в самой Москве, и город сдан не будет!
    - Господи, господи, - шептала Валентина, принесшая Игорю в цех горячий обед, - только бы отогнали их, проклятых, только бы не уезжать!..
    А Игорь на неё напустился:
    - Ну, зачем ты мне носишь обеды? Нас же тут кормят, кормят, понимаешь? А ты - рискуешь сломать себе ноги здесь: посмотри, что творится! Разворочено всё!..
    - Игорь, скажи честно: эта Хохлова... Галина... ходит к тебе сюда?
    Игорь опешил: "Вот так новости!.." Вслух же постарался ответить спокойно:
    - Кто это тебе, про такие глупости?.. - И посмотрел на неё ясно, влюблёнными глазами. Валентина рассмеялась от счастья:
    - Не скажу!.. А ты думал, я не знала про неё, да?
    С 22 августа оборудование "Запорожстали" разбирали более двух тысяч человек. Работа уже не прекращалась ни днём, ни ночью. Директор завода Кузьмин не уходил домой вообще. Это действовало, как на солдат на поле брани, которых не покидал генерал. Но люди остались без воды - пользовались только той, которая имелась в брызгальном бассейне. А надо было ещё заправлять водой баки паровозов, вывозивших вагоны с оборудованием, готовить пищу. И водоснабженцы, во главе с начальником своего цеха, отважились на монтаж временной насосной на берегу Днепра. 8 смертельных ночей провели они под обстрелом противника, но сделали своё дело - вода пошла.
    По ночам с завода уходили эшелоны, нагруженные оборудованием сверх меры. И продолжалось так в общей сложности 45 суток, за которые было отправлено 8 тысяч вагонов и около 2 тысяч специалистов с их семьями. На заводе по-прежнему оставался его директор и заместитель наркома, отряд ополченцев, собиравшийся идти на правый берег в бой, и отряд партизан, который набирал себе какой-то Копёнкин по кличке "Чекист". Но Игоря Батюка руководство завода не отпускало ни в партизаны, ни к ополченцам: "Кто будет монтировать завод в Тагиле и потом обслуживать? Неквалифицированные и безответственные люди?"
    На "Запорожстали" было известно, что они под присмотром наркома Тевосяна, который помнит о них в Москве, знает обо всех ушедших с завода эшелонах с грузами и людьми и ежедневно передвигает у себя в кабинете на карте железных дорог флажки с их номерами. Брошенными не чувствовали себя и те, кто ехал уже по бескрайним просторам страны на восток, и те, кто ещё находился на территории "Запорожстали".
    2 октября, вечером, приступили к погрузке оборудования и людей на последний эшелон - всё, больше не будет ни одного вагона. Завтра отправка, и город, вероятно, сдадут. От Днепра доносилась непрерывная орудийная канонада. Опять несло гарью с догоравших домов и заводов. Всю ночь шла напряжённая сумасшедшая погрузка. Иногда ветерок приносил по воздуху запах вкусной гари, словно где-то пекли хлеб. Но оказалось, что это горят в полях неубранные в августе, осыпающиеся хлеба.
    К утру распространился слух, что немцы прорвались и уже заняли Хортицу, а теперь занимают первые кварталы города. Ждать окончания погрузки стало невыносимо. Где-то впереди запыхтел в темноте паровоз, выпуская облака розового пара, и по телам людей прошла дрожь: неужто уйдёт сейчас без команды? На заводских путях заметались с горящими факелами в руках тёмные фигурки рабочих, отыскивающих вагоны с семьями. Другого освещения на заводе не было, и казалось, мечутся не люди, а огни. Испугались даже путейцы, не понимая, что происходит. Заплакали проснувшиеся дети. Тревога и торопливость ощущались во всём, и в сгорбленных тёмных фигурах, куда-то бегущих, и в том, как подошёл в конец эшелона ещё один паровоз и тоже, сбиваясь в своём запыхавшемся дыхании, оглушительно выпустил пар. Но тут появилось из "эмки" какое-то начальство и заявило, что эшелон будет отправлен только днём, должны погрузить на платформы что-то ещё, и что никаких немцев в городе пока нет.
    Погрузка продолжалась до самого утра, а утром полковник Немерцалов вызвал по полевому телефону к себе в старый город, в штаб дивизии, директора завода Кузьмина и замнаркома Шереметьева. Им он заявил пересохшим горлом: "В течение часа, всем вам, необходимо оставить город!"
    Часа через полтора руководство завода выехало из города на 17-ти грузовых и легковых машинах по кратчайшей дороге в сторону станции Пологи. Кузьмин и Шереметьев вернулись на своей "эмке" на завод, и директор распорядился, чтобы Прудников отправлял эшелон немедленно.
    Лязгнув буферами, эшелон дёрнулся и начал вытягиваться с территории завода, а "эмка" с начальством припустила догонять ушедшие автомобили. Когда поезд выехал за город, из степи потянуло, как из духовки, в которой лежали обгоревшие сухари. Игорь был одет в тёплое нижнее бельё, повседневный костюм и пальто. Они с женой прихватили 3 чемодана и несколько любимых книг. Завод остался позади, проехали мимо разбитых зданий города, и началась степь. Всё. Пройдёт недели 2-3, ну, месяц, и настанет новая жизнь, за Уралом. Светало.
    Но отъехать далеко не пришлось. На разъезде, в 20-ти километрах от города, эшелон поджидали прорвавшиеся сквозь нашу оборону немецкие танки. На танках белой краской были нарисованы кресты. Машины лихо разворачивались, вращающиеся гусеницы поднимали пыль. Башенные люки были открыты, из них торчали головы немецких танкистов в толстых ребристых шлемах. В одном из танков показался офицер без комбинезона - на его кителе сияли новые погоны с розовой окантовкой. Это был оберст, крупный чин. По-чужому пахло бензином, резкими выхлопными газами. И казалось всё нереальным - и окружение, и танки, и то, что они немецкие, аж из Германии, и очутились вот здесь, в истекающих зноем хлебных запорожских степях, и наводят на вагоны и платформы поезда орудийные стволы. Это было похоже скорее на сон, чем на действительность. Представлялось, что это могло быть с кем-то, с какими-то другими людьми, например, с беженцами, рассказывавшими в июле всякие ужасы про войну на западе Украины, но не с ними, стоявшими в раскрытых вагонах и в удивлении смотревшими на немцев. Вероятно, надо было стрелять в них, как-то отбиваться. Но ни у кого не было ни винтовки, ни автомата, ни даже дробовика. Все стояли и смотрели, и чего-то ждали. Некоторые, очнувшись, бросились было бежать, но послышалась стрельба из автоматов. И вот уже, на глазах у всех, лежат на земле первые убитые. Из передних вагонов перестали выпрыгивать, а из задних, которые были далеко, многим удалось прорваться куда-то за лесные посадки и скрыться. Но танки уже навели пушечные стволы прямо на вагоны. Игорь пожалел, что не отправил жену ещё летом. Уж он-то удрал бы сейчас, не хуже других. А с ней, да ещё беременной, не побежишь, одну - не оставишь. Ну, и курил теперь одну папиросу за другой.
    Стало очень тихо, только изредка урчал какой-нибудь спохватившийся танк, чтобы не заглохнуть. А потом эшелон оцепили немецкие автоматчики, слезшие с танков. Закрыли снаружи двери вагонов, и поезд дёрнулся и пошёл в обратную сторону. Их снова привезли в Запорожье и начали сортировать. Женщин, детей и стариков - налево. Мужчин - вправо. Началась проверка документов, перепись. Переводчиков не хватало, длилось всё мучительно долго, хотелось пить. И удивляло терпение немцев.
    Когда подошла очередь Игоря, он подал паспорт и назвал себя. Вместе с другими его отправили в местную тюрьму. Тут он когда-то уже был, но тогда был рай по сравнению с тем, что творилось теперь. В камеру для 30-ти человек натолкали более сотни - ни повернуться, ни сесть. Сразу же выпили всю воду из бака, а новой немцы не принесли. К параше в углу - целая очередь. Настал вечер, а за ним и ночь, но их так и не накормили, и лечь негде. Договаривались спать по очереди: одни отходят на правую половину камеры и там стоят часа 2, прижавшись друг к другу, остальные ложатся на пол и нары.
    С той ночи жизнь Игоря протекала уже то в камере, то на работах по расчистке города от завалов. Работали под дулами автоматов немецкой охраны, которая менялась каждые 3 часа - не убежишь. Рабочая смена пленных длилась 10 часов с перерывом на обед. Обед - одно название, пустая похлебка и пайка хлеба, похожего на замазку. Сразу начали худеть и терять силы.
    К мучениям физическим прибавились и муки душевные, не знали, что с родными. Игоря мучили сразу 2 неизвестности: где Валентина, и что с отцом. Жена беременна, разве перенесёт она тюремный режим! Отца же, если не успел выехать после смерти бабушки, могут расстрелять немцы как бывшего чекиста. Написал ему после получения телеграммы, что на похороны бабушки выехать не может, занят на демонтаже завода; спрашивал, куда собирается отец после похорон. Просил, хотя бы примерный, адрес на до востребования, но ответа не получил. Может, отец уже куда-то выехал, а может, письмо не дошло. Страшила и будущая встреча, если ей суждено быть.
    Почему-то мерещилось, что отец вернётся с войны комдивом, в орденах. И сурово спросит: "Ну, рассказывай, чем отличился на войне, как помог Родине? Или мы только по тюрьмам умеем отсиживаться?" А Игорь стоит перед ним худой, небритый, в каких-то немецких лохмотьях. Видя это и понимая всё, отец рубит с солдатской беспощадностью: "Что же ты, сукин сын, весь наш род опозорил!.. Я же верил в тебя, а ты - мастер лишь по юбкам... Уйди с моих глаз, погань!"
    Эта картина убивала, не давала покоя. И он, находясь в немецкой тюрьме, готов был плакать от бессилия. Тут ещё Николай в камере появился. Словно виновник его нелепой судьбы, он опять был с ним рядом и, шевеля рыжими ветками бровей, рассказывал о себе. Оказывается, его тоже не отправили на фронт - вернули из военкомата помогать заводам на погрузке оборудования. В последнюю ночь, когда немцы прорвались сквозь нашу оборону, он вёз беженцев из города на своей полуторке. Но в степи его догнали немецкие автоматчики на мотоциклах с колясками. Приказали ехать назад. Куда денешься - повёз.
    Договорились отныне не расставаться, держаться друг друга, как раньше, а при возможности - бежать. Дружбы, правда, теперь не было, не виделись даже 2 года, но Николай горячо шептал ночью в ухо:
    - А что? Как только появится малейшая возможность, сразу и рванём когти, точно тебе говорю! Ждать тут хорошего нечего! Дома, говорят, и стены помогают...
    Бежать, однако, не удалось - не оказалось такой возможности. Опять была сортировка, фотографирование, заполнение каких-то анкет. Потом самым здоровым и сильным мужчинам присвоили номера, велели их запомнить, а ночью повели подобранную группу из тюрьмы на станцию. Игорь прихватил с собой рослого мальчишку, Олега Лесняка, которому грозил расстрел. Ему шёл всего лишь 14-й год, но немцы не поверили этому, когда задержали его вечером с немецким автоматом в глухом переулке. Неподалеку лежал убитый немецкий солдат, шмайссером которого воспользовался парнишка. Патрульные решили, что он и убил, чтобы завладеть оружием и убивать других. Никакие мольбы и доводы, что солдат был уже убит, когда он проходил мимо, что ему только 13 лет, не подействовали. Парня доставили в тюрьму, где он и находился в ожидании суда. Когда немцы выводили группу взрослых для отправки на поезд, Игорь соврал конвоиру, что Олег его брат. "Пусть едет со мной, жалко вам, что ли? Не всё ли равно, где хлопец будет работать?" - пытался растолковать он конвоиру, используя свои скудные школьные познания в немецком. Тот, видимо, мало что понял, но посмотрел на Игоря, на Олега - оба рослые, сильные. Скомандовал: "Форвэртс!" И парень зашагал с мужиками на станцию.
    Николай, правда, бурчал:
    - На хрена он тебе! Вот раскроется, и нас тогда с тобой возьмут за жопу!
    - Да у тебя и жопы-то нет, одна шкура осталась, - отшутился Игорь.
    - Гут, гут! - подбадривал их конвоир, шагавший сбоку, хотя и не понимал по-русски.
    На станции их погрузили в товарный вагон, удушливый от свежевылитой едкой хлорки - боже сохрани, если русские свиньи завезут в Германию какую заразу! Гигиена превыше всего, и куда-то повезли. По дороге подцепляли к небольшому составу всё новые вагоны, и на другой день, когда Олега Лесняка выволокли из вагона под Киевом с пинками и мордобоем, набрался уже целый эшелон.
    И снова мучила жажда, несмотря на холод и сквозняки. Воды не было. Хотелось оправиться, а некуда. И теснотища, как в тюремной камере. А заботились, сволочи, о гигиене!..
    На какой-то станции за Киевом они начали стучать кулаками в дверь и стены вагона: - Откройте же, гады! Дайте хоть посрать!..
    В соседнем вагоне вопили на остановках тоже:
    - Воды-ы!..
    - Открывай, так твою мать, ё....я Германия!..
    Снаружи треснула автоматная очередь. Над головами полетели щепки и древесная крошка. Сразу отпрянули и, давя друг друга, повалились на загаженный пол. Со страха кто-то добавил себе ещё и в штаны, и дышать стало нечем совсем. Но лежали притихшие, словно мыши, учуявшие кота. Немцы поняли это именно так, потому что заговорили знакомое по учебникам для 7-го класса:
    - Маус, маус, ком хэраус! Ха-ха-ха, руссише щвайнэ, доннэр вэттэр! 1 - Отсмеявшись там у себя, на воле, они куда-то потопали. Состав дёрнулся и снова пошёл. Тогда, не глядя друг другу в глаза, поднялись и, стоя по-прежнему тесно и неудобно, продолжали молчать, думая каждый о своём, невесёлом. Откуда-то с потолка сыпалась мелкая сухая пыль.
    Потом проголодались до последнего терпения. Никто вагонов не открывал и кормить их не собирался. Поезд то громыхал, то останавливался на разъездах, и тогда было слышно, как пиликает на губной гармошке часовой, стоявший за стенкой вагона на тормозной площадке. То пиликает, то смеется, сытая сволочь, и перекликается с другим, высовывая, очевидно, свою башку где-то сбоку, чтобы видеть того. Второго немца слышно не было, выкрики относило ветром. Значит, и "свой" немец плохо слышал его, на кой же хрен тогда такой разговор? Лишь бы убедиться, что здоровые лёгкие и глотка, что ли? Или с радости, что нажрались.
    На очередной остановке отчётливо услыхали, как льётся где-то рядом из крана вода. Но опять их не открыли, не дали ни попить, ни поесть. Рядом маневрировали, коротко вскрикивая, пыхтящие паровозы. Один из них, видимо, подцепился и к ним - толкнул весь состав назад, буфера вагонов по очереди прогрохотали по всей длине товарного эшелона, потом резкий рывок вперёд, опять лязг и звон по всей длине, и паровоз, часто пыхтя и надсадно отдуваясь, пошёл набирать ход, взрываясь впереди резкими забросами шатуна на колёсах.
    Светившиеся в вагоне щели постепенно погасли, стало холодно, но всё равно дух держался внутри тяжёлый, даже хлорку перешибал. А колёса на стыках стучали, стучали, и не было этому конца: "Та-та, та-та, та-та!" Как выстрелы в рельсы.
    Утром дали 2 ведра воды с кружками. А покормили только через сутки, когда на какой-то станции остановились и начали менять вагоны под узкую колею. Из старых вагонов их выгнали и повели к полевой кухне, стоявшей возле пакгауза. Там текла и вода из водопроводной колонки. Вокзальной вывески оттуда видно не было, чтобы узнать, какая это станция, но поняли и так - привезли их на бывшую границу СССР, дальше пойдёт чужбина. Тогда приуныли окончательно: кто же не знал о дурной славе фашистских лагерей? Голод, холод и колючая проволока. Правда, всё это видели раньше лишь в кино. Полосатые робы с винкелями-мишенями на спине, деревянные башмаки на ногах - клумпенсы. Теперь предстояло это узнать на собственной шкуре. Игорь Батюк, да Николай Мелешкин слышали от заключённых, привезённых к ним с Соловков о том, что и на родине есть лагеря, не уступающие немецким, но в своём лагере они такого не видели.
    После обеда их снова, как скот, погрузили в товарные вагоны, поуже прежних, но облитых непременной хлоркой, разъедавшей глаза так, что они слезились, и повезли дальше. Никого они на станции не увидели, никого не спросили, какая страна будет впереди. Чувствовали только, что огромные пространства кончились. Теперь их не будут, как прежде, часами держать на остановках. В Европе места мало, чтобы скапливаться и мешать движению. Значит, повезут быстро.
    Ночью в щелях вагона мелькнули фермы большого моста. Под луной в чистом и высоком небе тускло блеснула внизу река, и поезд вскоре опять остановился. Тут, несмотря на ночь, были какие-то люди. Оказалось, привезли их в свободное государство Словакию, в город Чиерне - над Тиссой. В душе у каждого мелькнула радостная надежда - всё-таки славяне, свои. И разговор похожий, может, удастся и убежать?
    Но нет, сменился лишь паровоз, и опять их повезли на запад, и везли долго, всю ночь. Покормили утром аж в Братиславе, в столице свободного словацкого государства. Но какое же оно свободное, если на станции полно немцев, да и кто возит свои эшелоны здесь, никого не спросясь? Значит, те, кто тут распоряжается на самом деле, и есть подлинные хозяева.
    Словно в подтверждение раздалась команда: "Форвэртс" - вперёд, и колёса привычно застучали на стыках рельсов. Снова их куда-то везли - не понимали уже, куда. Оказалось, в Австрию, в венский распределительный лагерь. Немцы в форме гестаповцев вновь отобрали самых здоровых и сильных. Похлопывали по мосластым спинам: "Гут!", и сажали на грузовики с часовыми. Через полчаса их уже выгружали на какой-то железнодорожной товарной станции.
    Игорь и Николай приуныли: "своих", из родного Запорожья, почти не осталось. А их вот... снова куда-то. Видно, завезут аж в саму, треклятую, Германию, где ни жалости ни у кого, ни сочувствия, как было в Братиславе. Здесь вот, хоть те же словаки, рядом. А что там?.. Кругом будут одни немцы, и не убежишь никуда.
    Везли их через какие-то горы, видимые в щели вагона, через леса. А потом началась Германия, это почувствовали даже по часовым: словно собаки на цепи! Но... на какой-то станции им вдруг раскрыли двери: можно дышать свободно. Часовые больше не собачились, закурили и отошли в сторонку. Напротив них, через один путь, стояли 2 отцепленных товарных вагона с раскрытыми дверями, за которыми виднелись женщины в полосатых робах. Увидев рослых Игоря и Николая, они стали что-то спрашивать на незнакомом языке и, тыча пальцами себе в грудь, повторяли: "Эспаньёля", "Эспаньёля!"
    - Испанцы, что ли? - крикнул Игорь. И неожиданно для себя пропел им куплет из "Мамиты" на русском языке.
    Среди женщин в робах произошло какое-то расталкивание, и в первой шеренге появилась высокая темноглазая заключённая, похожая смуглотой и сахарной белизной зубов на цыганку. Сорвав полосатую шапочку, обнажившую седую стрижку "ежа", она закричала по-русски:
    - Ти руссо, да?
    - Русский, ну!..
    - Я зналь щелёвьек, похожи на вас. Его фамиль - Батьюк!
    Игоря словно током пронзило, закричал:
    - Это мой отец! Он был в Испании!
    - О-о!.. - Испанка заплакала и не могла говорить.
    Игорь продолжал кричать ей: - Кто вы?.. Как здесь очутились? Ведь Испания - союзница Германии!..
    - Напишите ваши отьец: Ларго Кабальеро - нье предаваль народ! Он - здьесь, горот Ораниенбург, под Берлин. Лагерь! Ми фсье - тоже лагьерь!
    - Как вас звать?
    Испанка прокричала какую-то фамилию, но к вагону подбежал охранник и задвинул перед ней дверь: отсек от внешнего мира. У Игоря сжались кулаки, но тут поступила команда выводить всех на обед, и покурившие охранники повели их на станцию к полевому питательному пункту. А когда через полчаса привели к эшелону снова, двух вагонов с испанскими женщинами уже не было. Игорь был потрясён. А потом долго ещё не верил под стук колёс, что только что видел женщину отца. И вот её уже нет, будто всё это было видением. Нет уже и матери, нет бабушки, к которой не успел съездить. Есть где-то отец, да вот он сам. И где? В какой-то неведомой и враждебной Германии, в вагоне для скота, и что всё это не могло ему присниться даже в дурном сне.
    Рядом сидел Николай, спросил:
    - Откуда она понимает по-нашему?..
    - Не знаю. Ты хоть рассмотрел её, какая она - красивая, нет?
    - Худая. И, по-моему, пожилая.
    - А глаза?
    - Ну, в глазах что-то да, есть. А когда реветь стала - старуха совсем.
    - Вот судьба, а?!.
    Николай промолчал, думая о Галине, которая перед самым пленом согласилась всё же его ждать с войны. А замуж официально так и не пошла, хотя уже спала с ним. "И всё из-за тебя, сука! - зло подумал он об Игоре. - Вот тебе и судьба! Не в судьбе дело, а... знает, в чём!.."


    Опять резко воняло хлоркой и отходами в баке, который им поставили в аккуратной Германии. Но Германия уже кончилась, а их всё везли и везли. И привезли, наконец, в город Льеж, в Бельгию - вон аж куда занесло!
    На станции их посадили на грузовики и повезли через дивной красоты и чистоты город. С удивлением они смотрели на белые и розовые дворцы, острые готические шпили соборов и церквей. А потом город кончился, проехали какой-то мост над каналом и, свернув, поехали вдоль канала, от которого тянуло болотной водой и сырым холодом. Навстречу им ехали по гладкому шоссе - ровнёхонькому, это ж надо, ну, просто под линеечку! - люди на велосипедах. Их было так много, что это поразило и запомнилось тоже.
    Потом их везли вдоль какой-то реки среди холмистой местности. Когда рядом показались тёмные терриконы породы и рабочие посёлки, лепившиеся галереями на холмах, заросших кустарником и соснами, тогда поняли, привезли их на угольные шахты. Значит, всё же не плен - будут работать, очевидно, на шахтах. В посёлках виднелось много белых кур.
    Долину, по которой ехали, зажатую холмами, образующими как бы начинающееся ущелье в предгорье, прорезали кое-где длинные и глубокие овраги. Шахтёрские посёлки отличались от украинских цветными черепичными крышами и формой домов - преобладала двухэтажная готика. Ну, и не было при домах фруктовых садов и палисадников, так любимых в Донбассе. Остальное - терриконы, шахтные постройки - было такое же, и так же оседала на всём угольная пыль.
    Наконец, заехали в невысокие горы, и возле одного из посёлков в лесу грузовики остановились. Опять слезай, опять строиться в колонну и, неизменное, как гавканье, "шнэлля", "шнэлля!" Так и не удалось рассмотреть всего - погнали куда-то от посёлка в сторону. Километра через 2 показался лагерь в хвойном лесу.
    Подошли поближе. Вышки по углам, колючая проволока, часовые. Вот тебе и не плен! Внутри лагеря деревьев не было - голо, как на футбольном поле. Плац, низкие бараки, какие-то служебные строения. Чернели ещё заборные колонки с водой. К одной из них подошёл с чайником рабочий в тёмной спецовке и набрал, прижав ручку, воды. Никто его не сопровождал. Но всё равно чувствовалось, невесёлая текла тут жизнь: людей не видно, музыки не слышно, значит, обитатели лагеря всё ещё на работе, хотя и поздний вечер.
    Это со стороны казалось - невесело. А когда ввели, совсем приуныли: тюрьма. Даже солдат с овчаркой на поводке прошёл - для чего-то же их держат!.. Были скамейки, курилки. Но ни одной сосны не оставили: чтобы голо всё было, просматривалось из конца в конец.
    Их повели сразу же в баню. Там уже сидели 3 писаря за столом с табличками: "Россия", "Польша", "Франция". Чуть в стороне от этих столов ожидали, возле выставленных вперёд стульев, 4 парикмахера в белых халатах. Холёный, надушенный одеколоном, переводчик объявил на плохом русском, потом польском и французском языке, что сейчас все они, по очереди, должны сдать свои вшивые лохмотья за столами возле писарей, которые запишут всё, что нужно.
    - Фам сльедует насфат толко сфой нумэр, присфоени фам ещё ф тюрма, сатем пострьич у парикмахэр голёфа, - говорил он по-русски, - помить себья ф банье и, на виходе ис банья, насват сфой нумэр опьят. Фас будьет стречать и фидават фам нужни бельё и нофи атежда нушни размэр наш челёвек. Стоимост атежда будьет фичтен патом ис фаш саработок. Фаш стари атежда будьет сжигат. На митьё - десьят минутэн. Посли банья - пастраений на аппель-пляц!
    И всё пошло чётко, механизированно, как на хорошо отлаженном конвейере. Русский, польский и французский писари за столами записывали тюремный номер, выданный заключённому ещё в своём городе, находили по нему документы и фотографии, привезённые кем-то и разложенные теперь на столах, и объявляли номер барака и блока, в котором придется жить после этого новому рабочему трудового лагеря номер 2. Ни фамилия человека, ни его имя, кто он и откуда, сколько ему лет, не интересовали тех, к кому придёт он в барак, как не интересуют подобные вещи чабанов, принимающих стадо овец. Важен только счёт и номера. Немцы любят точность и аккуратность.
    Писарь, узнав и записав номер, быстро отыскивал удостоверение личности и картонную карточку, в которой были записаны все данные: номер одежды и обуви, диоптрические данные правого и левого глаза, рост, сложение, кто родственники, где живут, чем занимаются, и много других данных, разработанных немецкими мастерами статистики и учёта. Бежать, оставив после себя такую карточку в лагере, бесполезно, объясняли немцы - поплатятся родственники. Игорь знал ещё в тюрьме, что немцы проверяли все адреса прописки в Запорожье согласно их паспортам и устанавливали, кто по этим адресам проживает в настоящее время. Валентина, видимо, ушла к своим родителям, и немцы спрашивали его в камере, где находится жена? Он соврал, что выехала в Нижний Тагил с другим эшелоном, но переживал потом: а вдруг они выяснят, что она живёт у родителей. Приготовился даже к новому вранью, на всякий случай. Но его больше не спрашивали о ней, и он до сих пор и сам не знал, где она и что с ней.
    Писарь передавал картонный жетон на каждого новичка каптернармусу, вписав в него номер данного рабочего, размер его одежды и обуви. От писаря человек отходил, уже до гола раздетым, к парикмахеру, и тот, стоя с закатанными до локтей рукавами, снимал с него машинкой, как с барана, в 4 заученных приёма, волосы, не заботясь об осторожности и не стесняясь в движениях - лишь бы скорее. Затем заглядывал в стыдное место и смотрел, не "обрезанец" ли перед ним, состригал волосы машинкой и там, после чего выкрикивал: - Андэрэ!.. 2
    Остриженный под "ноль" новичок врывался дальше в баню, хватал у банщика квадратик немецкого, какого-то химического, мыла, размазывал его по себе и летел под горячий душ, чтобы успеть вымыться и вернуться в предбанник, где его встречали вопросом: "Нумэр?".
    Там он называл свой личный номер, каптенармус заглядывал в жетон и выдавал требуемого размера бельё, одежду, носки и ботинки. А пока он их подбирал, немец-санитар, стоявший тут же с вонючей жидкостью в ведре и с кистью, обмакивал кисть в едкий раствор и тыкал ею помывшемуся в стыдное место: опять, гигиена - превыше всего! Всё, процедура закончена. Надевай свой суконный костюм, грубый, тёмного цвета, крепкие ботинки, кепи и выходи строиться на аппель-плац - площадку для проверок и построений, на которой их уже поджидал высокий сутулый майор, похожий со своими руками, заложенными назад, на цаплю, расхаживающую перед лягушками на болоте.
    Когда построились, майор картаво объявил, а переводчик изложил смысл сказанного снова на трёх языках. Сказал, что это - майор Ландсдорф, начальник их трудового лагеря, и стал объяснять, какие в его лагере порядки. Если опустить идиотское произношение переводчика, то, сказанное им, означало следующее:
    - Это вам не концентрационный лагерь для военнопленных, где все ходят в полосатых робах и клумпенсах, где каждая категория заключённых носит свои опознавательные нашивки.
    Переводчик шпарил настолько быстро - видимо, привык к этой вступительной речи - что, казалось, не обращал внимания на майора и не дожидался, когда он остановится. Поэтому и слушавшие не обращали внимания на Ландсдорфа, а смотрели только на переводчика. Тот продолжал:
    - Политические там носят красный треугольник. Проститутки в женских лагерях - чёрный треугольник. Бывшие священники всех церквей - фиолетовый. Евреи - жёлтую 6-конечную звезду.
    - Зондэрбэхандлюнг!.. Тотвюрдихь!.. - выкрикивал майор перед строем, рассказывая о концлагерях, их строгих порядках, предупреждая, чтобы они всё это знали и постарались вести себя так, чтобы туда никогда не попасть и не носить "треугольников".
    Переводчик объяснял:
    - За провинность в концлагере заключённого ждёт "зондэрбэхандлюнг" - то есть, особая обработка. А проще - удушение в газовой камере. "Тотвюрдихь" - привилегия, по сравнению с особой обработкой, "тотвюрдихь" приравнивается приговору к смертной казни, вынесенному судом. А "зондэрбэхандлюнг" проще, без суда. В нашем, трудовом лагере - ничего этого нет. Вы будете ходить на работу, правда, под конвоем. Но можете питаться, как хотите - в лагере, для тех, кто хорошо зарабатывает, есть специальная столовая и продуктовый магазин. Вы можете также посылать свои деньги на родину, вашим родственникам. Вы можете писать им один раз в месяц письма. Фактически, хотя вы здесь и под конвоем и не имеете права уходить куда-либо или выезжать без разрешения, всё это будет продолжаться недолго, лишь на период войны. Затем вы, если захотите, можете вернуться к себе на родину. А не захотите, останетесь работать здесь, но уже свободными людьми.
    Переводчик передохнул, немного послушал майора и поехал дальше:
    - Те из вас, кто будет хорошо себя вести и хорошо работать, получат право уходить из лагеря в город на воскресные дни и проводить своё время, как вам вздумается. Но! Это право надо сначала заработать, а потом испрашивать каждый раз, на отлучку, разрешение. Без разрешения - нельзя. Нельзя также злоупотреблять нашим доверием. Кто будет злоупотреблять им или попытается убежать, будет отправлен в лагерь с суровым режимом. Мы - не советуем этого делать. Особенно полякам и русским. Так как русским до их родины далеко, их непременно схватят - они не знают здешнего языка, и у них нет при себе документов - а потом они будут горько раскаиваться и сожалеть. Французы же, хотя знают и язык, и живут отсюда недалеко, будут жалеть, в случае побега, ещё больше: вместо них будут арестованы и расстреляны их родственники.
    В нашем лагере нельзя ходить по территории после 22 часов. Нельзя распивать спиртное и играть в карты на деньги. Нельзя воровать, за воровство - концлагерь. Не рекомендуется задерживаться в столовой.
    Чем больше слушали они про свою райскую жизнь в трудовом лагере, тем всё больше улавливали слово "нельзя". Нельзя по одному ходить. Нельзя саботировать на работе. Подходить к проволоке. Снижать пропускную способность в уборной на 25 очков - тоже нельзя, оправляться надо быстро, но аккуратно. Особенно все самые строгие запреты относились почему-то к русским, которых немцы называли ещё "остарбайтерами" - восточными рабочими. А то, что "можно", требовалось выполнять с чёткостью машины или отлаженного механизма. Таков порядок. "Новый порядок", установленный теперь в Европе. Его установил сам германский фюрер и отменить его не может никто.
    На вышках висел плакат, который рассмотрели на другой день. Он был для немцев, охраняющих лагерь: "Верить! Сражаться! Повиноваться!"
    Тоже не разгонишься с выбором.
    Позже узнали, немцев в Бельгии называли "мофами". Бельгийцы, оккупированные Германией, ненавидели мофов, как и патриоты в других странах, и сочувствовали заключённым, размещённым в трёх здешних лагерях.
    В трудовом лагере, в котором очутился Игорь, больше половины рабочих трудилось на шахте, расположенной в трёх километрах за лесом, в предгорьях Арденн. Эти жили в тёплых бараках на привилегированном положении. На заработанные деньги им действительно разрешалось купить в специализированном магазине немного сахара или хлеба, сигарет, а в праздники даже шнапса и ливерной колбасы. Остальные работали на строительстве дорог, зданий, чистили выгребные ямы или направлялись на другие подсобные работы. Тут цены человеку не было.
    Работали по принципу "кто, куда пошлёт" или, как ещё говорится, "на подхвате", и Николай с Игорем. Временно, как сказали им. Убежать, из-под не очень бдительной охраны, можно было. Но куда? Далеко ли уйдёшь без знания языка? Нужно было сначала осмотреться, разузнать всё. Да и бежать легче было не из лагеря, где охрана, а с работы. Пока там, в лагере, учтут, спохватятся... Полагали, что проще всего бежать с шахты. Но в шахту надо ещё попасть, заработать это право примерным трудом на подсобных работах. И они старались...
    Однажды они узнали, что на шахту требуется пополнение. Там прорубили 2 новых штрека и появилась нужда в 4-х дополнительных бригадах. Сколько это людей, никто не знал.
    Разъяснилось всё на следующий день. В лагерь прибыли 2 бельгийских маркшейдера и стали набирать людей. Вернее, сначала сами немцы отобрали 48 человек, рослых и здоровых. Игорь и Николай, наконец-то, попали в это число. Затем маркшейдеры, через переводчиков, выяснили, кто раньше работал в угольных шахтах. Нашлось только 3 человека, которых тут же отвели в сторону и назначили бригадирами. Переводчики опросили, кто из рабочих был в армии сапёром или знает взрывное дело. Подняли руки ещё 7 человек. Кто был плотником или работал на лесоповалах? Шаг вперёд сделали ещё 12 человек, и среди них Игорь и Николай. Оказалось, что они смогут работать крепильщиками.
    Нашли и нескольких слесарей, электриков. Николай пожалел, что не то выбрали, но уж так получилось, что сначала спросили об умении обращаться с деревом. Остальных рабочих зачислили в навалоотбойщики, кое-кого наметили подучить взрывному делу. А потом сказали, что рассортируют всех по бригадам и будут обучать несколько смен правилам безопасности поведения в шахте и шахтёрскому ремеслу конкретно. Не хватило двух электриков - нашли в лагере. А двух здоровяков вернули на их место: чистить выгребные ямы и дальше. Одни обрадовались, другие - потемнели. Судьба! От неё не уйдёшь.
    Отобранных и разбитых на бригады рабочих построили и повели через лес в шахту уже на следующий день. Шли ходко, радовались - теперь хоть отъедятся на шахтёрских харчах, накурятся вдоволь. Так ведь и труд, говорили, не лёгкий. Но, если другие завидуют, значит, жить можно. Значит, всё-таки повезло. А там... видно будет...
    Увидели сразу, как только подошли. Возле невысокой горушки чернел террикон, крутилось вверху колесо, тянулись тросы, шла железная дорога от шахтного двора. По ней вывозили из шахты уголь и подвозили крепёжный лес. Всё было покрыто угольной пылью. На шахтном дворе всего один часовой, у ворот. Была и вышка с прожектором, который, сказали, освещал шахтный двор по ночам. Для чего - не сказали. Ладно, потом сами узнают.
    Рассматривать шахтный двор и окрестности долго не пришлось - тут же развели всех к мастерам в подсобном шахтном помещении, и те принялись инструктировать, как, кто и где должен работать. Особенно тщательно готовили к работе бурильщиков шпуров и подрывников - от их работы во многом зависела и выработка, и безопасность в шахте. У всех проверили, нет ли спичек и сигарет. У кого нашлись - отобрали: получат обратно после смены. В шахте курить нельзя, рудничный газ. Тут же обучили, как пользоваться карбидными лампами и лампочкой на шахтёрской железной каске, работающей от маленьких плоских аккумуляторов, которые они и впредь будут получать каждый день и носить на правом боку на поясе.
    Потом всех повели в большое помещение и показали каждому его личный шкаф на смену, которая будет длиться 10 часов. В шкафу его шахтёрская роба, её каждый будет надевать на себя, а свою, суконную форму класть в шкаф. После смены - в горячую душевую: туда, вон дверь. Оттуда - опять сюда. Шахтёрскую робу с личным номером - в шкаф. Её потом унесут куда-то, где проверят, не порвалась ли, починят, если надо, почистят и просушат, а когда снова подойдёт смена этой бригады, вернут каждому в его личный шкаф. После душа снова на себя суконную робу, и - строиться. Немцы пересчитают всех и, под конвоем, отведут в лагерь. Так будет всегда, кроме воскресных дней. По воскресеньям рабочие находятся в распоряжении лагерного начальства. Болеть свыше трёх суток не следует: заменят из лагеря другим рабочим. Всё.
    Через 2 показательных дня приступили к работе по-настоящему - кончилась учеба. И пошли их шахтёрские смены то в день, то в ночь, и потеряли они им счёт. У Игоря с Николаем работа оказалась, правда, не такая тяжёлая, как у навалоотбойщиков, но всё равно уставали до изнеможения. По 6 часов работали только маркшейдеры, но они были бельгийскими инженерами. Их дело показать, где рубить новую проходку или вентиляционный штрек, следить за работами и механизмами, а им, шахтёрам, всё выполнять. Выполнять, как известно, труднее.
    Выполняли. Пласты угля на шахте были высокими, поэтому, когда наставала очередь ставить крепь, они работали почти в полный рост, а это не на карачках ползать. Поставил бревно, подбил его, проверил, и за следующее. Навалоотбойщики в это время отдыхают. Они, правда, отдыхают и когда бурильщики бурят шпуры, а подрывники вставляют заряды и потом рвут. Но их работа и тяжелее, и опаснее. Если не взорвётся какой-нибудь заряд, этот "затай" потом может взорваться, если его задеть отбойным молотком. Тогда всё, из лагеря возьмут нового отвалоотбойщика, а про этого и не вспомнит никто - ни семьи поблизости, ни родных. И пенсию никому не надо выплачивать. Поняли немцы выгоду в "новом порядке" в Европе и её кадрах: вечно можно так жить, и богатеть за чужой счёт.
    Среди рабочих было много французов, которых немцы отпускали в воскресные дни в посёлок, а то и в город. От них остальные лагерники узнавали все новости, произошедшие в мире - немецких газет читать ещё не умели, да и не верили им. Утешительного в этих новостях ничего не было, особенно для русских - немцы продолжали наступать и подходили уже к Москве. Кому хотелось верить, что война будет проиграна и рабство останется навсегда? Всю жизнь ходить на шахту, опускаясь в клети на дно, и там, в темноте, возиться, как крот по 10 часов.
    Ненавистен был и плакат по дороге в лесу с улыбающимся немецким солдатом, который ел бутерброд с колбасой и обнимал белокурого ребёнка. Под плакатом была надпись на фламандском языке: "Верьте доброму немецкому солдату!" Надпись им перевели тоже французы. И с тех пор, дни за днями покатились в их жизни, как горошины со стола...
    В лагере пока ещё никого не судили, а только убивали иногда, ради забавы, да и то не из числа работающих на шахте. Может, хотели запугать? Но, для чего?.. Немцы из охраны относились к своей службе, спустя рукава - больше пьянствовали, да играли в карты. Фронт был далеко. Служба нетрудная, рядом - полно бельгиек без мужей. Разленились, потому и кажутся добродушными. Любят не столько убивать, сколько позабавиться возле карцера для проштрафившихся, где выл от голода какой-нибудь кандидат в концлагерь или в покойники, если получил большой срок. Особенно беспощадны были немцы к беглецам. Но беглецов не было.
    Возле шахты висел на сосне ещё один плакат: "Каждый немецкий солдат делает внешнюю политику!" Вот они и делали её, превращая привезённых рабочих в скот. Глядя на плакат, Игорь Батюк каждый раз спрашивал себя: "А где же наша политика? Что делать нам в таком положении?" Ответа пока не находил, только думал и думал, боясь, что когда-нибудь свихнётся от таких дум.

    3

    Начались частые дожди и холодные туманы. Игорь Батюк работал в новом штреке, который недавно прорубили. На выходе из штрека, куда он пошёл за бревном, чтобы закрепить одно опасное место, где уже потрескивало и сыпалось с потолка, его остановил перед самым транспортёром пожилой маркшейдер:
    - Поди-ка сюда, парень, пока нет никого! - Фраза прозвучала на русском языке.
    Удивлённый и, в то же время, смутно чем-то обрадованный, Игорь подошёл к маркшейдеру, манившему его рукой, и осветил его лицо, приподнимая над ним карбидку. Никакой ошибки не было, перед ним был примелькавшийся за время работы бельгиец с миндалевидными библейскими глазами.
    - Слушаю вас, господин маркшейдер. Вы знаете русский?
    - Ещё бы мне не знать!..
    - А мы тут матюкались при вас.
    Инженер усмехнулся:
    - Слыхал. И даже с удовольствием! Я ведь москвич, жил на Арбате когда-то.
    - А как же вас сюда?..
    - Да вот занесло. Ещё в 20-м. Правда, сначала в Турцию, потом в Югославию, Париж. Это уж после перебрался в Бельгию, когда узнал, в поисках хлеба насущного, что здесь нужны горные инженеры. Тут не так красиво, как в Югославии, но Бельгия всегда будет одетой, сытой и мирной страной. А народы Югославии - когда-нибудь перережут друг другу глотки на почве своего фанатического национализма. Ещё и поэтому я здесь. - Маркшейдер замолчал.
    - Вы... что-то хотели у меня спросить, - напомнил Игорь.
    - Напротив, сообщить. Давно приметил тебя по росту и работе: ну, и здоров же ты, братец! Но подумал: такие бывают и с мелкой душонкой. Ну, да ладно, не об этом я. Радость для вас есть у меня! Немцев-то под Москвой - остановили! И перешли в наступление сами. Скажи там своим, по секрету. Кому можно, конечно. Но, от кого узнал, молчок, понял?!
    - Спасибо, отец, хорошая новость! Но мне от этого не легче.
    - Как это? - голос у маркшейдера, только что ликовавший, посуровел: - Что же тебе не нравится?
    - Работать на них, сволочей! А как уйти отсюда, чтобы не попасться, и самому потом их бить, не знаю.
    - Ну, это ты много хочешь, на первый раз. - Инженер помолчал. - Далеко ведь - всё равно не уйдёшь. Да и не знаю я тебя. Язык ты не освоил. Есть захочешь, куда денешься? Схватят быстро.
    - То-то и оно, - выдохнул Игорь со страданием. - А много их у вас в стране, немцев-то?
    - У ва-ас!.. - обиженно передразнил маркшейдер. - А хрен их знает, что я, считал их, что ли! Но думаю, не много. А этих, "фюреров" в чёрных мундирах, совсем мало. И то - в городе лишь, да в лагерях. Всё больше тут - одна солдатня, с "гоот мит унс" на пряжках. С ними Бог, значит.
    - Это я видел.
    - Чего же тебе ещё?
    - А кто у вас самый главный здесь? - Игорь принялся выбирать подходящее ему бревно.
    - Зачем тебе? В гости, что ли, собрался? Так не примет он тебя. Генерал Фалькенхаузен. Правит вместо бельгийского короля Леопольда Третьего. Ну, а над "фюрерами" - сидит полковник Гискес. Доволен? Вауаля ту.
    - Что?
    - Вот и всё, как говорят французы.
    - Вы и по-французски умеете?
    - Советую и тебе: учи языки, всегда сгодится! Ву компранэ - понимаешь?
    - Я - не. А по-бельгийски знаете?
    - Нет такого языка. Страна есть, а языка - нет, как и в Югославии нет югославского. Есть сербский, хорватский, словенский. А здесь - есть валлонский: почти тот же французский; и фламандский - похож на голландский. Знаю оба.
    - А я вот, не знаю даже немецкого, хотя и учил его в школе.
    - Как тебя звать-то?
    - Игорь Батюк. А вас?
    - Хохол, что ли?
    - Хохол.
    - Всё равно свой, наш. Меня звать Василием Владимировичем. Фамилия - Коркин. Жена моя в Москве с сыном осталась, понимаешь? Сынок, если жив, лет на 5 старше тебя будет, вот как. С тех пор ничего и не знаю о них. Тут - я уж женился в другой раз, но детей не стал заводить. Жена - моложе на 15 лет, да и не русская - из бельгийских француженок. Вот такие, брат, дела.
    - А у меня - мать русская. Агапова.
    - А живёте где, на Украине?
    - На Украине. А почему говорят "на Украине", а не "в Украине", как "в России"?
    - Потому что слово Украина - произошло от слова "окраина". Не скажешь ведь "живу в окраине"? На окраине.
    - А действительно, - удивился Игорь простому объяснению. Поставил перед собою бревно, которое выбрал, поинтересовался:
    - Говорят, тут, где-то в горах, есть бельгийские партизаны. Это правда?
    - Слыхал. "Маки`зары". Ну и что?
    - Да так, интересно.
    Коркин внимательно посмотрел на Игоря.
    - Удрать к ним, что ли, хочешь? Ну да, до России отсюда далеко, а тут...
    Игорь промолчал.
    Поняв, что парень не доверяет, и радуясь - не ошибся в нём, Коркин вздохнул:
    - Всё равно, тебе - и здесь не добраться к ним.
    - Почему?
    - Тоже далековато. Это в Комбле-о-Пон надо идти. Там сливаются 2 горные речки - Урт и Амблев. - Не осторожничая уже, Коркин принялся объяснять: - Если вдоль любой из них идти в горы, против течения, то заберёшься в самые верховья. Это где-то там. Но, чтобы найти, надо язык знать. А то тебя первый же лесник схватит.
    - Вы там бывали?
    - Охотился до войны.
    - Не хотите туда снова?
    - Это ещё зачем? - Коркин опять внимательно посмотрел на парня. - У меня здесь - свой домик, автомобиль. Надо, и я через 2 часа - на Дювалье, в Льеже. У нас контракт с "Коккериль-Угро" - надёжный, давай лишь уголь! А в горах мне - что делать?..
    - Помочь партизанам. Общее ведь дело, - рискнул Игорь на откровенность. Радовался же человек, что под Москвой немцев попёрли. Да и судя по разговору - сочувствующий. А может, ищет сообщников?
    - Дело-то общее, верно, - охотно откликнулся инженер на скользкий разговор. - Только ведь это - не Россия тебе! Какие здесь партизаны?!. Так, лишь начинается что-то. - Он махнул рукой. - Попасть из-за них в Мюльгейм?.. Извини. Там-то, в Мюльгейме этом, похуже, чем в вашем трудовом лагере! Нет, с Робером Диспи - мне не по пути.
    - А кто это?
    - Секретарь бельгийской компартии. А Мюльгейм, чтобы ты знал - немецкий концлагерь на Рейне. Настоящий!
    - Я думал, вас - немцы не устраивают.
    - Поздновато мне, сынок, в 52 года идти в горы. Да и сложно у меня со всем "этим", не знаешь ты моей истории, - словно оправдывался инженер. - Я ведь поручиком был, в армии белых. Сюда прибыл - в 20-х годах. Молодёжи своей, русской, у нас тут нет. А без молодёжи скучно жить.
    - Понимаю, - пробормотал Игорь, берясь за бревно.
    - Да ни хрена ты не понимаешь, молод для этого! - обиделся Коркин. - Я же к тебе, почему?.. А ты - "партизаны, партизаны"! Разве это партизаны? По мелочи действуют: на почту в горах нападут, кур у фермеров переворуют... для пропитания, вот и все их свершения пока что!
    Игорь вдруг поверил этому человеку - его огорчённому тону, искренности. Горячо попросил:
    - Помогите мне к ним, если можете! Я их - подниму там на дела покрупнее почты! Может, они ещё не поняли, что такое фашисты?..
    Но Коркин неожиданно озлился:
    - По-твоему, маки`зары - ко мне в гости ходят? Да и ты сам - кто ты мне такой? Выучи сначала язык, тогда и без меня найдёшь дорогу! Если уж так хочется. А я к тебе - ещё пригляжусь маленько! Ты уж не обижайся...
    - Нет, что вы! Присматривайтесь, я понимаю: каждому своя голова дороже.
    - Правильно, одна ведь, другой не поставят.
    - А как тут выучишь язык? Немецкий - ещё можно, а этот... как вы его назвали...
    - Ладно, я тебе "Либр бельжик" буду приносить - брюссельская газетёнка такая. И словарь достану.
    - Вот за это спасибо, батя! Люди - должны оставаться людьми при любых обстоятельствах! - вырвались у Игоря вдруг слова отца, которые он почему-то запомнил.
    - Молодец, сынок, хорошо сказал! Всё-таки мы, россияне, лучше бездушной Европы, ты уж мне поверь, я это не из национализма. У меня отец - крещёный еврей. Хотел стать инженером, ну, и принял православие, чтобы учиться. И хотя обрезания мне отец не сделал, женившись на русской, немцы, всё равно, смотрят на меня здесь с подозрением. Так что национализм мне чужд. Да и вообще я считаю, что хуже этого ничего нет, запомни!
    - Мне-то, зачем? Я делю людей не по составу их крови, а на плохих и хороших.
    - Ну, и молодец, правильно! - похвалил инженер. - Да, а к чему я начал-то про это?.. - забыл он, о чём говорил и что хотел сказать. Моргал.
    Игорь напомнил:
    - Вы сказали, что мы, россияне, лучше европейцев, что они - бездушные.
    - А, да-да, верно. - И понёсся: - Ты думаешь, во Франции сейчас, кто сопротивление начал? Французы, что ли? Наши, эмигранты из России! Не может русский человек жить в рабстве. А тогда уж и французы пошли за нашими в горы и взяли движение в свои руки.
    - Там тоже?.. - радостно вырвалось у Игоря.
    - Да нет, особого - пока ничего. Но поднялись. Вернее, поднимаются, вот, что главное! До войны, наши там, всё больше ссорились друг с другом. 20 лет - и одни и те же пустые ссоры и разговоры! Представляешь, что это такое?.. И все дружно возненавидели приютивших нас французов: скверно они к нам относились. Франция, мол, для французов. Вот так и жили. Ну, кое-каким генералам да великим князьям жилось ничего - с капиталами прибыли. А нашему брату, разночинцу, досталось! У кого была профессия, как у меня - инженер там или врач, артист - тоже устроились. А большинству пришлось хлебнуть горя! Кто в шофёры такси, кто в официанты. Или подыхай. Насмотрелся я на бесконечные ссоры, грызню и дурацкие надежды, да и уехал сюда - подальше от Парижа. А теперь и там поднялись. Ну, русские всё же, свои!
    - Говорят, сюда, в Бельгию, уехал жить и чемпион мира по шахматам Алёхин. Верно это, нет?
    - Похоже, но не совсем так. Началось в 39-м, когда Алёхин записался добровольцем во французскую армию, чтобы защищать Францию от немцев. Но попал к ним в плен. Сидел в концлагере - где-то в Чехословакии, кажется. А где он находится сейчас, я не знаю. Вот жена у него - из Бельгии. Это верно.
    - А вы не могли бы мне дать адреса своих друзей во Франции?
    - Знаешь, что? Ты работай пока. Ближе тебя узнаю, может, и помогу чем. Только ведь и во Франции теперь не сладко.
    - А что там?..
    - Правительство Петена издало распоряжение об аресте всех, без исключения, русских эмигрантов.
    - За что?
    - Как неблагонадёжных. К кому же я тебя пошлю, сам подумай? Светлейший князь Горчаков - заделался, говорят, "фюрером". Служит и немцам, и парижской префектурной полиции. Там у него свирепствует некий Жеребков. А здесь, в Бельгии - другая русская сволочь: Войцеховский. Закрыл даже наш журнал "Часовой". Злобненький, правда, журнальчик был, а всё же свой, русский. - Коркин заметил движущиеся к ним 2 лампочки шахтёров и заторопился: - Ну ладно, парень, пока. - Поклонился и пошёл от земляка прочь, будто и не задерживался возле него.
    "Вот тебе и беляк, эмигрант! - думал Игорь, взваливая на плечо двухметровое бревно. - А смотри ты, как за своих держится и переживает. Может, отец зря о них так: зверьё, мол, люди без чести и родины... Постой, а вдруг этот маркшейдер - обыкновенный провокатор? А я развесил уши. Да нет, вроде не похож. Да и, на кой хрен ему это? И свидетелей не было, чем докажет? А может, хочет, гад, выждать, когда нас наберётся побольше? Всё! Значит, никому из ребят ни слова о нём. Если и пропаду, так один..."
    Мысль была угнетающей, и бревно показалось тяжёлым, пока донёс его в забой, где ждал Николай и крепильщик-француз. Николай шевельнул сразу бровями, и упрекать:
    - Ну, где ты пропадал столько? Нечего делать, что ли? Простаиваем ведь. А теперь потогонка из-за тебя, да?!.
    - А что, нельзя уже и по....?
    - С.... надо утром, после подъёма. А на работе - норму давать! Иначе...
    - Ну, хватит тебе, завёлся!..
    Игорь принялся за работу с удвоенной энергией - и виноват был, и немцев попёрли под Москвой, хоть и далёкая, а радость! Надо бы сказать об этом Николаю, чтобы не сердился за задержку, но не хотелось - всё настроение испортил, жлоб. Да и до полной победы ещё далеко, чего ликовать-то, когда немцы сейчас под самой Москвой.
    Работая, Игорь думал теперь только об одном: неужели не вырваться отсюда, неужели погибнет родная страна? Вспоминался отец, вернувшийся из Испании, его разговор о предстоящей войне. Не верилось тогда, что вот так всё обернётся. Думал, когда война началась, что разобьёт Красная Армия немцев в 2 счёта. Действительно, такие кинофильмы показывали! "Если завтра война". И песню какую пели: "на земле, в небесах и на море". В общем, собирались разгромить врага "малой кровью, могучим ударом". А посыпались от чужого удара десятками тысяч сдавшихся в плен - вон их тут сколько на соседних шахтах. Да и сам вот, как отборно здоровый и сильный раб трудится на этого песенного врага в далёкой Бельгии: "остарбайтер" - восточный раб. Разве не позор? Видел бы это отец, наверное, проклял бы, как Тарас Бульба своего сына.

    Глава шестая
    1

    В управление немецкого генерал-комиссариата Николая Константиновича Ивлева вызвали 30 декабря - перед самым новым годом. Повестка была краткой: "Явиться по указанному адресу к 14-ти часам немецкого времени, иметь при себе паспорт и трудовую книжку". Никаких разъяснений, зачем или по какому вопросу, не было. Стояла внизу лишь подпись какого-то начальника с печатью, и всё. Правда, из утренней "Днепропетровской газеты", выходящей на украинском языке, Николай Константинович узнал о применении жёстоких мер к безработным, не явившимся для регистрации на биржу труда. Объявление было сделано немецким хозяйственным командованием. Внизу стоял странный титул, подполковник и командир Генай. Но Николай Константинович зарегистрировался на бирже ещё в октябре, когда немцы провели массовый расстрел евреев в овраге лесопитомника. Он заявил, что он - бывший священник, и его пока никуда на работу не привлекали, как других. Сидя дома и приглядываясь к тому, что делается в городе, он лишь переживал.
    Сначала немцы, ворвавшись в город, грабили зажиточные дома и убивали на улицах зазевавшихся по вечерам. Делали они это и на спор по пьяному делу, и если человек чем-то не понравился внешне - из неприязни. Но это было только в первые дни. Потом германское руководство принялось устанавливать порядок. Порядок, как и везде, назывался "новым", внедрялся по заведенному образцу и неукоснительно. Так по указу рейхкомиссара Украины Коха в сёлах отменялись колхозы. Вместо них создавались государственные общины, в пользу которых сразу же был отобран весь хлеб, скот и сельскохозяйственный инвентарь. Затем были организованы крестьянские общины, на земле которых тут же заставили трудиться бывших колхозников, от малого до старого, по 14 часов в сутки, под наблюдением полицаев. Плата за труд назначалась ячменём и немецкими марками, но ничтожно малая. Из государственных общин весь хлеб увозился в Германию. Таков был "новый порядок" в сёлах.
    В городах были созданы штадткомиссариаты и городские управы, осуществлявшие функции новой власти. В Днепропетровске штадткомиссаром был назначен какой-то Клостерман. Бургомистром в городской управе стал бывший советский инженер Соколовский. Николай Константинович его не знал. Не знал и его заместителя Фабера, немца из местных "фольксдойче". Город запестрел от их приказов и "бекантмахунгов" - объявлений, расклеенных на тумбах и заборах. Приказы, чаще всего, заканчивались словами "расстрел". Был введён комендантский час - с 18-ти до 5 утра. Начали свою службу "органы украинской вспомогательной милиции", а проще говоря, полиции, состоящей из националистов, надевших на себя синюю форму. Стала функционировать национальная пресса. Ответственным редактором "Днепропетровской газеты" был назначен какой-то Е. Савченко. Первый номер этой газеты, с его фамилией внизу, появился первого октября. Её редакция и типография, как сообщалось в этом номере, разместились на Крутогорной улице. Это была окраина. Но самым унизительным было то, что начальником над газетой стал немецкий унтер-офицер Тейхмюллер - полуграмотный и невежественный солдафон, командовавший до этого взводом карателей. Отношение немцев к "национальной прессе" было предельно ясным, ещё хуже, чем при большевиках.
    В октябре открылись и Троицкая церковь, и Преображенский собор, в котором утвердилась украинская автокефальная церковь. Оказалось, что архиепископ Поликарп не эвакуировался на восток и уже действовал где-то в немецком центре, издавая свои циркуляры и распоряжения на открытие храмов и церквей. Если это было не заигрывание немцев с верующими, как с прессой, то это хорошо, рассуждал Николай Константинович. Хоть что-то будет для людей человечным.
    Однако в городе открылись и другие "человечные" учреждения, которых не было со дня большевистского переворота - бордель для офицеров в бывшем клубе шофёров, названный теперь "Офицерским казино", и бордель на углу Харьковской для солдат - "Зольдатенхайм". Шлюх набрали туда из бывших воровок, выпущенных на свободу. Возле нового бардака для офицеров можно было увидеть в любой день, поблескивающие чёрным лаком, "оппель-адмиралы" майора фон Гондельмана, коменданта города, и начальника СД города оберста Платта. Приезжал иногда туда на машине и русский садист Семён Корниенко, работающий начальником четвёртого отдела вспомогательной полиции безопасности при СД.
    8 ноября городская управа расклеила по городу приказ, запрещающий населению торговлю и обмен сельскохозяйственными продуктами как "незаконные". Живи, как хочешь, если ты не пошёл работать в германское учреждение, где были введены небольшие пайки. Главными деньгами в городе стали немецкие марки, но местные власти обещали, что скоро появятся и "карбованцы", отпечатанные на двух языках, украинском и немецком. Старые деньги, выпущенные "советами", тоже ещё ходили, но немцы старались понизить их стоимость, обменивая 10 рублей на 1 немецкую марку. Булка хлеба на "чёрном" рынке теперь стоила 500 рублей.
    Не стало соли. Зато в клубе железнодорожников открылся украинский театр. А там, где раньше действительно был украинский театр имени Тараса Шевченко, появился театр с оскорбительной табличкой: "только для немцев". Что там делалось, никто не знал.
    Кинотеатр "Коминтерн" немцы переименовали в "Викторию" и крутили там 2 раза в день фильмы, повествующие о немецких победах на фронте. Главную улицу города, проспект имени Карла Маркса, также переименовали, теперь она называлась "Брайтештрассе" - Широкая улица. На стенах её домов каждый день появлялись всё новые и новые приказы, запрещающие поздно ходить, продавать, покупать, предпринимать. Но одними приказами людей не накормишь, это понимали и немцы. Город - не село, сам себя не обеспечит едой, если не будет создавать продукцию. И тогда люди пойдут с голода на всё, и никакой власти не удержаться. Значит, нужны не только запретительные меры, надо давать работу. Поэтому на бывшей улице Плеханова была организована "Биржа труда". Немцы решили также наладить изготовление товаров и их сбыт. Пусть население кормит не только себя, но и Великую Германию заодно. А чтобы не появились саботажники, в городе создали полицию безопасности - гестапо, штаб которой разместился на улице Короленко в бывшем управлении милиции. Районные гестапо - в каждом районе города. В "столице" области, Днепропетровске, было полно солдат, офицеров и, конечно же, комендатур, полицейских участков, штабов. Над всем этим стоял генерал-комиссариат во главе с генерал-комиссаром Клаусом Зельцнером, осуществлявшим идейное и военное руководство не только в городе, но и во всей области. Именно в этот комиссариат и приглашали Николая Константиновича, неизвестно зачем.
    - Может, кто-то донёс, что мы прячем Константина Николаевича? - спросила в тревоге жена.
    - Да ведь его никто не видел! Я же ночью тогда приехал, всё горело везде, люди боялись высунуться! И его машину я отогнал потом за целых 3 квартала и бросил.
    - Может, Михал Акимыч?..
    - Что ты! - замахал Николай Константинович руками. - Ну, какой же ему резон? Сам его лечит, и доносить? Благороднейший человек!.. Столько лет знакомы, соседи...
    Решили посоветоваться с Батюком.
    - Константин Николаич, как по-вашему? - спросил Белосветов, рассказав Батюку о вызове в генерал-комиссариат. - Зачем меня могут вызвать?
    Батюк, уже освобождённый от бинтов, долго молчал, сидя на кровати и что-то обдумывая. Наконец, спросил:
    - Вы, кроме меня, рассказывали кому-нибудь свою историю?
    - Что вы! Дочь не знает ничего, рассказал только сыну в тот день, перед боем.
    - Тогда не бойтесь. Вероятно, обычная проверка: кто остался в городе, что за люди? Немцы это любят. У них, первым делом - проверка и учёт. Особенно же не доверяют интеллигенции. Даже специальную брошюрку выпустили, утверждённую Гитлером.
    - Вы так считаете?
    - Ну, если окажется, что и не так, посоветуемся потом, как быть дальше. Я могу перейти от вас к своим знакомым в Чечеловку. Долечусь, а тогда - в подполье. В городе, я думаю, остались такие люди. - Батюк замолк, чего-то не договаривая.
    Не обижаясь на это, Николай Константинович спокойно спросил:
    - Вы не доверяете мне?
    - Доверяю полностью, - тоже спокойно ответил Батюк. - Но, так будет лучше, для всей вашей семьи. Чем меньше человек знает, тем больше шансов, что не ошибётся. А надо будет, я сам вас найду. Может, ещё вместе будем пакостить немцам, чем сможем.
    - Спасибо.
    - Не за что, дорогой Николай Константинович. Это вам спасибо. Жаль, что не встретились мы раньше. Возможно, чем-то помог бы.
    - Вряд ли. 37-й год... всё мне разъяснил и показал.
    Батюк, нахмурясь, молчал. Чтобы не обижать его, Николай Константинович утешил:
    - Ну, да ничего, всё ещё впереди: и у меня, и у вас.
    Белосветов ушёл, оставив Батюку старый журнал допросов белой контрразведки, взятый им у Мишки Сычёва из любопытства в 20-м году, когда вместе бежали из Ялты от Врангеля. Вчера был разговор с Батюком о прошлом. А сегодня, вспомнив о нём, достал из комода этот журнал, пролежавший 20 лет в потайном месте - пришлось даже повозиться, пока вытащил. Отряхивая с журнала скопившуюся за годы пыль, протянул его Батюку:
    - Вот вам - в продолжение вчерашнего разговора. Почитайте, пока я хожу. Помнится, тут описаны и любопытные люди: крепкие духом! Хотя большинство, конечно, пи`сало под себя. Застенок - есть застенок, дело понятное. Я, правда, так и не дочитал до конца этот журнал, не до него стало - спрятал.

    2

    Он ушёл, а Батюк принялся читать. Сначала читал подряд, потом стал перелистывать, на выбор. И вдруг наткнулся на страницу с надписью, которая буквально ошпарила его: "Допрос осуждённого красного лазутчика Андрея Степановича Шило, переведённого из-под следствия Керченской контрразведки добровольческой Азово-Черноморской армии в Ялтинскую городскую стражу и числившегося содержанием за начальником этой стражи. Год рождения 1899, уроженец Екатеринославской губернии, из рабочих, холост. Разоблачён как шпион, благодаря письму, которое имел при себе. Своей вины на следствии не отрицал. Приговором военно-полевого суда от 3 июля 1919 года за преступление, предусмотренное 122 ст. Уголовного Уложения, присуждён к каторжным работам сроком на 10 лет. Вытребован на доследование дела распоряжением начальника Ялтинской контрразведки Сычёвым вместе с "Делом" N173."
    Из дальнейшей записи Батюк узнал, наконец, о судьбе своего товарища по Екатеринославской чека. Особенно его поразило письмо Нади, бывшей жены, которое было с Андреем и которое следователь воспроизвёл в журнале как особо важную улику. Видимо, Надя узнала от Андрея, что он должен встретиться с её мужем и попросила передать ему это письмо: "Костенька, что ты со мной делаешь! - писала жена 20 лет назад, а теперь он читал её слова, уже как с того света. - Сегодня утром заходила в губчека ("губчека" следователь подчеркнул красным карандашом), чтобы узнать о тебе хоть что-нибудь - ты же обещал, вспомни, никуда больше не ездить, сидеть дома и учиться! - и выяснила у Трепалова, что ты уехал на секретное задание. И это в то время, когда у меня на руках маленький ребёнок! Не думаешь ты о нас, не заботишься.
    Подробности о твоём задании я узнала случайно, у твоего товарища по работе Андрея Шило, который не таился, как ты, о своей деятельности, и рассказал, каким опасным делом вы будете заниматься".
    Слова "товарища по работе" были подчеркнуты тоже.
    "Оказывается, он едет вслед за тобой, и скоро увидит тебя. Я его упросила взять письмо для тебя, и вот пишу, а сама реву, как истеричка. Андрей сказал, вы будете проводить среди солдат белой армии разъяснительную работу".
    "Среди солдат белой армии разъяснительную работу" было подчёркнуто, а сбоку приписано: "Провокационную работу!"
    "Это ужасно, Костя! Я, как только услыхала об этом, сразу поняла: опять будете играть в жмурки со смертью. Ведь если вас поймают, это же расстрел. Вспомни Шпиндяка!"
    После слова "расстрел" опять стояла красная пометка: "Правильно, даже баба это понимает!"
    "Видимо, мама была права, когда не хотела, чтобы я выходила за тебя. У неё опыт, а я, хотя и учитель гимназии, не разглядела в тебе твоего холодного эгоизма и бессердечности. Мне нравились только твоё мужество и красота. Но я не заметила, что у тебя нет доброты. Прости, что упрекаю в неподходящую, быть может, минуту, но я, молодая твоя жена, видела тебя после свадьбы всего 3 месяца. Тебе роднее дома твоя чека.
    Умоляю тебя, береги там себя, хотя бы ради нас, и скорее возвращайся, не то я здесь с ума, наверное, сойду от такой жизни. И знай, больше я никогда не отпущу тебя никуда! Андрей молод, без семьи, пусть ездит на такие задания, если хочет. Вообще-то он славный, совсем мальчишка ещё, и к тому же, романтик, а тебе ведь уже 28, хватит с тебя!"
    "Романтик" тоже было подчёркнуто. И тяжело было читать упрёки, хотя и прошло всё, и самой Нади уже нет на свете, а тяжело - будто голос и обиды шли не от живой, а из могилы.
    "Дома без перемен. Папа выздоровел, Игорёша наш, знай себе, спит целыми днями. А просыпается, сразу просит есть. Мы из села привезли кое-что, но этого надолго не хватит.
    Приходила твоя мама, рассказала, что ты куда-то уехал. Ты даже от матери скрываешь всё! Впрочем, прости: ей, действительно, лучше не знать этого, тут я понимаю тебя. Она опять жаловалась на здоровье твоего папы. Туберкулёз лёгких в такое время, это не шутки! Нужно хорошее питание, отдых, а он 30 лет проработал в горячем цехе, и ничего теперь не имеет.
    Ну, храни тебя Бог. Целую, всё ещё любящая тебя (сама не знаю, за что) и преданная тебе, Надя".
    Датировано было письмо 6 июня 1919 года.
    Да, если бы не это письмо, возможно, Андрей и выкрутился бы. Взял он его с собою, конечно же, по неопытности - постеснялся отказать Наде. И вот, какой-то Сычёв узнаёт, что в Ялтинской тюрьме находится "красный шпион" и вытребует его для новых допросов, чтобы осудить ещё строже, и приговаривает к расстрелу. В протоколе записаны последние ответы Андрея. Их он перечитал несколько раз, закурив "козью ножку", набитую махоркой, которая нашлась в доме Николая Константиновича.
    "З/к. Господин следователь, я свою вину признал, не понимаю, чего вы ещё хотите от меня? Ведь суд уже был. Я получил 10 лет.
    С-тель. Не всё получил. У нас ты получишь пулю за свои преступления!
    З/к. Если вы хотите меня расстрелять, для этого незачем допрашивать. Какую же законность вы видите в этом?
    С-тель. А мне и не надо для тебя закона. Вон уж седой весь, а не понимаешь.
    З/к. Что я должен понимать?
    С-тель. Что дни твои сочтены.
    З/к. Дни у всех сочтены. У вас тоже.
    Допрос прерван за потерей сознания и приведением заключённого в чувство. Подписан приказ к расстрелянию. Заключённый выслушал его с безразличием".
    Батюк понял, что значит "выслушал его с безразличием". Измученный, почти за полгода, пытками и допросами, Андрей, видимо, часто терял сознание, и в смерти видел избавление от мучений. Да и устал, вероятно, от всего и отупел. Но, что же представлял собою этот "следователь"?.. Забрать человека из тюрьмы уже после осуждения, только для того, чтобы помучить и расстрелять? Что это: желание видеть мучения другого, или за этим было что-то личное?..
    Батюк задумался, не зная ещё, какую встречу с "живым прошлым" готовит ему судьба на предстоящую ночь. А пока, он сам полез в это прошлое своей памятью. Но в комнату вошла Вера Андреевна, и Батюк, только что плывший в прошлом к берегу Керченского залива, вынырнул из морской волны. Прислушиваясь к тому, как она стекает с его робы, он увидел не высокого офицера, которого хотел убить, а встревоженное лицо женщины, переживающей долгое отсутствие мужа. Словно очнувшись, спросил:
    - Что-то случилось?..
    - Не знаю. Но Николая Константиновича слишком долго нет. Он мог бы позвонить, если... Нам поставили телефон. - Жена Белосветова замолчала.
    - Если... что? - твёрдо спросил Батюк.
    - Если бы всё было в порядке, и он просто задерживается.
    Батюк промолчал.

    3

    В вестибюле управления генерал-комиссариата было много таких, как Николай Константинович, вызванных повестками. И все были немолоды и встревожены, как и он. Вызывали их по одному, время тянулось медленно.
    Из приёмной вышел седой и худой старичок в каракулевой шапочке пирожком. Николай Константинович, не выдержав неизвестности, привстал перед ним со стула.
    - Ну, что там? Зачем вызывают?
    Старичок на секунду остановился, внимательно посмотрел на Николая Константиновича из-под очков и тихо, но почему-то злорадно ответил:
    - Я - старый врач, давно на пенсии. И вот приказывают, с завтрашнего дня, явиться в госпиталь на работу. В случае отказа - лагерь в Германии. Вот так-с! - Он сухо откашлялся в кулачок и, демонстративно прихрамывая и опираясь на красивую вишнёвую палку, пошёл к выходу.
    Николай Константинович опять сел, задумался, разглядывая большой портрет Гитлера на стене. "Что могут обо мне знать? Откуда?" И тут же решил: "Видимо, знают, если разыскали даже врача, который уже много лет, как на пенсии". Ожидая участи, продолжал размышлять: "Допустим, знают, что я работал в "Водоканале", ну и что? Водопровод они уже починили, вода идёт. Электричество - как-то наладили тоже. Даже трамваи ходят с ноября. Зачем же им нужен завхоз? Впрочем, могут приказать налаживать водоснабжение на довоенном уровне.
    Ну и что? Я не техник, ремонтировать не умею. Так и скажу: не взыщите, господа!
    А если взыщут? Работников, мол, своих знаете? Где они? Понятия не имею. И одна дорога - в лагерь. Вот к этому... - Он с неприязнью посмотрел на Гитлера. - Физиономия, хотя и не та, что наши рисуют, но, тем не менее, надменная, с характерцем! Такой - родного сына не пожалеет. Но как же тогда Вера, Наташенька?.."
    Тут же начал оправдывать себя и утешать: "Впрочем, вода нужна ведь не только немцам, и своим тоже. Да и без средств на существование обойтись невозможно: надо же на что-то жить. Надолго ли хватит старых запасов? И Константина Николаевича надо чем-то кормить".
    "А может, что-то связано с моей церковной службой? Хотя это, вряд ли..."
    Сидел, думал так, и почему-то было стыдно, словно на него смотрел сейчас сын. Мелькнуло: "Может, отказаться?.." И не успел ничего придумать, как его вызвали, и очутился он перед дверью, обитой чёрным дерматином. Вошёл и, снимая с головы "боярку", представился:
    - Ивлев, Николай Константинович.
    За массивным дубовым столом сидели 2 человека: немецкий майор с узкими витыми погонами, а правее него, возле телефона, тоже немолодой, лысеющий господин в штатском. Он полистал толстый журнал, лежащий перед ним, что-то там нашёл и проговорил майору по-немецки какую-то фразу. Майор кивнул. Штатский повернул лицо к Николаю Константиновичу и сказал чётко по-русски:
    - Ваш паспорт и трудовую книжку...
    Николай Константинович, суетясь, расстегнул пальто и, продолжая стоять - сесть не приглашали, достал из нагрудного кармана пиджака паспорт, трудовую книжку с повесткой генерал-комиссариата и всё это передал переводчику. Чувствовал себя при этом скверно - понимал, суетится, стало быть, торопится, заискивает. И "боярку" свою снял при входе, как лакей, желающий угодить. Экий же, право, раб! Никогда бы такого не подумал. Тогда, пересиливая себя, вспомнил, что всё-таки - бывший русский офицер, и, надев боярку, которая мешала, когда доставал документы, а теперь, правда, не мешает, принял горделивую позу. Вот, русский, мол, дворянин, извольте обращаться по достоинству! И тут же озлился на себя, ощутив, что дурак театральный, и сразу стал похожим на нормального и рассерженного человека. Сам, естественно, этого видеть не мог, но понимал, и, зло уставясь на майора, ляпнул чисто по-русски:
    - У вас что же, господа, не принято приглашать садиться?
    "Вот как посадят, насижусь ещё, старый дурак! Ну, зачем этот гонор?.."
    Майор, просматривавший его документы - ведь не смыслит же ни бельмеса, а заглядывает, каналья! - поднял на него водянистые голубые глаза и вопросительно посмотрел. Переводчик - тоже каналья и скотина, разве не видно, что свой же, русский, и, похоже, даже из интеллигентов! - что-то опять по-собачьи прогавкал, дождался, когда майор "отреагирует" - тот улыбнулся, свинья, наклонил свою, расчесанную на пробор и набриолиненную, голову, и вежливо перевёл:
    - Садитесь, пожалуйста, вот стул.
    - Благодарствую. Но только теперь-то уж я - лучше постою! - снова занёс его бес в оскорблённую позу.
    Майор что-то сказал. Переводчик не замедлил за ним:
    - Гражданин Ивлев, немецкому управлению городом известно, что до войны вы были служителем церкви. Так вы указали на бирже труда. Это верно?
    Николай Константинович, забыв про оскорблённую позу свою, растерялся, сел на предложенный стул. Торопливо соображая, чем это для него грозит, чего немцам от него надо, неуверенно подтвердил:
    - Да, был одно время.
    И опять что-то пролаял майор. Переводчик пояснил:
    - Согласны ли вы стать священником снова?
    Оба, и майор, и его переводчик, внимательно смотрели на него.
    - Но ведь церковь моя разграблена, испорчена и закрыта.
    Заговорил майор:
    - Об этом можете не беспокоиться. С большевиками и евреями, осквернившими вашу веру, покончено. Немецкие власти хотят вернуть народам вашей страны право на свободное вероисповедание, свободу совести и другие свободы. Вы как служитель культа православия, надеюсь, не откажетесь помочь нам в этом благородном деле? Скоро в вашей епархии будет утверждена и должность епископа. Нам стало известно, что архиепископ Поликарп собирается назначить на эту должность отца Шиприкевича.
    Переводчик изложил всё это чётко, почти вслед. Обдумывать ответ Николаю Константиновичу было некогда, поэтому на поставленный ему вопрос он ответил дипломатично:
    - Что, вы считаете, я должен делать?
    - О! - Седые усы майора шевельнулись в улыбке. - Это есть правильный вопрос. Делать придётся довольно много. Когда откроется ваш приход, вам надо будет сказать своим верующим, что теперь они свободны и не должны бояться нас, немцев. Что мы не собираемся у них ничего отнимать. Напротив, мы поможем им строить новую жизнь, новый порядок. Хороший порядок! Мы не доверяем только евреям и комиссарам, которые не хотят, чтобы люди на вашей земле были хозяевами своей жизни. Всех остальных мы уважаем и не посягаем на их обычаи и культуру. Древнюю культуру! Вам, священнику, они поверят.
    В кабинет вошёл из боковой двери ещё один пожилой коренастый человек в штатском, но с выправкой военного и седой бородкой "буланже". Он показал переводчику крупную фотокарточку и сказал:
    - Переведите господину майору, что я принёс фотографию сына майора Ганса Карла Розенфельда, о которой говорили вчера. Он просил меня лично разыскать этого парня и обращаться по этому вопросу за содействием к германским военным и гражданским властям. - Дождавшись окончания перевода, прибывший продолжил: - Фамилия его сына по советскому паспорту - Карл Янович Милдзынь.
    Николай Константинович вздрогнул: "Что это - сон? Выходит, никакой он не латыш, за которого выдавал себя? Немец! Почему же он тогда... ведь даже погиб!.."
    Переводчик передал фотографию майору и быстро всё опять перевёл. Майор задал какой-то вопрос, и переводчик повернулся к человеку с бородкой:
    - Господин майор спрашивает, что дал опрос хозяйки, у которой жил сын Ганса Розенфельда?
    - Ничего. Говорит, ушёл из дома 14 августа и больше не возвращался. Все его вещи целы и на месте.
    Выслушав перевод, майор сказал:
    - Хорошо, пусть господин обер-лейтенант подождёт, надо закончить с господином священником. Повторите ему мой вопрос...
    - Господин майор ждёт вашего ответа.
    Николай Константинович ответил:
    - А если мне не поверят? Прихожане - народ в основном немолодой.
    - Варум? - Майор посмотрел на переводчика.
    - Почему? - спросил тот.
    Не обращая внимания на русского штатского с военной выправкой и германским званием обер-лейтенанта, который пристально осматривал Николая Константиновича, он сказал:
    - Священник сначала сам должен верить в то, что он проповедует. С него потом спросят...
    Лицо майора изменилось, он что-то жёстко проговорил. Рыжеватый переводчик, чем-то отдалённо похожий на Джека Лондона, но только у того была пышная причёска, внимательно посмотрел на Николая Константиновича и перевёл:
    - Кто спросит? Вы не верите в намерения германского правительства?
    - Я не знаю этих намерений, - ответил Николай Константинович. - Пока что я вижу, как гибнут тысячи людей. - А про себя подумал: "Странные глаза у этого переводчика. Одобряет, что ли?!."
    - Но сейчас идёт война! - воскликнул майор с раздражением. - Война не бывает без потерь. Немецкие солдаты тоже гибнут. Потому что преступные большевики не хотят уходить со сцены без борьбы.
    Николай Константинович молчал, не желая вступать в политическую дискуссию, которая, он понимал, могла его погубить. Видя, что он молчит, в разговор влез русский с бородкой. На чистейшем московском, от которого Николай Константинович, живя в Днепропетровске, отвык, он спросил переводчика:
    - Кто это? Не много ли вы ему позволяете?
    Тот бесстрастно ответил:
    - Бывший священник Ивлев. Господин майор предложил ему сотрудничество.
    - Ах, вон оно что!.. - "москвич" резко шагнул к Николаю Константиновичу: - Вы что же это здесь мелете, преподобный! Вы что, всегда проповедовали с амвона только то, во что верили?
    - Истинно так, - ответил Николай Константинович, поднимаясь со стула и переходя на церковные обороты. Притворяясь простодушным, он сразу почувствовал в собеседнике врага, более опасного, нежели немецкий майор, который пытался играть роль демократа-освободителя. Глядя на бородку-буланже с высоты своего роста, он вдруг увидел в ней что-то до боли знакомое. И голос ему казался теперь знакомым, но забытым, и саркастическая улыбка циника. Где-то он уже встречал этого худющего пожилого человека, вот только не мог вспомнить, где. И эти водянистые мешки под глазами - тоже знакомы...
    Однако глаза над ними вспыхнули у человека злобой:
    - Да не ёрничайте вы, преподобие! Может, вы и в Бога верите? И никогда не блудили?!
    Николай Константинович отвернулся к переводчику:
    - Зачем вы тогда меня позвали? Богохульника вы могли себе найти и в другом месте.
    Выслушав переводчика, майор раздражился опять, а переводчик немедленно подтвердил это:
    - Господин Сычёв, господин майор просит вас не вмешиваться. Когда будет найден сын майора Розенфельда, он позовёт вас. - И смягчив резкость, добавил: - Ведь у вас нет больше вопросов?
    - Напротив! Учтите, у меня в Ялте уже был осведомителем один, из сей, жеребячьей породы. И представляете, неплохо справлялся! - нагло заявил Сычёв. И как только он произнёс "учтите", Николай Константинович сразу узнал в нём своего бывшего сослуживца по белой армии и, не сдержавшись, воскликнул:
    - Выдал вам князя Беловоленского!
    Сычёв резко обернулся, пронзительно взглянув в лицо Николая Константиновича и как бы измерив его громадный рост поднятием и опусканием своего подбородка, радостно воскликнул:
    - Что-о?! Коля - ты?.. - Он тоже узнал бывшего товарища. А тому - деваться уже некуда, выдал себя сам - осталось только признаться:
    - Да, я.
    - Господи, с ума можно сойти, жи-вой! - Лицо Сычёва приняло растерянное выражение, обмякло и подобрело. Однако у Николая Константиновича добрых чувств оно отнюдь не вызвало. Он вспомнил последние слова Сычёва, сказанные им при расставании: "Я тоже русский! Немчуру я ненавижу так же, как и ты". Кажется, даже заплакал тогда. А теперь вот пришел с немцами, христопродавец, служит у них. Вслух же негромко сказал:
    - Да, как видишь, живой.
    - Ко-ле-нька-а!..
    У Сычёва выступили на глазах слёзы. Он бросился к Николаю Константиновичу и, искренне обнимая его, бормотал:
    - Вот судьба, а? Встретились всё же! Я ведь здесь... совершенно случайно, ну - командировка, что ли. 2 месяца почти разыскиваю одного парня - как в землю провалился! Думал, за какую-нибудь неделю найду, ан - не тут-то было!..
    Николай Константинович подумал: "В земле он и есть, там тебе... его уже не найти..." Но говорить об этом перед немцами было опасно. Да и не знал ещё, не понимал, какая у Сычёва командировка, откуда его занесло в Днепропетровск. Сколько лет не было, и нате вам!.. Свалился.
    Не понимали ничего, судя по выражению лиц, и майор с переводчиком. Оба они тоже поднялись. Майор смотрел на них с недоумением, переводчик - холодно, с неприязнью.
    Сычёв же, утирая глаза, радостно объявил:
    - Господа! Это - бывший офицер деникинской армии. Капитан Белосветов, герой!..
    - О-о! - протянул майор, выслушав переводчика и скалясь в золотозубой улыбке. - Поздравляю вас, в таком случае, с необычной встречей, господа!
    Переводчик сухо перевёл и, от себя, спросил:
    - А вы не ошибаетесь, господин Сычёв? Офицер - и священник? Действительно, что-то героическое... Сколько лет вы не виделись? - Лицо его стало жёстким.
    - Что, не верите? - Сычёв обернулся к Николаю Константиновичу, и только теперь удивился и сам, спросив растерянно: - Да, Николя, действительно, как это у тебя вышло? Ты - и поп! Поменять пистолет на кадило... Или тоже липа, как и с фамилией?
    - Все под Богом ходим. Пришлось стать священником - так уж сложились мои обстоятельства... - Николай Константинович пожал плечами.
    Майор что-то бегло сказал переводчику. Тот перевёл:
    - Господа! Господин майор просит извинения, у него приём, а время идёт. Немецкая аккуратность не позволяет ему... Поэтому он вас не задерживает. Вы же - можете хоть сейчас отпраздновать свою встречу.
    - Да, да, - радостно закивал Сычёв, - извините, пожалуйста! - Он обратился к Николаю Константиновичу: - Идём, Николя! Ты ведь, как я понял, живёшь здесь? Поговорим, отметим... Познакомишь меня с семьёй. У тебя есть семья?
    Ответить Николай Константинович не успел - опять заговорил майор, обращаясь к ним через переводчика:
    - Господин Ивлев или как вас там?..
    Заглянув к себе в блокнот, переводчик подсказал:
    - Капитан Белосветов.
    - Зо, гэрр кэптэн Белёсфетоф! - произнёс майор. - Наше предложение остаётся в силе. О своём решении...
    Переводчик перевёл:
    - ... сообщите нам письменно, - продолжал майор. - Вам достаточно будет трёх дней? После нового года, - уточнил он.
    Радуясь возможности уйти и всё обдумать на досуге, Николай Константинович кивал. Надеялся он, в какой-то степени, и на Сычёва - видимо, тот какая-то фигура у немцев, если так свободно вёл себя. Вдруг чем-то поможет, а там видно будет. Переживал он лишь об одном: как приведёт его в дом, где всё ещё лежит выздоравливающий Батюк. Ну, да ничего, как-нибудь обойдётся и с этим, решил он, думая представить Батюка Сычёву как брата жены - тот и переодет уже в штатское, всё, что могло выдать его, надёжно спрятано. Только бы суметь как-то предупредить его, пока жена будет с Сычёвым знакомиться. А Батюк, человек опытный, сразу поймёт, что к чему.
    - Ауфвидэрзэйн! - услыхал он и поклонился. Это знал и без перевода - надо уходить.
    Сычёв тоже откланялся.
    "Господи, господи, - думал Николай Константинович, выходя из кабинета и поглядывая на Сычёва, - ведь между моей первой встречей с ним и последней - была целая жизнь! Страшная, кровавая, но яркая на дорогах гражданской войны. Мы же были молодыми тогда, холостыми, а теперь - старики..."
    Глава седьмая
    1

    На улице падал редкий снежок, когда Николай Константинович вышел с Сычёвым из приёмной немецкого генерал-комиссариата и закурил. Действительно, после расставания с Михаилом в 20-м году прошла целая жизнь. Какой она была у Сычёва, почему он теперь вместе с немцами, это надо было выяснить немедленно, пока не успел ему что-нибудь ляпнуть про себя, а потом раскаиваться в этом. Да и надо было понять, какой тон брать по отношению к нему - то ли дружеский, то ли какой-то нейтральный, ни к чему не обязывающий. Он-то вот - сразу обрадовался, чуть не заплакал, расчувствовавшись. А как быть самому, - рассуждал Белосветов торопливо. И чтобы Сычёв не опередил его расспросами, спросил:
    - Миша, как ты оказался здесь, откуда?
    - Из Одессы, - ответил тот. - Я же при тебе говорил майору, что здесь в командировке. По розыску одного молодого парня.
    - А когда наши Одессу оставили? Там же вроде бои шли, когда немцы уже сюда подступили.
    - А у вас тут что, ни газет, ни радио, что ли? - Сычёв, весь подобравшись, сощурился. - Учти, только без вранья.
    - Какого вранья? - Белосветов сделал вид, что не понимает. - Тут стало не до газет, такая суровая жизнь пошла! А приёмники - у нас сразу забрали. Какое же радио? Живём больше слухами.
    Сычёв смягчился:
    - Вот что, Николя, давай начнём наш разговор с главного, а не с того, когда адмирал Левченко привёз директиву Ставки об оставлении Одессы.
    - Без боя, что ли, сдали? - пробормотал Белосветов.
    - Ты что, в уме?! - почему-то возмутился Сычёв. - В августе - бои шли такие, что невозможно было трупы убрать! Дышать нечем было в городе от вони! А в конце сентября... приплыл из Севастополя на быстроходном катере заместитель наркома Военно-Морского Флота Левченко. Пригласил на заседание начальника штаба одесской обороны Шишенина, командарма Софронова, командира военно-морской базы Кулешова и зачитал им директиву Ставки о невозможности одновременно оборонять Крымский полуостров, представляющий главную базу Черноморского флота, и Одесский оборонительный район. Короче, решено было усилить оборону Крыма за счёт... Одесского оборонительного района. 30 сентября был подписан приказ. А переброску войск - из Одессы в Крым - начали в октябре, в первых числах. Я - только после этого смог вырваться из Одессы сюда.
    - Ясно... Ну, а что ты... считаешь главным?
    - Главным - в отношениях с тобой - для меня является вот что... Хочу знать, не полюбил ли ты большевиков с их жидовской властью, против которой мы с тобой боролись целых 3 года? Если полюбил, то разговора у нас не выйдет! Не поймёшь ты меня. А если капитан Белосветов не переменился в душе, тогда - дело другое: должны понять друг друга.
    - Что я должен понять?
    - Ты не ответил мне прямо. Так, как я: прямо, без виляний. Я же спросил тебя!.. - В голосе Сычёва зазвучали жёсткие ноты.
    - Нет, не полюбил, - твёрдо ответил Белосветов.
    - Ну, тогда... - Сычёв широко, дружески заулыбался, - всё в порядке. Теперь - разговор у нас будет простой и понятный. Да я, собственно, так и предположил, когда услыхал, что был ты даже священником. А я вот... из-за кремлёвской жидовни... готов был идти хоть к дьяволу, хоть к чёрту, только бы повышибать их... из нашей России! Даже к немцам на время пошёл.
    - Ты?.. К немцам?!. - вырвалось у Николая Константиновича потрясённо. - А помнишь, что ты говорил там... на песчаной косе, когда мы расставались с тобой?.. - Он вспомнил даже костерок, дымивший, как догорающая ссора, и самого Сычёва, тяжко уходившего вверх по откосу, как на Голгофу. Кем он вернулся - воскресшим Христом, замаскированным Савлом? Если врагом, значит, костёр старой вражды вспыхнет опять, и уж на этот раз, одному из них, придётся сгореть в нём дотла. Николай Константинович почувствовал это.
    - Ну и что? - азартно выкрикнул Сычёв. - Я говорил, что ненавижу немчуру. Так я её и по сей день... Как и жидов, учти! Но когда пришлось выбирать между ними - я выбрал немцев. Что тут непонятного? Ты что, осуждаешь за это?
    Перед Николаем Константиновичем был даже не Савл, Иуда.
    - Не знаю, что и сказать тебе. Ты расскажи, как жил эти годы, что делал? Без этого мне, видимо, сложно будет понять... Немцы - идут на нас танками! Парень, которого ты ищешь, погиб рядом со мной. Мы держали оборону...
    - Что?!. - вскричал Сычёв в изумлении. - Ты... сам это видел?!
    - Да, всё произошло на моих глазах. Я тоже был в том бою. Вместе с братом моей жены, - соврал он, придумав на ходу родословную для Батюка, которого Сычёв неминуемо увидит сейчас в его доме. Вот и будет естественное объяснение его присутствия. - Брат её - тоже был ранен в том бою. Только что выздоровел.
    - Ну, это всё понятно, понятно, - заторопился Сычёв. - Вы тут ни в чём не виноваты: война, приказы. Куда денешься? Это всё утрясётся потом, сейчас немцам говорить об этом не следует. Но мальчишка-а!.. Он же - немец, сын моего знакомого, который меня послал! Это же трагедия, трагедия!.. - И сбивчиво, расстроено принялся рассказывать о себе, как жил эти годы, чем занимался, как всё получилось. Даже остановился, чтобы не идти в дом, а закончить свой рассказ на улице. Пояснил: - Понимаешь, там у тебя жена, семья, не хотелось бы при них. Не время им сейчас об этом... как-нибудь после. Но ты, ты - должен знать всё! Учти, я не из устриц, чтобы скользить да юлить, я - человек прямой. С немцами - мы потом разберёмся, не оставим их у себя навсегда. Сами уберутся, когда придёт время. Но пока - учти! - они нам нужны как реальная сила, способная раздавить Сталина и жидовню, захватившую в свои руки всю власть. Если бы Деникин послушался в 18-м атамана Краснова, ничего этого - не было бы.
    - Помнишь юнкера Корфа? - перебил Белосветов. - Когда мы в Судак шли. Ты ещё дурацкую дуэль устроил из-за него - по фотографии.
    - Ну? - Сычёв недовольно поморщился. - Лица - не помню теперь, но историю с ним - помню.
    - Он женился здесь на еврейке. А перед войной разошёлся, и стал антисемитом, как вот ты.
    - Ну и правильно сделал, хотя и сам - немчура поганая!
    - Я не к тому. Прятался он потом у одного старика на хуторе, боялся, что энкавэдэ сцапает. Один из родственников его жены был сам энкавэдэшником. Ну, а когда в город вошли немцы и начали регистрировать всех евреев, он объявился тут снова и бросился в дом своей бывшей жены, чтобы спасти детей - двое их у него: мальчику было 15, а девочке - 12.
    - А жена, значит, хрен с ней? Молодец!..
    - Не оказалось в доме ни жены, ни детей. Жена - выехала с родителями в Ташкент. Детей, естественно, забрала. А свою старую тётку, которая нянчила их, одинокая была, оставила. Не то старуха сама не захотела ехать, не то не хватило места в этом энкавэдэшном эшелоне, в общем, осталась.
    - А к чему ты мне о ней? - спросил Сычёв, зябко поёживаясь и пытаясь двинуться в путь. Но, куда идти, не знал и остановился, видя, что Белосветов продолжает стоять. Вновь закурил.
    Белосветов ответил:
    - К тому, что когда немцы повели эту старуху, с толпою других евреев, куда-то за город, якобы для отправки в грузовиках в еврейское гетто, организованное в Никополе, "антисемит" Корф, жалея её, помог ей нести чемодан. А за городом... где начался глубокий овраг, их всех, и его в том числе, расстреляли.
    - Что же он не сказал немцам, что он тоже немец, а не жид?
    - Может, и говорил, если знал немецкий. Я там не был и не видел этого расстрела, ни в чём не повинных людей.
    - Как это - "не повинных"!.. - взорвался Сычёв. - А кто расстреливал десятками тысяч русских в 37-м, не они, что ли? - На Белосветова смотрели холодные злые глаза.
    - Расстреливали свои же, русские, - тихо заметил Белосветов.
    - А приказывал кто? Жиды! Все эти Ягоды, Фринковские и так далее. И в лагерях - что делали?!. И морили, и издевались.
    - Ладно, пошли, - двинулся вперёд Белосветов, понимая, что разговор, который они затеяли, ни к чему хорошему не приведёт.
    Однако Сычёва такой поворот не устраивал, он продолжал доказывать своё и на ходу. Надо было сбить его с этой темы, и Николай Константинович перебил вопросом:
    - Вот ты говорил, что немцы, мол, потом уберутся от нас. А если не уберутся?
    - Сами уберём! Когда окрепнем. Уберё-ом!.. - заверил Сычёв твёрдо. Но, чувствовалось, уже перегорел - выдохся.


    Батюк, услышав, как скрипнула дверь, обернулся. Вошла Вера Андреевна с не прошедшей тревогой на лице. Спросила:
    - Не помешаю?
    - Нет, я уже начитался. - Он спрятал журнал в стол. - А вот муж ваш, мне кажется, эту штуку не дочитал.
    - Какую штуку? - не поняла Вера Андреевна.
    - А, значит, и вы не читали? Ну, тогда всё понятно. Николай Константинович, видимо, как спрятал когда-то этот журнал, так и не доставал больше. Иначе, вы знали бы обо мне, на много раньше, чем я у вас очутился. А он - так ещё и до плена в Миргородке.
    - Ничего не понимаю... - пробормотала хозяйка дома, ощущая непонятную ей вину и неловкость из-за этого.
    - Да и не надо вам понимать, - махнул Батюк. - Лучше, спрячьте это куда-нибудь подальше, где лежало. - Он вновь достал, только что убранный в стол, журнал. - Время сейчас не то... Так что, чем меньше человек знает, тем лучше для него.
    - Я не знаю, откуда достал Николай Константинович этот "гроссбух", - сказала Вера Андреевна, беря в руки старый журнал допросов врангелевской контрразведки. - Отнесу пока к себе. Придёт - сам уберёт.
    Она ушла в свою комнату и тут же вернулась.
    - Что-то долго его нет, уж не случилось ли чего?
    - Вернётся, не переживайте, - механически утешил Батюк. А сам всё ещё думал о том, как Андрей Шило "выслушал о расстреле с безразличием". Так было записано в журнале допроса. Он ощутил, как тяжело Андрею было выдерживать кошмарные пытки. Память перебросила в Керчь, в собственную "одиссею", но вынырнуть из неё заставил новый вопрос хозяйки:
    - Константин Николаич, вот вы говорили, что очень любили свою жену. А всё-таки - разошлись с нею. Почему?
    - Она мне изменила, - просто, без околичностей, отозвался Батюк.
    - И вы... больше не женились?
    - Официально - нет. Но у меня была ещё одна женщина, в Испании. Однако мы с ней тогда - не могли... А у нас ей, думаю, не понравилось бы.
    - Почему? - осторожно спросила Вера Андреевна.
    - Да ведь мы, по существу, не живём, а всё время боремся и преодолеваем трудности, которые сами же и создаём! Взять, хотя бы, меня. Ни одного спокойного года, за всю жизнь! Скоро уже и конец, уже мысли о смерти приходят, а человеческой жизни так и не дождался.
    - Дождётесь! - уверенно произнесла Вера Андреевна, оглядывая Батюка - жилистого, крепкого. - Вы - 100 лет проживёте!
    - Без любви - жить тяжело. Да ещё столько! Зачем?
    - Я понимаю, понимаю вас, - горячо откликнулась она. - Мы с Николаем Константиновичем - тоже не сразу... Были против мои родители. Потом Коля вынужден был оставить Екатеринослав и выехать с белыми в Крым. Но просил ждать его и обещал жениться. Я ждала, и он появился. Родители мои согласились на наш брак, и мы обвенчались. Но... муж... - голос Веры Андреевны задрожал, однако, договорила: - всё-таки не любил меня.
    - Как это? - удивился Батюк.
    - Вот так. У мужчин это бывает: они сами не знают, что не любят. А потом - прозревают, конечно, но уже поздно. Я тоже прозрела, когда было поздно.
    - Что значит поздно? - не понял Константин Николаевич.
    - Дети, обстоятельства... Да что вы, маленький, что ли?..
    - А мне показалось, он любит вас. Такой заботливый...
    - Это он со временем привязался ко мне, когда уже я перестала любить его.
    - Вы? Перестали?..
    - Да, было и такое. А затем снова откликнулась на его тепло и заботу. В жизни это, говорят старые люди, не редкость. Жизнь вообще трудная вещь: больше слёз, чем радостей. Но всё-таки я теперь умру, если с ним что-то случится! - В голосе Веры Андреевны Батюку почудились слёзы, и он принялся её успокаивать:
    - Ну, с чего вы взяли, что должно что-то случиться? Немцы без суда, в тылу у себя, не расстреливают. Если арестовали, сообщат. Зачем же заранее паниковать?
    - Умом - и я понимаю всё. А сердцем - какую-то беду чувствую. И сон мне плохой снился: коршун над крышей нашего дома. А глаза - жёлтые, и злые-презлые! И всё этак когти - то сожмёт, то разожмёт. Правда, чем кончилось, я не знаю - проснулась. Но всё равно тревожно мне что-то.
    На крыльце раздались шаги, и возглас Белосветова:
    - Вера-а, открой! Я тут не один, со старым товарищем по гражданской!..
    Батюк обрадовался:
    - Ну вот, живой и невредимый! Да ещё с товарищем.
    - Спрячьтесь! - прошептала Вера Андреевна, побледнев, как смерть. - Это же он для вас... предупреждает, чтобы не выходили.
    - Почему вы так решили?
    - Потом, потом всё!.. - отмахнулась хозяйка, поднимаясь идти открывать дверь. - Сидите тут у себя тихо... - И ушла.
    Батюк затих в своей комнате, на всякий случай, и, взяв в руку молоток, который был оставлен Белосветовым на подоконнике, стал прислушиваться. Вскоре можно было различить и слова:
    - Вот, Верочка, познакомься: Михаил Аркадьевич Сычёв! Тот самый, с которым мы ушли от Врангеля в 20-м. Я тебе рассказывал... А твой брат где, отдыхает, что ли?
    - Да, прилёг недавно. Тебя всё не было, он и уснул. Очень приятно, Михаил Аркадьевич! Проходите, садитесь...
    - Верочка, я схожу подниму Константина Андреича, пока вы тут... А то неудобно как-то: у нас гость, а твоего брата и не разбудили...
    В комнату вошёл Белосветов и, приложив палец к губам, прошептал:
    - Ты - теперь брат Веры.
    - Я всё слышал, понял... - ответно прошептал Батюк, восхищаясь находчивостью Белосветова: "Ведь мог ляпнуть по старому отчеству и "липа" с "братством" тут же провалилась бы! А он сообразил..."
    - Мы с тобой должны теперь всё время на "ты", по-родственному, - продолжал шептать Белосветов. И вдруг произнёс громко: - Костя, вставай! Гостя я к нам привёл...
    Батюк понял: "Гость-то, значит, не наш - опасный!"
    - Что? - негромко откликнулся он, подыгрывая, будто действительно спал. И договорил, зевая: - Кто-то пришёл, говоришь?
    - Гость, говорю! Михаил Аркадьевич Сычёв, тот самый... - Шёпотом Белосветов прибавил: - Фотографию которого ты приносил к нам в дом по уголовному розыску из Одессы, помнишь?..
    Батюк кивнул, делая щипками вмятины под глазами, на лице. Спал человек. Но одновременно и как бы разговаривал, поняв, в чём дело:
    - А, тот?.. С которым вы из Крыма?.. Откуда ж он взялся?
    - Да из Одессы, говорит. Я сам его только что встретил в Гебитскомиссариате.
    - Ну, щас... вот только оденусь... Ты иди...
    Белосветов вышел, а Батюк старался освежить в памяти всё, что слышал, живя в этом доме. Родители: отец - священник, мать - из мещан. Жили до революции в Никополе. У Веры 2 брата: "Один из них, стало быть, я". "А где же моя семья? Надо придумать, почему я сейчас здесь, а не в Никополе". "А как быть с Наташей? Выйдет сейчас и по незнанию что-нибудь перепутает!"
    В груди от этих торопливых, испуганных вопросов делалось то холодно, то жарко. Только жизнь могла преподносить такие неожиданные и опасные сюрпризы. "Ну, ничего, - успокаивал он себя, - вдвоём, если что, как-нибудь одолеем одного. Даже пристукнуть можно, если что-нибудь поймёт. Благо уже темнеет, ночь впереди..."
    Вера Андреевна, когда Белосветов вернулся к Сычёву, ушла в комнату к болевшей простудой дочери и тоже предупредила её шёпотом обо всём. Да там было проще: действительно болела, можно не выходить. Значит, и в разговорах участвовать не будет...
    Белосветов и Сычёв сидели за столом, Вера Андреевна хлопотала на кухне, когда Батюк вышел из своей комнаты и стал знакомиться. Сычёв тут же заметил:
    - А не похож на сестру, ну, совершенно не похож!
    Белосветов легко нашёлся:
    - Так Вера у них - в мать, а Костя - в отца.
    Сычёв пошутил:
    - Бывает, что и в проезжего молодца. - Спросил: - Курите? - И угостил Батюка немецкой сигаретой.
    - Спасибо, - поблагодарил Константин Николаевич. И задал вопрос: - Михаил Аркадьевич, как же вам удалось приехать? Я - так вот застрял тут... Пока лечили, мои из Никополя эвакуировались куда-то, а теперь и писем нет - в другом государстве.
    Сычёв вопросительно взглянул на Белосветова: "Говорить, нет?.." Тот неприметно кивнул ему, и Сычёв ответил коротко и прямо:
    - Я - офицер германской армии.
    - А почему одеты в цивильное? В отпуске, что ли? - спокойно спросил Батюк.
    - Я, собственно, офицер не полевой, из разведки. Поэтому и не на фронте, и в цивильном, как вы заметили. Учтите, если не одобряете, говорите прямо. Главное сейчас для нас - русских патриотов - свернуть шею большевикам! А дальше - мы сами разберёмся, как нам жить.
    - Ну, и как же? У вас есть программа? - легко входил Батюк в разговор, не выдавая своих чувств.
    А Сычёв снова озлился:
    - Основное в нашей программе - это жить без жидов!
    - У Гитлера - такая же. Но Россия в 100 раз больше Германии, да и не только в этом различие. У нас другие и принципы.
    Сычёв, саркастически улыбаясь, парировал, выпустив дым из ноздрей:
    - Принципы? Ленин сделал России еврейскую прививку, и все стали жить только по одному принципу: кто, кого облапошит. А Сталин - делал кровавую настойку из социализма. Вот вы её и пьёте по сей день!
    - А почему вы решили, что нам... - Батюк посмотрел на Белосветова, сделал паузу и докончил свою мысль, - это нравится?
    - А если не нравится, - продолжал ершиться Сычёв, - так и не дразните меня. А то прямо не поймёшь, с кем имеешь дело, с кем сидишь за одним столом!
    - Со своими, - Батюк улыбнулся. - А дразним потому, что тоже хотим знать, с кем знакомимся. Поэтому не надо на нас обижаться. Правильно я говорю, Коля, или нет?
    Белосветов охотно подхватил:
    - Тем более что и с немцами у нас пока другие отношения. Я тебе, Михаил, уже говорил - мы с Костей недавно участвовали в бою против них. Так что непросто всё...
    Сычёв подобрел:
    - Я тоже тебе говорил, вернее, советовал: помалкивайте о вашем участии в боях. Если не хотите, чтобы вас взяли за жопы. Потом разберёмся. А пока...
    Батюк согласился:
    - Понятно, понятно, не надо объяснять, не маленькие.
    В гостиную вошла с едой на подносе и бутылкой водки Вера Андреевна. Снимая всё и ставя на стол, приговаривала:
    - Ещё немного потерпите, пожалуйста, и будет готово горяченькое. А сейчас - можете по рюмочке, вот под закуску...
    - Э, нет, - запротестовал Сычёв, - без такой интересной женщины, - он одобрительно посмотрел на Белосветова, - даже и не подумаем!
    - Я приду, приду, начинайте без меня. - Вера Андреевна тоже посмотрела на Белосветова. - Нашли "интересную" в 47 лет! - И тот поддержал жену:
    - Давайте, для разговора. Вера подойдёт... А то какой же разговор без водки!.. - Он налил всем и, провожая жену взглядом: "Расползается, полнеет, а какой красавицей была!.." - поднял рюмку.
    И разговор у них, действительно, покатился по-хорошему - и при Вере Андреевне, и без неё, когда она убегала на кухню. А потом и вовсе стал душевным, как это бывает у людей, не видевшихся много лет. Правда, при первом тосте, когда подняли стопки за знакомство и встречу, Белосветов и Батюк дружно заметили, как люди, пьющие редко, что стопка в руке Сычёва дрожала. Но затем эта дрожь исчезла, и Михаил Аркадьевич повеселел. Подражая одесским евреям, он рассказывал:
    - Знаете, как говорят в Одессе об НКВД? "Ви били уже в гэпэу? Нет? Так и не ходите туда. Там для каждого Моцарта они находят своего Сальери. А Сальери тот - задушит вас доносом или отравит клеветой". Фельетон в Одессе называют "клеветоном". А пьяниц - "хамо запиенсами".
    - Это "хомо сапиенс", что ли, имеется в виду? - спросил Батюк, подыгрывая хмелеющему Сычёву. Допивали уже третью бутылку.
    - Там такие девочки, - продолжал говорить Сычёв "по-одесски" - шо можно упасть в обморок. А когда вы уже придёте в себя, их не будет, и вашего кошелька тоже. Или вот ещё: - продолжал он громко, - "Там вас сразу визовут, куда надо, и спросят за то, чего ви боитесь".
    - Неплохо, - подбадривал Батюк. - Я слыхал, в Одессе каждая третья женщина считает себя умной, а каждая вторая - красивой.
    - Точно! А на "Привозе" у них - базар так называется - продают дыни сорта "Тающее мороженое". Одна бойкая еврейка там кричала: "Это ж не значит, шо весь "Привоз" должен теперь обсуждать мою личную жизнь и с кем я сплю!" А ей: "За кого уже вы нас имеете? Мы не из парткома".
    Смеялись. Курили. Потом выпили кофе и, как-то незаметно, протрезвели. Водки в доме больше не было, и Сычёв стал предлагать идти к нему в номер гостиницы для военных. Там у него есть запасы этого добра в столе, да и буфет работает круглосуточно.
    - Где это? - спросил Белосветов.
    - Там, - махнул Сычёв рукой. - Возле штаба гестапо, я покажу...
    - Это где раньше обком партии, что ли, был? Чуть только подальше, по Пушкинскому проспекту, да? - Белосветов вспомнил: - А, так там и раньше была военная гостиница, знаю. - Тогда пошли, - пьяно настаивал Сычёв.
    - Так ведь поздно будет идти назад. Без "аусвайсов" нас в городе задержат немцы.
    - Заночуете у меня в номере.
    Батюк запротестовал:
    - Нет, это не пойдёт, лучше в другой раз.
    Сычёв уставился на его шрам на щеке:
    - Слушай, Костя, где я тебя встречал, не знаешь?
    - Откуда же мне знать, если я тебя вижу сегодня впервые!
    - Нет, я тебя где-то уже видел, - мучился Сычёв, напрягая пьяную память.
    Батюк подумал: "Может, он тоже был в Испании? А если нет?.. Не стоит в этом и признаваться". Вслух сказал:
    - Давай лучше поговорим "за Одессу", у тебя это хорошо получается.
    Сычёв, упрямо думая о чём-то своём, спросил:
    - Костя, а какая у тебя фамилия, скажи.
    - Рождественский, а что?
    - А документы есть?
    - Показать, что ли? - Батюк поднялся. - Минутное дело, - не дрогнул он, собираясь придушить Сычёва. Но тот передумал:
    - Не надо, это я так... - Он вяло махнул рукой.
    Садясь и глядя на Белосветова, Батюк произнёс, выказывая голосом "обиду":
    - Ну, Коля, и хорош же у тебя дру-уг!.. И шутки у него хорошие - из Одессы, сразу видно.
    Возникла неловкая напряжённая пауза. Батюк каменел за столом в своём чеканном римско-турецком смуглом профиле. В его чёрные волосы понабилось уже седины, и он казался старше своего возраста, был морщинист, жилист.
    Много было седины и в светловолосой голове Белосветова, но в основном на висках. Морщин же на его светлокожем лице было мало - 2 резкие на щеках, где были когда-то ямочки при улыбках, а теперь превратились в вертикальные борозды, придающие мужественный облик лицу, да несколько мелких, похожих на царапины, возле глаз. Высокий лоб был почти чистым. Сочные свежие губы да раздвоенный подбородок, тоже придававший лицу мужество и отвагу. Глаза были спокойные, полные благородства и достоинства. Несмотря на 51 год Николай Константинович всё ещё был красив, по-прежнему статен и высок - годы его не согнули.
    На рыжеватой голове Сычёва волосы сильно поредели, особенно на макушке. Но каштановая бородка "буланже" и густые, с рыжим отливом, брови словно дополняли отсутствие волос на голове и делали его лицо интеллигентным, когда улыбался. Не согнули годы и его - не разжирел, не обрюзг. Только много было мелких морщин на лице и на лбу оттого, что пил. И прибавилось табачной смолки на жёлтых зубах. Однако, стоило лишь его тонким губам сомкнуться в задумчивой сосредоточенности, как на лице появлялась печать не то волчьей озлобленности, не то хищной жестокости в жёлтых ястребиных глазах, нацеленных на свою жертву нетерпеливым стервятником. Именно таким вот был он и в эту, повисшую в воздухе, опасную паузу. Но вот бескровные губы тронула улыбка, он добродушно произнёс "да ладно вам, братцы!", и разговор покатился дальше, как это бывает у мужчин - без мелочного выяснения причин обиды.
    - А что для нас теперь лучше, - задал вопрос Белосветов, - монархия или парламент? Если, конечно, нам немцы позволят.
    - Конечно, монархия! - живо воскликнул Сычёв.
    Батюк промолчал, а Белосветов стал спорить:
    - Я не согласен. Когда мне пришлось служить при Дворе императора, насмотрелся я там на него!.. Вся страна зависела от капризов его жены. Разве это дело? А сейчас у нас - тоже царь, и тоже капризы, но - уже его, личные.
    - Ты кого имеешь в виду?!. - возмущенно спросил Сычёв.
    - Сталина, кого же ещё.
    - Николя, да ты спятил, что ли? - выкрикнул Сычёв. - Равнять царя - с сыном какого-то вонючего сапожника!
    - А какая была кличка у Николая Второго? - не сдавался Белосветов. - "Николай Кровавый"! Народ дал. И Сталин - такая же кровавая сволочь. Так что, уж если выбирать, то не одного, а коллектив. Когда править будет не какой-нибудь псих или подлец, а лучшие умы государства!
    Губы Сычёва, жёстко сжатые, разомкнулись:
    - Всё сказал? Может, Верховный Совет СССР сохранить? Пусть большевики правят и дальше своим "коллективом"?
    - Да при чём тут большевики? - разошёлся Николай Константинович. - Я тебе про идею, а ты переходишь на мою личность.
    - Да потому, что идея твоя - отдаёт большевизмом!
    Белосветов вспылил:
    - А чем тогда твои немцы... должны быть лучше для меня, русского? - Он покосился на дверь, за которой спали жена и дочь: не разбудить бы.
    Сычёв повернулся к Батюку и, словно ища у него сочувствия, воскликнул:
    - И это говорит нам - кто? Бывший русский офицер, которого немцы хотят вернуть к нормальной жизни. - И заорал: - Ты что, обольшевичился тут, что ли?!
    Белосветов посмотрел опять на дверь, сдерживаясь, попытался осадить Сычёва:
    - Не кричи только, пожалуйста. От крика до правды - ещё далеко, гласит пословица. Помнишь, ты сказал мне: Россия, мол, пропадёт без нас, дворян. А ведь не пропала! А ты ей теперь... своими немцами - палки в колёса! Так, что ли?
    Сычёв побелел и протрезвел:
    - Вот ты как заговорил?!. А сколько русских - расстреляли твои большевики без войны, забыл?! Забыл, что делали в Крыму Залкинд-Землячка, Бела Кун?! А скольких они в тюрьмах и лагерях заморили!..
    Молчавший Батюк зашевелился:
    - Михаил Аркадьич, ты историю нашего государства помнишь? - Желая оградить Белосветова от опасного разговора, он решил сменить тему. Но Сычёв, нервно ломая спички, не хотел уходить от затеянного разговора:
    - Ну?.. - На Батюка уставились глаза ястреба.
    Белосветов испугался:
    - Шурин, не надо! Давайте, вообще, кончать этот пьяный разговор!
    Однако Батюк не остановился, обращаясь к Сычёву:
    - Тогда скажи, только честно. В каком государстве происходило всё гладко и без крови? Или, можно сказать, без ошибок.
    Сычёв обрадовался:
    - А, так признаёте, значит, ошибки? А в России - учтите! - произошла роковая ошибка!
    Белосветов полез в ссору опять, не утерпел:
    - Дело не в идеях, а в мерзавцах: одна какая-нибудь сволочь может погубить своими действиями - даже идеи Христа!
    - Что ты имеешь в виду? - перевёл Сычёв пылающие взоры на Белосветова. - Только учти: говори конкретно, без демагогии!
    - Хорошо, - продолжил Николай Константинович свою мысль, - чем тебе не по душе Равенство и Братство?
    - Лозунг большевиков, что ли? Так это же ложь! Они никогда к этому...
    - Ведь нельзя же считать сахар не сладким, - не обращал внимания Белосветов, - только потому, что какой-нибудь подлец подсыпал в него соли! Или лжи, говоря твоими словами.
    Сычёв, в показном изнеможении, откинулся на спинку венского стула:
    - Ну, это уж слишком! Путать Христа с Лениным!
    - Да при чём тут Ленин? "Кто многим страшен, многих и бояться будет!" Библия.
    - Ну-у, понесло! - саркастически заметил Сычёв Батюку. - Недаром, видно, в попы пошёл. - Демонстративно вскочил: - Мне тут, видимо, делать нечего, господа-товарищи!
    Белосветов мгновенно парировал:
    - Вскочил? А я тебе - снова скажу пословицей: "Не имеешь коня - не езди!"
    - Ты что, опять меня немцами, что ли, укорить хочешь? - Лицо Сычёва загорелось от стыда жарким пожаром.
    Поднялся и громадный Батюк:
    - Да сядьте вы, оба! Хватит на сегодня: напились.
    Сычёв, всё ещё охваченный стыдом, неожиданно ухватился за мысль Батюка:
    - Правильно, напились. Но, - поднял он палец, - дряни. Самогонки какой-то под конец, а не водки. А у меня в номере - есть коньяк. Идём ко мне! Всё, разговоры прошу прекратить, подчиняться будете только мне, - пошутил он, - потому что я - за монархию, а монархи - не всегда в ладах с демократией.
    Батюк шутки не принял, сказал серьёзным тоном:
    - Мне что-то плохо, ребята, хотя я и за монархию тоже. Видно, нельзя мне ещё столько...
    Белосветов поддержал:
    - Да, да, шурин ещё не выздоровел, ему столько вредно.
    - Ладно, - согласился Сычёв, - идём тогда вдвоём. - И направился к вешалке, чтобы одеться. Белосветов обернулся к Батюку:
    - Костя, я провожу Михаила и вернусь.
    - Никаких вернусь! - продолжал изображать из себя пьяного Сычёв. - Заночуешь у меня! А где дамы? Надо попрощаться...
    - Не надо, Миша, - остановил Белосветов, - они уже спят.
    - Ладно, - опять легко согласился Сычёв, - тогда одевайся, и пошли!
    Николай Константинович перечить не стал, только бы избавиться от незваного гостя - начал одеваться. "Надо скорее его увести, - думал он. - А то привяжется снова к Косте..."
    На улице, по дороге в гостиницу, спросил:
    - Миша, а ты по-немецки умеешь говорить?
    - Так себе. Самое необходимое пока.
    - А кто тот переводчик, который меня спрашивал в немецком комиссариате? Наш, русский?
    - Русский, - неохотно ответил Сычёв, вдыхая морозный воздух. - Но я не знаю его, как и того майоришку - только вчера познакомился с ним. Он, по-моему, из местных.
    - Миша, хочу спросить тебя вот о чём - при жене и шурине не хотелось об этом. Зачем ты мою фамилию взял себе, когда приехал в Одессу?
    - Откуда ты знаешь об этом? - потрясённо изумился Сычёв.
    - На тебя же розыск был по этой фамилии, почему-то.
    - Потому, что я бежал из-под ареста, - объяснил Сычёв.
    - Да ну-у? - удивился Белосветов в свою очередь. - Я думал, ты кого-то убил. Твою фотографию под моей фамилией я видел в витрине перед зданием милиции, - умело продолжал врать Николай Константинович. - Моё счастье, что я тоже сменил фамилию и жил как гражданин Ивлев. Если бы не сменил, мог влипнуть по твоей милости.
    - Я тебе сейчас всё расскажу, - заторопился Сычёв виноватым голосом, - и ты поймёшь и простишь мне мою оплошность. Думал, ведь как?.. Я знал, что ты - от своей фамилии уже отказался. Ну, а мне, считал, бояться нечего, если возьму твою фамилию. Да и биографию я твою хорошо знал - не собьюсь, если что. Вот так и получилось.
    - А я-то, дурак, боялся остаться под родным именем! Да ты и сам меня тогда всё пугал: сцапают - расстреляют.
    - Неопытный ты был! Пугал потому, что не хотелось уходить из Крыма в одиночку. Я ведь контрик, на мне кровь, допросы. Ты же читал журнальчик допросов, небось, помнишь? Жизнь я знал - с её изнанки, романтизмом твоим - не был заражён. Вот я и влез в твою шкуру.
    - А как же твоя жена? Когда тебя арестовали...
    - Понимаешь, Николя, в том смысле, как понимаешь ты - любовь, преданный до могилы друг - такой жены у меня никогда не было.
    - Детей, значит, тоже? Или всё-таки есть где-то?
    - Никого у меня нет, - уныло отозвался Сычёв. - Жизнь моя пошла... как-то сразу наперекосяк. Как только выдал меня один одесский жид - случайно почти, так и перекосилась с тех пор. Но, слава Богу, удалось бежать, а то расстреляли бы.
    - И куда же ты из Одессы подался?
    - А в Ялту. Помнишь, я говорил тебе, что оставил в горах заначку на чёрный день? Золотую.
    - Да, кажется, что-то говорил.
    - Эх, ты! К золоту нельзя быть таким равнодушным.
    Они вышли к трамвайной линии. Снег всё падал, было совершенно темно, и Сычёв предложил:
    - Давай подождём трамвай на остановке, чтобы не споткнуться тут в темноте.
    Только они дошли до остановки, и трамвай, действительно, зазвенел сзади и подошёл, освещая из своих мутно-жёлтых окон косо падающий снег. Был небольшой ветерок.
    Садясь в вагон, Белосветов жалостливо подумал о Сычёве: "Может, он к немцам докатился по несчастью, а не умышленно? Не судите, да не судимы будете..." Но спрашивать об этом Сычёва в трамвае не хотелось. Впереди вагона сидел немецкий солдат с огромной овчаркой на поводке и хмуро поглядывал на плохо одетых пассажиров - в стареньком, потёртом, чтобы не бросалось в глаза никому.
    На остановках люди молча высаживались, входили новые, и опять, в гробовом молчании, трамвай, дёргаясь, трогался, давал звонок в темноту - "еду, мол, посторонись, кто на дороге", и тарахтел дальше. На остановке "Кооперативная" вышли и Белосветов с Сычёвым. Перешли на тротуар, и Николай Константинович понял, что прибыли - чуть поодаль была гостиница. Они подошли к ней. Справа от гостиницы, над зданием образцово-показательной школы N2 на противоположной улице, висел, освещённый электрической лампочкой, огромный немецкий флаг со свастикой на полотнище. Белосветов спросил:
    - Что там?
    - Гестапо, - коротко ответил Сычёв. - Пошли!
    Они вошли в гостиницу. В небольшом вестибюле сидел за столом, на котором поблескивал чёрным лаком телефон, рядовой немецкий солдат - читал книгу возле настольной лампы. Сычёв показал ему свой пропуск, сказал:
    - Дизэр гэрр - мит унс! - И кивнул в сторону Белосветова.
    Солдат молча кивнул тоже, и они поднялись на второй этаж. Свернули, идя по коридору, влево, дошли до номера "8". Тут Сычёв остановился и, глядя на номер и доставая ключ из кармана, пошутил:
    - Если перевернуть восьмёрку, будет знак бесконечности. - И открыл дверь.
    - Бесконечности чего? - поинтересовался Белосветов, направляясь к окну, которое выходило на Пушкинский проспект.
    - Жизни, чего же ещё, - ответил Сычёв. - Садись, - указал он на стул, - а я займусь ужином. - Подойдя к столу, он достал банку консервов, хлеб и бутылку коньяка.
    Рассматривая грязный, захламленный номер, Белосветов проговорил:
    - Миша, ты в каком звании теперь? - Хотел спросить "у них", но воздержался.
    Сычёв, уклоняясь от прямого ответа, завёлся:
    - Дело не в звании, потому что я в их армии не служу! Я же говорил тебе, у меня другая служба.
    Белосветов, поняв, что попал в больное место, подумал: "А не сладко, видать, сукину сыну у немчуры! Обижается, холуй, а служит. "Другая" у него служба! Предательская служба, чего уж выкобениваться-то!" - Вслух же сказал:
    - А я ведь, на другой день после того, как мы расстались с тобой, к махновцам в плен попал.
    - Да ну?! - удивился Сычёв. - Что, и золото отобрали? - А в глазах было равнодушие. Неожиданно спросил: - А жена у тебя - хорошая?
    - В каком смысле? Как человек, что ли? Преданная, замечательная. А что?
    - Да так... У меня, преданных мне - не было. Помнишь, я втолковывал тебе: все люди способны на подлость. А ты мне: "люди несчастны, их надо жале-еть!" Учти, на подлость - способны все, без исключения.
    - Слыхал уже. Только, зачем ты мне об этом, опять?
    - Не знаю... - Наливая в рюмки, Сычёв что-то, видимо, вспомнил: - Я тебе не договорил на улице про Ялту. Так вот, прибыл я туда, и сразу к тому попу, который работал на нас в 20-м. Так, мол, и так ему, выручай, батюшка, а то и тебе будет крышка. Ну, ему, сам посуди, куда было деваться? Помог. Официантом устроил, определил к своему старосте на постой, прописался я. А потом меня там "мой" немец нашёл, который выручил после побега в Одессе - я тебе уже рассказывал про него. Перебросил он меня в Севастополь, чтобы поближе к штабу Черноморского флота. Помнишь, Стрелецкую бухту, дежурный катер, который вылетел к нам тогда в дождь? Кипело всё... Вот так и попал я в крутой кипяток.
    - Как же тебя приняли там? - удивился Белосветов. - Ведь там же, небось, проверка посерьёзнее, чем в милиции?
    - Чудак ты! Да разве же я в сам штаб? Ясно, проверка. Я - опять официантом в ресторан. Да. Моряки туда, после своих вахт и походов, как скумбрия в сети! Напьётся иной, язык распустит - только слушай его. Дураков у нас - всегда хватало; не перевелись они и у большевиков. Познакомился, кое с кем, покороче: кому бабёнку, кому выпивку или деньжат в долг. Так что сведения мои - были ценнейшими!
    - Так это ты, что "все способны"... про себя, что ли? - изумился Белосветов. - Считаешь, что это оправдывает?
    Желтоватые глаза Сычёва опять стали ястребиными: не мигая, уставились на "профессорскую" голову Белосветова - седина, благородство в облике. И тогда снова выплеснулась злоба:
    - Перед кем мне оправдываться?! Перед тобой, что ли? - губы Сычёва под рыжеватыми усами насмешливо кривились. - Побыл бы ты в моей шкуре!.. Как мне жилось, бывшему ротмистру, в роли с подносом и тарелками?.. Вонючий курортик, каждый жидёнок норовит туда, чтобы с нашими бабами... А я - даже семью завести боялся!
    Белосветов, вглядываясь в лицо Сычёва, понял: Михаил много пил и, видимо, уже давно. В нём угадывалась несвежесть и неряшливая неухоженность не только снаружи, как и в номере, в котором он жил, но и разрушение личности изнутри. Своим цинизмом он пытался прикрыть это - все, мол, одинаковы. Наверное, несладко было жить без семьи, он и сломался. А тогда уж стал подыскивать себе мотивы для оправдания перед самим собой. Что о нём думают другие, это его, кажется, и вправду уже не интересовало. Так ему было, наверное, легче. Иначе, или спился бы совсем, или застрелился. А он... "Ещё даже сочувствия ищет..."
    - И вдруг - этот, мой немец, со своим предложением! Я просто воскрес, когда понял, что ещё нужен, и могу насолить большевикам. Ты же помнишь, какой у меня к ним счёт!..
    Белосветов не понимал, какой мог быть счёт у Сычёва. Сын мелкого чиновника, начинал с юнкеров, жил на жалование. Ни своих поместий, ни капитала. Награбил золота и бриллиантов, работая в контрразведке. К кому же счёт-то? К Батюку, который не нажил себе ничего, кроме неприятностей, от своих же энкавэдэшников. Евреи - да, это общая беда России, которую они облапошили, придя к власти. Но и здесь не только их вина, да и не всех же подряд, а виноваты и сами, русские, что поддались на обман. Нельзя быть такими, слепо доверчивыми и "интернациональными", чтобы пропускать без проверки в правительство сплошное еврейское большинство. Разве так уж трудно было понять, что это ненормальное явление? Но смолчали, отдав в их руки и карательную власть. А потом, конечно, было уже поздно, когда дали перебить своих вожаков и интеллигенцию. Так что, и с этой стороны, было непонятно, кому теперь хотел предъявить счёт Сычёв. И Белосветов поинтересовался:
    - Михаил, мы с тобой уже пожилые люди. Скажи, чего ты хочешь конкретно?
    - Только одного, Николя: свободной России! Для себя лично - ничего не хочу.
    Глядя в жёлтые ястребиные глаза Сычёва, Николай Константинович не поверил. И само у него так и вырвалось:
    - Врёшь ведь. И знаешь, что врёшь, а всё равно - врёшь. Только ничего у тебя с немцами... не получится.
    - Почему? - Губы под усами Сычёва плотно сомкнулись, а усы ощетинились.
    - Потому, что, сейчас, любому мальчишке известно: люди - должны быть равны перед законом, без привилегий. А немцы - хотят именно неравенства! Да и ты, вместе с ними. Вот поэтому вы... никогда не победите. Потому что против вас... поднимется весь народ, от мала до велика!
    - Неправда! - выкрикнул Сычёв, не зная, что возразить. Да и помнил, что и в 20-м году Белосветов объяснял их поражение тем же: "Против нас поднялся теперь весь народ".
    - Правда, - спокойно отрезал Белосветов. - Даже сын "твоего немца" погиб... за нас, а не за немцев! Вот, о чём тебе следовало бы подумать. Выросло новое поколение людей, воспитанных на идеях большевиков и нового патриотизма.
    - Что ты мелешь, опомнись! Народ - обманут Сталиным и его жидовнёй, а ты...
    - Что я? Надо правде смотреть в лицо, а не тешить себя иллюзиями. Не лелеять свою ненависть, которую молодые не поймут. А война - всегда объединяет народ в стремлении победить врага. Это и Сталин понял, заскулив по радио: "Братья и сестры!.."
    - Ты что же, хочешь сказать, что мы с тобою - враги, что ли?.. - Сычёв опрокинул стакан в рот.
    - Это - решать тебе, Михаил. Я - у себя дома. А ты - гость здесь. С кем пойдёшь дальше, это и будет ответом.
    - А твоё "новое поколение", где сейчас? - выкрикнул Сычёв, став багровым от прилива крови.
    Белосветов, напротив, побледнел, как полотно:
    - Мой сын... и всё его поколение - сейчас на фронте!
    - Сдаётся в плен! Сотнями тысяч! - Сычёв задохнулся...

    2

    Домой Белосветов вернулся только под утро - бледный, запыхавшийся. Дверь ему открыл Батюк, вышедший на крыльцо в нижнем белье. Двор был белым от снега. Небо очистилось, и с него льдисто светился молодой месяц, ещё не ушедший за горизонт. Звёзды тоже были слабо заметными, будто светлые точечки на серой, проколотой булавками, бумаге. Где-то пролаяла далёкая, тоскливая собака. Батюк хотел сбежать с крыльца помочиться, но был властно остановлен Белосветовым:
    - Скорее в дом! Одевайтесь!..
    - А что случилось, Николай Константиныч? Я из-за вас тут... всю ночь Веру Андреевну успокаивал. Только недавно уснула.
    - Немедленно одевайтесь и уходите из дома! - повторил приказ Белосветов уже в коридоре. - Сейчас здесь будут немцы!.. - Глаза у Николая Константиновича были несчастными, измученными.
    Перестав расспрашивать, Батюк убежал в свою комнату и, пока Белосветов раздевался - даже зачем-то ботинки снял - он уже вышел к нему одетым. Заметил:
    - У меня же нет ни пальто, ни шапки, можно сказать! Да и что, всё же, случилось?..
    - Надевайте моё и уходите! Рассказывать уже некогда. - Николай Константинович кивнул на вешалку, где висели его пальто и шапка-боярка. Угрюмо добавил: - Убит Сычёв...
    - Тогда я ухожу, Николай Константиныч, и ни вы, ни ваша семья, в случае чего, меня не знаете, а я - не знаю вас! Можно, я и ваши ботинки надену? - Батюк уже был в пальто и шапке Белосветова.
    - Да, да! Только скорее, и у-хо-дите! - простонал Белосветов. - А то и меня сейчас схватят, и вас, ни за что, ни про что!
    Надевая ботинки и быстро завязывая шнурки, Батюк говорил:
    - Николай Константиныч, если немцы - за тобой, не падай духом! Что-нибудь придумаем, найду наших людей... А пока - спасибо за всё! До свиданья.
    Батюк побежал к выходу. Было слышно, как отодвинул засов на двери, затем дверь захлопнулась. А в следующую минуту во дворе раздалось:
    - Хальт! Хэндэ хох! Зи зинд унзэрэ гефангенэ! 3
    Когда Белосветов в одних носках подбежал к окну, Батюка уже повели через двор 2 солдата, наставившие ему в спину автоматы. Третий шёл впереди, удерживая на поводке рвущуюся вперёд овчарку. Было ясно, возвращаться в дом они не собирались.
    Белосветов понял свою оплошность. Из-за его пальто и боярки немцы, очевидно, приняли Батюка за него. Что же будет? Что делать?..


    "Плен, опять плен! Если немедленно не вырваться, потом уже не удастся, немцы держать под стражей умеют, - судорожно рассуждал Батюк, присматривая на ходу место, с которого можно было бы рвануть дворами в овраг. - Нет, пожалуй, не удастся. Сзади - конвой. Впереди - овчарка. От неё разве уйдёшь. И снег везде чистый, следы выдадут. Людей ещё не видно нигде. Теперь только и надежды, что приведут в комендатуру, разберутся, что перепутали, и сами же отпустят..."
    Через минуту Батюк уже понял: не отпустят. При нём не было никаких документов, а немцы этого терпеть не могут, это объясняли инструкторы ещё до отправки в Испанию. Без документов они вообще не отпустят.
    "Ну, ничего. Николай Константинович, наверное, уже куда-нибудь ушёл подальше. Хорошо, что время у него ещё есть. Но, что же произошло там у них?.."
    Думая о Белосветове, Батюк вспомнил один недавний разговор с ним. Белосветов сказал ему:
    - Помните, я заметил, что у меня с вами - всё наоборот, не только имя и отчество?
    - Ну, помню, - ответил.
    - Так вот, сейчас, когда в городе немцы, я думаю иначе.
    - И как же? - спросил его, улыбнувшись. А тот в ответ высказал очень глубокую мысль:
    - Понимаете, теперь у нас с вами уже не может быть разной судьбы, потому что судьба наших народов - русского и украинского - одинакова: одолеть немцев. Разница лишь в имени и отчестве.
    На радостях выпили по этому поводу самогона, которого купили у знакомой целый "бутылёк", как называют в Днепропетровске трёхлитровую стеклянную банку.
    Как Батюк и предполагал, немцы привезли его на трамвае в свою комендатуру, где он понял, что его подозревают в каком-то убийстве. Но так как он никого не убивал, на душе стало легче: немцы умеют разбираться в таких делах, значит, разберутся, что к чему и на этот раз. Плохо, что нельзя было признаться, где ночевал, показать свои документы. Тогда выяснится, что он бывший сотрудник НКВД, и его всё равно не отпустят. Вдруг это касается Сычёва, и убил его, видимо, Николай Константинович. Тогда конец и ему. А человек, может, лишь защищался от этого бешеного Сычёва. Да и правильно сделал, что убил такую тварь. Но не признаваться же теперь в этом!..
    В общем, Батюк с абсолютной уверенностью в голосе и поведении уверял, что никого не убивал и даже не знает, о ком идёт речь и при чём здесь он. Ему поверили, но из-за отсутствия документов и убедительного алиби переправили из комендатуры в гестапо, благо это было совсем рядом. Убийство - преступление особо тяжкое, в компетенцию маленького комендантского отдела не входило, вот и пусть разбираются мастера таких дел.
    Очутившись в гестапо, Батюк затосковал - это конец. С убийством здесь, хотя и разберутся, но выпустят вряд ли - надо придумывать убедительную версию о себе: кто он, откуда и как попался в руки комендантского патруля? Начнутся проверки, а ни на один адрес или знакомого он сослаться не может - это губить невинных людей. Что же остаётся, как выкрутиться? Какую фамилию себе придумать?..
    "Стоп! - вспомнил Батюк соседа по больничной койке, когда лечился летом. - Хворостов! Иван Иванович, из Саратова. Случайно попал в Мечниковскую. И по возрасту примерно моих лет. Говорил, что работает снабженцем саратовского завода сельхозмашин. Приехал к нам в город за листовой сталью: застрял на нашей Петровке какой-то их заказ..."
    Батюк, ну, прямо ожил, вспомнив этого человека. Подумал: "Вот эту версию и буду разрабатывать, чтобы не сбиться. Пока будут проверять - да и что теперь проверишь, когда война, когда разъехались и врачи, и больные - пройдёт какое-то время, что-то прояснится. А там видно будет. Может, удастся как-нибудь сбежать, если повезут меня показывать в больницу или ещё куда-то. Во всяком случае, падать духом рано. Надо потянуть время. В жизни всякое бывает..."
    Короче, надежда в человеке умирает последней. И Батюк, сидя в подвальной камере гестапо в ожидании, когда прибудет на работу гестаповское начальство, начал отрабатывать версию, что он - Хворостов, из Саратова. Саратов он помнил хорошо по гражданской войне, хотя и много лет прошло. Работал в первой ЧК, был ранен в щеку, есть о чём вспомнить...
    Потянулись чёрные тоскливые минуты - время страха и одиночества. Было холодно, сыро и воняло мочой. Может, в этом подвале и закончится его жизнь на земле? Думать о таком не хотелось, а оно думалось. Потому что вспомнил, как умирала жена. Вернее, не умирала ещё (как умерла, он не видел), а позвала его на последнее свидание к себе - попрощаться. Даже не ожидал, что хрупкая и нежная Надя окажется такой мужественной, с таким твёрдым характером.
    Все годы после её смерти мешал жить тот последний с нею разговор. Когда бывало плохо на душе и без того, всегда почему-то вспоминались слова, которые она высказала ему перед смертью, которые потрясли его, казалось бы, стальную душу. Вот и теперь он видел Надю, словно наяву, и слышал каждое её слово. Больных рядом не было, только в дальнем углу палаты, но Надя тем не менее говорила очень тихо:
    - Костя, я понимаю - жизнь дороже всего для человека. Но для меня жизнь кончилась. Когда человек беспомощен, всем в тягость, это уже не жизнь. Не надо, не перебивай, пожалуйста. Молчи и слушай... Я хочу сказать тебе кое-что, чего никому не скажешь. А тебе, знаю, можно, да и нужно. Чтобы рассказал Игорю, когда станет мужчиной. Людям лишь кажется, что они всё понимают. А на самом деле это не так... Кое-что открывается только в моём положении.
    Я виновата, Костя, перед тобой. Не поняла тебя. А потом жалела, когда поняла, что лишь тебя и любила я всю жизнь. Нет-нет, мне ничего сейчас не надо. Только выслушай... Я не боюсь сейчас ничего: ни потерь, ни даже самой смерти, поверь.
    - Почему не боишься? - тихо спросил он, глядя в пол.
    - Постараюсь тебе объяснить, если смогу. А не смогу, ты уж прости...
    - Да ну, что ты, какие тут могут быть обиды!
    - Вот и хорошо. Мне легче будет высказать всё. Я тут поняла, что мне не надо было выходить за тебя. Надо было пойти за человека моего круга, с образованием. Тогда родители не вмешивались бы в мою жизнь, и я была бы, наверное, счастлива. А так у нас с тобой ничего не вышло...
    Он молчал.
    Она устало продолжила:
    - Ну, а теперь у меня сломаны тазобедренные кости, непоправим позвоночник. Когда я окажусь дома, кто меня будет приподнимать, переворачивать? Стирать простыни. Это же невыносимо... А зачем? Это ведь не жизнь. Вот я и перестала бояться. Поняла, что это хуже смерти. Значит, если нельзя жить уже по-человечески, то ни к чему и цепляться за такую жизнь. Надо выбирать смерть. Объясни это, пожалуйста, и сыну. Чтобы тоже не цеплялся, если случится такое вдруг, не дай Бог, и с ним. В жизни ведь всё бывает... Недаром же человечество накапливает свой опыт. Он для того, чтобы передавать его следующим...
    Её слова настолько ошеломляли, были жестокими, что он перестал некоторое время воспринимать их. Очнулся, когда Надя сказала:
    - Костя, поцелуй меня на прощанье, если можешь. Мне так хочется этого, и я буду верить, что ты меня простил.
    Он целовал её прекрасное лицо, губы, глаза, из которых покатились слезинки, и делал это по-доброму, без принуждения, столько добрых чувств вызвала она у него. Он и жалел её, и восхищался ею, и хотел, чтобы она ощутила его прощение и тепло. Даже сам готов был расплакаться: каково это знать, что прощаешься с человеком навеки и ничем не можешь помочь?!.
    Она отозвалась на то, что творилось в его душе. Обвила его за шею руками, нежно поцеловала и, готовая разрыдаться, прошептала в самое ухо:
    - Спасибо тебе за всё! А сейчас уходи и не оглядывайся, я поплачу одна, пока нет никого. Прощай, Костенька!..
    Он легонько стиснул её, прижавшись к лицу, поднялся и, не оборачиваясь, пошёл. Ноги подкашивались, сердце прыгало, а на глазах, о Боже, почувствовал влагу - где уж тут было оглядываться!.. Даже вздрагивающие плечи могли выдать.
    "Какое мужество!.. - думал он потом, когда узнал, что Надя отравилась. - Вот вам и слабая женщина... Да она сильнее многих мужиков!" Так думал он и теперь, попав, как и она, в смертельную ловушку. Открытие, как говорил французский микробиолог Пастер, осеняет подготовленный ум.
    Батюк уже мог понять всё. Не только банальную истину, что дороже жизни нет у людей ничего. А и то, что люди сами всё портят. Разделились на красных и белых, на богатых и бедных, и вместо того, чтобы жить в своё удовольствие - ведь и в собственной жизни, несмотря на удары судьбы, было немало и радостей - принялись убивать друг друга. Сколько хорошего разрушили. А теперь он в последней ловушке. Вот когда понял Надю! "Если нельзя будет жить по-человечески, то нечего и цепляться, надо выбирать смерть". Да, если начнут пытать калёным железом, то лучше не дожидаться этого, а самому как-то...
    Память услужливо подсунула ему изречение, которое вычитал, учась в академии в Москве: "Предубеждение - дальше от Истины, чем Незнание". И он подумал: "А ведь мы всю жизнь в плену предубеждений. Правильный философ у нас только один - Маркс. Правильной дорогой идём только мы - коммунисты. Прав только коллектив, одиночка - не может. Общественное - дороже личного. И так далее. Но личная жизнь, она потому и личная, что никакая общественность её не заменит. Что же делать?..
    Что?.. Уже ищу себе оправдание, чтобы не убивать себя? Подогнать своё решение под предубеждение?.."
    Батюк устал от умствований, и на первый допрос был приведен в гестапо не выспавшимся, несобранным. А высокий костлявый переводчик в форме лейтенанта гестапо с хода засыпал его вопросами, которые по-немецки задавал следователь:
    - Ваше имя, фамилия? Откуда такой шрам на лице?
    Следователь тоже был гестаповец - с одним погоном на правом плече, маленький, тучный штурмбанфюрер. Чёрный костюм сидел на нём плотно, обтягивая живот, ляжки. Волосы были редкие, белёсые. Глаза - серые, холодные. Он не сводил их с Батюка, который старался отвечать, как можно спокойнее, прикидываясь безвинно задержанным:
    - Иван Иванович Хворостов. Год рождения - 1890-й. Шрам - это ещё с гражданской войны.
    Выслушав переводчика и поглядев на солдата, отстукивающего на пишущей машинке ответы задержанного, следователь задал новый вопрос:
    - Ваш домашний адрес? Род занятий? Кто есть из родственников в городе? - И опять не сводил взгляда с лица Батюка.
    Отвечать Константин Николаевич стал с последнего вопроса:
    - Родственники живут в Саратове - жена и дочь. - Тут же пояснил: - Я не местный, приехал сюда в командировку, а выехать - не успел. Был ранен во время бомбёжки города и попал в больницу. Документов с собой нет, потому что они остались в больнице, когда пришлось уходить из неё во время бомбёжек и пожаров. Все мои здешние знакомые, оказалось, эвакуировались, пока я лежал. Так что остался я, как говорится, без пристанища.
    - Род занятий? - напомнил переводчик.
    - По должности я снабженец. Снабженец саратовского завода сельхозмашин. Возраст у меня не призывной, послали в Днепропетровск за листовой сталью: здесь застрял один наш заказ.
    Штурмбанфюрер переспрашивал переводчика бесстрастно, словно знал, что это тянется волынка, к которой он привык. И как опытный, знающий своё дело, следователь, никуда не торопился - всему своё время. Спросил только, где находится больница, в которой лечился Батюк, продолжая делать вид, что никакой подозрительности или недоверия к задержанному он лично не проявляет. Всё идёт, мол, так, как и должно идти. Он хочет лишь установить истину, вот и всё. Сам он человек доверчивый, простой. Даже простачок.
    Батюк понял, следователь хочет дать ему увязнуть в обилии собственных показаний, а потом возьмёт да и прихлопнет на каком-нибудь противоречии. Нужно было как-то сбить его с этой позиции, когда один говорит и говорит, а другой молчит и лишь слушает. Пора уже и самому хоть что-нибудь выяснить. И Батюк задал вопрос:
    - А я могу узнать, почему меня задержали?
    Переводчик перевёл следователю, тот кивнул и что-то сказал. Переводчик взглянул на Батюка:
    - Почему вы убегали от нашего патруля? Что делали в гостинице, из которой вышли в такое раннее время?
    Батюк сообразил: "Всё ясно, меня путают с Белосветовым. Значит, Николай Константинович вышел из гостиницы от Сычёва, и после этого что-то произошло. Наверное, это он убегал от патруля. Но, что же, всё-таки, случилось на самом деле? Откуда Белосветов знает, что Сычёв убит? Значит, он... видел? А может, сам?.. Не сумасшедший же он!.." Однако надо было отвечать, и Батюк устало проговорил:
    - Я ночую в городе, где придётся. В этот раз я продал днём на базаре свои часы и купил себе бутылку самогона и немного варёной картошки. Дело было к вечеру, и я пошёл ночевать в одну котельную, где уже несколько раз ночевал. Там тепло и можно в безопасности выпить. Ну, а как только у людей закончилось рабочее время, я забрался туда, - врал Батюк, припоминая котельную ликёроводочного завода, в которой бывал когда-то ещё мальчишкой, когда убегал из дома от порки и ночевал там, разжалобив дежурного кочегара. - Замёрз, проголодался. Сразу выпил и заснул. Часов у меня не было, проснулся, подумал, что утро скоро, пора уходить, и выбрался.
    - Куда уходить, зачем? - последовал вопрос.
    - Вообще-то я хотел совсем уходить из города. Деньги у меня кончились, продавать уже нечего. Решил пробираться домой. Через сёла, деревни. Подают здесь плохо, а случайной работой не прокормишься - не берут без документов.
    - Вы не сказали, как очутились в гостинице.
    - Да не был я там! Только заглянул в дверь. Думал, может, курит кто-нибудь из солдат, даст закурить. Но никого не было, и я пошёл дальше. Когда вдруг вижу, сзади идут за мной с собакой: патруль! Видно, заподозрили меня в воровстве, ну, я и понёсся от них побыстрей. Постучусь, думаю, в первый же попавшийся дом, как только скроюсь от них из вида.
    - Как это? К незнакомым людям? Зачем?
    - Чтобы спрятали на время. Всё-таки свои люди, украинцы. Но хозяева дома, в который я постучался, не пустили меня.
    - Почему?
    - Не знаю. Может, почуяли от меня запах, а может, побоялись. Пришлось уходить из того двора, но не успел. Прямо во дворе меня и взяли.
    - Хорошо, мы всё это проверим, - сказал следователь переводчику. - Спросите его, где находится котельная, в которой он, по его словам, ночевал. Где находится больница, в которой лечился? Кто из оставшихся сотрудников больницы может его опознать и подтвердить, что он был ранен и попал к ним? С какими документами?
    Переводчик всё пересказал Батюку и ждал ответа. Следователь добавил:
    - Если он столько времени ночует в котельной, то чем объяснит свой довольно свежий и сытый вид? Пальто на нём - чистое. Лицо - почти не заросшее: видно же, пару дней назад брился. Где, у кого? Почему он целых полгода не думал уходить домой, а собрался только теперь?
    Проводив взглядом, пролетевшую за окном, свободную ворону, Батюк понял, версия его хлипкая, немцы быстро установят всё и прижмут его к стенке. Но тут же решил: "Всё равно у меня нет другого выхода, кроме как тянуть время, а там что будет, то и будет. Пусть копаются пока, выясняют. За это время можно продумать новую версию: был на фронте, ранен. Потом дезертировал. Или ещё что-нибудь. А в первый раз, мол, врал потому, что боялся говорить правду. Главное, побольше подбросить им пищи для проверок и узнать сейчас, в чём конкретно они меня обвиняют".
    - Ну, - напомнил переводчик, - так что вы нам скажете?
    И Батюк начал опять с последнего вопроса:
    - Я не торопился домой потому, что ждал, когда закончатся бои и прояснится обстановка. А брился - верно, позавчера. Перед этим сильно оброс и попросил одного из дежурных кочегаров, где я ночевал - это тут рядом, недалеко - принести бритву. А пальто чистое, так я почистил его, когда побрился и вымылся там в душевой.
    - Хорошо, пусть сообщит, где находится эта котельная и как звать кочегара, - приказал следователь переводчику.
    Батюк, хотя и считал, что знает немецкий после того, как интенсивно изучал его в академии и пробовал тренироваться в Испании, тем не менее убедился, что почти ничего не понимает из быстрой речи следователя - улавливал иногда только общий смысл. Однако, когда в кабинет вошёл ещё один гестаповец и чётко доложил: - Господин штурмбанфюрер! Дактилоскопия не сходится. Ни на каком из предметов нет отпечатков пальцев этого задержанного. В номере господина Сычёва был кто-то другой. - Батюк это неожиданно понял. Особенно слова "гэрр Сытщёв", "дактилоскопи" и "андэрэ".
    "Другой, другой! Андэрэ! - повторил он про себя, жалея, что забросил немецкий, вернувшись домой из Испании. А ведь знал, что языки забываются так же быстро, как у музыкантов навык играть на инструменте, если прекращается тренировка. - Ну, уже легче! - думал он с радостью. - Главное обвинение против меня снимается!"
    - Хорошо, - кивнул следователь эксперту, - можете идти, вы мне пока не нужны. - И отрывисто приказал переводчику, указывая на Батюка: - Спросите его, в каком дворе его задержали.
    - Не знаю, - ответил Батюк, думая о том, как ему отвести беду от Белосветовых и придуманного им кочегара, "давшего ему бритву" и возможность помыться в душевой. - Город для меня всё-таки чужой, дворов много, как и котельных, и все похожие.
    Выслушав ответ, следователь подумал: "Дворов, действительно, много, и он может не знать, где был. Но котельную он явно хочет скрыть от меня, если ночевал там несколько раз. Значит, дорогу туда он должен знать отлично! Ну ладно, это я оставлю себе на закуску..."
    Батюк, пока следователь молчал, что-то обдумывая, тоже торопливо думал: "Если он обнаружит мою связь с Белосветовым, им конец! 2 раза спас мне жизнь... Настал мой черёд..."
    Приказ следователя: "Увести! На первый раз достаточно!", хотя и прозвучал резко, как лай собаки, для Батюка был большим облегчением. Увидев вышедшего и тут же вернувшегося с солдатом переводчика, Константин Николаевич подумал: "Слава Богу, кажется, легко отделался - даже не били. Теперь надо придумать, как выручить дежурных котельной, если она ещё существует, и как с хода дать понять Вере Андреевне с дочерью, если их найдут и приведут на опознание, что они не знакомы, что он зашёл в их двор и постучался совершенно случайно. Конечно же, патрульные найдут их дом..."
    - Форвэртс! - скомандовал конвоир, который приводил Батюка на допрос из подвала. В его руке был поводок от огромной овчарки, которая скалила белые зубы.

    3

    Прислушиваясь к звукам на улице, Вера Андреевна испуганно спросила раздетого мужа, сидевшего в нижнем белье:
    - Коля, что произошло?
    Николай Константинович печально посмотрел на жену и закрыл глаза.


    - Сиди, - сказал Сычёв, присаживаясь на кровать, - теперь тебя одного не пропустят! Да и комендатура ночного патруля расположена прямо здесь, на первом этаже. В общем, останешься у меня до утра! Выпивка у меня есть, спешить некуда, делить - тоже вроде бы нечего. Давай за мировую, а?
    - Миша, Мишенька! - вырвалось у Николая Константиновича от избытка чувств. - Я понять тебя хочу, понять!.. Как живётся тебе, счастлив ли ты? Ну, не укладывается у меня всё это в голове! Ты - и эти немцы!.. Господи, грабят ведь, вывозят не только всё наше к себе, но даже и молодёжь! Чтобы работала там на них, в Германии, как рабы. У-жасная всё-таки штука жизнь!
    Белосветов не представлял даже, в какое уязвимое место Михаила Сычёва попал. Он не был счастлив, и всегда понимал это. Понимал, когда был официантом в Ялте, в Севастополе, когда видел мощный новый флот и новых русских военных моряков. Понимал, что предаёт родину. Понимал своё несчастье, когда не мог уснуть по ночам, думая о том, что нет ни жены, ни детей. Никого нет, чужой всем, отщепенец! Даже всё увиденное или прочитанное клал в себя, как в могилу - обсуждать было не с кем. А потому никогда, никем и ничем не восхищался. В Крыму ежедневно видел древние греческие развалины и синее море перед глазами, ну и что?.. В душе у него - тоже развалины, ничего живого не осталось, как в том, засыпанном судьбою, Херсонесе. На то и тайная жизнь. Хер с ними со всеми!.. И с древними эллинами, и с их домами и храмами, и с грузинским сыном сапожника, засевшим в Кремле.
    Иногда, чтобы забыть боль, зависть, обиду, что распорядился своей судьбой не так - прошиб, прогадал, он пил в одиночку ночью, глядя из окна на летнее море и жар догорающих звёзд. Становилось легче, внутри что-то расслаблялось, отпускало. Уже не думал, что тоже сгорает вместе со звёздами. Тогда закуривал, вздыхал. А на другую ночь - приводил в дом какую-нибудь портовую "раскладушку", из тех, что знал лично, и занимался любовью. Но какая это любовь?!. Так, совокупление старого кобеля с молоденькой сучкой. За деньги, выпивку. Для души - ничего не было...
    Всё он понимал. А главное, не было у него ни одного друга, а без этого жить на свете тоже холодно. Не с кем посоветоваться, поделиться переживаниями. Даже рассказать о своей жизни нельзя. Вечно, как сжатая пружина, не имеющая права на отдых.
    Не заблуждался он и на счёт немцев - злейшие, после евреев, враги России, ничего хорошего со своим Гитлером Иосифовичем они не принесут, только разорение и позор. Он ненавидел их, хотя и служил им. Парадокс. Иногда ловил себя на мысли, что желает, чтобы Красная Армия разбила их вдрызг и вышвырнула из России вон, к чёртовой бабушке, а их Гитлера - такая же сволочь, как и Сталин! - повесила. Себя в такие минуты презирал, да не было выхода: куда денешься?..
    Исконным врагом жизни стал считать и честность. Видел, наступает старость, а вся судьба - оказалась пущенной к чёрту под хвост, в срамную задницу. Не состоялась она - одно мелкое жульничество. Лакей на побегушках.
    И вот, опять встреча, с этим искренним, бесхитростным, всегда добрым, мудаком Белосветовым. Каким был, таким и остался. И хотя чувствуется, у него тоже несладко складывалась жизнь, если в попы занесло, но... на кой же хрен он ему снова? Как укор, что ли? Что вот он - не подличал. А может, всё же подличал?..
    Да нет, не похоже. И теперь не умеет хитрить: жалеет.
    Сычёв, словно его ужалило чем-то, вскочил, набулькал в стаканы по паре глотков коньяка, показал знаками Белосветову, чтобы присоединился, и залпом, не чокаясь, выпил. Хукнув, простонал:
    - Эх, Коля, какое там счастье! Тоска меня гложет: алкоголиком становлюсь. Всё в одиночку, все мне чужие. И ещё немчура эта, поганая, навязалась на мою шею! - Сычёв всхлипнул, стал закуривать. - Кто по-настоящему, хоть раз, испытал, что такое одиночество, тот даже в чужом городе будет стремиться к людям. Лучше, о чём угодно, поговорить с незнакомым, чем быть одному! А я - и этого не могу.
    - Миша, а ты... ты брось их на хер! Неужели ничего нельзя придумать? Ведь на свободе же ты, не в тюрьме! - Белосветов погладил, севшего опять, Сычёва по голове.
    Тот разрыдался до истерики. Потом взял себя в руки, утерев слёзы, горько воскликнул:
    - Помнишь, я говорил тебе тогда, под Херсоном, о Дашеньке Пироговой?
    - Кто это? - Белосветов не помнил.
    - Девочка у меня была. В Твери. Обещала ждать.
    - Ну?..
    - Встретил я её в Ялте, на набережной. В 29-м, кажется, а может, чуть раньше. Не узнала!
    - А ты, как же? Узнал? Столько лет прошло...
    - Да уж узнал. У меня память на лица, брат, профессиональная!
    - Ну, и чем же кончилась у вас эта встреча?
    Сычёв вдруг вскочил, хлопнул себя по лбу:
    - Стоп! Вспомнил я, где видал твоего шурина: в Севастополе! В Испанию они тогда должны были отплыть ночью. Зашли в ресторан. Я их обслуживал... Группа переодетых военных лётчиков! И он там был, с ними. Волком на меня всё смотрел... И лицо, знаешь, такое... римское! А главное, шрам я запомнил: истинно волк!
    - Да не был он лётчиком никогда! - стал горячо возражать Белосветов, почуяв опасность. - Путаешь ты...
    - Ничего я не путаю! Значит, энкавэдист, если не лётчик.
    - И энкавэдистом он тоже не был! - попёр Белосветов на Сычёва грубым тоном.
    - Ну, хрен его знает тогда, кем он там был! Важно, что был он там с ними, был! Хочешь пари?..
    - Давай! - Белосветов с уверенной радостью протянул руку, только бы увести разговор от Батюка в сторону. Была ещё надежда и на то, что если Сычёва сейчас ещё раз хорошо подпоить, он заснёт и забудет всё, о чём говорили - заспит, алкоголик же! Сам в этом признался. И тут же, когда разняли руки, спросил: - Так чем у тебя кончилась встреча с твоей девушкой?
    - Да ну её, далась она тебе! - не мог успокоиться Сычёв, о чём-то напряжённо думающий. Чувствовалось, он не мог связать чего-то важного со своим "открытием", и отбивался: - Вышла замуж за комиссара из НКВД! Ох, и возненавидел же я её, и её комиссара. В это время и немец мой, про которого я тебе рассказывал, приехал ко мне из Одессы. Если бы не предательство Дашки, я, может, и не стал бы с немцами... А так, кроме идейного, ещё и личный мотив появился. Ну, я и - "давай" ему, согласен, мол, продолжить борьбу с советами!
    - Не борьба это, когда против своего народа, - тихо, уже без сочувствия, проговорил Белосветов.
    - А я - не против народа. Я - против большевизма. Разница!
    - Помнишь братьев, князей владимирских, когда татарва на Русь?..
    - Ну?
    - Один - боролся против татар, а другой - их привёл. Разница или нет?
    - Ты это к чему?
    - К тому. Вспомни, что татары сделали с городом и людьми. Жгли храмы, насиловали, скольких к себе в рабство увели!
    - А я-то здесь, при чём? Что у тебя за идиотские параллели всё время! - истерично выкрикнул Сычёв, опять закуривая, нервно ломая спички. Вспомнил про зажигалку, метнулся к висевшему на спинке стула пиджаку.
    - Потому параллели, - тоже начал выкрикивать Белосветов, - что у тебя - одни только слова о любви к России! А на деле, ты - с немцами, от которых мы потом... 100 лет на ноги не поднимемся!
    - Ну, ты это брось!.. - Пламя от зажигалки, наконец, появилось. И вместе с ним загорелся и давний, неоконченный в 20-м году, спор-костерок: так и вспыхнул опять: - Сами тут... отдали Россию на растерзание жидам. А виноваты - Сычёв и немцы!
    - А ты где был, за границей, что ли?!
    - Я к этому - отношения не имею. Я, как раз, был занят борьбой против них! А вот такие, как ты, согласные, отдали - все газеты, все журналы в руки жидов! Они теперь у вас - и издатели, и писатели, и редакторы, и режиссёры. Всему задают тон. Это ведь их композиторы насочиняли вам хвастливо-жидовских песен: "Если завтра война!.." А вы их - пели, как дураки! И не заметили, что вас - они уже не допускают ни к политике, ни к искусству, ни даже к шахматам! А на войну - так посылают теперь вас, чтобы оправдывали их песни - на фронте. А они - будут "воевать" в Ташкенте. Душить русскую мысль оттуда, по радио. Потому, что не снимут своих палаческих рук с пульса нашего государства!
    - При чём тут мы, и правительство? Ты - всё в одну кучу...
    - А, не нравится? Потому что жиды - владеют рулём государства, а не вы! Они - уже 20 лет делают из России вторую Америку с Англией: чтобы и здесь всё было жидовское! Всё! Мировой капитал - давно уже в их руках: и они... подкупают этими деньгами... продажных большевиков! Чтобы те собственными руками душили народ!
    - Да пошёл ты, знаешь, куда!.. Борец нашёлся!
    - А кто вокруг Сталина? - не оскорбился Сычёв, продолжая своё. - Все эти Землячки, Кагановичи, Горкины, Мехлисы, еврейки-жёны Кирова, Молотова, Калинина, Куйбышева, Ворошилова, - перечислял он с жаром и ненавистью. - А кто в Кремле врачи? Кто режиссёры в театрах, редакторы в газетах? А в чьих руках финансы, торговля? Кто учится в институтах, и где - дети русских? На заводах и шахтах, да? В колхозах и в армии! А власть - вся, до капли - у жидов! Ты этого не замечал, да? Они - не подпускают даже к шахматному миру наши таланты! О музыке, литературе я уж и не говорю. Одна жидовня играет в шахматы, сочиняет музыку, сидит в издательствах и - не пропустит в свет даже нового Пушкина или Толстого! Не стало ни Алёхиных, ни Чигориных, ни Чайковских - одни Покрассы везде! А кого передразнивает на сцене Хенкин? Нас, русских. Своих - никогда! Он теперь - станет в тылу Ивановым, вот увидишь! Но воевать - не поедет из своего Ташкента. А юмор у них, кстати, всегда с пошлятиной, учти!
    - Слушай, ты что, хочешь, чтобы я дал тебе по морде?
    - Если ты за жидов - пожалуйста! Бей... - Сычёв подставил лицо. - Но учти, за Мишкой Сычёвым тоже не пропадёт!..
    Белосветов не ударил, выпил из своего стакана, как и Сычёв. Вяло сказал:
    - Циник ты.
    - Нет, это не цинизм, - ответил Сычёв, успокаиваясь. - Раньше - мы шли за веру, царя и отечество. А теперь что?.. Веры - нет, царя - нет, отечества - тоже нет. А ты - не жидов, а меня упрекаешь. Вот это - цинизм!
    Белосветов удивился:
    - Почему же это отечества нет? Куда делось?
    Сычёв завёлся снова, выкрикивая:
    - Отечество - у меня отнято комиссарами и жидами! Так что, ничего в России не осталось, одно только пьянство и вымирание нации. Даже бардаков нет для одиноких мужчин.
    Белосветов, заедая коньяк консервами, ехидно подначил:
    - Как нет, есть! Открыли, милости просят.
    Сычёв не мог успокоиться:
    - Вот ты мне - про цинизм. Но, давай разберёмся: откуда что начинается? Курить вредно - а папиросы государство продаёт! Водку пить вредно - а продают. Больниц не хватает, а на словах - забота о здоровье советских граждан, мол, прежде всего! Это тебе что, не цинизм? Сотни тысяч людей в тюрьмах и лагерях - ни за что! А государство не прекращает вопить о том, что у нас - демократия!
    - Да ты первый начнёшь протестовать, если перестанут продавать папиросы и водку!
    Сычёв не слушал:
    - Волчья яма, замаскированная под демократию! А Сталин - главный волк, напяливший на себя шкуру демократической овцы!
    - Да кто же говорит, что у нас есть демократия! - возмутился Белосветов. - Ты прав, и во многом. Но нельзя же - всё в одну кучу!
    - Ну, правильно, истину у нас - всегда приносят в жертву политике. В Прибалтике жила и живёт националистическая шизофрения. А вот русским - нельзя и слова сказать в свою защиту: сразу обвинят в шовинизме или антисемитизме!
    - Ну, хватит, Михаил, я устал. От твоей тенденциозности - разит за версту, как от чеснока.
    - Точнее, как от жида. - Сычёв рассмеялся собственному каламбуру. Примирительно сказал: - А ведь Сталину - наплевать, если вымрет даже пол-России или больше! Но перед ним - ты молчишь, как раб перед господином. А то, что я сподличал - да ещё и вопрос: сподличал ли? ты учти! - тебе это невыносимо. Где же у тебя логика?
    Белосветов молчал, наливая в стаканы. Оценив это, как примирение, Сычёв добродушно сообщил:
    - А знаешь, историю с "предательством" Тухачевского Сталину подкинули ведь немцы.
    - Откуда тебе это известно?
    - От моего немца.
    - Вот ты мне - всё о зверствах большевиков... А я тебе скажу о наших. В 19-м году, когда я прибыл в Екатеринослав, наши там - положили за один раз 2 тысячи рабочих! Расстреляли и закопали в овраге. Представляешь, что такое 2 тысячи человек, выведенных на рассвете на край оврага в одних подштанниках? Не из винтовок, из пулемётов косили!
    - В Крыму - тоже косили, офицеров, - выкрикнул Сычёв. - Правда, они сами явились, дурачьё. Думали, на регистрацию. Николя! Хватит об этом, шла война! Вопрос стоял, кто кого, учти!
    - Не понимаю, - выдохнул Белосветов, - как можно вообще убивать в таких количествах? Без суда. Рабочих ли, военнопленных. Ведь это Николай Второй такой пример показал! За что и прозвали "Кровавым" после 9-го января.
    - Ну, будет панихиду петь! Друг называется.
    - "Недруг поддакивает, а друг - спорит". Не уважаешь ты наших пословиц!
    - Ты мне скажи: сам-то ты - счастлив?! По роже твоей - что-то не видно, чтоб счастлив был, - уязвил Сычёв и закричал: - А лезешь утешать, поп!
    - У меня - другое. Я имя своё... по доверчивой глупости потерял. Из-за этого и вся жизнь не так, как надо, пошла. А кончилось тем, что испортил судьбу и своим детям.
    Сычёв смягчился:
    - Ничего, у детей ещё всё впереди.
    Смягчился и Белосветов:
    - Миша, ты бы нашёл кого из Красной Армии. Ну, как-то связался, что ли. Тебе, наверное, известны многие секреты, мог бы нашим услугу оказать - простили бы, думаю.
    - Дурак ты, Николя! Извини за резкость. Ты хоть знаешь, где сейчас твоя доблестная Красная Армия? Учти! Драпает на всех фронтах! Нашёл, что посоветовать - в петлю!
    - Не везде отступают. Сам же говорил, держатся наши под Севастополем, Москвой и в других местах. Война только начинается, наши всё равно разобьют немцев, увидишь! Всегда так было.
    Сычёв вмиг озверел:
    - А кто это ваши? Уж не тот ли твой "шурин" в кавычках, что в твоём доме прячется?! - Сычёв достал из кобуры маленький немецкий "вальтер" и положил его перед собой на стол.
    Белосветов не на шутку встревожился:
    - Что ты плетёшь, Михаил!.. Давай ложиться спать, выпили мы, кажется, лишнего.
    - Не прикидывайся пьяным, Николя, не поможет. Завтра - я сам выясню, что это за человек у тебя!
    - Миша, - взмолился Белосветов, - ты этой глупости не сделаешь! Представляешь, что будет означать для Кости твоё подозрение, какие последствия?!.
    - Нет, я сделаю это, и ещё как! - упрямо повторил Сычёв. - Я нюхом чую: это либо комиссар, либо чекист. Причём, с опытом!
    - Ну, и подлец же ты всё-таки! Подумал бы, с кем останешься!..
    - А, проговорился, наконец! - Сычёв, казалось, радовался тому, что обнаружил в бывшем товарище недруга. Спросил издевательски: - Послушай, а чего ты так жалеешь своего гостя? Ведь не шурин он тебе!
    - Но и не немец, не враг! - выкрикнул Белосветов, бледнея, и схватил со стола пистолет.
    - Положи на место, заряжен! - трезвея, всполошился Сычёв. - Я тебе не фотография, чтобы дырки во мне делать. Да и оружие ты лет 20 в руках не держал, нажмёшь ещё нечаянно.
    - Я и намеренно уложу тебя за Костю! Не тебе чета, не будет служить, кому угодно, даже за кормёжку!
    - Но-но, ты говори да не заговаривайся! Учти, я тоже не посмотрю, что ты был мне товарищем!
    - Немцам продашь? Ну да, для тебя ведь не существует родины. Вот только плевать я на тебя хотел, ёлки зелёные! Понял?!
    - Ух, ты, как заговори-ил!.. Дай сюда пистолет, - Сычёв поднялся со стула, протянул руку.
    Белосветов наставил вальтер ему в лоб:
    - Сядь! И не шевелись больше!..
    - Да ты что, спятил? - Сычёв стал белым, встретившись взглядом с Белосветовым. - Разве такими вещами шутят?.. - А про себя подумал: "Эх, зря я тогда, под Судаком, загадал на судьбу с этими фотографиями. Он моя судьба: ещё там выпала!.. И я же знал об этом, сколько раз даже снилось! Потом забыл, перестал думать и верить. А он - вот он, уже передо мной и целится!.."
    - Я не шучу! - разлепились губы у Белосветова.
    - Ну, довольно, Николя. Что за глупые шутки? Пошутил, и хватит. - Сычёв деланно улыбнулся. - Смотрите вы на него: тихоня, а на дне черти бродят! Давай, лучше выпьем, и забудем о политике, а? Ну, положи пистолет, положи, прошу тебя!..
    - Я тебя - тоже просил. А ты - человека погубить хочешь!
    - Да сгоряча я тебе всё это наговорил! Выпил лишнего.
    - Не верю я ни одному твоему слову!
    - И что? Так и будем... стоять? Тогда стреляй, шум поднимешь, дежурные немцы сюда ворвутся.
    - Да уж следовало бы тебя пристрелить... - проговорил Белосветов, вспоминая, как в Керчи палачи вешали рабочих. Молоденький парнишка тут же припомнился, как он просился. И свои мысли о том, что никто не имеет права отнимать у человека жизнь. Припомнил и рассказ Леонида Андреева о "Семи повешенных", и о кавалерийских атаках, страшнее которых нет ничего на свете, и рассказ Батюка о том, что испанцы считали для себя позором убивать своих же, то есть, испанцев. Подумал: "Но Мишка-то думает, что я шучу. Значит, ему не страшно. Страшно только мне... быть палачом".
    - И ты... смог бы? - спросил Сычёв севшим голосом. Выходит, верил, боялся.
    - Не знаю, - ответил Белосветов неуверенно. - Но думаю, что вот ты меня - смог бы! Глаза у тебя нехорошие.
    - Да брось ты эту интеллигентскую чушь - глаза! Какие ещё глаза у пьяных? Скажет тоже!..
    - Ладно. На твой пистолет, и оставь нас всех в покое! - Белосветов протянул вальтер.
    Сычёв взял пистолет, сунул его в карман и налил в стакан коньяку. Подумал, налил и во второй.
    - Давай, Коля, за мир, ты прав!
    Белосветов посмотрел на окно. Проговорили всю ночь и не заметили, что уже близился свет нового дня и ворожил над их судьбами. Вздохнув, Николай Константинович взял со стола стакан и, запрокинув голову, выпил. А когда опустил стакан на место, увидел - Сычёв наставил на него пистолет.
    - С комиссарами, значит, сволочь, снюхался?
    Белосветов, ужасаясь своей глупости, подумал: "Что же я наделал, дурак? Кому поверил? Ведь теперь он отдаст немцам не только меня, но и Костю!" - И сел, чувствуя в ногах нервную дрожь.
    - Встань, красная сволочь!
    Поднимаясь, Белосветов остервенился:
    - Стреляй, Иуда! Не боюсь я смерти! - И в самом деле не боялся. А может, это алкоголь так действовал. Николай Константинович не мог остановиться: - И тебя - тоже. Мразь! Даже офицерскую честь растерял... Ну! Что же ты?.. - продолжал он нарываться на пулю.
    - Сейчас ты у меня заговоришь иначе, герой сраный! Я тебя - гестаповцам передам! Там такие, брат, мастера, все жилы из тебя вытянут! Ягнёнком у них заблеешь, стерва!
    "Только бы хоть на секунду повернулся спиной, - спокойно подумал Белосветов. - Только бы повернулся, успею!.." Вслух же сказал:
    - Вот ты и весь... Как на ладони.
    - А ну-ка сядь, посиди!.. - Сычёв шевельнул пистолетом.
    - Не сяду, стреляй так! Всю жизнь ты... только и делал, что мучил людей. Допрашивал! Я тебя понял, палач.
    - Ах, ты, дерьмо такое! Ну, бля, погоди же!.. - Сычёв, красный от гнева и ненависти, направился к телефону. Когда он повернулся к Белосветову спиной, тот мгновенно грохнул его кулаком по виску. Задев ногами стул, Сычёв рухнул.
    Николай Константинович поднял с пыльного коврика пистолет, поставил на место стул и подождал, пока Сычёв пришёл в себя. Тот зашевелился, сел на полу, встряхивая очумелой головой. Потом, очухавшись окончательно, поднялся, миролюбиво сказал:
    - Ну, и здоров же ты, чёртушка! Но дурак: шуток не понимаешь.
    - Я мог убить тебя на полу, пинками, - сказал Белосветов. - Но так убивают... бандиты, шпана в "малинах". Я - застрелю тебя... как предателя родины. Шутки кончились, дешёвый умник! - Он прицелился Сычёву в лоб.
    - Коля, ты что?!. Как же это...
    - Да, теперь я смогу.
    Сычёв понял, поверил - это смерть стоит перед ним. Произнёс непослушными губами, уже ни на что не надеясь:
    - Коля, я знал, что ты убьёшь меня... Именно ты.
    - Стань к стенке!..
    Пошатываясь, Сычёв послушно отошёл к стене. Его знобило. По глазам Белосветова он увидел, сейчас тот выстрелит, и заторопился:
    - Коля, не надо. Ведь ты после выстрела не уйдёшь отсюда тоже. Подумай, зачем тебе это?..
    - Михаил, будь офицером! Трясёшься, как баба.
    - Коля, опомнись, что ты делаешь? У тебя же семья...
    - Не твоя забота, хватит!..
    Белосветов выстрелил, не целясь. Увидел только мгновенно расширившиеся от изумления, глаза, раскрытый рот - Сычёв хотел что-то сказать, но словно запнулся на ходу, вышло лишь "а!..", и рухнул лицом вперёд. На пол из головы натекла лужица крови.
    Никто в номер не вбежал, не было нигде никакого топота или шума. И Белосветов подумал, пряча пистолет в карман и надевая возле вешалки пальто и шапку: "Неужели никто не слыхал?.. Что же делать теперь? Выбраться как-то через окно?.."
    На полу лежал покойник, а Николай Константинович, словно не он только что убил этого человека, подошёл к окну и, оглядывая его и тротуар внизу, понял: через окно ему не выбраться - возраст не тот. Темнота на улице слегка поредела. Окна противоположных домов были тёмными, будто очки на слепых. Не горели и уличные фонари. А он стоял и ничего не хотел - ни бежать, ни идти вниз и кого-то звать. Посмотрел на часы. Начиналось раннее утро.
    Шок прошёл, и ему захотелось пить. Наливая в стакан из графина воду, он ужаснулся: "Я же убил человека, отнял у него жизнь..." И хотя на войне убивать приходилось не раз, те смерти не помнились и не потрясали - могли ведь и его убить! А здесь, на полу, лежал человек, которого он хорошо знал, с которым рядом спал, ел и пил, делился невзгодами и радостями.
    Надо было уходить от этого ужаса. И он направился к выходу.
    Закрывая дверь в номер Сычёва, он словно закрыл за собой своё прошлое. И пошёл по коридору.
    Никого не было.
    Спустился вниз. За столиком в вестибюле спал немецкий солдат, положив голову на руки. Рядом лежала раскрытая книга.
    Николай Константинович, осторожно ступая, прошёл мимо солдата, осторожно открыл дверь и неслышно вышел. Навстречу ему шли 3 немецких солдата с патрульными повязками - очевидно, закончили ночное патрулирование. Он спокойно прошёл мимо - в дорогом пальто с меховой оторочкой, в боярке. Солидный, уверенный в себе человек. Его не остановили. Откуда было знать, что в кармане он сжимал пистолет, готовый пустить его в ход, не раздумывая. Но судьба пощадила патрульных за их миролюбие.
    Не было ни одного трамвая - рань. Ждать дежурный - долго, он редко ходит. И Белосветов пошёл пешком - быстро, не оглядываясь. Он знал дорогу: надо идти прямо - сначала по Пушкинскому проспекту, который перейдёт в Большую Базарную, затем по бывшей Управской улице, нового названия которой он так и не хотел признавать, а в тупике Управской, над обрывом в бывшую Жандармскую балку, по новому в Аптекарскую, где стоял дом, в котором он жил. За 30 минут можно добраться, если ходко шагать.
    Когда уже подходил к своему двору, услыхал сзади собачий лай, но пока ещё далеко, за дворами, где-то в низине. И почему-то решил, что это... за ним - те, трое. Он обернулся, но ничего в утренней темноте не увидел. Уже с высокого крыльца своего, громко стучась в дверь, закрытую изнутри на засов, он опять оглянулся. И тогда заметил, если не показалось, будто вдали скользнули в зимнюю тень от домов 3 фигурки.


    - Вот так, Верочка, всё получилось, - кончил рассказывать Белосветов. - Если бы ходил трамвай, не нашли бы они наш дом. Или заступись за меня судьба в гостинице, выпусти из номера на минуту позже, и я разминулся бы с ними. Был бы и Константин Николаевич цел.
    - Господи! - всплеснула Вера Андреевна руками. - Что же с нами теперь будет?..
    Глава восьмая
    1

    Игорю Батюку казалось, что он всё предусмотрел и подготовил для побега в горы. Купил бельгийскую зажигалку с большим баллончиком для бензина, чтобы надолго хватило огня в горах. Запасся сухарями и даже консервами, которые припрятал в тайнике за двором шахты, постепенно натаскивая туда. Всё это, в том числе и финский нож, он складывал во вместительный рюкзак, который купил через французов, бывающих в посёлке. Скопил немного денег - бельгийских и немецкими марками. По словарю выучил первые необходимые фразы: "Как пройти в Комбле-о-Пон?", "Не продадите ли что-нибудь поесть?", "Не найдётся ли у вас для меня ночлега?" И даже такую заучил, спросив у русского маркшейдера Василия Владимировича Коркина: "Я - русский, скрываюсь от немцев. Прошу о помощи. Языка не знаю".
    Коркин помогал ему, чем мог. Начертил на бумаге схему окрестностей, чтобы Игорь не заблудился. Вот на эту схему Игорь и налегал теперь, чтобы запомнить названия всех городов и райцентров и их расположение. Это было основным видом его подготовки. Пробовал сам вычерчивать по памяти ветки железных дорог, соединяющих города, направления речек Урт и Амблев, невысоких хребтов. Бельгия, вроде бы, маленькая страна, но плотность населенных пунктов была велика, не так-то просто всё это запомнить и начертить правильно. Но постепенно всё же одолел. Оставалось последнее: заучить, как спрашивать местных жителей, чтобы объяснили, куда надо идти, где садиться на поезд, где выходить и какой дорогой пробираться к маки`зарам в горах.
    Бежать Игорь решил в ночную смену, когда приведут их на шахтный двор. Уже проверил, пряча в тайник свои сухари: времени уходит довольно много, пока опустят в клети всех на дно шахты. Если подстроить так, что бригада будет входить в клеть последней или где-то в конце очереди, то можно успеть не только найти место для тайника, но и обустроить его, что он и сделал, обследовав безлюдную местность за двором шахты. Исчезнуть ночью со двора тоже плёвое дело - охранял всего один часовой, да и тот лишь делал вид, что охраняет. Никто здесь ещё не убегал никуда. В общем, ночь - самое подходящее время. В шахте спохватятся, что его нет, не сразу. Потом доложат начальству и станут искать сначала в своём штреке: может, завалило где или случилось что. И только после этого могут сообщить на гора по телефону. А скорее всего, и этого делать не будут, пока не кончится смена. Поиск по-настоящему начнётся, лишь когда явятся в лагерь и выяснят, что и там его нет, что он не отстал от своей смены, не проспал, а куда-то исчез. А чтобы думали, что он остался в лагере, надо было обмануть товарищей по бригаде. Сделать это несложно тоже. В лагере, перед построением для отправки на смену, пробормотать погромче: "Ой, забыл сигареты! Вы идите, хлопцы, я догоню..." Люди будут думать сначала, что догнал, но пристроился где-то в конце колонны, чтобы не нарушать порядок при движении. А в шахте решат, что не успел на отправку и теперь будет наказан. Даже переживать станут. Никому и в голову не придёт, что это побег. В общем, поиск начнётся только утром, когда Игорь будет уже далеко.
    Маркшейдера Коркина Игорь предупредил о своём побеге за несколько дней:
    - Здравствуйте, Василий Владимирович! Я готов. На днях, как перейдём в ночную, рвану отсюда. Вы обещали проверить мою готовность. Не передумали?
    - Нет. - Рядом никого не было, и Коркин поинтересовался: - Схема при тебе?
    - Вот. - Игорь подал белый листок с чертежом, который выполнил сам. Напомнил: - Ваш чертеж, где всё было написано вашим почерком, я вам вернул на другой же день, как вы просили.
    - Ты и с этим, если попадёшься, помалкивай, откуда его раздобыл!
    - Можете не сомневаться, сдохну, а не подведу вас!
    - Если бы сомневался, не связывался бы с тобой. Но напомнить - никогда не мешает! Так что не обижайся.
    - Что вы! Я и не думаю о таком.
    - Ну ладно, выполнишь сегодня норму, приходи ко мне в маркшейдерскую. Там проверю тебя. Сделаю так, чтобы никого не было. А ты - не говори своим, куда пошёл. Мол, посрать надо.
    - Понял, всё будет в ажуре, Василь Владимыч!
    Игорь отошёл от маркшейдера и работал эту смену, как зверь, чтобы сэкономить себе побольше свободного времени. А думал не о себе, а о Николае, от которого скрыл свою затею с побегом. Колька опять стал играть в карты и сдружился с новыми земляками, привезёнными в октябре из житомирского пересыльного концлагеря. Среди "земляков" - Игорь почувствовал это интуитивно - было полно провокаторов. Люди в лагере не знали друг друга: кто расскажет о себе правду? Кругом стукачи всех наций, доносчики. За лишнюю миску похлёбки, надбавку к зарплате или за сигареты могли предать десятки незнакомых им жизней, не то что одну. Не дремала и уголовщина - тоже со всей Европы. Со своими "законами", "правилами", кодексами "чести" и, конечно же, непременной игрой в карты. И получалось, что охрана, плюс стукачи и уголовники создавали в лагере тройной гнёт, тройную опасность. Не очень-то следовало быть доверчивым в такой обстановке. И Игорь засомневался в Николае. "Проболтается! - твёрдо решил он. - Начнёт с кем-нибудь советоваться: а стоит ли бежать? Либо пригласит кого-нибудь ещё, посчитав подходящим товарищем. А кончиться всё это может предательством".
    Перед самым уходом к маркшейдеру Игорь стал свидетелем того, как Николай и француз Пьер Трамбле начали ссориться из-за чего-то с бригадиром Грановским. Тот был поляком и вспоминал уже и матку-Боску, и кое-что другое, понятное на всех языках, когда Николай, размахивая длинными руками, разразился такой бранью, в которой нормальные слова были лишь редкими вкраплениями, остальное состояло из непрерывного, стихотворно увязанного русского мата. Это был не просто мат, а воровской "венок сонетов". В этом виде творчества Николай был особенно силён. И Игорь окончательно утвердился в мысли, что правильно сделал, не посвятив его в свои планы: парень пошёл по жизни с явным уклоном в шпану.
    В маркшейдерской, куда Игорь пришёл, никого не было, как и обещал Коркин. Инженер сидел за столиком под электрической лампочкой и что-то писал в журнале. Увидев Игоря, сразу всё отложил, сурово начал:
    - Вот что я тут без тебя решил. Что даст тебе, если я погоняю тебя по названиям на схеме? Мало чего. Лучше я сам буду тебе рассказывать по схеме всякие подробности. Давай твой листок...
    Игорь достал свою измятую, захватанную руками, схему. Положив её перед собой, инженер пригласил:
    - Садись тут рядом и слушай... - Водя по схеме авторучкой, Коркин принялся объяснять: - Вот точка - смотри! Здесь находимся сейчас мы с тобой, только ты будешь на поверхности. Двигаться тебе надо от этой точки - вот сюда: в сторону местечка Комбле-о-Пон, то есть, на юг. Затем свернёшь влево, вот сюда. - Коркин показал авторучкой, куда. - Тут перед тобой будет ущелье, из которого вытекает горная речка Урт. Вот она у тебя, обозначена извилинами. Будешь идти вдоль неё вверх, до первого железнодорожного разъезда. Видишь, тут у тебя и железная дорога проходит - вот она... На разъезде жди, и садись на первый попавшийся товарняк в сторону гор. В горы они всегда пустыми идут: за крепёжным лесом, за досками, доломитом для металлургических заводов - тебя это не касается. Сядешь, и смотри за речкой. Не спи: ночью ведь дело будет! Не проворонь, когда поезд начнёт пересекать речку и увезёт тебя на Марш, куда тебе вовсе не надо. Понял?
    - Не понял, - удивлённо ответил Игорь, глядя на схему.
    - Что тут непонятного? Тебе нельзя удаляться от реки, от Урта.
    - А какая же будет примета, чтобы не прозевать?
    - Железнодорожный мост через Урт. Мостов там, правда, много - пойдут разъезды, лесопильные заводики, карьеры доломита. Но все эти мосты маленькие. А мост через Урт на Марш - большой, с железными фермами. Ты его сразу увидишь с товарных платформ: ночью на его фермах горят лампочки. Вот как только его проедешь, сразу выпрыгивай. И - вниз, к реке. Пойдёшь вверх по ущелью, из которого течёт Урт. Идти придётся далеко - всё выше и выше, пока не заберешься в Высокие Арденны. Там будут - вот они на чертеже - хребты От-Фаня и Шне-Эйфль. Хотя, какие это хребты? Холмы, если по сравнению с Кавказом. Был когда-нибудь на Кавказе?
    - Нет, не приходилось.
    - А я бывал. - Коркин вздохнул. - Ну ладно. Самая высокая гора здесь - вот она, смотри точку! - не достигает и 700 метров. Однако в местечке Лёрси есть гидроэлектростанция с плотиной. Выходит, всё-таки горы!
    - Мне лишь бы укрыться, да людей поменьше! - воскликнул Игорь.
    - Ну, укрыться-то сможешь - места глухие. Люди, правда, есть везде: лес валят, рабочие на лесопилках, в карьерах. Но эти тебе не страшны. Опасайся лесников. Эти могут доложить властям: шатается, мол, в горах какой-то верзила неприкаянный, наверное, "рефрактер". У них на этот счёт есть инструкция.
    - А что такое рефрактер?
    - Человек, уклонившийся от мобилизации в трудовую армию. Для работ в Германии.
    - Ясно. А как они одеты, эти лесники? Или никак? С ружьями, и всё.
    - Нет, есть униформа. Зелёная такая. А на рукаве нашивка, изображающая жёлудь. Вот такой, если увидит тебя ночью возле костра, сразу подойдёт с проверкой документов.
    - Значит, людей в горах, говорите, много? - с тоской переспросил Игорь.
    - Вот, чудак! Это ведь хорошо: с голоду не помрёшь. А без людей ты на своих сухариках долго ли продержишься?
    - Я - долго. А партизаны там есть?
    - Маки`зары? Вроде есть. Но я тебе уже говорил, что это за публика! Для тебя же главное - не работать на немцев? Пережить трудное время в горах. Прокормиться, а не о военных действиях думать! Да и какая здесь может быть война? Это не Россия!
    - А во Францию отсюда трудно пробраться?
    - Да не то, чтобы трудно. Из Льежа можно выехать поездом на юго-запад - в направлении: Намюр, Шарлеруа, Мобёж - и вот она, твоя Франция! Но зачем? Там такие же маки`зары, только называют себя чуть иначе - маки`. Да и схватить тебя немцы смогут ещё по пути в Льеж: это тебе не в горах. Равнина, десятки тысяч людей везде, а ты по-фламандски ни уха, ни рыла! Нет, брат, тебе один путь - в горы. Если хочешь жить на свободе, а не в трудовом лагере.
    - Ладно, - рассказывайте дальше, - согласился Игорь.
    - Так уже всё, чего тебе ещё! - Коркин усмехнулся.
    - В горах садись на попутный драймлер, и "ан аван!" вперёд, как говорят французы. Забивайся подальше - где горные теснины, глухой лес. Там больше бук да сосна растут. Целые урочища на петлях Урта. - Он вернул схему Игорю. - Ну, "а ля бони эр"! - счастливо.
    На том расстались.
    А когда Игорь выбрал ночь, в которую решил рвануть когти, зарядил дождь - мелкий, холодный. Игорь пробормотал, что забыл сигареты, и шёл уже через лес на шахту с чужими бригадами, в конце. Хорошо ещё, что в Бельгии климат не российский, можно было терпеть и зимой. Однако дождь озадачил Игоря по другой причине: в лесу образовалась мутная пелена и стало не видно, куда надо идти. Но колонну вели знающие люди. А вот, как он отыщет дорогу на Комбле-о-Пон? Идти, хотя и не далеко, но Коркин предупреждал: можно легко сбиться и попасть не на ту дорогу. Да и в пути вдоль Урта будет потом разветвление железной дороги. Одна ветка пойдёт в сторону железнодорожного моста на Марш, другая - на Эвай, куда ему не надо. Плохо, когда не видел пути своими глазами ни разу, а тут ещё и дождь...
    Ловко улизнув с шахтного двора через щель в заборе, Игорь быстро нашёл свой рюкзак в тайнике и, надевая его на плечи, вспомнил вечерний разговор с Николаем. Тот спросил его, одеваясь на работу:
    - Ты чего, какой-то не свой сегодня?
    - Тоска сосёт, - мрачно ответил ему. И засомневался: "А может, сказать всё-таки? Пригласить с собой? Сухарей будет мало, но ничего, как-нибудь обойдёмся. Товарищ всё-таки!.."
    - А знаешь, говорят, тут девки есть недалеко. Бардачок для холостяков. У тебя же есть деньги? Может, сходим?.. - предложил Николай средство от тоски.
    "Нет, - подумал Игорь, - не решится он на моё предложение. Если уж суждено погибнуть, то погибну один". А вслух тихо сказал:
    - Коля, ты... если что вдруг со мною случится, не обижайся на меня, ладно?
    - Повеситься, что ли, надумал от своей тоски? - Николай усмехнулся. - Тогда - дурак, точно те говорю!
    Тепло, возникшее в душе Игоря к товарищу, испарилось. Но, чтобы этот товарищ не судил его потом, если побег удастся, что не взял с собой, всё же договорил:
    - Понимаешь, здесь - можно отвечать только за собственную жизнь. Остальные - не при чём. Понял?
    - Нет, - честно признался Николай и удивлённо взглянул на Игоря.
    - Ну ничего, потом, может, поймёшь, - Игорь прощально посмотрел на Мелешкина и почувствовал себя так скверно, что снова расчувствовался в душе и готов был просить прощения за всё - и за Галю Хохлову, и за то, что оставляет его, бросает здесь, на новой каторге.
    Николай шевельнул рыжими бровями-ветками - действительно, словно приклеены они у него: каждая в одной точке - и пошёл, не проронив больше ни слова. Лицо - с красными скулами, нос - ноздрями наружу: типичный уголовник с пожизненным сроком. Жалость в душе Игоря растаяла.
    Теперь нужно было пересечь железнодорожную колею, идущую от шахтного двора в лес, а через лес - куда-то в города, на заводы, которым нужен уголь. Только бы не встретить кого возле железнодорожного состава...
    Собрав себя в сжатую пружину, готовую мгновенно разжаться, Игорь очутился возле товарных платформ и заторопился, нырнув под вагон. Под вагоном не задержался, пытаясь рассмотреть в темноте и мороси, нет ли кого по другую сторону железнодорожной ветки. Никого не было. Он рванулся вперёд, к лесу. Ощущал на щеках только дождь, который не прекращался. Несколько секунд ещё пахло мазутными шпалами, угольным духом, идущим от нагруженных платформ, а потом по его лицу начали хлестать мокрые сосновые ветки, какие-то кусты, и он очутился в глубине леса.
    Остановился отдышаться и услышал, как шумят вверху кронами сосны, шуршит дождь в траве и кустах. Стало сразу тише, только гудели провода на столбах, но это сзади, там, где осталась железная дорога. Игорь вздохнул, задрал голову. Господи, это же свобода!..
    Звёзд на небе не было, всё заволакивала мокрая пелена из облаков и дождя. Но всё равно это свобода - без часовых, заключённых! Дышалось впервые легко и радостно. Нет никого, лети, куда хочешь.
    А вот улететь не смог. Пытался сообразить, в какую же сторону идти на Комбле-о-Пон, но не получалось. Дождь всё шуршал, шептался с лесом. Пахло мокрыми кустами, хвоей, забытым детством. Тогда он сел на пенёк и вытер руками лицо. Глаза были мокрыми. То ли от радостных слёз, то ли от дождя, не разобрать. Нет, всё-таки радости было больше. И чтобы это чувство ощутить более полно, он полез в рюкзак и достал сигареты. Осторожно закрывая огонёк зажигалки ладонью, он прикурил и, вдыхая запах табачного дыма и никотин, блаженно прикрыл глаза, ощущая, впервые после пленения в Запорожье, счастье свободной жизни.
    А потом он ходко пошёл, прикинув, в какую сторону должен быть юг относительно железной дороги, которую он недавно переходил где-то вон там... Шёл так минут 10, пока не понял, что идёт, неизвестно куда, и ничем не может проверить себя. Остановился. Вверху всё так же темно, всё так же шепчутся кроны сосен и всё так же тихо вокруг.
    Нет, вон в той стороне, послышался приглушённый лай. А вот и ещё одна собака откликнулась, и ещё одна. Шахтёрский посёлок! Ну, конечно же, это он, там много породистых собак, он как-то ездил туда с немецким фельдфебелем за пьяным остарбайтером из их лагеря и видел. Может, рискнуть, и зайти к Коркину, чтобы вывел на правильное направление? Он говорил недавно, что крыша его дома из белой черепицы. У всех домов, мол, красная, а вот у него - белая.
    Понимая, что глупо всё - глупо заблудился, глупо искать в шахтёрском посёлке дом маркшейдера под белой черепицей, глупо стоять и ничего не делать - он пошёл вперёд, заметив под ногами тропинку. Тропинка вывела его сначала на какой-то, почти безлесый, песчаный холм с одинокой сосной, а потом привела вниз прямо к посёлку. Кое-где светились ещё окна - желтели маленькими квадратами. Но различить, какой цвет черепицы на крышах домов, было невозможно - все были тёмными под дождём. Нужно было ждать рассвета, чтобы определить.
    Отойдя чуть в сторонку, решил ждать, затаившись на возвышении. Это был опять всё тот же холм с одинокой сосной. Если дождь скоро прекратится хотя бы на полчаса и в небе появится луна, как вчера, когда шли на шахту, рассуждал Игорь, то крышу Коркина с холма он увидит. И дождь начал как будто стихать. Надо подождать, время ещё есть, терпит...
    Ждать - хуже дела нет. Время, казалось, остановилось. Да и холодно стало, Игорь мёрз. Выкурил 3 сигареты и, потеряв терпение, решил: "А может, методом опроса? Стучаться и спрашивать: где тут маркшейдер Коркин живёт?.." И тут же отверг свой план: "Нет, фамилию называть нельзя. Да и сразу поймут, что я из лагеря. Лучше попробовать самому найти. Сколько там этих домов? Не больше сотни. Рядовые шахтёры в другом месте живут, а здесь одна инженерия..."
    Спустившись опять вниз, Игорь пошёл вдоль домов, всматриваясь в крыши. Белая крыша не будет выглядеть слишком тёмной, решил он. И быстро нашёл ту, что белела среди других. Значит, это и есть дом русского инженера. Надо постучаться и спросить...
    Но постучаться не успел: дорогу ему преградил громадный дог, лежавший на крыльце под навесом - трубно разлаялся. Начали лаять и соседние псы. Появились люди. Бежать в такой обстановке, значило привлечь к себе внимание. И Игорь не побежал, ожидая, что появится Коркин, который всех успокоит: "Это ко мне, мол, с шахты". Но Коркин не появился, а Игоря уже окликали. Вместо того чтобы бежать и скрыться, он дурацки молчал и погубил этим себя. Какой-то шустрый бельгиец подскочил к нему с ружьём, наставил и что-то закричал своим соседям. Другой бельгиец осветил Игоря ручным фонариком, да так сильно, что прямо ослеп от этого света. Его окружали люди.
    Среди людей он узнал, в человеке под зонтиком и в пижаме, Коркина - оказывается, он был лысым. Игорь никогда не видел его без каски. Он тоже узнал Игоря и тут же исчез, не сказав ему ни слова. Игорь, окружённый людьми, беспомощно, безнадежно подумал: "Всё, я пропал..." Он понимал, роба шахтёра из лагеря говорит сама за себя. На кисти руки выколот номер. Его и спрашивать ни о чём не будут, отвезут в лагерь или позвонят сейчас туда, и всё, нелепый "побег" на этом будет закончен. Дальше - суд, карцер, перевод в концлагерь. Торопливо, пока ещё было можно, он закурил.

    2

    2 дня после ареста Батюка всё было тихо. Белосветов порывался пойти в немецкую комендатуру и признаться, что Сычёва убил он, сказать, что задержанный ими человек тут не при чём - случайно надел его пальто, ботинки и шапку-боярку. Но тогда начнут выяснять, кто такой этот человек, почему оказался в его доме. Жена плакала, резонно отговаривала Николая Константиновича:
    - И себя погубишь, и его не спасёшь! Может, они там уже узнали, кто он. Его здесь, поди, многие знают. Да и сам он - не глупец же, конечно: будет отрицать, что кого-то убил!
    - Значит, всё равно придут к нам, - не соглашался Николай Константинович. - Должен же кто-то проверить, где был Сычёв в последний раз! Тот же майоришка из комиссариата свидетель, что Михаил вышел от него вместе со мной.
    - О, господи, ну зачем ты его, Коленька?! - простонала Вера Андреевна. - Ведь не только грех тяжкий, но и... беду накликал...
    - Я тебе уже говорил, что не хотел, - перебил Белосветов. - Отдал даже ему пистолет!
    - А может, Константина Николаича случайно забрали? Не из-за убийства.
    - Что же, по-твоему, Сычёв до сих пор лежит в открытом номере, и его никто не хватился? Беду накликал! - передразнил Белосветов. - Не выстрели я в него, беда была бы сразу и похуже. А пока ещё неизвестно, чем всё кончится.
    - Ой, ну прости ты меня, грешную! От страха чего только не скажешь. - Вера Андреевна снова заплакала. Вытирая слёзы, договорила: - Знаю лишь одно: не нужно тебе туда идти, не нужно! Я - гирей повисну на тебе, а не пущу. Все сейчас празднуют новый год, может, не до Сычёва уже. Да и кто он для них, чтобы затевать из-за него следствие да розыски?
    Дочь, слушавшая перебранку родителей, посоветовала:
    - Папе надо куда-нибудь на время исчезнуть, пока там не разобрались. Вдруг дядя Костя проговорится, что скрывался у нас. Это же...
    Вера Андреевна обрадовалась:
    - Правильно, доченька, правильно! Давай скоренько собирать папку. Господи, да как же это я сама-то не подумала об этом? - И спешно кинулась в спальню.
    Николай Константинович её остановил:
    - Да погоди ты шарахаться-то! Батюк перед тем, как выйти от нас, предупредил меня: что ни он, ни мы его - не знаем. Зачем же ему признаваться, что жил у нас? Чтобы и нас, и себя подвести, что ли?
    Вера Андреевна не сдавалась:
    - Всё равно тебе лучше на время уйти: не привязанный же! Имеешь право куда-нибудь к знакомым уехать или по сёлам, за продуктами. Это даже лучше - по сёлам. Адреса, мол, поэтому не знаем. Вот когда вернётся, тогда, мол, и приходите.
    Через 5 минут она уже вынесла мужу его старое пальто, шапку и злополучный журнал допросов Сычёва. Беря его, Белосветов спросил:
    - А это зачем?
    - Не надо эту беду хранить в доме! Не дай Бог нагрянут с обыском, да найдут!.. Сожги у Кати, чтобы и пепла здесь не осталось. Вдруг нагрянут сейчас!..
    - Но почему у Кати? - не понимал он, продолжая стоять с журналом в руках.
    - А к кому же больше идти, как ни к ней? Надёжнее, чем она, никого у нас нет. И живёт теперь одна - сын ушёл на войну, как и наш Саша. Не откажет! А чтобы ты был не в тягость ей, мы с Наташенькой соберём тебе еды на несколько дней. Надо будет, и ещё тихонько передадим. А нет - вернёшься домой.
    Белосветов вздохнул: "Господи, знала бы ты о наших отношениях!.." Но вслух сказал:
    - Так я, значит, буду скрываться у Кати, а вас тут - будут мытарить, вместо меня? И ты считаешь, что я на это соглашусь?..
    - А за что нас с Наташей мытарить? Мы - женщины. А тебя нет, ты по сёлам ушёл. Долго нет. Ну, так мы-то при чём? Мало ли что могло случиться?
    Доводы были убедительными, и Николай Константинович согласился, уйдя к Котенёвой и прихватив с собой еду и журнал Сычёва. Екатерина Владимировна, к счастью, была дома и, выслушав его рассказ, радостно приютила его. Он понял по её глазам, что она всё ещё любит его, и не стал ханжить тоже, хотя ничего и не сказал более, доверившись судьбе: что будет, то и будет, хватит мучить и себя, и её. Наверное, и она понимала всё, и не стала обсуждать и даже касаться этой запретной темы. Оставив его одного в комнате, занялась на кухне своими делами.
    Вспомнив о журнале, Белосветов решил тут же его сжечь. Но, по какому-то наитию, захотел сначала полистать его до конца. Может, наткнётся на что интересное. Надел очки. Однако, "листание", затянулось почти на 2 часа, пока листы не кончились. А когда кончились, и он принялся сжигать их в пустом ведре, выдирая из журнала целыми пачками, то ошеломлённо подумал: "А ведь дочитай я это всё в Ялте, я бы знал о Батюке ещё тогда, из письма его жены, присоединённого к допросу Андрея Шило. И в плену у махновцев отнёсся бы к нему как-то по-другому. Но, судьба словно заранее решила, что мне - это всё равно суждено узнать, и хранила свою тайну аж до сегодняшнего дня. Будто специально готовила меня к встрече с ним через 20 лет. Да ещё и свела нас на одну сцену вместе с Сычёвым. Выходит, и судьба бывает расчётливой в своём замысле? Уж если что задумает, то на много ходов вперёд и лучше Александра Дюма с его неправдоподобными сюжетами. Но великому французу благодарны читатели всего мира, а вот мы трое... одного - судьба уже довела до гробовой доски... не знаем, что и сказать ей. Не благодарить же за то, что дала мне отсрочку, но... именно моими руками убила Сычёва; а Батюка - отдала на растерзание немцам. Но финал-то неизвестен, и неясно, стоит ли бегать от своей судьбы? Может, бессмысленно? Господи, какая чушь лезет в голову на старости лет! И как тогда с пословицей: "Бережёного и Бог бережёт..."?
    Сжигая листы, горевшие каким-то таинственным огнём, будоражившим и освещающим во тьме памяти прошлое, Белосветов не знал, что к его дому уже шли немцы с русским переводчиком. И когда он, глядя на пепел в ведре, подумал: "Ну вот. Всё-таки, если бы не судьба, разве же взял бы я тогда, в Ялте, с собой это прошлое? Зачем? Чтобы не дочитать самого главного и ждать 20 лет? Не-ет, просто так... ничего не бывает!.." - в его доме раздался стук.


    Русский переводчик из генерал-комиссариата, похожий внешне на Джека Лондона на известном портрете, только с рыжинкой, сначала представился Вере Андреевне, откуда он и кто, а затем сказал:
    - В вашем дворе, 2 дня назад, был задержан человек без документов. На допросе он заявил, что убегал от погони и хотел попросить у вас убежища, но вы его не пустили. Он вышел от вас, и был задержан во дворе германской патрульной службой. Вы его видели?
    Жестокая лютость вопроса на мгновенье отняла у Веры Андреевны дыхание, отливая от лица кровь. Но тут же и вернула надежду: переводчик выдал своим вступлением, не подозревая того, слишком много, чтобы сразу сориентироваться. И Вера Андреевна пробормотала:
    - Да-да. Рано утром кто-то громко постучал и, когда я подошла к двери, попросил разрешения впустить его. Но я испугалась и не открыла ему. Муж ещё спал, а будить не хотелось.
    Ответ Веры Андреевны был в точности переведён молодому немецкому офицеру и унтер-офицеру, стоявшему рядом навытяжку. Офицер проговорил переводчику по-немецки:
    - Странно, - и посмотрел на Веру Андреевну, - задержанный вообще отказался назвать дом, в который он стучал.
    Вера Андреевна, не давая им опомниться, заговорила по-немецки:
    - Что же тут странного? Мало ли домов: постучал в первый попавшийся. Тем более что у нас нет собаки.
    Офицер расцвёл в улыбке:
    - О, вы говорите по-немецки? Фольксдойче? 4
    - Нет, я русская. - Вера Андреевна нашла в себе силы тоже улыбнуться.
    Офицер, уже не глядя на переводчика, а только на Веру Андреевну, показывая всем своим видом и тоном, что доверяет словам хозяйки, знающей немецкий язык, пояснил:
    - Задержанный нами человек говорит, что не помнит двора, в который забежал, чтобы спрятаться от погони. А к вам нас привёл этот унтер-офицер. Он был старшим того патруля.
    В гостиную вошла Наташа, слышавшая всё из своей комнаты. Чтобы помочь матери в её положении, она посоветовала:
    - Ма, предложи гостям чаю. Я сейчас поставлю, да?
    Переводчик тут же перевёл её слова офицеру. Гестаповец, одетый в чёрную форму и чёрное кожаное пальто, любезно заулыбался девушке, удивлённый не только её бесстрашием - обычно горожане боялись гестаповцев - но и её гостеприимством и красотой.
    - О, какая прелестная девушка! - произнёс он, наклоняя голову. Но от чая отказался: - Мы на службе, не можем долго задерживаться. Данке шён! 5 - Повернувшись к Вере Андреевне, спросил: - А где ваш муж? Не на фронте, надеюсь?
    - Нет, он поехал по сёлам за продуктами. В праздники люди покладистее.
    - Яволь. Айнфэрштандэн 6, - согласился офицер, кивая. И вновь принял деловой вид: - Госпожа Ивлева, так вы совсем не видели человека, которого мы задержали, или всё же видели? Хотя бы в окно.
    Вера Андреевна поняла, если скажет, что не видела, офицер не поверит, ибо первым естественным движением любой хозяйки дома, не открывшей дверь на стук, было бы посмотреть затем в окно: кто же приходил, что за человек стучался к ней в дом? И тогда гестаповец может заподозрить её: почему она лжёт? А всякое подозрение усугубит её положение. И она "призналась":
    - Я видела его, но только в окно, когда уже услышала, что он уходит.
    - А как вы могли услышать? - тут же поинтересовался офицер.
    - Так ведь входная дверь у нас не толстая, слышно, как заскрипели на крыльце шаги. Да и по снегу потом. - Подумав, Вера Андреевна добавила, зная, что задержан именно Батюк, и помня, что в тот вечер все трое, муж, Сычёв и Батюк, выпивали: - Мне даже показалось, что он был пьяным.
    - А почему вам так показалось? Вы увидели в окно, что он качается? - живо заинтересовался офицер гестапо.
    - Нет, мне почудился запах перегара, когда я разговаривала с ним возле двери. На свежем морозном воздухе это хорошо доносится.
    - А о чём вы разговаривали?
    - Конкретно не помню теперь. Он что-то там бормотал, упрашивал. Мне и показалось, что пьяный, и должно быть, что-то напутал. Я не вникала.
    - А в окно вы его хорошо рассмотрели?
    - Нет. Что можно разглядеть почти в темноте, да ещё в спину? К тому же к пьяницам у меня вообще нет интереса: они вызывают отвращение. - Вера Андреевна упорно пыталась внедрить в сознание гестаповца мысль, что задержанный патрулём человек был пьян, а потому ему не должно быть веры, если и наговорил вдруг чего-нибудь в разнобой с нею: что открывала ему дверь и что-то говорила, или ещё что-либо.
    Офицер всё же просил её вспомнить:
    - Постарайтесь припомнить, как он был одет? Какого роста?
    - Одет был, по-моему, в тёмное пальто. - Вера Андреевна делала вид, что вспоминает. - Ну, а рост - видимо, высокий. Да, - заключила она, - крупный мужчина.
    - А наш патруль вы видели? Видели, как этого человека задерживали? Унтер-офицер Шварценкопф говорит, - офицер кивнул на унтера, - что осветил лицо задержанного лучом фонарика.
    - Нет, этого я не видела! - решительно заявила Вера Андреевна. - Когда я увидела военных с собакой, то пошла будить мужа. А когда уже с ним подошла к окну, никого во дворе не было.
    - Хорошо, - подытожил гестаповец свой опрос, - вы сможете повторить всё, что рассказали нам сейчас, следователю?
    - Разумеется, - пролепетала Вера Андреевна.
    - Да вы не бойтесь, мы вас долго не задержим, - успокоил офицер. - Сейчас только 15 часов по местному времени. В 17 вы уже будете дома, если быстро оденетесь.
    - Сейчас? - растерянно спросила Вера Андреевна, пугаясь привода в гестапо и радуясь тому, что муж успел уйти из дома утром и находится уже в безопасном месте. Пересиливая свой страх, она спросила переводчика по-русски: - А что сделал этот задержанный?
    - Понимаете, - обрадовался переводчик чему-то, отвечая ей тоже по-русски: - В гостинице у военных был убит в ту ночь один человек. А патрульные, которые возвращались под утро с дежурства, видели, как из гостиницы выходил высокий, хорошо одетый человек. Они запомнили в особенности его шапку - "боярка" по-нашему. Ну, а когда они вошли в гостиницу, то услыхали на втором этаже крик: "Тревога! Убийство!". Сами понимаете, пока патрульные поднялись, вошли в номер, пока выясняли там, что да как, прошло время. И тогда они вспомнили того, кто им повстречался в красивом пальто и в боярке. Выбежали на улицу, прохожих ещё не было, и собака легко взяла след. Догнали они человека в боярке в вашем дворе. Но он отрицает свою причастность к убийству.
    Гестаповец перебил переводчика вопросом:
    - Что вы, господин Дубровский, рассказываете фрау Ивлевой?
    Переводчик ответил немцу неточно:
    - Да вот, что задержанный подозревается в убийстве. Что он действительно был под действием алкоголя и мог совершить преступление.
    - Да, экспертиза подтвердила, что задержанный употреблял алкоголь, - сказал офицер, обращаясь к Вере Андреевне и как бы удостоверяя правдивость слов переводчика. - Ваши показания по этому поводу будут полезны. Это очень важная деталь, и вы должны сообщить об этом следователю. Она свидетельствует о том, что задержанный - именно тот человек, который вышел из гостиницы. Хотя дактилоскопия будет готова ещё не скоро. Это сложный и длительный процесс.
    Теперь Вера Андреевна связала почти всё - её мужа пока ни в чём не подозревают, а дактилоскопия ничего не даст против Константина Николаевича. И уходя в свою комнату одеваться, с облегчением думала: "Может, как-то обойдётся всё..." А главное, она представляла, как ей нужно держаться у следователя. И всё-таки, одеваясь и подкрашивая губы, вздыхала: "Господи, скорее бы кончился этот визит к следователю! Матерь Божия, пресвятая Богородица, заступись и оборони, не дай лиху случиться!.."


    Ночью, когда Екатерина Владимировна уснула рядом, дыша Белосветову в плечо, он, услышав глухой удар ветра в окно, вдруг вспомнил о затерявшейся где-то в Крыму Каринэ - жива ли, что с ней? Нет ответа. Ночь сейчас течёт по земле, перебираясь на другую сторону земного шара. А он вот лежит в чужом доме и пялит глаза в темноту. Зачем-то вспомнил летний Гурзуф, сбегающий вниз плоскими крышами, коврами на балконах и лакированными листьями фикусов в кадушках. Бликующее под солнцем море. Вспомнились предзакатные облака над горами Кара-дага в Коктебеле, похожие на красноватый дым. Стали выплывать и забытые женские лица. Собственная память показалась ему пьяной, такое выделывала с его непутёвой жизнью. Он подумал: "Неужели я и в самом деле был таким?.." Прошлое шагало перед ним, стыдливо опустив голову.
    Тревожная ночь всё густела, выжимая из черноты звёздный свет. Скрипели на морозном ветре голые деревья. И личная судьба, казалось, тоже скрипела, раскачиваясь, как незакрытая дверь в старом сарае, готовая сорваться с петель. Что делать, что делать? Ну, почему такая непутёвая жизнь, и сам непутёвый? Жена там переживает, боится, чтобы не схватили немцы, а он тут - с другой, хотя тоже боится и немцев, и перед женой свинство. Даже Катя это почувствовала, и впервые раздевалась, стесняясь его, как будто теряла девственность, и смотрела, не допускающим к себе, взглядом. А когда ушла, снова стесняясь - должно быть своей постаревшей стати, хотя и не расползлась - он стал думать не о ней, а вспомнил, как уезжал из Феодосии в ноябре, после того, как побывал у Волошина в Коктебеле и не застал в Феодосии Каринэ. Помнится, долго стоял в вагоне возле окна и смотрел на перрон - всё ждал какого-то чуда. Погода была по-прежнему хмурой, с низкими тучами. Вдруг пронзительно прощально вскрикнул паровоз, и перрон поплыл назад. А когда станция скрылась, с моря понесло дождь, стёкла на окнах заплакали. И заныла тоскливой болью душа. Понимал: всё, никогда уже он не вернётся сюда, не встретится!..
    Через полчаса поезд вымахал в ровную, грязную от дождей, и голую степь, придавленную тучами. И редкие тополя вдоль железной дороги были тоже придавлены - склонились от ветра, будто нищие на посох, бредущие из голодного края, чтобы спастись. А спасения нет: море человеческое - это бессмыслица. И самое хватающее за душу, в этой бессмыслице - дремучие глаза стариков и голубенькие детские под льняными чёлочками. В них невозможно смотреть.
    В эту бессонную ночь вспомнилось ему, как весной 19-го года - нет, был уже июнь - он ночевал тогда в Ливадии, вместе с Сычёвым, в царском дворце, а потом пошёл пешком в Алупку, так хороша была ночь и природа. Над парком Воронцова, когда пришёл, взошла большая луна. Из ночного мрака выступили зубцы каменных гор и, казалось, придвинулись. Запахло фиалками, завели трели сверчки. Каждое дерево, куст обещали тайну. А ему остро хотелось тогда, в той сказочной призрачности, покоя и счастья, тихой любви. В воображении возникла, как неясная тень в зеркале вечером, знакомая до боли фигурка. Но Каринэ была уже недоступна, и любовь его к ней ощущала себя неутешной вдовой во всём чёрном.
    Удары ветра в стекле окон и, разворошившая прошлое, память создали Николаю Константиновичу в темноте этакое нахохленное настроение, не настроение даже, а хандру. И он пролежал так, с открытыми глазами, до тех пор, пока за окном не начало сереть. Становилось светлее. Он уснул, когда ночь умерла, веря, что всё плохое уже позади, и он сам, и близкие ему и дорогие люди, будут жить долго, ничего с ними не случится.

    3

    Батюку во сне явилась Надя, умершая жена. Склонилась над ним и задушевным голосом произнесла:
    - Костя, а ведь, Богом суженой тебе женщиной, была Чарита.
    - Откуда ты её знаешь? - удивился он.
    - Я теперь знаю всё, - загадочно произнесла она. - Она передаёт тебя мне, и ты скоро будешь со мной. Нам будет хорошо, не бойся, ты стал другим. А ты хочешь ко мне?
    - Не знаю.
    - Не бойся, - повторила она, - больно будет только одну секунду. А потом станет легко-легко! Вернись ко мне, ладно?
    - Так я же ещё и не пожил хорошо. Всегда испытывал одни мучения.
    - Честные люди редко устраиваются в жизни хорошо. Помнишь, к нам в Запорожье приезжал Максим Горький? Вот он...
    - А при чём тут он? Я о себе говорю.
    - В молодости он был таким же, как ты - мужиковатым, неотёсанным. А Мария Фёдоровна - гражданская его жена - научила его ценить красоту и жизнь.
    - Жить надо по совести, Надя.
    - По-совести - он уже не мог, в этом - он не похож на тебя. Честолюбив был. Вот и жил, лишь в своё удовольствие.
    - Но Чарита тоже считала, что мы - гости на земле. Поэтому надо ценить радости, отпущенные нам жизнью.
    - Это совсем другое. Чарита не думала о личной славе, о почестях. А Горький - думал.
    - Ты считаешь, Андреева поэтому и ушла от него?
    - Нет, она была влюбчивой. Приехала из Италии в Петроград погостить, и влюбилась в другого. Потому и не вернулась к Горькому. А потом получилось, как у нас с тобой: она - хотела к нему, а он - уже не хотел.
    - Так, может, обиделся?
    - Нет, у него другая женщина появилась. И опять он жил с ней, не регистрируясь.
    - Я об этом достоверно ничего не знаю, только от кого-то слыхал - про какую-то Будберг.
    - А ты, Костя, так и не научился жить в своё удовольствие.
    - Почему так считаешь?
    - Ты - не умеешь предавать.
    - А для этого надо... предавать?
    - Как правило, предают. Но Горький - всё-таки был самым умным в России: знал, как надо жить.
    Проснувшись, Батюк долго думал над сном, но значения его понять не мог. Говорят, когда зовёт к себе покойник, это к скорой смерти. Но ведь он во сне не ответил на приглашение согласием! И тут же подумал: "Но разговаривал..." Он вспомнил, пугаясь, что с покойниками нельзя и разговаривать во сне.
    В камере было холодно, воняло мочой. Батюк озлился: "Ну, и коммунист же я!.. В сны верить стал! Как старая бабка, можно сказать". Он сел на кровати и, заслышав шаги, прислушался. К его двери камеры-одиночки подошёл часовой и, гремя железным засовом, открыл её. Лающе скомандовал: "Штэт-зуф! Ком хэр!"
    Константин Николаевич поднялся. "Опять на допрос. А что, если теперь он спросит: "Откуда у меня, приехавшего сюда, как я говорил, ещё летом, появилось это дорогое зимнее пальто, да ещё и модная шапка к нему? И всё, я спёкся! Что я ему отвечу на это? Это ведь не враньё с "чисткой" пальто и бритьём, где я хоть на время, но выкрутился. Тут, пожалуй, не вывернуться".


    - Ваша настоящая фамилия? - выкрикивал следователь. А переводчик плохо переводил: - Нам всё известно, сознавайтесь: вы - подпольщик? Кто вас оставил в городе? С кем вы связаны? Куда следовали? Откуда у вас зимнее пальто, если вы приехали сюда летом?
    Вопросов было много, но об убийстве речь не шла. И хотя его никто не оставлял в подполье, ситуация складывалась скверная. И Константин Николаевич стал сочинять ответы, которые нуждались бы в проверке:
    - Я командировочный, я не здешний. Пальто и шапку купил по дешёвке у вора на барахолке, потому что уже холодно. Деньги мне выслала по телеграфу жена. Но уехать домой было невозможно: все поезда были заняты перевозками военных.
    - Это всё враки! Мы проверили.
    - Значит, плохо проверили. Я в этом городе простудился и лёг в больницу, а когда вышел из неё, было уже холодно. Вот и купил себе тёплое. Потом искал в частных домах угол на время... Стучался в дома. И напоролся на патруль. Можете спросить у патрульного офицера.
    - Уже спросили, и направили в тот дом наших людей. Сейчас приведут хозяина дома или хозяйку. Проверим их показания при вас!.. - произнёс следователь, возвращаясь из агрессивного настроения вновь в прокисшее добродушие. Но глаза его, только что то казнящие, то наслаждающиеся, оставались холодными и умными. В них, словно тени от облаков по земле, проплывали неведомые мысли. Подумав о чём-то, он спокойно добавил: - Да, проверим. У вас - выправка кадрового военного! Перестаньте врать, - посоветовал следователь, - и мы сохраним вам жизнь! Предлагаю вам честное и откровенное сотрудничество. Нам такие люди нужны!
    "Митарбайт! Митарбайт!" - лающе засело в сознании Батюка.
    Переводчик вытирал лицо платком - взмок от тяжелой работы. По-русски он говорил плохо, мучительно подбирая слова, и это давало время обдумать ответ. Батюк при этом старался поставить переводчика в тупик, подбирая для него трудно переводимые слова. Следователь нервничал. Куда-то звонил и что-то спрашивал, поглядывая то на переводчика, то на свои ручные часы. Затем снова принялся за допрос:
    - Вы молчите? Хорошо подумайте о моём предложении, подумайте, пока вас здесь не искалечили. Вы должны знать, что такое гестапо, если вы оставлены для подпольной работы. Вам переломают сначала кости. Потом, без наркоза, вытянут жилы. И вы всё равно всё расскажете про себя. Ещё не было человека, который выдержал бы наши методы. Но! Будет уже поздно - вы перестанете быть не только мужчиной, но и человеком. Не помогут никакие врачи, никакие лекарства. Подумайте об этом, вы же не мальчик!
    Батюк думал. Что такое гестапо, он слыхал ещё в Испании. Пытки там отрабатывались научно. Следователь не лгал, что их никто не выдерживал. Да и незачем доводить дело до этого. Значит, выхода нет. Навеки опозорить своё имя и честь семьи он тоже не может - о каком тут сотрудничестве говорить! Стало быть, предстоит смерть - мучительная, под пытками. Ужаснее этого вряд ли может представить себе человек. Нормальные люди падают в обморок при одном только виде предстоящей пытки. Он тоже не выдержит. Значит, надо покончить с жизнью самому. Но он не был готов к этому и не представлял себе, как это сделать в его положении.
    Впервые он вдруг пожалел, что Белосветов спас ему жизнь. В бою - смерть проще: споткнулся, как на бегу, упал, и конец. А тут...
    Он уже не думал о том, как ему спасать Белосветовых - его возможности исчерпаны. Да их, вероятно, и не обвинят. На каком основании? А может, к тому же успели скрыться. И ему стало не по себе: все дышат, живут, вне опасности, а ему вот предстоит самое ужасное на свете. И ни одного родного лица рядом - полная безысходность. Никто не увидит, не услышит, как его будут мучить, не поможет, зови хоть до хрипоты. Это же гестапо! Не оставят надежды даже на лёгкую смерть, хотя всё равно, что может быть хуже смерти? Как же сделать так, чтобы убили немедленно? Застрелили. О, Господи!.. За что такое?..
    "Значит, вот так и надо действовать! - твёрдо решил он. - Я брошусь на следователя и стану душить. Спасаясь от смерти, он сам выстрелит в меня. Или часовой, или переводчик. Кто-нибудь да убьёт. А это - уже легче..."
    С этой секунды он перешёл за ту черту, когда люди ещё цепляются за жизнь, на что-то рассчитывают, надеются, что-то чувствуют и естественно реагируют на слова. Он простился со всем этим. Лишь следил за тем, чтобы не прозевать свой шанс и умереть сразу.
    - Ну, долго вы ещё будете думать?! - выкрикнул немец.
    "Эх, Чариточка, сама говорила, мы гости на земле! - подумал Батюк с отчаянной решимостью. - Видно, кончилось моё гостевание: впереди теперь только пытки, радостей уже не будет!"
    Видимо, следователь уловил перемену в настроении Батюка, приняв его за дурацкое упрямство или славянский фанатизм. Резко приказал:
    - Применить третью степень! - И нажал, видно, кнопку где-то.
    Дверь в его кабинет раскрылась, и вошёл какой-то немец с овчаркой. Константин Николаевич похолодел: всё, поздно бросаться, собака опередит! Упустил свой шанс...
    Выведенный конвоиром в подвал, но не в свою камеру, а в бокс, устроенный для пыток, Батюк не знал, что "третья степень"- это пытка другого человека на его глазах для устрашения. Для того - это было уже концом, ибо из бокса для пыток дорога одна - в мусорный ящик, хотя и сознается во всём. Но Константин Николаевич решил, что "третья степень" - это для него. И сразу весь взмок.


    В доме, на который показал патрульный офицер, хозяина Ивлева не оказалось, и офицер гестапо, приехавший с русским переводчиком Дубровиным, объяснил жене Ивлева, что она приглашается на опознание одного человека, если она его видела или знает. Для этого ей необходимо проехать с ними в гебитскомиссариат.
    По дороге к трамваю Вера Андреевна почувствовала, как её тело охватывает знобящая дрожь, но не от зимнего холода, а от дурных предчувствий. Она догадалась, что это касается Батюка, и боялась теперь, что он сознается, что жил у них в доме. Как тогда отреагирует гестапо на её враньё о том, что она ничего не знает? От переживания у неё обморочно закружилась голова, подкашивались ноги. Переводчик, видя, что она может упасть, взял её под руку:
    - Разрешите помочь вам. Тут скользко...
    - Я почему-то боюсь, - тихо произнесла Вера Андреевна, интуитивно почувствовав доверие к этому человеку.
    - Меня звать Георгием Николаевичем, - сочувственно произнёс он, и успокоил: - Не бойтесь, я думаю, вас долго там не задержат. Всё будет хорошо.
    Она осторожно посмотрела на него: провокатор? Но тон был сердечным, не верилось, что этот русский человек сотрудничает с немцами. Видимо, взяли на работу из-за хорошего знания немецкого языка. Сама она переводила с письменного, а говорила неважно. Но подумала: "Могут взять и меня..." Этого ей не хотелось, несмотря на твёрдый заработок и паёк, хотя жить уже стало настолько трудно, что семья была на грани полной нищеты. Если бы муж не столярничал - кому гроб сделает, кому крест на могилу или колыбельку для ребёнка - то, наверное, голодали бы, сидя на одной картошке, которой запаслись в сентябре на весь год. Погреб у них был под домом хороший, большой, ещё отец соорудил, когда купил эту усадебку.
    В вестибюле гестапо офицер отпустил унтера Шварценкопфа, предъявил дежурному гестаповцу пропуск и помог раздеться Вере Андреевне, указав, где гардеробная. Сдал на вешалку своё кожаное пальто, подождал, пока сдавал пальто переводчик, а Вера Андреевна поправляла прическу и костюм. И повёл их на второй этаж.
    У двери в кабинет следователя стоял солдат в чёрной форме, державший на поводке овчарку. Вера Андреевна напряглась от страха ещё больше и вошла вслед за офицером, ничего уже не видя, не понимая, только ощущая дыхание переводчика сзади. Она даже плохо поняла доклад офицера, который их привёл - словно оглохла. В нос ей ударил резкий запах немецких сигарет.
    - Садитесь, фрау Ивлева! Биттэ!
    Кто-то придвинул ей стул. Она села и только тогда увидела Батюка, сидевшего на стуле перед столом следователя. Лицо его было разбито в кровь и, видимо, недавно, несколько минут назад. Это повергло её в панический ужас, что будут, наверное, продолжать бить, и ей придётся смотреть на это. Она заметила на руках Константина Николаевича тёмные стальные наручники и подумала, что он сопротивлялся или упорствовал, не сознаваясь ни в чём. Последняя мысль немного утешила её: "Не выдаёт нас. Какие звери, какие звери... Как же мне помочь вам, миленький Константин Николаевич? Но ведь я не могу выдать им своего мужа! Что же делать?.."
    Вера Андреевна ошибалась. Батюка били не здесь и не за упорство, а в подвале бокса для пыток, где он, дрогнувший сердцем от чужой боли и мук, набросился на палача, чтобы задушить его, как когда-то Белосветов на Галкина у махновцев в плену, и получить себе пулю в лоб. Но его лишь оглушили пистолетом по голове, а когда пришёл в себя, разбили лицо. Калечить не стали, зная, что он ещё нужен следователю. Поэтому лишь надели наручники и привели в кабинет следователя.
    На щеках Батюка белела сединой, отросшая за эти дни, густая щетина, прикрывшая его давний шрам на щеке. И Константин Николаевич показался Вере Андреевне очень красивым, только сильно постаревшим и несчастным. Когда она встретилась с ним взглядом, в его глазах стояла невысказанная, невыразимая тоска. Вера Андреевна не выдержала и опустила голову.
    Откуда ей было знать, что Батюк "затосковал", увидев в кабинете Дубровина, пришедшего с ней. Когда-то этот "Дэр Фукс" подставил ногу его сыну, и Игоря схватили и посадили в тюрьму, а теперь вот он выдаст его самого. "Разорил, сволочь, всю мою семью! - думал Константин Николаевич, тоже опустив голову. - Это конец. Сейчас он скажет им, что я бывший сотрудник НКВД, и начнётся то, что я видел в подвале..."
    "Но ведь он и сам был таким же сотрудником! - вспыхнула в его мозгу новая, и казалось, спасительная мысль. - Если он меня выдаст, я его тоже не пощажу.
    А он докажет им, что был врагом НКВД, а не сотрудником. Потому, мол, и посадили в тюрьму. Ещё до войны...
    Нет, всё равно мои обвинения скомпрометируют его, и они перестанут доверять ему. Кто предал раз, предаст и ещё, они это знают... Так что посмотрим." - Но в душе уже всё смертельно затосковало: это конец, конец. - "Он может выдать меня не сейчас, а потом, когда я буду под пытками и не смогу ничего..."
    Дубровин был тоже в ужасе, узнав Батюка. Весь напрягшийся, он понимал, что если Константин Николаевич выдаст его в отместку за измену жены и случайный арест его сына, то эта их встреча станет для них обоих роковой. Ведь Батюк не знает, как "сажали" в тюрьму Дубровина, как переодевали, давали задание: "К приходу в город немцев вы, Георгий Николаевич, постарайтесь близко сойтись с каким-нибудь предателем из националистов. Вы должны внушить ему, что тоже ненавидите советскую власть. Что вы - из семьи немецкого колониста в прошлом. В НКВД пошли служить специально, чтобы побольше знать секретов, но... были, мол, разоблачены и посажены, как враг. Провели в одиночке полгода. Покажите ему, как свободно разговариваете по-немецки. Поверит..."
    Так он и сделал. Врал заключённым, что посажен ещё в 40-м году, что пока шло следствие, содержался в одиночке и вот только теперь переведён в общую камеру. Хотя на самом деле его подсадили в тюрьму, когда уже поняли, что немцы займут город и надо создавать себе агентов в немецком тылу. Для этого "специалисты" довели его сначала до бледности в лице, пропитали его одежду духом параш и камер, состарили его, завели грязь под ногтями, постригли. Заставили написать прошение в Верховный суд о помиловании и, сделав на этом прошении резолюцию о замене "высшей меры наказания" тюремным сроком на 20 лет, положили в канцелярию тюрьмы. Этот документ должен был пригодиться Дубровину при освобождении его из тюрьмы немцами. На вопрос германских властей, почему он не был отправлен для отсидки в тюрьму во Владимир или другую, где содержались "враги народа", он должен был ответить, что не знает этого в точности, но из намёков надзирателя понял, что тюрьмы переполнены "врагами" и потому ему говорили: "Жди, мол, пока освободится место, и не огорчайся, дурак, там тебе будет не слаще!"
    Вот такая отрабатывалась легенда. А в жизни произошло всё иначе - заключённых выпустили из тюрьмы на свободу досрочно, перед самым приходом немцев в город. Все карты, на которые рассчитывал Дубровин, были спутаны. И всё-таки он сумел внедриться к немцам. Его проверили и вроде бы поверили. Но теперь эта нелепая встреча здесь с Батюком!.. Чем всё кончится? Вдруг возьмут и расстреляют обоих. Сердце Дубровина учащенно билось.
    - Вам знакома эта женщина? - спросил Батюка переводчик в военном.
    Батюк повернул лицо в сторону Веры Андреевны, взгляды их снова встретились, и он равнодушно ответил:
    - Нет. - Шевеля разбитыми губами, Константин Николаевич проговорил: - Никогда не встречал. - И вдруг увидел напряженные глаза Дубровина, стоявшего за спиной Веры Андреевны. Подумал: "Неужели он и её знает? И тут обошёл меня, сволочь!"
    Но заговорил гестаповец, который привел Веру Андреевну:
    - А вы, фрау Ивлева, не узнаёте его?
    - Нет, - ответила Вера Андреевна чётко. - В дверь к нам постучал какой-то прохожий. Я подошла, но не открыла. Я видела его только в окно, когда он уходил. - По глазам Батюка она догадалась, что он всё понял. И, делая вид, что не хочет более говорить при этом арестованном по-русски, добавила по-немецки: - Я почувствовала запах спиртного и побоялась открывать ему.
    Этого было достаточно, чтобы и Дубровин сообразил, как ему вести себя. Он легко понёсся, подыгрывая ей, чтобы она не наговорила лишнего, и немцы не заподозрили и её:
    - Вера Андреевна, говорите по-русски, я переведу.
    Следователь, понявший, что и с выпивкой у Батюка всё сходится, начал уже сомневаться в своей версии относительно того, что он агент русского подполья. Но всё же снова ухватился за его "неудовлетворительные" объяснения про пальто и шапку.
    Когда военный переводчик перевёл это Батюку, следователь грозным тоном попросил его добавить:
    - Если будет вилять, мы ему все кости переломаем!
    Видя, как побелела Вера Андреевна, Батюк резко возмутился, глядя на неё:
    - На кой хрен вы привели сюда эту дамочку?! - И перевёл взгляд на Дубровина: - Разве нельзя вести мужской разговор и бить без присутствия бабы?
    Нервы Веры Андреевны не выдержали, она почувствовала, что ей делается дурно, и медленно свалилась со стула. Батюк лишь успел подумать: "Слава тебе, Господи! Теперь хоть уведут, и ничего не выболтает, не запутается".
    Следователь, разгоняя рукой дым, приказал переводчику:
    - Откройте окно! Зачем забили форточку?
    Переводчик метнулся к окну, дотянулся до верхнего шпингалета, затем освободил створку от нижнего и распахнул первую раму. Пока он возился со второй, а следователь и Дубровин приводили в чувство Веру Андреевну, Батюк вдруг понял приснившуюся ему жену: "Больно будет всего одну секунду..." и подумал: "Вот он, последний мой шанс, больше не будет!" Сердце у него то обморочно замирало, то прыгало к горлу, когда он следил за тем, как отходит переводчик от окна, из которого в кабинет уже хлынул чистый морозный воздух.
    "Если сейчас не решусь, они вытянут из меня жилы", - подумал он и стремительно рванулся к окну, оттолкнув следователя ударом кулаков, соединенных наручниками. В следующее мгновение, вскочив на стул, а потом на подоконник, он бросился из окна вниз головой на только что очищенный кем-то от снега асфальт, успев подумать: "Господи, я же погибаю! Зачем?!."
    К окну подскочил следователь и выглянул. Внизу, поджав ноги, неподвижно лежал Батюк. Не зная, что у него разбита голова и сломаны шейные позвонки, следователь отрывисто командовал, не оборачиваясь:
    - Срочно санитарную машину! В госпиталь его! Сделать всё возможное. Это, видимо, очень важный агент!
    Переводчик схватился за телефон, но штурмбанфюрер отстранил его:
    - Я сам. Займитесь женщиной! - Он кивнул на Веру Андреевну, которая вновь лишилась чувств, увидев, как Батюк выпрыгнул из окна. Она представила себе страшный удар в голову, яркую последнюю вспышку в мозгу, похожую, должно быть, на взрыв на солнце, и больше ничего не помнила.
    Открыла она глаза, когда на неё брызгал водой из графина склонившийся над нею Дубровин - она узнала его породистое лицо. Потом поднялась и, не спрашивая ни у кого разрешения, пошла к выходу. Ноги у неё дрожали, лицо было белым.
    - Проводите её, - приказал следователь, обращаясь к Дубровину, который вопросительно смотрел на неё.
    - Их не выпустят без отметки на пропуске, - напомнил следователю офицер, который привёл Дубровина и Веру Андреевну.
    Следователь молча подписал, проставил точное время и передал пропуск гестаповцу. Тот пошёл вслед за Дубровиным вниз, но вернулся:
    - Женщина вам будет ещё нужна?
    - Найн.
    За дверью, в ожидании появления Батюка, всё ещё стоял солдат, державший овчарку на поводке. Вера Андреевна, поддерживаемая Дубровиным, осторожно спустилась по ступеням. Вскоре их догнал офицер с пропуском и, сказав Вере Андреевне и Дубровину, что они свободны и больше вообще не понадобятся, вернулся назад, оставив им пропуск с отметкой. Они оделись в вестибюле, сдали пропуск и вышли на улицу, застав тот момент, когда солдаты гестапо понесли тело Батюка к зелёной санитарной машине с красным крестом. Вера Андреевна с ужасом подумала: "Боже, как он решился на такое?.."
    Дубровин остановил возвращавшегося от санитарной машины солдата:
    - Ну, как он, живой?
    Удивившись чистой немецкой речи штатского, солдат ответил, решив, что это свой, раз он только что вышел из гестапо:
    - Ещё дышит, и пульс есть. Но жить - не будет.
    Дубровин тронул Веру Андреевну за локоть:
    - Пошли?..
    - Куда? - не поняла она.
    - Я провожу вас.
    По дороге к трамвайной остановке они молчали. А когда подошли, Вера Андреевна, высвобождая руку, сказала:
    - Благодарю вас, дальше я сама. - И вдруг спросила: - А если они его вылечат, то опять будут бить и допрашивать?
    - Я не думаю, что им удастся его поправить. Вы же слыхали, что сказал солдат?
    - Дай-то Бог. - Она вздохнула. - Зачем ему такая жизнь? - А про себя несколько выспренно подумала: "Его жизнь была похожа на военную тропу, полную опасностей".
    Да, она угадала. И смерть Батюка на этой тропе казалась ей особенно одинокой, торопливой, как от неожиданного выстрела в спину. У неё опять задрожали губы.
    Ожидая, когда подойдёт трамвай, и Вера Андреевна сядет, Дубровин молчал. Почувствовав неловкость, Вера Андреевна спросила:
    - Вы - русский?
    - Да.
    Ей показалось, что он хочет что-то сказать ещё, но он только печально смотрел на неё и так и не сказал. А когда подъехал трамвай, и ей нужно было садиться в вагон, поклонился и медленно, как больной, куда-то побрёл. Так и не узнав его тайны, она подумала: "В свою жизнь, куда же ещё".
    Она оказалась не права. Он ушёл от неё не в жизнь, а навсегда. Через месяц гестапо докопается до правды о нём, и Георгий Николаевич выстрелит себе в голову, когда гестаповцы, взломав входную дверь, ворвутся к нему ночью в его квартиру. Вера Андреевна узнает об этом из газеты, которая напечатает о разоблачении переводчика генерал-комиссариата Г.Н. Дубровина, покончившего с собою при аресте.
    А пока, сидя в трамвае, Вера Андреевна безучастно смотрела в окно на засыпанные снегом деревья и крыши домов, на пролетающих ворон. Потом, доехав до своей остановки, вышла и, всё ещё ощущая озноб в теле и тошнотную слабость, с трудом поднялась на родное обледенелое крыльцо - некому было сколоть лёд - и постучала. Дверь ей открыла заплаканная, исстрадавшаяся дочь:
    - Мамочка, мама! Отпустили?.. - Целуя Веру Андреевну в холодные посиневшие губы, она повисла у неё на шее и разрыдалась, как маленькая. Разрыдалась и Вера Андреевна, заражаясь психозом дочери, да так, что у неё начался сердечный приступ, каких у неё ещё не бывало.
    Наглотавшись валерианы и сердечных капель, Вера Андреевна, наконец, отошла. Но к мужу, как хотела, идти уже не решилась. Да и дочь, перепуганная и сразу осунувшаяся от страха, укрепила её в своём решении:
    - Начнёшь там папке рассказывать, как убил себя дядя Костя, и опять у тебя может случиться приступ. Успеешь рассказать и завтра, когда всё пройдёт.
    Однако, и на другой день Вера Андреевна не почувствовала себя лучше. Призванный на помощь доктор-сосед тоже подтвердил, что состояние плохое и нужен длительный постельный режим и покой. А ещё было бы лучше, положить больную в больницу. И добавил:
    - Не нравится мне ваше сердце, совершенно не нравится!
    Вызванный дочерью, Николай Константинович, узнав о самоубийстве Батюка и почувствовав себя виноватым во всём, в том числе и в болезни жены, сказал о Батюке:
    - Он тоже не нужен был своим - сам мне признался. Так что судьба у меня с ним одна. В сталинской России честные и патриоты вообще не нужны. Нужна лишь пресмыкающаяся погань!
    С этого дня болезнь сердца не отпускала Веру Андреевну к домашним делам. Все заботы взял на себя Николай Константинович. Ему помогала дочь, радовавшаяся тому, что страшная чёрная туча, сгустившаяся над их домом, кажется, рассеялась. Но грозная туча германской оккупации, расползавшаяся по Украине всё дальше и дальше на восток, не давала надежд на скорое избавление.
    (окончание следует)
    ----------------------
    Ссылки:
    1. Мышка, мышка, выходи! Русские свиньи, гром и молния! Назад
    2. Следующий! Назад
    3. Стой! Руки вверх! Вы арестованы! Назад
    4. Из местных немцев (немецк.) Назад
    5. Большое спасибо. Назад
    6. Да, конечно. Согласен с вами. Назад
  • Комментарии: 1, последний от 03/01/2021.
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 20/11/2010. 234k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.