Сотников Борис Иванович
Книга 8. Советская империя Зла, ч.2 (окончание)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 10/03/2011, изменен: 14/03/2011. 266k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 6. Эпопея, цикл 2. `Особый режим-фашизм`
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
    [] 
    
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2  "Особый режим-фашизм"
Книга 8  "Советская империя зла"
Часть 2  "Война-косилка и недоверие сверху" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
    Глава девятая
    1

    Комендант трудового лагеря майор Ландсдорф назначил Игорю Батюку 5 суток карцера за его попытку убежать к бельгийским маки`зарам. А потом, если он сохранит трудоспособность, германские оккупационные власти отправят его согласно решению суда в концлагерь на юге Германии. Если же станет нетрудоспособным, отправят в особую лабораторию для проведения на нём секретных экспериментов врачами службы СС. Так было определено заранее, но Игорю сообщено лишь решение суда о его переводе в концлагерь в Дахау.
    Воспринял он всё случившееся - даже не били, не издевались - со свойственным молодости оптимизмом. Ничего, что в карцере будут выдавать ему на сутки кусочек хлеба величиной со спичечный коробок и кружку воды. Как-нибудь выдержит, не такой уж это великий срок 5 дней. Главное, говорили сведущие лагерники, не простудиться в карцере: время-то - зимнее! Ну, да он побольше будет двигаться, упражняться, чтобы не мерзнуть. Словом, вытерпит и это: Батюки все двужильные, только бы не подхватить туберкулёз, как дедушка. А то, что перевезут потом в концлагерь на тяжёлые работы, тоже ведь не смертельно, живут же люди и там. Значит, и он проживёт: работа в шахте не слаще. И вообще всё могло быть гораздо хуже, если бы погнались за ним в горы с собаками. Таких разрешено было убивать. Он это узнал на суде. Поэтому единственное, что показалось ему ближайшей неприятностью, которую надо поскорее пройти и забыть, это отсидка в карцере. Так уж устроен человек, в любом положении старается найти себе утешение.
    Игорь не знал по-настоящему, что такое карцер в лагере майора Ландсдорфа. Он ни разу не сидел в нём и, занятый всегда на работах, не видел, в каком состоянии выходят оттуда наказанные. Не сидел никто в этом карцере и из его барака, так что не у кого было даже спросить. Да и не было уже возможности: его изолировали от шахтёров после поимки и держали до суда в камере предварительного заключения. Все его сведения о трёх карцерах, устроенных в бетонной стене в конце лагеря, были устаревшими.
    Зато о карцерах хорошо знали и представляли себе, что это такое, сами немцы. Это было целое развлечение здесь для них, устраиваемое майором Ландсдорфом, когда наступали скучные осенние дни. Об очередном заключении в карцер провинившегося скучающих солдат оповещали заранее, и они собирались на это зрелище, как на бесплатный и весёлый спектакль. По окончании отсидки дверь карцера открывал часовой, и оттуда вываливался измазавшийся в собственном дерьме человек-крыса, пытающийся подняться с земли. Однако, более чем на карачки, это не удавалось, и он полз под общий хохот в таком положении к своему бараку. Но его не пускали туда сами лагерники, не желавшие измазаться. Показывали на водоколонку вдали: иди, мол, сначала отмойся! И крыса заворачивала, кружила, распространяя вонь. Это было зрелище!..
    Когда Игоря втиснули в карцер и закрыли за ним тяжёлую железную дверь, он понял, что его представления о карцерах совершенно отличались от реальной жизни. Во-первых, в карцере нельзя было ни сесть, ни лечь - узкий каменный мешок позволял лишь незначительно согнуть ноги в коленях до полусидения-упирания спиной в заднюю стенку. Во-вторых, к двери часто подходил часовой, открывал в ней маленькую дверцу, что была на уровне головы, и начинал дразнить запахами жареного мяса, выставленного в алюминиевой тарелке. Но стоило Игорю лишь попробовать высунуть руку, чтобы схватить мясо, как часовой убирал миску с откидной крышки. Раздавался хохот собравшихся немецких зевак. В-третьих, низ карцерного мешка был наполнен вонючим дерьмом, как в нечищеной уборной - нечем, казалось, дышать.
    Очутившись в таком положении, Игорь чуть не заплакал от бессилия и тоски в темноте. Теперь он жалел: "Хотя бы посопротивлялся, дурак, при задержании! Загрыз бы кого-то зубами или выхватил у часового на проходной автомат, когда привели в лагерь. Врезал бы из автомата по немчуре, а тогда уж и пропасть было бы не жаль. Нет, ничего не сделал, покорился, как баран. И вообще такой побег мог устроить только баран!"
    Игорь жалел, что не знал тогда о глумлении, которое его ожидало. Тяжело было и физически: ни повернуться, ни заснуть, обделывайся в штаны и нюхай, мучайся, пока не одуреешь. К тому же был холод собачий, а никак почти не согреешься. Долго ли продёргаешься, стоя на месте? Да и силы будут таять. В общем, не в гроб даже поместили - в сортир. Думать по-человечески и то невозможно, только злобствовать или ныть.
    И всё-таки думалось, когда затих и притерпелся. Ухитрялся менять позу, каждый раз подгибая колени по-другому - влево, вправо, чтобы дать ногам хоть какой-то отдых. Даже вздремнул, словно в бреду, дрожа от холода. А думать старался о прошлом, вспоминая самое хорошее в нём - детство, Днепр с его широкими плёсами, яркое солнце над ними. Но мысли всё время перебивались и перескакивали в настоящее. Тогда он придумал другой выход: вспоминать не самое лучшее, а всю жизнь по порядку, как она складывалась. И не собьёшься, и надолго всего хватит.
    Нет, надолго не получилось, хотя даже старые разговоры вспоминал с друзьями, с матерью, с отцом. У отца так вообще чуть ли не одно и то же всегда: жить надо по совести, не причинять зла людям, это, мол, и есть высшая мудрость. И так далее. Гости на земле, цени каждую радость, красоту, кошку на солнце, собаку, смотрящую преданными глазами. А тут вот самого, Человека, заткнули в холодный сортир, не собаку! Лучше бы умереть ещё в детстве, чем жить такой позорной жизнью.
    На мысли убить себя и кончились опять воспоминания. Вот если бы удариться виском о какой-нибудь выступ, конец был бы сразу. Но об этом легко думать, а как сделать? Ни одного выступа, и жутко - это же самого себя уничтожить!..
    Игорь попробовал стукнуться о бетонную стенку затылком, не очень сильно, чтобы выяснить возможность самоубийства таким способом. И разочаровался в своей затее: больно, да и не убьёшь себя этим, как бы резко ни стукнулся, только сделаешь идиотом или калекой. Надо вспоминать, опять всё вспоминать, отвлекаться хоть этим.
    И он принялся вспоминать. Дело было ещё в 7-м классе, когда учился в 22-й школе. Там была беленькая девочка - Настенька Костюченко. Он был уже рослым парнишкой, и Настенька ему нравилась. Взял и написал ей об этом записку.
    Шёл урок. Настя подняла руку.
    - Что у тебя, Костюченко? - спросила учительница.
    - А мне Батюк записку написал, - и протянула "классной" бумажку. Игорь знал, там было 3 прекрасных слова: "Я тебя люблю". Но эта дурочка опоганила их. Могла бы не отвечать или сказать один на один, он даже не обиделся бы на неё. На нет, как говорится, и суда нет. Но зачем же такая подлость? Ведь считал её самой лучшей на свете.
    Хорошо, хоть "классная" оказалась человеком. Порвала записку, никому не показывая, и строго приказала:
    - Батюк! Выйди из класса. После звонка зайдёшь в учительскую!
    Из класса он вылетел тогда красной пробкой. И ушёл из школы совсем, не появляясь целую неделю. Переживал свой позор. А Настю Костюченко с тех пор ненавидел. Дура белобрысая!
    Если бы знала эта девочка, что ей никогда больше и никто не признается в любви, может, и не сглазила бы она своей глупой жалобой личную судьбу. Да не дано человеку заглянуть в своё будущее. Через год её сбил на дороге пьяный мотоциклист и навсегда изувечил ей лицо, бывшее до этого милым и чистым. Игорь же додумался до существования судьбы только теперь, вспомнив историю с Настенькой. Она часто потом смотрела на него печальным, затуманенным взглядом. Но он не замечал её. И пожалел лишь сейчас, уже зная, что жить нужно по совести.
    Игорю захотелось помочиться, и мысли его о детстве прервались. Но чем больше он терпел и старался отвлечься от холода и желания помочиться, тем острее становились рези, и сдерживать себя стало невыносимо. Думать он уже ни о чём не мог. А "делать под себя" было унизительным.
    И всё же пришлось унизиться, против природы не попрёшь. После этого он долго не мог успокоиться и громко ругался:
    - Гады! Фашисты! Зверьё!
    Потом выдохся и затих. Устали ноги, и он снова скорчился в полусидячей позе. Вскоре он так устал от всего, что начал забываться и, впадая в дрёму, потерял счёт времени, которое, казалось, остановилось. Что-то ему не то мерещилось, не то снилось - какая-то тягучая пряжа, не сон. И вдруг перед ним отчётливо возник отец. В измученных глазах слёзы. Глядя Игорю прямо в зрачки, крикнул: "Прощай, сынок, больше не встретимся!.."
    Игорь проснулся. Сердце бешено колотилось, дыхание было затруднённым. И хотя уже понял, что отец лишь приснился, что всё это чепуха, тем не менее подумал: "Неужели погиб? Или что-то случилось. Никогда не видел в его глазах слёз. И такой муки. Неужели, действительно, больше не встретимся?"
    К своему стыду, почувствовал, что плачет сам. Нет, не всхлипывал, а по-настоящему. По небритым щекам покатились, холодящие кожу, слёзы. На дворе, судя по слабому свету в щелях, вечерело. Унизительная жизнь продолжалась - от обиды не умирают.
    К середине ночи, а может, к утру, у него засосало, заныло в желудке, и он думал теперь только о еде. С каждой минутой есть хотелось всё острее, мучительнее. Он догадался: видимо, прошли сутки с тех пор, как ему дали кусочек хлеба и кружку горячей воды. Зимой воду давали горячую. Майор Ландсдорф был не то, чтобы гуманным человеком, любившим держать людей в их собственном дерьме, а скорее, образованным, умеющим мыслить на несколько ходов вперёд. Главной же заботой в этих ходах была мысль о себе: чем может кончиться карцерный эксперимент для него лично? Нет, от власти не отстранят из-за одной-двух подохших в дерьме свиней. Но как он будет выглядеть перед своими офицерами? Палачом? Зачем ему это? Поэтому зимой карцерникам давали горячую воду и следили за ними. Если какой начинал загибаться, карцерный срок для него прекращался.
    Игорь не понял, в каком часу открылась дверца и на ней, как на откидном столике, возникла кружка с водой, брюква и... целых 3 куска хлеба и кусочек ливерной колбасы. Немец часовой рассмеялся, видя, как он торопится есть, запихивая еду в рот и запивая её горячей водой. Забирая кружку, подмигнул и, насвистывая, пошёл прочь. Только тогда до Игоря дошло: кто-то ему помогает. Но кто?..
    Об этом он узнал лишь в бараке для пересыльных, куда его поместили после 5-дневного пребывания в карцере. Но сначала открылась дверь, и он вывалился из карцера на холодную землю, заросший щетиной, обгаженный, вонючий, с помутившимся разумом. Но, полежав, поднялся и осторожно пошёл к крану с водой возле барака, чтобы обмыться.
    Немецкие солдаты, пришедшие развлечься, удивились:
    - Пошёл?
    - На ногах?
    - Не может такого быть!
    О необычном заключённом в карцер тут же донесли коменданту. Приехал посмотреть и он, увидел, как Игорь отмывался.
    - Странно, - пробормотал Ландсдорф. - Такой экземпляр надо послать на самые тяжёлые работы: пусть трудится на Германию там, где наиболее тяжело и совершенно невозможно убежать! - И приказал подбежавшему унтеру: - Ланге, отведите его в барак для пересыльных. Решение суда должно быть исполнено при первой же оказии.
    Так Игорь очутился в бараке для пересыльных. На другой день к нему пришёл Николай. Оказывается, после заключения Игоря в карцер он стал играть в карты по-крупному и, рискуя многим в своей судьбе, выиграл 300 марок и 100 бельгийских франков. Потом подкупал конвойных, которые за взятку разрешали ему подкармливать Игоря. А когда его выпустили, Николай, опять же за взятку, явился к нему в "пересылку", куда других не пропускали. С хода сказал:
    - Ну, как ты тут, отошёл?
    - Спасибо тебе, Коля! Никогда этого не забуду! - А самому было совестно смотреть в глаза - ведь он сомневался в друге перед побегом.
    - На то и дружба. Точно тебе говорю! - расползся Николай в улыбке.
    - Слушай, Коль, а ведь немцы могли тебя обмануть: деньги взять, а тебя не пустить.
    - А какой им в этом резон? Ну, прогнали бы они меня, и получили бы только задаток. А так, получали сполна. Доили меня. Они свою выгоду понимают: культурные! Потому и передавали меня каждый день новым часовым.
    - Ну и дешёвки же! Никогда бы не поверил...
    - Э, Игорёша, не знаешь ты жизни, точно тебе говорю! Все люди дешёвки. Только разную цену себе назначают. А в принципе - одно и то же. Вон в наших бараках... За 10 марок могут продать, кого угодно, даже под смерть подвести.
    - Ну, ты это брось, не все же! - начал было Игорь, и осекся. Понял, в условиях лагерей немцы делают всё, чтобы люди перестали быть людьми. И сами переставали быть ими, не замечая того. А концлагерь - вообще не в счёт! Там нормой становилось то, что являлось исключением из правил жизни.
    - Ладно, - тихо проговорил Николай. - Я к тебе попрощаться зашёл. Завтра тебя увезут, говорят, в Дахау.
    Смотрели друг на друга, как братья - печально, с тоской. Только успели вновь сдружиться по-настоящему, как тогда, на северной вырубке леса, проникнуться теплом и заботой, а предстоит разлука. Да ещё на чужбине. Ни о чём не говорили - понимали всё и без слов.


    Из барака для штрафников Игоря привезли в город Льеж с несколькими собратьями по несчастью и поместили в товарный вагон, стоявший на одном из запасных путей. Новичков было четверо. Перед отправкой им объявили, что своё наказание они будут отбывать в течение 3-х лет в 19-м блоке лагеря Дахау. После чего их отвезут на родину, ибо война к тому времени закончится. Войдя в товарный вагон и увидев на нарах незнакомых парней, готовых к отправке, Игорь громко спросил:
    - А где находится этот Дахау?
    Никто ему не ответил. 3 товарища по будущей лагерной судьбе оказались французами. Игорь досадливо пробормотал:
    - Что, из Советского Союза тут никого, что ли?
    - Вероятно, нет, - после общего молчания негромко сказал кто-то.
    Игорь присмотрелся. И увидев в полумраке стриженую светловолосую голову, спросил:
    - А ты откуда? - Он подошёл ближе. - Ты разве не русский?
    - Я по`ляк.
    - А где выучил русский?
    - У меня мать русская.
    - Я - Игорь. Фамилия Батюк. - Игорь протянул парню руку. - У меня мать - тоже русская. А отец - украинец. Из Запорожья.
    - А я из Кракова. Онджей Солодковски.
    Игорь улыбнулся ему:
    - Я работал слесарем на "Запорожстали". А ты?
    - Я не работал, - ответил парень с польским акцентом. - Я учился в аспирантуре Краковского университета. Кафедра славистики. - Онджей говорил легко, быстро, но часто делал ударения не на тех слогах, где надо. Предложил: - Ложись рядом со мной.
    Игорь лёг и послушал, как знакомятся со своими французы. Большинство в вагоне состояло из французов и голландцев. Пахло мышами, мочой из закрытого крышкой бака. "Параша!" - вспомнил Игорь русское наименование самого распространённого тюремного предмета. Щелей в вагоне было мало, и тепло не выдувалось из него.
    - Жить пока можно, да? - сказал Игорь.
    - Вот имэно, пока, - отозвался Онджей.
    Поняв через пару часов, что славян в вагоне, кроме них, больше нет, они тут же сдружились. Онджей объяснил Игорю, что германский город Дахау находится в Баварии. Немного севернее Мюнхена.
    - Я там не был сам, - пояснил он, - но так слыхал от люди. В общем, это на юге Германии, там буде`т теплее.
    Однако вскоре их единственный вагон подцепили к товарному поезду и повезли, кажется, не на юг, а вроде бы куда-то на северо-восток. И дальнейший свой путь они узнавали только по названиям станций, где останавливались поезда, к которым прицепляли их вагон. Иногда эти товарные поезда останавливались так, что не видно было никаких надписей. Поэтому проделанный маршрут запомнился Игорю и Онджею по прочитанным вывескам и по остановкам, где их кормили или отцепляли и прицепляли к новому поезду. Конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, не спрашивали - всё равно не ответят. А чтобы не забыть, какие станции проехали, Онджей записывал их названия - у него был с собою химический карандаш, и он писал им по-польски прямо на досках своих нар. Маршрут получился такой: Льеж - Кёльн - Дрезден - Гёрлиц. А когда поняли, что проехали станцию Любань, Онджей радостно воскликнул:
    - Польска!
    - Значит, везут всё-таки не в Дахау! - обрадовался Игорь.
    - А я тебе что говорил? Ещё в Кёльне! - радостно откликнулся Онджей. И принялся рассказывать, как он при попытке бежать нелепо попался тоже. Закончил с обидой:
    - Я ведь и немецкий неплохо знаю! Но - произошла случайная глупость. Ещё обиднее, чем у тебя.
    - Выходит, его величество Случай - в жизни главнее всего?
    Вздохнув, Онджей согласился:
    - Выходит, что так.
    Дальнейший маршрут движения вагона по Польше был таким: Валбжих - Нова-Руда - Клодако - Ныса. А когда поезд остановился на станции Крнов, Онджей опечалился:
    - Всё, Польска кончилась, нас привезли в Чехословацку. - Но тут же поправился: - Нет, теперь это бывша Чешска, по Мюнхенскому соглашению эти места отошли в 38-м до Германской. Это так званы Судетски.
    Игорь вспомнил осень 38-го года. Он только приехал домой с севера и мало интересовался газетами. Но про Мюнхенское соглашение и поражение республиканцев в Испании помнил - были митинги, все горячо обсуждали это, а ему с Николаем было как раз не до этого. И сейчас честно признался Онджею:
    - Я не интересовался тогда политикой. Расскажи, если знаешь, что тут у них было? Я сути не знаю.
    Онджей улыбнулся:
    - Это не так просто, чтобы объяснить в двух сло`вах. - И подумав, стал рассказывать, как умел. - Понимаешь, в 38-м боши вспомнили, что после пора`жения на пэрви всэсвитни война Лига наций отобра`ла в них часть Силезии. Едну частку получила Чехосло`вацки, дру`гу - Польска. Гитлер ре`шил отобрать эти частки назад.
    - Что значит, решил? Тогда войны ещё ведь не было!
    - Не было, не было. Гитлер то разумел тоже. И предложил обсудить эту проблему "демократически": пригласил до себя в Мюнхен премьер-министра Английской Чемберлена, из Французской - премьера Даладье, из Италийской - свое`го друга Муссолини и из Чешскосло`вацкой нового президента Эдуарда Бенеша, судьбу государства которого задумал решать. Я думаю, ты сам розумеешь, что на этом "совещании" Гитлеру никто из них не возражал, и Судетска краина снова стала у бошей.
    - Выходит, Гитлер восстановил справедливость, что ли? - удивился Игорь.
    - То как смотреть, - тихо ответил Онджей, огляделся вокруг. Никто русского языка не понимал и потому не обращал на них внимания. Вспомнив об этом, он продолжил спокойнее: - Бывает, шо главное есть не территория, а люди, котрые там живут. Здесь вот, со стороны Судетской чешской, жили чехи, а с польской стороны - по`ляки. Получилось, як у Сталина, когда он присоединял после Гитлера восточные земли Румынской и Польской до вас.
    - Понял тебя, понял, - кивал Игорь, чувствуя, что краснеет. И не желая вступать в ненужный и запоздалый спор, спросил: - Значит, на этой станции, хоть она теперь германская, живут чехословаки?
    - Нет такой нации. Здесь живут чехи. Словацку - то немного дальше, на восток. На Мюнхенском совещании, про котрое я тебе говорил, Гитлер не только забрал от чехов до себя частку Судетской, але разделил Чешскословацку на Чешску, Моравску и Словацку. Розумел?
    Игорь кивал.
    - Словацка, - продолжал Онджей, - по то`му "согласию" стала так званым самостоятельным государством. А Чешска и Моравска - стали протекторатами Германской.
    - Что такое протектораты? Ты прости меня, я этих слов не знаю, и вообще в политике не разбираюсь.
    - То поправно. Ты же был про`стым рабочим.
    - Да, я, как ты, в университетах не учился.
    - Протекторат - то означает колониальну зависи`мость ново`го государства от государства метрополии. Самостоятельность в таком "государстве" може`т быть только в делах внутре`них. А сно`шения с дру`гими государства`ми, политику, оборону - опре`деляет на своё смотрение Германска. Поэтому в Чешску и Моравску боши вве`ли одразу сво`е войско. А в Сло`вацкой - бошей почти нет. Сло`вакам боши разре`шили со`здавать даже сво`е не`величке войско.
    - Почему?
    - То`му, что Сло`вацкой прави`т глинко`вская партия - профашистская. Тому Гитлер и протежирова`л так Сло`вацкой. Националисты Сло`вацкой благодарны ему за то. Он помог им осуще`ствлять их ме`чту на отде`ление от Чешской и национальную независи`мость. Але в некото`рых провинциях Сло`вацкой поя`вились гарнизоны бошей давно.
    - Ясно, кто жопу лижет, тот и милее, - отреагировал Игорь. - Ну, и кого же Гитлер поставил управлять словаками?
    - Бывше`го профессо`ра доктора теологии Иосефа Тисо.
    - Попа, что ли?
    - Учено`го богослова, котрый поддержи`вал глинко`вцев.
    - Я так и думал - своего человека.
    - Молодец! - обрадовался Онджей. - Ты смотри`шь в суть. Тисо с радо`стью согласился на предложение Гитлера отдать частку южной Сло`вацкой человеку Гитлера, фашисту Венгерской Миклошу Хорти.
    - Ты тоже молодец, Онджей, - похвалил товарища Игорь в ответ. - Толково умеешь объяснять.
    - То я научился читать лекции студентам, когда замещал своего профессора на кафедре.
    - Я и говорю, что толковый. Всё объяснил, ну, прямо, как азбуку!
    - А вот президент Чешскосло`вацкой Эдуард Бенеш на этой азбуке, як ты мовишь, запута`лся, хотя и был раньше министром иноземных дел.
    - Как запутался?
    - Ушёл в отставку, когда боши не только разделили его государство на частки, но и ввели свои войска на территорию Чешской. Он думал, что такого не буде`т - не предвидел. И уехал со своими министрами в Лондон в 40-м году. Там его провозгла`сили, когда Английска объя`вила войну Германской, законным президентом всей Чешскосло`вацкой, як было до того. Но что с то`го, если в Чешской стоят немцы, а в Сло`вацкой правит Тисо. Тисо оказался хитрее, и Сло`вацка теперь - единстве`нное свободно`е государство славян в Европе! От тебе и поп!
    - Хвалишь, что ли?
    - А чему не хва`лить? Мудрый политик. Сло`ваки задоволены им.
    Дальше ехали молча. На доске появились станции Опава, затем Острава. И вагон опять отцепили. Прислушиваясь к разговору двух немецких конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, Онджей негромко произнёс:
    - Говорят, что всё, приехали!
    - Конец пути? - спросил Игорь.
    - Так, - ответил Онджей. И добавил: - Теперь я понял, куда и зачем нас приве`зли. Острава - это центр металлургиче`ской промышле`нности цего края. Тут ве`зде угольни шахты та рудники. Види`мо, не хватает рабочих.
    - Значит, опять нас в трудовой лагерь? - обрадовался Игорь.
    - Не дума`ю. Если мы штрафники, значит, здесь где-то и жестоки лагерь. Тяжки`е работы.
    - В шахтах нет лёгких работ, - заметил Игорь, всё ещё не желавший расставаться со своей радостью.
    - Ниче`го, пожи`вем - увиди`м, - занял Онджей нейтральную позицию.
    Ждать пришлось недолго. Через полчаса их вагон опять подцепили и повезли по железнодорожной ветке за Остраву на северо-восток. Онджей побледнел:
    - Я добже знаю эти края: через 100 километров - Освенцим!
    - Да ну, брось ты!.. - снова не захотел согласиться Игорь. - Освенцим - это же, говорили, лагерь для евреев. А среди нас, кажется, ни одного нет - сплошные французы...
    - Освенцим е лагерь не только для евреев, - уверенно произнёс Онджей. - Там е и по`ляки, и русски`е, любые люди.
    Игорь выругался:
    - Вот не везёт, мать их в душу! - И замолк.
    Не успели прийти в себя от одной новости, как поезд снова остановился, и вагон отцепили. Километров 15 всего и проехали-то. Поезд пошёл дальше, на Освенцим, а немецкие конвоиры открыли вагон и дали команду выходить с вещами: "Хэраус!.."
    - Пошли! - сказал Игорь Онджею. Пошутил: - Опять на "хер" зовут!
    Солодковский, выйдя наружу и увидев надпись на станции, прочитал её вслух:
    - Станция Карвина!
    От Карвины их повели в какие-то не то холмы, не то предгорья на западе. Кое-где, когда отошли километра 3, попадались на земле скальные обнажения. Места потянулись дальше совершенно глухие, безлюдные. И вдруг передние заключённые, среди которых, как самые высокие, были Игорь с Онджеем, увидели обрыв и глубокий карьер. На дне карьера виднелась железнодорожная ветка, уходящая по плавной спирали вверх, в сторону дальних дымов на горизонте, где находился, видимо, город или горно-обогатительная фабрика. В карьере было много грузовиков, несколько бульдозеров и 2 экскаватора, нагружавших руду в железнодорожные платформы-думпкары - впереди этого поезда дымил паровоз. Но самым впечатляющим оказался вид каторжников в полосатых, как матрацы, робах - одни из них дробили кирками куски породы, другие перебрасывали её лопатами с верхних уступов разработок в кузова грузовиков, подъезжающих на площадки внизу. Людей в робах было так много, что замирала в тоске душа - завтра и они там будут!
    По всему периметру карьера стояли вверху часовые в германской форме. Ближайшие из них почему-то все были пожилыми и в очках. Рядом с ними стояли будки, вероятно, для укрытия от непогоды. Там, греясь на солнышке, лежали овчарки, привязанные на длинных поводках. Самая ближняя будка была с раскрытой дверью. Игорь рассмотрел на её стене массивный горняцкий телефон, какие были в Бельгии в штреках шахт. Но здесь, видимо, их роль была иной: не звать на помощь сверху горноспасателей, а вызывать из лагеря дежурный взвод специальной команды на подавление бунта в карьере, если возникнет, или для преследования беглецов. Правда, последняя догадка вряд ли была реальной - бегство из котлована наверх, где через каждые 500 метров стояли часовые с автоматами и овчарками, казалось невозможным, да ещё в такой заметной издалека робе. Но если телефоны в будках для вызова подмоги из лагеря, значит, сам лагерь был где-то близко.
    В котловане вдруг завыла невидимая, но далеко слышная во все стороны, сирена. Люди в полосатых робах, побросав лопаты и кирки, стали разбегаться, и через пару минут, когда сзади приехавших новичков раздалась команда "Форвэртс, форвэртс!" и они двинулись за конвоиром от котлована в сторону, внизу карьера не было видно уже ни одной полосатой робы. То непрерывно доносился скрежет, тарахтение бульдозеров и вообще стоял какой-то общий гул, а тут затихло буквально всё - попрятались куда-то и каторжники, и бульдозеристы. Не услыхали новички и повторного воя сирены внизу, а вот когда за их спинами грохнул огромной силы взрыв, все они, словно по команде, попадали на землю: "Бомбят, что ли? Кто, зачем?" А подняв головы и увидев над карьером поднявшийся до неба столб дыма и пыли, поняли свою ошибку и поднялись. В карьере вместе с судьбами рвали породу.
    Лагерь они увидели в нешироком каньончике впереди, по которому стекал откуда-то с дальних холмов светлый ручей, петлявший по дну. Возле одной из запруд на дне показался и лагерь, обнесённый колючей проволокой и вышками, на которых завиднелись часовые с собаками и пулемётами - не убежать из лагеря. Удачно выбрано место: вдали от городов, близко к карьеру и не видно для сторонних глаз. Только один ручей может добежать из этого глухого места, похожего на ад, до свободных людей, если они ещё есть где-то в Европе.
    Охрана была пожилой и в лагере. Будущие лагерники-каторжане поняли: в Германии призывают на службу пожилых резервистов из-за нехватки молодых мужчин для фронтов. Выходит, не получился "блиц-криг" на востоке?

    2

    Никто к Белосветовым из гестапо больше не приходил. Не вызывал к себе Николая Константиновича и начальник канцелярии генерал-комиссариата Днепропетровска. В Преображенском соборе города, переименованного немцами опять в Екатеринослав, открылась автокефальная Украинская церковь. Правились службы и в Троицкой церкви. Но архиепископ Поликарп не привлекал к Божиему слову бывшего священника Николая Ивлева, хотя и была в отцах церквей острая нужда: из-за нехватки храмов церкви открывались даже в домах. Николай Константинович обрадовано понял, что церковники, видимо, не слишком лестно отозвались о нём, узнав от немцев, что он и не Ивлев вовсе, а Белосветов, и к тому же ещё и вывший белый офицер в армии Врангеля - держал в руке пистолет вместо креста. Нет, от таких служителей культа лучше держаться подальше.
    Николай Константинович не переживал - он уже не хотел быть священником. Ремесло столяра пока что кормило его, и он, не чувствуя беды ни с какой стороны, успокоился окончательно. Тем не менее, она снова постучалась в его дом. Пришли гестаповцы и увезли с собой дочь.
    Случилось это в день, когда штадткомиссар Клостерман вводил в должность Екатеринославского епископа Геннадия Шеприкевича, назначенного архиепископом Поликарпом в здешнюю епархию и утверждённого гебитскомиссаром. Пошёл посмотреть на эту церемонию, затеваемую немцами с неслыханной торжественностью в главном соборе, и Николай Константинович. Играл духовой оркестр. Епископский жезл вручил Шеприкевичу сам Клостерман. После чего отец Геннадий самолично справил благодарственную службу. Народ, смотревший на всё это, молчал - городу нужен был хлеб, а не службы.
    Николай Константинович и без того вернулся домой в угнетённом состоянии духа - погиб ни за что, ни про что Батюк, погиб переводчик немецкого языка Дубровин, оставленный для борьбы с немцами, не было никаких вестей от сына; кто же сопротивляться-то немцам будет? А тут ещё жена огорошила чёрной вестью:
    - Коля, Коленька, приходила полиция и увела Наташу. Ничего не объяснили, наорали, и всё. У меня опять был приступ... - И разрыдалась у него на плече.
    Вера Андреевна и так хворала всё время - отекало лицо, ноги. А теперь, когда случилась беда, сляжет и вовсе. Николай Константинович понимал, что пока она держится лишь на нервах, ночью будут приступы. И что с Наташей произошло, надо разобраться. Думая обо всём этом, Николай Константинович не представлял, что ему делать, с чего начинать.
    Оставив на соседа-врача жену, он пошёл на следующий день выяснять, за что арестована дочь и где она находится. Оказалось - вот уж чего не ожидал! - Наташа была связана с какой-то подпольной комсомольской организацией, действовавшей на окраине города, за Днепром, и её вместе с другими арестовали за это. Находилась она не в тюрьме, в камере предварительного заключения городского гестапо. В свидании с нею ему отказали. И потянулись чёрные, зловещие дни ожидания. Вера Андреевна почти не поднималась.
    Свидание с дочерью разрешили лишь через месяц, когда было закончено следствие по её делу и её перевели из гестапо в городскую тюрьму. Он не узнал дочери, когда увидел - грязная, оборванная, остриженная. Помещение для свиданий было большим, но разделённое высокой решёткой на две части, показалось маленьким от набившихся в него родственников. Арестованных женщин за решёткой, к удивлению Николая Константиновича, тоже было много - и политических, как Наташа, и уголовниц, и за воровство муниципального имущества. Как-то никогда не задумывался, что в тюрьмах полно и женщин, поэтому был поражён. А главное, все сразу заговорили, и он в первую минуту ничего не мог понять. К тому же за всеми наблюдали два тюремных надзирателя: чтобы никто никому ничего не передавал. Надзиратели были немолодыми женщинами, с очень внимательными глазами. Казалось, они буквально с человеческим интересом наблюдают за разговаривающими парами.
    Постепенно первые выкрики, слёзы, объятия сквозь решётку прекратились, галдёж поутих, и стало возможным разговаривать, прижавшись к решётке. Глядя в печальные глаза дочери, Николай Константинович спросил:
    - Наташенька, в чём тебя обвиняют?
    - Лично меня конкретно ни в чём: просто за участие.
    - В чём участие? - не понял он.
    - В подполье. Но я не успела ни расклеивать листовки, ни распространять их по почтовым ящикам, ни даже переписывать.
    - Зачем переписывать? - опять не понял он.
    - Ну, чтобы размножить. Я ничего не успела!.. - не то с обидой на то, что не успела, не то с надрывом от боли в душе произнесла дочь.
    - Так это же хорошо, Наташенька! Я найму адвоката, думаю, тебя сильно не накажут, раз ты ещё ничего... Я схожу к Клостерману... я объясню... Когда будет суд?
    - Па, никакого суда над нами, говорят, не будет.
    - Почему не будет? Кто говорит?..
    - Над такими, как мы, немцы судов не устраивают. Выводят в монастырскую балку и там расстреливают. Не надо никуда ходить, это бесполезно.
    - Как это бесполезно?..
    - Ты только себе сделаешь хуже, а мне не поможешь, - дочь тихо заплакала. Не вытирая слёз, сдавленно спросила: - Как там мама?
    - Мама - ничего. Но сильно переживает. Хочет тоже пойти к Клостерману - поговорит с ним по-немецки. Продадим мамино колье...
    - Господи, какие вы с ней наивные! - всхлипнула дочь. - Это же не просто немцы, а гестапо - фашисты! Нашёл, у кого правду искать!.. Как вы не понимаете этого? Они вывезут в Германию ту молодёжь, которая вне политики, а судить будут - только воровок.
    Николай Константинович почувствовал в себе желание подняться на борьбу с немцами самому. Найти подполье, попросить у них патроны и каждую ночь убивать немцев и убивать. Чтобы Саше и Красной Армии было хоть немного легче. Однако надо было чем-то утешить дочь, а не молчать, кусая губы, и он сказал задушенным голосом:
    - Я горжусь тобой, Наташенька, ты это знай! Мы с мамой тебя очень любим и постараемся...
    - Спасибо, папочка! Я тоже люблю вас. Но я - трусиха, не надо гордиться... Мне страшно... Я больше не увижу вас. Никого не увижу. Ты передай, пожалуйста, Боре, что я люблю его, хоть он и... Он теперь в училище, будет воевать. И маме от меня привет, поцелуй её от меня нежно-нежно!
    - Держись, доченька! Не падай духом, это последнее дело. Без надежды - пропадёшь!
    В общем, разговор получился бесполезный, бестолковый, в душе от него осталось чувство полной безысходности и тоски. Наташа протянула сквозь решётку руки и, охватив ими отца за шею, притянула его к себе, чмокая в губы, щёки, глаза, словно видела его в последний раз:
    - Спасибо тебе, папочка, что пришёл, добился, и я хоть увидела тебя! Спасибо, мой миленький, я безумно люблю тебя. Ты у меня самый справедливый, самый хороший и умный! Ты правильно сделал, что рассказал мне об отце Карлуши Милдзыня. Видишь, он хоть и немец, а пошёл против них...
    Они стояли на цементном полу. Над ними был высокий бетонный потолок. Поэтому грубый голос надзирательницы раздался, как из пустой бочки:
    - Шановни пановэ, побачення закинчено!
    Глаза Николая Константиновича стало застилать. Он смотрел на лицо дочери, а видел лишь его контуры - сказать ничего толкового уже не мог, да и слышать перестал: вновь взметнулись крики и плачь, и он ощутил только спёртый нагревшийся от людских тел воздух и собственное несчастье, перемешанное с полным бессилием что-либо изменить в судьбе дочери. Жить не хотелось.

    3

    Отступая с боями из Батайска, Саша Ивлев видел жуткие картины войны. Дымы от пожаров, остающиеся всегда за спиной, потому что без конца отступали и отступали. Вздувшиеся животы павших лошадей. Воронки от снарядов. И мёртвые тела молодых красноармейцев на земле - уже без судьбы, без фамилий, с остекленевшими глазами, устремлёнными к небу. Но более всего вокруг было крови - на кустах, на траве, на земле, на гимнастёрках. Разорвётся снаряд в отступающей гуще или раздастся откуда-то автоматная очередь, и вот уже новая кровь брызжет во все стороны. Это было так страшно, что не умещалось в сознании. Перспектива превратиться в ничто действовала на Сашу угнетающе. Он видел, что другие настолько устали от этого и притерпелись, что уже не реагируют так остро на войну. А он всё никак не мог привыкнуть. Никогда не приходилось видеть столько отнятых жизней сразу, даже в кино. Действительность была кошмарной.
    В Ростов Саша вошёл со своим потрёпанным полком ночью, 16-го ноября. Прибыли, чтобы доукомплектоваться. Позади оставили павших товарищей. Отступать стало невыносимо. Даже скептически настроенный комбат Рыжов говорил, что уж в Ростове-то надо непременно дать бой и остановить немцев хоть раз. Саша немного взбодрился. Но то, что пришлось ему утром увидеть в городе, снова повергло его в уныние. Старшина Мазуренко послал Сашу и двух бойцов, Никитина и грузина Чорголашвили, в военную комендатуру за мылом, чтобы всей ротой сходить потом в баню - месяц не мылись по-человечески.
    Идти пришлось по незнакомому городу далеко, всё время спрашивали дорогу. Из домов выходили странные, толсто одетые люди с чемоданами, мешками, и все, как выяснилось, спешили на вокзал. Ростовчане не верили, что город устоит перед немцами. Глядя на них, Чорголашвили воскликнул:
    - Вах, что делается! Так ми скоро дойдём до Кавказа!
    Пожилой колхозник Никитин с Вологодчины возразил:
    - Остановимси. Наполеон Москву брал, а ня победил.
    Возле комендатуры, прямо на тротуаре, скопились военные, в шинелях, зелёных ватниках. Были среди них и забинтованные, явившиеся сюда, очевидно, из госпиталя. Каждому нужен был какой-то свой документ, и они дружно курили махорку и терпеливо ждали. Из разговоров Саша понял, большинству этих, отставших от своих частей людей, нужны были продовольственные аттестаты, раненым - проездные документы в тыл, а батальонным штабистам - газеты, карандаши, бумага для солдатских писем. Эти так называемые "пээнша" чуть ли не хором утверждали, что бойцы по месяцу не писали домой и явиться к ним сейчас без бумаги просто невозможно. Многие, из потерявших свои части, хотели, чтобы их прикомандировали в какие-нибудь полки, приходящие в Ростов. Трём таким, в зелёных ватниках, Саша посоветовал:
    - Проситесь к нам, в 109-й, у нас людей не хватает!
    В коридоре комендатуры открылось на стене ещё одно окошечко. Бросив рассказывать бойцам, где находится его 109-й полк, Саша первым сообразил подбежать к окну, пока не опомнилась очередь. Но мыла ему здесь не выписали, а отправили на склад - там, мол, и выпишут, и дадут. Делать нечего, узнал адрес и побежал, наказав своим напарникам возвращаться - мыло он и сам донесёт: подумаешь, 30 граммов на человека.
    На улице ему повстречался отряд ополченцев из заводских рабочих. Эти были одеты в промасленные ватники, закутаны в тёплые шарфы, за плечами у них висели самодельные вещмешки. Но у всех были винтовки. Саша вспомнил, как отступал из Днепропетровска на восток без оружия. Обмундирование в Новомосковске ему выдали, зачислили в строй, а оружия так и не дали: добудешь в бою! Хорошо, удалось добыть ещё до боя, под бомбёжкой, когда один из бойцов навсегда остался лежать на земле. Забрал у него и винтовку, и подсумок с патронами. А вот сапоги снять постеснялся, хотя и возненавидел свои серо-зелёные обмотки на ногах - пережимали доступ крови к пальцам, требовали времени и тщательности каждый раз при перемотке, а главное, от них всё время чесались ноги. Думал, что это от онемения мышц и кожи, сдавленных кольцами обмоток, или "соленоидами", как прозвали эти кольца остряки, но оказалось, что зуд появился от вшей, легко гнездившихся в материале, из которого были сделаны обмотки. Вши, правда, и без того были самым главным и мучительным бичом отступающей армии - от них не было покоя ни днём, ни ночью, ни на бегу, ни в походе. Люди без конца чесались, на привалах калили швы своей амуниции на пламени костров, но всё равно извести эту вшивую погань, их отложения в виде серых точек и гнид, было невозможно без настоящей прожарки и дезинфекции в банях. Обмотки же превращались в особо благоприятный рассадник для вшей. И всё же снять с убитого ненужные ему, а Саше необходимые сапоги, он не решился: показалось кощунством.
    Возле городской пекарни у него размоталась на ноге обмотка - вот ещё почему он вспомнил про эти треклятые "соленоиды": вечно одно и то же, и всегда в самый неподходящий момент! Да, обмотки с ботинками на "железной", негнущейся подошве - не сапоги, любой скажет, кто носил хоть раз. От австрийцев "мода" на обмотки пошла, с первой мировой войны. А на немцах этой пакости не было. От бедности всё, от большого количества людей, которых никогда не жалели. Нет винтовок, не хватает сапог - всё равно беги, добудешь потом, если самого не ухлопают, как барана, просто за так, что согласился на этот нищенский патриотизм.
    Со двора пекарни выходили женщины с мучными кульками. А один мужик, воровато оглядываясь, нёс целых полмешка на выбеленной, словно снегом, чёрной спине - хапнул. На Сашу, наматывающего "соленоид", никто не обратил даже внимания - хрен с ним, пусть мотает, на то и военный, чтобы мотать и защищать Родину. А они вот "наматывают" от Бреста до Ростова, аж на Дону уже. Во всём поведении жителей видна была обречённость.
    Со склада в казарму Саша вернулся с 10-ю кусками мыла. В казармах оказалось полно новых людей в зелёных обмотках - полк срочно укомплектовывался. Кому выдавали винтовки, патроны и котелки с сапёрными лопатками, кто грузил на подводы новое полковое имущество. Похоже, что Ростов собирались оставить без боя.
    - Ивлев! - окликнул Сашу старшина Мазуренко. - Як из мылом?
    - Принёс, вот!
    - Ладно, цэ потим, зараз нэ до бани. А нови сапогы бажаешь получиты?
    - Конечно хочу, что за вопрос? А где?
    - Нэ круты головой, слухай-но сюды! На от тоби мий котелок, та ще е твий - значить, вже два. Бижы до винзаводу, там, говорять, вылывають выно прямо з цистерны на вулыцю!
    - А где этот винзавод?
    - Та чортяка його зна. Пытай в людэй. А потим вжэ йды на запах, пойнял?
    Вина Саша не достал - всё уже было вылито, остался действительно один запах - на всю улицу. Но сапоги ему старшина всё-таки дал. Радость от этого была, конечно, неописуемой. Как и от бани, в которую, наконец-то, попали. Отмылись от грязи, отчесались там, где чесалось, прожарили бельё в прожарке, избавившись хоть на время от вшей. А как после этого сладко спали! Не чесалось же нигде, да ещё в тепле. И с обувью теперь никакой потери времени, "соленоиды" наматывать не надо - р-раз, в сапоги, и беги, куда тебе надо, ни разу не размотается на ходу. Саша повеселел.
    Ночью 20-го числа полк вышел на марш - отступили на левый берег Дона. Лёд был ещё не крепким, и чьи-то сапёры положили на него доски, которые сразу же намокли. Идти было опасно, но старшина Мазуренко думал не о том:
    - Скилькы ж стройматэриалу загубылы! Цилу хату можно було збудуваты!
    - Заткнись! - посоветовали ему идущие за ним.
    Сзади, в оставленном городе, на который все оборачивались, посверкивало, громыхало, и вдруг стихло. Мазуренко, обутый в валенки и нёсший свои сапоги в вещевом мешке, остановился на мокрой доске и, стараясь не соскользнуть в воду глубже, с горечью высказал свою догадку:
    - Мабудь, усё: нимэць у Ростови.
    Дальше шли молча, пока не выбрались в какой-то голый, без листьев лесок, припорошенный снегом. Было холодно, разыгралась позёмка - ни сесть, ни лечь. А тут и дурацкая команда последовала, как всегда:
    - Рыть окопы! Занять оборону!
    А чем рыть? Сапёрными лопаточками? Где шанцевый инструмент?! Ни лопат, ни кирок. Да и оборону занимать надо было не здесь, а перед Ростовом. Злились. Но приказ есть приказ, вынули свои сапёрные, стали греться. Какие тут нароешь окопы, расширения для блиндажей? Так, одни ямки.
    Поджимал морозец. Медленно и серо светало. А когда рассвело, увидели весь город на той стороне - вот он, рукой подать. На высоком берегу виднелись улицы, полого спускающиеся к реке, хорошо видна была набережная. Голубели какие-то киоски.
    Осмотрелись теперь и вокруг себя, и поняли: полк находится на острове, к другому берегу Дона надо ещё идти по льду. Так на кой же хрен рыть здесь окопы?.. Однако не успели отматериться, как следует в таких случаях, в роще за ними выбухнуло два взрыва. Потом ещё и ещё. По лесочку стреляли из орудий, притаившихся где-то в городе. Значит, немцы уже обнаружили полк. Вот вам и на кой хрен рыть окопы! Все сразу поумнели и начали окапываться, забыв, что ещё минуту назад считали своё начальство глупее себя.
    За время боёв на войне Саша тоже понял, что чем скорее зароешься в землю, тем целее будет голова и тело. Особенно важно поднагрести земли перед головой. Однако грунт смёрзся, сапёрными лопатками глубоко зарыться было просто невозможно. А с деревьев уже летели срубленные осколками снарядов ветки, кора. Замелькали санитары в белых медицинских халатах, получилось, как в маскировочных, невидимых на снегу. За ними пробежал связист в ватнике, испачканном землёй - тянул за собой телефонный провод, разматывающийся с его металлической катушки. Хреновая служба: вечно в них целятся снайперы.
    Артобстрел продолжался. Лежать в снегу было холодно - мёрзли руки, ноги, спина. Потом проняло так на свежем "сиверке", что стали выстукивать зубы. А куда денешься? Нет ничего хуже войны, сейчас это ясно всем до дрожи в теле - не кино "Если завтра война".
    Откуда-то сзади стали стрелять и свои - из миномётов. Но снаряды до города не долетали, лишь рвали перед берегом лёд. И хоть бы звено бомбардировщиков, чтобы дали прикурить немцам в городе, чтобы и они там поняли, что нет на свете ничего хуже войны! Так нет же, ни одного самолёта с красными звёздами под крыльями. Остался в душе только напев: "На земле, в небесах и на море..." Да, напев был могуч и суров, но вспоминая его теперь, люто матерились. Да что толку?
    К обеду прошёл слух, что отступать больше не будут, а наоборот, как будто есть приказ перейти в наступление. Вот подойдут откуда-то армии генералов Лопатина и Харитонова, тогда двинется на Ростов и своя, 56-я, которой командует генерал Ремезов. Потому что немцы, заняв Ростов, растянулись вперёд кишкой, и эту кишку можно теперь перерезать, а потом на эту кишку сапогом, чтобы полезло из неё дерьмо. И сдавали им тут, собакам, всё - чтобы заманить дураков.
    Так, в ожидании и слухах, прошёл почти весь день. Под вечер полевые кухни приготовили обед, и полк по-ротно поел горячего. Какое это блаженство на войне - поесть зимой горячего. Саша обедал со своими: один стал в очередь за супом, другой - за кашей, Саша с котелком - за чаем. Из-за этого обед получился не растянутым по времени, и они почувствовали сытость, хотя могли, конечно, и ещё съесть дважды по стольку же. Но хлеб у всех остался про запас - его и комкового сахара выдали на весь день. А вот горячей еды больше, чем войдёт в полевой котелок, не наберёшь. Ничего, ночью ещё сварят, лишь бы не рвались снаряды.
    Когда поели и покурили, остро захотелось спать. Но, лёжа на снегу, не очень-то поспишь. Война ненавистна солдату ещё и ежедневными мучениями. Терпеть ведь не неделю и не месяц, один Бог знает, сколько ещё впереди! В общем, не отдыхали, а маялись на холоде, разводя рядом костры, которые быстро прогорали.
    Опять занялось несмелое утро. И снова, как и вчера, всё повторилось. За ночь сожгли столько деревьев, что рощица поредела. Немцы ночью не стреляют, спят. А с утра, только успели поесть, началось. Тут уж костёр не разведёшь - немцы сразу по нему пристреляются.
    Зато о наступлении знали и говорили уже все - будет. И хотя его всё не было и не было, мыслью о нём прямо грелись, словно от тёплых костров. Вот поднимемся и мы, вышибем немцев из города, займём казармы, человеческое жильё, будет передышка, и дела пойдут веселее. Погонят немцев, не век же нам отступать - выдохнутся и они!
    Так думалось и Саше. Хоть раз бы увидеть немцев бегущими, увидеть их задницы. Что они, лучше нас, что ли, не из одного с нами теста?..
    Однако прошла целая неделя собачьей жизни на морозе и в снегу. На острове от рощи не осталось ни одного дерева, будто их и не было тут никогда: голое место. И вера людей в наступление стала ослабевать. Болтовня, наверное, всё. Комиссарам неудобно перед высоким начальством, что просто так сдали Ростов, со страху, вот и распространяют слух для поднятия духа. А на самом деле ничего не будет.
    И вдруг 27-го ноября с самого утра заговорили, что приехал какой-то полковник из штаба фронта и привёз приказ о наступлении: завтра на рассвете в бой! И после взятия Ростова только наступать, всё будто бы готово к этому. Удивляло всех лишь одно обстоятельство: зачем было оставлять город, изматывать себя на холоде под открытым небом, чтобы брать его с боем? Вечное большевистское преодоление трудностей, что ли, без которых немыслим отечественный образ жизни? Кое-кто задумывался и над этим.
    Политруки же привычно растолковывали штабную высокую мудрость:
    - В городе немец увяз, рассеялся. Танками, которыми он силён в поле, там он уже не повоюет. Орудия в ходе боя, куда надо, не переставит. В городе его бить будет легче!
    Решили, всё вроде бы правильно. Ладно, посмотрим.
    В эту ночь Саша почти не спал. И вот перед самым рассветом началось... Откуда-то из-за спины заговорили миномёты и дальнобойная артиллерия. В городе стали рваться снаряды. А потом с КП полка прибежал лейтенант Пушкарёв с капитаном Рыжовым, и комбат прокричал:
    - По-дъё-ом!.. Атака на город - схода! Накапливаться - на том берегу! Впе-рё-ёд!.. - И побежал к реке, в сторону города.
    Побежали за ним неторопливо. А когда ступили на окрепший за минувшие дни лёд, поняли - на виду всё, не скроешься, если немцы откроют стрельбу по наступающим из пулемётов, и припустили к берегу во всю мочь. Правее и левее лавиной ринулись другие роты и батальоны полка, а за ними и незнакомые полки. Бежали все так, что раскраснелись, закололо в боках, но не останавливались, не сбавляли темпа.
    Город был в зимней утренней дымке. Казалось, вот он, рядом, а бежали долго. Начали рваться снаряды - в небо взлетали фонтаны воды с кусками льда. Саша увидел, как в одном из фонтанов упали вместе с льющейся водой и два человека. Куда они рухнули, уже не смотрел. На душе сделалось тоскливо.
    Саша не представлял себе, что в наступление пойдёт столько народа. Он впервые видел, что их тысячи и что бегут они, как в немом кино. Молча. Но это казалось, наверное, оттого, что он сам почему-то оглох и не слыхал ничего. Он всё время удивлялся, откуда такое количество людей, где они находились до этого? Прятались, что ли? Со своего острова он по льду на восточный берег не ходил. А там, оказывается, целые армии подошли. Значит, к наступлению и в самом деле готовились по-настоящему?
    Впереди образовалась тёмная дымовая завеса из пожаров и взрывов. Теперь Саша на бегу заботился о том, чтобы не угодить в прорубь от взрывающихся снарядов, которые рвались и рвались на реке сзади него, а главное, перед ним. В эти минуты он желал только одного - скорее попасть на берег. Чорголашвили и Никитина он давно потерял, видел перед собой лишь спину лейтенанта Пушкарёва в тёмном ватнике. И вдруг налетел на него и остановился. Чего это он? В чём дело?..
    Оказывается, достигли берега - перед ними высокая стена. Саша увидел, как бойцы, подставляя друг другу спины, полезли наверх, откуда им протягивали руки. Он тоже подставил спину, а потом по чьей-то полез сам и ухватился за протянутую ему руку.
    В лицо ударило ветром, наполненным запахами гари. Осматриваться было некогда - на колени, и протянул руку вниз. За неё кто-то ухватился, и стало тяжело. Он резко выпрямился и вытащил за собой бойца, словно рыбу из реки. Крикнул ему:
    - Тащи следующего!
    И побежал за бегущими в город, слыша уже, как где-то недалеко строчит пулемёт маминой швейной машинкой. От каменной тумбы слева брызнуло бетонными крошками. Саша упал, завертел головой - откуда? И не увидел - пулемёт уже захлебнулся.
    Лейтенант Пушкарёв, вскочивший на ноги, прокричал: "Впе-рё-ёд!.." Все побежали за ним, Саша тоже. И добежал так до первых домов. В их окна - оттуда стреляли из автоматов - полетели гранаты. Сыпалось стекло, внутри глухо хлопало. А люди всё бежали, что-то крича на бегу, и матерились, на чём свет стоит, неизвестно зачем. Может, так себя подбадривали? Всё было в дыму и копоти, ничего не понять, где и что делается. Где же немцы, откуда стреляют? Везде лишь автоматный и пулемётный треск, летела кирпичная крошка, а стреляющих немцев - не видно.
    Отец рассказывал, что самое страшное на войне это ходить в кавалерийскую атаку - он тоже воевал в этих местах, 22 года назад. Но сейчас Саша понял, что и в атаку пехотой тоже ходить не сладко. И вдруг увидел немецких артиллеристов в глубине улицы, они разворачивали свою пушку прямо на них, бегущих к ним. Выстрелить опять не успел, опередили другие. Два немецких артиллериста кособоко повалились, а ещё трое метнулись за дом.
    "Ага, бегут, суки, и они! - плеснуло радостью в мозг. - Может, теперь не будем отступать?.."
    Выскочили на большую площадь. Из высоких зданий по периметру площади немцы открыли такую стрельбу из пулемётов и миномётов, что пришлось залечь и ползти к какому-то заснеженному парку. Туда устремились уже многие короткими перебежками. Вскочив, перебежал и Саша. Прячась за деревьями, стали осматриваться.
    - Бежим вправо, вправо! - выкрикивал кто-то. - Обойдём их к чёртовой матери!
    Саша сначала осторожно пополз, потом вскочил и, пригибаясь, побежал. Летела кора деревьев, пули вспарывали снег рядом, а он всё бежал, не чувствуя усталости, пока не выскочил далеко в стороне от площади - обошёл всё-таки опасное место. Здесь накапливались группками бойцы из других частей и перебегали к зданиям, под стены.
    "Что же я бегаю, как дурак, даже ни разу не выстрелил? - подумал Саша, рассматривая свою винтовку. - Надо же смотреть, целиться!"
    Возле какого-то дома Саша отстал от других и вскочил в подъезд, из которого хорошо просматривалось противоположное здание, откуда прицельно стреляли немцы. Он тщательно прицелился тоже, проняв, что стреляют из окон третьего этажа - там он видел смутную тень человека, и выстрелил. Тень исчезла.
    - Неужели попал? - вслух обрадовался Саша. И неожиданно, повернув голову, обнаружил у себя на левом плече клочки вылезшей из лопнувшего ватника грязно-серой ваты.
    В первую секунду подумал: "Ранен?" Но нет, пошевелил рукой - работает, не больно. Тогда прицелился в другое окно: "Убить бы какого-нибудь. Если каждый прихватит с собой хотя бы одного, у них на нас мужиков не хватит".
    В подъезд, от кого-то отстреливаясь, пятясь, входил немецкий солдат. Саша, занятый прицеливанием по окнам, сначала не понял, что это немец. А когда почувствовал, что от пятившегося к нему человека исходит какой-то чужой, специфический запах - не нашего мыла, что ли, или порошка от вшей, которым обсыпали своё нижнее бельё немцы - то обратил внимание, что и силуэт у него не наш. Обернулся и немец, услышавший сзади себя выстрел. Секунду они оторопело смотрели друг на друга, а потом схватились врукопашную. Стрелять было уже некогда, да и неудобно в тесноте. Немец успел выхватить нож, а Саша бросил ненужную уже винтовку.
    Они сцепились. Саша держал немца за руки, чтобы тот не ударил его ножом, и был выше его, моложе. Но немец оказался сильнее, откормленнее и готов был вот-вот вырваться - оба сопели от напряжения. Немец что-то ожесточённо бормотал, дыша в лицо Саше острым запахом чеснока с копчёной колбасой. Чувствуя, что не удержит его, Саша закричал во всё горло:
    - Бра-атцы-ы, на по-мощь!..
    Мимо подъезда пробегали двое своих. Услышав крик, вернулись. Заглянув в подъезд, сразу поняли, где кто. Саша, почувствовав, как вдруг ослабли руки немца, ударил его пинком в пах и отскочил. А немец уже падал, оглушённый прикладом незнакомого сержанта. Второй боец добил его выстрелом. Саша подобрал с пола упавший большой нож. Произнёс, глядя на убитого врага:
    - Здоровый, гад, был. Если бы не вы, сейчас я лежал бы на его месте.
    - Так правильно сделал, что позвал! - одобрил сержант.
    Они перекурили в подъезде и вышли. Откуда-то из домов по ним ударили очередью из автомата, но пули прошли выше голов. Они, как по команде, будто юркие рыбки в аквариуме, плеснули в стороны, а потом побежали за угол дома. Саша бежал последним. На мгновение он потерял своих новых товарищей из вида. В тот же миг где-то сзади опять треснула автоматная очередь, и Саша, взмахнув руками, неестественно выгнулся и повалился возле угла дома, словно скошенный невидимой косой. Ему показалось, что его сильно ударили под правую лопатку палкой, и он полетел в тёмную глубокую яму, из которой ему навстречу вырывались языки пламени и сверкающие электрические разряды. Слов, произнесённых выглянувшим из-за угла сержантом, он уже не слышал:
    - Кузнецов, слышь!.. А всё же, выходит, ему сегодня судьба, а?
    - Да какая там судьба, - отозвался пожилой Кузнецов, - просто ещё не научился на войне вовремя ложиться и бегать. Ты прикрой меня огоньком, посмотрю, может, ещё живой? Тогда и решим, какая у него судьба...

    Глава десятая
    1

    Вера Андреевна добилась отмены смертного приговора своей дочери ценой неутешных слёз перед гебитс-комиссаром Клостерманом и многократных личных унижений. Непонятно было, как она выдержала эти походы к высокому начальству - ни одного сердечного приступа! Понимала, что нельзя болеть, а нужно ходить, ходить, просить, унижаться, неважно, лишь бы выцарапать дочь из лап смерти. Помогало, конечно, знание немецкого - её сразу пропускали на приём, принимая за "фольксдойч". Хоть и далёкая родня, обрусевшая, мол, но своя. А на приёмах она доказывала, что ни сына, ни дочь советская власть не считала равноправными гражданами. Отказали в приёме в ВУЗы, в комсомол - да, да, дети пытались поступать, от этого зависела их карьера, скрывать этого она не собирается, говорит всё, как на духу, как было на самом деле. Сына не призвали даже в армию, врала она, скрывая, что Саша воюет на фронте против немцев, утверждала, что он эвакуировался в тыл с институтом, в котором она работала переводчиком, а он лаборантом, но она болела тогда и не смогла выехать. Дочь же просто постеснялась отказать знакомым девочкам и потому переписывала их комсомольские детские призывы, хотя сама никогда комсомолкой не была. Ну, дурочка в какой-то степени и патриотка, но не преступница же! Она ведь ничего ещё не совершила, чтобы лишать её жизни за это. Просила учесть, что её муж врангелевский офицер, активно боровшийся с советской властью в годы гражданской войны, а потом всю жизнь скрывавшийся от преследований под чужой фамилией. Почему не воспитала дочь в ненависти к этой власти? Из осторожности, иначе нельзя было, ей даже не говорили, что она дочь дворянина. Вот теперь, если дочери будет сохранена жизнь, они расскажут девочке всё, и она займёт, конечно же, другие жизненные позиции, это Вера Андреевна гарантирует и может дать любую письменную клятву. Да вы и сами понимаете, что иначе и быть не может, заканчивала она обычно, глядя на немцев чистыми, ясными глазами. И те в конце концов уступили, пригласив на беседу Белосветова, который должен был подтвердить, что он действительно был капитаном в Русской армии генерала Врангеля. И хотя немцы не верили, что он сможет доказать это без документов, он доказал, показав им не только документы, которые сохранил, но и ордена, и даже назвал номер газеты, в котором был опубликован фотоснимок, на котором он получал высшую награду от генерала Брусилова. Поднимите зарубежные архивы, сказал он, и вы найдёте этот снимок. Ну, а блестящее знание службы при императорском дворе, имена генералов и частей, в которых потом служил, подлинные эпизоды, рассказанные с такими подробностями, которые не выдумаешь, окончательно убедили немцев в том, что перед ними представитель трагической судьбы белого офицерства. Один из "знатоков" русского языка и русской истории даже заметил Клостерману, что и фамилия у Николая Константиновича чуть ли не символическая для его жизни: Бело и Светов. Служил у белых, а затем судьба пошла под откос, то есть по всему белому свету мыкается.
    В общем, к первой годовщине немецкого наступления на Советский Союз дочь была спасена и находилась в женском отделении тюрьмы ещё сроком на год, чтобы она усвоила жизненный урок. И как только это стало известно, Вера Андреевна, расслабившаяся от напряжения, слегла, и на свидания к дочери ходил Николай Константинович, отказавшийся от службы на престижном посту в украинской городской управе. О том, что тяжело больна жена, а дочь находится в тюрьме, там знали и с радостью пошли Белосветову навстречу, передав "кормовое" вакантное место своему человеку за взятку. Единственное, что изменилось в судьбе Николая Константиновича, так это возвращение ему родовой фамилии с выдачей документов. Этому он был и рад, и вместе с тем его тревожило, что будет, когда в город вернутся наши. Не с немцами же бежать за границу? А в том, что они побегут, он не сомневался. Потому и сохранил все документы на фамилию Ивлева. Придётся же и своим теперь рассказывать о себе. И историю Сычёва, и Батюка. Если есть ум и совесть, поймут, конечно. Ну, а нет, значит, не судьба. На том и порешили с женой: Бог не выдаст, свинья не съест, а чему быть, того не миновать. Лишь бы не тронули Наташу и Сашу. Более же всего на выбор Николая Константиновича идти с народом повлиял случай с Карлом Милдзынем. Дети, то есть будущее государства, признали советскую власть - и Милдзынь этот, и Наташа, и Саша, воюющий где-то за независимость Родины. Жаль, что письма не ходят сюда от него - тут немецкая оккупация...
    Не знал Николай Константинович, какой страшный двойной удар уготовила ему судьба.


    В общей тюремной камере, рассчитанной на 12 женщин, тюремная администрация распорядилась содержать 22, почти вдвое больше. В основном это были воровки и спекулянтки, которых немцы судили сурово, но не с такой беспощадностью, как политзаключённых. Наташа Ивлева продолжала считаться в тюрьме политической, хотя и получила относительную амнистию. Воровки знали о нелюбви тюремной администрации к таким, и потому в открытую издевались над Наташей. Её возненавидела 30-летняя Клавдия Петрищева, сидевшая за ограбление квартир и верховодившая в тюремной камере. Ненавидела не только за красоту, но и за гордую независимость, которую проявляла Наташа, когда над нею пытались глумиться сокамерницы - это почему-то особенно выводило из себя Клавку.
    - Эй ты, интеллигентка недорезанная, подойди! - начинала обычно очередную выходку Петрищева, зная, что девушка даже не обернётся к ней - "презирает". Так было и в эту ночь после "отбоя". Петрищева произнесла своё традиционное "подойди" и, не дождавшись ответа, направилась с двумя стрижеными под машинку воровками к нарам Наташи.
    - Я кому сказала?! - грозно вопросила она. - Встань!
    Понимая, что если не подчинится, будут бить, Наташа поднялась.
    - Не надоело вам одно и то же каждый раз?
    - Что одно и то же? - насмешливо переспросила уголовница.
    - Издеваться над человеком.
    - А ты для меня - не человек! Почему не подошла?
    - Знала, что подойдёте сами.
    - Почему отказываешься чесать мне ноги?
    - Потому что это унизительно.
    - А 10 ложек в задницу - не унизительно?
    - Это пытка, - тихо ответила Наташа. - А в пытках не жертва, а палач - не человек.
    - Ах ты, сво-ло-чь!.. - взвыла Петрищева от изумления и возмущения. - Так я, по-твоему, дешёвка, да? Палач?!
    - А кто же вы? Вы и сами это знаете. - Голос Наташи вдруг окреп, она спросила, глядя ненавистной Клавке в глаза: - За что вы меня мучаете? Что я вам плохого сделала?
    - Ты чё на меня вызверилась, сука? В тюряге свои законы! - не нашлась Клавка, что сказать.
    Наташа это почувствовала, жёстко прибавила:
    - Не законы это, а беззаконие. Знаете, что вас боятся, вот и куражитесь над людьми.
    - "Ку-ря-а-житесь!.." - передразнила воровка, произнося слова с блатным акцентом, пришепётывая. - А ты не боишься?
    - Не боюсь. Попробуйте меня тронуть! Ну?.. - Наташа шагнула к воровке решительно, рослая, сильная. Воровка, курящая и пьющая, истасканная нездоровым образом жизни, в страхе отшатнулась от неё, впервые ощутив своё физическое и моральное бессилие. Да и глаза Наташи испугали её: было в них новое выражение, не то отчаянной решимости, не то подлинного бесстрашия.
    Видя растерянность и страх Петрищевой, Наташа добавила с ненавистью:
    - Всё про себя поняли? - И влепила вдруг такую пощёчину, что Петрищева, взмахнув руками, упала. И уже сидя, злобно, по-гадючьи, прошипела:
    - Ах ты, с-сука! Ну, знай, до утра не доживёшь!
    Наташа подошла и вновь, неожиданно для самой себя, ударила воровку в лицо ногой, обутой в жёсткий ботинок. Обида, ненависть за прежние унижения, всё смешалось в её душе в одно желание - раздавить эту гадину. Но шевельнулись было две другие воровки, готовые броситься на неё. Однако не решились, когда Наташа сама шагнула к ним: отступили, что-то злобно обещая и бормоча. Молча поднялась и ушла за ними и Клавка. В камере воцарилась гробовая тишина. Все ждали, что теперь Петрищева, как всегда, разыграет в своём углу заседание "суда" и, воображая себя прокурором, объявит на всю камеру приговор провинившейся: 30 ударов ложкой по мягкому нежному месту. Обычно от такой дозы наказанные не могли неделю сесть на лавку даже в столовой, так опухал зад. Били уголовницы сильно, безжалостно. У некоторых ложки были тяжёлые, не из алюминия. Две воровки держали жертву за голову и руки, чтобы не вырывалась, а две, которые раздевали, за ноги. Один раз Клавка хотела ввести новшество в избиение Наташи - загнать ей в задний проход большую морковку, которую уже где-то раздобыла и принесла в камеру, но Наташа так стала вырываться и кусаться, что уголовницы выпустили её, не сумев удержать. И тогда Наташа закричала на всю камеру, указывая пальцем на Клавку:
    - Смотрите на неё! Вот кто настоящая фашистка, гестаповка! Я убью её ночью, если вы допустите это издевательство и промолчите!..
    И женщины поддержали её. Послышался ропот и недовольные выкрики:
    - Ты что это, Клавка, устраиваешь здесь застенок?!
    - А если тебя?..
    - Кто ты такая?..
    - Смотри, сучка, сделаем тебе тёмную!..
    Клавка после того прекратила свои "суды". "Капнуть" через надзирателей на Наташу немцам, что обзывала её фашисткой, не решилась, затаив злобу, не нашедшую выхода. И была похожа на гремучую змею с впалой грудью. Больше месяца она не повторяла свои выходки. И вот теперь, когда пришло лето и стало по-настоящему тепло, решила, что та сцена всеми забыта, и можно возобновить потеху над ненавистной красоткой. И опять не вышло. Нужно было что-то предпринимать для спасения своего воровского авторитета.
    Приближённые к Клавке уголовницы о чём-то тихо пошептались и разошлись. Наташины сторонницы заверили её, что сегодня уже никакого нападения не будет, можно спокойно ложиться спать, и на будущее две наиболее решительные женщины пообещали даже своё заступничество: "Не бойся, мы тоже постоим за тебя! Сколько можно терпеть эту змеюку? Ни хрена они с нами не сделают, если будем и мы друг за дружку..."
    А утром Наташа вскрикнула во сне, стала страшно хрипеть, обливаясь кровью, и вскочившие увидели, что она умирает, не в силах ничего сказать, свалившись с нар и дёргая ногами. Пока стучали, пока прибыла дежурная надзирательница, девушка скончалась. Осмотр тела показал, что её горло было проткнуто большим гвоздём, который там застрял. Женщины обернулись к Клавке, одна из них громко произнесла, указывая на неё пальцем:
    - Цэ она, падлюка, загубыла таку дивчину!..


    Было лето, духота. Держать тело Наташи в морге, где не было настоящей прохлады, нельзя было и двух дней, и Николай Константинович, вызванный сначала в тюрьму, а затем в морг для опознания дочери, не мог как следует подготовить Веру Андреевну к такому тяжёлому известию - не было ни сил, ни времени. Нужно было срочно самому делать гроб, крест и всё остальное, связанное со смертью - оформить нужные документы, достать продукты и водку на поминки, известить знакомых. Хорошо, что Екатерина Владимировна взяла часть забот на свои плечи, а то бы он совсем сбился с ног. Да и было от чего: как только он сообщил жене, что Наташеньки больше нет на свете, та тихо вскрикнула: "Ой!", схватилась левой рукой за грудь и, задыхаясь, стала синеть. Через минуту она скончалась.
    Если бы не спешка с изготовлением сразу двух гробов и крестов, не смолистые пахучие стружки и тихие непрерывные слёзы в полутёмном сарае, где Николая Константиновича никто не видел, он сошёл бы от отчаяния и безысходности с ума. Но как-то всё выдержал, похоронив в один день и жену, и дочь. Отпевал их церковный слабенький хор из стариков и старушек. Отпевание благостно подействовало на него. Молитвы он знал наизусть, там были очень важные, проникновенные слова, несущие утешение - он впервые почувствовал их так глубоко сердцем и умом. Такова жизнь, таков её печальный и роковой исход - все там будем...
    Уже дома, выпив на поминках две рюмки самогона, сидя молча и без слёз, понимая, что остался в доме совершенно один, и утешаясь тем, что у него есть Саша, Николай Константинович вспомнил, что ещё в 40-м году, то есть 2 года назад, заметил на лице дочери "печать скорби". Он подумал тогда: "Господи, неужто ей не суждено долго жить? Такое же лицо было у меня в зеркале, когда брился перед тем, как покончить с собой. Ну, да слава Богу, не покончил ведь! Может, и у неё пройдёт эта "печать"..." Ничего после того с дочерью не случилось, и он успокоился. Не стал тревожить своими наблюдениями ни жену, ни сына - к чему?.. А кончилось-то смертью всё-таки. Выходит, сбылось?..
    Господи, какая нелепость! Сам вот жив, а дочь... Во имя чего же столько перетерпели, пережили? Растили, учили честности. А какая-то мразь, хотя её теперь, сказали, расстреляют по законам военного времени, берёт и отнимает у девочки жизнь просто так, из-за ложно понятого и циничного самолюбия. Дочурка, бедняжка, чтобы не расстраивать, даже ни разу не пожаловалась на свиданиях, как ей живётся в тюрьме. Спрашивал: "Наташенька, ты чего такая грустная? Ведь спасли тебя, отстояли! Год пролетит, не заметишь". А пролетели-то, оказывается, последние дни жизни, и она, наверно, это чувствовала. Ка-кой ужас!..
    Ночью Николай Константинович не мог уснуть - пусто стало в доме, как в гробу. И мысли были нехорошие. Разговаривал вслух то с женой, то с дочерью:
    - Вот так, Веруша, остался я тут без вас, как перст. Не знаю, как буду жить, для чего? Жизнь моя оказалась бессмысленной и принесла вам всем только горе. Я неправильно жил, знаю. Хотя и плохим себя не считаю. А тебя, Наташенька, я любил особенно, больше Сашеньки. Грех, конечно, так говорить. Его ведь я тоже люблю. Я всех вас люблю...
    Николай Константинович представил себе плывущие облака, а под ними два холмика с православными крестами, как последние точки в биографии жены и дочери, и заплакал: жить не хотелось - безразлично всё. А в ушах стоял голос дочери: "Па, я знаю, кем стану. Историком". "Почему историком?" "А я прочла книгу профессора Щёголева о Пушкине и восхищена. Сколько же надо изучить и как любить своё дело, чтобы так описать судьбу лучших наших людей!" Это было в 9-м классе. Какие чудесные были у девочки глаза, косы. Потом косы обрезала. Напрасно. "Па! Я убеждена, самая умная и самая благородная интеллигенция - я имею в виду женщин - всё-таки у нас. Правда? Жёны декабристов, народницы. Да и теперь: ни у кого нет столько учёных женщин, как у нас. Великолепная традиция, верно?"
    Говорят, немецким офицерам Гитлер прислал сюда из Берлина инструкцию, в которой сказано: "Бойтесь русскую интеллигенцию, не вступайте с нею в дискуссии, особенно с женщинами. Они переубедят вас, и тогда..."
    Интересно, где сейчас Ириша Каретина-Коркина с сыном? Жива ли? Так ни разу и не написал ей...
    На улице поднялся ветер, было слышно сквозь раскрытое окно, как пошёл реденький дождь. Мысли Николая Константиновича кружили, лохматились. Вот освободят город от немцев и спросят: "Белосветов?.. А почему для нас были Ивлевым? Может, уехать куда-нибудь, где никто не знает, и спрашивать будет не о чем? А как Саша меня найдёт? Как тогда я его найду?.."
    Уснул Белосветов лишь под утро, сидя в кресле. Седой, никому не нужный. Екатерина Владимировна жила ожиданием сына с войны, других мыслей у неё не было - и у неё прошла жизнь бессмысленно. Разве что вырастила защитника Родины, и они с Сашей должны победить иноземных захватчиков.

    2

    Рядовой Кузнецов, почувствовав, что Саша Ивлев живой, дотянул его за собой за угол дома и радостно сообщил:
    - Жи-вой, токо хрипит.
    - Куда ранен-то?
    - А хрен его знает, разве тут разберёшь!
    - Так из него же кровь течёт! - заметил сержант. Приказал: - Поищи санинструктора, а я пока хоть перевяжу его. Пакет у меня есть, надо кровь остановить.
    Когда Кузнецов привёл санинструктора Шурякова, Сашу возле стены дома уже припорошило снежком. Санитар спросил:
    - Кончился, что ли?
    - Да нет, вроде дышит.
    Шуряков нагнулся к раненому, пощупал лицо - мягкое, не задубело ещё. Значит, живой. Раздумчиво предложил:
    - Вот что, братцы, одному мне его до медсанбата не дотянуть. Это на набережной, там сейчас уже не стреляют. Помогайте!..
    Кузнецов и сержант переглянулись и с готовностью взялись нести Сашу через дворы - и его спасут, и себя заодно: причина уважительная, спасали тяжело раненого. Дорогу им показывал Шуряков. Один только Бог знал, как он ориентировался в чужом городе, но вывел их правильно, куда надо. Отпуская обоих, пообещал:
    - Если что, фамилия моя - Шуряков. Подтвержу всё, как было. На войне за это только спасибо говорят.
    Медсанбат, в который принесли Сашу, расположился в пустой школе недалеко от набережной. Немцев там уже выбили, и врачи успели развернуть своё нехитрое и нужное во время боёв хозяйство.
    Пуля попала Саше ниже лопатки, прошла навылет. Ранение было тяжёлым - пробито правое лёгкое, и хирург потратил на операцию около двух часов, пока зашил всё и сделал переливание крови. Дальше раненого необходимо было поместить в тёплый стационар, чтобы он отогрелся. Такой уже нашли тоже и отвезли туда. Там он пролежал два дня, а потом был отправлен в тыл с первым же санитарным эшелоном, поданным в Ростов.
    О том, что в Ростове шли бои за каждый дом, каждую улицу, Саша узнал в далёкой Киргизии, в тыловом госпитале города Фрунзе, вон аж куда завезли. И хотя ему самому не пришлось увидеть убегающих толпами немцев, всё равно верил: перелом наступил. Это понятно было из газет, которые им читали русские сёстры по утрам, киргизок почему-то не было. И южного тепла, как ожидали, тоже не было. Зима в Киргизии была снежной, суровой, и о том, что это Средняя Азия, напоминали лишь высокие заснеженные горы. Саша лежал на 4-м этаже и видел всё - крыши домов, город, а за ним горы. На нижних этажах этого, наверное, не видели. Все были ранены тяжело, в город их не пускали - обещали весной, когда пойдут на поправку. Так что, кроме глядения из окна и чтения газет, других связей с миром не было. Было, правда, ещё радио, но сводки Совинформбюро передавались только 3 раза в день, а остальное время играла киргизская музыка, под которую мерещилась бескрайняя степь.
    Из газет узнали, что немцы, выбитые из Ростова, покатились на запад, бросая в поле за городом технику и снаряжение. Бои шли уже где-то под Миусом. Выходит, правильно рассчитало военную операцию советское командование, растащив армию генерала Клейста кишкой. Чтобы не попасть в западню, генерал вынужден был дать своим дивизиям, в том числе и "Викинг", укомплектованной эсэсовцами, и "Адольф Гитлер", приказ отступать от "ворот Кавказа", о взятии которых успел раструбить на весь мир.
    В январе немцев разбили и под Москвой. Там, во время обороны Москвы, отличилась 316-я дивизия генерала Панфилова. Фрунзенцы этим очень гордились: их земляки, не пропустившие немецкие танки к Москве на Волоколамском шоссе, прославились. О подвиге 28-ми бойцов-панфиловцев выпустили плакаты и брошюры. Сейчас газеты писали о подвиге 201-й латышской стрелковой дивизии полковника Паэгле, наступавшей под Наро-Фоминском. Кончился миф о молниеносной войне немцев - остановились на всех фронтах. Да ещё списывают свои неудачи на русский мороз, который, чтобы оправдать себя, называют генералом. "Генерал мороз", как пышно звучит! Но мороз тут, конечно же, не при чём, в госпитале это понимали все раненые, прошедшие через снега и морозы, это утешение было для них буквально лекарством.
    Выписали Сашу из госпиталя в конце апреля. Во Фрунзе буйствовала весна - цвели сады, люди ходили в пиджаках и даже в рубашках. О зиме напоминали лишь горы, всё ещё одетые в белые шапки из снежного панциря, сахаристо поблескивающие на солнце.
    Вдыхая уже не запахи йода и бинтов, намазанных вытягивающими гной лекарствами, а свежий воздух, Саша ходил по городу, вглядываясь в измождённые от недоедания лица прохожих. Поразило обилие нищих, киргизов и русских, они шли по дворам один за другим, один за другим. В большинстве это были одинокие старики и старушки, лишившиеся кормильцев из-за войны. Глядя на них, Саша подумал о родителях: как там они, под немцами? Тут хоть и голодно, да не убивает никто и не отнимает силой, а там и заступиться некому. Грустно было сознавать и то, что даже весточку о себе невозможно послать, как и нельзя получить от них.
    Шёл он медленно. Был ещё слаб и бледен после долгого лежания в госпитале, поэтому часто останавливался или садился на скамейки, вытянувшиеся вдоль широкой красивой улицы, ведущей к вокзалу. Эта улица чем-то напоминала ему проспект Карла Маркса в родном городе - тоже широкий и тоже к вокзалу. Только здесь, на Дзержинской росли огромные дубы, а в Днепропетровске акации. Были акации кое-где и здесь - уже цвели, и в воздухе сладковато и дурманяще пахло.
    На вокзал Саша сразу не пошёл, а свернул к базару, узнав у прохожих, где он находится. Сказали, что рядом с горной речкой. Его обгоняли колхозники-киргизы на лошадях и маленьких ишаках - везли, притороченные к сёдлам, мешки с мукой и кукурузой, связанных за ноги жёлтых кур, потерявших сознание от висения вниз головами. Сами были одеты в национальные "чапаны" - просторные пальто, сшитые по-восточному и подвязанные скрученными белыми платками. Чапаны были без пуговиц и запахивались наподобие халатов. А не распахивались потому, что были подвязаны "кушаками". Но удивляло не это, а то, что было тепло, а они ехали в чапанах и белых войлочных шапках с острым верхом и загнутыми полями, как у европейских шляп. На вопрос, не жарко ли им, русский старик ответил:
    - А они к этому привыкли. Да и токо кажется, што им жарко, а на деле - нет. Жара-то как раз и не проникает сквозь чапан. Зато в поле постелить можно и отдыхай, как на постели.
    - Когда же им отдыхать, они же назад на лошади будут ехать?
    - Они не сразу уезжают! Продадут муку, кур. За городом непременно выберут место, где можно посидеть, выпить, а потом и полежать, пока лошади травку щиплют.
    - А как же Коран? - удивился Саша. - Им же нельзя спиртного!
    - Ну, во-первых, война, у многих погибли родственники, тут уж не до запретов! А, во-вторых, не все и у них верят в Бога. Не токо пьют, но и едят свинину - развращаются понемногу, глядя на нас.
    - А вы в Бога верите?
    - Верю не верю, а всё же стою за религию: верующие люди честнее неверующих. Вот. И тебе, солдатик, советую молиться там... На фронт ведь опять? Или вчистую вышел?
    - Пока в тыл. А как окрепну, сформируют из нас новую часть - куда же ещё?
    - Вот и молись. Вдруг есть Бог?.. Труд небольшой, а спасёшься. - Старик поднялся и, попрощавшись, пошёл.
    Пошёл и Саша. На базаре он купил 3 стакана махорки за полкуска хозяйственного мыла. Без курева солдату никак, а казённого не хватает. Полкуска оставил себе - мыться и стирать портянки тоже надо. Можно было уходить, всё остальное у солдата есть, покупать не надо, но Саша не уходил. Из книг он представлял восточный базар с богатством продуктов, запахов, красок, пёстрых одежд. А тут было что-то совсем не то. Хмурые голодные лица покупателей, мальчишки в лохмотьях с грязными протянутыми ладошками, почерневшие губы женщин. Наверно, базар стал таким из-за войны.
    Городские киргизы, которых он тоже до сегодняшнего дня не видел, как и колхозников из кишлаков, были одеты обыкновенно - в европейские брюки и пиджаки. Брюки, правда, засовывали в сапоги, городских ботинок не носили, как и галстуков. Не носили и русских кепок или соломенных шляп от солнца - только узбекские тюбетейки. А вот женщины встречались в белых штанах, похожих на мужские кальсоны, выглядывающие из-под длинных платьев, напоминающих сарафаны. Колоритны были на фоне русского населения и киргизские девочки, которые носили множество чёрных косичек с вплетёнными в них монетками царской чеканки из серебра. Вот, пожалуй, и вся экзотика. Ну, ещё гортанная речь и широкие круглые лица с бледностью, проступающей от голодной жизни даже сквозь природную смуглость.
    Возвращаясь с базара на вокзал, Саша проходил мимо оперного театра и удивился: театр работал. Ставилась киргизская опера "Айчурек", об этом свидетельствовала афиша. Рядом висела другая, извещавшая жителей города о том, что ставится в других театрах. Город жил полнокровной жизнью - работали заводы, театры, филармонии. Всё было, выходит, как до войны, никакого упадка духа. Видел бы это Гитлер! Думает, русские морозы ему помешали молниеносно закончить войну с Советским Союзом. А о том, на какие народы замахнулся и на какие громадные просторы, выходит, не подумал. На что же рассчитывал, если одни только наши просторы растянут германскую армию в такую кишку, что её начнут резать везде по частям и не дадут действовать, если даже будет временно сдана Москва, как когда-то Наполеону.
    Настроение у Саши поднялось. Санитарный поезд вёз раненых во фрунзенский тыл без боёв и препятствий целых 10 дней, вот какие перед немцами расстояния. Расчёт Гитлера на отделение народов Советского Союза от России в такое тяжёлое время вряд ли оправдается.
    Саша, когда лечился, как-то вышел в скверик подышать и услышал разговор начальника госпиталя полковника Усубалиева, киргиза по национальности, и русского пожилого хирурга Атаманычева, они вместе курили.
    - До революции, - говорил Усубалиев на чистейшем русском языке без какого-либо акцента, - у нас здесь ничего почти не было. Киргизы наши жили в аилах возле гор, в ущельях. Железную дорогу в долине, фабрики и заводы, электростанции, города - всё построили русские и украинцы. Даже искусство на киргизской национальной основе прививали нам русские учителя. В живописи - Образцов и Чуйков. Чуйков - местный уроженец, хорошо чувствовал местный колорит и специфику. Наши художники Айтиев, Акылбеков, Кожахметов - это их ученики. Так же обстояло и в архитектуре, музыке. Своих врачей у нас не было вообще. А сейчас вон сколько! Если бы не Россия, мы до сих пор были бы отсталым народом. А теперь мы уже сами создали и создаём себе национальные кадры.
    Хирург Атаманычев без какого-либо заискивания или подхалимажа перед начальством заметил своим тенорком:
    - Не знаю, как там в искусстве, а в медицине ваши мальчики - ну просто потрясающе способны! Я, как вы знаете, веду в мединституте практические занятия по военно-полевой хирургии, и сразу увидел, что студенты-киргизы запоминают всё с одного раза. И руки хорошие. К тому же не боятся делать операции самостоятельно. И это не от безразличия к чужой жизни, от уверенности в своём умении.
    Дальше Саша слушать не стал, осторожно вернулся в палату, но разговор ему почему-то запомнился. Было приятно, что умный молодой киргиз так честно оценивает вклад русского и украинского народов в становление своего народа. А ведь точно так же или почти так же обстоит и с другими народами страны. Следовательно, Гитлер в этом своём расчёте окажется в дураках.
    Саша подошёл к голубому киоску и купил свежую газету. Прочтя на скамейке фронтовые сводки "Совинформбюро", он понял, немцы на всех фронтах выжидали конца весенней распутицы, чтобы начать летнее наступление, а пока крупных боёв не было. Значит, к приезду на фронт они как раз и начнутся, снова безумной рекой польётся кровь.
    Где-то рядом, перекрывая паровозные тоскливые вскрики, взметнулась в небо строевая песня:

    Пропеллер звонче песню пой,
    Неся распластанные крылья...

    Мимо прошагала с банными вениками рота курсантов Одесской военной авиационной школы пилотов, от которой ещё зимой приходили в госпиталь курсанты, занятые в художественной самодеятельности - плясали, пели, читали стихи перед ранеными. Один из них играл на аккордеоне, да так виртуозно, что его без конца вызывали на "бис". Теперь же, глядя на идущих в баню будущих лётчиков, Саша с теплом подумал: "Вот и новое пополнение уже готовят!"
    Он узнал, что эта школа, эвакуированная с Украины, за рекордно короткий срок сумела выпустить для фронта 19 лётчиков. Могло быть 25, но 6 курсантов во время первых самостоятельных полётов на боевых машинах разбились из-за отказов материальной части, которая, к сожалению, тоже в спешке выпускалась военными заводами Урала и Сибири. И всё же кончился период эвакуации, значит, кончилось и отступление перед натиском немцев. А то ведь прямо тоска хватала за сердце, когда против десятков немецких танков наших выползало всего 5, а на эскадрилью фашистов в небе появлялся один свой самолёт, который и погибал на глазах тысяч отступавших бойцов. Укреплению морального духа это никак не способствовало - люди сдавались в плен, дезертировали. Вот и в горах Киргизии, говорят, вылавливают дезертиров целыми пачками. Это же надо, куда добрались! За 3 тысячи километров от фронта, и ещё разбойничают теперь, грабя своих же кормильцев.
    В кармане у Саши лежало предписание явиться куда-то на станцию Кант. Там формировались части для отправки на фронт. Надо было идти на вокзал, ехать, а там уж военный комендант подскажет, где эти части, воюющие пока с дезертирами. К лету все будут на фронте, чтобы с боями продвигаться на запад и вызволять из немецкой неволи отданные в прошлом году города и деревни. Война будет, видимо, ещё долгой и кровопролитной, это было ясно уже всем - никто не поёт дурных довоенных песен, другие родились: "Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой. С фашистской сворой тёмною, с проклятою ордой!" Мороз по коже дерёт от этой песни, с которой каждое утро начинались военные сводки "Совинформбюро". Эта песня мобилизовала.


    Маленький провинциальный город Кант оказался рядом со столицей Киргизии - всего в 60-ти километрах на восток от Фрунзе. Саша приехал туда на местном поезде. Легко отыскал нужную ему воинскую часть и, хотя было воскресенье, всё равно направился в штаб - армия работала без выходных, как и вся страна, да к тому же в армии всегда есть дежурные командиры, которые знают, куда направлять вновь прибывающих.
    Документы принял у него в строевом отделе немолодой сержант, дежуривший вместо начальника. Принимая документы, в ответ на приветствие Саши, назвавшего себя, кто он и откуда, сержант представился тоже:
    - Сержант Русанов! - И по-граждански добавил: - Иван Григорьевич. А ты из госпиталя, значит?
    - Из госпиталя, - ответил Саша, не подозревая даже, что судьба свела его с дальним родственником по отцу. Саша помнил, что отец, прощаясь с ним, упомянул о дальней родне, которая жила где-то в Актюбинске, но не связал её с фамилией именно этого Русанова.
    Заглядывая в госпитальную справку, в которой было написано имя, отчество прибывшего в часть рядового Ивлева и характер его ранения, Иван Григорьевич спросил:
    - Ну как там, Саша, дела-то? На фронте.
    - Да я уж почти полгода, как не на фронте. Сам всё - только из газет...
    - Я не о том. - Русанов достал пачку папирос. - Куришь? Тогда давай покурим, пока начальства нет. - Он закурил, угостил Сашу. Тыча пальцем в канал на картинке пачки, пояснил: - Строил его, когда посадили за происхождение. А теперь вот всегда вспоминаю, закуривая. Но нынче чаще приходится махру, папиросы выдают редко, а потому и вспоминаю реже. А первое время и без папирос забыть не мог. Ну, это я так, к слову, как говорится, чтобы ты знал, с кем познакомился и служить будешь. Я тебя в наш батальон запишу, не возражаешь?
    - Не возражаю. - Саша улыбнулся, оценив искренность и доброжелательность сержанта. И опять не связал его фамилию с признанием в "происхождении" и отсидке за неё. Отец тоже страдает за своё происхождение и даже скрывает его - явно ведь что-то родственное. Родственность проглядывала и в красивом лице, его "породистости", но сержант был среднего роста, и это, видимо, помешало почувствовать родню. Отец говорил, что все Белосветовы отличались высоким ростом.
    Русанов же, определив Сашу в свой батальон, поставив его на довольствие, не забыл о своём вопросе:
    - Я вот о чём хотел тебя спросить. Понимаешь, какое дело. Я призван в армию совсем недавно. Сержанта мне приляпали, видно, из уважения к возрасту: опытный, мол, пусть командует молодыми. А ты, хоть и молодой, а уже и повоевал, и ранен. Значит, кое-что повидал на войне. Я и хочу спросить, поскольку немцев в глаза не видел: какие они вояки? Разное про них рассказывают. А мне от тебя, от очевидца, узнать бы.
    Саша понял, о чём речь, ответил Ивану Григорьевичу по существу, без околичностей и кокетства, присущего некоторым раненым фронтовикам.
    - Бить их можно, товарищ сержант. Это они поначалу ошеломили нас натиском - танками, самолётами. Всё ухает, рвётся, в дыму. Бывало, не могли нас командиры в атаку поднять: лежим в поле, боимся го`ловы поднять. Впереди - немецкие танки, пулемёты. Комроты орёт нам: "Вперёд, так вашу мать и перетак! Поднимайтесь! За мно-ой, в ата-ку-у!.." А никто не поднимается, хоть пинками бей в зад. Бывало и так. И комроты падал на землю, ему тоже страшно было и хотелось жить. А потом пообвыкли, и ничего - стали сопротивляться. И немца везде как будто остановили, так ведь? Теперь он увяз на наших пространствах, как войска Наполеона, и война пойдёт, мне кажется, уже по-нашему, по-русски. Вот прибавится у нас техники, лётчиков, танков, самолётов - будет и перелом в войне.
    - И я так думаю! - радостно вырвалось у сержанта. Глядя на Сашу серьёзными серыми глазами из-под нависающих век, он продолжил: - Что же они, не люди? Полагаю, нормальный человек должен бояться на войне. Другое дело преодолеть страх.
    - Правильно, товарищ сержант! Они тоже - и боятся, и бегать умеют, когда их прижмёт.
    - Зови меня Иваном Григорьевичем, когда нет никого - что ты заладил: сержант, сержант! Я тоже думаю, что дело не в русском морозе, как они говорят. Значит, и бить их можно! - Русанов улыбнулся. - Ты вот что... Когда будешь представляться комбату, просись во вторую роту. А там уж я сам договорюсь с ротным, чтобы он определил тебя ко мне во взвод. Если хочешь, конечно, - уточнил Иван Григорьевич.
    Тот с готовностью воскликнул:
    - Конечно, хочу! Какой может быть разговор, я с радостью к вам.
    - Ну, если с радостью, то я хочу тебе кое-что рассказать про себя ещё... Понимаешь, биография у меня не очень хорошая считается. Я с этим не согласен, понятное дело, но на Беломорканал всё же попал. Хотя честно принял и советскую власть, и честно трудился, и вообще считаю коммунистические цели самыми лучшими в мире.
    - Я тоже, - согласно заявил Саша.
    - В том-то и дело! - оживился Иван Григорьевич. - Идеи - правильные, как у Христа. Только Ленин, мне кажется, рано помер. Да и вообще, такое справедливое общество, как он задумал, невозможно построить.
    - Почему? - удивился Саша. Значит, верил, что можно.
    - Это длинный, Сашок, разговор. Ну, да пока нет никого, поговорим и об этом. А сейчас про свою биографию... Чтобы тебе понятнее всё было. Тут такое дело... - Иван Григорьевич достал по "беломорине", а когда прикурили, продолжил: - Старший мой брат, Павел, учился в Казанском университете ещё до моего рождения. Сошёлся там с революционерами, и достался ему жребий кинуть бомбу в зверя-градоначальника или начальника губернской полиции, я не знаю этого в точности. Ну - кинул. А убегать не стал: арестовывайте, мол. С тех пор и пошло... Его - в тюрьму, смертный приговор, которого он не дождался - умер от скоротечной чахотки. Нас выслали в Актюбинск.
    И снова Саша не связал это с родственниками, жившими в Актюбинске. Если бы они с отцом об этом вели частые разговоры, что-нибудь бы отложилось в памяти, а так запомнил лишь главное: где жили бабушка и дедушка Белосветовы, их имена, что была у него тётя Катя, застрелившаяся где-то в Сибири, что отец живёт под чужой фамилией, вот и всё. На Русановых интереса и памяти не хватило.
    Иван Григорьевич между тем продолжал рассказывать:
    - Я родился в Актюбинске, когда родители уже и не планировали заводить детей - маме было 42 года. Да и рос я потом с клеймом: "бунтовщики"! А когда по горячности ударил на уроке пьяного попа книжкой в нос, вообще исключили из гимназии. "Прочти мне, - говорит, - стих 20-й из "Закона Божия", который я велел вам выучить наизусть!" Я прочёл. Он мне: "Не так читаешь, не перевирай!" Я тогда прямо по книге, которую мне подсунул товарищ по парте, отбарабанил ему. А он подошёл ко мне с линейкой - тяжёлая такая, большая - да как врежет ею меня по голове! Ну, я и запустил в него "Законом". Корешок там толстый, жёсткий - потекла кровь. Батюшка за мной гоняться по классу - а вес-то пудов 8, тучный. Ученики хохочут. И несмотря на то, что поп был пьяным, обвинили во всём меня. Исключили.
    В общем, так и не получил я из-за этого аттестат об окончании гимназии. Университет, сам понимаешь, отпал. В нашей семье доучился до конца только мой средний брат, Михаил. Но и у него не задалась судьба. В 14-м году попал на фронт, выдвинулся в офицеры, всё вроде путём. А тут революция, гражданская война. Перешёл он на сторону красных. Был даже одно время вторым адъютантом у Блюхера - автомобилем заведовал. А в 38-м ему это припомнили, когда Блюхер в опале оказался. Тут Михаил, правда, сам виноват - не надо было об этом в биографиях указывать. Но это мы умные, конечно, задним числом. Забрали его однажды ночью, с тех пор и пропал. Впрочем, хотя я в молодости служил рядовым в Красной Армии, а прихватили меня на "Беломор" ещё раньше его, в 30-м. Там я сошёлся с одним профессором из Ленинграда, тоже был заключённым. Он-то и приобщил меня к идеям коммунизма. Так что я уже подкован был, когда на свободу вышел. Работал дизелистом на электростанциях, считался рабочим - больше меня не трогали. Вот такая получилась биография: и перед царём провинились, и вроде как и перед новой властью.
    - А не боитесь рассказывать об этом? - спросил Саша.
    - Так ведь я - не каждому... Да и чего мне бояться? Всё это в моих анкетах отражено. Сейчас доверили защищать родину и советскую власть. Оружие выдали.
    - Сколько же вам лет? - спросил Саша, почувствовав к этому искреннему человеку симпатию.
    - С 904-го я. Моему сынишке уже 13 лет, Лёшкой звать.
    - Ну, а почему всё-таки вы считаете, что нельзя построить справедливого общества?
    - Да потому, что слишком многих всякие дураки обидели своей подозрительностью.
    - Может, разберутся ещё?
    - В чём?
    - В тех, кто примазался к идеям о справедливости и кто обижал подозрительностью.
    - Не разберутся, пожалуй. - Иван Григорьевич вздохнул. Чувствовалось, не хотел всего говорить. И не потому, что не доверял, нет, он был человеком доверчивым, даже излишне, а не хотел, видимо, заражать Сашу своими сомнениями.
    Саша догадался об этом, сказал:
    - Иван Григорьевич, не надо охранять моё целомудрие, я уже взрослый, на войне побывал.
    - Ну хорошо, - согласился Русанов, ещё раз внимательно оглядывая Сашу, словно оценивая на каких-то нравственных весах. - Только уговор: о нашем разговоре лучше помалкивать...
    - Не маленький, понимаю. - Саша смотрел на Ивана Григорьевича ясными глазами.
    - Ты подумай: захотят ли разбираться в этих делах сейчас там? - Русанов кивнул на потолок. - Идёт война, а виновных слишком много окажется. Причём - не из мелкой рыбёшки.
    - А после войны?
    - Я не пророк. Да и дожить ещё надо.
    - Спасибо вам, Иван Григорьевич! - тихо проговорил Саша.
    - За что? - удивился Русанов.
    - За доверие.
    Иван Григорьевич заулыбался, и была у него эта улыбка необыкновенной - щедрой, бесхитростной. Он признался:
    - Знаешь, как-то само собой получилось. Обычно я такие вещи себе не позволяю. Просто ты меня расположил к себе, я будто родню повстречал. Даже в лице твоём показалось что-то знакомое. А потом спохватился, да уж поздно - успел наговорить лишнего.
    - Усомнились, что ли? - Глаза Саши погасли, и опять он не вспомнил ничего о дальней своей родне.
    - Да нет, трухнул маленько. Вдруг, думаю, проболтается где-нибудь.
    - Не проболтаюсь, - твёрдо заверил Саша. - Я рос в обстановке, где даже родители лишнего не говорили никогда. - И переменил тему: - А где вы жили до призыва в армию?
    - А тут недалеко, километров 90 отсюда. Когда будем уезжать на фронт, увидишь: станция Карабалты называется.
    - А что это означает?
    - "Чёрный топор" переводится. Там есть сахарный завод, я в механической мастерской при нём мастером работал.


    Станцию Карабалты Саша увидел через 2 месяца, ночью, когда его отец тоже не спал, схоронив мать и сестру Саши. Здесь эта ночь была тоже печальной. Иван Григорьевич заранее отбил телеграмму жене, чтобы вышла встретить его эшелон, который будет отправлен на фронт 13 июля во второй половине дня и остановится на родной станции всего на 2 минуты. Однако эшелон почему-то не остановился, как рассчитывал Русанов, а лишь притормозил. Но станцию они увидели, хоть и было темно. Иван Григорьевич закричал с подножки товарного вагона:
    - Ру-са-а-нова-а!.. Ма-ша-а!.. Здесь я-а, зде-еся!..
    К вагону метнулась какая-то женщина. Успела сунуть узелок и крикнуть:
    - Ваня, Ванечка, ты?!.
    - Как там Лёша?.. - прокричал Иван Григорьевич.
    Ответа уже не расслышали, только стальной лязг: "Та-та-та... та... та-та!" Поднимаясь с подножки в вагон с помощью протянутых рук, Русанов с горечью произнёс:
    - Встретились, называется! - И закурил.
    Накурившись и выбросив окурок через раскрытую дверь - пролетел красноватой пунктирной судьбой в темноту - Иван Григорьевич обратился к Саше:
    - Ну как, видал мой завод?
    - Да что там рассмотришь? Огни какие-то, и всё. Я больше на вашу жену смотрел - худая, заплаканная.
    - Да, невесёлая получилась история. Лучше бы не сообщал ничего: не было бы и никакого расстройства... - Он не договорил, перейдя на другое: - Завода ты и не смог бы увидеть - он был у нас за спиной.
    От Арыси эшелон свернул на Ташкент, и все утром поняли, что на фронт их повезут не через Куйбышев, а через Красноводск, Каспийское море и, наверное, на Северный Кавказ, где шли горячие бои. Значит, дорога пока предстояла через степи, горы, потом через Кара-Кумские пески, знойное море и вообще через жару и безлюдье. После Махач-Калы будет Гудермес, Грозный, Моздок - там будет жарко уже от боёв. Настроение резко упало.
    На крупных станциях, снабжённых продпунктами, эшелон с резервистами ставили почему-то на самые дальние от вокзалов тупиковые ветки. Бегать с котелками за едой и водой было далеко. Все собачились в очередях: время поджимает, а раздаточная закрыта, или кончился суп, есть только каша. Надо бы ещё ополоснуться под колонкой, на базарчик смотаться - там, говорят, узбеки меняют арбузы на мыло, а уже не успеть. Мыло-то здесь ни к чему, бань на среднеазиатских станциях нет.
    Иногда всё же удавалось "толкануть" не только мыло - эшелон стоял и по 2, и по 4 часа. Тогда накупали себе махорки, арбузов, семечек, дынь, и жизнь, казалось, шла веселее. Но чаще всего эшелон двигался вообще без остановок. На такие перегоны еду выдавали сухим пайком, и паровоз мчал и мчал по степи. Горы давно кончились, пошли пески и колючки. Двери в теплушках были распахнуты настежь из-за духоты, и Саша подолгу смотрел на миражи, на караваны верблюдов на горизонте - мечтал. Везде была непонятная и удивительная жизнь. Хорошо ехать и смотреть. О чём только не передумаешь!
    Иван Григорьевич довольно бойко говорил на тюркских языках - мог договориться на пристанционных базарчиках и с узбеками, и с туркменами, хотя отлично знал лишь киргизский. Но его как-то понимали и продавали ему еду охотнее, чем другим, и намного дешевле. Поэтому в его взводе было полно арбузов, дынь, семечек, махорки.
    В Красноводск прибыли ночью. Город Саше показался большим посёлком. Но толком рассмотреть его они не успели, их повели в порт, и там началась спешная погрузка на пароход, торопились сделать это до дневной жары. Пахло мазутом и морем, дул свежий ветерок. А днём, говорили, здесь невозможно дышать - раскалённая духовка, и вода для питья привозная.
    От капитана парохода узнали, что повезут их не в Махач-Калу, а в Баку, стало быть, не на фронт. Если бы на фронт, высадка была бы непременно в Махач-Кале, а оттуда пешком или на машинах, если будут, до железной дороги на Грозный. Вот там фронт, это уж точно. Но Иван Григорьевич всё же усомнился, имея в виду капитана:
    - А может, хранят военную тайну? Судя по газетам и радио, бои сейчас идут под Ростовом. Значит, ближе всего нам, если на помощь, плыть на Махач-Калу.
    Однако на помощь Ростову должна была выступить, как говорили местные военные, 58-я армия. Резерв, с которым приехали Саша и Иван Григорьевич, как и обещал капитан парохода, повезли всё-таки в Баку, где и высадили, но как-то странно - вдали от города. Так что столицы Азербайджана они не рассмотрели, как следует. Видели издали какую-то гору над городом, белые дома на берегу, да какой-то дворец с башенками. Чувствовалось, что город большой и красивый. Но их повели на какой-то разъезд на севере залива, в пески. Там формировались прибывающие воинские части, было много казарм.
    Стояла непереносимая жара, скрипел песок на зубах, а вода для питья была плохая - отдавала керосином. Жить в казармах было скучно, тесно, все мечтали поскорее отсюда куда-нибудь выбраться. Но куда их повезут дальше, никто пока не знал, даже начальство. Приходил, правда, один полковник - набирал желающих ловить дезертиров в горах. Но Иван Григорьевич не захотел и Саше отсоветовал:
    - Не стоит, я уже занимался этим в Киргизии. Все местные жители будут против нас. Были даже случаи убийств. Разве это дело, погибнуть от своих, вместо того, чтобы воевать с немцами? Подождём, когда нас в настоящую дивизию определят.
    - Да, противно с дезертирами воевать, - согласился Саша. - Всё равно, что с предателями.
    - Какие они там предатели? - поморщился Иван Григорьевич. - Просто перепуганные засранцы! Плачут, просятся, когда их поймают. И искать их надо с собаками, так не найдёшь. Это не по мне!
    В ожидании, которое продлилось ещё 3 недели, им зачитали перед строем суровый приказ N227 Ставки Верховного командования, который потом называли во всех частях "Ни шагу назад!" Поняли, дезертиров с полей войны набралась масса. Долго в ушах Саши стояли горькие запомнившиеся фразы: "Многие не верят в Красную Армию, многие не надеются на Красную Армию, а многие проклинают её..."
    Пожилые люди в этом тексте сразу узнали знакомый почерк Сталина, любившего риторические повторы и крепость плотно сколоченных фраз. Когда строй после громкой читки приказа распустили, "старики" поделились с молодыми: "Сталин, это сам Сталин писал, его стиль! Да и не стесняется говорить в открытую о таких вещах. Кроме него никто не посмел бы..."
    Действительно, делая в этом приказе обзор происходящих событий, вождь открыто говорил о том, что Красная Армия по количеству живой силы стала уже меньше немецкой, но из тыла призывать людей нельзя - остановятся заводы. Слушающих приказ это потрясло. Как, у нас меньше людей?.. Неужели же столько погибло, осталось на оккупированных территориях и угнано в плен? Ведь привыкли считать, что у нас не меряно людей, территорий, и вдруг такое заявление.
    С той же беспощадной откровенностью в приказе говорилось и о том, что на фронтах развиваются паникёрство и трусость, бегство с огневых позиций, снятие с формы воинских знаков различия. И наконец, прямо заявлено, что войска Южного и Юго-Западного фронтов, сдавшие города Новочеркасск и Ростов-на-Дону, покрыли свои знамёна позором.
    Иван Григорьевич, не раз слышавший выступления Сталина по радио, казалось, слышал его и на этот раз, настолько в его духе были построены фразы: "Немцы, потерпев поражение под Москвой, учредили в своих войсках штрафные подразделения. Не поучиться ли нам у наших врагов?"
    Дальше утверждалось, что отступать некуда, хотя многие полагают, что страна огромная. Главное сейчас состоит в том, чтобы больше не делать ни шага назад, иначе война будет проиграна. Приказывалось учредить штрафные роты для провинившегося рядового и младшего начальствующего состава. Покидающих боевые позиции будут останавливать, снимать с них награды и отправлять в штрафные роты и батальоны. Позади штрафных подразделений будут стоять заградительные отряды, вооружённые автоматами и пулемётами, при попытке к бегству - расстрел.
    Иван Григорьевич тихо сказал Саше, протягивая ему кисет:
    - Вот тебе и опомнились, кончили отступать.
    - При мне - мы наступали, - стал оправдываться Саша. - Видимо, что-то произошло...
    Рядом с ними тоже негромко обсуждали приказ бойцы. Один из них посетовал:
    - Где же взять эти заградительные отряды, если людей и так не хватает? Кто воевать будет?
    - А войска НКВД и пойдут в заграждениях, - мрачно ответил кто-то. - На фронт их не пошлют...
    Иван Григорьевич обернулся. За ним стоял пожилой инженер Павлов, фрунзенец. "Смотри ты, - подумал Иван Григорьевич, - и не боится!" Но тот, видимо, всё же испугался, добавил фразу, которая изменила смысл в корне:
    - Вот они и остановят отступление. Кончится это бегство с позиций...
    "А молоде-ец всё-таки!" - восхитился Иван Григорьевич в душе. А вслух обронил для одного Саши:
    - Немцы уже к Ставрополью рвутся, а мы тут сидим без дела.
    Сержант Русанов ошибся - сидеть больше не дали. Началась спешная передислокация войск и под Баку. Днём и ночью приходили эшелоны за сформированными полками и увозили их на фронт. Пришла очередь грузиться в вагоны и полку, в котором служил Русанов с Сашей. Но их эшелон выехал не на фронт, а в Закавказье, направляясь в сторону Тбилиси. За раскрытой дверью теплушки снова потянулись степи, выжженные солнцем - земли Азербайджана, затем восточной Грузии. После станции Акстафа появились невысокие горы. Через пару часов меж пологими хребтами показался красивый город на Куре - Тбилиси. Думали, приехали. Но нет, через 2 дня полк снова перебазировали - сначала в Кутаиси, а потом на побережье Чёрного моря, в город Сухуми, где его влили в 815-й полк 394-й стрелковой дивизии, которая собственно и стала после этого укомплектованной до нормы. Один батальон из 815-го полка тут же отправили по Военно-Грузинской дороге в горы, на Клухорский перевал, а прибывшее пополнение принялись обучать горнострелковому делу.
    Уходили в горы и сапёры - везли с собой продовольствие, стройматериалы, взрывчатку. Командование стало искать среди прибывших тех, кто умеет обращаться с лошадьми, и комплектовали из них транспортные роты. Иван Григорьевич Русанов в молодости проходил службу в Красной Армии в кавалерии, но из-за Саши, с которым сдружился за это время, не заявил об этом - Саша лошадником не был и не имел никакого представления о лошадях. Их обоих зачислили на курсы снайперов, и они ежедневно тренировались в стрельбе из винтовок с оптическим прицелом.
    Откуда им было знать, что из Ставки Верховного командования пришла тревожная директива, гласившая: "Противник стремится вторгнуться в пределы Закавказья и для достижения этой цели не ограничится действиями крупных сил на основных операционных направлениях.
    Враг, имея специально подготовленные горные части, будет использовать для проникновения в Закавказье каждую дорогу и тропу через Кавказский хребет, действуя как крупными силами, так и отдельными группами... Глубоко ошибаются те командиры, которые думают, что Кавказский хребет сам по себе является непроходимой преградой для противника. Надо крепко запомнить всем, что непроходимым является только тот рубеж, который умело подготовлен для обороны и упорно защищается. Все остальные преграды, в том числе и перевалы Кавказского хребта, если их прочно не оборонять, легко проходимы, особенно в данное время года.
    Исходя из этого Ставка требует наряду с созданием прочной обороны на основных операционных направлениях немедленно усилить оборону Главного Кавказского хребта, и особенно Военно-Грузинскую, Военно-Осетинскую и Военно-Сухумскую дороги, исключая всякую возможность проникновения противника на этих направлениях".
    Далее в директиве перечислялись все перевалы и дороги, на которых надо было взорвать проходы, установить минные заграждения, чтобы привести дороги, ущелья и перевалы в непреодолимое состояние. Указывалось, что все воинские части и подразделения, которые будут направляться для обороны высокогорных участков, надлежит обеспечить на 3-4 месяца продовольствием, тройным запасом боекомплектов и проводниками-добровольцами из местного населения. Для доставки в горы грузов и провианта предлагалось сформировать транспортные роты.
    Всё бы это ничего, можно сделать. Но 46-я армия, которая стояла в Закавказье, должна была ещё оборонять и побережье Чёрного моря от Лазаревской до государственной границы с Турцией, накапливающей там свои дивизии и готовой вступить в войну с СССР. Поэтому у командующего Закавказской армией не хватало сил для решения всех этих задач одновременно. Положение осложнялось ещё и тем, что из состава армии убыли в начале августа две дивизии, а штаб 3-го стрелкового корпуса не организовал в своё время разведку на подступах к перевалам с севера, и командование 46-й армии не знало к настоящему времени сил противника, с которым должны вступить в бой высланные к перевалам отряды. Теперь было трудно наладить связь с этими отрядами: слабые радиостанции в горах работали плохо. Сложно было и устроить завалы в узких проходах через перевалы - высоко в горах нет леса, кругом лишь твёрдый гранит. Момент был упущен, и к проходам через перевалы не успевали подвезти в достаточном количестве ни взрывчатки, ни материалов для заграждений, ни мин. Сапёров тоже не хватало. Они ограничились лишь разрушением отдельных участков обходных троп и установкой небольшого количества мин. А немцы уже перешли в наступление на хребты Кавказа. Хорошо ещё, что помогало население, откликнувшееся на приказ командования.
    Немецкий 49-й корпус под командованием генерала горных войск Конрада выступил из Невиномысска и Черкеска. В этот корпус входили две горнострелковые дивизии и две легкопехотные. Первая горнострелковая дивизия генерал-лейтенанта Ланца носила наименование "Эдельвейс". На неё Конрад надеялся особенно - это были отборные полки, укомплектованные альпинистами, снабжёнными специальным горным снаряжением и оружием. 4-я горнострелковая дивизия генерала Эгельзеера была укомплектована тирольцами, для которых любые горы, что дом родной. Был у Конрада и резерв - две румынские горнострелковые дивизии.
    Целью немецкого наступления был захват Главного Кавказского хребта в его центральной части с последующим выходом через перевалы в район Сухуми и Туапсе, чтобы перерезать коммуникации Черноморской группы войск Закавказского фронта с тыла и оказать этим помощь своей 17-й армии, которая стремилась продвинуться вдоль побережья до Батуми, почти к самой границе с союзной Турцией.
    Пока Саша и Иван Григорьевич Русанов тренировались в Сухуми на снайперских курсах, противник быстро прошёл по ущелью вдоль горной части Кубани к центру Главного Кавказского хребта - нигде сопротивления не было. Что могли сделать несколько горных аулов, населённых стариками? Началась карачаевская часть ущелья с горными селениями Нижней и Верхней Теберды. Местные партизанские отряды попробовали задержать немцев, но силы оказались слишком неравными. К тому же немцы применили репрессии по отношению к мирному населению и спокойно вышли к туристской жемчужине Главного Кавказского хребта - Добмаю, зайдя попутно в Гончахирское ущелье, уходившее чуть на восток, к невысокому Клухорскому перевалу. Наверху их поджидал, пока они ловили рыбу в Форельном озере, всего один батальон 815-го полка, отправленный сюда из Сухуми самым первым.
    Прошли немцы и к Марухскому и Наурскому перевалам по долинам горных речек Маруха и Большой Зеленчук. Когда об этом стало известно советскому командованию 46-й армии, в Сухуми была послана шифрованная радиограмма о том, чтобы срочно отправляли в горы остальные батальоны 815-го полка - на помощь бойцам на перевалах.
    Для Саши и Ивана Григорьевича Русанова кончились учебные стрельбы, любование пальмами и морскими пейзажами. Батальон, в котором они служили, тоже погрузили на машины, и он первым двинулся по Военно-Сухумской дороге в горы навстречу противнику. Винтовок с оптическими прицелами им не хватило, поехали, вооружённые автоматами. Радовались: автомат - не винтовка, мощное оружие! Слава Богу, что прибавилось их и у нас.
    Проехали большое селение Цебельда. Ущелье с каждым километром сужалось, а дорога уходила вверх всё круче и круче. Наконец, поднялись так высоко, что видны стали горные кряжи Большого Кавказа, шумная и быстрая речка осталась глубоко внизу. Места были дивные по красоте, тут бы человеческий рай устраивать, а не войну. Думали так, ещё не зная, что на Клухорском перевале уже идёт бой - затяжной, неравный, с 15 августа. А сейчас было уже 22-е - поздно пришёл приказ ехать на выручку.
    Часа через 4 после Цебельды проехали последнее селение, и дорога выбралась на самый верх, под небеса. Речку и не видно было, пропала где-то внизу. Даже лес, кустарник и альпийские луга остались намного ниже. Здесь, рядом с облаками, был везде лишь гранит, ломаный камень да зубцы гор. И вдруг в вековой тишине горных кряжей послышались глухие далёкие выстрелы - война была уже рядом, где-то там, впереди...
    Машины сразу остановились, бойцы соскочили на землю и, пригибаясь, вытягивали шеи, прислушивались: где? Далеко, нет?.. Комроты Саши и Ивана Григорьевича лейтенант Сырцов тоже смотрел куда-то вперёд, взобравшись на камень-валун.
    - Не-мцы-ы!.. - крикнул он, спрыгивая. - Всем за камни!
    Кто-то спросил его неуверенным голосом:
    - А где же наши? Погибли, что ли?..
    Комроты не ответил, наблюдая, как рассредоточиваются бойцы по склону горы, устраиваясь за большими, выступающими, словно рёбра из земляного тела, камнями. Теперь все увидели, что к водопаду впереди, до которого не доехали сами, едут на мотоциклах с колясками немцы. Это же надо такое! На руках они их, что ли, пёрли под самые облака?.. Или в разобранном виде, а потом собрали? Так откуда же знали, что с этой стороны перевала будет дорога? Выходит, у них и наши секретные карты есть? На простых картах военные дороги не обозначены...
    Появился, наконец, и комбат, взявший на себя руководство боем.
    - Без команды по немцам не стрелять! - передал он негромкий приказ, отданный спокойным, как на учениях, голосом. И это почему-то вселило спокойствие и в остальных: "Не пропадём, бляха, если командир не боится!"
    Сердце у Ивана Григорьевича стучало учащённо - и от высоты, и от волнения: первый бой, не воевал никогда. Даже касок немецких не видел - совсем другой силуэт, у наших не такой. И жалел теперь, что не досталось ему снайперской винтовки. Уж он-то, в прошлом заядлый и меткий охотник, не подкачал бы и тут! А вот из автомата на большое расстояние ещё неизвестно, как получится...
    А когда всё получилось, он так и не понял, как это произошло, словно не присутствовал при этом. Немцы подъехали совсем близко, а команды стрелять всё не было. И только когда стали видны лица и пуговицы на френчах солдат - поднялись на перевал не в гимнастёрках с закатанными рукавами, как показывали немцев в киножурналах о войне, а в тёплой одежде - раздалась команды, и бойцы ударили по мотоциклистам из-за камней. Впереди брызнула гранитная крошка, две передние коляски с немцами перевернулись вверх колёсами, а остальные развернулись назад. Тут завалили ещё 3 мотоцикла - видно ранены были водители и не смогли догнать своих. Но большего батальон капитана Острейко сделать не успел - мотоциклисты были уже далеко.
    Всё для Ивана Григорьевича произошло так быстро, так просто, что не верилось, что это явь, а не сон. Но нет, вот лежат возле перевёрнутых мотоциклистов убитые немцы, завалившиеся в неестественные позы. С одного слетела каска, и слабый ветерок шевелил на голове убитого белые пушистые волосы. Лицо молодое, в веснушках. Изо рта показалась кровь, а ран нигде не видно, только лицо стало мёртвенно-бледным. Куда же ему попали-то? Судя по фигуре, мощный был человек.
    Был, а теперь - труп. Первый, увиденный собственными глазами, труп. И всё равно не верилось, что это настоящая война, что люди не оживут, не поднимутся больше. Вернее, не люди, конечно, враги.
    Саша смотрел не на убитых немцев, на перевал. Вот он, совсем рядом - чуть подняться по дороге. Но там уже нет в живых и наших, одни враги. Значит, опоздали, не успели на помощь... Поступил бы приказ раньше хотя бы на час - ведь его кто-то готовил, носил на подпись, а командир в это время, может, обедал или писал жене письмо - подоспели бы вовремя, и батальон неизвестных никому, кроме родных, красноармейцев и командиров был бы сейчас жив.
    "Почему же их никто не оттаскивает от дороги? - думал Иван Григорьевич. - Это что же, так и будут лежать? Как падаль..."
    Подошедшему Ивлеву Иван Григорьевич сказал:
    - Сашок, а ведь могли и они нас, верно? Вот так же валялись бы...
    - Они вон там весь наш батальон положили!
    - Выходит, на войне - кто первый успеет?..

    3

    Концлагерь, в котором оказался Игорь, был жестоким по режиму и тяжким по работе. Но главное, из него совершенно невозможно убежать, хотя в котловане каторжники почти свободно общались с шофёрами, приезжающими за рудой с горно-обогатительной фабрики. Вскоре лагерников стали водить в карьер и обратно в лагерь не 2 охранника, как было, когда их привезли и они ещё не знали ни порядков, ни местности, а целый взвод охраны с собаками. Вели строем в колоннах по 4 сразу 500 человек. Разве можно убежать на глазах у всех даже в темноте? Лишь безумец мог бы решиться на такой шаг. Из лагеря, обнесённого 4-мя рядами колючей проволоки, тоже бежать было немыслимо. Словом, выхода из ада не было, и от этого Игорь пал духом - раб, у которого отнята даже мысль о свободе, не только сама свобода. Какой же смысл тогда в такой жизни? В ожидании, когда кончится война и каторгу заменят на рабство на родине? А если "боши", как называет немцев Онджей, не победят?.. Они же тогда перестреляют всех узников, чтобы не болтали потом про них лишнего, и на этом для каторжников всё кончится - из могилы не расскажешь об издевательствах, никто и не узнает, где эти могилы. Новички уже наслушались, как немцы сжигают людей в печах Освенцима. Долго ли им увезти туда?.. В общем, замкнулся Игорь, не зная, что делать, стоит ли жить и на что надеяться.
    Тем удивительнее было для него поведение Онджея - общительного, полного надежд на побег и на счастливое будущее. Видимо, причина была в том, что всего в двухстах километрах от лагеря была его родина, Краков. Ну, может, чуть побольше километров, кто их там считал. Но это совершенно меняло всю психологию человека. Одно дело, когда ты далеко, на чужбине, и совсем другое, когда знаешь, что недалеко твой дом, соотечественники. Онджей сам доходчиво и просто объяснил Игорю природу своего "дурацкого", как назвал Игорь, оптимизма:
    - Представь себье, что этот котло`ван рядом с твоим Запорожье`м. Неужели ты не верил бы, что табье помогу`т убежать?
    От этой простой мысли Игорю стало теплее на душе, хотя и подумал: "Дурачок ты желторотый! Кто, кто тебе поможет, придёт сюда? Сон это поросячий!.." Но вслух произнёс мягче, только плечом дёрнул:
    - Как ты отсюда выскочишь незамеченным? Кто поможет тебе?
    - Не знаю` пока. Но осенью, когда начнутся дожди и нас в котло`ване не буде`т видно зо`всем, а собаки не смогу`т ухватить след - что-то буде`т, я уверен!
    - Ну-ну, жди осени, если тебе от этого веселее, - буркнул Игорь, хотя его неверие в возможность побега и поколебалось. Действительно, чего только не случается в жизни. Вдруг разрешат заключённым нагружать рудой и железнодорожные платформы? В темноте можно спрятаться в руде и выехать за пределы карьера. А там уже будет зависеть всё от тебя: сумеешь за ночь украсть в каком-нибудь сарае старое барахло, чтобы переодеться и стать незаметным, полсудьбы уже в твоих руках - останется полдела, перебраться в Словакию. Может, даст кто и хлеба на дорогу, да и барахло тоже ведь можно выпросить, не обязательно красть. Короче рассуждая, шансов на бегство было хотя и немного, но всё-таки они есть.
    Работали они оба не кирками, которыми другие рабы измельчали крупные куски взорванной рудной породы, а тяжелыми широкими лопатами, на погрузке в автомашины. Шофёры подгоняли грузовики на специально выровненные бульдозерами площадки под рудными уступами, а Игорь и Онджей стояли наверху этих уступов и оттуда сгребали измельченную руду и кидали её в кузов очередного грузовика. Когда уступы будут взорваны до основания, бульдозеры подготовят новые площадки внизу. Так, слой за слоем, руда вывозится из котлована на обогатительную фабрику машинами и поездами, а оттуда, уже обогащённая, развозится в виде рудных окатышей на металлургические заводы страны. Котлован же с каждым годом становится всё глубже и глубже. Впрочем, как и угольные шахты, которых в Остраве и вокруг неё немало. Уголь тоже вывозят целыми эшелонами и в Германию, и в Словакию за деньги, ну, и по самой Чехии, конечно.
    Грузить лопатой сверху вниз, в кузов подъехавшего грузовика, вроде бы не так уж и трудно, если смотреть со стороны. Но так только кажется. На самом же деле махать тяжело нагруженной лопатой почти 10 часов, стоя на солнце или под дождём, занятие, которое может выдержать не каждый даже при калорийной кормёжке. А заключённых хотя и кормили лучше, чем в других лагерях, но всё же не теми продуктами, которые требовались. Металл на лопатах и тот блестел, как отполированный до зеркального блеска, столько десятков тысяч раз проскребли им по измельченной рудной породе. А потом, когда изнашивался до слома, лопата выбрасывалась. На износ принуждали работать и мускулистых людей. А когда мускулы отказывали, человеческий лом, как и лопатный, отправляли на переплавку. Доходяг увозили в печи Освенцима, благо было недалеко, а отслужившие срок совки лопат в мартеновские цеха - это ещё ближе. Вместо тех и других в карьер поступали новые, и трудовой конвейер не останавливался.
    К середине лета Игорь понял, что втянулся в изнурительный труд и уже не рухнет обессиленным и сломавшимся, как ему казалось до этого. А вначале его спасали 15 минут отдыха после каждого часа работы, когда их подменяла новая бригада. В эти 15 минут он мог отдышаться. Посмотреть на небо и вокруг, даже покурить и пообщаться с другими, чтобы вновь приступить к каторге на соседнем уступе, где сам менял другую бригаду. Таких бригад в каждом забое было 4, что позволяло каждому рабу немного отдохнуть после часа работы. Получалось, что 3 бригады работали как бы непрерывно. То же самое было и у рабов с кирками. Но особенно хорош был отдых в обед, который привозили в карьер в больших бидонах-термосах - целый час, и полчаса дополнительного отдыха сразу всем, а не по очереди, когда на участке проводились взрывные операции. Сначала выла сирена, и все прятались, потом новая сирена, и раздавался взрыв. После взрыва бригада подрывников уходила проверять, не осталось ли где "затая" - невзорвавшегося детонатора или затаившейся мины, которая может взорваться потом неожиданно и убить не только заключённых, но и какого-нибудь шофёра из автобазы, человека вольного. Длилась вся эта музыка с взрывами, ожиданием, когда рассеется дым, проверками на "затаи" целых 30 минут. Тут уж и курили. И анекдоты рассказывали, спали, если было тепло и морила усталость. В общем, всё это Игоря и спасло в первые 2 месяца, пока втягивался в каторжный труд. Теперь же, когда он втянулся и научился во время отдыха ещё и общаться с вольными шофёрами, с которыми его свёл Онджей, знавший чешский язык, он понял и другое: своим умением выживать и втягиваться он лишь продлит свою каторгу. Конец же всему и избавление принесут только печи Освенцима. Это повергло его в уныние.
    А вот Онджей, как избавления, ждал осени. Перезнакомился со всеми шофёрами, обслуживающими участок 5-го блока каторжан. Пока они курили в ожидании погрузки, а его перекур совпадал, он разговаривал с ними обо всём на свете. Всегда открытое лицо, приветливая улыбка, рассказанный анекдот про скупость болгарских славян из города Габрова или добродушная шутка, удачно и вовремя произнесённая, сделали своё дело. К осени Онджей (а заодно с ним, как его друг, и Игорь) стал своим среди шофёров. Его любили ещё и за то, что он знал их язык. Иностранцев, знающих язык хозяев, уважают везде, это истина старая.
    Постепенно обоих парней, поляка и русского, молодые чехи стали угощать сигаретами, иногда привозили для них пиво из города или сливы, пока был на них сезон. А когда похолодало, подкармливали хлебом, сосисками, которые прихватывали с собой в обеденных тормозках. Узнав от Игоря, что в юности он хотел стать шофёром и даже учился этому делу, позволяли ему садиться в их кабины, как и Ондждею. В кабине можно было согреться и покурить с бо`льшим комфортом, чем на камнях. Онджей в таких случаях садился к высокому Миклошу Кралеку, а Игорь к плотному, но невысокому Карелу Адамцу. Миклош настолько сдружился с Онджеем, что даже привозил для него свой старый тёмный комбинезон, который прятал под сиденьем.
    Дело в том, что германские охранники находились и в котловане - охраняли от заключённых грузившиеся рудой поезда. Это исключало в тёмное время суток побеги на железнодорожных платформах, где можно было укрыться, обложившись кусками руды. Эта охрана могла увидеть полосатые робы Онджея или Игоря среди шофёров. Правда, от железнодорожной ветки грузовики были далековато, с километр, но всё равно могли быть неприятности. Чтобы их не было - бережёного, как говорится, и Бог бережёт - Миклош предлагал Онджею натягивать на себя его старый комбинезон, и тот как бы растворялся в тёмной шофёрской массе на 15 минут.
    Комбинезон Карела не подошёл бы Игорю по росту, поэтому Карел и не привозил его с собою. К тому же с Игорем и не поговоришь, и он разрешал ему только прятаться в его кабине, не держал его подле себя. За это Игорь сам подгонял грузовик Карела, если было нужно, под погрузку и тем продлял и свою радость - всё-таки на минутку больше пробыл в тепле! Перед тем, как получить разрешение на подгон автомобиля, Игорь прошёл инструктаж, как надо на этой машине переключать скорости, как ставить на ручной тормоз, давать задний ход.
    Однако эти маленькие радости были нечастыми: Миклош и Карел приезжали, бывало, из города, когда Игорь и Онджей работали или когда курили. Тогда чехи попадали на площадку под погрузку не к ним, а к соседям. Оно хоть и недалеко, а не побежишь - это будет уже не отдых. Поэтому просили Миклоша и Карела, чтобы они старались попадать к ним на площадку, и не порознь, как это нередко случалось, а вместе, не разъединяясь в рейсах по дороге на обогатительную фабрику и назад.
    - Что это у тебя за жетон? - спросил Игорь, с трудом подбирая чешские слова, когда увидел в раскрытом "бардачке" Карела металлический кружок с номером.
    Карел всё же понял вопрос и что-то ответил, но Игорь не понял почти ничего. Ну, да что в этом интересного. Зато интересным был разговор Онджея с Миклошем. Оказывается, до войны Онджей приезжал из Кракова в зимние каникулы в Закопане, чтобы покататься на лыжах. Закопане - курортное месте возле границы со словацкой Оравой.
    - Так это же каких-то 200 километров отсюда, а то и меньше! - обрадовался Миклош. - Я бывал и в Дольнем Кубине, и в Ораве. Там у нас были до войны туристские базы. Красивые места - горы кругом, тишина! А теперь это - другое государство.
    - А сколько километров отсюда до границы со Словакией? - спросил Онджей.
    - Да совсем рядом почти, если ехать по железной дороге от нашей Карвины на юго-восток - миль 50. За Яблунковским перевалом - уже Словакия.
    - Нарисовать схему можешь? - протянул карандаш Онджей.
    - Зачем тебе? - удивился Миклош. - Другой дороги туда нет.
    Онджей добродушно, по-приятельски улыбнулся:
    - Хочу знать, в какую сторону надо бежать, если вдруг удастся.
    Поняв всё по-своему, Миклош насторожился:
    - Послушай, парень, если ты думаешь, что я спрячу тебя в кузове своего грузовика под рудой, то зря надеешься: я на это - не пойду! И никто из наших не пойдёт. На выезде из карьера кузов осматривает германский дежурный охранник с овчаркой, которая обнюхивает руду, и только после этого наш человек, чех, который дежурит на контрольно-пропускном пункте, забирает у нас пропускной жетон и ставит отметку в рейсовом листе. Ты понял меня?
    Онджей успокоил шофёра:
    - Не беспокойся, Миклош, я не собираюсь этого делать. А спросил тебя - на всякий случай: вдруг нас повезут в город за чем-нибудь, и мне удастся незаметно уйти, если будет темно, вот и всё. 200 километров, говоришь, до моих родных мест, а я - не знаю даже, в какую сторону надо идти.
    - Туда, - показал Миклош в сторону станции. - От нас идут в Словакию платформы с углем. Если зарыться в одну из них, то за Яблунковским перевалом будет уже заграница, - неохотно продолжал Миклош непонравившийся ему разговор. - Но с нашей стороны, - вспомнил он, - перед самым выездом в ущелье, когда начнутся горы, находится таможня. Не знаю, проверяют ли там платформы с углем, но пассажирские поезда - останавливают, и проверяют у пассажиров документы.
    - Спасибо, - улыбнулся опять Онджей. - Думаю, что пассажирский поезд мне не подойдёт. Мне бы только добраться до гор!..
    - За Яблунковским перевалом, после станции Чадца и до самой Жилины, кругом одни горы, - деланно улыбнулся и Миклош. - А на северо-восток от Чадцы - дикие, заповедные места! Там одна красота, людей нет.
    - Не Моравское ли водохранилище имеешь ты в виду? - вырвалось у Онджея обрадовано.
    - Откуда знаешь? - удивился Миклош.
    - По карте. Это же напротив Закопане! Дикие горы, вот бы куда уйти!
    - А почему не домой? - удивился Миклош опять.
    - Дома - германцы. А в Словакии их нет.
    Выслушав этот рассказ, Игорь понял окончательно: не убежать им отсюда, хотя Онджей и знает местные языки, и рядом его родные места. Сам он уже не думал о бегстве: безумие!
    И вдруг, когда настала середина ноября, всё произошло так, что решился. Погода над карьером и его окрестностями ещё стояла осенняя - морозов и снега не было, а из туч, обложивших небо серыми лохмами до самой земли, заморосили непрекращающиеся холодные дожди. Он снова поставил на карту не просто своё дальнейшее благополучие, а саму жизнь. Знал, побеги из таких концлагерей карались расстрелами, если побег не был первой попыткой. У Игоря, если побежит, будет вторая...
    Да он и не думал бежать. Не готовился, не собирался, хотя и наслушался от Онджея ещё с утра, что погода - ну, прямо, как на заказ: для побега. И что бежать надо не на станцию, а за неё, подальше на восток. И садиться там, где-нибудь на подъёме в гору, где поезда резко сбавляют скорость и легко можно уцепиться за подножку платформы с углем или рудой. Главное, мол, зарыться в уголь и не высовываться до самой Чадцы, что за горным перевалом. А там - спрыгнуть где-нибудь ночью на глухом разъезде, и рвать на северо-восток, в заповедные горы. В озере, мол, можно ловить рыбу, если сплести из прутьев мордушку. Ну, и прочие молол благоглупости: про красоту хребтов Малой Фатры и Оравской Магуры. Прямо помешался, чудак, на этих курортах! Не знал только главного, не понимал - не выбраться из котлована! При чём же тут какие-то Оравы и Магуры?
    А в котловане, встретив знакомых шофёров, узнали, что Карел чуть не помер в октябре от приступа аппендицита. Карел сам рассказал об этом:
    - Доктор определил, что это аппендицит, и выписал из больницы. Сказал, что надо ждать нового приступа, после которого можно будет сделать операцию. Запретил пить паленку, есть острое. А я вчера не удержался, и набрался, как свинья, на дне рождения у брата. Сегодня вот опять что-то неважно себя чувствую. Даже колбасу, что взял с собой на обед, не хочется нюхать, не то, что есть. Хорошая колбаска, копчёная!..
    Всё в этот день сошлось одно к одному, так удачно, что не могло не ввести человека в соблазн: ведь ещё раз такие обстоятельства не могут повториться, никогда, ни за что! Значит, сама судьба выкинула ему такие кости, не воспользоваться этим он просто не мог.
    Вот как это началось...
    К вечеру, когда стало темнеть, а у Игоря с Онджеем был перекур, на погрузку подъехали и Миклош с Карелом. Пока их машины нагружали рудой, Карел стал совершенно бледным и заявил, что у него опять приступ. Что же теперь? Надо Миклошу забирать его к себе в кабину и вывозить из карьера в больницу: скорой помощи в карьере нет, да и не пропустят её сюда. Поэтому так и сделали: посоветовали Миклошу увозить парня самому - Карел уже закатил под лоб глаза и стонал так, будто ему разрывали кишки.
    - А как я оставлю здесь грузовик Карела? Это строго запрещено! - сказал Миклош Онджею.
    - Скажи, что грузовик Карела поломался, - посоветовал Онджей.
    Миклош вдруг обрадовался:
    - Слушай! Попроси своего друга, чтобы он подогнал машину Карела вслед за мной на контрольно-пропускной пункт. Я там сдам её под охрану нашему дежурному, а Игорь вернётся сюда назад.
    - В полосатой робе? - Онджей усмехнулся. - Будет возвращаться, к нему прицепится какой-нибудь дурак из железнодорожной охраны - вон они... И дело кончится карцером.
    - Пусть наденет мой запасной комбинезон! Давай, быстро!..
    Так Игорь очутился в тёмном комбинезоне, сел за руль грузовика и поехал по серпантину карьера вслед за Миклошем к пропускному пункту, думая о своём возвращении, а не о побеге - соблазна ещё не было. Когда же они выбрались наверх, и пока солдат с овчаркой проверяли кузова их автомобилей, Миклош объяснял что-то своему дежурному по-чешски, показывая на свою кабину, на больного Карела, и на Игоря во втором автомобиле. Тот покивал в знак согласия и тоже что-то объяснил германскому постовому, привязывавшему собаку к столбику. Игорь смутно понимал, что Миклош разъясняет, почему в его кабине двое. Немец же приказал Игорю проехать немного вперёд: "Форвэртс, форвэртс!" и показал жестом, чтобы он отъехал и не мешал движению.
    Всё ещё не помышляя о побеге, Игорь автоматически исполнил команду. И тут к нему подошёл дежурный чех и потребовал, должно быть, пропуск-жетон и рейсовый лист - Игорь догадался об этом по словам "же`тон" и "рейс". Открыл "бардачок" и передал дежурному рейсовый лист и жетон. Старик спрятал жетон в карман, приляпал в рейсовый лист штампик и расписался на нём, после чего, глядя на отъезжающего с Карелом Миклоша, приказал, видимо, тоже по привычке и Игорю:
    - Рухайся ано, рухайся! Швыдче!
    Это Игорю и объяснять не надо было, он отъехал немного вперёд, остановился на обочине дороги. Сзади заурчала новая машина, полоснули фары и погасли. Игорь находился уже за пределами карьера и чего-то ждал в наступившей темноте. И только через полминуты понял: можно бежать! Случай сам приплыл ему в руки. Больше никогда не будет ни приступа аппендицита, ни совпадения его с перекуром, ни выезда из котлована в тёмном комбинезоне, ни привычного приказа дежурного шофёрам, одетым в тёмное, "Ано, рухайся!". Будь Игорь одет в полосатую робу, этого автоматизма не случилось бы.
    Надо немедленно бежать, а там видно будет... И Игорь решился поставить на карту свою жизнь. Он снял грузовик с ручного тормоза, переключил скорость и осторожно двинулся вперёд по дороге. Никто сзади не выстрелил, не закричал.

    Глава одиннадцатая
    1

    Роясь в бумагах, оставшихся после смерти жены, Белосветов наткнулся на письмо Веры Андреевны, адресованное ему. Видимо, жена передумала вручать его мужу и сунула в папку со старыми статьями, которые переводила из немецкого журнала "Трубное производство". Он даже вздрогнул, будто услышал голос жены с того света.
    "Милый Коленька! - прочёл он, и уже не мог оторваться. - Я долго думала над твоими словами. Мне кажется, ты не прав. Я бы разделила людей на 2 категории, которые можно выделить в человечестве как его лучшие разновидности: это активная его часть и созерцатели. Все остальные - хуже, о них я говорить просто не буду.
    Начну с "созерцателей". Они с молодых лет внимательны ко всем людям, к животным, к природе. То есть, к окружающему миру. Они рассматривают лица людей, прислушиваются к тому, что люди говорят вокруг них и пытаются всех понять, расслышать каждого - вздох, жалобу, мяуканье, чтобы почувствовать чужую душу, боль. То есть, они сочувствуют всем. Я где-то читала, что в Индии есть целая группа людей, которая именно этому учит своих детей, воспитывает их в таком духе по отношению к остальному миру.
    "Активная" часть людей живёт по-другому. Эти ничего не видят вокруг себя, кроме своего любимого дела. Они не запоминают лиц, имён, чужих слов. Безразличны ко всему, что происходит не с ними.
    Из "созерцателей" чаще всего выходят писатели или философы. Из "активных" - изобретатели, учёные, крупные инженеры, которые настолько увлечены делом, открытиями, что ничего не замечают. Мне даже кажется, что когда они умирают, то и это для них полная неожиданность. Я прямо вижу удивление на их лицах: "Как, уже всё? Жизнь окончена? Но я же не успел даже осмотреться! Погодите, как же так..."
    "Созерцатели", вероятно, умирают, зная о приближении смерти, готовясь к ней. Среди них, мне кажется, крупные эгоисты - редкость. Хотя эгоистичность в подавляющем их большинстве, как это ни парадоксально - отличительное свойство этой категории. Но эгоистичны они странно: их интересует прежде всего успех предпринимаемого ими дела и личная слава. Невзгоды быта, времени, в котором они живут, мало тревожат их.
    Но есть ещё одна группа людей, редкая. Сплав активности с созерцательностью. Он почти всегда, как биметаллическая пластина, порождает энергию и производит на свет незаурядную личность - Пушкина, Ломоносова. В моём институте - это человек, о котором я тебе говорила. Он не Ломоносов, конечно, и не Менделеев, но всё же из этой когорты - "биметаллической". У него тоже были основания покончить с собой. Но ведь не покончил же".
    Письмо на этом обрывалось. И Белосветов понял, что Вера Андреевна знала о его намерении убить себя и хотела этим письмом предотвратить это. А когда увидела, что он больше не пойдёт на такой шаг, не стала дописывать письмо. В его душе поднялась запоздалая волна тепла и благодарности жене, и он снова воскрес, встрепенулся. Ведь есть же у него, в конце концов, Сашенька, сын. Есть преданный друг Катя, готовая поделиться с ним всем, что у неё осталось. Надо досмотреть жизнь до конца, допеть свою песню, назначенную судьбой. Утешительным было письмо жены ещё и тем, что она причисляла, получается, и его к третьей категории - к энергетикам. А он так бездарно растратил свои возможности на какую-то ерунду, в том числе и на рясу. А ради добывания денег не стоило жить. Жизнь - это яркое горение, свечение, а светится человек, когда увлечён, как в любви. Без любви к делу человек не может считать себя необходимым на земле. И платить нужно за любовь, а не за должность. Воспитательница в детском саду, любящая детей, 100 крат дороже академика, занимающегося не своим делом, получившего свою степень учёного без "свечения" в науке. А у хорошего воспитателя засветятся и дети, когда вырастут, в их обществе будет светло всем.
    Белосветов помчался к Екатерине Владимировне, Кате. Его осенило, что, прежде чем вернутся "наши" и его арестуют, надо сделать распоряжения. Оформить "дарственную" на имя Кати на участок и дом Рождественских, принадлежавшие теперь ему одному. Катя всё сохранит и возвратит Саше по возвращении его домой. Будет сыну, где жить и растить своих детей, если женится. Надо заранее описать, как он очутился в Екатеринославе, почему жил под чужой фамилией. Пусть эти откровения и будут стоить ему несвободы, но он вернёт себе родную фамилию. Доказать, что сын ничего не знал об этом и, следовательно, ни в чём не виноват, а напротив, стал патриотом, добровольно ушедшим защищать родину. Надо посоветоваться с Катей, как всё это сделать наилучшим образом.


    - Да ты что, Коленька?! - в страхе воскликнула Екатерина Владимировна. - Ну, дом передать, это просто: явимся к нотариусу, он подскажет и поможет всё оформить. А вот ничего остального - делать не нужно, упаси тебя Бог! Разве не понимаешь, что сам, сам хочешь засунуть свою голову в петлю! Да и сыну ещё навредишь.
    - Так что же, по-твоему, сидеть и ждать, когда арестуют?
    - Может, ещё и не арестуют! Сычёва - ты убил. С немцами не сотрудничал, - стала она перечислять. - Батюка, советского командира, вывез с поля боя, на котором и сам защищал родину, хотя и был уже для этого стар. Прятал потом Батюка от немцев. Что ещё?.. Дочь у тебя погибла в тюрьме у немцев. Сын - добровольно ушёл на фронт воевать с немцами. Так ведь? За что же тебя сажать?
    - Многое из этого теперь уже не докажешь, - вздохнул Николай Константинович. - Батюка - нет, кто подтвердит? Жена и дочь - тоже в могиле.
    - А я что же? Молчать буду? Всё скажу, что знаю!
    - Спасибо. Только Крыма мне и фамилии - всё равно не простят.
    - Сколько лет-то прошло! У Врангеля ты случайно оказался. Воевал вместе с Брусиловым за Россию, можешь ордена показать - за отечество героизм проявлял! А оставил бы себе тогда фамилию и сознался, что офицер, тебя расстреляли бы эти Куны! Выхода у тебя не было, вот и переменил фамилию. Но жил-то честно, не как враг!
    Екатерина Владимировна горько заплакала, и он понял, что она боится торжества несправедливости, и слёзы её от душевной боли. Значит, тоже не верит. Поэтому тихо сказал:
    - Ладно, Катя, что будет, то будет. Если бы этот Сычёв не заявился сюда, вообще никто и никогда не узнал бы ничего. Из-за него всё вылезло. На его золоте, видно, чужая кровь была, вот и не пошло на пользу.
    - Коля, а может, тебе лучше уехать куда-нибудь? Никто тебя там и не спросит никогда ни о чём. Покажешь свои прежние документы, устроишься и будешь жить.
    - Где? У меня никого нет во всём белом свете! Да и всё равно - начнут искать: куда делся? Что, да почему? Не знаешь, что ли, их? Только хуже будет.
    - Господи, какие же мы все несчастные, невезучие! - И выдохнула: - Бы-вшие! А чем мы хуже других, если по-честному, чем? Родину, что ли, не любили? Сделали что-нибудь плохое?.. За что нас так наказывает Бог?
    - Имя этому богу - Сталин.
    Они надолго замолчали. А потом Екатерина Владимировна спросила:
    - Самогонки хочешь?
    - А что, есть? - обрадовался он.
    - Сейчас принесу, посиди...

    2

    Как только Игорь выехал из низины на шоссе, ведущее к обогатительной фабрике, так сразу свернул на развилке влево и поехал почти назад, но немного в сторону от карьера - к железнодорожной станции. Вот когда пригодились частые разговоры о том, в какой стороне Словакия, куда надо бежать. На счастье, было темно полностью. Игорь давил на газ и вёз руду на большой скорости, не жалея мотора.
    Проехав станцию, на которой ранней весной их выгрузили, он свернул вправо и поехал по шоссе вдоль железной дороги, уходящей на юго-восток, в сторону Словакии. Можно было остановить машину, бросить и подняться на железнодорожную насыпь и ждать там проходящего товарняка. Но Игорь рассудил иначе. Мало ли на дороге машин? Никто и не подумает его останавливать да проверять. А сам остановишь и уйдёшь, всем это бросится в глаза. Лучше уж отъехать от карьера как можно дальше. Возможно, какой-нибудь товарняк сам нагонит его. И он стал выглядывать из кабины и смотреть в темноту назад. Но не было там ни поезда, ни фар автомобилей.
    И снова, как в первом побеге, его охватило невыразимое чувство: свободен! Господи! Свобода! Убежал и мчится всё дальше и дальше. Хоть бы не поймали! А может, уже гонятся, хватились?.. Он вспомнил, что когда открывал "бардачок", чтобы достать жетон Карела и отдать контролёру на пропускном пункте, из "бардачка" пахнуло копчёной колбасой. Почувствовав голод, Игорь открыл "бардачок" снова и увидел пакетик в промасленной бумаге - от него и тянуло забытым запахом копчёности. Развернув пакет, он впился зубами в колбасу.
    "И сигареты со спичками лежат. Какое счастье! Ну, надо же, чтобы так повезло, когда и не думал уже, - торопливо рассуждал он, наслаждаясь соком разжёванной колбасы. Оторвал зубами ещё кусок и повеселел: - Да ни хрена им теперь не догнать! Через час только хватятся, не раньше. А я за это время буду ого-го уже где! Был бы только состав с углем, да поскорее, а там ищите ветра в поле!.. И потом, откуда они знают, в какую сторону я рванул. И что в комбинезоне. Онджей им ничего не скажет: не видел, мол, и всё. Темно было... Жаль, что Онджея нет со мной!"
    Наконец, сзади показался вдали паровозный прожектор над насыпью. Игорь проехал на полном газе до очередного крутого подъёма шоссе и остановил машину. Сгрёб из бардачка всё, что там было, в карманы, и выскочил из кабины. Поезд был ещё далеко. Тогда поднял крышку капота на грузовике и стал делать вид, что копается в моторе, который не заглушил.
    Пора бежать к насыпи! Он побежал, но, подбегая к рельсам, увидел, что поезд не товарный, а пассажирский. Что делать? Нет, не надо... Назад!
    Вернувшись к грузовику, он закрыл капот и снова залез в кабину. Его обогнал какой-то грузовик и даже не поинтересовался, не сбавил хода. Ну и хорошо, Игорь поехал дальше тоже. Стоять на месте и ждать, только терять фору во времени и расстоянии. Он закурил, но всё ещё не мог успокоиться. Страха уже не было, лишь радость.
    Наверное, этот день вообще был счастливым для него. Следующий поезд оказался товарным, к тому же не просто товарным, а "угольным", и он почти без труда вскочил на подножку одной из платформ, а потом и взобрался наверх. Не выключенные фары его грузовика удалялись, уменьшались, а потом и исчезли совсем. Мотор там работал, он опять не выключил его. Ну и ладно, пусть работает с открытым капотом, ничего с ним не случится. Надо закопаться в уголь...
    Игорь спрятался хорошо, только голова торчала над углем, чтобы поглядывать по сторонам. Как начнётся ущелье с горами с боков, надо зарыться с головой. Будет остановка - таможня. Потом, с другой стороны гор, ещё одна. А когда поезд пойдёт дальше и проедет ещё с час, можно вылезать и выпрыгивать в левую сторону, где поезд замедлит ход. И дальше, на северо-восток, идти по звёздам, пока не начнутся опять горы. А потом видно будет, куда топать: покажет рассвет.
    Рассвет застал его на горном шоссе, в Словакии. Людей пока не было, да он и не стремился к ним. Наоборот, в любую минуту готов был свернуть в хвойный лес, который буйно рос по бокам шоссе. Воздух был горный, чистый, жить, да радоваться! Он и радовался. Огорчал его лишь снег: и холодом тянуло от него, и заметно всё далеко. Значит, заметен и сам. Счастье, что прошёл он какой-то городишко в темноте, где люди всё-таки были, несмотря на ночь. А теперь их не было...
    Постепенно понял, что уходит в какие-то горы всё глубже, и людей на этом пути не должно быть - в горах мало обитателей; к тому же в такую рань люди ещё спят, да и зима всё-таки. Вот когда на душе стало совершенно спокойно: спасён, ушёл! Он вновь ощутил свободу: чистое небо над головой, отсутствие врагов и страха. И тишина со всех сторон. Душа его распрямилась, возликовала. Когда остановился, закурил - как когда-то, когда был по-настоящему свободен: с удовольствием, со смаком! И всё смотрел, смотрел на красоту вокруг. Стояли опушенные снегом вековые сосны, ели. Ущелье по бокам было не скальное, а скорее, холмистое, пологое, но всё время сужалось, уходя вверх. По дну его сбегал вниз почти неслышный горный ручей - не перемёрз ещё. А вот сам, стоило лишь немного постоять, сразу замерз, хотя не было, вероятно, и 5-ти градусов - просто ветерок. Ну, а на ветерке, да ещё в горах, ясное дело, без ходьбы - не согреешься.
    На ходу, всё вверх и вверх, хотя и согрелся, но со страшной силой захотел есть. Наверное, не только от голода - всё-таки вчера вечером он поел настоящей колбасы, почти целое кольцо. Значит, от радости, от опьянения свободой, от чистого воздуха.
    "Стоп! А зачем я, собственно, лезу вверх? Там же только ветер, и будет ещё холоднее! А куда же тогда?.." - Игорь остановился. - "Нет, всё правильно. Надо же осмотреться. С верхотуры увижу, где есть дымы от хуторов, а тогда - к ним поближе... Может, найду какое-нибудь естественное укрытие. Спички есть, разведу костёр, согреюсь..." - Он снова пошёл вверх, но чувствовал, что ноги болят, устали так, как не уставали в карьере. - "Сколько же я, интересно, протопал за ночь сгоряча? Километров 40 наверняка! К тому же почти смену в карьере отбарабанил!.."
    Сил, казалось, уже не было, когда он взобрался, наконец, на перевал. Действительно, наверху стало ветрено по-настоящему, деревьев почти не было, да и морозец перед восходом солнца поджал по-настоящему. Только и радости, что свобода, безлюдье - никакой опасности.
    Теперь ему хотелось увидеть, где дымы, где можно встретить людей. Но дымов нигде не увидел. Впервые направление мыслей резко изменилось: "А ведь тут, на этой свободе, помереть можно тоже. Просто с голода. И тюремные ботинки тяжёлые, и ноги устали. Что же делать-то?.. Стоять на месте - замерзну. Долго пройти - не смогу. Значит, надо спускаться в новое ущелье и идти вниз до тех пор, пока не найду сухого дерева и хоть какого-нибудь укрытия. Развести костёр, отдохнуть, обогреться..."
    И он стал спускаться вниз, в другое ущелье, не зная ни названия гор, ни того, куда это ущелье выведет. Успел разглядеть, когда появилось солнце, что внизу, там, где оно всходило, было какое-то озеро, зеркально взблескивающее в его лучах. Вот в ту сторону и топал - вроде бы как на северо-восток. Ошибся только в одном: спускаться было не легче - уставшие ноги дрожали, скользили, он часто падал. Поэтому, когда упал ещё раз и провалился в какую-то полупещеру или лесной завал, то решил: "Всё! Дальше не смогу, надо разводить костёр".
    Он принялся собирать сухой валежник. Рукавиц у него не было, руки мёрзли, всё кругом было заснеженным. А что поделаешь? И он собирал и собирал эти заснеженные ветки, палки, сучья. Отогревал коченеющие пальцы дыханием, вспоминал лесоповал, на котором работал с Николаем, сидя в советском тюремном лагере, и думал о том, как разжечь костёр, сколько понадобится веток ещё. Даже абсурдная мысль пришла в голову: "А хорошо, что я был на этом лесоповале! Не то пропал бы сейчас... А так, знаю, что и как делать, даже как греться возле костра и где его разводить".
    Разводить надо было под самым стволом поваленного дерева, набросать побольше сухих еловых лап сверху. И подноси огонь от спички к надранной бересте. Займётся, тогда раздуть, оно и пойдёт пластать - только подкидывай!..
    Огонь, действительно, занялся, хотя и не сразу. Зато потом, умело раздуваемый, принялся потрескивать, от него пошло тепло, затем надежда, что всё будет хорошо, что на берегу озера можно сплести мордушку из ивняка, наловить в неё рыбки и тем спастись на время от голода, а там видно будет. Даст Бог день, даст, как говорится, и пищу. Правда, до озера нужно ещё добраться, ну, да фантазию ведь не остановишь, когда в душу тебе уже полезло тепло, а небритые щеки лизнули языки жаркого пламени.
    В тепле он задремал, но вдруг приспичило справить большую нужду. А ведь не ел ничего часов 10, не меньше. Но так уж, видно, скверно устроен человек, что высокое и низменное у него рядом. Сказывался, наверное, лагерный режим - в это время там всегда оправлялись.
    "Вот тебе и свобода! - огорчённо думал, оправляясь. - А жить продолжаю по законам, установленным в рабстве. И с Онджеем не попрощался даже. Так уж всё получилось, он должен это понять. Да и не предполагает, что мне тут вовсе не сладко пока. Ну, ничего. Вот отдохну, отогреюсь немного возле ствола, который станет горячим, посплю и пойду дальше. Надо как-то выходить к людям, к какому-нибудь хутору. А меня понесло, дурака, в горы. Немцев тут нет, чего же своих-то бояться? Славяне! Не должны же они..."


    Проснулся Игорь от дождя. Костёр его погас и не грел, промокнув до самых углей. Стало обидно: даже природа против! За что? Мало перенёс мучений, что ли? Шёл то мокрый снег, то дождь. Надо было искать укрытие понадёжнее. Он поднялся и потопал по ущелью вниз дальше. Ноги опять скользили, снова часто падал. Руки были мокрыми и сильно мёрзли. И сам мёрз: разве это одежда на нём? Хорошо ещё, что зима здесь не суровая.
    Укрытие он нашёл часа через 2, в стороне от тропинки - туда пробежала лиса. Он смотрел ей вслед и увидел в той стороне грот в скале. Везде горы были земляные, а там виднелось скальное обнажение и в нём тёмное углубление. Когда добрался, понял, что внутри скалы когда-то был земляной грунт, но его вымыло за века дождями. Теперь по гроту бежал только ручей, но по бокам было сухо. А главное, был потолок над головой, можно укрыться и от дождя, и от снега. Место, короче, подходящее. Он снова стал собирать сучья и хворост, чтобы развести огонь.
    Собирая намокший сушняк, Игорь жалел, что не прихватил с собой из автомашины ни кожаных тёплых перчаток, которые лежали на сиденье, ни перочинного ножа из бардачка, ни котелка, который, возможно, где-нибудь был под сиденьем, стоило лишь поискать. А ведь и время было, и не спешил никуда, когда ехал вдоль железной дороги. Всё вылетело из дурной головы, ничего не сообразил вовремя. Сейчас нагрел бы воды в котелке, всё было бы легче. Да и нож, перчатки пригодились бы как!..
    С костром на этот раз пришлось помучиться, пока разжёг. Но зато уж согрелся по-настоящему, даже пить захотел и напился из ручья. А когда напился, снова захотелось есть - до сосания в желудке, по-звериному. Аж голова закружилась. Но не было в лесу ничего, что можно бы съесть - зима, нет даже жёлудей. Он видел, правда, несколько белок, когда шёл, но разве отыщешь, где они прячут свои запасы на зиму? Дупла их обычно высоко, снизу не заметить. Наверное, и сушёные грибы есть.
    От слабости и тепла он опять задремал, но часто просыпался, пытаясь пересилить сон, чтобы не прозевать костёр и вовремя подбросить в него порцию дров. Спал чутко и после, когда уже нагрелся и дрова кончились. Начался у него, как говорила мама, "кошкин" или петушиный сон - в полглаза. А окончательно проснулся от грома. Звук растягивался, ширился по небу и замер где-то вдали, пройдясь над вершинами леса. Сверкнула молния. И снова будто затряс кто-то над горами огромный жестяной лист. А потом хлынул на лес холодный ливень. Гроза зимой! Такого Игорь никогда ещё не встречал в своей жизни и удивлялся. Стало темно, как ночью. Он сидел в нагретой пещере и ждал. Роняя вниз белые молнии, над порабощенной Европой тянулись тёмные, словно плачущие, тучи. Но вот, будто в последний раз пролились, отплакались и уплыли на восток посветлевшими, облегчёнными. Занялся несмелый, истощённый пленом, день.
    Игорь поднялся и направился на восток тоже, куда уводило его ущелье. Стал подниматься из-под ног реденький мозглый туман. День так и тянулся до самого вечера, мглистый, некрасивый. Солнце, правда, всё время виднелось вверху небольшим светлым кружком над туманом, а потом и оно закатилось за горы на западе - опустилось в плен к немцам. И закатывалось от усталости сердце.
    Опять он мучился с костром, найдя затишье под большими камнями-валунами в лесу. Спичек осталось немного, а потому старался экономить, мучился больше, измельчая бересту. Нашёл 2 крупных груздя, когда искал хворост, отмыл их в ручье и съел. Но не наелся, а лишь раздразнил желудок. Пробовал найти грибов ещё. Но понял, в темноте их не найти. Раздосадованный, вернулся к костру, ощущая во всём теле озноб и жар.
    Всю ночь он провозился с костром. Но всё-таки, видимо, поспал, потому что проснулся от какого-то гула. Где-то недалеко пролетали тяжёлые самолёты, если судить по гулу. И было их много. А чьи, куда шли - неизвестно. И заря на востоке была кровавой, как возмездие. Может, вырвалось солнце из плена? Уже с востока идёт. Отправился и он: не сидеть же голодным и ждать смерти! Надо сопротивляться, идти.


    К жилью Игорь вышел только на третьи сутки, кашляющий, обессиленный, готовый на всё. Он видел сверху, разглядывая красотищу внизу, как в одном месте поднимается над тишиной и лесом сизоватый дым. Такой бывает только от настоящих, сухих дров, а не от сырого костра. Значит, надо искать дом с трубой над крышей.
    И он увидел. Сначала трубу и крышу, а потом и небольшую избу в лесу, сделанную из брёвен. Ещё было далеко до неё, когда он заметил вышедшего с собакой человека. Ничего, видимо, не чувствуя, не оглядываясь, человек пошел от избы по ущелью вниз. За спиной у него было ружьё. Игорь следил за человеком и его пёстрой собакой до тех пор, пока они не скрылись из виду, смешавшись с кустами и деревьями вдалеке. А затем двинулся вперёд, рассуждая на ходу: "Интересно, есть там кто, или нет?" Почему-то решил, что там осталась женщина. Захотелось поесть, обогреться, помыть натруженные и разболевшиеся ноги.
    "Ну, что они мне сделают? - успокаивал он себя, подходя к дому в лесу. - Даже, если и не одна..." Рядом с домом был сарай для коровы, свинарник. Оттуда потянуло живыми запахами, кудахтаньем кур, блеянием не то овцы, не то козы. Всё было добротным, основательным, обнесено почерневшим плетнём, за которым открылся вид ещё на один сарай, возле которого виднелись свежие стружки. Их он увидел уже с крыльца, на которое поднялся. Постучав кулаком в дверь, позвал:
    - Эй, хозяйка-а!..
    Никто не отзывался. Через минуту Игорь увидел, что изба закрыта снаружи на обыкновенный засов - даже замка не навесил ушедший. Значит, ушел ненадолго. Значит, в доме никого нет - можно войти и погреться. Может, и хлеб есть, и картошка... Не живут же люди совсем без продуктов? Да и животных держат... кур. Значит, и зерно должно быть... Игорь отодвинул засов и вошёл. На него резко пахнуло теплом и запахом духовитого зажаренного мяса - как когда-то дома, перед праздником. Идя на дурманящий запах, он добрался до печки, в которой уже прогорело, но которая была ещё вся горячая. В её духовке стояла жаровня, накрытая выпуклой чугунной крышкой. Игорь дотронулся - горячо. Тогда схватил лежащую возле трубы на полочке тряпку и достал из духовки жаровню. Поставив её на плиту, открыл крышку. В лицо шибануло разомлевшей в соусе зайчатиной. Словно собака, он сглотнул слюну, а затем стал шарить глазами по лесной сторожке: где посуда, ложки, ножи?
    Ел торопясь, обжигаясь, боясь, что вот-вот вернётся хозяин и отнимет у него еду. Потом, когда наелся и успокоился, стал осматриваться. На вешалке висела зелёная куртка лесника с дубовым листком-нашивкой на рукаве. На стене висело ружьё, патронташ, набитый патронами. Игорь удивился: зачем леснику 2 ружья? А может, их тут двое? Где второй?.. В углу стояли старые сапоги из яловой кожи, ещё добротные, крепкие. Наверное, здесь живут только мужчины. Тогда это и к лучшему, решил он: "Не разболтают никому. Значит, это именно то, что мне нужно. Не может быть, чтобы лесники отказались помочь!"
    Сигарет уже не было. Игорь, решивший остаться в сторожке и ждать, принялся искать, нет ли в доме чего покурить? Но, подойдя к небольшому зеркалу на стене, остановился, поражённый своим видом: на него смотрело незнакомое, заросшее чёрной щетиной, лицо. Лоб и нос лоснились от копоти костров, белки глаз покраснели от воспаления и недосыпания. Словом, не лицо, а бандитская рожа, которая могла лишь испугать или насторожить любого. Нужно было срочно умыться, побриться, если в доме найдётся бритва, и вообще привести себя хоть в какой-то относительный порядок.
    Постепенно он нашёл, что искал - и мыло, и бритву, и даже одеколон, и табак. Покурив, разделся и стал приводить себя в божеский вид, стоя перед зеркалом с намыленным лицом и бритвой в руке. В этой позе и застал его вернувшийся с собакой лесник. Наставив на незваного гостя ружьё и глядя на полосатую робу лагерника, валявшуюся на полу, он сурово спросил:
    - Ти кто?
    Игорь понял, обрадовано ответил под трубный лай хозяйского пса:
    - Я - русский, советский. Бежал из плена. - Он кивнул на робу на полу.
    Хозяин тоже кивнул в знак согласия. И опуская ружьё, спросил почти спокойно:
    - Повэцтэ ми, як вас кликати?
    Игорь понял и это. По-прежнему улыбаясь, ответил:
    - Игорь я, Егупов. - Фамилию он на всякий случай назвал по матери, а не по отцу, но и её чуть исказил. И спросил: - А вас как?
    - Я е Фриц Бобровницки, словак.
    Игорь опять кивал и был рад, что это хотя и Фриц, но Фриц свой, неопасный - не гонит, но и не улыбается. На вид годится, пожалуй, в отцы.
    - Очень приятно, - сказал Игорь. - Можно, я добреюсь? - Он показал бритвой, что хочет добриться.
    Хозяин кивнул и вновь перешёл на "ты":
    - Откиять ти?
    - Из Дахау, - соврал Игорь опять на всякий случай, чтобы вызвать к себе сочувствие и в то же время не проговориться о том, что бежал из лагеря под Остравой. Вдруг немцы объявят розыск, мало ли что может быть? И показывая синевато-зеленоватый номер на предплечье, вытатуированный в лагере, прибавил: - Блок N19.
    Наверное, хозяин, этот Фриц Бобровницки, не знал, что Дахау находится рядом с Мюнхеном, и чтобы добраться из-под Мюнхена аж сюда и не напороться в таком одеянии ни разу на проверку документов, без хлеба и без денег, дело совершенно немыслимое даже в сказке. Однако поверил. Хотя что-то, вероятно, о Дахау и слышал, коль сказал, кивая:
    - О, то е страшни` табор! - И показав пальцем на полосатую робу на полу, прибавил: - Трэба то спалить!
    Игорь сгрёб робу и тут же сунул в печь. Пока добривался, в избу вошла пожилая женщина. Хозяин принялся, видно, рассказывать, что произошло, но говорил так быстро, что Игорь лишь догадывался, что речь идёт о нём, но что-либо понять так и не смог. Пока хозяин не представил ему свою жену, сказав чётко и внятно:
    - Зознамтеся: моя манжелка! Кликати - Ганна.
    После знакомства пожилая женщина что-то сказала мужу, тот пошёл в другую комнату и, пока она ставила на плиту ведро с водой и поджигала в печи робу Игоря, хозяин - или "газда" по-словацки, как он объяснил, показывая на себя пальцем, а жену называя "газдыней", дал Игорю свой старый пиджак и брюки, кальсоны и рубаху. Игорь хотел было примерить, но "газда" не дал, объясняя жестами, что надо сначала искупаться в корыте - "купели", а потом уже переодеваться. И показал на воду, которую уже грела хозяйка, принёсшая из кладовки большое корыто, мочалку и мыло. Сердце у Игоря зашлось от радости при одной только мысли, что он будет мыться в горячей воде, с мочалкой и мылом. Значит, недаром он столько всего вытерпел: вот она, награда за всё!
    - Саднити си, просим! - Хозяин показал на лавку. - Будем есем файчить. - Он достал из штанов табак и трубку. - А, може, ти хцешь есть? - Газда показал ртом, что жуёт и добавил: - Едло, едло.
    Игорь кивнул на жаровню с остатками зайца и принялся объяснять, что не ел трое суток и потому позволил себе съесть чужое. Он прикладывал руку к сердцу, просил его извинить. Хозяин, наконец-то, улыбнулся себе в бороду и, раскурив трубку, показал на неё: будешь, мол, нет?
    Игорь обрадовался, опять стал благодарить. Курнув пару раз, расползся в блаженной улыбке тоже. Затем они по очереди купались в корыте, тёрли друг друга мочалкой, поставили на плиту целый бак с водой, изгнав хозяйку в другую комнату. Потом, когда оба уже сидели на лавке, в чистых рубахах и кальсонах, хозяин ответил на стук газдыни в дверь:
    - Слободнэ, просим!
    Хозяйка вошла и принялась подтирать пол, вынесла корыто и грязную воду, слитую в старые вёдра. А когда всё закончила, Фриц, продолжавший сидеть в белой рубахе и подштанниках, сказал:
    - Ганна, ниеси бандурку! - А сам поднялся, поставил на стол жаровню с зайчатиной, 3 тарелки. Затем подошёл к полке на стене, отдёрнул серую занавеску и достал оттуда гранёные стаканы и бутыль. Наливая в стаканы, пожелал:
    - Добру хуть!
    Втроём они выпили, закусывали зайчатиной и "бандуркой"- картошкой в мундирах. Глаза у них после выпитой паленки (водки) заблестели, говорить стали все разом, каждый по-своему жестикулируя и поясняя значение слов, и если бы кто-то посмотрел на них со стороны, то определил бы сразу - сидят славяне, свои. Не важно, что ещё 2 часа назад они не знали друг друга, важно то, что уже друзья, хотя и не всё понимают ещё.
    - Орол! - хлопал Фриц Игоря по плечу и рассказывал ему о своём сыне, который служил в словацкой армии под началом генерала Малара, о дочери, которая живёт теперь у свекрови и свёкра на хуторе, хотя их сын, а её муж, и погиб на войне где-то под Одессой.
    - Зачем же он пошёл воевать против своих? - удивился Игорь.
    И хозяин стал объяснять, что тут, недалеко от них, есть страшный лагерь немцев Освенцим. Не пошёл бы муж дочери на войну, попал бы туда. Так что же, мол, лучше? С войны можно ведь вернуться, а вот из Освенцима - путь один: в крематорий.
    Игорь доброй половины рассказа не понял, уcёк только суть, но кивал, и хозяин, кажется, был им доволен. Потом заставил Игоря рассказывать о себе: кто он, откуда? Как попал в плен и как убежал? Но тоже половины не понимал, хотя тоже кивал.
    - Дякуем пэкне! - благодарил он Игоря и опять хлопал его по плечу. Он так и сидел в кальсонах и рубахе, одеваться не стал - в комнате было жарко натоплено, да ещё паленка обжигала внутри. А Игорь брюки надел, но были они на него коротки. Ладно, всё равно счастье после всего пережитого. Откуда знать было, что совершил роковую ошибку, соврав Фрицу Бобровницки про Дахау, до которого его эшелон даже не дошёл, получив приказ везти провинившихся "остарбайтеров" в другой концлагерь. А крестьянин-словак, приютивший Игоря Егупова, тоже будет невольно искажать правду, рассказывая всем, что его незваный гость прибыл к нему из Дахау. И эта ложь просочится потом в следственные документы и круто изменит Игореву судьбу.
    - Кам зайтра? Куда завтра? - спрашивал газда. И тут же сам себе отвечал: - Ние житло - дивадло! Не жизнь - театр! Гонит людей всюду, как ветер сухие листья. Оставайся. Ноц! Устати ти, манжелка приготовит сейчас постель, подглавицу (подушку) и будем спать. Утро, мол, вечера мудренее.
    Игорь понял главное: "Оставайся!" И от счастья светился весь - выбритый, чистый, красивый. Кажется, они понравились друг другу и могли бы разговаривать до утра, хотя и сильно захмелели. Но вмешалась газдыня:
    - Дость файчить! Зайтра заучасу уставать!
    Они подчинились - перестали курить и замолкли. Хозяин, видимо, думал о чём-то далёком, глубоко в себя ушёл, а Игорь снял шлепанцы, которые выдала ему хозяйка и рассматривал свои потёртые ноги - трое суток шагал! Ну, да ничего, теперь заживут. Важно, что перестало чесаться тело - успокоилось после мыла.
    Хозяйка постелила Игорю в маленькой, второй комнате, возле голландской печи, он накрылся одеялом и тут же провалился в глубокий и спокойный сон, не слыша уже, о чём говорят и что делают его новые хозяева. Последней его мыслью было: "Парни` ку`пель", что означало, видимо, домашнюю баню. Да, парное корыто - прекрасная штука для человека, попавшего из концлагеря и холода в деревенский рай!

    3

    Иван Григорьевич Русанов и Саша Ивлев, получившие мелкие ранения в лицо от гранитной крошки, летевшей в горах из-под крупнокалиберных пулемётных пуль, снова попали в Сухуми, а оттуда их перебросили с маршевыми ротами под Новороссийск. Роты эти были последним подкреплением, собранным в срочном порядке для генерал-майора Гречко, который принял в октябре 42-го года командование войсками Новороссийского оборонительного района. Задача казалась непосильной: остановить наступление превосходящих сил 17-й армии немцев, которыми командовал генерал-полковник Руофф. Целью этой армии был прорыв на Туапсе и дальше по берегу Чёрного моря, чтобы ворваться в Закавказье не с севера, а с юга, и ударить по тылам, обороняющим северный Кавказ.
    Немцев, осадивших Новороссийск, было больше, чем защитников города, и вооружены они были лучше, но на море всё ещё господствовал советский военный флот и не давал немцам использовать своё преимущество, прижимая их гаубичными артобстрелами к земле. С наступлением холодов и ураганных ветров тяжёлые бои, наконец, прекратились, и новый, 1942-й год Иван Григорьевич и Саша встречали в небольшой станичке под Туапсе, где почти 100 лет назад служил в Тенгинском полку молодой поэт Лермонтов. Место было глухое, унылое, но после грохота боёв и холодного ветра тепло, в которое они попали в доме старика Овчаренко, показалось им земным раем. Да и водочки им выдали за все прошедшие дни боёв с такой щедростью, что её могло хватить не только на праздничную ночь. А главное, был повод для выпивки: их обоих за бои на перевалах Кавказа наградили орденами Красной Звезды, а Саше присвоили ещё и звание младшего лейтенанта.
    Наливая в солдатские алюминиевые кружки водку, Иван Григорьевич посмотрел в окно. Дождь там, за стёклами, ветер, невысокие горы, в ущельях которых попрятались казацкие станички, а в доме хорошо, уютно. Жизнь в предвкушении выпивки показалась обоим такой прекрасной, что хотелось расплакаться от счастья, что ещё живы и, Бог даст, останутся целыми после этой проклятой войны. Поднимая кружку, Иван Григорьевич сказал:
    - Ну, Сашок, со званием командира тебя! Старайся быть справедливым.
    Запрокинув головы, они разом выпили и одновременно, словно по команде, вспомнили тот день, когда были в горах Кабардино-Балкарии и Саша признался Ивану Григорьевичу, что его отец рассказал ему свою семейную тайну. День тот был тяжёлым для них...


    18-го сентября, когда немцы были остановлены почти на всех перевалах Большого Кавказа, один из отрядов 394-й стрелковой дивизии получил задание обойти Эльбрус с севера и напасть на селение Хурзук. По данным армейской разведки там стоял небольшой немецкий гарнизон, его давно уже никто не тревожил, и немцы там забыли-де о войне.
    Напасть-то напали. Только на деле оказалось не так, как доносила разведка. И сам гарнизон у немцев был не маленьким, и бдительности не потерял. Поэтому советский отряд схода столкнулся с превосходящими силами противника. Все поняли, что надо было разделиться на мелкие группы, как это обычно делают отряды в горах, и бить немцев по тылам, а не лезть на них в лоб. Но сделанного уже не поправить, и отряд, понеся большие потери, начал отступать в Баксанское ущелье, где слился с остатками батальона, в котором служили Иван Григорьевич и Саша.
    Вскоре выяснилось, немцы не отстали от отряда, а преследовали его. Пришлось броситься изо всех оставшихся сил назад, к своим. Но проскочить успела лишь половина отряда, а вторую немцы отсекли, перекрыв ущелье. Те, кто проскочил в Баксанское ущелье, полезли вверх, на гору Чегет. Оттуда можно было добраться к перевалу Донгуз-Орун-Баши и уйти к своим в Закавказье - другого пути не было.
    Немцы, ожидая подкрепления, пока не решались лезть высоко в горы. Отряд спешил. Проводник Чока Балиев был из местных балкарцев, знал в этих местах каждую тропинку, каждый камень, за которым можно залечь и сдерживать немцев малыми силами, пока остатки отряда будут уходить вверх. Это вселяло веру в удачное возвращение назад.
    В засаде, если понадобится, решили оставлять Ивана Григорьевича, Сашу Ивлева и грузина Гиви Чохелия, как самых метких стрелков. Так распорядился лейтенант Сырцов, единственный из командиров, уцелевший из батальона от 815-го стрелкового полка. Однако немцы не торопились преследовать отряд, поняв, что у русских мало продовольствия и боеприпасов и они на таком пайке далеко не уйдут. Догадались немцы об этом очень просто. Стрельбу русские вели очень экономно, гранаты использовали в самых критических ситуациях, а пустых консервных банок на остановках русских было так мало, что стало ясно, запасы еды кончаются. И немцы, загнав отступающих на Чегет, остановились, поджидая резерв. Знали, деваться русским теперь некуда, кроме двери в небо - через Донгуз-Орун. Но там можно пройти только по одному, да и то летом. А когда перевал закрыт снегом, подъём невозможен - нужен сверх опытный альпинист, который прошёл бы с верёвками первым. К тому же в самом узком проходе к небу их можно обстрелять из крупнокалиберного пулемёта, установленного на самолёте. А если попасть бомбой в этот проход, то и вообще можно его завалить. И русские окажутся в голодной мышеловке.
    Понимали всё это и Саша Ивлев с Иваном Григорьевичем Русановым, торопясь изо всех сил к опасному перевалу. Слева от склона Чегета, глубоко внизу, лежало в каменистых берегах двухцветное озеро. Ни кустика нигде - каменная чаша. Вода вливалась в озеро из двух горных речушек: на юге - из водопада, на западе - из горного потока. Там, где речки впадали, вода была по цвету ржавой, а дальше - казалась зелёной. На восточной стороне, уходя отвесной стеной вверх, виднелся ледниковый срез толщиной метров в 200 - ледяная стена. Миллионы лет падал и накапливался там спрессованный снег - видны были отдельные границы слоёв. Столетние? Тысячелетние? Об этом знали, наверно, только гляциологи. Проводник Балиев, который вёл отряд сначала к Хурзуку, а теперь выводил его остатки к Донгуз-Оруну, чтобы увести в Сванетию, о леднике ничего не мог рассказать - он не учёный. Впрочем, он видел здесь места с вмёрзшими в лёд людьми - метров на 30, не докопаться. Как они туда попали, когда - не определить. Лёд за тысячелетия делается от большого давления чистым, прозрачным. Мавзолей эпох.
    Отрываясь взглядом от озера, Саша стал смотреть на склон противоположной горы - там шевельнулись вдруг огромные массы снега и, отделяясь от каменной стены, к которой прилегали, лавиной устремились вниз, круша на своём пути и увлекая за собою другие массы снега. Не дай Бог очутиться в такую минуту на их пути! Будут потом, лет через тысячу, рассматривать и тебя во льду. Иван Григорьевич, словно подслушав, о чём думает Саша, произнёс:
    - Вот если бы на немцев такая свалилась, а?!
    Лавина уже прошла, но ещё струились белым песком в расселинах ручейки после неё. Внизу - немцы, впереди - такие лавины, подтаявшие на солнышке. Стало обоим не по себе. И Саша, мысленно рассуждая о бренности жизни, вдруг вспомнил: отец говорил ему при расставании о каком-то дальнем родственнике из Актюбинска, и назвал даже фамилию - кажется, Русанов. А может, Русаков. Что, если спросить у Русанова?
    - Иван Григорьевич, а у вас нет случайно родственников Белосветовых?
    Русанов даже остановился от неожиданности:
    - Есть. - И тут же поправился. - Вернее, были. У меня мать была урождённой Белосветовой. А откуда ты об этом узнал?
    Саша остановился тоже, благо, как самые опытные, они шли последними, чтобы в случае тревоги залечь в засаде. Сияя от радости, сообщил:
    - От своего отца. Он ведь Белосветов, а не Ивлев. Ивлевым он стал потом, когда пришлось скрывать, что служил у белых.
    - Так что же ты молчал до сих пор! - обиделся Иван Григорьевич. - Ведь погибнуть же могли в любой момент, и не узнали бы, что родственники!.. - Он задыхался и от волнения, и от усталости - подъём дело тяжёлое, да и кислорода не хватает на высоте.
    - Да так получилось... - принялся Саша объяснять уже на ходу, что отец сказал ему об этом второпях, и с первого раза всего не упомнишь, тем более что тогда острее было чувство прощания, а не информация о родственниках. Но всё-таки в памяти удержалась фамилия и то, что под Краснодаром отец встретил свою двоюродную сестру.
    - Под Екатеринодаром! - поправил Иван Григорьевич. - Он так раньше назывался. Я там тоже был, видел твоего отца. - Иван Григорьевич остановился снова и поражённо воскликнул: - Да ведь ты и похож на него! Он был тогда постарше тебя, но ещё холостым. А мне - 14 только исполнилось... Николай Константинович Белосветов, штабс-капитан! Эх, жаль нет водки: отметили бы с тобой на привале нашу встречу!
    - Какую встречу? - удивился Саша.
    - Какую, какую!.. - опять обиделся Иван Григорьевич, махнув рукой и задыхаясь. - Ладно, договорим на привале... Тяжело на ходу. Родственники же мы с тобой! Ты хоть понял это?
    - Да понял. А как же называется наше родство?
    - Не знаю. Если моя мать и твой отец - двоюродные брат и сестра, то мне он - как бы двоюродный дядя, что ли? А ты - вот штука! - не знаю, кем мне приходишься. Вот моя мать была бы для тебя двоюродной тёткой.
    - Ну хорошо, потом выясним, - согласился Саша. - Только не при всех! - встревожился он вдруг. На что Иван Григорьевич отреагировал саркастически:
    - Яйца кур учат! Сам понимаю: чать не дурак!
    На этом оба выдохлись. Главное друг другу сказали, радовались, что родственники, родные души, а на войне это дороже, чем дома. Умолкли, счастливо посапывая. Вверху всё подбадривал и подбадривал отстающих Чока Балиев:
    - Давай-давай! Надо спэшит!..
    Наконец, взобрались близко к вершине Чегета. Стало полегче. Но карабкаться дальше не имело смысла, пошли по тропинке на склоне, которая вела на юг, к хребту Большого Кавказа, почти пологого. Через час тропа привела к небольшому распадку перед крутым подъёмом на Донгуз-Орун-Баши. Там, над вершиной из камней, висело размытое белое облачко, которое сильно не нравилось проводнику. О чём он и сообщил:
    - Отдыхат будим два раза меньше. На пэривал - зима идот, нада успэт. Апаздаим - закроитца!
    На дне каменистого распадка с ручьём стоял небольшой домик-барак. Чока Балиев объяснил:
    - До войни - там "Сэвэрни приют" был, для альпынисты! А сичас - ми атдыхат будим. Пашли!..
    Возле домика шумел горный поток, летящий вниз, к озерцу. Распадок был взят в кольцо крутыми склонами ребристых хребтов, покрытых снегом. В одном месте зубья хребта были разорваны - небесная дверь в Сванетию. Зубец слева - Донгуз, зубец справа - Орун-Баши. Если пройдёшь через эту дверь, успеешь на ту сторону до начала метели, там начнётся спуск в Накринское ущелье с рекой Накрой, которая появится сначала водной ниточкой, потом ручейком, бурным потоком и, наконец, превратится в мощную, белопенистую летящую вниз реку. Внизу - спасение: свои люди, тепло. Высокогорная страна Сванетия - под самыми облаками и орлами.
    В бараке были дрова, натасканные, вероятно, чабанами, два очага, выложенные из камней. Выставив охранение на гребне распадка в сторону Чегета, проводник дал команду разводить огонь, попить горячей воды, доесть консервы, немного отдохнуть и быть готовыми к самому трудному: подъёму на перевал в связке.
    - В адном месте - вон, видите, куриная грудка виступаит - будит падъём с атрицателной крутизной! Метров 8. Самый опасний место! Дальше - чепуха.
    - Чока, а как же ты сам-то... первый взберёшься на эту куриную грудку? - с сомнением спросил один из бойцов. - Кто тебе подаст сверху верёвку?
    - Ни твой дело! - отрезал Балиев. - Аллах подаст. А я - тыбе подам, понял? А ти - следующиму... Понял?
    - Понял. - Боец угрюмо замолчал.
    Иван Григорьевич, чтобы разрядить обстановку, спросил:
    - Чока, а почему ты не черноволосый, как все балкарцы, а рыжий?
    Бойцы заулыбались, но проводник не обиделся, а понял, что сержант Русанов хотел отвлечь бойцов от невесёлых мыслей. Поэтому с радостью подхватил предложенную ему тему для разговора:
    - О, тут цэлий историй! Не знаим, можьно ли аб этом гаварит?..
    - Говори, Чока, теперь всё можно, - подбодрил молодого проводника Иван Григорьевич. - Война!..
    - Тут делё в мой пра... как это... бабка, да? Можьно об этом, нет? Как считаешь, атэц? - Балиев смотрел на пожилого сержанта, как бы испрашивая у него разрешения.
    - Можно, можно, - закивал Иван Григорьевич, давая понять, что нужно отвлечь бойцов от страха во что бы то ни стало, что необязательно говорить правду, важно лишь заинтересовать всех, чтобы слушали.
    И Чока, подумав о чём-то, стал рассказывать. То, о чём он говорил, походило больше на легенду, а может, так всё и было на самом деле - кто знает, кто проверит...


    Давно это было. Прадед Чоки, Бекан, уехал на охоту. И завела его эта страсть охотника далеко, на чужую землю за перевалом. Сванов в глухом Накринском ущелье он не встретил. А вот леса`, чем ниже он спускался по неширокому ущелью, становились всё красивее и гуще, и дичи разной там оказалось достаточно. С возвращением Бекан не спешил - лошадь в распадке не пропадёт, будет пастись, верёвка длинная. Украсть её - свои не решатся, да и никто сюда не заходит: зачем? Чужие - тоже не приходят. А узнать, что там, за Донгузом, на той стороне - было интересно. Куда приведёт его ущелье? Неужто не окажется в нём людей? Не верилось...
    Всё шире, всё мощнее становилась горная речка и всё громче шумела, сшибаясь с большими камнями и скалами. А там, где она стала глубокой и белой от скорости, он вдруг увидел на правом высоком её берегу селение среди столетних разлапистых елей. Виднелись люди, бродил скот. А речка летела вниз всё круче, всё злее. Красивое место выбрали сваны для поселения, лучшего не придумать. Да и жили, кажется, богато - вон какие дома и скот!
    Бекан бывал в Сванетии с отцом, но не этим путём - ходили через перевал Бечо, где можно пройти с конём. Минуя Ушбу, приходили к соседям самым коротким путём, чтобы в случае чего можно было быстро вернуться назад. Но об этой дороге балкарцев знали и сваны. Поэтому выставляли дозорных. Если врагов приходило мало, их убивали или же брали в плен, когда удавалось. А если случались большие набеги с целью грабежей и наживы, дозорные успевали предупредить своих, и всё селение укрывалось в высоких каменных башнях. На первый этаж загоняли скот, на втором были семьи, а на верхнем - воины, стрелявшие из узких амбразур отравленными стрелами и пулями из кремневых ружей. Порох, правда, старались беречь, попусту не палили. Но всё равно хоть целый месяц их осаждай, а ничего не поделаешь - была у сванов в башнях и вода, и продукты вяленые и копчёные, и сухие лепёшки. Башни эти выдержали даже персов, которые добрались однажды до самой столицы сванов Местии.
    Золото, серебро, дорогую утварь сваны тоже держали в башнях. Нет, просто так у сванов не поживиться. Единственное, что иногда удавалось и чеченам, и кабарде, так это умыкнуть зазевавшуюся в лесу женщину. Со своими женщинами молодому мусульманину нельзя спать без женитьбы - не разрешает Коран. А чтобы жениться, нужно дать хороший выкуп за невесту. Бывало, что мужчине уже за 30, а он всё ещё не знает, что такое женщина. Соблазнить любимую к тайному сожительству, рисковать головой - узнают родственники, зарежут. Ну, и крали себе чужих, из христиан: с этими можно было делать, что хочешь, на то и пленницы.
    Всё это Бекан уже знал, попав в незнакомое ущелье сванов. Отметив с радостью, что башен из камня в селении нет, он решил: надо будет рассказать об этом селении своим и напасть врасплох - пожива будет большой. Но уходить не торопился: надо понаблюдать, как живут, что делают, есть ли дозор.
    Однако, первое, что он увидел, была не жизнь в селении, а красивая девушка, вышедшая из него. Спустилась в удобном месте к самой реке, посмотрела в сторону селения - отошла прилично, никто не подсматривает, и принялась раздеваться. Бекан обалдел от мгновенно возникшего желания. Ему и во сне не приходилось видеть обнажённой женщины, а тут вдруг такое увидел, что перехватило дыхание. В Балкарии у женщин даже лица` не увидишь, не то что тела - всё под покровом.
    А сванка спокойно сняла с себя все одежды, зашла за огромный валун в речке, где не так ревела и крутила вода, и стала мыться. Растирала тело какой-то травой, которая пенилась, затем ладонями, и чему-то счастливо улыбалась. А Бекан стоял с взбесившейся в штанах плотью, смотрел на неё и не мог оторваться, хотя и понимал, что совершает грех. Его бил озноб.
    Он бесшумно подкрался к ней сзади и оглушил ударом. Затем разделся и, приставив к горлу девушки, пришедшей в себя, кинжал, изнасиловал её. Девушка не кричала, боясь, что он зарежет её.
    Потом он связал её раздетую верёвкой, которую всегда носил с собой, уходя в горы. Ох, и намучился же он с нею, пока спешно уводил к перевалу. Бельё нёс за пазухой, девушку накрыл своей буркой - времени на одевание не было. Боялся погони, поэтому с полкилометра шли по воде вдоль берега, чтобы собаки не взяли след. А когда вышли, свернул в чащобу и вёл пленницу осторожно, прислушиваясь. Пленница стонала от усталости, разбив босые ноги в кровь - об обуви в спешке он вообще забыл. Убедившись через несколько часов, что погони нет, он изнасиловал её ещё раз, испытывая неизъяснимое блаженство, не обращая внимания на непрерывные слёзы и стенания девчонки. Правда, после этого дал ей одежду и развязал руки. Видел, не убежит с такими ногами, да и обессилела от всего.
    Тяжелее всего было ему спускаться с нею с перевала Донгуз-Орун-Баши. Если бы не верёвка, которой привязал её к себе, да не его огромная сила и выносливость, наверное, погубил бы и себя, и эту Роксану - так звали девушку. Имя выяснил, показывая кинжалом на себя и говоря: "Бекан, Бекан!", и показывая на неё. Стал называть её "Роксан", так было почему-то понятнее. На своей стороне изнасиловал ещё дважды, после чего накормил, достав из тайника сумку со снедью - на чужую сторону он взял лишь большую лепёшку, чтобы было легко идти, но он её съел ещё по дороге к сванам. Жалел потом, что не взял еды больше, да что толку. Не думал, что так всё получится.
    К себе в горный аул привёз Роксану поздно ночью, когда все уже спали, и сама Роксана спала, завёрнутая в его бурку. А он уже тогда знал, что не расстанется со своей пленницей. У неё были рыжие волосы и совершенно голубые глаза - таких не было на всём северном Кавказе. Он чувствовал, что полюбил её, и был счастлив от такой редкой удачи. Подъезжая к родной сакле, он вспомнил рассказы стариков, что и в Сванетии рыжие люди с голубыми глазами тоже встречаются редко. А ему, Бекану, досталась такая красавица.
    Дома постепенно выяснилось, что Роксана не девушка, пробыла замужем уже 3 года, но детей не рожала, что муж, подвыпив, частенько её за это бивал. Обо всём этом Бекану пересказывала его мать, общавшаяся с Роксаной. Сам он её не понимал, хотя она и говорила уже по-балкарски, но, видимо, плохо. Он жил с нею, как с женой, и бывал даже ласков. Ему было тогда 32 года, а ей - 20.
    На 21-м году она родила ему рыжего мальчика, похожего на неё, с голубыми, как небо, глазами. Глядя в глаза ребёнку, он вспоминал почему-то, как вёл Роксану вверх на перевал, как открылись из облаков Донгуз и Орун, и рядом с их каменными головами были голубые-голубые окна, ведущие, наверное, прямо к Аллаху. А сам он вёл свою рыжую пленницу, будто покрашенную хной, как борода мусульманина, через узкий заснеженный проход, сжатый тесниной скал, к себе на родину из небесной, голубоглазой Сванетии.
    Да, не в родную кровь пошёл ребёнок Бекана, но всё равно отцу радость - сын! И впервые повеселела в его доме Роксана - рада была тоже. Выходит, не её вина, что не рожала детей прежде. Бекана удивило тихое счастье чужой, дичившейся до этого, женщины. А потом она удивила его ещё больше - словно подменили: отзывалась на ласку, сделалась доброй.
    И всё же она грустила, когда смотрела на юг, в сторону зубчатых вершин Донгуз-Оруна - там была её родина, совсем рядом: 20 километров до перевала, да 30 за перевалом, если идти вниз по ущелью вдоль реки Накры. Близко, а не добраться: мусульмане крепко умеют стеречь своих пленников. Ребёнка принял мулла в мечети в свою веру, сделали обрезание, нарекли Чокой, а Роксана осталась в ауле для всех чужой - не пошла в мусульманство. Насильно менять веру не принято, поэтому её не тронули, однако надзор после этого за ней стал жёстче.


    - Чока Беканович, так ежли баба прошла через перевал, дак и мы сумеем, а? - спросил всё тот же боец, повеселевший от рассказанной истории. И проводник ответил:
    - И я так считаю. К тому жи рижие, говорят у вас, приносят счастье! Так, нет?
    Ответить боец не успел - сверху, где залегло охранение, раздался заполошный крик:
    - Братцы, не-мцы-ы!..
    Проводник, словно его ужалили, возмутился:
    - Этого не может бить! Оставаться всем на месте! Клянусь, ещё часа 4 никаких немцев здэс нэ будит! - Прокричав это, он выскочил из барака. Все устремились за ним.
    В воздухе кружил над вершинами Донгуз-Оруна немецкий самолёт-рама. Проводник крикнул, глядя в сторону выставленного охранения:
    - Дурак! Развэ эта немцы? Адин самалёт всего! Зачэм пугал людей?!
    Всё равно все были взбудоражены, отдых был нарушен, и Чока принял решение, как только самолёт улетит, лезть на перевал. Немцев, действительно, ещё не было и не могло быть раньше нескольких часов, но появление их самолёта не сулило ничего хорошего - нужно было спешно уходить. И лейтенант Сырцов повёл остатки отряда за проводником. Однако немецкая "рама", видимо, заметила их и вернулась из-за гор. Снизившись до бреющего полёта в распадке, она открыла огонь из крупнокалиберного пулемёта. Бойцы залегли за камнями.
    Сделав ещё несколько заходов, "рама", наконец, удалилась совсем. Но поднялись в отряде не все - были убиты трое, и среди них лейтенант Сырцов. Саша спросил, глядя на Ивана Григорьевича:
    - Что будем делать?
    - Бери командование на себя, - ответил сержант. - Ты бывалый, тебе и карты в руки. Война, брат!..
    - А как быть с убитыми? Не бросать же так...
    - Рыть могилы - некогда. Надо забрать документы, "медальоны" с адресами, - рассудил Иван Григорьевич, - а трупы завалить камнями.
    - Правыльна, - одобрил проводник.
    Завал-могилу сделали за 10 минут и пошли на подъём, связывая верёвки. Сначала поднимались без особого труда, но чем больше уходили ввысь, тем карабкаться становилось труднее и опаснее. Счастьем для всех оказался проводник Чока Балиев, который знал, за какие камни можно цепляться и где закреплять верёвку. Через полтора часа подъёма проклятая "куриная грудка" была пройдена, и дальнейший подъём стал безопасным. Но стоило передним дойти до цели и шагнуть в небесную дверь, чтобы оказаться в Сванетии, как появилось звено немецких истребителей. Начался почти в упор расстрел карабкающихся людей. И всё-таки попасть в муравьиную ниточку на огромной скорости сближения с гранитной стеной оказалось непросто - у лётчиков не выдерживали нервы и они отворачивали, боясь столкнуться с вершиной хребта. Иван Григорьевич несколько раз в ужасе закрывал глаза, замирал, ожидая конца, но рядом с головой летела лишь крупная гранитная крошка, обжигавшая щёки и лоб, и никто из бойцов не падал на него сверху.
    Хуже обстояло на вершине. Сообразив, что на стене попасть в человека на большой скорости почти невозможно, немецкие лётчики обрушили огонь на тех, кто достиг вершины и кто спешил к ним на помощь из Накры. Когда Русанов и Саша тоже поднялись наверх, там началась снежная метель, и самолёты ушли, потеряв видимость и боясь попасть в облачность или быть сбитыми из автоматных очередей, бьющих по ним почти в упор. В зловещей тишине, накрытой падающим снегом, были слышны стоны, но не было ничего видно. Минут через 10, когда снежный заряд пронесло, уцелевшие люди увидели кровь на снегу и на камнях и умирающих от ран товарищей. Убитые лежали, разбросав руки, с неестественно подогнутыми ногами. У одного бойца торчала кость из бедра - видимо, пули были разрывными, крупного калибра. Ранен был и Чока Балиев, сидевший возле огромного камня. Из его солдатского бушлата на левом плече торчала кровавая вата. В крови был и камень. А лицо было белым, бескровным.


    - Саша, как думаешь, - спросил Иван Григорьевич, прислушиваясь к посвистам ветра за окном, - спасли сваны в Накре нашего проводника, нет?
    - Бог его знает. Мы же донесли его только к ночи, много крови потерял.
    - А ведь та старуха, рыжая, что пришла тогда, неужели и в самом деле ему какая-то родня?
    - Ну вы же сами помните, что она сказала, когда её привели в дом и показали Чоку.
    Замолчав, они вспомнили, как хозяин дома, пославший за старухой куда-то на другой конец села, говорил:
    - Рыжие у нас - только Ратиани, это их кровь.
    Старуха тоже ахнула, увидев при свете лампы лицо и голову 30-летнего балкарца Балиева. И что-то объясняла хозяину, горячо жестикулируя при этом. Тот потом перевёл:
    - Просит перенести его к ней в дом. Тоже говорит, что он из их рода - даже не сомневается в этом.
    Помолчав, Иван Григорьевич произнёс:
    - Каких только встреч не бывает на свете! Вот и мы с тобой... А могли ведь и не узнать об этом, не расскажи тебе отец своей истории.

    Глава двенадцатая
    1

    К весне 43-го года, когда Игорь Батюк уже понимал словацкий язык, то выяснил, что Красная Армия нанесла в феврале сокрушительный удар немцам, разгромив под Сталинградом их войска и взяв в плен командующего этими войсками генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса, ровесника отца Игоря; что Сталин снял запрет с православной церкви в Советском Союзе и разрешил открыть духовную семинарию и первый монастырь под Москвой; что в Красной Армии теперь введён институт офицеров и все советские командиры уже носят форму, которая была в русской армии до октябрьской революции; что генерал Деникин послал в Россию из Англии крупную денежную помощь, собранную им на Западе для Красной Армии, против которой он воевал и в которой видел в настоящее время спасение России от немецкого порабощения; что всё это Фриц Бобровницки узнавал от своих друзей на хуторе Зазрива, где живёт его взрослая дочь и где есть у кого-то из хуторян свой радиоприёмник. Познакомился Игорь и с дочерью Фрица, когда та приходила в гости. От неё узнал, что на юго-восток от её хутора есть большое Оравское водохранилище, образовавшееся от слияния речек Белой Оравы и Чёрной. Это именно его он видел в прошлом году, когда пробирался по горам после бегства из лагеря. Хутор Зазрива расположен на рубеже гор Малой Фатры и Оравской Магуры. Чуть севернее - хребет Кубинске голе, знаменитая Бабья гора, с которой видно польское Закопане и Поронин, где жил в 1913 году русский эмигрант Ленин с женой.
    Вокруг Оравского озера есть, оказывается, несколько деревень: Наместово, Бобров, Зубролава и Трстена. А если пойти на юг вдоль Чёрной Оравы и пройти километров 15, будет красивый райцентр Оравы Дольный Кубин или Нижний Кубин, если по-русски. Где-то за этим уютным небольшим городом, говорила Любомирка, есть красивый средневековый замок на горе. И вообще все места вокруг были до войны заповедной и туристской зоной для приезжающих иностранцев. Да Игорь и сам уже убедился в сказочной красоте мест, в которых он оказался по воле судьбы. Не знал только, что и сама Любомирка уже стучалась в его судьбу...
    В тот день, когда дочь хозяина пришла к ним на кордон, они как раз сидели за столом и пили паленку погарами - гранёными стаканами. Говорить было не о чем, всё давно выяснено и сказано. Фриц всё свободное время столярничал - была у него целая мастерская в сарае, Игорь ему помогал, чтобы не быть нахлебником. Продукцию - шкафы, столы, сундуки, табуретки, рамы для окон, коробки для дверей хозяин отвозил потом куда-то и продавал, после чего пьянствовали вместе, считая, что имеют на это полное право. Так было и тогда, понимали друг друга без слов. Газдыня Ганна полагала, что так уж устроены мужчины: им - было бы, что выпить, а договориться они сумеют и молча, лишь переглянувшись.
    Однако Игорь сумел молча "договориться" и с её дочерью, Любомиркой, хотя та и женщина. Он к тому времени отъелся на вольных хлебах, волосы уже отрасли и блестели от молодости и силы живым блеском, и Любомирка, видать, заметила его красоту и положила на него глаз. Когда он увидел, как она на него смотрит, тоже положил глаз. И оба это молча поняли.
    Любомирка была хороша, но не столько лицом, сколько своей молодой статью. Щёки были - румянец вперемешку с проступившими в марте веснушками. Глаза - синь неба, глянувшая в окна из облаков. И хотя не было сказано меж ними ни одного слова, а хмель ударил им в голову не только от паленки, Любомирка не смотрела больше в его сторону. Зачем? И так знала, что между ними произойдёт. А вот, чтобы и родители это поняли, она не хотела. Потому и делала безразличный вид, удерживая полуулыбку на спелых вишнёвых губах. А Игорь не боялся - улыбался ей смело, открыто. И впрямь Любо-мирка - люба всему миру. Вот так девка!..
    "Девушка" по-словацки "фраирка", совсем не то, что на русском блатном жаргоне. Игорь взгрустнул, вспомнив тюрьму на родине и 2 года, проведённые на лесоповалах. Но повеселел опять, когда Любомирка, распрощавшись с родителями, улучила момент шепнуть, оставшись с ним наедине:
    - Чекай на мня, кеди станеть си тепло. - И опалив сияющим взглядом и жаркой улыбкой, ушла.
    Тепло по-настоящему стало в апреле, когда просохла земля, поднялись травы в горах, защебетали пичуги, а на солнечных полянах можно было лежать, не подстилая под себя пиджак. Именно в таком месте и появилась Любомирка, выследившая Игоря, когда пошёл прогуляться. Родителям она даже не показалась, сидя в кустах возле дома. Пёс, учуявший её, не зарычал. Посидел возле неё, лизнул руку пару раз и побежал за вышедшим из избы хозяином. Правда, оглядывался, раздваиваясь в своей собачьей преданности, но отец строго окликнул его, и пёс направился на обход лесного кордона, словно понимал, что служба главнее всего остального.
    Потом, минут через 15, появился Игорь, и Любомирка неслышно пошла за ним. А когда остановился на красивой поляне и стал любоваться на красоту вокруг, обняла сзади и со смехом спросила:
    - Налякнулси, нье?
    Он резко обернулся, и она оказалась в его объятиях сама. Увидев перед собою её сияющие глаза, вишнёвые губы, принялся их целовать, ощущая только резкое, неодолимое желание. Прижимаясь к нему внизу горячим мыском, она испытывала то же самое. Оба, изголодавшиеся в одиночестве по забытому женскому и мужскому счастью, они даже не вспомнили, что существует долг, стыд - ведь почти не знакомы, чужие друг другу: у него есть своя семья дома, у неё своя. Отдалась молча, сразу. Любомирка стала сама раздеваться под солнышком донага, лишь мельком окинув взглядом окрест себя. Потом помогала раздеться и ему, оторопевшему от красоты её тела. Схватив его за толстую напрягшуюся пику, повалила на себя, падая вместе с ним, шепча ему в ухо, что не забеременеет, что приняла меры.
    Он вошёл в неё и тут же содрогнулся от извержения и стыда, что так опозорился. Но оказалось, что то же самое произошло и с нею, и они потом смеялись над собою вместе, но смеялись больше, конечно, от счастья, которое опрокинулось на них в такой тишине и красоте, в такой неожиданной полноте, когда ничто не мешает - ни обстановка, ни мысли. Игорь вспомнил, правда, что есть у него жена, но ни на секунду это не поколебало его счастья и дальнейших намерений - во имя чего сдерживать себя, если его уже 2 раза могли убить и его не было бы сейчас в живых, да нет гарантий в этом отношении и на будущее: война ещё не кончилась. А если и уцелеет, то жена всё равно никогда не узнает о его измене - не станет же он сам рассказывать ей об этом! Глядя на обнажённую Любомирку, он вспомнил и свою первую женщину, Галину Хохлову, и неожиданно подумал, что о жене он вспоминает без особой тоски по ней. Может, не любит? Зря женился?..
    Тут у него опять началась бурная близость с Любомиркой, после которой думать о жене ему не хотелось вообще. И он спросил Любомирку, о чём сейчас думает она. Та бесхитростно ответила:
    - О нас.
    Видел по глазам, это было правдой. Да и о чём ей ещё думать? Мужа у неё больше нет, от его родителей может уйти к своим, кто её теперь удержит? Значит, будет Игорь с нею жить свободно, сколько захочет. А там видно будет. Но всё же спросил:
    - А как отнесутся к нам твои мать и отец?
    - Куда они денутся? - И рассмеялась. - Я их не боюсь. Поворчат и утихнут. Что же мне, век одной жить?
    - А ты знаешь, что у меня есть семья дома?
    - Жена? Отец говорил.
    - Не только жена.
    - Син?
    - Я не знаю, кто родился. Может, сын, а может, дочь. Когда меня увезли, жена ещё беременной была.
    Любомирка улыбнулась:
    - Я не собираюсь отбирать тебя у жены и детей. Живи, пока война, сколько захочешь. - И целуя, добавила: - Что будет, то будет.
    Он понял: все славяне одинаковы по своей психологии. Но, главное, его устраивало то, что предлагала Любомирка. Отдаваясь любви в очередной раз, он не догадывался, что мужчины в своей психологии тоже все одинаковы, причём, не только славяне.


    Одинаковыми у славян оказались и родители. К лету, когда Любомирка ушла от свекрови и свёкра жить к своим, Фриц Бобровницки и его манжелка Ганна, понявшие, в чём дело, перестали хорошо относиться и к дочери, и к Игорю, считая его виновником того, что они теперь не могут смотреть в глаза своим бывшим сватам. Почему-то у славян всегда важнее судьбы близкого человека, что подумают о них чужие. Парадоксально, но это так. Правда, родители Любомирки говорили ему о другой причине, изменившей их отношение к нему. Мол, что будет, если сваты придут навестить свою невестку, а увидят здесь молодого мужчину? Кто, мол, он, откуда? И начнётся... Тогда уж тайна раскроется, и беды не миновать.
    - Да не придут они к нам! - выкрикивала Любомирка. - Вот вы, будь на их месте, пошли бы? Я же поссорилась с ними, когда уходила, когда они уговаривали меня остаться! Да и вы к ним не пошли извиняться за меня - ведь так? Значит, они и на вас в обиде. Как же они после такого пойдут сюда?
    Довод был хотя и убедительным, но не подействовал. Отец нашёл на него свой аргумент:
    - А если они захотят проверить, в чём дело? Почему ты ушла с хутора, где есть люди, на глухой кордон, где никого нет? И как только выследят, что здесь живёт Иржи Егупов, так сразу донесут в полицию!
    Игорь спросил прямо:
    - Так что, мне уходить от вас?
    - Не знаю, не знаю, - расстроено отвечал хозяин. - Я не гоню тебя, и хорошо к тебе относился. Но теперь - всё изменилось, и я не знаю, что делать. Надо будет посоветоваться с одним человеком...
    - С кем это? - насторожилась Любомирка, глядя на отца, пыхтевшего курительной трубкой.
    - Под Дольним Кубином один коммунист прячет трёх наших словаков, убежавших из тюрьмы.
    - Откуда ты об этом знаешь? - поинтересовалась Любомирка.
    - Тут охотился мой знакомый оттуда, от него. Вот и попрошу его, чтобы свёл меня и Иржи, - Фриц кивнул на Игоря, - с этими беглецами.
    - Зачем? - не унималась дочь.
    Отец начал объяснять, да так обстоятельно, что Игорь понял, Фриц всё давно продумал и не хочет больше, чтобы он у них оставался, что решено им это твёрдо, несмотря на неубедительность его доводов. А доводы были смехотворными:
    - Все говорят, что советские войска больше не отступают и почти на всех фронтах гонят немцев на запад. Что немцы скоро придут и в нашу Словакию, и в Венгрию, чтобы задержать русских в горах общими силами. Значит, нашим молодым словакам придётся собираться в партизанские отряды, чтобы их не погнали на фронт против русских. Вот мой знакомый и говорил мне, что пока не поздно, его беглецы хотят уже теперь начать готовить базу для партизанского отряда.
    Любомирка возразила:
    - Ну, и что один отряд может сделать?
    - Один - это для начала, - продолжал Фриц свою мысль. - Появятся потом и другие.
    - Но для чего, для чего? - выкрикнула Любомирка.
    - Для борьбы с немцами, когда придут к нам, вот для чего! - выкрикнул и Фриц. - Словацкая армия сама с ними не справится. Да и командуют нашей армией богатые генералы и офицеры! Неизвестно ещё, куда и за кого повернут свои штыки. А когда увидят, что народ против немцев, тогда и пойдут вместе со всеми.
    - И ты в это веришь? - насмешливо спросила дочь.
    Отец огрызнулся более жёстко:
    - А ты хочешь, чтобы вот такие парни сидели по домам возле юбок?!
    Игорь хотя и с трудом улавливал быструю речь, но главное понял: в нём видят обузу. К тому же он и сам ещё недавно мечтал мстить немцам за свой позор личный и за позор своей родины, попавшей так неожиданно и непонятно под немецкие сапоги. Так почему же молчит теперь, когда его к этому призывает старик, то есть, как бы отец даже? Выходит, патриотизм был лишь до тех пор, пока его самого унижали? А как только почувствовал себя в полной безопасности, да ещё на сладкой женщине, так сразу и забыл обо всём? Пусть умирают за него, здорового и могучего бугая, другие парни? От Белого и до самого Чёрного моря...
    Щёки Игоря заполыхали от жаркого стыда. И хотя ему было жаль расставаться с Любомиркой, всё равно надо было уходить. А ведь не повторится такое полное, такое тихое и красивое счастье, как с Любомиркой в горах, где одна красота вокруг, цветы и птицы, где он никуда не спешил, не был никому ничем обязан, не должен, где даже не было бытовых забот. Дома-то они всегда были, дома он всегда спешил то на работу, то в магазинные очереди, дома у него не было ни с женой, ни с Галкой Хохловой до неё, такого покоя, когда никто не мешает рядом, ни старик Хохлов, ни родители жены в соседней комнате. Здесь в горах он ни разу не вздрагивал, не напрягался, а испытывал сплошное счастье, как птица. Но сейчас передышка кончилась, опять появился долг, и долг этот хотя и разрушал его счастье, был неотвратим, как и для всех честных парней, отстаивающих на фронтах независимость своих отцов, матерей, детей, невест и жён, бабушек и дедушек, свой уклад жизни, свою Родину. Уклоняться от такого долга нельзя, стало быть, и выбирать Игорю не из чего. Он поднялся и сказал:
    - Любочка, прекрати! Отец прав. - И уже к Фрицу: - Я хочу, чтобы вы познакомили меня с теми людьми.
    Любомирка всё ещё была против:
    - А если то какие-то уголовники? Раз они из тюрьмы...
    Старик усмехнулся:
    - Воров коммунисты не укрывают, я думаю. Завтра же схожу вниз: передам, чтобы прислали своего человека.


    Пришедшим оказался Людовит Корел, бывший надпоручик словацких военно-воздушных сил. На вид этот увалень-блондин казался мудрым, спокойным и сдержанным. Несмотря на дворянское происхождение, держался со всеми незаносчиво, просто, хотя и признался, что таким стал он совсем недавно. После тюрьмы, которая его многому научила.
    Игорю он понравился. А почувствовав, что Корел доверяет и ему, перешёл с ним на "ты", рассказал, что тоже сидел в тюрьме у своих и многое понял, а теперь жизнь и вовсе научила всему. На что Людовит откликнулся новым признанием:
    - Понимаешь, Иржи, в нашей тюрьме я оказался по недоразумению: сболтнул своему лётчику, что не одобряю режим Гитлера. А тот донёс на меня, что я коммунист. Коммунистом я никогда не был и дал своему лётчику по морде при всех, когда вернулся с допроса в часть. За это меня и посадили на 2 года, разжаловав в рядовые. А в тюрьме я случайно познакомился с настоящим коммунистом, который был связан со своим подпольем и секретарём этой партии Каролем Шмидке. Так вот этот парень на многое раскрыл мне глаза, а потом помог и убежать из тюрьмы.
    - А где ты сидел? - спросил Игорь.
    - Под братиславским Славином. Куда было деваться? Домой - нельзя. Пришлось воспользоваться адресом, который дал мне в тюрьме этот коммунист. Он из здешних мест, из Оравы.
    - А он что же, не убежал вместе с тобой?
    - Нет, ему не удалось - помешала случайность. Но этот его товарищ, который скрывает меня, связан и с ним, хотя он и в тюрьме, и со своим коммунистическим подпольем.
    - А кем ты был в авиации?
    - Штурманом.
    - Я в детстве мечтал об авиации, да не получилось, - печально произнёс Игорь.
    - Для меня авиация теперь тоже закрыта, - опечалился и Корел. - Но есть и хорошая надежда - должен скоро встретиться со своей невестой. Передала по секретной почте подполья, что тайно приедет по адресу, который ей дал наш связник.
    - А кто она у тебя?
    - Замечательная девушка! Анна. Радисткой была на земле, в гражданском флоте.
    - А оружие какое-нибудь у вас есть?
    - Оружия пока нет. - Людовит виновато улыбнулся.
    - Как же мы будем организовывать отряд, если нет даже оружия? - удивился Игорь.
    - Сейчас нет. Но обещают, что будет, когда начнётся борьба.
    - Кто обещает?
    - Подпольщики, кто же ещё! - в свою очередь удивился Корел.
    - Значит, идея создать отряд исходит от них, что ли? А то я думал, что мой хозяин это придумал, чтобы скорее избавиться от меня.
    - Иржи, у нас в стране, кроме коммунистов, нет другой силы, способной для борьбы.
    Договорившись о дне отъезда и месте встречи, они расстались. Корел уезжал, чем-то удовлетворённый, довольный, Игорь с тяжестью на сердце. Никакой борьбы в Словакии пока не было, и он вспомнил инженера Коркина, оставшегося в Бельгии, его отзывы о бельгийских макизарах, ворующих для пропитания кур у крестьян, да изредка нападавших на почты. Это не борьба. Этому Игорь не мог и слов подобрать. Но утешало всё-таки то, что кто-то здесь уже думал и о борьбе, строил планы и что-то предпринимал практически - устроил ему вот встречу, собирался создать первый партизанский отряд.
    "Дальше, если создадут, многое будет зависеть от нас самих", - подумал Игорь, прикидывая в уме, что сможет сделать сам лично, на что способен окажется отряд, если станет значительным. А пока нужно готовить к скорому расставанию Любомирку, побольше оставаться с нею наедине - чего стесняться, если старики уже знают об их отношениях.
    Любомирка ждала его, как условились, возле конюшни. Сразу бросилась к нему, прижалась горячим телом. Жадно целовала, ощущая внизу его напрягшуюся плоть. Он увёл её по лестнице под крышу, на сеновал и, дрожа от возбуждения, принялся раздевать и ласкать, то целуя, то поглаживая руками по животу, бёдрам. Она легонько оттолкнула его и разделась донага быстро и ловко. При свете месяца её тело казалось волшебно-прекрасным. Льняные волосы рассыпались по плечам, как у сказочной феи.
    Не в силах насытиться друг другом, они с ужасом следили за месяцем, видным в дыре крыши. Он уходил к вершинам гор всё ближе, туда, где уже намечалась несмелая заря. Внизу - похрустывала овсом лошадь, жевала вечную жвачку корова, трещали сверчки, и всё напоминало о том, что жизнь проходит слишком быстро, как и ночь, полная таинственного очарования и тайны. Можно не успеть насладиться счастьем, которого никогда не было в их жизни с такой полнотой и искренностью, можно вообще куда-то опоздать теперь или не дойти, потому что неумолимо шагает по судьбам людей война.


    Через неделю Фриц Бобровницки отвёл Игоря в горы почти к самой польской границе, где была большая пещера, в которой уже находились 7 парней и Людовит Корел. Парни приволокли с собой продукты в мешках, паленку, один старый пистолет и одну противотанковую гранату. Это и всё их вооружение. И местопребывание отряда окончательно ещё не утвердили. Это будет зависеть от количества людей, которые соберёт им для начала подполье. Если соберёт мало, придётся переехать километров за 300 на восток, где беглецов всякого рода набралось уже достаточно. А если отряд разрастётся на местных людских ресурсах, то останется здесь.
    К сожалению, отряд не разрастался пока, а начался с другого: с отсутствия какой бы то ни было дисциплины, с гуляний к милым на хутора, с пьянства от нечего делать, с беспечности, которая могла привести к рассекречиванию стоянки отряда. Вскоре появилась в отряде и девушка Корела - Анна Влачекова. Игорь стал замечать, как парни, глядя на фигуристую и красивую Анну, задумывались не о борьбе с немцами, которых, кстати, ещё и не было, а о чём-то другом, далёком от борьбы. Щеголяли перед нею. Иногда мелко ссорились. Да и сам уже думал о Любомирке, оставшейся в лесной избе на кордоне - километров 40 всего, можно ведь навестить тоже. Тем более что в отряде не было и командира - ждали, что пришлют. Надо было что-то делать, как-то изменить, начинающий дурно складываться, уклад жизни - праздный, беспечный, похожий на малину бездельников, а не на партизанский отряд. Нужна была какая-то серьёзная встряска. Игорь понимал это и однажды предложил Корелу:
    - Людовит, нужно перейти на польскую сторону и там напасть на какой-нибудь немецкий контрольно-пропускной пост или на таможню.
    - Зачем?
    - Чтобы вооружить весь отряд и привлечь к себе пополнение.
    - Но с чем мы нападём? С одной гранатой и пистолетом? И куда? Мы даже не знаем, где там есть этот пост или таможня.
    - Хорошо, - не смутился Игорь, рассчитывающий именно на такой ответ. - Тогда дайте эту гранату и пистолет мне, и я один схожу на разведку. Может, что-нибудь добуду...
    - А если тебя убьют?
    - Будете считать, что погиб в борьбе с фашизмом. Кого-нибудь прихвачу с собой на тот свет и я, без боя им не сдамся! Иначе, для чего же мы здесь?
    Людовит Корел, приговорённый глинковцами заочно к 10-ти годам каторги за несогласие с политикой правительства Тисо, понял, растеряет сейчас весь свой авторитет перед глядевшими на него парнями, если откажет Игорю в его просьбе. И он не отказал:
    - Добре, иди, коли не хцеш жити.

    2

    Границу Игорь перешёл ночью почти беспрепятственно - напугала лишь сова, захлопавшая над ним крыльями, когда задел головой ветку на дереве, на котором она сидела. Граница либо не охранялась немцами вообще в этом месте, либо часовые были без собак и спали. Так что зря он потратил стакан керосина на свою обувь перед тем, как идти. К первому хутору, который встретился ему на чужой стороне, он спускался по невысокому предгорью осторожно, чтобы не потревожить собак и выйти утром на дорогу под видом крестьянина, и разведать, что там и как. Потом переспать днём где-нибудь в укромном месте, а ночью вернуться. Но то, что предстало перед ним в эту первую ночь, ошеломило: никаких немецких постов, ни простых, ни с собаками не было. Не стало и прежнего настроения, когда хотелось совершить подвиг или что-то вроде этого.
    Действительность всегда отрезвляет. Он почувствовал себя дураком: всё кругом чужое, незнакомое. Да и был бы какой-нибудь пост, уж, наверное, непременно с собаками, что он один против них?
    "Может, вернуться, пока не поздно?" - ужалила здравая мысль. Но возвращаться не позволяло самолюбие - что скажет парням? И он продолжал спускаться вниз и вперёд, ругая себя за глупый гонор и желание покрасоваться. Нашёл подходящее время - войну.
    Хутор возник перед ним неожиданно - дома, огороды, плетни, хлева со скотом, трубы и крыши под месяцем, как на ладони. А дымов из труб не видно нигде. Ветерок был, видимо, с гор, и собаки, почуяв его, начали лаять. Он замер и сел на склоне, по которому двигался, высматривая, где дорога от хутора. Она оказалась слева, кажется, даже шоссейная.
    В некоторых домах желтели огни. Неужто ещё не ложились спать? А может, уже поднялись так рано месить тесто? Ну, а свет - от лампадок перед иконами.
    Ветер вдруг переменился и донёс запах дыма. Кто-то уже растапливал печь - затопил дровами: запах был резкий, угарный. Лениво перебрехивались утихающие собаки. Дымок появился из трубы дома, в котором затопили. Там отворилась дверь, и на порог вышел грузный мужчина в белых исподних штанах и в белой рубахе. Отошёл от дома к овину, пристроился там возле стены, и быстро вернулся, позёвывая и почёсывая ногтями грудь. Дверь за ним затворилась.
    Везде поперёк склона горы, террасами, тянулись огороды. Так и словаки обустраивали свои огороды - чтобы не смывало землю дождями. Одних удобрений сколько приходится наносить на эти огороды! А смоет за один раз, если не делать террас и канавок для водостока. Даром в жизни ничто не даётся, всё только трудом.
    Обойдя хутор влево и снова потревожив собак, Игорь выбрался на шоссе и прошёл километра 2. Завиднелся ещё один хутор. Игорь понял, ходить ночью по шоссе одному, значит, привлечь к себе десятки любопытных глаз. Хотя богатых туристов теперь и нет, но могут не спать где-нибудь и местные. Нет, бережёного и Бог бережёт, не надо лезть на рожон, лучше переждать где-то в лесу. И он свернул в лес и углубился по нему в предгорья, чтобы поспать.
    Когда он проснулся, лил дождь, было сыро и холодно. От земли поднимался туман, но чувствовалось, на востоке всходит солнце, и в той стороне дождя ещё нет. Игорь поднялся и направился снова к дороге. А когда подходил, но ещё не вышел из леса, его увидел немецкий солдат, стоявший на шоссе с автоматом, и громко, отрывисто выкрикнул:
    - Хальт! Хэндэ хох!
    Глядя на чёрный ствол автомата и чувствуя, как внутри у него всё обмякло, Игорь поднял руки и опупело стал прислушиваться в наступившей тишине к тому, как с него ручейками стекает на землю вода. А когда немец начал к нему приближаться, всё напряглось. Лицо у немца было злое и страшное, как плен - рябое, старообразное, какие бывают у алкоголиков из уголовного мира. Он словно прокаркал:
    - Вэр бист ду?
    - Ихь бин айнэн Бауэр , - ответил Игорь по-немецки, увидев на дороге стоявший грузовик, из которого вышел другой немецкий солдат, должно быть, шофёр.
    Солдат с автоматом успокоился и, подойдя к Игорю, спросил:
    - Шприхьст дойч?
    - Шлэхт. Абэр вэнихь фэрштэе.
    - Хаст ду аусвайс?
    - Яволь , - ответил Игорь и, опустив руки, полез правой рукой в карман брюк, где у него был револьвер.
    Ожидая, немец опустил автомат и свободной рукой тоже полез в карман, доставая сигарету. Выстрел из револьвера застал его врасплох: он лишь ойкнул и, выронив сигарету, стал валиться на бок. Пуля попала ему в "солнечное сплетение" над животом.
    Когда шофёр, услыхав выстрел, похожий на удар кнутом, закричал: "Вас ист льос, Пауль?!" и метнулся к кабине, Игорь упал на землю тоже и успел забрать у раненого немца автомат. Видя, что шофёр открывает дверцу кабины, вскочил и побежал в лес, в чащобу. Через несколько секунд за его спиной раздалась короткая автоматная строчка, которая могла прошить его, как игла швейной машинки. Но смертельный веер свинцовых шмелей, прожужжавших в утренней тишине, пришёлся чуть выше головы. Пули срубили несколько тонких веток, упавших чуть впереди. А в следующее мгновение Игорь был уже за стволом дуба. Немец дал по нему ещё одну очередь на бегу к нему, но Игоря только обдало мокрой корой.
    После третьей очереди немец был уже близко и стал менять магазин с патронами. Это погубило его: Игорь высунулся из-за дерева и срубил его автоматной очередью почти в упор - с 15-ти шагов, не более. Кинулся было бежать, перепуганный оглушающей стрельбой, слышной, наверное, на несколько километров в такой тишине, но остановился. Вроде бы по-прежнему тихо везде: ни голосов других солдат, ни стрельбы, ни погони. Может, вернуться и забрать автомат и у второго немца?
    Поколебавшись, послушав тишину и пересилив страх, Игорь вернулся. Шофёр был мёртв, но почему-то с полураскрытыми, заведёнными под лоб глазами, мёртвенно-бледный, со струйкой крови, вытекающей из плотно сжатого рта. По сути это был первый человек, первый враг в жизни Игоря, которого он убил. Минуту назад он был живым, гнался за ним, и вот уже неживой. Отнята молодая жизнь. Не было к нему ни злобы, ни ненависти, а был почему-то непонятный ужас: "Убил человека! Лишил жизни". Лицо убитого было в смертельной муке, исказившей весь его облик настолько, что Игоря замутило. Забирая валявшийся автомат, а затем выворачивая карманы, чтобы забрать у немца документы, Игорь старался не смотреть на него - не проходила тошнота. А потом побежал к раненому: "Вдруг я его легко... и он всё расскажет своим!.."
    Немец был жив, но без сознания - стонал. Игорь ударил его прикладом автомата в висок и тоже стал забирать всё из карманов - может, пригодятся документы кому-нибудь из партизан?.. И тут его стошнило. Заметил на поясе убитого флягу и решил прополоскать рот, но во фляге оказался ром. Сначала выплюнул, а потом сделал несколько осторожных глотков и повеселел. Сложил документы и пачки с фотографиями возле убитого, сменил в одном из автоматов обойму и пошёл к автомобилю, у которого подрагивал от работы мотора капот.
    Нигде никого не было - тишина. Значит, несколько автоматных очередей никого не встревожили здесь, заглохнув между холмов. Он устремился к дороге, чтобы отогнать грузовик в чащу леса. Тогда немцы не скоро хватятся своих, а он за это время успеет уйти на свою сторону. Возле дороги чуть не наступил в свежее дерьмо. Чертыхаясь, понял: "Так вот почему они остановились здесь!"
    Вскочив с автоматами в кабину, занервничал, засуетился, забыл снять машину с ручного тормоза и потому не сразу справился с переключением на коробке скоростей. Дрожащей рукой переключился, дал газ - заскрежетало, поехало. На дороге, слава Богу, никого не было, и он, прижимаясь к рулю и зыркая по сторонам, стал разворачивать грузовик в сторону убитых. Съехал с шоссе в лес и, подминая под машину мелкие кусты, хилые и тонкие деревца, заехал в чащобу. Заглушил мотор и заглянул в кузов. Там были какие-то ящики и тюки. Вспоров ножом шпагат на тюках, обмотанных материалом, похожим на мешковину, он увидел, что в них упакованы серые солдатские одеяла. Это его обрадовало. Он отвинтил колпачок на "трофейной" фляге и сделал ещё пару глотков. Страх исчез.
    В ящиках оказались галеты, консервы, полукопчёная колбаса, какая-то крупа, сахар, банки с эрзац-кофе. "Куда же они всё это везли?" - размышлял Игорь, наполняя добром одну из мешковин, похожую на матрац. На лицах покойников уже ползали муравьи и зелёные мухи, и это показалось настолько ужасным, что он опять протрезвел.
    Хлебнув ещё несколько глотков, он торопливо уложил в устроенный им мешок колбасу, сахар, банок 20 консервов, один автомат и документы убитых, после чего завязал узел шпагатом. Нужно было уходить, и он заторопился, жалея, что не прихватил с собою несколько одеял, которые могли пригодиться особенно - не всегда же будет лето.
    Вскоре он уже не жалел об этом: для облегчения ноши пришлось выбросить половину консервов.
    Это вниз легко было идти ночью, когда шёл из Словакии в Польшу. А теперь, когда настало утро и всё кругом видно, идти надо было вверх, что само по себе не легко, да нести ещё за спиной такой тяжеленный мешок. А если проснувшиеся пограничники начнут просматривать в бинокли зону наблюдения с поста, укрытого где-нибудь на горке в лесу? Сразу же спустят собак, и в погоню! Значит, надо где-то залечь, пока день, и возвращаться на свою сторону ночью. Но ушёл от убитых немцев и их грузовика пока не так уж далеко. Если немцы начнут их разыскивать, то несдобровать всё равно. Что делать?..
    Хлебнув из фляги и немного отдохнув, Игорь решил идти на свою сторону днём. Во-первых, он поднимается не в том месте, где ночью спускался. Стало быть, ночью заплутается в лесу и потеряет направление. Во-вторых, если пробираться только по лесу, не выходя ни на какие поляны, то пограничники не заметят. В-третьих, никаких пограничников, может, нет вообще, как и со словацкой стороны, где на определённых участках существуют только таможни. Всё сходилось на том, чтобы идти, а не ждать.
    И он пошёл. А под вечер понял, что находится уже на своей стороне - увидел с одной горы Оравское озеро. Однако, петляя по польской стороне, он сильно уклонился, озеро виднелось в таком направлении, что до партизанской пещеры придётся идти ещё километров 12. Сил уже не было, решил переночевать, а под утро тронуться в путь к своим. Страх пропал, еда - была, Игорь ощущал себя чуть ли не героем, хотя уже твёрдо знал: в другой раз он на такой дурацкий поступок не отважится. Ведь так и не выяснил ничего на той стороне: где немцы, сколько их там, что дальше? Нет, воевать с ними ещё рано, да и как-то надо по-другому - сначала разведать всё, продумать операцию с вариантами, расчётливо, а тогда уж нападать. А в этот раз ему всего лишь повезло: помог слепой случай.
    Отдохнув, он пошёл вдоль ручья, который ширился, рос, превращаясь в речку. Речка всё сильнее отворачивала от нужного ему направления, и шумела сильнее, громче. Вечер замглился, похоже, собирался дождь. Быстро темнело. Игорь остановился. Хотелось есть, а надо готовиться к ночлегу. Подыскав укромное место посуше, подальше от сырости, он натаскал сухих веток, хвои и развёл костёр. Согревшись, достал колбасу, несколько галет и, хлебнув рома, поел. Потрескивали в огне сухие веточки. Он сидел и вспоминал: Онджея, оставшегося в лагере за Остравой: "А ведь здесь, рядом, его родные места!.."; Николая Мелешкина, рабствующего в далёкой Бельгии: "Интересно, вспоминает ли он меня?"; Любомирку, до которой рукой подать: "Может, сходить сначала к ней, а потом уже в отряд?"; жену, оставшуюся в Запорожье: "Интересно, кого родила: сына, дочь?"; просто прислушивался ко всему, что происходило рядом: шумели кронами сосны - ветер там; ручей вызванивал внизу меж камней; вскрикивала и смолкала какая-то тревожная птица; скрипели стволы высоких сосен; возились вверху, устраиваясь на ветвях на ночлег, должно быть, галки - галдели, ссорились. Может, их тревожило его присутствие? Неужели чуют?..
    С наступлением темноты начал накрапывать дождь. Только этого не хватало! Он заторопился за хворостом для костра ещё, чтобы подсыхал, пока горит тот, что есть. Заодно напился из ручья. Но дождь перестал - капало лишь с кустов и деревьев, но и эта капель быстро закончилась: ветерок смахнул с веток все капли. Думая о том, как появится утром у своих, как удивятся они его трофеям, почувствовал вдруг, как печёт губы окурок немецкой сигареты. Пустил на него слюну - зашипело, тогда выплюнул.
    Возле костерка всё было по-прежнему. Только носилась где-то беспокойная сойка - вспархивала в ветвях, чего-то сипло шипела. Кто её мог потревожить? Неужели сова! Да, у всех есть враги, даже у больших птиц. А уж у людей их не пересчитать!..
    Когда уже засыпал, появились звёзды вверху. В тишине леса и гор казалось, будто и нет никакой войны. Забыл даже, что убил двух людей - в мешке их фотографии, документы, автомат, другой тоже рядом, возле головы. Господи, какими же равнодушными стали люди! Понимая, что всю эту мешанину из обрывков мыслей он протаскивает через своё сознание сам, он и оправдывался перед собою сам: "А не я их, так они бы меня!.. Муравьи и мухи ползали бы по мне..." Вот и вся логика, вся философия, выросшая на воспитании без воспитания, словно не было в мире ни матери, ни отца, ни людей, ни Нагорной проповеди, ни заветов "не убий", "не укради", "не возжелай чужого". А ведь людей-то как раз на земле стало слишком много, так много, что отдельная личность потеряла свою неповторимость и ценность. А на войне, тем более, на войне - другие правила. Так что не судите, да не судимы будете.
    Спал Игорь чутко. А когда на востоке забрезжило, проснулся - как на пружине подбросило. Сырость вокруг, лесная и горная мозглость. Сразу вспомнил, где он и что, и понял, что переполнен пузырь. Стоял, истекал и слушал - себя, сырой лес. С каждой секундой в него входило радостное облегчение и сладкий озноб. Он потянул носом и уловил запахи лесной прели, сырой хвои, мокрой коры и мочи. Небо над головой опять было в небольших тучах, но в прозрачных дырах между ними догорали белые звёзды. На склонах гор на западе просматривались стволы деревьев - там, сям. Посмотрел на "трофейные" германские часы - без четверти 3. Чувствовал себя отдохнувшим, готовым позавтракать и идти.

    3

    Как-то уж само собою получилось после возвращения Игоря в "отряд", что сначала им восторгались, считали героем, а потом, не сговариваясь, стали признавать своим командиром - даже надпоручик Людовит Корел. Игорь этого не замечал или не понимал, а затем понял и привык. Нравилось, что, наконец-то, его слушались. Но что надо делать дальше, он не знал. К тому же портило всё присутствие в их отряде молодой и красивой женщины.
    - Слушай, Людовит, - решил поговорить Игорь с Корелом начистоту, - может, лучше будет, если ты свою Анку отправишь домой? Оружия у нас нет, рации - тоже. Ну, зачем она тут?
    Однако Корел не смутился.
    - Будет у нас и оружие, и рация! А если радиста не будет, чего тогда мы будем стоить без связи с центром?
    Игорь не сдавался:
    - А чего мы стоим сейчас? Наши парни не партизанят, а уже воруют на хуторах гусей, выдаивают чужих коз! Давай поставим тогда этот вопрос перед ними.
    Глядя на Анку, парни поддержали точку зрения Корела: радистка в отряде нужна. Анка стояла вдали в изящных офицерских галифе, в хромовых сапожках, в красном вязаном свитере - не женщина, сладкая лесная ягода. Игорь вынужден был согласиться с "большинством". А про себя думал: "Нет, это не воинская часть, если этого не переломить, никакого партизанского движения здесь не получится!" И стал настаивать тогда на другом пункте:
    - А может, хватит нам тут, возле родных хиж "партизанить"? Не пора ли переехать отсюда, от чужих коз и гусей, поближе к наступающей Красной Армии? Чтобы уже теперь бить немцев, дислоцированных, как считают сами немцы, в Венгрии, а на самом деле на южных словацких землях! Нам для этого нужно отряд собрать побольше. А здесь - людацтво скоро выследит, кто у них ворует гусей!
    Парни снова шумели и были против - даже обиделись на Игоря. Но надпоручик Корел неожиданно поддержал не их:
    - Судруг Егупов прав: пора нам перебраться отсюда на восток. Там близко граница, туда и подойдёт прежде всего Красная Армия. А здесь - делать нечего! И хватит митинговать, если мы партизаны, а не какие-то бродячие дезертиры, скрывающиеся в лесу. Судругу Егупову неудобно вам прямо сказать об этом - он гость в нашей стране - а я говорю вам в лицо, как словак словакам. Вот и решайте: либо вы будете командиру, судругу Егупову, подчиняться, как военные люди, либо отряд будет сегодня распущен!
    Парни смутились, но тут же стали находить возражения:
    - А как мы в те края переедем? Это же 300 километров! - выкрикивал Влад Волк. - Нас по дороге жандармы сцапают. А если идти по горам пешком, чем будем питаться? Нас там, на востоке, никто не знает. А здесь мы берём у своих, не воруем. Но вот там придётся, я думаю, воровать. А может, у пана надпоручика есть для отряда деньги?
    - Да, деньги нам обещают. А насчёт безопасного переезда я завтра же переговорю со стариками. У них есть 2 знакомых жандарма на железной дороге. После того, как Иржи Егупов исполнил свою акцию, а я доложил о ней в центр, оттуда мне прислали шифровку, что поддержат нас и деньгами, и оружием. Для них самое главное сейчас, чтобы в Словакии началось партизанское движение. Тогда люди к нам пойдут - недовольных и разных беглецов уже много. Но им некуда примкнуть пока.
    Крыть было нечем, парни согласились: ладно, посмотрим, что из этих обещаний, мол, получится. И просчитались. "Старики" Корела связались не только со своими жандармами, но и с центром коммунистического подполья. Через 2 недели в "отряд" прибыл связной от Кароля Шмидке.
    - Что вам нужно, чтобы в кратчайший срок создать боеспособный отряд? - спросил он у Игоря.
    - Оружие, деньги и пишущую машинку. Костяк для отряда уже есть. Как только найдём на востоке место для партизанского отряда, так можно будет присылать к нам людей.
    - А зачем вам пишущая машинка? - удивился связник.
    - Печатать листовки. Призывать людей к борьбе! - серьёзно ответил Игорь. - Как же без этого?
    Вставил просьбу и Корел:
    - Без рации нам тоже нельзя. Это - самая быстрая и надежная связь с вами. Радист у нас есть, причём высокого класса.
    - Хорошо, я доложу обо всём товарищу Шмидке. Думаю, мы дадим вам всё, что вы просите - деньги у нас есть: по всей Словакии собирали. А с деньгами - достать можно всё. Так что можете уже начинать переправку своих людей в Прешов. Там вас будет встречать наш человек из Сольной Бани и проведёт в Сланские горы. Для будущих партизанских действий это самое лучшее место. Этот вопрос уже обсуждался, и решение принято. Как только там обоснуетесь и сообщите, что дела идут хорошо, так начнём посылать к вам проверенных нами людей. Вот такой пока, товарищи, у нас план.
    - А как вы нас туда переправите? - поинтересовался Игорь. - Всё-таки 10 человек!
    - Вас провезут до Прешова в почтовом вагоне наши люди.
    - Жандармы?
    - Да, жандармы. Они, кстати, люди проверенные, надёжные. Вам надо лишь самим добраться отсюда до станции Кралёваны. Ночью это возможно, да и старики помогут. Дорога хорошая, километров 70 придётся пройти по ней. А может, подбросят вас туда на грузовике, если удастся.


    Самым тяжёлым для Игоря оказалось прощание с Любомиркой, к которой он сходил за двое суток до отъезда в Прешов. Как мог, всё ей объяснил, что не должен больше оставаться в этих местах, надо создавать партизанский отряд, потом воевать. Она откуда-то узнала, что с ними есть женщина и стала проситься в отряд тоже. Он, полагая, что это невозможно, отказывал, и Любомирка расплакалась.
    - Почему, ей можно, а мне - нет?
    - Она - радистка, специалист. А как я объясню всем твоё появление? И что мне скажет твой отец? Ты сама-то хоть с ним говорила?
    - Нет. Он всё равно будет против. Зачем же с ним говорить? Напишу ему письмо, вот и всё.
    - Нет, давай сделаем по-другому, - сдался он, наконец, не желая разлучаться с нею и сам. - Поеду сначала туда я один. А потом, когда к нам начнут приходить люди, и я буду уже знать всю обстановку на месте, я напишу тебе письмо на до востребования в Наместово, чтобы твои родители не перехватили.
    - Ой, Иржи, дякую пэкнэ, дякую пэкнэ! - бросилась Любомирка целовать его, произнося слова благодарности. - Я знала, что ты не оставишь меня, мой миловани!
    - Как получишь письмо, - наставлял он, - так приедешь по указанному адресу и попросишься в отряд сама, поняла? Не надо говорить, что ты хочешь в отряд из-за меня. Надо, чтобы тебя приняли в отряд в Прешове, как партизанку, которая хочет бороться за свободу. Если примут, то сами приведут к нам в горы. А там уже я с тобой... как бы познакомлюсь. Потому что до этого знал тебя мало, только как дочь своего хозяина, поняла?
    Любомирка кивала, лучась от счастья. Разумеется, она всё понимала - не жена, следовательно, нельзя выказывать своих истинных отношений. Но и рассчитывала на то, что Игорь будет командиром отряда, а значит, всё у неё будет хорошо и получится, оттого и светилась такой радостью. Глаза сразу просохли, пошла готовиться к ночи с ним, принимать свои, женские меры, чтобы не забеременеть.
    О сне и не думали. А утром под глазами были синеватые круги у обоих, но глаза блестели: и от счастья, и от лихорадочного ощущения приближающейся разлуки. Завтракали, правда, с аппетитом - ели яичницу глазунью на сале, пили парное молоко со свежим хлебом. После завтрака пошли из избы по лесной тропе вниз, по ущелью. Не удержались опять и стали раздеваться в укромном месте в кустах - инициатором этой близости была Любомирка, оказавшаяся на нём сверху, неутомимая и несчастно-счастливая. Одеваясь, спросила:
    - Когда идти мне в Наместово за письмом?
    - Давай в сентябре, так будет надёжнее! - твёрдо ответил он, о чём-то подумав. И она поняла: надо потерпеть, зато потом не будет осечки. Приподнялась на цыпочках и, обвив его шею руками, поцеловала в последний раз - больше задерживать было нельзя.

    Глава тринадцатая
    1

    "Старики" из коммунистов-подпольщиков, занимавшихся перевозом отряда Егупова до станции Кралёваны, оказались на высоте - и грузовик где-то нашли, и снарядили всех 10-х будущих партизан под лесорубов. Никому из посторонних и в голову не могло прийти, что в кузове сидят люди, находящиеся вне закона. Когда перед рассветом грузовик проехал оравское чудо, Игорь обомлел от увиденной красоты. На холме у реки Оравы стоял живописнейший средневековый замок. Такие он видел только в детстве в книжках со сказками, а тут сказка была наяву.
    Через час грузовик подъехал к станции Кралёваны. Радистка Анна Влачекова, выехавшая сюда ещё вчера из Трстены на пригородных автобусах, не таясь, была уже в зале ожидания, не опасаясь никаких проверок. Во-первых, таковых тут просто не было, а во-вторых, кто будет обращать внимание на женщину? К тому же и одета она была по-другому - не бросалась в глаза. Единственное, что ей оставалось теперь конспиративно сделать, это проникнуть в почтовый вагон незамеченной, когда подойдёт нужный поезд. Но поезд опаздывал, и Анна нервничала.
    Нервничали и "лесорубы" в грузовике, остановившемся возле отдалённого от станции пакгауза. Однако и на них никто не обратил внимания - ни пристанционная дежурная полиция, ни простые граждане, проходившие через станцию по своим делам. Мало ли какие рабочие бывают у пакгаузов!..
    В почтовый вагон, когда прибыл поезд, все вошли с тыльной стороны вагона - быстро, незаметно. Анна со стороны вокзала подошла к вышедшему из вагона жандарму с каким-то большим листом бумаги и передала его. Тот отдал ей честь и сделал приглашающий жест: идите, мол, проверяйте. Анна незаметно осмотрелась - никого в этот ранний час из начальства не было, суетилось лишь несколько пассажиров возле проводника вагона N6, показывая ему свои билеты, и поднялась по ступенькам очень спокойно. За нею проследовал и усатый жандарм, одетый в форму железнодорожной охраны.
    Все партизаны уже были спрятаны в отсеке вагона, отгороженном от купе жандармов ящиками посылок почти до самого потолка - остался туда только один узкий проход. Но вскоре ящиками заставили и сам проход, по которому последней прошла Анна. Далее их уже повезли, как в мышеловке, из которой нет выхода. Но парни повеселели, когда поезд, лязгнув буферами, тронулся вместе с последним ударом станционного колокола. А потом расстелили на полу куртки и под монотонный перестук колёс досыпали то, что потеряли ночью, трясясь в грузовике. Людовит Корел с Анной устроились чуть в сторонке от них.
    Игорю что-то ещё снилось, когда услыхал, как зашевелилась стенка из ящиков и появился усатый полный жандарм с двумя котелками горячей еды. Сказал, что уже день. Всех по очереди накормил, таская котелки, которые ополаскивал под краном, а затем наполнял едой. Потом показал им, где находится в вагоне отхожее место, и ушёл. Парни ходили по очереди покурить в уборной, а Людовит принялся читать Анне какие-то звучные стихи. Анна не сводила с него восхищённых глаз.
    Игорь негромко спросил:
    - Людовит, чьи это стихи ты читал?
    - Тебе понравились, да? Это наш Пушкин - Гвездослав!
    - Имя тоже красивое! - похвалил Игорь.
    - Так назвал его наш народ. Настоящее имя - Павол Орсаг. Умер в 21-м году.
    На одной из станций усатый жандарм вышел с напарником из вагона и вернулся с каким-то грузом, накрытым чехлами. Когда поезд двинулся дальше, жандармы развернули чехол и показали всем немецкую портативную рацию, пишущую машинку с копиркой и стопки бумаги. А затем более пожилой жандарм и без усов передал Корелу несколько толстых пачек денег и попросил расписаться за них. Чувствовалось, что он - старший: не мыл посуду, не разносил пищу, да и груз на станции принял более лёгкий - пишущую машинку, бумагу и деньги. Покончив с деньгами, он объявил:
    - В Прешов - приедем ночью, я вас предупрежу за полчаса до остановки. Там - быстро выйдете по одному, и пойдёте за водонапорную башню. - Он посмотрел, застёгнут ли чехол на рации, спрятана ли в пустой чемодан пишущая машинка с бумагой, добавил: - Вас там встретят вопросом: "Вы наёмные рабочие?". Надо ответить: "Да, мы лесорубы. Подряд - в долине Великанов". - Он посмотрел на Корела. Когда тот кивнул, жандарм перевёл взгляд на Анну и посмотрел на неё с нескрываемым восхищением. Одета она была, как молодая учительница - в длинную юбку, с портфелем в руке, на голове шляпка с вуалькой. Видимо, он знал, что она будет в отряде радисткой, потому и смотрел так. Ещё бы! Девушка, и такое рискованное дело себе выбрала. У него тоже дочь примерно такого же возраста.
    Ночью, когда поезд подходил к Прешову, жандармы разбудили всех, открыли дверь с тыльной стороны вагона и ещё раз предупредили Корела, чтобы выгрузка прошла как можно быстрее. Чувствовалось, жандармы устали от напряжения и боялись. Из тёмного дверного квадрата ночи в вагон смотрели тревожно мерцающие звёзды и с шумом врывался завихренный воздух. Поезд начал сбавлять ход.


    За водонапорной башней их ждала телега, запряжённая двумя лошадьми. Встретивший их Богоуш Ковалик объяснил, когда расселись:
    - Вы едете на крестины в Сольну Баню, к Богоушу Ковалику. Богоуш - это я. Разговаривайте громко и весело. Так будет естественнее.
    Ночной город, через который они ехали, тоже показался Игорю сказочным, красивым и древним, как и Оравский замок на горе. Корел, сидевший рядом, стал рассказывать, что Прешов получил права свободного королевского города ещё в 1324 году. Расцветал город потому, что находился на пути из Прибалтики на Балканы. А с июня 1919 года в Прешове была провозглашена Словацкая Советская Республика - первая пролетарская власть на территории Чехословакии.
    - А это что за здание? - спросил Игорь. - Видать, тоже старинное! Смотри, и башня, и ров. Красиво у вас!
    Корел рассмеялся:
    - Это Цараффова тюрьма - жаляр!
    - Всё равно красиво. - Игорь посмотрел на звёзды над головой и почувствовал себя счастливым: он на свободе, не в тюрьме.
    Хозяин телеги Богоуш понял по выговору Игоря, что он не словак, и тоже восторженно произнёс:
    - У нас тут очень красивые и дачные пригороды: Цемята, Ишля, Боркут, Дубрава. В Дубраве парк и река Ториса. А Делна на красивом озере. Мы скоро будем въезжать в Сигорд, там начнутся Сланские горы. В них мы и подыщем место для вас. Сами посмотрите...
    В Сигорде их тоже никто не остановил ни разу, ничего не спросил. А за Сигордом, когда пошли настоящие горы, Богоуш совсем повеселел и принялся рассказывать про здешние места, показывая кнутовищем и поглядывая на большую луну и светлые вершины гор:
    - Сейчас въедем в моё поселение. Сольна Баня называется.
    - Баня - это шахта, что ли? - уточнил Игорь, постоянно старающийся запоминать новые слова.
    - Да-да. Когда-то это был горно-заводской посёлок. - Богоуш заулыбался. - Тут была шахта "Леопольд". Но в 1752-м году, говорят, её затопило водой, и с тех пор мы добываем здесь только солёный раствор. Выпариваем из него соль в старой солеварне. Я там работал. У меня недавно родилась вторая дочь - едем крестить.
    В Сольной Бане они познакомились с молодой женой Богоуша, Марией. Она встретила их не очень-то приветливо - всё-таки 10 человек, да ещё с красоткой! - но вида не подала, что не рада гостям. Просила лишь не шуметь, чтобы не попросыпались соседи в своих домах и не высунулись во дворы. Её тревогу поняли и не показывались на улицу даже и на другой день, чтобы не вызвать у соседей подозрения - всё-таки Богоуш был коммунистом-подпольщиком, связным центра.
    Подыскивать в горах место для лагеря поехали с Богоушем двое, Игорь и Корел. По дороге хлебнули паленки, Богоуш разговорился:
    - Лучше, чем на горе Шимонке, вам здесь места не найти! И видно оттуда далеко, и нет там никого, и добираться из Прешова к вам будет легко. До Сольной Бани вы сами видели дорогу: тут никакой жандарм не остановит - за солью люди идут. Дальше - вот скоро подъедем на телеге - будет ещё один горнозаводской посёлок, Златна Баня. Рудник там давно заброшен, золота уже нет, но поселение осталось и даже разрослось. Если кто будет идти к вам, не вызовет подозрения и на этом участке: может, у него в Златной Бане кто живёт. Ну, а ещё дальше - горы совсем глухие пойдут. Поэтому после Златной Бани надо идти осторожнее: зачем человек туда пошёл? Если с ружьём за спиной, то на охоту. С пилой и топорами, как мы, и на телеге вверх по ущелью - то за лесом или дровами. Вашим - безопаснее всего ходить ночью, когда все спят. А если срочная нужда случится днём, то лучше идти под видом охотника. В Златной Бане - все друг друга знают, чужой сразу бросится в глаза.
    - А кого же здесь бояться-то? - спросил Игорь с недоумением.
    - Как это? - удивился Богоуш. И тут же разъяснил: - В каждом крупном селе есть "Жандармское велительство". Жандармов, правда, немного в округе, но зато полно везде "глинковцев" от людацтва или "гардистов", как их ещё у нас называют. Это такая государственная формация богачей - напоминает немецких нацистов, но только эти со словацким привкусом. Среди сельского населения их больше всего.
    Корел пояснил:
    - По-советски - это кулаки, входящие в партию местных националистов. Организовал эту партию доктор богословия Глинка. Умер ещё до войны. На эту партию теперь опирается наш президент Тисо, тоже доктор богословия и последователь Глинки. Вот Богоуш и предупреждает, чтобы больше всего опасались представителей этой партии в сёлах. Они во всё суют свой нос, шпионят за теми, кого подозревают в связях с коммунистами, и вообще задиристая публика.
    Делая вид, что едут за дровами, они проехали Златну Баню. Игорю эти места нравились всё больше и больше: тишина, глухомань. А то, что сзади остались эти 2 поселения, тоже неплохо: будет, где купить соли и керосина, картошки и хлеба. Да и лекарство можно достать в аптеке, если заболеет кто или будет ранен - аптеку он видел. И тут же решил, что террористические акции придётся совершать подальше от этих мест, чтобы не привлечь к себе внимания.
    Наконец, подъехали к основанию горы Шимонки. Самой высокой в Сланских горах и удобной - с ручьём, соснами и кустарниками, с крутыми обрывами с трёх сторон. Пройти можно только по одной тропке, к которой и подвёл их Богоуш, привязав лошадь к кустам и позвав за собой куда-то в сторону от ущелья. Был полдень. Всё вокруг по-шмелиному гудело, пересвистывались птицы, ползали улитки и муравьи, где было сухо. Показав, куда надо идти, Богоуш вернулся к лошади, распряг её и пустил пастись, а сам принялся рубить сухой валежник.
    Игорь и Корел поднимались по Шимонке всё выше и выше. Вскоре они обнаружили по бокам вершины впадины и площадки в кустах, где можно было выкопать и построить такие землянки, что и от ветра зимой будут защищены, и не увидит никто - всё будет скрыто от глаз. От ручья, берущего начало где-то в самом верху, можно отвести воду прямо в котёл или какой-нибудь большой бак, врытый в землю, и будут рядом и кухня, и баня. И сток можно незаметно отвести среди кустов в другую сторону. Тогда в ущелье ручей будет приходить по-прежнему чистым, без мыльной пены и кухонных отходов, распространяющих запах. Были на Шимонке и большие сенокосные поляны, на которых можно запасать сено для лошадей, если обзаведутся, да и для коровы. Всё это Игорь, строивший тюремные бараки в Сибири, изложил Корелу очень толково и деловито, нарисовал даже, где будут землянки и секретные посты для часовых. А его мысль о лошадях подтвердил, когда спустились вниз, и Богоуш:
    - Да, без лошадей вам здесь не прожить, особенно зимой! Так что сеном запасайтесь уже завтра. Косу можно купить у нас в посёлке. Неплохо, штуки 3 сразу, если деньги есть. Я выберу тогда сам, чтобы вам не ходить.
    Игорь спросил:
    - А не сгниёт оно у нас от дождей? Сарая-то - ещё нет...
    - Вы же едете сюда с пилами, топорами, плотницким инструментом! - воскликнул Богоуш. - Построите. У нас в Словакии для сена даже в полях ставят деревянные навесы. Может, видели, островерхие такие, на столбиках. На пчелиные ульи похожи, но - повыше. Вот и наделайте себе таких прямо на полянах! А потом и сарай. Только хорошенько маскируйте всё, чтобы не привлечь к своей высоте внимания. Строить вам придётся много!..
    - Да уж позаботимся! - радостно откликнулся Игорь, думая о встрече с Любомиркой, которая тоже поселится здесь. И видел уже и землянки, и кухню, и баню, которую они построят там, наверху...

    2

    База для партизан, как и предполагал Игорь, была подготовлена в основном лишь к началу сентября. Были построены 3 большие землянки - две для жилья и одна для кухни и бани: с одной стороны кухня, с другой - баня, чтобы не строить лишнюю печь и не доставать ещё один бак для воды. Затем купили лошадей. Выкопали глубокий погреб для картошки, лука и капусты. И хотя было их на Шимонке пока что 17 человек, выставляли уже круглосуточных часовых чуть ниже лагеря. Связь с центром по радио была налажена тоже, но пользовались ею, экономя сухие батареи питания, крайне редко - больше полагались пока на связных, приезжавших иногда в Прешов и передававших, что нужно, через Богоуша. Но жена Богоуша к сентябрю окончательно запротестовала против его "походов" на Шимонку, и тогда Игорь, переживавший из-за того, что не сможет выполнить своего обещания Любомирке взять её к себе в отряд - видел, сколько недовольства было во взглядах парней на "семейную жизнь" начальника штаба отряда Корела, как же можно было прибавить ещё одну семейную парочку, тогда и все захотят! - придумал простой и неожиданный выход. Вызвать Любомирку в Прешов, а затем переселить, устроив на работу, в Сольную Баню. Если Анку терпят в отряде потому, что она радистка, то Любомирку, которая жить в отряде не будет, а лишь приходить иногда с донесениями, и не подумают осуждать.
    Словно тяжёлую гирю снял Игорь с души, когда отправил Любомирке письмо в Наместово, чтобы приезжала, если не переменила своего решения. С центром её приём на роль связной он согласовал, так что не было у него теперь никаких противоречий ни с собственной совестью, ни с партизанами, ни с неведомым ему далёким руководством. Встречать Любомирку в Прешове он поехал сам, получив от неё известие через прешовского адресата, а потом через Богоуша, что прибудет 26-го сентября.
    Странно, он с такой радостью и затаённой страстью мечтал о встрече с Любомиркой, каждый день только и думал об этом, и почти совершенно не думал о жене, не испытывал даже вины перед нею. Это изумляло его самого. "Может, я какой-то ненормальный, или закоренелый бессовестный бабник?". Однако тут же отгонял от себя эти мысли и снова мечтал, как увидит глаза Любомирки, обнимет её, скажет ей, как скучал без неё. А жизнь расставит потом всё по своим местам - к чему так далеко загадывать. Можно ведь и погибнуть...
    В погибель почему-то не верилось, хотя и знал из Анкиного радиоприёмника, что везде на советских фронтах идут кровопролитнейшие бои, и его сверстники погибают каждый день десятками тысяч. Немцев, похоже, начинали отжимать с востока на запад. Даже на побережье Чёрного моря, где германские войска создали особо прочный оборонительный район в Новороссийске и в Крыму, уже происходило что-то похожее на наступление.


    Любомирку он встретил ночью прямо на вокзале - почему-то не боялся, что какой-нибудь полицейский спросит у него документы. Почему, собственно, он должен вызвать у кого-то подозрение? Побрит, одет, как все. Выглядел свежим, здоровым. Но на всякий случай пистолет при себе всё-таки имел - мало ли что... Переживал не из-за опасности, а оттого, приедет ли желанная Любомирка - вдруг что-то случилось или не пустили родители. От этих мыслей увидеть милое лицо Любомирки, заглянуть в её глаза хотелось ещё сильнее. Игорю казалось теперь, что он не может жить без неё, и если она не приедет, он сойдёт, наверное, с ума, так истосковался по ней и её ласкам. Стоял в ожидании поезда и курил, курил, словно не надеялся больше увидеть. От узловой станции, где Любомирка должна была пересесть на местный поезд, откуда езды-то полчаса, поезда всё не было. Что там могло случиться? Почему не взяла билет на прямой поезд, каким он сам ехал с товарищами?
    Наконец, поезд показался - ещё 2 минуты, и всё выяснится. Игорь пошёл вдоль вагонов, всматриваясь в выходивших пассажиров. Любомирки среди них не было - какие-то незнакомые женщины, в которых и намёка нет на его любимую. И вдруг слева от него раздалось:
    - Иржи! Миловани мой!..
    Перед ним возникла Любомирка: её лицо, её улыбка, её голос! Он не узнал её из-за городского наряда, в котором никогда прежде не видел. Даже чуть выше стала, благодаря высоким каблукам! А главное, что сбило его с толка, её шляпка и шерстяной костюм, которые сделали её неузнаваемой и ещё более женственной. Он не мог нацеловаться, прижимая её к себе. Она даже ласково запротестовала:
    - Дость, Иржи, дость!
    Он опомнился, подхватил её чемоданы и понёс к выходу, всё ещё оборачиваясь на неё и разглядывая при электрическом освещении. Сердце радостно прыгало, глазам было горячо от счастья - не предполагал, что такая красивая, интеллигентная на вид у него подружка. Не то он подзабыл её сам, не то она действительно так преобразилась в новом костюме с приталенным жакетом, длинной юбкой, в новой шляпке. И всё спрашивал:
    - Ну, как ты там? Отпустили добром или уехала против воли отца?
    - Отец провожал, но отпускать - не хотели. Особенно поссорились с маткой, - радостно сообщала Любомирка. И тут же огорчилась: - А ты похудел! Плохо питаешься, да?
    - Мы же в горах живём, - обрадовался он возможности объяснить, что ей нельзя жить с ним вместе. - Кухня у нас, сама понимаешь, не та, что у твоего отца. Баня - 2 раза в месяц. Поэтому ты эту зиму будешь жить за 15 километров от нас - в Сольной Бане.
    - А ты? - с тревогой перебила Любомирка.
    - Я только буду приходить к тебе иногда. Под видом жениха.
    - А почему не мужа? - удивилась она.
    - Понимаешь, старики, у которых ты будешь жить и работать возле Сольной Бани в лесу, не должны знать о том, что я живу в партизанском отряде. А если мы назовёмся мужем и женой, у них возникнет вопрос: почему жена не живёт с мужем, а нанимается к чужим людям на работу?
    - А что за работа? - погасла Любомирка совсем.
    - Да ты не переживай, - утешил он. - Видеться мы будем часто: то я к тебе, то ты к нам в отряд. Скажу тебе по секрету: ты - будешь у нас связной. В Сольной Бане живёт один наш человек - Богоуш Ковалик с семьёй. Это он договорился со стариком Михальчиком, чтобы тот взял тебя к себе помощницей. Тадеуш Михальчик - пасечник. Старуха у него еле ходит, дети разъехались, нельзя без помощника. Он обрадовался, когда Богоуш предложил ему тебя. А меня он представит старику как твоего жениха, вынужденного батрачить. Вот поэтому мы и не поженились, мол, пока. Поняла?
    - Про работу у пана Михальчика поняла. У отца тоже пасека, с пчелами я обращаться умею. А что значит, что я - буду связной?
    - Сейчас я тебя познакомлю с Богоушем, он тебе подробнее всё разъяснит. Ему - стало не с руки ходить к нам в горы, когда поступают сообщения из Прешова - у него родилась вторая дочь, и жена не хочет, чтобы он часто отлучался из дома. Так вместо него будешь приносить нам известия ты. Он тебе даст адреса в городе, явочные пароли...
    Любомирка повеселела. Поняла, действительно видеться будет с Игорем часто, жить в тепле и чистоте, да ещё и деньги получать за работу. И когда подошла к телеге и стала знакомиться с Богоушем, успокоилась окончательно. Познакомившись, спросила:
    - И много у вас этих адресов? Часто мне придётся уходить из дома пана пасечника?
    - Нет, не часто. Я его предупредил, что вы будете иногда уходить к своему жениху на 2-3 дня. Адреса, явки - я вам потом покажу.
    На этом деловая беседа, можно сказать, закончилась, и Любомирка принялась рассматривать в предутреннем рассвете улицы Прешова. А когда выехали за город и начались предгорья, украдкой, поглядывая на спину Богоуша, правившего двумя лошадьми, стала целоваться с Игорем. Чтобы не молчать и не стеснять этим Богоуша, заметила Игорю:
    - А наши горы, Оравские - красивее.
    Вместо Игоря откликнулся Богоуш:
    - У вас там туристская зона! Заповедные места. Но и здесь есть красивые. Вот когда поведёт вас Игорь к себе на Шимонку, сами увидите!


    За Сольной Баней, на заимке пасечника Тадеуша Михальчика, куда привёз их Богоуш Ковальчик и представил хозяевам, их ждала непредвиденная встреча с 35-летним младшим сыном Михальчиков, который заявился к родителям в гости из Зволена на 3 дня. Любомирке он не понравился, хотя и молчал, и она сказала об этом Игорю, когда пошла провожать его в горы:
    - Нехороший этот Маковей Михальчик.
    - Почему?
    - Неприятный. Бабник!
    - С чего ты взяла? - спрашивал Игорь, раздевая Любомирку и целуя в обнажённую грудь.
    - Что же я, не видела, как он на меня смотрел?
    - Завтра ему уезжать. А старик, по-моему, неплохой человек, как считаешь?
    - Да, родители у него хорошие, - согласилась Любомирка, отдаваясь Игорю на солнечной поляне. Было ещё тепло, солнце прогрело пожухлую траву, и они, испытывая блаженство от близости и красоты вокруг, забыли о своём разговоре. Но когда настала минута прощания, Любомирка вспомнила о сыне хозяина снова:
    - Я его не боюсь, ему со мною не справиться: он, видно, пьяница. Но неудобно будет перед хозяевами, если он начнёт приставать, а я - двину его по роже.
    - Я могу заночевать сегодня у Богоуша, если хочешь. И сказать об этом при всех. Думаю, он тогда не решится, как считаешь?
    - Ага, - обрадовалась Любомирка, - давай так и сделаем!
    Игорь рассмеялся:
    - Наши воюют сейчас на всех фронтах против немцев, а я - партизаню против алкоголика из своих!
    Любомирка же, серьёзно глядя на него, спросила:
    - А как там идут дела у ваших? Отец говорил, будто ваша Красная Армия освободила город Новороссийск.
    - Да, я сам слушал Москву. Советское Информбюро сообщило ещё 10 дней назад, что наши войска выбили немцев из Новороссийска и, прорвав какую-то там "Голубую линию" обороны немцев - видимо, с моря - освободили весь Таманский полуостров. Так что дела там идут на лад, и скоро, не пройдёт и года, наши войска подойдут сюда, и мы вместе будем бить немцев здесь. Они с фронта, а мы двинем из тыла. Ваши подпольщики-коммунисты дальновиднее всех, если заранее начинают создавать наш отряд, чтобы возбудить в Словакии партизанское движение.
    Любомирка неожиданно огорчилась:
    - И тогда кончится война, и ты... уедешь?
    Он улыбнулся:
    - До этого надо ещё дожить! Там видно будет...
    - Что видно?
    Он понял, ей хочется услышать, что он останется с нею или заберёт её с собой в Советский Союз, но не мог ей пообещать ни того, ни другого, хотя и любил её. Лёжа на спине, глядя на чистое голубое небо, по которому плыло 2 небольших белых облачка, гонимых невидимым ветром, он думал о судьбе, которая тоже гонит всех по своим дорогам, не считаясь с желаниями и надеждами людей, и ему стало не по себе. От добра - добра не ищут, гласит пословица. Ему сейчас хорошо, и он знает это, а чего-то ждёт, чего-то сам себе ищет. Зачем? Ведь неизвестно, что впереди...

    3

    Никто не знает своей судьбы. Не знали этого и Любомирка с Игорем. Да и как можно было даже предположить, что сын инженера Коркина, так здорово помогавшего Игорю в Бельгии, Олег Коркин поступит с Игорем совсем по-другому.


    С первых же дней войны капитана НКВД Коркина перевели в большой штаб и назначили в оперативный отдел. Начались горькие дороги отступлений. Занимался шифровками, сводками, вопросами связи с остающимися партизанами. Ничего отрадного в его работе не было - отступали.
    Так прошло 2 года. И отступать давно перестали, и связь была со всеми налажена, а служба не радовала Коркина по-прежнему. В штаб приезжали с фронта знакомые - полная грудь орденов, медалей, и Герои встречались. Люди воевали по-настоящему, освобождали родную землю, а тут даже гула орудий не слышно никогда - вечно сзади, вечно штабная работа: шифры, сводки, реляции. Правда, утешало, что цел, не искалечен. Вон сколько их... без ног, без рук, а сколько убитых! Это останавливало: несколько раз уже хотел написать рапорт: "прошу отправить на фронт".
    И вот лето 43-го. Часть штабных работников перевели в один из штабов Украинского партизанского движения. Переведён был и он. Шло победное наступление, теперь отступали немцы. И тихая, хотя и нужная служба - перехват радиопередач, составление шифров, связь с партизанами, рассеянными по лесам Украины, доклады наверх об их нуждах и совершённых ими диверсиях - надоела Коркину. Надоело докладывать о чужих победах и подвигах, не совершив в этой огромной войне ни одного подвига своего, собственного.
    В штаб иногда прилетали командиры партизанских отрядов и соединений. Получали новые задания и награды для своих партизан и улетали назад. Встречали их в штабе всегда с особой радостью и ещё большим уважением. Слушали их рассказы...
    С некоторыми из них Коркин по долгу службы разговаривал лично. А после разговоров у него почему-то не исчезало ощущение непонятной досады, обиды на них, что ли. Люди как люди, на вид - ничего особенного. Встречались даже и не очень умные - трепались. Сколько перепробовали в лесах баб, немецких коньяков. Не жизнь, получалось, а лесная вольница. А вот поди ж ты. И герои уже есть, или полная грудь орденов. И перед генералом держатся запросто. А ты тут тянешься перед ним каждый день, как мальчишка!..
    Стало казаться, что сам много умнее этих Героев и бабников, достоин лучшей участи, а вынужден сидеть рядовой пешкой в этом штабе. Да окажись он на их месте, ну, разве же хуже провёл бы те же самые операции. А теперь-то, когда немцы бегут, а наши войска наступают, партизанам, засевшим в своих лесах, и бояться-то нечего. Население поддерживает, армия - выручает. А нужно будет, в любой момент пришлют самолёт, и ты уже в штабе фронта.
    Да, война шла, можно сказать, к победному завершению, а он так и закончит её никому неизвестным штабником, которому после войны и рассказать-то будет нечего. Кадровый офицер, а ни Хасанские события не коснулись его, когда японцы пробовали свои силы на Дальнем Востоке, не освобождал он и братских республик от польского панства, ни в Финской кампании не участвовал, ни в этой войне по-настоящему - везде обошлись без него.
    Выходит, только и заслуги, что жив остался?
    Нет орденов, но цела голова. Так ведь он - не из тех, кто боится войны.
    Утешало и то, что при штабе был ещё один неудачник - старший лейтенант Тристог, следователь, проводивший допросы пленных немцев. Этот юрист хорошо знал немецкий язык, но допрашивал не только немцев, случалось, и власовцев, предателей, которых доставляли сюда партизаны. Но Тристог так и не выдвинулся на своей работе тоже. Следователей было мало, тем не менее перемещений по службе у них почти не было. На этой почве они и сдружились, жалуясь друг другу на свою службу.
    Они были почти ровесниками, но юрист стал военным лишь в эту войну. А Коркин, присутствуя иногда в его кабинете на допросах, многому научился у него. И жизнь, и люди опять, как и в 37-м, открывались для него на этих допросах с неожиданной стороны. Только теперь и сам старше стал и умнее. Понимал самое главное: "Да хрен с ними, с этими должностями, званиями и орденами! Ерунда это всё в сравнении со здоровьем, свободой и жизнью. Отпусти сейчас Тристог этого человека на волю, ведь счастлив бы стал даже рядовым!.."
    Но поступил всё-таки нелогично. Тот же Тристог - выпили как-то после работы - посоветовал:
    - Олег Васильевич, а чего вы не поговорите с начальником отдела, чтобы отпустил вас на фронт? Дело, мне кажется, идёт уже к концу. Вас здесь - смогут теперь заменить. И вы ещё успеете поправить свою карьеру. Полковник наш - мужик неплохой, вдруг не откажет, а?
    Коркин подумал-подумал, да и решился. Намекнул начальнику отдела, что надоело протирать штаны в штабе, что он не штабист и по специальности, и по натуре. Выслушав его, полковник спокойно заметил:
    - Ишь ты, какой умный! Здесь - тоже нужны люди с головой, а не с крепкой задницей. Знаешь, как ответил мне генерал, когда я у него попросился на фронт?
    - Не знаю, товарищ полковник.
    - А вот так, как я тебе. Ты что же, считаешь, что шифровальная работа, связь с партизанами - второстепенное дело?
    Вот тут, вместо того, чтобы смолчать, Коркин, неожиданно для самого себя, заупрямился:
    - Мало ли теперь сидит без дела всяких раненых, нестроевиков? В любом госпитале можно найти - пойдут с радостью!
    - Пойти-то, может, и пойдут, - устало сказал полковник. - Да ведь их ещё учить надо, вводить в курс. А вы - ночью разбуди! - знаете, где у нас кто и что.
    На этом разговор закончился, и больше Коркин к нему не возвращался. Вскоре его вместе с другими штабниками наградили медалью "За боевые заслуги". Так ждал хоть какой-нибудь награды, а пришла, и стало ему горько - какие же они боевые, его заслуги! И медаль носить не стал - одна на груди, её и носить-то стыдно.
    Хорошо помнит, с той поры уже не думал, что его могут убить. Напротив, уверовал, что ничего с ним не случится. Да и война, действительно, пошла уже другая, на победу. Не те немцы, отступают и гибнут теперь сами. Что же, так и закончить войну - при штабе, с одной медалью? И стал подавать рапорт за рапортом - официально.
    В июне 44-го, когда штаб генерала Строкача был уже во Львове, Коркина вызвал к себе полковник, и был весел и благожелателен.
    - Ну, Олег Васильевич, есть, наконец, интересная работа и для тебя! Жаловался, что засиделся ты у меня?
    - Так точно, товарищ полковник, жаловался.
    - Так вот, к нам в штаб прилетел из Словакии за орденами командир огромного партизанского отряда имени Чапаева Егупов. Поручаем тебе - особое задание! Полетишь к немцам в тыл - в Словакию. Там несколько наших партизанских отрядов появилось, есть и крупные - до трёх тысяч бойцов. Ну, сам понимаешь, народец туда всякий набивается, надо будет проверить, кто чем дышит. Скоро подойдут наши войска, будем туда засылать десанты на парашютах. Надо заранее знать, с кем им придётся иметь дело. Не исключено, что немцы внедрили в отряды своих людей, смекаешь? Немцы это умеют! С виду самым разнашим будет казаться, а там...
    - Понимаю, товарищ полковник, - кивал Коркин.
    - Да ты не один полетишь туда! - радостно сообщал полковник. - Такая компания собирается, что сам завидую. Полковник Асмолов направляется в Банська-Бистрицу, советником в главный штаб партизанского движения Словакии. Его - сам Тимофей Амвросиевич вызвал сейчас к себе.
    - Генерал Строкач?
    - Ну, а кто же ещё! Намечается наступление всей 38-й армии под командованием Москаленко. В Моравскую Остраву будет десантирован на парашюте один наш партизан Кузнецов. В район Часлава - высадится целая группа во главе с капитаном Фоминым. Ну, а тебя высадят... - полковник разложил на столе карту Словакии, - вот сюда. Лётчик знает, это не твоя забота. Твоё дело - взять с собой шифры, установить с нами связь. В общем, война вроде и к концу идёт, но неизвестно, сколько ещё протянется. Будет возможность и отличиться: тысячи людей! Такими силами генералы руководят, а мы - тебя посылаем! Одним словом, справишься - Родина о тебе не забудет. Понял?
    - Так точно, товарищ полковник, понял!
    - Вот и хорошо. Действуй там смело, решительно - не рассусоливай! Советоваться не с кем будет, принимай решения по обстоятельствам. Твой авторитет будет зависеть только от тебя. Да, вот ещё что. - Полковник приятельски улыбнулся. - Там пишут на тебя приказ: через неделю, другую майором будешь. Поздравляю!
    Коркин багрово покраснел, смутился.
    - Спасибо, товарищ полковник, не забуду! - И не знал, что сказать ещё, топтался.
    - Ну, доволен? - Полковник пожал подчинённому руку.
    - Ещё бы! Когда прикажете вылетать?
    - Не торопись, будет дана команда. А пока готовься. Жена у тебя где сейчас?
    - В тылу, на Волге, товарищ полковник.
    - Вот ей, пожалуй, надо написать, что... ну, что на некоторое время от тебя не будет писем. Чтобы не волновалась. Договорись обо всём с Ратушным - он будет принимать твои передачи. Ну, да чего тебя учить: сам знаешь, что делать, что брать с собой, чего не брать.
    - Спасибо, товарищ полковник!
    - Э, нет, спасибом ты теперь не отделаешься: могарыч с тебя!
    - Это уж, как водится, можете не сомневаться, товарищ полковник! - Делая вид, что счастлив, Коркин отвёл глаза. Понял вдруг, что лететь в тыл к немцам ему не хочется: не на блины к тёще, можно и голову потерять!
    - Ладно, ступай готовься. Подробности - у начальника штаба. - Полковник дружески хлопнул Коркина по плечу и легонько подтолкнул к выходу - ждал кого-то ещё.

    Конец восьмой книги
    цикла романов "Особый режим-фашизм"
    Продолжение в девятой книге "Рабы-невидимки" этого цикла
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 14/03/2011. 266k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.