--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея    "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2    "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 6    "Под негласным надзором" (продолжение)
------------------------------------------------------------------------------------------------- 

5

Может, этого и не произошло бы, если бы Алексей не поселился в доме своего родственника, Саши Ивлева, у которого была 14-летняя дочь Вера, учившаяся в 8-м классе. Однажды она объявила отцу, что ему надо сходить в её школу на родительское собрание.

- Опять к твоей Неониле?.. - упавшим голосом спросил Саша дочь. Обернувшись к Алексею, добавил: - От неё даже мухи дохнут, такую скучищу развезёт!

- Па, ну я-то при чём? Мама болеет. Ты - не хочешь. Что же мне теперь, дядю Лёшу просить?

Вот тут Саша и пригласил Алексея на то роковое собрание в школе, где всё получилось не по их воле, но заставило задуматься, из какой почвы вырастает всенародное рабство и расползается, словно ядовитая амброзия, по всей славянской земле.

- Лёш, пойдём вместе, а? - ухватился Саша за мысль дочери. - Ты ведь тоже когда-нибудь женишься, родятся дети... Будешь хоть иметь представление о воспитании.

- У меня оно есть.

- Как это? Без детей?

- Я каждый день вижу, как ты с Олей воспитываешь своих: Андрейку и Веру.

- Ну и как?

- По-моему, хуже некуда: никак!

- Тогда пойдём в школу, посмотришь на профессиональных педагогов! Там учат рабскому патриотизму: хоть увидишь, что это такое. Может, перестанешь удивляться взрослым "патриотам"-идиотам!

Саша говорил с какой-то обидой, зло. И Алексей, чтобы утешить его, согласился. Он уже привязался к этому родственнику, которого отец спас на фронте от смерти в 44-м году. Саша был старше Алексея всего на 5 лет, а по убеждениям, взглядам на жизнь они оказались единомышленниками. Однажды как-то засиделись допоздна в комнате Алексея на нижнем этаже за бутылкой водки, и Саша стал рассказывать о своём отце, предупредив:

- Только ни слова об этом Ольге! Она ничего не знает.

Выяснилось, что отец Саши, Николай Константинович, отсидел 10 с половиною лет в одном из норильских лагерей, где просидел 7 лет и новый здешний знакомый Алексея, Василий Крамаренцев. Собственно, с этого Крамаренцева и начался разговор с Сашей, который поинтересовался: "Кто это к тебе приходил?" Алексей ответил, ну, и пошло под водочку...

- Так твой отец живой, что ли? - удивился Алексей.

- Живой, - признался Саша. - Только живёт теперь не здесь, а в Феодосии. А я - в его доме. Его забрали в 44-м прямо отсюда. Оля не знает об этом. Я женился на ней после войны.

- А почему отец уехал в Феодосию?

- О, Лёшенька, длинная история и невесёлая!.. Правда, у моего друга по работе - тоже инженер-металлург, в прошлом москвич - Андрея Воротынцева, ещё печальнее: его отец погиб в норильских лагерях, а мать поехала из Серпухова в Москву, и не вернулась - пропала без вести. Так сказала Андрею его бабушка.

Невесело прошла для Алексея и "экскурсия" в школу дочери Саши - урок, полученный им там, врезался в душу навсегда. Суть того урока отлично воплотилась через несколько лет в анекдоте про "верёвки". Хрущёв созвал москвичей на Красную площадь: "Вешать вас будем!" "Никита Сергеич, - поинтересовался старый партиец, - а верёвки свои брать или партком выдаст?"

Ну, анекдот был потом... А тогда пришли они в школу минут на 20 раньше, чем было нужно, и очутились перед толпой родителей, стоявших у двери в класс. Саша в недоумении обратился к толпе:

- Товарищи, а почему вы не заходите?

Тряхнув кудряшками завитых волос, ему ответила высокая некрасивая женщина:

- Да вот, класс... закрыт на ключ. А наша "классная", - пояснила она, - видимо, задерживается.

По лестнице поднималась группа девочек, и Алексей увидел там малиновый с помпоном берет - Вера. Она была выше всех в классе. А, может быть, и выше всех в школе и могла сойти за девушку, но выглядела ещё слишком тонкой, слишком по-детски доверчивой, с пухлыми губами. Отец любовался ею тоже. Позвал:

- Вера! А где у вас хранится от класса ключ?

- Внизу, у технички, а что? - откликнулась девочка.

- Сходи, пожалуйста, принеси. Видишь? - кивнул Саша на ожидающих родителей.

- Я, конечно, схожу, но мне его не дадут.

- Почему?

- Ключ дают только учителям.

- А ты скажи, что родители просят. Устали, мол, посидеть хотят.

- Хорошо, - Верочка повернулась к подружкам: - Девочки, сходим?

Втроем они начали спускаться по ступенькам. Навстречу им поднимался пожилой подтянутый мужчина - с приятным лицом, в отличном, безупречно отглаженном, костюме.

- Антон Петрович, разрешите взять от класса ключ, - обратилась к нему Вера.

- Зачем вам? Нет, не разрешаю. - И пошёл дальше.

Вера, стоя на ступеньке, задрала голову, встретилась взглядом с отцом: "Видишь, мол?.." Она пожала плечами.

Саша ждал, когда поднимется какой-то Антон Петрович. Узнал от родителей, что это директор школы, и дождавшись, спросил:

- Скажите, пожалуйста, а почему вы не разрешили взять ключ?

- Ключ? Это у нас запрещено. Ключи выдаются только учителям.

- Ну, а если учителя нет? Мы вот пришли на родительское собрание, а классной нет. Задерживается.

- Ничего, она скоро придёт.

- И всё-таки, почему мы должны ждать её здесь, в коридоре? - спросил Александр, уже раздражаясь. - Ведь можно ожидать и в классе, сидя!

- А вы кто такой? - Седеющие брови на красивом лице мужчины вздёрнулись, высокий лоб пересекла вертикальная, застывшая в изумлении, морщина.

- Я?.. Человек. Родитель... - выговорил Саша медленно, еле сдерживая себя.

- А фамилия у вас есть?

- Фамилия у нас есть, - уже не сдерживал себя Александр, - выдавалась при получении свидетельства о рождении. А как, всё-таки, насчёт ключа?

- Я вам уже сказал: сейчас придёт классный руководитель и...

- А если не придёт ещё долго?

- Придёт!

- Ну, а если заболела? Попала под машину...

- А я сказал, придёт!

- Ладно, - завёлся Александр, - допустим, вас не смеют ослушаться и мёртвые - приходят. Но, почему всё же 3 десятка уставших людей должны ждать в коридоре? Вы можете на это ответить?

- Да кто вы такой, в конце концов?! - возбудился и директор.

- Я - не член правительства. И не старый партизан. Обыкновенный рядовой инженер. Теперь скажете?

- Нет!

- В таком случае, позвольте узнать, а кто будете вы?

- Я - директор этой школы!

Алексей, стоявший рядом, понимал, они уже ссорятся. И хотя понимал и другое, перед ними очередной чиновник-дурак, и говорить с ним бессмысленно, тем не менее, возмутился тоже:

- Директор?! И таким тоном разговариваете с родителями?!.

Директор не ответил, но превратился вдруг в ласкового барашка и проблеял, обращаясь к родителям:

- Дорогие товарищи, вы что, действительно, так устали, что не можете подождать?

- Не-ет, ну что вы! По-до-ждё-о-ом!.. - хором ответили несколько женщин, расцветая в дежурных улыбках.

- Вот видите?.. - обернулся к Алексею директор. - Устали только вы.

- Всё?!. - спросил Алексей тоном боксёра, готового нанести удар.

- Что - всё?

- Будем стоять? Или принесём ключ? Почему, собственно, в угоду вашему своеволию брошены 30...

- Ах, так! - перебил директор. - Тогда пройдёмте вниз, в учительскую. Здесь не место...

- Хотя у вас замашки постового, - заметил Алексей, - идёмте... Пойдём, Саша! Пусть послушают и учителя... этого вельможу.

Они пошли вниз. Возле учительской директор остановился и, раскрыв дверь, взвизгнул:

- Входите!

- Слушаюсь, товарищ сержант! - гаркнул Алексей, отдав честь "под козырёк". Директор, войдя в пустую учительскую, заверещал:

- Вы тут что, понимаете? Измываться пришли?!

Алексей перестал себя сдерживать:

- Послушайте, вы, унтер! По-моему, наоборот, издеваетесь вы! Но я - не солдат из вашего взвода, и...

- А я - солдат! Да, солдат! Я воевал за таких, как вы! - закричал директор резаным поросёнком, выпучив глаза и багровея. - У меня нервы, понимаете, на исходе!

- Чего вы орёте на меня? Нервы - надо лечить!

- Я был в плену! Вот... нате, смотрите! - Директор отдёрнул на левой руке белую манишку рубашки. - Видите этот номер?!

На коже был вытатуирован номер, какими обычно клеймили немцы военнопленных в концентрационных лагерях. Алексей опешил. Саша молчал тоже.

- А вы - ещё молоды. И так разговариваете со мной?! Кто вам дал право?!.

Алексей вспомнил рассказы Верочки. Директор любил повергать провинившихся учеников в священный трепет простым способом: задирал в учительской свои штаны выше колен и показывал старые шрамы от ран. Потом тыкал ученику в лицо левую руку с номером и, изображая нечто вроде припадка, истерично кричал: "Мы воевали за ваше будущее! Принимали в лагерях муки! А вы?.." После этого в изнеможении падал на диван и закатывал глаза. Похоже было на то, что он, собираясь повторить испытанный трюк, шагнул к ним, и его красивое лицо перекосилось:

- А вы воевали?!.

Алексей спокойно и жёстко произнёс:

- Та-ак. Значит, кто не воевал, родился позже, тот - человек второго сорта? Нет, вы меня не перебивайте: так или не так?! Саша, покажи ему в следующий раз все свои ордена! Которые ты получил, пока он работал в плену на немцев. И документы о ранениях.

- Я этого не говорил, вы это бросьте!.. - чего-то перепугался и насторожился директор.

- Ну, а вот он, - Алексей ткнул в Сашу пальцем, - да и мой отец не принимали мук в лагерях. Потому, что не все сдавались в плен. Александр Николаич дрался всю войну! 3 раза ранен...

- Я тоже ранен! Можете посмотреть... - директор стал задирать штанину.

- Но мой родственник, - продолжал Алексей показывать на Сашу, - не задирает свои штаны перед девочками! И не тычет людям в лицо, что они теперь ему обязаны всем! И хотя нервы у него тоже ни к чёрту, он умеет себя сдерживать! А уж если кричит, то может накричать и на генерала. А вы сможете? Или только на рядовых?

Директор испугался:

- Я и без вас знаю свои недостатки. Да, я срываюсь, кричу на людей. Вы думаете, директором легко быть?! - Он опять взвизгнул, завёлся: - Каждый день то хулиган... то родители... ученики!..

- Не можете? Смените работу! - отрезал Алексей.

- Могу отдать вам! Берите школу, управляйте!

- Хорошо, беру! Пишите расписку...

- Какую расписку?!. Да вы что, издеваться пришли?

- Вам действительно нельзя быть директором. Вы привыкли к тому, что единственно правильное мнение - это ваше. Потому, что вы - директор.

Директор заплакал. Алексей брезгливо поморщился:

- Пошли, Саша, это не мужчина, а псих.

Когда поднялись на четвёртый этаж, классной всё ещё не было. В коридоре стало тесно от родителей. Алексей постоял немного, думая о ссоре с директором, отошёл в сторону и закурил. Закурил, подойдя к нему, и Александр.

На лестнице показалась какая-то учительница с охапкой тетрадей в руке. Худая, с впалыми щеками, в длинной, не по моде, и узкой юбке ниже колен, она напоминала старуху. И жидкий пучок волос на голове, перехваченный на макушке резинкой, был тоже старушечий, и походка - шлёпающая, усталая. Кофта на ней была длиннющая, широкая, будто с чужого плеча, под ней угадывалась впалая, плоская грудь, усиливающая впечатление о её немолодом возрасте.

Однако Неониле Ивановне было всего 26. В этот раз Саша, узнавший Неонилу, как-то особенно поразился её старческому виду, тонким некрасивым ногам, некрасивому лицу. Комсомолка, а не улыбнётся никогда, не засмеётся. Тихо сказал:

- Сколько разговаривал с ней, и всегда нудная до зевоты, старая в мыслях, с больным, умирающим голосом. А глаза - как у мыши, бусинками.

Действительно, глаза, посаженные близко к носу, придавали ей скорбный вид. И губы казались скорбными, как у печальной маски - уголками вниз. Помнится, Саша удивлялся, что у такой женщины есть муж. Муж был комсомольским работником в горкоме. А вот он, Саша, никогда не полюбил бы такую.

- А какая речь!.. "Мы хочем", "на подоконнику", "ложу портфель". Не человек, отрава в коричневой кофте.

Она и впрямь отравляла. В первую очередь, конечно, учеников. И не лютиками, не пестиками, о которых читала им лекции, а тёмной подозрительностью, нудными проповедями, ханжеством, доносами директору. Её не любили. И она никого не любила. Всё это Саша, оказывается, знал давно - уже 3 года.

Но родители её терпели. И молчали, боясь отместки на детях. Не терпел первое время только отец Веры, Саша. К сожалению, родители ни разу его не поддержали, и он утих. Погоду на родительских собраниях строили 6 человек - члены родительского комитета. Как на грех, считал Саша, туда попали самые наглые из родителей и... самые угодливые. Но их, оказывается, выбрали ещё в 1-м классе, 8 лет назад. Сместить такой спаянный "комитет" не представлялось возможным. Да и стоял этот комитет всегда на защите классного руководителя, и потому всякая критика исключалась заранее. Это были самые крикливые из родителей женщины и один мрачный, выживший из ума старик - дедушка отличницы Лизы Кунцевой. "Подлизы", как прозвали её ученики. Они не любили внучку дедушки. А заодно и самого дедушку, который совал свой нос во все школьные дела.

Лет 15 назад дедушка преподавал и сам, считал себя чуть ли не вторым Ушинским, но был отменно глух и вынужден был школу оставить. Последние 8 лет, с тех пор, как внучка пошла в школу, он не пропустил ни одного родительского собрания и всегда на них выступал. Его не прерывали, потому что ему было 76 лет - возраст, в котором разрешается говорить долго и даже глупости. К тому же, старик был немощным.

Деда не трогали, не останавливали. Как и классную. Здесь вообще никого не трогали много лет - как-то же оно крутится всё и без критики? Ну, и пусть крутится: не нами заведено, не нам менять.

И не меняли.

Неонила открыла ключом класс, вошла, и за ней потянулись родители. Захлопали крышками парт, начали рассаживаться. Правый ряд, возле окон, оставили ученикам - так велела Неонила.

Саша и Алексей заняли места в среднем ряду, на задней парте. Справа от них, всего в полушаге, сидела Верочка: если что, можно тихо спросить. Саша сразу же и спросил: "Чей это отец, вон тот?" Верочка объяснила. Он буркнул: "За 3 года... впервые..."

И тут нудным, обмирающим голосом, заговорила классная:

- Товарищи! Мы с вами. Сегодня. Собрались. На объединённое собрание, где будут родители и ученики. Вот. И я хочу. Здесь, в присутствии ваших пап и мам. Рассказать. Как вы учитесь. Чем занимаетесь на уроках. - Она обвела ученический ряд взглядом и, взяв в руки классный журнал, стала зачитывать, скучно и медленно, оценки учеников по всем предметам.

- Вот как учится Толя Тараненко. Русский язык - 2 тройки, 1 двойка, и опять тройка. - Она перелистала пару страниц. - По геометрии... Опять 2 тройки и двойка. Что себе думает Толя, никому не известно. Но если бы он забросил свой футбол, то таких оценок у него не было бы. - Она опять перелистала журнал. - А вот алгебра. Но и тут у него дела идут не лучше...

Нудным и тихим голосом она прочла все оценки одного ученика, второго, двух учениц, и Алексей перестал соображать - лишь чувствовал, как онемела левая нога, и переменил позу. Неонила продолжала зачитывать оценки.

Минут через 10 Алексей подумал: "Зачитала оценки учеников 12-ти, не более. В классе их 36..." Он мысленно перемножил и обозлился. Предстояло сидеть и слушать только оценки 1 час и 20 минут. А потом станет же она говорить ещё о чём-то... И пожалел, что согласился на Сашино предложение.

Саша потом рассказывал, что сидел и вспоминал, как 3 года назад, озлившись на "методику" Неонилы, выступил здесь и сказал: "Товарищи! В стране идёт борьба за деловитость, за экономию времени. А мы с вами уже третий час толчёмся на одном месте и никак не можем закончить родительского собрания. А ведь за 2 часа можно провести заводское собрание огромной важности и решить серьёзную техническую проблему. Ну, разве же можно, чтобы целых полтора часа учительница сообщала нам оценки учеников по всем предметам, которые увидим сами в табелях успеваемости. В наш стремительный век время - золото. Давайте же его беречь, товарищи! Беречь время людей. К собраниям надо готовиться заранее - продумывать их, планировать..."

Тогда Неонила впервые обиделась на него: "Я же для вас, для ваших детей..." Её поддержали: "Кому некогда, кому не до`роги знания детей, могут уйти, никто насильно не держит!" Говорили так всё те же, занявшие эту позицию ещё в первом классе. Особенно усердствовала белая пышнотелая дамочка с золотыми передними зубами. Он запомнил её (сидела рядом) по какому-то сладкому запаху, напоминающему монпасье. Что оказалось самым удивительным, он не ошибся: дома дочь объяснила ему, что это мама Оли Колесник, она работает на конфетной фабрике.

А тогда он сказал им, что охотно воспользуется данным ему разрешением и собрание это покинет, так как у него действительно времени нет, и он торопится, хотя знания дочери ему и до`роги. Такого от него не ожидали и потому оторопели. А он, выбираясь из-за парты, попросил, чтобы в следующий раз к собранию всё-таки готовились.

Вот когда они пришли в себя! Они смотрели на него глазами праведников, онемевших от чёрной неблагодарности. Они возроптали. Но он всё же не вернулся, не сел, а только сказал от двери "до свидания", слегка наклонил голову и вышел.

С тех пор Сашу считали бунтарём-одиночкой и уже не удивлялись его выступлениям. А потом он и вовсе перестал говорить. Нередко вместо него приходила Ольга, полная и спокойная. Знал, жена, глядя на классную, молчала. Она сама как-то призналась в этом при Алексее и высказала ему своё мнение о классной.

Алексей тоже теперь видел: ничего не переменилось, никаких выводов... Неонила, как и прежде, редким горошком сыпала цифирь: 5, двойка, тройка, 4... опять двойка. Захотелось умереть. Или уснуть. Алексей посмотрел на расслабленные лица родителей, отсутствующие или далёкие их глаза и подумал: "Хорошо, что это - сегодня. Не дай Бог бы завтра: наши играют с турками отборочный матч. Там, у турков. Проигрывать нельзя: тогда будет переигровка с ирландцами, и вряд ли они опять нам проиграют. Нет, надо только выигрывать. Или в крайнем случае пусть уж ничья. Ничья нас тоже устраивает".

- Вера Ивлева... - донеслось до сознания, и он встрепенулся. - ... туре - 5, алгебра - 4, история - 5, английский - 5...

Алексей снова почти не слушал, знал: у Верочки троек нет. Классная уже сыпала горошком о других, и он переключился опять на футбол. На ухо ему зашептала соседка по парте:

- Ну, зачем она про всех! Зачитала бы только тех, у кого двойки.

Он не ответил (посторонний всё-таки), виновато улыбнулся и принялся слушать классную. Классная уже перестала читать оценки и говорила довольно бодро:

- Вот, такая картина, товарищи. По сравнению с прошлым годом на этот период, успеваемость явно снизилась. У нас даже отличников не осталось. Ни одного! О чём это говорит, товарищи? Дети почувствовали себя взрослыми, самостоятельными. Ну, как же! Вступили уже в комсомол!.. А родители ослабили свой контроль...

Она передохнула.

- А посмотрите, что за причёски у ваших детей! Сероштан, встань!

За второй партой поднялся высокий с пышной причёской юноша. От смущения сутулился, опустил голову.

- Вот, полюбуйтесь!.. Это - наш битл. Не причёска - космы. 2 раза` приказывала постричься, и хоть бы что. Вот он, стоит!.. Пусть полюбуются родители!

- Родители не пришли, - тихо сказал паренёк. - Я же говорил вам перед собранием: и папа, и мама - в командировке.

- Ну вот, и родители не пришли! Так у нас всегда, - торжествующе проговорила Неонила. - Может, ты нам сам скажешь: когда обстрижёшь свои космы?..

Ученик молчал, всё ниже опуская голову и плечи.

Неонила переключилась на другого:

- А ты, Либерзон? Встань, когда с тобой говорят! Шо себе думаешь? Полюбуйтесь, товарищи, и на этого битла!..

Невольно подчиняясь, посмотрел на вставшего черноволосого кудрявого ученика. У этого причёска была пышной, редкостной красоты.

- Ну, а когда ты обстрижёшь свои волосы? - вопрошала Неонила. Ученик молчал, раскрасневшись до ушей, нелепо улыбался.

Классная обвела родителей победоносным взглядом:

- А какая, вы думаете, в классе дисциплина?! И кто нарушители?! Таня Усенкова, встань! И ты, Оля! - ткнула она указующим перстом в ученицу возле окна. - Вот, полюбуйтесь теперь на этих! Девочки, называется... На уроках разговаривают, смеются. Все учителя мне на них жалуются! Ну, о мальчиках я уже и не говорю... Эти скоро на головах будут ходить во время урока. В классе всегда шум, гвалт! Успеваемость падает... - Неонила нагнулась, заглянула в тетрадь: - Пастухов!

В середине ученического ряда поднялся маленький невзрачный ученик с густыми веснушками на лице.

- Вот перед вами Пастухов... Я уже зачитывала: по алгебре - двойка, по химии - двойка, черчение... Всего 4 двойки. Куда это годится? Дальше, по-моему, идти уже некуда!

А Ласкер! 3 двойки! Где Ласкер? - Она обвела учеников взглядом. - Не пришёл, конечно? Я так и знала... Где мама Ласкер? Тоже нет? Ничего удивительного. Вот видите, товарищи! Вы сами во многом виноваты... В дневниках не расписываетесь. Как дети готовят уроки - не интересуетесь. Я прямо не знаю, какие ещё меры принимать...

Неонила всплеснула тонкими руками, и её бледное лицо стало покрываться неярким румянцем. Узко поставленные глаза сошлись к самому переносью и были маленькие, злые.

Заёрзал впереди работник областной русской газеты Шилов, стал недовольно покашливать. А Сазоненко, инженер из Гипромеза, не выдержал, спросил:

- Нельзя ли поконкретнее? Не все же...

Неонила будто не слышала:

- Нет, товарищи, так не пойдёт!.. Таня Воронкова, встань!

Несколько родителей в недоумении переглянулись: Воронкова была гордостью школы, много лет.

Неонила продолжала:

- Когда исправишь 2 четвёрки - по русскому и по физике? Ты что же это себе думаешь, а? Отличница, и... Докатилась!

Заёрзал и Алексей. За партами в классе стояли уже трое - опустив головы, водили пальцами по партам - традиция, что ли? А классная поднимала всё новых и новых. Алексей подумал: "Теперь я понял, наконец, зачем Саша меня сюда привёл. Здесь же - кузница рабства! Школы каждый год клепают нам новых и новых рабов. Страна - у которой не может быть будущего! Молодец, Саша! Я бы, на его месте, не додумался пригласить... Главное, не нужно ничего объяснять, спорить. А если бы он мне стал о школе рассказывать, я бы вообще не заинтересовался, наверное. Это - надо видеть!"

Голос Древне-нилы продолжал опустошать:

- Ну-ка, Миша Хрипко, встань, расскажи классу и родителям, что ты думаешь делать дальше, как собираешься учиться?..

Миша поднялся - толстый, румяный, удивительно добродушный. С его толстых губ не сходила блуждающая виноватая улыбка. Он молчал.

- Ну! Что же ты молчишь? Говори...

- Что говорить?

- Как будешь дальше? Как с дисциплиной, двойками?

- Двоек у меня нет. Ну, это... обещаю учиться на хорошо. - Он замолчал.

- Что ещё?..

- Ну, это... И дисциплину.

- Что дисциплину?

- Исправлю, - поднял Миша на классную ясные добрые глаза.

- И это всё?!

- Всё. А что ещё? - Он удивился.

- Ну, хорошо, постой тогда ещё, может, надумаешь. А ты, Оля?.. Ну-ка, вставай, вставай... Вставай тоже. У тебя, правда, с успеваемостью неплохо, но ты - комсорг. Вот и скажи нам, куда смотрит комсорг, когда в классе такое творится? Что думает комсорг делать дальше?..

Ученики стали тихонько хихикать, пересмеиваться - поняли: ничего страшного в этом "объединённом" собрании нет, зря пугали. Идёт всё, как обычно: те же речи, те же Неонилины "воспитательные" штучки... Разом все ожили, зашевелились, заёрзали, и помещение наполнилось лёгким мушиным гулом. Улыбалась комсорг Оля. Она была полной, рослой - походила на сложившуюся девушку и слегка кокетничала: тоже опустила голову вроде бы от стыда, но мило при этом раскраснелась. "При чём тут стыд? Вы только посмотрите, какой я стала!.." И девочка улыбалась яркими полными губами, улыбалась. Потом заговорила почти весело:

- Ну, я - что?.. Как комсорг - даю слово, что... - И опять замолчала, продолжая улыбаться, продолжая знать, что мальчишки ею любуются. А Неонила стала ей подсказывать:

- Что сплотишь класс, да? В единое целое... Что займёшься нарушителями, так, что ли?

- Да, - подняла Оля улыбающуюся мордашку и обернулась в сторону матери. Встретив там осуждение, заговорила, будто бы испугавшись: - Обещаю выполнять все поручения школы вовремя... выпустить к празднику стенгазету...

- Давать поручения и другим, да? - продолжала подсказывать классная.

- Да, поручения. И строго проверять их исполнение. Ну, что ещё?..

- Так, а ты, Ивлева? Когда перестанешь носить свой широкий лакированный пояс? Девочка, как девочка, всегда в форме, а тут - нарушает!..

"Пройдёмте! - подумал Алексей зло. - Нет-нет, гражданочка, уж теперь-то пройдёмте! Нарушаем? Пройдёмте "вниз", только вниз, не в будущее же!.."

Примерно через час Неонила, наконец, выдохлась:

- Может, родители что добавят? Я думаю, вам есть тут, о чём поговорить. Для этого и собрались, кажется. Ну, кто первый? - Она обернулась к стоявшим ученикам, милостиво разрешила: - Садитесь!

В класс вошла учительница русского языка и села возле двери на стул. Неонила продолжала:

- Ну, так кто же? Я жду...

На передней парте подняла руку золотозубая Зоя Васильевна Колесник. Саше почудился запах монпасье. Впрочем, речь этой дамы оказалась действительно сладкой:

- Чего вам не хватает? - обращалась она к ученикам. - Сыты, обуты, одеты. Зачем эти чубы?! А эти царские причёски у девочек! Да они тут скоро и губы начнут красить! А мальчики - пить. И на проспект пойдут. Вы же ничего сами не умеете делать! Ни на что неспособны! И ещё так учитесь!.. Да из вас же одни хулиганы, бандиты получатся!

Говорить ей было не о чем. Она стала повторяться. И упорно держалась мысли, что ученики ничего не умеют, ни на что не способны, и надо принимать какие-то срочные, неотложные меры. Она была членом родительского комитета и считала себя обязанной выступить.

За "сладкой" мамой поднялся другой член родительского комитета, пожилой и тучный Соломон Стриговер. Повернувшись к ученикам, этот начал с показной запальчивостью:

- Я уже целиком согласен с мамой Колесник. Ви, действительно, разболтались тут в школе, и с вас ничего хорошего не ожидается. Как вам уже не стыдно? Вся страна идёт навстречу славному юбилею, а ви уже так скверно учитесь! Позор... Мы уже в ваше время... Вспомните этого... Павку Корчагина, - выкрикнул он, сильно картавя, пережёвывая слова, будто они ему мешали, а рот у него был полон слюны. - Вспомните эту... Зою Космодемяную...

- Космодемьянскую, - поправил кто-то из учеников.

- Я и говору: Космодемьянскую, - не смутился Стриговер. - А Матросов! Я говору - Матросов. Из нашей области был паренёк... Жизнью уже ради вас пожертвовал! А зачем? Чтобы вам хорошо жилось, чтобы ви уже хорошо учились. А ви?..

Стриговер повторялся тоже. Неумолимо шло время, и было всем нудно, тоскливо. От речей веяло тупостью, нафталином. Алексей сидел и с горечью рассуждал: "Что подумают о нас эти девчонки и мальчишки? Неужели мы и впрямь такие олухи? Ну, что вот несёт этот немолодой уже ортодокс! Как он их поучает, в какое время!.."

Совестно было смотреть в сторону Верочки, учеников, и он пригибался к парте всё ниже, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. А там, перед классной доской, худой цаплей вышагивала гордая и довольная собою Неонила: всё идёт правильно, как по нотам - молодое поколение надо учить, учить и учить. Это и Ленин говорил...

"Педакоки, педакоки! - уныло повторял про себя Алексей. - Где вас только находят таких, юродивых?" И тут же вспомнил слова знакомого, старого учителя истории: "А что же вы хотели? - раздражённо говорил старик. - В педагогические вузы идут сейчас самые тупые, самые неспособные по преимуществу. Всё талантливое стремится в физику, технику - там оклады, там положение. Лет через 20 нормальных учителей не станет совсем, увидите! Вот тогда изменятся оклады. И бесправное положение учителя изменится. А пока - не взыщите: что посеяли..." - Старик уходил, опираясь на трость, гневный, разобиженный, словно положение учителей зависело от Алексея.

Сзади поднялась женщина и заговорила ровным спокойным голосом:

- Дети! Я не хочу вас тут ругать при всех, хочу только рассказать вам, как учились раньше мы. Вот я, например, училась на Львовщине. По ночам у нас рыскали недобитые банды Бандеры. Стоило кому-нибудь из нас, молодых, вступить в комсомол, как ночью стреляли в окно и грозились убить или поджечь хату.

А на чём мы писали?! Не было тетрадей, чистой бумаги. Писали на старых газетах. А вот у вас есть всё: и бумага, и учебники, и одеты вы все, и накормлены, а учитесь на двойки. Как же так? И почему у вас такой не сплочённый класс? Почему вы позволяете лодырям позорить вас всех?

Женщину прервала классная:

- Ну, комсорг, слышишь? Это в твой адрес камешек. Вот и подумай, что надо сделать, чтобы сплотить класс.

- Да ведь мы дружим все, кого же сплачивать? - тихо спросила Оля, бросив быстрый взгляд на мать.

- Не видно, не видно... - проговорила Неонила и обратилась к выступавшей: - У вас всё, да?

Та пожала плечами, сделала изумлённые брови и, не сказав ничего, села.

- Кто ещё? - спросила Неонила.

- Разрешите мне? - протянула руку учительница русского языка. Поднялась и стала говорить: - Я тоже хочу рассказать, как учились в ваши годы мы. - Она посмотрела на учеников. - Вот вы все увлекаетесь сейчас музыкой, рисованием, много читаете, все музеи открыты для вас. А я училась в глухой деревушке в Сибири. Я до 18 лет ни одной картины художника не видела. И потом, уже в учительском институте, тоже... так и не пришлось по-настоящему познакомиться с живописью. Послевоенная разруха, голод... не до того было. У меня так и остался этот пробел до сих пор. Ну, а что мешает вам узнать всё, увидеть? Лень. Только лень.

- Разрешите мне? - попросила слова ещё одна мамаша из родительского комитета, когда "русачка" закончила. И начала грозно: - Да что тут с ними говорить! Не умеют ничего, хулиганьё! Им лишь бы одеться получше, да космы отрастить! А через год, если так и дальше пойдёт, их будут судить, и мы с вами будем присутствовать уже не на таком собрании, вот посмо`трите! - вещала она, покрываясь малиновыми пятнами.

Рядом завозился Саша, прошептал:

- Надо, наверно, выступить... - и видя, как ученики всё ниже опускают головы, поднял руку. Классная кивнула.

- Тут много говорили, - начал Александр глухо, - что наши ученики не могут ничего, ни на что не способны и так далее. Не знаю, чем вызван такой пессимизм, но хорошего в этом мало. Говорят, если человека 100 раз назвать свиньей, на 101-й он хрюкнет. - Ученики легонько рассмеялись. Саша продолжал: - Поэтому я хочу, чтобы вы, юные, знали, что во взгляде на вас есть и другая точка зрения. - Он повернулся к ученикам. - Да, недостатки у вас есть: частенько ленитесь, получаете двойки, нарушаете дисциплину. Но это ещё не означает, что вы - люди конченные, ни на что не годные. Будущее всегда было за молодыми.

Школьники дружно подняли головы, выпрямились - что-то новое.

Были серьёзны и родители, эти словно застыли - напряглись, посуровели. В классе установилась опасная тишина. Александр, почувствовав их неодобрение, заговорил осевшим голосом:

- Человечество живёт вот уже почти 2000 лет в новой эре и не становится всё хуже и хуже. Наоборот, каждое следующее поколение - лучше предыдущего, иначе на земле не было бы прогресса.

Кто осваивал целину? Кто строил дорогу Абакан-Тайшет, гидроэлектростанции? Кто вышел в космос? Молодёжь! И нашим детям суждено достигнуть ещё большего, это естественно. А мы тут... мне кажется, не с того бока начинаем.

- Так что же их, по-вашему, хвалить?

- Ви что-то уже не то здесь говорите!..

- Вы всегда вот так... - понеслись выкрики с мест.

И Александр напряг голос:

- Почему хвалить? Я ведь ещё не закончил говорить. Но если уж, по-вашему, нехорошо хвалить, то нехорошо и выступать в роли кликуш, вещающих всемирный потоп. А, может, ругать без конца и поселять неверие в силы это и есть новое слово в педагогике? Мы же приучаем их только к стандарту, к покорности во всём! А надо - к самостоятельной мысли, к пониманию происходящего на земле!

- Товарищи! - поднялась со стула русачка. - По-моему, здесь не место обсуждать эти вопросы.

- Почему же не место? - прогудел Алексей со своей парты. - Почему в юных нужно видеть какие-то абстрактные человеко-единицы, а не личности? Каждый человек - этот, и этим сказано всё! А когда при одних людях что-то говорить можно, а при других - нельзя, это дурно пахнет. Правда - в любой аудитории хороша.

- Лишить его слова! - раздался истерический выкрик. - Кто это такой?..

- Ви думаете уже, что тут говорите?!.

- И это - при детях... Прямо выходка какая-то!..

Алексей поднялся:

- Я - родственник Веры Ивлевой, пришёл вместе с её отцом.

Саша торопливо добавил:

- Это, кстати, наш днепропетровский писатель, Алексей Иванович Русанов. Я специально его пригласил к нам. И не только для того, чтобы он посмотрел на подрастающее поколение, но, может быть, и что-то сказал. А вы его так встречаете, товарищи... Мне даже неловко...

В родительских двух рядах произошло замешательство, а дети чему-то обрадовались и стали выкрикивать:

- Нам интересно!..

- Пусть выступит писатель...

И Русанов, делая вид, что не заметил реплики "прямо выходка какая-то", произнёс:

- Нет, они уже не маленькие дети, они - комсомольцы! Так почему же при комсомольцах надо что-то скрывать? Тогда они не будут нам верить.

Его стали слушать опять.

- Что же нам теперь, воспитывать их на лжи, на неискренности? - спросил Алексей звенящим баритоном.

- На какой это неискренности? - выкрикнула Колесник. - Говорите, товарищ писатель, да не заговаривайтесь!

- А на такой... - ответил он. - Молодёжь всегда берёт пример со старших. И если старшие произносят слова, в которые сами не верят, а говорят их лишь в силу того, что с детьми якобы так и следует вести себя, то что же можно ждать потом от детей? Только ответной неискренности. Однако, наша задача - воспитать будущих строителей справедливости. Так почему же надо перед ними играть какую-то фальшивую роль? Нет, в этом деле должна быть честность, и не будем бояться разногласий! Жизнь - это не однородный хор голосов, и молодые разберутся, где фальшивые голоса.

Сверкая золотом вставных зубов, его опять перебила Колесник, вскочившая с места, словно её ужалили:

- Надо немедленно убрать отсюда детей! А с этим писателем - разобраться...

- Опомнитесь!.. - глухо сказал Алексей. Горестно добавил: - Испугались правды, что ли?

- Какой уже правды, о чём ви тут болтаете! - повернул к Алексею искажённое гневом лицо Стриговер.

- Правда заключается в том, - чётко проговорил Алексей, - что и меж нами бывают разногласия. А вы - перешли на брань. Вот такого примера подавать не следовало бы!

- Да что мы тут такого сказали?!. - возмущённо хлопнула себя по бёдрам Колесник.

Алексей напряг голос:

- Если бы в школе больше проводили лекций по эстетике, по воспитанию вкусов и чувств, парнишка, может, и сам не захотел бы носить лохматую причёску. И вам не пришлось бы здесь, при всех, оскорблять его человеческое достоинство. Но некоторым почему-то удобнее оскорбить человека, нежели разобраться в истинных причинах недостатков.

К Алексею вплотную подошла пожилая женщина в плюшевой жакетке. Заговорила с гневом:

- Та шчо вы отут гово`ритэ, шчо вы гово`ритэ! Та их пороть, пороть трэба! А нэ... Як роблять на сэли? Э-э! - Махнув рукой, она пошла на своё место.

Прорываясь сквозь общий шум, Алексей продолжал выступать:

- Кто уважает себя, тот умеет уважать и других! Уважать личность.

- Неонила Ивановна! Надо всё-таки вывести детей! - поднялась учительница русского. Лицо её начало покрываться крапивными пятнами.

- А в вашей школе, - не сдавался Алексей, - вообще порочная система воспитания. Процентомания! Боязнь процента двоек.

- Дети, встать! - скомандовала классная.

Бледные, напряжённые, ученики поднялись. Такого собрания у них ещё не было, уходить им не хотелось. Но Неонила не давала опомниться:

- Всем идти по домам! Ну, - прикрикнула она, - что же вы!..

- Мы хотим остаться, - робко высказался высокий худой ученик. Его дружно и шумно поддержали:

- Нам интересно!

- И про личность тут...

- Мы тоже люди!

- Когда неинтересно - так заставляют сидеть! А когда касается нас - так нельзя, да? - неслись реплики.

Неонила перешла на крик:

- Сейчас же все: марш из класса! Ну, кому я сказала! Стриговер!.. Кришталёва!.. Колесник!.. Ну!..

Передние ряды неохотно двинулись к выходу. Алексей молча смотрел, как родители помогают выгонять учеников. Понимал, продолжать говорить что-либо теперь бесполезно. Эти, всегда тихие люди привыкли уважать лишь силу и власть стоявших над ними. Страх перед сильными - им знаком, но чувство собственного достоинства ещё неведомо. В них подавлены не только личности, но и способность думать самостоятельно.

Ученики вышли, в классе остались одни взрослые. Было тихо, лишь в коридоре всё ещё посверкивала истерическими молниями классная: "Я кому сказала: не стойте здесь, под дверьми! По домам! Хотите, чтобы я директора позвала?.."

- А ноги показывать он будет? - донёсся из коридора сдавленный детский выкрик.

- А ну, по домам! Сейчас записываю тех, кто остался...

В коридоре затопало, начало удаляться, стало глуше. И тогда Алексей сказал:

- Ну, что же: продолжим?.. Только уж теперь я тоже не буду щадить вашего самолюбия!

- А ви - уже не угрожайте нам, пожалуйста! Если где-то выпили, так идите уже себе домой, а не в школу...

Алексей решил не обращать на дурака внимания.

- Категоричность и нетерпимость, которые выплеснулись сейчас на собрании, начинаются, по-моему, с директора школы. Это он посеял здесь дух, который...

- Я уже к вам, к вам говору или нет?! - подскочил Стриговер. - Почему ви уже не отвечаете мне?

- Потому, - обернулся к нему Алексей, - что вы хмельны от безнаказанности и позволяете себе базарные приёмы!

С передней парты, будто её опять подбросили, вскочила Колесник:

- Ох, какой! Нет, вы посмотрите на него! Его надо отсюда вывести! И вообще запретить всяким там писателям ходить на наши родительские собрания без приглашения!

Алексей повернул голову в сторону спокойно сидевших родителей:

- Вот и весь аргумент, весь довод! Заткнуть рот. Лишить слова. Вот всё, чему научились штатные крикуны. - Он повернулся снова к золотозубой Колесник: - Вместо трезвого взгляда на жизнь, вы почему-то торопитесь зарегистрировать свои верноподданнические чувства: директору, классной. - Он повернулся лицом к Неониле: - Разве методологически правильно поднимать на ноги и ставить на одну доску двоечника и отличницу?

Классная договорить не дала:

- А при учениках говорить такие вещи, как вы тут, правильно?!

Её поддержала женщина из угла:

- У нас так хорошо всё шло: выступали дети, мы им рассказывали о себе, а вы...

- Да ну-у?! - насмешливо удивился он. И заговорил резко, зло: - У вас, когда ученики стояли и мямлили дежурные фразы, а родители юродствовали перед ними с дешёвыми проповедями, у вас это называется хорошим собранием?

- Подбирайте слова! - выкрикнула Колесник.

- Я вас - пьяной ещё не называл, - ответил он ей. - И лексиконом базара не пользовался.

- Товарищи! Товарищи! Его надо удалить, немедленно! Давайте проголосуем...

- Ишь, как говорить-то научился! Куда нам до него...

- ...а ваши дети, - напряг голос Алексей, - потому ничего не умеют, если верить вашим же словам, что вы - подавляете в них самостоятельность! Всему покоряйся, со всем соглашайся, вот чему они учатся у вас! И будут вашим точным повторением, уж поверьте!

- Голосуем, товарищи, голосуем! - испуганно выкрикивала русачка и тут же объявила: - Большинство! Товарищ... как вас там?.. Писатель? Просим вас оставить наш класс...

Он видел, большинство взирало на всё молча, не голосовало, напротив, опустило даже головы. Но согласился, с горечью подумав: "Вот он, ленинский "большевизм" в действии!"

- Хорошо, - сказал он, - я подчиняюсь вашей молчаливой и соглашательской демократии. Продолжайте калечить юность и дальше. Но, всё равно - они вырастут! И когда-нибудь запоздало поймут, что насилие и нетерпимость к инакомыслящим никогда ещё не украшали людей.

Под мгновенно установившуюся тишину он быстро вышел из класса и закрыл за собой дверь. В коридоре было темно - свет кто-то уже выключил. Он пошёл к лестнице и спускался в темноте. Сердце его часто стучало, гулко раздавались шаги. Школа была пустой, безлюдной и казалась враждебной ему, как тюрьма.

У выхода его обступили: в вестибюле толпился весь 8-й "А". Тут горел свет.

Отчего-то сразу легче стало биться сердце, и опять хотелось жить. Инквизиции не было, осталась там, наверху.

К нему пробился рыжий вихрастый парнишка:

- А как вас звать? Мы вот тут...

- Алексей Иванович.

Рыжего оттеснила девчушка:

- Алексей Иванович, а почему нас прогнали?

- Меня тоже... - Он натянуто улыбнулся.

- И вас?! - удивились ученики.

- А мы думали вы... оттуда ушли, - докончила девчушка.

- Есть люди, - сказал он, закуривая, - которые действуют по принципу: "Если я кого-то не понимаю, значит, он глуп или вреден". И стараются изгонять тех, кого не понимают. Вот только проблемы после этого всё равно остаются.

- А почему вы за нас заступились? - протиснулась к нему ещё одна девочка. - Потому что молодость - всегда прогрессивна? - Сказала и, поправив очки, застеснялась.

Он затянулся, выпустил дым и ответил:

- Разве там, в классе, все старики? А заступился потому, что не согласен с выступавшими родителями.

Ученики молчали. Некоторые опустили головы. А он заговорил с неожиданным для себя азартом:

- А вообще-то молодёжь тоже часто впадает в крайности. Либо уж золотой человек, либо - отвратительный. Середины не бывает. А это, согласитесь, неправильно. Ведь не каждый, попавший в тяжёлое положение - страдалец, верно?

- Это вы о нашем директоре, да? - заметила девчушка в очках.

- Нет, я вообще, - солгал он из педагогических соображений и удивился: "Какая умница!". Продолжил: - И не каждый, наткнувшийся на преграду и перешагнувший её - герой. Ведь можно попасть в беду по глупости. Подумайте, ну, герой ли тот командир, который бездумно поведёт за собой солдат на смерть, если можно обойтись без потерь? Выходит, не всегда следуй за тем, кто борется. Надо знать, за что` он борется? Может, за своё личное благополучие.

Девочка в больших очках с печальными и серьёзными глазами спросила:

- Скажите, а вы - смерти боитесь? Ну, думаете о ней?

- Думал. И было страшно. Так что лучше - не думать.

- А почему лучше? - спросил кто-то.

- Чтобы не пугаться. Ведь жизнь человека не так уж велика. И если её цель и смысл в расцвете культуры и материальных благ, то за жизнь надо успеть сделать как можно больше. А много ли сделаешь, боясь? - Алексей недавно прочёл книгу "Три влечения", которая показалась ему очень полезной, и принялся её популяризировать: - А как мы используем своё время? Алкоголики тратят время на выпивки и пустые разговоры. Доминошники садятся за стол и лупят по нему полированной костью. Есть смысл в такой жизни?

- Не-ет!

- Правильно. Такие люди могут прожить и 100 лет, но это будут пустые годы. А Добролюбов прожил всего 24, а сколько сделал для русской литературы! Значит, важно прожить не просто время по календарю - по нему живёт только природа - а ценно то время, на протяжении которого действует личность. Богатство счастливых перемен в жизни, прекрасных знакомств - вот истинная величина жизни. У кого было больше таких впечатлений и перемен, тот и больше жил. Мне думается, если бы у нас была такая единица измерения полезно прожитого времени, то, измерив ею жизнь людей, мы обнаружили бы, что 100-летний монах-отшельник прожил фактически меньше, чем, например, 27-летний Лермонтов.

Серые недели, месяцы и годы однообразной или пустой жизни дадут человеку в 100 раз меньше, чем дни и минуты, наполненные счастьем. Недаром говорят: счастливые часов не наблюдают. А горе - растягивает время до бесконечности.

- Алексей Иванович, - опять протиснулся вперёд рыжий, - но ведь развитие техники, автоматизация - как раз и делают жизнь однообразной.

- Верно. Об этом хорошо написал в своей книжке "Три влечения" замечательно умный философ Рюриков. Он так прямо и пишет. Идёт процесс омашинивания людей. Жизнь усложняется. А в связи с бурным ростом населения на планете ещё и обесценивается. В какой-то степени идёт разрушение личности. С одной стороны, человек стремится познать строение атома, а с другой - перестаёт понимать окружающую его жизнь. С одной стороны, у людей обостряются чувства и ощущения, мы можем понять тончайшие движения души человека, а с другой, упрощаются самые святые понятия, когда, например, любовь превращается только в секс, в животную похоть. Вот тут-то и важно остановиться! Взглянуть на себя со стороны. Не дать разрушительным силам конвейерной эпохи превратить вашу Личность в безликую человеко-единицу. Не забывайте о смысле жизни - в чём он? И в вашей голове всё останется на правильном месте и мир не утратит своей человечности. Поэтому, когда вы станете взрослыми и начнёте работать, не создавайте себе и другим надсадного темпа жизни: гонки, желания перегнать, страха отстать. Нервное подхлёстывание приводит к истощению души, отравит вашу судьбу. Жаль, что я сам только недавно это понял, - признался Алексей. - Смысл жизни в том, что человек оставит сделанное им для следующих поколений.

- А как быть с модой? - спросила девочка-комсорг. - Вот нас ругают за причёски, за мини-юбки, а что в этом плохого?

- Подождите, друзья! - впервые за вечер легко рассмеялся Алексей. - У меня к вам тогда тоже вопрос. Можно?

- Мо-жно-о!

- Комсомольцы?

- Ну...

- А почему же вы свою газету не читаете?

- Какую газету?

- "Комсомольскую правду".

Молчали. Отвернулись - и сама независимость. Кто поближе стояли - носы в паркет. И все дышали. Этак вроде даже обиженно. Ах, черти! Газету читать - это у них "ла`жа", мура`. Ну ладно же... И Алексей сказал:

- Ла`жа, да? Мура`, как говорит Верочка?

Хихикнули. Рассмеялись. А он продолжал:

- А там пишут, между прочим, про вас. На ваши вопросы отвечают. На самые-самые... Не верите? - Алексей достал свою записную книжку, а из неё лист бумаги, исписанный мелким убористым почерком. Пояснил: - Я, взрослый, и то себе выписал.

Подозрительно вскинули головы - смотрели. И, конечно же, с недоверием.

Он раскрыл сложенный вчетверо лист, интригующе объявил:

- Статья Георгия Полонского называется так: "Душа обязана трудиться". Прочтите потом всю сами. А пока - послушайте отрывки... - И стал им читать вслух: - "Но беда в том, что про идеалы и подвиги Люда читает в книжках, а мораль повседневности частенько встречается ей в образе чопорной ханжи с неприятной манерой совать свой нос в чужие дела... Неужели для торжества такой морали корифеи жгли силы и свечи в бессонных трудах, революционеры звенели цепями, донкихоты качались в сёдлах, гуманисты сочиняли "Декларацию прав человека"?

Да, конечно же, нет! Нравственность, провозглашённая ими - спутница великих освободительных идей, ей от века ненавистны и смешны подозрительность, занудство, пуританское лицемерие.

Но всегда находятся граждане, которые спешат объявить "всем, всем, всем" о своём несогласии со вкусами и причёсками соседей. И непременно через общественный микрофон, с какого-нибудь возвышения".

- Ух, ты-ы! - вырвалось у ребят. И Алексей, довольный этим, продолжал читать:

- "Позвольте, но микрофон-то общественный, а регламент истёк, дайте же и другие мнения послушать!

Нет, не отдают эти граждане микрофон, сами желают говорить. Насаждать простейшую, как собачьи рефлексы, систему нравственных оценок: "копна" у девчонки на голове означает индивидуализм и нескромность, стрижка..."

- У-у! - загудели одобрительно. - Во даёт!..

- "... стрижка "под мальчика", - продолжал читать он, - склонность к вольнодумству, твист - покушение на национально-патриотическую традицию вальса и "барыни"... Тягостно и скучно продолжать многолетний спор с этими людьми: они не слышат твоих доводов и смотрят мимо твоих глаз, они прикладывают портновский сантиметр к твоим брюкам и выносят резолюцию о твоей гражданской благонадёжности".

- Ну, а я - что? - просияли глаза у комсорга Оли.

- Погоди, погоди, Оля, не торопись: тут и ещё есть... а это - пока не ответ на твой вопрос, ответ впереди, - Алексей перевернул лист и прочёл: "Тысячекратно проверено: скука, пустота жизни, заполняемая только развлечениями, - бездонная бочка. До 7-го пота будешь развлекаться, а она всё пуста. Видно, для чего-то более значительного рождается человек, и сама его природа мстит ему за недогадливость об этом предназначении". Дальше - я вам только отрывки...

Не передохнув, продолжил:

- "... жизнь смонтировать из одних улыбок и танцев - так же глупо, как проспать её всю. И тогда бесполезно козырять хорошими словами "оптимизм", "право быть самим собой" - они не покрывают безответственности и кокетства с таким серьёзным веком, как наш".

- "...мораль - не официальная особа с милицейским жезлом, не устав нравов, спущенный "сверху", а естественная потребность поступать по совести, считаться с другими людьми и знать, что дни мелькают не зря, не бессмысленно..."

Кончив читать, Алексей спросил:

- Ну, будете активными гражданами?

- Бу-уде-ем!

- Тогда - по домам! До свидания, - сказал он и обратился уже к Верочке: - Пошли? Или будем ждать папу?

- Он сам придёт. У них там, - она кивнула вверх, - это надолго теперь...

И они пошли, провожаемые улыбками, добрым юношеским восхищением. Но Алексей неожиданно почувствовал себя разбитым, бесконечно усталым и шёл молча. Выкурил одну сигарету, другую - чувство опустошённости не покидало его.

- Дядь Лёш, а чего там было без нас? - тихо спросила Верочка.

- А, - отмахнулся он, - ничего. Просто слепые...

- Вам теперь что-то будет, да?

- Не думаю. Что мне будет? Ничего не будет. Да и за что? У нас ведь свобода слова?

- Вам сейчас плохо?

- Устал. Наверное, от дураков. В статье, которую я вам читал, есть и такие слова: "Свобода дальше всего от тех, кто не знает, что с ней делать".
6

Алексей ещё не догадывался тогда, что уже давно взят под негласный надзор: всё это выяснилось потом, постепенно. Первый донос на него был сделан чиновником Кириченко. И пошло... Написал обширный донос редактор издательства Левчук, секретный сотрудник КГБ, нанятый этой организацией официально, однако в тайне от общественности. Затем накатал донос стукач-доброхот Штейнберг, возненавидевший Алексея на "личной почве". Ну, и последний донос был подготовлен от имени "коллектива родителей". Это событие, как узнал, развивалось после школьного собрания примерно так...

Сначала родители "поговорили" с детьми. Особенно досталось "рыжему":

- Всё, шо говорил вам на собрании дурак...

- Ма, какой он дурак? Да ты знаешь, какой он умный! Да он, да он...

- А я говорю - дурак! И запомни, усё, шо он вам там наболтал - бредни! И вам не надо было` его слушать. И среди взрослых бывают болтуны. К нам пришёл потом дирехтор, и мы рассказали ему усё... И он решил, шо мы так этого не оставим! Будем искать защиты: шоб оградить наших детей... Щас родительский комитет готовит письмо, куда следует... Таких людей надо изолировать! От. Или знимать з роботы. Один, гад, а от всех отгавкался! Какой умный нашёлся... Но там не посмотрют, шо он писатель и был лётчиком! Там вправят мозги на место!

- Ма, где - там?

- Отвяжись! Ложись спать и забудь, шо он вам набрехал. Усё!

Действительно, родительский комитет написал письмо и отправил его "куда следует" - то есть, в КГБ. Его отнёс в "Серый Дом" сам директор школы и вручил дежурному офицеру.

Через несколько дней из отдела негласного надзора его начальник позвонил парторгу завода, на котором работал родственник Алексея, инженер-металлург Александр Ивлев. Саша рассказал Алексею об этом звонке.

- Понимаешь, Лёш, гебисты, видимо, не захотели вызывать меня к себе.

- Почему?

- А в чём они могут меня обвинить? За свободу высказываний? Нет, они там не дураки. Понимают: это будет повторение 37-го... Открытый поход против доклада Хрущёва на 20-м съезде. А с другой стороны, у них, видимо, есть установка сверху: надо держать нас всех, если не в страхе до трясучки, как при Сталине, то хотя бы в опасливом напряжении. Вот этот полковник из "Серого Дома" и перебросил меня парторгу для прочистки мозгов. Нагоните, мол, этому вашему Ивлеву холодочка под шкуру! Чтобы не забывался, когда собирается что-то сказать. Мы-де в другой раз не посмотрим, что фронтовик!

- Ну, и что тебе твой парторг? Нагнал холода?

- Ошибаешься! Во-первых, и времена уже не те, во-вторых, парторг у меня умный и хороший мужик, а в-третьих, что сыграло, как я понял, решающую роль - счастливая случайность...

- Какая? В чём?

- Слушай... В беседе с парторгом я рассказал, как нас встретил директор школы, как он задирает штаны перед учениками. Говорю: "Это больной, ненормальный человек!" А парторг мне: "Постой, Ивлев! Так я же его хорошо знаю! Мы с ним живём в одном доме, даже в одном подъезде. Точно: шизик! Причём, не только шизик, но ещё и дурак. Решил, что он самый красивый, и пристаёт к симпатичным женщинам в нашем дворе".

Алексей рассмеялся:

- И впрямь повезло! Мог напакостить нам, а теперь ему веры не будет.

- Ты вот смеёшься. А мой парторг даже плеваться стал: "Тьфу ты, мать его в душу! Сколько я времени из-за этого дурака потратил! Всё придумывал, как мне защитить тебя от него. Да ещё и вызвал тебя напрасно. Извини уж. Я его самого сегодня в таком свете выставлю, когда позвоню этому полковнику, что и тому будет стыдно за свою торопливость..."

Алексей поморщился:

- Ну, и система же у нас, Сашенька! Каждый ненормальный говнюк может испортить людям жизнь! Не все же парторги живут с ним в одном подъезде...

- Так ведь и парторги, Лёшенька, не все у нас умные!

- И какой же из всего этого вывод?

- Ясно, какой: надо язык свой держать за зубами!

- Не поможет, - тихо сказал Алексей, наливая в рюмки.

- Почему? - не понял Саша.

- Если все будут молчать, система сама начнёт сочинять доносы на нас! Ей же невыгодно, если не за кем устанавливать надзор. А есть доносы, будут написаны и отчёты по ним начальству. Ну, а будут отчёты, хлеб недаром едят. Да ещё и с чёрной икрой!

- Успех на бумаге, как ты говорил, утеха начальству, - вздохнул Саша. И тут же возмутился: - Когда только всё это кончится?

- Не скоро, Сашенька. Когда сгниёт система.

- А ты думаешь, она сгниёт?

- Обязана сгнить.

- Почему обязана?

- Когда всё "ничьё", то есть, "общественное", когда десятилетиями не меняют трубы в водопроводах и канализации, рельсы на железных дорогах, опоры электропередач, такая власть не может не сгнить, не обрушиться. А у нашего государства основная цель: ничего не делать и ни о чём не заботиться. Даже частушка в народе есть: "А богат я, тёща, вольное житьё. Всё кругом колхозное, всё кругом моё!" То есть, ничьё. Зачем же беспокоиться? Бесхозяйственность - краеугольный камень социализма. А жизнь когда-нибудь и вышибет этот камень из-под ленивой задницы КПСС!

Саша снова вздохнул:

- Ты пропустил ещё одну задачу КПСС: надзирать за народом, сочиняющим вольнодумные частушки. На этот надзор тоже ведь миллионы рублей уходят!

- Вот я и говорю: не тем, чем нужно, заняты. Потому и сгниют.

- Но пока что гниют в тюрьмах те, кто об этом говорит! - Саша грязно выругался в адрес КГБ. - Скоро весь народ окажется под надзором!

Горькое восклицание родственника, выплывшее из памяти Алексея, подтолкнуло её в другую невесёлую историю...

Глава четвёртая

1

Жена Алексея Русанова вернулась от матери в Днепропетровск в совершенном расстройстве: брат находится теперь здесь рядом, на Игрени, и его придётся постоянно навещать, если он будет узнавать её. А если и не будет, всё равно придётся, чтобы справляться о его состоянии у врачей и сообщать об этом матери, которая осталась в Жданове в полном одиночестве и тоже в тяжёлом психическом состоянии. Закончив рассказ, Татьяна поинтересовалась:

- Ну, а как обстоят тут дела у тебя?

- Только что сдал госэкзамены, защитил на отлично дипломную работу по роману Леонова "Русский лес", получил диплом и приглашение продолжить учёбу в аспирантуре при кафедре своего факультета, настолько понравилась госкомиссии моя дипломная. Считают, что я быстро смогу защитить и кандидатскую диссертацию.

- Ой, так это же здорово!

- Но у меня неважно обстоит дело с иностранным языком. А по нему надо сдавать приёмный экзамен.

- По немецкому языку?

- Да, а что?

- Так я же его знаю, как свой, и тебя подготовлю за 3 месяца!

- Не хочется мне больше учиться, Танечка! И возраст уже не студенческий, и устал я, как собака: одновременно и работать, и учиться. Хочу в отпуск, хочу отдохнуть от всего по-настоящему. Да и на кой мне научная работа, если я - писатель, и мечтаю заниматься только этим.

- Но это же тоже тяжёлая нагрузка: работать, и при этом ещё и писать книги.

- Знаю, но эта работа для меня - всё: цель жизни! И я люблю писать, жить без этого не смогу. А стану печататься, появятся деньги, и работу в издательстве можно будет оставить...

- Хорошо бы!..

- Да не всё хорошо, милая, и тут: меня взяли в КГБ под негласный надзор, и мои рукописи, вряд ли, будут принимать к печати. В издательстве уже началась травля и настоящая борьба и против директора, не только против меня. Если они его вышибут, не удержусь на работе и я. А это означает, что возникнут и денежные затруднения. Понимаешь?

- И что же теперь делать?

- Пока буду учить тебя ездить на мотоцикле, чтобы избавить от поездок к брату на электричке. 25 минут, и ты уже в Игрени. Назад - тоже не надо ждать электричку: они ведь не часто ходят. А там видно будет, что делать дальше: жизнь покажет...

- Просто здорово, что ты научишь меня езде на мотоцикле! Это, действительно, избавит меня от потерь времени.

- А мне предстоит смертельная борьба с настоящими фашистами, - мрачно пошутил Алексей.

- С какими ещё фашистами, - насторожилась Татьяна, почуяв в его голосе тревожные нотки.

- Да в нашем издательстве. Давно назревала. А теперь, кажется, дело идёт к развязке.

- Алёшенька, не надо так шутить! Я же чувствую, что за шуткой ты пытаешься спрятать от меня что-то плохое. Лучше расскажи всё по-честному: в чём дело?..

Из памяти Алексея мгновенно выплыла последняя стычка с Штейнбергом. Беда началась из-за рукописи Моисея Абрамовича, которую Кротов почему-то решил издать через редакцию художественной литературы. Зная, что Штейнберг явный недруг Алексею, директор поручил тем не менее редактировать эту краеведческую, в сущности, книгу именно ему, ставшему к тому времени лучшим редактором издательства.

Не выполнять приказов Алексей не привык, считал это вредным для общего дела, поэтому, смирив себя, принялся за работу. И что же обнаружилось? На 70-й странице в глаза ему бросился совершенно иной стиль изложения, иной дух, что ли. Да и насторожила ясная манера думать и излагать. Обычно сухой и бесцветный, стиль Штейнберга преобразился, словно Золушка, переодевшаяся в лёгкое бальное платье, не мешающее свободно танцевать. Но... платье показалось вдруг до боли знакомым, будто Алексей уже видел его на ком-то другом. Это было странным - текст шёл о дореволюционном прошлом Екатеринослава.

"Да об этом же я недавно читал в книге воспоминаний бывшего царского министра графа Витте! - вспомнил Алексей прочитанный трёхтомник "Воспоминаний", изданный в Москве и поступивший в продажу 2 года назад. - Надо проверить..."

Прихватив рукопись Штейнберга с работы домой, Алексей достал трёхтомник Витте и, следуя годам повествования, быстро нашёл в третьем томе текст о Екатеринославе, переработанный Штейнбергом "под себя". От переработки текст несколько ухудшился, но всё равно в нём остался дух графа Витте, а не плагиатора Моисея Абрамовича.

"Завтра покажу это "художество" Кротову! - решил Алексей. - Пусть принимает решение сам, что делать с литературным воровством нашего образцового коммуниста". И на другой же день положил Кротову на его директорский стол том "Воспоминаний" С.Ю.Витте с закладками и рукопись Штейнберга, развёрнутую на "заимствованиях", которых набралось 15 с половиною страниц подряд, да ещё из "огрызков" по 2-3 абзаца можно было набрать несколько страниц с украденными мыслями.

Вникнув в суть факта, Кротов воскликнул:

- Да это же иллюзионист, а не автор! Смотри, как ловко отгрызает: тут, там, потом через несколько страниц - прямо специалист по выгрызанию! Ну ладно же!.. - И вызвал Штейнберга к себе по телефону.

- Слушаю вас, Андрей Данилович! - вошёл Штейнберг в кабинет директора.

- Подойдите, пожалуйста... - подозвал Кротов автора к столу. Кивнув на его рукопись и на том Витте, холодно вопросил, сверкнув стёклами пенсне: - Ну, что скажете, Моисей Абрамович?

Лицо Штейнберга, словно мгновенно созревающий помидор, наполнялось красным соком кровавой спелости, готовой лопнуть. Однако инсульта не случилось, возникла лишь косность в языке, который стал плохо повиноваться нашкодившему хозяину:

- Это... какое-то недоразумение, Аней Анилович... простите, Данилович! Сейчас разберёмся... Р-шите, я схожу за очками... для чтения...

- Идите, сличайте... Нет, берите очки и приходите сюда - будем вместе сличать!

Получив передышку, Штейнберг вернулся не только с очками, но и с придуманным оправданием:

- Андрей Данилович, моя жена - вы же знаете, она машинистка - так вот она, видимо, вложила в мою рукопись не мой текст, а текст Витте, который я попросил её отпечатать мне для работы. Своего издания Витте у меня нет, так я взял один том из библиотеки, чтобы сделать необходимые выписки для сверки исторических фактов. Дело в том, что, готовя свою книгу о "Старом Екатеринославе" ко второму изданию, я хотел кое-что уточнить... Вы же знаете, Андрей Данилович, книга имела успех у читателей, поэтому вы её и повторяете... Так что`, разве я не имею права сослаться на книгу Витте? Ведь он был свидетелем тех лет...

Алексей ехидно заметил:

- Моисей Абрамович, есть анекдот про царского генерала, который вернулся ночью домой в испачканном мундире, а утром стал оправдываться перед денщиком: "Понимаешь, Степан, вчера штабс-капитан Навроцкий до того, каналья, надрался, что его стошнило мне прямо на грудь! Я и отскочить не успел..." А Степан генералу на это: "Ваше превосходительство, так этот Навроцкий ещё и в штаны вам наделал..."

Кротов от неожиданности расхохотался, хватаясь за живот, а Штейнберг, вновь багровея до прединсультности, обиделся:

- А при чём здесь этот анекдот, Алексей Иваныч? Кстати, довольно грубый...

- Да при том, Моисей Абрамыч, что ваша жена... наложила вам по забывчивости в вашу рукопись... не только перепечатанные из Витте страницы, но... и перенумеровала их под счёт в вашей рукописи. И всё совпало с вашими!

- Она могла это сделать машинально...

- Ну, конечно же! На то она и машинистка, - язвительно согласился Алексей. - К тому же, настолько рассеянная, что перепутала все абзацы, поменяла в них некоторые слова. Ну, а старый анекдот, верно, грубоватый. Но и вы обошлись с графом Витте не совсем вежливо: он ведь покойный. Стало быть, по-мародёрски? Как вы считаете?..

Схватив со стола отобранные для сверки листы, Штейнберг смял их в комок, засунул во внутренний карман пиджака и, прихватив ещё и рукопись, ринулся к выходу, выкрикивая:

- Завтра я вам всё покажу, как должно было быть в рукописи!.. Каждый мальчишка будет тут ещё оскорблять своими подозрениями! - Перед дверью он угрожающе обернулся: - Я же не подозреваю вас в пренебрежении к первому лицу в государстве, когда вы называли его рублёвую реформу "раздеваловкой"!..

Алексей успел лишь выкрикнуть:

- При вас я ничего подобного не говорил! Значит, вы пользуетесь... - Но Штейнберг уже выскочил за дверь.

Кротов испуганно выдохнул:

- Ты по-нял, куда он замахивается?

- Куда? - глупо спросил Алексей, уже и сам понявший, "куда". И ещё глупее добавил: - Ну, а как быть теперь с его рукописью?

- А никак. Упорхнули украденные у Витте листы! Вместе с этой старой, многоопытной вороной.

- Это не ворона, лысая золотозубая крыса!

- А ведь похож! Точно: и на крысу, и лысый, и золото во рту блестит вместо зубов. Но ты с ним теперь лучше не ссорься: загрызёт! За ним и других крыс полчище... Да ещё побежит к своему другу детства Великанову, а тот придумает что-нибудь через союз писателей: евреи - народ дружный!..

Алексей пока всё ещё не выяснил, что его "закладывает" в "Сером Доме" не писатель Василицкий, а картавый Прошкин, похожий на головастика. Как не знал и того, что за месяц до снятия Хрущёва редактор политмассовой литературы Полина Петровна Нестерова случайно подслушала разговор двух стариков - редактора Штейнберга с другом своей молодости писателем Великановым. Писателя этого она не любила, считала халтурщиком, а его звонкую фамилию воспринимала враждебно: "Псевдоним - это чужой приличный костюм, в котором хотят спрятать либо своё прошлое, либо национальность, которую не желают выдавать".

Разговор старых друзей произошёл в громадной кладовой издательского архива, куда Полина Петровна зашла, чтобы положить на стеллажи в третьем ряду отработанную рукопись в папке. Стеллажи во всех рядах были заполнены папками почти до потолка, и вошедшие старики не почувствовали, что Полина Петровна затаилась, скрытая от них рядами стеллажей, когда услыхала интригующие слова коллеги:

- Вот здесь, Саша, мы можем поговорить без свидетелей.

- Я слушаю тебя, Моисей, - ответил Великанов.

- Помнишь, я говорил тебе о Русанове?

- Ну, помню.

- Надо с этим мерзавцем что-то делать!

- А что случилось, Мося? Он ведь теперь не завпроизводством, а рядовой редактор.

- Хочет зарезать переиздание моей книги! Настроил против меня директора.

- А чем могу помочь тебе я?

- С тобой считаются в обкоме...

- Хочешь, чтобы я подал там мысль о его снятии с должности редактора, как не имеющего высшего образования? Недостаточность общей культуры и так далее...

- Нет, Саша, этот вариант не подойдёт!

- Почему?

- Да потому, что он уже получил и диплом, и все знают его у нас тут как самого эрудированного и грамотного редактора. К сожалению, это так, Саша. К тому же, наши женщины в нём души не чают! Могут поднять такой кипиш, что не обрадуешься. Нужно что-то другое... Тихое.

- Ты имеешь в виду "Серый Дом"?

- А почему бы и нет? Говорят, он про Хрущёва один раз так "отзывался", что все, кто там был, сразу унесли ноги. Чтобы от греха подальше... И вообще он, по-моему... из "бывших", как говорили в 30-х годах. Я это нюхом чувствую!

- Короче, антисоветчик, что ли? Так я тебя понял?

- Вот именно, Саша!

Старики ушли, а Полина Петровна осталась в растерянности: "Может, предупредить Алексея Иваныча, что будет донос в "Серый Дом"? Нет, лучше от греха подальше, как сказал этот лысый змей".

Галина Зимина после встречи с Татьяной тоже была в растерянности: "Не достался ты, Алёшенька, мне, не достанешься и этой красотке! Уж я-то больше всех знаю, как ты относишься к советской власти! Вот напишу, "куда следует", и снова ты будешь пилить лес где-нибудь. Откуда не скоро вернёшься!" Она даже села за письменный стол, чтобы написать. Но дальше слов "Днепропетровск, областной Комитет государственной безопасности" ничего более не написала. Во-первых, не знала, на чьё имя писать: ни фамилии, ни звания, ни занимаемой должности. Как надо писать: "начальнику", "председателю"? "Заявление" или "Уведомление"? Правда, можно спросить у отца. Но ведь и он спросит: "Зачем тебе это?" Не скажешь же: "Хочу написать донос на Русанова". Опять же, от кого заявление? Свою фамилию не хотелось ставить: могут сообщить отцу как генералу. Не могла она сформулировать и мотива, из-за которого она решается на донос: как изложить, чтобы это не было похоже на ревность? Писать анонимно? Горели от стыда и презрения к себе щёки. А тогда и вообще вся затея показалась ей не только подлой, но и глупой - ведь продолжала же любить этого проклятого Лёшеньку! Взяла и порвала лист в клочья. И тогда просветлённо подумала: "Господи, что же я чуть не наделала?! Как смогла бы я жить после такого? А что сказал бы папа, которому я столько хороших слов наговорила об Алёше? Он же разрешил мне даже сожительство, сказал: "Дело не в печати на паспорте. Лишь бы ты была с этим парнем счастливой!" Да и сама считаю Алёшу самым лучшим из людей. Неужели я способна его предать? Ну, просто затмение какое-то!"

Наплакавшись до икоты, легла спать, не поужинав, плохо думая о себе, хотя и знала уже, что никогда "этого" не сделает: "Какая же я тварь всё-таки! Что с того, что одумалась, но ведь хотела же, хотела!.. Значит, при каких-то иных обстоятельствах я могу и предать? А может, и убить? Ведь убивают же другие".

Не знал Алексей, что и Аршинов написал донос. Но приехал в гости из Ленинграда сын и случайно обнаружил этот донос, ещё не отправленный отцом. Брезгливо глядя на отца, словно узнавая в нём что-то новое и неприятное, спросил:

- Ты что, папаня, сволочью стал, что ли? Или всегда был таким?

- Ты же видишь, я не отправил... - ответил Аршинов. - Посмотри на число...

Сын посмотрел, согласился:

- Вижу. Но ведь не порвал! Стало быть, всё ещё чего-то ждёшь?

- Да, мучаюсь, ёлки зелёные! Не пойму, за кем правда?

- Ну, так я облегчу тебе решение! - Выросший, расправившийся, как молодой, окрепший дубок, Сергунька достал спички, положил лист на тарелку и на глазах отца поджёг донос. Пламя занималось медленно, его ещё можно было погасить, но Аршинов не шелохнулся. А когда бумага почернела и развалилась, догорая до золы, произнёс:

- Спасибо, сынок, что спас мне судьбу от проклятий!

- Я не твою судьбу спас, а маманину. Ведь, как она любит этого Русанова!

- А ты откудова знаш?

- Письма она пишет мне. Редко, правда, но хоро`ши. Славный она человек, а ты хотел отнять у неё счастье. Разве можно обижать таку женшшыну?!.

- Прости, сынок.

- Не знаю, папаня, смогу ли. Я за маманю на што угодно пойду!

- Да-к, какая она те маманя?!. - вырвалось у Аршинова с обидой.

- Это уж мне судить, не тебе. Поеду я, однако. В другой раз поговорим, когда научишса отличать золото от говна!

Не ведал Русанов и ещё об одном заступничестве судьбы: о разговоре полковника Дидусенко с подполковником из "Серого Дома", курирующим негласный надзор за творческой интеллигенцией области - писателями, композиторами, художниками, актёрами театров.

- Не трогай, Евгений Александрович, Русанова. Зачем он тебе?

- А вы откуда знаете, Василий Иванович, что я собираюсь его трогать?

- От верблюда. Повторяю, Русанов патриот и честный человек. Умный, образованный!

- Ну, горе-то у нас всегда... от ума? - пошутил подполковник. - Это ещё Грибоедов заметил. Только вот я замечу для вас: ваш образованный и умный патриот, судя по его высказываниям, ярый антисоветчик! Так что я тут ничем помочь уже не могу: доклады о нём секретных сотрудников запротоколированы и являются теперь официальными. Да и заявления от добровольцев имеются. Хотите послушать, что он говорил, например, о Хрущёве?

- Нет, не хочу. А ты скажи мне, Женя, что ты сам думаешь о нём?.. Тебе он нравится?

- Кто? - усмехнулся подполковник. - Русанов? Как же он может мне нравиться?

Дидусенко поднялся:

- Ну ладно, Евгений Александрович, бывай! - Полковник протянул руку. - Пойду я: что-то давление у меня стало пошаливать. Шумы в голове.

- Да погодите вы, обижаться-то! При чём тут я? Поздно мне его спасать.

- А что же ты не сказал мне, как относишься к "дорогому Никите Сергеевичу"? Молчишь? Вот тебе и "антисоветчик". Такой же, как и мы все. А с давлением у меня действительно плохо.

- Я уже вам сказал: поздно... А когда это вы успели с ним познакомиться?

- Не хитри, Женя, со мной: всё ты прекрасно знаешь! Ведь книгу-то мою читал?

- Читал. Сами подарили.

- А вдруг этот редактор окажется потом прав? Как ты будешь себя чувствовать?

- Когда это - "потом"?

- Ну, когда-нибудь. Когда его признают, как признали Солженицына.

- Думаете, этот такого же масштаба?

- Кто знает? Большое видится на расстоянии. Но, думаю, личность он - крупная. И мастер своего дела.

- Ладно, Василий Иванович, не рвите мне душу. Сейчас я уже ничего не могу. Раньше надо было предупреждать!

- Я тоже поздно узнал, что дело зашло далеко.

- Прежде всего нужно было предупредить его самого: чтобы на ветер не гавкал, а занимался своим делом, если мастер. Что толку от пустого лая?

- Предупреждал и его. Вроде бы понял. Почему же пишут на него, ума не приложу!

- "Доброхоты" вокруг него, видимо, чему-то завидуют. А зависть - яд смертельный, это вам известно.

Такой был там разговор...

Рассказав Татьяне о стычке со Штейнбергом, Алексей добавил:

- А теперь наш партком затевает, похоже, открытое нападение на директора и, кажется, заодно и на меня: готовится какое-то секретное партсобрание, на которое, будто бы, собираются пригласить из обкома Тура, который работает теперь там секретарём по идеологии. Меня, разумеется, будут загрызать заочно, потому что я беспартийный, а Кротов сам с ними не справится.

- И чем же это может закончиться?

- Я думаю, увольнением.

- Ну, и Бог с ними, пусть увольняют! Я уговорю своего главного редактора - он очень хорошо ко мне относится - чтобы взял и тебя к себе в газету.

- Ладно, Танечка, пока не надо просить твоё начальство обо мне: мы же на днях станем официально мужем и женой. Нехорошо разводить семейственность в организации.

- А я не стану сообщать своему начальству о моём замужестве.

- Почему?

- Меня там все любят, а замужество может испортить ко мне отношение.

- Ладно, не горюй заранее. Поживём, увидим, чем закончится у меня всё с этими "партай-геноссами!...
2

Новый заведующий производством, которого подыскал себе главный редактор Белоусько вместо Русанова, не справлялся с работой. Все дела постепенно запутывались, начался беспорядок. И Кротов, вызвавший к себе главного, возмущался, обращаясь к Алексею, сидевшему на диване в ожидании, когда директор освободится (не во время пришёл):

- Можно ли спросить что-либо с нашего главного? А теперь бесполезно спрашивать и с заведующего производством, которого он мне нашёл! Занимает лишь место...

Белоусько оправдывался:

- Я же не знал, шо он таким окажется... Демобилизованный охвицер, на партийной работе служил...

Русанов, не выдержав, рассмеялся. Кротов спросил:

- Ты чего?

- Да так... Ничего.

Кротов взвился, вновь набросившись на бесполезного Белоусько:

- А теперь ещё и ты тут! Вместо помощи вредишь!

- Та чем же я, той, вредю? Андрий Даныловычу!

- Уже 8-й раз Тур подсовывает тебе в темплан диссертационную брошюру своих обкомовских друзей, и ты... отодвигаешь плановые брошюры! Мы никогда не добьёмся премий с такой работой, только одни убытки!

- Та поговорили б с Туром вы сами`, Андрию Даныловычу!

- А ты у меня для чего? Для мебели? Иди! Не хочу с тобой... нервы портить...

Когда Белоусько вышел, Кротов произнёс:

- Давай твою бумагу... подпишу. Понимаешь, ему не главным редактором, а шофёром у Тура, как раньше! Там его настоящее место!

- Вы сами согласились на него, - заметил Русанов. - Знали же, что дурак.

- Да знал. Но полагал, что хоть не будет вредить. А он вот уже и вредить начал.

Уходя от Кротова, Русанов вспомнил, что надо бы показать письмо, подписанное директором, и Белоуське - всё-таки "главный" должен знать, что делается в его "ведомстве". И направился к нему в кабинет.

Тот разговаривал по телефону с Туром, кивнул Алексею на стул: посиди, мол, а заодно и послушай.

- Та нэ можна ж отак бильш, не можна, Павло Тэрэнтэвычу! Дирэхтор скоро мэни яйця видирвэ за ваши внэпланови, той, брошуры. Шо?.. Та як то? За шо ж и вы шче? В мэ`нэ ж нэ 6 яець, а тикы 2! Шо ж мэни останэться?

В трубке звенел злой голос Тура, но слов было не разобрать, и Алексей лишь наблюдал за тем, как всё более темнело лицо Белоуськи, а сам он уже только с чем-то соглашался:

- Так. Так... Слухаюсь! Так...

Наконец, он положил трубку и разразился:

- От б.... такая, от гамно! Я ж шче й виноватый! Нэ дарма кажуть: паны дэруться, а в холопив чубы трэшчать! Хочиш выпыты, га?..

- На работе?.. Ты что-о?!.

- А я, мабудь, пиду. Ну, их у жопу усих! Скажеш, якшо Даныловыч спросыть, пийшов до обкому. Вызвалы...

День тот закончился вроде бы тихо. Но в последующие дни Тур действительно несколько раз вызывал Белоуську и парторга Судака к себе в кабинет. Возвращались они от него порознь и с разными настроениями: Белоусько унылым и подавленным, что было совершенно несвойственно его жизнерадостной натуре, а Судак - возбуждённым до красноты на холёном, откормленном лице, и деятельным, что было также несвойственно его флегматичному характеру. Он вызывал к себе в кабинет партийного бюро коммунистов - каждого в отдельности, о чём-то долго беседовал, и те возвращались от него в раздумчивости, потом шептались о чём-то друг с другом в курилках. Затем от них произошла какая-то утечка информации, и стали шептаться между собою беспартийные.

Более других оказался осведомлённым о готовящейся войне Кротов - тоже был не в настроении, куда-то исчезал во время рабочего дня, а если и находился в директорском кабинете, то иногда закрывался на защёлку и с кем-то подолгу разговаривал по телефону.

Потом в издательстве началось враждебное противостояние, уже не скрываемое, которое редактор технической литературы Владимир Мыльников прозвал войной "бездельников с беспартийными". Война эта вспыхнула на профсоюзном собрании, где обсуждался вопрос о невыполнении рабочего плана, и на нём досталось партийным бездельникам - их буквально заклевали в своих выступлениях беспартийные. Лейтмотивом прошла мысль: "из-за вас, любителей перевёрсток, мы уже второй год не получаем премий! А когда были графики, получали".

В поддержку "работяг" горячо выступил Кротов, сказав, что коммунисты должны быть примером в работе, а на деле получается наоборот. И парторг Судак пришил ему в своём выступлении "антипартийность" и потребовал внеочередного созыва партийного собрания, заявив:

- Я буду ставить вопрос об очищении наших рядов от антипартийных элементов, создающих в издательстве "антипартийную оппозицию"!

- Давно ли вы в нашей партии?! - выкрикнул Кротов, намекая на прошлое Судака, первая жена которого была осуждена после войны как русская немка за сотрудничество с германскими властями в годы оккупации Украины немцами. И добавил: - Меня в неё принимали в 42-м в Сталинграде, когда я добровольно вступил в ополчение! В Красную Армию меня не приняли из-за плохого зрения. - Кротов снял с носа пенсне и протёр стёкла носовым платком. - А где в это время были вы, Владимир Васильевич? Так что не вам очищать партию от меня!

Война была объявлена в открытую, и через несколько дней Яков Камнев сообщил Русанову по секрету:

- Андрей Данилович уже советовался с адвокатом и тот считает, что вы - я имею в виду вашу группу - должны потребовать открытости партсобрания, на котором сможете выступить в защиту директора. Иначе его могут уволить, а нас потом... всех рядовых... потихоньку разгонят.

- А что мы можем?!. - возмутился Русанов. - Собрание ваше, партийное. Вы и добейтесь его открытости, тогда мы придём и скажем своё слово!

- Ладно, я подумаю... - скис Камнев. И Русанов понял: не решится, раб!

Дома, рассказывая Татьяне о готовящейся против Кротова провокации, Алексей сказал:

- У нашей парторганизации какое-то патологическое отношение к людям, которые умеют что-либо делать. И любовь к бездельникам. Взялись вот уничтожать теперь Кротова!

- А кого до него?.. - спросила она.

- Да хотя бы меня. Я был искренним патриотом в юности. Так сделали всё для того, чтобы я возненавидел их Кремль! Вселенская ложь во всём, жестокость по отношению к своим гражданам и недоверие. И хотят после этого, чтобы мы их уважали! Верили им. Даже любили.

- Алёша, а почему людей не возмущают наглые торговки на базаре? Хамят, обвешивают, обсчитывают! И ничего. А когда подличает правительство, всех это бесит. В чём же дело?

- Разница, Танечка, в том, что баба обвешивает, но не печатает в газетах заявлений, что она - ум, совесть и честь эпохи! Не призывает на всех заборах любить её: "Слава торговке!" А правительство хочет "славы КПСС!" Вот это и бесит.

Жена рассмеялась - мило, светло:

- Ты у меня, ну, прямо Козьма: зришь в корень! Спасибо тебе. - Подошла и нежно поцеловала. У Алексея отлегло на душе.

Увидев, что настроение у мужа переменилось, она спросила:

- А ты мог бы доказать, допустим, Хрущёву - я имею в виду частную и честную беседу - в чём правительство виновато перед народом?

Он улыбнулся:

- Танечка, ты не заболела? Зачем это мне?

- Ну, может, он чего-то недопонимает.

- Он же циник!

- Но тупой, необразованный, вероятно.

- Скажи, для чего тебе это? Хочешь писать какую-то статью? Что я должен честно сформулировать или доказать?

- "Сформулировать" - это будет точнее, Лёшенька. Про систему нашей власти: "а", "бэ", "цэ" - по пунктам. В чём её подлость? Как "обвешивает", на чём спекулирует или надувает не только нас, но и международную общественность? В чём конкретно ты обвинил бы того же Хрущёва, если бы представилась такая возможность?

- Да зачем тебе это?!.

- Мне нужна чёткость, вот зачем! А не рассуждения "вообще". На "общие" недовольства у них сразу ответ: "лечение бесплатное?", "образование бесплатное?", "квартплата низкая?" Чего вам ещё надо?!.

- Вот на этой бесплатности и спекулируют. Американский шахтёр, к примеру, получает больше нашего в несколько раз. А если потеряет работу, то полгода будет получать пособие, которое несравнимо выше зарплаты нашего шахтёра.

- Убедил. В Америке и работающим, и безработным живётся лучше, чем нашим рабочим! Ну, а ещё что? Из области прав...

- Пожалуйста. В области прав мы - крепостные в сравнении с заграничными гражданами. У нас половина населения - всё колхозное крестьянство - не имеет паспортов, то есть, привязано к своему колхозу, деревне цепями. Как собаки к проволоке. Далеко не убежишь без паспорта, на работу в городе не устроишься - будешь всю жизнь работать почти бесплатно и получишь за это пенсию - 25 рублей в месяц. Хрущёв на один обед тратит больше!

- Согласна. На равенство перед законом это мало похоже. А на "братство" и вовсе.

- Так ведь ещё нельзя и разоблачать этот режим! Вместо свободы слова - "психушка", вместо свободы печати - фашистская цензура. А кто пытается, того под негласный надзор, как меня. Поэтому, что я как писатель или ты как журналистка можем разоблачить дальше своей кухни? Даже на соседней улице о нашем протесте никто не узнает. А ты мне: "сформулируй", "сформулируй"! Что можно сформулировать нового про фашизм? Да и то: германский фашизм, "коричневый", был для немцев не так уж и плох: они жили за счёт ограбления других народов. А вот наш, "красный" - это штука пострашнее.

- Почему? - удручённо спросила Татьяна.

- Потому что его поддерживает - не в душе, а внешне, что важнее - наш рабский народ. Боится высказаться даже перед соседом: вдруг тот донесёт, "куда следует". Слова-то какие ужасные: "куда следует"!! А следует ли? Об этом не задумывается никто: приучили. Кто учителя? "Родная партия". Кому родная? Опять никто не задумывается, особенно на партсобраниях. Боятся возмездия. За что возмездия? За мысли. Ведь это ещё страшнее: за мысли, не за поступки! Ленину против царя можно было не только думать что угодно, но и говорить, писать, участвовать в стачках. Почему же нельзя теперь, когда власть уже не царская, а народная? Но этот народ Сталин сделал не родным самому народу. Врагом. Продолжать?

- Продолжай... - по лицу Татьяны пробежала судорога.

- Право на труд? Да, есть. Но труд рабский - бесплатный в лагерях, и почти бесплатный на колхозной "воле", о которой я уже говорил. А кто руководит государством? Пьяные бандиты!

- Сталин разве пил?

- Вместе с Хрущёвым. И помногу.

- А почему "бандиты"?

- И тот, и другой втихаря приказывали убивать своих мирных граждан. Кто же они после этого? Политики, что ли? А Сталин и сам убивал: в гражданскую войну - отступающих командиров, потом - собственную жену.

- Откуда знаешь такое?

- В лагере твоего Аршинова сидели и бывшие "старые коммунисты", знавшие Сталина лично.

- Какой ужас!

- Все государственные посты, да и чиновничьи, заняты нашими "партай-геноссе". На всю страну нет ни одного беспартийного директора фабрики, завода, шахты или института. Даже директора клубов или бань, как правило, члены КПСС.

А что из себя представляют наши "самые демократические в мире" выборы в "советы" - от районных до Верховного? Нужно объяснять тебе, что это такое на самом деле, когда "выбирают" одного кандидата из... одного?

- Не надо, это гнусный фарс, а не выборы!

- А если уж формулировать точно, то это фактически назначение "своих" подхалимов в эту не избираемую, но правящую по указке ЦК КПСС власть. Да ещё внутри этой власти существует так называемая "номенклатура": властные чиновники с особыми привилегиями. Спецмагазины, "закрытые" санатории, лечебницы и денежные, тайные от народа, приплаты за верность режиму и сокрытие его преступлений: финансовых, правовых, тайных расстрелов, заточений здоровых людей в "психушки", ядерных взрывов, химических загрязнений и так далее.

- Алёша, как страшно!

- Самое страшное, Танечка, это то, что у нас не только народ брошен на произвол судьбы, но и шахты, железные дороги, мосты, заводы, линии электропередач, станочное оборудование. Всё это работает на износ, заброшено, загажено нефтью, там, где буровые вышки. И когда-нибудь начнут выходить из строя подземные трубы, наземные рельсы, мосты. Проржавеют цистерны с отравляющими веществами... Произойдёт такой обвал, что никаких денег не хватит! Нет хозяев - всё у нас ничьё. Мы загадим весь мир!

- Почему же никто не думает о ремонте?

- Рвачам это невыгодно. Каждый год приходит из армии 3 миллиона молодых парней. Куда их девать, чтобы не стали бандитами от безработицы или революционерами? Нужны всё новые и новые рабочие места. Вот партия и придумывает для них так называемые "комсомольские стройки": гигантские гидростанции, железные дороги, освоение целины, строительство новых городов. Вроде бы и люди заняты, и миллиарды рублей тащи по карманам с этих новостроек-долгостроек: "осваивай", списывай. Комиссии не страшны: там тоже "свои". А ты о ремонте! Железное же, сгниёт не скоро. Но сгниёт. И рухнет тогда всё: мосты, шахты, цеха и сам этот безответственный и бесчеловечный режим.

- И что будет потом?

- Ещё худший режим. Потому что не с кого будет спрашивать и некому отвечать.

- На что же рассчитывают сегодня наши вожди?

- На то, что их уже не будет. Они никогда не были ни патриотами, ни людьми, думающими о будущем.

- Но ведь и у них есть дети и внуки.

- На долю детей и внуков они давно наворовали. А народ, родина - пустой звук. Задача у них простая: ничего не делать, а только рвать, рвать, где что можно и сколько удастся. А внуки пусть думают сами, как им жить при деньгах. Но всё равно жить будут по принципу: кто кого загрызёт. В силу вступят вседозволенность и полное беззаконие.

- Кто же сумеет выставить этому преграду?

- Не знаю. Этого никто сейчас не знает. Наступит новое смутное время...

- О-пя-ть?!.

Алексей развёл руки:

- Я-то при чём?

Она рассмеялась:

- При том, что я, кажется, беременна, Алёшенька. А мы с тобой так и не зарегистрировались до сих пор. Вдруг смутное время наступит? Как я тогда буду жить?

- Ты серьёзно это, Танечка?!. - обрадовался и одновременно огорчился он.

- Вполне. У нас будет ребёнок.

- Завтра же, - обнял он её и поцеловал, - идём в ЗАГС и подаём заявление!

- Согласна! - она поцеловала его ответно, и они принялись за любовь. А потом, когда лежали уже молча, счастливые и усталые, Алексей подумал: "А ведь "смутное время" действительно может оказаться не за горами! Наши издательские крысы готовят какое-то секретное закрытое собрание "ума, совести и чести" и не хотят нас, беспартийных, приглашать на свой "праздник", ведь партсобрание - праздник для "партай-геноссе"! Значит, затевают что-то тёмное..."
3

Русанов ошибся: "партай-геноссе" пригласили его на свой "праздник". Но лишь его одного, да и то по настоянию директора, который понял, что главными "подсудимыми" на этом, уже начавшемся, собрании будет он сам и Русанов - это стало ясно с первых же слов доклада парторга - и он ультимативно потребовал присутствия и "сообщника", как назвал Алексея докладчик.

- Как же можно так? - выкрикнул Кротов. - Такие серьёзные обвинения, а человека даже не пригласили! А может быть, партийный организатор боится моего беспартийного "сообщника" по требованиям выполнять производственные графики? Боится его выступлений как бывшего заведующего нашим производством?

Парторг, наливаясь злобой, ответил:

- А зачем нам бывший? Есть настоящий, который присутствует здесь.

Кротов устроил перепалку:

- Но вы же обвиняете во всех грехах не настоящего, идущего на поводу у бракоделов, а бывшего, который ввёл графики.

- Выбирайте выражения, коммунист Кротов!

- Вы же, называя Русанова "сообщником", не выбирали...

- Я лишаю вас слова, Андрей Данилович. Как парторг и как председатель собрания!

Кротов поднялся:

- Ну, раз лишаете, товарищи коммунисты, значит, буду молчать, - он полуобернулся к собранию. - И всё же я настаиваю, чтобы сюда пригласили Русанова.

Парторг насмешливо спросил, глядя на Кротова сквозь толстые линзы очков:

- Надеетесь на красноречие писателя Русанова? Так он ещё не принят в члены союза писателей.

Поднялся Камнев:

- А при чём здесь это, Владимир Васильевич? Русанов, говорят, был отличным завпроизводством, много знает по теме сегодняшнего собрания. Да и бухгалтера с экономистом желательно было бы сюда пригласить. Что с того, что они все беспартийные? Для дела, я считаю, это было бы полезно... - Камнев "демократично", но и угодливо посмотрел на сидящего в президиуме Тура, лицо которого раздобрело на работе в обкоме до размеров голой холёной задницы.

Тот вынужден был улыбнуться, согласно кивнул парторгу: приглашай, мол, не упрямься. Сам он, привыкнув к безоговорочному холуйскому повиновению, никого не боялся и уж тем более, какого-то беспартийного Русанова. "Ну, и шо, что писатель? Срать я хотел на писателей, которые находятся под надзором!" Вот это он знал и помнил хорошо, так как сам утверждал по своей обязанности секретаря обкома по идеологическим вопросам всех секретных сотрудников КГБ, списки которых ему приносил на утверждение начальник отдела КГБ по надзору, а также списки тех, за кем установлен надзор. Русанов находился среди самых "опасных" - в списке "антисоветчиков", работающих в идеологических организациях. От таких следовало избавляться, увольняя их под различными предлогами. Русанов заинтересовал Тура ещё тем, что о нём что-то рассказывал (забыл, что) Лодочкин (что-то неприятное). Поэтому Павлу Терентьевичу даже захотелось посмотреть на этого опального писателя, а теперь и редактора, намеченного к увольнению вместе с Кротовым, начавшим "чудить" и выходить из повиновения.

"Нехай! - думал он. - Посмотрю, на чём снюхалися эти холостяки".

Так Русанов, экономист Александра Михайловна Колбасова и старик-бухгалтер Александр Михайлович Староверов, тёзка Колбасовой, оказались на закрытом или теперь уже, после первого его перерыва, полузакрытом партийном собрании. Кротов, действительно надеявшийся на умение Русанова говорить и владеть собою, успел на перерыве ввести его в суть обвинений, предъявленных им обоим в докладе парторга.

- Понимаешь, Алексей Иваныч, он шьёт мне отклонение от курса партии - а это минимум строгий выговор и увольнение, а если собрание его поддержит, то возможен и вариант исключения из партии! За создание в издательстве "оппозиционной беспартийной группы". Ну, а ты у меня - главный сообщник... чуть ли не по антисоветизму. Таких обвинений здесь, в Днепропетровске, не было с 37-го года! И вот снова что-то где-то, видимо, происходит... Возможно, в Кремле. Так что, будь осторожен и ко всему готов. Я еле добился, чтобы тебя пригласили на собрание. Помог, правда, и Камнев. Но он больше позёр, а в душе трус - ты это знай тоже. И дави в основном на то, что мы с тобой не угодили бракоделам. Своими требованиями, понял?

- Понял. Но я слыхал, что вы не угодили чем-то Туру. Он тоже трус, и я, думаю, не пойдёт на исключение вас из партии. Я этой сволочи дам понять, если удастся выступить, что ему лучше не связываться с нами. Надеюсь, он не забыл, за что его демобилизовали.

- Да? Ты так считаешь? А от кого слыхал?

- Сейчас не могу сказать, связан словом. Когда-нибудь потом... Я с Туром служил в одном полку. Это ортодоксальный демагог, я его собью, вот увидите! Поэтому держитесь смело, с достоинством.

- Тебе легче, ты беспартийный. А для меня исключение из партии, это конец всему: карьере, членству в союзе писателей. Хорошо хоть, что не женат! Ну ладно, пошли!

В огромном кабинете директора, где проводилось собрание, Русанов сел на стул в последнем ряду и увидел сразу всех. Лицо Тура с нижней губой-вареником, перекормленное, постаревшее, с блудливыми глазами под нависающими веками. Рядом с ним сидел грузный медведь-парторг Судак с толстыми стёклами очков на носу. Кротов, похожий на Судака крупностью и стёклами очков, тоже сел возле него, как избранный в президиум, несмотря на то, что собрание созвано для рассмотрения именно его деятельности как директора. Но "демократия" есть демократия, тем более что кандидатуру Кротова в президиум предложил сам Тур, очевидно, желающий показать себя демократом и примером объективности - дескать, неприлично ещё до решения собрания оскорблять директора недоверием в его собственном кабинете. Русанов даже удивился Туру, узнав, что это был его "партийный жест". "А он себе на уме: какой хитрый ход придумал!.." - решил Алексей, рассматривая сбоку от большого стола с президиумом 50-летнюю желтолицую Полину Петровну Нестерову, сидящую отдельно за маленьким столом с листами чистой бумаги - её избрали, оказывается, секретарём собрания, протоколировать выступления. Все остальные сидели в кабинете спинами к Русанову, так что их лиц, если не оборачивались, он не видел, но всё равно угадывал, где кто, по одежде, причёскам, сутулости или полноте. "Золотозубую крысу Штейнберга" в очках под тёмную черепаховую оправу, с розовой лысиной во всю голову, он увидел в первом ряду напротив Судака и понял: "крыса" будет подсказывать формулировки обвинений, если парторг станет запутываться в "партийности" и соскальзывать в невольную антипартийность, на которой Русанов иногда подлавливал его на "открытых" собраниях. Рядом с толстой шеей Штейнберга тянулась в партийной преданности к начальству худющая жилистая шея Афанасия Николаевича Шинкаря, истощённого нравственными страданиями от собственной никчемности. Его грязно-серые волосы, ниспадающие двумя плоскими прядями с головы к вискам, делали Шинкаря похожим на дьячка. Толстячок Лазарь Семёнович Мержинский, сидевший слева от страдальца Шинкаря, был тоже седым, но походил на весёлого ежа в журнале для детей - маленький, добродушный и нос пуговкой. Этот всё время крутил головой, что-то спрашивал у соседей, излучая интерес ко всему и невзрослое любопытство. Коммунистки Ливнева и Федченко сидели отдельно от мужчин, повесив дамские сумочки на спинки стульев по бокам. "Лошадь" и "Лань", - определил Русанов, оглядывая женские силуэты. - Но "Лань" не любит женщин, а "Лошадь" не чувствует себя женщиной, хотя ей нет ещё и 40". Возле Алексея, тоже позади всех, сидели представители бухгалтерии: седая, с жидким пучком волос, экономист Колбасова и старик-бухгалтер Александр Михайлович Староверов с интеллигентным бритым лицом и вставными белоснежными челюстями. Остальных Алексей рассмотреть не успел - парторг Судак, грузно поднявшийся с места, объявил на чистом украинском языке:

- Слово для выступления предоставляется заведующему редакцией политмассовой литературы, коммунисту Голоду. Приготовиться коммунисту Штейнбергу. Прошу вас, Васыль Ефимовычу... - кивнул парторг Голоду, который тут же поднялся, резко покраснел и тоже по-украински начал:

- Товарищи коммунисты! Как уже было сказано докладчиком... - Голод поправил рыжие кудри здоровой рукой (левая, протезная, безжизненно висела от плеча вниз, находясь в рукаве пиджака), тяжело вздохнул и продолжил: - сегодня мы вынуждены вынести на обсуждение... как это ни прискорбно... вопрос о развале работы в нашем издательстве... не какими-то "бракоделами", как любил говорить уважаемый Андрей Данилович, а им самим!

Кротов перебил из президиума:

- Какой же я тогда "уважаемый", если я, именно я, по-твоему, развалил работу?

Голод, покраснев до переспелой помидорности, смело ответил:

- Ну, я сказал так по привычке. А что? Надо было сказать: "наш неуважаемый теперь директор"?

Кротов налился краской тоже:

- Получается, вам заранее уже известно, что именно я развалил работу издательства? Какая комиссия это определила?!.

- Вы на меня голос не повышайте, Андрей Данилович! Брать голосом - это ещё не доказательство... Мы для того и собрались тут, чтобы выяснить, кто и в чём виноват. А вы мне сразу...

- Нет, это вы мне сразу, без доказательств шьёте персональное дело, а не я вам! - не унимался Кротов. - Стоило мне привлечь бракоделов к материальной ответственности за перевёрстки, как вы начали клеветать, будто я раскалываю сотрудников на 2 лагеря. Настраиваю молодых против опытных.

Штейнберг с места "простонал":

- Не молодых, Андрей Данилович, а беспартийных против коммунистов! И вообще... - Штейнберг уставился на парторга: - Почему директор перебивает выступающих, товарищ председатель собрания?! Ведите же его, в конце концов! Не позволяйте устраивать базар! - Он повернул голову к секретарю: - А вас, Полина Петровна, я прошу внести в протокол мою реплику о настраивании беспартийных против коммунистов!

Нестерова покраснела:

- Я не могу успеть за всеми! Вам ведь тоже не предоставляли слова?

- Ну и что? Реплики бывают важнее выступлений! Как у Галилея: "А всё-таки она... вертится!" Помните?

- Я помню другое, как вы, Моисей Абрамович, просили писателя Великанова в нашей архивной кладовой сделать донос в "Серый Дом" на редактора Русанова! Если уж говорить о "важности" заявлений...

- Откуда вы знаете?!. - задохнулся Штейнберг от неожиданности.

- Я там была, а вы меня не заметили!

- И вы... и вы можете это доказать, коммунист Нестерова?!

- А вы этого хотите... хотите, коммунист Штейнберг?!. - гневно спросила женщина, покрываясь пятнами на щеках, шее. О чём-то подумав, добавила: - Кстати, присутствующий здесь Павел Терентьевич может проверить, "где следует", был ли донос?

Штейнберг испуганно заверещал:

- Да вы в своём уме, Полина Петровна?!. Вы... вы... просто влюблены в нашего директора, об этом все знают!

Кротов взревел:

- А при чём тут это, коммунист Штейнберг?! Коридорные сплетни и - ваши подковёрные приёмы борьбы?! Новый Галилей нашёлся!

Опомнился растерявшийся Тур: ударив ладонью по столу, вскочил:

- Прекратите-е! - Нагнулся к уху Судака: - Немедленно объявите перерыв!

Судак поднялся:

- Перерыв, товарищи, на 10 минут!

Тур добавил:

- Коммунистам Штейнбергу, Нестеровой и Голоду задержаться!

Как только в кабинете остались перечисленные Туром и Судак, Павел Терентьевич сурово произнёс:

- Вас, товарищ Голод, я предупреждаю: это вы спровоцировали директора на резкость! Кто вам дал право опережать события? - "Вареник" Тура презрительно отвалился. - А вы, товарищ Штейнберг?!. Что вам известно об отношениях директора с редактором Нестеровой? Какое вы имеете право выносить на общественное обозрение личную жизнь незамужней женщины и холостого мужчины?

- Но ведь она, товарищ секретарь обкома, начала первой! - брызжа слюной, оправдывался Штейнберг.

Его осадила бледная, пришедшая в себя, Нестерова:

- Нет, Моисей Абрамович, это вы первым начали! А насчёт каких-то "отношений" - это вообще грязная сплетня! Никаких "отношений" нет и никогда не было! И если вы ещё хоть раз... посмеете...

- Прошу меня извинить, Полина Петровна! - Штейнберг приложил ладонь к сердцу. - Я тут не прав, погорячился... Больше никогда этого...

Нестерова резко перебила:

- А в нашем архиве я действительно слышала всё и поняла, что вы - грязный, низкий человек!

- Это ваше право, думайте, что хотите... И разговаривать с вами я более не желаю! Раз уж вы так всё перекручиваете, не поняв того, что услышали...

Тур мгновенно поддержал Штейнберга, но и как бы осудил:

- Правильно, Моисей Абрамович, что извинились! Коммунисты не должны переходить на личные отношения... - Обернулся к Судаку: - И вам, Владимир Васильевич, я делаю замечание: не вы руководили собранием, а собрание вами. Не давайте выступающим говорить о директоре так, будто вопрос уже решён и Кротов будет уволен. Ещё неизвестно пока ничего, а вы даёте повод для зацепок...

- Слушаюсь, товарищ секретарь обкома, больше этого не повторится. А если попросит слова Русанов, как быть? Давать?

- А что вас смущает?

- Та это же печатная машина, а не человек! Заговорит, кого угодно.

- Да? Ну, ничего, посмотрим... Я сам его срежу, если надо будет: есть чем! В "Сером Доме", как вы называете КГБ, есть о нём кое-что, шо будет ему не по зубах - я навёл справки. А теперь зови всех, продолжим собрание...

После перерыва парторг предоставил слово Туру. Поднявшись с места, Тур спокойно, будто ничего не случилось, пошутил:

- Ну, шо, хлопци, поняли, что такое лошадь, если нет хозяина? Завезёт, пока хозяин спит, не на мельницу, а в шинок. Ну, а в шинке - люди как разговаривают?.. От и мы, коммунисты, случается, забываем, где находимся. Но ничего, главное понять, шо мы люди. А раз люди, то и общий язык сможем найти. Нападать на одного Андрея Даниловича, будто только он во всём виноват, это не правильно. Надеюсь, все это поняли, и в своих выступлениях поможете нам выяснить объективные причины раскола в вашем коллективе. - Тур наклонился к Судаку, дружески улыбнулся: - Продолжайте, Владимир Васильевич, вести собрание... И не разрешайте перебивать выступающих!

Судак, тоже дружески улыбаясь всем, объявил:

- Слово предоставляется коммунисту Штейнбергу. Прошу вас, Моисей Абрамович...

Судак сел. Штейнберг, поднявшись, покаянно заговорил:

- Прошу, товарищи коммунисты, прощения за ошибочное поведение и переход на личности... Бес, как говорится, попутал. Ну, да все мы, как правильно тут сказал уважаемый Павел Терентьевич, люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Перед Полиной Петровной я тоже извинился на перерыве. Произошло просто недоразумение: она не так поняла случайно услышанный разговор, и мы с ней... больше не в конфронтации, что ли.

Теперь по существу раскола в коллективе... Разумеется, дело не в одном человеке или в двух - я имею в виду присутствующего на собрании коммунистов Русанова, о котором упоминал докладчик, когда товарища Русанова здесь ещё не было; это я говорю специально для него... во избежание новых недоразумений. Отчасти виноваты мы все, что стали не доверять друг другу. Тем не менее, раскол, мне кажется, начался или стал накапливаться в наших душах с момента появления в нашем коллективе на должности заведующего производством товарища Русанова. Нет-нет, я не хочу сказать этим, что он начал сколачивать какую-то свою, оппозиционно настроенную по отношению к старым сотрудникам, группу или интриговал... Он человек бесхитростный, прямолинейный, я был готов дать ему даже рекомендацию в партию после истории с его высказываниями в адрес Никиты Сергеевича Хрущёва. Но его новации с графиками, на которые с такой необдуманной лёгкостью согласился директор, привели коллектив к расколу. В сущности, эти новации сильно попахивали духом "военного коммунизма" первых годов советской власти. Жёсткие, причём, с места в карьер, перемены, диктаторские требования, неумение разговаривать с редакторами не по-военному, всё это многим не понравилось, а директор продолжал поддерживать именно эти методы, что и привело нас к противостоянию. Андрей Данилович, я верю ему, может быть, и не хотел этого, но вышло так, что он оказался на стороне беспартийного Русанова и его единомышленников, а не на стороне единомышленников по партии. Вот и всё. Вероятно, у кого-то есть другие мнения, пусть выскажутся... - Штейнберг сел.

Парторг поднялся, спросил:

- Кто хочет выступить ещё?

К удивлению Русанова, среди коммунистов желающих выступить больше не оказалось. Все почувствовали, что тяжесть обвинений переместилась с Кротова на Русанова и, видимо, облегчённо вздохнули: директору, на котором предполагалось отыграться, теперь ничто не угрожало, он всем нравился, ну, и слава Богу. А Русанову тоже ничего не будет, он, во-первых, беспартийный, во-вторых, уже не заведующий производством, рядовой редактор - что с него взять? Даже партийного выговора нельзя навесить, не то что каких-то собак посерьёзнее. Раскол? Тоже не его рук дело - как-то сам собою произошёл. Не увольнять же его за это? Да если и уволят, чтобы замять этот конфликт (интересно, кто же его всё-таки, это "дело", начатое против директора, затеял?; во, история, ни хрена нельзя понять: для чего и кем планировалось?), плевать на это хотел Русаныч! Холостяк. Устроится куда-нибудь в другую контору, диплом уже получил.

Однако для самого Русанова поразительным оказалось то, что не захотели выступить ни Кротов, ни главный редактор Белоусько. Почему? И чувствуя, что вся история замыкается почему-то на нём, решил выступить сам.

- Можно мне? - поднял он руку.

Парторг посмотрел на Тура. Тот, недовольный тем, что вся его затея с увольнением Кротова так легко провалилась, и желая как-то повернуть ход собрания в нужное русло, слегка наклонил голову, надеясь, что, может быть, Русанов, спасая себя, подольёт масла в прогоревший костёр, и тот запылает снова. Так в жизни случается нередко. Он, побывавший на партийных собраниях тысячи раз, знал, как иногда из ничего возрождались и костры, и ураганные ветры, раздувающие пожары гигантских размеров; тем более что в одном из таких пожаров сгорел лет 12 назад и сам.

- Слово предоставляется редактору художественной литературы Русанову! - объявил Судак. И Русанов поднялся, торопливо подумав: "А стоит ли? Разве это собрание? Какая-то гнусная игра в жизнь, в решение важного вопроса. На лицах - многозначительность происходящего, а на деле: рабы решают как им (каждому!) достойнее сыграть этот спектакль и разойтись по домам с чувством не то чтобы "исполненного долга", а с чувством, что беда миновала, не затронула их. А я хочу, дурак, разъяснить этим засранцам и трусам с полной серьёзностью их "заблуждение"? Ведь только Тур недоволен чем-то и хочет продолжения игры, чтобы её выиграть. Игру, а не какое-то дело, нужное народу. Боже мой, какое блядское государство, какие мелкие людишки у власти! Ну, почему я не родился где-нибудь в Нидерландах?"

Судак окликнул Русанова:

- Ну? Что же вы!

И Алексей бросился в свои "доводы рабам", как человек, прыгнувший в огонь и знающий, что затеянное ему уже не нужно, он и так чётко представляет, где живёт и с кем имеет дело, но... всё же это необходимо ("Господи, кому, зачем?!."), потому что промолчать - ещё хуже, будет вонять потом в памяти дерьмом долгие годы, как предательство собственной чести.

- Товарищи! Если вы считаете себя коммунистами и собрались сегодня осудить беспартийную вам оппозицию и выяснить, кто в этом главный виновник, кто её сотворил, то я отвечу на это словами из всем известной басни Крылова: "Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?.."

- Вы кого это имеете в виду?! - грозно вопросил Тур, перебив Русанова. Тот ответил:

- Я имею в виду главный лозунг цека КПСС, который всюду висит для всеобщего обозрения: "Народ и партия - едины!" А что в последнее время делаете вы и сделали сегодня? Отгородились от беспартийных сотрудников чуть ли не берлинской стеной так, что едва удалось пройти через неё только троим, да и то после специального разрешения! Кто же виноват, что возникает недоверие к вам?

Штейнберг выкрикнул:

- Ну вот, у него виновник - партия!

Русанов парировал:

- Не надо передёргивать! Вы, несколько партийных сотрудников издательства - ещё не вся партия, именем которой вы, коммунисты, хотите прикрыть свои ошибки. И в дорогостоящих перевёрстках, и в отношении к нам, беспартийным. За то, что мы критиковали вас, вы стали отгораживаться закрытыми для нас собраниями. Это вы пошли против своего же лозунга, а не мы.

Штейнберг хотел что-то сказать, но Тур закричал на него:

- Умейте выслушивать критику! А вы, - он обернул лицо к Судаку, - ведите собрание, сколько раз вам ещё говорить!..

Русанов, поняв, что "Лей-вода" испуган, насмешливо спросил именно его, игнорируя председателя собрания:

- Разрешите продолжать?

- Шо ты меня спрашуешь, есть председательствующий!..

Судак кивнул Алексею:

- Продолжайте...

И Русанов продолжил:

- Теперь вернёмся "к нашим баранам": с чего всё началось? Началось с того, что типография стала разорять наше издательство штрафными санкциями за перевёрстки. А главный редактор - чтобы добить нас перевёрстками до полного разорения, продолжал подсовывать в производство незапланированные темпланом брошюры, носящие диссертационный характер, совершенно невыгодные для издательства и не нужные для народа.

- А вот об этом, Алексей Иванович, - дёрнулся на стуле главный редактор, - не тебе судить! Есть начальство поважнее тебя, с которым я согласовывал эти брошюры. - Белоусько покраснел от нанесённой ему обиды, подумав о Русанове: "Ну, Лёша, ты тоже хорошая сука! Ведь знаешь же, хто меня заставлял..."

Русанов, сдерживая себя от ярости, ответил:

- Судить - конечно, не мне, для этого есть прокуратура, в полномочия которой входит право проверки, куда уходят народные денежки и почему. Ну, а директор имеет право? Что говорил тебе по этому поводу он, Григорий Тихонович?

Белоусько, опустив голову, промолчал. Продолжал молчать и Кротов. Тогда Алексей, посмотрев на Тура, сказал:

- Про таких работников, когда я служил в армии, один политработник приводил народную поговорку: "бездельнику - хоть в пень колотить, лишь бы день проводить!" И от себя добавлял вопросом: "А денежки-то из государственного кармана идут?" Он имел в виду, что они идут в карман добросовестно колотящего в пень исполнителя, который отучен думать собственной головой. Пусть думает деревянная колотушка, а не сотрудники, заинтересованные в полезности своего труда.

Тур жарко, до апоплексичности, покраснел. Алексей продолжил:

- Меня... роль колотушника... никогда не устраивала и не устроит, Григорий Тихонович. Тихим я не буду. Соберу все эти многоперевёрсточные брошюры-диссертации наших многоуважаемых... ("Может, сказать "партай-геноссе"? Нет, хоть и дубы, а намёк поймут и загрызут живьём, как голодные волки!" - успел подумать Русанов и договорил по-другому) "учёных" и отвезу в цека КПСС. Пусть с ними разберутся там, если это не моё дело.

Тур, задохнувшись от ужаса, мгновенно подыграл Русанову:

- Правильно, товарищ Русанов, ставите вопрос! Проверять, куда уходят народные деньги, надо. Но... я думаю... что деятельность вашего книжного издательства - не тот масштаб, которым станет заниматься цека. Всё равно перешлёт для проверки все эти книжки к нам, в областной комитет партии. Так что, стоит ли вам, беспартийному товарищу, хотя и болеющему за дело, ездить в Москву и ещё добиваться там неделями приёма, морочить голову людям, занятым заботой обо всём государстве? Да и от чьего имени? Кто вас, спросят, послал?.. Не проще ли без бюрократии, сразу? Приходите завтра вместе с директором ко мне, и я разберусь с вашими делами быстро и без волокиты! Ну, как, договорились?..

Русанов такого оборота не ожидал. Не было мотива отвергать "добрые побуждения секретаря обкома партии, желающего оказать помощь", не было и другого предложения "решить проблему". И Алексей вынужденно согласился:

- Хорошо, я готов прийти. А как директор, тут я...

- Директор придёт тоже, куда он денется... - зловеще пошутил Тур и объявил: - Ну, вот, товарищи, и всё: вопрос повестки дня, я полагаю, исчерпан, моего присутствия на вашем собрании больше не требуется. Дальше - решайте, что вам обсуждать ещё, вы уже сами, это ваша прерогатива. Есть парторг, есть администрация, партбюро, наконец, которому я посоветовал бы готовить партийное собрание так, шоб оно было похожим на собрание коммунистов, а не на базар, как сегодня. Всего вам хорошего, желаю успехов!.. И - до свидания... - Тур поднялся и, злой, набрякший от сознания собственного провала, пошёл к выходу.

Все облегчённо вздохнули, кроме Русанова, который понял, что с сегодняшнего дня он стал для Тура врагом номер один и, чтобы спастись от его мести, нужно либо уволиться и выехать в другой город, либо что-то предпринять из ряда вон выходящее. Что? Он пока не знал и уходил с собрания домой расстроенным.

На улице дурманяще пахло отцветающими акациями, асфальтом, разогретым до прилипания к ногам, женскими духами, исходящими от причёсок, оголённых плеч, тел. Одно из них, догнав его, пошло рядом. Алексей узнал запах этого тела, не поворачивая головы: "Галка! Что ей?.."

- Алёша, что случилось?!.

- Мне есть, кому рассказывать об этом.

- А мне есть, о чём предупредить тебя!

- Ну, и о чём же?

- Тебя ненавидят: Левчук - он недавно вступил в партию - и Прошкин. Этот - стукач, чтоб ты знал.

- Откуда тебе это известно?

- Неважно, откуда. Важно, что это правда. А Левчук признался, что когда его принимали на партийном бюро, там был разговор и о тебе. Что тебе предлагали рекомендации тоже, но ты, якобы отказался от них. И теперь их всех там интересует, почему? В чём, мол, дело? Так не бывает, чтобы человеку предлагали, а он...

- Я не отказывался, Галя. Просто сказал, что подумаю, что не пришло ещё моё время, не созрел. Ну, и так далее. Тебя-то, почему это волнует?

- Я боюсь за тебя! Мне плохие сны об этом снятся. А сейчас, после собрания, поняла, что неспроста. Тебе грозит какая-то опасность... Это сказал Камнев, когда у них там кончилось. А он, хоть и тихий алкоголик, но человек порядочный. Так говорят о нём сотрудники радио-редакции, где он до этого работал. Бывший фронтовик...

- Ну, а при чём тут Левчук?

- Это и его догадка, что с тобой хотят расправиться. А сказал он мне об этом с каким-то злорадством! Понимаешь?..

- Ты... спишь с ним? Почему он тебе доверяет такие вещи?

- Он, по-моему, не то, чтобы совсем импотент, но с психикой что-то... Всё время боится, что не сможет, и доводит себя этим, действительно... А может, потому, что я сама его не хочу. Я люблю тебя, Лёшенька! Я несчастнейший человек!..

- Прости, Галя, но я не могу помочь тебе, и это не от жестокости... Я, правда, не могу.

- Ладно, прощай... - Галка всхлипнула и отстала. А ему сделалось совсем нехорошо на душе: надо было рассказать обо всём Тане, однако боялся испугать. Как же быть-то?..
4

Этот же вопрос мучил Алексея и в кабинете Тура, куда пришёл на другой день вместе с Кротовым. Директор был неузнаваем: исчезли привычный юмор, солидность, уверенность в себе. К Алексею подлизывался растерянный, перетрусивший раб:

- Ну, что, Алексей, будем делать? - спрашивал он по дороге, когда шли через обкомовский сквер. - По-моему, получена только передышка. - И отвлекаясь на строительный котлован, в котором рычали бульдозеры, сообщил: - Новый секретарь обкома хочет построить себе и новое здание обкома. Говорят архитекторы, какой-то грандиозный проект! А знаешь, что здесь было до революции?

- Нет, я ведь не местный.

- Тюрьма, в которой сидел Бабушкин, соратник Ленина.

- А теперь, значит, секретарь обкома будет сидеть?

Кротов юмор оценил, но вернулся на прежнюю тему:

- Как бы не пришлось нам самим! И не здесь, а где-нибудь подальше...

- Кто гроба не видал, тому и корыто в диво, - ответил Русанов пословицей.

- Думаешь, пронесёт?

- Надо держаться с достоинством, тогда и он на рога не попрёт.

- А какие рога можем выставить мы, как думаешь? Расскажи, пока не пришли, что он из себя представляет.

- А вы его разве не поняли?

- Знаешь, что, Алексей, обращайся ко мне на "ты". А то я к тебе, как к товарищу, по-холостяцки, а ты мне - всё "вы" да "вы".

- Ладно, - согласился Русанов. Но в душе чувствовал, что после вчерашнего неожиданного молчания "товарища по холостячеству", который оставил его на поле боя одного, не оказав поддержки, Кротов стал для него человеком, с которым надо ухо держать "востро". В любой момент может сказать, как "Вовочка": нет, хлопци, я ещё "маленький", а вы взрослые, давайте придерживаться честного правила жизни - "каждый сам за себя". - Мужик Тур - говённый. Скорее, не мужик даже, а проститутка. А что такое проститутка в политике, не мне вам... то есть, тебе, объяснять.

Кротов как-то торопливо просветлел, будто обрадовался тому, что Тур политическая проститутка, и понизив голос до дружеской откровенности человека, готового бросить оружие на войне и дезертировать, захлёбываясь, проговорил:

- Вот и я так думаю... В его руках огромная власть! Лучше с таким говном не связываться, оно и не будет вонять. "Достоинство" - это не рога...

- Если в цека узна`ют, что он занят печатанием диссертаций своих друзей... то это всё-таки рога, причём, ножевые!

- А ты знаешь, кто эти его друзья?!. Члены бюро обкома!

- Ну, и что ты предлагаешь?

- Я? Ничего. Пусть он сам решает. Как решит, так и будет.

Русанов внутренне ощетинился:

- Значит, наше с тобой дело лишь не мешать ему? Правильно я тебя понял?

- Ты умный мужик, Алексей! - похвалил Кротов и дружески улыбнулся.

- Я, наверное, больше неудобный для всех, чем умный.

- Не понял... - Кротов остановился.

- Сейчас поймёшь! - зло пообещал Русанов. - Где же тогда логика? С одной стороны, ты начал с того, что как бы нам не пришлось посидеть вместо большевика Бабушкина, что Тур для этого лишь взял передышку. А с другой, ты готов без сопротивления дать ему эту передышку, то есть, не трогать его, чтобы он не вонял, и как он хочет чего, так всё пусть и решает? Теперь ты понял свою позицию?

- То есть? - не хотел понимать Кротов.

- Ну, как это всё называется?!.

- Что "это"?

- Твоя позиция.

- А как считаешь ты? - продолжал юлить Кротов.

- Страусиной. Зарыл голову в песок и жди, словно крот, когда тебя вытянут за жопу для наказания.

- Ладно, я Кротов и есть, - сострил директор, чувствуя уже внутреннюю враждебность к Русанову. - А что предлагаешь ты?

- Ждёшь и от меня кротости? Или кротовости? Чего больше?

- А какая разница? - не понял директор.

- Кротость - это смирение, рабство. А кротовость - политическая слепота.

- Ух, ты, ка-ко-ой?!.

- Не ожидал, что ли?

- Если честно, не ожидал.

- Ладно, - огорчённо резюмировал Русанов. - Договаривающиеся стороны к соглашению не пришли, окончательное решение каждый будет принимать там! - Русанов кивнул на третий этаж здания, к которому они подошли.

Получив у дежурного милиционера пропуск через окошечко, как в кассе вокзала, Русанов отправился к другому милиционеру, стоявшему перед лестничным маршем, где Кротов уже показывал свой билет члена КПСС. По ступенькам они поднялись молча, недовольные друг другом. А когда Кротов, знавший дорогу к кабинету Тура, пошёл, пересекая вестибюль третьего этажа, к коридорной ковровой дорожке, Русанов подумал: "Ну, вот, с этого момента наши дороги, видимо, разойдутся, как и с "Вовочкой": этот тоже всегда будет сам за себя..."

Первым был принят Кротов, а Русанов остался в "предбаннике", где за небольшим столиком сидел в качестве партийного Цербера Тура инструктор обкома Лодочкин - разъевшийся, мордатый, с пустым водянистым взглядом. Указывая на стулья, выстроенные вдоль стены, он спросил:

- Ну, как жизнь?

- Вытекает.

- Не понял: откуда вытекает?

- Из нас. Если считать, что жизнь человека длится в среднем 70 лет, то до 35-ти нас всех она наполняет - знаниями, опытом, весом. А после 35-ти начинается обратный процесс: медленно вытекают силы, разрушается здоровье, совесть. Ну, и так далее.

Лодочкин деланно усмехнулся:

- А ты всё такой же...

- Значит, ещё не начал вытекать. Хотя в этом году, зимой, исполнится 38.

- Послушай, Алёша, может, хватит, а?.. - очень искренне, с непонятной тоской, произнёс Лодочкин.

- Что ты имеешь в виду? - серьёзно спросил Русанов.

- А ты не догадываешься?

- Зачем мне гадать? Скажи прямо. А то мало ли о чём я могу подумать.

- Обижаться на меня, - честно выдохнул Лодочкин и посмотрел Русанову прямо в глаза.

- Так ведь ты не раскаивался...

- Ну, ты же не священник!

- А ты изменился, что ли? Почему я должен забыть предательство? У меня же не просто обида. Разве ты не понимаешь этого? Да и к чему тебе моё отпущение грехов? Проснулась совесть?..

- Ты этого даже не допускаешь?

- Коля, ты несчастлив, что ли?

- Наконец-то, усёк! Я думаю, это судьба мстит мне за тебя. Понимаешь?

- В мистику я не верю. Но если тебя мучает совесть, дело другое!

- Вот я и хочу... чтобы ты простил. Может, тогда всё изменится и у меня?

- А что надо изменить-то? - спросил Алексей участливо. - Что у тебя не так?

- Отношения с женой. Ребёнка не хочет. Изменяет мне, с кем попало!

- Ладно, я тебя прощаю. Но разве жена твоя переменится после этого?

- А вдруг...

- Ты сильно её любишь?

- Уже и сам не знаю. Просто болит душа!

- Разведись, и всё кончится. У тебя это - уже "любовь-болезнь", есть такой психологический термин.

- Возможно, и так. - Лодочкин достал авторучку, что-то написал на одном из нарезанных листиков, торчавших из специальной коробки, и, не передавая листика Русанову в руки, показал. Там было написано: "Левчук и Прошкин - сексоты. Будь при них осторожен". Поняв, что Русанов уже прочёл, Лодочкин изорвал бумажку в клочья и сунул их в карман.

Изумлённый, Русанов спросил:

- А зачем на такую маленькую организацию - сразу 2?

- Для сверки донесений, - не задумываясь, тихо ответил Лодочкин и приставил палец к губам.

Не зная, можно ли быть откровенным, вдруг это провокация и имеется записывающее устройство, скрытое где-нибудь в столе, Русанов кивнул и молчал, обдумывая положение. Молчал и Лодочкин, не уверенный в том, переменил ли к нему своё отношение Русанов.

Зато в кабинете Тура разговор принял настолько откровенную форму, что Тур уже не стеснялся, а Кротов был так подавлен и расстроен угрозами высокого начальства, что, потеряв способность к сопротивлению, взмолился:

- Да я-то здесь при чём, Павел Терентьевич?!.

- А кто же Русанову сообщил, что это - диссертации?

- Возможно, Белоусько, откуда мне знать, Павел Терентьевич?

- А Белоусько от кого?

- Ну, это просто: авторы брошюр не раз и не 2 приходили к нему с различными вопросами. Что же он, не знает, кто они и откуда? На каждого автора есть анкетная карточка: где работает, кто по профессии, возраст, домашний адрес и прочее.

- Значит, всё это есть и у Русанова?

- Не знаю, Павел Терентьевич.

- А шо ты тогда вообще знаешь?!.

- То есть? - обиженно вскинул седеющую голову Кротов и зачем-то поправил на носу очки, словно плохо видел перед собой злобное лицо Тура.

- Ну, кто и что представляет из себя в издательстве, чем дышит? Ты знаешь о том, что твой Русанов находится под негласным надзором КГБ? Что ему вообще не место в идеологической организации!

- Теперь догадываюсь...

- Ну, так вот. Передай ему, шо если он напишет в цека шо-нибудь про брошюры, то его письмо... с резолюцией "разобраться!" перешлют к нам в обком. А мы... разберёмся и ответим, шо это клевета... и шо Русанов... предлагал тебе взятку за то, шоб ты... переиздал его книгу "Северные лётчики"!

- Но ведь это переиздание стоит в темплане! И уже готовится к выходу в свет. Как же буду выглядеть тогда я сам? И потом все знают, что это "кормовая" книга для издательства, а не для её автора. Авторский гонорар за переиздание не велик. Мне как директору нет смысла...

- А ты погоди, не кипятись, Кротов! Какой бы гонорар ни был, всё равно это деньги, которые автор положит себе у карман!

- Но ведь это же похоже на шантаж, Павел Терентьевич!

- А ты как думал! Я дам шантажировать себя, что ли, этими диссертациями? Если откажешься, мы... и твоего "Кота Василия", включённого в темплан на переиздание, объясним как злоупотребление директорской властью! И снимем: "Кота" с переиздания, а тебя с должности директора. Понял?!.

- За что, Павел Терентьевич? Ведь если вы это сделаете, издательство разорится, а меня тогда и из партии, не только из кресла директора...

- А шо ж ты думал? Вот и действуй, шоб ничего плохого не было! Шевели мозгами...

- А как быть с совестью после этого?.. - Кротов опустил голову.

- Это не материальная категория, это для слюнтяев. А мы с тобой материалисты.

"Вот сволочь, вот хам, подонок! - запоздало озлобился Кротов. - "Мы"! Как будто я заодно! А что? Русанов так и подумает..." - закончил тоскливо мыслить директор. Нужно было торопиться: как-то спасать себя. И он, как маленький, запросился "на горшок", чтобы хоть в сортире придумать, может быть, что-то утешительное:

- Разрешите, Павел Терентьевич, отлучиться на пару минут в "два нуля"?

- Шо, усрался или уссался? - вроде бы дружески рассмеялся Тур. И Кротов, успев подумать: "Боже, какой ци-низм!", виновато улыбнулся:

- Видно, пивка лишнюю бутылочку выпил!

Подыгрыш прозвучал по-рабьи, и Кротову сделалось невыносимо. Он поднялся и без разрешения, обиженно насупившись, вышел. Увидев Русанова, сидевшего возле стены, произнёс:

- Заходи, Алексей Иваныч, теперь ты. Я, наверное, уже не вернусь: что-то с сердцем...

Русанов поднялся, проводил Кротова встревоженным взглядом, посмотрел на Лодочкина, но тот его остановил:

- Подожди, пойду доложу...

Через пару минут он вернулся. Почему-то был бледным, сказал:

- Иди. Никогда его таким не видел...

Видимо, Тур понял, что пережал с Кротовым, и Русанова встретил вежливо, пытаясь быть доброжелательным:

- Здравствуйте-здравствуйте, Алексей Иваныч! - поднялся он за столом. - Милости прошу к моему шалашу! - Протягивая руку, предложил: - Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя, как дома: всё-таки старые однополчане... не так ли?

- Но... не забывайте, что в гостях? - не поддержал шутки Русанов и сел напротив.

Тур вспомнил вдруг какую-то давнюю ночную встречу на дороге в грузинской деревне, этого бывшего лётчика - кого-то он там ударил, кажется, и вёл себя вызывающе, хотя был тогда молокососом ещё - подумал: "С этим надо поосторожнее: и умнее Кротова, и не трус, и знаком с маршалом Жуковым, сказал мне сегодня по телефону подполковник из КГБ. А Жуков хотя и на пенсии, всё равно Жуков!"

- Ну, зачем так? Мы тут своих не забываем, можете спросить у Лодочкина... Читали ваших "Северных лётчиков", хорошо написано, со знанием дела. Кротов сказал, готовит переиздание...

- Да, издательству нужны "кормовые" книги, иначе разорится.

- Но авторы, надеюсь, тоже будут при выгоде? Большой тираж - это не то, что гонорар за 1000 экземпляров политической брошюрки, верно?

- На брошюры, которые вы имеете в виду, уходят сотни миллионов из государственного бюджета, Павел Терентьевич. Набор шрифта обходится одинаково дорого для любого текста. Но художественные тексты окупаются за счёт их тиражирования, так как раскупаются читателями. А кому нужны диссертации, кроме их авторов и знакомых автора? Выгоднее строить комбайны на эти деньги, чем держать на полках магазинов тонны никому не нужной книжной продукции. Вы согласны?

- Да как вам сказать... - "вареник" Тура отвалился, не находя аргументов. - Без политической литературы тоже ведь нельзя. Как вы считаете?

- Считаю, диссертации следует проверять на их научную ценность в университетах. Если они таковой не представляют, то печатать их за счёт авторов, а не государства.

- А как тогда быть с такими брошюрами, как "Государство и революция"?

- Печатать, если появятся новые Ленины с полезными мыслями о перерожденцах, а не "СССР - родина слонов".

- А почему вот вы, такой подкованный, эрудированный советский человек, и до сих пор не вступили в партию?

- КПСС, Павел Терентьевич, это "союз единомышленников", сказано в уставе. Вам не кажется, что мы с вами не будем сходиться в мнениях на партсобраниях?

Лицо Тура стало кровавым. Но сдержался:

- Думаешь победить?

- Нет, не думаю.

- А зачем лезешь тогда на грабли?

- Я сам не лезу. Это вы толкаете меня туда.

- Я?!. - удивился Тур. - Я готов жить с тобой в мире. С умным лучше шо-то потерять, чем с дураком найти. - Он неожиданно и с облегчением улыбнулся: - Я такой... Зачем мне с тобой воевать?

- Вы же не один, кому наплевать на чужое достоинство.

- Так шо, выбираешь войну? - вновь искренне изумился Тур.

- Не я выбираю, я жду: что` выберете вы? У меня-то выбора как раз нет.

- А почему - интересный вопрос - ты... не хочешь мне уступить?

- Здесь в кабинете, один на один - я мог бы ответить вам. Потому что знаю, что нужно сказать. Но я не смогу этого повторить при людях.

- Почему?

- Я же не самоубийца.

- Ну, и шо из всего этого следует?

- Не хочу терять самоуважения. Потому что жизнь без него для меня станет невозможной.

- Ох, уж мне эта интеллигенция! Путают, путают, крутят... А если тебе только кажется, шо твоя правда выше моей, тогда как ты будешь жить?

- Нет, не кажется, и вы это знаете. Потому и выбираете всегда не ту сторону, где правда, а ту, где сила.

- Ну-й, как же порешим? После такого откровенного разговора, честно тебе скажу: воевать с тобой не хотелось бы. Впервые встречаю такого парня... Прямо тебе из мавзолея вышел, от Ленина. Только ж на улице у нас не 18-й год! Ну, так шо?..

- Всё будет зависеть от ваших действий.

- Значить, компромисс возможен?

Русанов пожал плечами.

Глава пятая

1

На другой день Русанов, не найдя на работе директора (секретарша сообщила, что заболел), расстроился, почувствовал, что происходит что-то неладное. Зато Тур, догадавшийся позвонить Кротову на дом, повеселел:

- Ты шо там, Андрей Данилович? - прикинулся он простаком. - Шо-то серьёзное на самом деле?

- А что же я, по-вашему, шутил, что ли, вчера?

- А кто тебя знает... Бывает, что ответственные работники от приближения грома ложатся в "окоп" на время грозы. Для отсидки.

- В какой окоп? - не понял Кротов.

- Ну, так мы называем обкомовскую лечебницу. Ты ведь тоже к ней прикреплён как номенклатурный товарищ.

- Да. Но я... - растерялся Кротов от догадливости секретаря, - я действительно болен. Сдаю вот анализы, буду ложиться...

- Ладно, ложись. Я назначу пока вместо тебя Голода. А там посмотрим...

- А почему не Белоусько? И что значит, "посмотрим"? - забеспокоился Кротов, поняв, что Русанов ошибся, считая Тура недалёким. Может, когда-то и был таким, да с тех пор поумнел - много воды утекло.

- "Посмотрим" - это значит, посмотрим, подождём. А ставить Белоуську - всё равно, что обезьяну!

Кротов не выдержал:

- Давайте, Павел Терентьевич, договоримся: пока я ещё директор - распоряжаться в издательстве буду я сам!

- Ладно, распоряжайся. Пока... - ледяным тоном согласился Тур. - Я ж как лучше для дела хотел. - И повесил трубку.

А Кротов после этого позвонил Русанову:

- Привет, Алексей. Это Кротов. Я тут приболел, а события развиваются... Надо бы посоветоваться. Ты можешь сейчас прийти ко мне домой?

- Могу. А где ты живёшь?

Кротов подробно объяснил, сказал, что ждёт, и Русанов, повесив трубку, отправился к нему, предупредив главного редактора, что вызывает к себе директор. Тот раздумчиво произнёс:

- Значит, сегодня ты уже не придёшь...

- Это почему же? Ещё только утро!

- От посмотришь!.. - многозначительно предрёк Белоусько. Лицо его было мрачным, что-то узнал, но... не поделился. - Ладно, йди...

Кротов, к удивлению Русанова, встретил его накрытым по-праздничному столом - с бутылкой водки, яичницей с ветчиной, парниковыми огурцами. Поздоровавшись, предложил:

- Садись, сначала выпьем, чтобы отойти от вчерашнего, а тогда уж и поговорим.

Выпили по рюмке, пофукали. "Ух, ты-ы, хрущёвская, сволочь, противная!" - озлился хозяин. Стали закусывать, похрустывая огурцами, обдавшими комнату свежестью зелени. Кротов тут же налил по второй: "Давай-давай, сейчас полегчает!.." Алексей понял: Кротов человек пьющий и, видимо, систематически. И тут Кротов огорчил его ещё больше:

- Кажется, Тур всё-таки хочет меня снять.

- Думаете, думаешь, он на это решится? Он же трус!

- Ты ошибаешься в нём! Он не трус и далеко не дурак!

- Что не дурак, это я знаю. Да и много времени прошло, может, и совсем поумнел, согласен. Но трусом он был и остался.

- С чего ты взял?

- Не могу объяснить, но чувствую это нутром - трус!

- Чего ему трусить на таком месте, кого бояться? Нас, что ли?

- Нас, не нас, а цека он боится. Это я понял вчера. А чем кончился разговор у тебя с ним?

Кротов, закуривая, вздохнул и, отгоняя дым от лица, ответил:

- Да ничем. Ничем хорошим. Я обиделся на него - ты закуривай, у меня "Казбек"!.. - и ушёл.

- Так это же - поступок! Уйти, не спрашиваясь... - Русанов облегчённо вздохнул, закурил из коробки Кротова тоже.

- Да нет, получилось, что как бы отпросился... Сказал, что неважно себя чувствую.

- Так это же ты Лодочкину... при мне! А вышел ты злой, как...

- Значит, ты и во мне ошибаешься, не только в Туре.

- То есть? - насторожился Русанов.

- Понимаешь, я жениться собрался на одной девахе. С телевидения... А тут эта история. Что же мне, преподнести Вале предсвадебный "подарок" в виде увольнения?

- Но ведь с увольнением у него не получилось!

- Не получилось вчера, получится завтра.

- А если не получится? Что ты раньше срока штаны снимаешь! - начал раздражаться Русанов.

- А то, что лучше подставить зад под колено и уволиться, чем тебя... насадят на... исключение из партии!

- Да погоди ты подставлять свою задницу! Я завтра же... нет, завтра мне надо в ЗАГС, на завтра у меня назначена регистрация. А послезавтра я выеду в Москву, в цека, это я тебе точно обещаю! И дело может кончиться тем, что придётся подставлять свой зад под цека Туру, а не тебе.

- Наивный ты хлопец, Алексей! - вздохнул Кротов опять, наливая в рюмки. Продолжил: - Ворон ворону глаз не выклюнет. А кто я для цека? Никто. Таких, как мы с тобой - миллионы! Да и не прорвёшься ты в Кремль со своей жалобой.

- Почему со своей? С нашей, от издательства! Мне лично для себя ничего от вашей партии не надо.

- И мне тоже, Алексей. Так что меня ты в это дело не втравливай, пожалуйста!

"Ну вот, - подумал Русанов, - второй "Вовочка"!" И загораясь желанием победить Тура, эту поганку ("А, может, это водка во мне загорелась?.."), Алексей спросил:

- А если прорвусь всё-таки? Почему не прорвусь-то?

- Да ездили уже из Днепропетровска туда 2 исключённых из партии коммуниста - кстати, ни за что. Так их там даже не допустили на приём!

- Как это не допустили?

- Да очень просто. Там, в отделе пропусков, устроена целая баррикада из телефонов-автоматов. Народу ж много едет с жалобами, со всей страны! А с баррикады той - по ним залпы из автоматов. Через неделю у приехавших уже нет охоты звонить: из сотни человек дают пропуск одному или двум. А дольше жить в Москве - нет ни денег, ни свободных мест в гостиницах, да и на работу надо возвращаться: это же не на бюллетенях съезжаются туда. И, как правило, возвращаются ни с чем.

Русанов горько пошутил:

- Нет, с чем! С травмами от автоматов. С простреленными душами и убитой верой в справедливость.

- Ну вот, наконец, и ты всё понял, - удовлетворённо заметил Кротов. - Давай!.. - поднял он рюмку.

После того, как выпили, заели ветчиной, Русанов спросил:

- Ты можешь дать мне отпуск за свой счёт? Дней на 10?

- Зачем тебе? - насторожился Кротов.

- На свадьбу.

- На какую свадьбу?!.

- Ты не обратил внимания. Я же тебе... когда ты про своё намерение жениться... сказал, что завтра иду в ЗАГС. Прошёл уже месяц, как мы с женой подали заявление. Чем не уважительная причина?

- Ты серьёзно, что ли?!. - поражённо удивился Кротов. - А я думал, тебе эти 10 дней нужны для поездки в Москву.

- Ну, правильно! Не здесь же мне свадьбу справлять? Поедем в Москву... В свадебное путешествие! - соврал Русанов, поняв, что Кротов для поездки в цека отпуска не даст.

- Ну, это другое дело! - обрадовался Кротов. Пьяно полез обниматься: - Поздравляю!.. Лучше заниматься любовью, чем борьбой с Турами; даже одна фамилия - дикий бык с рогами! - тоску наводит.

Через час, когда была распита и вторая бутылка, Русанов написал Кротову заявление на отпуск в связи с женитьбой. На другой день действительно зарегистрировал с Татьяной свой брак и прямо из ЗАГСа приехал в издательство к бухгалтеру и положил перед ним свидетельство о браке и заявление на отпуск, подписанное Кротовым.

Интеллигентный старичок-бухгалтер поздравил молодожёнов, выдал аванс Алексею и, пожелав счастья, спросил:

- Как там чувствует себя Андрей Данилович?

- Плохо, сегодня ляжет в "лечкомиссию".

- Надолго?

- Не знаю. Недели на 3, наверное. - А сам подумал: "Авось за это время Тур не сможет его уволить, а я, быть может, привезу ему "благую весть" о спасении его задницы".
2

Благую весть привезла с работы вперёд Алексея жена, с которой расписался в ЗАГСе вчера. Только переступил порог, Татьяна радостно объявила:

- Алёшенька, а мне однокомнатную квартиру постановили на месткоме выдать! Можешь меня поздравить.

- Поздравляю, Танечка! Но как это они расщедрились? Я, например, несколько лет ждал очереди, а ты... едва успела проработать в редакции год, и - вот вам квартира, Татьяна Владимировна! За какие это достижения? За красивые глазки, что ли?

- И за глазки - тоже: я уже говорила тебе, у нас в редакции почти все мужчины ко мне хорошо относятся. Но дело даже и не в этом...

- А в чём же?

- У нас - одна только я считаюсь не имеющей своего жилья. Все остальные - давно получили, и некоторые из них записались в очередь на расширение жилплощади. А райисполком выделил редакции лишь однокомнатную квартиру. Кому она нужнее всех? Татьяне Владимировне Куликовой, а не... Русановой. Они ещё даже не знают о том, что я вышла за тебя замуж!

- А зачем скрывать?..

- Я тебе говорила и об этом: чтобы не передумали, не отшатнулись от меня. А теперь, когда мы сможем обменять 2 наши однокомнатные квартиры на одну большую, да не где-нибудь на окраине города, а в центре - я уже смотрела на досках объявлений: там больше желающих разделить своё жильё - люди разводятся, готовы на всё! А у нас с тобой - 2 квартиры со всеми удобствами!! Есть объявление с предложением дать даже двухкомнатную квартиру с расширенной планировкой на Набережной, где-то в районе цирка, за 2 с удобствами, представляешь?!

- Не может быть...

- Может! Вот, давай посмотрим, что представляет из себя эта квартира, и... если понравится, переселимся в неё. А тогда уже и пригласим гостей на нашу свадьбу! Согласен?

- Ну, конечно же, согласен! - обрадовался Алексей. - Пошли смотреть хоть сейчас! - предложил он. - Вдруг кончились мои невзгоды, и судьба делает поворот к лучшему, а?..

Вскоре они уже были на красивой набережной, и нашли дом, в котором живут люди, повесившие объявление на обмен квартиры. Хозяина не было дома, встретила их болезненного вида хозяйка с потухшим взглядом и красно-опухшими веками, и без околичностей заявила:

- Да, хотим разменяться. Муж нашёл себе молодую любовницу, и мы расходимся. Но он уехал с ней в отпуск куда-то на море, и вернётся только через 3 недели. Ваш вариант меня вполне устраивает, думаю, что подойдёт и для него. Но! - предупредила она, - без него я не смогу начать оформление документов, так что придётся вам подождать.

- Ладно, - согласился Алексей, - мы тоже согласны. Тем более, что рядом Комсомольский остров, парк Шевченко, и вообще место здесь красивое и тихое.

- Ещё бы! - воскликнула женщина. - Мой кобель - директор мебельной фабрики, получил эту квартиру, благодаря своим связям с обкомом. А теперь вот, как говорится, седина в бороду, бес - в ребро! Думали, когда вселялись сюда, что отдадим потом сыну, а себе купим на старости где-нибудь небольшой домик, а вышло - ни себе, ни сыну!

Алексей, глядя на Таню, произнёс:

- Ну, что же, съезжу пока в Москву, в цека, улажу свои дела.

Хозяйка квартиры, услышав его намерение, заметила:

- Если шо-то серьёзное, то щас в цека лучше не ездить!

- Почему? - удивился Алексей.

- А вы, шо, ничё не слыхали?

- В каком смысле?

- Там же щас не до нас, рядовых граждан, идёт какая-то борьба между вождями...

- Нет, не слыхали, - удивилась Татьяна. - Я работаю в газете, а ничего такого...

- А мой, - перебила женщина, - связан с днепродзержинскими знакомыми Брежнева, а те передавали ему, шо идёт подкоп под Хрущёва, который там, в Кремле, надоел усем.

- Может, просто сплетни?.. - предположил Алексей.

- Може, й сплетни. Тольки же ищё ни разу не было ошибок из Днепродзержинска.

- Ну, ладно, всего вам доброго! - откланялся Алексей и попросил: - Продиктуйте, пожалуйста, номер вашего телефона, чтобы уточнить про обмен: будете или нет?..

Хозяйка назвала номер, своё имя-отчество, Алексей записал, и уже на улице, оглядев красоту вокруг и тихую ясную погоду, принял решение:

- Танечка, а давай-ка и мы съездим к морю на пару недель! Устал я, отдохнём там, позагораем, пока ещё лето не кончилось.

- Так, разве сейчас можно достать путёвки в Дом отдыха?! А "дикарями" - это не отдых.

- А зачем нам путёвки, "дикари"?! В Феодосии живёт отец Саши Ивлева, родственник моего отца. Живёт на берегу моря в собственном доме! Один.

- Ну, если он не будет против, не возражаю.

- Он будет нам только рад! Я потом расскажу тебе, что это за человек... Бывший русский офицер, интеллигент, прошёл все испытания!.. - И вдруг испугался: - А тебя на работе-то - отпустят опять?..

- За свой счёт, думаю, отпустят. Я - не токарь, у которого есть план выпуска продукции.

Вот так, через 2 дня, Алексей и Татьяна были уже в Феодосии. Сын Николая Константиновича предупредил их, что к отцу поехала на лето бывшая подруга его покойной матери, старушка Екатерина Михайловна, как человек очень близкий его отцу, и просил передать им, что у него дома всё хорошо, приветы и наилучшие пожелания.

Встретили их старики хорошо, приветливо. Татьяна была счастлива на всю катушку: Алексей был рядом, есть любимая работа в газете, новые друзья и подруги. И она так расцвела, что на неё оборачивались все мужчины и смотрели с восхищением. Однажды она призналась:

- Лёшенька, я, после аршиновского заключения, чувствую себя, словно в раю. Так всё хорошо, что мне кажется иногда, будто я сплю, и всё это мне только снится. Даже страшно бывает: а вдруг проснусь, и сказка кончится.

- Вот заведём парочку детей, и тогда уж ты проснёшься: некогда будет спать.

- На детей согласна. Но за регистрацию с тобой мама опасается.

Он сник:

- Иногда мне кажется, что твоя мать ненормальная, и её психопатизм может передаться тебе, если будешь поддаваться её настроениям.

- Лёшенька, ну, не надо так. Психопаткой её сделала жизнь с настоящим психом.

- Знаешь, у американских психологов есть термин - "мыслеформа". С человеком часто случается то, о чём он постоянно думает или чего постоянно опасается. Я об этом интересную передачу слушал "из-за бугра". Напиши своей матери, чтобы перестала думать только о плохом, потому что эта её мыслеформа может материализоваться.

- Ладно, когда поеду к ней, скажу про "мыслеформу". Удивлю, может быть.

Но первой удивилась сама, услышав от Екатерины Михайловны:

- Вы мне напоминаете, Танечка, другую Таню, Татьяну Павловну Бахметьеву, жену одного капитана... Вы - ну, просто её копия: точь-в-точь!

- Ой, так это же моя бабушка! - обрадовано воскликнула Таня и с изумлением уставилась на Екатерину Михайловну. - Она - урождённая Берсенева-Оболенская, коренная петербуржка. Потом жила в Москве, когда вышла за моего дедушку. А в 19-м, действительно, приехала к своему мужу, тогда капитану, как рассказывала мне мама, в Екатеринослав. Так что капитан Бахметьев - мой дедушка.

- Боже, какая встреча! - всплеснула руками Екатерина Михайловна и, обняв Таню и прижимая к себе, словно родную, расплакалась. А высоченный и могучий, как Геркулес, Николай Константинович, совершенно белый от седины, добавил к услышанному ещё больше волнения, сказав:

- В таком случае я должен сообщить вам, Танечка, что с вашим дедушкой я учился в Москве в одной и той же гимназии. Знал и вашего прадеда, генерала Георгия Никитича Бахметьева. А с вашим дедушкой я встретился вновь только в Мариуполе, во время гражданской войны. Но он там, кажется, заболел и остался. Мы были с ним в разных дивизиях...

Настала очередь плакать Тане:

- Господи, господи! - повторяла она. - Это же надо случиться таким встречам через столько лет! - Мысленно подсчитав, она объявила: - 44 года прошло!..- Она вытерла слёзы и с непонятной надеждой посмотрела на хозяев.

Николай Константинович немедленно согласился, расчувствовано закивал:

- Да, да, в этом что-то есть, непременно! - Налив в рюмки и глядя на Таню, прибавил: - Выпьем за ваших дедушку и бабушку, на которую вы так похожи, и вообще за всех хороших людей, погибших за Россию! А вам я желаю счастья с Алёшей и такого же мужества, какое присуще ему. - Он перевёл взгляд на Алексея, и все поняли, зная из вечерних разговоров Алексея о своём прошлом, на что намекает Николай Константинович. Таня ответила ему с большим волнением:

- Клянусь вам всем святым для меня! Буду Алёше не только верной и преданной женой, но и помощницей в его писательском деле. А оно, как я понимаю, связано и с сопротивлением рабству, в которое нас всех загнали.

- Хорошо сказано! - похвалил Белосветов и, поглядев на Екатерину Михайловну, добавил: - Ну, вот, а мы с тобой боялись, что у России нет будущего. Видишь, какие внуки растут на смену нашему поколению! - Запрокинув голову, выпил из рюмки водку и сел.

Они выпили тоже и почувствовали, что за общим столом установилась такая родственная атмосфера, о которой русскому человеку можно лишь мечтать. Николай Константинович принялся рассказывать им о своей судьбе, трагических встречах на трудных дорогах жизни. О том, что даже вот, несколько дней назад, его узнала в порту старушка-горбунья, с которой "году в 19-м, кажется", и с её братом он ехал в одном поезде; они доживают теперь где-то в деревне за Сочи. А в Феодосии у неё живёт какая-то подруга юности, адрес которой она случайно выяснила и решила навестить, пока жива.

- Узнала меня по росту и выражению глаз. И добавила, что я был красивым тогда. А жизнь вот, мол, состарила почти до неузнаваемости.

Николай Константинович рассказал, и как в 20-м году уходил с каким-то офицером из врангелевской армии, как погибали всюду лучшие сыны России, преданные царём и его правительством - много чего пришлось услышать в тот тёплый летний вечер. Рядом дышало нагревшееся за день море, вскрикивали в темноте чайки, а Тане и Алексею виделись генералы Кутепов, Деникин, гражданская война, разорившая Феодосию, деникинский штаб, размещённый, как выяснилось только что из рассказа, в вестибюле гостиницы "Астория" - перед самым морем.

- Алёша, - донеслось обращение хозяина, - мне Саша писал, что ты получил какую-то литературную премию по конкурсу. Что это за премия?

- За лучший киносценарий. Киевская студия Довженко проводила закрытый конкурс.

- Что значит "закрытый"? - спросила Екатерина Михайловна.

- На сценариях не было фамилий, вместо фамилии - девиз. На моём конверте, вложенном в сценарий, было написано: "Стучи в барабан и не бойся!" Это из Гёте. А внутри запечатанного конверта моя фамилия. На сценарии - тоже девиз вместо фамилии. Премии были такие: 2500 рублей за первое место, 2000 - за второе, и 1500 рублей за третье. Первую премию не присудили никому. А мой сценарий "Сволочь и Патриот..."

- Ух, ты, какое назва-ньице! - воскликнул Николай Константинович. Заинтригованный, спросил: - Ну, и кто же у тебя "Патриот", а кто "Сволочь"?

- Украинский националист - "патриот", "сволочь" - русский демобилизованный офицер, приехавший жить и работать на Украину. Ну - это долго рассказывать, лучше прочесть. Так вот этот мой сценарий и стал третьим. Выслали мне 1500 рублей. Сначала он назывался у меня, до кино, "Курс философии".

- Оригинальный конкурс! - заметил Белосветов. - Во всяком случае, честный, если не заглядывали в конверты до конкурса.

- Не заглядывали, - заверил Алексей.

Екатерина Михайловна улыбнулась:

- А почему вы так уверены?

- Режиссёр, который собирался ставить по моему сценарию фильм, сообщил мне при встрече - я к нему ездил в Киев - что после вскрытия моего конверта выяснилось: это сделать невозможно - автор находится под негласным надзором КГБ.

- Он заявил вам об этом официально?

- Ну, что вы! - улыбнулся Алексей детской наивности Екатерины Михайловны, которая тут же многозначительно переглянулась с мужем. А тот пробормотал:

- Это означает, что и печатать твои книги отныне не будут тоже. Эх, хотелось бы встретиться с твоим отцом!.. Сын мне рассказывал, как они вместе воевали под Керчью. А потом, уже в Словакии, твой отец вынес Сашу с поля боя и тем спас его от смерти - сдал санитарам.

- Я знаю об этом. Но папа живет аж в Киргизии. Так что повидаться сможете, когда он выйдет на пенсию и переедет жить в Днепропетровск. А пока я купил на премию мотоцикл. Таня уже хорошо ездит на нём и планирует закрепить навык дальней поездкой к своей маме в Жданов.

- Мы хотим, - добавила Таня, - объехать, начиная от вас, весь Крым, и я научусь ездить, как Алёша. Тогда уж он пустит меня ездить по районам нашей области без опасений - я же работаю корреспондентом в областной газете!

- Вон как!.. - удивился Николай Константинович, разглядывая Таню.

Алексей договорил:

- А, во-вторых, техника не должна простаивать без дела. Начнёт отказывать... Ну, и в-третьих, я действительно буду спокоен за Таню, когда лично увижу, как она справляется с вождением.

- Это верно, - согласился Белосветов-Ивлев с Алексеем. - Я где-то читал, что на первом месте по травматизму у нас идут мотоциклисты, потом, кажется, альпинисты.

Екатерина Михайловна в испуге уставилась на гостей:

- Господи, тогда зачем же, Танечка?!. Вам что, надоело быть здоровой и невредимой?

- Не бойтесь, милая Екатерина Михайловна! Я ведь женщина. А женщины осторожнее мужчин. Да и кто недавно летал над нами в космосе рядом с Валерием Быковским? Валентина Терешкова, женщина!

- Ну, разве что... - сдалась Екатерина Михайловна. - Но я вам всё-таки не рекомендовала бы...

На этой мирной ноте разошлись спать, но Алексею захотелось послушать перед сном море, и он вышел в сад, посаженный Белосветовым под крутым обрывом, за которым виднелось за железной дорогой море. Стоя там, он вспомнил, как тяжело и протяжно дышал перед ним - как вот море внизу - неузнаваемо изменившийся Аршинов...

- Што, думал, я тя не найду? Оставлю тебе свою жену просто так, да?

- С чего ты взял, что я буду прятаться или прячусь от тебя? Кто ты такой для меня?!.

- Законный муж своей жены, вот кто! А ты - украл её у меня, "Щасливчик"!

- Мужем ей был сначала я. И украл её у меня ты! Не перекручивай.

- Ничего я не перекручиваю. Не знаш, а молотишь языком, што ни-попадя! Я поступил с вами по-людски. Оставил в Кировском суде своё согласие ей на развод. Понял, нет?!

- Зачем же пришёл тогда? Вернее, подкараулил здесь.

- Не могу я уехать, не поговорив с тобой.

- Хочешь очистить совесть?

- Мне её чистить нет надобности! А вот предупредить кой о чём тя - надобно!

- Я не нуждаюсь в твоих советах.

- Эх, зря, зря я тя уберёг тогда от уголовников! Не было бы уже и костей...

- Ты тоже мог пойти рыбам на корм. Так что мы квиты. Да и не берёг ты меня от шпаны, не ври!

- Я Таньку хочу уберечь от тебя, понял?! Загубишь ведь!

- И снова врёшь, будто не заметил, как она чахла с тобой, а теперь расцвела!

- Я не о том! Загубишь ты её своими погаными речами и мыслями. Думаш, не знаю твоих мыслей? Антисоветски! Все до единой! Пойдёшь снова по лагерям, а из-за тебя и она. Вот в чём её погибель!

- Какая прозорливость! Какой всезнающий прорицатель!

- А ты? Писателем себя возомнил? Да што ты знаш про настояшшую-то жизнь, што?! А туда жа, в писатели-и!..

- И опять ты забыл... Кто говорил мне: "Писателем буш, у меня глаз верный!"

- Может, и говорил. Не знал ишшо всего.

- Ты и сейчас ни хрена не понял!

- Нет, понял! От таких, как ты, нужно отгораживацца стеной! Как немцы в прошлом году в Берлине.

- "Красных" немцев отделили за одну ночь от соблазна сбежать из жизни, в которую их загнали силком в 45-ом году.

- От какой это жизни? Договаривай, чево боишса?

- Не боюсь я тебя, потому что говорю правду. Да и свидетелей нет. А вот ты юлишь. Любой хозяин заботится даже о скоте. А Сталин хотел заставить и немецких хозяев, чтобы относились к германскому народу, как к скоту! Но этот народ побежал в другую жизнь, и тогда на их пути выстроили преграду, на которой спрятали дежурных стрелков. Как у тебя на вышках в лагере. Или как у Солженицына: читал в 62-м году "Новый мир"?

- "Один день Ивана Денисовича"? Ну и што?

- А то: от Солженицына вам не отгородиться уже никакой стеной!

- Ну и сволочь же ты, Русанов!

- А ты? Патриот, да?

- Да, я патриот. А ты - сволочь!

- Тогда запомни мои слова, "патриот": государство, в котором правительство не заботится о том, чтобы люди жили хорошо, а не убегали от него, развалится рано или поздно. И никакие толстые и высокие стены ему не помогут. Всё прогниёт! От правительства до рельсов и труб. Государство, которое ведёт себя, как покоритель собственного народа - это гнилой пень!

- Да пошёл ты, знаешь, куда?!

- Иди туда сам, мне с тобою не по пути. За всю историю своей власти вы ни разу не решились дать в открытой печати слово тем, кто думает иначе, нежели вы. Вот и вся ваша демократия и свобода. Все газеты настолько лживы, что спустя 2-3 года после их выхода в свет эти экземпляры уже невозможно получить в библиотеках без спецталона, чтобы снова прочесть, понял! Вот как стремительно меняются взгляды людей. Стену можно построить, чтобы не бегали. Но остановить мысли нет средства! Радиоволны тоже не остановишь: денег не хватит для круглосуточного глушения - рано утром всё равно слышно.

Не зная, что сказать, Аршинов спросил:

- Ну - што ещё скажешь, писатель?

- Кое-что скажу. Куда или к кому бы ты не пришёл, везде тебя встретят одним и тем же вопросом: "Ну что, выпьем?" Люди пьют дома, в магазинах, в подворотнях, где угодно. Отчего бы это, а?

- А по-твоему? Ну, давай, режь свою правду-матку!

- У людей ни в чём нет радости. А заводы делают водку и повышают на неё цену. Потому что спрос на водку от такой жизни всё больше и больше. Вот и вся сучность взаимоотношений. Государство спаивает, чтобы люди умирали без бунтов и возмущений. А народ пьёт от безвыходности и мрёт. Кто на "свободе", отгороженной толстой стеной, кто в настоящем лагере.

- Ты, конешно, умный и говорить умеш. Но Таньку этим не заражай, прошу тебя!

В глазах было страдание, но не за Таню, страдал Аршинов от одиночества. Жаль его не было, и Алексей закончил:

- Ну ладно, поговорили, а теперь я пойду. Какой смысл мне говорить с тобой! Как и тебе со мной. Прощай!

- Нет, простить я тя не смогу. А што говорить нам не об чем, это верно. Но знай, ты ишшо вспомнишь меня!

- Не пугай. Ты - мелкий хозяин. Только в своём лагере. А здесь - никто. Физически я тоже посильнее тебя.

Алексей пошёл прочь, а враг, видимо, смотрел ему вслед и о чём-то своём, угрюмом и недобром, думал. Ну, и хрен с ним, пусть подумает и о моих словах.

Море внизу ухнуло волной, представился север, катер Аршинова, и Алексей вернулся в дом с твёрдой уверенностью: "Нагадит..."

- Тебя, Лёша, прямо не узнать! - радовалась Таня, сидя с ним вечером на веранде кафе, стоявшего на пригорке возле самого моря.

- Почему не узнать?

- Повеселел, похорошел. Помолодел.

- Так я же теперь высыпаюсь! Ни работы, ни учёбы, ни писанины, одна только любовь!

- Я рада за тебя. А у меня вот началась полоса невесёлых... не то раздумий, не то сомнений в нашем государственном устройстве. Я не хочу об этом - в личной жизни у меня всё хорошо - а оно само думается и думается.

- Может, ты меня наслушалась? - встревожился Алексей, вспомнив слова Аршинова. - Что именно тебя тревожит, Танечка?

- А ты не будешь смеяться надо мной? Ой, какие, мол, высокие материи!

- Ну, что ты! Высокие материи - пусть даже несбыточные мечты - это не так уж плохо в сравнении с заземлённостью, которой мы все придавлены.

- Ну ладно... - Она стала серьёзной. - Я всё время хочу найти своё место в жизни, чтобы приносить обществу пользу. Но мы, журналисты, как ты знаешь, только и занимаемся тем, что лжём. Лжём без конца - ежедневно, ежегодно. И тогда получается, что мне надо искать другую работу. А какую, я даже не представляю.

- Это сложный вопрос, Танечка, - вздохнул Алексей, - хотя я его уже и проходил. Личность и общество в большинстве случаев находятся у нас в стране, как мне кажется, в антагонистических взаимоотношениях.

- Почему?

- Потому, что различны цели.

- То есть? - Она подняла зачем-то голову к небу, задержала взгляд на звёздах, а казалось, что прислушивается к сверчкам, звуки от которых волнами накатывались с горки.

- Потому, что цели общества планируются правительственными учреждениями. Цель же отдельного человека всегда определяется им самим или его семьей. Причём, в соответствии с конкретной, быстро изменяющейся жизнью. Отдельного человека не интересует, как после его смерти будет жить общество, хорошо или плохо. Ни с точки зрения свобод, ни с точки зрения экономики.

- Полное безразличие, что ли? Как вот сейчас в нашем обществе?

- В большинстве случаев - да. Исключением могут быть лишь честные писатели, философы, плановики.

- А журналисты?

- Вряд ли. Ты же сама сказала... Журналисты каждый день получают задания от редакторов и мчатся их выполнять. Им некогда, и не резон, писать крамольные статьи, зная, что их не напечатают, а с работы за это могут уволить.

- Значит, весь мой интерес как Личности всегда будет сведён только к тому, чтобы хорошо жилось мне, моей семье, ну, и ещё внукам. Так?

- Да. Каждого интересует в первую очередь собственное благополучие и успехи в личной деятельности.

- А в Германии, Франции, везде - разве не так?

- В смысле философском: "каждого интересует личный успех" - так. Но там не запрещаются ни личная инициатива, ни свобода высказываний. Есть у человека талант предпринимателя - пожалуйста, действуй. Есть новая идея усовершенствовать общество, чтобы лучше жилось всем - пожалуйста, излагай хоть в печати, хоть по телевидению. Поэтому за границей сделано столько удобных вещей. Там "всё для человека" на практике: удобные пылесосы, холодильники, овощерезки, стиральные машины. А у нас - только лозунг, а на деле - во всём стандарт. Даже на темы, которых можно касаться и писать по ним, а по которым нет.

- Стало быть, у меня как у журналистки - никаких перспектив в смысле полезности обществу?

- А чем тебе плохо? Вне политики ты же помогаешь людям.

- Этого мне мало. Вот ты сказал, историческими перспективами занимаются члены правительства, учёные, писатели. Но ведь так не бывает, чтобы не было никакой конкретики... Всегда кто-то должен сделать сталь для автомобиля, кто-то - руль, кто-то - колёса. А если учёный занят абстрактной проблемой будущего, экономист подсчитывает что-то неопределённое, писатель пишет фантастический роман, то что полезного из такой работы получится?

- Почему так думаешь? - Алексею стало интересно.

- Потому, что все эти люди - члены правительства, правительственные философы, экономисты - уже достигли собственного, личного благополучия. На фиг им будущее государства? Они же - не народ, недовольный сегодняшним положением? Бесправием, нехваткой самого необходимого людям.

- Согласен. Нашим, советским будущим заняты партийные рутинёры, которые каждый день хвалят сами себя. Да и философов они подбирают себе таких, которые смотрят Хрущёву в рот и ждут от него партийных указаний. Он даже писателями у нас сейчас руководит! Напечатал в "Правде" статью "Партийность в художественной литературе". А ведь эта статья - намордник на писателей. А точнее, узда. Попробуй свернуть в сторону от этой партийности, партия тут же дёрнет за вожжу так, что губы тебе порвёт! Запретит печатать твои книги. А нет свободы мнений, конкуренции идей, это уже фашизм. Только красного цвета.

- Значит, нечего и думать о перспективах нашего общества?

- Когда-нибудь мы как государство, переставшее заботиться о правильной перспективе, просто развалимся. Но это не означает, что и в капиталистических странах государственные умы не думают о будущем человечества.

- Пожалуй, ты прав, - раздумчиво-печально откликнулась она.

- Я 1000 раз уже говорил об этом и Порфирьеву, и остальным. У наших людей от такой жизни выработался стереотип стадного мышления. И даже поведения. Всё навязывается сверху, единственной партией. Преодолеть в себе стадное чувство могут лишь отдельные личности. Остальные не задумываются ни о чём, мыслят и действуют одинаково, словно в мозгах каждого - клише с печатного станка.

- Но ты же преодолел?

- И потому под надзором. Чтобы не отклонялся "от генеральной линии партии", хотя и беспартийный.

- Но я, к сожалению, член партии. Аршинов меня туда чуть ли не за шиворот втащил! А думаю, как и ты. И пока не под надзором, что мне делать? Не поднимать же открытый бунт, чтобы раздавили.

- А, вот ты о чём? Но ведь на личное поведение, Танечка, рецептов не бывает. Каждый должен принимать решения сам.

- Я и хочу решить: можно мне беременеть и рожать или нет? Если... - Она замолчала.

- Что - если? - испугался Алексей.

- Если я пойду твоей дорогой.

- Не советую, - твёрдо сказал он. - Не женское это дело.

- Значит, пелёнки, кухня. И рассуждения о свободе только там? И никаких поступков?

- Понимаешь, - начал ловчить Алексей, - у нас не Франция, где женщина может участвовать в политической борьбе наравне с мужчинами. Если наши мужчины станут втягивать женщин в политику, то с их стороны это будет подлостью.

- А надевать на себя спецовки мужчин и работать ломом на дорогах нашим женщинам можно, да? Это не подлость?

- Но не я же руковожу этой подлостью, Таня!

- Ты хочешь сказать, чем тяжелее жизнь, тем сильнее испорчены нравы и люди. И некому эту подлость остановить?

- Танечка, бесправие и беззаконие испортили у нас нравы не только отдельных людей, изменился психологический склад души у всего народа. Потребуются десятилетия, чтобы...

- Я знаю, в народе развивается безразличие к соседям, работе. Потому что вокруг процветает рвачество. Подчинённые берут пример с начальства. Везде хамство и безответственность.

- Я же об этом и говорю. Отсутствие целей и сплочённости превращают людей в рабов с рабской психологией. Дело идёт к повальному пьянству и преступности и закончиться это может вырождением нации.

- Так что же, надо молча на это смотреть и ничего не делать?! Жить как во сне?

- А что можно сделать практически? - спросил он. И сам же ответил: - Практически - ничего. Чтобы разоблачить наш государственный режим самиздатской печатью, нужны десятилетия! Только когда люди поймут всё, их можно будет выводить на улицы.

- А пока - терпеть?

- Что поделаешь? При настоящем положении вещей жизнь даже выдающихся людей стала постыдной, если сравнивать с их европейскими коллегами.

- Аршинов говорил мне то же самое: всё бесполезно. Он не глуп, всё понимает, но готов усердно служить хоть самому дьяволу, вот что в нём отвратительно! Да и не только в нём: моё поколение добровольно вошло в сотрудничество с правительством. Поэтому отвратительно само учреждение, в котором мы все находимся... - тихо сместила акцент жена.

- Да, - согласился он. - Но теперь за политику сажают не в тюрьмы и лагеря, а в "психушки". А это пострашнее, потому что там насильственно колют наркотиками. Вот общество, в котором мы живём!

- Да, Лёшенька, это страшно. "Из-за бугра" всё время передают о "закрытых" судах над нашими сопротивленцами. - И вдруг завелась: - Ну, где же у них, этих судей, логика?! Ведь если вы вершите правое дело, почему же боитесь открытых дверей? Если ваш суд честный и справедливый, то покажите всем: кого вы судите и за что?!

Алексей вздохнул:

- Честных судов, Танечка, у нас никогда не было. Ладно, хватит на сегодня об этом...

Допив вино, они стали спускаться вниз, петляя в темноте по горной тропинке. Где-то над горами сверкнула "сухая" молния - видимо, там копился дождь, электричество. Это чувствовалось по свежим вздохам несогласного с чем-то ветра, потянувшего из расщелины, на дне которой вздулся и шумел непокорный ручей. Значит, гроза где-то уже шла. Алексей опять вздохнул: хотелось жить, слушать шелест листьев, а не копить в душе бунтарские заряды. Ветер словно подслушал: чуть выше загудели кронами сосны. В воздухе происходило что-то таинственное.

Таня у него за спиною проговорила:

- Не хочется расставаться с природой. Я вообще никогда бы не уезжала отсюда, так здесь красиво!

"Может, это и есть венец счастья? - подумал Алексей. - Другого, такого доверительного и хорошего разговора уже не будет, как и вот этого блаженного мига". Вслух же проговорил:

- Послезавтра уже надо ехать домой. Ты займёшься обменом квартиры, а я должен ещё съездить в Москву.

- Надо позвонить маме, когда приедем: как там она? - Вздохнув, сказала: - Это же надо, Николай Константинович встретил через столько лет какую-то старушку-горбунью, которая почему-то запомнила его на всю жизнь!.. А я вот не могу забыть Сергуньку - жалко мне его.

Алексей промолчал, вспоминая свой прошлогодний отпуск, когда ещё не было с ним Тани. Галка настолько надоела ему своим поведением "жены", когда ездил с нею в Ялту, что на этот раз решил поехать один. Причём, в коктебельский Дом творчества писателей имени Волошина, где отдыхают, возможно, интересные писатели, с которыми хотелось бы познакомиться, послушать их... Закончить там написание дипломной работы, защитить её, вернувшись домой, и... свободен, как птица.

Коктебель оказался райским местом: в Дом творчества приезжали с любимыми собаками, кошками, ходили в шортах, хорошо питались, дышали нагретым на хвое можжевельника воздухом, наслаждались деревенской тишиной и купаниями в море. А главное, это был рай в смысле духовного общения с людьми. Если "Новый мир" в Москве стал писательским центром демократических идей страны, то Коктебель - миром свободомыслия. Здесь, в парке с огромными сизыми елями, писатели расслаблялись. После жизни в озлобленных городах злобного государства они бросались в откровения, как голодные к хлебу, не боясь стукачей, которые, наверное, были и тут. Люди непрерывно уезжали, приезжали, но тема разговоров не менялась: бессовестное правительство, перерожденцы, когда-де всё это кончится? "Всё" - означало кремлёвское враньё, лицемерие, возрождение сталинских порядков и "особого режима" не только в тюрьмах, но и в стране в целом.

Из "молодых" писателей Алексею запомнились: рыжий, похожий на крепко скроенного мужика с бородой, Юлиан Семёнов, шумевший за столом с Алексеем после двух бутылок вина ("Сталина похоронили, из мавзолея вышвырнули, а на его могилу так никто и не насрал! Но я когда-нибудь это сделаю в отместку за расстрел отца!"), и худющий, со впалыми щеками, журналист-международник Генрих Боровик, тоже почему-то много пивший. Этот рассказывал об американском писателе Хемингуэе, с которым познакомился в Гаване. "Не могу поверить, что его больше нет, что такой человек в прошлом году застрелился! А я вот - мошка в сравнении с ним - живу. Это он научил меня пить!" Все зачитывались тогда романами "Хэма", от него пошла мода обращаться друг к другу "старик", и Боровик просил 20-летнего сына Сергея Михалкова, Никиту: "Старик, расскажи ещё раз про Красную площадь в день 7-го ноября..." Симпатичный рослый Никита, студент ВГИКа в Москве, слегка заикаясь, как и его отец, начал:

- Ну, замерли все войска на площади. Из репродукторов на столбах разносится над головами речь вождя: "Товарищи солдаты!.." А из микрофонов потом эхо, "ы-ы-ы-ы, матросы-ы-ы, офи-це-ры-ы-ы-ы... генералы-ы-ы... и адмира-лы-ы-ы-ы... Приветствую-у-у-у-у... вас-ас-ас-ас-ас... и поздравляю-у-у-у-у... с днём-ом-ом-ом-ом... великой - ой-ой-ой-ой... октябрьской-ой-ой- ой-ой..." Ну, и так далее...

Это "ой-ой-ой-ой" от великой революции Алексею запомнилось почему-то более всего, смеялся до слёз. Запомнил и паренька - чувствовалось, умного, с внимательными глазами. Встретившись с его взглядом, подумал: "А ведь он - холодный до жестокости! Странно..."

Так уже было однажды в Днепропетровске. Увидел на экране телевизора выступающего Евгения Евтушенко. Стихи его нравились смелостью и оригинальностью. А сам поэт резко не понравился: высокий, с тонкой верхней губой, сведёнными к носу глазами, с изломанной треугольником правой бровью над наморщенным лобиком психа и хилыми руками, разведёнными в стороны, опущенными сзади, как крылья летящей птицы. Поэт показался пьющим, самовлюбленным и злым. В тот день Алексей впервые задумался о его шумном творчестве всерьёз и подумал: "А ведь у него нет ни добрых, ни мудрых стихов. Главное в нём - злоба и психопатизм. С какой яростью он защищает психа и пьяницу Степана Разина! Разбойник и жестокий палач-вешатель, этот садист изнасиловал в Персии 16-летнюю княжну, затем утопил эту девочку в море. Убил в порыве гнева начальника своего штаба крестьянина Иванова, призывавшего прекратить разбой и идти на Москву против царя и бояр, а не грабить купцов, ведущих торговлю, как любые купцы во всём мире. Зарубил саблей двух своих казаков по пьянке. И вот этот псих-террорист, отнимавший жизнь у людей без разбора, близок и дорог современному поэту. Сколько сочувствия насильнику, на совести которого сотни убитых без суда и следствия мужчин и десятки изнасилованных женщин. Это "не жандармы голубые", которых не любил Лермонтов. Озлобленность "вообще", и любовь к самому себе, видимо, главные черты характера и творчества этого Евгения. Видно, не зря назвал его кто-то "Я-гений", высмеяв его самолюбование, прикрываемое, якобы, любовью к России. Хороших стихотворений у него, по сути, было ещё мало, много лишь истеричности и крика. Такое нередко встречается и среди певцов, возмещающих отсутствие голоса надрывным криком. Политика в поэзии - та же конъюнктура".

"В чём дело? - думал Алексей. - Может, я не разбираюсь в людях". Стало обидно. Дело в том, что не понравился на экране телевизора и любимый поэт, которого считал великим - Борис Пастернак, когда его во времена хрущёвского мракобесия показали после выдавленного из него "отказа" от Нобелевской премии. На экране было растерянное лицо никчемного старика, а не крупной личности. Алексей готов был закрыть глаза от стыда: "Ну, чего он так испугался? Ведь мог бы сказать: "А всё-таки она вертится!" И не посадили бы за это, и вторым Галилеем остался бы в истории. А так вот - превратился в мышь, которая сделала под себя. Раб..."

И всё же в Коктебеле распрямлялись даже рабские спины. По вечерам, когда на асфальте набережной против столовой Дома творчества художники выставляли на продажу свои картины, сделанные "под Волошина", а дамы показывали загорелые полуобнажённые фигуры, писатели, обычно устраивавшиеся на парапете и на трёх длинных скамейках, вели разговоры, после которых хотелось жить и писать то, о чём думалось и слышалось.

- Слыхали? У генерального прокурора Руденко находятся произведения Солженицына, которые изъяли у него без его ведома.

- Как это изъяли?

- Из письменного стола. А может быть, из кладовки, из архива. И теперь читают там, в прокуратуре. Да ещё вызывают писателей, дают и им почитать.

- Для чего?

- Чтобы создать мнение: писатель Солженицын - антисоветчик, пишет злобные произведения.

- Да кому какое дело, что` человек у себя дома думает или пишет?! К Пушкину ведь не приходили без его ведома забирать, что написал!

- Чёрт знает что! Опять возврат к сталинским временам!

- А чего удивительного? Арестовали же Даниэля и Синявского!

- Зато кричат на всю планету, что у нас самое демократическое в мире общество и власть! Но никогда не сознаю`тся, что мы, писатели, не имеем права писать о том, что нам хочется. Цензура печати и нравы властей сейчас куда хуже, чем при царях!

- А что представляют из себя сами правители? Сплошное старьё и маразматики!

- Это люди с мерцающим сознанием коммунистов и непоколебимым инстинктом жрать. Жрать всё подряд: осетров, икру, неугодных писателей.

- Большинство из них думает о собственных болезнях и внутрипартийном соревновании за ордена и почести.

- Ну, каков поп, таков и приход. Чего же вы хотели? Все эти Сусловы, Пельше, Подгорные никак не поделят между собой первые номера, словно красавицы на балу.

- Да уж, красавцы! С замаскированными лысинами, пластмассовыми зубами и мощными геморроями от тройной государственной нагрузки на прямую кишку. После кремлёвской жратвы и неподвижного образа жизни у них даже бабы на бегемотов похожи: никакие массажи не помогают!

- А у мужиков?! Заседания, ланчи, обеды, а потом ужины с коньяком. Для таких нагрузок нужна не кишка, а чугунная отводная труба!

- Зады у них - это уж точно: чугунные! Все государственные помыслы прикованы к ним.

- Не о колхозниках же им думать!

- Молодец Михаил Ромм, какой умный фильм выпустил! И не придерутся к нему: "Обыкновенный фашизм" - это ведь про немцев? Документалистика. А какой текст про эту документалистику! Даже дуракам всё понятно. А к Руденко не потянут: за что?!.

- Единственная радость за весь год: это его кино.

Рядом смеялись другие:

- Да, кремлёвская жизнь - это испытание на прочность: желудков, печени, заднего выхода, ну, и сердец, разумеется. "Старые коммунисты!"

- А слыхали новый анекдот про двух "старых коммунистов"?

- Давайте...

- В очереди за апельсинами один "старый коммунист" показал другому старческой рукой на красивый женский зад перед собою, обводя его контуры по воздуху. Это заметил стоявший сбоку парень, ему показалось, что старик погладил его девушку, и набросился на него: "Ты чего, дед? Как тебе не стыдно?!." Тогда второй "коммунист" дребезжащим испуганным голосом проблеял: "Мо-ло-дой человек, не тро-гайте его, он живого Ленина ви-де-ел!.."

Алексею стали понятны "антисоветские" настроения, начавшиеся в Китае, на Кубе, в Чехословакии. Подумал: "Если уж у нас дома рассказывают такие анекдоты, то что же удивительного в том, что от нашей "государственности" уже тошнит всех и за границей. Свой народ брошен давно, теперь Кремль, похоже, предаёт и международных "братьев"".

А рядом продолжали:

- Говорят, Брежнев перетащил к себе в партаппарат всех своих друзей из Днепропетровска - уже и какого-то Чебрикова. Никто о таком и не слыхал даже.

Алексей знал и слыхал. Но не обрадовался: "Значит, взят курс на затягивание петли не только внутри государства. Интересно, с кого же начнут удушение?"

А жизнь шла и в среде писателей не безмятежно. В соседнем номере коттеджа Юлиан Семёнов, женатый на сестре Михалкова, красавице и скромной женщине, напился и что-то выкрикивал ей на английском языке. Алексей поспешил к ним на душераздирающий крик. Юлиан заорал по-русски: "А ну тебя, к чёртовой матери, лучше вниз головой с балкона, чем объяснять тебе, что такое жизнь! Всё равно не поймёшь..." Лицо у него было искажено отчаянной решимостью. Алексей, не дослушав его тирады, вышел на его балкон покурить, но отпрянул от летевшего на него, разъярённого, рослого и тучного, хозяина номера, ринувшегося через перила вниз головой. Хорошо, что реакция у Алексея, выработанная баскетболом и полётами, оказалась молниеносной, и он успел ухватить пьяного за левую ногу. Но почувствовал, что вот-вот выпустит этакую тяжесть из рук или выпадет за перила и сам.

- Помогите! - выкрикнул он, упираясь коленями в прутья балкона. - Я его не удержу-у!..

На балкон вбежал ещё один сосед Семёнова, Игорь Коваленко, и попытался схватить Юлиана за правую ногу. Тот, матерясь на весь ночной Коктебель, дрыгал этой ногой и не давался.

- Хватай за пояс!.. - скомандовал Алексей, захватывая левую ногу обеими руками, изнемогая от усталости.

Наконец, им удалось ухватить Семёнова за обе ноги. Однако вытащить его, висящего вниз головой, тяжёлого, да ещё дрыгающегося и кроющего их матом, никак не получалось. В соседних коттеджах загорались лампочки. Люди выходили на балконы. Понеслись комментарии:

- Да когда же выселят этого бузотёра?..

- А что происходит, товарищи?!.

- Да ничего нового не происходит. Опять напился Семёнов, и что-то там "выясняет"...

В конце концов Алексею с Игорем удалось вытащить бузотёра с набрякшим лицом на балкон, и шум, поднятый им, стал затихать. Гасли огни, прекратились комментарии. Пьяный Юлиан поднялся и куда-то исчез. А его красавица жена, стоявшая с проснувшейся дочерью над раскрытым чемоданом, глотая слёзы, бормотала:

- Господи, стыд-то какой, позор! Одевайся, Дашенька, до рассвета нам надо как-то уехать отсюда, уехать...

Утром Семёновых в Коктебеле уже не было, а к обеду к Алексею подсели 2 старых писателя, продолжавшие разговор, начатый, видимо, по дороге:

- Николай Семёныч, вам понравилось "Хождение по мукам" Алексея Толстого? Это ведь ваш период - гражданская война.

- Нет, не понравилось. Художник он хороший, а честности - никакой. Извратил всё. Хотя начинал за здравие...

- Видимо, вынужден был.

- А кто его вынуждал? Ты же вот не хочешь приспосабливаться! Мог бы и он. Значит, испугался. А чего? Бедности?

- А вы уверены в том, что он извратил?

- Абсолютно! Я же прошёл через всё это... Да и не один я.

- Генерал Брусилов тоже был вместе с вами, когда воевал против немцев. А потом - оказался на стороне красных. Не писатель, солдат!

- Да, солдат. Я знал его лично, был у него в Москве после войны. Но, в его истории огромную роль сыграла вторая жена. Да и Божие наказание он понёс за своё предательство: красные расстреляли его сына в Киеве. - Старик что-то вспомнил, добавил: - А здесь, в Феодосии, расстреляли поручика Шмелёва, сына знаменитого писателя Ивана Шмелёва. Вот у кого талант! А умирать пришлось в Париже, на чужбине. Не захотел лизать задницу новой власти, как Толстой!

- Не судите, да не судимы будете, - вздохнул его собеседник. - Может, не сто`ит так об Алексее Николаевиче? Ведь о Петре он хороший роман написал.

- А Лёв Толстой вот, считал Петра ненормальным! Мучителем. Это так и было, если следовать историческим фактам, а не Пушкину, который в своё время не мог ничего знать об этом царе-Ироде.

- Да, историю писать легче, когда она в прошлом, - согласился старик. - Издали - даже телеграфный столб видится иначе, нежели когда стоишь возле него.

- Вот и напиши о гражданской войне с позиций сегодняшнего дня. Ты же - и царя видел, и Деникина, Врангеля.

- Слащёва, - продолжил перечисление белоголовый старик, - Кутепова. Максимилиана Волошина - вот здесь, когда он тут жил, а теперь его именем назван этот дом творчества. А начинать надо - с царя, ты правильно его вспомнил. Им тоже вертела его жена... Казалось бы, обыкновенная бабёнка, да ещё и не русская. Россия полетела кувырком под откос не без её влияния. Ну, и других подлецов в Петербурге хватало. Только этого тебе одному не поднять, не осилить! Это же море разливанное... Никому уже не осилить. А жаль!

Помолчали. Старик налил в стаканы сухого вина из бутылки, которую достал из своей сумки, вздохнул:

- Вырубили в России весь строевой лес! На войне ведь кто воюет? Молодёжь, элитный генофонд государства - как мачтовые сосны в бору. А войн было столько, что... Да ещё Сталин устроил какую вырубку. Погибали всегда - самые лучшие: и белые, и красные. А теперь остались, похоже, одни перепуганные.

- Николай Семёныч, а каким был Волошин внешне? Ты в каком году с ним познакомился?

- В 19-м, в здешней бухте. Я тогда ещё был статным... А он - оказался толстым, маленьким. Лохматый, как все художники того времени. Любил выпить... Ну, это вообще присуще служителям муз. Но в разговоре он был человеком интересным, большой культуры. Да, это в нём чувствовалось.

- Вы знаете, где он похоронен тут?

- Да. Ходил однажды. Место он ведь сам указал, где его похоронить. По-моему, выбрал удачно. Там, на его холме, - указал рукой старик в сторону моря, на север, - тянет на размышления. - Старик помолчал. - После беседы с вдовой Волошина здесь, в Коктебеле, мы поехали с дочерью к вдове писателя Грина, в Старый свет. Она - в отличие от вдовы Волошина - нам понравилась! Отсидела, как и я, в сталинском лагере, токо чуток поменьше, но не сломалась. И вот ведь что интересно: такие люди, сильные духом, не теряют и внешней красоты! Вернулась седой, а осталась красавицей! Моя дочка наглядеться на неё не могла. А уж наслушались!.. И я убедился ещё раз: какое говённое у нас государство! Не только передовых мужчин поуничтожало, но и лучших женщин не пожалело: все оказались там, в лагерях! А всякую шваль поддерживает и выдвигает.

- Может, поднимут эту тему со временем молодые писатели? Не всегда же так будет... - тихо произнёс собеседник. И неожиданно признался: - Знаешь, кого мне хочется повидать? Солженицына! Шолохов, говорят, пьёт, а этот - в одном лагерном дне, сколько отразил всего! Словам тесно, как сказал классик, а мыслям просторно. Но сущность нашей власти в один день, конечно, не уместить: гроб нужен побольше.

- А ведь нужен, Серёжа, нужен! - поднял старик свой стакан. Вдруг спросил: - Кто это мимо нас прошел?.. Лицо показалось знакомым.

- Алексей Каплер, кинодраматург. "Ленин в Октябре", "Ленин в 18-м..."

- Ясно. Мой сын рос на его вранье... - с горечью признался писатель. - Потому и женился на категоричной дурочке. А категоричность - оборотная сторона нетерпимости к чужим мнениям.

"Везде одно и то же!" - вздохнул Алексей, отрываясь от воспоминаний.

На другой день Алексей поинтересовался у жены на пляже:

- Танечка, всё хочу спросить тебя, да забываю: когда ты вступила в партию и зачем?

- Я же говорила тебе, ты, наверное, не обратил внимания. Это Аршинов меня затащил, для карьеры. Он так и сказал мне.

- И ты согласилась...

- Иначе меня вряд ли бы взяли работать в газете. Так везде принято. А я хотела стать журналисткой, любила эту профессию.

- А теперь не любишь, что ли?

- Да не то, чтобы разлюбила, а расхотелось писать, когда поняла, что к чему. Недаром же говорят: вторая древнейшая профессия! Разве приятно сознавать себя проституткой? И без того 6 лет продавалась Аршинову! Мне даже вспоминать неприятно, а получалось как-то всё само собой, вроде как бы и без моего согласия, и в то же время я и не сопротивлялась. Просто деваться было некуда. Ты, считала, погиб. Всё мне было безразлично, я и согласилась. Лёшенька, не спрашивай меня больше об этом!

- Ладно, извини. Я это понимаю. Мою дипломную работу Сорокина не хотела у меня принимать из-за того, что я не сослался в ней на статью Хрущёва о "партийности в литературе". Заявила мне тоже прямо: "Хотите провалиться, можете не указывать. Но и я тогда воспользуюсь своим правом: откажусь от должности вашего руководителя. Я же вам советовала показать, что вы... пользовались этой работой? А вы - что?.."

- Ни-чего себе! - вырвалось у жены.

- Да, настоящий фашизм! Иначе назвать этот идеологический произвол невозможно. А куда денешься? Бросить 6 лет учёбы псу под хвост? Вынужден был согласиться. Хотя прекрасно знал: статья эта мне 100 лет не нужна, а вот до сих пор сам себе противен!

- Это сейчас называется, Лёшенька, "необходимым компромиссом". А приспособленчество - "конформизмом", чтобы не так обидно...

- Да знаю. Есть даже замечательный анекдот: "СССР - родина слонов". О том, как надо писать научные диссертации, чтобы не провалиться на защите.

- А ты знаешь, кто написал диссертацию для Тура? - спросила Татьяна. - И получил за это квартиру. Правда, совсем недавно, хотя Тур уже заворачивает идеологией в обкоме партии!

- Ой, зайчик мой миленький, - ласково погладил Алексей жену по голове, - да мне ведь нет разницы, кто написал, Иванов или Петров? Важно, за что и как? Ну, за что, понятно. А вот как?.. Думаю, что это не научная разработка, а опять что-нибудь о советских слонах. И так у нас делаются диссертации не только в литературе, истории, но и в точных науках! Без ссылок на марксизм даже математика зарубят. Плодим и псевдоучёных, и конформистов, пишущих фюрерам диссертации.

Таня с каким-то грудным надрывом произнесла:

- Господи, как хочется хоть раз высказать какому-нибудь фюреру всё, что я думаю о них!

- А что это даст? Один наш молодой редактор - есть у нас такой, Прошкин, похож лицом на эмбриона, да ещё картавит, - так вот он рассказал мне, что местный писатель-заика Василицкий работает тайно на КГБ, "сексот". Меня это до такой степени ошеломило, что я стал нести этого заику на все мыслимые и немыслимые корки: "подонок", мол, а не писатель, "это какую же свинячью душонку надо иметь!" А этот Прошкин - ну, хоть бы слово в мою поддержку. Слушает и молчит. Никакой реакции! Вроде ничего особенного нет в том, что писатель - стукач. Обычное, мол, дело. А ты хочешь удивить чем-то фюрера! У этих вообще нет: ни совести, ни души! "Рабы-добровольцы" все!

- Значит, и я... такая же, да? А откуда этот ваш Прошкин узнал такое про Василицкого?

- Да Бог его знает, откуда? - уклонился от ответа Алексей, хотя помнил предупреждения Лодочкина и Галки насчёт Прошкина. - Сказал, что не имеет права распространяться об этом.

- А может, он просто тебя прощупывал?

- Ох, какая же ты у меня умница! - восхитился Алексей, поражённый её догадкой. - Ведь в твоём предположении, может быть, и кроется вся разгадка! Василицкий не похож на "сексота", я с ним общался. А вот сам Прошкин - действительно, неприятная личность; к нему, пожалуй, стоит присмотреться повнимательнее. Получается, что ты, Танечка, опытнее меня. Вот уж не думал...

- Это Аршинов опытнее нас всех. Он мне столько всякого нарассказывал и про "сексотов", и о других мерзостях, что и я стала опытной. Знаю, например, такое: если тебе кто-нибудь позвонил и наговорил гадостей, ты легко можешь узнать его адрес. Вернее, номер и адрес телефона, с которого он тебе позвонил.

- Каким же образом? Ведь он повесит трубку, пока ты...

- Очень просто: не вешай свою трубку, и он не разъединится с тобою, если даже повесит свою. Он и знать об этом не будет, не слыша гудков. А ты в это время можешь сходить к соседу, позвонить на городскую АТС, и они тут же узнают, кто подсоединён к твоему телефону. Особенно быстро это делают гебисты.

- А почему же в кино про шпионов те же самые гебисты всегда инструктируют: "затяните с ним разговор, чтобы не вешал трубку подольше!"

- Всё это ерунда, Лёшенька! На самом деле, чтобы разъединиться с тобой, нужно лишь отсоединить свой провод от винтика в соединительной коробочке. Только тогда прекратятся гудочки "занято", понял? Можешь проверить.

- Век живи, век учись! - удручённо вырвалось у Алексея. И Таня спросила:

- Почему так печально? - Она улыбнулась. А ему всё равно было грустно - вспомнил забытое изречение царя Соломона из его "Книги Экклезиаст":

- "Больше знаний - больше печалей. Много печалей увеличивают скорбь", - так, кажется, у царя Соломона? - И закончил соломоновым же "утешением": - "Что делалось всегда, то и будет делаться. И нет ничего нового под Солнцем".

Наградой Алексею был нежный поцелуй и шёпот:

- Какой же ты славный у меня!
3

Семён Илларионович Остроухов доживал в своей кавказской деревне красиво, спокойно. Забот было мало. Поросенка и козу уже не держали, покупали и молоко, и мясо у соседей - стариками стали. Огорчений не было. Горный воздух по-прежнему был чист и полезен. Баньку Семён Илларионович топил регулярно и собирался пожить ещё. По-прежнему слушал радио, читал старые газеты и проживал понемногу своё богатство. Прикидывал как-то с Лизаветой, получалось, что при их скромном образе жизни должно хватить до самой смерти. Сколько там осталось-то?.. Вон уж сколько прожито, да и сестра не молодая.

Тут, правда, Семён Илларионович лукавил, говоря, что осталось не много. Жить он собирался долго, лет до 100, коли уж на Кавказе поселился. А там, как Бог даст, конечно. Но, чтобы не сглазить своего счастья, нарочно говаривал, будто осталось не много - 2-3 года. Сам же - в это не верил. Сердце работало ещё исправно, да и на другие органы не жаловался. Разве что вот только глаза, да зубы? Глаза почему-то частенько кровенило, а зубов своих уж давно и не было - вставил белые челюсти из пластмассы. Однако и на вставных можно жить: приспособился, ничем не хуже своих. Вина больше не пил - стали от него появляться сердцебиения по ночам. Ну, да если уж нельзя, то нельзя. Слава Богу, попил он его за свою жизнь в полное удовольствие. Теперь для возбуждения мысли читал только газеты. Мир сходил с ума от ужаса перед атомной войной. Все учились в городах гражданской обороне - как откапывать из завалов людей, как их спасать, проводить дезактивацию. А Семён Илларионович только посмеивался. Здесь, в горах, ему никакие атомные бомбы не страшны. Во-первых, их сюда не бросит никто. А если и бросит в какое ущелье, заражение далеко не пойдёт: горы кругом. И вода здесь чистая, и еды всегда хватает. Так что правильно выбрал себе место. Вообще сделал всё правильно. Единственное, чего не хватало ему для полного счастья, так это умного собеседника. Из-за этого сестру даже как-то обидел.

Попросился к ним в дом дней на 5 один отдыхающий - красоту местную посмотреть. Оказался интересным собеседником, хоть и молодой. Потом выяснилось, что книги пишет, университет закончил. Интересно, в общем, было поговорить с ним. Рассказал ему даже о своём происхождении. Что лично Антона Ивановича Деникина видел. Словом, такие чудные вечера были - с вином, разговорами, а сестра - мешала. Ну, замахал как-то на неё, как на пустое место, когда свою бабью глупость вставила. Помолчи, мол, других дай послушать, чай, умнее будут. Она и заплакала. Ушла в свою комнату. А потом и на другой день губы дрожали, теснилась обида в груди - видно же. Прямо, что делать не знал. С тех пор не трогал. А собеседника - всё-таки не хватало...

Осенью любил смотреть с веранды на красную луну над тёмными горбами гор. Светлое небо там казалось голубоватой дымкой. А вот поговорить - не с кем. Кто оценит твой ум по-настоящему? Перед кем себя показать? Неразделённое чувство - это ведь не полное счастье. Ну, да что теперь об этом...

Ежегодно в день смерти Софьи ходил к ней на могилу. Место он по её просьбе выбрал тогда красивое. Обрывистый холм над речкой, далеко всё видать. И красота вокруг необыкновенная. Солнышко там целый день прогревает с разных сторон - буйно растут травы, кустарник. А на самой могиле и рядом он диких цветов насадил. Разрослись они в великом множестве - прямо тебе райский ковёр. Весной поляна пламенела от мака и тюльпанов, а потом цвёл летом и благоухал шиповник.

Возле могилы сиживал часами. Всё думал, вспоминал. К старости сентиментальным стал, на выцветшие глаза наворачивались слёзы. А кругом всё трудилось, жужжало, щебетало от полноты жизни. Не хотелось уходить и ему.

Потом, когда приходил домой, всегда наказывал Лизавете:

- Как умру, похоронишь меня там же, рядом с ней.

Лизавета не противилась и не спорила. Забылась, видно, у неё старая неприязнь к Софье за давностью лет. Ну, а то, что отвечала сварливым тоном, так это, чтобы успокоить:

- Да что ты, братка! Я, чай, вперёд тебя туда пойду. Только меня там - не хорони. Схоронишь где-нибудь подальше - в лесу, где мы землянику с тобой собираем. Я лес люблю, там - благодать...

И тоже лгала - собиралась жить на своих травках долго. Да и чего ей не жить, когда жизнь, считай, что в раю тут прошла, хотя и сыро в горах по ночам. Всё он про неё знал...

Знала и Елизавета про своего брата всё, и последнее время стала бояться за него. Нехорош стал. Сосудики-то в глазах начали лопаться всё чаще. Оттого и подплывали у него глаза к утру кровью. Да и к вечеру, бывало, тоже, если начитается своих газет. Нужны они ему в этакой красоте?.. А ну, как не в глаза, а в голову шибанет! Что с ним делать тогда? Одна ведь тут...

Елизавета становилась в своей комнате перед иконой на колени, крестилась, глядя на розовый огонёк тихой лампады, клала поклоны и творила горячую заступную молитву. Травы - уже не помогали брату. А всё винище проклятое! Не пил бы столько в молодости, глядишь, и до 100 лет мог бы дотянуть...

Так они и жили, ничего плохого не ждали - откуда, зачем? А беда всё же настигла их. Оказывается, промахнулся тогда, в Сухуми, Семён Илларионович, когда обменял в последний раз свои драгоценности и золото на деньги. Надо было всё же в Ростове, а не там, где знают твою фамилию и где ты живёшь. Если бы этим не пренебрёг, не соблазнился близостью расстояния, жили бы в мире и спокойствии и дальше. А тут, хотя и много лет прошло, заявился вдруг, распугав всех кур, следователь на милицейской машине. Вылез он из неё как-то неуклюже - то ли зад отсидел, то ли от тучности. Осмотрелся кругом - красиво! Чему-то улыбнулся и спросил Лизавету, вышедшую с чашкой кукурузы для кур:

- Здесь живёт гражданин Остроухов?

- Здесь... - неуверенно отозвалась Лизавета, разглядывая приезжего. Приехал с милиционером, а сам - одет в штатское, и не армянин. Вся милиция в этих краях была почему-то из армян, а этот - похоже русский и, видать, даже из начальства. Вон, какой зад себе отрастил...

Лизавета обеспокоилась: не к добру! И соседи вытаращились уже из-за своих плетней. Однако вида не подала, что внутри у неё всё затряслось, спросила сама:

- А вы по какому делу к нему? - Швырнув курам из горсти зерно, позвала: - Цып-цып-цып-цып-цып!..

- Расскажу, бабушка, всё расскажу! - отозвался следователь, вытирая одутловатое лицо платком. Поинтересовался: - Хозяин-то - дома?

- Дома, дома. Милости просим, входите...

Лизавета поставила чашку с кукурузой на землю и, чтобы скорее избавиться от любопытства соседей, повела гостя в дом. Сержант, что сидел за рулём, остался в машине. Ей это было неприятно: начнут его там теперь расспрашивать. Мало ли что скажет по молодой дурости. Да и сама не знала ещё, зачем приехали...

Выяснилось, однако, всё быстро. Следователь приехал к ним с обыском. Показал ордер, подписанный прокурором, а потому и не таился. Оказывается, сухумский ювелир Арутюнянц начал сбывать нелегальным путём редкие вещицы и попался на этом. На следствии от него потянулись кое-куда разные ниточки. Одна из них привела вот сюда...

Брат задал следователю резонный вопрос:

- А что, разве по закону нельзя иметь золотую вещицу? Нельзя её продать?

Толстый следователь улыбнулся, добродушно ответил:

- Одну-две можно, конечно. Можно и больше. Но тогда и у милиции может возникнуть вопрос: откуда у человека на такую сумму? Докажет, что приобретены были законно - на трудовые, так сказать, и интерес милиции удовлетворён.

- А разве наследства - не может быть? - спросил братка ещё раз.

- Может. Но и это придётся как-то доказать. От кого, когда? На какую сумму? Незаконных действий - мы себе не позволим, можете не сомневаться. Сейчас сержант Прокудин приведёт понятых, и начнём...

Брат замолчал. Но Елизавета знала, о чём думает. Вспоминает 18-й год в Ростове. Тоже был обыск. Только не днём, а ночью. Но те - нашли кое-что. А вот этим - не удастся. Остатки-то спрятаны в баньке, куда и не сунется никто. Там - лежит последнее, на самый лютый и чёрный день. А в доме-то - нет уже ничего, даже бумажных денег. Семён и деньги держит закопанными в саду.

Когда выяснилось, что обыск ничего не дал, Семён Илларионович догадался вдруг, что сухумский ювелир, видимо, торговал его "вещицами" не на внутреннем рынке, а с турками. За большие деньги. Понимая теперь, что дело может обернуться грозными последствиями для него, он стал начисто отрицать свою связь с Арутюнянцем. Не знает такого, никогда и в глаза не видал. Мало ли что может наговорить любой человек!.. Пусть он докажет...

Глядя на соседей-понятых, Елизавета поняла: счастливой и тихой жизни пришёл конец, хотя и ничего этот Арутюнянц не докажет. Но всё равно теперь будут кружить здесь над ними эти чёрные коршуны. Какая уж тут тихая жизнь!..

Словно подтверждая невесёлые мысли Елизаветы, боров-следователь уезжать не торопился. Въедливым оказался: что, да как, на какие средства живёте?

- Ты, голубь - моей вины ещё не доказал! - заявил Семён Илларионович обиженно. - А продолжаешь перед моими соседями на меня тень бросать! Так и будешь мне обидные вопросы при всех задавать? Это - полагается по закону иль нет? Без адвоката. Живу - как все здесь живут: виноградом, медок беру. Куры у меня, индюки. Своим хозяйством, короче. Много ли старикам надо?

Понятых следователь отпустил, да и сам вскоре уехал. Прощаясь, даже извинился за причинённое беспокойство. Семён Илларионович проводил его до ворот. Видя, что соседи всё ещё смотрят, не расходятся, сокрушённо хлопнул себя по тощим, высохшим от старости, ляжкам - что, мол, поделаешь. "Накапал" какой-то подлец, да вот всё и выяснилось, сами видите: невинные мы. Извиняются вот перед нами...

А вернувшись домой, глядя из окна, как уезжает следователь с его двора ни с чем, зло рассмеялся и показал кукиш:

- Што, взяли? Хрен, калёный камень возьмешь голыми руками! Не на таковского напали!

Да вышло всё-таки по-елизаветиному: рано обрадовался братка. У следователя, как и предполагала, своё было на уме. Целый план, видно, Ирод окаянный, составил. Воротился через 3 месяца снова. Тут уж понял свою ошибку и Семён. Следователь ещё и рта не раскрыл, а уж брата так и повело от его хитрых смеющихся глаз.

- Здравствуй, дедушка! Опять я к тебе...

Не поверил следователь тогда Остроухову, почувствовал - большого полёта старик. Ну, а если так, нужно было навести справки о нём основательнее. Может, и от него потянутся кое-какие ниточки?

Ниточек не оказалось, но прошлое гражданина Остроухова привело следователя к заключению, что под амнистию в 1953 году он не мог подходить, хотя архив бывших Норильских лагерей эту амнистию подтверждал. Да старик и сам не скрывал, что был осуждён в Подольске, а потом амнистирован в Норильске. Показывал документы. Но что-то за всем этим - нюхом чуял! - крылось сомнительное. Почему старик никому из местных властей даже не заикнулся, что прежде работал бухгалтером мебельной артели? Плёл о себе тут совсем другое. Да и теперь выдавал себя чуть ли не за сельского жителя. А когда был сделан запрос в Ростовский-на-Дону ЗАГС, по месту рождения старика, обнаружилась церковная запись, которая потянула за собой ниточку из клубка в такие ювелирные дали, что следователь уже не сомневался больше в связи старика не только с Арутюнянцем, но и с кем-то в Норильске. Поменять статью осуждения могли только там. Архив Подольского городского суда показал, что бухгалтер Остроухов был осуждён за хищения в особо крупных размерах. Значит, под амнистию никак не подходил. Не за красивые же глазки его амнистировали в Норильске? Так что игру со стариком надо было вести аккуратно - опытный волк. Да и фамилия у него, как выяснилось, известная в Ростове ещё до революции...

- Пожалуйста, голубь, проходи. Если смогу чем помочь, всегда с удовольствием... - юлил Семён Илларионович перед следователем. - А сам душой уже к буфету тянулся, за лафитничком заветным, который всегда держал для нежданных гостей из милиции или ещё откуда. Однако на этот раз нутром чуял, лафитничком, хоть он и серебряный, не отделаться - больших денег будет стоить этот человек, от которого зависит теперь свобода. О тюрьме почему-то не думалось. Какой интерес следователю сажать в такой старости, да и за давностью лет? Не за этим приехал, коли выяснил что-то.

Следователь скромно спросил:

- Разрешите присесть?

- Садись, голубь, садись, дорогим гостем будешь! Очень дорогим, - намекнул он сразу, "для начала", и позвал: - Ли-за-а! Сообрази-ка нам чего-нибудь...

А та уж несла на подносе жареную индюшатину, словно сигнала ждала, хотя нажарила ещё вчера. Следователь положил на стол портфель, усмехнулся, спросил прямо:

- Какая у тебя настоящая биография, дедушка?

"Ого! Круто берёт - сразу к делу. Может, побыстрее хочет подобраться к деньгам? Чтобы и я не юлил?" - подумал Остроухов, прикидывая, как вести себя.

- Я же тебе, голубь, документы показывал ещё в прошлый раз. Амнистированный я! Аль запамятовал?

- Нет, дедушка, ничего я не запамятовал. Память пока хорошая, как и у тебя. Может, и ты вспомнишь кое-что, а? Своего папашу, например. Чем он занимался в Ростове?

Обдумывая своё положение, Остроухов молчал.

- Ну, так как, дедушка? Будем в прятки играть или сам всё расскажешь? - Следователь остро взглянул на крестившуюся в углу старуху, продолжил: - Возраст у тебя - преклонный. Я думаю, тебя даже не посадят, если... признаешься, кто был связан с тобой. Те - небось, помоложе, могут пригодиться нам.

Остроухов понял, знает следователь мало, больше догадывается. Но всё-таки - сколько? Только то, что отец был купцом? Или про Кирилюка и ювелирные магазины тоже? Как вести себя, если ему нужны только подтверждения, чтобы хапнуть Кирилюка и кое-кого из ювелиров?

Чтобы выиграть время - может, следователь сболтнёт что и можно будет узнать о чём-нибудь побольше - Остроухов с ответом не торопился. Налил из лафитничка в рюмку и, подвигая гостю пахучую индюшатину на тарелке, начал вроде бы откровенно:

- Если ты, гражданин следователь, интересуешься моими связями, как ты говоришь, то знай: нет у меня никаких связей. Давно. А и были бы, не такой я человек, чтобы своих друзей продавать! Почему же ты этого не узнал, если мной интересовался?

- Значит, не скажете? Ладно, говорите тогда то, что считаете для себя возможным говорить.

- А что мне, голубь, тебе сказать? Ты меня в чём-то подозреваешь - ты и выясняй.

- Ну, хорошо... - Следователь устало вздохнул. - Вы по-прежнему утверждаете, что амнистированы законно и что никакого Арутюнянца не знаете и ювелирных изделий ему не продавали?

- Да, - согласился Остроухов, подумав. "Сколько лет прошло, амнистий!.. Ничего не будет за давностью лет".

- Тогда вам придётся поехать со мной в город. - Следователь отодвинул тарелку с куском подогретой индюшатины, взял свой портфель и поднялся из-за стола.

Остроухов, продолжая сидеть и, не глядя на следователя, твёрдо заявил:

- Никуда отсюда, гражданин начальник, я не поеду.

Следователь вновь положил портфель на стол. Достал из него ордер на арест, положил перед Остроуховым.

- Поехать со мной вам, гражданин Остроухов, всё же придётся. Я ведь не на испуг тут беру. Вот ордер на арест. Прочтите! Подписан прокурором.

- Я - старик, 85 мне! Болен. Ехать не могу, делаю вам об этом официальное заявление, - произнёс Семён Илларионович торопливо, принимая решение: говорить, если увезут, о Кирилюке или нет? Майоришка рядом живёт... пусть он и садится, если на то пошло. Да нет, больше трёх суток не продержат, не имеют права...

Следователь вздохнул опять.

- Зря вы это, гражданин, зря... Увезём ведь силой.

- Зови понятых, заявлю при них. Ежели что в дороге со мной случится, отвечать будешь ты! - "Господи! Какой там у них ответ? Что захотят, то и сделают..."

- Не пугайте, я закон знаю. Ну, так как, сами пойдёте или звать сержанта и понятых?

В голову Остроухову прихлынула кровь, лицо его исказилось:

- Зови! Силой - можете, а добром - не пойду. Плохо мне. - "Господи, как же дать ему взятку? Напрямую, что ли?.."

- Не хотите, как хотите, пеняйте тогда на себя. Придётся нам в таком случае и вашу бабушку прихватить. Может, она чего знает и прояснит?

Елизавета, стоявшая в своем углу, испуганно вскрикнула:

- Сеня! Что же будет-то? Меня-то за что?..

Остроухов резко поднялся. Хотел что-то сказать, но вдруг дёрнулся и, простонав, рухнул на стул. К нему лёгкой кошкой метнулась Елизавета:

- Сенечка, господи, что с тобой?!

- Па-алкой... па-а голове... - прохрипел Семён Илларионович и вывалил изо рта прикушенный язык.

Елизавета в ужасе отшатнулась - лицо брата было перекошено, один глаз закрылся, другой стеклянно, по-неживому смотрел куда-то мимо неё. Начал синеть лоб.

Елизавета тихо заплакала.

Следователь взял в руку кисть старика, пробовал нащупать пульс - пульса не было. Радуясь тому, что это случилось в доме, а не в дороге, он наклонился и посмотрел умершему в лицо. Оно уже было синим, как после удушья.

- Вот так шту-у-ка-а! - протянул следователь. - Помер! - И рад был, что не повёз старика силой. Ведь это же счастье, что не успел...

Приехавший по вызову следователя врач установил, смерть произошла от кровоизлияния в мозг - инсульт. Следователь понял, делать ему здесь больше нечего, старик и на этот раз перехитрил всех. Надо пока уезжать, остальное придётся выяснять потом, у горбатой старухи. Прихватив с собою врача, он направился к машине.

Похоронила Елизавета брата, как он просил, рядом с могилой Софьи. И сразу же, в ожидании следователя, сдала и сама. 3 дня пролежала, не вставая с кровати - только по нужде, да водички попить. А потом всё-таки поднялась на своих травках, но выглядела постаревшей сразу на 10 лет. Засобиралась в монастырь.

- Есть такой в одном месте, - сказала она соседке, пришедшей её проведать.

Та - тоже старуха - пожалела её:

- Что же ты там делать-то будешь?

- Богу служить, боле уж некому.

- Молиться можно и дома.

- Нет, - твёрдо заявила Елизавета, - остаться здесь не могу. - Зови старух, имущество раздавать буду.

За этим делом и застал её приехавший следователь. Попросил притихших женщин:

- Гражданочки, прошу оставить нас вдвоём. Мне с хозяйкой поговорить кое о чём надо.

- Нет, пусть останутся! - заявила Елизавета. - При них хочу рассказать всё, чтобы не было потом кривотолков. - Она указала следователю рукой на стул, сама села возле окна и, не глядя ни на кого, а будто в окно, начала, как в белый свет:

- Не муж он мне был, родной брат это. Женой ему была Софья. Умерла тут... А я до своего замужества тоже была Остроуховой. Жили мы в городе Ростове. Отец у нас был купцом первой гильдии...

И рассказала Елизавета следователю и старушкам, молча слушавшим на лавке возле стены, всё, что знала - ничего не утаила. И как её брат жил после революции, как женился, был арестован, потом освободился из Норильского лагеря по амнистии. Не сказала только, что амнистия была за взятку, и от чего умерла Софья. Однако следователь всё же спросил:

- А зачем же он выдавал её за свою племянницу?

- А чтобы соседи не лезли с расспросами. Он уж стариком стал, а она - ещё молодой была, - солгала Елизавета. - Мы, когда приехали сюда, не скрывали ведь, что я ему сестра. Однако, никто, видно, не обратил на это внимания или позабыли. Ну, и считали женой - меня. Оба, мол, старички. Вот мы и не касалися больше этого, раз людям так было удобнее. - Елизавета утомилась и умолкла - больше часа рассказывала. Но, словно что-то вспомнив, прибавила:

- Главное-то забыла, гражданин хороший... Деньги, которые брат выменял у какого-то армянина в Сухуми - я его не видела - мы прожили. Ездили в Сочи, жили всегда по-крупному, как при отце.

Следователь поднялся уезжать. Прощаясь сказал:

- Вашей вины нет ни в чём. Я с вашего разрешения заеду ещё раз... Оформлю у себя там протокольчик по вашему рассказу, и приеду, чтобы вы подписали. Хорошо, бабушка?

- Приезжай, голубь, приезжай, коли надо, - ответствовала Елизавета загадочно. - Только вот - сыро тут жить, в горах-то. И в Теберде так же было. Вроде бы рай, а - сыро.

- Так я заеду. Вы мне - ни одной фамилии к тому же не назвали. Постарайтесь вспомнить, а я их потом - впишу...

- Так я ведь никогда ни у кого не спрашивала фамилий-то. Больше по имени да отчеству знала. Не лезла я не в свои дела. А уж теперь и вовсе...

- Да нет, Елизавета Илларионовна, вы уж постарайтесь вспомнить и фамилии - не всех же вы не знали. Что вы собираетесь теперь делать? Пенсии у вас, говорите, нет?

- Э, голубь, это уж моё дело. А ты - твори своё. Я тебе всё сказала, греха на душу не взяла. А если и есть какой грех, я теперь молиться буду.

Следователь понял по каменному лицу старухи, больше она ему ничего не скажет и спрашивать её бесполезно. Хотя, вероятно, начальство будет заставлять. Однако задерживать её - он не имеет права. Составит протокол, отпечатает, старуха подпишет, и на том, видимо, с нею его общение закончится.

Глава шестая

1

Днепропетровск встретил Русановых сначала вроде бы радостно - за 4 дня обменяли квартиры и успели даже перевезти мебель, библиотеку и вещи в новую свою и большую. С непривычки, обитель казалась прямо-таки в райском по красоте месте. Но тут же последовал и горестный удар - приехала мать Татьяны и сообщила печальную весть: умер в игреньской больнице сын, и надо срочно доставить его тело в Жданов и похоронить там, чтобы она смогла навещать его могилу и ухаживать за нею.

Алексей помог лишь организовать с помощью Саши Ивлева грузовик. Но вместо похорон решил съездить в Москву, чтобы уладить дело с намечающимся увольнением Кротова, лежащим в больнице и впавшим, похоже, в депрессию. Татьяна согласилась с его решением, понимая, что это для него важнее, сказав:

- Ладно, Алёшенька, похороним Володю и сами... А тебе может удастся предотвратить увольнение Кротова, а следовательно, и своё! Конечно же, поезжай в Москву.

Прощаясь, Алексей спросил:

- От чего умер Володя?

- Маме сказали в больнице, что от сердечного приступа. Распсиховался от чего-то и... Я не стала расспрашивать подробностей.

- А как отнеслись к тому, что ты опять уезжаешь, у тебя на работе?

- С пониманием: смерть брата - разве мелочь!.. А что?

- А я вот не знаю, как отнесутся к моей поездке в ЦК мои начальники. Белоусько, скорее всего, начнёт согласовывать это с Туром, а тот... не представляю, как отреагирует.

- А ты не говори Белоуське, что едешь в ЦК. Придумай другую причину продления отпуска.

- Точно! - обрадовался Алексей. - Тут и хитрить не надо: я имею право использовать весь отпуск сразу, а не по частям. Сошлюсь на похороны твоего брата...

- Ну, ладно, до встречи, мой хороший!

В издательстве затруднений с продлением отпуска не возникло. Но Галина сообщила Алексею, что Кротова, вероятно, снимут, потому что Голод уже чувствует себя директором и сидит в его кабинете. Стало быть, это согласовано с Туром. Алексей, не удержавшись, сболтнул ей:

- Ну, это ещё, как говорят украинцы - "казала Настя, як удасться". Я сегодня вечером уезжаю в Москву по этому вопросу...

- А может, не надо этого делать, Алёша?!.

Он удивился:

- Почему?

- Мой отец узнал, что в Москве застрелился секретарь Рязанского обкома партии из-за каких-то разорительных приказов Хрущёва. Да ещё в Новочеркасске что-то произошло - какой-то бунт рабочих, закончившийся кровавым подавлением.

- Ну, и что?

- Как это что?! Значит, в Москве сейчас не до жалоб...

- А я - не с жалобой: себе лично я ничего просить не собираюсь.

- Зачем тогда едешь? - Теперь не понимала его она.

- У меня есть вопросы государственной важности.

- Ой! - насмешливо изобразила Галка своё "восхищение". - Какие мы важные персоны из... Нью-Васюков!..

- Думаю, что для государства немаловажный вопрос, какую печатную продукцию выпускают издательства. А они в основном печатают личные диссертации на тему "о пользе кроликов для революции 5-го года".

- Ну, как хочешь, моё дело - предупредить! - фыркнула Галка.

Откуда было знать Алексею, что его разговор с Галкой станет известен в тот же день стукачу Левчуку, а на следующий - уже дойдёт до ушей Тура...
2

В бюро пропусков в ЦК КПСС в Москве Русанов убедился: Кротов не солгал про баррикаду из телефонов-автоматов - их было ровно 13, "чёртова дюжина", выстроенная вдоль стен "малахитового зала", как мысленно окрестил Алексей просторный вестибюль с зелёным полом, переполненный жалобщиками со всего Советского Союза. Один из них, директор какого-то из заводов Свердловска, вернее, бывший директор, познакомился с Алексеем сам:

- Ну что, молодой человек, кидают с телефона на телефон, а потом: "позвоните завтра", так, что ли? - кивнул он на будку, из которой только что вышел Алексей.

- Точно! - почему-то обрадовано ответил Алексей. - Откуда знаете?

- Я здесь пробиваюсь уже четвёртую неделю, и каждый день приглашают на "завтра". А тебе к кому надо?

- К заведующему отделом книжных издательств? А что?

- Я думал, ты восстанавливаешься в партии, по личному вопросу. Так это безнадёжное дело. Тут таких много приезжало за эти дни - из Узбекистана, Молдавии, Белоруссии, Карелии - не было только цыган! И всё без толку! Я вот - бывший директор завода в Свердловске, человек известный, можно сказать, и приехал не по личному вопросу - отстаивать интересы огромного цеха. Атаманычев моя фамилия, Юрий Евдокимович, - протянул он руку ("Русанов, Алексей Иваныч, очень приятно!"), - и всё равно не принимают. Вот... Звоночки из Свердловского обкома, видимо, обгоняют меня. Это сколько же неправды скопилось, какой бардак, если ОНИ, - толстенький энергичный директор показал пальцем на потолок, - бронированной стеной отгородились! - ткнул он этим же пальцем в сторону телефонных металлических будок. - Продумано всё!.. Вон милиционер-амбал стоит возле лестничного марша наверх. Чтобы не прорвался кто-нибудь без пропуска. А вон другой ходит по залу, разглядывает, нет ли кого с оружием под пиджаком: гляди, какие глаза цепкие! Есть и "топтуны". Знаешь, что это такое? - Алексей кивнул, и директор продолжил: - Эти меняются каждые 2 часа, но я их уже всех в лицо знаю. Ну, а народ - сам видишь: как на вокзале, не уменьшается...

Алексей подумал: "Бедный народ! Океан слёз и миллионы жалоб. А рассматривать некому: крепость выстроили из коммутаторов".

Атаманычев кивнул на будки:

- Представляешь, какой гам стоял бы в зале, если бы не было этих будок?! Хоровая жалоба-кантата! Нет, просто так тут не допросишься: нужно говорить, что прибыл по вопросу готовящейся диверсии, тогда примут.

Алексей улыбнулся и пошёл к будкам снова. Одна как раз освободилась, и он набрал указанный на стене номер.

- Бюро пропусков слушает вас, - раздался усталый женский голос. - Будьте кратки: в какой отдел и по какому вопросу желаете обратиться.

- Я из Днепропетровска, редактор книжного издательства Русанов. У нас в издательстве готовится идеологическая диверсия.

- Подробности не нужны, сообщите цель приезда по номеру "19-24". - В наушнике раздался щелчок и пошли гудки. Алексей набрал "19-24". В трубке появился мужской голос:

- Слушаю вас. Излагайте кратко, что вы имеете в виду под идеологической диверсией.

- Политические брошюры, вышедшие в издательстве, где я работаю, и кто за ними стоит. Брошюры у меня с собой, в портфеле.

- Понял. Подойдите к дежурному бюро пропусков с паспортом, он выпишет вам пропуск на третий этаж, комната "37", к товарищу Чхиквинашвили. Запомнили?

- Да.

- Портфель покажете постовому у лестничного марша. Всего доброго! - В трубке щёлкнуло.

Алексей вышел из будки, видимо, с изменившимся лицом, потому что Атаманычев подскочил к нему с изумлённым вопросом:

- Что, разрешили?!.

- Да вроде бы. Иду вот за пропуском. А почему у вас такая фамилия?

- Какая, такая? - заулыбался тот.

- Разбойничья.

- Я так и знал. Не разбойничья, а казачья! Потому и сняли, что увидели во мне закопёрщика. Желаю удачи...

Показывая, что` у него в портфеле, Русанов вспоминал казачку "тётю Шуру" из лётной столовой в грузинском селе - у неё тоже фамилия Атаманычева. А теперь вот надо подняться к какому-то Чхиквинашвили, ну, и фамилия, не только трудно упомнить, но и выговорить!

Грузин Чхиквинашвили оказался, как и "тётя Шура", тоже отзывчивым и внимательным человеком, чего Алексей просто не ожидал, полагая, что аппарат ЦК КПСС это гнездилище бездушных чиновников из красной паутины, сплетённой "партай-геноссенами". Особенно поразило умение "товарища Чхика" слушать - черта, типичная для грузинской интеллигенции.

- Вы называйте меня "товарищ Чхик", так проще говорить и запомнить, - объявил Алексею с лёгким грузинским акцентом тучный, пожилой и седой Чхиквинашвили, подавая руку, после того, как Алексей ему представился. - Потому что и фамилия у меня, и имя отчество - Георгий Автандилович - очень длинные. Прошу садиться, уважаемый Алексей Иванович. - "Чхик" кивнул на стул и не садился до тех пор, пока Алексей не сел - тоже грузинская черта: хозяин не сядет, если гость стоит.

Алексей, успокоенный таким приёмом (ждал, что чиновник набросится на него: "Какая же это "идеологическая диверсия", когда это обыкновенное "использование служебного положения", мелочь, не стоящая внимания цека!"), ответил хозяину по-грузински:

- Мадлобт, генацвале (Спасибо, уважаемый!) "Чхик"!

- О, земляк, нет?

- Когда-то служил в Грузии, в Кодах. Военным лётчиком был, холостяком. Хозяйка, у которой мы снимали комнату, не знала по-русски почти ничего. Пришлось учиться самим: "Чвэн мивдиварт самушёут", "ме шэн миквархар", то есть, "Мы уходим на работу", "Я тебя люблю", ну, и так далее.

- А я работал когда-то в Тбилиси - это рядом с Кодой - редактором "Зари Востока". Знаешь такую газету? - перешёл "Чхик" на "ты" и всё время улыбался.

- Знаю, - ответил Алексей, чувствуя, что нравится этому человеку. И признался: - Насчёт "идеологической диверсии" я соврал, чтобы пропустили. Но дело у меня всё равно важное, это честно!

- Ладно, говори, раз уж пришёл. Что случилось? - И добродушно рассмеялся: - Я думал, придёт какой-то старик, который всех подозревает: есть такие люди. А пришёл молодой коммунист, да ещё бывший лётчик. Слушаю тебя...

- Я не коммунист, Георгий Автандилович.

"Чхик" перестал улыбаться:

- Что, исключили, да? Добиваешься восстановления?

- Нет, я никогда не был членом партии. И приехал "восстанавливать" не себя, а честь другого человека.

- Как это, никогда не бил? - взволнованно удивился "Чхик". - Лётчик и...

- Да, лётчик. Был командиром звена реактивных бомбардировщиков. Сбил американский воздушный шар с враждебной литературой. Но в партию не вступал.

- Почему? - насторожился "Чхик".

- Это длинный разговор, а я приехал рассказывать не о себе.

- А о ком?

- О секретаре Днепропетровского обкома по идеологическим вопросам, которого знаю ещё по армии - парторгом полка у нас был, с кличкой "Лей-вода". Обгадился там, его выгнали. А теперь вот он хочет выгнать директора нашего издательства с должности.

- За что хочет выгнать?

- За то, что директор не желает печатать брошюры-диссертации его обкомовских друзей, покровителей.

- А почему не приехал сам директор издательства, а приехал ты вместо него? Уж он-то, надеюсь, коммунист?

- Да, он член партии. Но боится, что Тур исключит его из КПСС. А он жениться собрался.

- И не стыдно ему посылать тебя вместо себя?

- Он меня не посылал, а наоборот, отговаривал.

- Почему отговаривал?

- Я не хочу высказываться по этому поводу, хотя предположение у меня есть, конечно.

- Боишься сказать?

- Боюсь ошибки.

"Чхик" уставился на Алексея с интересом, о чём-то думая, спросил:

- А почему не захотел разговора о себе? Почему "длинный"?

- Дело в том, товарищ "Чхик", что после того, как сбил воздушныё шар, я попал в тюрьму, сидел в лагере под Архангельском. Потом меня вызволил оттуда маршал Жуков, и я снова летал, но был демобилизован в 58-м году по сокращению вооружённых сил в возрасте 31-го года, в звании капитана и пилота первого класса.

- Но пачиму?! Приказ бил увольнять пожилых, а не самих молодих и способних! - разволновался "Чхик".

- Я же говорил вам, это длинный разговор...

- Ну, а если коротко: в чём дело? Пачиму твой командир полка отдал тебя под сокращение?

- Командир считал меня лучшим пилотом в полку! Предлагал мою кандидатуру в космонавты. А его заместителю по политической я был не по душе.

- И ти с тех пор обиделся на партию, да?

- У меня есть на это основания, - тихо произнёс Алексей. - Давайте не будем об этом...

"Чхик" снова внимательно и с удивлением рассматривал Алексея. И тоже тихо спросил:

- Маршал Жуков знал тебя?

- Да. Он был у нас на Кольском, и мы познакомились.

- Ти понравился ему?

- Наверное... - Алексей пожал плечами.

- Твоему маршалу сейчас тоже, я думаю, обидно. Потому что жизнь - это не гладкая дорога. Расскажи теперь, что произошло в твоём издательстве?

Алексей подумал и рассказал всё без утайки.

"Чхик" молчал, выслушав его. Долго о чём-то думал, наконец, на что-то решился:

- Понимаешь, товарищ Алексей. Я чувствую: ти - больше коммунист, чем твой директор. Так мне кажется. Поэтому защищать его мне будет трудно. И вот почему. Аппаратчикам ЦК КПСС не рекомендуется вмешиваться в партийные дела республиканских обкомов - это прерогатива Киевского ЦК, Минского, Тбилисского и так далее. Лишь в крайних случаях мы можем... не вынося решения официально... повлиять на республиканский ЦК. В данном случае, в твоём, я могу лишь прислать инструктора ЦК КПСС в Днепропетровск для ознакомления по жалобе. Это неприятно вашему обкому, но... и не обязательно к исполнению, что ли, если говорить мягко. Так как Днепропетровский секретарь обкома является особо важным членом ЦК КПСС. Однако к нашему мнению он, конечно, прислушается. А если бы мы пытались защищать лично тебя, то я сделал бы всё для того, чтобы нас услышали. Но твоего Кротова... Впрочем, можешь ему передать, что инструктор ЦК КПСС - а я пришлю опытного человека - постарается дать понять Туру, чтобы не мешал Кротову работать спокойно. Года на 2-3 Тур забудет о нём... А дальше покажет жизнь, кто чего стоит. Всё течёт и изменяется, так ведь?

- Спасибо за откровенность! - Алексей поднялся.

- И тебе спасибо, что приехал. Приятно знать, что среди молодых есть люди, которых смело можно выдвигать на руководящие посты. Так что подумай о вступлении в партию - рекомендации, я полагаю, тебе дадут настоящие коммунисты, которые найдутся у вас. И... не распространяйся кому попало о том, что я тебе тут сказал. Твоя откровенность - главный твой враг! Не все вокруг тебя... порядочние люди. - "Чхик" подал Алексею руку, улыбаясь, не скрывая симпатии.
3

Отдыхающий в Пицунде Хрущёв, чувствовал, что под него уже "роют землю" завистники. Да и министр внутренних дел Иван Серов докладывал о какой-то мышиной возне под кремлёвским ковром. "Значит, не обманывают предчувствия какой-то пакости или даже заговора", - размышлял вождь в этот сентябрьский день. По небу шли хмурые тучи, настроение из-за этого было тягостным, на пляж идти бессмысленно, и Никита Сергеевич ударился (под водочку с селёдкой и взирание на море в окно) в неприятные воспоминания, связанные с Молотовым...

В 61-м году, когда уже перевёл заику послом из Монголии в Вену, чтобы Европа увидела в бывшем министре иностранных дел рядового посла в рядовом государстве, остро вдруг захотелось избавиться от Вячеслава навсегда вообще. И придумал, собираясь как раз ехать именно в Вену, на встречу с представителем госдепартамента США, чтобы согласовать свой приезд туда для переговоров с президентом Кеннеди. "А что, если подкинуть этому представителю мысль, что Кремль-де не против того, чтобы ЦРУ каким-то образом переманил Молотова к себе. Если американцы клюнут на эту приманку, а заика соблазнится их предложением, то я его тут же и лишу гражданства СССР как "продавшегося". Будет знать, сволочь такая, как поднимать руку на своего Хозяина и гавкать об авантюрах товарища Хрущёва по освоению целины".

Потом, после встречи с Кеннеди, узнал от Серова, что американцы тайно предлагали Молотову сотрудничество, но тот не клюнул на эту удочку. А вот сам, когда в неофициальной беседе с президентом США упомянул, что старший сын Лёня был военным лётчиком и погиб 11 марта 1943 года в воздушном бою над Выздрой, и Кеннеди задал вдруг вопрос: "Почему вы скрываете, что ваш сын убил в госпитале какого-то своего соотечественника?", то понял, что нити ведут к грязному языку Молотова. Разумеется, ответил вопросом на вопрос: "Кто вам сообщил такую нелепость?" Кеннеди, улыбаясь, сказал: "Секретная служба. Но... если это недоразумение, прошу на меня не обижаться, и принять мои извинения".

Это не выходило теперь из головы. Придумал издать указ о посмертном присвоении Леониду Героя Советского Союза, чтобы покончить с подобными слухами о сыне, раз и навсегда. И принялся вспоминать, сколько огорчений доставил ему сын. Учась в 10-м классе, Леонид заделал своей однокласснице, дочери Наума Эдингера, ребёнка, а сам уехал учиться в военное училище лётчиков. Пришлось, когда родилась девочка, пообещать, что внучку возьмёт к себе на воспитание, а сына заставит жениться. Но Леонид женился в 35-м году на красавице-актрисе цирка Розалии Трейвас. А через 2 года, когда её отец, Михаил Трейвас, был арестован как "враг народа", пришлось уламывать Леонида развестись с дочерью врага. Сын сообщил вскоре, что развёлся. А когда стал лётчиком и служил под Ленинградом, адмирал Кузнецов познакомил его с дочерью своего знакомого, Любой Сизых. Опять женитьба, появление ещё одной внучки. Затем война, и невестка оставляет Леонида, познакомившись с каким-то типом, который находился под наблюдением советской контрразведки. Но в 1942 году его бывшую жену Сизых арестовывает Берия, а в биографии Леонида появляется новое чёрное пятно. Получив ранение на фронте, он оказывается в госпитале города Куйбышева, куда переехало правительство, и там откалывает свой самый нелепый и судьбоносный для него и для отца номер: стреляет из трофейного пистолета в любовника своей бывшей жены Розалии Трейвас, который пришёл вместе с нею навестить раненного Леонида. Розалия вызвала в нём такую ревность, что он потерял рассудок.

И он, Никита, отец неудачника и член правительства, разыграл спектакль перед Кагановичем, что сын якобы был невменяем, когда застрелил ни в чём неповинного человека:

- Лазарь Моисеевич, ну, что мне делать с моим сыном-придурком, посоветуй?.. Убил человека из ревности... Говорит, что не думал, так, мол, вышло. А как - не помнит... Я привёз его из госпиталя, ждёт за дверью...

- Чего ждёт? - не понимал Каганович.

- Когда позову его, чтобы поглядел на него ещё и ты. Может, понятнее будет, что посоветовать, когда увидишь моего дурака. Позвать?..

- Ну, что же... зови, - согласился тот.

Введя сына в кабинет, театрально объявил Кагановичу:

- Вот он, мой дурак, можешь полюбоваться на скотину! Сделал "подарочек" отцу, не хуже, чем его мать, которую посадили в 37-м за длинный язык! А у этого... - он подошёл к сыну и влепил пощёчину, - оказались длинные руки: убил человека! - Обернулся к оторопевшему сыну: - За что ты убил его, дурак этакий, за что?!.

- Отец, но я же тебе уже сто раз объяснял: я не помню этого, не помню! Началось с того, что я его спросил: "А вы, кто будете?". Он мне: "Я её... ну, как бы это... люблю, хочу жениться на ней"; так с той секунды и не помню больше ничего. Очнулся от её крика. А при чём тут моя мама?..

- Да при том, - закричал на него, - что насрала мне, как и ты! Теперь и тебе дорога в тюрьму, а что делать мне?!. Какими глазами смотреть в лицо товарищу Сталину?! Скажет, не сумел воспитать ни жены, ни сына!

- Ну, убей меня сам! - выкрикнул сын, чуть не плача. - Да и ни за что её посадили...

- Как это ни за что?! - подскочил к сыну. Тот ляпнул, не подумав:

- Просто мы, евреи, несчастные люди, все нас не любят, все против...

Тут же выкрутился, зная, что Каганович еврей:

- Но ведь и ты обидел еврейку, эту Розу Трейвас, убив её любимого человека.

Сын возмутился:

- Я же не хотел обидеть её! Просто, ревность ударила мне в голову. Говорю же тебе: я не помню, как это всё вышло!

- Ах, ты не помнишь этого? Может, ты не понимаешь и того, что опозорил меня? Ну, так получи, получи, сукин сын, чтобы не забывал... не забывал... - стал наносить сыну оплеуху за оплеухой.

Каганович ринулся оттаскивать его от сына:

- Никита Сергеевич, Никита, остановись, ты что, и сам сходишь с ума, что ли?!. Тоже не думаешь, что делаешь?..

- А что я делаю? Учу его, чтобы знал: за всё надо отвечать!

Хорошо помнил, Каганович стал защищать Лёньку, почувствовав в нём и "своего", и то, что парень, действительно, был не в себе, и не соображал, что творил. Да и ранен был, воевал за Родину. Каково ему было увидеть тыловика, спящего с его любимой женщиной. Поступок во время войны простительный. И Каганович принялся успокаивать разбушевавшегося отца:

- Хватит, хватит, Никита Сергеевич! Я сам обращусь к Сталину, чтобы вошёл и в твоё положение, и простил фронтовика-сына... Товарищ Сталин - тоже отец, грузин, думаю, поймёт горячность молодого человека...

Так оно потом и вышло: Сталин простил сына. А вот сын - не понял, что отец спасал его, избивая, надулся и, похоже, не мог простить унижения. Пришлось, провожая его на фронт, помилованного Сталиным, признаться:

- Лёнечка, не сердись, не держи на меня зла: я ведь бил тебя специально, чтобы Каганович заступился за тебя перед Сталиным. Ведь у Сталина тоже беда: сын Яков находится в плену у немцев.

Леонид поверил, расстался тепло. А в марте 43-го был сбит над Выздрой. Но самым ужасным было то, что не нашли ни его самолёта, ни тела, будто сквозь землю провалился. И охватила такая тоска, словно сам погубил Лёньку. Да ещё подлили масла в огонь его обе жены, оставшиеся в живых: недавно Розалия Трейвас обратилась к Серову с официальным заявлением, что репрессирована была незаконно, и требует пенсию за погибшего мужа, с которым не была разведена официально.

Узнав об этом, потребовала пенсию за погибшего Лёньку и вторая законная жена, брак с которой не был расторгнут также. Заявления этих баб грозили Никите Сергеевичу как вождю государства внутренним кремлёвским скандалом. Но и это ещё не всё. Розалия Трейвас оказалась наглой, и добившись личной встречи с ним, заявила ему в лицо:

- Мой отец был расстрелян не по распоряжению Сталина, а по вашей просьбе, Никита Сергеевич! Потому. Что вы - антисемит...

- Да вы с ума сошли! - возмутился. - Я сам был женат на еврейке, и все трое детей у меня - от неё. Кто вам сообщил такую глупость? Да и антисемитом я никогда не был.

Эта выходка вынудила его заготовить Указ о посмертном присвоении Леониду звания Героя, чтобы обелить перед народом память о погибшем сыне. Подумал: "Сделали же в Президиуме Верховного Совета мне третью звезду соцтруда ни за что, а покойному сыну сделают и подавно: погиб в воздушном бою!"

На море, видном из окна, ни с того, ни с сего, начался шторм, и вождь пришёл к мысли: "Вот так же всё происходит и под кремлёвским ковром: сверху ещё ничего не видно, а там уже поднимаются волны заговора такими тихонями, как Молотов. И сон что-то ночью приснился нехороший, будто я упал в море с горы. Не к добру это..."

И полезло в голову уже другое: самоубийство рязанского секретаря обкома Ларионова, каявшегося перед этим публично, что он, по настоянию Хрущёва, разорил животноводство области, даже племенное, чтобы "перегнать Америку". Потом произошёл бунт в Новочеркасске из-за повышения цен на мясо и молочные продукты. Пришлось подавлять войсками - с кровью, трупами, арестами и расстрелами. "Всё это могут обернуть теперь против меня, начнут сравнивать с 9 января 5-го года, - мрачно думал вождь, вспоминая царя, прозванного за это "Кровавым". - И моей карьере - конец. Что я могу сказать в своё оправдание?.." И вдруг вспомнил, как расправляясь с маршалом Жуковым, поехавшим в Югославию, советовал маршалу Коневу поставить свою подпись под клеветнической статьёй о Жукове, уже написанной кем-то в "Правде". Герой войны Конев отказался. Тогда позвонил ему на другой день и сказал: "Прочти в "Правде" свою статью о Жукове и... не вздумай протестовать!.." Конев смирился, слушая на пленуме ЦК, как обсирали Жукова другие маршалы. Теперь, вспомнив об этом, Хрущёв брезгливо сморщился: "Ну и сука же я всё-таки!.."
4

Спать в ночь с 14 октября на 15-е Алексей так и не лёг. Включил под утро, когда радиоглушения нет, приёмник, настроенный на "Голос Америки", и отчётливо услышал потрясающую новость: очередной Пленум ЦК КПСС снял вчера, 14 октября 1964 года, главу правительства СССР Никиту Сергеевича Хрущёва со всех, занимаемых им, правительственных постов в связи с преклонным возрастом и ухудшением здоровья.

Алексей подпрыгнул от радости: "Всё, всё, это - отставка!"

- Ура-а-а! - заорал он во всё горло. Бросился к столу и налил себе вина ещё раз. "За удачу! - запрокинул он голову. - За Его Величество счастливый случай!"

Допив из стакана, подумал: "А может, просто за совпадение? Но тогда уж - за историческое совпадение! И - спать. Немедленно поспать: хрен с ней, с работой - сегодня всем не до меня!"

Быстро раздевшись, счастливый, словно его только что Аршинов выпустил из лагеря в Москву, Алексей мгновенно уснул. А когда проснулся в час дня и снова всё вспомнил, подумал уже совершенно спокойно: "Значит, они узнали обо всём ещё вчера ночью, когда закончился в Москве пленум. Надо пойти "поздравить" Штейнберга: теперь его очередь переживать... Пусть наложит себе, старая крыса, в штаны, как тот генерал из анекдота!"

С этой оптимистической мыслью Алексей быстро поел и заторопился в издательство: "Пусть, сука, посидит на горячей сковороде тоже!"

Улица встретила его обнимающимися людьми, радостными возгласами: "С праздником вас! "Кукурузник"-то - уже на пенсии! Некому будет чудить..."

Из разговоров, слухов, пока дошёл до издательства, Алексей узнал, что Хрущёва на Пленуме не было - отдыхает где-то в Пицунде и ничего не знает. "Ну, да какая разница, - радостно-торопливо думал он, предвкушая встречу с Штейнбергом. - Интересно, что запоёт он, когда "Кукурузника" начнут разоблачать, как и Сталина? А начнут обязательно, если пленум провели без него".

Русанов, летевший теперь на работу, словно на крыльях, мысленно готовился к тому, как он ворвётся сейчас в редакцию, подойдёт к Штейнбергу и скажет:

- Ну, сука, кто был прав? Твой любимый вождь или я?

А Штейнберг испугается и трусливо отречётся:

- Что вы, Алексей Иванович, у меня и в мыслях не было никакого любимого вождя! О чём это вы?..

- Хрущёв - не страницы рукописи, которые ты схватил тогда и унёс, чтобы порвать. Его тебе не унести, это страницы истории! Да и все тут помнят твои слюни и визг: "Мы ещё посмотрим, кто отсюда вылетит, как пробка из шампанского!" Разве это не твои слова? А вот ты вылетишь, как прокисшее говно из задницы, а не из шампанского! Издательство стошнит от тебя!

- Да мало ли что можно сказать сгоряча.

- А, так тебе, значит, "сгоряча" можно, разрешается как члену партии. А если кто другой "сгоряча", так ты скорее "стучать" на него.

- Вы, Алексей Иванович, переходите все границы...

- Границы - чего?

- Я знаю, вы умеете говорить...

- А что ты умеешь, кроме стучания? Ни редактировать, ни говорить по-человечески, ни написать книгу по-честному, без воровства чужих мыслей! Захребетник, привыкший жить за счёт государства! Тебе ведь ни холодно, ни жарко оттого, что за перевёрстки платит издательство! То есть, все мы, сотрудники. А могли бы получать премии. Но из-за тебя не получаем.

- А это уже оскорбления, и я этого так не оставлю!

- Оставишь... Все знают, как ты редактируешь. После тебя нужно ещё раз редактировать всё. В издательстве нет редактора хуже тебя! С таким безобразным отношением к делу тебе нельзя доверить даже мытьё полов!

- Это ваше личное мнение, Алексей Иванович, и не более того, говоря мягко!

- Моё мнение мгновенно станет общественным, если я покажу ваши брошюры с моими пометками. Желаете?

- Ничего я от вас не желаю и не хочу вас больше слушать! Вы... вы... клевещете на меня!.. - Штейнберг вскочил с места и выбежал из редакции в коридор.

Алексей выкрикнул:

- Вернитесь! Со мной ваша брошюра... Вот, я прочту вслух места, достойные журнала "Крокодил"... - Алексей достал из портфеля брошюру с закладками и увидел вернувшегося Штейнберга, остановившегося в растерянности на пороге. После этого стал читать - громко, с наслаждением: - "Жандармский офицер поднял над своей головой револьвер и произвёл выстрел. Рабочие лишь теснее сгрудились, но не отступили, готовые ринуться на него всей своей массой". Узнаёте текст, написанный вами?

Штейнберг обрадовано вопросил:

- И что же вы нашли в нём криминального? Текст, как текст...

Алексей рассмеялся:

- В этом "своём" заявлении вы, Моисей Абрамович, как в зеркале: и лицо автора, и тупость редактора. "Произвёл выстрел" вместо "выстрелил". "Поднял над своей головой"! Да и "сгрудиться" означает сбиться в кучу, грудь к груди. А ведь после выстрела люди должны шарахнуться, кто куда, врассыпную. Вы не чувствуете не только смысла слов, но и психологии поступков. И так везде, на всех страницах.

- Алексей Иванович, - разъярился Штейнберг, - знаете, как всё это называется?

- Знаю: сон над рукописью!

- Это называется "вкусовщиной", - выкрикнул Штейнберг. - Автору нравится "произвёл выстрел", вам - "выстрелил". Ну, и что? Я должен всё исправлять, писать вместо автора.

- Не прикидывайтесь наивным, начинающим редактором: вы не новичок! "Над своей головой"! Неужели не чувствуете?.. Это написано чернилами, вашей рукой! Как и "произвёл выстрел". А вы, значит, "произвели редактирование", да?

- А что я должен чувствовать?

- Стыд! В этой брошюре есть и слова "кивнул головой"!

- Ну и что?

- А чем ещё можно кивнуть? Ногой?

Все рассмеялись. Штейнберг, побагровев от стыда, простонал:

- Алексей Иванович, скажите, пожалуйста, только честно: что вам от меня нужно?

Алексей озверел:

- Запомни, сука! Если ты ещё хоть раз сунешься мешать мне жить, я раздавлю тебя не только в твоей профессиональной непригодности, но и физически! Ты, я вижу, вообще ничего в жизни не умеешь, кроме как размахивать партбилетом, за которым прячешься уже много лет!

Споткнувшись о порог издательства, Алексей очнулся. Лоб был влажным, сердце от гнева стучало, а рядом никого не было. "Это же надо!.." - подумал он и тоскливо вздохнул.

Наяву всё оказалось не так. В коридоре первым встретил Алексея Кротов, пришедший в издательство уже в качестве гостя, обрадованного новостью о Хрущёве. Просияв приветственной улыбкой, он предложил:

- Товарищ Русанов, по-моему, вам пора вступать в партию. Я готов дать рекомендацию!

- Почему вы так решили? - удивился Алексей, холодно глядя на "предателя".

- Ну, как же!.. Вы проявили себя в издательстве и как отличный заведующий производством, и как редактор, и, наконец, как решительный и дальновидный гражданин.

И тут, словно из-под земли, в коридоре появился Штейнберг и, поздоровавшись, тоже принялся за комплименты:

- Да, Алексей Иванович, в отношении Хрущёва вы оказались дальновиднее нас. Приношу вам свои извинения и поздравляю вас с политической зрелостью! Я был не прав...

Воевать стало не с кем, враг выбросил белый флаг, и Алексей, не привыкший к интригам и лицемерию, не стал приводить своих доводов, с которыми шёл к Штейнбергу, чтобы разоблачить его перед всеми. Повинную голову меч не сечёт, да и какой смысл мелочиться в пустой след, когда всё государство, казалось, подошло уже к порогу больших перемен. Об этом всюду говорили в открытую, и он верил в это, а потому и рассудил, зачем ему теперь этот Штейнберг, всё равно он не годится, как говорят военные, ни в жопу, ни в Красную Армию.

К ним подходили другие сотрудники. Пожилой красавец и бывший фронтовой журналист Яков Камнев, перешедший недавно в издательство из редакции областного радио, произнёс сочным дикторским баритоном:

- Вот увидите, братцы, теперь отменят всю хрущёвскую дурь: горохи и кукурузу на севере, целину и совнархозы вместо министерств, налоги на коз и приусадебные сады, семилетки вместо пятилеток. Всё будет по-другому!

От Камнева несло валерьянкой, и Кротова передёрнуло. Он знал о том, что "Яшку" уволили с работы на радио за алкогольные прогулы и ночёвки в городском медвытрезвителе, что он, оставшись без средств к существованию, не имея ни семьи, ни квартиры, пропадал в заводском общежитии, где над ним, пьяным, зло подшучивали молодые рабочие, устраивающие ему во сне "велосипед" - вкладывали между пальцами ног бумажные ленты из газет, поджигали и ржали над этой тюремной "шуткой", видя, как сонный человек крутит ногами, как велосипедист. Яков после этого плакал и обкуривался, жалуясь Кротову, старому знакомому ещё по юности, и на жизнь, и на то, что его бросила жена, и даже на импотенцию, из-за которой, собственно, и начал пить в конце 40-х годов. Кротов пожалел его. Принял на работу в редакцию "заказной" литературы с условием, что Яков не будет пить в рабочее время. Кротов посмотрел на группу редакторов-мужиков, собравшихся возле него в коридоре, и произнёс безразличным тоном:

- Ладно, поживём, увидим, что будет дальше. А пока: за работу, товарищи!

Все дружно рассмеялись: Кротов изрёк знаменитый, набивший оскомину всем, хрущёвский лозунг, и стал прощаться: делать ему в издательстве было нечего.

Глава седьмая

1

После изгнания Хрущёва на пенсию жизнь внешне вроде бы не менялась, хотя время и шло. Доходили из Москвы лишь всякие слухи о бывшем вожде. В первый день он, вызванный из Пицунды в Москву на продолжавшийся пленум ЦК КПСС, якобы стал орать на членов цека и топать ногами: как посмели созвать Пленум без его разрешения, кто здесь генсек, понимаете, и так далее. Но ему, будто бы, не дали даже выступить, заткнули рот перечислением его грехов, обошедшихся государству в миллиарды рублей. На освоение целинных земель в Казахстане сколько миллиардов ухлопали? А кончилось чем? Провалом. Межконтинентальную ракету в 60-м году торопил создавать? Торопил. Чем кончилось? Взрывом при запуске. Погибли чуть ли не все ведущие инженеры и маршал ракетных войск Неделин. В 61-м денежную единицу "рубль" превратил своей реформой в пустой звук? Превратил. Замораживанием облигаций государственных займов на 20 лет разорил стариков? Разорил. С приусадебными участками колхозников боролся? Боролся. Чем кончилось? Колхозники вырубили личные сады и виноградники, а частники в пригородах вырезали скот, чтобы спастись от дурацкого налога. Результат? Оставили население без мяса и молока. Из-за чего застрелился секретарь Рязанского обкома партии? То-то. Да к тому же, кто повысил цены на мясомолочные продукты? Это привело к восстанию рабочих в Новочеркасске. Вы им ответили на него чем? Расстрелом демонстрантов, как царь 9 января 1905 года. Кто вам разрешил это сделать? Никто, вы ни с кем не советовались. А "Карибский кризис" на море и на Кубе в 62-м кто создал? Поставил мир на грань ядерной войны. Опять вы, Никита Сергеевич. Уж больно много у вас было дурной энергии и мало образования. А кто приказал построить срочным порядком секретную фабрику по переработке ядерных отходов под Челябинском? Вы. Чем кончилось? Взрывом, мощнее, чем в Хиросиме и Нагасаки вместе взятыми, гибелью десятков тысяч людей и заражением огромной территории! Но вы продолжали в печати лить крокодиловы слёзы о бедных японцах, на головы которых американцы обрушили невидимую смерть, и не проронили ни одной слезинки о собственных гражданах, погибших из-за вашей торопливости. И даже запретили сообщать об этой катастрофе в средствах массовой информации! Японцы принимают меры, лечат своих пострадавших людей, а наши соотечественники и не знают, от чего умирают и будут умирать тысячами и в дальнейшем! Так что ваши злодейства превзошли по своим масштабам тиранию Сталина, которую вы разоблачали на 20-м съезде. И не вам топать сейчас ногами за то, что мы скрываем от народа все эти безумные действия, а лучше заткнуться и молчать.

Старик сразу всё понял, заткнулся, и ему дали за это ежемесячную пенсию в 600 рублей, чтобы молчал и дальше. Заслужил. А колхозники-старики получают пенсию в размере 30 рублей в месяц. Правда, во всех городах и деревнях Советского Союза не осталось ни одного портрета Хрущёва, ни одного бюста. Но всё равно народ не знал официально, что "у них там, в Кремле, было в действительности". "Самое справедливое в мире государство рабочих и крестьян" продолжало существовать под руководством нового вождя, Леонида Брежнева, так, будто ничего не произошло. Болтливые и хвастливые радио и телевидение вещали каждый день по-прежнему, как церковники молитвы о Боге, о новом вожде - где был, чихнул, что сказал... И ни слова о Никите, словно его и не было никогда или подох от обиды.

От партийцев люди знали: из Кремля вышло тайное от народа (вопреки лозунгу, висевшему на всех заборах государства, "Народ и партия - едины!") "закрытое письмо", адресованное членам КПСС. В письме были мягко перечислены все грехи старого вождя, кроме ядерного взрыва на "закрытой" фабрике "Маяк" под Челябинском. Утаив, таким образом, самое страшное от рядовых членов партии, Кремль серьёзно обрушился на всё остальное: на то, что "Кукурузник", знаток сельского хозяйства и химии, разъединил советскую власть на городскую и сельскую, стучал в Организации Объединённых наций по трибуне снятым с ноги ботинком, раздавал чужестранцам родную землю и пшеницу, отдельные заводы и государственные сокровища, неразборчиво награждал званиями Героев Советского Союза, захватил в свои руки всю полноту ничем не ограниченной власти, злоупотреблял ею и даже пытался повторить "культ личности". И народ, ещё вчера так любивший, по заверениям газет и радио, своего "вождя", своего "дорогого Никиту Сергеевича", теперь плевался, узнав "тайну" от партийцев, "потерявших совесть".

Русанова не удивило, когда "Вовочка" Попенко закончил свой пересказ "закрытого письма" возмущением:

- Одним словом, Лёша, Хрущёв такая же сволочь, як и Сталин! Шо ещё можно сказать? А ничё... Ну, а шо нового у вас там?..

- Зачем спрашиваешь? Ты же отказался от нас!

- От тебя я не отказывался. Потому и пришёл. Захватил от и пол-литра. Выпьем?

- Можно и выпить. У нас на работе есть один "Моисей Коммунистыч". Готов был уничтожить меня. А теперь предлагает рекомендацию в партию.

- Я тоже готов тебе дать. Всегда! Бо не знаю человека, честнее тебя. Не встречал.

- А Лодочкину? Туру? Дал бы?

- Ну, ты шо?! - обиделся "Вовочка". - Это ж мерзавцы! Шо ты на меня так смотришь? Я не герой, выпиваю. Но я ж не сука какая-то! Я - лётчик, Алёша. Ты ж это должен помнить.

- Помню, потому и смотрю.

- Не можешь простить?

- Если вот пью с тобой, значит, простил. Минутная слабость с каждым может случиться.

- Спасибо тебе, Лёша! Я этого не забуду.

- Чего "этого"? Своей слабости?

- Не, я не это имел в виду... - опустил голову Попенко. И Алексей подумал: "Нет, пьющим мужикам, хотя это и бывшие пилоты, всё равно доверять нельзя! Ими управляет водка". И тут же переключился мыслями на Крамаренцева, подавшего заявление на выход из партии.

Как Алексей и предполагал, Крамаренцева приняли за ненормального, узнав о его брате, а потому преследовать не стали. Видимо, не хотели огласки самого случая добровольного выхода из партии. Исключили тихо, при закрытых дверях. Да и самому посоветовали не разглашать этой истории и уволиться с завода, если не хочет потом жалеть. Наверх его партийное "дело", видимо, не пошло, и он решил продать свой дом и купить маленький домишко в Подольске, под Москвой, где уже сговорился обо всём со старым хозяином. Участок этот оказался рядом с роскошным особняком, принадлежащим когда-то бухгалтеру Остроухову. Об истории Остроухова поведал Крамаренцеву бывший сосед Семёна Илларионовича.

- Так и пропал с тех пор, - закончил он свой рассказ.

- Нет, не пропал ваш сосед, - мрачно заметил Крамаренцев, глядя себе под ноги. - Освободился он летом 53-го. По бериевской амнистии. И где-то теперь живёт на свободе.

- Откуда вы знаете? У него ещё жена была красавица.

- Жену - не знаю. А вот его я - встречал... (окончание следует)

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Обновлено: 12/04/2013. 252k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.