Сотников Борис Иванович
1. Тиран Сталин 1/5

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 25/06/2015.
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 22/01/2013. 345k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 штук.
    •  Ваша оценка:
    []
    "ТИРАН СТАЛИН"

    (исторический роман)

    "Абсолютная власть одного человека над аппаратом государственной и судебной власти обязательно превращает его в самодовольного тирана и палача".
    Автор


    Весь мир знает, что Сталин - это человек, создавший из России империю Зла, которая распространялась и на половину Европы, называемую "лагерем социализма". В действительности же он строил тюремные лагеря "особого" по суровости режима, имя которому фашизм. Ленинско-сталинский фашизм вошёл в историю как эпоха насилия над народами, оказавшимися в этом лагере. Сталин правил этой тюрьмой народов 29 лет. Естественно, его биография интересует читателей всего мира. Что же представлял собою этот вождь Зла как человек? Кто были его родители, учителя? Как складывался его характер, судьба? Почему он стал служителем Зла, а не Бога, хотя и учился на православного священника.
    На все эти вопросы читатель найдёт ответы, прочитав эту книгу и задумавшись над прочитанным. Написана она на основе исторических фактов и читается с неослабевающим интересом, так как тиран Сталин прошёл в своей жизни через воровство, грабежи, революционную деятельность, предательство (работал на царскую "охранку") и через политический цинизм, получив необъятную власть.
    Как в морской капле отражается химический состав океана, так в личности главы правительства отражается сущность государственной власти, проводимой "вождём". Вот почему народ должен запретить в своём государстве власть одного над миллионами людей. Нужно, чтобы страной управлял коллектив, называемый Государственным Советом. Только при этом условии не повторится ни царь Иван Грозный, ни Пётр Первый, ни наркомы Ленин и Сталин, ни другие тираны.

    Глава первая
    1

    Утром Сталин ушёл из дому, когда жена ещё спала. Настроения не было. Однако новость, которую ему сообщил на работе его секретарь Борис Бажанов, оживила. Борис рассказал, что по дороге из Кабула в Москву умерла сотрудница посольства, знаменитая революционерка и журналистка Лариса Рейснер, заболевшая в Афганистане брюшным тифом.
    "Интересно, как воспримут смерть этой красивой бляди её новый муж Карл Радек, похожий на обезьяну, и её первый муж Фёдор Раскольников? - со злорадным удовлетворением подумал он. - Вот что такое норовистый характер глупой женщины: это дорога в могилу! Так же закончит жизнь и моя Надя, если не изменит своего поведения!" К Сталину вернулось хорошее расположение духа. Раскурил любимую трубку, набитую душистым табаком из сломанных папирос "Герцеговина-флор", и принял решение: "Чтобы не заниматься здесь похоронами этой бабы и не произносить хвалебных речей в её честь, да и Надя забудет за это время о ссоре, съезжу-ка я в Тифлис к матери и расскажу ей о том, что у неё родилась внучка, рыженькая, в неё. Заодно переговорю с Какуберией об отравлении Бехтерева, чтобы не болтал о паранойе Сталина. Заеду потом в Баку к Кирову и вернусь домой, в Москву. Надо развеяться и самому, и показать Кавказу, что Сталин не выпускает из вида "кавказские дела". А почему бы и нет?.."
    Сказано, сделано. Не заходя домой, сел в поезд и уехал в этот же день. На перекидном календаре в его кабинете остался не оторванным лист: "1 июня 1926 г."


    На другой день, узнав по телефону от Бориса Бажанова, что муж выехал в Тифлис, Надежда Аллилуева собрала необходимые вещи - платья, 2 любимых костюма, осеннее и зимнее пальто, документы - и, упаковав всё это в чемоданы, позвонила сыну Сталина Яше, чтобы он позаботился о приёмном сыне Сталина Артёмке, потому что она... навсегда уезжает в Ленинград к своим родителям. И стала звонить Полине Молотовой, чтобы та помогла ей достать на завтра билет и проводила бы её на вокзал.
    - Остальное, Поленька, при встрече... - закончила она разговор.
    Естественно, подруга тут же примчалась к Наде на квартиру и, выяснив причины, пообещала, что с отъездом ей поможет Дзержинский.
    - Почему Дзержинский? - удивилась Надя. - А не Вячеслав Михайлович...
    - Ну, ты что, в самом деле, не знаешь своего мужа? Да он же потом испортит Вячеславу всю жизнь! А Дзержинский - его старый друг, Феликса он не заподозрит в предательстве.
    - Ошибаешься, Полиночка! Сталин - никому не доверяет, у него нет друзей, а есть только враги. К тому же Феликс Эдмундович - красавец!
    - Да тебе-то что? Ты же уезжаешь навсегда.
    - Я не за себя боюсь, а за Дзержинского.
    - Ну, Феликсу-то он что сделает? Он никого не боится. А вот тебе - может! Ты подумала об этом?..
    - О чём "об этом"? - не поняла Надя.
    - О его мести. Он же никогда ничего не забывает.
    - Откуда ты знаешь?
    - Да это известно всем.
    - Думаю, мне он не станет мстить.
    - Дай-то Бог, как говорится. Я на твоём месте - тоже оставила бы его. Это ж надо: уехать и не сказать ни слова, даже не позвонить, не написать записки!
    - Так ведь и себя наказал, - заметила Надя, - не взял ни чистого белья с собой, ни рубашек. Там же сейчас жарища какая, пот! Будет грязным ходить...
    - Ну, бельё он купит и там, не бедный. Как ты вообще выносила его столько лет!..
    - Сама не знаю. Но - хватит!.. Он даже родного сына от первой жены ненавидит! Вот такой человек...

    2

    Под стук вагонных колёс воспоминания занесли Сталина аж в детство. Ночь в то лето 1885 года была в Гори душной, где-то над горами погромыхивало, посверкивало, а потом во дворе гремело пустое ведро, послышался голос пьяного отца, который выругался: "А, шени мама дзагли! " 1, и 6-летний Сосо проснулся в своей тесной комнатушке. Проснулась и мать в первой, что была побольше и с дверью во двор. Матери 26 лет, она вся в веснушках, с рыжими волосами и с твёрдым взглядом тёмно-карих глаз. Стало слышно, как она чиркает кресалом, поджигая фитилёк, а потом в её комнате зажелтел свет керосиновой лампы, которая висела на стене. В дверь уже стучал отец, требуя открыть, и мать сначала полезла в ящик с сапожными инструментами отца, а потом пошла открывать. Сосо догадался: "Взяла, как всегда, молоток, значит, отец снова пьяный".
    Так оно и оказалось. Мать с хода обрушилась на отца:
    - Опять не стоишь на ногах, Бесо? Скажи, какое теперь у тебя горе, что ты так много пьёшь? Раньше ты говорил: у нас умирают дети. Горе. А что у тебя сейчас? Нашему Сосо - пошёл уже 6-й год, ребёнок спит. А ты - всё где-то шляешься, пьёшь!
    - Это твоя вина, что дети умирали один за другим! У тебя - нечистое чрево! - злобно и непонятно ответил отец. Кажется, пошатнулся там и чуть не упал, хватаясь за скобу двери.
    Мать в долгу не осталась:
    - Дурак. Почему же тогда остался живым Сосо?
    Вспыхнула ссора. Отец стал выкрикивать:
    - У него, как и у тебя, тоже нечистое "копыто" на левой ноге! Так, нет? У вас, у всех Геладзе, есть эта чёртова метка! А живёт он - потому, что я успел его окрестить в церкви!
    - Какое же это "копыто"? Просто срослись два пальчика вместе. Это у многих встречается. А вот левая рука у ребёнка сохнет - от рождения. Потому, что у него отец - алкоголик! Понял, нет?
    Отец возмутился:
    - Кто тебе такую глупость сказал? Я не алкоголик!
    - Доктор сказал. И все соседи так считают.
    - Соседи - считают другое! Что этот твой ублюдок - был зачат не от меня!
    - А от кого же?
    - От купца Якова Эгнатошвили, вдовца, у которого ты работала и с которым спала, вот от кого! Ты - вообще проститутка! С 14-ти лет! Думаешь, не знаю? В Тифлисе - когда ты вместе со своей матерью прислуживала в доме губернатора - ты спала с офицерами!
    - Не подходи, Бесо! Не поднимай руки! Думаешь, я боюсь тебя, да? Никогда не боялась, и ты это знаешь. Но сегодня - я так дам тебе за твои слова молотком по голове, что ты...
    - А я - и не подхожу, - попятился отец. - Потаскуха! Я вижу, ты способна на всё. Потому что ты - только наполовину грузинка! Настоящие грузинки - так себя не ведут с мужьями!
    - Какой ты муж?! Ты - алкоголик! - Было слышно и понятно, что мать двинулась на отца с молотком, и тот, пятясь от неё, верещал:
    - А ты - проститутка! Ну, сама, сама скажи - разве я тебя девушкой взял? Ты - уже умела в постели всё! Но дети от тебя - умирали сразу же после рождения; оба моих сына; и Георг, и Михо! А вот этот рябой... и сухорукий дохляк, которого заделал тебе Эгнатошвили, когда меня здесь не было, выжил...
    - Прекрати, ишак! Мальчик проснулся от твоего крика. Что ты себе позволяешь? Считаешь себя мужчиной, да?
    Отец почему-то оправдывался:
    - Он ещё не понимает, что такое проститутка.
    Мать наседала:
    - Зачем женился тогда на мне?!
    - Потому женился, что мне обещаны были твоим купцом деньги, и сапожная мастерская за тебя, если женюсь!
    - Выходит, ты - сам проститутка! Так, нет? Если ты продался за деньги.
    Отец взвыл:
    - Будь ты проклята, ведьма! Я ухожу от тебя!
    Мать спросила насмешливо:
    - Куда? Духан уже закрылся.
    - В Диди-Лило. Навсегда!
    Несколько раз отец Сосо ещё мелькнул перед ним, прежде чем исчезнуть навсегда, но самым ярким впечатлением о нём и матери осталась июльская ночь 1885 года. Многого Сосо ещё не понимал тогда из-за возраста, но потом, когда ему исполнилось 9 лет, и когда отца уже не стало - его зарезали телавские сапожники в пьяной драке - ему открылось многое. А главное, он понял, что не любит ни матери, ни пьяницы, которого считал своим отцом. Когда ребёнку становится ясно, что у него нет ни отца, ни матери и что ему некого любить на всём белом свете, он становится другим. Видно, сама судьба распорядилась так, чтобы Иосиф Джугашвили рос непохожим на своих сверстников.
    Между тем, невесёлые "открытия" в его жизни продолжались. Однажды, когда он уже вырос, мать сама призналась ему, что два сына купца-вдовца Якова Эгнатошвили, уже покойного, но который когда-то помог ей пристроить Иосифа в горийское духовное училище, приходятся ему, Иосифу Джугашвили, родными братьями. Получалось, что по крови он и не Джугашвили вовсе, но и не Эгнатошвили по документам. Да и само признание матери было каким-то косвенным, так как речь она завела не об отце, а лишь о братьях от него. При чём тут были они - да и видел-то он только одного из них, Александра, который приезжал как-то из Тифлиса, где женился и жил в собственном доме - Иосиф не понимал. А потому и спросил мать с раздражением:
    - А зачем ты мне о них рассказываешь?
    - Мало ли что может в жизни случиться, сынок? Других родственников у тебя нет. Может, помогут когда... в трудный час.
    Глаза у матери были опущены, руки, натруженные мужской и женской работой, подрагивали, чувствовала она себя виноватой. А он всё равно был равнодушен к ней и даже знал - существовала и на это причина - что, когда она умрёт, он не приедет (как и она не ездила в Телави, когда там хоронили её мужа) на её похороны тоже. Однако, понимал, что мать права, рассказав ему правду о братьях. Ведь, действительно, никого, кроме них, у него не было из родни. Могут и впрямь пригодиться, если что, хотя знакомиться с ними не собирался пока.
    Удручало Иосифа в тот год другое. Он узнал, наконец (не от матери, от других), что означали слова пьяного Бесо, выкрикнувшего матери: "Потому что ты - только наполовину грузинка!" Оказалось, что Бесо Джугашвили знал историю своей жены до её самых тёмных и глубинных корней.
    Дело заключалось в том, что рыжая и низкорослая мать Иосифа считалась не чистокровной грузинкой. Потому что рождена была в 1859 году в горном селении Гамбареули бабушкой грузинкой, но... от рыжего дедушки Георга Геладзе - в то время ещё крепостного крестьянина - который происходил из иудеев, переехавших на Кавказ в 17-м веке и принявших в Грузии православие. Может, в нём подлинной иудейской крови уже и не осталось - ведь на Кавказе люди смешивались непрерывно: и с армянами, и с турками, и с греками, русскими, украинцами, даже вот с иудеями, которых сюда завезли 200 лет назад в количестве 200 тысяч почти. Растворились поди в других народах давно, в местных... Но Иосифу, учившемуся в православной Тифлисской семинарии и узнавшему об отрицательном отношении христиан всего мира к иудеям, лишь только хотелось так думать. Факты же генетической наследственности в его личной судьбе свидетельствовали о другом. У него было на левой ноге, как у всех Геладзе, и проклятое "копыто", и волосы были с рыжинкой, да и маленький рост, который передаётся всем вот уже 100 с лишним лет. Так, чья же, получается, побеждала всё время кровь?.. Иосифу, ощущавшему себя всегда грузином, да ещё приобщившемуся в Тифлисе к грузинскому националистическому движению, возглавляемому князем-писателем Ильей Чавчавадзе, узнавать о таком "наследстве" было неприятно. А когда узнал, что и фамилия Джугашвили, которая ему досталась, не грузинская, то даже обрадовался тому, что родился не от Бесо. Иначе от теоретической версии о растворении нескольких капель иудейской крови в телах грузинских предшественников по линии Джугашвили, да и в нём самом, не осталось бы и следа. Дело в том, что этимологически эта фамилия состояла из следующего: "швили" - означает по-грузински слово "сын", а "джуга" - израилит, то есть, выходец из тех же самых двухсот тысяч переселенцев, завезённых в Грузию из Израиля. Короче, сын израилита. Если эту кровь приплюсовать к крови дедушки-выкреста Георгия Геладзе (а кровь от крещения, как известно, не меняется), то, каков же в итоге мог получиться результат?.. Самый неприятный: в жилах Иосифа было бы слишком много этой чужой, не грузинской, крови; хотя он и не помнил даже лиц всех этих Джугашвили, живущих в Диди-Лило. Однако, имя, которое выпросил ему Бесо Джугашвили у православного священника при крещении, было тоже древне иудейским. Так что Иосифу Сталину оставалось лишь благодарить Бога впоследствии за то, что Виссарион Джугашвили вовсе и не отец товарищу Сталину. А более всего товарищу Сталину следовало, пожалуй, благодарить судьбу, которая тоже была предначертана Богом, пославшим товарищу Сталину на его жизненных дорогах судьбоносных учителей - с самого раннего детства и до полного возмужания. Иначе товарища Сталина, великого человека, вождя угнетённых народов и генералиссимуса, просто не было бы.
    Действительно, ну разве смог бы он, мальчик из грузинского захолустья, родившийся на свет Божий с усыхающей левой рукой, перенёсший в детстве оспу, которая исковеркала его лицо густой рябью каверн, росший физически хилым и недоразвитым, непривлекательным по внешнему виду, да ещё и ростом всего в 162 сантиметра, достичь таких высот в жизни, если бы не эти учителя? Конечно же, нет.
    Они всегда появлялись рядом именно в такой момент, когда нужно было укрепить в нем дух или веру в себя, зажечь честолюбие или развить способность к политической интриге. В нужный момент они делали с ним именно то, чего ему не хватало. Мелкую зависть - они превращали в честолюбие. К логичному уму - привили бесстрастный цинизм понимания жестокостей жизни. Слабую волю - превратили в твёрдую сталь. А своей философией, очищенной от романтики чувств и казавшейся поначалу извращённой, они изменили ему даже судьбу, потому что она напрямую зависит от характера. Будешь вспыльчивым, будет много обиженных, то есть, врагов. Твёрдость и выдержка поведут тебя к цели кратчайшим путём, и тогда успеешь достигнуть многого. Учителя научили его подчинять свой характер задачам и целям, которые себе ставил. На жизнь и людей он стал смотреть с жестокой трезвостью, не давая воли чувствам. Разумеется, всё это он воспитывал в себе сам - они только подсказывали, как умные и талантливые скульпторы. Так вылеплен был из простого грузинского мальчика Сосо - великий Сталин.


    Он не любил, но помнил своих главных учителей. Первым из них оказался на его пути нелюдимый лесник из южно-осетинских гор. Он был дядей матери, но в отличие от неё считался настоящим грузином, так как приходился родным братом бабушке Иосифа, которая была тоже настоящей грузинкой. Он был чёрен, высок и носил на поясе тёмной черкески огромный кинжал. И хотя он редко появлялся в Гори на своём рослом коне, но запомнился маленькому Сосо могучестью и густым голосом. Он стал считать его своим дедушкой. Настоящий же дедушка, который жил в Гори один (бабушка почему-то жила в Гамбареули), хотя носил кинжал и черкеску тоже, казался ему против лесного дедушки крохотным, да и рыжим был, и работал старьёвщиком на базаре, а потому не нравился. Стоя на базарной площади возле своей тележки, он картаво выкрикивал тонким и противным голосом то по-грузински, то по-русски:
    - Па-дхади-и, па-дхади-и! Стари вэщи па-купаи-им! Шубьё, шубьё, медь дайте!..
    На него, казалось, с изумлением смотрел его ослик, брезгливо принюхивающийся к вони, идущей из тележки, в которую был запряжён. Дедушка заразился холерой от скупаемого на базаре тряпья и умер в холерный год. Иосиф не успел даже как следует подрасти. А когда подрос, то узнал следующее...
    После отмены крепостного права - в Грузии оно началось в 1864 году и закончилось только через 5 лет - в горах возле Гамбареули, где жил его будущий дедушка со своей семьёй, охотился наместник царя на Кавказе генерал Голицын и заболел. За ним ухаживали в доме местного помещика будущая бабушка Иосифа со своей 14-летней дочерью Като. Князь Голицын выздоровел и пригласил бабушку с её дочерью служить ему в его доме-усадьбе в Тифлисе. Они согласились и поехали. А дедушка почему-то не согласился и переехал жить в Гори, где купил себе ослика, заделался старьёвщиком и выгодно сдавал скупаемое какой-то мелкой фабрике по переработке утилизированного сырья.
    В доме Голицына рыженькая дочь бабушки - будущая мать Иосифа - выучилась строчить на швейной машинке, но вскоре за что-то была изгнана, и бабушка повезла её назад, в своё селение Гамбареули. В дороге они ехали вместе с купцом из Гори, 40-летним Яковом Эгнатошвили, который недавно овдовел и должен был воспитывать двух осиротевших мальчиков-подростков. Он пригласил к себе 15-летнюю Като работать служанкой и кухаркой.
    Бабушка не захотела оставаться в Гори, где её муж выкрикивал на базаре "Стари вэщи па-купаи-им!..", и поехала в Гамбареули, дальше, оставив дочь на попечение купца и своего вонючего мужа. В Гамбареули у неё были родственники, и среди них - самый близкий ей и совершенно одинокий человек, родной брат, Георгий, который, получив волю, стал работать лесником у своего бывшего помещика. Сын Георга погиб на войне с турками, а жена померла от неизлечимой болезни. Брат и сестра настолько были привязаны друг к другу и к родной деревне, что бабушка так и не поехала больше к опостылевшему старьёвщику-мужу, а только изредка навещала его. Приезжал и он к ней на праздники, но семьи фактически уже не было.
    Не сложилась жизнь и у будущей матери Иосифа. Эгнатошвили, узнав, что она уже не девушка, склонил её к сожительству, а когда этому воспротивились его сыновья - чем-то не понравилась им Като - он сплавил её замуж за непутёвого холостяка-пьяницу из селения Диди-Лило Виссариона Джугашвили, которому дал денег на сапожную мастерскую. Като не ужилась с родителями Виссариона, и он переехал с ней, уже беременной, в свою сапожную мастерскую, купленную в 10-ти верстах от Гори, возле дорожного тракта на Тифлис. Место было хорошее, бойкое, но Виссарион по-прежнему пил, и сын от него, родившийся в 1876 году и названный в честь отца Като Георгием, умер, непонятно почему. Через год она родила ему второго, но умер и этот. Виссарион ссорился с женой, считая, что у нее тяжёлый и угрюмый характер, пил, но она всё же уговорила его переехать в город, где были аптеки и доктора. Поселились они в глинобитном доме сапожника-армянина Кулумбегова на Соборной улице - сняли там 2 крохотные комнаты. Муж продолжал пьянствовать, разорился, продав свою мастерскую, и сапожничал уже во дворе вместе с хозяином, как его помощник, а Като опять стала работать приходящей прислугой в доме купца Эгнатошвили, который так и не женился.
    Понимая, что от мужа у неё не будет детей, способных выжить, она родила в конце 1879 года ребёнка от "старика" Эгнатошвили, у которого росли здоровые, крепкие дети. Родился опять мальчик... Иосиф.
    Виссарион, видимо, догадывался, что сын не от него, и его жизнь с женой, а вместе с ними и у Сосо, превратилась в ад. Склонный к алкоголизму Виссарион спивался всё больше, устраивал по ночам дикие сцены, и богатые соседи-братья, купцы Иремашвили, жалея Като, сдавали ей в стирку бельё, угощали её сына конфетами, которых он никогда не видел в своём доме. У одного из братьев рос ровесник Сосо, тоже Иосиф, но дружбы особой у них не было, потому что Сосо Джугашвили всё время завидовал Сосо Иремашвили.
    Отношения вроде бы наладились, когда подросли и пошли учиться в одну и ту же школу и попали в один класс. Потом пришла весть, что отец погиб где-то в Телави. Тёзка посочувствовал, и они стали даже друзьями. Детские годы запомнились Иосифу только тем, что среди уличных мальчишек у него водились в основном враги, с которыми он вынужден был драться. А вот друзья не запомнились: не было. Разве что... Но и этот с годами стал врагом, которого пришлось уничтожить в 1922 году. А тогда, в прошлом столетии, Сосо запомнил только, что на него с изумлением смотрел мальчик, младше его года на 3 или на 4, по кличке "Косой". Его отец, Аршак Тер-Петросян был алкоголиком, потому мальчик и родился с бельмом на глазу. Но у этого Тер-Петросяна имелась на базаре собственная лавка, и он считался богатым. С сыновьями богачей Иосиф не мог дружить, несмотря даже на то, что "Косой" был, как говорится, товарищем по несчастью, то есть, калекой. Но главным препятствием была, конечно, разница в возрасте.
    Мать этого мальчишки хотя и родилась на Кавказе, но ощущала себя украинкой и звала сына не Симоном, а по-своему - Сенько. Сенько восхищался Иосифом, видя, как ловко он дерётся одной рукой. Сам Сенько тоже был вёртким, ловким и отчаянным и набивался к Иосифу в друзья, но дружбы так и не получилось. Через несколько лет Иосиф дал этому пацану кличку, которая прилипла к нему навсегда и вошла в историю, потому что среди кавказских социал-демократов Симон Тер-Петросян стал знаменитым революционером, "товарищем Камо". Этот будущий "Камо" - а прозвал так Иосиф парня за неумение выговаривать на уроках русского языка слово "кому", он произносил его "камо" - так вот, этот будущий "товарищ Камо" чуть не зарубил топором родного отца, который, напившись, избивал свою жену, мать Симона. Эта женщина рожала извергу-мужу каждый год по ребёнку. Она родила 19 раз, но выжили только 5: её любимый "Сенько" с бельмом на глазу и 4 девочки. Когда Симону исполнилось 16 лет, она, ещё молодая женщина, умерла от истощения сил. Похоронив её, Симон уехал в Тифлис к родной тётке, тоже украинке, тоже бывшей замужем за армянином, который оставил её с маленькой дочерью.
    В детстве Иосиф продолжал драться не только с чужими пацанами, но иногда и с теми, кто с ним дружил - уж очень обидчивым рос. Ему часто казалось, что над ним насмехаются, и тогда он лез в драку. Его били и друзья - в драке мальчишки не помнят о том, что "противник" неполноценный. Иосифа удручали эти поражения, отражаясь на его характере: он становился всё угрюмее и завистливее. Когда Иосифу было 11 и его победил в то лето в драке сын соседа Гогохия, с которым он дружил и которого прозвал "Сусликом", появился на высоком чёрном коне дед-великан "Георг Второй", как прозвал его Сосо. Он приехал из Гамбареули к своей племяннице и видел и всю драку, и то, что побеждал в ней Суслик, но не подъехал к дерущимся. Слава Богу, драку увидел из окна и отец Суслика. Выбежал к ним на улицу и, разняв, спросил:
    - Из-за чего драка?
    Суслик с готовностью ответил:
    - Сосо опять лягушку надул! Я его за это ударил.
    - Как это - надул?
    - Через соломинку, вот как!
    Иосиф тоже упрямо спросил Суслика:
    - Ну, и что ей от этого? Воздух выйдет из неё, и она опять будет прыгать.
    Суслик обернулся к отцу:
    - Видишь, какой живодёр! А если бы его самого надуть через жопу, понравилось бы, а?
    - Не тебя же надул? - упрямился Иосиф.
    - А лягушке так что, не больно, да?
    Отец Суслика остановил их:
    - Ну ладно, он больше не будет делать этого, можете помириться. - Увидев в стороне, возле забора, мрачного лесника на коне, старший Гогохия на секунду отвлёкся:
    - Гамарджоба, генацвале!
    Услышав в ответ привычное в таких случаях "Гагемарджос", снова обратился к мальчишкам:
    - Ну, хватит вам! Пожмите друг другу руки и обнимитесь. - Его загорелое усатое лицо светилось добродушием и любовью к обоим драчунам. А может, от любви к красоте вокруг. Всюду виднелись виноградники, горы, кружил орёл в высоте, где белели вершины Большого Кавказа. Радостно зудели трудолюбивые пчёлы, цвели подсолнухи, а мальчишки, глупые, не поделили чего-то...
    Суслик и Иосиф обнялись, пожали руки. Вот тут, слезая с коня, дед и позвал к себе Иосифа, чтобы произнести ту судьбоносную для будущего товарища Сталина речь:
    - Подойди ко мне, Сосо!
    Иосиф подошёл, поздоровавшись, спросил:
    - Слушаю вас, батоно. Чего хотите?
    - Где Като? Почему не встречает никто?
    - Я - дрался. А мама, наверное, ещё не увидела вас - дома сидит, что-то шьёт.
    - Ладно, веди в дом. Я тут привез вам кое-что... - Дед кивнул на мешок, притороченный к седлу, и, ведя коня в поводу, продолжил: - Разве можно обнимать того, кто тебя ненавидит?
    - Почему так говорите, дедушка? Мы с Гогохия - друзья. Зачем ему ненавидеть меня?
    - Знаю, что говорю, потому что видел, как он смотрел на тебя, когда вы ещё только ссорились.
    - Как он смотрел?
    - С ненавистью смотрел.
    - Так это, пока ссорились. В споре всегда так. У всех.
    - Не у всех. Если тебя кто ударил хоть раз с ненавистью, это уже не друг, а враг твой. Больше он никогда тебя не полюбит, разве не так?
    - Но мы же с ним простили друг друга. И в Библии сказано...
    Лесник остановился и, мрачно глядя на Иосифа из под седого мха бровей, изрёк, положив правую кисть на рукоять кинжала - в левой у него был повод:
    - Скажи, кто учил тебя спорить со старшими? - Георгий Второй сдвинул на затылок свою большую, из овечьей шерсти, папаху. - Кто из нас больше знает о людях и жизни, я - или ты?
    - Вы, батоно. А почему вы меня учите ненавидеть? Ведь в Библии... да и дядя Гогохия тоже...
    - Потому, что хочу, чтобы ты стал большим человеком. А для этого нужно стать сначала настоящим мужчиной.
    - Я тоже хочу этого, - согласился Иосиф.
    - Тогда запомни: мужчина - никому не должен прощать! Прощённый - будет ненавидеть тебя потом ещё больше. Зачем же тогда его прощать?
    - Как же мне быть теперь с Сусликом? Я же - ещё не мужчина пока?
    - Да, ты ещё мальчик. Но я учу тебя - сейчас. Когда ты станешь мужчиной - учить будет уже поздно. А твой сегодняшний Суслик - превратится в змею.
    - А что мне делать теперь, чтобы стать мужчиной?
    - Пошли к себе во двор, там договорим.
    Во дворе, привязывая коня к плетёной изгороди, заменяющей забор, могучий родственник продолжил поучение:
    - Сначала, бечо, ты должен стать главным в своей мальчишеской стае.
    - Зачем?
    - У кур - и то есть главный петух, которого все слушаются. Тогда из тебя вырастет мужчина, а не суслик. Зачем, зачем!.. - раздражённо передразнил дед. - Это - как в отряде у воинов. Командовать - хотят все. Но командовать - всё равно будет только один. По-другому не может быть, если воины не хотят погибнуть.
    Иосиф стал оправдываться:
    - Вы же знаете, у меня левая рука не действует, как правая. Поэтому - я слабее других.
    - Разве я сказал тебе, что у воинов командует самый сильный? Когда я это сказал?
    - Вы не говорили так.
    - Правильно, я так не говорил. Потому что я - так не думаю. Я думаю, командует всегда тот, кто умнее других и хитрее, а не сильнее. Буйвол - сильнее своего хозяина. А делает то, что хочет хозяин. Запомни это.
    - Хорошо, дедушка, я запомню.
    - У людей, знаешь, кто самый сильный?
    - Кто?
    - Тот, кто умеет подговорить других - стоять за него. Человек, за которым будет идти больше людей, тот и самый сильный. Вожак, понял, нет?
    - Понял, дедушка.
    - Ронять потом свою власть над людьми - нельзя! Даже ночью. Сразу подхватит другой.
    - А как можно удержать власть во сне, дедушка?
    - Запомни, самый надёжный твой союзник и ночью - чужой страх перед тобой. Будут люди тебя бояться, станут и покоряться тебе. Тогда - они будут драться между собой.
    - Зачем, дедушка?
    - За право быть твоим другом. И станут охранять твою власть, даже когда ты - спишь. Когда ты - будешь спать, они - не должны спать, понял! Ты - должен использовать их силу. Кто хоть раз отойдёт от тебя - даже на один шаг, тот - уже враг для тебя. Навсегда. Его должны уничтожить - твои люди. Иначе - он потом уничтожит тебя. Так устроена жизнь.
    - Дедушка, а кто в вашем Гамбареули самый главный, вы, да?
    - Нет, - сурово отрезал старый лесник и посмотрел на далёкого орла в небе. - В моём селении самый главный - наш князь.
    - Почему? - искренне удивился Иосиф, разглядывая снизу могучего родственника и его огромный кинжал на поясе. Бабушка и та была высокого роста, а этот, её брат, ну просто великий какой-то, и - не самый главный? Странно...
    Лесник перебил размышления огорчённого Иосифа:
    - Потому, что ещё самый первый князь из их рода - опередил моих предков, крестьян. Меня - тогда ещё и на свете не было. С тех пор все люди в Гамбареули подчиняются только этим князьям, и все деньги - отдают им. Сила - за ними с тех пор. И власть свою - они не роняют пока. - Помолчав, великан перевёл разговор на другое: - А теперь, скажи мне: зачем у тебя есть голова?
    - Чтобы думать.
    - Правильно. А ещё зачем?
    - Носить шапку зимой.
    - Тоже правильно. Но голова у мужчины - это ещё и третий его кулак. Причём, самый большой и сильный. Смотри, как им можно бить! - Дед неожиданно и резко боднул головой своего коня. Тот чуть не упал на плетень от неожиданности и жалобно заржал, взглянув на хозяина с обидой и непониманием. Георг погладил его, попросил прощения и вновь обернулся к Сосо. - Бить головой - надо в самое переносье врага. Тогда у него хлынет из носа кровь, а глаза заплывут опухолью. Понял?
    - Понял.
    - В драке бей головой неожиданно. Она заменит тебе твою левую руку. Понял?
    - Понял, дедушка.


    Другим учителем, запомнившимся на всю жизнь, оказался тучный монах Автандил.
    Иосифа мать привела в начальную школу за руку - он был самым маленьким по росту и всех боялся. Держась за её юбку, он исподлобья рассматривал других детей, которых тоже привели учиться в первый класс. Все мальчики о чём-то говорили, радовались, а он - молчал.
    И учился потом - молчал.
    Молчал, когда узнал от матери, что в Телави умер Бесо, его отец, но что это далеко от Гори, и хоронить его они не поедут. И добавила: "Не огорчайся... Теперь тебя некому будет бить". А он и не думал огорчаться, он его ненавидел, потому и лягушек надувал, чтобы хоть на ком-то сорвать зло, отомстить унижением за унижение. Но поссорился из-за этого с добрым Сус ликом. А теперь вот этого пьяницы больше нет и не будет, радовался он тогда.
    Ещё Иосиф помнил слова матери, которые она произнесла, когда он закончил начальную школу: "Хватит учиться в простой школе, сынок. Дальше ты будешь учиться на священника. Потом - спасибо мне скажешь! Когда хорошо будешь жить. Не так, как я..."
    В духовном училище он тоже молчал. Но там его заметил монах Автандил и, пригласив после занятий к себе в дом, сказал:
    - Я понял, что ты всегда молчишь, так, нет? Это хорошо. Из молчунов вырастают надёжные люди. Но в школе - их всегда бьют. Тебя, Сосо, бьют?
    Опустив голову, Иосиф кивнул.
    Крупный, пузатый, Автандил вытер полотенцем руки, пригласил Иосифа за стол:
    - Садись вот на этот стул и слушай меня внимательно.
    Иосиф поднял голову, но увидел перед собою только большой медный крест на сутане монаха, вздымающийся на животе-бочке. Отец Автандил ждал, когда ученик поднимет голову выше и встретится с ним взглядом. Дождавшись, успокоил:
    - Садись, никто тебя здесь не увидит. Сейчас поужинаем, и я научу тебя, как надо защищаться. Не будут бить даже старшие.
    Иосиф сел. Автандил тоже грузно опустился на своё кресло. Они оказались теперь напротив друг друга. Монах продолжил:
    - Завтра вечером, когда ученики, живущие в нашем общем житии или бурсе по-старинному, помолятся перед тем, как ложиться спать, к ним войдут два парня и скажут: "Запомните этого вот мальчишку! - И покажут на тебя. - Если хоть кто-нибудь из вас - или из местных ваших товарищей - тронет Сосо Джугашвили хотя бы одним пальцем, тот будет иметь дело с нами!" И всё. После этого - тебя никто больше и никогда здесь не тронет. Понял?
    Иосиф кивнул, но всё же несмело спросил:
    - Почему, батоно, святой отец?
    - Потому, что будут бояться, - последовал ответ. - Будут знать, что за тобой - такая сила, с которой лучше не связываться. Этих парней, которые придут к вечерней молитве - боятся даже местные жулики на нашем рынке.
    Целых 10 дней после этого Иосиф ждал возмездия, думал, что на него нападут в классе или на улице и сильно побьют. Но никто его так и не тронул. Только снова позвал к себе Автандил.
    - Ну, Сосо, не трогает тебя больше Шемико?
    - Нет, не трогает, батюшка Автандил, - ответил Иосиф.
    - А ученик Багратуни не трогает?
    - Не трогает, святой отец, - вновь согласно кивнул Иосиф, удивляясь про себя: "Откуда он знает моих недругов?"
    - А ты - всё так же молчишь?
    - Молчу, батоно.
    - Значит, большим человеком будешь. Кто умеет молчать - запомни это! - тот достигает всего. Но мне, - монах сурово посмотрел Иосифу прямо в глаза, - ты будешь рассказывать обо всём, что происходит у вас в классах. Ты понял меня?
    Иосиф смотрел на монаха хотя и молча, но с вопросом в глазах. И тот, поняв его невысказанный вопрос, произнёс:
    - Нет-нет, об этом - никто и никогда не узнает. Я - тоже умею молчать. Твой предшественник - заканчивает в этом году наше училище. Будет поступать учиться дальше - в Тифлисскую семинарию. Мы - ему поможем в этом: он тоже из бедной семьи. А потом - когда кончишь учиться ты - поможем поступить и тебе. И никто не узнает этого. Но!.. Если ты - не согласишься служить мне, то те же самые парни... которых боится даже базар...
    Иосиф, как бы снимая вопрос, опустил голову. Вопроса с тех пор больше не существовало. А потом исчез и его страх перед "двурукими" сверстниками. Однажды на базаре он, наконец, увидел, как дрался головой однорукий бандит по кличке "Чечен". Это был бритоголовый мужчина лет 30-ти. Иосиф тут же познакомился с ним, похвалил его удары и показал ему свою левую руку. Тот сразу всё понял и стал учить его, отведя за базар на лужайку, "головному бою". При этом наставлял, показывая приёмы в замедленном темпе:
    - Бей вот так, клевком головы в переносье. А потом - вот так!.. - И следовал показ другого приёма. - Но самое главное - это смелость и резкость. Никого и никогда не бойся! Головой - можно лишить сознания даже здорового мужчину, понял?
    - Понял.
    С тех пор Иосиф так неистово научился бить в драке головой, что мальчишки падали от его ударов без чувств. Даже подросший армяшка "Камо", ставший как-то неожиданно знаменитым хулиганом, опять зауважал Иосифа. Однако рослых парней Иосиф не мог пока одолеть и старался с такими не связываться.
    Но время шло, опыт в ударах головой накапливался, прибавлялись и хватка, и храбрость. К концу обучения у него изменился даже характер. Он стал задиристым, наглым и настолько решительным малым, что его стали бояться даже бывшие его учителя начальной школы, возле которой он жил, а они проходили. Это сделало его совершенно бесстрашным в драках. Вспоминая свою прежнюю робость и забитость, он тоже зауважал себя. Но хранить тайны, молчать он не разучился, а прибавил себе ещё и новое качество - научился внешнему притворству: сохранять на своём лице личину кротости и смирения. И святой отец Автандил в благодарность за искусную доносительную службу дал ему при выпуске из училища небольшой конверт:
    - Я знаю от твоей матери, что она - хочет, чтобы ты продолжил свою учебу на сан священника в Тифлисской духовной семинарии, и заготовил для тебя похвальный лист. А вот это - письмо для отца Георгия, который преподаёт в семинарии. Он - поможет тебе - уже там... Советую служить ему так же, как ты служил мне.
    - Но на конверте нет фамилии...
    - Напишу потом. Там - тебя тоже не будут трогать. Тем не менее хочу дать тебе один последний совет... Когда поймёшь, кто в Тифлисе самый сильный семинарист, кто верховодит всеми - угости! Не жалей для этого денег: он станет твоим заступником. Найди потом его противника, и тайно познакомься с ним тоже. Угости! Когда будешь знать самые сокровенные замыслы того и другого, на этом и сталкивай их. Иногда - и тому, и другому - делай полезные советы наедине. Хвали обоих, и закончишь семинарию без хлопот. А главное - научишься жить на свете. Как использовать людей, чтобы они служили тебе, а не ты - им.
    Иосиф понял: в чём-то постулаты отца Автиндила были сходными с жестокой житейской философией дедушки Георга Второго. И там, и здесь мысль сводилась к обретению власти над людьми. Главное - ум. Хитрость, интрига.
    Он спросил Автандила, не глядя ему в лицо:
    - Святой отец, чем я понравился вам, что вы избрали меня, а не другого, более сильного? Кого мне за это благодарить?
    - Себя, - последовал ответ. - Ты - умеешь молчать. И у тебя - есть большое, очень большое терпение. Другой - мне бы не подошёл.
    На этом они расстались. Но с тех пор Иосиф тоже подбирал себе в услужение людей, умеющих молчать и быть полезными. Только он, став вождем, пошёл ещё дальше: зная обо всех, окружающих его людях, почти всё, вообще устранял тех, кто что-то знал о нём - хотел быть уверенным в их молчании навсегда.


    Третьим Учителем оказался человек, который и по своей специальности был таковым. Этот на всю жизнь пригодился тем, что обучил профессии журналиста. И хотя он почти не касался философии и правил жизни, тем не менее врезался в память тоже.
    В Тифлисскую духовную семинарию Иосиф приехал 15-летним честолюбцем, знающим лишь азы интриги и выдержки. Кардиналом Ришелье он сделался потом, когда развил свои способности ещё больше и стал молчаливым уже по-взрослому. Он не позволял себе ни детских шалостей, ни расслаблений. Да и о чём говорить? Все говорят одно, а делают другое. Побеждает тот, кто лучше умеет скрывать свои намерения и цели, кто умеет льстить. Кто не прощает своих врагов. Этому учил ещё и дед. Но дед особое место отводил недоверию. А в семинарии Иосиф понял огромную силу лести. Соединяя эти два приёма, он достиг многого. Не доверяя никому, он не допускал людей к душе собственной. А хваля их, легко проникал в тайны чужих душ.
    Но более всего он не доверял своим духовным наставникам.
    Запомнил большую картину в актовом зале - на ней иудеи распинали Христа. А с кафедры учили чуть ли не ежедневно: иудеи всегда и всех предавали и предают и по сей день.
    Иосиф расширил для себя понятие о предательстве: предают все, люди любых национальностей. Если иудеи буквально созданы для предательства, то все остальные могут предать, если им это будет выгодно. Хороших людей нет.
    И вдруг познакомился в городе с парнями, которые утверждали, что все беды идут не только от иудеев, но ещё и от русских, установивших своё владычество в Грузии. Надо изгнать русских с Кавказа, и жизнь переменится.
    К этим людям его потянуло сильно и властно. Действительно, его даже в семинарии учат по всем предметам на русском языке. Зачем? Ведь он должен стать пастырем грузинского народа? А народ - не знает русского языка. Почему нужно читать народу молитвы на непонятном для них языке?
    Возглавлял движение грузинский князь Илья Чавчавадзе. Его молодые люди были вездесущи. Они появлялись не только в салонах интеллигенции, но и в семинарии, в рабочих мастерских и даже в казармах. Князь собирался наладить выпуск газеты на грузинском языке.
    Стоило Иосифу связаться ещё и со студентами, как у него появились и более странные знакомства. Но главным из них оказалось знакомство со старшим братом своего сверстника и земляка, тоже семинариста, Вано Кецховели, с Ладо Кецховели. Тот тоже когда-то учился в Тифлисской семинарии, но был исключён из неё за чтение запрещённых властями книг и уехал доучиваться в Киев. Однако там его арестовали, он отсидел больше года в тюрьме, и вот явился сначала в родное село, а потом и в Тифлис. От него Иосиф такого наслушался, что всё в его жизни резко переменилось.
    В сентябре 900-го Кецховели наладил нелегальный выпуск первой грузинской газеты "Брдзола" ("Борьба"), в которой печатались и статейки Иосифа. Увидев напечатанной первую из них, Иосиф обрадовался, как ребёнок. Он гордился собой. А самое главное, обнаружил после этого в себе тягу к статьям. Оказалось, что в нём ещё в семинарии дремал прирождённый журналист. Он не умел красиво говорить, как другие, в нужный момент терялся как оратор, не был находчив. Но писать ему нравилось всегда. Теперь же ему нравилось сидеть над своими строчками и часами править их. И с каждой правкой текст получался всё лучше, а желание переписывать, править только росло. Даже не подозревал в себе такого...
    Вскоре он понял, в чём дело. Ещё в семинарии, на уроках риторики, которую у них вёл отец Константин, правда, на русском языке, Иосифу страшно понравились фигуры красноречия древних римлян: "отрицание" и "повтор". "Я не буду говорить здесь благородному Сенату о том, что народный трибун Люций Сергий Катилина убил своего родного брата! Как не буду касаться и того, что он совершил насилие над весталкой. Нет смысла упоминать сейчас и о том, что Катилина имел кровосмесительную связь со своей дочерью, ибо сегодня это к делу не относится. И потому я не буду говорить здесь об этом. Сегодня речь пойдёт об измене Катилины Риму и о его заговоре против Сената. Речь пойдёт сегодня о том, до каких пор Катилина намерен злоупотреблять терпением Сената? Разве он не знает, что все его замыслы и планы известны Сенату и консулам так, как если бы они присутствовали на тайных совещаниях его и его сообщников? Разве он не знает, что слух о готовящемся поджоге города и избиении знаменитых сенаторов ходит по устам, вызывая негодование у всех, в ком живы ещё добрые нравы, заповеданные великими предками?"
    - И так далее, - цитировал декан, останавливаясь возле окна и красиво откидывая назад кудлатую голову. - Как видите, Цицерон заявлял, что не будет говорить, но говорил, и говорил о всех существующих и несуществующих грехах Катилины, чтобы ославить и смешать его с грязью. Чем достигал особенного эффекта!
    Высокий, худой, с чёрной могучей бородой на чёрной сутане, с копной кудрявых волос, отец Константин выпечатывался тёмной графикой в светлом проёме окна. И закончил, торжественно подняв над собой палец:
    - Вы - будущие священники и пастыри - тоже должны быть умелыми ораторами. Вас будут слушать сотни ваших прихожан. От вашего красноречия, умения донести до них слово Божие будет зависеть их вера или неверие... - Он отбросил назад седеющую гриву, и таким и врезался в память Иосифа навсегда.
    Да, от умения сказать зависит многое в жизни. Но Иосиф уже тогда понимал, что сильно сказать пока не умеет, и огорчался. Вот если посидеть несколько часов над своей письменной речью, не торопить его - у него выходили неплохие заметки. А теперь, как убедился на практике, и статьи.
    Представляя себе неграмотных грузинских крестьян и рабочих, которых ему надо пробудить от рабской спячки и поднять на борьбу, Иосиф сидел и старался повторить им свои главные мысли по нескольку раз, чтобы они вошли в их головы накрепко, как раскалённые гвозди. Для этого более всего подходили фигуры повтора. Повтор настолько нравился Иосифу, что он овладевал им с каждым разом всё успешнее и лучше. Разумеется, на грузинском языке. На русском он писал, как слышал. Даже десятки лет спустя, он писал своей дочери: "Секретарюшка Светланки-хозяйки, бедня И.Сталин".
    Но сам стиль повтора он чувствовал и на русском языке, только надо было потом выправлять орфографию. Ну, а в "Брдзоле", на грузинском, от его успехов в стиле пришёл бы в восторг даже его учитель отец Константин, если отбросить в сторону политику. Хотя и политика тоже была чёткой и правильной:
    "Разве не ясно, что грузинский народ голодает, а его продажная буржуазия пожинает плоды его труда и пьянствует за его счёт. Разве не ясно, что и русский народ так же страдает и мучается, как и остальные народы, а русская буржуазия наживается, как и наша. Разве не ясно, что дальше так продолжаться не может?"
    Или вот это: "Справедливость - это значит выборность и сменяемость всех чиновников.
    Справедливость - это значит молоко и мясо для тех, кто их создаёт, кто трудится сам.
    Справедливость - это значит образование для всех, а не для кучки богатых. Таковы факты. Такова правда. И недаром слышатся возмущённые голоса: "Долой царскую власть!" Недаром люди пугаются при виде царской полиции..."
    Когда видел свои статьи напечатанными, пела и ликовала душа. Правда, 50 лет назад фразы были намного слабее - в русском переиздании пришлось их переработать, придав им такой вид и стиль, чтобы русский читателю смог воочию убедиться в гениальности вождя даже в его молодые годы. В конце концов, автор всё тот же, с любимым приёмом: "Такова правда", "Таковы факты". Но вот мысли о "выборности и сменяемости", о пьянстве за счёт народа - не звучат ли они теперь, как издёвка над самим собой? Да и пугаются теперь при виде "царской полиции" тоже. Но чего не сделаешь ради того, чтобы опять ликовала и пела от стиля душа. На остальное, авось, не обратят и внимания... Поймут, давно дело было.
    Да, дело было давнее. Он тогда ещё понял, что нашёл своё призвание, своё счастье - не каждый может так ясно и просто, но вместе с тем и так выразительно написать. А он, Иосиф, мог. Правда, очень медленно, трудно. Вот Ленин писал, говорят, быстро, не заботясь о стиле - ему всегда было некогда, словно за ним гнались.
    Иосиф не торопился никогда и ни в чём. О стиле же заботился более всего. "Перевёл" на доступный язык - даже домохозяйкам стало понятно - все основные мысли Ленина. Ну, что же, таково его свойство: не предвидеть, как Ленин, а разъяснять то, что уже произошло. Каждому свое... Кстати, не каждый умеет правильно понять, что произошло, да ещё потом объяснить это.
    Его стиль с годами окреп, выработался. А ясно мыслить его научили ещё в ссылках. Но тогда, в последнем году прошлого века, он ещё не знал, каким станет стилистом, и радовался своему счастью искренне и даже с тайным самодовольством.


    Четвёртым и, пожалуй, самым великим его Учителем оказался человек очень загадочный, совершенно незнакомый ему и оставшийся для него таковым навсегда, потому что вошёл потом в историю человечества совершенно под другим именем - как Гюрджиев. Да ещё и с отрицательным знаком - не то великого Мага, не то сатаниста. Иосиф больше не встречался с ним, никогда.
    А вот познакомились они - в 1899 году, в Тифлисе, когда маг ещё называл себя Георгием Георгиадисом, а Иосиф уже был исключён из семинарии за воровство и снимал комнатёнку в домике родителей этого Георгиадиса. Однажды в холодный осенний вечер Иосиф пришёл домой поздно, затопил в своей комнате железную печку и, грея возле неё руки, собирался поужинать. Сзади скрипнула дверь, он обернулся и увидел, что в комнату вошёл бритоголовый, с чёрными усами, мужчина лет 30-ти. Поздоровавшись по-грузински, он представился:
    - Я - сын хозяина этого дома, Георгий. Сегодня днём приехал в гости к родителям, но - скучно сидеть со стариками. Решил зайти к вам, если не возражаете.
    - Пожалуйста, генацвале, проходите. Меня звать - Иосифом. Только вот вкусно угостить мне вас нечем. Будем кушать то, что, как говорится, послал мне на сегодня Бог.
    - Ничего, я прихватил кое-что, - сказал гость, поднимая руку, в которой держал старый, раздувшийся саквояж, какие носят с собой доктора, когда приходят к больным по вызову. Поставив его на стол, он вытащил из него две большие бутылки вина, батон белого хлеба, сыр, колбасу и, покончив с этим, спросил: - Разрешите присесть?
    - Да-да, конечно, - улыбнулся Иосиф. Достал из буфета, стоявшего в комнате, вилки, посуду, нож и, неуклюже помогая себе левой усохшей рукой, нарезал хлеб, колбасу и сыр.
    Гость, откупорив бутылки буравчиком, вделанным в его складной нож, и, наливая вино в стаканы, спросил, обращаясь к Иосифу уже на "ты":
    - Почему не спрашиваешь, зачем к тебе я пришёл?
    - Зачем спрашивать, сами скажете, когда подойдёт время. К тому же вы мне уже объяснили, что со стариками - вам скучно.
    - Верно, объяснил. Скучно, а пойти - некуда.
    - Город - большой. Разве у вас нет здесь друзей?
    - Ни одного.
    - Почему? - удивился Иосиф.
    - Потому, что я - никому не верю.
    - Как это?.. - опять удивился Иосиф, всё ещё считавший, что друзья существуют, хотя их и не много.
    - А разве у тебя - есть друзья? - ответил гость вопросом на вопрос и поднял стакан: - За знакомство!
    Они чокнулись, выпили вино до дна и не спеша стали закусывать. Гость ждал ответа.
    - Как вам сказать? - начал Иосиф уклончиво. - Настоящих друзей - мало. Не каждого можно назвать другом.
    - Не надо со мной хитрить! - твёрдо произнёс гость. И внимательно уставился глазами-углями Иосифу в лицо. - Я заинтересовался тобой потому, что ты - один из немногих, кто понимает, что люди - это червяки. И ты ненавидишь их, как и я. Мне это в тебе нравится.
    - Но ведь вы - только приехали. Откуда можете что-то знать обо мне?..
    - Знаю. Я тоже учился в здешней семинарии и понял в ней про людей всё.
    Иосиф не мог и подумать, что сын хозяина специально наводил о нём справки и что вернулся он в родной город почти месяц назад. Успел повидаться с семинаристом Гогохия, другом детства Иосифа. "Суслик" знал всё не только о самом Иосифе, но даже и о его родителях.
    - Вас что, тоже исключили, как и меня? - напрямую спросил он, поняв, что если бы гость закончил семинарию, то носил бы сейчас одежду священника.
    - Да, исключили в своё время. Только за другое.
    - Откуда вы знаете, за что исключили меня? - Иосиф жарко покраснел, прожигаемый чёрными глазами собеседника.
    - Какая тебе разница, откуда? Знаю, и всё.
    - И... разговариваете со мной? Значит, не верите им?..
    - Нет, верю. А разговариваю, потому - что не осуждаю.
    - Как в Библии, да? Не судите, да не судимы будете?.. Тогда скажите, за что исключили вас? Чтобы и я знал о вас хоть что-то...
    - Я - прочёл одну умную книгу о происхождении религии. И после этого не захотел учиться. Меня спросили - почему? И выгнали.
    - Я тоже не верю в существование Бога, - уверенно, хотя и тихо, сказал Иосиф.
    - Ты прав. Все религии сочинены людьми, а не Богом. Но религия, которой учили нас в семинарии - худшее сочинение. Его придумали иудеи, чтобы разрушить языческую Римскую империю.
    - Не понимаю вас, - насторожился Иосиф. - У иудеев - своя религия, и свой Бог в ней, Иегова или Яхве. А христиане - верят в Иисуса Спасителя. При чём же тут иудеи?
    Гость усмехнулся:
    - А кто придумал веру в Христа? Иудеи, мой дорогой. Афины и Рим поклонялись до этого своим языческим богам. Эллины - семейству Зевса, римляне - семейству Юпитера. Это были детские религии, боги в них походили на людей, от которых можно было откупиться обыкновенными жертвоприношениями. То есть, грубо говоря, взяткой. Поэтому эллины и римляне ничего не боялись и были воинственными. Они образовали грозные империи. Сначала Византийская, а потом Римская принялись завоёвывать и покорять все народы вокруг Средиземного моря. Чтобы избавиться от этих завоевателей, малому народу Иудеи понадобилась религиозная хитрость - силы-то не было. Сначала Афинам, а затем и Риму иудеи подбросили новую для них религию - красивую, с чудесами и исцелениями. Но - в основе своей - смиренческую, а не воинственную.
    - Почему? - схитрил Иосиф, думавший точно так же и радостно изумлённый тем, что так думает не только он один. Но он хотел в этом убедиться...
    - Да потому, - ринулся доказывать свою версию гость, - что Римская империя с её старой греко-римской культурой держалась всегда на вере народа в божественное происхождение своих императоров. Каждый император, считалось, ведёт своё происхождение от воинственного Юпитера. Эта вера - была осью, на которой в государстве держалось всё! И это отлично понимали иудеи. Если вынуть эту ось - государственная колесница Рима развалится.
    - Почему? - продолжал хитрить Иосиф.
    - Ну как же? Если любой гражданин Римской империи - а на её территории жили десятки народов - имел право при условии признания божественности происхождения своего императора верить во что угодно...
    - Но ведь жрецы этих народов, - перебил Иосиф, чтобы подбросить в огонь беседы побольше дров, - призывали свои народы почитать в первую очередь своих богов? Как же тогда можно было гражданам империи верить во что угодно?..
    - Нет, ты не понял меня. Да, в Римской империи разрешалось каждому народу верить в своего Бога. Но! При условии, что - верьте там, у себя, во что угодно - но первую жертву - вы обязаны приносить в честь римского императора, которому повинуются все!
    - Так, понял, - согласился Иосиф. - Разрешите, батоно, я налью в стаканы ещё?
    - Да, - кивнул гость, и продолжал: - А тут в лице Иисуса Христа с принятием христианства - появится могучий конкурент этому императору. Так всё и произошло. Иудеи - сумели соблазнить все народы Европы верой в единого Бога для всех, в Христа! А к чему призывал Христос?.. К покорности судьбе! Не к воинственности, не к сопротивлению - ударили тебя по одной щеке, подставь другую - не к захвату чужих земель. И что произошло в Европе, принявшей христианство? Христиане - из-за своей веры - стали беззащитными. Что и требовалось иудеям, религия которых агрессивна по отношению к другим народам, только иудеи это скрывали. Потому что Христос для них самих - был врагом, которого они казнили, не веря ни в его мессианскую роль спасителя, ни в его учение. Ты это знаешь. Они даже перестали его считать сыном иудейки, объявив, что он - по человеческой линии - происходит от галилеянки, женщины из соседнего с Иудеей государства.
    - Нас учили в семинарии несколько по-другому, - осторожно заметил Иосиф, понимая, что гость сильно всё упрощает, но чокнулся с ним своим стаканом в донышко его стакана в знак особого уважения.
    - Знаю, - ответил тот. - Самому забивали мозги всей этой семинарской чепухой - смирением, пассивностью. А на самом деле каждая религия - это уровень культуры народа. Чем ниже культура, тем запутаннее и темнее его религия.
    - Но именно христианство - как наиболее молодое религиозное учение - дало Европе толчок к мощному развитию культуры, - не соглашался Иосиф.
    - Да, мифы о Христе у христиан послужили основой для развития литературы, живописи, архитектуры. Но философия - не развивалась, а тормозилась. На кострах инквизиции мог сгореть и Галилей, если бы не отрёкся от своего "не божественного" понимания мира. Религия - одурачивает неграмотных людей.
    - В таком случае, - хитро возразил Иосиф, - она одурачивает и иудеев. Ведь они - тоже создали себе Бога.
    - Но они создали себе - удобного Бога. "Свет создан для народа Израильского - он его плод, - процитировал гость наизусть и продолжил: - Остальные народы - только скорлупа". "Сыны Израиля называются людьми, ибо их души исходят от Бога, гоев же, у которых души от нечистого духа, надо звать свиньями". "Иудей, нашедший вещь, утерянную гоем, не обязан возвращать её хозяину". "Те народы, которые не захотят служить тебе, должны погибнуть, а страны их да будут опустошены". "Берегись заключать союзы с жителями тех стран, в которые ты приходишь. Ты должен опрокидывать их алтари, уничтожать их богов и проклинать их святых". "Ты пожрёшь все народы, которые твой Господь представит тебе. Да не пощадишь их и не послужишь их богам, ибо для тебя это было бы петлёй". - Гость передохнул: - Ну как? Удобная для иудеев религия?
    Иосиф восхитился:
    - У вас прекрасная память! - И добавил: - У меня - тоже неплохая. Но - нас учили запоминать другое...
    - Если тебя ударили по щеке, подставь врагу твоему другую? - насмешливо повторил Георгиадис, поглаживая обритую голову. - Или брать пример с птиц небесных, которые "не сеют, не жнут и не собирают в житницы свои"? Да, этому - учит христианство. Чтобы христиане уступали во всём иудеям: в напористости, в активности, и превращались поскорее в покорных овец. Разве не так? Зато религия иудеев - учит их пользоваться слабостями гоев, недостатками: недальновидностью, жадностью, доверчивостью и глупостью. Чтобы овладеть народами всего мира.
    - Но ведь их - мало. Как они могут победить всех? - подзадорил гостя Иосиф. И тот бросился доказывать снова:
    - Они - как микробы чумы - разрушают чужие народы, проникая к ним внутрь.
    - Но как, как разрушают?..
    - Обманом и деньгами. Известно, что народ без твёрдой веры или государство без целеустремлённой программы - не может долго удержать своей самостоятельности. А если вера у народа - расплывчатая? Такая, например, как у нас. Которую подбросили нам иудеи вместе с Иисусом Христом и его призывами к доброте, всепрощенчеству и непротивлению. То народ - особенно, как наш, маленький, доверчивый и искренний - легко подбить к иной вере. Например, к бунтарству против своего государственного строя... - Георгиадис опять прожёг Иосифа большими глазами-углями.
    "Неужели он и это про меня знает? - подумал Иосиф. - Про кружки, встречи с революционерами..."
    Вероятно, Георгиадис знал. Потому что уверенно продолжил:
    - Это - главное оружие иудеев против всех, их "чума". И чужое государство - заболевает от этой заразы и разрушается. Народ некому защитить от тех, кто привык жить обманом за счёт других. Иудеи же, словно мировой ростовщик, собирают со всего света проценты в виде незаработанных денег и потому везде побеждают. Подкупают чужих жрецов, вождей, натравливают чужой народ на его собственное государственное устройство. Рассылают по всему свету смутьянов-революционистов. Оттачивают свою хитрость, вероломство - то есть, ломают чужую веру, и - побеждают. Ведь нынешние христиане, как я уже говорил, не сами создали себе эту веру в Христа, а приняли её от иудеев, которые сначала создали красивый миф о нём, протестуя против своей старой веры, созданной, как ты знаешь, фарисеями. Но победители фарисеев, захватившие в Иудее верховную власть, быстро опомнились и подавили собственный же бунт против своей старой веры. А затем - как я уже говорил - подкинули христианство Европе. Разумеется, исказив всё. Осталось лишь внешнее сходство в представлении людей о Всевышнем.
    - А религия буддистов, мусульман - разве крепче христианства?
    - Я сам недавно был в тех странах и видел, что там - всё держится на фанатизме верующих. Но это - очень большой и серьёзный разговор, для него нам не хватит и всей ночи. Философия, как ты уже знаешь, не усваивается с одного раза и без предварительной подготовки. За бутылкой же вина - вообще можно всё перепутать. Я уже и так допустил ради понимания сути ряд упрощений в своих высказываниях.
    - Ну, как хотите. О чём же мы будем тогда говорить, если вы - такой учёный человек да ещё и любящий точность? - поддел Иосиф. И тут же как бы выразил и своё несогласие с тем, что учёный гость наговорил ему до этого: - А всё-таки и в христианстве есть положительные моменты. Мощный призыв к доброте, уменьшение грубости и вседозволенности среди населения... - Но гость даже не обратил на это внимания.
    - Не лукавь. Давай поговорим о тебе, - заявил он.
    - Это неинтересная тема. Я человек маленький.
    - Какого числа ты родился?
    - 8-го декабря. 2
    - Прекрасное число!
    - Почему?
    - Потому, что если изобразить его графически, это будет похоже на знак бесконечности. Значит, надолго останешься в памяти людей.
    - Почему вы так считаете? 8-го числа родилось много людей...
    Гость словно не заметил вопроса:
    - Я уже говорил, что мне нравится в тебе. Ты, как и я - не любишь людей. А я - знаю: что люди - не сто`ят доброго отношения к ним. Их - надо подчинять себе. И - направлять. Как это делают иудеи, которые занимаются своим интеллектуальным развитием вот уже 2 с половиною тысячи лет. Они специально задерживают ход нормального умственного развития у народов, к которым приходят. Сначала приходят, как гости, а потом - разрушив душу этого народа - властвуют над ним.
    - Значит, вы - тоже любите властвовать над другими?
    - Да. И я - властен уже над многими. Но мне нужны помощники тоже. Везде. Могу научить и тебя этому, если хочешь. Но для этого нужно не просто хотеть властвовать, как ты. А нужно овладеть ещё специальными знаниями.
    - Какими? - спросил Иосиф.
    - Сначала - нужно воспитать в себе волю, чтобы уметь подчиняться не чувствам, а расчёту. Цель, которую ставишь себе и хочешь достичь, нужно расчленять на части и не спешить потом, а достигать её по этим частям. Сколько бы на это времени ни потребовалось. Использовать надо в людях - не лучшие их качества, а самые худшие: злобу, жадность, подлость.
    - Но зачем мне это всё?
    - Надо уметь стравливать между собой твоих врагов, вот зачем! - резко ответил Георгиадис, вновь прожигая Иосифа глазами. - Разве у тебя нет врагов?
    - Враги есть у каждого, - уклончиво ответил Иосиф.
    - Если хочешь победить, никогда и никому не верь. Не говори правды и сам - научись хитрить!
    - Вы всё время говорите со мной так, словно я - во всём согласен с вами. А если и не согласен, то всё равно - вас это не интересует. Почему?
    - Вот это - хороший вопрос! У тебя - крепкая логика и ты умеешь слушать. Значит, я не ошибся в тебе, хотя ты и постеснялся договорить свою мысль, когда с возмущением откликнулся на мой совет использовать в людях не лучшие их качества. Ты спросил: "Но зачем мне всё это?" Однако не договорил...
    - Чего я не договорил?
    - Ты постеснялся спросить вслух: "Вы и ко мне пришли за этим? Чтобы использовать мою злобу? Или что там ещё вас заинтересовало во мне?" Вместо этого ты употребил другое выражение: "Зачем тебе это всё?" Поэтому отвечу тебе прямо, хотя ты и не спросил: да, ты именно тот человек, который мне нужен, который хочет властвовать над другими и готов ради этого пойти в революционисты, в воровскую малину, куда угодно. Кто-то уже пробудил в тебе вкус к власти.
    - А вы сами, не такой? - жестко спросил Иосиф. Но глаз так и не поднял.
    - Я уже проделал этот путь и знаю другой, более верный. Потому и пришёл к тебе.
    - Не понял, почему, потому?
    - Чтобы объяснить тебе: что такое есть человек?
    Иосиф понял, гость пришёл не унижать, он видит в нём "своего". И перестав обижаться - уж очень необычный явился тип - сказал:
    - Мне - интересно, я слушаю вас...
    - Тогда слушай... В человеке - сразу целая троица.
    - Как в Боге? - изумлённо спросил Иосиф.
    - Нет. В человеке другая троица: он - и лошадь, и извозчик, и седок одновременно. Что такое в тебе лошадь?
    - Не знаю.
    - Лошадь - это животное, твоя страсть. Куда же ведёт тебя, зачем?
    - Не знаю.
    - Правильно, не знаешь. Потому что конь - не знает. И не хочет знать. Он - только страсть, ему лишь бы бежать, пока горячий. Но извозчик, который тоже сидит в тебе, знает больше коня, потому что имеет разум. Он - правит конём: сдерживает его или погоняет. Сворачивает в стороны. А вот куда сворачивать - это ему подсказывает седок. У него и разума больше: потому он взял себе сейчас фамилию Нижарадзе...
    - Вы и это уже знаете?.. - Лицо Иосифа вытянулось. Ему казалось, что о его псевдониме никто из посторонних не знает - ведь это было сделано с целью запутать полицию, если что-то случится. Чтобы не знала, кого схватила и где наводить о нём справки.
    - Я - знаю настоящего Нижарадзе, князя, - ответил гость, не смущаясь. И продолжал: - Так вот, у седока и разума больше, если он может нанимать себе извозчиков, - повторил он, - и воля сильнее, потому что он - приказывает извозчику. Что из этого следует?
    - Не знаю пока.
    - Из этого следует, что извозчик - правит конём, а ездок - извозчиком. Ясно, что ездоком надо стать. А как стать ездоком, знаешь?
    - Нет, не знаю.
    - Дураки - накачивают силу в мышцах и думают, что они - будут властвовать. Нет, тренировать надо ум, волю - они главные властелины. В первую очередь, чтобы достигнуть намеченной цели - надо укреплять в себе волю.
    - А вы - интересный человек! Никогда таких не встречал.
    - И ты станешь таким же, если научишься укреплять свою волю.
    - А как я этому научусь?
    - Опять логичный вопрос. Научишься, если найдёшь Учителя, как нашёл себе я. Одного - в Индии, второго - в Тбилиси, третьего - в Афганистане.
    - Ого, сколько вы повидали! У меня таких денег нет, чтобы ездить по дальним странам.
    - Тебе - ехать не надо. Люди - стадо баранов, которое должен вести вожак. Так устроена природа - и у львов, и у волков, оленей, коз. И людям не надо идти против природы. Надо лишь следовать ей. А Учитель - всегда найдётся. Он - перед тобой. А дальше что?
    - Не знаю.
    - Учителя - надо слушаться, учиться у него. Верить ему и повиноваться во всём! А больше - никому не верить. Ни матери, ни отцу, ни жене, ни другу! Все предают. В особенности же - друзья. Но у тебя - нет пока настоящих друзей.
    - А зачем нужен вам я? Почему вы готовы стать моим Учителем?
    - Правильно, логичный вопрос. Но пока - я не могу ответить тебе с полным откровением.
    - Вам нужен верный слуга?
    - Нужен. Но не это главное. Главное - впереди...
    - А почему нельзя верить отцу, матери?
    - Твой отец - был алкоголиком, так, нет?
    - Так.
    - А твоя мать - изменяла ему, так, нет? - Глаза гостя прямо-таки прожигали, чёрные усы казались сделанными из угля.
    - Мне это неизвестно, - неуверенно пробормотал Иосиф.
    - Не лги Учителю. Известно! Поэтому тебе тяжело жить. Тебя сторонятся женщины, разве не так? Твоя мать хочет служить церкви, но лошадь, которая сидит в ней, тянет её в сторону. Потому, что у твоей матери - давно нет извозчика, которым был твой отец, ни седока, которым был её любовник. Оба они умерли в ней.
    - Откуда вы всё это знаете?
    - Какая тебе разница? А хочешь, сам будешь много знать и командовать другими? Быть седоком - для всех.
    - Хочу. Но почему вы решили, что я смогу? Зачем я вам, чтобы тратить на меня время? Я - обыкновенный человек.
    - Хороший вопрос. Отвечаю: сможешь, если поверишь мне, что ты - сумеешь руководить другими, и - достоин самых красивых женщин!
    - Но почему вы так думаете обо мне?
    - Потому, что вижу: у тебя есть все данные для овладения приёмами Черной магии, или тибетской Шамбаллы. Таких данных, как у тебя, не встретить даже у тысяч и тысяч людей! Ты - немощен, но зато, как никто другой, весь переполнен завистью и честолюбием. У тебя, только у тебя, пойдёт наше дело. Ты - должен, имея такие данные, стать большим человеком! И ты - станешь им, если только не позабудешь мои советы. А среди них - один из самых главных: всегда, если чего захочешь, повторяй это вслух по несколько раз в день. И всё это потом исполнится. Увидишь сам!
    - Так просто? - недоверчиво усмехнулся Иосиф.
    - Да, так просто. Сначала ты должен организовать своё желание в чёткую мыслеформу. Например: ты хочешь, чтобы тебе отдалась какая-то женщина. Для этого ты должен составить мыслеформу: "Эта женщина станет моей". И повторяй затем её вслух.
    - А если я хочу победить кого-то, - спросил Иосиф, - то какой должна быть моя мыслеформа?
    - Тогда повторяй: "Он - меня боится, он - меня боится. Он - уступает мне, он - уступает мне!" Понял, нет?
    - Спасибо, понял.
    Вот с этого у Иосифа и пошло все...
    После 10-го или 12-го урока с Учителем, Иосиф почувствовал в себе такое огромное желание побеждать всех, подчинять людей своей воле, что оно, казалось, стало помогать ему и в практической жизни. Во-первых, он перестал горевать о том, что его исключили из семинарии. Даже обрадовался, что не будет теперь священником. Ну, какой из него священник, если он не только не смог бы произносить с амвона проповеди - и не потому, что лишён ораторского красноречия - а потому, что не верит в существование Бога, не любит людей и холоден от природы. Значит, сама судьба заступилась за него, чтобы служение церкви не испортило ему жизнь окончательно; ведь целых 9 лет почти, пока учился на священнослужителя, не жил, а мучился. Став же священником, мучился бы ещё больше, до конца своей жизни. Воистину, все, что ни делается - к лучшему. Кончилось его душевное раздвоение, внутренний разлад с собою. А, во-вторых, обретя психологическое равновесие, он ещё больше поверил в советы своего нового наставника, когда, столкнувшись с помыканиями редактора газеты Ноя Жордания и его помощника Сильветра Джибладзе, у которых работал по сути бесплатно, впервые сумел постоять за себя. Жордания был старше на 10 лет и пытался командовать Иосифом просто в силу своей барской привычки: "Сбегай туда. Принеси то-то и то-то. Купи мне в кондитерской - вот тебе деньги! - торт и цветы: надо срочно, а самому - некогда!" Джибладзе был старше всего на 3 года, но тоже пытался превратить его в мальчика на побегушках. Стало обидно: какой он им мальчик?! Такой же социал-демократ, и тоже с образованием, хотя и незаконченным. Вот тогда и вспомнил слова Георгиадиса:
    - Тренируй волю каждый день! Внушай себе, что ты - никого и никогда, ни при каких обстоятельствах, не боишься. Тогда сможешь внушить и своим врагам: что ты - уничтожишь каждого, кто станет поперёк твоего пути. И увидишь, они, а не ты, будут бояться. Изучай приёмы гипнотического внушения по книжке, которую я тебе дал. Тогда никто не посмеет третировать тебя! Запомнил?.. А теперь - я научу тебя одному фокусу йогов: как без боли протыкать себе щёки иглой. Это поможет тебе и в укреплении воли, и в ощущении собственной силы. А может, пригодится когда-нибудь заработать на этом фокусе деньги или внушить уважение у людей к твоему терпению и мужеству. А теперь - смотри... Протыкать надо вот здесь, где тоньше всего мышца и нет нервных окончаний. Игла здесь проходит почти безболезненно...
    И - научил.


    Далее пошли учителя помельче, но всё равно учился чему-то и у них - например, интернационализму. В те годы он ненавидел царизм, а думал, что всё русское и русских. Лето и осень после исключения из семинарии он продержался кое-как без работы, продолжая встречаться с карманными ворами на базаре Сабуртало. Они намечали себе жертву, умело отвлекали обладателя кошелька, а "специалист" Гоги Чкония освобождал его от него, ловко подрезая карман снизу обломком лезвия бритвы, насаженного на кольцо, зажатое между пальцев. Добычей потом делились, устраивали пьянки в духане.
    Зимой, когда жить стало совсем трудно, Иосифа поддержал Вано Кецховеди, исключённый из семинарии почти одновременно с ним, но не за воровство, а за политику. Его старший брат, Ладо Кецховели, вернулся в Тифлис из Киева, где тоже учился в семинарии, но был арестован за политику и целый год отсидел в тюрьме. У него здесь было много знакомых среди социал-демократов, и они помогли ему пристроить на работу в тифлисскую физическую обсерваторию не только младшего брата, но и Иосифа, которого Вано случайно встретил в городе.
    - Сосо, - радостно сообщил Вано, выслушав рассказ бывшего однокашника о своих затруднениях, - в обсерватории есть ещё одно вакантное место!
    - Какое?
    - Им нужны два грамотных вычислителя. Одно из них - занял уже я. Другое - будет твоим! Едем, пока не поздно...
    Так Иосиф был принят на работу тоже - арифметику и алгебру он знал хорошо. Но самым замечательным оказалось ещё то, что при обсерватории нашлась и комната для них под жильё - не нужно добираться на работу. В комнате было паровое отопление, а в коридоре, напротив комнаты, туалет с умывальником, тёплая и холодная вода. Кровати и матрацы с одеялами тоже нашлись казённые, оставалось купить лишь наволочки и простыни за свой счёт. Был и общий стол, шкаф и две тумбочки. Полочка под книги, чернильный прибор. Даже занавески на двух окнах висели государственные - рай, да и только!
    В первую же получку они помылись в бане, накупили еды и вина и пригласили к себе своего благодетеля - Ладо. Высокий, красивый, он умел играть на гитаре, хорошо пел. О, как они завидовали ему тогда! Вольный человек, делает, что захочет - никому не кланяется, ни от кого не зависит и знакомых полно. Не знали ещё, что Ладо был под надзором у местной полиции.
    В тот год Иосиф познакомился с двумя рабочими из железнодорожного депо - слесарили в паровозной мастерской. Один из них, высокий черноволосый и смуглый красавец Сергей Яковлевич Аллилуев, был женат на местной симпатичнейшей хохотушке, которая говорила по-грузински и потому казалась Иосифу "своей", несмотря на белокурость и светлые глаза. А другой - Михаил Калинин, был выслан в Тифлис из Петербурга полицией, хотя его приёмный отец был не то генералом, не то действительным статским советником, что соответствовало чину генерала - Иосиф в этом не разбирался, а переспрашивать казалось неудобным. Свёл Иосифа с ними славный малый Лёвка Розенфельд, сын инженера, который тоже работал в этом паровозном депо. С Лёвкой Иосиф познакомился, когда тот ещё учился в последнем классе тифлисской гимназии. А теперь Лёвка учился в Москве, стал студентом Политехнического института, а в Тифлис приехал на зимние каникулы. Начался 1900-й год, год 20-го века...
    Калинин и Аллилуев в том году окончательно поставили Иосифу мозги на место. При чём, мол, тут русские рабочие или русская интеллигенция, когда всем заправляет в России и на Кавказе царизм? Царизм одинаково ненавистен - и русским, и грузинам, и остальным, нации тут не виноваты.
    Действительно, когда побывал с ними в августе на большой стачке в железнодорожных мастерских, то понял всё и увидел на практике сам. Там были и грузины, и армяне, русские, татары. От студенчества, настроенного всё ещё националистически, Иосиф после этого отошёл - не то. Но и на Михаила Калинина обиделся - старше на каких-то 4 года, а как оборвал, да ещё при жене Аллилуева, которая нравилась: "Не лезь в спор, если его смысла не понимаешь! Ты - ещё молодой... марксист". Спор разгорелся о работе Карла Маркса о прусской цензуре. Иосиф, действительно, её не понимал из-за плохого перевода, а может быть, из-за плохого пока ещё знания русского языка, но зачем же осуждать за это так резко? Обиделся, и ушёл от Аллилуевых.
    Однако надолго его не хватило - в доме Сергея Яковлевича находился магнит, который притягивал его со страшной любовной силой. Впрочем, Ольга Евгеньевна, эта маленькая, словно выточенная для мужского соблазна дюймовочка, притягивала к себе не только его. В её квартиру приходили "поспорить" многие, даже образованный инженер Виктор Курнатовский, приехавший в Тифлис по заданию какого-то социал-демократа Ульянова из Сибири. Глухой и молчаливый, он и в споры-то почти не вступал - делал только вид, что является на сходки ради общего дела, а на самом деле был влюблён в хозяйку, а не в марксизм, Иосифа не проведёшь - тоже умеет молчать, но всё подмечать. Да и сама Ольга Евгеньевна давала каждому не только надежду на своё особое расположение к нему, но и кокетничала со всеми напропалую, хотя и была уже матерью троих детей. Она оказалась старше Иосифа на 4 года, как и Калинин. Аллилуев к её кокетничанью, казалось, привык и не обращал внимания на легкомысленное поведение жены, но сидел обычно напряжённым и ждал, когда гости уйдут.
    Однажды, когда уже в городе стало холодно и все надели на себя теплые пальто и свитера, Аллилуев уехал в Баку, и Ольга Евгеньевна, встретившая Иосифа на пороге, тем не менее впустила его, стала угощать чаем. Глаза её по-особенному блестели. Чувствовалось, что хочет сказать ему что-то важное, но мешала пришедшая из школы дочь Аннушка, которой было уже лет 8, да и Федя с Павликом вертелись всё время возле неё. Однако выход нашёлся. Иосиф заговорил с нею по-грузински - ведь это естественно, дети видели, что он - грузин, а сами не знали грузинского, и, потеряв к взрослым интерес, отошли и занялись своими играми.
    Сбросив с себя напряжение, Ольга с воодушевлением стала рассказывать ему о себе по-грузински тоже:
    - Я вышла за Сергея, когда мне ещё не исполнилось и 14-ти лет. Мать была, конечно, против. Она у меня из немцев-колонистов, Магдалина Айхгельф. Владеет на проспекте Головина пивной, которая досталась ей от дедушки - может, видел, нет? Так вот, она меня даже из дому не стала выпускать - запирала, чтобы я не ходила к Сергею на свидания. Ну, а когда что-то тебе запрещают, хочется же ещё больше! Сергей мне казался красивым, самостоятельным - мужчиной! Я и выпрыгнула к нему ночью в окно. Со своим узелком...
    - А как же ваш отец?!. - задал Иосиф изумлённый, чисто грузинский, вопрос.
    - А что отец? Он хотя и сын грузинки, из местных, но всё равно - русский. Евгений Федоренко. Родной язык у него - грузинский, но душа - не грузина.
    - А ваш муж - знает грузинский?
    - Сергей? Нет, так и не научился: только "гамарджоба", "швидобид", "чвэн мивдиварт самушёут". Ну, ещё "генацвале", "батоно" 3. А я вот - и по-русски могу, и по-немецки, и по-грузински. Даже армянский немного знаю и татарский. А по вере - я лютеранка. Нас было 9 детей у матери!
    - А татарский - зачем? - удивился Иосиф. Ему языки не давались.
    - Так, - пожала Ольга плечами, - само получилось. А теперь вот, может, даже и пригодится...
    - Почему?
    - Сергею предложили хорошую работу в Баку - на электростанции. Поехал смотреть, квартиру там подыскать. Так что скоро уеду и я с детьми.
    Иосиф был потрясён. Ему казалось, что у неё к нему тоже есть какое-то чувство - всегда призывно смотрела, выставляла грудь, кокетничала. И вдруг такой поворот судьбы.
    - Что, не хочется, чтобы мы уехали, да? - поняла она его состояние.
    - Ещё бы! - вырвалось у него чуть ли не со стоном.
    - Мне и самой не хочется! Но у нас - трое детей, их кормить, одевать надо. Что поделаешь! - вздохнула она непритворно. - У меня сердце обливается кровью, как подумаю, что не увижу больше Тифлиса. Я здесь родилась, выросла. Здесь все мои друзья и подруги.
    - Так скажите мужу, что не хотите!
    - Не послушает. Сказал, чтобы выехала немедленно, как только получу телеграмму. Даже всех знакомых своих предупредил, чтобы помогли мне отправить вещи, посадили с детьми в вагон.
    - А почему он так торопит вас? Не хочет подождать до весны, когда легче будет ехать. Зима надвигается!..
    - Ревнует меня к Виктору Курнатовскому.
    - К этому... глухому, да? Который из Сибири к нам приехал.
    - Что с того, что глухой? Он - интеллигентный, образованный. С ним интересно. Рассказывал, как у них в Сибири умер один ссыльный молодожён. Жена осталась там одна...
    - Вы что, его любите, нет? Разве интересно слушать про похороны незнакомого вам человека?
    - Нет, Сосо, я его люблю не так, как ты об этом подумал. Просто как мягкого и интересного человека. Мой Сергей всё время молчит. Скучный мужчина, только детей делает одного за другим, чтобы не ушла от него. Я с ним жизни не видела...
    - А зачем вы за него вышли?
    - Надоело помогать матери в её пивной. Дома - нас было 9, а мать - строгая. Скучно жили, вот я и убежала. Я - человек весёлый, компанию люблю. А Сергей - старик в душе. Молчит и молчит. Постоянно молчит! С ума можно сойти. Я же - не нагулялась девчонкой. А когда открылись глаза - мне жить захотелось! Любить.
    Иосиф ощутил непонятную обиду в душе:
    - А Курнатовский? По-моему, он - тоже не из разговорчивых.
    - Потому, что он - оглох от болезни, несчастный... Но он - пишет интересные письма. А ты будешь мне писать?
    - Если оставите адрес, буду. Только я - по-грузински... Вы читать по-грузински - умеете?
    - Умею. Я все умею, не то, что Сергей!.. Я и письма писать люблю, а получать - ещё больше. Я пришлю тебе адрес. А у тебя, какой?..
    Иосиф попросил бумагу, написав адрес обсерватории, сказал:
    - А ещё лучше - на главпочту. До востребования.
    - Я твоего отчества не знаю, Сосо. - Она опять с ним кокетничала, улыбалась, строила ему глазки. И у него вырвалось:
    - Виссарионович. Про Курнатовского - вы говорите: он несчастный. А я, по-вашему, счастливый, да?
    - А разве нет? Ты же - молоденький совсем! Чего тебе не хватает? У тебя ещё всё впереди.
    Он решился:
    - Вас мне здесь не будет хватать! Как вы не хотите этого понять?
    - А ты что, тоже любишь меня?
    - Конечно, люблю! А вы - уезжаете...
    - Хочешь попрощаться со мной по-настоящему? - спросила она, обжигая его взглядом и загораясь каким-то огнём, который окрасил не только её щёки, но и всю шею.
    - Хочу, - ответил он. - А как это - по-настоящему?
    - С вином, поцелуями...
    - Но здесь же ваши дети!..
    - Какой ты ещё наивный! - Ощущая себя перед ним опытной и очаровательной соблазнительницей, она рассмеялась: - Я приеду к тебе в обсерваторию. Хочешь?
    - Когда?.. - выдохнул он, умирая от желания.
    - Вечером. Попрошу знакомую старушку присмотреть за детьми, и приеду. Но ты встреть меня в 6 часов на улице, перед входом. Ладно?
    - Конечно, какой разговор!..


    Вечером Ольга Евгеньевна была у него и легко ему отдалась 3 раза подряд. И все 3 раза он не успевал опомниться, как всё уже было позади. А потом она исчезла. Остался от неё только аромат нежных духов и неясное воспоминание: кажется, была здесь горячая и маленькая женщина, которая уехала от него разочарованной. И он был даже рад тому, что больше её не увидит - не придётся опускать глаза и желать провалиться сквозь землю. Он помнил всё...
    - Ты что, ещё не умеешь, да? - спросила она. - Ты - всё ещё мальчик?
    - Да, - соврал он, сгорая от нетерпения и стыда, что не знает, как ему вести себя с нею, как приступить "к делу".
    - А, ну, тогда простительно... Ладно, я сама помогу тебе. Мне даже приятно, что я - буду первой женщиной в твоей жизни.
    Она так ловко и быстро разделась, что он за нею из-за своей негодной левой руки и не успел. Пришлось ей даже помогать ему. А она без конца требовала, чтобы он целовал её, целовал... Потом, когда всё до обидного быстро кончилось, она призналась:
    - Я ведь так и не успела нацеловаться - из детства прямо под венец, и в постель. А когда опомнилась, было уже поздно. Сергея я разлюбила в первый же год - скучный человек. Но, как говорится, куда денешься?..
    Потом пили вино, и снова настала близость. Но Ольга была расстроена:
    - Куда ты торопишься? Я опять не успела за тобой!
    А он вспоминал обидные слова своей первой женщины - Лейлы, и молчал, понимая её давнее предсказание. Хорошо, что у Ольги был весёлый лёгкий характер. Она улыбнулась:
    - Ладно, просто у тебя нет ещё опыта. Я думаю, до отъезда мы ещё попробуем, да?..
    Он обрадовано кивал, но и в третий раз не сумел доставить ей радости. Однако она снова не обиделась - сказано, лёгкий характер! - но до отъезда ничего больше не было.
    Потом, когда уже от Ольги Евгеньевны пришло из Баку письмо, он узнал здесь, в Тифлисе, о ней то, чего не знал прежде. Весёлая от природы и распутная, она переспала до него и с Вано Стуруа, и с Курнатовским, другими мужчинами, беззаботно отдаваясь всем, кто её только хотел. Она была похожей на эротическую суку, сорвавшуюся с привязи, а может, всё же на несчастную женщину, которая проснулась от долгой спячки и поняла, что у неё украли юность. Кто её знает. Однако недоброго чувства к ней у него не было. "Глупо на неё обижаться, - подумал он. - Ведь она замужем".
    Её новый адрес, на всякий случай, он записал, а на письмо ответил только из вежливости, хотя и был ей благодарен за то, чем она его одарила. Чувствовал он себя к тому времени таким же свободным от всех и независимым, как Ладо Кецховели. Помогал ему, исполняя мелкие поручения как социал-демократ. Домой, к матери, его не тянуло. Да и что мог сказать ей, что ему там, в Гори, делать? Выслушивать смешки соседей за спиною? Так что даже хорошо, что с матерью у него установились такие отношения: есть ты, нет тебя - ей всё равно. Ему тоже было так легче жить, зная, что никто не переживает за него.
    Он не думал почти ни о ком - тифлисские социал-демократы не производили на него сильного впечатления. А потом в его судьбу вошли уголовники, первая тюрьма в Батуме, затем вторая - в Кутаиси. И тогда он с тёплой благодарностью вспомнил уроки своего Учителя Георгиадиса. Они помогли ему не пропасть там, среди уголовников с их "паханами" и злыми "шестёрками", а его философия не дала ему отчаяться среди нар, вшей и параш, и он оставался даже в той жизни всегда седоком, а не лошадью, на которой едут другие. Он укреплял свою волю и дух.
    К сожалению, он не знал ни тогда, когда Учитель неожиданно исчез, ни спустя десятилетия, что человек, представившийся ему в Тифлисе осенью 1899 года Георгием Георгиадисом, уже не носил такую фамилию. Исчезнув из Грузии, он очутился в Петербурге с паспортом на имя Жоржа Ивановича Гюрджиева и готовился военной разведкой России для засылки в Тибет в качестве резидента, как человек, знающий язык этой страны и языки других восточных народов. Сын тифлисского плотника грека Вано Георгиадиса и грузинской армянки, он родился у них в Тифлисе в 1868 году, то есть, в один год с русским императором Николаем Вторым, но в отличие от него обладал гениальными способностями к изучению чужих языков и различных наук. Он хотел узнать, вечна ли человеческая душа, свободна ли его воля? Что такое гипноз, магнетизм, мистицизм, йогизм, дервишизм? Став российским резидентом в Тибете, он изучил там науку символов и диаграмм, науку о числах, ядах. Снискал себе как учёный огромное уважение у местного населения и даже прослыл ламой под фамилией Дорджиева. Однако, как русский резидент, он был выявлен и подстрелен в 1902 году англичанами, после чего бежал тайно в Россию.
    Знакомство с Тибетом, самой загадочной для учёных всего мира страной, подтолкнуло Гюрджиева к изучению зороастризма - древней религии Средней Азии, Азербайджана и Ирана, которая рассматривала мироздание как борьбу добра и зла, двух "вечных начал", влияющих на развитие мирового процесса. И тут с ним произошло нечто поразительное. Вместо веры в конечную победу добра, как предписывала эта религия, он, убеждённый фактами практической жизни в том, что зло всегда оказывается сильнее добра, поверил в силу зла. А поверив, принялся за изучение Чёрной Магии или Шамбаллы, как называлось в Тибете это учение о колдовстве. Освоив магию Шамбаллы, он достиг изумительных результатов, чем и прославился потом на весь мир, храня, однако, свои секреты в великой тайне.
    Злой от природы, развивший в себе специальными упражнениями огромную волю, он сделался человеконенавистником и всегда искал среди людей подобных себе, чтобы развить их до степени, которую определял в каждом случае сам, а затем вместе с ними (командующий не может управлять миром без войска) наслаждаться жизнью и победами над людьми и их душами. Его "философией" стало кредо: "толкни падающего".
    Когда будущий вождь Сталин сидел ещё в Батумской тюрьме, Гюрджиев, тогда Дорджиев, находился в Тибете. Через 2 года молодой Иосиф окажется недалеко от тех мест - в своей забайкальской ссылке, из которой сбежит в феврале 1904 года и снова окажется в Грузии, прячась от полиции в глухом горном местечке недалеко от Гори.
    А Гюрджиев в скором времени опять будет недалеко от него, но в стане забастовщиков - в России начнутся после поражения русских войск на Дальнем Востоке бунты, которые перерастут в революцию. И Гюрджиев будет снова подстрелен, на этот раз в Чиатурском железнодорожном тоннеле, в день рождения Иосифа Джугашвили - 8 декабря 1905 года. Но Иосиф в это время будет в Таммерфорсе - на партийной конференции, которую проведёт там Ленин.
    В 1914 году Гюрджиев познакомится в Петербурге со знаменитым русским мистиком Петром Демьяновичем Успенским и сдружится с ним.
    Перед следующей революцией в России Гюрджиев будет жить уже в Ессентуках, где по подсказке Успенского организует из своих чернокнижников шамбаллистов сначала кружок, а затем, как опытный гипнотизёр и учёный маг, откроет даже "Институт гармонического развития человека". Местечко - курортное, полно богатой отдыхающей и лечащейся публики, так что на сеансы гипноза и на платные лекции в институте не будет отбоя. А деньги и женщин Гюрджиев любил всегда.
    Однако из-за революции и начавшейся в 1918 году гражданской войны Гюрджиеву придётся покинуть не только Россию, но и родной Тифлис, где его отец был жестоко убит, а вся родня, вместе с матерью, погибла от тифа. Деятельный и предприимчивый маг обоснуется в Константинополе, где снова откроет свой институт и соберёт к себе под чёрное крыло и мистика Успенского, и профессора де Хартмана, и мадам Островскую, и других шамбаллистов. Побывает он затем и в Вавилоне, и в Египте, летом 1921 года переберётся в Румынию, из Румынии в Венгрию и, наконец, окажется под Берлином, таская за собою всё время группу своих сообщников-слуг и любовниц.
    В Германии в это время разовьют активную деятельность два немецких мага - писатель Дитрих Экардт и архитектор Альфред Розенберг, которые, увидев Адольфа Гитлера, рассчитают по своей числовой магии и психическому состоянию 30-летнего психопата, что это - именно тот человек, который подойдёт на роль сверхчеловека и сумеет воздействовать на историю в нужном им направлении. Они пригласят Гитлера на свидание с ними в городе Бойрейте в "Доме Вагнера". Гитлер придёт. Маги изложат ему план создания партии национал-социалистов и начнут в 1920 году формировать сознание Гитлера по-новому, руководя его мыслями и поступками.
    Гюрджиев, знавший обо всём этом, предречёт в своей группе, находящейся тогда под Берлином, что опыт Экардта с Гитлером кончится неудачно. Впрочем, в Гитлера не верили тогда многие - кто такой? Шизофреник, импотент, недоразвит и физически...
    Но партию Гитлер всё же организует, и Экардт, Учитель новоявленного фюрера, станет одним из 7 членов-основателей этой партии. Число 7, считал Экардт-маг, магическое. И хотя он сам себе определит смерть в 1923 году, тем не менее будет настаивать на своём, говоря руководству партии: "Идите за Гитлером. Он - поведёт танец, но музыку - написал я. Мы дали ему способы общения с Ними... Не оплакивайте меня, мне удалось воздействовать на Историю больше, чем какому-либо другому немцу". И, действительно, умер.
    В 1924 году, когда Сталин пришёл к власти в России, отравив Ленина, во Франции - в автомобильную аварию попал его бывший Учитель Георгий Георгиадис, ставший Гюрджиевым. Он потом вылечился. Заработал кучу денег гипнотическими сеансами в Англии и купил на них под Парижем, в местечке Фонтенбло, дом-замок, принадлежавший когда-то тайной жене короля Людовика 15-го, знаменитой мадам Метенон. Этот замок несколько раз после её смерти перепродавался, пока его не купил в последний раз адвокат Лабори, защищавший Дрейфуса на всемирно известном процессе. Адвокат умер, а его жена решила заработать деньжат у Гюрджиева, сдав ему свой дом в аренду. Откуда ей было знать, что под крышей её дома Гюрджиев начнёт заниматься своими тёмными делами...
    Гюрджиев следил за Сталиным из Франции и написал о нём даже целую главу в своей рукописи, которая вышла в Париже отдельной книгой в 1927 году и называлась "Встреча с выдающимися людьми". Особо крупных имён в ней не оказалось, да и Сталин в рукописи не был назван впрямую, Сталиным. Глава о нём называлась "Князь Нижарадзе". Гюрджиев читал эту главу своим ученикам вслух ещё до выхода книги в свет. Ученики не обратили тогда внимания на то, что их Учитель писал о встрече в доме своего отца с человеком, которого сделал своим учеником, научил его укреплять волю и брать власть над людьми и который жил тогда под именем князя Нижарадзе. Дошло до всех, что речь шла о Сталине, когда уже книга печаталась, а Учитель вдруг изъял из неё всю главу об этом князе, рассыпав её типографский набор, а её рукописный вариант даже сжёг. Дело в том, что Сталина в 1927 году все уже боялись в России, а почему испугался Учитель, не поняли. Поняли через 6 лет только, когда Сталин устроил в России страшный искусственный голод - этот правитель умертвил миллионы, так что отдельного человека мог просто раздавить, где бы он не находился. Но вспомнить подробности главы Учителя о нём уже не могли.
    Да, Экардт научил Гитлера угадывать смертельную для себя опасность, и это позволило фюреру трижды избежать смерти при покушениях на него. Да, Экардт научил Гитлера, как и Гюрджиев своего ученика Сталина, и кое-каким методам гипнотического воздействия на людей. Но зато он ошибётся в главном - в своём ученике Гитлере. Его опыт с фюрером окончится в 1945 году Крахом - Гитлер отравится. Сам.
    Гюрджиев таким образом окажется более точным дважды: и в своём предсказании относительно Гитлера, и в определении будущего своего тифлисского ученика. Сталин действительно станет великим в своём Успехе. Но, к сожалению ученика, ему ни о чём этом не суждено будет знать.
    О Гюрджиеве поведает человечеству его бывший ученик американец Беннет только в 1976 году. Он выпустит из Нью-Йорка в свет книгу "Гюрджиев: Создание Нового Мира".
    У Гюрджиева были и другие книги: "Все и вся", "Рассказы Вельзевула". В них отражалось всё та же чёрная мысль, владевшая им всегда, что вся европейская цивилизация - лишь "пустой, бесплодный интервал" в процессе всего развития человечества, а современная литература - "проституция, отражающая дегенератов и слабаков".
    Беннет сообщит, что Гюрджиев знал множество языков: грузинский, армянский, русский, афганский, тибетский, один из индийских, немецкий, французский и английский, то есть был настоящим полиглотом. Но, будучи по натуре деспотом, обожал себя, любил лесть и деньги. Доказывал, что все религии - едины, так как написаны людьми и с одной и той же целью: управлять умами и чувствами греков ли, иудеев, армян, неважно. Он хотел понять, в чём смысл жизни, и научиться предсказывать людям их судьбу.
    Ещё Беннет поведает о том, что на совести Гюрджиева убийство молодой красивой писательницы Кэтрин Мэнсфилд, которая была родом из Новой Зеландии. В свои 34 года она полюбила 54-летнего Гюрджиева, стала его любовницей и погибла от его руки. На его совести было много и других тяжких грехов...
    Великий Сталин ничего этого, как и о самом Гюрджиеве, не знал.
    Гюрджиев умер в 1949 году в местечке Фонтебло под Парижем. Может быть, именно в этот момент, когда вождь стоит вот возле окна на своей даче и вспоминает о нём, готовясь к своему 70-летию. Правда, юбилей наступит ещё не скоро - 8 декабря по старому стилю. А Великий Учитель - уже вот умирает. Тоже известный всему миру, кроме ученика, богатым, в собственном замке, но... под фамилией Жоржа Гюрджиева, на 81-м году жизни.


    Пятого своего учителя молодой Иосиф Джугащвили выслушал случайно, даже не зная его - в тюрьме. Жизнь штука суровая. Мечтаешь стать одним человеком, а попадаешь в тюрьму, и становишься другим. Наверное, поэтому у русского народа и поговорка такая есть - "от сумы и тюрьмы не зарекайся". Всё может произойти...
    С Иосифом судьба обошлась в те 2 года неожиданно. Сначала поманила устами Георгиадиса в "седоки", а затем свела с уголовниками и сделала на долгие годы "лошадью". Правда, толкнула его к ним, можно сказать, не судьба, а родная мать...


    После исключения из семинарии он ездил в Гори, надеясь устроиться там на работу: всё-таки родина. Однако всё испортила мать. Чем больше он её узнавал (теперь уже по-взрослому), тем сильнее портилось у него настроение. Всех своих знакомых она считала тёмными и глупыми. "Курицы, а не женщины, - сообщила она ему в первый же день о соседях. - А какие у них мужья? Тупые, как ишаки! Но все важничают, словно петухи перед курами во дворе".
    И всё-таки она завидовала этим "курам": их регулярно топтали мужья-"петухи". А у неё давно уже никого не было - отцвела, ходит в чёрном, в очках. Но тревожные женские сны, видимо, всё равно ей снились, ночью она сладко стонала, металась. Однако мужчины её не любили, это он знал. А потом понял, что и подруг у нее не было. Наверное, женщины чувствовали её отношение к ним и замолкали при её появлении во дворе. А потом свою нелюбовь к ней перенесли и на него, Иосифа - стали замолкать и при нём. Ждать помощи с трудоустройством было не от кого.
    Мать за это мстила женщинам, незаметно стравливая их - вот это она умела! Одной репликой, рассчитанным намёком, словно в ней сидел хитрый и наблюдательный дьявол. И "курицы", случалось, готовы были выклевать друг дружке глаза. А высохшая от злобы и зависти "Кеке", как называли её все с лёгкой руки её покойного мужа, была уже от ссорившихся далеко, будто и не она их стравила. Не любила смотреть, как будут лететь оскорбления и перья, боялась - поймут. Её никто не жалел, и она никому не сочувствовала.
    Каким-то образом она разгадала некрасивую тайну Иосифа: он занимался по ночам по старой семинарской привычке онанизмом. Привычка эта была в семинарии повальной, и семинаристы не очень-то заботились о ночной конспирации - кого этим в общежитии удивишь? Но то, что мать, видимо, подсматривала за ним, его обескуражило. Что делать? Уезжать от стыда подальше? Дело в том, что "открытие" его тайны дошло до него через собственное "ужасное" открытие её тайны...
    Произошло это так. Мать часто молилась по ночам, простаивая в одной нижней рубашке перед иконой Божией Матери на коленях на холодном полу. Отбивая поклоны, она подхватила какую-то лихорадку среди лета. Поднявшись в один из поздних и прохладных вечеров с колен в своей комнате, она сказала ему:
    - Меня что-то сильно знобит, сынок. Разреши, я лягу сегодня возле тебя? Мне холодно. Может, согреюсь от твоего тепла...
    - Ложись... - согласился он, подвигаясь.
    Она легла. Действительно, её колотило, словно в лихорадке, и горячей была, он это чувствовал. Но ей, видимо, было холодно, и она попросила:
    - Согрей меня, обними...
    Прижимая её к себе, он почувствовал, что она тоже прижимается к нему, причём и своим нижним местом. От этого у него мгновенно возникло желание, да такое сильное, что мать, кажется, почувствовала это, и её стало трясти ещё больше.
    Он вспомнил о библейских городах Содоме и Гоморре, где жили когда-то иудеи до их покарания Господом за свальные грехи, которые они устраивали, прелюбодействуя мать с сыном, брат с сестрой, отец с дочерью. Эта семинарская мысль остановила его; он постеснялся залезть на мать, хотя на ней и трусов-то не было. Он вспомнил, когда уже готов был совершить содомский грех, что и на Кавказе есть израилитские семьи, в которых недоразвитые сыновья годами живут со своими матерями, даже не стремясь потом к близости с другими женщинами, не женясь вообще. Про таких люди говорили с усмешкой: "Он - не женат, живёт с мамой..." Ну и, разумеется, отношение к таким "маменькиным сынкам" было презрительным. Тем более что и такие "мамы" выглядели, как правило, некрасиво молодящимися и казались ненормальными из-за полубезумных глаз.
    Собственная мать, несмотря на то, что вся горела от жара и, возможно, действительно подхватила какую-то лихорадку или простуду - даже бредила от поднявшейся температуры - показалась ему всё равно неприятной. Он отвернулся от неё к стене.
    Возникшее отвращение перешло затем в презрение и осталось в нём навсегда. Даже спустя много лет - мать была уже религиозной старухой - он так грубо отозвался о ней, что от его слов остолбенел большевик, и бывший недруг, председатель ВЦИКа Грузии Филипп Махарадзе. В то лето Иосиф отдыхал в Коджори, где находился и этот Махарадзе, пришедший в гости к Иосифу, чтобы подлизаться. Зашла и мать Иосифа с коммунисткой Цецилией, которая присматривала за ней. Потом мать вышла, и Цецилия, уходившая следом, услыхала, как Иосиф спросил Махарадзе:
    - Ты что, Филипп, все ещё е...ь эту старую блядь?
    Опрокинув стул, Махарадзе вылетел из комнаты и уже за дверью возмущался:
    - Как так можно? Генеральный секретарь партии! Грузин! И такое про свою мать!.. Недаром я с ним подрался в молодости! Каким был грубым, таким и остался!..
    Да, в грузинских семьях с детства прививают святое отношение к старикам. А тут - мать, женщина!.. Старуха! И хотя Сталин тут же опомнился и превратил всё в шутку, старый коммунист не мог забыть этого, а коммунистка Цецилия рассказала об этом случае своим знакомым.
    Ну, а в то лето 1899 года Иосифу было только 20. Утром он убедился, что мать бредит и в самом деле и, наверное, забыл бы о своём подозрении, но через 2 дня произошло ещё одно событие, которое воскресило в нём неприятный осадок от той почти содомской ночи, и в его памяти закрепилось презрение к матери навсегда. Он понял, что мать знала о его тайне и хотела использовать её, для чего и притворилась больной.
    Поводом к такому подозрению послужил приход пышнотелой женщины лет 40, знакомой ровесницы матери. Она появилась у них в комнате вечером и стала просить мать скроить ей новое платье из ситца. Из разговоров Иосиф понял, что это вдова какого-то Нико Паташвили, Лейла. Дочь у неё умерла в холерный год вместе с мужем и с тех пор она живёт в небольшом домишке на параллельной улице одна. Всё это Иосифу было безразлично, но... вежливо знакомился, кивал, делая вид, что слушает. А сам думал: "Надо возвращаться в Тифлис, здесь ничего у меня с работой не получится. Не овец же пасти! В столице легче найти должность: как-нибудь не пропаду..."
    Усаживая свою гостью за стол, мать неожиданно выставила вино, вкусно приготовленное чахохбили, от которого тянуло запахом поджаренной баранины - видимо, приготовила всё заранее, словно ждала эту Лейлу, когда он, обычно после обеда, уходил погулять; значит, знала, что придёт эта баба... - и пригласила за стол и его:
    - Садись, сынок, посиди с нами. Это у меня редкая гостья, зато самая лучшая! С ней интересно поговорить, вот увидишь...
    Минут через 15, когда уже выпили по два стакана душистого вина, мать хлопнула себя по лбу:
    - Вай ме, пустая моя голова! Я же забыла днём справку у своих клиентов, которую мне выдал наш участковый. Лейлочка, посиди, пожалуйста, с моим сыном, пока я схожу. Понимаешь, завтра утром эту справку надо отдать в городскую управу, а я прибирала у них в доме и отложила её, помнится, на подоконник. Боюсь, не посмотрят, что это за бумажка, да ещё выбросят в мусор, не дай Бог! Вспомнила вот только сейчас...
    Лейла пожала плечами:
    - Хорошо, Като, иди, если надо. Посижу с твоим сыном, спешить некуда, сама знаешь. Какой молодец стал, а! Настоящий мужчина уже, так, нет?
    - Нет, дорогая, он у меня ещё мальчик, хотя и отпустил себе усы. - Мать повернулась к Иосифу: - Поухаживай, сынок, за гостьей, пока я схожу - чтобы не скучала бедная женщина!
    Улыбаясь, гостья несогласно откликнулась:
    - Почему это я бедная, Като? Я - как и ты: тоже сама себе хозяйка.
    - Это верно, ты - вольная женщина, Лейла-джан. Но без мужской ласки, разве хорошо нам живётся? Разве ты не страдаешь, не бедная?..
    - Вах, ну тебя, Като! Зачем вводишь в краску? Иди лучше, куда тебе надо, не смущай при молодом человеке! - Лейла зарделась, опуская большие, на выкате, глаза.
    Наконец, мать удалилась, набросив на голову тёмный платок, а Лейла принялась рассказывать, как ей и в самом деле нелегко без мужских рук и внимания. Разгорячившись, она расстегнула верхнюю пуговицу на кофточке, которую распирала её пышная грудь. Иосифа так и захлестнуло пожаром. Женщина, кажется, почувствовала это, спросила:
    - А вам можно было целоваться с женщинами, когда вы учились в семинарии?
    - Нет, - ответил он, не задумываясь, пожирая глазами её грудь.
    - И вы что же, так и не целовались? - изумилась она.
    - Никогда, - вздохнул он, опуская под её взглядом глаза.
    И тогда рядом с ним доверительно и в то же время обещающе прозвучало на "ты":
    - А хочешь, я научу тебя?
    - Конечно, хочу! - Он вскинул голову и встретился с зовущими глазами.
    Дальше произошло то, о чём он так долго и сладострастно мечтал, и что оказалось наяву таким волшебно-сладким, что и не запомнил почти ничего, так быстро сгорел в том блаженном огне.
    - Проведи меня домой! - попросила Лейла, одеваясь. Рядом с ним, тощим и маленьким, она казалась женщиной, сошедшей к нему с картин Рубенса. Добавила: - Не хочу, чтобы твоя мать догадалась о том, что здесь произошло... - Она кивнула на постель. - Скажешь ей, что я не дождалась и попросила тебя проводить меня домой. А потом - ты встретил на улице друзей... Я завтра к ней зайду.
    Так начались с этой женщиной его отношения, которые продлились всего 3 вечера. А на четвёртый Лейла разочарованно и грубо сказала:
    - Больше не приходи ко мне! Понял?
    - Почему? - растерянно спросил он.
    - Твоя "морковка" - очень маленькая для меня. Да и сгораешь ты быстро.
    - Почему же вы тогда?..
    Она не дала ему договорить:
    - Потому, что Като сказала мне: ты - никогда не пробовал женщины. Ну и попросила меня...
    - И вы - согласились?!.
    - Она заплатила мне. Обещала, что никто не узнает. Сам должен понимать: ты - уедешь, а мне - здесь жить!..
    - Разве вы... разве она... прямо вот так... об этом и говорили?
    - А как ещё люди договариваются?
    - Так вы - что... женщина, которая... за деньги, да?
    - Дурачок ты, вот кто! - незлобиво ответила Лейла. - Разве я - похожа на грязную женщину? Те - не боятся разговора про них. Просто я хотела уважить просьбу твоей матери. Ей жалко было тебя...
    - Не могу поверить, что моя мать - и...
    Лейла вдруг обиделась, казалось, ни с того, ни с сего:
    - Като - в молодости была такой же! Да и ты у неё... от кого, думаешь, родился?
    - Но я - могу вам заплатить тоже...
    - Не надо, я не хочу. Да и своих денег у тебя нет.
    - Найду, заработаю.
    - Не заработаешь... - Она посмотрела на его усохшую руку.
    Вот так собственная мать стала ему ненавистной с тех пор. Она тоже не понимала, что с его образованием можно устроиться учителем младших классов в каком-нибудь селе, где не хватает учителей, или счетоводом у богатых купцов-армян. Для неё, если мужчина не годится для крестьянской работы, значит, ни для чего не годится. Она, видимо, думала, что за него и замуж вряд ли кто согласится пойти. Не способен обеспечить семью.
    Произошёл тяжёлый, унизительный разговор:
    - Почему ты считаешь, что я ничего не смогу? - обиделся он.
    - Да с твоей рукой даже помощником чабана не возьмут! Потому и устроила тебя в семинарию. Был бы священником уже! А ты - сильно гордым стал, вот тебя и выгнали! Что теперь делать будешь?..
    - А разве нельзя, как другие, торговать на базаре?
    - Торговать тебе - нечем. Для этого нужны хорошие деньги, пока разживёшься своими. А где их взять?.. Податься тебе, как твой дедушка, в старьёвщики - для этого тоже начальные деньги нужны. Надо будет купить повозку, осла. Построить небольшой склад для хранения скупленного старья. Да и не пойдёшь ты! Я знаю тебя. К тому же в этом деле и понимать кое-что надо, заплатить за патент. Нет, ничего у тебя, видно, теперь не получится.
    Он молчал. По ночам, когда не хотелось ни спать, ни обладать собою, думал: "Что делать? Куда податься?" Родственников богатых нет: в Диди-Лило все крестьяне, да и "джуги" к тому же, никакие не родственники, хотя и не знают об этом. А ехать в Тифлис к старшим братьям по настоящему отцу, к Васо или к Сандро, так ведь не согласятся признать братом! Подумают: ещё один наследник. Да и похож на мать - чем докажешь им? Отца уже нет в живых, а документальных доказательств нет - никаких: на побочных детей купцы завещаний обычно не делают. И хотя мать говорила, что оба его брата Эгнатошвили - люди добросердечные, у него язык не повернётся ворошить прошлое их отца и просить у них что-либо. В Гори - тоже никаких вакансий на работу пока нет. Вот и не было ответа на вопрос, что делать? Хитрая, но неграмотная мать, теряющая зрение за своей швейной машинкой, тоже ничем здесь не поможет. Да и не хотелось ему теперь даже видеть её, не то, чтобы с нею общаться. Наверное, недаром Виссарион Джугашвили ей выкрикивал: "У тебя цветы в горшках вянут, если их поливаешь водой ты! А от твоего "дурного глаза" вянут люди. Понятно тебе, кто ты такая, нет?"
    Иосифа тоже отвернуло от неё - стал собираться в дорогу.
    Твёрдая, упрямая, ожесточившаяся от неудач, "Кеке" не удерживала его. Молча проводив до вокзала, она произнесла на перроне единственную фразу: "Уезжай, так будет лучше для нас обоих. Не оправдал ты моих надежд!" Даже не обняла на прощанье и не поцеловала - как, впрочем, и он её - а только перекрестила и пошла назад, в свою, оставленную в мазанке Кулумбегова, одинокую жизнь.
    Ему стало немного легче: "Всё, ушла! Сейчас придёт поезд, и увезёт меня отсюда навсегда..." Через час, сидя уже в поезде, он ни разу не вспомнил о ней, не подумал: "А как там она будет теперь одна? Сколько? Нужно ли им встречаться?" Так расстаются чужие и равнодушные друг к другу люди.
    А вот о Лейле он думал. Хотя и сквозь обиду, но всё же с теплом - все-таки она была его первой женщиной, такое не забывается. Непостижимо устроена душа человеческая: ведь эта Лейла, полугрузинка, полуармянка, тоже годилась ему в матери по возрасту, а поди ж ты!..
    Где-то впереди вскрикнул, словно от боли, паровоз: "У-ууу!.." А мозг пронзила мысль: "Значит, Кеке притворялась и утром, что бредит?.. Значит, от стыда. Значит, хотела задобрить меня этой Лейлой, отвести подозрение..."
    Потом, уже в Тифлисе, он опять стал сомневаться в своём подозрении, но выяснить правду в таком щекотливом деле, понимал, невозможно, а потому так и жил дальше с непонятными чувствами к матери. Однако время и разлука сделали своё дело - смягчалась боль, забывалось постепенно и презрение. "На что жить? Где можно найти постоянную работу?" - вот что его заботило в тот период. Он жил уже в доме плотника-грека Георгиадиса, воровал на базарах и считал, что это мать своим отношением к нему толкнула его в мир уголовщины.
    Однажды он пошёл на базар продавать золотое женское кольцо с бриллиантиком, украденное в доме редактора газеты. Рынок свёл его с крупными уголовниками, которые приняли его в свою компанию. Но тут судьба на время заступилась за него, отодвинув от уголовников и тюрьмы. Вано Кецховели, исключённый из семинарии тоже, но несколько раньше, сообщил, что его старший брат, революционист Ладо Кецховели, нашёл работу сразу для двоих грамотных парней в городской Тифлисской обсерватории.
    - А что мы там сможем делать? - не верилось Иосифу в счастье, что будет получать целых 8 рублей в месяц.
    - Счётная работа. Надо обрабатывать математические подсчёты астрономов. Там у них и жить можно! При обсерватории есть даже комната для двоих.
    Лучшего Иосиф не мог придумать для себя и в мечтах. Поэтому немедленно, в тот же день, как только их приняли на работу, он переселился в обсерваторию из дома плотника Георгиадиса. Вещей у него было, кстати, немного - всё умещалось в одном фанерном бауле, похожем на большой чемодан. Потом сходил в баню, сдал в стирку бельё и зажил нормальной жизнью, в которую вошла даже новая любовь - начались его отношения с замужней женщиной Ольгой Аллилуевой.
    Поняв, что об этом он уже вспоминал, вождь перекинулся памятью к уголовщине, в которой затерялся ещё один из его учителей, даже не подозревавший об этом. Привередливая судьба, подбросившая ему лишь на миг новую любовь и краткое счастье с нею, вновь вмешалась в его жизнь по злому.
    Втягиваясь в борьбу против государственного строя России всё активнее и больше, Иосиф очутился однажды на крупной политической демонстрации, которую стала разгонять полиция. Социал-демократы начали разбегаться, жандармы принялись их ловить. Долго гнались и за Иосифом, нырнувшим в толпу на базаре. Уйти удалось, но его приметы, кажется, запомнила полиция, и Ладо Кецховели посоветовал уехать на время в Батум, пока в Тифлисе всё уляжется.
    В Батуме у него кончились деньги, но он случайно встретил в порту старого знакомого, который руководил на тифлисском базаре Сабуртало целой воровской шайкой, и тот его выручил, предложив участие в ограблении коммерческого батумского банка. Условие было простым и легко выполнимым: постоять "на шухере" во время проведения операции. Дать условный сигнал в случае появления полиции Иосифу показалось неопасным, и он согласился. А дальше благосклонность судьбы отвернулась от него. Ограбление намечено было на воскресенье, и в это же воскресенье рабочие двух батумских заводов и трёх фабрик пошли на свою политическую демонстрацию. Полиция об этом знала и выслала на улицы города дополнительные наряды, которые и заметили странных людей, проникших в банк с парадного хода. Банк не работал по воскресеньям, и это показалось подозрительным, хотя уголовники рассчитывали как раз на обратное: кому, дескать, придёт в голову, что в банк открыто, среди белого дня, а не ночи, могут свободно войти грабители? Да и переодеты были все четверо под банковских служащих - в котелках, тёмных костюмах, с портфелями...
    Иосиф хотя и успел скрыться сам, смешавшись с демонстрантами на улице, но кто-то из арестованных уголовников его выдал на допросе; то ли со злости, что Иосиф не подал условного сигнала, как надо было, то ли оттого, что сам вот сидит, а "образованный фрайер" остался на свободе. Одним словом, через несколько дней полиция взяла ночью и его, снимавшего комнатёнку на окраине города. В камере предварительного заключения Иосифу пришла в голову блестящая идея переговорить с помощником русского адвоката, приехавшим откуда-то из России - мальчишка совсем! - и этот его ход смягчил готовящийся удар судьбы: вместо 10-ти лет каторжных работ последовала лишь ссылка на 3 года в Сибирь. Вождь уже вспоминал о своём неопытном тогда спасителе Андрее Вышинском. Теперь же он думал о случайном 5-м Учителе, встреча с которым произошла в Кутаисской тюрьме, куда его перевели из Батума, а потом осудили и отправили в Сибирь. Лёжа ночью на нарах этапного кутаисского отделения, откуда ему предстояло отправиться в места отдалённые, он и подслушал тот, поразивший его воображение и запомнившийся на всю жизнь, разговор...
    Вор в законе Нико Паташвили негромко рассказывал лежащему рядом с ним пожилому вору Резо Махарадзе:
    - Что он понимает, этот наместник Кавказа? Кем окружил себя? Дураками. Если бы я был на его месте, я - организовал бы всю его верховную власть по кодексу воров в законе и правилам "малины".
    - Зачем? - удивился Махарадзе. - Ты же - был бы тогда генералом!
    - Ну и что? Я - из генералов - стал бы самым главным у царя!
    - Как это?..
    - А вот так. Только ты - слушай, но не перебивай больше!
    Перестав дремать, Иосиф заслушался тоже. Паташвили продолжал излагать свой план:
    - Для того чтобы вокруг генерала не было дураков и предателей, он должен подбирать себе только умных и преданных людей - это первое. Потому что с дураками - и сам будешь всегда в дураках. А предательство - вообще ведёт к гибели. Но!.. Умные - тоже быстро узна`ют все твои слабости. И тогда - перестанут быть преданными. Чтобы спихнуть тебя... и занять твоё место. Люди - не умеют жить без предательства и интриг. Это - второе. Значит, чтобы окружающие тебя люди не успевали находить твои слабые места и сплетать заговоры против тебя, их нужно вовремя заменять другими. Умными и преданными тебе. Но все они, эти новые, обязательно должны быть молодыми. И - не ленивыми. С их помощью ты будешь менять стариков и безжалостно расправляться с ними. В живых - нельзя оставлять ни одного! Чтобы не отомстили потом. Этим - ты устраняешь и собственный страх: мёртвые - не опасны. И - заставляешь бояться тебя молодых новых. Которых ты поставил на смену старым и мёртвым.
    - Но разве царь - согласится иметь при себе такого генерала?
    - Я просил тебя - о чём? Не перебивать меня! Дойдём и до этого. Там, где есть страх, и некому предавать твои тайны - царь будет знать о тебе только одно: что он может опираться на тебя и получать богатые подношения. У царей - всегда есть и любовницы, и разные другие страсти. Так что от золота - ещё никто не отказывался. А вот, если на тебя - как на царского наместника - будут писать царю жалобы или начнут разоблачать каждый твой шаг, это будет означать тоже только одно: что ты - кого-то не заметил или, не придав ему значения, оставил в живых. Где ты видел, чтобы в одной "малине" сразу было два вора в законе? Зато, когда один - его люди строго следят за тем, что делается в его "семье". И докладывают тебе о каждом, кто недоволен тобой. Но и зная своих тайных врагов, ты всё равно должен им улыбаться, чтобы думали, будто ты - ничего не знаешь. А потом - чик одного, чик другого! И никаких больше страхов и опасений - не будет. Нет человека, которому ты не доверяешь, нет и страха перед ним. Не будет опасений, что он - предаст тебя. Главное - это вовремя менять людей. Молодые - будут смотреть тебе в рот и бояться тебя. А как только созреют для самостоятельных действий - их тут же надо устранять. Если бы это правило использовала полиция среди своих, преступников - давно уже не было бы.
    - Почему же она не делает так? Там ведь тоже есть умные люди.
    - Вот умные и понимают: зачем им это? Чтобы полиция стала ненужной? А чем тогда они, умные, будут кормиться?
    - Нико, я всегда знал, что ты - удивительный человек! Но теперь я знаю, что ты - ещё и самый умный!
    - А вот самого главного - ты так и не знаешь.
    - Чего я не знаю?
    - В другой раз, Резо. А теперь, давай вздремнём до подъёма.
    "Другого раза" для Резо Махарадзе уже не было - к утру он скончался. Говорили потом, что его кто-то отравил - вскрытие трупа показало, что он был отравлен каким-то замедленным ядом. А Нико Паташвили поклялся хлебом, что отомстит за друга, если узнает, кто его отравил. И ещё он говорил после этого, что в этой жизни никому нельзя верить, даже родной матери и отцу. Мать - может оказаться гулящей и будет сыну врать, а отец - пьющим - и тоже будет врать. Брат - заинтересован в разделе имущества, родной сын - тоже. Никому нельзя верить, даже Богу, потому что и он-де оставляет нас часто в беде. Сказано было сильно. И сильно подействовало на Иосифа. Один только он понял, кто убил Резо Махарадзе. Но молчал. С тех пор он боялся Нико Паташвили и был начеку перед ним, потому что сам ещё не стал седоком - это было у него впереди. Но вор в законе Паташвили, похоже, не считал его сильным человеком в своём окружении, способным к предательству, а потому и разрешал спать рядом на одних нарах. И даже сказал: "Ты, Джугашвили, до 40 лет будешь учиться жить. А потом - пойдёшь... Только меня к тому времени - уже не будет". Было непонятно: жалел? Был доволен?..
    Иосиф и сам ещё не знал себя: трус он, как лошадь, или уже извозчик? Хотелось, конечно, стать седоком. Может, и правда, "пойдёт" после 40?..


    Все Учителя, помнил вождь, сходились в одном: а) никому не следует верить; б) надо стремиться к личной власти над людьми; в) не уступать потом власть ни при каких обстоятельствах. Он также помнил, что в его жизни "после 40" появились ещё 2 крупных Учителя - Ленин и древняя книга Никколо Макиавелли "Государь". Правда, и Ленин, и Макиавелли считали, что пренебрежение нормами человеческой морали позволительно лишь в том случае, если речь идёт об упрочении государства. "Но что такое государство?" - не раз задавал себе вопрос Иосиф. И ответил на него, став вождём: "Государство - это есть государственная власть. Следовательно, власть над его гражданами, над людьми? Значит, нет особого противоречия между государством и личностью, которая стоит во главе государства?" Это лёгкое, почти незаметное объединение смысла слов "государство", "государственная власть" и "личность, стоящая во главе государства", привело его, когда он заделался рьяным "государственником", к олицетворению государства с собственным именем, к созданию культа собственной личности и забвению смысла слова "демократия", которое от греческих слов "демос" и "кратос" означает в переводе "народную власть", то есть власть народа, а не отдельного человека, какой бы крупной личностью он ни был.
    Вспоминая своё прошлое, Сталин вернулся в домик сапожника Кулумбегова, где мать стояла перед иконой и просила Богородицу сделать так, чтобы Иосиф стал священником. Её пугало его "копытце" на левой ноге. Думала, если станет священником, то молитвами очистится от наследственной скверны. Все его сверстники обгоняли его в росте, силе и ловкости. А у него сохла левая рука, ожесточалось на левой половине тела его сердце, и он так и не пошёл дальше 162-х сантиметров в росте. Но зато его личность, разместившаяся в этих сантиметрах, разрасталась от встреч с Учителями, знающими, что такое жизнь, до невероятных размеров, пока не превратилась в вождя народов. Мысль об этом согревала его. Но пугало другое. Он выбрал себе желание властвовать не душами кучки прихожан в церкви, а судьбами миллионов людей в государстве. Став "седоком", он выбрал себе не служение церкви, а служение её разрушению. Он вооружился гипнозом и шамбаллизмом, то есть, "нечистыми" средствами. А вдруг за это придётся заплатить чем-то огромным?.. Не только какой-нибудь ужасной смертью, но ещё разоблачением и позором. И все узнают, что великий вождь был и вором, и провокатором, предающим своих товарищей по партии. Что будет тогда?..
    Захотелось понять хоть теперь, как могло с ним, гордым и обозлённым на всех, такое произойти? И он, дойдя в своём прошлом до первой ссылки в байкальскую Сибирь, до своего первого и тяжёлого испытания, решил вспомнить подробнее, почему произошло то предательство самого себя, словно он действительно продал душу дьяволу...


    Двое ссыльных - один из них Иосиф - отправились зимой на охоту в безлюдные горы. Напарник Иосифа шёл за горным козлом с ружьём, готовым к выстрелу: был взведён курок. Прыгая на дне ущелья через обледенелый ручей, он поскользнулся на камнях и упал. Ружье выстрелило, и человек скончался. Свидетелей не было. До ближайшего села сутки хода. Когда Иосиф вернулся домой и рассказал обо всём хозяину, тот перепугался:
    - Ну, Осип, теперча те - токо каторга светить, боле ничево! Бяги, покудова не поздно... - Помог даже собрать харчишек на дорогу до ближайшей станции и посадил на проходивший мимо обоз.
    Так, пробираясь на Кавказ в старой шубёнке хозяина и в его стоптанных валенках, прячась то в товарняках, то под лавками в пассажирских вагонах, похожий от грязи не то на нищего, не то на вора, Иосиф прибыл в Баку и спрятался на несколько дней у Авеля Енукидзе. А потом, когда уже в Сибири был дан розыск на уголовника Иосифа Джугашвили, "убившего" товарища по ссылке, добрался весной и до родных гор, где его прикрыл своим авторитетом местного священника бывший товарищ по семинарии Христофор Гхинволели. И хотя никакой вины на этот раз за Иосифом не было, полиция разыскивала его, как уголовника. Просто рок какой-то тянул его в уголовники...
    Скрываться под чужими документами Иосифу пришлось до 1905 года, когда царь вынужден был из-за вспыхнувшей революции объявить амнистию всем социал-демократам, преследуемым властями. Став легальным - с нечаянным выстрелом в Сибири, видимо, разобрались - Иосиф стал жить какое-то время спокойно, даже влюбился в красивую девушку и женился на ней в 6-м году. А вот после её скоропостижной смерти в 1907 году, попался на уголовщине снова. Это произошло в 1908 году, и он снова очутился в тюрьме, на этот раз в бакинской, но уже не в качестве растерянного и неопытного новичка, боящегося и охранников, как это было прежде, и старожилов заключённых. Нет, он был уже опытным, знающим себе цену, уголовником. Он был "седоком", овладевшим и азами гипнотического воздействия, а главное, оброс к тому времени связями с "паханами" из уголовного мира Баку. Деньги - везде сила, а в уголовной среде - особенно. Из-за больших денег Иосиф и пошёл на ограбление пароходов в Каспийском море, разработав для этого блестящую по простоте технологию. Денег появилось много, Иосиф начал обрастать связями, но всё же попался, и первое время, пока велось следствие, сидел в камере-одиночке Дома предварительного заключения. Но сидел там не как мелкая шавка, а с пивом, шашлыками. На свидания к нему приходили от "паханов" неизвестные полиции женщины и приносили ему всё, в чём он нуждался. А когда в середине следствия следователь неожиданно прекратил допросы и заявил, что на днях переведёт его без решения суда в общую камеру бакинской тюрьмы, то Иосиф решил, что полиция хочет собрать против него улики через сокамерников, рассчитывая либо на его болтливость, либо на угрозы со стороны камерного "пахана". Возник вопрос: что делать? Иосиф думал об этом всю ночь, а на утро передал в город записку, что нуждается в срочном свидании. Когда оно состоялось, Иосиф попросил через прибывшую "Мурку", чтобы "паханы" узнали, к кому его переведут, и передали от его имени в эту камеру 10 бутылок водки, хорошую закуску для заключённых и предупредили их, что на днях у них появится он сам, пахан по кличке "Князь". А ещё "Мурка" должна ему срочно сообщить всё о камерном "пахане" - кто он и что из себя представляет.
    Иосиф продумал своё положение в камере до мельчайших подробностей, так как понимал, что от этого будет зависеть теперь многое. Денег для этого не жалел, да и повёл себя, очутившись в камере, вызывающе неожиданно:
    - Приветствую вас всех, господа! - проговорил он по-русски, подняв правую руку. Потряхивая ею над головой, спросил: - Понравилось ли вам моё угощение позавчера? Я - Нижарадзе, по кличке "Князь". Прибыл к вам в гости до решения суда.
    Ответом было молчаливое любопытство - на него уставились все обитатели камеры. Иосиф тоже рассматривал их и саму камеру. Определил, где сидит староста, и подойдя к нему - это был пожилой вор Аракелов по кличке "Турок" - спросил:
    - Ти, что ли, пахан?
    - Ну, я. Что дальше?
    - По закону "Фени" я должен представиться хевре и поприветствовать тебя. Здравствуй!
    - Значит, садышса нэ пэрви раз? - спокойно спросил "Турок", ответив на приветствие Иосифа лишь кивком, не подавая новичку руки.
    - Да, не первый. "Косого" - знаешь?
    - Ну, знаим.
    - "Хана" - знаешь?
    - Нэт.
    - А "Лорда"?
    - Нэт.
    - "Ваську-душегуба"?
    - Слихал. Нэ тяны, чего хочишь?!.
    - Они все - меня тоже знают.
    "Турок", не скрывая насмешки, смотрел на маленького Иосифа - от горшка два вершка - сверху вниз. Молчал, ожидая, что скажет Иосиф ещё. Иосиф сказал:
    - Весь блатной Баку знает! Один ти, получается, не знаешь, так, нет?
    "Турок" продолжал смотреть на Иосифа с застывшей усмешкой на губах. Иосиф, прожигая "Турка" своим особым, "тигриным", взглядом, внушал ему: "Тебе - страшно, страшно! Ты - должен бояться, бояться, бояться меня!" Только после этого произнёс:
    - И я почему-то... не знаю тебя. Ты - наверно, не здешний, да? Тогда, давай познакомимся за картами! - Сказано всё это было с вызовом. В "Пахане" что-то дрогнуло, слегка изменилось.
    - На шьто будыш ставит? - согласился он, наконец.
    - Выбирай сам... - ответил Иосиф, продолжая сверлить глазами и внушать: "Тебе - страшно, страшно, страшно..." Окончив эту томительную паузу, Иосиф добавил: - Хочешь - поставим оба на... жизнь? А хочешь - на власть в этой камере.
    Уголовники, впившись в новичка и в "Пахана" взглядами, замерли. И тогда Иосиф закончил в этой натянувшейся тишине почти миролюбивыми тоном:
    - А хочешь - на испытание...
    - На какое такое?..
    - Кто проиграет, сам должен будет проткнуть себе... - Иосиф достал из кармана бумажник, развернул его так, чтобы все увидели, что в нём много денег, и, достав из него завёрнутую в бумагу иголку, договорил: - Вот этой иглой... щёку. - Ну как, согласен?
    - Давай... - ответил "Турок". Но в голосе уверенности уже не было, исчезла с губ и усмешка.
    Сели играть. Вокруг тесно сдвинулись уголовники. В мёртвой тишине они уставились на колоду - игра шла в "очко". Сдавал "пахан". Иосиф нарочно сделал "перебор" и, достав свою иглу, спокойно, на глазах у всех, проткнул себе щёку, затем вынул иглу и вытер её. На щеке осталась лишь капелька крови. Сказал:
    - Давай ещё!..
    - Может, хватит?.. - неуверенно произнёс Аракелов, чувствуя, как его душу охватывает непонятный страх и недоброе предчувствие. Иосиф это заметил: "Всё, ломается! Значит, он - мой..." Вслух же ответил: - Почему хватит? Давай ещё!..
    - Ны хачу. Другой раз...
    - Тогда скажи мне, где ты собираешься меня положить? Где будет моё место?
    - А ти шьто, ни знаишь, да? - попытался Аракелов быть хозяином камеры, как и прежде, понимая, что на него все смотрят. - Ты же ни первый раз ф турмэ?..
    - Значит, ты хочешь дать мне место возле параши?!. - Иосиф опять уставился в растерянные глаза уголовника, внушая ему страх.
    - Пры чём тут я? - стал оправдываться пахан. - Такой закон. Ни я иво видумал...
    - Значит, ти - действительно, не из Баку, - заключил Иосиф. - Меня в нашем городе - все паханы уважают. И если они узнают, что "чужак" дал мне место возле параши, они тебе этого - не простят.
    - Нэ пугай, - пытался огрызнуться староста, - у мина - ба-алшой срок...
    Иосиф понял, перед ним трус, который уже сломался. На него произвёл впечатление фокус индийских йогов с протыканием щеки иглой. Пахан не знал, что есть место в щеке, где нет нервных волокон. Оставалось лишь запугать этого дурака окончательно. Что и сделал:
    - Они - сократят тебе твой срок до нуля, прямо здесь, понял, нет?
    - Ти прышол пугат мина, да? Пасматры на сибя! Ти - мишонок протыв мина!
    - Значит, не веришь? - прожёг Иосиф противника долгим, ужасающим взглядом. - Тогда объясняю. В один плохой для тебя вечер - ти заснёшь, и больше - не проснёшься!
    - Нычиво я нэ понял, - растерялся вор полностью. - Гавари, чиво хочишь? Чиво тыбэ нада ат мина?..
    - Давай тогда доиграем в карты.
    - Ны хачу я с табой играт! Чиво нада?..
    Иосиф осмотрел сгрудившихся уголовников. Тихо сказал:
    - Если не хочешь играть, ти - проиграл. - И опять посмотрел на уголовников, словно просил их подтвердить правила игры: - Так, господа, нет?..
    Те молчали, но это было согласием. Аракелов испуганно выдавил из себя:
    - Чиво я праиграл, скажи?
    - Власть над этой камерой проиграл. - Иосиф, бросив карты, поднялся. - Буду спать теперь на твоём месте. А ти - поищи себе другое. - И показался всем страшным, несмотря на крохотный рост. Они знали, что такое сила денег. И видели сами - денег у Иосифа много и, стало быть, все местные паханы будут на его стороне. Значит, лучше не связываться с ним, а дружить - вон какое угощение прислал позавчера! А что "Турок", разве способен на такое? Вот сам пусть и разбирается с этим "Князем"...
    Словно подслушав их, дрогнул и "Турок":
    - Паслюший, кназ! Ти - грузын, да?
    - Ну и что? - ответил Иосиф с полным безразличием.
    - Я - тожи грузын. Я... - И заторопился по-грузински, упрашивая не унижать при всех, и ещё что-то - Иосиф уже не слушал, отойдя от бывшего "пахана". Раздавал приказания:
    - Ти - подмети пол в камере, грязний. А ти - подготовь место для меня возле окна, - подсказал он другому. Третьему - весело, с шуточками - вручил свой баул: - Ти - достань из моего "магазина" всё, что нужно, чтоби випит и закусит в честь знакомства. Там уже всо прыгатовлено...
    В камере повеселели. Все поняли, появился настоящий хозяин. Жизнь продолжалась так, будто ничего особенного не произошло. Понял всё и "Турок", молча проглотивший обиду, но сделавший вид, что "игра-де ещё не окончена"...

    3

    А вот этого Сталин не знал и вспоминал этот период лишь, как опасное время нападений на море, а затем весёлых попоек с кучей денег и с русскими "дэвочками" в злачных местах под Баку. Одним словом, та жизнь - была до ареста. А что происходило у следователей и в уголовном розыске после ареста - он не мог знать.
    Тем не менее об этом узнали другие...


    Об удивительном уголовнике Гайозе Нижарадзе, которого сокамерники бакинской тюрьмы боялись теперь, как огня, слушались и повиновались ему словно бараны, знала уже вся тюрьма. Но за 2 месяца до этого случайно многое узнал о нём жандармский ротмистр Владимир Вальтер, встретившийся в ресторане "Арагви" с бывшим однокурсником по университету. Однокашник этот работал следователем по уголовным делам и рассказал о своём подследственном Нижарадзе тоже случайно, когда уже вышли из ресторана и подошли к городской набережной. Вид на море был чрезвычайно красив - там плыли два белых парохода вдали - и следователь, глядя на них, произнёс:
    - Веду сейчас дело по ограблению морских судов - небось, слышали?
    - Слыхал. Ну и что, поймали преступников?
    - Поймать-то - поймали. А вернее сказать, нашли, а не поймали. Но, вы даже представить себе не можете, Владимир Оттович, каков у них оказался главарь!
    - Ну и каков же?
    - На вид - не поверите: полное физическое ничтожество. Маленький - совершенно! Хлипкий, рябой. Да ещё и "сухоручка", как в народе говорят. Левая рука от рождения не годна, высохла.
    - Как же он грабил тогда?
    - А он сам и не грабил. Только планы разрабатывал. Изучал расписания выхода кораблей в море, курсы, с которыми пойдут, состав команды. Ну и - как совершать сами ограбления, конечно. Вот тут - он прямо гений!
    - В чём же именно?..
    - Всё гениальное - всегда ведь простое, когда поймёшь. Украли под Ленкоранью у морских пограничников быстроходный катер с пулемётом. Нашли себе хорошего моториста из бывших уголовников, нашли и необитаемый островок в море - недалеко от Махач-Калы. Сделали там что-то вроде пиратской стоянки. Завезли туда несколько бочек с пресной водой, железную бочку с бензином. Даже ящики с выпивкой, копчёной рыбой и колбасой. И совершали оттуда налеты. Подлетает катер к пароходу, останавливает, подавая команды через мегафон пограничной службы. Стоит на мостике "офицер" - и командует.
    - Ну-ну, это интересно, продолжайте!..
    Следователь Орешников закурил, продолжил рассказ:
    - Ну, капитан судна, естественно, даёт команду трюмному машинисту "стоп!", выбрасывает трап. А вот по трапу-то быстрыми кошками взлетают на палубу вооружённые бандиты. Приставляют капитану пистолет к голове, и - давай кассу! Если судно не пассажирское, грузовое, брали часть ценного груза - ковры там, тюки с шёлком или кружевами. Да мало ли чего возят грузовики.
    - И что же полиция? Не могла опознать их потом на базаре? Должны же они были сбывать награбленное! Да и капитаны судов, и их рулевые - вероятно же, видели их лица, когда эти грабители появлялись на палубе.
    - В том-то и дело, что лица у них - закрыты были чёрными платками. Одежда - у всех четверых одинаковая: под персов рядились.
    - Надо было прихватывать на суда переодетых сыщиков!
    - На весь флот, сами понимаете, никаких сыщиков не хватит. И всё же на некоторые суда брали. Но пираты каким-то образом узнавали о таких засадах и на эти пароходы ни разу не напали.
    - Так как же вы их всё-таки взяли?..
    - По кружевам. Один капитан зашёл как-то в Махач-Кале на базар и узнал там "свои" кружева, которые у него отобрали перед Баку. Кружева эти - были особенными, непохожими ни на какие другие. Очень дорогие. А продавал их - не какой-нибудь солидный купец в лавке, а обшарпанный армянин, торгующий из лотка всякой мелочью. Ну и, разумеется, по бросовой цене. Капитан судна - сразу в полицию, и лоточника этого взяли за жабры! Сознался он, на удивление довольно быстро, и ниточка от него потянулась в Баку. Здесь мы взяли за жопу одного из "персов", и дело пошло. Последним взяли главаря - сухорукого. Вот я и бьюсь с ним теперь...
    - Что, не сознаётся?
    - А что же он, дурак сознаваться? Он и с сообщниками, оказывается, хитрил - ничего о нём не могут сказать, не знают! На очных ставках - всё отрицает, держится уверенно. Я бы даже сказал, нагло. А они - похоже, боятся его больше, чем нас, законников.
    - Любопытно, - проговорил Вальтер, - вот вам и "сухоручка", "ничтожество". Выходит - не такое уж и ничтожество?
    - Говорю же вам - гений! У него всё продумано, на любой вопрос - логичный ответ. Да и говорить он не спешит - сначала обдумает всё, потом скажет. В час по чайной ложке. И смотрит всё время, смотрит - прямо в глаза. Даже нехорошо иногда делается от его взгляда. Будто невинного человека мучаешь своими вопросами.
    - А морду ему - не пробовали?.. Или иными методами воздействия.
    - Один раз решился - было. Но этот дохляк перенёс боль настолько мужественно, да ещё и вопрос задал: "Скажите, господин следователь, кто из нас уголовник? Я - или вы со своими методами?" И посмотрел на меня так, что мне - признаюсь - стало не по себе. В дальнейшем я отказался от силового воздействия.
    - Ну и тип! - удивлённо воскликнул Вальтер. - А себя-то он - хоть назвал вам?
    - Назвал, да что толку? Гайоз Нижарадзе. Кличка - "Князь". Но, я думаю, что это не настоящая его фамилия.
    - Почему вы так думаете?
    - Да потому, что и его "пальчиков" у нас нет в дактилоскопической картотеке, и не прописан в Баку человек с такой фамилией. И вообще, судя по разговору - это не уголовная шавка, а человек образованный, умный. Сам - лично, в ограблениях никогда не участвовал. Хотя знает всех бакинских "паханов".
    - Так вот через них - и узнайте, кто он на самом деле? - посоветовал Вальтер.
    - Ну, вы и сказанули-и!.. "Паханы", да чтобы выдали!.. На то они и "паханы". От них можно узнать что-либо только через умного, тонкого осведомителя. Если бы не такое важное дело, в котором мой "сухоручка" замешан - я бы из него из самого сделал себе осведомителя. Это же клад, а не личность! Но - по нём каторга плачет, и я сделаю всё для того, чтобы отправить его туда. Я докажу его вину!..
    - А почему вы решили, что он согласился бы к вам в осведомители? Если он - личность, как вы говорите.
    - Да по глазам вижу: циник! А для таких - важнее всего деньги. Иначе он и не пошёл бы на этот морской разбой. К тому же не любит рисковать лично - любит, чтобы деньги и хорошая жизнь давались легко, чужими руками.
    - Ну, это ещё вопрос: подошли бы ему ваши деньги? Ваше ведомство, я знаю, не очень-то щедрое.
    - Ошибаетесь. Это зависит от характера сведений и от умения молчать, - заметил Орешников самолюбиво. - А "сухорукий" - я уже понял - молчать умеет, не проболтнёт лишнего! Это ведь у вас - социал-демократы народ болтливый. Особенно - алкоголики. Они же и в революцию шли только потому, что ничего другого не умели. А теперь, когда появился Столыпин - и в революционисты не идут. Боятся.
    - Ошибаетесь и вы, Николай Алексеич, - вздохнул Вальтер с сожалением. - Теперь - революционеры, как правило, сплошь из евреев. А евреи - редко бывают алкоголиками.
    - Ну, вам виднее, - согласился Орешников, - я ваш "контингент" плохо знаю. А у нас, среди ворья и мошенников - алкоголиков много, хоть пруд ими пруди. Да только это всё - дешёвки, им копейка цена в базарный день. А "сухорукий" - говорю же вам! - настоящий клад. Но...
    - Николай Алексеич! - Вальтер даже остановился от неожиданно пришедшей в голову мысли. - А что, если мы - я имею в виду моё ведомство, - заберём от вас этого "сухорукого" к себе, а? Мы ведь подороже ему заплатим. Ибо нам - хорошие секретные агенты особенно нужны. Потому как говна - много и среди наших агентов. А 5-й год показал, что...
    - Не-ет, я его вам не отдам, что ты!.. - перешёл Орешников на "ты" от изумления. - Да и под следствием он!..
    - Ну и что с того, что под следствием? Его вина - сам же сказал, пока не доказана...
    Теперь остановился Орешников:
    - А ведь он и соцдеков здешних, возможно, знает. Тогда - он, действительно, вам подойдёт... Я как-то не подумал об этом. - Орешников, словно бы, извинялся за свою оплошность.
    Вальтер удивился:
    - А зачем ему соцдеки, если он не любит рисковать? Если любит, говоришь, только дураков, которые ему бесплатно достают из огня каштаны.
    - Вот этого - я пока не знаю. Но какая-то связь у него есть и с соцдеками.
    - Коля, почему ты так решил? - перешёл Вальтер на забытые доверительные отношения.
    - Понимаешь, я установил контроль за людьми, которые попытаются прийти к этому Гайозу Нижарадзе на свидание.
    - Решил, что если уж уголовники, то непременно и дураки, не только алкоголики?
    - Нет, просто так, на всякий случай. Интуиция подсказала мне, что он сумеет как-то передать весточку о себе на волю. Но не только сообщникам по "малине", а и какому-нибудь нейтральному лицу. Чтобы нанял ему адвоката или ещё для какой-нибудь просьбы.
    - Ну, и кто же пришёл? - насторожился Вальтер.
    - Прийти, к сожалению, никто не пришёл, даже не пытался. Но вот, кому был подан сигнал, я знаю.
    - И кому же?.. - вновь насторожился Вальтер.
    - Соцдеку Андрею Вышинскому.
    - Ну, так от него, - радостно перебил Вальтер, - я сам попытаюсь узнать, кто этот твой "сухоручка". Соцдек Вышинский уже проходил по нашему ведомству и даже арестовывался. Известный в Баку меньшевик...
    - Нет, Володя, не надо и пытаться, ты его мне только спугнёшь.
    - Кого, Вышинского?
    - Нет, Нижарадзе, который напоролся в Доме предварительного заключения на моего человека и просил его - дал денег, конечно - чтобы тот сообщил Вышинскому о том, что он, Гайоз Нижарадзе, находится в предварилке и просит прийти к нему. Тут - вот ещё что удивительно! Все мои морские пираты арестованы, сидят в одиночках, но каким-то образом ухитряются получать с воли крупные деньги, даже коньяк и копчёности.
    - В этом, Коля, ничего удивительного нет, - заметил Вальтер с улыбкой. - За деньги даже ваши часовые, не только надзиратели, адреса которых в городе известны всем "паханам", могут передать в камеру что угодно.
    - Это я понимаю не хуже тебя. Я не понимаю другого...
    - Ладно, Коля, - остановил Вальтер товарища, - мы отвлеклись от Вышинского: что ответил Вышинский?
    - Вышинский? К нему приходил мой охранник из "дэпэзэ" - как видишь, мы тоже умеем пользоваться услугами охранников - так вот Вышинский ему ответил, что не знает никакого Гайоза Нижарадзе и просит больше не беспокоить его.
    - Коля, а можно посмотреть на твоего Нижарадзе? - Вальтер загадочно улыбался.
    - Отчего же нельзя, приходи...


    Улыбался Вальтер вот почему: социал-демократ Андрей Януарьевич Вышинский уже 2 года как был секретным агентом жандармского управления, в котором служил ротмистр и лично заагентурил его. Поэтому Владимир Оттович отправился сначала не в Дом предварительного заключения, в котором находился Гайоз Нижарадзе, а позвонил вечером домой Вышинскому. Однако трубку сняла жена:
    - Слушаю, - раздался спокойный женский голос.
    - Добрый вечер, - тоже спокойно и мягко проговорил Вальтер. - Это беспокоит вас знакомый Андрея, Валентин. Он был у меня и забыл свою книгу. Передайте, пожалуйста, что книга - у меня.
    - Хорошо, я передам. Спасибо!
    - Всего доброго... - Он повесил трубку и знал: завтра Вышинский придёт к нему на явочную квартиру сразу после двух часов дня, когда везде полно народа, и люди не обращают друг на друга внимания. Слова "знакомый Андрея, Валентин" - означали условие, что на следующий день обязательна явка к Вальтеру в установленное время. Остальное сообщалось по телефону по обстоятельствам - "забыл книгу" или что-нибудь совсем иное. Если трубку снимал сам Андрей, разговор был ещё короче: "Это Валентин. Я - не ошибся номером?" В ответ следовало подтверждение: "Вы ошиблись", и на этом разговор прекращался. На вопрос жены: "Кто такой этот твой Валентин?" - тоже был предусмотрен ответ. Но "Валентин" звонил крайне редко, только в экстренных случаях, и жена Вышинского обычно забывала о нём. Сам же Вышинский приходил на явку неукоснительно, но был напряжён.
    Таким показался он Вальтеру и при этой внеочередной встрече. Поэтому ротмистр сразу перешёл к делу, чтобы не томить Андрея:
    - Знакомы ли вы с человеком по имени Гайоз Нижарадзе?
    - Да, знаком. Я помогал ему весной прошлого года сесть на пассажирский поезд до Тифлиса с заразно больной женой. Пришлось откупить на двоих всё купе, подмазывать кондуктора... Тиф! Он был очень благодарен за это мне.
    Вальтер улыбнулся:
    - Так, всё понятно. Кто он на самом деле?
    - Его фамилия Джугашвили. Иосиф Виссарионович. Он что, - начал лукавить Вышинский, - опять арестован и скрывает своё имя?
    - Да. Как вы думаете, почему он решился обратиться опять к вам? Вы хорошо его знаете?..
    - Нет, не очень, - соврал Вышинский, твёрдо зная старое доброе правило: чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя. Особенно в том случае, если доказать, что ты знаешь больше, нельзя. И потому добавил: - Случайное знакомство... Даже купался с ним здесь летом в прошлом году, когда он вернулся, похоронив жену.
    Перед глазами Андрея помимо воли возникла неприятная сцена, поразившая его на берегу моря. Они только что купили на базаре два арбуза и, наняв арбакеша, приехали на безлюдный берег в районе селения Зых. Разделись там догола и вошли в воду, которая была прозрачной и тёплой. Волн почти не было, и море выглядело ровным до самого горизонта, где, словно куски белой ваты, виднелись небольшие облака, медленно плывущие по голубому небу с севера на юг, где незаметно таяли. Будто догоняя их, дымил на лезвии горизонта большой белый пароход, идущий к порту в Баку. Безветрие и тишину нарушали только вскрикивающие чайки, когда роняли из клюва рыбёшку, падающую в солнечную воду. Охота чаек за рыбой возле берега продолжалась, и писк не прекращался.
    Обстановка природного покоя действовала настолько умиротворяюще, что Андрей почувствовал тихую радость и счастье от ощущения всего, что было вокруг него - море, далёкие облака, чайки. Птицы будто отталкивались выгнутыми крыльями от воздуха точно так же, как он руками от воды, и скользили над ним. А на берегу лежали два больших полосатых арбуза. Хорошо...
    И вдруг его чувства пронзил своим видом Иосиф, всё ещё стоявший на берегу. Андрей увидел его теперь иначе - всего сразу, целиком. Зрелище было настолько жалким, дисгармонирующим и с ним самим, крепким и рослым, и с природой вокруг, что погасла радость, исчезло ощущение гармонии и величественности. Маленький и голый, Иосиф был жалок, ничтожен. У Андрея появилось даже физическое отвращение к нему - неожиданное, тошнотворное. Он видел перед собою не мужское тело, а нечто совершенно бесплечее, потому что вытянутая к солнцу шея, превращалась, казалось, без всякого перехода, в повисшие по бокам руки-плети. Левая - вообще выглядела беспомощной закорючкой. Грудь была крохотной, узкой и плоской, как у скелета или явного дегенерата. Узкий худой таз. Тонкие и короткие ноги - белые, волосатые. И всё тело с рыжим отливом. А лицо - смуглое от солнца, как у араба, и с крохотным низким лбом. Даже член внизу казался детской резиновой соской, приклеенной к крошечной мошонке. Не мужчина, а недоразвитый худющий подросток, которого так и не докормили до взрослого веса. Всё это ошеломило Андрея, словно невесту, увидевшую своего мужа впервые нагишом и в таком невыгодном солнечном свете. Он тогда поду мал: "Господи, да как же она спала с ним! За что полюбила?" Сам он, следивший за своим телом с детства, занимавшийся в гимнастических залах, любил плавать, всегда помнил, что надо быть физически развитым, иначе успеха у женщин не видать.
    - Чего так смотрите? - спросил Иосиф.
    - Вода - такая хорошая, а вы - не плаваете! - нашёлся Андрей. "А рост у него, - думал он, - ведь ниже - некуда, только в карлики!"
    - А я - не умею плавать, - признался Иосиф без какого-либо стеснения. И пояснил: - Я рос в Гори, а там - ни моря, ни озера. Речки - быстрые, горные. Да и вода в них - всегда холодная. Так и не научился.
    Разговор об Иосифе Джугашвили с Вальтером был не долгим, но обстоятельным. Андрей почти ничего не скрывал, и вернувшийся в Управление ротмистр уже знал, где и как наводить о "сухоруком" более подробные справки. Вальтер понял, встреча предстоит с человеком действительно неординарным. А если учесть его связи и с уголовным миром, и с социал-демократией, то из него и впрямь может получиться уникальный секретный агент. Умный, молчаливый. С сильным характером. Это же клад для секретной работы. Вышинский - среди меньшевиков. А этот - среди большевиков. Просто прекрасно!
    Остальное - изучение материалов следствия прежних лет и по морскому разбою, вербовка в секретные агенты и перевод из Дома предварительного заключения в "Баиловскую" тюрьму - было уже делом возможностей жандармского департамента. Главное, Вальтер сумел быстро доказать Иосифу Джугашвили, что его связь с "персами" теперь будет установлена без труда. Плюс его прошлое. Стало быть, если не согласится быть агентом, то судить его будут как рецидивиста, то есть, без пощады и скидок на молодость. Джугашвили согласился.

    4

    Да, выбора у Иосифа не было: либо работа на охранку, и тогда он будет осуждён на непродолжительную ссылку по самой мягкой политической статье, либо 10 лет на каторжных работах за групповое вооружённое ограбление. Пришлось согласиться на первое.
    Жандармы как-то сумели закрыть его уголовное дело за недостаточностью улик - настоящий-де грабитель другой человек, а этот - "наш", политический, по которому давно плачет ссылка. Уголовное дело Иосифа попало к Вальтеру - он ему даже показывал его: "Вот оно! Так что в случае чего, можем немедленно возобновить". Сам Иосиф был переведён в другой корпус тюрьмы и сидел уже в общей камере с политическими, где случайно встретил своего бывшего спасителя Андрея Вышинского, досиживающего старый, "недосиженный" срок за 1905 год - всего 5 месяцев оставалось. Нашёлся и ещё один знакомый, грузин-крепыш Григорий Орджоникидзе или "товарищ Серго", как называли его революционеры-подпольщики. Так что в новой компании Иосиф сразу повеселел и мечтал уже только об одном - о суде, который вынес бы решение о его высылке за политическое, а не уголовное преступление. Надеялся, что из возобновления старого дела у жандармов ничего не получится. Дураки они, что ли, заляпывать себя грязью подобных махинаций? Закон - и для них есть закон. Просто на пушку берут. Вот и хорошо. После ссылки - и самого Вальтера можно будет "послать" в одно место. Там видно будет, что делать... Главное, уйти от каторги теперь.
    Не знал ещё по-настоящему, что и в охранке работали не дураки. Во-первых, желая избежать каторги, он вынужден был подписать добровольное трудовое соглашение на секретную работу в охранке. А это, как сказал Вальтер, очень опасный для Иосифа документ, если показать его товарищам по партии. Иосиф знал, свои - могут и жизни лишить за такое предательство. А, во-вторых, Вальтер потребовал от него "работы", не дожидаясь отправления в ссылку, то есть, немедленно. "Работа" - это письменные донесения секретного агента Джугашвили, зарегистрированного под псевдонимом "Моряк". Такие донесения о тайнах, выведанных у товарищей по заключению, закабаляли Иосифа на службе у Вальтера полностью. Если о "трудовом соглашении" можно было бы потом, после выхода из тюрьмы, признаться товарищам по партии - оно было-де вынужденным, чтобы вырваться на свободу, то после "донесений", написанных собственной рукой, никто уже в твою порядочность не поверит. Вальтер понимал это и потому ещё до суда над Иосифом "за политику" успел замазать его печатью Иуды. Когда Иосиф сообразил это, то растерялся: "Как же теперь жить! Что делать?.."
    Вальтер словно подслушивал его мысли. Вызвав в последний раз "на допрос", заявил с мягкой улыбкой:
    - Ну вот, товарищ Джугашвили, через 2 дня над вами состоится суд, и вы - будете отправлены в непродолжительную ссылку в Вологодскую губернию. Как только прибудете, постарайтесь вести себя там тихо и незаметно. Ни с кем из ссыльных - не сходитесь. Чтобы никто вас там не запомнил, а лучше - даже и не знал. А через полгодика - тихо сниметесь... Так, чтобы не осталось после вас ни долгов хозяину, у которого вы жили, ни соседям. Понимаете, чтобы никто не стал вас разыскивать по какой-либо причине. Потому что вернётесь вы - сюда, к своим социал-демократам. И не как-нибудь, а в качестве "беглеца-нелегала", героя. Доверие к вам здесь - должно быть полным. Понимаете? Это ведь и в ваших интересах. Ну, а "товарищи", надеюсь, достанут для вас и фальшивые документы, и средства на существование, коль уж вы ради них вынуждены будете находиться в подполье. Разумеется, не обидим вас и мы. У вас - фактически будет свободная и обеспеченная жизнь. Можете даже найти себе женщину и жениться на ней. Арестовывать вас - мы не будем. Официального розыска на вас - как на бежавшего из ссылки - заявлено не будет. Ну как?.. Устраивает вас такой исход? Полгода мучений в ссылке - пролетят быстро, и оглянуться не успеете...
    - Конечно, устраивает! - искренне обрадовался Иосиф. И тут же подумал: "Посмотрим, дорогой, кто из нас останется в дураках!.. Ты меня только отпусти из ссылки! Не поднимай сразу шум... Дальше - я сам придумаю, что мне делать и как мне жить".
    - Ну, что же, - сказал ротмистр, улыбаясь, - тогда - счастливого плаванья, господин "Моряк"!
    Иосиф тоже искренне улыбался жандарму, считая свою связь с ним - да и не только с ним, а вообще со всей этой жандармской сволочью - оконченной. Откуда было знать, что своей судьбы заранее не угадаешь...
    9-го ноября он был осуждён в Баку на 2 года ссылки и выслан этапным порядком в город Вологду под гласный надзор полиции. Прибыл он туда только в январе 1909 года и был заключён в тюрьму до определения губернатором конкретного места ссылки. 27-го января местом ссылки назначили уездный город Сольвычегодск. А в тюрьму это распоряжение пришло из канцелярии губернатора только 6-го февраля. 7-го Иосифа отправили из тюрьмы по железнодорожному этапу - сначала до Котласа: через Буй на юго-востоке от Вологды, Шарью, Котельнич, Вятку и Мураши. От Котласа железной дороги до Сольвычегодска не было, добираться надо было на обозных санях. Однако и до Котласа он не доехал. 8-го февраля этапный жандарм сдал его в Вятке в местную губернскую тюрьму:
    - Принимайте ево у меня, - заявил он дежурному офицеру, - заболел в дороге. Бредит, кажись, и - весь мокрай!..
    Офицер вызвал тюремного врача. Тот осмотрел ссыльного грузина, покрытого каплями пота на рябом лице, и уверенно заявил:
    - Тиф, господин поручик! В нашу тюремную больницу - помещать нельзя: не приспособлена для инфекционных больных. Надо везти в земскую губернскую...
    Так очутился Иосиф в вятской земской больнице и пролежал там с диагнозом "возвратный тиф" 12 дней. 20-го февраля его перевели из больницы в вятскую тюрьму, где он пробыл ещё 5 суток. В Сольвычегодск его привезли из Котласа на санях только 27-го февраля.
    Городишко был захолустным, стоял на берегу Северной Двины. Всё вокруг замерзло и замерло в зимней неподвижности. Жители казались хмурыми и замкнутыми. Но местный жандармский исправник Терёхин принял "кавказского гостя" довольно тепло и учтиво:
    - Ничего, привыкнете. Зато у нас тут баня хорошая! Вот попаритесь в ней, быстро опять в силу войдёте. А народ у нас - хотя и молчун, а приветливый. Советую вам поселиться в доме у Марии Петровны Кузаковой. Она хоть и вдова, без хозяина осталась, но - будете довольны всем: у неё и чисто, и столоваться можно, и берёт недорого.
    После тюрьмы и больницы Иосиф был так рад тихому месту, что поселился у пожилой и строгой вдовы Кузаковой незамедлительно. Но зима показалась ему непривычно злой, снежной, и он затосковал, ощущая себя никому не нужным и затерянным в сугробах. Даже письма приходили к нему редко, хотя сам писал часто и в разные места.
    Весной началось половодье, какого никогда и нигде не видал. Весь уезд превратился в сплошное болото с камышами, лягушками, а потом и комарами. Гиблый, гнилой край - недолго и туберкулёз подхватить от сырости и тоски...
    24-го июня, ни с кем так и не познакомившись, чтобы не вспоминали, не сойдясь, томимый непрекращающимся желанием близости с любой женщиной, которая не побрезгует им, Иосиф выехал вечером на попутной подводе, идущей до Котласа. В дороге уже рассудил: "Если кинутся искать, то начнут телеграфировать и ловить прежде всего на железнодорожных станциях по направлению на Кавказ. Значит, ехать надо сначала строго на запад, до железной дороги на Архангельск, а не на юг в сторону Вятки и Баку. Поеду по Архангельской дороге до Вологды. Пересяду на прямой поезд в Петербург. Несколько дней поживу у Аллилуева - хорошо, что успел получить от него письмо и знаю теперь адрес! Кстати, в Петербурге - и с проститутками проще: сразу можно найти. А потом уже рвану поездом на Москву, на Кавказ. На тех станциях никто меня караулить не будет. Деньги - есть, доеду спокойно, когда уже и ловить забудут. Главное, не попасть в лапы в первые дни. Опасность будет только сейчас, в Вологде, откуда я начинал эту ссылку..." Однако, и на такой случай он придумал отговорку: "Не сумасшедший же я, господа, чтобы бежать к вам из ссылки? Значит, к губернатору приехал. За разрешением съездить домой к больной матери..." Мотив казался убедительным. Ну, отругают в крайнем случае... Плохо только, что после этого уже нельзя будет убегать до самого конца срока. Никакие объяснения тогда не помогут: секретный, мол, агент, была договорённость... и так далее. Вальтер просто откажется от заступничества. "Сукин сын ты! - скажет. - А не агент. Если не сумел удрать даже из мягкой ссылки..."
    "А может, это будет и к лучшему? - думал Иосиф. - Отлепятся от меня, как от бесполезного дурака, а?..." Размышляя так, он доехал на подводе до Котласа, сел там на поезд и добрался по западной железной дороге до узловой станции Коноша. От неё, по архангельской дороге, на юг, в Вологду. Никто его там не искал, не встретил, и он сел, наконец, на прямой поезд "Вологда-С.Петербург".
    В столицу России Иосиф прибыл второго июня. Оставалось лишь добраться до Аллилуева, жившего в Выборгском районе за Невой.
    И вот тут впервые не повезло. Лето! Никого из Аллилуевых не было дома целый день. А он уже несколько суток не спал по-человечески, не мылся, питался только всухомятку и измучился от непрерывного напряжения настолько, что еле стоял на ногах. Хоть бери и ложись на городскую скамью. А тогда подойдёт полицейский, заберёт в участок для установления личности - документов нет! Был бы одет хорошо, выбрит - ну, куда бы ни шло: можно и пересидеть где-то. Но с потёртым чемоданом, который не догадался сдать в багажную камеру хранения, в грязной и старой одежде... Даже в чайную не зайдёшь в таком виде, не вызвав к себе всеобщего внимания и подозрения. Позовут полицию. Начнут разбираться, что к чему... А может, и разбираться не станут: не поверят никаким отговоркам, и в каталажку, раз нет документов. В общем, положение было хоть плачь...
    И вдруг носом к носу встретился на Литейной улице с революционером-меньшевиком Львом Троцким, которого видел единственный раз в своей жизни. Это было на 5-м съезде РСДРП в Лондоне. Откуда было знать, что подошёл к будущему заклятому врагу?.. А ведь подошёл, и сказал:
    - Здравствуйте, товарищ Троцкий! Мы встречались с вами 2 года назад в Лондоне. Моя фамилия Джугашвили. На Кавказе меня знают как товарища Кобу. Узнаёте меня, нет?
    Пристально всматриваясь в заросшее и, должно быть, усталое лицо, Троцкий оглядел его потрёпанный вид и, словно что-то вспомнив, произнёс:
    - Да, лицо ваше мне кажется знакомым. Но, честно говоря, я плохо помню вас. Вы ведь на съезде не выступали? Или почти не выступали. Вот я и... А зачем вы подошли ко мне? Давайте отойдём немного в сторонку...
    Отошли. Иосиф объяснил:
    - Понимаете, несколько дней назад я бежал из ссылки и теперь еле держусь от усталости на ногах. Недалеко отсюда живёт мой знакомый - ещё по Кавказу. Но его не оказалось дома. Не могли бы вы приютить меня до вечера у себя?
    - К сожалению, у меня нет такой возможности. Я сам только что прибыл сюда из Вены. И - тоже нелегально. Пока не остановился ещё ни у кого. Могу вам предложить только денег. Пообедаете где-нибудь, посидите, отдохнёте... А там и вечер.
    - Спасибо, деньги у меня есть, - поблагодарил Иосиф обиженно. - Но нет документов. Полиция может обратить внимание, и тогда...
    - В таком случае, прошу прощения: ничем больше помочь не могу, - сухо заметил Троцкий, нервно поглядывая по сторонам. Чувствовалось, он тоже не хотел из-за Иосифа привлекать к себе внимание полиции. Сам он был одет вполне респектабельно, но не броско - простые тона, простая обувь, костюм распространённого типа. Веяло от него, если не холодом, то сплошным равнодушием.
    Иосиф откланялся:
    - Не буду вас задерживать, всего хорошего.
    Троцкий, так и не подав руки, наклонил голову:
    - Держитесь!.. - И пошёл прочь - не быстро, с достоинством.
    "Товарищ называется!.. - зло подумал Иосиф, глядя Троцкому в след. - Не захотел взять с собой, заграничная сволочь! Шли бы вместе, никто бы и не подошёл к нам".
    Вечером, отдыхая уже на квартире у Аллилуева после ванны, бритья и ужина, Иосиф обижался опять: "Все сволочи. Никому я здесь не нужен. Только делают вид, что рады. А на самом деле - ждут не дождутся, когда я уйду к этому дворнику..." Но тут же ошпарено подумал: "А может, он догадался ещё в 903-м, когда я заходил к нему в Баку перед отправкой в ссылку? Ольга вела себя неосторожно, да ещё ляпнула, когда выронила четвёртого ребёнка с дамбы в море: "Ой, Сосо, наша дочь!.." Получилась двусмысленность, от которой Иосиф, не умевший плавать, и сам свалился в воду. Но когда вытащил двухлетнюю Надю из воды, кажется, всё обошлось - Аллилуев лишь испугался. А теперь вот, чёрт его знает, почему он так встречает...
    Дело в том, что пока Иосиф мылся и брился, Аллилуев сходил в соседний квартал к знакомому, который работал дворником в гвардейской воинской части, расположенной неподалёку от него, и попросил его приютить у себя на пару недель Иосифа. Дворник этот отправил как раз жену с двумя дочками на всё лето в родную деревню - куда-то за Питером - и жил один. Был он непьющим, сочувствовал революционерам и охотно согласился: "Ко мне - полиция не заглядывает. Я убираю двор у военных, где офицеры живут. А наш участковый - водит дружбу с дворниками-татарами, которые убирают в рабочих дворах. Вынюхивает у них про жильцов... Так што можете быть в надёже: вашему знакомцу у меня будет спокойно".
    Вот какую весть принёс вернувшийся Сергей Яковлевич, и видно было по лицу, что доволен. Но Иосиф и тут обиделся: "Зачем было ходить, если и сам живёт один? Сразу ведь сказал, что Ольга с детьми - тоже где-то за городом на всё лето! А меня - к чужому человеку сплавить хочет... Даже не сообщил Ольге, что я здесь. Может, она захотела бы повидаться?"
    Сергей Яковлевич, глядя на хмурое лицо гостя, кажется, понял его обиды, проговорил:
    - Ну, чего приуныл? Я ещё не раз навещу тебя у Ивана Палыча, не обижайся! А здесь тебе оставаться - опасно: я же на примете у охранки, сам знаешь. Ну, за встречу!.. Я тебе всегда рад... От тебя - Кавказом так и повеяло: мне он - как вторая родина стал. Люблю. И людей кавказских люблю - за преданность дружбе, приветливость! Отдыхай на здоровье...
    От таких слов стало не до обид - почувствовал себя не гостем, а подлецом. Поэтому ушёл на другую квартиру даже с облегчением - раздражение прошло, а "виновность" уменьшается, когда не видишь смотрящих на тебя глаз.
    Отоспавшись у дворника Сысоева, Иосиф сходил в один из вечеров в бордель и повеселел. А в воскресенье пришёл Аллилуев, повёл его к знакомым социал-демократам, познакомил. Жизнь в столице Иосифу понравилась, и люди были интересные. Однако пора было ехать на Кавказ - в гостях, как говорится, хорошо, а дома всё-таки лучше.
    В середине июля он уже был в Баку, причём, с документами - сделали питерцы. Каждое утро теперь город встречал его заунывными криками муэдзинов, призывающих с минаретов мечетей правоверных мусульман к первой молитве, нефтяными вышками, разбросанными там и сям по всему Балаханскому району, ревущими ишаками, когда направлялся на местный базар, чтобы позавтракать в чайхане. На базаре было полно свежих овощей и фруктов, арбузов и дынь, ярких ковров и старинных кинжалов, мальчишек-водоносов с кувшинами и кружками: "Свежая вода, холодная вода! Кому надо, налетайте, сами в кружку наливайте! Вода, вода, свежая вода!.." Зазывали к себе и сапожники, продающие лёгкую обувь. Горланили старьёвщики: "Стари вещи - па-купаим!.." Предлагали свой товар продавцы сладостей, перед которыми лежали на подносах халва, щербет, полосатые палочки конфет-"тянучек", головки сахара, цветные леденцы в виде петушков, медведей и зайцев. Полным полно было на базаре походных лавчонок с бархатом, кружевами и шёлком. Полно и мелкой юркой шпаны, зевак, дервишей, сидевших на земле в обовшивленной одежде и перебирающих чётки, верблюдов, на которых приехали с товаром купцы, людей в пёстрых тюбетейках и халатах, стариков с чалмами на головах, русских рабочих в тёмных брюках, заправленных в сапоги, и в голубых косоворотках, подпоясанных узкими и тонкими кавказскими поясками. И всё это гудело и шумело, словно огромный пчелиный рой. Восток! Женщины в белых шароварах и чёрных накидках на голове. Звуки дудок и барабанов из чайхан и духанов. Запахи жареных шашлыков и плова. Было приятно - Кавказ!..
    Иосифу остро хотелось домой, в Грузию - там ещё лучше: родные мелодии и песни, тоньше вино, цветистее тосты. Грузия - это Грузия. Вот только женщины там недоступные... Однако, нужно было позвонить ротмистру Вальтеру, чтобы договориться с ним о встрече и доложить о своём приезде. Номер телефона жандарм ему написал на бумажке ещё в прошлом году. Теперь Иосиф решил воспользоваться им, чтобы отпроситься на пару недель в Грузию повидаться с матерью. Звонить он надумал с вокзала, где был установлен в специальной кабинке платный аппарат для прибывающих в Баку пассажиров. Возле дежурного старичка-кассира выстраивалась обычно целая очередь, так как телефонов в городе было ещё немного.
    Снявший трубку где-то в жандармском управлении чётко представился:
    - У аппарата ротмистр Юрьев, слушаю вас.
    - Здравствуйте. С вами говорит "Моряк". Мне нужен Владимир Оттович.
    - Владимир Оттович находится сейчас в отпуске. Я - его замещаю.
    Иосиф даже обрадовался: "Может, и к лучшему, что он в отпуске? Скажу сейчас этому, что прибыл, как договаривались. Чтобы не поднимали шума. И - больше они меня только и видели!.. В Грузии - не найдут..." Поэтому заговорил вкрадчиво, мягко:
    - Прошу извинения, господин заместитель. Передайте, пожалуйста, Владимиру Оттовичу, когда вернётся, что "Моряк" - уже здесь.
    - Хорошо, я доложу, но это будет нескоро, - ответил жандарм доброжелательно. На всякий случай спросил: - А где вас искать, если понадобитесь?
    - В Балаханском районе. Адрес - такой... - Иосиф хотел уже назвать переулок и номер дома, в котором снимал комнату у местного татарина, как называли азербайджанцев все русские, но передумал. - Впрочем, я сам напишу ему потом свой адрес. Когда вернусь. Вдруг изменится. Хочу повидаться с матерью... - Он повесил трубку и пошёл в кассу за билетом. "Хватит мне с вами, фараонами, сотрудничать!.."
    Весь сентябрь и половину октября он провёл в Тифлисе - к матери в Гори так и не заехал. Не любил, давно разошлись... Не хотелось встреч и с друзьями. Георгия Орджоникидзе в Тифлисе не было - отбывал ссылку где-то на Байкале, а других тут никого не уважал. Особенно армян, распространявших сплетни о его связях с "грязными" женщинами. Другие, мол, "чистые", такому "красавцу", как Джугашвили, не отдаются.
    "Сволочи! Как будто им самим - отдаются! - зло думал Иосиф. - Почему имеют дело с животными? А других - так осуждают за какую-то "грязь". Ещё неизвестно, кто из нас грязнее? Я - могу сходить в баню, и опять буду чистым. А грязную душу - ничем уже не отмыть!"
    Да, тифлисские серные бани на южной окраине города - это незабываемое удовольствие. Особенно, если есть деньги и можно заплатить массажистам. Они такое умеют сотворить с твоим телом, что выйдешь из бани лёгким, как пух. А какое небо над головой! Какие горы на севере, да и холмы вокруг - картина! Недаром русский великий поэт Пушкин написал, говорят, здесь стихотворение - "На холмах Грузии". Даже тюремный замок на скале над Курой воспринимается в городе, как дивная красота. А какие виноградные вина! Правда, после бани лучше выпить немного чачи, но всё равно таких вин, как в Грузии, нигде больше нет.
    А вот рабочее движение здесь, после прихода к власти министра внутренних дел Столыпина, заглохло почти совсем. Даже в среде революционеров начался упадок духа и распад на мелкие группировки. Одни, из большевиков - стали так называемыми "примиренцами", ратующими за мир с меньшевиками. Другие - "отзовистами", требующими отзыва своих депутатов из Государственной думы. А среди меньшевиков правого крыла этой фракции мутили воду (вот уже целых 2 года) "ликвидаторы". Эти - вообще хотели отказаться от нелегальной революционной партии пролетариата. Отрекаются от главной программы РСДРП - свержения царизма революционным путём. Считают это несбыточной утопией. Достаточно, мол, и легального движения по социал-демократическому пути. Как в Европе. То есть, не выходя за рамки, установленные конституциями различных государств. Этих "реформистов" фракция большевиков считала злейшими врагами партии, злейшими оппортунистами.
    Чтобы напомнить партии о себе как о революционере, понимающем, что происходит в её рядах на Кавказе, а жандармам, если они следят за ним, о том, что он уже приступил к работе, Иосиф написал несколько статей и послал их не куда-нибудь, а в Париж, в редакцию газеты большевиков "Пролетарий", озаглавив их как "Письма с Кавказа". Эти статьи ему так нравились самому, что он честолюбиво думал: "Может, теперь сам Ленин прочтёт их и вспомнит обо мне? Ведь встречались на съездах... Пусть знает, что на Кавказе - есть не только большевики Миха Цхакая и "товарищ Камо". Который всё ещё сидит где-то в германской тюрьме. Но есть и "товарищ Коба". Который умеет писать - не хуже Степана Шаумяна среди кавказских большевиков. И не хуже Ноя Жордания - среди меньшевиков. Надо только придумать себе теперь хороший, звонкий псевдоним. Хватит с меня этих "чижиковых", "ивано`вичей" и "нижарадзе"! Фамилия - должна быть звучной. И - чтобы ощущались в ней и воля, твёрдость характера. "Коба Сталин", например. А что? "Коба" - я уже давно. Это имя всем грузинам известно: оно из романа "Отцеубийца" грузинского классика Александра Казбеги. А вот "Сталин" - это будет понятно и для русских: твёрдый, как сталь. Хороший псевдоним. "Сталин" - это лучше даже, чем "Ленин". Всё! С этой минуты, с этого дня Иосиф Джугашвили станет для партии - "товарищем Сталиным".
    Подписавшись под статьями "К.Ст.", Иосиф подумал: "А ведь русские не знают, что "джуга" по-грузински - это израилит, выходец из Израиля. А "швили" - сын. Сын израилита, получается. Хорошо, что не знают. Потому что на самом деле Виссарион Джугашвили - не отец мне. Моя блядовитая мать нагуляла меня, как я выяснил, от купца Якова Эгнатошвили, у которого была экономкой в Гори. Это было в 1878 году, когда её муж Виссарион Джугашвили пьянствовал в родном селе Диди-Лило. Он, видимо, догадывался, что я не его сын, но молчал, чтобы не быть посмешищем. От него оба настоящих его сына умерли сразу после рождения. Люди говорили, что от плохой болезни, по наследству. А я, потому что был зачат от другого, выжил. Из-за этого он бил меня в детстве, когда напивался. Левая рука у меня стала сохнуть - из-за него: сделал мне в плечевом суставе хронический вывих, подлец! Когда мать это поняла, было уже поздно. Остался я калекой из-за него. И характер испортился из-за руки. Ни постоять за себя не мог, ни перед женщинами раздеться. Завидовал всем. Родную мать - возненавидел потом. У неё - тоже характер тяжёлый. Вечно отбивалась от мужа, ругалась, как торговка на базаре. А я - рос молчуном. В Якова Эгнатошвили пошёл: выдержанный был человек... Слава Богу, что я - от него. Надеюсь, хватит выдержки тоже, чтобы избавиться от жандармов. Постепенно - всё можно сделать, было бы терпение..."
    В первой статье, которую Иосиф подписал своим новым псевдонимом "К.Ст.", он как бы полемизировал с образованным дворянином Ноем Жордания. Тот ратовал за необходимость отделения Грузии от России и призывал к объединению для этого демократических сил буржуазии и пролетариата. Иосифу казалось, что дальше этого - призывы Жордания не шли, и потому он высмеивал за это барственного меньшевика.
    - Он хочет, - говорил Иосиф знакомым тифлисским большевикам, - чтобы пролетариат тащился на поводу у лавочников и чиновников! К сожалению, в Тифлисе нет настоящего рабочего класса, нет пролетариата. И мне здесь делать нечего!
    В Баку он встретил на конспиративной квартире, куда пришёл на собрание большевиков, Григория Орджоникидзе, бежавшего из сибирской ссылки. Увидев его, обрадовался, как родному:
    - Вах, кого я вижу! Гамарджоба, бечо! Опять встретились, да? А где сейчас Андрей Вышинский, не знаешь?
    - Нет, не знаю пока. Я только что из Сибири. Сбежал!
    - Я - тоже сбежал. Из Сольвычегодска, это Вологодская губерния. Как время летит, да? Кажется, совсем недавно мы с тобой принимали "присягу" у новенького заключённого. Оловянными ложками по голой заднице, помнишь, да? В тот день к нам в камеру привели Андрея - досиживать срок. Так, нет? Помнишь?..
    - Помню. Весной дело было, дурачились...
    - Почему дурачились? Воспитывали выносливость. Покорность старшим воспитывали. А потом, через 5 месяцев, провожали Андрея на свободу. Помнишь, какой пир он закатил нам в камере ночью? А утром - освободился. Больше года уже с тех пор прошло, да?..
    - И опять мы в Баку! Что будем делать, а?..

    5

    Так началась для Иосифа его "революционная" деятельность вновь. Однако он не стал сообщать Вальтеру о том, что в Баку вернулся из Сибири революционер "товарищ Серго". Орджоникидзе был отчаянным и ловким малым и потому нужен был ему самому. Только такой смелый и сильный парень годился для налётов на морские суда, если их возобновить. Но не с целью бандитских ограблений, а в качестве партийных экспроприаций. То есть, не для себя лично, а с целью добычи денег для нужд партии. Ну, что-то там прилипнет, конечно, для личных нужд, но главное - это добыча средств для партии. В 7-м году Камо говорил: "Ленину до зарезу нужны деньги на создание новых печатных органов, для закупки оружия". Так вот, если Коба Сталин начнёт добывать Ленину эти средства, то он как бы заменит собою "товарища Камо", который сидит сейчас в тюрьме, но которого обожает Ленин. Что из этого следует? А то, что в случае отказа товарища Сталина от сотрудничества с Вальтером, товарищ Ленин не поверит жандармам, что "товарищ Коба" - их человек. Вот что из этого следует. Надо начинать "эксы". Это единственный способ вырваться из лап охранки и поднять свой авторитет в партии.


    В конце сентября, узнав от одного из людей Вальтера, что в управлении Бакинской охранки уже знают о прибытии в Баку "товарища Серго" и хотят его взять, Иосиф решил сделать доброе дело для партии и предупредил Орджоникидзе:
    - Беги за границу, Григорий! Охранка уже знает, что ты в Баку и хочет тебя взять!
    - Откуда знаешь? - спросил Григорий.
    - Участковый полицейский Гасанов предупредил.
    - А он откуда знает?
    - Спроси его сам. - Иосиф усмехнулся: - Если скажет, конечно.
    - Он же с контрабандистами водится! Зачем ему помогать нам? - продолжал удивляться Григорий.
    - Откуда я знаю. Может, ты ему понравился.
    - Всего один раз сидел с ним за одним столом в духане.
    - Ну, вот тебе и ответ. Я думаю, кто-то выдал тебя из наших. А чужой вот, да ещё мусульманин, помогает. Мир непонятно устроен, да?
    - Ладно, Коба, спасибо тебе! Завтра же уеду в Иран. А оттуда - в Европу. К Ленину поеду...
    - Только не ночуй сегодня у Майсурадзе. Смени квартиру на всякий случай.
    - Ладно, сменю...
    Не думалось тогда, как пригодится эта история "товарищу Сталину" через 27 лет, когда старая революционерка Варвара Каспарова, очнувшись от своей партийной спячки, начнёт обвинять его в 1936 году в провокаторстве. Но это всё ещё впереди...
    А тогда все революционеры Баку находились в глубоком подполье. Не прятались только большевики Каринян и Стопани, которые руководили профсоюзным движением рабочих. Подлинные же лидеры Бакинского комитета РСДРП Степан Шаумян и Прокопий Джапаридзе словно канули в небытие. Почти никакой связи с центрами России у них не было. Центры эти как бы потеряли их. И вдруг весной 1910 года в парижской газете большевиков "Социал-демократ", пересылаемой по нелегальной почте в Россию, появились одно за другим "Письма с Кавказа". Московские большевики, прочитавшие эти "письма", вскоре узнали, что подпись под ними "К.Ст." - означает псевдоним бакинского большевика Иосифа Джугашвили: "Коба Сталин". Они решили, что в Баку появился новый и умеющий писать лидер. Большевик Ногин по совету Германова даже выехал из Москвы в Баку, чтобы познакомиться с ним и предложить ему воссоздать в России совместно с московскими большевиками коллегию для заграничного ЦК партии.
    Однако, прокрутившись в огромном Баку целую неделю, Ногин так и не нашёл в нём революционера-подпольщика Кобу Сталина. Зато узнал кое-что об эспроприациях, проведенных этим бесстрашным человеком. Возвратившись в Москву, он сообщил об "эксах" Ленину в Париж. Дескать, в Баку действует знаменитый экспроприатор Коба Сталин, который продолжает теперь "эксы", начатые товарищем Камо.
    Сталин об этом не знал.
    Сталин не знал и о том, что Ленин, извещённый о "новом Камо", готов был ввести этого грузина даже в состав ЦК, так обрадовала его перспектива поступления дополнительных средств на нужды партии. Но Ленин пока ещё смутно представлял себе Сталина, хотя и видел его уже на трёх съездах. Помнил только, что был там какой-то маленький и серый молчун. А каков он на самом деле, не мог себе даже представить. Решил: ладно, время покажет...
    Тем временем бакинский рабочий большевик Жаринов подал заявление в Бакинский комитет РСДРП о том, что на него, Жаринова, людьми социал-демократа Сталина, грабившего пароходные кассы, было совершено покушение с целью убийства только потому, что он, Жаринов, протестовал против "эксов", совершаемых уголовниками под личиною членов РСДРП. Члены Бакинского комитета партии потребовали от Сталина явки на партийный суд...
    И вот тут, за 2 дня до суда, на конспиративную квартиру к Сталину является поздно вечером ротмистр Вальтер, переодетый под рабочего. Условный стук в окно, и перед Иосифом, отворившим дверь, предстал жандарм. Произнёс:
    - Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к ней. Почему не подаёте о себе вестей?!
    - Проходите, пожалуйста, - растерялся Иосиф от неожиданности, уступая незваному гостю дорогу и вглядываясь в темноту переулка, из которого доносились только шорохи осеннего затяжного дождя.
    - Благодарю, - вошёл Вальтер, пригибаясь. Был он высок, худ и недоволен. Попросил: - Закройте дверь, разговор будет серьёзным...
    Иосиф провёл Вальтера из небольшой прихожей в свою обитель. Глинобитный дом хозяина был низким, с крошечными окнами. Зажигая лампу, Иосиф бормотал:
    - Раздевайтесь, у меня здесь тепло...
    - Если вы думаете обмануть меня, - предупредил Вальтер, снимая рабочую кепку и грубый тёмный плащ, - то предупреждаю: на снисхождение потом - не рассчитывайте!
    - Я вам сейчас всё объясню, господин ротмистр...
    - Мы - не станем даже арестовывать вас! - продолжал ротмистр. - Зачем кормить неблагодарного человека и охранять в тюрьме от его же "товарищей"? Они - ликвидируют его сами. А вот уйти незаметно из города - как ушёл небезызвестный вам Орджоникидзе - "товарищу Сталину" уже не удастся. Надеюсь, вы меня поняли?
    - Да, я вас понял. Садитесь, пожалуйста...
    Деваться Иосифу было некуда - хотел лишь выиграть время. Собраться с мыслями, сообразить, что делать дальше? Как держаться? А заодно и узнать о намерениях ротмистра. И тут же придумал. Раз уж Вальтер пришёл к нему сам, то есть, явился в гости, то и держаться с ним надо, как приветливому хозяину-грузину. Это и для выигрыша времени будет самой естественной и удобной формой. Поэтому Иосиф сказал:
    - Но, если вы уж сегодня мой гость, а я, как вам известно - грузин, а в данном случае - ещё и хозяин этой комнаты, то я должен принять гостя добрым стаканом хорошего вина. Так, нет? За вином и поговорим обо всём, как мужчины. Не возражаете? К тому же и хозяин дома, если захочет узнать, кто пришёл ко мне, то, увидев вино, поймёт, что у меня - гость, а не... - Иосиф не договорил.
    - Не возражаю, - кивнул Вальтер. Но, чему-то усмехнувшись, добавил: - Однако хочу предупредить: я - тоже не первый год служу на Кавказе. Так что все восточные фокусы мне известны. Поэтому - не советую со мной хитрить...
    - Договорились, - Иосиф насильно улыбнулся.
    За столом, когда уже были нарезаны хлеб и сыр, откупорены две бутылки вина и почищена вяленая рыба, исходившая от жира слезой, Иосиф произнёс тост:
    - Предлагаю выпить этот бокал за искренность и такое расставание, после которого не останется в душе никакой горечи. Как и в этом вине!
    Придумал он этот тост с умыслом: чтобы у Вальтера вырвался естественный вопрос: о каком, мол, расставании идёт речь? И тогда Иосиф ему соврёт: "Я слыхал, вас переводят куда-то на повышение. Потому и не стал больше искать с вами свиданий. Думал, как? Если после отъезда господина Вальтера меня не вызовут на секретную встречу, то я сам - не пойду больше к этим господам. Проживу и без секретной службы! Будет только спокойнее на душе". Вальтер, естественно, изумится опять: "От кого вы могли услышать такую чушь? Никуда я не собираюсь, у меня здесь - хороший дом, родственники..." И тогда Иосиф сделает вид, что изумлён, и спросит: "Не уезжаете?.. Как так?.. Я сам слышал от здешних революционеров... В таком случае прошу прощения". А дальше покажет уже разговор, как выкручиваться.
    К полному и искреннему изумлению Иосифа Вальтер не задал ему "естественного" вопроса. А сказал с возмущением:
    - Какая же это искренность, если вы, зная о намечающемся переводе меня из Баку, не соизволили даже встретиться со мною! Столько времени!.. И хотите после этого, чтобы не было никакой горечи? Я, простите, не понимаю этого...
    Потрясённый тем, что случайно попал в самую точку, Иосиф чуть ли не с радостью на лице легко продолжил своё заготовленное "признание":
    - Прошу прощения, господин ротмистр! Лично перед вами - я виноват. Не подумал, что нужен вам для отчёта. Решил: ну - уедет человек, все обо мне и забудут. Кому я здесь нужен, кроме вас?.. А уедете - и вам я не буду нужен. Вот и решил: зачем мне всё это? Денег в эти месяцы - я не брал. Деньги у меня теперь - есть свои. Проживу как-нибудь...
    - Не проживёте! - перебил Вальтер жёстко. - В секретной службе - не дети работают! Ишь, на что рассчитывал - забудут о нём!.. Как бы не так!.. Теперь уж - до самой смерти ни о ком не забудут. На то она - и секретная служба! Не пришёл бы сегодня к вам я, завтра - нашли бы другие. Да даже через год. Но всё равно - нашли бы. Всегда!
    За откровенность - конечно, спасибо. Но в дальнейшем - подавайте мне свои отчёты без фокусов! Не ожидал я от вас такой, простите... - Вальтер хотел сказать "глупости", но произнёс, запнувшись, другое слово, более мягкое: - наивности. И - не вынуждайте меня впредь... - Он опять чего-то не договорил. - Пока я ещё здесь. Мой перевод - из-за таких вот, как вы - может и не состояться.
    - Так что? Вино пить будем, нет?.. - тихо, но с показным огорчением вопросил Иосиф, опуская стакан на стол.
    - Отчего же? - повеселел ротмистр. - Можно и выпить. Но - не за вторую половину вашего тоста, а за первую! - Он протянул стакан, чокнулся, выпил, и, не закусывая, спросил: - От кого вы узнали о возможности моего перевода?
    - От здешних революционеров, Владимир Оттович, - спокойно и сразу ответил Иосиф.
    - Вот как?.. Странно. Весьма странно. Но это хорошо, что вы продолжаете с ними контактировать. - Вальтер о чём-то задумался, подумав, спросил: - А своим прежним промыслом, Иосиф Виссарионович, вы - не занимаетесь? Откуда денежки-то?.. В Баку говорят, опять возобновились ограбления пароходов на море.
    - Нет, Владимир Оттович, я этим - больше не занимаюсь! - твёрдо заявил Иосиф.
    - Вот и хорошо. Я вам - не советую!.. - недобро отсоветовал Вальтер.
    По стёклам в окне забарабанил крупный дождь. Глядя на задумавшегося гостя, Иосиф понял, бурю над головой, кажется, пронесло: визит свой ротмистр заканчивал мирно. Да и ненастную погоду он выбрал, видимо, неспроста. Значит, не хотел всё-таки, чтобы агент "засветился" из-за его подозрений в предательстве. Значит, рассчитывал всё-таки на мир, а не на войну. И в дверь постучал, только когда хозяин этой завалюхи вышел от Иосифа - значит, всё видел в окно: следил. Даже собаку хозяина чем-то подкормил - не лаяла...
    - Ладно, - произнёс, наконец, ротмистр, - я тоже не буду с вами хитрить. Если вы согласны продолжать с нами сотрудничество, мы - забудем о ваших колебаниях...


    После ухода Вальтера Иосифу пришлось продолжать сотрудничество и с жандармами, и с партией одновременно, хотя всей душой он уже был только с партией. Поэтому почти каждый день с надеждою думал: "Ничего, всё равно найдётся какой-нибудь выход! Пусть только уедет этот Вальтер. Станет яснее, что делать..."
    Однако и Вальтер не был простаком - понимал, нужно втягивать "Моряка" в агентурную работу активнее. Хватит быть одиночкой, о котором никто не знает. Надо ему дать почувствовать это. И прикрепил Иосифа в помощники к другому своему агенту, Давиду Бакрадзе. Иосиф обязан был теперь работать с ним в одной упряжке.
    Март 1910 года в Баку был злым, ветреным. Не умолкая, штормило море. Даже чайки куда-то словно попрятались. А в этот, особо ненастный, вечер, когда с порывами ветра в стёкла дома летела и дробь дождя, наносимого с моря - дом стоял близко от берега - Иосиф сидел вместе с Давидом Бакрадзе за столом и смотрел, как тот с его слов пишет донесение в охранку. У Иосифа, хотя и проучился чуть ли не 9 лет в семинариях, где преподавание велось на русском, так и остались нелады с русской грамматикой. Она ему не давалась, видимо, потому, что и в детстве, и в юности он ненавидел всё русское - и их самих, и их жандармов, царя, русский язык, считая его языком врагов. А вот Бакрадзе писал по-русски бойко. Впрочем, он и внешне больше похож был на русского, чем на грузина. Наверное, мать была русской. Свои донесения он подписывал странным псевдонимом - "Фикус".
    На этот раз донесение адресовано было полковнику, и Давид старательно выводил при свете коптившей лампы русские буквы. Иосиф, поглядывая на бумагу, куда ложились русские слова, курил трубку, купленную на базаре у старого цыгана. Ему нравилось теперь курить трубку - в этом была какая-то солидность.
    А вот то, о чём писал Бакрадзе, ему не нравилось:
    "Бакинскому охранному отделению.
    Вчера заседал Бакинский комитет РСДРП. На нём присутствовал приехавший из центра Джугашвили-Сталин Иосиф Виссарионович, член комитета "Кузьма" и другие.
    Члены предъявили Джугашвили-Сталину обвинение, что он является провокатором, агентом охранки, что он похитил партийные деньги. На это Джугашвили-Сталин ответил им взаимными обвинениями.
    Фикус".
    - Ну как? - спросил Давид, кончив писать.
    - Себя - так секретишь, подписываешься "Фикусом",- обиделся Иосиф. - А меня - так написал полностью! А если твоё письмо попадёт в чужие руки? Кому будет конец?
    - Не попадёт! - заверил Давид. - Я передам это донесение лично.
    - Зачем тогда писать? На словах рассказал бы.
    - Чудак человек - на словах! Кто заплатит нам тогда? За воздух, да? Нужен документ, бумага! А на словах я скажу, что у нас с тобой - нелёгкий хлеб.
    - Зачем им это знать?
    - Как зачем? Чтобы дороже платили за каждое донесение!
    - А сколько, считаешь, заплатят за это?
    - Рублей 40, не меньше. 30 - твои.
    - Зачем так? - Пришлось сделать вид, что обиделся. - Надо всё поровну, по-товарищески. За 30 рублей корову можно купить. Или на целый месяц девочку.
    - Но ты один рискуешь, когда ходишь на явки. А я - только пишу всё с твоих слов! - притворялся честным и "Фикус". И тут же спросил: - А как этот "Кузьма" догадался, что ты секретный агент?
    - Шаумян? Очень просто. Я допустил ошибку, когда сообщил нашему начальнику адрес конспиративной квартиры Степана. Оказывается, кроме одного меня, никто больше этой явки не знал. И вдруг - полиция! Не сам же Степан выдал свой адрес? К его счастью, ему повезло: полиция не застала его дома. Вот он и твердил всем: "Коба - провокатор!" Мужикам, бабам - кого ни встретит. "Не доверяйте Джугашвили, он меня выдал охранке!"
    - А как ты отвёл от себя подозрение? Я имею в виду партийный суд.
    - Тоже просто. Сказал, что, может быть, его выследили шпики сами. И вообще обвинил их, что ссорятся друг с другом, не доверяют. Меня вот оскорбили своим подозрением. Спросил: "Как с вами после этого работать, если вы - не верите даже своему товарищу? Который сидел в тюрьме! Бежал из Сибири. Которого и сейчас разыскивает полиция!" Они и заткнулись.
    Иосиф самодовольно усмехнулся - вспомнил, как дальновидно поступил после гибели Шаумяна в 18-м году: начал покровительствовать и его жене, и его детям, забрав их в Москву. Чтобы никто больше не посмел думать о Сталине плохо. Просто Степан ошибался в своих подозрениях в 9-м году. Его действительно могли выследить сами жандармы.


    Шестилетняя дочь Шаумяна Мария умерла вскоре - шла гражданская война, свирепствовал голод, тиф, холера. А четырёхлетний сын Сергей так и вырастет под покровительством Сталина, сделается учёным общественных наук, профессором в Академии, где будет преподавать историю КПСС. Старший сын Шаумяна Сурен - станет военным, дослужится до звания командующего бронетанковыми войсками Ленинградского военного округа, но тяжело заболеет в 36-м году и умрёт. Средний сын, Левон Степанович - закончит Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б) и будет работать в издательстве "Советская Энциклопедия" редактором. Ни Сурен, ни Левон, ни Сергей никогда не усомнятся в том, что Сталин и их отец были не только соратниками по борьбе с царизмом, но и большими друзьями.


    Помнил Иосиф и ещё об одном донесении "Фикуса". Бакрадзе писал его летом, для Тифлисской охранки - получили за него тогда немалые деньги. А в сообщении было вот что: "В Балаханах на промыслах Каспийского товарищества в Забрате у машиниста Хачатурова хранится в разобранном виде в ящиках большая техника. У Степана Григорьевича Шаумяна, заведующего нефтепроводом Шибаева, хранится 150 рублей денег, отпущенных Центральным комитетом на постановку этой техники. Шаумян член Бакинского комитета; техника пока не ставится..."
    Дальше не очень помнил - какие-то рассуждения насчёт трудностей, связанных с установкой подпольной печатной техники, оставшейся ещё с времён кецховелевской типографии "Нина". А вот то, что не сообщили тогда точный адрес маленькой типографии, а лишь указали примерный район её нахождения, повлияло на гонорар. Узнай Иосиф адрес поточнее, а не "маленькая техника в ходу и находится у Балаханского вокзала, но где именно, пока неизвестно", запахло бы тысчёнкой, не меньше. Но... Степан не доверял уже полностью и бесповоротно, поэтому и донесение писали из Баку аж в Тифлис:
    "Работа в организации приостановилась. Бакинский комитет не может собраться в полном составе. В воскресенье собрались лишь Слава, Шаумян и Канделаки - рабочий, новый секретарь союза нефтепромышленных рабочих. Обсуждался вопрос о предстоящей конференции и необходимости выписать из Центральной России профессиональных работников, за отсутствием таковых в Баку: однако сказалось, что на это не найдётся средств, и вопрос остался открытым. Фикус".
    Слава - это был муж Варвары Каспаровой. Супруги жили тогда в Баку и слышали от Шаумяна да и других о провалах в организации. Многие из большевиков были тогда просто убеждены в провокаторстве Иосифа Джугашвили. Потом Каспаровы укатили за границу, очутившись в Женеве, и там работали вместе с Лениным. В 17-м году этот Слава умер от туберкулёза где-то за границей, а Варвара вернулись в Россию и растворилась среди старых революционеров.


    Понимая, что увязает в предательстве всё больше, Иосиф придумал, наконец, вроде бы простой выход для себя. Дабы избавиться и от "Фикуса", и от Вальтера, нужно было снова сесть в тюрьму за революционные дела. А после отсидки можно рассказать товарищам по партии, что не было у него другого выхода.
    Иосиф решился на тюрьму после заседания комитета партии, на котором его обвинили в провокаторстве. На этот раз он выкрутился, о чём рассказал "Фикусу", но рассорился сразу со всеми товарищами. Армянина же красавца Шаумяна возненавидел на всю жизнь.
    Иосиф хорошо продумал, как отвести от себя подозрения партийцев. Он попросил Вальтера, чтобы полиция арестовала его на конспиративной квартире и посадила в тюрьму, объяснив это тем, что только в таком случае товарищи перестанут сомневаться в Иосифе.
    Ротмистр понял своего агента правильно. Посоветовался с юристом: как подогнать "дело" под такую статью, чтобы срок высылки не был слишком большим. И 23-го марта 1910 года по российскому календарю, когда прошли все консультации и вопрос о рецидивах был согласован, Иосифа арестовал с фальшивым паспортом на имя Захара Григоряна Меликянца ротмист Мартынов и увёз в камеру предварительного заключения. Из тюрьмы Иосиф легко передал на свободу записку: "Ищите провокатора! Коба". Все облегчённо вздохнули. Жандармы - от сознания, что спасли своего от расправы революционеров-подпольщиков, подпольщики - от мысли, что Иосиф не предатель, а сам он - оттого, что ему повезло с головой: не тыкву носит на плечах!..
    Продержав в тюрьме до сентября, его снова выслали в Вологодскую губернию досиживать срок ссылки продолжительностью в 2 года, определённый ему по суду в 1908 году, да ещё прибавили "воспрещение дальнейшего проживания в Закавказье в течение 5 лет". Но из Вологодской тюрьмы он был отправлен в октябре опять... в Сольвычегодск. Иосиф понял, что охранное отделение просто не захотело посвящать ещё одно губернское начальство в свои махинации со ссыльным беглецом. Вологодское было уже в курсе, значит, отпадали все проблемы, связанные как с его прибытием к месту ссылки, из которой он "бежал", так и с недоумёнными вопросами, которые агенту могли задать в другом крае.
    Как и прежде, Иосиф устроился у вдовы Кузаковой и принялся за письма. На его счастье в Сольвычегодске отбывал ссылку большевик Голубев, который регулярно получал из Москвы заграничные журналы и газеты российской социал-демократии, пересылаемые ему нелегальным путём. Он давал Иосифу эти скопившиеся издания почитать, и потому тот был в курсе всего, что происходило у революционеров за границей.
    От Голубева Иосиф узнал пикантную подробность:
    - А знаете, - сказал он во время выпивки в комнате Иосифа, - в Саратове - у меня есть однофамилица... 17 лет назад она была замужем - правда, гражданским браком, не церковным - за Владимиром Ильичём Ульяновым. В то время она отбывала ссылку в Самаре, и там сошлась с ним в близкие отношения. Ему - было что-то около 23-х, ей - за 30. Разумеется, мать Владимира Ильича - была против такого неравного брака. Ну, и сделала всё для того, чтобы развести сына с этой женщиной. Представляете, какая романтическая история!..
    Иосиф усмехнулся: "Путает человек, нет? И - почему грустный? Может, эта женщина - ему теперь не однофамилица? Жена?.. Тогда, зачем об этом рассказывает? Выпил человек, да? Впрочем, какое мне дело до всего этого? Самому опять нужна женщина. Разве можно так жить? Ничего, если окажется старше - какая разница..." Понимал: был низкого роста, с негодной левой рукой, хилый, да ещё и с оспинами на лице - кому такой нужен?.. А в душе любил девочек, а не женщин. Это знал про себя тоже.
    По ночам Иосиф занимался онанизмом. Днём - читал запрещённую литературу, скопившуюся у Голубева. Получал письма, писал сам... А вот, чтобы не писать официальных доносов, которых потребовал от него местный жандармский пристав - нашли и здесь шакалы! - придумал довольно простой, но оригинальный выход, позволяющий не оставлять вещественных улик против себя, на случай, если жандармы захотят показать их революционерам. Убедившись в том, что все приходящие к нему письма проверяются, он решил: "Надо некоторые свои письма превращать теперь в "неосторожные". Жандармы будут их проверять, поймут: я специально так делаю. Даю возможность узнавать все интересующие их сведения. Это избавит меня от специальных донесений, встреч с исправником. Так ему и скажу... Кроме того, такие письма расположат ко мне и начальство исправника - они избавят их от лишней канцелярской работы. Революционеры же либо не поймут, что я выдаю цензуре некоторые партийные тайны, либо сочтут, что я действительно проявил простую неосторожность, вот и всё. А там видно будет..."
    Действительно, жандармы сразу поняли всё. Уже после второго "неосторожного" письма, отправленного в Петербург знакомой социал-демократке Татьяне Словатинской, сольвычегодский исправник Терёхин при очередном обходе ссыльных сказал, что поощрил морально и материально действия Иосифа. А начальство порекомендовало установить ещё и связь с заграницей.
    На "заработанные" деньги тут же нашёл себе бабёнку, на которой стал облегчать свою страдающую плоть. Накупил и марок, чтобы писать за границу...
    Первым оттуда откликнулся на грузинском языке Григорий Орджоникидзе или "товарищ Серго". От него Иосиф узнал, что Плеханов рассорился с бывшими своими друзьями - Аксельродом, Дейчем, Мартовым и Даном. И не только поссорился, но и даже стал на защиту нелегальной части партии от "ликвидаторов". Что у Ленина после этого стали налаживаться с Плехановым партийные отношения. А "ликвидатор" Мартов начал сближаться и с "примиренцем" Троцким, и с "вперёдовцами" Богдановым и Луначарским, которые организовали литературную группу "Вперед". Эта группа пытается соединить марксизм с религией и отвергает тактику большевиков, которые хотят объединить легальные и нелегальные формы работы в массах. Что "примиренцы" всё ещё пытаются "примирить" большевиков с меньшевиками. А Ленин не хочет даже и слышать о каком-либо соглашении с "ликвидаторами". Поэтому-де "примиренцы" вынуждены были пойти на полусоюз с меньшевиками и "вперёдовцами". Заканчивал Серго своё письмо тем, что все российские эмигранты заняты, мол, теперь только одним - обсуждением вопроса о двух блоках в заграничной части РСДРП.
    Под новый, 1911-й год по российскому календарю Иосиф написал хитрейшее письмо в Париж члену ЦК фракции большевиков, известному ему под конспиративным псевдонимом "товарищ Семён". Этим письмом он рассчитывал подстрелить сразу трёх зайцев: произвести впечатление на Семёна, близкого к Ленину, затем понравиться Ленину, которому "товарищ Семён" безусловно покажет это письмо, и дать понять жандармскому охранному отделению, что их секретный агент "Моряк" уже подбирается к самым высоким сферам в заграничной части российской социал-демократии, а потому и вынужден писать в эти сферы так, чтобы они почувствовали в нём "своего".
    Понимая, что с русской грамматикой у него по-прежнему обстоит плохо, хотя научился уже за последние годы и думать по-русски, Иосиф сначала написал всё письмо по-грузински. А потом, то и дело ныряя в русский орфографический словарь, перевёл всё на русский. И хотя это письмо он писал 3 дня, всё равно ошибки в нём были. И по сути там было усердно пересказано уже написанное Лениным.
    Подумав о том, как можно понравиться Ленину ещё больше в своём единомыслии с ним, Иосиф сочинил строки о необходимости созыва совещания революционеров и подбора группы для практической работы в России, намекая при этом на свою кандидатуру в эту группу. Иосиф очень надеялся, что Ленин пригласит его на такое совещание, если оно будет проводиться в Питере. А когда поймёт, что Иосиф - его единомышленник, изберёт его в свой Цека. Ссылка у Иосифа через полгода кончалась, и он, уже как член Цека, смог бы выезжать к Ленину за границу. Жандармы будут думать, что Иосиф и там работает на них, а потому искать с ним контактов не станут, боясь засветить его. А Иосифу этого только и надо было. К тому же как члену Цека ему и на работу устраиваться не пришлось бы - проживёт на содержании у партии. К тому же, какой почёт был бы внутри партии! Даже Шаумян позавидовал бы...
    До вечера было ещё далеко, Иосиф сходил на почту, отправил письмо, в котором открыто написал свой адрес, на который рассчитывал получить ответ, вернулся домой и в одиночестве выпил. Хотел пойти к своей "бабе", но не пошёл, вспомнив постоянные насмешки о том, какой он негодящий мужик. Вздохнув, лёг спать.

    Глава вторая
    1

    Вспоминая своё "революционное" прошлое, Сталин утомился и, убаюканный покачиваниями вагона, уснул, наконец, не зная, что думали о нём жандармы, на которых он работал, что думали о нём революционеры, живущие за границей и живущие в Закавказье. Не знал ещё и о том, что жена оставила его и уехала к родителям в Питер. Да и дошёл он в своих воспоминаниях только до 1911 года. А как складывалась его жизнь в остальные 15 лет, до его внезапного отъезда на кавказскую родину? Ведь ничтожная песчинка Иосиф Джугашвили сделался "великим Сталиным", вождём огромного государства! В собственных воспоминаниях никто не признаётся в жестокой правде о себе, так уж устроены люди. Но остаются факты и свидетели...


    Письмо Иосифа в Париж первыми прочли жандармы. Одобрили и, сняв с письма копию, отослали её в Петербург. Подлинник после этого был отправлен "товарищу Семёну". Затем его прочёл Ленин и, не спросив Семёна, по какой почте письмо пришло (полагал, что по конспиративной), тоже одобрил. Но так увлёкся мыслью о возможности ежедневно встречаться в партшколе с любимой женщиной, что о Кобе Сталине уже и не думал. Инесса Арманд всё ещё была далёкой от него, а потому и такой желанной. Жена ничего не подозревала о его любви к этой женщине, и он беспечно подумал: "Обойдётся как-нибудь... Мы же не дураки на рожон лезть! Зато каждый день буду видеть её глаза, очаровательную улыбку..."
    Да, об этой, так неожиданно вспыхнувшей любви, никто ещё из окружения Ленина не знал - ни его жена, ни друзья и уж тем более об этом не мог знать какой-то Коба Сталин, заканчивавший ссылку в Сольвычегодске. Но они скоро узнают. А пока Ленин лишь только выделил Сталина для себя мысленно из общей среды революционеров, наметил его кандидатуру в члены ЦК своей будущей партии большевиков.
    Сталин же, не дождавшись приглашения ни за границу, ни в Питер, получил у Терёхина проходное свидетельство на выезд из Сольвычегодска в Вологду, а затем 6-го июля выехал с официального разрешения всё того же исправника в родную Грузию, чтобы "повидаться с матерью".
    По пути домой - через Баку и Тифлис - Иосиф как член Особой Комиссии фракции большевиков призывал местных большевиков Кавказа готовить своих делегатов к участию в предстоящей конференции, которую созовёт в скором времени Ленин. Называл он себя теперь везде "агентом ЦК РСДРП большевиков" и был счастлив и горд от сознания своей значительности.
    Повидавшись в Гори с матерью всего лишь одни сутки, он вернулся в Вологду. Прибыл туда 20-го июля, хотя отметку о прибытии попросил сделать в жандармском управлении 16-м числом - приехал, мол, раньше, но был расстроен желудок. Отметку ему сделали - подумаешь, великое дело шлёпнуть штемпелем! "Свой" же... И он, окрылённый тем, что, видимо, началась у него полоса везения, с хода нашёл себе и новую вдову, продающую своё грешное тело - сама подсела к нему в кабаке, куда он пошёл поужинать. К его радостному удивлению, Валентина оказалась даже и не проституткой - просто любила погулять за чужой счёт. Но и с нею у него не сложилось. И он съехал от неё жить на другой конец города. От безделья ему пришла в голову счастливая мысль: а что, если попробовать внушить местному жандармскому ротмистру Обухову идею об установлении личных контактов со столичными социал-демократами? В интересах, мол, дела.
    Жандарм не возражал. И даже выдал Иосифу "от местной социал-демократии" паспорт на имя Павла Ананьевича Чижикова. Для конспирации, на всякий случай. За это нужно было благодарить, но Иосиф обиделся: "Зачем такое отчество сделали, в насмешку, да?"
    На самом деле всё было проще. В охранке не знали, что их секретный агент решил, что за ним подсматривали и что слово "онанизм" он написал бы на бумаге как "ананизм".


    В Петербург Джугашвили прибыл утром 7-го сентября, и сразу же направился на Выборгскую сторону к Аллилуеву. Тот был дома, но встретил почти испуганно.
    Пришлось даже успокаивать:
    - Сергей Яковлевич, я - не сбежал из ссылки, не переживайте. Просто закончил свой срок. Приехал вот проветриться после сольвычегодского захолустья, повидаться с питерскими большевиками. Я - проживаю теперь в Вологде, на Кавказ мне - нельзя.
    - А-а, понятно. Ну, если хочешь повидаться с большевиками... - Аллилуев о чём-то задумался, - то как раз сегодня, в 4 часа дня, у нас тут будет тайное собрание социал-демократов Выборгского района. Могу дать конспиративный адресок, если хочешь...
    - Давайте, дорогой батоно, давайте! - обрадовался Иосиф. - Очень хочу, очень!
    - Тогда запомни пароль: "Я не ошибся подъездом? Мне нужен зубной врач". Повтори...
    Повторив пароль, Иосиф спросил:
    - А вы - что, не пойдёте?
    - Нет, мне скоро на смену. Вернусь - поздно вечером. - Аллилуев громко позвал: - О-ля-а! Покорми, пожалуйста, гостя... - И тут же стал прощаться: - Ну, ты ей тут сейчас расскажешь всё, о себе, о новостях с Кавказа, а я - пошёл. Адрес "доктора" не забудешь?..
    - Нет, батоно, не забуду, не беспокойтесь.
    На тайном собрании социал-демократов Иосиф встретил знакомого - грузина Силу Тодрия. Насладился с ним родной речью, а после собрания пригласил его отметить встречу у Аллилуевых:
    - Понимаешь, дорогой, Ольга Евгеньевна - немного грузинка тоже. И тоже будет рада поговорить с нами на грузинском.
    Накупив по дороге вина, они пустились в воспоминания, которым не было конца:
    - А помнишь, как мы в Батуме...
    Когда Сергей Яковлевич вернулся с работы домой, гости были уже навеселе и не знали, что привезли за собою - очевидно, с собрания - сразу двух шпиков. Глаз на "котелки" у Аллилуева был намётан - дежурили у входа во двор - и он, поднявшись к себе на третий этаж, тут же сообщил о своём подозрении сначала жене, а потом и гостям, потерявшим на радостях всякую осторожность.
    - Возле нашего двора дежурят сейчас два шпика! Думаю, что это - ваши "хвосты". Ждут, куда пойдёте ночевать?
    Иосиф, театрально сверкнув глазами, проговорил, глядя на Ольгу:
    - Мне кажется, некоторые товарищи превращаются здесь, в столице, в пугливых мещан и обывателей. Так, нет?..
    Ольга смотрела на него с восхищением.
    Фраза была оскорбительной для хозяина. И хотя тот, помня кавказский обычай не обижать гостей, промолчал, Тодрия, знавший о природной грубости Иосифа, а когда выпьет - и о хамских замашках, попытался сгладить его выходку:
    - Батоно Серго, мы приносим вам свои извинения... Сейчас я пойду и уведу этих ослов за собой. Если они там ещё "дежурят"...
    Иосиф нахмурился:
    - Я - тоже пойду с тобой, Сила! Не хочу подводить хозяина...
    - Никто вас не гонит, - спокойно заметил Аллилуев. - Оставайтесь ночевать здесь, так будет лучше. Шпики устанут ждать. Да и прохладно уже по ночам. Значит, вернутся - только утром. А вы - уйдёте чуть раньше... К тому же я не видел Сосо уже 2 года, и тоже хочу поговорить с ним и выпить за встречу.
    Мир и согласие были восстановлены. По глазам жены Сергей Яковлевич понял: довольна. Довольны были и гости - аргументы хозяина убедили их. Начались объяснения в любви, вечной дружбе, и встреча с земляками затянулась за полночь. Ушли гости, не ложась спать - перед самым рассветом. Никаких шпиков уже не было...
    Добравшись до конспиративной квартиры Тодрия, Иосиф прежде всего хорошо выспался. А потом, позавтракав вместе с хозяином, сел за письмо к Ленину, в котором сообщил о тайном собрании 46-ти рабочих, о том, что открывал его "ликвидатор". Затем дал характеристику питерским "примиренцам", которых увидел на этом собрании. Надеясь, что всё это понравится Ленину, он писал, что ликвидаторский план приспособления к лже-конституционной монархии встретил дружный отпор со стороны рабочих, в том числе и меньшевиков. Что под конец собрания все, кроме докладчика, голосовали за создание нелегальной революционной партии.
    В этот день Иосиф даже не предполагал, оставляя свое письмо у Тодрия для отправления его по нелегальной почте, как восхитит оно Ленина, живущего в парижском пригороде Лонжюмо. Что Ленин пошлёт его в редакцию "Рабочей газеты" для немедленного опубликования и снабдит собственным "примечанием от редакции": "Корреспонденция тов. К. заслуживает величайшего внимания всех, кто дорожит партией... Лучшее опровержение взглядов и надежд наших примирителей и соглашателей трудно себе представить. Исключителен ли случай, описанный тов. К.? Нет, это типичный случай". И дальше - по поводу того, что очень редко "партия получает такие точные сообщения, за которые мы должны быть благодарны тов. К." - пойдут новые похвалы Иосифу.
    Всё это для Иосифа ещё впереди, как и последующее заочное избрание его в члены ЦК новой партии большевиков. Именно после этого письма, полученного от "товарища Кобы", Ленин (первый вождь этой партии) запомнит Кобу. Он станет для него "товарищем Сталиным" уже по-настоящему, навсегда. А то письмо сделается, таким образом, для Иосифа Джугашвили судьбоносным, хотя и всего через сутки после его отправления "товарищ Сталин" будет арестован питерскими жандармами и посажен в Дом предварительного заключения.
    Столичные "котелки", которые арестуют 9-го сентября человека с паспортом на имя гражданина Чижикова, не сразу поверят ему, что для них он - не Чижиков, а "свой", Иосиф Джугашвили. Бюрократическое колесо российского чиновничества вращается медленно, неторопливо - куда спешить? Да и зачем? Мало ли чего наговорит любой задержанный!.. Пусть посидит, подумает обо всём в одиночной камере. А там и личность его будет установлена. Тогда можно поговорить и очно, в кабинете у следователя. А пока...
    Пока будет идти установление личности, Иосиф действительно насидится в одиночной камере на улице Шпалерной, где когда-то более года сидел - и тоже в одиночке - Владимир Ульянов. Личность Иосифа будет установлена только 13 декабря 1911 года, когда по особой связи придёт секретное сообщение из Вологды, что паспорт на имя П.А.Чижикова был выдан грузину Иосифу Джугашвили в агентурных целях. Инцидент будет исчерпан немедленным освобождением, и 14-го декабря Чижиков-Джугашвили будет отправлен этапным порядком в Вологду, но... уже под "гласный надзор".
    "Гласный надзор" - это еженедельные приходы в полицию для регистрации "наличия поднадзорного по месту прописки" и другие "неудобства". Иммунитет "своего" перестанет действовать на целых 3 года. Доверие к Иосифу поколеблется где-то в верхах охранного отделения. И виноват в этом будет он сам, потому что возьмёт в Доме предварительного заключения неверный тон - будет выходить из себя, проявлять горячность южанина, смешанную с амбициозными ощущениями себя важной персоной. И тюремщики отзовутся о нём своему начальству плохо: "Говно человечишко! Токо себя любит. А ить даже ростом не вышел. И обшэ - хлипок..." Откуда им знать, что этот хлипкий на вид человечек привык в бакинской тюрьме к повиновению сокамерников, что ему подчинялись даже уголовники, у которых он слыл за "пахана".
    Однако наказание Иосифу по-прежнему будет мягким. В вину ему будет поставлено лишь "нарушение запрета на появление в столице". Тем не менее сам Иосиф, как никогда, почувствует себя оскорблённым и твёрдо решит, что с "проклятыми фараонами" надо порывать свою связь. Весь вопрос для него будет заключаться только в техническом решении - как это сделать?..

    2

    В Вологду Иосиф был доставлен 25 декабря 1911 года. Объяснение с ним было недолгим: новый год на носу, ротмистр не хотел портить настроения ни себе, ни своему неудачливому "секретному агенту" - человек и так уже поплатился сидением "ни за что". Пусть гуляет пока. Время покажет, как с ним быть...
    Новый год Иосиф встретил в компании местных ссыльных. У всех были женщины, а он сидел в молчаливом одиночестве. Пил, закусывал, но хмурое настроение не покидало его - им пренебрегали.
    Недаром русские говорят, как встретишь новый год, таким он для тебя и будет. Поэтому, когда весь январь, а потом почти и весь февраль прошли в хандре и унынии, Иосиф поверил в примету русских: плохой будет год! А главное, всё время хотелось женщину. Но с уличными проститутками он боялся иметь дело - можно заразиться, а на вдов ему не везло: сколько можно терпеть унижение от их наглого языка! К тому же из-за сильных морозов не хотелось выходить даже прогуляться, подышать свежим воздухом. Куда уж тут тащиться, чтобы искать вдову!.. Избавлял себя от желания прежним способом.
    И вдруг 24-го февраля раздался стук в дверь, и порог переступил красивый и веселый Григорий Орджоникидзе. Крупные миндалевидные глаза парня блестели лаковой темнотой, губы расползлись в счастливой улыбке:
    - Гамарджоба, генацвале! Не ждал такого гостя, а?..
    - Гагемарджос, бечо! - бросился к нему Иосиф. - Откуда ты?.. Вай, как хорошо! А то я здесь - совсем прокис: как мацони!
    Весёлый радостный разговор, начатый у порога, перешёл у них в настоящий праздник. На столе появились копчёная колбаса, бутылки с вином, вологодский знаменитый сыр. А главное - кончилось у Иосифа оцепенение: приятную новость узнал. Оказывается, месяц назад Ленин провёл в Праге партийную конференцию, о которой ещё недавно Иосиф предупреждал всех, когда ездил на встречу с матерью. И вот эта конференция уже состоялась. Правда, съехалось, рассказывал Григорий, всего 15 делегатов, но важно было не это. После окончания конференции Ленин, оказывается, кооптировал Иосифа в члены ЦК своей партии.
    - Как это он вдруг вспомнил обо мне? - спросил Иосиф, делая глаза удивленными. - Он же видел меня всего 3 раза! На съездах, где было не до меня. И запомнил, да?.. - А сам думал: "Ага, значит, моё письмо "товарищу Семёну" было показано Ленину, и сработало!"
    Мощный, широкоплечий Орджоникидзе, не замечая фальшивых ноток в словах земляка и старшего товарища, жестикулируя, объяснял:
    - Значит, вот вспомнил! Даже знает кое-что о твоих "эксах" в Баку. И твой прошлогодний отчёт о собрании петербургских социал-демократов помнит. Он его хочет даже напечатать в "Социал-Демократе". В общем, сильно хвалил и тебя, и твою прошлогоднюю статью в "Бакинском Пролетарии" о "Кризисе". А про тебя самого - сказал даже так: "Это - второй на Кавказе товарищ Камо! Только умеет ещё и хорошо писать. Я бы, говорит, хотел рекомендовать его членам центрального комитета кооптировать в наш состав". Вот как было дело. И попросил меня - заехать к тебе сюда лично! Чтобы официально известить о твоём избрании в цека. Рассказать тебе о планах работы... Так что - поздравляю тебя, Коба! И от себя лично, и от Владимира Ильича.
    - Мадлобт, дорогой, мадлобт! - поцеловал Иосиф Григория ещё раз. Было это сделано от души. Радуясь, как дитя, он суетился, налил в стаканы ещё и предложил: - Выпьем, давай, за нашу партию, за её центральный комитет и - за товарища Ленина! - А выпив, спросил: - Кого ещё избрали в цека?
    - Владимира Ильича, конечно. Григория Зиновьева, который у него работает в редакции. Рабочего из Питера - Малиновского. Ордынского, - припоминал Григорий, полуприкрыв глаза, - Голощёкина. Ну, и нас, твоих земляков: меня и Сурена Спандаряна. Потом - кооптировали уже тебя и рабочего с завода Путилова Белостоцкого. Кооптировать - это значит избрать заочно.
    - Знаю, - небрежно кивнул Иосиф, не подозревая даже, что через 28 лет будущий его заклятый враг Лев Троцкий напишет о нём в своей рукописи "Сталин" слова, исполненные к нему презрения и ненависти: "Вопрос о том, был ли Коба выбран на конференции или кооптирован позже Центральным Комитетом, может показаться второстепенным. На самом деле это не так. Сталин хотел попасть в ЦК. Ленин находил нужным провести его в ЦК. Выбор возможных кандидатов был настолько узок, что в состав ЦК попали некоторые совершенно второстепенные фигуры. Между тем Кобу не выбрали. Почему? Ленин отнюдь не был диктатором партии. Да и революционная партия не потерпела бы над собой диктатуры! После предварительных переговоров с делегатами Ленин счёл, видимо, более разумным не выдвигать кандидатуру Кобы. "Когда Ленин в 1912 г. ввёл Сталина в состав Центрального Комитета партии, - пишет Дмитриевский, - это было встречено с возмущением. Открыто никто не возражал. Но меж собой негодовали".
    "... Ленин, несомненно, наткнулся на серьёзное сопротивление. Оставался путь: переждать, когда конференция закончится, и апеллировать к тесному руководящему кружку, который либо полагался на рекомендацию Ленина, либо разделял его оценку кандидата. Так Сталин вошёл в первый раз в ЦК через заднюю дверь".
    - Некоторые товарищи были против твоей кооптации, - продолжал рассказывать Орджоникидзе, - но возражать...
    - Кто?! - перебил Иосиф, вскидывая голову и сверкнув жёлтым "тигриным" взглядом.
    Однако Григорий договорил своё:
    - ... но возражать товарищу Ленину - постеснялись.
    Видя, что Иосиф ждёт от него фамилий, называть их не стал, сделал вид, будто занят едой. Тогда Иосиф мрачно заметил:
    - Догадываюсь, кто! Спандарян, да? Другие армяне...
    - Почему так думаешь? - удивился Григорий, у которого лучшим другом был армянин "Камо".
    - Дружки Шаумяна. А тот - наплёл в Баку всякие небылицы про меня.
    - Нет, дорогой, Спандарян - не был против тебя.
    - А кто же тогда?..
    - Зачем тебе? Оставим это. Главное, что товарищ Ленин - был за тебя! Он предложил образовать при ЦК ещё и русское бюро ЦК. Куда предложил избрать для руководства партийной работой в России Якова Свердлова, Голощёкина - оба евреи, и нас троих, кавказцев: меня, тебя и Спандаряна. Ленин - это голова! Я учился прошлым летом у него в школе.
    - Ты мне писал об этом, - заметил Иосиф холодно. И неожиданно добавил с разочарованием: - А на вид он - никакой. Маленький, как и я, рыжий.
    - Разве в этом дело! - обиделся Григорий. - Ну и что с того, что маленький? Зато какие глаза, какой ум!.. В него влюбилась в нашей школе в Лонжюмо - наша лекторша, Арманд!
    - Француженка, нет? Красивая, да?..
    - Как тебе сказать... Не очень красивая. Рыжая, как и он. Но тоже - вся живая! Как ртуть! Общительная такая, обаятельная. А фигурка - настоящая балерина!
    - А я, думал, французская блядь. Говорят, француженки - все бляди.
    - Зачем так говоришь? Елизавета Фёдоровна - серьёзный человек, москвичка. У неё - 5 детей!
    - Извини, я - просто не то хотел сказать. Не так выразился. А, помнишь, сколько блядей было в Баку?!. И большинство - русские. А вот здесь, в центре России - я мучаюсь без таких женщин! В Вологде - это не принято. Как думаешь, в чём дело, а?..
    - Думаю, дело в промышленных центрах. Проститутки едут туда, где много мужчин, холостяков. В Баку ведь, считай, съехался весь холостой Кавказ! Потому и проститутки туда хлынули из всей России. Вдали от родины - им не так стыдно. Да и кавказские мужчины - сам знаешь, народ горячий. Когда хотят женщину, готовы все деньги отдать за одну ночь! У тех женщин - не было конкуренции, их не хватало на всех. А наши - боялись: их сами родители убьют, если узнают... А в Париже - есть проститутки и армянки, и грузинки, и мусульманки из Алжира, Сирии. Дело не в нациях, я думаю.
    - А ты Мартова - видел? Говорят, он - всегда такой нервный, кричит, а не говорит. Почему, не знаешь?
    - У него никогда не было женщины. Туберкулёзник. Импотент. На его месте, я думаю, ишак тоже закричал бы!
    - А, понятно, - кивнул Коба. А про себя подумал о Мартове: "Несчастный человек, значит".
    Всю ночь пили, вспоминали Грузию, пели родные песни, а кончилось тем, что Иосиф под утро стал звать на вокзал. Григорий запротестовал:
    - Зачем? Вино - у меня ещё есть. В чемодане. Я знал, что утром понадобится...
    - Как ты не понимаешь, на вокзале - найдём женщин, приведём их сюда. Я - не могу уже больше терпеть: е..ться хочу, понимаешь это, нет?!
    - А как насчёт сифилиса - боишься, нет? Я - хотя и не настоящий доктор, только фельдшер, но понимаю, чем всё может кончиться! А поэтому - не хочу! Хочу спать...
    На другой день пили снова. Потом Орджоникидзе писал Ленину письмо - о том, что посетил Кобу в Вологде и окончательно с ним обо всём столковался. Что Коба остался довольным тем, что его кооптировали в ЦК. На следующий день Григорий вновь накупил вина, и они напились. Спали. А вечером гость стал прощаться, объяснил:
    - Мне - надо ещё в Москву, Киев, в другие города. Понимаешь? Желаю тебе удачи здесь! И - ещё вот что: купи себе презервативов...
    При мысли о презервативах Иосифу опять захотелось женщину, и он решил поехать с Григорием на вокзал. Сначала попрощаться там с другом, а потом, когда тот уедет... Знал от ссыльных, проститутки в Вологде бывают только на вокзале - специально, мол, приходят вечером к отправлению дальних поездов.
    Это было 26-го февраля. Темнело в Вологде рано, и они, не боясь слежки, наняли извозчика и поехали. На вокзале Григорий купил сначала билет, а затем оба отправились в привокзальный буфет и снова там выпили на прощанье. Поезд пришел вовремя, они распрощались на перроне. Ни одной проститутки нигде не было. Тогда Иосиф направился в зал ожидания, но он был почти пустым. Правда, на одной из пустых скамеек он заметил хорошенькую на лицо девушку, однако, судя по грязной и старой одежде, это была бродяжка, а не проститутка.
    В портфеле у него остался недопитый портвейн, два стакана и хлеб с колбасой, завёрнутые в газету. С тоски Иоисиф решил допить свой портвейн и, не думая уже ни о чём, машинально подсел на скамью к бродяжке. Достал из портфеля хлеб, колбасу, бутылку и, налив себе в стакан, неожиданно посмотрел на пустую котомку бродяжки, на её посиневшее от холода лицо и предложил:
    - Хочешь со мной випит, нет?
    Бродяжка, одетая в грязно-белую шубенку из овчины, кивнула, а её рука, опережая приличие, потянулась к колбасе на газете.
    - Бери! - разрешил он. И подал ей свой стакан, налитый портвейном до половины. - У меня ещё один ест, погоди! - улыбнулся он. - Я тут своего друга провожял...
    Налив себе тоже, предложил:
    - Давай, за знакомство!.. Одни - уезжают, другие - остаются... Плохо жит одному. - И, не глядя на девушку, выпил.
    Та, поняв, что он не смотрит на нее, выпила тоже. Иосиф равнодушно окинул взглядом хлынувших с пришедшего поезда пассажиров с чемоданами - в зале поднялся лёгкий шумок - спросил:
    - Сколько тебе лет?
    - 15.
    Он удивился: такая в теле вся, словно женщина, и - девчонка?..
    - Всего 15?! А где живёшь? Как тебя зват?
    - Где придёцца живу. Я - тута прОездОм, - "процокала" и "проокала" девчонка. - А звать - Марьей. Зуева я, из Котласу.
    - А я - Коба. Грузин. Ти - мне в дочки годишься. Но я - один живу. Семьи нет. Ссильний я.
    - Вор, што ль?
    - Зачем вор. За политику сослали. А ти - что, боишься воров, да?
    - Пошто мне их бояцца? У меня ничё ить нет, штобы украсть.
    - Я - тоже не боюсь никого. Хочешь колбасы ещё? Вина - больше нет. А колбаса - вот, осталось немножко.
    - Угу, - обрадовано согласилась бродяжка.
    Отдав ей и колбасу, и хлеб, он спросил:
    - А зачем из дома уехала? Зима-а!..
    - Матка у меня померла. А отчим - заставлят жить с ым, как с мужем. Вот я и убёгла.
    - Ти, я вижю, спат хочешь, да?
    - Хочу. Токо щас - с лавки-то... сразу прогонют, ежли лечь. Надо ночи дождацца.
    Ему стало жаль её:
    - Могу, если хочешь, - искренно предложил он, - приютит тебя на эту ночь. Но - не больше. Потому, что мой хозяин - ещё не знает об отъезде моего друга. А завтра - уже будет знат. Заберёт постель и не разрешит мне держат тебя вместо друга. Ну, пойдёшь?..
    - Пойду, - "окнула" она. - Ежли не станете приставать.
    - Зачем мне к тебе пристават? Сказал же: ти мне - как дочка. Просто жалко стало тебя, потому и предложил.
    Она подняла на него глаза и внимательно посмотрела. Поверив, поднялась с лавки:
    - Ладно, пойдём.
    - Нет, идти это долго. Холодно. Возьмём извозчика. Ти - посиди здесь: я схожу в буфет, возьму там вина и колбасы. А то дома у меня почти ничего нет.
    - ЛаднО, пОсижу, - сказала бродяжка, садясь вновь. - Токо - вот што ещё: на мне, поди, вши есть. Набралась в дороге-то, а в баньку сходить - нету денег.
    - Хорошо, жди! - не смутился он, привыкший в юности к скитаниям и вшам. Удивился другому: "Честная какая! 15 лет, а не боится..."
    Минут через 10 он вернулся. Она не ушла, ждала. Судя по тому, как обрадовалась ему - даже глаза просияли от неожиданного облегчения на душе - он понял, девчонка доверяет ему. От благодарности у него тоже появилось тёплое чувство к ней. "Бедная девочка!" - подумал он с жалостью.
    Извозчика нашли на привокзальной площади сразу.
    Они, выстроившись в очередь, поджидали седоков сами. Назвав адрес, Иосиф негромко посоветовал своей спутнице:
    - Будет холодно, прячьса за мою спину.
    Однако, Маша поступила иначе - сразу прижалась к нему, словно продрогшая собачонка. И опять у него шевельнулось тепло к ней: погладил по голове. А когда приехали, не зажигая спичек, не гремя, он осторожно провёл её по коридору к своей комнате. Когда уже отпер дверь, громко предупредил хозяина:
    - Это - ми, Иван Кандратыч!..
    - Дверь в калидор запри! - раздалось в ответ.
    - Харашё, харашё, запру! - пообещал он, продолжая говорить с привычным грузинским акцентом. И впустив Машу в свою комнату, поставил тяжёлый портфель на стол, зажёг лампу и пошёл с нею в коридор запирать дверь на засов. Вернувшись, негромко сказал: - Харашё, что сабака падохла: щенка - держит в сваей комнате, маленький ещё...
    В комнате было тепло, Маша сняла с себя старенькую шубёнку, вязаный платок с головы, телогрейку и сделалась сразу тоньше и, казалось, беззащитнее.
    - Сейчас затаплю печь, - сказал Иосиф. - Паставлю чайник, падагрею ужин на плите... - И принялся колдовать над растопкой и дровами, которые заранее были приготовлены в печке ещё днём. Пламя занялось, как только чиркнул спичкой. А потом в комнату пошло свежее тепло, и Маша заулыбалась Иосифу. Улыбался и он, готовя холостяцкую еду из "чайной" колбасы и яиц.
    За ужином они опять пили вино, и Маша перестала его стесняться. Да и не боялась уже, увидев, какой он худой без шубы и маленький. К тому же и с левой рукой у него были какие-то нелады. "Што он мне сделат такой?.." - подумала она, продолжая с ним пить и есть. И не заметила, как опьянела.
    Он постелил ей на полу тюфяк, на котором ещё вчера ночевал сам, уступив кровать гостю. На тюфяк положил подушку, второе одеяло, которое выпросил у хозяев для "земляка", и, ложась теперь на свою кровать, сказал:
    - Всё, можешь гасит свет и раздеваться. Там, возле печки, тебе будет тепло до самого утра.
    Она задула лампу, сняла валенки, разделась и легла на постель, которую он ей приготовил. Вроде бы девчонка сразу уснула, но потом, видимо, возле печки её развезло от вина окончательно, и она стала постанывать, что-то бормотала во сне. Он тихо позвал:
    - Ма-шя-а... Тыбе - нихарашё?..
    Не откликнулась, лишь пьяно замычала что-то во сне. Изрядно хмельным был и он, выпивший в этот вечер уже более литра портвейна. Почувствовав неодолимое желание, он поднялся с кровати, снял с себя нижнюю рубаху, а затем и кальсоны и нырнул к ней в таком виде под старое одеяло. Она опять что-то промычала, причмокивая полными губами и отодвигаясь от него на постели без простыней. Ощутив её горячее молодое тело своим крохотным напрягшимся перцем, он прижался к ней потеснее и осторожно начал заголять на ней её нижнюю рубашку. А когда почувствовал правой рукой, что на ней не было трусов, обалдело полез на неё, поворачивая её с бока на спину, теряя рассудок, не понимая, что делает. Она проснулась, когда почувствовала, что он раздвигает ей ноги своими коленями. Но была настолько пьяной, что не могла оказать ему никакого сопротивления - только бормотала: "Ой, голова как кружицца!.. Де это я?.. Папаня, ня надоть!.."
    Иосиф, ещё и не помышлявший час назад не то что о насилии, но и вообще о близости с этой девчонкой, теперь пьяно гладил её, мостился, сгорая от желания немедленно войти в чужую и несогласную плоть. И тут же, простонав от наслаждения, вошёл, изумляясь тому, что на пути к этому наслаждению не оказалось девственной преграды.
    "Так она - женщина!" - обрадовался он, дрыгаясь на ней сладострастным кроликом. А ещё через секунду пролил в девчонку своё семя насильника и подлеца, не привыкшего задумываться о чужой судьбе. И хотя забота в его мыслях всё же возникла: "А вдруг она теперь забеременеет? Пропадёт по неопытности. Что делать?.." - заботился он не о девчонке, о себе. Что будет с ним самим, если о его поступке узнают другие? Испугавшись, он принялся тормошить эту пьяную дурочку:
    - Ма-шя-а, встань! В чайнике - осталась вода, падмойся! Забирэминэт можишь...
    Девчонка что-то мычала в ответ, но подняться не смогла. Тогда ему захотелось её снова. И он, считая себя заботливым и добрым по отношению к ней, залез на неё ещё раз, и сделал своё кобелиное дело снова. На этот раз великий гуманист удовлетворил свою похоть сполна и захрапел, не в силах более бороться со сном и алкоголем.
    Поздно утром девчонка отоспалась и, придя в себя, всё поняла. Добрый дядя грузин, обещавший не обижать её, всё ещё спал. Тогда она расплакалась и принялась причитать:
    - Пошто вы так со мной исделали?!. Ить обещали... - Причитаниям и слезам не было конца. Иосиф проснулся, грубо прервал её:
    - А шьто я такого сделал тыбе? Ти же - не девочкой биля...
    - А ежели я таперича забрюхатею?.. Чё мне тада делать? - И разревелась уже во весь голос, с причитаниями: - Даже отчим такого не позволял сабе, прерывалси!.. - что в комнате появился хозяин.
    - Ну, што у вас тута?.. Откудова девка?! Силой взял, што ль?..
    Иосиф перепугался:
    - Хазяинь, не нада паднимать шюм. Вийди пака, ми - сами тут разберёмся... Я патом тыбе всё абъясню сам, панимаишь? Ухади, пажялуйста, дай нам адежду надет!
    Хозяин ушёл, а Иосиф, одеваясь, заметался в душе: "Надо бежать! Начнется скандал, позовут участкового, пойдёт молва, что я её изнасиловал. Выход один - уехать отсюда, немедленно!"
    Маша продолжала всхлипывать:
    - Ну што молчишь-то, кобель бессовестнай?.. Што я буду таперича - без денег, без свово угла? - И залилась слезами и рёвом во всё горло.
    Чувствуя, что хозяин у себя, наверное, прислушивается, Иосиф дал бродяжке 10 рублей и назидательно и громко произнёс:
    - На! Вазьми на первое время. Я - схажю сычас в банк, принесу денег ищё...
    И, действительно, сходил и принёс все деньги, которые держал на счету. Дав девчонке ещё 15 рублей, торопливо начал собирать в свой вместительный фанерный баул личные вещи. Собрав, сказал:
    - Падажди! Нада с хазяином рассчитаться... - Подняв тяжеловатый баул - забрал и книги - он вышел на хозяйскую половину.
    Маша слышала, как Иосиф что-то говорил хозяину, а потом вроде стихло всё. Но "кобель" так и не вернулся. Когда она выскочила за ним на улицу, его уж и след простыл. Осталось от него лишь отвращение ко всем мужчинам на свете, да противная отрыжка от его портвейна и колбасы, переполнивших вчера её голодный желудок. Глаза у неё стали сухими, а душа обворованной, как пустая комната, в которой он её оставил.
    - Штоб те не было в жизни щастья тожа! - прошептала она, глядя в пустую зимнюю улицу, где разыгравшаяся позёмка заметала следы.

    3

    Через 5 дней Иосиф был уже в Баку - опять за ним числился побег из ссылки. Год был високосным, удрал он из Вологды 29-го февраля. Задерживаться на Кавказе было опасно, и он, устроив свои денежные и партийные дела, добыл себе новый фальшивый паспорт и, написав текст для листовки "За партию!", выехал в середине марта в Москву, полагая, что там его искать не будут. Но и в Москве у него не заладилось - негде было жить, настоящих друзей не было. Кочевал каждый день из одного дома в другой, ощущая себя никому не нужным. Написал текст ещё для одной прокламации - "Да здравствует 1 мая!" и выехал в Петербург, где жил Аллилуев, его постоянная надежда и опора в трудные минуты. Видно, самой судьбе было угодно сводить его с семьёй человека, дочь которого он спас из воды, чтобы потом, через 15 лет, жениться на ней, а ещё через 14 - убить. Ну, да никто наперёд своей судьбы не знает.
    Не знал и ротмистр Вальтер, завербовавший Иосифа в 1908, високосном году в секретные агенты охранного отделения города Баку, что будет вынужден выйти из-за него в отставку и тоже в високосном, когда его агент окончательно порвёт с его службой. Таким образом, вместо повышения в должности получил из-за этого подлого человека пинком в зад.
    Однако не повезло в том 12-м году и самому Иосифу. В Петербург он прибыл в начале апреля, когда розыск на него был уже разослан во все губернии России. В столице он успел лишь всего один раз наставить рога Аллилуеву, познакомиться с несколькими новыми товарищами и, ночуя у них поочерёдно, как и в Москве, поучаствовал в подготовке первого номера новой газеты большевиков "Правды", а через пару недель был арестован петербургскими жандармами. На этот раз в действия судебных властей никто из охранного отделения не вмешался, и "дело" арестованного большевика Иосифа Джугашвили было рассмотрено объективно и без проволочек. В июне суд вынес напрашивающееся решение: выслать задержанного Джугашвили в суровый Нарымский край за побег из вологодской ссылки сроком на 3 года. Рассекречивать "предателя" перед большевиками - жандармы не стали. В России "земля слухом полнится" быстро. Узнают люди, что "охранка" выдает "своих", когда те чем-то "не угодили", и никто уже в секретные агенты не пойдёт. А ведь они - основа жандармской службы: чего она будет стоить без них? Не вербовать же дешёвок и алкоголиков, согласных на всё за пятаки! Лучше уж промолчать, что член ЦК партии большевиков был двойным предателем, чем лишать себя услуг новых и надежных в будущем "товарищей". Словом, по-настоящему пострадал только ротмистр Вальтер, а его "Моряк" был сослан на Обь. Правда, высылать мерзавца за все его прежние фокусы нужно было на вечное поселение, но тогда всем бросилось бы в глаза, почему "сразу" такая суровость? Так вот, чтобы не вызывать у столичных газетчиков особого интереса к персоне Иосифа Джугашвили - раскопают ещё, что он член ЦК партии большевиков, двойной агент - решено было пустить его дело "обычным порядком", без шума. А вот, когда он окажется вдали, повод поквитаться с ним найдётся...
    2-го июля Иосиф был отправлен по железнодорожному этапу в пересыльную тюрьму Томска. 13-го он был уже там. 18-го сопровождавший ссыльного Джугашвили надзиратель погрузился с ним на пароход "Колпашевец", который довёз их до пристани "Нарым" - места назначения ссылки.
    В Нарыме Иосифу повезло - познакомился с Яковом Свердловым, о котором говорил ему Григорий Орджоникидзе и который был сослан сюда же, но только чуть раньше. Этот расторопный большевик, оказалось, всё уже подготовил здесь для побега и поделился с Иосифом, каким путём и как надо бежать, чтобы не попасться. Поэтому Иосиф ринулся в Питер почти следом за Свердловым и тоже удачно добрался до столицы, хотя все его документы остались у нарымского пристава.
    Отсутствие документов беспокоило Иосифа более всего и в столичном подполье. Днём невозможно было выйти на улицу, так похож был он внешне на кавказского уголовника. А попасть в руки полиции ещё раз, понимал, пощады не будет - злостный рецидивист! Да и угрозу Вальтера о выдаче тайны связи с охранкой тоже помнил: долго ли им перейти от угроз к делу?.. Но всё-таки надеялся в душе, что выдавать жандармы не станут - не выгодно, чувствовал это нюхом.
    Дело с документами почему-то затягивалось, и он действительно вынужден был почти не высовываться никуда. Несколько дней прожил у большевика Романа Малиновского, с которым его познакомили, наконец, питерские товарищи - тот был тоже членом ЦК. Затем поселился у социал-демократки Татьяны Александровны Словатинской. У неё было двое детей, Павлик и Женечка, и хотя квартира была хорошей, из трёх комнат, всё равно он чувствовал, что мешает и перебрался к Николаю Крестинскому, который проживал тогда в Петербурге один, прибыв с Урала.
    В один из вечеров, выйдя на прогулку, Иосиф увидел освещённую витрину букинистической лавки и на ней книгу о воздействии гипноза на человеческое сознание и психику. Точно такую же когда-то показывал ему в Тифлисе сын хозяина, у которого он снимал комнату. Георгий Гюрджиев учил его по этой книге, как надо закалять свою волю и управлять другими людьми - в ней были описаны специальные упражнения для этого. Иосиф быстро вошёл в магазин и, не торгуясь, купил себе эту книгу - стоила 3 рубля. Его дни после этого потекли незаметно, настолько глубоко погрузился он в изучение методов воздействия на психику людей. Один из них он стал испытывать на Крестинском, человеке мягком и податливом. Получалось...
    А вот с паспортом всё ещё не получалось - где-то что-то застопорилось, и он, не выдержав, приехал однажды вечером к Малиновскому.
    - Роман, я же не могу ходить по городу без документов! Ты же обещал...
    - Сделаем, сделаем! Потерпи немного ещё, у нас нет сейчас чистых паспортных книжек. Вот достанем... А пока - все заняты развёртыванием избирательной кампании. Хотим протолкнуть от нашей партии в 4-ю Государственную думу Григория Петровского, Бадаева, Шагова, других товарищей. Это - главное задание цека на сегодняшний день. - Роман умолчал о том, что в Думу намечено протолкнуть и его самого.
    Делать было нечего, Иосиф ушёл. Опять изучал гипнотические воздействия на психику людей - как надо внимательно смотреть собеседнику в глаза, внушая ему свою мысль, или как надо неожиданно и резко уставиться "тигриным взглядом", чтобы внушить страх. Писал Ленину, чтобы напомнить о своём существовании. Хотелось скорее перебраться за границу.
    Ленин, недовольный тем, что в редакции "Правды" начались разногласия, тут же откликнулся, но - лишь советами: вам-де - надо написать толковую статью для газеты по национальному вопросу, а Якову Свердлову - возглавить саму редакцию.
    Встретить Свердлова лично Иосифу не удавалось - оба жили без документов, прятались от полиции и появлялись в редакции из-за этого крайне редко. А в декабре все члены ЦК, в том числе и Иосиф, плюс активисты партии, плюс избранные в Думу, получили приглашение от Ленина прибыть к нему в Краков на экстренно-важное совещание. Надёжных документов у Иосифа всё ещё не было, и он вынужден был остаться на месте, завидуя избранным в члены Государственной думы Роману Малиновскому, Григорию Петровскому, Алексею Бадаеву и Матвею Муранову, которые обладали теперь как члены правительства личной неприкосновенностью. Они выехали к Ленину хотя и не общей компанией, но всё-таки безбоязненно. Не выдержав зависти к ним и упущения шанса выехать за границу, Иосиф ринулся вслед за ними на собственный страх и риск, сев с фальшивым паспортом на прямой поезд "С.Петербург-Варшава" не с Варшавского вокзала столицы, а с третьей станции по пути; билет был им куплен заранее.
    К собственному изумлению, в Варшаве ему повезло и вовсе. Подсев к уличному сапожнику в синей будке поправить каблук на правом сапоге, Иосиф рассказал, пока тот ставил набойку, о том, что его отец тоже был сапожником. Дальнейшая беседа протекала уже в близлежащей корчме, за бутылкой водки, и сапожник устроил после этого Иосифа к себе на ночлег, а потом и проводил его до самого Кракова, так сумел Иосиф внушить ему к себе доверие и благожелательность. Гипноз - великая сила...
    Найти в Кракове Ленина оказалось делом не сложным - конспиративный адрес и пароль он знал. И всё-таки своей находчивостью и сообразительностью в Польше он вызвал восхищение не только у Ленина, но и у Романа Малиновского, который радостно восклицал:
    - Ну ладно, я хотя и не местный, но я - всё же поляк, знаю язык! А как тебе удалось?.. Не знаешь ни языка, ни здешних городов и порядков, да ещё и без документов!
    Ленин рассмеялся:
    - Документы для товарища Иосифа мы через пару деньков найдём, чтобы его не сцапали местные жандармы - с этим у нас поставлено пока хорошо. Но зачем ему ехать за границу, если он не знает иностранных языков, этого я понять пока не могу.
    Вот тут Иосиф и сообразил, как ответить, чтобы выяснить отношение самого Ленина к раскаявшимся агентам царской охранки:
    - Владимир Ильич, лично у меня - никакого дела за границей нет. Но вам, как члену цека нашей партии и как автору книги "Что делать?", которую я глубоко ценю и уважаю, признаюсь... Дело в том, что у меня в Баку есть один очень хороший товарищ, который вынужден был, чтобы освободиться из тюрьмы, вступить в трудовое соглашение с охранкой. А работать на неё, как вы сами понимаете, он не хочет. Ему нужно выехать за границу, чтобы его не посадили опять. А как это сделать? Куда и к кому ехать, где можно было бы довериться, чтобы его не приняли там за провокатора? Он не знает. Всё это - я хочу для него разведать сам. Вот почему мне надо побывать за границей. К тому же мне и самому надоело сидеть в Питере без дела.
    - Почему же без дела? - удивился Ленин. - Роман Вацлавович мне говорил, что вы там помогаете наладить работу в нашей редакции. Пишете статью по национальному вопросу, которую я вам заказал. Учтите, это очень важная и нужная нам в будущем статья! Дело в том, что в условиях, когда начнётся новое нарастание революционного движения народов России, национальный вопрос - приобретёт, как показывает практика - очень острое значение. На этой почве в польской социал-демократии произошёл недавно настоящий раскол! Вы написали уже что-то?..
    - Да, написал. Но мне - самому ещё не всё ясно, на что делать главный упор?
    - Вы захватили с собой работу? - впился Ленин тёмными внимательными глазами в лицо Иосифа.
    - Да, Владимир Ильич, захватил. - Иосиф достал из кармана 2 ученические тетради, исписанные корявым почерком по-русски. - Только у меня с русской орфографией не всё в порядке.
    - Это мелочи, - заметил Ленин, принимая тетрадки. - Были бы толковые мысли, а стиль и орфографию наши русские товарищи поправят в редакции. Тут важно как раз другое: чтобы статью написал - именно не русский автор! А вот, чтобы вы успешно справились с этим национальным вопросом, я порекомендую встретиться с вами товарищу Бухарину - он знаток национального вопроса! Но он - русский. Находится сейчас в Австрии, в Вене. Это, кстати, почти рядом тут. Заодно - побываете за границей, раз уж вам надо разведать обстановку для вашего друга. А что он за человек? - Ленин как-то быстро и загадочно переглянулся с Малиновским. - Вы можете поручиться нам за него?
    - Как за себя, уважаемый товарищ Ленин! - Иосиф приложил руку к сердцу.
    - Ну, что же. В таком случае вашему товарищу - совсем не обязательно выезжать за границу. Как, впрочем, и вам тоже.
    - Почему так? - удивился Иосиф.
    - А что вы там будете делать? Вы же - не теоретик, как я понял. А революционеры-практики у нас - вот как и Роман Вацлавович - должны находиться в России. Помогать на практике организовывать рабочее движение на местах.
    - Но я - не могу, - возразил Иосиф, - долго находиться на легальном положении. У нас в Закавказье - меня хорошо знают не только социал-демократы. Но и полиция!
    - Но вы же сейчас - в Питере? И - не на легальном. А когда будете с хорошими документами - которые вам сделают наши товарищи - вас там долго не смогут обнаружить.
    - А как быть с моим другом?..
    - А вот с другом - попытайтесь обсудить совсем иной вариант... - Ленин прищурил левый глаз. - Для нашей партии было бы совсем неплохо, если бы он согласился - для видимости, разумеется! - продолжить своё сотрудничество с бакинской охранкой.
    - Как это? Зачем?! - вырвалось у Иосифа с изумлением.
    Ленин раздумчиво произнёс:
    - Дело в том, товарищ Иосиф, что ваш друг - смог бы сообщать нам потом... буквально обо всём, что будут замышлять против нас жандармы. Поверьте: для нас - это во 100 крат может оказаться важнее! Чем та мелкая правда, которую мы - будем разрешать ему сообщать о нас жандармам.
    - Нет, Владимир Ильич, он на такое - не согласится! - горячо произнёс Иосиф, перебивая Ленина.
    - Почему? - спросил тот. - Побоится, что ли?
    - Зачем побоится! - вновь вспыхнул Иосиф. - Он смелый человек. Но, сами подумайте: как же так?.. Ведь его - будут презирать за это! Все!
    - Но, зачем ему сообщать об этом - всем? Так он - сразу провалится, только и всего. А насчёт презрения - это всё из области романтики. Начитались "Овода" Веры Войнич. В жизни - всё гораздо проще. Знать о нём - должны только 2-3 человека. И не в низах партии, а - в цека. Кстати, у нас уже есть такие товарищи, - Ленин вновь переглянулся с Малиновским. - Мы их - глубоко уважаем и ценим. Так что ваш друг - будет не первым. А, кто он, позвольте узнать?..
    - Нет, товарищ Ленин. Этого я вам - пока не переговорю с ним самим - сказать не могу.
    Ленин улыбнулся:
    - Вот видите, такие тайны - доверять, кому попало, нельзя. Так что ваш друг - не провалится. Если о нём будут знать такие товарищи, как мы с вами. Так ему и передайте.
    Это было в начале январе 13-го года. Уезжая от Ленина в Вену к Бухарину за теоретической помощью по национальному вопросу (Ленин проверил тетрадки, нашёл работу неплохой, хотя по его разочарованному виду можно было подумать, что она ему не понравилась, и посоветовал расширить рамки статьи, чтобы она могла стать теоретическим базисом партии в национальном вопросе), Иосиф понял: с "прощением" - или "раскаянием" перед партией за прошлое сотрудничество с Вальтером - можно пока не спешить. ЦК во главе с Лениным не осудит его строго за временное и вынужденное сотрудничество с охранкой, если тайна вдруг обнаружится. Ленин - первым поймёт, о каком "друге" говорил с ним Иосиф. А пока - надо самому окончательно порвать с Вальтером. А потом уже - признаваться в случае надобности или - не признаваться Ленину, если надобности в этом не будет.
    Откуда было знать тогда, что в Вене он вновь случайно встретится с Львом Троцким - в гостинице, а Бухарин - окажется маленьким и рыжим, как Ленин. Этот 24-летний парень сначала лихо поможет разобраться в национальном вопросе и придаст солидную научность тетрадкам Иосифа, а затем, вместе с Троцким, станет через 20 лет злейшим его врагом.
    Ехал из Австрии в Петербург с паспортом на Ивано`вича в прекрасном, почти что радужном настроении. Узнал в Питере от Аллилуева, что в Тифлисе арестовали Елену Стасову, Веру Швейцер и Сурена Спандаряна. Но особо не огорчился, окрылённый тогда своими личными успехами перед Лениным. Только подумал: "Хорошо, хоть мы тут надёжно укрылись от жандармских ищеек - живём на свободе, под самым носом у царя!"
    Наверное, сглазил этим свою удачу. В марте - проклятый, можно сказать, месяц в его судьбе: все пакости всегда случались для него в марте! - бац, и снова арест, снова тюрьма, прозванная за конфигурацию построения тюремных корпусов "Крестами". Началась канитель с допросами, следствие, суд... Суд вынес на этот раз суровое решение для южанина, каким был грузин Иосиф Джугашвили - сослать в Туруханский край сроком на 5 лет. Хорошо ещё, что не на "вечное поселение" - сочли, видимо, незначительной пешкой в революционной среде. Значит, чтобы знал, сукин сын, как порывать с охранным отделением Департамента полиции России; чтобы имел возможность одуматься, дурак, за 5 лет.
    Туруханский край был одним из самых холодных и безлюдных районов страны, откуда побег считался немыслимым. Настроение Иосифа упало.
    Оно ухудшалось ещё и тем, что вернувшись в Питер, Иосиф втихую начал интриговать против Ленина - чтобы прорваться к редакционной власти в "Правде". А тот, хотя и был далеко, тем не менее что-то, видно, почувствовал. Или кто-то его информировал о том, что в редакции "Правды" происходило на самом деле. Потому и принял ряд мер, ограничивших возможности Иосифа. Да и арест после этого последовал довольно быстро. Вот и думалось: уж не выдал ли его полиции кто-то из своих? Кто всё про него знал. Только вот - кто, кто?..
    Ближе, чем Ольга Аллилуева, никого у него в Питере не было. Потому и написал ей по-грузински, что не с кем даже попрощаться перед дальней дорогой в суровые места. Правда, почти не надеялся, что она решится прийти на свидание. Но она всё же пришла, прихватив с собою младшую дочь. Выходит, не побоялась, раз пришла. Да ещё и принесла с собою целую кошёлку еды на дорогу. Иосифу захотелось поговорить с нею откровенно, поэтому избрал грузинский язык, который она знала с детства, а её дочь не понимала.


    Иосифу пришла вдруг на ум странная мысль: "Интересно, а как воспринимался Сталин в жизни тогда? Чужими глазами. Никто ведь не знал, что рядом с ними - будущий царь, глава государства Сталин! Сам тогда не мог этого предположить... Не мог даже вообразить себе такого дикого поворота судьбы, что провожать меня пришли фактически... мои будущие... жена и тёща. Ольга была к тому же ещё и любовницей".

    4

    - Какая у тебя серьёзная дочь! 11 лет только, а смотрит - как взрослая. Да, нет?
    Ольга невесело согласилась:
    - Наверное, в отца. По характеру - он тоже серьёзный. Но темперамент у неё - мой. Я ведь рыжая! Огонь... Так и не удалось нам ни разу побыть вместе по-настоящему.
    Девочка не понимала, о чём они говорили, и нудилась. Чтобы сделать ей приятное, сказал по-русски:
    - Ну, красавица, будешь меня ждать? - И - уже к матери, тоже по-русски и тоже, чтобы сделать приятное: - Она у вас - прямо цветок! Так, нет?
    Девочка застеснялась:
    - Не знаю. - И пожала худеньким плечиком.
    - Нет, ти - жди. Приеду! - весело и беспечно пообещал он, бодрясь перед Ольгой.
    Вот так расстался Иосиф со своими провожающими на вокзале - через несколько минут начнётся этап. Рядом стоял конвоир, которого выделил начальник этапа, чтобы Иосиф, чего доброго, не сбежал. Много ли в такой обстановке скажешь?..


    До Красноярска ссыльных везли поездом. А на станции выгрузили из вагонов и под конвоем отвели в пересыльную тюрьму. Там их держали несколько дней, пока не вернулся из очередного рейса пароход "Турухан". Кормили в этой тюрьме плохо, но Иосиф прибился сразу к уголовникам, с которыми легко сходился всегда, и они угостили его колбасой и даже водкой. Потом играл с ними по ночам в карты - выигрывал. А на 6-й день политических погрузили на "Турухан", который пришёл за ними, и повёз их по течению Енисея на север.
    Дорога оказалась длинной и долгой. Река, катившая свои воды между высоких скальных берегов, становилась, чем дальше плыли, всё шире и шире, а берега делались всё ниже и ниже, пока не стали почти совсем равнинными - только правый берег изредка продолжал вздыматься то небольшим горным кряжем, то одинокой сопкой или холмами. Глядя на эти пустынные берега и бесконечность пути, Иосиф затосковал. Вспомнил лицо рыжей Ольги Аллилуевой, которая тоже жаловалась на неродной край, когда привёл к ней в прошлом году своего земляка Силу Тодрия. Женщина запричитала по-грузински:
    - Вай, как я рада вам, генацвале! Не могу привыкнуть к этому Петербургу: каждую ночь Тифлис снится. Головинский проспект снится. Здесь - все люди холодные, не то, что у нас. Не с кем поговорить. Не перед кем душу излить! Все на Кавказе остались. - И вытирала передником искренние, набегавшие слёзы. А через минуту весело угощала их грузинским вином из магазина Елисеева, кавказской острой едой, которую готовила здесь, как и прежде, на свой вкус и привычки. Каждое блюдо сопровождалось грузинскими восклицаниями, типичными жестами. Ещё подумал тогда о ней: "Не женщина - кинто из Авлабара! Как будто и не было ничего, так притворяется". Но она была женщиной до мозга костей:
    - Что - Сергей? Вах! Ни пошутит никогда, ни прижмёт как мужчина. Мне ещё и 37 нет, а он, как старик со мной - одни серьёзные разговоры. Вина в доме - нет. Это я сама покупаю. Гостей - нет. Песен - не слышно. Зачем, спрашиваю, женился? Молчит. А ещё, говорил, что у него бабушка цыганкой была! Где цыганская горячая кровь, где? Повязал мне глаза детьми с 15-ти лет и, думает, всё, да? - Стрельнув глазами в сторону младшей дочери, которая прислушивалась к разговору, хотя и не понимала грузинского, Ольга добавила: - Вот такой же была, чуть постарше, когда вышла за него замуж. Что я понимала тогда? Всю жизнь хочу к своим, в родной Тифлис! Любить хочу, целоваться... - признавалась она, смахивая с ресниц слёзы.
    Иосифу, смотревшему на воды Енисея, захотелось в Грузию тоже. Горы, солнце, тепло! В прохладных духанах сидят грузины, пьют сухое вино. Из дудок музыкантов льётся тягучая родная мелодия. На столах сыр, виноград, запахи шашлыка чудятся. Смотрел на воду, а видел почему-то внимательные карие глаза девочки, которой шёл только 12-й год. Не глаза - каштаны! Как рано начала она развиваться!.. Уже и комочки на груди появились, круглились бедра, какая-то мягкая женственность разливалась во всём. Подумал: "А может, я - бабник? О девочке думаю, как о женщине..."
    Женщин в его жизни было мало, близость с ними была для него счастливой праздничной редкостью. Вечно жил в грязных лохмотьях, без родного дома, ночлега. Неухоженный, немытый всегда. Кто из женщин мог соблазниться таким? Зато сам соблазнялся любой - сгорал от желаний. Вот и о девочке потому, наверное, так подумал. Скверной получалась у него судьба, одинокой. Особенно после смерти жены. Хоть и не долго жили вместе, всё же успел привыкнуть к нормальной супружеской жизни. А потом снова начались редкие связи с падшими русскими женщинами, но и те почему-то не хотели его. Может, из-за усохшей и беспомощной левой руки? Из-за оспинок на носу? Маленького роста или ещё из-за чего-то, чего не понимал и сам? Кто их разберёт, этих женщин. 5 лет уже вот так. Да и то, если есть деньги. Без денег нечего и думать о таком, нечего рассчитывать. А угостит, напоит, заплатит, ну тогда ещё, бывало, и согласится какая-нибудь. У русских и бляди разборчивы: подавай им веселье, душевность! Откуда взять для таких? Да и сама жизнь - много ли в ней радости? Больше молчал, угрюмым казался для всех.
    В Енисейске их с парохода высадили. Перегрузили вечером на другой пароходишко, без названия, который довёз их до села Подкаменная Тунгуска и тоже высадил там, свернув куда-то в сторону от Енисея, по другой реке. До места назначения, сказали местные жители, им плыть ещё вёрст 250. Но стражники тоже знали всё. Наняли у местных рыбаков несколько лодок и повезли на них "ссылку" по течению дальше, останавливаясь по ночам в прибрежных деревнях. Деревни эти стали встречаться всё реже, и ночевать приходилось всё позднее, а иногда и под утро лишь.
    В дороге узнали, когда приплывут в лодках до места назначения, стражники сдадут их какому-то приставу Кыбирову, а сами поплывут назад на тех же лодках, выгребая вёслами против течения. За это мучение государство хорошо им платит. Но они наловчились получать эти деньги без мук. Дождутся в Монастырском попутного пароходишки и подцепят к нему лодки гуськом. А потом, в Подкаменной Тунгуске, отдадут их хозяевам. Но деньги от государства всё равно получат как за свой "труд". Поэтому в пути они не собачились, не вымещали свою злобу на ссыльных арестантах. Да ведь и арестанты среди политических попадались разные. Иные плыли с деньгами. Стража тоже, бывало, кормилась от них. Достать чего вкусного, а то и водки, если "позолотят" руку, могла только охрана.
    Наконец, на высоком правом берегу возникла на горизонте белая колокольня села Монастырского. Она становилась всё выше и выше. Левее её показались золотые купола церкви, стоявшей рядом - 5 маковок, горевших на солнце. Дневное светило здесь почти не закатывалось уже: всего на полчаса пряталось за горизонт.
    Один из конвоиров пояснил, что это и есть начало знаменитого Туруханского края, названного так в честь речки Турухан, впадавшей в Енисей с левого берега. А село названо было Монастырским потому, что поселились тут когда-то монахи. Теперь же монастыря самого уже нет, нет и монахов - только большую церковь потом на этом месте поставили.
    - Село-то хоть большое? - поинтересовался ссыльный Сорокин, заболевший в пути.
    - По тутошним местам, можно считать, немалое, - охотно откликнулся бывалый конвоир. - Поменьша, канешна, Подкаменной Тунгуски, но жить можна и тута. На слияньи трёх речек стоит: Енисея, Турухана, как я лонись говорил, и Нижней Тунгуски. Дале - полярный круг, сказывают. Безлюдье. А тута вам - и пошта, и телемграф работат, и банк с деньгам стоит. Опять же больница, школа для ребятишков.
    - Больница? - обрадовался Сорокин.
    - Так точно, и фершал есть. Две купецки лавки торгуют, - продолжал конвоир. - Одна - продухтами, друга - товаром. Да домов больше полста стоит. 300 душ, почитай, проживат. Село - не шибко баское, но жить можна.
    - А нас теперь к кому же? - разочарованно спросил Сорокин.
    - Ну, для начала - в тутошний острог. Приставу Кыбирову вас сдадим. А он ужо тада сам распределит вас, ково куда. Тута - ешшо нескоко сёл, да станков округ. Ково в Костино направит. Ково - в Яланское. Ково - тута, в Туруханском, оно жа и Монастырско, оставит. Тута - на Туре - ханство было када-то. Вот с той поры и пошло - Туруханск да Туруханск. Кыбиров, он найдёт место для всех. У ево тута - целых 30 стражников под ым. Да ешшо и мировой кормитца. Дажа эта... как ие? Метётстанция на краю села торчит с будками на шестах. И лесенки туда, во!
    Вскоре на высоком бугре видна стала не только церковь, но и почерневшие от времени деревянные домишки. Берег там обрывался к Енисею отвесной стеной.
    - Как же мы поднимемся туда? - испугался ослабевший за дорогу Сорокин.
    - Подымимси, тропка есть со ступенькам, - пообещал конвоир. - Сдадим вас - и назад. Опять на гребях потянемси. Действительно, ступеньки были, поднялись вверх по тропке легко. Встречать их высыпало чуть ли не всё село. Были и ссыльные. Эти улыбались, спрашивали, нет ли с ними писем, свежих газет? Но пожилой и разъевшийся пристав Кыбиров, встречавший их тоже, пообщаться не дал - приказал следовать за ним всем в острог, для оформления документов и распределения. Отпустил лишь Сорокина в больницу, сказав, что оставляет его на жительство здесь.
    На другой день, 3-го июля, пристав, похожий чёрными раскосыми глазами и скулами больше на гольдов, которых Иосиф встречал в своей первой, Иркутской ссылке, определил ему место для дальнейшего проживания в посёлке Костино, в 50-ти верстах от Туруханска. Не понравился чем-то Иосиф Джугашвили приставу. То ли хмурым, неулыбчивым видом, то ли принял его за уголовника, хотя из документов чётко явствовало, что это не так, но только этот "русский" офицер взял да и заслал его, куда подальше от себя. Это, сказали местные ссыльные, от нас на юг, вы проплывали этот посёлок.
    В Костине оказалось ещё трое ссыльных, Иосиф стал четвёртым. Ночи в то время были короткими - почти сплошной день в небе, с которого тихо лился и лился, хоть и северный, хоть и не яркий, но всё равно свет. Мучились не только люди, но и собаки, козы и даже куры, которые, оказалось, водились и здесь. А словоохотливый конвоир пугал его в Туруханске: "Не, молочка там не добудешь!" Врал, собака. Всё было: и молоко, и куры, и яйца, и "бокари" в лавке - высокие болотные сапоги из оленьих шкур, содранных с передних ног животных. Были бы деньги, можно ружьё даже купить, если любишь охотиться.
    Иосиф не любил ни охоты, ни рыбалки - увлёкся чтением своей книги о гипнозе и старыми газетами, которых много скопилось у одного из ссыльных эсеров. И хотя время ссылки при таком образе жизни потянулось очень медленно, тем не менее, дни стали быстро сокращаться, и началась долгая и тёмная зима. Почти сплошная ночь с вьюгами утвердилась на этой грешной, забытой богом земле. Ударили морозы, и настроение у Иосифа пропало совсем. Особенно оно ухудшилось, когда кончились деньги. Тогда засел за просительные письма в Петербург: к Татьяне Александровне Словатинской, у которой нелегально останавливался на квартире, когда ещё не было своего угла в столице, к члену Государственной Думы и члену ЦК РСДРП Роману Малиновскому, с которым ездил к Ленину в Польшу. И хотя по-русски Иосиф писал всё ещё с ошибками, слогом он владел и разжалобить мог, кого угодно.
    "... Письмо лежит у меня 2 недели вследствие испортившейся почтовой дороги, - писал он Словатинской. - Татьяна Александровна! Как-то совестно писать, но что поделаешь - нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на тёплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока ещё доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю... Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде Крестинского) раздобыть рублей 20-30? А то и больше?!"
    Дальше Иосиф налёг на своё душевное состояние в этом гиблом для всего живого крае, не забыл подлизаться, хваля душевные качества своего адресата, и, назвав под конец письма Татьяну Александровну милой и доброй, раскланялся, тут же засев за письмо к Малиновскому.
    На слова не скупился и на этот раз: "Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, - почти повторил он фразу "Как-то совестно писать" из первого письма, - но приходится. Кажется никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь всё дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги... нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе - и к Петровскому, и к Бадаеву.
    Моя просьба состоит в том, что, если у соц-дем. Фракции до сих пор остаётся "фонд репрессивных", пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя в руб.60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то м.б. вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, никогда нет времени, но, чёрт меня дери, не к кому больше обратиться, а околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дольше - значит, голодать, а я и так истощён и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губ., деревня Костино, Иосифу Джугашвили... Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, чёрт меня дери... Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено здесь прозябать 4 года... Твой Иосиф".
    Призывы к спасению "истощённого и больного" человека подействовали. 10-го ноября от Словатинской пришла посылка, и через 2 дня Иосиф уже писал ей: "Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы ещё купили новое, израсходовались, между тем жаль денег, у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая-милая-милая".

    5

    Иосиф ещё не знал, вспомнив об этом письме, что отплатит "милой-милой" через 20 с лишним лет тюремной камерой. Высылкой Павлика и Женечки, детей "дорогой" Татьяны Александровны, в места холодные и отдаленные, чтобы тоже узнали, что такое настоящие морозы для здоровья. Денег и посылок им он не пошлёт, да и порядки заведёт в ссылках другие, чтобы не ели там хлеба даром. Ну, а зятя Словатинской пустят по его совету в расход: кто он ей?.. Не родная кровь... Впрочем, туда же будут отправлены и сын Петровского, и Николай Крестинский, которого просил Словатинскую "растормошить" на денежную помощь "голодающему". Да мало ли что произойдёт в той чехарде, которую он устроит в 37-м. Не знал и того, что даже самому вспоминать об этом будет неприятно: подлые поступки...


    20-го ноября пришлось писать - от Романа Малиновского всё ещё не было ни слуха, ни духа! - Словатинской снова:
    "... Милая, нужда моя растёт по часам, я в отчаянном положении, вдобавок ещё заболел, какой-то подозрительный кашель начался. - О "подозрительном кашле", что он "начался", было писано и Малиновскому, но ничего - выражение это хотя и скромное по форме, по существу, по своему подтексту означало грозный туберкулёз. И Иосиф упоённо продолжал: - Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедленно телеграфом, нет мочи ждать больше".
    "Отчаянное положение", в котором оказался Иосиф, стало ему представляться совсем безвыходным, когда он прочёл в старых газетах эсера судебный очерк "Туруханское дело", случайно попавшийся ему на глаза. Очерк был большой и страшный.
    Оказалось, что за 2 года до поселения Иосифа в этих краях, в деревне Селиванихе произошла кровавая драма. Группа политических ссыльных, доведённая до отчаяния голодухой, напала на английский магазин "Рошет". Этот магазин заготовлял тут пушнину по дешёвке для отправки в Англию. Вот его и наметили себе ссыльные для ограбления. Забрали из кассы все деньги, меха. Поделили между собой, и вновь разлетелись по окрестным деревням, как воробьи. Но сделали своё дело, видно, не чисто. Вскоре полиция арестовала сразу четверых - продавали песцов проезжим купцам. Начались допросы...
    Тогда остальные - прошёл уже слух - снеслись между собою и решили бежать, пока не арестовали и их. Но куда бежать? На юг в этих местах не побежишь: там Красноярск, полиция и жандармы. На запад - полное безлюдье на 1000 вёрст, голодная смерть. То же самое и на востоке: горы Путораны. Оставалось только на север - к Хатанге, где поселился и жил тогда, ставший известным на всю северную Сибирь, русский охотник и полярный проводник Никифор Бигичев. Бывший матрос, бывалый и сочувствовавший революционерам человек, он не откажется, вероятно, помочь им добраться до Аляски через Чукотский, замерзающий на зиму, пролив. Места знает - работал у лейтенанта Колчака матросом на его корабле, когда тот искал в 3-м году пропавшего полярного исследователя Эдуарда Толля: об этом писали все газеты. Деньги, чтобы рассчитаться с Бигичевым за его труд, были.
    План этот, на первый взгляд, был простым и хорошим. Беда же заключалась в другом: никто в группе, в том числе и её руководитель, анархист Дронов, человек решительный и, как рассказали потом местные ссыльные, неглупый, совершенно не знали ни карт, ни географии. Они даже не представляли себе, что расстояния, которые им надо будет преодолеть - огромны, в несколько тысяч вёрст, и что сами они физически не подготовлены к таким переходам и переездам в лютый арктический мороз.
    Вся группа собралась в окрестностях села Осиновка и принялась готовиться к побегу. Запасались тёплой одеждой, провизией, ружьями. Но что - ружья? Нужны были винтовки, чтобы убивать диких оленей в пути. Олени близко не подпускают к себе, это знали от охотников. Но винтовку не купишь, такое оружие не продавалось в купеческих лавках. Что делать?
    А тут, как по заказу - конвой жандармов сопровождал двух анархистов в Енисейскую тюрьму: с севера на юг шёл. Ну, и остановился в Осиновке на отдых. И винтовки при нём были, и пистолеты, и сабли, и лошади. Не устояли ссыльные грабители перед таким соблазном, понимая, что другой такой удачи судьба не пошлёт.
    Убивать, правда, никого из конвоя не собирались - решили осуществить свой замысел другим средством. Накупили заранее водки, "случайно" познакомились с начальником конвоя, и пошла у них там пьянка на всю ночь. А когда конвоиры уснули, ссыльные стали забирать их винтовки. Но пожадничали, решили, что не помешают и револьверы, упрятанные в кобурах возле задниц. Вот тут один из жандармов и проснулся: "Караул, грабют!.." Пришлось его пырнуть ножом, чтобы не кричал. А тогда уж и остальных - чтобы не побежали за помощью, не организовали погоню.
    Так 18 политических превратились сначала в уголовников-воров, а затем и в варнаков, убивших людей и захвативших оружие и лошадей. Надо было бежать немедленно. И - побежали. Но впереди был Туруханск - последний полицейский кордон. Решили не обходить, чтобы и там расправиться с местной полицией, которая могла организовать за ними погоню. Терять было уже нечего, пошли на всё...
    Напали под утро, неожиданно. Но всё равно завязался бой, который длился целых 6 часов. С убитых сняли потом форму полицейских, переоделись в неё. Разграбили все магазины, какие там были, роздали деньги местным жителям и ссыльным, и снова вперёд, на север - теперь уже на лошадях, которых на этот раз хватило на всех и даже под вьюки с провизией. Предшественника Кыбирова хоронили уже сами жители. Ссыльные, ставшие ворами и бандитами, торопились...
    Следующей пала после короткой перестрелки Дудинка - там исправник Пуссе решил сдаться без боя. Забрали и у него, что можно было увезти. Отдыхать не стали, знали уже, что их преследует поручик Нагурнов с отрядом из 31-го сибирского стрелкового полка - предупредил охотник-хант, промышлявший песцов на оленях.
    Надо было идти на Хатангу. Туда поручик не полезет в такое время года с целым отрядом: морозы, снега. Где ему взять столько еды и сена с собой!.. А летом прохода не будет и вовсе - болота.
    Дронов подошёл к помертвевшему от страха Пуссе:
    - Как проехать отсюда на Хатангу?
    Исправник обрадовался: "Ага, не знают, сукины дети! Не знают дороги, канальи!.." И осмелев, соврал: рассказал им всё про дорогу через Гольчиху, которая была почти на 1000 вёрст длиннее обычной.
    В Хатангу Нагурнов и Пуссе пришли первыми, обогнав беглецов: шли короткой дорогой, половиной отряда и на оленьих упряжках, которых достали, оставив лошадей в Дудинке. Отдохнули, и стали ждать...
    А Дронов и с ним ещё 3 главаря по своей дороге выдавали себя перед местными жителями за военную экспедицию. Ещё бы!.. На Дронове - 2 ордена, все одеты в форму жандармов.
    Вот с них и начал свою расправу Нагурнов, когда те притопали в Хатангское ночью и попали на засаду.
    - Расстрелять! - приказал он коротко. - На глазах у всех остальных подлецов...
    Расстреляли. А остальных - ещё было 8 человек - зверски избили прикладами и погнали пешком на юг, аж в Красноярск. Привели только к весне, в нечеловеческом виде - обмороженными, полуживыми. Состоялся суд. Сначала беглецов-убийц приговорили к повешению, но потом высшую меру заменили им по ходатайству защиты на бессрочную каторгу. Все российские газеты известили об этом своими статьями и судебными очерками. Один из них прочитал теперь вот здесь, в Костине, грузин Иосиф Джугашвили.
    Но из очерка не понять было, что 4 - расстреляны Нагурновым без суда. 6 человек погибло, напоровшись на засаду, в ночной перестрелке. И только 8 - судили. Подробности эти узнал у ссыльного эсера, у которого брал газеты и книги. Кончив рассказывать, тот предупредил:
    - Полиция и теперь здесь лютует. Говорят, дано секретное распоряжение: если кто побежит из нашего брата ещё и будет в дороге пойман, живым не приводить - забивать до смерти на том месте, где схватят.
    - Зачем? - не понял Иосиф.
    - А чтобы не было больше судов по таким делам. Всемирная огласка же получилась! Пришлось на суде всячески скрывать факт бессудного расстрела. Иначе и Нагурнова тогда нужно было судить. Списали всех на ночной бой. Да и об этом бое тоже старались не говорить. Ведь если сидели в засаде, могли же взять в плен и без боя: сдавайтесь, и всё! А они сначала укокошили 6 человек чуть ли не в упор, а после этого - "руки вверх!" Вот ведь как всё было. Короче, ославилась Россия с этим делом на весь мир. Решили, что всё, хватит!
    Иосиф из этого разговора понял главное: бежать отсюда, как делал раньше с тоски, не следует. Знал зверскую жандармскую моду в России уничтожать людей без огласки. Это из Сольвычегодска можно было бегать. Там кругом люди, сплошные свидетели в случае чего. А отсюда - не убежишь: всё равно схватят где-нибудь в снегах. Пространств этих пешком не одолеть, сам видел их, когда везли сюда летом на пароходе. Свидетелями будут только голубые песцы...

    6

    В середине марта в Костино приехал из Монастырского исправник Кыбиров и приказал Иосифу переехать на север, не в село даже, а в дальний станок Курейку, где было ещё глуше - всего несколько домов. Что было делать? Поехал...
    Станок этот прилепился на берегу речушки Курейки, которая впадала в том месте в Енисей. 40 жителей всего, да 6 вечно пьяных стражников. До Монастырского - 180 вёрст. 80 из них - за полярным кругом. Одним словом, дыра, а не ссылка. Не было даже почты. Раз в месяц прибывал из Монастырского "ходок" с письмами и газетами, вот и вся связь с внешним миром.
    Гиблое место, думал Иосиф. Ему казалось, что пропадёт он здесь с тоски, в небольшом доме местных крестьян Перепрыгиных. Хозяин был русский. А вот его жена Степанида происходила, казалось, не из русских кровей, впрочем, как и остальные местные жители, почти все перемешавшие тут свою кровь с местными тунгусами да хантами. Разговаривали, правда, по-русски все. Но лица выдавали своей скуластостью и смуглостью, раскосыми чёрными глазами явно нерусское происхождение. Волосы у всех были тоже чёрные, прямые. Многие бабы курили длинные тунгусские трубки и сплёвывали жидкую слюну сквозь зубы по-мужски. Однако считали себя православными.
    Не успел одичать с ними Иосиф. Пристав Кыбиров, словно сжалившись, прислал к нему из Селиванихи ссыльного Якова Свердлова, с которым Иосиф познакомился ещё 3 года назад в нарымской ссылке. Тот тоже узнал его и страшно обрадовался встрече. Иосиф пригласил его жить вместе, и Яков поселился в доме Перепрыгиных. В избе было 4 помещения: кухня, спальня хозяев, комната их 13-летней дочери и комната, которую занимал Иосиф. Вот в этой большой комнате, где стояла высокая русская печь, они и устроились оба. Иосиф спал на печи в вязаных шерстяных носках, а Яков на кровати. Лежали и переговаривались.
    Из-за имени Свердлова Иосиф неожиданно вспомнил своего 7-летнего сына, оставленного в Грузии у сестры покойной жены, и удивился: до этого он о сыне почему-то не думал и не вспоминал. Странно, дочку Ольги Аллилуевой вспомнил. А собственного ребёнка - нет. Но теперь, накрываясь каждый раз шёлковым, яркой раскраски одеялом, над которым добродушно подтрунивал Свердлов, Иосиф вспоминал сына и думал о нём - как он там, без отца и матери, скучает, наверно?
    Однажды Яков оставил на столе недописанное письмо и вышел с собакой, которую завёл себе и назвал странным именем - Пёс. Пока он ходил к соседям за молоком, Иосиф не утерпел и прочёл его письмо. Оказалось, сделал это не зря: узнал, что думает о нём человек, с которым он ночует под одной крышей. Яков писал в Питер какому-то другу: "Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни".


    "Иудейская морда! - подумал Иосиф, глядя из окна в ночь. - Говорят, когда я уехал из Москвы летом 18-го в Царицын, ему привезли из Екатеринбурга прямо во ВЦИК отрезанную голову царя в банке со спиртом. 5 дней везли её иудеи Юровский и Голощёкин в чемодане. Наверное, закусывали, в дороге, сидя на нём. А потом любовались на эту голову правительственные евреи в Кремле - Янкель Свердлов, Троцкий, Каменев. Праздновали свою победу над православием. И не стошнило, мерзавцев! Таким же садистом, как отец, оказался у Свердлова и его сын. Отец - рассказывали - мучил крыс в общей тюремной камере. А сын - уже людей в подвалах Лаврентия. Берия сделал из него следователя, а он - оказался садистом. Ну, ничего! Скоро я доберусь до всех вас одним ударом! Вы у меня перестанете хвалиться в своих книжках, что евреи сделали русскому народу революцию, что евреи - любимцы Ленина. Ну и что? Ничего нельзя сделать, хотите сказать? Посмотрим..."


    Свердлов не захотел жить в Курейке и начал писать жалобы приставу Кыбирову, что болен мозговым анабиозом из-за жизни за полярным кругом и просит перевести его назад, в Селиваниху.
    Известие о том, что Россия вступила в войну с Германией, пришло в Курейку только 10-го августа, когда уже прошло 22 дня мировой бойни. Свердлов ещё был вместе с Иосифом. А через несколько дней после этого Кыбиров приехал в Курейку сам и, осмотрев Янкеля, разрешил ему переехать в Селиваниху, куда тот просился. Там жил его старый знакомый, тоже по Нарыму, еврей Шая-Ицков-Исаакович Голочекин, избранный как и Иосиф, в члены ЦК в Праге, но уже как Филипп Голощёкин. Было в Селиванихе и ещё несколько ссыльных. А Иосиф остался в Курейке. Кыбиров предложил ему сходить на охоту и завёл там скользкий разговор:
    - Не надоело по ссылкам да тюрьмам?
    - Почему не надоело? Надоело, - ответил Иосиф добродушно.
    - Если хочешь, можно это прекратить, однако, - заметил Кыбиров.
    - Как это? - не понял Иосиф.
    - А так... - Кыбиров уставился с многозначительной полуулыбкой прямо в глаза. - Начальству в Енисейске всё известно о тебе. Интересуется...
    - Чем интересуется? - Иосиф вздрогнул. И догадавшись вдруг обо всём, всё поняв, жарко покраснел. Опустив голову, достал трубку и, принявшись набивать её табаком, думал про себя, по-грузински: "Смотрите на него! По морде - из инородцев. А по-русски говорит, как будто и в самом деле настоящий офицер. Из местного диалекта - так, только некоторые слова, да иногда произношение выдает... Что ему надо от меня?"
    Голос Кыбирова прозвучал рядом, на этот раз, как выстрел:
    - Не желаешь ли вернуться на прежнюю секретную работу?
    Иосиф ответил быстро, решительно:
    - Передайте: не желает. Начальство давно не сдержало своих обещаний, и хватит об этом! В Курейку загнали - в знак благодарности, да? А сколько платили?.. Курам на смех! В то время как другие - могли в Европу выезжать, на курорт. В дорогих ресторанах, с женщинами... Я всё потом выяснил, с меня хватит.
    - Мне - што, передам. Токо могут ить и подальша загнать.
    - Хоть в Якутск! - вспыхнул гневом Иосиф. Заговорил неразборчиво сразу, с сильным акцентом: - Какая разница будет: Курейка - Якутск? Одинаково.
    - Могут сообщить о твоих делах с нами твоим товаришшам, - нажал Кыбиров на слово "товарищи". И подойдя к Иосифу вплотную, молча забрал у него ружьё, которое прихватил для него с собой и дал потом для охоты на куропаток. Раздосадовано произнёс: - Хватит, однако. Пошли назад...
    Иосиф понял, ответил с вызовом:
    - Товарищи... вам не поверят.
    - Это почему же?
    - Было уже такое. Скажут, опять провокация.
    - Можно ведь и документиками доказать.
    - Всё равно теперь не поверят. "Своих"... не держат так долго в тюрьме. Не ссылают так далеко и тоже надолго.
    - Ну, как знашь...
    Разговор их на этом закончился. До самой Курейки молча чавкали своими бокарями по тундровой хляби. Но душа Иосифа была растревожена. Делал только вид, что наплевать. Какой там наплевать! Хотя и разочаровался во всём, всё равно не хотелось, чтобы о старой связи с охранкой узнали товарищи: и русские, и особенно свои, кавказцы, куда собирался вернуться и жить. Переполошившийся, он не мог уснуть и ночью. Да и какая это ночь - солнце в небе! Так и не спал, думал...
    Причиною всему было собственное письмо, написанное ещё из Костино в Петербург Роману Малиновскому и перехваченное красноярской секретной службой. В нём он жаловался товарищу по партии, что не может более переносить суровых условий своей ссылки, и намекал, что намеревается совершить побег.
    Из Красноярска это письмо было переслано в Енисейск, начальнику местного жандармского пункта полковнику Байкову, в ведении которого находился ссыльный Джугашвили. Естественно, старый служака, ещё недавно чуть не изгнанный по возрасту на пенсию, всполошился и отправил в Монастырское на имя жандармского исправника Кыбирова срочную депешу: "Ссыльного Иосифа Джугашвили немедленно перевести на жительство в такой отдалённый станок, из которого исключалась бы не только всякая возможность побега, но даже и мысль об этом".
    Вот почему Иосиф неожиданно был переведён из Костино в Курейку, на самый север Туруханского края, находившийся за Полярным Кругом. А его письмо, перехваченное жандармами, пролежало у Байкова до 4-го января 1914 года. После чего полковник решил переправить его не адресату, а в Департамент полиции, самому высокому начальству в качестве "агентурных сведений" за N14. Своего же непосредственного начальника жандармского Управления, живущего в Красноярске, он тоже уведомил:
    "4 января 1914 года, г. Красноярск. Совершенно секретно.
    Представляя при сем агентурные сведения за N578, имею честь донести Вашему Превосходительству, что автором таковых заявлений является гласнонадзорный Туруханского края Иосиф Джугашвили. Адресат таковых - член думской фракции с.-д. Роман Вацлавович Малиновский. Меры к недопущению побега Джугашвили мною приняты. В Томск и С.-Петербург сообщено за номерами 13, 14. Полковник Байков".
    Это было правдой - Байков не поленился предупредить и охранное отделение в Томске, и Департамент полиции в Петербурге о возможном появлении у них беглого ссыльного Джугашвили. Он не знал, что Джугашвили работал в прошлом на охранку, а потому и получал по судам самые минимальные сроки, несмотря на рецидивные побеги из мест своих ссылок. Другим рецидивистам подобного рода за такие побеги присуждались ссылки на пожизненные сроки, а этот отделывался каждый раз пустяками. И уж вовсе не знал старый жандарм и не мог даже предположить, что и адресат Иосифа Джугашвили Роман Малиновский - тоже агент охранки, и в то же время - это член ЦК большевиков у Ленина. Только Ленину он служил верой и правдой, а вот охранному отделению лишь формально.
    Не знал Байков и того, что донос о том, что беглый ссыльный Иосиф Джугашвили был на совещании у Ленина в Кракове, а теперь-де находится в Санкт-Петербурге, написал сам Роман Малиновский. Во-первых, он боялся, что наглый Джугашвили, возможно, служит охранке и может донести на него сам, да ещё что-нибудь такое, от чего Роману потом несдобровать ни от своих, ни от жандармов. А, во-вторых, Иосиф предательски повёл себя в редакции "Правды" по отношению к директивам Ленина - фактически делал всё наоборот. Войдя после кавказских "эксов" в состав ЦК по сути без выборов, в тайне от многих большевиков, этот хитрый грузин не хотел потом вести борьбы с ликвидаторами. В Москве он тихо выступал против Ленина заодно с примиренцами. Лучше всего было избавиться от такого человека для всех - и для себя, и для партии, и для Ленина. А если этот грузин ещё и действительно секретный агент охранки, то и вовсе всё будет выглядеть просто отлично. И Малиновский сделал донос...
    Он даже не знал, что Иосиф фактически повторил в Петербурге свою тифлисскую борьбу за партийную власть с Сильвестром Джибладзе. И вновь провалился, как и в Баку, когда тайно боролся. Как мастер интриги Иосиф Джугашвили ещё не достиг совершенства. Но, и не зная этого, Малиновский считал, что принося в жертву товарища по партии ради спасения от него общего дела, он поступает хорошо, с какой стороны на эту историю ни взглянуть.
    Весной 1914 года неведение жандарма Байкова в отношении Джугашвили было устранено. На его "агентурные сведения N578" из Петерберга пришло разъяснение, что поляк Роман Малиновский - "свой", а гласнонадзорный грузин Джугашвили был тоже "своим", но в настоящее время переметнулся к революционерам. Вот после этого полковнику Байкову и явилась в голову благая мысль, выяснить: не одумался ли этот Джугашвили? Ведь это же будет плюсом, если он опять заагентурит его! И исправник Кыбиров - кстати, выходец из Кавказа, его предки были осетинами - получил тайное распоряжение "прощупать" грузина.
    Было уже лето, началась война с Германией. Кыбиров, отправив в Монастырское Свердлова, пригласил Иосифа на охоту. По дороге начал присматриваться к нему, выявлять намерения "на предмет возвращения на секретное сотрудничество", чем и привёл его в сильное душевное смятение.
    Окунаясь в своё прошлое, Иосиф вспоминал ход своих размышлений в ту далёкую и бессонную ночь после дневной охоты с Кыбировым. Напуганный доводами исправника, он тогда думал: "Ну, почему Роман не ответил мне на моё письмо? Почему не прислал ни денег, ни даже совета, что делать? Может, вчерашнее посещение Кыбирова как-то связано со всем этим?.. Неужели жандармы и в самом деле будут показывать документы товарищам? Где, кому? В Баку? Петербурге? В Тифлисе? Нет, не станут они показывать свой секрет, свой проигрыш, - надеялся Иосиф, ворочаясь на кровати. - А если и покажут, плевать. Домой вернусь нескоро, забудут к тому времени. Скажу им, что они клюнули на жандармские удочки - всё, мол, это полицейские фокусы, провокация. Не поверят - уеду в горы. Надоело всё..."
    А днём увидел, что жизнь как шла, так и идёт. Паслась коза под солнышком на лугу. Изнемогали от света во дворах куры. Ничего нового, ничто не изменилось. Ссыльные, которые жили в Селиванихе, каждую неделю ездили в Монастырское - 30 вёрст не расстояние. Ходили туда люди и пешком. Яков Свердлов, рассказывали, выходил себе у Кыбирова переезд из Селиванихи в Монастырское. Оказывается, к нему выехала из Тобольской ссылки жена с двумя детьми, вот он и упросил пристава. Да это и понятно, с детьми надо селиться поближе к больнице, школе, аптеке. А это всё есть только в Монастырском. Иосиф жил в своей Курейке по-прежнему один. Молчал, ни с кем не общался - тоска...
    А потом получил письмо от Якова. Тот сообщал, что семья к нему уже приехала. Сыну, Андрейке, 4 года, а дочке, которую жена назвала без него Верочкой, только 2. Что Кыбиров опять пошёл ему навстречу: не только перевёл в Монастырское, но ещё и работу помог получить вместе с жильём. И он, и его жена Клава живут теперь и работают на метеостанции. Рядом есть товарищи. Ходят вместе и на охоту, и на рыбалку, живут весело.
    Он им всем позавидовал: умеют люди устраиваться, даже здесь! Сам жил замкнуто, никуда не ходил. А потом всё накрыла своими снегами зима - и землю, и реки. Вливаясь подо льдом в могучий Енисей, Курейка совсем затерялась в этом заваленном сугробами заполярном крае. Затерялся в глухом станке с дымами из труб - вились к звёздному небу будто из-под снега - и ссыльный Иосиф Джугашвили. Как поселился там полтора года назад в доме Степаниды Перепрыгиной на краю станка, так и живёт с тех пор никем не замеченный. Кому нужен, чем интересен? Ничем. Правда, в свои 37 лет ещё юношески худ человек и черноволос. Ну, так что с того? Молчит всё время. Курит не сибирскую короткую трубку. Носит широкие, нависающие над губою, усы. Лицо - не интересное, в редких оспинах, следах детской, должно быть, уже забытой болезни. Сам - маленький. И лоб у него узкий и маленький, казавшийся жестоким при общей хлипкости тела. Впечатление это усиливалось ещё больше из-за выступающих надбровных дуг с бровями-крыльями и подчёркивалось угрюмым взглядом тёмно-карих глаз из-под нависающих век. Если бы к нему присматривались повнимательнее, как Степанида, то заметили бы в нём подозрительный тип уголовника. К тому же и неопрятен был по-уголовному. Да и мрачный характер свидетельствовал о том же. Но о подлинном его характере, завистливом и злопамятном, никто в станке не знал и не догадывался, даже наблюдательная Степанида. А сам он себя не обманывал - зачем обольщаться? Ничего, проживёт и таким...
    И всё-таки, несмотря на угрюмость и мало кем замечаемую злобность в характере, жизнь заставила своими соблазнами затрепетать и его чёрствую душу. После того разговора с Кыбировым всё постепенно забылось, и зимой, когда началась в его жизни вторая полярная ночь, он увидел однажды в полупотёмках хозяйскую дочь. Она вошла в его комнату задуть керосиновую лампу, которую забыл он на подоконнике, когда ложился спать на высокую печь. Вот оттуда и увидал её в одной нижней рубахе без рукавов.
    Не подозревая, что он проснулся и смотрит на неё, рослая девчонка взяла сначала книгу, которую он читал, и поднесла её, держа в руках, к лампе на подоконнике. Шевелила губами. А он видел сверху тугое яблоко груди, просвеченное лампой. Голые руки, ноги с округлившимися под ночнушкой бёдрами. Высокую шею, округлость щеки в золотистом свете. И почувствовал жар в груди, а в паху дикое напряжение. Женщина! Он хотел её.
    Умом понимал, дочь хозяйки ещё не женщина, 14-й год только. Но, лишённый вот уже много лет близости с женщинами, если не считать несколько редких и случайных связей за деньги, он всё время думал лишь об одном: где найти женщину, хоть раз переспать с ней? Увы, в этой ссылке рассчитывать на такое не приходилось - глухомань. Да и денег на такую роскошь у него теперь не было. И он, сгорая от ежедневных мужских желаний, дурных снов, готов был даже к насилию, попадись ему в подходящей обстановке хоть пожилая баба, хоть немытая тунгуска из чума или пьяная проститутка. Но ни проституток, ни тунгусок ему не попадалось, и он облегчал свои страдания древним способом одиноких мужчин.
    Задув лампу, дочь хозяев тихо ушла в свою комнату, а он и после облегчения не мог долго заснуть - перед глазами стояло ночное видение в образе полуобнажённой Лиды. Мысленно раздевая её, он представлял себе в темноте, какие у неё ноги, бёдра, зад. И хотя девчонка была обыкновенной, каких тысячи по русским деревням - светленькая, губастенькая, курносая в отца и с веснушками на щеках - мысли о ней не давали теперь Иосифу покоя ни днём, ни ночью. Днём он тайно наблюдал за нею, а ночами мысленно овладевал, как бродяжкой в Вологде 3 года назад. Оттого, что Лида тоже была свежей, крупной, рано созревшей - видимо, в мать с её явно восточной кровью - Иосиф только и думал о том, как её взять. Но гипноз на неё не действовал - у самой была сильная воля. Надо было придумывать что-то другое. Уж очень ему хотелось девочек после того случая с Машей в Вологде - даже на дочь Ольги Аллилуевой - совсем ведь малолетка - смотрел как на предмет вожделения. С проститутками он почти не ощущал своим маленьким членом тесного контакта, а вот на пьяной бродяжке впервые в жизни испытал истинное блаженство. Даже с молодой и, никем нетронутой до него, женой Като не было у него такого удовольствия - её сладкое место оказалось для него всё равно большим. Значит, ему нужны только девочки, не достигшие совершеннолетия.
    Трезвея, он понимал - глупо всё, неосуществимо. И всё-таки продолжал обдумывать свою навязчивую идею, ежечасно ловя себя на запретном желании, сгорая от него, теряя, казалось, рассудок. Главным препятствием ему казались родители. Как сделать всё так, чтобы девочка отдалась и не рассказала бы им потом?
    Ничего путного не придумывалось, не приходило на ум, а внешне Иосиф продолжал сдерживать себя, заботясь о том, чтобы его преступного замысла не заметили ни родители, ни их дочь. Это он умел! Жизнь научила его сдерживаться и притворяться на людях с детских безрадостных лет. На душе - одно, а в проявлениях - холод и сдержанность. Как во время ночных пьяных драк, когда отец избивал его мать и называл проституткой. Стоило выдать себя, и тогда удары обрушивались и на самого.
    Иосифу не хотелось больше ни сотрудничества с охранкой, ни с товарищами по партии. Результат один - сибирская ссылка и жизнь без самого необходимого для человека, без женщины. Зачем такая жизнь? Кому она нужна? Хотелось самого простого - обыкновенного мужского счастья. Сколько можно жить не по-человечески?
    И вдруг придумал. Что, если попробовать совратить Лиду эротическими рассказами о половой близости? Возраст как раз такой, когда горячие сны снятся, а красивых парней и принцев в Курейке нет... И начал рассказывать Лиде, когда родителей не было в доме, сказки из "Тысячи ночей", которыми увлекался когда-то и сам, находясь в Тифлисской семинарии. Семинаристы повально занимались по ночам тайным чтением этих сказок и онанизмом. От сказок Шахерезады молодая кровь бурлила так, что сходили с ума. Может, закипит она и у Лиды?..
    Видя, что постепенно девчонка перестаёт стесняться и слушает его сказки с таким волнующим интересом, что зарождающаяся в ней страсть заливает ей краской лицо и шею, он принялся добавлять к сказкам ещё и свои комментарии о том, как это всё необыкновенно и сладко. Память у него была превосходной, он извлекал из неё сказки одну за другой. И видел, не обязательно быть молодым и красивым...
    Однажды, в праздник Божиева Рождества, когда отец и мать Лиды ушли в гости к соседям Тарасеевым, Иосиф, вспоминая о беспомощности вологодской Маши, угостил и Лиду вином, которое привезли для него ссыльные из Монастырского. "Вот и сгодилось..." - подумал он.
    - Ну, Лидочка, с рождеством тебя Христовым! - провозгласил он тост, подавая ей стакан с портвейном.
    Чувствуя, что затевается что-то запретное, но сладкое своей тайной и неизведанностью, желая казаться наивной и ничего не понимающей, чтобы Иосиф не прекратил своей игры с ней, Лида выпила сладкий, вкусный портвейн. В голове у неё приятно закружилось, и она, хмелея от вина и очередной эротической сказки, вся зарделась и внимала Иосифу так, словно чего-то ждала от него. Он это понял и угостил её вином ещё раз. Лида, загораясь сжигающим её желанием, раскраснелась, как чугунная плита на огне. И тогда Иосиф спросил:
    - Слушай, а ти целоваться умеешь?
    - Неа.
    - Хочешь научиться?
    - А как?
    - Показат?
    Она опустила голову - застеснялась. Но не ушла.
    Он подошёл к ней, погладил её по щеке, плечам. Потом начал учить... целоваться, дав волю правой, блудливой руке. Лида оказалась девочкой чувственной, бездумной по возрасту, отдалась ему с первого раза, так разволновал он её своими ласками. Правда, в последний момент, когда он - всё-таки "старик" для неё, она понимала, что это нехорошо - раздел её и повалил на кровать, она опомнилась и стала сопротивляться, но он всё же пересилил её и взял силой, готовый и к этому.
    Испугавшись после случившегося, она плакала. А он, не обращая внимания на её слезы, вспоминая Вологду, повторил своё насилие ещё раз и ещё. И только после этого сказал:
    - Родителям не говори пока. Подрастёшь, я на тебе женюсь. Зачем волноват их заранее?..
    Так началась у него эта обдуманная связь. Не учёл он только одного - что Лида в свои 13 с половиной лет забеременеет. Думал, что нет, рано ей, "северной девочке". А вышло по-другому...
    Отец Лиды, обычно ровный и спокойный крестьянин-русачок Платон Перпрыгин, ворвался к Иосифу в комнату с топором:
    - Ты што, супостат старый, с девчонкой исделал, а?! Она жа дитё ишшо!
    - А что я такого с ней сделал? - Иосиф загородился табуреткой.
    - Как ета што?! Ты ей пузо исделал, вот што!
    - Я этого не хотел. Она сама... - нелепо защищался Иосиф, говоря то, что первым шло на ум.
    - Сама? Сама к тебе в постелю легла, што ль? Ну, ты, гад, у меня попляшешь ищас! - И хозяин бросился к Иосифу с топором. Тому деваться некуда, сказал вдруг покорно:
    - Ладно, убивай, если хочешь попасть на каторгу.
    И хозяин топор опустил. Но тоже нашёл, что сказать:
    - Ну, што жа, раз ты власть спомнил, поглядим тада, што она решит исделать с тобою? Вот подам на тя становому за сильничество, тада поглядим!.. - И вышел.
    Платон Перепрыгин действительно поехал с жалобой на постояльца в Монастырское. И вернулся оттуда вместе с Кыбировым. Жандарм вошёл в дом, как к себе на службу, и сразу к делу:
    - Ну что, Джугашвили, будем заводить дело об изнасиловании, так, что ли? Захотелось в тюрьму?
    Иосиф за эти дни всё уже продумал и, подготовив ответ заранее, спокойно спросил:
    - Почему сразу в тюрьму? Почему изнасилование?
    - А как же ты хотел? Чтобы за такие дела по головке тебя погладили? Закон есть закон!
    - Зачем по головке? Разве я от Лиды отказиваюс? Я ей сразу сказал, что женюсь на ней.
    Перепрыгин возмутился:
    - Вона как ты запел! Што жа сразу-то молчал?
    Иосиф сделал обиженный вид:
    - А ти нас с Лидой спрашивал? Ти сразу пришёл убиват, а не спрашиват! С топором пришёл. Так, нет?
    В горницу вошла, подслушивавшая за дверями, Степанида. Запричитала:
    - Стыда у тебя, кобелина животная, нету! Какой жа поп возмецца венчать с тобой Лидку? У тя и вера не наша, поди, и сама Лидка ишшл дитё неразумное, ей по возрасту грех идти под венец! Будто не знаш?!
    Однако Иосиф и тут легко всё отмёл:
    - Вера у меня - такая же, как и у вас. Я не турок и не татарин, я - грузин! Даже на священника учился в православной семинарии. А дочь ваша - скоро подрастёт. Мне ещё тут долго отбывать срок! - Он посмотрел на Кыбирова. - Так, нет?
    Кыбиров кивнул, но тут же и застолбил:
    - Хорошо, садись тогда и пиши, что даёшь обязательство жениться на Лидии Перепрыгиной по достижении оной совершеннолетия и вследствие совращения её в отроческом возрасте. В противном случае - я тебе гарантирую суд и тюрьму!
    Иосиф и тут ответил спокойно:
    - Пожалуйста. Я - что, отказиваюсь? Ми с Лидой любим друг друга, обвенчаемся с удовольствием.
    Жандарм вдруг весело рассмеялся и произнёс, обращаясь к Перепрыгину:
    - Ну вот, Платон, тут не судом, как видишь, пахнет, свадьбой. А ты переживал. Ставь угощение, с зятем тебя!
    Вроде бы кончилось тогда всё миром. Иосиф написал жандарму обязательство жениться на Лидии Перепрыгиной - деваться было некуда, уж лучше так, чем собираться в тюрьму. Успокоились и родители Лиды. Угостив и проводив жандарма, радовались: не дал сослатому ославить их на всю округу, хотя рябой и сухорукий Иосиф был им не по сердцу - старше их, родителей, на целых 2 года, разве же это хорошо! - а помирились и с ним. Просили только об одном: не показывать никому из соседей, что спит с их несовершеннолетней дочерью.
    - Вот ужо исполницца Лидке шашнадцать, тада и объявим, што выходит за тя. А до той поры не давай виду людям - засмеют нас.
    Иосиф и вовсе воспрянул духом: вон как всё обернулось для него - даже к лучшему. Теперь можно законно спать с девчонкой, как с женой, и никаких хлопот тебе. Ещё и прикармливать будут как родственника. И решив, что насчёт беременности Лиды его просто обманули, кольнул:
    - Так ведь ребёнок должен быть, говорите. Как же ви хотите, чтобы люди ничего не знали?
    Вздохнув, Степанида ответила:
    - Кто те сказал, што не хотим? Нет, пусть все знают!.. Не отопрёсси... - Однако, обращаясь к мужу, тихо добавила: - Свожу её ночью к бабке Уренчихе.
    Дальше Иосиф доверился во всём только судьбе - что будет, то и будет, начертанного не миновать. Но в общем-то рад был. Всё вроде бы улеглось, утряслось, а там, что делать дальше - покажет жизнь. Лида ему нравилась - он даже готов был похвалиться перед ссыльными: у кого ещё есть такая молодая да свежая жена! А вот его, Иосифа, полюбила именно такая - сама к нему пришла. Герой! Мужчина! Грузин!..
    Не знал герой только, как приходилось отдуваться за его мужские подвиги будущей теще и жене. Степанида долго не рассказывала ему об этом. А разговоры-то уже шли по станку... На чужой роток не накинешь платок.
    Первой остановила Степаниду на улице соседка:
    - Степанидушка, ну как ваш кавказец-то? Хорош мужик, ай нет? - К ним подошла и вторая соседка, вопрос слышала.
    - А Бог ево знает, - ответила бесхитростная Степанида, не понимая ещё, куда клонят досужие подружки. - Спит прямо в чулках. Вязаны таки, с красной каймой.
    - А с дочкой твоей - спит? - спросила напрямую Полина Седых, 30-летняя наглая чалдонка.
    Степанида всё поняла, зарделась аж до груди:
    - Да ну вас, балаболки! Молчит он неделями, почитай. - И пошла уводить разговор в сторону: - Он ить и с мужикам нашим не шибко охоч молоть языком. Ни на охоту ни с кем, ни на рыбалку, однако. Рази што с Кыбировым летось. А так - не. Как сядет озле окна, так и читат цельный божий день, а потом и при ланпе. Глаза дак портит, всё читат - ни до чево боле нет дела. Да карасину скока жгеть! Правда, покупат сам.
    Бабы тоже не дуры, насели:
    - Дак што жа, ни об чем с Лидкой-ту не балабонит, што ль? Дажа, когда зовёть к сабе?
    Степанида растерялась, но отбивалась, как могла:
    - Да вы чё, очумонели, што ль? Лидка-ту - ить дурочка ишо, дитё!
    Полина, видя, что номер не проходит, сбавила тон:
    - Дак он у вас што жа - бирюком, што ль, живёт?
    - Бирюк не бирюк, однак, и ня шибко обшытельной. Рази што опосля баньки, када истоплю, зовёть чаю вместях попить. А больша всё коршуном зыркат. Баню токо нашу и любить, у них такой, грит, нету.
    - А ня убягит, как с других своех ссылков? Мужики, бают, он дольша году ниде в сослатых ня дяржалси. Южны люди, бают, пужаюцца нашай-ту Сибири. Ну, и без бабы долго ня могуть: хуч каку, а подавай. Ваш-ту - с лица не шибко баской.
    - Дикой он. Можа, и убягит, почём мне знать?
    Однако вскоре уверенность Степаниды в ответах кончилась и стала она таких разговоров с бабами избегать - примолкла. Да разве же держатся долго секреты в станках, где вся жизнь, хоть ты и в своём доме, у людей на виду. Всё поняли про Лидку её замужние опытные соседки, когда побывала она с матерью у бабки Уренчихи ещё один раз.
    Нюрка Коровина, прилаживая к вёдрам коромысло, говорила возле проруби своим товаркам:
    - И чё врать-ту, не понимаю. Чай всем ведомо, за какой надобностью ходют бабы к старухе-остячке. А Степанида мне: "За травой ходили, с животом чей-ту!.."
    - Ды ну-у?! - ахнула Полина Седых, приседая перед маленькой Нюркой и заглядывая ей в глаза. - Ковырнула, што ль, свою Лидку-ту? - Её жгло нестерпимое любопытство.
    - Не. Невесёлы шли от Уренчихи. Видать, нельзя ужо ковырять-ту. Видно, отравы какой-нито дала, штобы плод уморить.
    Полина радостно передразнила соседку:
    - "Ди-тё-о!.." Знать, скоро всему станку будет заметно, што брюхо, взаправду, болит! - Полина хихикнула. - А отнекивалась тада, чувырла змеина, не сознавалась!
    Нюрка её укорила:
    - Што жа, по-твоему, всему станку надо было о таках делах ведать? Сжабела баба, стыдно, чать, за дочку-ту.
    На Полину резоны не подействовали. На другой день, подстерёгши соседку, принялась советовать:
    - А ты, Степанидушка, свово постояльца пужни! А Лидке скажи, штоб лаской ево брала, лаской. Можа, тада и женицца, а? - Изгалялась она с тайной насмешкой.
    - Мужики, оне - што? С одной стороны, бояцца, што за таки дела и варнака можно нанять, штоб башку-ту отшиб. А с другой - на ласку падки.
    Не дождавшись ответа, Полина помолчала, спросила сама:
    - Да што ж он вам хоть грит-ту? Не думат с избы съезжать? - В голосе на этот раз было сочувствие.
    Степанида не отбивалась уже, отозвалась на сочувствие:
    - А ничё не грит. Чать сама знаш, он всей Курейке 100 слов не обронил за год, што тут прожил. Зыркат токо на всех, што те рысь.
    - Суров, што ль? - спросила Полина с согласием.
    - А то!.. Шибко суров. Токо батюшке Евлампию, када тот приезжал из Ангутихи отпевать матку Семёна Чертоганова, бают, призналси, да при Кыбирове однова, што тоже училси на попа, да сошёл потом. Супроть царя встал.
    - Оно и не мудрено, што суров кобель, коли церкву на анчихриста променял!
    Степанида утёрла пальцем в уголках раскосых глаз слезу, веско заключила:
    - Ну, знацца, и ему будет не весёла за это судьба. - И пошла по своим делам.
    Маленькая и совестливая Нюрка Куликова всё слышала, подойдя к Полине от своего дома, укорила опять:
    - Зачем галишься над бабой? Чать ей и без тово тоска!
    - Дак я жа по-первах навроде шутейно с ей. Откуда жа знать, што у их и в самом деле закружилось так в дому?
    На том бабы свои пересуды закончили и больше не расспрашивали Степаниду о её постояльце - не говорили о нём совсем. Мужик, по всему видать, не интересный со всех сторон, да ещё и молчун под стать своим, сибирским чалдонам. Привыкли к нему тут сразу, хоть народ и "дикой", и уже не замечали с тех пор. Пыхтит своей трубкой, читает что-то возле окна, согнувшись при лампе, ну, и Бог с ним - живёт тихо. Дак это жа хорошо, видать, и впрямь обвенчается с Лидкой.
    Тихо родила и Лидка летом, только мёртвого. С разговорами и сочувствием к Степаниде после этого больше не приставали, и Лидка продолжала жить со своим "сослатым" как жена, только не венчанная - все уже знали об этом.
    Иосиф тоже привычно молчал, с тоской думая о своей судьбе. Что интересного в такой жене, как Лида? Только ночью и нужна, а днём? Тёмная...
    Вскоре до Иосифа дошёл слух, что приехавшая к Свердлову жена, Клава, на много лет старше своего мужа. Выходит, Свердлову не повезло ещё больше? Тут - хоть глупая, но молодая, даже позавидовать могут. А вот Якову никто не позавидует - "старуха". Это же надо, удивлялся Иосиф, на целых 10 лет жена старше своего мужа!
    И вдруг удивился однажды не тому, что жена Свердлова старше, а тому, что узнавал всё почему-то всегда от других. Сами люди, лично - никогда ему о себе не рассказывали. Вот и когда в Питере был в последний раз, тоже не знал, что в "Правде" работал, оказывается, и Свердлов. В редакцию Иосиф не ходил, работал на дому, нелегально, и не знал про Якова ничего. А тот знал. Мог бы и навестить, но не пришёл ни разу. Иосиф узнал о нём от других. Да и то, когда Якова уже арестовали. А потом арестовали и самого, но Якова уже отправили из Питера на этап. Встретился с ним только здесь, в Курейке. Вот и теперь, про жену Якова - тоже узнал стороной.
    А вообще-то вести приходили в Курейку большей частью невесёлые. В прошлом году покончил с собой Иосиф Дубровинский, отбывавший в этих местах. Говорили, не то повесился, не то поджёг дом, в котором находился один. Задавила человека здешняя тоска. А ведь ему было только 36 лет! Впрочем, для Иосифа ничего удивительного в этом не было. Туруханский край можно было сравнить по площади с иным европейским государством, а вот населения на всю эту пустынную территорию - всего 11 тысяч. Песцов и тех было больше.
    Уже знал, здесь отбывали свою ссылку декабристы - князь Шаховской, Бобрищев-Пушкин, Абрамов, Кравцов. Правда, ни один из них не покончил с собой, хотя росли в неге и роскоши, и сроки у них были побольше. А тут, казалось бы, такой был кремень человек - бывший народоволец, агент "Искры", участник Московского вооружённого восстания, сам из курских рабочих, рука об руку шёл всегда с Лениным - и в Женеве, и в Париже, когда был редактором "Пролетария" - и нате вам...
    Иосиф знал его лично, этого тёзку - вместе были в Лондоне на съезде партии. Дубровинского избрали тогда в члены ЦК. Никогда Коба не мог и представить себе, что так вот может всё кончиться. А когда узнал, понял, в этом крае нельзя долго оставаться одному. Поэтому, наверное, декабристы и старались держаться вместе - ездили друг к другу. А Дубровинский был один. Придя к этой мысли, Иосиф и завёл себе жену, убив этим сразу двух зайцев - избавив себя и от одиночества, и от мужского желания. Сама Степанида была не то чалдонкой, как называли здесь коренных жителей, принявших православие и русский язык, не то вообще каких-то смешанных кровей. Её дочка внешне походила на отца, была светлой в отличие от матери. Да и выглядела красавицей по здешним глухим местам.
    Нет, Иосиф вешаться не собирался. Но у него после гибели Дубровинского поколебалась вера в необходимость оставаться революционером. Хотелось бросить всё к чёртовой матери и вернуться к себе домой, в тёплую и милую Грузию. Жениться там ещё раз на какой-нибудь красивой и горячей женщине и зажить с нею тихой человеческой жизнью. Надоело всё. Какая у него здесь жизнь - одно название. Даже сообщение с людьми - только по реке, и зимой, и летом: во все стороны сплошное бездорожье, болота. А весной, когда наступала распутица, так и вовсе прерывалась связь с остальным миром почти на 2 месяца. Одно комарьё везде, сырость и одиночество. На лодке один заблудишься: куда плыть? Море везде, а не река.
    Но - главное - соскучился по родной грузинской речи, песням. Вспоминал иногда мать, сына. Как они там? Мать-то хороша: не захотела взять к себе родного внука, у чужих людей растёт столько лет!
    И вдруг радостная весть: в деревню Иннокентьевскую, что была от Курейки в 300 верстах, прибыл отбывать ссылку Сурен Спандарян, знавший грузинский язык, как свой родной, армянский. Иосиф обрадовался, даже с места вскочил. Но тут же остыл: "Сурену ведь тоже наверняка известно обо всём от Шаумяна! Конечно. Тот рассказал ему, видимо, ещё в 7-м году, когда Сурен только появился в Баку. Шаумян тогда всем армянам рассказывал об этом. Да и не только армянам, он просто неистовствовал тогда". И видеть Спандаряна расхотелось.
    Однако в начале 15-го года встретиться со Спандаряном всё же пришлось - в январе, когда Сурена перевели из Иннокентьевской в Монастырское. Почти всем разрешал Кыбиров, кто просился туда и угощал пристава. Одному только Иосифу бесполезно было обращаться даже с подарками. Он об этом догадывался, а потому и не унижался.
    Обжившись в Монастырском, Спандарян сам прибыл к Иосифу в Курейку. Значит, не поверил Шаумяну? Не выдержал вот без общения с земляками и прикатил. Прямо захлёбывался от волнения, когда встретились и заговорил с ним по-грузински. А ведь прежде особой дружбы не было. В Тифлисе Сурен дружил больше со своими, армянами. А приехал в 7-м году в Баку, тоже сразу пошёл к Шаумяну - оба учились тогда в университетах, Спандарян - в Москве, Шаумян - в Берлине. Зачем им нужен был сын какого-то сапожника, которого они подозревали к тому же в провокаторстве.
    Но теперь вот, когда нет других - ничего: потянуло и к провокатору? Никто его сюда не звал, сам приехал. А потому Иосиф спросил напрямки:
    - Сурен, скажи, только правду. Шаумян говорил тебе, когда ты приехал к нам в Баку, что он подозревает меня в сотрудничестве с охранкой?
    - Говорил, - признался Спандарян чистосердечно. - Но я не поверил в это, клянусь! Я тебе ещё расскажу о встрече с Лениным, и ты убедишься сам, что я - говорю правду. Иначе я дал бы отвод твоей кандидатуре.
    - Какой отвод?
    - Я потом, потом тебе всё расскажу, - заверял Сурен, прижимая правую руку к сердцу, готовый обняться ещё раз. И Иосиф понял: Спандарян, хотя и армянин - друг, а не враг. На душе от его слов сразу потеплело. Значит, и другие не поверят, вопреки прогнозам Кыбирова. Бояться нечего. Кому придёт в голову подозревать в провокаторстве человека, которого жандармы считали своим, но заслали аж в Туруханский край, в Курейку? Иосиф налил в стаканы водку: угощал земляка, чем мог, от всей души.
    Лиды они не стеснялись, когда та подходила к их столу то с соленьями, то со сварившимися пельменями. Разговор у них шёл на грузинском, да и под крепкую выпивку. Иосиф не утерпел, показывая на Лиду глазами, начал хвалиться:
    - Смотри, какая молодая: кровь с молоком! Уже год спит со мной. Не веришь, да? - И вдруг весело, радостно спросил Лиду по-русски:
    - Ну как тебе мой земляк, нравится?
    - Хорош, - одобрила Лида. - И из себя - баской.
    А он пьяно рассмеялся и пошутил, хлопнув её по заду:
    - Согласилась бы с таким спать?
    Лиду бросило в краску, ходко пошла от их стола к себе. Но по дороге всё же буркнула от своей дурной и полудетской непосредственности:
    - Рази ж такой красавчик согласилси бы...
    Сурен не слышал, наверное, а Иосиф - расслышал. Веселье его, как рукой сняло. В груди загорелась обида. Чтобы не выдать изменившегося настроения, спросил Сурена с участием, изображая из себя более старого и опытного революционера, хотя старше был всего на 3 года:
    - На чём же вы там попались, расскажи, где?
    - Погоди, дорогой, расскажу всё сам: как было всё, по порядку... - Спандарян заел водку грибком, продолжил: - Значит, так. В январе 12-го, когда ты отбывал не в этой, а в другой своей ссылке...
    - В Сольвычегодске, - уточнил Иосиф.
    - Я тогда приехал по заданию из Баку в Ригу. А оттуда - в Париж. Потом в Прагу - на конференцию. 10-го января я уже делал доклад...
    - Ты? Доклад?! - спросил Иосиф высокомерно. Но тут же спохватился опять, чтобы не обидеть товарища, поправился: - О чём же был твой доклад?
    - О состоянии партийной работы в Закавказье.
    - Ну и как?
    - Избрали членом ЦК и членом Русского бюро ЦК. Серго Орджоникидзе - тоже.
    - Отбывает сейчас под Якутском.
    - Уже знаю, слыхал. На конференции мы окончательно избавились от меньшевиков, Троцкого. Партия стала - нашей! В ЦК вошли товарищ Ленин, Зиновьев, Серго Орджоникидзе, я, Ордынский, Малиновский и Голощёкин. Всех - избрала конференция.
    - Голощёкин тоже сейчас здесь, в Туруханске. А кто выдвинул мою кандидатуру для кооптации в ЦК?
    - Откуда знаешь об этом? - удивился Сурен.
    - От Орджоникидзе, потом - от Малиновского. Мы ездили с ним из Петербурга к Ленину в Краков, на совещание.
    - Ну, и что он тебе сказал? - насторожился Сурен.
    - Всё! - обиженно вырвалось у Иосифа. Не хотел, а выговорился: - Как Ленин собирался предложить и мою кандидатуру на конференции, но, зная, что многие будут против, не решился. А потом - всё же решился на мою кооптацию, уже после конференции. Ему нужны были на местах революционеры-практики. Для практического руководства массами! Потому и вынужден был так поступить. Дипломатично. Не хотел, чтобы Кавказом - руководили не кавказцы.
    - Так ты, выходит, всё уже знаешь?..
    - Что я там знаю!.. - снова обиделся Иосиф. - Меня там не было. С чужих слов знаю. От Серго, Малиновского. Говори теперь ты. Ты - свой человек, с Кавказа. Земляк! Хочу тебя послушать теперь... - А сам боялся: "Вдруг Ленину уже известно, как я действовал потом против него".
    Сурен почувствовал себя неловко, заговорил уже без подъёма, почти вяло:
    - Да, твою кандидатуру и Белостоцкого - рабочего с Путиловского завода - действительно, Ленин предложил кооптировать в состав ЦК уже после конференции. Но он - горячо защищал тебя! А потом он ещё предложил кооптировать кандидатами в члены ЦК - тоже отсутствовавших, как и ты, в виду ссылок - Калинина, Стасову и Шаумяна.
    - А почему Степана - только в кандидаты? - деланно изумился Иосиф, изображая обиду за Шаумяна и несогласие.
    - Я думаю, из-за его характера. Горячий. Ссорился со всеми в Баку. А тебя - я поддержал. Рассказал о твоей выдержке, спокойствии. О вашей ссоре не стал рассказывать. Зачем выносить сор из избы?
    - Правильно. Этими дрязгами можно только опозорить нашу Кавказскую организацию, нашу работу. Что подумал бы о нас Ленин? Степан - горячий, не понимает этого. - Иосиф отвернулся, принялся набивать табаком трубку.
    - Вот и я так считаю. И Ленин знает, что Степан горячий человек. А ты - выдержанный, молчаливый.
    Почему-то захотелось вдруг пококетничать:
    - Кто я такой для Ленина? Виделись несколько раз всего. А поговорить по-настоящему - удалось только один раз, когда ездил к нему в Польшу на совещание. Нас, большевиков, тогда много приехало к нему.
    Иосиф понимал, мальчишество. Но хотелось покрасоваться перед этим неопытным Суреном и всё. Наверное, от водки. И его понесло на самоуничижение опять:
    - Какой-то безвестный грузин-революционер - и Ленин!
    Сурен возмутился:
    - Зачем так говоришь? Ты - безвестный? Владимиру Ильичу известно: ты 5 раз бегал из ссылок.
    Вот этого Иосифу и надо было - он не ошибся в своём расчёте. Но продолжал с наивностью простака:
    - Откуда знаешь?
    - Как откуда! Я говорил! Серго говорил. Да и "Правду", кому попало, не доверят! Вах, какой человек!..
    И хотя в "Правде" Иосиф почти не работал - не успел, всё равно слушать про себя такое было приятно. А сам думал: "Э, мальчик, пой-пой... Только к чему всё это теперь? Игра. Да и та давно проиграна".
    Сурен от самогонки раскраснелся, продолжал:
    - По твоей кандидатуре - официально не было против ни одного голоса. Только в кулуарах потом кое-какие товарищи выразили несогласие. Но это всё было уже после конференции.
    Промолчал, делая вид, что занят едой. А в душе остро завидовал Сурену и за это уже не любил его. Моложе, а успел закончить, счастливец, 3 курса в Московском университете. Избран членом не только в ЦК, но и в Русское бюро ЦК. Жена - сам видел в Тифлисе - хорошенькая, причём, русская. Нарожала ему 4-х детей... И отец у Сурена из образованных. Много лет редактором армянской газеты "Нор дар" ("Новый век"), доктор юридических наук, общественный деятель и публицист. Правда, с 10-го годя вынужден был бежать из России, и теперь, будучи 64-летним стариком, живёт где-то один за границей, почти без средств. И всё же это не то, что у Иосифа, отец которого - впрочем, какой он ему отец! - простой сапожник. Да и сам вот - не то, что Сурен. Остался без законченного образования и какой-либо специальности. Было чему завидовать и внешне: армянин был высок и красив. А кому нужен низкорослый, сухорукий и рябой Иосиф? Только такой вот юной дурочке, как Лида. Да и ту пришлось брать обманом: жениться на ней Иосиф не собирался, просто распалял себе душу.
    Сурен, не замечая настроения товарища, продолжал:
    - 19-го января я выступил вместе с Владимиром Ильичем в Лейпциге. Там у нас было совещание новых членов цека с представителями от социал-демократической фракции 3-й Государственной думы. Потом, по поручению Владимира Ильича, я поехал в Берлин, чтобы забрать деньги нашей партии, которые хранились там у наших немцев-"держателей" - Каутского и Клары Цеткин.
    - Что за деньги?
    - А, старая история. Был в Москве такой молодой фабрикант-мебельщик, Николай Шмит. В революцию пошёл. Жандармы его били потом в тюрьме, когда разгромили революцию 5-го года в Москве. Перед смертью он завещал все свои деньги младшей сестре. На революцию, чтобы отомстили за него. Ну, её родня была против такого дела. Шутишь, полтора миллиона рублей! Установили над девушкой опеку. Пришлось ей, чтобы исполнить волю любимого брата, выйти замуж за одного большевика - тогда опекунство переходило к нему по закону. Там целая романтическая история была! Но деньги хотели потом забрать себе меньшевики. Когда партия раскололась. С ними же сам Плеханов пошёл! Вот тогда деньги и передали большевики на хранение немецким социал-демократам - для решения вопроса третейским партийным судом. Как решит германская партия, так и будет! Но меньшевики с решением этого вопроса тянули, интриговали, и дело затянулось.
    - Ну и как, получил ты эти деньги? - спросил Иосиф заинтересованно.
    - Нет, опять ничего не вышло. После этого я выехал из Берлина в Париж, к отцу. Оттуда - снова в Ригу, и назад, в Баку. Там меня в марте и арестовали.
    - Вах! И тебя в марте?
    - 18-го. Посадили в Центральную бакинскую... Пока там сидел, Ленин прислал другу нашей семьи Воски Тер-Иоаннисяну письмо из-за границы. Просил оказать помощь моей семье и моему больному отцу в Париже. Вот тогда я понял: революционеры борются не в одиночку. Революционером - можно быть и семейному человеку.
    - Мне никогда никто не помогал, - заметил Иосиф с нескрываемой обидой.
    Подвыпивший, Сурен не обратил внимания на тон друга:
    - 8-го мая меня освободили под письменное обязательство: не выезжать из Баку к себе в Тифлис. Но я 10-го мая взял и выехал. Соскучился по детям, жене...
    - Как их звать у тебя?
    - Девочек: Манюрочка, Лиличка и Нюра - Нюкой зову. А мальчик у меня один - Стёпик.
    - Жена - Ольга, кажется, нет?
    - Оля, Оля, верно - ты не забыл.
    - Любит тебя?
    Сурен покраснел, снял почти со слепых глаз очки, стал их зачем-то протирать и, не глядя на Иосифа, смущённо проговорил:
    - Наверное, любит. Она - тоже теперь большевичка.
    - Послушай, зачем это женщине, матери 4-х детей? Ты рискуешь, она рискует - с кем дети останутся?
    - Так получилось, не сердись.
    - Ладно, рассказывай, что дальше было.
    - В конце мая поехал я по нашим партийным делам из Тифлиса в Екатеринодар. По дороге меня арестовали и вернули назад. Только не домой, как сам понимаешь, а в Метехскую тюрьму - над Курой.
    - Знаю, сидел и там.
    - А в июне охранка делает обыск на квартире Мгеброва и находит там партийные документы. Среди них - написанные мной письма, воззвания. Арестовывают Марусю Вохмину, Елену Дмитриевну Стасову - ей 39 тогда исполнилось - и Веру Швейцер. Потянулись тюремные дни для всех - сам знаешь, что это такое... Суд состоялся только через год почти - 2-го мая, при закрытых дверях. Стасовой, Вохминой и Швейцер дали по 3 года ссылки, а меня - к пожизненной высылке в отдалённые места Сибири.
    - Да, с тобой обошлись они круто, надо обжаловать.
    - Подавал, но пока не помогло. 16-го сентября отправили нас всех по этапу в Енисейскую губернию.
    - Я приехал раньше, в июле.
    - В конце сентября мы были уже в Ростове-на-Дону. 7-го октября в Челябинске, а 10-го - уже в Красноярске. По дороге я бросил курить.
    - Вот это ты молодец. А я без своей трубки и дня не могу. - Иосиф достал трубку и с наслаждением закурил.
    - Мне тоже нелегко. До сих пор тянет. Вот выпили, ты куришь, и мне хочется тоже: затянуться хоть раз. Понимаешь, да?
    - На, кури! - с готовностью протянул Иосиф трубку.
    - Нет, дорогой, не надо. Лучше мне потерпеть, чем снова сорваться и начать.
    - Смотри, как знаешь.
    - В пересыльной тюрьме в Красноярске нас продержали до конца ноября. А потом по санному пути меня и Веру направили в деревню Иннокентьевскую. Марусю Вохмину - в волостное село Перово, в 20-ти верстах от нас. А куда Елену Дмитриевну, мы сначала даже не знали.
    - Когда же вам было знать, если у вас с Верой Швейцер начался медовый месяц! - Иосиф свойски подмигнул, но тон был осуждающий.
    - Откуда узнал? - растерянно спросил Сурен.
    - Неважно откуда, - Иосиф ухмыльнулся.
    - У меня там началась куриная слепота. Знаешь такую болезнь, нет?
    - Не знаю, не встречал ещё таких.
    - Письмо и то написать нельзя. Ползут строчки вкривь и вкось. Эта болезнь - привилегия южан: витаминов не хватает.
    - Вах, сколько было у нас этих витаминов в Грузии! И мандарины, и лимоны - один запах чего стоит: на весь духан! - Иосиф посмотрел на луковицу на столе: - Разве это витамины! А выпивка? Мерзость! Разве сравнить с нашим вином?
    - Зачем сравнивать с вином? Сравнивать надо с чачей. А без лука здесь - совсем пропали бы! Ты прав, лучше не вспоминать: плакать хочется.
    - Плакать? Мужчине?! Ты что!..
    - Так говорится, дорогой. Зачем понимать буквально? Если не рад земляку, так и скажи...
    Иосиф опомнился:
    - Не обижайся, дорогой, я рад, рад тебе, что ты!.. Рассказывай, что было дальше?
    - В Иннокентьевской мы пробыли до июля 14-го года. Потом нас перевели в Монастырское - 175 вёрст от тебя стало. Мне уже сказали, что ты здесь. Но - началась война, и местный пристав запретил выезжать.
    - Так ты и в Монастырском сейчас с этой Швейцер? Что, хороша в постели, да?
    Сурен нахмурился:
    - При чём здесь постель? Ольга не захотела ехать с детьми навечно в Сибирь... - В голосе Спанларяна было страдание.
    Иосиф, чтобы исправить свою оплошность, спросил, кивнув на Лиду, принесшую им горячих пельменей:
    - А с такой, ты захотел бы спать? 15-й год пошёл только, но в постели - ты такой не найдёшь!..
    Сурен обиделся опять:
    - Ну, что ты за человек, не пойму я тебя! Всё сводишь к одному... Я - интеллигент, понимаешь! Что у меня может быть общего с такой девочкой?
    Иосиф гневно уставился на Сурена:
    - Интеллигент, говоришь? А я знаю, что некоторые армяне - в том числе и интеллигенты - имеют дело даже с животными, когда долго нет женщины! А это - сибирский персик. Она сама пристаёт ко мне! Как узнала один раз, что такое настоящий мужчина - я тогда пьяный был - с тех пор и пристаёт. Что прикажешь делать после этого?
    Спандарян понял состояние Иосифа и, не желая при Лиде ссориться, решил сменить тему:
    - Хорошо, что она не понимает нас. Я на твоём месте перешёл бы жить на другую квартиру. Ладно, Коба, поговорим лучше о чём-нибудь другом. Как сам живёшь тут, расскажи.
    Иосиф помолчал, о чём-то думая, потом, не глядя, спросил:
    - Как думаешь, захотели бы с нами поменяться местами те, кто воюет сейчас в окопах?
    - Не знаю, - серьёзно ответил Спандарян. - По мне, так лучше бы в окопы, чем здесь сидеть.
    Иосиф посмотрел, как на дурака, и только усмехнулся, думая не об окопах, а о горячем теле Лиды по ночам. Спандарян же нёс что-то своё, дальше:
    - Я завёл себе здесь собак: Верного, Лебедя и Дамку.
    - Зачем?
    - Так просто. Научился запрягать их в нарты, сам ездил уже на них и правил.
    - Куда ездил?
    - В лес, на заработки. Надо было отдать долги, которых как-то незаметно наделал. Заработал там, правда, только 9 рублей и вернулся.
    - Почему так мало?
    - Нос обморозил. 40 градусов было! Волк и тот мёрзнет в своей шубе.
    - А у нас тут перед твоим приездом покончил с собой Иосиф Дубровинский. Всё про Ленина, говорят, рассказывал - как работал с ним в Женеве, Париже. Старше меня на 2 года, тоже старый революционер. В 5-м - поднимал восстание в Петербурге и Кронштадте. И вот... не выдержал.
    - Слыхал. Я его знал по Москве.
    - Сгорел тут... вместе с домом. А его младший брат, Яков, говорят, держится ничего - где-то под Красноярском отбывает. Ну ладно, хватит рассказывать, давай лучше споём по-грузински. Ты в Тифлисе жил, кажется, в армянском районе, да?
    - Да, в Сололаки, а что?
    - Песни наши знаешь, нет?
    - Если умею говорить, значит, и песни знаю. В Грузии много красивых мелодий!
    Как они пели!.. Даже Степанида пришла послушать.
    Утром Спандарян уехал. Вот когда только понял Иосиф, что тяжело жить без товарища - тоскливо стало, хоть плачь, прав Сурен. Не выдержал и в конце февраля - месяц только и продержался - поехал из Курейки в Монастырское сам.
    Однако пить водку у Спандаряна не пришлось: сердце Сурена барахлило, и Вера им не разрешила - будет приступ. Да и так видно было: под глазами появились большие отёчные мешки и вообще весь он как-то сдал - сделался беспомощным, грузным. Высокая туруханская влажность сказывалась даже зимой. Спандарян тяжело дышал, хватая губами воздух, будто ему недоставало его. И всё тянулся правой рукой к сердцу - гладил на груди то место. Постоит, отдышится и дальше идёт потом медленно, тяжёлыми, неестественными шагами.
    Не удалось попеть и грузинских песен - посидели за чаем и всё. Виновато улыбаясь, Спандарян предложил:
    - Коба, давай напишем письмо Ленину, а? Он теперь в Швейцарии, адрес у меня есть - перешлют. Я ему пишу иногда.
    Иосифу почему-то запомнилось: с тех пор у Сурена постоянно была такая улыбка - словно он в чём-то провинился. И на Веру Швейцер так смотрел, и на него.
    Иосиф тоже смотрел на Швейцер, но по-другому - оценивал, будто она могла принадлежать и ему. Кажется, она это быстро почувствовала и старалась не смотреть в его сторону. Он ответил Сурену:
    - Пиши сам и теперь. Что я ему скажу? Что не выполнил его просьбу написать брошюру о национальном вопросе - не идёт она у меня что-то здесь... Поэтому неудобно писать мне сейчас. Лучше просто: передай ему от меня привет, если хочешь. - А сам опять завидовал.
    - Ты с ним, когда первый раз встретился?
    - Давно, в Таммерфорсе. Потом - в Стокгольме, в Лондоне. Помню, ещё подрался там. Окружили, понимаешь, какие-то докеры, хотели избить.
    - За что, Коба? - удивился Спандарян.
    - Кажется, приняли меня за индуса, своего подданного. А я им не отвечал. Не понимал, чего хотят? Ну, они и полезли на меня с кулаками. Пришлось одному дать по морде, другому, и они разбежались. Ладно, пиши своё письмо...
    Глядя на сухую левую руку Иосифа, Спандарян понял, что Иосиф зачем-то соврал. Наверное, похвалиться хотел перед Верой своей силой. - Бог с ним... Ничего не сказал и быстро написал коротенькое письмо Ленину. Прочитал его Иосифу вслух:
    - Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич! Сейчас Иосиф у меня гостит, и захотелось послать Вам наш привет. Как живёте? что поделываете? Каково настроение? Напишите, что можете. Жаждем живого слова. Будем ожидать от Вас письма. Сурен.
    Привет Надежде Константиновне... И вообще всем друзьям".
    На том и расстались, отправив на почте письмо в конверте на петроградский адрес. В Петрограде знают, куда и как его переправить дальше. Сурен провожал Иосифа вместе со своими собаками до самой ямщицкой, откуда надо было возвращаться в Курейку на оленях. По дороге спросил:
    - Осуждаешь меня, что я полюбил другую, а жену оставил, да?
    - Как я могу осуждать? Тебе виднее было, что делать...
    - А знаешь, Ленин тоже влюбился в другую, когда жил в Париже.
    - Откуда тебе известно?
    - Серго рассказал. Он в 11-м году учился в партийной школе у Ленина и видел однажды, как плакала Крупская. Хотела уйти от мужа сама, но он - прекратил после этого свои отношения с той женщиной.
    - Кто такая?
    - Какая разница? Московская большевичка.
    - Красивая?
    - Серго, говорит, маленькая, темпераментная. Сам я - не видел её.
    Иосиф, не ожидая от себя такого, глухо проговорил:
    - Я тоже слыхал об этой истории. От Романа Малиновского в Кракове. Он говорил, что Ленин - продолжает встречаться с этой блядью. Ходила вместе с ним в горы. А вот после этого - уже сама порвала эту связь.
    Сурен тяжело молчал. На этом, обнявшись, и расстались.


    В следующий раз увиделись только в конце июля, когда Сурен вызвал Иосифа в Монастырское не как своего земляка, а как члена ЦК партии, известив об этом короткой запиской, переданной ему с оказией по реке.
    Оказалось, в Монастырское прибыли в ссылку, осуждённые царским судом, бывшие члены Государственной думы от партии большевиков. На этом процессе, облетевшем всю Россию, выступил с трусливой предательской позиции Лев Каменев, вернувшийся в Петербург из Польши и осуждённый вместе с большевиками-думцами Мурановым, Петровским, Бадаевым, Шаговым и Самойловым. Ещё по этому же делу прошли, как и Каменев, большевики Яковлев, Линде и Воронин. Они не были депутатами Думы, но были захвачены полицией вместе с ними на конспиративной квартире в Озерках, где у них проводилось общее партийное собрание. И вот все они прибыли теперь сюда, в ссылку, и тут решили вдруг осудить подлость Каменева своим судом, партийным.
    Пришлось Иосифу покупать билет и ехать к ним на пароходике. На болотах и по реке тучами поднималось и злобно жалило комарьё и тундровый гнус. От всего мокрого на сотни вёрст вокруг поднималась испарина, образуя гнилое удушливое марево. Как там выдерживал это бедный Сурен, было просто удивительно.
    По газетным сообщениям чувствовалось, войне не видно конца. Настроение было тяжёлым, ехать не хотелось - не любил этого выскочку ещё по Тифлису, когда тот был Лейбой Розенфельдом, сопляком, а он дал ему рекомендацию в партию. Потом Лейба закончил институт, выехал за границу, прислуживал Ленину... Иосиф ехал только потому, что обязан был подчиняться партийной дисциплине.
    "А если бы я был болен и не мог поехать?.." - думал Иосиф, глядя на мокрые плицы пароходика, которыми тот шлёпал по воде за кормой. Плыли против течения Енисея, на юг. Вот туда, к Красноярску, а потом и дальше, домой, в Грузию и потянулись мысли. Остро захотелось в духан, в грузинскую компанию с вином и разговорами, с зурначами. Чудился запах шашлыков, родные мелодии. Поймал себя на том, что готов расплакаться.


    Совещание проходило в домике метеостанции, в котором жил Свердлов с семьёй. От членов ЦК, проводивших суд, и всех собравшихся негде было повернуться. Руководил совещанием Свердлов, а Григорий Петровский сделал подробный доклад о том, что произошло у них на суде, который состоялся в Петрограде. Его слушали, опустив головы, совсем отёкший от болезни Спандарян, хмурые Бадаев, Муранов, Самойлов, Шагов, Линде, Яковлев, Сергушев, Долбёжкин, Масленников. Как члены партии присутствовали и две женщины - хозяйка дома Клавдия Свердлова и бледная Вера Швейцер. Подсудимый Каменев сидел нахохленный, сжавшийся - почти все были настроены против него. Он то и дело перебивал выступавших и, поправляя очки, запальчиво спрашивал:
    - Не понимаю, в чём вы меня, собственно, обвиняете? Я же отвечал так на том суде не потому, что хотел выгородить себя. Как раз наоборот. Я действовал в интересах попавшихся вместе с нами наших думцев. Им грозил смертный приговор! Им шили "измену Родине"! И я хотел их только спасти. - Каменев нервно провёл пятернёй по золотисто-рыжеватым волосам и смотрел на всех ясными голубыми глазами.
    Матвей Муранов с грубым мужицким лицом, тяжёлыми, как у моржа, усами, воскликнул:
    - Но кто вас об этом просил? Мы же договорились о другом: никаких компромиссов! Привлечь к суду внимание не только России, а и всей мировой печати! Григорий Иванович передал вам через уголовника в вашу камеру свою будущую речь на суде. Чтобы вы знали, какой линии мы будем придерживаться на суде. А вы - догадались, в чём дело, и вернули ему её назад, не читая! Испугавшись законов "военного времени", вы заранее отреклись от всех нас! Так что постыдились бы хоть теперь... - Не поднимая головы, не глядя бывшему товарищу в лицо, добавил: - Мы же не дети. Выгораживая себя под видом спасения товарищей, вы выступили, как трус!
    Каменев, с деланной обидой, возражал:
    - Оскорблять легко... Когда не хотят понять, всегда стараются опозорить... Но меня вам не опозорить. Меня сам Ленин послал в Петроград. А он - лучше вас меня знает. Он знает меня не один день! Сколько писем мне написал!..
    Муранов, опять не глядя, оборвал:
    - Своим поведением на суде - вы опозорили себя сами! И нечего прикрывать теперь свою трусость именем Ленина!
    Матвея поддержал Яков Свердлов:
    - А что же вы думали, Лев Борисыч?..
    Каменев оскорбился:
    - Ну, если уж так всем всё ясно, не понимаю тогда, зачем было сюда съезжаться? О чём тогда говорить!..
    Поднялся Сурен, заговорил с одышкой:
    - Да нет уж, Лев Борисыч, потрудитесь объяснить тогдашнее своё поведение в Петрограде. Здесь - хотят это знать ваши товарищи по партии!
    - Задача столичного суда, - оправдывался Каменев, - была одна: сделать из нас всех предателей родины! Чтобы приговорить по законам военного времени к смертной казни - Муранов прав. Так нам после этого нужно было что`? Соглашаться с таким замыслом? Чтобы нас всех расстреляли, да?
    Иосиф, сидевший перед окном, тоскливо подумал, глядя в тёмную ночь: "Какая насмешка судьбы! Лучше бы его расстреляли тогда по решению царского суда..."
    Каменев продолжал:
    - А так я сохранил для будущей революции не только себя, но и целую группу опытных подпольщиков, революционеров-профессионалов.
    От слов Каменева "сохранившего для будущей революции" себя и своих товарищей по партии, Иосифа передёрнуло. Впрочем, как и от реплики Муранова, что они - "не дети". Зло подумал: "Какое там не дети! Именно - дети. Взрослые дети, всё ещё играющие в революцию и подпольщиков".
    Слушая перепалку, он тоскливо размышлял, что никакой революции уже не будет - идёт кровопролитная война. Революционеров всех пересажали в тюрьмы, сослали в Сибирь на поселение. А эти дураки здесь что-то выясняют, ссорятся и не понимают, что это не имеет уже никакого значения ни для кого. Революция, народ - всё это игра. Что могут революционеры? Говорить красивые слова, да бегать из ссылок? Жизнь идёт по своим законам: кто у власти, тот и хозяин положения, может сделать всё, что захочет. Народ - это покорное стадо баранов, которое не может заступиться ни за себя, ни уж тем более за революционеров. Вот и получается, что революционеры всегда шли за дело народа - и напрасно, не стоил он того! - а народ за ними не шёл. Да и зачем они народу? Народ этого и не понимал никогда.
    Видимо, понимали всё это и Каменев, и остальные, только не хотели или боялись открыто признаться в этом. Чтобы не опустились руки совсем, как у Дубровинского. Чтобы не кричать от боли, что бессмысленно загублено столько лет собственной жизни, отдано наивному делу и вере в него. Наверное, потому и продолжали играть в эту красивую, ими же придуманную игру в революцию и народных героев. А на самом деле всё уже кончено. Царь со своей охранкой - победил опять, и теперь, вероятно, уже навсегда. Никого им, революционерам, отсюда не поднять уже на царя, народ не пойдёт за ними. Так зачем вся эта комедия с партийным судом? Удержать от ренегатства остальных? Чтобы не разбежались из партии последние лидеры? Значит, Каменева они сурово не осудят. Стало быть, и с этой стороны - всё равно комедия. Зачем же тогда присутствовать на ней?
    Хотелось подняться и уйти. На душе было так нехорошо и тоскливо, что не хотелось, казалось, и жить. Сидевшего с опущенной головой Григория Петровского Иосиф не любил тоже. За то, что в 12-м году, когда приезжали к Ленину в Краков, Ленин больше разговаривал с этим Петровским, а его, Иосифа, почти и не замечал. Теперь же именно Петровский и Каменев убеждали его и своим видом, и словами, которые они произносили, в бессмысленности проведённой им жизни, в загубленной молодости. Уж лучше было не связываться тогда, в конце века, с Ладо Кацховели и другими социал-демократами вообще. Спокойно закончить в Тифлисе духовную семинарию, получить где-нибудь у себя на родине хороший приход и жить там, на юге, без мучений и этого вечного северного холода. Но нет, поддался, дурак, вот таким же главарям-агитаторам с ореолом героев и пошёл их дорогой, веря в какие-то неясные будущие награды за всё. А вместо наград пошли только тюрьмы да ссылки, несмотря на сотрудничество с охранкой, а личной жизни так и не было ни одного дня. Даже покрасоваться своим геройством - было не перед кем. Нормальные девушки боялись даже встречаться с такими, как он, видя в них потенциальных кандальников, а не отцов своих будущих детей. Опять же, всегда был оборван, не мыт, ночевал, где придётся... Кому нужны такие герои?
    Правда, в неухоженности был сам виноват. Впрочем, как и в своей судьбе. Потому что был непомерно тщеславен и завистлив к авторитету других, за которыми шли люди. Почему-то казалось, что пойдут и за ним, когда начнёт выступать против ненавистного русского засилья в Грузии. Потом верил, не обращая внимания на личную неустроенность и грязь, что революционная борьба приведёт его к большой личной власти, а, следовательно, и к роскоши. Пока же подчёркивал своё безразличие к собственной персоне и благам жизни, показывая этим, что идёт на лишения и страдания сознательно. А борьба привела не к власти, а к привычке жить в грязи постоянно. Да ещё к большевикам, которые разъяснили ему его главную ошибку: национализм не даст в борьбе ничего. Против царизма надо, мол, бороться всем вместе, всем нациям сразу. И опять поверил. Снова пошёл по революционному пути, только в другом направлении. Но и с него пришлось свернуть на целых 6 лет, работая уже не на революцию, а на охранку. Но всё ещё продолжал верить, выезжая то в Стокгольм, то в Лондон, что революционеры - это грозная сила и могут прийти к победе. Это хорошо показал 1905-й год. Если бы выступили тогда в нескольких крупных городах, как Москва и Петербург, одновременно, царизм мог пасть. А в 12-м году, когда Ленин ввёл его в ЦК, Иосиф понял, что победа уже не за горами и прекратил отношения с охранкой, написав свой последний донос на Малиновского. Ведь в случае победы новой революции все члены ЦК будут в правительстве. Тогда и у него, Иосифа, будет приличная власть над людьми и положение. Может быть, даже поставят первым человеком над всем Кавказом. Вот тогда уже можно будет пожить и показать себя всем!..
    Всё это, как выяснилось теперь, были пустые мечтания. В революционном движении опять что-то забуксовало, да и опережали Иосифа почему-то всегда такие, как Миха Цхакая, который крутится около Ленина, Петровский и Каменев, которые хотят быть везде первыми. Ленин их уже выделил: умеют красиво говорить. Иосиф говорить не умел и потому завидовал им. А уж если начинал кому завидовать, это всё - переставал не только дружить, но и ненавидел. А кого ненавидел, считал своим злейшим врагом, хотя и состоял с ним в одной партии. Такой уж характер, что с этим можно поделать? Не мог уступать ни в чём своим соперникам. Такой была мать, Екатерина Галадзе. Её тоже не любили.
    Да, все надежды оказались пустыми. Началась проклятая война и одним махом разрушила все планы на будущее, объединив народы всех государств со своими правительствами. Какая теперь революция!.. Финал уже известен: сидят все революционеры по разным ссылкам. Иосиф - вот здесь, в этом мокром Туруханском крае, с гнусом и комарами. Слушает, как грызутся между собой революционеры.
    Каменев доказывал:
    - Почему я на том суде как бы стоял на позициях правительства? Потому, что надо было маневрировать. Да, я хотел этим добиться смягчения приговора. Да, я считал это важнее позиции, занятой нашим цека, который хотел добиться громкого процесса ценой наших жизней. Вот почему я отказался от линии поведения, принятой тогда Петровским и товарищами: я был не согласен с нею! Имел я право как член цека на свою точку зрения или нет? За что вы меня так обвиняете?!
    Опять грузно поднялся Спандарян. Лицо его слабо горело:
    - Товарищи! Поведение Розенфельда я считаю оскорбительным для партии. Он прекрасно понимает, что если он со своей точкой зрения остался в меньшинстве, то обязан был подчиниться партийной дисциплине, а не путать её с правом на личное мнение. Спасал свою шкуру, а выдаёт это теперь за какую-то принципиальность, за то, что спасал товарищей, за что угодно, только не за предательство! И ещё демагогию разводит. Я считаю, товарищ Петровский правильно определил позицию Розенфельда: это позиция предательства интересов партии и рабочего класса! Чем отличается он, скажите, от Вандервельде? Поэтому предлагаю здесь: осудить поведение Розенфельда-Каменева! Если он и не сознательно предал, - говорил Спандарян с сильным акцентом, то его трусость и неподчинение решению цека - всё равно: не "своя точка зрения", а непризнание партийной дисциплины! А это ничем не лучше.
    Спандаряна сменил Валентин Яковлев:
    - Товарищи, - начал он, пощипывая тёмную бородку, - но ведь нужно же учитывать и условия, в которых находился тогда Лев Борисович. Его психическое состояние. Нельзя же так... Перед лицом смертного приговора...
    Долбёжкин перебил, выкрикивая:
    - Ему-то как раз смертный приговор и не грозил вовсе! Это угрожало депутатам Думы, а не ему!
    Мнения собравшихся разделились. Надо было составлять резолюцию, которую решено было разослать потом во все партийные организации большевиков в России и Ленину за границу. Писать её должны были Свердлов и Сталин. Но Иосифу давно уже казалась вся эта затея нелепой игрой, и он молча поднялся и вышел из душной избы, чтобы покурить. А там, не оглядываясь, не прощаясь ни с кем и ничего никому не объясняя, взял да и уплыл к себе в Курейку. Зашёл только в магазин за водкой и табаком.
    Потом уже узнал: резолюцию написали без него - Свердлов и Спандарян. Его отъезд не вспоминали. Ну и хорошо, думал Иосиф, пусть играют в свои игры и дальше, а он не желает больше участвовать в таких глупостях. Революционерами себя считают! С бабами живут, книжечки почитывают, устраивают политические дискуссии. А правительство им ещё по 8 рублей платит: за "отрыв от полезной деятельности".
    Так и жил в своём одиночестве, хотя считался женатым на дочери хозяев и спал с ней теперь как с женой, ожидая её совершеннолетия, чтобы обвенчаться. А на самом деле жил мечтой дождаться конца ссылки и удрать от этих Перепрыгиных к себе домой, в тёплую Грузию, где собирался начать другую жизнь. Какую - не знал. Делать ничего не умел, никакой профессии за всю жизнь так и не обучился. Может, в какую-нибудь газету возьмут, журналистом? Писать статьи он умеет, придётся только переориентироваться. Героя не получилось, надо дожить по-человечески остальную часть жизни. Хватит прятаться и ночевать, где придётся.
    Петровского жандармы увезли из Монастырского тем же летом куда-то в Якутию, а вот его друзья по судебному процессу и по работе в Государственной думе остались отбывать ссылку в Елани - место красивое, недалеко от Монастырского. Там проживали тогда Масленников, Владыкин, другие ссыльные большевики.
    Ещё раз Иосиф приезжал в Монастырское на собаках, в марте 16-го. Спандарян был совсем плох - не хотело работать сердце, надорванное тяжёлым сибирским климатом. Надо было просить власти, чтобы перевели его хотя бы в Енисейск, где были врачи и большая больница.
    По настоянию товарищей полиция забрала Сурена из Монастырского в Енисейск лишь 1-го июля. А узнал об этом Иосиф только в августе, когда весь мир отмечал годовщину кровавой резни, устроенной турками в западной Армении в прошлом году. Турки уничтожили, оказывается, половину населения армян: не щадили ни детей, ни женщин, ни стариков. Звери!..
    В октябре дошла весть, что в конце августа Спандаряна перевезли в тяжёлом состоянии уже в Красноярск. Там он и умер 11-го сентября один, без друзей и своей гражданской жены. Веру Швейцер, как не венчанную с ним, к нему не пустили. Похоронили его где-то на кладбище для ссыльных. А в Туруханске узнали об этом только в конце года.
    (продолжение 1 следует)

    ----------------------
    Ссылки:
    1. Твоя мать сука - ругательство. Назад
    2. 8 декабря 1879 года по старому стилю, 21 декабря по новому, после 1918 года. Много лет спустя, когда Иосиф Сталин займёт место наркома в правительстве Ленина и его день рождения переместится на 21 декабря в связи с новым календарём, он с удовольствием подумает, как старый уголовник, любивший когда-то карточную игру в "очко": "Тоже неплохое число: очко!" И не заметит даже, что всё ещё мыслит, как уголовник, а не член революционного правительства, которому Георгиадис предрекал долгую память о нём в народе. Не замечают этого и новые идиоты в России, которые до сих пор выходят на улицы Москвы с портретиками "незабываемого" вождя. Назад
    3. "здравствуйте", "до свидания", "мы ушли на работу", "уважаемый", "очень уважаемый". Назад
  • Комментарии: 4, последний от 25/06/2015.
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 22/01/2013. 345k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.