Сотников Борис Иванович
1. Тиран Сталин 3/5

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 18/03/2011, изменен: 22/01/2013. 269k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
    []
    "ТИРАН СТАЛИН"

    (исторический роман, продолжение 2)

    2

    В отношении политической истерики Троцкого Сталин оказался прав. Но свидетелями этой истерики, случившейся, скорее, от страха, что пришли убивать, был, разумеется, не Сталин, и даже не Бухарин, выяснивший у Менжинского все детали отправки в ссылку "вождя оппозиции", а рядовые "гепеушники" Ягоды и журналисты Бухарина. План у них был таков: обмануть Троцкого, сообщив в последний момент, что день отправки вагона с Троцким переносится. А когда подготовленные им бузотёры-"провожатые" из рабочих, подогретых водкой, закупленной впрок, и идейные, сочувствующие дураки разойдутся, отвезти "вождя" с его женой и сыновьями на другой вокзал, где его будет ждать вагон, и оттуда спокойно, без каких-либо свидетелей и политических демонстраций, отправить, как только стемнеет.
    Так и сделали, зная, что Троцкий ждёт своего отправления на вокзал на квартире Белобородова, где есть телефон, и куда уже свезли его вещи и чемоданы. Самого хозяина квартиры не было, всё ещё находился на Урале, а жена, с разрешения мужа, приютила семью Троцкого после выселения из Кремля.
    Возле телефона дежурил сотрудник Ягоды, а ещё несколько "оперов" находились во дворе, на случай, если будет оказано сопротивление подвыпивших рабочих, уговорённых на политическую массовку. Обо всём этом Ягода был в курсе и, позвонив дежурному оперу, приказал:
    - Передайте Троцкому, чтобы садился в автомобиль пока без вещей; что вещи ему подвезёте чуть позже. Пусть возьмёт трубку.
    - Ясно, вас понял, даю трубку! - ответил дежурный и позвал Троцкого.
    - У телефона Троцкий, слушаю вас... - произнёс "вождь" дрогнувшим голосом.
    - Лев Давидович, с вами говорит Ягода. Сейчас вас отвезут на вокзал, а вещи - немного позже, когда там выяснится обстановка. Нам известно, что вы - подготовили себе пышные проводы; что возле дома Белобородова - дежурят пьяные рабочие. Так вот. Рекомендую вам: всю эту политическую бузу - отменить, если хотите доехать до станции Фрунзе в Киргизии живым.
    - Вы мне уже что, угрожаете?.. - испуганно спросил Троцкий.
    - А вы что, сомневаетесь в этом? Конечно же, угрожаю! Это вам не зал заседаний, где вы кричали, что перестреляете нас! Мы - сейчас: можем просто набить вам морду. А потом... вдали от Москвы... может произойти всё, что угодно и неугодно вам! Так вот, чтобы этого избежать, советую вам... вести себя... потише и поскромнее. И не забывайте, что в Москве... в больнице, лежит ваша дочь. Туберкулёзница... с открытой формой. В случае чего... исход спишется на... болезнь. Вы меня поняли?
    - Да, понял... - пролепетал Троцкий упавшим голосом. И хотя дочь от первого брака "Нинушу" он почти и не ощущал своей дочерью ("психопатка!"), всё равно ему стало жутко. "Всадят не тот укол, как Свердлову, и никому ничего не докажешь потом. Тем более, при Сталине, будь он трижды проклят, собака!"
    Повесив трубку, он подумал, что и старшую дочь, "Зинушу", вышедшую замуж за русского Волкова, могут упрятать, как и повара Ленина, Волкова-еврея, в тюрьму навсегда - до сих пор где-то сидит, вдали от Москвы, и никто о нём не вспомнил, не заступился. "А ведь сидит-то он... из-за моего блудливого языка! Не распусти я слух об отравлении Ленина, может, его и не тронули бы... Ну, а если этот Ягода знает, что я был в курсе убийства Лениным родственника Ягоды, то он может поквитаться со мной не хуже Сталина!.. Да, видимо, он хочет уничтожить меня где-нибудь в дороге... А потом... никто и не вспомнит обо мне, как вот и я сам о Волкове. Ведь я же и пальцем не шевельнул, чтобы как-то изменить судьбу ни в чём не повинного человека. А мог...
    Ладно, теперь мне совершенно не до него: надо как-то обезопасить себя... Но как, чем?.. Что я могу в моём положении сделать, кроме привлечения внимания общественности к своей судьбе? К судьбе всемирно известного революционера Троцкого! Сейчас это - единственный шанс для меня! Упущу... значит, погибну..."


    В 1929 году, находясь уже на турецком острове Принкипо, Троцкий закончит писать книгу "Моя жизнь" (опыт автобиографии), в которой опишет (но почему-то не от своего имени, а "глазами жены") сцены выдворения его из Москвы в алма-атинскую ссылку такими словами: "О высылке в Центральную Азию - приведу целиком рассказ жены".
    "16 января 1928 г., с утра упаковка вещей. У меня повышена температура, кружится голова от жара и слабости - в хаосе только что перевезенных из Кремля вещей и вещей, которые укладываются для отправки с нами. Затор мебели, ящиков, белья, книг и бесконечных посетителей-друзей, приходивших проститься. Ф.А.Гетье, наш врач и друг, наивно советовал отсрочить отъезд ввиду моей простуды. Он себе неясно представлял, что означает наша поездка и что значит теперь отсрочка. Мы надеялись, что в вагоне я скорей оправлюсь, так как дома, в условиях "последних дней" перед отъездом, скоро не выздороветь. В глазах мелькают всё новые и новые лица, много таких, которых я вижу в первый раз. Обнимают, жмут руки, выражают сочувствие и пожелания... Хаос увеличивается приносимыми цветами, книгами, конфетками, тёплой одеждой и пр. Последний день хлопот, напряжения, возбуждения подходит к концу. Вещи увезены на вокзал. Друзья отправились туда же. Сидим в столовой всей семьёй, готовые к отъезду, ждём агентов ГПУ. Смотрим на часы... 9... 9 с половиной... Никого нет. 10. Это время отхода поезда. Что случилось? Отменили? Звонок телефона. Из ГПУ сообщают, что отъезд наш отложен, причин не объясняют. "Надолго?" - спрашивает Л.Д. "На 2 дня, - отвечают ему, - отъезд послезавтра". Через полчаса прибегают вестники с вокзала, сперва молодёжь, затем Раковский и другие. На вокзале была огромная делегация. Ждали. Кричали "да здравствует Троцкий". Но Троцкого не видно. Где он? У вагона, назначенного для нас, бурная толпа. Молодые друзья выставили на крыше вагона большой портрет Л.Д. Его встретили восторженным "ура". Поезд дрогнул. Один, другой толчок... подался вперёд и внезапно остановился. Демонстранты забегали вперёд паровоза, цеплялись за вагоны и остановили поезд, требуя Троцкого. В толпе прошёл слух, будто агенты ГПУ провели Л.Д. в вагон незаметно и препятствуют ему показаться провожающим. Волнение на вокзале было неописуемое. Пошли столкновения с милицией и агентами ГПУ, были пострадавшие с той и другой стороны, произведены были аресты. Поезд задержали часа на полтора. Через некоторое время с вокзала привезли обратно наш багаж. Долго ещё раздавались телефонные звонки друзей, желавших убедиться, что мы дома, и сообщавших о событиях на вокзале. Далеко за полночь мы отправились спать. После волнений последних дней проспали до 11 часов утра. Звонков не было. Всё было тихо. Жена старшего сына ушла на службу: ведь ещё 2 дня впереди. Но едва успели позавтракать, раздался звонок - пришла Ф.В. Белобородова... потом М.М.Иоффе. Ещё звонок - и вся квартира заполнилась агентами ГПУ в штатском и в форме. Л.Д. вручили ордер об аресте и немедленной отправке под конвоем в Алма-Ату. А 2 дня, о которых ГПУ сообщило накануне? Опять обман! Эта военная хитрость была применена, чтоб избежать новой демонстрации при отправке. Звонки по телефону непрерывны. Но у телефона стоит агент и с довольно добродушным видом мешает отвечать. Лишь благодаря случайности удалось передать Белобородову, что у нас засада и что нас увозят силой. Позже нам сообщили, что "политическое руководство" отправкой Л.Д. возложено было на Бухарина. Это вполне в духе сталинских махинаций... Агенты заметно волновались. Л.Д. отказался добровольно ехать. Он воспользовался предлогом, чтоб внести в положение полную ясность. Дело в том, что политбюро старалось придать ссылке по крайней мере наиболее видных оппозиционеров видимость добровольного соглашения. В этом духе ссылка изображалась перед рабочими. Надо было разбить эту легенду и показать то, что есть, притом в такой форме, чтоб нельзя было ни замолчать, ни исказить. Отсюда возникло решение Л.Д. заставить противников открыто применить насилие. Мы заперлись вместе с двумя нашими гостями в одной комнате. С агентами ГПУ переговоры велись через запертую дверь. Они не знали, как быть, колебались, вступили в разговоры со своим начальством по телефону, затем получили инструкции и заявили, что будут ломать дверь, так как должны выполнить приказание. Л.Д. тем временем диктовал инструкцию о дальнейшем поведении оппозиции. Мы не открывали. Раздался удар молотка, стекло двери превратилось в осколки, просунулась рука в форменном обшлаге. "Стреляйте меня, т. Троцкий, стреляйте", - суетливо-взволнованно повторял Кишкин, бывший офицер, не раз сопровождавший Л.Д. в поездках по фронту. "Не говорите вздора, Кишкин, - отвечал ему спокойно Л.Д., - никто в вас не собирается стрелять, делайте своё дело". Дверь отперли и вошли, взволнованные и растерянные. Увидя, что Л.Д. в комнатных туфлях, агенты разыскали его ботинки и стали надевать их ему на ноги. Отыскали шубу, шапку... надели. Л.Д. отказался идти. Они его взяли на руки. Мы поспешили за ними. Я накинула шубу, боты... Дверь за мной сразу захлопнулась. За дверью шум. Криком останавливаю конвой, несший Л.Д. по лестнице, и требую, чтоб пропустили сыновей: старший должен ехать с нами в ссылку. Дверь распахнулась, оттуда выскочили сыновья, а также обе наши гостьи, Белобородова и Иоффе. Все они прорвались силой. Серёжа применил свои приёмы спортсмена. Спускаясь с лестницы, Лёва звонит во все двери и кричит: "Несут т. Троцкого". Испуганные лица мелькают в дверях квартир и по лестнице. В этом доме живут только видные советские работники. Автомобиль набили битком. С трудом вошли ноги Серёжи. С нами и Белобородова. Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Серёжа без шапки, не успел в спешке захватить её, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении, - оказывается, на Ярославский. Серёжа делает попытку выскочить из автомобиля, чтоб забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Серёжу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля. Прибыли на совершенно пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лёва кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", - воскликнул он нагло. Серёжа ответил ему пощечиной опытного гимнаста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у дверей конвой. Остальные купе заняты агентами ГПУ. Куда едем? Не знаем. Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2 часа дня. Оказалось, что окружным путём мы направлялись к маленькой глухой станции, где нас должны были прицепить к почтовому поезду, вышедшему из Москвы, с Казанского вокзала, на Ташкент. В 5 часов мы простились с Серёжей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом вернуться в Москву. Мы продолжали путь. Меня лихорадило. Л.Д. был настроен бодро, почти весело. Положение определилось. Общая атмосфера стала спокойней. Конвой предупредителен и вежлив. Нам было сообщено, что багаж наш идёт со следующим поездом и что во Фрунзе (конец нашего железнодорожного пути) он нас нагонит - это значит на 9-й день нашего путешествия. Едем без белья и без книг. А с каким вниманием и любовью Сермукс и Познанский укладывали книги, тщательно подбирая их - одни для дороги, другие для занятий на первое время, - как аккуратно Сермукс уложил письменные принадлежности для Л.Д., зная его вкусы и привычки в совершенстве. Сколько путешествий он совершил за годы революции с Л.Д. в качестве стенографа и секретаря. Л.Д. в дороге всегда работал с утроенной энергией, пользуясь отсутствием телефона и посетителей, и главная тяжесть этой работы ложилась сперва на Глазмана, потом на Сермукса. Мы оказались на этот раз в дальнем путешествии без единой книги, без карандаша и листа бумаги".


    Сталинская печать, как и ленинско-троцкая с их возвратом цензуры навсегда, запрещением свободы Слова и Мысли, наплевизмом на Совесть и Нравственность, никогда не сообщала о выдворении Троцкого из Москвы в ссылку: никакой информации, никакого "государственного" отношения к этому не было. Сохранились лишь воспоминания очевидцев (давно умерших), которым можно верить в такой же степени, как и жене Троцкого, на которую он "почему-то" ссылается в этой книге. Своё имя ему кажется слишком непорочным, чтобы ставить его под сомнение (лучше пусть уж читатели грешат на жену), поэтому в этой книге он сделал следующее заявление:
    "Оперировать в политике отвлечёнными моральными критериями - заведомо безнадёжная вещь. Политическая мораль вытекает из самой политики, является её функцией. Только политика, состоящая на службе великой исторической задачи, может обеспечить себе морально безупречные методы действий. Наоборот, снижение уровня политических задач неизменно ведёт к моральному упадку".
    "Что сие означает?" - может спросить читатель. Видимо, Троцкий, занимавшийся высокими целями "мировой революции" и созданием своего Интернационала, полагал, что эти цели давали ему моральное право на "безупречные методы действий" - на расстрел героев Японской войны у Лобного места в Москве, на расстрел 96 тысяч военнопленных в концлагере под Свияжском, и на другие "методы". Что считать "высоким уровнем задачи", а что "низким"? Да ведь каждый завоеватель, будь то Чингисхан или Македонский, Наполеон или Гитлер, считает свои задачи высокими. А задачи противников - низкими. Кто хоть раз признавал в политике свои задачи низкими, а чужие благородными? Да и сама политика - всегда демагогия. А уж про человеческую мораль при таком понимании справедливости как Цели, к которой следует стремиться, не стоит тогда и рассуждать: кому нужны эти "не убий", "не укради", "не пожелай чужого"? Прав всегда тот, кто сильнее, коварнее и подлее. Однако "товарищ" (великан?) Троцкий почему-то всегда любил демагогию из потока "возвышенных" слов, но не сути, чтобы заморочить этим потоком людям головы и оправдать свои аморальные действия, которые он называл "безупречными методами".
    Или вот такое высказывание: "Излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и ещё чаще нападаю. Мне думается, что это единственный способ сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т.е. сделать её наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи".
    Ну, и самое "восхитительное" высказывание, венчающее последнюю страницу этой книги:
    "... Прудон, этот Робинзон Крузо социализма, мне чужд. ("Прелесть!" Б.С.). Но у Прудона была натура борца, способность презирать официальное общественное мнение... Это давало ему возможность возвышаться над собственной жизнью...
    Прудон писал из тюрьмы: "... То, что делается по очереди каждым правительством в пользу революции, становится неотъемлемым; то, что пытаются делать против неё, проходит, как облако; ... то, что подавляет других, всё более и более возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите, чтобы я обвинял судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба, - я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду".
    Несмотря на некоторый привкус церковной патетики, это очень хорошие слова. Я подписываюсь под ними".
    Ну, чем всё это не "возвышающая" демагогия, пардон, если всегда можно, а`ля Прудон, "презирать официальное общественное мнение"? Не обращая при этом внимания на Общественное Мнение независимых газет, таких как, например, "Новая Жизнь" М.Горького. Презирать Троцкому нужно самого себя, посоветовавшего Ленину ввести цензуру печати, и Ленина, который закрыл газету "пролетарского писателя" Горького с её Общественным пролетарским Мнением. С того времени официальное "общественное" мнение стало единственным, однако Троцкий, получается, считал его правильным. Поэтому восхищаться мнением анархиста-социалиста Прудона, который ему "чужд", но приятен по высокомерному характеру, означает... противоречить и Прудону, и самому себе. А так как Сталин, сохранявший цензуру, которую ввёл Ленин, не собирался её отменять, то, прежде чем презирать его за это, следуя Прудону, Троцкий обязан был сначала признать, что вместе с Лениным поступили, как деспоты, наплевав на Прудона введением цензуры, а затем уже заявить о своём презрении, увидев, как большевик Сталин продолжает плевать и на Прудона, и на Троцкого, официально "восхищаясь" Лениным, уничтожившим демократию. Из всего этого следует, что Троцкий всего лишь путаник и демагог, да к тому же ещё и позёр, любящий "презирать" вообще. Ну, такой у человека характер...


    Бухарин спросил по телефону своего корреспондента:
    - Что у вас там происходит? Почему так долго везли семью Троцкого на вокзал?
    - Да потому, Николай Иванович, что Троцкий почему-то подумал, что его пришли убивать, и заперся в комнате. Пришлось высаживать дверь, посыпались стёкла. Сам Троцкий не был похож на себя от страха, когда его стали выносить из квартиры силою, на руках. Верещал на весь двор, как резаный, пока донесли до автомобиля.
    - А что именно верещал-то?
    - Граждане, смотрите, как Льва Троцкого несут у-би-ва-ать! Помогите остановить беззаконие! - А сам-то и на Льва не похож, скорее, на ополоумевшую от страха собачонку.
    - Ну, а люди на это - что?.. Много их там было?
    - Да нет, человек 15, 20. И те подвыпившие. И человек 8 интеллигентов, пришедших, видимо, по его приглашению проводить. Эти больше молчали. Вероятно, тоже испугались.
    - А что было на вокзале? Манифестация была?
    - С фальшивого, откуда было объявлено отправление, нам сообщили, что небольшая манифестация рабочих была. Но Троцкий - не видел её. А на нашем вокзале, откуда отправили - никого не было, так как никто ничего не знал. Здесь он от страха закатил настоящую истерику, когда его, опять силою, понесли в вагон. Выкрикивал каким-то "гражданам": "Я - Лев Троцкий, известный всем революционер, которого Сталин хочет уничтожить! За мысли, которые теперь невозможно высказывать в печати! У нас - нет свободы слова! Нет общественного мнения!.. Моя дочь лежит при смерти в больнице, но мне даже не позволили с нею проститься!" Ну, и так далее, и тому подобное... с душераздирающими выкриками и всхлипываниями... до самого вагона. А в вагоне - расплакался. В общем, наложил себе в штаны... по полной программе - противно было смотреть... Сын его - тоже Лев - попросился в тамбур, чтобы не видеть...
    Бухарин с удивлением подумал: "Нет свободы слова, печати... А кто посоветовал Ленину ввести цензуру печати, разве не вы, Лев Давидович? И в том, что у нас нет демократии - и особенно внутри руководства партией - виновен не столько Сталин, сколько вы и Ленин. Вы сами предали подлинные цели революции..."
    Глава шестая
    1

    Поезд с Троцким, отправленный в ссылку, с добровольно присоединившимся к нему Сермуксом, ушёл, а жизнь продолжалась. Вскоре стало известно, что в Алма-Ате Сермукса арестовали. В московской клинике скончалась в марте от туберкулёза дочь Троцкого.
    18 мая в Москве открылся судебный процесс над участниками так называемой "контрреволюционной вредительской организации", которые действовали якобы по заданию белоэмигрантского "Парижского центра" и устраивали диверсии на шахтах Донецкого угольного бассейна. Это были "старорежимные" инженеры и техники, связанные будто бы с бывшими владельцами этих шахт. Процесс получил название "Шахтинское дело", и Бухарин как главный редактор был вызван к Сталину в кабинет для политического инструктажа ещё до процесса.
    Беседу Сталин начал, расхаживая по кабинету с дымящей трубкой в правой руке, не глядя на Бухарина, усаженного на стул, а главное, в доверительно спокойном показном тоне, будто все их противоречия уже позади.
    - Я вас пригласиль, Николай Иванович, чтоби предупредит как редактора главной газети партии, какое важьное значение придаёт цека етаму судебному працессу. Ево следует називат в печати - "Шахтинское делё". Савецки народ... усталь от всех трудностей... катории випали на его долю... за годы Савецкой власти. Многие люди думают... что эти невзгоди... связани с ашибками партии... из-за расколя в нашем цека. Етаму ва многом спасобствоваля апазиция... са сваими заявлениями в печати. Партия, наканец, разаблячиля их, как вам харашё извесна. И типер... нам неабхадима... паказат на етом судебном працессе, кто нам ставиль в калёса палки... на самом дэли. Замаскирование враги. Врэдитэли. Каторие... существуют не толька на шахтах, фабриках и заводах, но... и в деревнях нашей агромной страни.
    Слушая Сталина, Николай Иванович думал: "А неплохо придумал! Перебросить собственные промахи в городах и сёлах на... вредителей. Вот, мол, кто виноват во всём, а не мы. Но какое же "вредительство" можно совершать в колхозах, Коба? Да и в городах, если главная ошибка - твоя, твоя, а не вредителей! Ведь это ты торопишься свернуть НЭП и отнять у людей личную заинтересованность в труде. Я и врагом-то становлюсь для тебя потому, что всё время пытаюсь втолковать тебе это. А ты, не разбираясь в экономике, не хочешь ничего понимать; и записал меня, экономиста, во "вредители". А теперь хочешь, чтобы, вместе с тобой, и я обвинял в печати каких-то мифических "вредителей"? Чтобы и меня читатели считали таким же хитрецом и подлецом, как ты? И даже не хитрецом, а дураком! Ну, кто поверит, что все наши беды от каких-то "вредителей". Главный вредитель - это ты, со своей политикой насилия и незаинтересованности в труде!"
    Сталин спокойно продолжал:
    - Хачу саслаца на исторически пример: если ми, балшевики, будим внушат народам Савецкава Саюза, что Савецкая власт - самая справедливая власт: иза дня в дэнь, неустанна, и па радио, и в газетах, то люди... привикнут к етой мисли точно так жи... как евреи всего мира, каторим раввини вот уже 2 с лишним тисачи лет... вдалбливают в голови мисль... а том, что ани, евреи - сами лючий в мире народ!
    Я... приглясиль вэрнуца в Расию... на свою родину... писатэля... Максима Горькава. Катори... пабывал уже на страитэлстве "Днепрагеса", и...
    Убаюканный монотонным голосом Сталина, Бухарин, не понимая, что ему вменяется делать в "Правде" для осуществления сталинского плана "вдалбливания народу веры в справедливость Советской власти", загоняющей его насильно в колхозы с их удавкой, не возразил против идеи Сталина, дабы не ссориться с ним: "Всё равно бесполезно, себе только хуже". И закончил разговор со Сталиным мирно. А вот как теперь "служить" Сталину дальше, видя, что он ведёт гибельную государственную политику, не представлял. И решил съездить в Калугу к сосланному туда и исключённому из партии Каменеву, который и Сталина знал лучше, и вместе с Зиновьевым, находясь ещё недавно в "триумвирате" власти, удерживал властолюбивого Кобу от опрометчивых государственных решений. Надо бы Каменеву проситься назад в партию. Это дало бы возможность объединиться с ним и Зиновьевым для борьбы против Сталина. Вдруг удастся как-то сместить его с поста генсека, пока он не наломал из России дров. У них и опыта в таких делах больше, и связей. Так что, если согласятся на "раскаяние", и Сталин вернёт им членство в партии, то они смогут и нам с Рыковым и Томским помочь. Неужели впятером мы не выкорчуем его из кресла генсека? Неужто он один умнее или хитрее, если быть точным, нас пятерых?!. Ну, а если не захотят, то посоветуюсь с Каменевым хотя бы о том, какую тактику "сотрудничества" со Сталиным избрать мне. Расскажу, что за мною теперь целый институт Красной Профессуры, который я организовал и который сейчас горой за меня. Устроил туда и Угланова!
    Не знал Бухарин, что Каменев и Зиновьев, который находился там же, в Калуге, додумались до "раскаяния" сами и уже пишут слёзные письма в Москву Сталину, выпрашивая у него прощения и восстановления в партии.
    Новую квартиру, которую пообещал Сталин Бухарину, предварительно устроив ему экзамен с выдворением Троцкого из Москвы, он получил, то есть экзамен на лояльность Сталину сдал на отлично. А вот перед самим собою не мог сдать даже на тройку с минусом. Стоило прикоснуться памятью к любому событию трёх последних лет, как неумолимая совесть ставила двойку, да ещё обзывала самыми скверными словами.
    "Вся беда моя в том, что я как редактор главной газеты страны превращён был Лениным, а теперь вот и Сталиным, в советского Бенкендорфа, вынужденного запрещать, сгорая от стыда, выпуск в свет материалов Зиновьева, Каменева, Евгения Алексеевича Преображенского, своего соавтора по "Азбуке коммунизма". Да и Троцкий, до ссылки, диктовал мне условия. Пришёл в редакцию в сентябре 18-го года и запретил сообщать о расстреле ни за что по его приказу 500 офицеров. Я позвонил, помню, Свердлову, а тот мне: "Ленин болен, но в курсе, и тоже считает, что печатать об этом не следует". Вот вам и "самое острое оружие партии - печать"! Мерзавцы все, а практически, "сукой" перед общественностью, выгляжу я. Никто же не знает, что мне приходится выслушивать от Сталина, который видит во мне чуть ли не личного врага, готового занять его место, и врага партии. Так ведь если партия - это мнение Сталина, то я, действительно, давно уже его смертельный враг. Только вот погибну я, а не он - дело, похоже, идёт к тому...
    Может, съездить всё же в Калугу к Каменеву и посоветоваться с ним, пока Сталин меня не сожрал, как и его с Зиновьевым? А что, это не далеко, соседняя область. Да и Каменев - человек сдержанный, серьёзный и относился ко мне всегда с уважением. К тому же очень много знает о Сталине ещё по Кавказу. И о Троцком осведомлён как родственник, и с Лениным жил в Польше по соседству. А в Петрограде - был против свержения Временного правительства оружием: ведь оставались считанные дни до Учредительного собрания, которое хотело избрать постоянное правительство, в том числе и из революционных партий. Не было бы ни развала экономики страны, ни цензуры, ни расстрелов без суда, ни гражданской войны. И этого садиста Сталина не было бы! Как, впрочем, и Троцкого с его местью русским ни за что, ни про что. А повалили тогда всё - на Каменева с Зиновьевым: предатели, выдали день восстания!.. А что принесло нам это восстание, кому оно понадобилось? Ленину и Троцкому с их амбициями, более никому... Поеду! Чего я теряю?.. Ничего. Зато, может, что-нибудь узнаю важное. Надо поговорить!.."


    Разговор, действительно, оказался интересным. Не знал только Николай Иванович о том, что тут было до его приезда. Из Калуги звонил Сталину по телефону Зиновьев и просил от своего имени и от имени Каменева принять их в Кремле, чтобы покаяться. Сталин разрешил приехать обоим, хотел посмотреть, как будут унижаться - любил такие "моменты".
    Те приехали. Каялись, унижались. Заискивали. Каменев с подобострастием принялся вспоминать о том, как вместе отбывали туруханскую ссылку - холодно было, тяжело, чего только не натерпелись! А потом, после Февраля, прибыли самовольно из Красноярска в Петроград и вместе работали в редакции "Правды".
    Зиновьев пустился в заграничные воспоминания о сотрудничестве с Лениным. "А затем, уже в Питере, с вами, Иосиф Виссарионович!" Вспомнил, как Сталин спас его потом в 19-м от Юденича - "благодарил", лебезил... А Сталин их слушал и думал: "Так почему же вы, засранцы, пошли теперь против меня?" Почти так и спросил. И "засранцы" опять каялись, унижались, и опять Сталину было сладко. Просили прощения чуть не со слезами. Зиновьев к тому же ошарашил: "Иосиф Виссарионович, жена у меня здесь умерла, в больнице!"
    - Как это умерля? Зина?..
    - Да. Месяц назад. Старая болезнь...
    И он простил:
    - Ладна, в июне - примем вас в партию ещё раз. Ви же знаете, я всегда бил против "отсечений" старих большевиков от партии, так, нет? Пасмортим, что из етава полючица... Но сначаля, братья кролики, вам придёца публична пакаяца! В прессе... В общим, пасмотрим...
    "Засранцы" уехали обнадёженными. А он о них снова грязно подумал: "Старые большевики, мать вашу так! С Лениным они вместе работали! Да? А засранцами так и остались, до сих пор воняет от вас в кабинете! Обрадовались, дураки. Пора бы уже знать, Сталин - никому не верит! И - не доверяет до конца тоже никому!"


    А с Каменевым у Бухарина получился такой разговор: сначала рассказал о том, что Угланов уже читает лекции в созданном институте, что руководящие посты в нём заняты его, Бухарина, единомышленниками, а потом уже спросил Каменева, почему он с Зиновьевым в Октябре 1917 года был против государственного переворота.
    И Каменев признался:
    - Мы с Зиновьевым, конечно, боялись быть расстрелянными Керенским. По закону "военного времени" он мог это сделать за организацию государственного переворота, если бы переворот был подавлен. Да и зачем нам было его устраивать, если Временное правительство уже назначило... по договорённости, в том числе и с революционными партиями... день проведения Учредительного собрания? - рассказывал Каменев, прихлёбывая из стакана чай. - Но не это было для нас главным. Дело в том, что мы и до этого хорошо знали характер Ленина, живя с ним в Кракове в одном доме. Но то, что узнал о нём Григорий Евсеевич, очутившись с ним под Сестрорецком в шалаше, поменяло наши представления о нём в корне!
    - А что именно он узнал? - насторожился от любопытства Николай Иванович.
    - А вот послушайте... Я там не был, и всех тонкостей, как Григорий Евсеевич, передать вам не смогу. Но речь пойдёт о характере Ленина, его, так сказать, выходках не в смысле поступков, а циничных рассуждений. А суть цинизма такова. Издевался над героем народных сказок Иванушкой-дурачком. Любимый, дескать, бездельник, который "по щучьему велению, по моему хотению" приносит счастье людям. Вот под таким лозунгом и нам, большевикам, необходимо-де идти в массы, если мы хотим сбросить Керенского: обещать, что сразу всё изменим, как только свергнем Временное: заключим мир с немцами и прекратим ненужную нам войну; накормим всех хлебом, а не снарядами для пушек; вернём солдат-крестьян в деревни, а солдат-рабочих к станкам, и вздохнём от всех несчастий. А потом, мол, когда буржуазия развяжет гражданскую войну... Улавливаете, предвидел и это! Тогда мы привлечём... опять тех же солдат-крестьян и солдат-рабочих на свою сторону: "буржуи", мол, не хотят отдавать народу землю и заводы. И мы победим, и нам, дескать, снова придётся обещать и обещать счастливую жизнь, но... уже не как Иванушка, сразу, а как Томаззо Кампанелла - в отдалённом будущем. И лишь после победы мы сможем заняться восстановлением экономики страны по-настоящему. Однако на это нам потребуется, как минимум, лет 10! Но чтобы нас не свергли, как мы Керенского, главной задачей для нас останется... умение обещать! Наш народ терпеливый, выросший на сказочках о прекрасном, и мы должны использовать это его качество, нарисовать ему будущее так, чтобы он поверил в него. Без такой народной веры, дескать, мы ничего не построим. Отсюда и задача: газетная пропаганда, а не хныканье по загубленным жизням. Надо, чтобы народу всё время светила заря коммунизма. Но сам народ писать такие вещи в газетах - не умеет, как и управлять государством. Поэтому мы... должны будем... всё это проделывать от его имени.
    Сами понимаете, что почувствовал после таких "планов" Григорий Евсеевич.
    - А всё-таки - что Зиновьев почувствовал?
    - Да то, что и за одно только восстание против Власти нам - как зачинщикам - головы оторвут, в случае неудачи. А в случае удачи - в перспективе: гражданская война. То есть, ещё более ужасные разрушения экономики. А затем - всеобщий голод! Зачем нам все эти ужасы, если демократия в России - уже стала устанавливаться. Зачем нам, вместо войны с немцами, война гражданская?!
    В общем, они там, в шалаше, поссорились. Ну и, чтобы предотвратить весь этот ленинский план будущего разрушения, мы с Зиновьевым и пошли в редакцию Горького. Не рассказали только о том, что деньги на агитацию и закупку оружия для государственного переворота Ленин взял у немцев. Побоялись, что народ нас, большевиков, просто разорвёт!
    - То есть, вы ещё тогда... после "шалаша"... отреклись от Ленина?
    - Совершенно верно, - согласился Каменев. - А зная мерзейший характер Ленина, что ради личной власти он может пойти на что угодно, мы отреклись от него без колебаний. К тому же Алексинский сообщил Керенскому, ещё до нас - про деньги, взятые Лениным у немцев. Так что скрываться в шалаше - Ленину пришлось из-за этого. А Зиновьева он пригласил туда для компании.
    - Зачем же вы помирились с Лениным, когда он победил и пришёл к власти? - удивился Николай Иванович.
    - Ну, во-первых, победителя, как говорится, не судят. А, во-вторых, поверили все, что он пошёл на этот переворот ради дальнейшей мировой революции. Ведь все стали называть переворот революцией. На манер французской. Ну и, наконец, мы - тоже люди, как и все: со своими слабостями... Столько лет отдали служению революции, а когда она победила... Ленин взял в своё правительство меньшевика Троцкого. А нас - нет. Стало обидно...
    - Ну, это понятно, - кивнул Бухарин, чтобы замять неприятный вопрос.
    - Да нет, думаю, не всё вам понятно...
    - Почему?
    - Ну, хотя бы потому, что вы - плохо знаете характер Ленина и... его самонадеянность. Чтобы иметь возможность останавливать его от недальновидных поступков, жестокостей, нужно было находиться рядом с ним.
    - И хоть раз... у вас это получилось? - усмехнулся Николай Иванович.
    - К сожалению, нет. Даже Романа Малиновского не удалось спасти от расстрела. Не говоря уж о ненужности гражданской войны, о расстреле царской семьи и так далее. Да он уже и не слушал нас, а только Троцкого.
    - Лев Борисович, а разве через Троцкого как близкого вам человека - женаты ведь на его сестре - вы не могли что-то сделать?
    - В том-то и дело, что не мог! Троцкий - это честолюбец и властолюбец, ничуть не меньше Ленина. А уж про демонический характер и говорить не приходится: страстной глоткой, а не логикой, мог увлечь за собою массы, как никто. Нерон, и самовлюблённый Нарцисс, вместе взятые! Логики у него - даже в отличие от Сталина - нет вообще. Это хорошо видно в его статьях: он всегда скачет с одной мысли на другую; какая там логика!.. На этом, кстати, Сталин всё время и душил его. Да и последний поступок Троцкого - с выкриками-угрозами перестрелять весь цека - это же полный идиотизм! Он так насрал этим всем нам, что и мы загремели вместе с ним!
    - Выходит, Лев Борисович, у вас с Зиновьевым не было идейной близости ни с Лениным, ни с Троцким, ни со...
    - С Лениным, - перебил Каменев, - идейная близость была. Но - лишь в теории коммунизма. А на практике - мы разошлись. С Троцким же - не было никогда единомыслия и в теории. А на практике - мы объединялись с ним только для борьбы со Сталиным. Кстати, вы о Сталине не договорили мне какую-то мысль, да?..
    - Да, - согласно кивнул Николай Иванович и, не зная того, что Каменев и Зиновьев, очутившись здесь, в этой захолустной Калуге, писали Сталину покаянные письма с просьбой восстановить их в партии, начал жаловаться Каменеву, позабыв об осторожности. - У меня с ним всё время возникают идейные разногласия, из-за которых он начинает подозревать меня чуть ли не в предательстве. "Ти - что, хочишь втянут меня, как Троцки, в бисканечни антипартийни дискуссии, да?!" - передразнил он.
    Каменев улыбнулся:
    - Ну, вы же зарекомендовали себя в партии главным её теоретиком после смерти Ленина. Вот он и видит в вас самого опасного соперника. Тем более что ваш соавтор по "Азбуке коммунизма" открыто перешёл в оппозицию Троцкого. А потом ещё, в одной из своих статей, посвящённых какой-то "ленинской дате", вы на что` намекали, забыли?..
    - Вы имеете в виду статью об "авторитете" Ленина?
    - Да. Я хорошо помню ваши слова: "Потому что у нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал..." Как там дальше, не помните?..
    - "Который бы сказал, - продолжил Николай Иванович, стыдясь в душе общепринятого в партии подхалимажа Ленину, которого не любил, - я безгрешен и могу абсолютно на все 100% истолковать ленинское учение. Пытаются многие, но тот, кто претендует на это..." Кажется, так. Я дословно тоже не помню уже... "Тот придаёт своей персоне слишком большую роль", - закончил он цитату. - Ну, так и что? Что вы хотели этим сказать?..
    - Да то, - продолжал улыбаться Каменев, - что Сталин понял, вы - намекали на него: ведь это он присвоил себе эту роль. И, стало быть, у него есть все основания... относиться к вам...
    - С ненавистью?
    - Нет, с опасением... как к сопернику. А это означает...
    - Да, я понимаю: Сталин - интриган крупного масштаба. И я давно уже не знаю, как мне вести себя с ним. Может, написать статью о том, что совесть не отменяется в политике, как думают некоторые?..
    Каменев заметил:
    - Я - по своему призванию - больше всё-таки инженер, а не политик. Политик - Зиновьев. Но... мой вам совет: не связывайтесь вы с Кобой. И ещё один совет: за моим домом, я заметил, наблюдают агенты ОГПУ. Значит, о вашем визите ко мне - Сталин будет знать и, скорее всего, задаст вам вопрос: о чём говорили со мною? А затем, этот же вопрос, в письме, может задать и мне. Давайте договоримся: о чём... мы беседовали?
    - Что вы предлагаете?
    - Мы тут с Зиновьевым обращались к нему с просьбами: восстановить нас в партии. А вы - заехали ко мне... по старому знакомству... начавшемуся ещё в Польше... с таким же предложением: "Проситесь, Лев Борисович, назад в партию. Ошибки, мол, надо уметь признавать и раскаиваться в них". То есть, заехали как к товарищу по партии, а не к оппозиционеру. Это будет для нас обоих, как мне кажется, наиболее безопасным ответом - в смысле последствий. Согласны?..
    - Да, согласен. И благодарен вам за ваш совет. Я как-то не подумал о слежке...
    - Передавайте привет Крупской. В отличие от мужа, она - человек всё-таки с совестью. Хотя нет, не надо ничего передавать! Сталин - может её запугать, и она... Женщины есть женщины, а ей сейчас - тяжело: "поддерживала оппозицию". Не надо её больше впутывать ни во что!

    2

    Домой Николай Иванович вернулся опять с тяжёлыми предчувствиями. И не ошибся: Сталин вскоре узнал о его поездке, как и предполагал Каменев, и спросил напрямую:
    - А зачем ездили к оппозиционеру Каменеву, Николай Иванович? Неужели надеетесь, что эти предатели деля Ленина и партии, трусливие к тому жи, как шакали, смогут что-либа сделат палезни для партии? Асобина етот горе-теоретик Зиновьев... катори називаль меня в сваём кругу "крававим асэтином".
    - Но ведь и вы его называли... причём публично... "горе-теоретиком". Тем не менее, он издал 22 книги своих сочинений! И если вы его вернёте в партию, я думаю, он сумеет предложить что-то и дельное в новом своём сочинении. Да что вы, не знаете, что ли, Зиновьева?!. Он же, в знак благодарности за прощение, будет прославлять до небес Советскую власть в печати. Как самую гуманную в мире. А ведь вы - именно об этом говорили со мною весной, перед судебным процессом. Вот и используйте его способности. Я уверен, он будет служить вам, как верный и преданный пёс! - А про себя мгновенно подумал: "Ну, а сам... чем я сейчас отличаюсь от него? Такая же приспособленческая блядь, как и он. Стыдно бывает до слёз, а и квартиру себе "вылизал", и до этого... ведь жополизательством пролез из кандидатов в члены Политбюро! И ты, Коба, такой же. Разве не лизал Ленину?.."
    - Но ви же ездили не к Зиновьеву в Калугу, а к Каменеву. Катори, помните?.. Очин ехидна уприкнуль меня на заседании палитбюро: "Что` ви всегда перечисляете нам в сваих виступлениях: "перви", "втарое", "трэтье", словна считаете авец в стаде!"
    Бухарин, неожиданно для себя, рассмеялся:
    - Я больше запомнил ваш остроумный ответ ему: "Если учесть, что вы - одна из этих овец, то, наверное, поэтому!" Так что вы - рассчитались с ним. Да и не это главное в отношениях между коммунистами: не прозвища и не колкости. А идейная сплочённость в наших рядах! Ради этого я поехал в Калугу. Мне хочется видеть в Каменеве и Зиновьеве товарищей по нашему общему делу, а не обозлившихся противников по личным мотивам.
    Сталин, тоже неожиданно, повеселел:
    - Маладец! Харашё сказали: идейная сплачёнист - ета именно то, чиво нам нихватаит! Вазможьна, ти прав, Николай Иванович, что съездиль в Калугу, - перешёл Сталин на "дружеское" ты и на внешнее согласие, оставив свой начальный недружелюбный тон. И вопреки мрачным предчувствиям Николая Ивановича, продолжал в том же, почти дружеском, духе: - Может бит, и мне папробоват прастит этих засранцев, а?..
    - Ну, а почему бы и нет?! - искренне обрадовался Бухарин, не зная, что` в это время думал Сталин на самом деле, и не подозревая даже, что с этой чёрной минуты тот включил зловещие судьбоносные часы для него, для Зиновьева, Каменева, Преображенского и для многих других, зачислив их окончательно в длинный список своих "смертельных врагов", то есть, врагов, подлежащих физическому уничтожению, но не сразу, а "в рассрочку": по очереди, и по группам: "враги народа", "уклонисты" от линии партии, "родственники врагов народа" и т.д. Именно в эту зловещую минуту в голову Сталина пришла "гениальная", как он признается потом себе, идея "прощения своих врагов" в "последних встречах" с ними: "Помнишь, Николай, ты ездил в Калугу к Каменеву? - скажу я Бухарину, уставившись ему в его перепуганные глаза. - Это было твоей роковой ошибкой. Я понял, что ты никогда уже не перестанешь быть моим смертельным врагом, если поехал к моим заклятым врагам. А когда я вызвал тебя к себе для разговора об этом, ты своим ответом невольно натолкнул меня на мысль, как мне, оставаясь в стороне, расправиться с вами всеми по очереди. Вот и подошла... твоя очередь. Я пришёл сказать тебе об этом перед твоей смертью: знай, ты сам подписал себе смертный приговор... тем летом 28-го года!"
    Идея "прощения" заключалась в следующем. Сталин знал, что за глаза его называют и "кровавым осетином", и "безжалостным палачом", "интриганом-убийцей". Разумеется, ему это было неприятно. А Бухарин говорил как раз о примирении. И в голову "революционера Кобы" пришла идея: "А ведь если я сделаю вид, что простил Каменева и Зиновьева, восстановив в партии, перешёл с Бухариным на дружеское "ты" и не выгнал из его прежней квартиры его бывшую жену-калеку, то все подумают о Сталине, что никакой он не интриган и не палач, а напротив, добрый и незлопамятный человек, умеющий прощать даже заклятых врагов. А потом я... нет, не я, а партия! - начнёт по очереди судить всех этих зиновьевых, каменевых, преображенских, Бухарина и так далее, и приговаривать к расстрелу. А Сталин будет в стороне и как бы даже не при чём! Это гениальная тактика! Но для судебных процессов мне понадобится такой же карманный прокурор, как чекист Генрих Ягода".

    3

    28 мая, словно подслушав мысли Сталина, Ягода явился к нему в кабинет с неприятным сообщением:
    - Товарищ Сталин, в институте "Красной Профессуры", созданном по инициативе товарища Бухарина, произошло похабное чрезвычайное происшествие.
    - Какое? - встревожился Сталин, уставившись в глаза Ягоды.
    - На вашем портрете, нарисованном художником Бродским в полный рост, кто-то... - голос Ягоды вдруг осел до хриплого шёпота, - отрезал голову. А на грудь прикрепил надпись буквами крупного шрифта, вырезанными из газетных заголовков.
    - Ну, и щто ета за надпис?
    - "Пролетарии всех стран... радуйтесь!" - выдохнул Ягода с трудом.
    - Всё?..
    - Нет, не всё, - промямлил нарком.
    - Щто ищё?
    - Ещё ходит по институту... устный лозунг, направленный против вас. И тоже... очень нехороший.
    - Типер - всё?..
    - Да, всё. Расследование проводится...
    - Харашё, иди... - отпустил Сталин Ягоду и принялся набивать трубку душистым табаком. А покурив и подумав, поехал в институт, чтобы узнать обо всём лично. Вместе с ним сели в машину приглашенные им Молотов и Угланов. Редактор "Известий" Скворцов-Степанов, Ярославский, Поспелов и Адорацкий выехали по его приказу самостоятельно. В институте их всех встречал ректор, историк Покровский.
    Задыхаясь от астмы и страха, этот старенький академик начал с извинений за "хулиганские выходки" своих слушателей и, тряся козлиной бородкой, стал заверять, что будет создана специальная комиссия, которая непременно выяснит, кто из неблагодарных молодых людей это сделал, и они будут изгнаны из "теоретического штаба" ЦК ВКП(б).
    Вот там, находясь в стенах этого "штаба", Сталин впервые по-настоящему осознал размеры опасности, исходящей для него в будущем от учреждения, созданного Бухариным, когда увидел преподавателей, приглашенных Бухариным на эту встречу. А наслушавшись вопросов студентов, подумал: "Да этот же институт - кузня кадров для оппозиции, змеиное гнездилище идеологической отравы!" Особенно поразил генсека один немолодой уже человек, рассуждавший в коридоре перед каким-то очкариком о том, что "Кооперативный план" Ленина - это вовсе не колхозы, не совхозы и не коммуны, к которым нас сейчас призывают, а рабочие кооперативы в городе и торговая кооперация в деревне по принуждению. Мне кажется, что Ленин мыслил кооперативы в сфере обращения, а не в сфере производства. Поэтому "коллективизация" крестьян, я думаю, не получится на добровольных началах, если "командные высоты в этих кооперациях должны быть в руках пролетарского государства". Как вы считаете? Ведь выходит, что "командные высоты" - это партия, которая превращает себя везде во властные структуры.
    Сталин чертыхнулся про себя: "Словно угадал, подлец, что я хочу похоронить ленинский НЭП! А какие умы собрал Бухарин на кафедрах! Это же могильщики партийной власти, которую я создаю. И какая эрудиция у всех! Какая при этом на лицах любовь к Бухарину! Как они все преклоняются перед его авторитетом! Получается, в нём они видят не просто какого-то академика, а... известного всему миру учёного-революционера из школы Ленина! Вот кто будет моим главным и заклятым врагом теперь! Но... как его трогать, если он... из "школы Ленина"?.. А судя по разговорам, у Бухарина в этом институте уже есть и собственная школа, "школа Бухарина", в которую входят такие блестящие эрудиты как Александр Слепков, Валентин Астров, сын Григория Петровского - Пётр, Дмитрий Марецкий, Александр Зайцев. Евреи Цейтлин, Айхенвальд, Гольденберг, Розит, Стецкий. Астрова и Слепкова Бухарин пристроил редакторами в журнал ЦК "Большевик", которым руководил сам. Стецкий уже 3 года руководит "Комсомольской правдой". Зайцева, Цейтлина и всё тех же Астрова и Слепкова Бухарин взял к себе и в "Правду". Короче говоря, мозг партии сконцентрирован, таким образом, в институте Бухарина и его учеников. Их же теперь палкой оттуда не выколотить - только огнём, кислотой, калёным железом!
    А чего стоила выходка слушателей курсов института, отрезавших голову Сталину на портрете! Он же для них не частное лицо, а генеральный секретарь партии, под эгидой которой создан институт Красной Профессуры. Не удивительно, что именно здесь агенты Ягоды подслушали кочующую по коридорам мысль: "Сталин - это диктатор с антиленинским намордником в руках".
    "Страшно и сильно сказано! Я-то разбираюсь в этом и знаю толк. Однако для меня сейчас важнее всего, КЕМ это было сказано впервые! Кто пустил по коридорам партийного института такую крамолу? Где гарантия тому, что этот лозунг не перекочевал в квартиры оппозиционно настроенной московской интеллигенции? Где гарантия, что эта мысль не распространится по другим весям огромного государства?"
    Вывод, к которому пришёл Сталин после посещения института Красной Профессуры, напрашивался сам: Бухарин - стал опаснее Троцкого, Зиновьева и Каменева, взятых вместе. Если в 20-м году Шляпниковым был смертельно напуган сам Ленин, то Бухарин для Сталина - это второй Шляпников, если не больше. А крупнее фигуры Шляпникова - Сталин никого не считал в партии Ленина. Только Шляпников, создавший "Рабочую оппозицию", отважился высказать Ленину при всех, что тот обманул крестьян и рабочих, не дав крестьянам обещанной земли, а рабочим - обещанной диктатуры пролетариата. Что Ленин на деле устроил диктатуру партии, которой руководит еврейская верхушка. И Ленин сразу понял: нет у него врага, опаснее Шляпникова.
    А разве институт, созданный Бухариным, менее опасен, чем "Рабочая оппозиция"? Разве для меня, Сталина, Бухарин менее опасен, чем Шляпников для Ленина? Следовательно, как должен поступить теперь Сталин?.. Так же, как Ленин, и как можно скорее. Но... не скоропалительно. Сначала надо покончить с Троцким и его оппозицией. Ведь это же из-за него я прозевал Бухарина.
    Стало досадно: "Как же я не раскусил этого Бухарина раньше? Вон как далеко всё уже зашло! Мне... отрезают на портрете голову. Создают против меня лозунг. А я... узнаю` об этом только сегодня. Да это же счастье, что у Бухарина мягкий характер. А будь он, как у Троцкого... Нет, надо срочно принимать меры и против Бухарина..."

    4

    Наученный ещё Лениным, как надо готовить в ЦК какое-нибудь, нужное ему, "мнение" - а для этого необходим хорошо подготовленный "партактив" - Сталин тут же организовал при ЦК так называемую "теоретическую бригаду", которая занялась изучением учебного процесса в институте Красной Профессуры: кто там преподаёт теорию; как преподаёт; что представляет из себя так называемая "школа Бухарина" с точки зрения марксизма-ленинизма? Разумеется, в эту бригаду он включил людей подготовленных, то есть, "актив" партии. Решение "актива" - будет принято за мнение и волю всей партии, это способ уже проверенный. Ибо что такое "активист" ЦК? Это в первую очередь партиец, преданный генсеку.
    Для отвода глаз Сталин послал сначала одну из таких "теоретических бригад" в Ленинград - выявить несоблюдение коммунистической идеологии в партийных научных центрах этого города. А потом уже такая бригада появилась (равноправие!) и в институте ИКП в Москве. Пока "бригады" шуруют в науке, другой партактив - пошурует в свете решений партии по проведению в ней чистки. Надо быстренько турнуть кое-каких бухаринцев из партии как "бюрократов" или "честных болтунов", чтобы присмирел и сам "Рыжий Лис". А там видно будет...
    После проверки работы в ИКП (а поводом к этому послужило весеннее ЧП в институте) состоялось общее собрание слушателей и профессоров. Оно было проведено по личному заданию Сталина в большом зале Коммунистической Академии на Волхонке. Естественно, с приглашением большого числа из партактива Москвы. Руководил этим собранием Лазарь Каганович, переведенный недавно генсеком из Украины и назначенный одним из секретарей ЦК. Вместе с ним прибыли на собрание и некоторые руководители ЦК. Из Ленинграда приехал от Кирова его шеф пропаганды Борис Позерн, участник всех трёх революций.
    Ректор ИКП академик Покровский был личным другом Бухарина и понял из повестки дня, озаглавленной чётко и ясно: "Теоретические ошибки товарища Бухарина и его школы", что готовится какая-то грязная, идущая "с верха", расправа с его другом. Понял он и то, что расправа примет политический характер, так как ни Бухарина, ни его учеников в зале не было. Таково было теперь правило: "провинившихся" в нелояльности к линии партии не приглашали на разбор их прегрешений, боясь вспышки дискуссий с умными "грешниками". Поэтому, чтобы замаскировать своё "судилище без права защиты", был выдвинут лозунг: "Собрание, невзирая на чины и звания!" Лозунг этот появился во времена первой "чистки" партии. Многим недалёким рабочим-партийцам он нравился: "Демократия!"
    Покровский, образованный человек, знающий, что такое древний суд Инквизиции, почувствовал, как в душу вползает леденящий страх. А ему к тому же предстояло председательствовать на "собрании демократов". Сознавая своё бессилие, он поднялся на трибуну и, тряся от страха бородой, объявил собрание открытым, огласил повестку дня и уступил место Кагановичу.
    Сталин, чтобы не выглядеть главою партийной Инквизиции, не собирался присутствовать на этом собрании. И зная, что Каганович - человек малообразованный, но с цепким природным умом и бульдожьей хваткой партийного волкодава, доверил доклад именно ему, полагая, что против Бухарина необходим жёсткий прокурор. "Заготовленный доклад и обвинение прочтёт по бумажке, а душить Бухарина потом - буду уже я сам, на заседании Политбюро".
    Казалось, всё учтено, спланировано, Каганович проинструктирован, и вдруг выясняется, что всю обедню испортил, как доложил Шкирятов, неожиданно появившийся в зале, никем не званый Бухарин...
    Он вошёл не один, а в сопровождении учеников. Каганович уже начал "свою" речь (а начал он её издалека) и успел произнести по существу дела следующее:
    - Лэнин - ратовал уже не за усякую науку! А за науку партийную, большевицкую. Лэнин - нэ прызнавал нияких авторитетив, когда речь шла об интэрэсах марксизма. Лэнин - как нихто, вмел громить врагов, и бить вже й друзей, у борбе за марксистскую науку, - читал Каганович с сильным "житомирским" или как ещё говорят на Украине "местечковым" акцентом, добавляя в текст и собственные слова типа "вже". - Спомните "Материализм и... э-мпи-ри-кри-цизм"... - еле выговорил он, никогда не читавший этой работы Ленина. И продолжил: - Так от, если мы хочем... хотим, - поправился он, - быть достойнымы ученикамы Лэнина, то... й мы должни быть... бэспощаднымы х тем из нашеи среды, хто думает вчить нэ тольки нас, но й Лэнина... После смэрти Лэнина нихто не может уже прэтиндувать на роль нашего вчитэля у вопросах марксизма - в нас есть тольки один вчитэль, это - лэнинизм, й одна лабалатория лэнинской политыческой и тэорэтыческой мысли - ЦК. Однако у наших кругах есть горэ-тэорэтыки, которие думають, шо ключи от марксизму-лэнинизму знаходяться у их собственному кармани. К этой категории горэ-тэорэтикив видносыться й Бухарин... з ёго школою.
    В эту минуту Бухарин шёл через зал академии, направляясь к столу президиума собрания, обмениваясь кивками приветствий с сидящими в зале. Кто-то выкрикнул густым басом:
    - Да здравствует теоретик и любимец партии товарищ Бухарин!
    По залу пошёл шумок. Каганович на трибуне прервал доклад. А Бухарин, слегка поклонившись ему, произнёс чётким ироничным тоном:
    - Прошу прощения, Лазарь Моисеевич, я, кажется, прервал ваши учёные изыскания на самом интересном месте. - И занял в президиуме пустующее место Кагановича. Бухарин был не только членом Политбюро, но и членом президиума Коммунистической академии, и потому сел на своё законное место.
    Каганович, не глядя на него, а как бы обращаясь к залу, ответил:
    - Вы ошиблись ещё раз, товарищ Бухарин, если думаете, шо кому-не`будь было` интэрэсно копаться у навози, нэ знаходя там жо`днойи жемчужины.
    Бухарин улыбнулся:
    - Значит, плохие вы ассенизаторы! - откликнулся он с места.
    В зале раздался дружный хохот.
    Председатель собрания Покровский, растерявшись, смущённо молчал. Тогда его помощник по ведению собрания, Адоратский, призвал всех к тишине, и Каганович продолжил доклад. Но занервничал, стал сбиваться, и собрание потеряло к нему интерес.
    Из президиума тихо поднялся член ЦК Шкирятов и ушёл в кабинет ректора, откуда позвонил Сталину и доложил обо всём.
    - Позовите к телефону Кагановича! - потребовал Сталин.
    Вернувшись в зал, Шкирятов подошёл к трибуне и негромко произнёс:
    - Лазарь Моисеевич, вас зовёт к телефону товарищ Сталин.
    Собрание, оставшись без докладчика, загалдело, поднялся шумок, а затем раздались выкрики:
    - Дайте слово Николаю Ивановичу!..
    - Просим выступить товарища Бухарина!..
    Бухарин улыбался, кивал в сторону двери, за которой скрылось начальство: "Подождите, мол, что скажет начальство, когда вернётся..." Шум нарастал, и в это время в зал снова вернулся Шкирятов и объявил:
    - Товарищи, Николая Ивановича вызывают к телефону...
    С Бухариным Сталин заговорил жёстко, но сдержанно:
    - Товарищ Бухарин, ЦК считает нецелесообразним ваше присутствие на теоретической дискуссии, дабы она... не приняла политического характера.
    - Но Каганович уже придал ей политический характер, - ответил Бухарин взволнованным тенорком. - К тому же, - добавил он, - присутствие почти всего аппарата ЦК говорит менее всего о... её "теоретическом" характере. - В голосе была насмешка.
    Сталин возразил:
    - Каганович присутствует там не как представитель ЦК, а - по персональному приглашению Комакадемии. Другие - тоже приглашены академией, членом которой являетесь и вы.
    Бухарин завёлся:
    - Однако я - также и член Политбюро! А Политбюро, как мне известно, не выносило решения даже... о "теоретической дискуссии". Как же могло случиться, что Каганович без ведома ЦК - самолично открывает, вместо собрания, дискуссию?
    Сталин начал раздражаться тоже:
    - Видимо, инициатива исходит не от Кагановича! А от самой академии. ЦК ведь не может запретить учёному учреждению... вести учёные споры! Если бы они... даже касались... нас с вами, членов Политбюро.
    - Каганович - дискутирует с учёными? - поддел Бухарин.
    Сталин пропустил реплику мимо ушей:
    - Но вы... своим присутствием там... как член Политбюро... можете отрицательно влиять на... свободу дискуссии, раз уж она началась. Поэтому... я переговорил тут... с другими членами Политбюро, и мы договорились, что вам - лучше покинуть собрание. Чтобы оно... действительно не приняло... и политического характера.
    Бухарин вскипел:
    - Во-первых, я хотел бы знать: все ли члены Политбюро придерживаются вашего мнения? Во-вторых, распространяется ли это пожелание... и на других членов ЦК - Кагановича, Позерна, Криницкого, Стецкого, Ярославского, Шкирятова?
    Сталин ответил дипломатично:
    - Как вам известно, Рыкова и Томского - в Москве сейчас нет. Калинин - болен. А остальные, как я уже сказал - запрошены. Ани - настаивают, чтоби ви... падумали... о палитических паследствиях вашива... нипадчинения... общей воле Политбюро! О Кагановиче и других - ми вопроса не абсуждали. Но аб етом - ми пагаварим... после!..
    - Подождите, - не сдавался Бухарин, - прошу вас дать мне конкретный ответ: вы - как генеральный секретарь ЦК - давали указание об открытии... против меня "теоретической" дискуссии?
    - Канешня, нэт! - рявкнул Сталин, почувствовав, как Бухарин пытается подловить его на слове. - Но я... не магу кому-нибуд... и запретит её! Если би дажи... она биля направлена... против меня.
    Бухарин мгновенно понял, Сталин допустил "перебор" в своих "аргументах": не может запретить никому проводить дискуссию, а присутствовать на ней мне запрещает. А потому ответил со смешком:
    - В таком случае я - остаюсь на собрании вместе с другими членами ЦК.
    Теперь вскипел уже Сталин:
    - Но тагда... за паследствия... пеняйте на себя! - и бросил трубку.
    Бухарин тоже положил трубку на рычаг, и вернулся в зал, где в это время академик Покровский без какой-либо мотивировки объявил о закрытии собрания.
    Пришлось Сталину после этого разработать против Бухарина целый план борьбы с "правым уклоном" в партии. Для этого нужно было вырубить сначала мощное окружение Бухарина, поддерживающее его в Московском горкоме партии. И в первую очередь - секретаря этого горкома Угланова, состоящего и в институте Красной Профессуры, и в Политбюро, и в ЦК. Работа предстояла большая. Однако вести её надо было незаметно, осторожно. И тогда в голову ему пришла хитрая мысль: "А может, для начала стоит усыпить бдительность самого Бухарина? Сделать вид, что я по-прежнему всё-таки ему друг, а не враг. Пригласить его как соседа к себе в гости - ведь его и Надя уважает - и выведать от него что-нибудь за рюмкой водки. Неосторожные люди, во время выпивки, часто пробалтываются о своих планах или намерениях. А если прибавить ещё и лести... К примеру, так: "Давно, мол, хочу сказать тебе, Николай... (обязательно по-дружески, на "ты" и без отчества!) а, вернее, спросить: почему ты не со мной, а? Ведь мы с тобой - по сравнению с остальными в Кремле - Гималаи! А кто такие наши другие члены Политбюро? Пигмеи, ничтожества! Так, нет?" А можно и, не приглашая в гости, сказать ему это, при "случайной" встрече на выходе из дома... "У тебя, мол - знания, Коля, прекрасная память; ты - наш первый академик!.."
    И тут, в связи с планом борьбы против Бухарина, в голову пришла мысль о юристе, который прокурорствует теперь где-то под началом Окулова, об Андрее Вышинском. "Вот кто обязан мне своей карьерой до потрохов!"
    Память перебросила Сталина в прошлое, на 10 лет назад...

    5

    Это было в апреле 1918-го, когда своей квартиры в Москве ещё не было, и он поселился с Надей, тогда лишь "начинающей" женой, в номере гостиницы "Метрополь", как и все остальные наркомы правительства Ленина, переехавшего из Петрограда в специальном поезде. В тот тёплый вечер в дверь кто-то постучал, и он, открыв её, увидел перед собою в коридоре плотного молодого человека с большим портфелем в руке.
    - Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, - произнёс он, стесняясь, вероятно, своего роста, так как был на голову выше. - Вот, узнал, что вы живёте здесь, и решил навестить. Просто так... по старой дружбе, как говорится. Извините, пожалуйста, что без приглашения... - Увидев смуглую Надю, похожую в свои 17 лет на девушку кавказского типа, прокартавил, наклонив голову: - Андрей Януарьевич! Вышинский...
    - Надя, - назвала себя жена, наклонив голову тоже. - Очень приятно... - подала она Вышинскому руку.
    Коба, наконец, узнал бывшего знакомого, на которого даже обижался, когда, сидя в бакинской тюрьме, ожидал свидания с ним, послав ему на волю записку через одного из охранников, но так и не дождался. И вдруг в общей тюремной камере Андрей появился в качестве заключённого. Оказалось, что записку ему никто не вручал, и Коба тут же забыл о своей обиде.
    Увидев Вышинского теперь, через много лет, Сталин обрадовался, приглашая за стол, накрытый женою, отведать картошки "в мундирах", чёрного хлеба и селёдки. Та смущённо заметила:
    - Извините, пожалуйста, чем богаты... Мы ещё не обжились здесь... - Обернувшись к мужу, попросила: - Иосиф, сходите за вином, если знаете, где его можно купить.
    Вышинский запротестовал:
    - Нет-нет, никуда ходить не надо! Я же знал, что вы никого не ждали, и захватил всё с собой. - Он раскрыл огромный жёлтый портфель и начал вытаскивать и ставить на стол бутылку вина, бутылку водки, копчёную колбасу, большую банку мясных консервов, 2 белые булки.
    - Откуда у тебя такое богатство, Андрей?!
    - А я сейчас работаю продовольственным инспектором у своего земляка здесь. Он - тоже бакинец, как и я. Вступил в партию большевиков в октябре прошлого года, когда в Москве ещё шли бои. А теперь вот большевики назначили его заместителем московского чрезвычайного комиссара: по продовольствию и транспорту. Парню - 22 года только...
    - А тебе сколько?
    - 32. А что?
    - Как что?! Почему ти - у него в подчинении, а не он у тебя? Вах, что делается! Как фамилия твоего земляка?
    - Халатов, Артемий Багратович.
    - Не знаю такого!
    - Он хороший парень, помог мне устроиться. Я же голодал тут с семьёй! А он - меня спас. И родители у него замечательные люди - и мать, и отец. Я их с детства знаю.
    - Я не об этом, дорогой... Ти - тоже меня спас в 7-м году! - перебил Коба гостя. - Меня интересует другое: почему ти, старый революционер и старый член партии - голодал здесь? А мальчишка, который только вчера вступил в партию - распоряжается всем этим? - Коба кивнул на бутылки, тушёнку и колбасу.
    Вышинский стал оправдываться:
    - Вы разве не знаете, Иосиф Виссарионович, что я - не состою ни в какой партии?
    - Как это - не состоишь? Не знаю. Разве это не ты боролся в Баку против царского режима со студенческих лет? Разве не твоя группа убивала в Баку провокаторов царской охранки? Разве не Андрей Вышинский вёл за собой подпольщиков на баррикады? Разве не Андрей Вышинский сидел за это в одной камере с будущим наркомом большевиков Сталиным? - Коба орлиным взглядом посмотрел на жену.
    - Всё это так, Иосиф Виссарионович. Только ведь я до самого 17-го года... был меньшевиком. А потом, когда закончил в Киеве университет и стал юристом, отошёл от их фракции и оставался как бы беспартийным, что ли. Хотя, разумеется, и продолжал бороться с самодержавием. Я как-то не придавал значения этой формальности. А теперь вот... - Вышинский развёл руки, - хожу поэтому в подчинённых.
    - Ну и что с того, что был меньшевиком в те годы? - искренне возмутился Коба. - Тогда многие революционеры ещё не понимали разницы между большевиками и меньшевиками. К тому же я и сам знаю, что от фракции меньшевиков ты начал отходить ещё раньше. Помнишь, кому ти помогал в 8-м году, когда мы с тобой сидели в тюрьме? Большевику Сталину! И вообще - большевикам. С меньшевиками у Андрея Вышинского уже тогда не было ничего общего! Но Андрей... нет, "товарищ Юрий"... продолжал заниматься борьбой! - Коба внимательно посмотрел Вышинскому в глаза и, подумав, неожиданно предложил: - Теперь - моя очередь помогать Андрею Вышинскому! Нарком Сталин тоже не забывает настоящих друзей! Хочешь, я помогу тебе вступить в нашу партию?


    Отпуская Андрея Вышинского домой, Сталин улыбался, искренно желая помочь "земляку" вступить в партию. А Вышинский, конечно, не всё рассказал Кобе о себе. Он не признался, что, обгадившись в молодости тайной службой на царскую охранку, "удружил" Иосифу Джугашвили, подсунув его на такую же "службу" ротмистру Вальтеру, который завербовал его в секретные агенты в 1908 году. Не посвятил Андрей Сталина и в то, что получил в Москве после Февральской революции должность в новых органах местного московского управления (как и сотни других присяжных поверенных и их помощников) с той же лёгкостью, с какою бывший адвокат Керенский стал главою Временного правительства. Андрей пристроился работать в объединённом комитете Земского и Городского союзов Москвы, который был тогда создан для организации снабжения воюющей армии. Правда, начал Андрей свою службу с редакции этого "Земгора", которая издавала информационные бюллетени о закупленном продовольствии для фронтов. А затем уже, буквально через месяц, перебрался поближе к руководству самим снабжением, то есть, к продуктам.
    Ну, и к снарядам, разумеется, и к фуражу. Его назначили комиссаром первого участка милиции Якиманского района Москвы. Там вскоре образовалась своя управа, или "мэрия", как называется в Европе. Андрей умел говорить с массами, и его выбрали председателем участковой управы. Начало выгодной карьере было положено. А дальше всё покатилось уже, как по гладким проложенным рельсам. Приближались как раз выборы в районную и городскую думы, и Андрей зачастил на партийные собрания меньшевиков и на митинги, которые они проводили с массами. Меньшевики внесли его в свой список для выдвижения в кандидаты на выборы в члены Калужской районной думы Москвы. Его речи об организации бесплатных кухонь для нуждающихся рабочих сделали своё дело, и он был избран в эту думу. Затем члены думы избрали его своим председателем. В этом помогла Андрею, спешно изданная им, брошюра: "Какие нам нужны городские думы?". В ней он писал, что муниципальная реформа Временного правительства "превзошла самые смелые ожидания". На лесть клюнули. С того дня Андрей стал всей душой поддерживать власть Временного правительства. Ведь это она вознесла его в мэры одного из районов Москвы. Какой же дурак будет хулить такую кормушку?
    В событиях того месяца жизни Андрея нашлось важное место и для адвоката России Павла Николаевича Малянтовича, о котором Андрей умолчал, рассказывая Иосифу лишь о том, что ему помог устроиться, когда он голодал, хороший парень-земляк Артемий Халатов. На самом же деле всё было несколько иначе. Когда Андрей приехал в Москву из Баку и, не найдя для себя работы, перебивался частными уроками в богатых домах - а на шее у него в то время были жена и дочь - его спас от голода и крушения надежд именно Малянтович. Этот прославленный защитник по делу о декабрьском вооружённом восстании в Москве в 1905 году, защитник по делу Льва Троцкого в Петербурге в 1906 году, защитник по делу восставших моряков на крейсере "Азов" и многих других политических процессов согласился принять Андрея в свою адвокатскую контору на должность помощника присяжного поверенного. Малянтовича опять просил об этом, как и в 1902 году, его московский друг с гимназических лет Александр Иогансен, к которому Андрей ходил на дом как к другу своего отца и умолял подыскать ему работу.
    У самого Иогансена, тоже известного адвоката, не было в то время свободной вакансии в конторе. Шёл второй год войны с Австрией и Германией, люди крепко держались за свои места, боясь потерять работу. Но у Малянтовича, к счастью, освободилось место: помощник уехал на фронт. Иогансен поехал просить за Андрея.
    Какой произошёл там разговор, Андрей не знал, ожидая результата у себя дома и нервничая. А нервничать, оказывается, было от чего... Малянтович буквально вздыбился в своём кабинете, вскочил даже с кресла:
    - Саша, но ты же сам рассказывал мне после "батумского процесса", что этот твой молодой протеже - оказался впоследствии... с подловатыми наклонностями. Говорил?..
    - Говорил, - соглашался мудрый и выдержанный Иогансен. - Так ведь сколько лет прошло с тех пор?! Двена-дцать!..
    - Ну и что? - кипятился эмоциональный Павел Николаевич.
    - Как это что? Ему было тогда всего 19 лет. А теперь - почти 30! Люди с годами меняются, Паша. К тому же у него сейчас семья на руках. Молодая жена без работы, ребёнок.
    - А кто мне говорил, что в 11-м году сей - тогда уже 27-летний человек! - капризничал на выпускном экзамене права в Киеве, словно гимназистка? Разве не ты? Ты же присутствовал на этих экзаменах как член государственной комиссии!
    - И что с того? Человеку разрешили доучиться после тюрьмы. Хотел получить диплом с хорошей оценкой. А ему - ставят вдруг 3 балла всего.
    - Мог подготовиться ещё раз и пересдать. Ан, нет! Он у вас стал настаивать перед профессором-экзаменатором на более высокой оценке своих знаний. Сам же ты мне об этом рассказывал... А когда экзаменатор задал ему 2 дополнительных вопроса, он вообще не смог ответить на них. Так?
    - Так.
    - Я всё помню, память у меня - профессиональная! - возмущался Малянтович. - И ты сказал, помнится, что профессор просто выгнал этого наглеца вон! О чём это говорит?
    - И о чём же?..
    - О том, что характер у этого парня - не изменился! Как был он с младых ногтей с противным шляхетским гонорком, так с ним и остался. На кой он мне?..
    - Ну, возьми ты его, Христа ради! Ну - ради меня хотя бы. Понимаешь, я - обязан его отцу. За гостеприимство в Баку, всякие другие житейские услуги. Возьми, Паша!
    И Павел Николаевич взял, сказав:
    - Ладно, пусть приходит. Только знай: такой юрист... средних возможностей, к тому же ещё и картавящий, хоть и слегка - для крупных процессов просто непригоден! Он же будет компрометировать меня.
    Иогансен тяжело молчал.
    Малянтович, досадно махнув рукой, повторил:
    - Хорошо, пусть приходит.
    И Андрей пришёл. Получив место помощника присяжного поверенного, стал появляться в конторе Малянтовича каждый день. Сносно работал целых 2 года. Нередко обедал в доме Павла Николаевича, целуя ручки сердобольной Анжелики Павловны, жены Малянтовича, которая жалела молодого человека и даже лечила ему бесплатно зубы как врач-дантист. И вдруг - Февральская революция в Петрограде...
    А в сентябре глава нового кабинета Временного правительства Керенский, как бывший юрист хорошо знавший Павла Николаевича, пригласил его в свой кабинет на должность министра юстиции России и Верховного прокурора одновременно. Естественно, Малянтович такое почётное приглашение принял, и выехал в Петроград. Там выяснилось, что новый кабинет правительства образован по партийному принципу - от разных партий. А Малянтович ни к одной партии никогда не примыкал. Пришлось ему, по совету министра внутренних дел Никитина, к какой-либо примкнуть. Кроме большевистской, разумеется, которая в Кабинет не входила, как поставившая себя вне закона за июльское противоправительственное выступление. Павел Николаевич подумал и вступил в партию меньшевиков. И тогда его допустили к исполнению обязанностей.
    В октябре же ему как министру юстиции и Верховному прокурору пришлось разослать во все городские и районные думы России, а также всем прокурорам окружных судов следующее распоряжение: "... постановлением Петроградской следственной власти Ульянова-Ленина Владимира Ильича надлежит арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооружённом выступлении 3-го, 5-го июля в Петрограде. Ввиду сего поручаю Вам распорядиться о немедленном исполнении этого постановления в случае появления названного лица в пределах вверенного Вам округа. О последующем донести. Министр юстиции П.Н.Малянтович".
    Целью этого распоряжения было упредить новое вооружённое выступление, которое готовили большевики для свержения Временного правительства и которое без Ленина вряд ли бы осуществилось. Андрей Вышинский, разделявший цели своего правительства, распорядился, будучи мэром Калужского района Москвы, "о немедленном исполнении" постановления Петроградской следственной власти. Поставил подпись под распоряжением, исходящим уже от него лично, и приказал расклеить его на домах и городских тумбах своего района вместе с небольшими афишами с портретом Ульянова-Ленина для его опознания и арестования. Однако донести "о последующем" не успел: вооружённый переворот, организованный "преступником Ульяновым-Лениным", убрал с политической сцены России не только Керенского с его "преступным" Временным правительством, но и министра юстиции Малянтовича, упрятанного матросами в Петропавловскую крепость вместе с другими, не сбежавшими за границу, министрами.
    Правда, Павла Николаевича Ленин вскоре выпустил из тюрьмы, так как лично знал о его заслугах перед народом и демократией. В своё время этот адвокат отсудил для партии большевиков 100 тысяч рублей, выступая защитником по делу о наследстве миллионера Саввы Морозова. Затем Малянтович был изгнан московским генерал-губернатором из университета, где преподавал - с "воспрещением дальнейшего проживания в Москве и Московской губернии". После чего Малянтович громил в своих прославленных речах политику царского правительства, выступая в поддержку рабочих и их гражданских прав. Защищал на суде большевика Вацлава Воровского. Спас от смертной казни большевика Виргилия Шанцера, а после его ареста взял к себе на воспитание двух его детей. Словом, много было заслуг у этого честного и порядочного человека, который в трудную минуту выручил и Андрея Вышинского, дав ему работу в смутные голодные годы и ни разу ничем не попрекнув.
    Разговаривая с Андреем за бутылкой водки в гостиничном номере и обещая ему помочь вступить в партию большевиков, Коба ничего этого не знал и, разумеется, помог.
    Вступив в партию большевиков, Андрей быстро пошёл в гору. Продолжал работать в наркомате продовольствия у своего земляка Артемия Халатова и Алексея Рыкова, отвечавших в тот голодный год за продовольствие Москвы. Затем стал заведовать реквизиторским отделом Московского железнодорожного узла. Его люди отнимали у подмосковных крестьян-мешочников продукты, которые они везли на продажу в столицу. А на следующий год он уже был начальником управления распределения Наркомпрода. Он распределял продукты и товары для городов и областей всей страны. Штаб Наркомпрода состоял при Моссовете, которым руководил другой барин-сибарит, Лев Каменев, которого Коба никогда не любил. Ну, а потом, когда не хлеб единый стал главным в жизни людей, Андрей Вышинский вернулся к своей прежней профессии - юриста. Сталин, занятый своею судьбой, не встречался с ним и ничего о нём не слыхал и не знал.
    Глава седьмая
    1

    В июле Сталин открыл очередной Пленум ЦК, на котором собирался снова мстить Бухарину. У него было отличное настроение. Несколько дней назад умерла дочь Троцкого Нина Невельсон, муж которой был арестован ещё до высылки Троцкого. А вчера арестовали мужа старшей дочери Зины, тоже чахоточной и тоже исключённой из партии, как и умершая Нина. И голова Сталина (хоть и отрезанная бухаринцами на портрете) освободилась от "забот" о Троцком и его семействе окончательно. Теперь можно заняться по-настоящему и Бухариным. "Рыжий Лис" сидел в зале в переднем ряду. Сталин, обращаясь к залу, начал речь. В ней он, с одной стороны, оправдывал свою политику по отношению к "крестьянскому вопросу", а с другой, вновь обвинял Бухарина в опорочивании линии партии, взявшей курс на отмену НЭПа. Он умело прикрывался "линией партии": не себя-де защищаю, а линию ЦК, а тот, кто противится линии партии, тот не имеет права находиться в её рядах, как Троцкий, как другие оппозиционеры. Оставил он место в докладе и "самокритике", и начал именно с неё:
    - Товарищи! Наше крестьянство платит государству не только обичние налоги - прямие и косвение. Ано - ищё переплячивает на... сравнитэлна високих... ценах на... тавари прамишленисти. Ета - ва-перьвих. И - более или менее - недапалючает на... ценах на сваи селскахозяйствение прадукти. Ета, ва-втарих. Ета и есть... дабавлени налог на крестьянство... в интересах падъёма нашей индустрии, абслуживающей... всю страну, в том числе... и крестьянство. Ета ест - нечта вроде "дани", нечта - вроде сверх налога! Каторий... ми - винуждени... брат. Временна! Чтоби... сахранит... и развит дальши... нинешни тэмп... развития индустрии. Ета я гаварю вам всем, присутствующим здэс! А - не для печати! Патаму что ми - не били би балшевиками, если би... замазивали тот факт... и закривали глаза на то, что без этава дабавачнова налога на крестьянство, - начал он читать по отпечатанному на машинке тексту, - наша промишленност... и наша страна... к сожалению, не могут абайтись! И виступления таварища Бухарина, - оторвался Сталин от текста, - несматря на то, что он считаит себя учёним эканамистом и академиком, льют воду не на нашу мельницу! А на мельницу кулаков! - Он вновь, как ни в чём ни бывало, отвернул гневное лицо от покрасневшего лица Бухарина и принялся читать дальше: - Разумеется, ми етот дабавлени налог... пастипенна... через нескалька лет... уберём. Ми ево уберём... путём снижения цен на... прамишление тавари и снижения издержек... праизводства хлеба.
    Бухарин, взяв слово, отквитался:
    - Из слов нашего генсека я понял, что его программа - говорить одно, а делать другое, плюс к тому, на долго рассчитанные чрезвычайные меры! Но я - тоже большевик, и лгать не хочу. И потому считаю своим долгом заявить, что такая политика по отношению к крестьянам до добра нас не доведёт. Колхозы начнут давать товарное зерно ещё не скоро. Они у нас без денег, без техники. А с индивидуальных хозяйств "дань"... просто так... государству не взять! Если закупочные цены на их продукцию не будут увеличены, крестьяне потеряют заинтересованность в продаже зерна, и начнут сокращать посевы. Лучше будет, если не доводить их до этого. Да и как мы сможем объявить народу, что НЭП нами сворачивается, в то время как все помнят слова Ленина, что НЭП мы устанавливаем... надолго и всерьёз. Как большевик и как экономист - я не желаю участвовать в таком обмане.
    - Какой ти эканамист?! - вырвалось у Сталина с возмущением. - Сидишь у себя в кабинете и считаешь себя умним, да?
    - А кто ещё недавно говорил обо мне совсем другое? - взорвался Бухарин.
    - Где гавариль? - вопросил Сталин, ещё не понимая, куда этот "Рыжий Лис" клонит.
    - Да недавно, по дороге на работу. Вы - сравнивали себя и меня с вершинами Гималаев.
    - И ви можите, - перешёл Сталин на "вы", - даказат ета? Кто падтвердит такую наглую ложь?!.
    - Ладно, оставим эту... ненужную здесь, мелочную перепалку. А насчёт того, какой я экономист, я докажу вам серьёзной статьёй. Обещаю! И покажу, кто лжёт, а кто говорит правду. А если для вас Бухарин - плохой экономист, я готов уйти в отставку хоть завтра! И с удовольствием перейду на преподавательскую работу в институт, где мои знания и способности ценят.
    После выступления Бухарина взяли слово Рыков и Томский. Рыков заявил, что полностью разделяет экономические взгляды Бухарина-журналиста и тоже готов уйти в отставку как экономист-хозяйственник, если его взгляды не устраивают товарища Сталина.
    Томский в своём выступлении был предельно краток: "Я тоже подаю в отставку с поста председателя Центросоюза профсоюзов, так как солидарен с экономистом товарищем Рыковым, которого считаю высоко профессиональным хозяйственником".
    Выступления этих трёх, уважаемых в ЦК партии деятелей, повергли Пленум в шок, и Сталин, моментально понявший, что перегнул палку, что в экономике этим троим доверяют больше, чем ему, взял слово ещё раз и заявил:
    - Давайте, таварищи, будим самокритичними: если я как генсек перегнуль пальку па атнашению к Бухарину, то... считаю, что и Риков с Томским... перегнули иё тожи. Партия не можит пазволит себе... в такое трудное врэмя... атпустит в атставку... сразу всех специалистаф! И предлагает Пленуму... принят кампрамисни решений.
    Раздались аплодисменты, и все облегчённо вздохнули. А Сталин понял: не следует более вести борьбу с экономистом Бухариным, её следует вести только с политических позиций, обвиняя Бухарина во враждебности к политическому курсу партии. А так вот... как сегодня... получился полный конфуз: и собственный авторитет подмочил, да ещё пришлось вписать в постановление Пленума пункты против "чрезвычайных мер", которых сам добивался, потратив целых полгода: "немедленная ликвидация попыток закрытия базаров в стране"; "не допускать рецидивов продразвёрсток"; "осуществлять некоторое повышение закупочных цен на хлеб". И всё это - из-за шакала Бухарина! Ну ладно же, сволочь, я тебе этого унижения не забуду! С этого дня ты для меня - новый Троцкий, основной мой враг!"
    Протокол этот Сталин подал в "Известия" для печати в таком, подработанном им виде, что вся заслуга насчёт повышения закупочных цен была, как бы, его.
    А Бухарин, оскорблённый Сталиным, тоже понял, что теперь он уже враг Сталину навсегда, и потому, пока ещё жив и на свободе, должен отныне положить все свои силы, чтобы открыть на эту рябую сволочь глаза всей партии, показав, что Сталин - главный разрушитель идей власти Советов. Но в одиночку эту мразь не столкнёшь. Надо искать крепких союзников, имеющих зуб на него, и разоблачать его сообща. А для этого... "Следует снова поговорить и посоветоваться с Каменевым, который уже приехал жить из Калуги в Москву".

    2

    Узнав адрес квартиры, в которой поселился восстановленный в партии Каменев, Бухарин поехал к нему не один, а вместе с Григорием Сокольниковым, тоже членом Политбюро, ровесником и товарищем ещё с гимназических лет, когда учились в Москве в одном классе с Ильёй Эренбургом. По дороге Григорий спросил:
    - А зачем я тебе, Коля?
    - Ну, ты же сам сказал, что Каменев не доверяет мне теперь. А тебе, получается, доверяет полностью, если предупредил, что меня он только выслушает, и... не более того. Вот я и хочу при тебе высказать ему своё отношение к Сталину и его политике. Но Каменев и Зиновьев... только что "прощены" Сталиным, и я боюсь, что они... решатся на предательство или клевету на меня. В общем, ты мне нужен как свидетель.
    Сокольников согласился, спросил:
    - Ну, а как мне держать себя при вашем разговоре?
    - Да разговор покажет, и то, как будет настроен Каменев. Он ведь теперь живёт с новой женой и, возможно, не захочет ввязываться в опасное противоборство.
    - А ты всё же надеешься, что в нём победит идейность, а не меркантилизм?
    - Надеюсь, хотя и допускаю... Все мы обычные люди, не герои. Но не забываю и о том, сколько насрал ему и Зиновьеву Сталин! Не тряпки же они, чтобы он продолжал вытирать об них ноги...
    - Ладно, поехали: посмотрим...
    При встрече с Каменевым, после общих банальных слов и рукопожатий, когда ушли уже в отдельную комнату-кабинет хозяина, Бухарин заявил:
    - Прежде, чем перейти к цели моего визита, Лев Борисыч, мне хотелось бы устранить 2 слуха. Первый: никакого голосования в Политбюро о назначении нового состава Политбюро - не было. Не было вообще обсуждения этого вопроса. Второй слух: что примечание к статье Зиновьева якобы написано было мною. Нет! И не могло подобного даже быть! Так как это примечание направлено - целиком против меня, и было продиктовано лично Сталиным: как... компромисс с Молотовым, который был решительно против помещения статьи Зиновьева в "Правде".
    А теперь - о сути моего приезда к вам на этот раз. Борьба в цека и в партии в целом, как вы знаете, продолжается. И после всего, что случилось, она зашла, как мне кажется, так далеко, что вы с Зиновьевым... даже при всём вашем желании отстраниться от неё... не сможете держать нейтралитета и... всё равно, неизбежно, будете втянуты в неё! А так как вы - фигуры, ставшие знаковыми в прошлой борьбе... то и в новой... а точнее, в продолжающейся борьбе, будете вынуждены играть... в её исходе... важную роль. Когда это произойдёт... я не знаю. Может, ещё и не так скоро. Потому что противоборствующие стороны... опасаются обращаться к вам. И всё же, мне кажется, что в течение двух месяцев... к вам обратятся. Я хочу, чтобы вы знали, какова сейчас ситуация. Предполагаю, что первыми к вам обратятся... сталинцы. И вы как политики, полагаю, воспользуетесь этим, чтобы набить себе цену.
    - А что в этом плохого? - спросил Каменев с нотками обиды.
    - Ничего, - успокоил его Николай Иванович. - Но дело в том, что всё будет зависеть... от политической линии. А вам - надо понять: вокруг чего сейчас идёт борьба.
    - Да серьёзна ли борьба-то? - засомневался Каменев.
    - Вот об этом... я и пришёл поговорить. Ведь вы знаете Сталина, который... то брал вас в союзники, то исключил из партии, унизив вас в глазах не только партии, но и всего народа. А сейчас - вернул в партию, якобы для объединения. Но так ли это на самом деле, Лев Борисыч?! Я в этом - теперь сомневаюсь. А вы, как думаете?
    - Я вам уже высказывал вам своё мнение о нём ещё в Калуге. - Каменев посмотрел на Сокольникова, затем на Николая Ивановича и, поняв, что они приехали не с провокаторской целью, добавил: - Сталин - интриган и занят лишь одним: удержанием личной власти.
    Николай Иванович согласно закивал:
    - Сталин - губителен для России! С ним - мы пропадём. Разногласия между нами и Сталиным - во много раз серьёзнее всех бывших разногласий с вами. Я, Рыков и Томский единогласно формулируем положение так: "Было бы гораздо лучше, если бы мы имели в Политбюро вместо Сталина - Зиновьева и Каменева". Я - вот уже несколько недель - со Сталиным вовсе не разговариваю! Это беспринципный человек и, действительно, занят только сохранением своей власти. Манипулирует даже теориями, если кого-то хочет убрать. В "семёрке Политбюро" мы разругались с ним до "врёшь", "лжёшь" и прочего. Он - пока уступил. Но - для чего? Чтобы зарезать меня, Рыкова и Томского. Мы это - понимаем. Но он бесконечно маневрирует, чтобы выставить нас... раскольниками. Как и вас в своё время. Однако резолюция прошла... пока наша. Видя, что у него ничего против нас не получается, он лицемерно заявил, что на 9 десятых принимает мою декларацию. Которую я, кстати, прочитал, не выпуская из рук, потому что в его руки нельзя давать ни одной бумажки. У него сейчас цель - отобрать у нас московскую и ленинградскую "Правды" и... сменить Угланова, который целиком с нами, на... Кагановича. Линия же у него - он её высказал на Пленуме - такая: "Капитализм, мол, рос или за счёт колоний, или за счёт займов, или интенсивной эксплуатации рабочих. А так как у нас-де колоний нет, займов нам - не дают, стало быть, выход у нас один: дань с крестьянства. А ведь эту теорию, как вы помните, уже разоблачал Преображенский.
    Есть в его линии и другой постулат: "Чем больше-де будет расти социализм, тем больше будет возрастать и сопротивление ему".
    - Чьё сопротивление? - не понял Каменев.
    - Он имеет в виду сопротивление врагов социализма. Это вообще идиотская безграмотность! Но он её применяет вот для чего: раз, мол, нужна "дань", то и будет расти сопротивление крестьян, то есть, получается, "врагов": народ - враг. А коли так, значит, необходима против сопротивления врагов - твёрдая рука в управлении государством. То бишь, он, Сталин, обязан быть... беспощадным.
    Но и это ещё не всё. Есть у него и третий постулат: "Критика - не должна касаться руководства". Выходит, вожди - всегда правы. Это какая-то полицейщина. При такой "теории" может погибнуть и всё хорошее, к которому мы стремимся.
    Ратуя на словах за демократию, на деле Сталин изгнал Коминтерн из Кремля.
    Во всех переговорах с нами... Сталин сначала дразнит нас, чтобы вызвать на откровения. А когда мы клюём на это и искренне ощетиниваемся критикой на недостатки в проводимой им политике, он - идёт вроде бы на уступки. А потом... получает от нас то, чего и хотел. Томский сформулировал его тактику так: "Я, мол, в международных делах правее тебя, товарищ Бухарин, на 30 километров! Но зато во внутренних - левее на 100 километров!" Одним словом, сегодняшняя политика, проводимая ЦК по его воле - губительна. Но он - не даёт обсуждать её на Политбюро официально, ни под каким видом! Подлавливает на словах, выдёргивая их из контекста наших статей; пришивает уклоны от "линии партии". Вот его буквальная фраза на одну из речей Угланова: "Так рассуждать могут только помещики!" И бесконечные ссылки на Ленина: "А Ленин говорил то-то и то-то", "Вы извращаете Ленина". Ленин, Ленин, Ленин - на все случаи жизни! Короче, нас он - будет резать.
    Каменев осторожно спросил:
    - Ну, а каковы же ваши-то силы?
    - Я, плюс Рыков, плюс Томский, плюс Угланов - это абсолютно. Питерцы - вообще-то с нами, но... испугались, когда зашла речь о возможной смене Сталина. Комаров - даже дезавуировал речь Стецкого, выступившего до него за объединение с нами. Правда, вечером ко мне прибегал Угаров с извинениями за Комарова, но... всё равно уверенности в них у меня уже нет. Андреев - за нас, его снимают с Урала по воле Сталина. Украинцев - Сталин "подкупил" сейчас тем, что убрал от них Кагановича. Так что они - голосовать будут за его "линию".
    Потенциально - и наши силы громадны. Но... "середняк"-цекист ещё не понимает идейной глубины наших разногласий и - страшно боится раскола. Поэтому, если он уступит Сталину в принятии чрезвычайных мер, то сильно затруднит этим наше нападение на линию генсека. Дело в том, что мы - не хотим выступать в роли раскольников, ибо тогда - нас просто зарежут как врагов всей партии. Впрочем, на недавнем Пленуме Томский ясно показал в своей речи, что настоящий раскольник - сам Сталин.
    Ягода и Трилиссер - возможно, в душе и за нас, но у них зависимость от генсека наиболее тяжёлая. А вот Калинин и Ворошилов - изменили нам в самый последний момент, хотя могли бы этого и не делать. Я полагаю, что Сталин держит их в зависимости какими-то особыми цепями, известными только ему. Они, видимо, у него на крючке каких-то старых прегрешений. И наша задача теперь состоит в том, чтобы постепенно, без каких-либо интриг, разъяснить... гибельную для государства... роль Сталина. И - подвести к необходимости... его снятия... "середняка"-цекиста. Тем более что Оргбюро ЦК - пока наше.
    - Пока... - тяжело вздохнул Каменев. - Пока вы будете честно... разъяснять... он - сам снимет вас!
    - Что же тогда делать?.. - растерянно спросил Бухарин. - Я знаю, что сейчас снятие не пройдёт в ЦК, но... - Николай Иванович замолчал, потом тоже вздохнул: - имеем ли мы моральное право... промолчать? Или это в нас - отсутствие обыкновенного мужества? Хотя трезвый расчёт говорит мне: надо действовать осторожно. Благоразумие - мудрее и важнее мужественной позы. Позами - ничего не добьёшься. В пятницу - доклад Рыкова. Вот там и поставим все точки над "i".
    Каменев раздумчиво молчал.
    Бухарин снова вздохнул:
    - Я буду печатать ряд статей под рубрикой "Заметки экономиста". Ведь нужен ещё и удар в прессе, чтобы вся партия поняла, куда Сталин её ведёт! А с другой стороны, - с тревогой заметил Николай Иванович, - если в октябре в закромах государства хлеба... не будет, он - взвалит за это всю ответственность на нас.
    Каменев шевельнул густыми бровями:
    - А на что... рассчитывают его сторонники, чтобы получить хлеб?
    У Бухарина задрожали губы:
    - В том-то и дело, что на... воспроизведение чрезвычайных мер... при - воспроизведении трудностей для крестьян. То есть, по сути, снова на "военный коммунизм" Троцкого, поддержанный Лениным. И стало быть - зарез!
    Брови Каменева испуганно шевельнулись вновь:
    - А на что полагаетесь вы?
    И опять дрожали губы Бухарина, пока говорил:
    - Может, придётся идти... на ещё более глубокий манёвр: чтобы примириться с середняком - усилить нападки на кулаков. Хотя это чревато тяжёлыми последствиями тоже. Но... с середняком - надо помириться обязательно! Это самая важная сейчас прослойка. Однако при Сталине и "Каменной Заднице", как называет он Молотова, которого посадил в кресло председателя Совнаркома, изменить "линию" на перемирие с середняком, мне думается, невозможно.
    Каменев, чувствуя, как много наговорил Николай Иванович против Сталина, осторожно спросил:
    - Ну, а чего вы хотите... от нас?
    Губы Николая Ивановича перестали дрожать:
    - Сталин хвалится, что вы - у него в кармане. А ваши - если персонально, то Жук - всюду ангажируют за Сталина. Будет ужасно, если и вы с Зиновьевым, начнёте... Я понимаю, вы сами определите свою линию, это ясно. Но, я просил бы вас... чтобы вы - не помогали своим одобрением линии Сталина душить нас. Сталин - я уже говорил об этом - вероятно, будет искать контакта с вами. И я хочу, чтобы вы знали, о чём идёт речь.
    - Благодарю за доверие, - вяло произнёс Каменев, наклонив голову.
    Посмотрев на молчавшего всё время Сокольникова, Николай Иванович посоветовал:
    - Не нужно, чтобы кто-нибудь ещё... знал о нашем разговоре. - И предупредил, внимательно взглянув в глаза Каменеву: - Не переговаривайтесь со мною по телефону: мой телефон прослушивают!
    - Что, уже и до этого дошло?
    - Как будто вы этого не знаете! Я полагаю, что и вас - тоже прослушивают. Сталин практикует это уже несколько лет, об этом в Кремле всем известно. И вот ещё что: за мною по пятам ходит ГПУ. И возле вашего дома стоит ГПУ: я его сразу заметил, когда он мелькнул за угол.
    Разумеется, я хочу быть осведомлённым... о ваших действиях и намерениях. Но - лишь через ваших секретарей или посредников, а... не по телефону!
    О том, что я пошёл сегодня к вам поговорить, в курсе только Рыков и Томский.
    Каменев, опустив глаза, спросил:
    - А Сталин показывал вам, Николай Иванович, записку Зиновьева?
    - Какую записку? Впервые слышу!..
    Каменев, посмотрев на Сокольникова, молчал, что-то обдумывая. Тогда Сокольников поднялся и стал прощаться, сказав, что "засиделся, а должен сходить ещё в одно место..." Хозяин проводил его за дверь, и вскоре вернулся. Словно забыв о вопросе Николая Ивановича, задал ему новый вопрос:
    - Вам известно, что` с нами собирается делать Политбюро?
    - Нет, я этого не знаю, Лев Борисыч: со мною никто об этом не говорил. Но предполагаю, что Сталин либо попробует вас "купить" высокими назначениями, либо поставить на такие места, чтобы ангажировать. Однако сказать что-либо с уверенностью я не могу.
    - А что сами собираетесь делать?
    - В ближайшие дни буду сильно занят конгрессом в Интернационале, и видеться с вами не смогу. Да и вообще эти встречи следует конспирировать...
    - Хорошо, что я условился сейчас с Сокольниковым, что он ещё раз зайдёт ко мне.
    - За ним, я думаю, тоже следят. Нужно всем нам быть поосторожнее.
    - Тогда заходите ко мне сегодня вечером, коли не сможете в ближайшее время. Я тут днём повидаюсь кое с кем... и мы продолжим наш разговор, может, как-то поконкретнее. Только - попозже, если не возражаете.
    - Ладно, Лев Борисыч, - легко согласился Николай Иванович. И спросил: - А можно мне... опять с Сокольниковым к вам?
    - Не возражаю. А пока - вот вам письмо от Зиновьева.
    Николай Иванович тотчас его прочёл, губы его опять дрожали. Сказал, сжигая письмо спичками:
    - Боюсь хранить теперь любые бумажки! Не советую и вам. Тут он говорит насчёт написания важной программной статьи... Но я опасаюсь, что такая статья, если её напечатать, лишь подведёт. Лучше бы сначала обсудить такую программу лично. - Николай Иванович понял, что Каменев пойдёт сейчас советоваться к Зиновьеву. - А вот мою программу - мне испортил Сталин, причём, во многих местах. Он сам рвался читать в Пленуме доклад о программе партии: видимо, съедала жажда стать признанным теоретиком. Я знал об этом. Поэтому и предлагал институту избрать его в Почётные академики, чтобы прекратить ему этот зуд и избавить "Правду" от его вмешательств.
    - А я думал, вы это делали... ну, из чувства подхалимажа, - признался Каменев.
    Николай Иванович ответил честно:
    - Отчасти был и такой мотив. Но, главным образом, я хотел избавить себя от его назойливого влезания в мои теоретические статьи и выхолащивания их своей "научной" ограниченностью. Насилу отбился от его желания читать доклад самому. Ну да ладно об этом, я - пошёл! До свидания вечером...


    Бухарин ушёл домой писать цикл статей под рубрикой "Заметки экономиста". А вот Каменев поленился ехать к "своим", да и решил по свежей памяти записать разговор с Бухариным, так как боялся предательства (мало ли что бывает в этой подлой жизни), и потому надеялся использовать эту запись как оправдательный документ, если это понадобится. Всё, что наговорил Бухарин (чтобы не мог отпереться потом!), он собирался воспроизвести в точности. А то, что наговорил в ответ сам, смягчить, подкорректировать так, чтобы выглядело похожим на "невинную" правду, а кое-что и вовсе опустить: не говорил-де такого! Понимал, возни с писаниной будет много, на целый день хватит - разговор-то получился, вон какой длинный! Стало быть, обговорить кое-что со "своими" к вечернему приходу Бухарина придётся по телефону. Сейчас в ГПУ обед, не станут же они его себе портить, занимаясь прослушиванием моего телефона! Если они вообще это делают. Ведь едва только поселился тут...
    Позвонив Зиновьеву и переговорив с ним, Каменев сделал ещё несколько звонков "своим" и сел за воспроизведение на бумаге разговора с Бухариным. Писание далось ему легко - в голове весь диалог был ещё свеж до того, что слышались даже интонации...


    В ночь с 11 июля на 12-е Николай Иванович пришёл к Каменеву снова, и опять вместе с Сокольниковым, который, как обычно, молчал. Усмехнулся лишь, когда Николай Иванович произнёс с какой-то обречённостью в голосе, почти хулиганскую фразу:
    - А не похожа ли вся эта наша буза на... онанизм? Иногда я говорю своему секретарю, Ефиму Цейтлину: "Не безнадежны ли наши дела? Если страна гибнет, то гибнем и мы. А если страна начнёт выкручиваться, и Сталин вовремя свернёт с прежней своей "линии", то мы... всё равно погибнем!" - Заметив усмешку Сокольникова, Николай Иванович обиделся: - Что тут смешного, Гриша?! Плакать хочется... - И тут же спросил Каменева: - Что делать? Что делать, когда на твоём пути стоит поперёк дороги новый Чингисхан?! Да ещё ЦК с низкой культурой. - И добавил почти со стоном: - Сталин говорит, например, комсомольцам: "Как решится вопрос "о броне", зависит теперь от того, прекратит ли Бухарин свою подлую политику!" Каково?! Он - имел в виду расходы на танки, в ущерб выпуску тракторов, против чего я выступал в "Правде". Ну разве можно высказываться так о члене Политбюро и редакторе "Правды"! Как защищаться против этого, и его "линии" вообще? Это можно сделать только путём открытой, честной дискуссии. Но ЦК - боится дискуссий, и если мы попытаемся её открыть, нас за это - зарежут. Да и нельзя сейчас открывать дискуссию ещё и потому, что мы вынуждены будем сказать: вот человек, который довёл страну до голода и гибели. А он в ответ заявит про нас, что мы - защищаем кулаков и нэпманов. К чему это приведёт? К вооружённому столкновению! - Николай Иванович, уже не сдерживаясь, простонал: - Главная беда ещё в том, что партия и "государство" в кавычках - слились у нас в одно целое с верховенством партии, то есть, государства как такового уже нет, а есть - только власть партии. Калинин, возглавляющий государство, лишь кукла в руках Сталина, который является главою партии а... следовательно, и государства. Его ничто не интересует, кроме сохранения именно такой "государственной власти", то есть, его личной. Уступив нам недавно, он сохранил ключ к руководству. Понимаете? Он зарежет нас, если мы полезем с дискуссией! Вот и весь его расчёт.
    Так что же нам всё-таки делать? - снова с болью вопросил Николай Иванович. - Что можно сделать, если субъективные условия для снятия Сталина с поста генсека - ещё только зреют в цека, но... не созрели?
    Каменев тяжело молчал, несмотря на утреннее обещание посоветоваться со "своими" и ответить на вопросы "поконкретнее". И тогда вместо него высказался Сокольников:
    - Мне кажется, вам следует активизировать свою политику. Потребуйте - хотя бы удаления Молотова.
    Николай Иванович махнул рукой:
    - Недавно я требовал обсуждения одного общего вопроса. Сталин - уклонился: он вообще не любит каких бы то ни было "апсуждэни". "Нужин-де промфинплян", и так далее, и тому подобное. Тогда я - пишу ему "Заявление". В котором требую обсуждения общего вопроса. И что же? Он прибегает ко мне домой - потому и квартиру мне выдал рядом с собою, чтобы не бегать далеко, а он это делает часто - и с хода: "Бухаринь! Ти дажи слану можиш испортит нэрви!" Но на обсуждение - так и не согласился, понимая свою некомпетентность во всём, кроме интриг. Тогда я - пишу ему второе "Заявление". А в ответ - он зовёт меня по телефону к себе в гости. Я отказался, сославшись на плохое самочувствие. Так он на другой день поймал меня по дороге на работу: "Чиво сэрдишься? Ми с тобой - Гималяи, астальние - ничтожиства!" Я ему потом припомнил это на заседании "семёрки", когда он упрекнул меня в непонимании вопроса. Так он - в крик: "врёшь!" И стал орать на меня, устроил дикую сцену. Короче, разошлись мы с ним полностью даже... в личных отношениях. Ну, а в "линии партии" - он рассуждает так: это ОН дал стране хлеб своими "экстренными мерами"; это ОН вовремя повернул заседание Политбюро и САМ написал приемлемую сторонами резолюцию; а если понадобятся "экстренные меры" ещё раз, то - лишь ОН сможет провести их в жизнь! А на деле - ведёт страну к гибели.
    Ещё недавно мой сосед по квартире, Орджоникидзе, ходил ко мне и ругательски ругал Сталина. А в решающий момент, когда дело дошло до голосования - предал. Вот вам и весь "Рыцарь Революции"! Сталин же - всегда помнит одно средство в отношениях: "сладкую месть". И любит всаживать нож... в спину!
    Во что превратился Коминтерн после удаления Зиновьева с поста Председателя этого учреждения? Семар - за Сталина, Тельман - за Сталина, Эверт - уж на что НЕ правый, но... его остальные заставляют быть "правым".
    У нас в ЦК - будет читать доклад Варга. Потому, что Сталин... не хочет, чтобы читал Рыков! Что мне теперь делать с этим докладом, не знаю. Варга будет развивать мысль, что коль до зарезу нужна индустриализация, голод - неизбежен, и к этому нужно быть готовыми, чтобы держать ситуацию под контролем партии и "брони". А ведь Варга в курсе, что именно Сталин нарушил постановление Политбюро. Вы хорошо знаете, что наш уважаемый Моисей Ильич Фрумкин, тройной заместитель - наркомрпода, наркомфина и наркомвнешторга - прислал к нам в Политбюро письмо с просьбой, чтобы мы все семеро ответили ему... как каждый из нас лично оценивает сложившуюся в стране обстановку по индустриализации страны за счёт... "дани" с колхозного крестьянства. Так Сталин, не дожидаясь наших письменных мнений, ответил Фрумкину сам, от имени членов Политбюро, что... "обстановка сложная, но выполнимая, если ЦК примет необходимые меры для предотвращения голода". И что же? Единственное, что мне удалось выдавить из членов "семёрки", это принять резолюцию порицания своеволия Сталина: "Ответ признать правильным, но не полным. Считать, что товарищ Сталин нарушил постановление Политбюро". Большего я не мог натянуть на него. Правда, заявил ему при этом своё личное мнение: "Не думайте, товарищ Сталин, что Политбюро является совещательным органом при генсеке!"
    Но я знаю: плевать он хотел на всех нас. И не понимает при этом, что его "линия" - ведёт к новой гражданской войне! Но... зальёт кровью любое восстание, не задумываясь! Вот как обстоит дело на сегодняшний день.
    Ушёл Николай Иванович с этого тоскливого "совещания-монолога" во втором часу ночи. А оставшийся у Каменева ночевать Сокольников, сказал утром хозяину квартиры:
    - Лев Борисович, к сообщениям Бухарина я хотел бы добавить ещё одно. На мой взгляд, оно... представляет для вас интерес... В прениях на Пленуме по вопросу о колхозах Сталин закатил злую, грубую речь против Томского. Могу вам её воспроизвести. Хотите?
    - Разумеется.
    Подражая манере Сталина говорить, Сокольников начал:
    - С балшим удивлени... я... вислушаль речь... таварища Томскава. Томски... думаит: что у нас - нет никаких ризервав... кроме уступак диревне. Ета - капитулянства! И - ниверие в страителство сациализма. А если "диривеньщики" патребуют, я хачу спрасит Томскава: он готов уступит... в манаполии внэшний тарговли, а? Ета будит - польним капитулянством!
    Нашь рэзерв - савхози! Нужьна работа - срэди бедняти!"
    В общем, чёрным стал весь от ненависти, раздражённым. Поражала грубость. Впечатление у всех осталось от него таким гнетущим, что, мне кажется, все поняли: нападает на ЦК - не только Бухарин, но... и Сталин.
    Ну, а механика проведения Пленума выглядела так... Наступление - открыл Рыков. Сталин - ему ответил. Питерцы - заколебались, и не дезавуировали ученика Бухарина Стецкого за его выступление в Институте. А вот наш уважаемый Николай Иванович, как говорится, зарылся во время боя глубоко в землю, нарыл там, под землёй, траншей, но - ни одного фугаса... так и не взорвал. Молотов сразу же обнаглел и обстрелял бухаринскую "Правду", в особенности Астрова, и вообще "однобокость всей "Правды". Тогда Томский - напал на Молотова. Но... лишь по форме: очень мягко. Ну, а уж Сталин напал на Томского - грубо и прямо. Вот как всё обстояло...
    Когда Сокольников ушёл, Каменев принялся за воссоздание на бумаге и ночной беседы с Бухариным, и утренней с Сокольниковым. И опять писалось легко и точно. А когда закончил работу, судьба преподнесла ему подарок: пришёл в гости сын, Лютик, соскучившийся по отцу и знавший уже всё, что с ним произошло.
    Сына было не узнать: настоящий мужчина - возмужал, повзрослел. Да и новость принёс хорошую:
    - Пап, я прочитал в газете, что тебя восстановили в партии, и теперь смогу поступить в лётную военную школу. Как ты считаешь: мне уже препятствовать не будут?..
    - Думаю, что не будут. А мама знает, что ты пошёл ко мне?
    - Нет, конечно! - Сын покраснел.
    - А что это у тебя на ремешке через плечо? Фотоаппарат, что ли?
    - Да, немецкий. Мама подарила в день рождения. Доро-гущий!.. Зато возможности-и... у наших - таких нет! Прихватил, чтобы тебя сфотографировать.
    - Ну ладно, располагайся тогда в моём кабинете пока... почитай что-нибудь, а я схожу в магазин за вином. У меня тут были гости... вылакали весь мой запас!
    - Ладно, я подожду, спешить некуда: мама уехала на дачу за город.

    3

    Датой начала войны Бухарина со Сталиным не "на живот, а на смерть" можно считать 30 сентября 1928 года, когда произошли 2 судьбоносных события в жизни Николая Ивановича. Первым было появление в его квартире красивой горничной Яны, которую привёл комендант Кремля. Представил:
    - Вот вам, товарищ Бухарин, новая горничная. Член нашей партии. Она будет обслуживать вашу семью так, что ни одной важной бумажки не пропадёт! И даже - не важной... Так что претензий по этой части у вас больше не будет. Прошу любить и жаловать!.. Муж Яны - тоже большевик, чекист - погиб уже после гражданской войны, от руки бывшего белогвардейца-диверсанта. Вы уж не обижайте вдову... она и пожить-то с мужем, как следует, не успела!..
    - Ну что вы, что вы! Я человек не агрессивный.
    Второе событие было тоже приятным: "Правда" приступила к напечатанию его "Заметок экономиста". В отличие от беззубых устных выступлений Николая Ивановича против Сталина, печатные оказались настоящим динамитом, подкладываемым талантливым журналистом и хорошим экономистом Бухариным под тупоголовую "линию" генсека Сталина. Сокольников сообщил Николаю Ивановичу:
    - Коля, Чингисхан буквально взревел от твоей статьи, будто его пырнули ножом в задницу! А придраться - не к чему: всё истинная правда, и как мудро изложенная! Он не представляет даже, что ему делать, чем ответить: нет аргументов.
    - Откуда тебе это известно?
    - От Каннера.
    - Он что, не в курсе, что мы с тобой знакомы с детства, и потому ты можешь передать всё это мне?
    - Об этом мало кто знает, я стараюсь не распространяться: это же Кремль!..
    - Ну ладно. Я, в общем-то, предвидел реакцию Чингисхана. Но важнее другое: чтобы цекистам открылись глаза на "линию", которую он проводит, и - куда она может завести.
    - А ты не боишься его? Ведь он будет мстить!
    - Боюсь, конечно, однако я же не подставляюсь настолько, чтобы ко мне можно было придраться официально. Ему самому нужно теперь думать, как оправдать то, что он делает.
    - Ну хорошо, - согласился Григорий, - поживём, увидим...


    Ждать, чтобы "увидеть", пришлось долго. Осень промелькнула как-то быстро, хотя и была дождливо-тоскливой, нудной. А потом наступила зима, принёсшая успокоение Сталину в день его рождения. Надежда Сергеевна измучилась женским одиночеством и угрызениями совести: "Всё-таки он отец моих детей, любит меня, заботится о мире в доме, дал папе отдельную квартиру, чтобы не было скандалов с мамой. А я, получается, веду себя, как неблагодарная тварь, изменившая ему с его родным сыном. Нет, так дальше жить нельзя, надо как-то... хоть изредка выполнять супружеские обязанности. Ведь и самой уже дурно от желаний, мужчины снятся... А сегодня у него ещё и день рождения..." И отдалась ему ночью, не зная о том, что он вот уже 3 дня гипнотизировал её, возбуждая в ней желание. Правда, утром, когда он ушёл, она, убеждённая атеистка, неожиданно для себя, обратилась к Богу. Нет, не совсем неожиданно. Мать, когда отец перебрался от неё жить в свою квартирку, причитала перед Надей: "Господи, за что мне такая жизнь, за что?!. Все в доме какие-то ненормальные: и муж, и дети. Бога - забыли, вот и не складывается судьба ни у кого: ни у Феди - болеет и болеет, ни у Павлика, ни у Ани, ни даже у тебя, Надя, хотя твой муж и глава государства! Так ведь и он в Бога не верит, несмотря на то, что закончил семинарию! Ни одного счастливого человека из-за этого! Что делать, Господи, вразуми?!."
    - Мама! - одёрнула её. - Ведь ты - всю жизнь грешила, папе изменяла!
    - Но я... но я была счастливой! Меня - любили, и я любила. И умею просить прощения за грехи... А вы?!. Хоть раз - покаялись?! Вот и нет у Бога для вас... ни капельки счастья! - И ушла в слезах в кухню.
    Наверное, поэтому утром 22 декабря Надежда Сергеевна и взмолилась: "Господи! Ну, а мне-то за что досталась такая доля?! Ни одной радости вот уже сколько лет! Ни одного светлого дня! Муж говорит мне, что любит. А сам - злобный, как скорпион! Забыты им и родная мать, и старший сын, и мои дети от него. На уме лишь одно - месть Троцкому, которому уже добился постановления о выдворении из страны; месть Николаю Ивановичу, тихому и доброму человеку, которому он завидует в присвоении учёной степени академика. Ну, как мне жить с таким мужем, если от него ежедневно идут такие флюиды злобы, что к нему боится подходить даже наша обслуга. Молчит и смотрит на всех, словно тигр, готовый наброситься и убить. Пожалей меня, Господи, если ты есть и всё можешь..."
    Новый год Надежда Сергеевна встретила в обстановке гнетущего молчания и недовольства, исходящего от главы семьи и государства. Подобрел лишь, когда "усидел" один целую бутылку водки, и, наконец, улыбнувшись жене, произнёс:
    - Етот год я сделию пирилёмним, вот увидишь! Сначаля - виганю из гасударства Троцкава. Патом - виганю из Палитбюрё БуХариня, эту рижую учёнию блядь! И всю ево группу залямаю, клянусь хлебом! - расцвёл он в зловещей улыбке.
    "Хорошо, что дети уложены спать! - подумала Надежда Сергеевна с содроганием в душе. - Не видят дьявольского "счастья" отца и не слышат его брани".

    4

    40-летний Бухарин, нагой и потный после бурной близости с 27-летней горничной-полячкой Яной, поселившейся в его новой кремлёвской квартире в конце сентября прошлого года, был потрясён её неожиданным признанием в эту ночь. Ему нравилось заниматься с нею любовью при свете торшера, чтобы видеть её мощное обнажённое тело, которым, собственно говоря, она его и прельстила. Лицо у неё было обыкновенное, "распространённо-рядовое", в отличие от миловидного лица дочери Ларина-Лурье, Анечки, которую он нежно любил, но юные формы которой ещё не дозрели до форм настоящей женщины Яны. Эту женщину он разглядел сразу, и тоже любил, но без нежности - по кобелиному. И вот эта самка, уставшая от бурного совокупления, вдруг призналась, глядя на него счастливыми глазами:
    - Коля, я тебя люблю! Но я - подлая по отношению до тебя... - добавила она с лёгким польским акцентом.
    - Не понял... Почему подлая?
    Её глаза неожиданно заполнились прозрачными лужицами:
    - Я - начинала спать с тобою... по заданию ГПУ. А потом... полюбила твои разговоры. Ты - такой необыкновенно умный... интересный и добрый... и я - тебя полюбила...
    - И кто же тебя подослал? - перебил он, холодея от страха, зародившегося в нём где-то внутри; под "ложечкой" запульсировала какая-то жилка, от которой и шёл в душу смертельный холод.
    - Это неважно, Коля, кто! Важно, что я... должна была передавать твои мысли. То есть, пре`давать тебья.
    - И кому же ты... предавала?
    - Своему начальнику. Ты е`го нье знаешь - там все работают под чужими имьенами.
    - Псевдонимами, - нелепо подсказал он.
    - Да, - кивнула она.
    - Ну... и какие же ты мысли мои... или высказывания... передавала?
    Ответ был горячим и мгновенным:
    - Только хорошие!
    - Например?..
    - Пожалуйста. Ты говорил, я запомнила это, что... "умершего человьека вспоминают и тоскуют о нём обычно нье долго. Потому, что знали о нём перед Его смертью много все`го..." Дальше я не запомни`ла: какие-то непонятные мне и тоже умны`е сло`ва. А последни`е - запомнила: они простые и по`нятные: что "до`машняя собака умирает молча; только смотри`т, смотри`т человеку в глаза, и вот их-то - невозможно забыть нико`гда! А что` хотела сказать нам собака - не знае`м. И жалость к ней - остаётся в нашем сердце." - Яна расплакалась, и Николай Иванович почувствовал облегчение:
    - Ну, это не опасно для меня.
    - Но мой начальник, Николай Алексеевич, так он называет себя, учил меня... как это... слово такое... Вспомнила: "надо провокцировать тебя на политические темы". Я сказала, что не умею. Тогда он сказал: "А вы, - вежливый такой, - расспрашивайте его, как он относится к товарищу Сталину, к Зиновье`ву, Троцко`му, к другим дея`телям?" И я поняла: надо рассказыва`ть так, как пишет ваша газета "Правда".
    - Спасибо тебе, Яночка! Ты - умница.
    Она повеселела. А повеселев, спросила:
    - В Кремле - все умные. А как определить, кто по-настоящему умный человек?
    Бухарин усмехнулся:
    - Наверное, по-настоящему умны` те люди, которые умеют по философски и по житейски оценивать происходящее в своём государстве.
    - А Сталин - самый умный в Кремле?
    - Яна, - он уставился ей в глаза, - это провокация, да?
    - Не-ет, ну что` ты?!. Я же люблю тебя, люблю!..
    - Спасибо. А музыку... ты любишь? - переключил он её на другую, безобидную тему.
    - Люблю. Особенно "Полонез" Огинского!
    - А композитора Шопена?
    - Ты что`, жил в Польше?
    - Немного жил. И "Полонез" Огинского люблю тоже: в нём много прощальной грусти. Печали и тревоги, вообще-то, чаще, нежели радость, охватывают душу образованного человека. Недаром и в Библии сказано: "Знания - увеличивают печали". А ты - католичка?
    - Да, я - католичка.
    - Стало быть, ты - веруешь в Бога?
    - Конечно, а ты? - Она вдруг ощутила тревогу и напряглась.
    - Я - нет. Иначе бы ушёл из Кремля. Поэтому советую уйти с твоей "работы", если ты человек с совестью.
    - А ты, разве живёшь не по совести?
    - Я часто иду на компромиссы, то есть, говоря мягко, на сделки с совестью. А если говорить жёстко, то я - политик, и этим сказано всё. Но моя цель - отстаивать справедливость для народа, поступаясь иногда... совестью.
    - Но ты... всё равно... для меня... хороший человек.
    - Спасибо, Янечка. Но понятие "хороший человек" - слишком растяжимое, если подходить к нему философски. Лучше оставим эту тему. Да и наши отношения, в связи с твоим признанием, тоже. Я - так жить дальше не смогу. Без доверия. А если точнее, то ещё и в страхе...
    - Но я уйду, уйду с этой работы! - горячо принялась она уверять.
    - Тебя спросят, почему ты не хочешь работать на партию? Ведь ты же коммунистка? - Она кивнула. - Тебя просто уничтожат. А потом примутся и за меня. Лучше увольняйся "в связи с переездом в другой город по... семейным обстоятельствам". Нашла, мол, жениха, или что-то ещё, и - уезжай! Спасибо тебе за любовь, за правду, но... поверь: если хочешь остаться живой, нам с тобою - надо расстаться. Уезжай! Это лучший выход из положения, в котором мы оказались, поверь!
    - А если нам... пожениться? - робко спросила она.
    - Это ничего не изменит. Тебя по-прежнему будут заставлять работать на органы...
    Она задумалась, поплакала и твёрдо заявила:
    - Ладно, расстанемся. Только дай мне хотя бы месяц прежнего счастья. А потом... я уеду в Польшу. Моя Родина и близкие мне люди - всё-таки там. А у тебя - здесь... всё своё.
    Притянув её к себе и целуя, ещё не зная, что будет жалеть о том, что и сам не ушёл из Кремля, он с завистью подумал: "Счастливы композиторы, сочиняющие бравурные канканы: Кальман, Россини. У них - радостное восприятие жизни. А вот мы... не умеем так ощущать своё бытие. Хотя и понимаем Истину: что... всего лишь гости на этой грешной Земле.


    После той доверительной ночи Яна открыла Николаю Ивановичу Бухарину многие кремлёвские тайны, и он потерял покой, опасаясь, что Яна, верующая в Бога, проговорится на исповеди какому-нибудь ксёндзу об этих тайнах тоже, и тогда это может закончиться для него, если не гибелью, то уж катастрофой карьеры наверняка. От одной этой мысли его била нервная дрожь, а что будет, когда потянут в подвал Лубянки на допрос?..
    Яна под страшную клятву сообщила, что её начальник просит её подыскать для Сталина одинокую женщину лет 30, которая согласилась бы поселиться на его новой даче в Кунцеве, как только закончится её строительство, в качестве прислуги, согласной иногда переспать с ним, так как его жена уже не живёт с ним из-за болезни. Ставилось и ещё одно условие: женщина эта должна быть небрезгливой и научиться несложному искусству минетчицы. Чтобы, когда её хозяин не сможет сам, помочь ему получить удовлетворение своим языком, который потом должна держать на замке, если дорога жизнь, которая для неё будет обеспечена по высшему разряду.
    - Ну разве же легко найти такую? - жаловалась Яна. - Ведь и моя жизнь теперь на волоске!..
    Вторую тайну Яна узнала случайно. Оказывается, готовится убийство какого-то бывшего генерала врангелевской армии, который служит теперь преподавателем в Академии имени Фрунзе.
    Третья новость: Генрих Ягода завербовал к себе в секретные сотрудницы жену сына писателя Максима Горького. Сын живёт сейчас в Москве, а отец - по-прежнему где-то в Италии, но изредка наезжает в Москву тоже. Но самое пикантное состоит-де в том, что Ягода уже сожительствует с невесткой Горького: "Вот, как я с тобой!", а Максим Горький и его сын даже не подозревают ни о чём.
    - А ты откуда об этом знаешь? - спросил Николай Иванович с ужасом.
    - От шофёра Ягоды, который его возит с этой Пешковой к нему на дачу под Москвой.
    - Но ты хотя бы понимаешь, что об этом надо молчать? Да и шофёр этот - понимает?! - переживал Николай Иванович.
    - Ещё бы! - самодовольно заметила Яна. - Я, кроме тебя, больше никому!.. А шофёр - только мне, потому что подбивает клинья ко мне. Он знает, что я умею молчать, а главное - хочет меня!
    Всё это пугало Николая Ивановича, и он не знал, как ему избавиться от Яны. А сама она не торопилась расставаться с ним. Что было делать?..


    Не знал пока, что делать в первую очередь и Сталин, победивший главного своего врага и продолжающий невидимую, подковёрную, интригу в Кремле, чтобы удержать государственную власть и превратить её в личную до абсолютизма, как Иван Грозный. Однако интуитивно он уже чувствовал, что сделано всё для окончательной победы. И даже предвидел, что год 1929-й станет переломным в его судьбе: пройдёт ещё 2-3 месяца, и он, Сосо Джугашвили, сын грузина-сапожника, действительно, превратится в стального Иосифа Сталина, и откроет в созданном Лениным государстве двуличия новую эпоху - эпоху сталинизма.
    "Весь мир узнает, кто такой Сталин! - радостно подумал будущий вождь государства тирании. - И что такое... сталинизм. Клянусь хлебом!"
    Глава восьмая
    1

    В конце января 1929 года Сталину принесли из ОГПУ подписанный в Алма-Ате Троцким документ, который гласил: "Считаю необходимым довести до сведения ЦК ВКП и Исполкома Коминтерна нижеследующее:
    "Предъявленное мне требование Коллегии ГПУ отказаться от политической деятельности означает... - пошли выспренно бездарнейшие строки, затем страницы претенциозной демагогии, "какому великому революционеру" Сталин предлагает, нет, "запрещает" продолжать его политическую борьбу за освобождение от гнёта международного пролетариата. Сталин кипел от ярости, читая эту нудоту, зная, что Троцкий мнит себя журналистом экстра-класса. "Неужели этот шакал, назвавшийся "золотым пером" партии, не чувствует, не понимает, что это канцелярщина, от которой подохнут даже чиновники. А я вынужден читать и вникать?.." - думал Сталин, привыкший к личине нового Ленина.
    Действительно, неужели Троцкий не в состоянии был защищаться ясным и толковым языком? Он же не какой-то серый воробей, а Троцкий, известный всему миру! И... поехала телега Нарцисса по кочкам и обидам в историю:
    "... требование отречься от борьбы за интересы международного пролетариата, которую я веду без перерыва 32 года... Попытка представить эту деятельность как "контрреволюционную" исходит от тех, которых я обвиняю перед лицом международного пролетариата в попрании основ учения Маркса и Ленина, в нарушении исторических интересов мировой революции, в разрыве с традициями и заветами Октября...
    Отказаться от политической деятельности значило бы превратить борьбу против слепоты нынешнего руководства КП, которое... громоздит всё больше и больше политических затруднений, порождаемых оппортунистической неспособностью вести пролетарскую политику большого исторического масштаба;
    это значило бы отречься от борьбы против удушающего партийного режима, который... давит на пролетарский авангард;
    это значило бы пассивно мириться с хозяйственной политикой оппортунизма, которая, подрывая и расшатывая устои диктатуры пролетариата...
    Теоретический разум и политический опыт свидетельствуют... в условиях нарастающей расчистки путей для термидора...
    В своих последних попытках отпора открытым термидорьянцам сталинская фракция живёт обломками и осколками идей оппозиции. Творчески она бессильна...
    Если бы не эта слепая, трусливая и бездарная политика приспособления к бюрократии и мещанству, положение трудящихся масс на 12-м году диктатуры было бы несравненно благоприятнее; Коминтерн стоял бы совсем на иной высоте, а не отступал бы шаг за шагом перед изменнической и продажной социал-демократией.
    Неизлечимая слабость аппаратной реакции при её внешнем могуществе состоит в том, что она не ведает, что творит. Она выполняет заказ враждебных классов. Не может быть большего исторического проклятия для фракции, вышедшей из революции и подрывающей её.
    Величайшая историческая сила оппозиции, при её внешней слабости в настоящий момент, состоит в том, что она держит руку на пульсе мирового исторического процесса... Отказаться от политической деятельности значило бы отказаться от подготовки завтрашнего дня.
    Угроза изменить условия моего существования и изолировать меня от политической деятельности звучит... Как если бы фракция Сталина, непосредственным органом которой является ГПУ, не сделала всего, что может, для изоляции меня не только от политической, но и от всякой другой жизни... Письма доходят ко мне в виде редкого исключения, после месяца, двух и трёх пребывания в ящиках ГПУ и секретариата ЦК... От безнадежно заболевшей дочери, которую вы исключили из партии и удалили с работы, письмо ко мне шло из московской больницы 73 дня, так что ответ мой уже не застал её в живых. Письмо о тяжком заболевании второй дочери, также исключённой вами из партии и удалённой с работы, было месяц тому назад доставлено мне из Москвы на 43-й день. Телеграфные запросы о здоровье чаще всего не доходят по назначению.
    Готовя новые всё более тяжкие репрессии против оппозиции, узкая фракция Сталина, которого Ленин назвал в "Завещании" "грубым и нелояльным", когда эти качества его ещё не развернулись и на сотую долю, всё время пытается через посредство ГПУ подкинуть оппозиции какую-либо "связь" с врагами пролетарской диктатуры... Моего ближайшего сотрудника Георгия Васильевича Бутова, заведовавшего секретариатом Реввоенсовета Республики во все годы гражданской войны, арестовала и содержала в неслыханных условиях, вымогая от этого чистого и скромного человека и безупречного партийца подтверждение заведомо фальшивых, поддельных, подложных обвинений в духе термидорианских амальгам. Бутов ответил героической голодовкой, которая длилась около 50 дней и довела его в сентябре до смерти в тюрьме. Насилия, избиения, пытки, физические и нравственные, применяются к лучшим рабочим-большевикам за их верность заветам Октября. Таковы те общие условия, которые, по словам коллегии ГПУ, "не препятствуют" ныне политической деятельности оппозиции и моей в частности.
    Жалкая угроза изменить для меня эти условия в сторону дальнейшей изоляции означает не что иное, как решение фракции Сталина заменить ссылку тюрьмой. Это решение, как сказано выше, для меня не ново...
    В "Заявлении", поданном YI конгрессу в августе 1928 г. мною, Радеком, Сапроновым и др. исключёнными из ВКП(б) XY съездом, мы, как бы предвидя предъявленный мне сегодня ультиматум, писали дословно: "Требовать от революционеров этого отказа (от политической деятельности, т.е. от служения партии в международной революции) могло бы только вконец развращённое чиновничество. Давать такого рода обязательства могли бы только презренные ренегаты".
    Я ничего не могу изменить в этих словах.
    Каждому своё. Вы хотите и дальше проводить внушение враждебных пролетариату классовых сил. Мы знаем наш долг. Мы выполним его до конца. Л.Троцкий. 16 декабря 1928 г., Алма-Ата".
    Осилив "Заявление" Троцкого, зная о том, что он каким-то образом ухитряется отправлять за границу политические письма и статьи, да ещё узнав, что на днях сорвалось задание убить в Персии Бориса Бажанова агентом ГПУ Агабековым, Сталин грохнул по "Заявлению" кулаком и чуть не задохнулся от ненависти (курил как раз трубку), поперхнувшись при упоминании имени Бажанова: "Ну, кто он такой, что из-за него, мелкой сошки, МИД не может договориться о его выдаче с Тегераном, который держит его где-то у себя под охраной. А какой-то другой засранец Агабеков, которому послали в Тегеран десяток помощников, не смог уничтожить Бориса, и тот уже улетел в Париж. Да и сам я оплошал: надо было сразу дать команду Ягоде: "Уничтожай немедленно! Адрес уже известен". Почему-то тянул, хотя это убийство сняло бы все возможные последствия: "Нет человека, нет проблем!" А сейчас вот и Троцкого нельзя прикончить. Почему? Да потому, что если он пишет такое напыщенное заявление, то значит, копию переслал за границу, и в случае ликвидации Троцкого, об этом узнает весь мир! Что прикажете делать?.. И Яшка плохо учится. Ну, Яшку - сам запугаю, будет и учиться, и девку эту оставит в покое. А Троцкому дам понять, что его младший сын останется заложником в Советском Союзе; пусть, шакал, подумает об этом, и что за этим последует. Бажанова - надо всё же прикончить, если начнёт опасно проявлять себя. Ну, а на Бухарине, кажется, можно сорвать зло за всех, не откладывая в долгий ящик. Поживём - увидим, кто пойдёт спать с хорошим настроением..."

    2

    Сразу же после траурного 5-летия со дня смерти Ленина Сталин открыл объединённое заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) по вопросу "Правого уклона в нашей партии группы Бухарина". Он долго писал вместе с Лукашовым доклад, предвкушая, как раздавит им очередного врага, не столько вдаваясь в экономические подробности своего спора с Бухариным, сколько делая упор на политическую сторону дела. А чтобы не сбиться, попросил Лукашова отпечатать текст на машинке. И очень удачно, не торопясь, выступил с этой разгромной речью.
    Вспоминая теперь тот приятный зимний день, сидя у себя в рабочем кабинете, Сталин достал из шкафа папку с докладом и, чтобы насладиться им ещё раз, принялся его перечитывать, мысленно уязвив Троцкого: "Учись, шакал, у Сталина, как надо писать исторические документы!"
    Читая свою речь, припоминал и свои мысленные комментарии после озвучивания каждого "убийственного" места, когда отрывался от текста и смотрел на раскалённое лицо Бухарина, слушающего его.
    "Товарищи! - энергично начал он. - Как это ни печально, приходится констатировать факт образования в нашей партии особой группы Бухарина. В составе: Бухарина, Томского и Рыкова. О существовании этой группы раньше ничего не было известно партии, - бухаринцы тщательно скрывали от партии факт существования такой группы. Но теперь это стало известным и очевидным.
    Эта группа, как видно из её заявления, имеет свою особую платформу, которую противопоставляет политике партии. Она требует, во-первых, - вопреки существующей политике партии - снижения темпа развития нашей индустрии, уверяя, что нынешний темп развития индустрии является "гибельным". Она требует, во -вторых, - тоже вопреки политике партии - свёртывания строительства совхозов и колхозов, утверждая, что колхозы и совхозы не играют и не могут играть серьёзной роли в развитии нашего сельского хозяйства. Она требует, в-третьих, - тоже вопреки политике партии - установления полной свободы частной торговли и отказа от регулирующей роли государства в области торговли, утверждая, что регулирующая роль государства делает невозможным развитие торговли.
    Иначе говоря, группа Бухарина является правоуклонистской, капитулирующей группой, ратующей не за ликвидацию капиталистических элементов города и деревни, а за их свободное развитие". - В этом месте, помнится, подумал: "Ну, как, "Рыжий"? Это тебе - не "Заметки экономиста", а политика уклонения от... линии партии! И я тебя удавлю за это, вот увидишь! Что, не нравится, да? Слушай, шакал, дальше!.."
    "Одновременно группа Бухарина выступает против чрезвычайных мер в отношении кулачества и "чрезмерного" обложения кулаков налогами, бесцеремонно обвиняя партию в том, что она, применяя эти меры, якобы ведёт по сути дела политику "военно-феодальной эксплуатации крестьянства". Это смехотворное обвинение понадобилось Бухарину для того, чтобы взять под свою защиту кулаков, смешав при этом и свалив в одну кучу трудовое крестьянство и кулачество.
    Группа Бухарина требует: чтобы партия - коренным образом изменила свою политику... в духе платформы этой группы. Она заявляет далее, что если... политика партии не будет изменена, то Бухарин, Рыков и Томский - уйдут в отставку.
    Таковы факты, установленные в ходе прений на настоящем объединённом заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК." - И опять посмотрел ему в лицо и мысленно спросил: "Ну, что, разве не так всё было? Разве не жгли тебе морду и задницу мои слова? Ты вертелся на стуле, словно уж на раскалённой сковороде!"
    "Установлено, кроме того, что Бухарин, по поручению группы, вёл закулисные переговоры с Каменевым: для организации блока бухаринцев с троцкистами... против партии и её ЦК. Очевидно, что, не рассчитывая на победу своей платформы в ЦК нашей партии, бухаринцы считали нужным: организовать такой блок за... спиной ЦК партии". - Здесь я усмехнулся, так как специально сгустил краски, зная, что возражать - никто уже не посмеет. Но я тут же "признал", что был долго терпелив; так что... всё сошло гладко, и ты, Коля, понял, что лучше не противоречить Сталину... Я вопросил:
    "Были ли у нас раньше разногласия? Да, были. Первая вспышка разногласий обнаружилась у нас перед июльским пленумом ЦК (1928 г.). Разногласия касались тех же вопросов: о темпе развития индустрии, о совхозах и колхозах, о полной свободе частной торговли, о чрезвычайных мерах против кулачества. Однако дело на пленуме окончилось тогда принятием единой и общей резолюции по всем этим вопросам. Мы все считали тогда, что Бухарин и его сторонники отказались от своих ошибок, и разногласия покрыты принятием общей резолюции. На этой почве и возникло известное заявление, подписанное всеми членами Политбюро (в июле 1928 г.), о единстве Политбюро и отсутствии в нём разногласий.
    Вторая вспышка разногласий обнаружилась у нас перед ноябрьским пленумом ЦК. Статья Бухарина "Заметки экономиста" явным образом говорила о том, что в Политбюро не всё обстоит благополучно, что, во всяком случае, один из членов Политбюро пытается пересмотреть или "поправить" линию ЦК. Для нас, для большинства членов Политбюро, во всяком случае не подлежало сомнению, что "Заметки экономиста" являются антипартийной эклектической статьёй, рассчитанной на замедление темпа развития индустрии и изменение нашей политики в деревне в духе известного письма Фрумкина. К этому надо добавить вопрос об отставке Рыкова, Бухарина и Томского. Дело в том, что Рыков, Бухарин и Томский пришли тогда в комиссию по составлению резолюции о контрольных цифрах и заявили, что они подают в отставку. Однако в ходе работ комиссии по контрольным цифрам все разногласия были исчерпаны так или иначе: нынешний темп развития индустрии был сохранён, дальнейшее развёртывание совхозно-колхозного строительства было одобрено, максимальное обложение кулаков было сохранено, регулирующая роль государства в области торговли была также сохранена, смехотворные обвинения партии в политике "военно-феодальной эксплуатации крестьянства" были отвергнуты при общем хохоте членов комиссии, отставка трёх была взята обратно. В результате - общая резолюция о контрольных цифрах, принятая всеми членами Политбюро. В результате - известное решение Политбюро о том, чтобы все члены Политбюро декларировали как на ноябрьском пленуме ЦК, так и вне его, единство и отсутствие разногласий внутри Политбюро". - В этом месте ты, рыжий шакал, уже понял, что я тебя бью ремнём прямо по твоей голой заднице, словно своего Яшку. Вот только пощады тебе - уже не будет больше, ты это знай! Сталин - это Сталин. А теперь слушай дальше...
    "Могли ли мы знать тогда, что Бухарин, Рыков и Томский голосуют за единую резолюцию лишь для вида, что они оставляют при себе свои особые пункты разногласий с партией, что Бухарин и Томский будут проводить на деле фактический отказ от работы в ВЦСПС, в Коминтерне, в "Правде", что в архиве Каменева имеется некая "запись", из которой ясно, что мы имеем внутри ЦК особую группу со своей платформой, пытающуюся сблокироваться с троцкистами против партии?
    Ясно, что не могли знать.
    Теперь ясно для всех, что разногласия существуют и разногласия серьёзные. Видно, что лавры Фрумкина не дают спать Бухарину. Ленин был тысячу раз прав, когда он писал Шляпникову ещё в 1916 году, что Бухарин "дьявольски не устойчив в политике". Теперь эта неустойчивость передалась от Бухарина членам его группы.
    Основная беда бухаринцев состоит в том, что у них имеется вера, убеждение в дело облегчения и развязывания кулака, как средство разрешения наших хлебных и всяких иных затруднений. Они думают, что ежели облегчим кулака, не будем ограничивать его эксплуататорских тенденций, дадим ему волю и т.д., то затруднения будут уничтожены, и политическое состояние страны будет улучшено. Нечего и говорить, что эта наивная вера бухаринцев в спасительную роль кулака представляет такую смехотворную бессмыслицу, которую не стоит даже критиковать. Беда бухаринцев состоит в том, что они не понимают механики классовой борьбы, не понимают, что кулак есть заклятый враг трудящихся, заклятый враг всего нашего строя. Они не понимают, что политика облегчения и развязывания кулака означает ухудшение всего политического состояния нашей страны, поднятие шансов капиталистических элементов в стране, потерю нами деревенской бедноты, деморализацию середняка, разрыв с рабочим классом нашей страны. Они не понимают, что никакое развязывание кулака не способно облегчить наши хлебные затруднения, ибо кулак всё равно добровольно не даст хлеба при наличии политики заготовительных цен и регулирования хлебного рынка органами государства, а отказаться от политики государственного регулирования торговли мы не можем, если не хотим подорвать Советский строй, диктатуру пролетариата. Беда бухаринцев состоит в том, что они не понимают этих простых и элементарных вещей. Я уже не говорю о том, что политика развязывания капиталистических элементов абсолютно несовместима ни теоретически, ни политически с основами ленинской политики и ленинизма". - Ну, как, Коля? А ты не верил, что Сталин разбирается и в теории. Слушай-слушай, слушай дальше, а-ка-де-мик!
    "Всё это - хорошо, могут сказать товарищи, ну, а выход - какой, что` нужно предпринять в связи с появлением на сцене группы Бухарина? Насчёт выхода из создавшегося положения большинство товарищей уже высказалось. Большинство товарищей требует, чтобы собрание проявило твёрдость и решительно отклонило отставку Бухарина и Томского (Рыков уже взял обратно свою отставку). Большинство товарищей требует, чтобы объединённое заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК осудило правооппортунистическую, капитулянтскую платформу Бухарина, Томского и Рыкова, чтобы оно осудило попытку Бухарина и его группы сколотить антипартийный блок с троцкистами. Я целиком присоединяюсь к этим предложениям". - Тут, я помню, опять усмехнулся: "Вот так, дорогой. Сталин тебя не трогал, а лишь присоединился к мнению партии". - Поправив страницу, Сталин продолжил наслаждаться чтением:
    "Бухаринцы не согласны с таким решением. Они хотели бы, чтобы им была обеспечена свобода фракционных группировок - вопреки уставу партии. Они хотели бы, чтобы им была обеспечена свобода нарушать решения партии и ЦК - вопреки кровным интересам партии. Спрашивается - на каком основании?
    У них выходит так: если решения ЦК не выполняются рядовыми членами партии, их надо наказать со всей строгостью партийной законности; если же решения ЦК нарушаются так называемыми лидерами, скажем, членами Политбюро, то их нельзя не только наказывать, но и простой критике подвергать, ибо критика в этом случае расценивается ими как "проработка".
    Понятно, что партия не может стать на эту фальшивую точку зрения. Если мы провозгласим одни законы для лидеров, а другие для "простого народа" в партии, то у нас не останется ничего ни от партии, ни от партийной дисциплины.
    Жалуются на "проработку". Но эти жалобы белыми нитками шиты. Если Бухарин имеет право писать несуразную антипартийную статью вроде "Заметок экономиста", то члены партии тем более имеют право критиковать такую статью. Если Бухарин и Томский дают себе право нарушать постановление ЦК, упорно отказываясь работать на порученных им постах, то члены партии тем более имеют право критиковать подобное их поведение. Если это называется "проработкой", то пусть объяснят нам, как они понимают тогда лозунг самокритики, внутрипартийной демократии и т.д.
    Говорят, что Ленин наверняка поступил бы мягче, чем поступает теперь ЦК в отношении Томского и Бухарина. Это совершенно неверно. Сейчас дело обстоит так, что 2 члена Политбюро систематически нарушают решения ЦК, упорно отказываясь остаться на тех постах, которые им предоставлены партией, а ЦК партии, вместо того, чтобы наказать их, вот уже 2 месяца уговаривает их остаться на своих постах. А как поступал Ленин в таких случаях, - припомните-ка. Разве не помните, что товарищ Ленин из-за одной маленькой ошибки со стороны Томского угнал его в Туркестан. Или другой факт, когда Ленин предлагал исключить Шляпникова из состава ЦК за то, что он в ячейке ВСНХ критиковал какой-то проект постановления ВСНХ.
    Кто может отрицать, что нынешние преступления Бухарина и Томского, грубо нарушающих постановления ЦК и явным образом формирующих новую оппортунистическую платформу против партии, во много раз хуже, чем проступки Томского и Шляпникова? А между тем ЦК не только не требует вывода кого-либо из них из ЦК или откомандирования куда-либо в Туркестан, а ограничивается попытками убедить их остаться на своих постах, разоблачая, конечно, попутно их непартийные, а порой прямо антипартийные установки. Какая ещё нужна вам мягкость? Не пришло ли время положить конец этому либерализму?" - Вот, Коля, я уже официально приклеил тебе ярлык: с сегодняшнего дня ты - "преступник"! Понял, нет?
    Кончив читать, Сталин перешёл в мыслях на родной грузинский:
    - Ну, Коля-джан, ты понял, что конец у тебя будет такой же, как и у Троцкого? Нет, ещё хуже! Я не буду тебя высылать, ты у меня окажешься во внутренней тюрьме на Лубянке, где в подвальной камере для пыток тебя посадят голой задницей на раскалённую пол-литровую бутылку по технологии, разработанной Ягодой по моему заданию. И когда горло бутылки войдёт тебе в прямую кишку, ты поймёшь, что такое "мещанское счастье", от которого ты, наивный дурачок, отказался, предпочтя борьбу со Сталиным, которого ты не знаешь!
    Сталин - это тебе не марксизм с чаем вприхлёбку, не мещанские радости лежать в постели с молодками! Сталин - это школа Нико Паташвили, это закалка воли по Гюрджиеву и гипноз, это ленинская школа цинизма и безжалостности и, наконец, это кремлёвские яго`ды, каннеры, зиновьевы, радеки, мехлисы, ярославские, а не детский сад Бухарина, Рыкова, Томского, Шляпникова и других интеллигентов-гуманистов. Поэтому тебя, Коля, для начала я заменю в "Правде" Мехлисом и переведу пока в "Известия", и из членов Политбюро - в кандидаты. Занятый своими бабами, ты и не заметишь, как пролетит твоё мещанское счастье. А я навещу тебя потом в подвале Лубянской внутренней тюрьмы. Сталин терпелив и умеет ждать!.. И горе тому, кто высовывает голову в умники. Об этом - ты можешь спросить у Троцкого, которого я приказал выгнать из пределов Советского Союза".


    О высылке Троцкого узнал, прощённый Сталиным и возвращённый в партию, Зиновьев, переехавший из Калуги в Москву. На следующий день он помчался с этой новостью к Крупской.
    - Я тоже слышала об этом от Калинина, - ответила та, рассматривая изменившегося до неузнаваемости Зиновьева. Как мужчина он и прежде был, как говорят в народе, "отворотясь, не наглядишься!" А теперь, после смерти жены в прошлом году, да ещё расправы с ним Сталина, Григорий превратился в трясущееся ничтожество. "Да, - подумала она, - всех нас жизнь... кого даже убила, как Володю и Зину, а кого покалечила, как вот меня: тоже страшно смотреть на себя в зеркало. Глаза мне "базедка" выпучила до безобразной лупоглазости. Тело расползлось, как квашня на дрожжах. Ну, мне-то - уже 61. А Григорию ещё рано превращаться в пугало, не болеет ведь ничем".
    Зиновьев спросил:
    - Кто-нибудь собирается протестовать против этого?
    - А перед кем протестовать, кто нас послушает, если бы мы с Марией Ильиничной и решились на это? А вы сами-то - как?.. - А про себя подумала: "Протестовать из-за "Иудушки"?.."
    - Нам с Каменевым сейчас этот протест не с руки, как говорится. Мы оба, по словам самого Сталина, находимся у него в кармане!
    - Вот видите, протестовать - некому...
    - Каменев виделся с Орджоникидзе, тот сказал ему, что выпускает сборник о борьбе с бюрократизмом, и попросил Каменева помочь ему в этом деле. Каменев охотно согласился, в расчёте на то, что обретёт в нём единомышленника. Серго вроде бы...
    - Орджоникидзе?!. - перебила Крупская с удивлением. - Единомышленник? Да разве можно ему верить?! Он только плачется каждому в жилетку, что добивается для печати расширения прав, а в действительности он - трус!
    - А Каменеву он говорил, что ставил этот вопрос о расширении прав на совещании Политбюро. Но Сталин якобы ответил, что "расширять права, значит, делить власть пополам. Делить пополам - не могу".
    - Ну вот, а вы - протест! Какой может быть протест при Сталине?.. Он же повторяет Владимира Ильича! Который... что` сделал с протестующим Шляпниковым?.. То-то. Он простил только Томскому. А Сталин - лишь вам с Каменевым; потому что вы - у него "в кармане". Подумайте об этом, если хотите понять, что и к чему.
    Зиновьев, опустив голову, вздохнул:
    - Каменев сказал тоже: "Со Сталиным каши не сваришь, ну их всех к чёрту! Напиши-ка ты лучше книгу о Ленине, а там видно будет..." А я ему: "Надо выступать на собраниях, в печати, чтобы нас не забывали. Стучаться во все двери, чтобы толкать партию влево!"
    Крупская тоже вздохнула:
    - Таскать нам, не перетаскать... - И подумала: "Я вот тоже принялась за "Воспоминания" по заданию цека: "Вы лучше всех знали товарища Ленина!.." Да, знала. Только не таким, каким его делает в своей прессе Сталин! Сотворил из него икону для партии, второго Карла Маркса! А народ, как мне известно, плюётся от таких статей. И получается, что я должна теперь врать, что он и в жизни был таким же идеалом, как для партии? Но как же это можно сделать, если многие знают, что он не мог переносить мою маму? И вовсе не из-за того, что она курила. А каково было терпеть мне самой, когда у него была любовная связь с этой Арманд?! Ведь и это многим известно... А теперь никому нет дела до того, что меня уже тошнит от моей лживой писанины о нём. Да и не только в этом дело. Жизнь показала, что при Советской власти, которую сотворил мой муж, народу - в 10 раз хуже, чем при царях. Выходит, что и я прожила бессмысленно, отдавая все свои силы тому, что он делал. Да ещё, это же мы, ленинцы, посадили на шею народу и партии этого садиста Сталина! Который сейчас издевается над всеми нами, как хочет. Даже говорить, сволочь такая, не научился, как следует: "Делё Ленина, делё Ленина!.." То, что выгнал из России Троцкого, это, может, и к лучшему. Но ведь принялся уже за Бухарина, честного и профессионального экономиста!.."

    3

    Эта последняя историческая встреча Сталина с Троцким, засекреченная от всего мира, в том числе и от кремлёвского, состоялась в ночь с 9 на 10 февраля 1929 года, когда человек Генриха Ягоды Буланов привёз Троцкого со станции Ряжск на квартиру Лукашова, где его ждал Сталин, спровоцированный фразой Троцкого: "Напоследок я хотел бы поговорить со Сталиным один на один, если он не трус! У меня есть что` сказать ему, глядя в глаза. Наверное, и у него есть такое желание..."
    - Где ви его встретили? - спросил Сталин Буланова, вызванного из Ряжска Ягодой для личного доклада Сталину. - Как он виглядит типер?
    - В Актюбинске. На вид - худой, сильно поседевший старик; всё лицо в морщинах. Товарищ Ягода приказал мне дождаться поезда с Троцким из Пишпека, сесть в его вагон и сопровождать затем до Одессы. В Ряжске - задержаться, связаться с товарищем Ягодой по прямому проводу и, получив последние указания, везти вагон с Троцким по назначению. Но в Ряжске Троцкий отказался ехать дальше, и товарищ Ягода вот вызвал меня для...
    - Как это отказался? - перебил Сталин.
    Буланов вернулся мыслями к разговору с Троцким в Ряжске.


    - В Одессу? А затем на пароходе в Турцию?!. - удивлённо спросил Буланова Троцкий. - Но почему в Турцию? Почему без моего согласия? Я туда ехать не желаю, и заявлю об этом на турецкой границе. Хватит беззакония!
    - Какого беззакония?..
    - В ссылке я был - без постановления суда. Разве не так? То есть, неофициально. В Алма-Ате мне вручили тоже по сути дела незаконное постановление ГПУ, а не суда, так как меня никуда не вызывали, обвинения - не предъявляли, а заочно постановили выслать из моей страны. Вот это "постановление" в кавычках, читайте! - протянул он бумагу с печатью.
    Буланов прочёл: "Выписка из протокола ГПУ от 18 января 1929 г." "Слушали: Дело гражданина Троцкого Льва Давидовича по ст.58/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооружённой борьбы против Советской власти. Постановили: гражданина Троцкого, Льва Давидовича - выслать из пределов СССР".
    Увидев, что Буланов закончил чтение выписки, Троцкий насмешливо спросил:
    - Да разве же за такое преступление дают по Закону высылку? Только расстрел! Это знают даже дети. Так что всё это - сплошное беззаконие, и я требую встречи...
    - Никакой встречи с официальными лицами у вас, Лев Давидович, не будет, так как я - и есть официальный представитель ГПУ.
    - Я требую встречи с младшим сыном, который живёт и работает в Москве! - ловко увернулся Троцкий. - И потом, почему в Турцию, а не в Германию, например?
    - Ни Германия, ни Франция, ни другие государства - принять вас не хотят.
    - А Сталин - не боится меня принять? У меня есть что` сказать ему, глядя в глаза! Если он не трус, он должен встретиться со мной, - ляпнул Троцкий, понимая, что его слов Сталину не передадут. Да и мог ли Буланов, разговаривая по прямому проводу с Ягодой, дословно передать слова Троцкого. Поэтому сообщил только, что Троцкий ехать в Турцию отказывается и заявит об этом на границе. Ягода велел ждать в Ряжске, отцепив вагон и приставив к нему охрану, пока он будет согласовывать действия с товарищем Сталиным, и на другой день вызвал Буланова в Москву на одни сутки для личного доклада Сталину обо всём. Выслушав доклад, Сталин отправил Буланова снова в Ряжск: "Ждите там дальнейших распоряжени!.."
    Ждать пришлось ещё 8 дней. За это время к Троцкому приехал из Москвы его сын со своей женой. Нервы у Буланова не выдержали, и он, позвонив Ягоде ещё раз, рассказал ему и о "наглой насмешке Троцкого". Как уж там докладывал Сталину об этом Ягода, Буланов, естественно, не знал. Но разрешение привезти ночью Троцкого к Сталину по указанному адресу, воспринял с нескрываемым интересом. А вот Троцкий вдруг побелел:
    - Вы что, расстреляете меня по дороге, да? Тогда я с вами, один - не поеду!
    - Можете взять с собою сына с невесткой, - посоветовал Буланов, не подозревающий подвоха.
    Троцкий взвизгнул, его остренькая бородка, похожая на ржавое с сединою шильце, задёргалась в истерике:
    - Я - жизнями детей... не спекулирую! Я... я...
    - Лев Давидович, я могу отдать вам свой револьвер, если вы думаете, что я способен убить безоружного человека. Если бы вас хотели убить, то это уже сделали бы - возможностей было предостаточно.
    Троцкий немного успокоился, согласился:
    - Ладно, я вам верю. Но дети, в таком случае, пусть поедут с нами тоже. Им всё равно нужно возвращаться в Москву.
    - Хорошо, - кивнул Буланов. - Сейчас я позвоню по прямому проводу в Москву, и поедем. Договорились?..


    В ночной Москве, буднично распрощавшись (словно всего лишь до утра) с невесткой и сыном перед домом, в котором жил Лукашов, Троцкий вновь преобразился - напрягся, без конца поправлял на носу запотевавшие на морозе стёкла пенсне и шёл за Булановым, как мученик, поднимавшийся на Голгофу. Чувствовалось, жалел о своём намерении встретиться со Сталиным: вдруг там вместо Сталина - засада. Где-то, этажом выше, вскрикнула ненормальным голосом кошка. Троцкий вздрогнул. Дурной знак...
    На звонок дверь им открыл хозяин квартиры, который ответил на их "добрый вечер!" наклоном головы и, представившись по имени-отчеству, предложил:
    - Раздевайтесь, пожалуйста, вон вешалка... - и повернувшись к Буланову, негромко объяснил: - Вам, товарищ Буланов, придётся посидеть здесь; жена принесёт вам горяченького чайку и газеты. О том, что вы были здесь, нигде не распространяться. А вы, Лев Давидович, - вернулся он к раздевшемуся Троцкому, - проходите в гостиную, вас там ждёт товарищ Сталин.
    - Товарищ? - делано-удивлённо не то спросил, не то заметил всё ещё взъерошенный гость. И не дождавшись ответа, пошёл за Лукашовым. Увидев Сталина, сидевшего за столом с листом чистой бумаги и привычной курительной трубкой в зубах, Троцкий вспомнил позавчерашнее сообщение газеты "Известия" об аресте 150 человек из так называемого "троцкистского центра". Среди опубликованных фамилий оказались и знакомые грузинские имена бывшего председателя совнаркома Грузии Кавтарадзе и бывшего торгпреда СССР в Париже Мдивани. Первоначальная растерянность в голубых глазах Троцкого сменилась лютой ненавистью, и такой же взгляд вспыхнул ему навстречу из жёлто-карих глаз Сталина.
    Молчаливая пауза обоюдной звериной ненависти затягивалась, и Троцкий негромко, но чётко произнёс:
    - Добрый вечер... для вас? Не так ли, бывший... товарищ Сталин!
    - Присаживайтесь... гаспадин незвани гость!
    - Как это - незваный?.. - удивился Троцкий, тряхнув всё ещё густой, но седой шевелюрой волос. В пенсне он был похож на взъерошенного филина с клочком бородки у самого горла.
    - Не Сталин жи набивалься на ету встречу. А смэли гост Расии... захатевший сказат Сталину... что-та очин важни. Разве ни так? Сталину гаварит с вами - не а чём. Паетому - слюшаю вас!..
    - Прочитайте моё Заявление коллегии ГПУ, чтобы не повторять его: в нём - я уже высказал всё. Осталось добавить лишь, что вы - продолжаете свой термидор, арестовывая ленинцев сотнями. В том числе и Кавтарадзе с Мдивани, что носит характер личной мести, а не государственных взаимоотношений. Ну, а "государственные" в кавычках методы вашей власти, которые доводят бывших революционеров до смерти в тюрьме, как это вы сделали с Георгием Васильевичем Бутовым, не идут ни в какое сравнение не только с методами царской охранки, но и вообще с "право-судием"!
    - Па-вашиму, нада билё визват всю вашю апазицию?.. Вмести с вами, Бутовим, Мдивани, Кавтарадзе, Сер-мук-сом и-и... другими ина-сранцами из предатэльскава Интернационаля... павестками? К Лобниму Месту? И... расстрелят там из пулимёта, да? Бес "права-судия". Нет, гаспадин Троцки, кто би гавариль а правасудии, толька - не ви! Вас - можьна биля... уже 100 раз расстрелят за... ваши личние грехи. Но ми вас - не били, не питали, не сажали даже в тюрму. Так, или нет?! - Сталин в упор смотрел на Троцкого, не сводя с него ненавидящих глаз. И тот, не выдержав, опустил лохматую голову. А торжествующий Сталин сказал даже то, чего не собирался говорить: - Паетому, саветую вам... ехат в Канстантинопол... И харашенка подумат там: а том, что... в Савецком Саюзе астались: ваш син, ваша старши дочь и... рядам с ними - Сталин! Са сваими: "насилиями, питками и избиениями", - как ви пишете в Заявлении. Плюс "физическими и нравствэними". И "жалькими угрозами"! Ви поняли меня, нет?
    - Понял, - хрипло выдавил Троцкий.
    - Не мишяйте нам! Савецкой власти! Там, за границей.
    - Это что, угроза? - поднял голову Троцкий.
    - Ета - придуприждени. Паследни придуприждени! - Сталин постучал трубкой по столу. - Всё, саветую ехат в Турцию, там - вас жьдут! А в Адесе - жьдёт пароход "Калинин".


    В виду того, что в настоящем романе жизнь Троцкого за границей (он сам написал о себе книгу) будет мною показана лишь несколькими "отголосками", забегу немного вперёд, чтобы у читателя потом не возникли недоумённые вопросы по поводу того, почему Сталин сожалел, что оставил Троцкого живым и выпустил его за границу. А также, чтобы понятнее был и духовный образ уехавшего Троцкого, всегда занятого только собою, горячо любимым.


    Сталин ошибся: пароход "Калинин" застрял в одесском порту во льдах. Пришлось Троцкому плыть по злой иронии судьбы в своё будущее на пароходе "Ильич". Сам Ильич уже приплыл к финалу - превращён в чучело, лежащее в московском мавзолее на обозрении для будущих строителей коммунизма. Его же соратник и автор идеи перманентных революций ощущал себя Мессией, который отомстит своим врагам, оставшимся в России, не оружием, а пером, из-под которого выйдут в свет его книги. Он напишет толстую самодовольную книгу "Моя жизнь", двухтомник "Сталин" и многие другие. Сталин прочтёт это всё и схватится за голову, вопрошая своего верного и умного советника Лукашова: "Как ми ни падумали о том, чтоби атабрат все бумаги, каторие Троцки павёз с сабой за границу! Ета очин проста магли сделат паграничники в адесской таможне!"
    Да, просчитались. Не подумали...
    Но и Троцкий в своих "Воспоминаниях" не заметит собственной промашки: в них полностью будут отсутствовать какие-либо человеческие чувства по отношению к его детям: смерть обеих дочерей он опишет такими фальшивыми словами, словно газетчик о безразличных его сердцу и мало знакомых ему людях. Правда, он их бросил в Якутии на произвол судьбы в младенческом возраста, сбежав из ссылки аж в Лондон к Ленину, и они выросли без отца. Тем не менее, не испытывая к ним отцовской привязанности, он вовлёк их в правящую партию большевиков, а затем и в оппозицию к ней, надеясь отнять у Сталина государственную власть и воткнуть дочерей в своё правительство. Однако Сталин победил и, исключив из партии его дочерей, сломал им и карьеру, и судьбу. Но Троцкий отец посвятит им в своей книге "Моя жизнь" всего несколько дежурно-обиженных строк, желая уколоть ими Сталина. Вины же перед дочерьми он не выскажет и сочувствия их испорченным жизням не проявит. Он с бо`льшим интересом выяснит у сопровождавшего его стражника Буланова: "А кто такой хозяин квартиры, которому Сталин так доверяется, этот Николай Алексеевич? Где-то я уже видел эти умные глаза..." "Вы его могли видеть в Кремле. Это - человек Сталина из ГПУ, мы его знаем только по псевдониму - Лукашов. А кто он на самом деле, мне неизвестно". "Выправка у него военная..."
    В биографической книге Троцкого не будет и добрых слов о его сыновьях, уничтоженных по заданию Сталина: старший умрёт "при непонятных обстоятельствах" в парижской больнице, а младший, Сергей, будет расстрелян в 1937 году в сибирском лагере. Казалось бы, эти дети росли у него на глазах, посвятили себя "делу отца", но искренних слов горечи по их загубленным жизням у автора книги (отца!) тоже не найдётся. А ведь он - "демон революции", то есть, человек страстный, речистый. Увы! Все чувства - только о себе, о своих заслугах, своих умственных способностях, широте политических взглядов. Хотя по сути дела был палачом, как и Сталин. Троцкий, привезённый Булановым в Одессу, где юноша Троцкий учился 7 лет и рос, ни словом не обмолвился о том, как горько ему расставаться с Родиной. Он рассказывает, что ему хотелось в Германию, во Францию, но... не в Турцию или Украину, с которой он расстался легко, как и Сталин со своей родиной Грузией. Он, видите ли, болеет душою о мировой революции в других странах, ему всё равно, где жить, лишь бы все видели в нём Героя, революционера. Он - человек Позы, но не чувствует этого, так как начисто лишён критического отношения к себе. В книге "Моя жизнь" это выпрет изо всех её щелей.
    В отношении же к Сталину Троцкому помешает быть объективным ненависть. Сталин получился в одноимённой книге Троцкого более мелкой фигурой, нежели в действительности. Самомнение и недооценка противника приведут Троцкого, как мы уже знаем, к краху, а победивший враг Сталин введёт в Советском Союзе "особый режим" и доведёт им советскую власть до самоуничтожения. Иного исторического исхода и не могло быть, так как государство, построенное лжецами на обмане и терроризме, обречено на загнивание. Это всё равно, что на больную сифилисом проститутку надеть белое подвенечное платье и выдавать её за благонамеренную девственницу, обещающую жить честно и нарожать здоровых детей.
    Дети "Великого Октября", произошедшие от Ленина, Троцкого, Сталина, окажутся кремлёвскими насильниками и подлецами, стремительно разрушающими душу народа от имени коммунистов, устанавливающих вместо демократии красный фашизм, превращающий страну в империю Зла.

    4

    Возвращаясь к своей идее расправ с личными врагами после "Шахтинского дела" (пять расстрелянных "врагов народа" и 49 осуждённых на длительные сроки - судебный процесс закончился 6 июля, а его результаты были опубликованы уже на другой день), Сталин заметил среди фамилий членов суда и "специального присутствия Верховного суда СССР" фамилию А.Я.Вышинского.
    "Вот кто мне пригодится для моего плана мщения моим личным врагам, которых прокурор Вышинский (будет моим, карманным прокурором!) сделает "врагами народа". А пока надо придумать для политических заключённых в тюрьмах и лагерях такой режим содержания, какого ещё никогда и нигде не было. Чтобы каждый осуждённый не мог забыть его до самой смерти и рассказывал о нём как об аде на этом свете. Чтобы весь народ содрогался в ужасе, слыша об этом режиме. Назовём этот режим "Особым", основанным на голоде и страхе перед уголовниками, "ночная власть" которых не будет наказываться тюремным начальством. Нет, надо и дневную, тюремную, власть отдать в руки... бывших уголовников. Граждане Советского Союза должны трепетать перед названием: "лагерь особого режима". И начинать надо с отправкой туда "кулаков" и "врагов народа", арестованных по "особой статье". А самое главное, за что нужно будет присвоить мне звание "Почётного академика", это моя идея - строить электростанции, заводы, дороги руками заключённых. Бесплатная рабсила!! Вот рычаг и стержень роста нашей социалистической экономики, товарищи учёные академики. А додумался - кто? Сталин! Нам ещё будет завидовать вся Европа! Колхозникам мы тоже будем платить только частично за их труд, а большую часть будем выдавать сельскохозяйственной продукцией по государственной, а не по рыночной цене".
    Зазвонил телефон, прервав новаторские мысли "вождя народов", каковым Сталин уже считал себя, не видя рядом с собою ни одного соперника на "партийный Престол".
    - Сталин слюшает, - произнёс он в трубку.
    - Товарищ Сталин, вас беспокоит Ягода. Из Москвы исчез ваш бывший секретарь Борис Бажанов...
    - Куда исчез? И зачем мне знат аб етом? - раздражённо спросил Сталин. - Он уволился из Кремля.
    - Но он ведал... о многих важных секретах, составляющих государственную тайну.
    - Ну и что? В чём, собственно, деля?! Я же дал вам распоряжение следить за ним!
    - Товарищ Сталин, это не телефонный разговор, разрешите прийти к вам на доклад?
    - Харашё, прихади, жьду!
    Разговор с глазу на глаз не прояснил обстановки до конца, а только встревожил Сталина.
    - Дело в том, товарищ Сталин, что к Бажанову для слежки за каждым его шагом вне Кремля был прикреплён наш агент под фамилией Максимов - настоящая фамилия у него Биргер, Аркадий Романович. Это двоюродный брат Блюмкина. Бывший одессит, был исключен из партии, потом восстановлен. Но когда под самый прошлый новый год Бажанов уволился, то сам вдруг пригласил этого Максимова с собой съездить в Ашхабад. Лучшего варианта для наблюдения за Бажановым трудно было придумать, и мы согласились, чтобы Максимов продолжал свою работу.
    - А зачем Бажанову понадобилось ехать в Ашхабад? - удивился Сталин.
    - Максимов перед отъездом доложил, что Бажанов хотел переговорить с первым секретарём цека партии Туркмении Ибрагимовым, которого хорошо знал по его приездам в Москву.
    - О чём перегаварит? - перебил Сталин с ещё большим изумлением.
    - Ибрагимов, оказывается, много и красочно рассказывал Бажанову, какая хорошая у него там, в песках, охота на джейранов. А Бажанов - заядлый охотник. Захотел поохотиться...
    - Ну и шьто там слючилёсь? - вновь перебил Сталин. - Бажянова - что, падстрелили там, шьто ли?
    - Нет, товарищ Сталин, подстрелить не удалось. Охотились, оказывается, возле самой границы с Персией, и Бажанова там... потеряли. Скрылся за границей.
    - Кто это видел, Ибрагимов, да?
    - Нет, товарищ Сталин, видел один из пограничников, который был проводником у охотников. Ибрагимова там не было. А пограничник не сразу сообразил, что Бажанов не заблудился, а сбежал за границу намеренно. За ним увязался и Максимов...
    - Пачиму он так решиль?
    - Бажанов перед охотой расспрашивал этого пограничника, как охраняется граница с той стороны. Где персидская застава?
    - Запрос в наше пасолство в Тегеране сделали?
    - Да. Там ничего о Бажанове не знают, сведений не поступало.
    - Ну, и шьто ета всё азначаит, па-твоему? - Сталин уставился в мужественное лицо Ягоды.
    - Похоже на то, что Бажанов уезжал в Туркмению именно для бегства за рубеж, товарищ Сталин.
    - Зачем? И пачиму в Афганистан или в Персию, а не на Запад, скажем, из Львова или Вильнюса?
    - Трудно сказать, товарищ Сталин. Но здесь, в Москве, мы установили, что Бажанов отправлял какие-то бандероли с нашими курьерами из посольств на Западе. Допрашивали всех курьеров, никто ничего такого не припомнил.
    - А шьто магло бит в етих бандиролях? Как щитаишь?
    - Какие-нибудь важные бумаги, если учесть, что Бажанов был секретарём при Политбюро.
    - Ну, и что прикажиш делат типер мне?
    - Не знаю, товарищ Сталин, - пожал плечами Ягода.
    - А зачем ти пришоль ка мне?..
    - Поставить вас в известность.
    - А каво будим абвинят?
    - Пока не знаю, товарищ Сталин.
    - Тагда иди и... падумай! И ещё вот шьто: в пракуратуре Окулёва работаит Андрей Вишинский. Нада сделат всё так, чтоби никто ни мишаль ему прадвигаца па служби. Всё.
    Как только Ягода ушёл, Сталин снял телефонную трубку и, набрав служебный номер Лукашова, пригласил:
    - Николай Алексеевич, зайди ка мне для важнива разгавора. Жьду!
    В ожидании принялся вспоминать свой последний и странный, как показалось теперь, разговор с Бажановым не по работе, а о доверии к нему.
    - Иосиф Виссарионович, как секретарь стенографист заседаний Политбюро я вынужден протоколировать секретнейшие государственные сведения, а потом ещё и контролировать исполнение принятых на Бюро решений. Поэтому я хочу знать, доверяете ли вы мне? Ведь у меня нет никакого документа о допуске к таким сведениям.
    - А что вас, собственно говоря, смущает? У горбуньи Гляссер, которая делала эту же работу, тоже не было документа о допуске: достаточно было того, что ей доверял Ленин, несмотря на её физический недостаток - такие люди обычно обозлены на всех и могут предать за деньги. А вы - человек молодой и абсолютно здоровый. Да ещё разгрузили меня от контроля и всех этих бумажек... Почему я не должен вам доверять? Я думаю, моего доверия достаточно.
    Вздохнув, подумал: "Но ведь я всё-таки не поверил ему тогда: зачем завёл такой разговор? Значит, хочет что-то выяснить для себя! И, следовательно, доверять ему больше нельзя. Таково правило Нико Паташвили: не доверять никому, даже родной матери! А за этим мальчишкой надо теперь установить наблюдение!" И поручил это Ягоде. "Странно, почему же не уследили?.."
    Сталин сидел в кабинете злым и расстроенным, когда личный секретарь Амаяк Назаретян доложил:
    - Коба, к тебе пришёл Лукашов.
    - Прапусти, это я его визвал, - ответил Сталин, поморщившись. Когда-то в молодости, ещё в Тифлисе, он вместе с этим армянином вёл подпольную партийную работу, и тот продолжал обращаться к нему на "ты", забывая, что времена и личное положение обоих изменились настолько, что для посторонних обращение Амаяка к генсеку Сталину, теперь первому лицу в государстве, выглядело фамильярным.
    "Неужели Назаретян, умный и воспитанный человек, не понимает, что ведёт себя некорректно? Надо будет его перевести из Кремля, с моего 5-го этажа, куда-нибудь подальше! Надоел своим панибратством! Да и посторонние воспринимают это неправильно: думают, что этот армяшка важная фигура!.."
    В кабинет вошёл Лукашов, единственно преданный Сталину человек, который знал о нём, пожалуй, более всех. И не только о нём, Кобе Сталине. Поэтому, пожав ему руку, спросил:
    - Николай Алексеевич, узнали ви что-нибудь, как я вас прасиль: а Крупской, а сёстрах Ленина, ево брате?
    - Узнал. Но... ничего интересного: все четверо живут тихо, ни во что не вмешиваясь и не высовываясь, как говорится. Елизарова - уже старуха, 64. Подрабатывает научной деятельностью. Дмитрий Ульянов - тоже в науку ударился: преподаёт в Коммунистическом университете имени... Якова Свердлова.
    Сталин усмехнулся:
    - Не медицину, надеюсь? Уколёв ни деляит?..
    Не поняв намёка, так как знал лишь официальную версию смерти Свердлова, Лукашов продолжал без улыбки:
    - Нет, не выпивает, и без уколов обходится. Мария Ильинична - ответственный секретарь у Бухарина в "Правде". Крупскую - нарком просвещения Луначарский натаскивает своим заместителем. В политику она больше не лезет.
    - И правилна деляит: палитика - не женское делё. Да и Зиновьев с Каменевим сейчас - никто. Рядовие члени партии, ещё не переехали дажи в Маскву. А приедут, жит будут уже ни в Кремле... Наверна, тожи пристроются читат лекции в институте "Красной Прафесури", где Бухарин щитаица вроди ректара. Как ви атноситэсь к ним траим?
    - К Бухарину - почти хорошо: умный и талантливый просветитель. Я побывал на его лекциях: эрудит!.. Но вы же поручили мне приставить к нему агента!
    Сталин угрюмо промолчал, вспоминая своё первое знакомство в Вене, когда писал работу по заданию Ленина о национальном вопросе, и почувствовал себя перед молодым Бухариным полным невеждой, хотя и прикрывался незнанием русского языка. Но Бухарин попросил: "А вы напишите статью по-грузински, а потом расскажете мне её суть по-русски". К своему стыду, он тогда и сути не сумел изложить, потому что толком её не знал, и снова выкручивался, что это у него не получается из-за малого запаса русских слов. Но Бухарин, кажется, всё понял, и с тех пор Коба его и боится, и завидует, и не любит, а к настоящему дню даже и судьбу ему уже определил: постепенно выдавливать его - из Политбюро, затем из "Правды", из партии вообще и... расстрелять, если удастся, по решению суда за опасные "уклоны от генеральной линии партии", приведшие его "в стан противников социализма". Главных причин ненависти к Бухарину было 3: зависть, опасение как к претенденту на власть и ревность из-за жены. Ревность вскоре отпала, но зависть к талантливости и опасение потерять власть оставались, и Сталин лишь делал вид, что продолжает сотрудничать с Бухариным.
    Лукашов, отвечая на вопрос Сталина, тоже боялся: уж очень схожей была его роль "редактора" статей генсека, которые ему приходилось не столько редактировать, сколько писать самому, несмотря на прогресс в "писаниях" Сталина, который многому научился у него. Поэтому, кратко охарактеризовав Бухарина (как бы мимоходом, вскользь), он более подробно говорил о своём отношении к Зиновьеву и Каменеву:
    - К Зиновьеву я отношусь с брезгливостью, Иосиф Виссарионович, так как прежде всего видел в нём интригана, борющегося за личную, а не советскую власть. К тому же трусливый эгоист и предатель. Ну, а в-третьих, никакой он не философ: у него нет ни одной крупной мысли, сплошное словоблудие. Ему хочется выглядеть в своих статьях многозначительным, а на деле он - мыльный пузырь. Он даже как человек - умный, но как-то по мелкому, обывательски. Меня всегда удивляло, почему Каменев, человек более мужественный и сильный по характеру, более порядочный, идёт на поводу... у Зиновьева. Лидер - Зиновьев. Своим краснобайством - а в этом он, как и Троцкий, насобачился! - Григорий Евсеевич увлекает Каменева за собой, а тот... почему-то начинает понимать всё это с большим запозданием.
    - Ладно, - прервал Сталин, - эти меня типер маля интересуют. Мне... нада знат... чиво хочит на самом дэли... Бухарин? Ви мне гаварили ещё в прошлом гаду, летом, что внедрили к ниму секретного сатрудника, женщину. Ну, и какие результати?
    - Пока - ничего интересного... А зачем всё-таки вы позвали меня? Ведь не из-за Бухарина же!.. Что-то случилось?
    - Да, слючилась. - Достав из кармана курительную трубку, Сталин рассказал об исчезновении Бажанова и, закурив, спросил: - Как ви думаете, пачиму он сбижаль? И что ви скажете а нём самом?
    - Очень умный и способный человек! И потому - втройне опасный: ведь он, действительно, много знает и может привлечь к себе в Европе огромное внимание, чтобы на этом разбогатеть.
    - Сбежаль, чтоби заработат дэньги?
    - Сперва - известность и славу. Потом - деньги. А там... Бог его знает, как говорится.
    - К сажалени, я тожи маля абращаль на ниво вниманье. Не думаль, шьто малядой чилявек... можит так насрат! Шьто типер делат?
    - Ждать. Где объявится и как поведёт себя. А тогда и решим... что надо делать.
    - Сагласин, - вздохнул Сталин и принялся снова раскуривать трубку. Поинтересовался: - С кем сейчас ведёт переписку Троцки? И как учица мой син Яшка? Есть ли у ниво женщина, с катори он спит?
    - Женщина - есть, Ольга Голышева, из Урюпинска. Студентка, из-за которой он завалил сессию и не перешёл на следующий курс. Но сейчас вроде бы взялся за учёбу снова и, вероятно, догонит однокурсников. Ольга - девушка скромная, не из блядей. Вот всё, что удалось установить.
    - Женица на ней... сабираица, нет?
    - Вроде бы нет, иначе он сообщил бы вам об этом.
    - Ладна, спрашиват ево аб етом - ни хачу. Паймёт, что находица пад негласним надзором, абидица. Ну, а с кем переписивался Троцки, вияснили?
    - Вообще-то, переписка у него была довольно обширная: со ссыльным Преображенским, с которым Бухарин вместе писал свою знаменитую "Азбуку коммунизма", с "добровольцами" ссылки Сермуксом и Познанским, высланными после ареста в настоящую ссылку, с Бутовым, который умер в тюрьме от голодовки, с Михаилом Окуджавой, с Христианом Раковским, с Белобородовым, Валентиновым, Радеком. Но в этой переписке не было ничего интересного. Преображенский вообще не хочет больше поддерживать оппозицию. Сынок же Троцкого, Лев Львович, похоже, заранее устанавливал связь для отца. Он как человек свободный разослал несколько заказных писем за границу - в Париж, Берлин, Женеву, в адреса знакомых отца. Выспрашивал, где и кто находится, как им живётся.
    Пыхнув трубкой, Сталин заметил:
    - Я паручиль Литвинову известить все посольства в Европе, что если Троцки будит прасит палитическава убежища в их странах, то... не предаставлят ему такова, так как правителство Савецкава Саюза считаит Троцкава правакатором, распрастраняющим идеи революций в странах Европи, якоби от имени масковского Интернационаля, к каторому на самом дели он уже никакова атнашени не имеет.
    - Это хорошая мысль, - одобрил Лукашов после глубокого раздумья. - Троцкий обязательно будет требовать выезда из Турции!
    - А кому он там, за границей, теперь нужин? Времена изменились!.. После провалов, связанних с диверсиями, арганизованними белими генералями Кутеповим и Миллером из Парижя, Савинковим, после нынешнего "Шахтинского деля" - там ему нечива делять!
    - А если он создаст там свой Интернационал? Не забывайте, Троцкий - талантливый организатор! - заметил Лукашов.
    Сталин, серьёзно уставившись на Лукашова, спросил:
    - А ви сами... верите в настоящи врэмя... в нашь Интернацианал? Каво он можит привлечь в Гирмании или Франции?
    Лукашов понял намёк, прекрасно зная, что хуже, чем в Советском Союзе, государстве, которым правят коммунисты, трудовым людям нигде не живётся. То есть, идеи Троцкого, с его перманентными революциями, никто не поддержит. Но согласиться с этой мыслью Сталина - было опасно: вдруг проверяет? И он ответил на вопрос осторожно:
    - Нам, живущим здесь, а не за границей, трудно об этом судить... Тем более, что мы-то знаем: у нас это - временные трудности...
    Сталин прокомментировал тоже осторожно:
    - Я долга биседоваль с Максимом Горьким после ево пасещени строителства "Днепрагеса". Спрашиваль: как за границей атносяца их рабочи к нам? Он мне атветиль адним словом: "Плёха!" Аставиль здесь сина с жиной - квартира панравилас! - а сам уехаль в свой Саренти. Далечиваца, сказаль.
    - Ну, что же, - подытожил Лукашов, - вам виднее. Бухарин, писавший, что у нас нет человека с авторитетом, какой был у Ленина, ошибался: у нас есть такой человек! Сталин. Новый вождь страны. С чем и поздравляю вас! - грубо польстил Лукашов.
    Сталин, растроганный хвалебной речью Лукашова и его преданностью, успокоенный, протянул ему руку:
    - Идите, Николай Алексеевич, я знаю, у вас тожи нималя дель...
    А когда советник вышел из кабинета, подумал: "Надо занести в свой "чёрный список" не только Бухарина, но и его друга Сокольникова, и бывшего генерала Слащёва, который разбил Семёна Будённого и батьку Махно, как щенков. На "С" - из талантливых людей - в Кремле достаточно и одного человека. Но что делать с собственной женой? До сих пор не могу решить! Хочет поступить учиться в Промышленную Академию... Зачем, спрашивается?! Блядовать там с молодыми слушателями?.. Нет, Наденька, это у тебя не получится! Во-первых, отныне за каждым твоим шагом будет следить человек Ягоды. А во-вторых, я ускорю строительство громадной дачи в Кунцеве: с баней, библиотекой, столовой и садом. Перееду туда из Кремля жить навсегда сам и тебя заберу с собой! Москва останется от нас в стороне, и блядовать, как твоя мать в молодости, тебе там станет не с кем! Не верю, что ты обходишься без мужчины столько месяцев!.."
    Глава девятая
    1

    Сталин не ожидал, представляя себя уже выступающим по радио с мавзолея над чучелом "великого Ленина", что и мелкие люди-мошки могут кусать больнее москитов. В парижской газете "правых" русских белоэмигрантов "Возрождение" появилась первая статья Бориса Бажанова, потом другая, третья... И новый вождь огромнейшей страны почувствовал себя на раскалённой сковородке от страха, заполнившего его осторожную, до трусости, душу: "Что делать?.. Слишком много знает, может опозорить на весь мир!"
    Весь мир", по здравому размышлению, скорее всего, мало интересовался, пока ещё неизвестным ему, Сталиным. А вот в Россию враги начнут завозить эту газету обязательно. Следовательно, надо знать: что` пишет там, в Париже, враг Бажанов? А если напишет что-то слишком плохое или опасное, надо будет принимать какие-то контрмеры. Печатать от чьего-то имени опровержения - не очень-то эффективное средство, а порою и наоборот: "на воре шапка горит". Арестовывать тех, кто станет распространять номера парижских газет, попадающих в Москву через посольства? Это опять не эффективно. Поэтому, как посоветовал Лукашов, самое лучшее - не давать ни опровержений, ни интервью иностранцам, то есть, никак не реагировать на статьи Бажанова. Делать вид, что ничего особенного не произошло: "Мало ли что пишут о нас за границей наши враги..." Тем не менее, самому знать, что пишет Бажанов, всё-таки надо, это ясно, как день. И Сталин решил: лично ездить в аэропорт к прибытию из Парижа самолёта, в котором будет прилетать секретный сотрудник советского посольства и привозить очередной номер газеты "Возрождение". Доверить получение газеты кому-либо - нельзя, потому что её начнут перефотографировать такие люди, как опытный газетчик Бухарин, например. И тайна раскроется: пойдут сплетни, как круги по тихой воде.
    Лукашов, поехавший со Сталиным и его личным телохранителем Паукером в аэропорт после первой шифровки из посольства во Франции, по дороге вспомнил случай:
    - Иосиф Виссарионович, помните, как в Москве режиссёр Станиславский поставил пьесу "Сын наркома", в главном герое которой все наши кремлёвцы сразу узнали сына Каменева - изнеженного и развращённого Лютика, племянника Троцкого. Каменев тогда был в вашем "триумвирате" и просил запретить пьесу. А вы... посоветовали ему не делать этого: дескать, будет только хуже. Совет оказался дельным: сплетня быстро захлебнулась. Пострадал лишь Станиславский, которого нарком Луначарский по вашей подсказке отодвинул от театра.
    - Ви хатитэ сказат, что и на статьи Бажанова не следует абращат внимания?
    - Именно так. - Лукашов покосился на Паукера.
    - Ладно, паживём - увидим, шьто нада делат... - согласился Сталин, доверявший Паукеру как бывшему парикмахеру даже брить себя опасной бритвой. Паукер, кроме того, добывал для него ещё и порнографические рисунки "способов", выполненные одним, известным в Европе, мастером подобной "живописи". Порно-картинок в цвете набралось уже 2 альбома, которые вождь хранил в сейфе на работе и рассматривал иногда по вечерам, закрываясь в кабинете на ключ. Это были счастливые минуты отдыха. Но в это никого не посвятишь...


    Статьи Бориса Бажанова под рубрикой "Воспоминания бывшего секретаря Сталина", печатавшиеся в парижской газете "Возрождение" на русском языке, каким-то образом всё же попадали не только в руки Сталина в московском аэропорту, но и в квартиру наркома Анатолия Васильевича Луначарского, имевшего хорошие связи с посольствами СССР в Европе. Весной 1929 года Луначарский готовился к назначению на пост председателя Учёного комитета при ЦИК Советского Союза и перед уходом, под строжайшим секретом, познакомил с тремя номерами "Воспоминаний" Б.Бажанова Надежду Константиновну Крупскую, которую подготовил в свои заместители в Наркомпросе и знал о её отношении к Сталину.
    - Ну что вы, Анатолий Васильич, не сомневайтесь и не переживайте: не скажу об этом ни слова даже Марии Ильиничне, с которой у меня самые дружеские отношения. Потому что она очарована Бухариным как "выдающейся личностью" и может проговориться ему, зная, что он, как и мы, не терпит этого "чудесного грузина", пригретого Владимиром Ильичём на своей груди. А Бухарин - тайн хранить не умеет, в нём победит журналист, а не конспиратор. Так что... я уж лучше ни-ко-му-шеньки и ничегошеньки! Спокойнее и мне, и вам.
    На Луначарского смотрели чистые, ясные и в то же время такие несчастные глаза, что он спросил:
    - Как вам живётся, Надежда Константиновна?
    - Хуже некуда, уважаемый Анатолий Васильевич. Каждый день дурно становится от одной мысли, что из тела мужа сделали чучело, и оно лежит там, под Красной площадью в подвале, и на него ходят смотреть люди по... билетам. От этой мысли я боюсь сойти когда-нибудь с ума. И придумал это кощунство... вы знаете, кто! Надеюсь, вы понимаете моё отношение к нему?
    - Да, понимаю, - вздохнул Луначарский.
    - Ну, а уж как ОН относится ко мне, пытаясь уколоть или уязвить при каждом удобном поводе, знаете ещё лучше.
    - Знаю. Потому и хочу дать вам прочесть уколы и в его адрес. Я даже не ожидал как-то... столь умного проникновения, молодого ещё, человека, в сущность Сталина.
    - Владимир Ильич - тоже в нём разобрался. Но, к сожалению, слишком поздно.
    - А вы сами?
    - Я-то - почувствовала его сразу, ещё в Польше. А потом поняла и умом. Но... не настраивала мужа против него. Не хотелось уподобляться российским императрицам. Да и характер у муженька был тяжёлый: "сам во всём с усам", как говорят в народе. К тому же и любви у нас... никогда не было.
    - Я это видел. Вернее, догадывался. А что же тогда было? Если вы так преданно сотрудничали с Владимиром Ильичём!
    - Общее дело. Служение народу, как я полагала.
    - А сейчас... не полагаете, что ли?
    - Затрудняюсь-то и ответить. Стала сомневаться, когда поняла, что муж, видимо, разочаровался в романтике наших идей. Главным для него - стало стремление к Власти. И... самомнение, что он - умнее других. Начал всех поучать, влезал буквально во всё. И... надорвался, потонув в государственных бумагах. А теперь Сталин - разрушает всё, чему я посвятила свою жизнь. Да ещё заставляет нас, старых революционеров, писать бодряческие воспоминания, если не хотим быть исключёнными из партии! Получается, что я... прожила жизнь впустую. Не познав ни женского счастья - муж называл это "мещанством" - ни уважения товарищей. Никому ненужная... больная старуха с выпученными глазами!
    - Ну, зачем же так?! Тут вы ошибаетесь, по-моему...
    - Я имею в виду "выпученные глаза" - не от болезни. А от... изумления перед жизнью, которую - не замечала по-настоящему. У меня даже свекровь... была монстром, а не человеком! Но самое чудовищное: мне было некому пожаловаться. Никогда... рядом со мною... не было ни одной родной души! Да и среда, в которой мы вращались, всегда была враждующей: большевики, меньшевики, эсеры... Моей маме - не с кем было поговорить по душам: холодные все, чужие...
    - Да, за границей у людей... иной склад характеров, не российский.
    - А теперь? Оглянитесь окрест себя, как писал Радищев. Нету уже добрых людей и в России... Кто испортил наш русский народ? Как вы думаете?
    - Не знаю, Надежда Константиновна, я не философ. Почитайте молодого Бажанова: может, у него найдёте ответ.
    Положив 3 номера газеты перед Крупской на стол, Луначарский вышел в другую комнату, чтобы не мешать.
    Увидев отчёркнутые места синим карандашом, Надежда Константиновна надела очки и принялась за чтение.
    "Пора поговорить о товарище Сталине. Теперь я его хорошо знаю, даже, пожалуй, очень хорошо.
    Постепенно о нём создались мифы и легенды. Например, о его необыкновенной воле, твёрдости и решительности. Это - миф. Сталин - человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать. Но он и вида об этом не показывает. Я очень много раз видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить.
    Он следит за прениями, и когда видит, что большинство членов Политбюро склонилось к какому-то решению, он берёт слово и от себя в нескольких фразах предлагает принять то, к чему, как он заметил, большинство склоняется. Делает это он в простых словах, где его невежество не может заметно проявляться (например: "Я думаю, надо принять решение товарища Рыкова; а то, что предлагает товарищ Пятаков, не выйдет это, товарищи, не выйдет.") Получается всегда так, что хотя Сталин и прост, говорит плохо, а вот то, что он предлагает, всегда принимается. Не проникая в сталинскую хитрость, члены Политбюро начинают видеть в сталинских выступления какую-то скрытую мудрость (и даже таинственную)...
    Ничего остроумного Сталин никогда не говорит. За все годы работы с ним я только один раз слышал, как он пытался острить в адрес своего секретаря Товстухи в присутствии его, разговаривающего с Мехлисом, и меня: "Товстуха, у моей матери был козёл: точь-в-точь, как ты, только без пенсне". Товстуха - интеллигент, слегка подобострастно хихикнул, а мы с Каннером изумлённо переглянулись.
    Женщинами Сталин не интересуется, ему достаточно своей жены, которой он тоже занимается очень мало. Какие же у Сталина страсти?
    Одна, но всепоглощающая, абсолютная, в которой он - целиком: жажда Власти. Страсть маниакальная, азиатская, страсть азиатского сатрапа далёких времён. Только ей он служит, только ею всё время занят, только в ней видит цель жизни...
    На первый взгляд кажется труднообъяснимым, как с таким скупым арсеналом личностных данных Сталин смог прийти к абсолютной диктаторской власти...
    Известно, что ни в Февральской революции 1917 года, ни в Октябрьской Сталин никакой роли не играл, был в тени и ждал. И Ленин назначил его... наркомом".
    Надежда Константиновна изумилась: "А ведь именно так всё и было. Но что поразительно - это сходство в стремлении к власти. Володя отличается от этого "азиатского сатрапа" лишь невыдержанностью в характере, а вот внешностью - он к азиатам ближе Сталина, Сталин с рожей явно кавказского типа. Не приведи Бог, если кто-то начнёт писать вот такую же правду и о моём муженьке! Выходит, Инесса быстрее меня разобралась в нём и ушла от него. А я, получается, была доверчивой дурочкой..." - Поправив очки на носу, Крупская стала читать "воспоминания" Бажанова дальше:
    "Наркомом Сталин только числился - в наркоматы свои почти никогда не показывался. На фронтах гражданской войны его анархическая деятельность очень спорна, а во время польской войны была вообще вредна, когда наступление на Варшаву сорвалось из-за невыполнения им и штабами армий, подконтрольных его политотделу, приказов главного командования. И настоящая карьера Сталина начинается только с момента, когда Зиновьев и Каменев, желая захватить наследство Ленина и организуя борьбу против Троцкого, избрали Сталина как союзника, которого надо им было иметь над партийным аппаратом.
    Тщательно разбирая его жизнь и его поведение, трудно найти в них какие-либо человеческие черты. Грубость его натуральна и происходит от малокультурности. Но груб он не со всеми, а когда не считает нужным быть вежливым.
    Его жена, Надежда Аллилуева, с которой я познакомился, была очень хорошим, порядочным и честным человеком. Она некрасива, но у неё милое, открытое и симпатичное лицо. Первое время я думал, что она старше меня на несколько лет, но оказалось, что мы почти ровесники. Постепенно она рассказала о своей жизни. Со Сталиным, тираном по натуре, ей было трудно. "Третий день молчит, ни с кем не разговаривает и не отвечает, когда к нему обращаются; необычайно тяжёлый человек!" - сказала она мне однажды. Она тогда, видимо, только начинала открывать для себя его аморальность и бесчеловечность и не хотела верить в эти открытия. У неё я никогда не встречал ни подруг, ни друзей. Создавалось впечатление, что вокруг неё пустота; мужская публика, похоже, боялась к ней приближаться - вдруг Сталин заподозрит в ухаживании за его женой, сживёт со свету.
    Впервые я увидел Надю оживлённой, когда она стала работать третьим секретарём у Серго Орджоникидзе, ставшим председателем ЦКК и взявшим её к себе. Сам добродушный и хороший человек, он создал в ЦКК приятную атмосферу, в которой жена Сталина почувствовала себя раскрепощёно.
    Своего сына от первого брака, Якова, Сталин почему-то называл не иначе как Яшкой. Очень сдержанный, молчаливый и скромный, юноша Яша был года на 4 моложе меня. Вид у него был забитый. Поражала одна его особенность, которую можно назвать нервной глухотой. Он всегда был погружён в какие-то внутренние переживания. Можно было обращаться к нему и говорить - он вас не слышал, вид у него был отсутствующий. Потом он вдруг реагировал, что с ним говорят, спохватывался и слышал всё хорошо.
    Сталин его не любил и всячески угнетал. Яшка хотел учиться после приезда из Ленинграда, но Сталин послал его сначала на завод рабочим. Отца он ненавидел скрытой и глубокой ненавистью. Старался всегда оставаться незамеченным".
    "Несколько слов о Троцком... - Пропустив мимо сознания добрые слова о ненавистном ей "Иудушке", Крупская с удовольствием прочла следующие строки: - ... Надо указать и на один важный недостаток Троцкого. Он был слишком человеком позы. Убеждённый, что вошёл в Историю (с большой буквы), он всё время позировал для этой Истории. К примеру, когда советская власть во время гражданской войны висела на волоске, он с пафосом заявил: "Мы уйдём, но так хлопнем дверью, что весь мир содрогнётся!"
    Крупская подумала: "Видимо, он это ляпнул перед расстрелами военнопленных в лагере под Свияжском, куда привёз потом из Москвы выполненный скульптором-евреем памятник Иуде Искариоту, которого "Лев" Давидович (в детстве Лейба) назвал "первым революционером в Истории Человечества", хотя Иуда из Кариоты - личность мифологическая, а не историческая". - Она вновь склонилась над текстом перепечатки из газеты:
    "Троцкий не раз срывался на руководящей работе. После гражданской войны, когда транспорт был совершенно разрушен и железнодорожники, не получавшие практически никакого жалованья, должны были, чтобы не умереть с голоду, культивировать овощи и заниматься мешочничеством (им некогда было заниматься поездами, и поезда не ходили), Ленин назначил Троцкого Народным Комиссаром Путей Сообщения (не без скверной задней мысли - чтобы поставить Троцкого в глупое положение)".
    У Крупской загорелись от стыда щёки: "Хорош и председатель Совнаркома, если ради глупого положения для позёра Троцкого, готов был поставить эксперимент на голодающей России!" Но... видимо, Бажанов прав. Она хорошо знала об отношении мужа в тот период к Троцкому, который нагадил ему на переговорах с немцами в Брест-Литовске. Стала читать дальше:
    "По вступлении в должность Троцкий написал патетический приказ: "Товарищи железнодорожники! Страна и революция гибнут от развала транспорта. Умрём на нашем железнодорожном посту, но пустим поезда!" Однако железнодорожники предпочли не умирать на своём посту, а как-нибудь жить, а для этого нужно было сажать картошку и мешочничать. Поезда так и не тронулись с места, и Ленин, достигший своей цели, прекратил конфуз, сняв Троцкого с поста Наркомпути".
    Крупская заплакала: "Хороши оба! Ради конфуза Троцкому нанёс удар по народу. А ведь как вроде бы понимал всё! - вспомнила она давний разговор с мужем, когда он сказал ей: "Любой россиянин, побывавший хоть раз в Европе, возвращается домой в изумлении: как мало-де у них там, в каждом государстве, земли, а урожаи - вдвое больше наших. В городах - изобилие всякой техники, товаров и продуктов. И почти везде - электрический свет! От чего бы это?.."
    - Ну и от чего же?.. - спросила и сама.
    Ответил с воодушевлением:
    - А ты дослушай, к чему я это всё, дослушай! - И понёсся: - А каждый европеец, побывавший в России, изумляется по-другому: как, мол, много у вас земли, а в магазинах - нет ни хороших товаров, ни приличной еды, только самое необходимое. А электричества - вообще почти нет! Все заводы работают на угольке... - И добавил уже со вздохом: - Про плохие дороги и говорить не приходится, чаще всего - бездорожье! Отчего это у нас, спрашиваешь? Отвечу: от отсутствия дисциплины везде и переизбытка дурных чиновников! Ясное дело, Европа обогнала нас в развитии техники, строительстве электростанций. Заводы должны работать на электричестве. А мы - вместо развития техники, машин - остались в эпохе феодализма! И опутаны догматами религии".
    Оторвавшись от передовых мыслей мужа, вернулась к истории с Троцким и с горечью подумала: "А сколько было других идиотских назначений на посты! Прапорщика "Абрамчика" - на пост Главкома Вооружённых сил. Вот немцы и прорвали фронт, ограбили Россию до ниток! Моисея Ильича Фрумкина - на пост заместителя сразу трёх наркомов: наркома финансов, наркома продовольствия при Цурюпе и наркома внешней торговли. А русских, как Томский или Шляпников, одного - в ссылку в Туркестан, другого - в тюрьму! Если Томский прощён, то умница Шляпников - сидит в тюрьме до сих пор. Остальных - пересажает теперь "продолжатель дела Ленина", Сталин. Другого он ничего не умеет, у него же нет ни одной профессии. "Продолжатель" - разве это профессия? Да и Фрумкин разве управится один на таких важных постах?!. Он - не ты, чтобы работать по 17 часов, влезая во все свои и "чужие" дела - самый умный! Ну, и надорвал... и голову, и пуп. А ведь я тебя предупреждала!! "Где же твои электростанции, если ты Глеба Кржижановского не поставил в наркомы? Откуда появятся дороги при твоих чиновниках-недоучках, соблюдающих партийную дисциплину, но забывших про профессионализм в кадрах?" "Надюша, не лезь в мужские дела!" Лезть в них можно было только твоей "мамочке"! Вот и живём мы теперь на огромных пространствах, но в полной отсталости от правильного хозяйствования. Вместо заинтересованности в труде и назначения в руководство профессионалов, у нас был и остался до сих пор токо лозунг: "Марксизм - не догма, а руководство к действию". Чем не канонизация? Но не религии, а политики".
    Разобидевшись на покойного, но не оставленного в могильном покое, мужа, Крупская вернулась к чтению:
    "... приходится коснуться ещё одного слабого места Троцкого - его слабости как теоретика и мыслителя, фанатично уверовавшего в марксизм, а затем в его ленинскую интерпретацию. Из людей этого типа выходят Франциски Ассизские, и Петры Отшельники, и Савонароллы, но и Троцкие... Не теоретики, не мыслители, такие фанатики оказывают гораздо большее влияние на судьбу человечества, чем столпы разума и мудрости.
    ... Странно, что Сталина Троцкий "начинал принимать всерьёз", по его признанию, слишком поздно. Неужели нельзя было сообразить раньше, что` такое Сталин и что сам он "нужен" стал Сталину для удобства окончательной расправы не в России, а за границей? Какая поразительная наивность и какое непонимание людей!"
    Отложив перепечатку номера газеты в сторону и подумав: "Володя, в отличие от Троцкого, людей умел понимать не только умом, но и чувствовал, кто из них враждебен. Ошибся он лишь в Сталине...", она придвинула к себе перепечатку другого номера. Найдя в нём текст о Зиновьеве, прочла:
    "... Зиновьев - человек умный и культурный; ловкий интриган, он прошёл длинную ленинскую дореволюционную школу. Порядочный трус, он никогда не был склонен подвергать себя рискам подполья, поэтому почти вся его дореволюционная деятельность прошла за границей. Струсил он и перед Октябрьским переворотом, но Ленин быстро простил его и в начале 1919 года поставил его во главе Коминтерна. С этого времени он стал занимать удобную для себя позицию ленинского ученика и последователя, чтобы претендовать на ленинское наследство. Как теоретик он не дал ничего..."
    Крупская вздохнула: "Правильно", и принялась за чтение о Каменеве.
    "... Сам по себе Лев Борисович не властолюбивый, добродушный и довольно "буржуазного" склада человек. Правда, он старый большевик, но не трус, шёл на риски революционного подполья, не раз арестовывался, и был освобождён Февральской революцией. Попав в Петрограде в орбиту Зиновьева, всегда следовал за ним, потом стал чрезвычайно полезным для Ленина его заместителем по всем хозяйственным делам. А с болезнью Ленина он и фактически руководил всей хозяйственной жизнью. Но Зиновьев втянул его в "тройку", и 3 года он во всём практическом руководстве государством заменял Ленина: председательствовал на Политбюро, председательствовал в Совнаркоме и в Совете Труда и Обороны.
    Человек он умный, образованный, с задатками хорошего государственного работника-технократа. Женат он на сестре Троцкого, Ольге Давидовне. Сын его, Лютик, ещё очень молод, но уже широко идёт по пути, который в партии называется "буржуазным разложением". Попойки, пользование положением, молодые актрисы. Им возмущены старые члены партии. Написана даже пьеса "Сын Наркома", в которой выведен Лютик Каменев, и она шла в год "тройки" в одном из московских театров: при этом по разным деталям нетрудно было догадаться, о ком идёт речь. Каннеру звонили из Агитпропа ЦК: как быть с пьесой, какова директива ЦК? Сталин ответил Каннеру: "Пусть идёт". Каменев поднимал на заседании "тройки" вопрос о том, что пьесу надо запретить, так как она-де дискредитирует члена Политбюро. Зиновьев советует не обращать внимания, так как, запретив пьесу, Каменев распишется, что речь идёт о нём. Было принято решение: пьесу не запрещать, но "подсказать" дирекции театра снять её с репертуара в будущем.
    В области интриг, хитрости и цепкости Каменев совсем слаб. Если Зиновьев организовал в Ленинграде свой клан, рассадил его на ключевые должности и держал вторую столицу страны в своих руках, то Каменев этой тактике чужд и сидел на Москве лишь по инерции".
    Крупская вздохнула опять: "Всё именно так и было". И стала читать о Бухарине:
    "Николай Иванович Бухарин - один из самых способных членов Политбюро. Лицо редькой, живой и остроумный, он привлекает в партии все симпатии. Даже Ленин назвал его в своём так называемом "Завещании" "любимцем партии". Он тоже давний большевик, общался с Лениным за границей, но умудрился не очень погрязнуть в интригах и мелкой закулисной борьбе. Он прежде всего и больше всего человек пера. Журналист, публицист. Главный редактор "Правды" - центрального органа партии, он превратил её в газету, постоянно задающую тон по всей линии руководства. Член ЦК он давно, но кандидатом в члены Политбюро стал лишь после 10-го съезда, в 1921 году. Тогда он был избран третьим кандидатом в Политбюро. Но в следующем году после съезда он стал уже первым кандидатом, и так как с этого времени Ленин практически из Политбюро выбыл и на заседаниях отсутствовал, то Бухарин участвовал в работе Политбюро как полноправный член. В 1924 году после смерти Ленина он стал членом Политбюро.
    В партии распространена неверная характеристика Бухарина как схоластика и догматика. На самом деле, он совсем не догматик и совсем не теоретик. В первые 2 года коммунизма, веруя (как и все прочие вожди), что строится новое, коммунистическое, общество, он, обладая хорошим пером вульгаризатора, написал труд с изложением всех марксистских благоглупостей "Экономика переходного периода", а затем вместе с Преображенским очень популярную "Азбуку Коммунизма", по которой вся партия, и в особенности новая партийная молодёжь учились коммунизму. В сущности, в этих книгах написано то, что в это время говорили и другие вожди, до Ленина включительно. Но когда обозначился быстрый крах коммунизма, и Ленин должен был сделать нэповский поворот, остальные вожди вышли из этой истории с тем преимуществом, что они таких трудов не писали, а Бухарина и его скороспелое коммунистическое общество пришлось дезавуировать, и даже эти 2 книги втихомолку скупать, собирать и уничтожать. А к Бухарину приклеили этикетку увлекающегося теоретика и догматика. На самом деле, ему просто не повезло. Профессия его - писать. То, что другие думали и говорили, он писал. То, что делалось, изменили, а "то, что написано пером, того не вырубишь топором". И оппозиционеры грубо острят: "Замечательное у нас Политбюро: 2 заикало (это Молотов и Рыков, оба заикаются), один ошибало (Бухарин) и один вышибало (это, конечно, товарищ Сталин)".
    Между тем Бухарин человек умный и способный. На заседаниях Политбюро никаких марксистских глупостей он не произносит, а, наоборот, выступает толково и дельно. И дело говорит, и острит, и мыслию играет. Что он умело скрывает, это глубину своих стремлений к власти. Здесь он ленинский ученик, и ленинская школа не прошла для него бесследно. Но в настоящем периоде, когда всё решается взятием в руки партийного аппарата, у него нет никаких шансов, кроме того: чтобы быть на вторых ролях и участвовать в верхушечных партийных интригах. Во всяком случае, первый трудный выбор (между Зиновьевым и Сталиным) удаётся ему легко - он проходит это узкое место с успехом - в лагере победителя.
    В Институте Красной Профессуры, который представляет собой резерв молодых партийных карьеристов, чрезвычайно занятых решением проблемы, на какую лошадь поставить, большинство склоняется в сторону Бухарина. Он импонирует своей талантливостью. Вокруг Бухарина образуется группа молодых, довольно культурных и способных членов партии. Это Стэн, братья Слепковы, Астров, Марецкий, Стецкий, Карев, Ломинадзе, Поспелов, Митин и другие. Оппозиция называла их презрительно и собирательно "Стецкие-Марецкие".
    И снова со вздохом Крупская согласилась почти со всеми пунктами оценок Бухарина, кроме одной: "Токо вот никаких "скрытых стремлений к власти" у Николая Ивановича я не замечала, как и Маняша, знающая его лучше всех! Ну да ладно..." На глаза Надежды Константиновны попался заголовок "Сталинский переворот", и она принялась за чтение текста под этим заголовком:
    "СТАЛИНСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
    1925-й год был годом борьбы за власть между Зиновьевым и Сталиным. Тройка, на время восстановления для завершения борьбы с Троцким, окончательно распалась в марте. В апреле на заседаниях Политбюро Зиновьев и Каменев энергично нападали на сталинскую "теорию построения социализма в одной стране". "Тройка" больше не собиралась, и Сталин, в ожидании съезда вёл свою подспудную подготовительную "работу"...
    Назначенный им секретарём ЦК КПУ Каганович сделал всё нужное, чтобы украинская организация была для Зиновьева и Каменева потеряна. Наоборот, ленинградскую организацию Зиновьев продолжал держать в своих руках. Хотя Сталин добился снятия секретаря Ленинградского комитета Залуцкого, слишком рано и остро выступившего против Сталина и Молотова и их большинства, обвиняя их в "термидорианском перерождении", но Евдокимов, секретарь Северо-Западного Бюро ЦК, был правой рукой Зиновьева и вёл ленинградскую организацию за ним.
    Но совершенно неожиданным и катастрофичным для Зиновьева и Каменева был переход на сторону Сталина главнейшей организации - московской. В основе этого перехода лежала хитро и заблаговременно подготовленная Сталиным измена Угланова.
    Я рассказывал уже, как в конце 1923 года, когда разразилась правая оппозиция, Политбюро было недовольно первым секретарём Московского комитета партии Зеленским. Летом 1924 года тройка, ещё действуя в согласии, перевела его первым секретарём Среднеазиатского Бюро ЦК. Все члены тройки были согласны, что для Москвы он слишком слаб. Но кого посадить на Москву - важнейшую организацию партии? Каменев, как всегда мало заинтересованный в этих организационных вопросах, предоставил инициативу Зиновьеву. Сталин предпочёл бы, чтобы на московскую организацию был посажен Каганович, но Зиновьев, который был в это время номером первым и задавал тон, хотел, чтобы секретарём МК был его доверенный человек. Он предложил на этот пост Угланова. Разговор об этом шёл на тройке, где я присутствовал, как всегда, четвёртым.
    Угланов работал в 1922 году в Ленинграде у Зиновьева, был ему верным человеком, и, когда встал вопрос о первом секретаре Нижегородского губкома, Зиновьев настоял на том, чтобы туда был выдвинут Угланов. Это было первое время тройки. Сталин не всегда ещё поднимал голос и должен был на это назначение согласиться. Но вслед за тем Молотов занялся обработкой Угланова, и летом 1924 года я, как-то придя к Сталину и не застав его в кабинете, решил, что он находится в следующем, промежуточном кабинете (совещательная комната между кабинетом Сталина и Молотова). Я открываю туда дверь и вхожу. Я вижу Сталина, Молотова и Угланова. Угланов, увидя меня, побледнел, и вид у него был крайне испуганный. Сталин его успокоил: "Это тов. Бажанов, секретарь Политбюро - не бойся, от него нет секретов, он в курсе всех дел". Угланов с трудом успокоился.
    Я сразу сообразил, в чём дело. Накануне, на заседании тройки, Зиновьев предложил посадить руководителем московской организации Угланова. Сталин возражал: достаточно ли Угланов силён, чтобы руководить важнейшей столичной организацией? Зиновьев настаивал. Сталин делал вид, что он против, и согласился против воли и с большой неохотой. На самом же деле Угланов был подвергнут молотовской предварительной обработке, и сейчас заключался между Сталиным и Углановым тайный пакт против Зиновьева.
    В соблюдение этого пакта Угланов почти полтора года вёл двойную игру, заверяя Зиновьева и Каменева в своей преданности, а во второй половине 1925 года и в своей враждебности Сталину. На самом деле он подготовил и подобрал соответствующие кадры, и на Московской предсъездовской партийной конференции 5 декабря 1925 года вдруг со всем багажом и со всей партийной верхушкой Москвы перешёл на сторону Сталина. Это был окончательный удар, и поражение Зиновьева было предрешено.
    Как развернулись события на этом съезде (XIY), происходившем до конца декабря, известно. Сталин прочёл политический отчёт, скучный и тусклый. Ленинградская делегация потребовала содоклада Зиновьева, который и был ему предоставлен. Содоклад ровно ничего не изменил. За Сталина послушно проголосовал весь съезд, за Зиновьева - одна ленинградская делегация. Доклад Каменева "Об очередных вопросах хозяйственного строительства" был с повестки дня снят. За оппозицию высказались, кроме Зиновьева, Каменев, Сокольников, Евдокимов, Лашевич. Лашевич покончит самоубийством в 1928 году.
    Но даже из ленинградской делегации многие поспешили "сменить вехи" и повернули за колесницей победителя: и Шверник, секретарь Ленинградского комитета, и Москвин, заместитель секретаря Северо-Западного Бюро ЦК, и Комаров, председатель Ленинградского губернского исполкома Советов.
    Троцкий на съезде молчал и со злорадством наблюдал, как повергается ниц его главный враг - Зиновьев. Через 4 месяца - в апреле 1926 года - Зиновьев и Каменев избраны в члены ЦК. Конечно, всякие "организационные выводы" всё же на первом послесъездовском Пленуме ЦК в январе 1926 года делаются: Каменев удалён от руководства советским хозяйством: он снят и с поста Председателя Совета Труда и Обороны, и с поста заместителя Председателя Совнаркома СССР. И он переведен из членов Политбюро в кандидаты Политбюро. Председателем СТО назначается Рыков. Состав Политбюро расширяется: из кандидатов в члены переходят Молотов и Калинин, и сразу членом Политбюро становится Ворошилов. Зиновьев и Троцкий остаются членами Политбюро. Кандидатами Политбюро, кроме Каменева и Дзержинского, бывшего и раньше кандидатом, вводятся Рудзутак, Угланов (в награду за операцию) и Петровский (формальный возглавитель Советской власти на Украине). Сталин переизбран Генеральным секретарём, Молотов - вторым, Угланов - третьим, Станислав Косиор - четвёртым. На Ленинград Сталин сажает Кирова, бывшего до этого секретарём Азербайджанского ЦК.
    Следующий, 1926 год наполнен постепенным изжёвыванием "новой оппозиции". Всему миру ясно, что в коммунистической России и в мировом коммунизме произошла смена руководства. Но мало кто видит и понимает, что произошёл настоящий государственный переворот, и к руководству Россией и коммунизмом пришли новые круги и слои. Это требует пояснения.
    В России до революции евреи, ограниченные в правах, в большинстве были настроены оппозиционно, а еврейская молодёжь поставляла в большом числе кадры для революционных партий и организаций. И в руководстве этими партиями евреи всегда играли большую роль. Большевистская партия не представляла исключения из этого правила, и в большевистском Центральном Комитете около половины членов были евреи.
    После революции довольно быстро получилось так, что именно в руках этой группы евреев в ЦК сосредоточились все главные позиции власти. Тут сказалась, вероятно, многовековая привычка еврейской диаспоры держаться дружно и друг друга поддерживать, в то время как у русских цекистов таких привычек не было. Во всяком случае, все важнейшие центральные посты власти были заняты несколькими евреями: Троцкий - глава Красной Армии и второй политический лидер (после Ленина); Свердлов - формально возглавлявший Советскую власть и бывший до своей смерти правой рукой и главным помощником Ленина; Зиновьев - ставший во главе Коминтерна и бывший практически всесильным наместником второй столицы, Петербурга; Каменев - первый заместитель Ленина по Совнаркому, фактический руководитель советского хозяйства и, кроме того, наместник первой столицы, Москвы. Таким образом, евреи, составляя примерно половину состава Центрального Комитета, имели гораздо больше влияния в нём и власти, чем не евреи.
    Это положение длилось от 1917 года до конца 1925-го. На XIY съезде в конце 1925 года Сталин не только отстранил от центральной власти еврейских лидеров партии, но и сделал главный шаг в полном отстранении от центральной власти еврейской части верхушки партии. Но удалённые от главного руководства Троцкий, Зиновьев и Каменев ещё всё же вошли на этом съезде в состав Центрального Комитета. На следующем съезде (в 1927 году) их уже исключили из партии, и евреи, избранные в состав ЦК, были уже единичными исключениями".
    Крупская, читая наблюдения Бажанова, изумилась проницательности "молодого человека": "Неужели он успел это понять в такой короткий срок? Просто не верится! Но я не верю и в то, что евреи не отыграются и не возьмут реванш. Ведь фактический Хозяин ГПУ не Менжинский, а Ягода - еврей. В его руках практическая карательная власть. Так что Сталину ещё есть кому проломить голову! Интересно, пишет ли что-нибудь Бажанов о Ягоде?.." Она лихорадочно принялась искать, и нашла... Глаза её помчались по строчкам:
    "Первый заместитель Дзержинского (тоже поляк) Менжинский, человек со странной болезнью спинного мозга, эстет, проводивший свою жизнь, лёжа на кушетке, в сущности, тоже очень мало руководил работой ГПУ. Получилось так, что второй заместитель председателя ГПУ Ягода был фактически руководителем ведомства.
    Первый раз я увидел и услышал Ягоду на заседании комиссии ЦК, на которой я секретарствовал, а Ягода был в числе вызванных к заседанию. Все члены комиссии не были ещё в сборе, и прибывшие вели между собой разговоры. Ягода разговаривал с Бубновым, бывшим ещё в это время заведующим Агитпропом ЦК. Ягода хвастался успехами в развитии информационной сети ГПУ, охватывавшей всё более и более всю страну. Бубнов отвечал, что основная база этой сети - все члены партии, которые нормально всегда должны быть и являются информаторами ГПУ: что же касается беспартийных, то вы, ГПУ, конечно, выбираете элементы, наиболее близкие и преданные Советской власти. "Совсем нет, - возражал Ягода, - мы можем сделать сексотом кого угодно, и в частности людей, совершенно враждебных Советской власти". - Каким образом? - любопытствовал Бубнов. "Очень просто, - объяснял Ягода. - Кому охота умереть с голоду? Если ГПУ берёт человека в оборот с намерением сделать из него своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он всё равно в конце концов будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую нигде не примут без секретного согласия наших органов. И в особенности, если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать".
    Через некоторое время я прямо столкнулся с Ягодой на заседании Высшего совета физической культуры. Так как я был представителем ЦК в Высшем совете, то я без труда провёл линию, противоположную мнениям ГПУ. Ягода был бит и унижен. Но и кроме того, имея определённое мнение о коллегии ГПУ, я не скрывал своего чрезвычайно недружелюбного отношения ко всей этой публике. Это вызвало в коллегии ГПУ переполох. Иметь врага в лице помощника Сталина, который к тому же секретарь Политбюро, коллегия ГПУ нашла для себя крайне неудобным. Обдумывали, как быть. В конце концов решили, что выгоднее эту обоюдную вражду сделать открытой и официальной, ставя при этом под подозрение всякий удар, какой я мог бы им нанести. Конечно, они справедливо опасались, что, секретарствуя на заседаниях тройки и Политбюро, будучи постоянно в контакте с секретарями ЦК и членами Политбюро, я могу быть им очень опасен. Кроме того, они решили сыграть и на чрезвычайной подозрительности Сталина. Ягода написал Сталину письмо от имени коллегии ГПУ. В письме коллегия ГПУ считала своим долгом предупредить Сталина и Политбюро, что секретарь Политбюро Бажанов, по их общему мнению, - скрытый контрреволюционер. Они, к сожалению, не могут ещё представить никаких доказательств и основываются больше на своём чекистском чутье и опыте, но считают, что их обязанность - довести их убеждения до сведения ЦК. Письмо подписал Ягода.
    Сталин протянул мне письмо и сказал: "Прочтите". Я прочёл. Мне было 23 года. Сталин, считавший себя большим знатоком людей, внимательно на меня смотрел. Если здесь есть доля правды, юноша смутится и начнёт оправдываться. Я, наоборот, улыбнулся и вернул Сталину письмо, ничего не говоря. "Что вы по этому поводу думаете? - спросил Сталин. "Товарищ Сталин, - ответил я с лёгким оттенком укоризны, - вы ведь знаете Ягоду - ведь это же сволочь". - "А всё-таки, - сказал Сталин, - почему же он это пишет?" - "Я думаю, по двум причинам, с одной стороны, хочет заронить какое-то подозрение насчёт меня; с другой стороны, мы с ним сталкивались на заседаниях Высшего совета физической культуры, где я, как представитель ЦК и проводя линию ЦК, добился отмены его вредных позиций, но он не только хочет мне отомстить вот этим способом, но, чувствуя, что я к нему не испытываю ни малейшего уважения и ни малейшей симпатии, хочет заранее скомпрометировать всё, что я о нём могу сказать вам или членам Политбюро".
    Сталин нашёл это объяснение вполне правдоподобным. Кроме того, зная Сталина, я ни секунды не сомневался, что весь этот оборот дела ему очень нравится: секретарь Политбюро и коллегия ГПУ в открытой вражде; можно не сомневаться, что ГПУ будет внимательно следить за каждым шагом секретаря Политбюро и чуть что - немедленно его известит; а секретарь Политбюро, со своей стороны, не упустит никакого случая поставить его в известность, если узнает что-либо подозрительное в практике коллегии ГПУ.
    а этой базе и установились мои отношения с ГПУ; время от времени Ягода извещал Сталина об их "уверенности" на мой счёт, а Сталин равнодушно передавал эти цидулки мне.
    Но я ещё должен сказать, что я был доволен, прочтя первый донос Ягоды.
    Дело в том, что открытая вражда обеспечивала мне безопасность в одном отношении. У ГПУ огромные возможности устроить несчастный случай - автомобильную катастрофу, убийство будто бы с целью ограбления (с подставными бандитами) и т.д. После объявления открытых враждебных действий ГПУ все эти возможности отпадали - теперь за "несчастный случай" со мной Ягода заплатил бы головой.
    Я знаю Сталина и вижу, куда он идёт. Он ещё мягко стелет, но я вижу, что это аморальный и жестокий азиатский сатрап. Ско`лько он будет ещё способен совершить над страной преступлений? И надо будет во всём участвовать? Я уверен, что у меня это не выйдет. Чтобы быть при Сталине и со Сталиным, надо в высокой степени развить в себе все большевистские качества - ни морали, ни дружбы, ни человеческих чувств - надо быть волком. И затратить на это жизнь. Не хочу. Но тогда что` мне остаётся в этой стране делать? Быть винтиком машины и помогать ей вертеться? Тоже не хочу.
    Остаётся единственный выход: уйти за границу.
    Сначала надо уйти из Политбюро, сталинского секретариата и из ЦК. Это решение я принимаю твёрдо. На моё желание уйти Сталин отвечает отказом. Но я понимаю, что дело совсем не в том, что я незаменим - для Сталина незаменимых или очень нужных людей нет; дело в том, что я знаю все его секреты, и если я уйду, надо вводить во все эти секреты нового человека; именно это ему неприятно".
    Перепечатка на этом заканчивалась, и Крупская, пряча её в стол, вновь подумала о Бажанове с восхищением: "Ну, какой же замечательный ум, мужественный мужчина! Если бы в цека было хотя бы с десяток таких людей, да ещё жив был бы Фрунзе, можно было бы надеяться на устранение Сталина. Но Сталин уничтожил не только Фрунзе, но и его жену с тёщей, чтобы замолчали навсегда, отравленные ядом, как и Михаил. А что может сделать мягкий Бухарин или кто-нибудь из членов Политбюро? Там же теперь одни мыши и подхалимы!" Она снова заплакала.

    2

    Едва успел Сталин облегчённо вздохнуть после выдворения Троцкого из страны, которой он управлял теперь безраздельно, как в конце февраля из Парижа обрушился новый удар на голову, более страшный, нежели "деликатные" статьи Бориса Бажанова. Какое-то русское эмигрантское издательство напечатало листовку размером более печатного листа под заголовком: "Внутри правоцентристского блока (письмо из Москвы)". Письмо это извещало от "мы": "Сообщаем вам последние сведения о положении внутри Политбюро и вокруг него. За точность передаваемых фактов, проверенных в большей своей части через 2 и 3 канала, ручаемся, безусловно. Многие выражения приводятся нами дословно". Далее шёл текст беседы Бухарина с Каменевым в присутствии Сокольникова на квартире Каменева в июле прошлого года (с той же точностью, как записал её потом сам Каменев). Изменены были в разговоре лишь обращения друг к другу - с "вы" на "ты", что не соответствовало действительности, так как Бухарин и Каменев никогда не были на "ты".
    С одной стороны, Сталин был поражён осведомлённостью этих "мы": в Политбюро почти на 100% всё обстояло именно так. А с другой стороны, высказывания Бухарина о нём Каменеву - "ведёт страну к гибели" и другие, ещё беспощаднее и злее, - бесили его своей оскорбительностью. В первые минуты он был в ужасе оттого, что это будут читать теперь не только во Франции русские эмигранты, но и в Советском Союзе те, кто недоволен его политикой. Уж эти "мы" постараются распространить свою листовку и в Ленинграде, и в Москве, и в других городах. Что делать? С ума можно сойти от такой перспективы!
    Однако выручил, как всегда, умный и хладнокровный Лукашов:
    - Иосиф Виссарионович, а ведь эту листовку легко обернуть против Бухарина, а не против вас!
    - Каким образом?
    - Надо размножить её и под грифом "Для служебного пользования" и раздать всем членам ЦК и Политбюро с припиской: "Товарищи! Недавно вы слушали выступление товарища Сталина о враждебной деятельности группы Бухарина. А теперь прочитайте ответную клевету Бухарина на товарища Сталина, факт отправления которой в виде "письма" за границу лишь подтверждает враждебность группы Бухарина к "линии", проводимой цека и Политбюро".
    - Прекрасни мисль! - вырвалось у Сталина обрадовано. - Нада толька вияснит, кто ети "ми". Не Бухарин же сам написаль против себя! Думаю, шьто и не Каменев - ему ета не вигадна тожи. Тагда кто?.. Пуст етим займётся Ягода!
    Ягода немедленно вызвал к Сталину в кабинет Зиновьева, Каменева и Сокольникова. Хотя подозревал только Зиновьева и Сокольникова. А Каменева - не для допроса, а для партийной порки: "Как же вы могли пойти на такое предательство партии, в которую просились недавно, чуть ли не на коленях, а?!"
    - Двурюшьник! - сказал Сталин жёстко, словно поставил печать на приговоре. И уже гневаясь, "заводясь", добавил: - Гавари, засранец, каму ти растрепаль ваш разговор с Бухариним? Кто написаль письмо в Парижь?..
    - Не знаю, товарищ Сталин. Да и не говорили мы так, как изложено в этой листовке!
    - А как ви гаварили? Садись, пиши: как и... а чём гаварили. - Он повернулся к Сокольникову: - Ви - тожи напишите. А ми - сравним, и будет видна, кто из вас врёт! Так шьто саветую писать... правду, и толька правду! Панятна, нет?! - Сталин подошёл к Зиновьеву: - А ти, гавнюк, шьто малчиш? Наляжиль в штани, да? А, можит, ти... сам написаль: ат имени етих "ми", а? Я тибя, хитреца и труса, давно знаю!..


    В квартиру Бухарина в это время ворвался Рыков, разгневанный после прочтения французской листовки и прибывший к Николаю Ивановичу в самое неподходящее для него время - к нему пришла в гости 18-летняя дочь Ларина, Аннушка, в которую он был страстно влюблён и собирался признаться ей в этом. И вдруг прямо с порога на него обрушился вихрь заики Рыкова:
    - Н-ну и б-баба же ты, Николай, а н-не п-па-а-ли-тик, - налетел он, не снимая плаща и кепки. - Перед к-кем р-разоткровенничался? Нашёл, к-кому д-довериться, перед кем д-душу и-изливать! Мало они тебя т-терзали, да?
    - Погоди, Алексей, погоди! Что случилось? О чём ты?..
    Не обращая внимания на девушку, Рыков зло продолжал:
    - А то ты н-не знаешь, да?
    - Не знаю, говори толком.
    - В П-па-ариже издана л-листовка о твоих переговорах с Ка-а-меневым!
    - О тех, когда я к нему ездил в Калугу? - предположил Бухарин. - Так я же тебе рассказывал...
    - Н-нет, эт-то другие п-переговоры! О заключении б-блока с К-ка-аменевым пы-пы-против Ста-алина! Он эту л-листовку пе-пе-репечатал и-и р-раздал чи-читать всем! Там т-ты... и-и от моего и-имени расписа-ал-ся!..
    - Ну и что такого? - покраснел Бухарин. - Об этом многие знают. Это же было ещё в июле...
    - В-вот как?! - изумился Рыков. - А-а п-пачиму я ничего н-не зна-ал!? А м-между тем, в ли-истовке на-аписано, якобы ты са-а-гласовал эти переговоры са-а-мной! Я га-а-варю С-ста-лину - он вы-ызывал на-а д-да-апрос! - что это пра-авакация, что этого не мо-ожет быть, а-а он мне в но-ос эту ли-истовку! Та-ам - все подробности т-твоей б-беседы с Каменевым! Все тва-аи вы-ы-пады п-против Сталина. И - о-оч-чень па-ахоже на т-тебя, Коля! Ты хоть па-анимаешь, ка-ак это всё на-азывается и-и ч-чем для на-ас пахнет?!
    Николай Иванович растерянно пробормотал:
    - Вот, подлец! Донёс всё-таки!.. Разговор этот у нас, действительно был, каюсь. Но совсем не о блоке с ним, а просто так... личный. Излияние души, так сказать, по вопросу, до чего Сталин доведёт, и - что делать?
    - Эх, ты! М-мальчишка т-ты, Бухарчик!.. Да и д-до-нёс-то, м-может, и не Каменев вовсе, а т-твой школь-ный т-та-аварищ, Сокольников.
    - Лёша, этого - не может быть!
    - А в-вот я - н-не доверяю: ни тому, ни д-другому! П-понял? Оба - п-прохвосты и т-трусы. А главное - эгоисты, з-запомни это! И я теперь - па-асматрю: как ты б-будешь вы-ыглядеть... в этом Б-болит-бю-ро! Ка-ак скажешь Мо-олотову, что н-называл его "к-каменной за-адницей"!
    - Да это же не я, а Сталин так его прозвал! - покраснел Николай Иванович ещё более прежнего, увидев лицо Аннушки. - И погоди ты сердиться-то: может, ещё и не они донесли, а какая-то провокация всё. Не похоже это на них...
    Рыков взвился:
    З-знаешь, что?! П-пошёл ты в одно м-место, если такой д-доверчивый, как дурачок! А мне с тобой - п-после т-таких ф-фокусов - н-не по пути! - И ушёл, хлопнув дверью.
    Откуда было им знать, что скоро помирятся, как и все остальные, кто был против Сталина, выяснив, что никто из них не предавал друг друга, не доносил Сталину, а общая беда, как известно, сближает людей. Общей бедою был Сталин, сказавший Лукашову: "Теперь я раздавлю их всех, как Троцкого! Но за границу - не випущу! Етат год будет у нас - хароши, увидите!.."
    Но и Сталин с Ягодою не сумели выяснить, кто написал письмо из Москвы в Париж. Догадался лишь Каменев, и был потрясён, но никому не признался: его предал родной сын Лютик. "Вот плоды нашей кремлёвской неискренности! А ведь таких детей в Кремле несколько тысяч! И все они, рано или поздно, окажутся у власти. Какое же "государство" пойдёт от них?"
    Мысли Каменева тут же перекинулись в июль прошлого года, когда в гости к нему приехал Лютик с германским фотоаппаратом. Сам он пошёл в магазин за вином, а Лютик, увидев на столе запись беседы с Бухариным, очевидно, сфотографировал листы, а затем, отпечатав дома снимки, показал их матери. И... "Моя бывшая жена решила мне отомстить за измену - у меня уже растёт сын в новой семье. Вероятно, "бывшая" как-то ухитрилась передать эти фото своему брату за границу. Теперь, узнав, что сделает Сталин с моей судьбою, Ольга Давидовна будет счастлива. А я, дурак, даже представить себе не мог, что Лютик может поступить так со мною. Какая нелепость всё-таки наша жизнь!.. Если задуматься, с ума можно сойти... от того, что ждёт всех нас впереди..."


    А в конце марта в Париже появилась новая публикация авторов "мы" из Москвы. Они сообщали: "... После опубликования нами знаменитого документа беседы Каменева с Бухариным, Каменев был вызван к Орджоникидзе, где в письменной форме подтвердил (с оговорками) правильность опубликованной беседы с Бухариным. Затем к Орджоникидзе был вызван и Бухарин, и тоже подтвердил правильность изложения беседы. После чего состоялось объединённое заседание Политбюро и президиума ЦКК. "Правые" не отрицали наличия беседы Бухарина с Каменевым, однако объявили листовку "троцкистской интригой". К членам Политбюро Бухарину и Томскому приставлены комиссары: Крумин, Савельев, Каганович и др. К братским партиям Сталин применяет методы окриков. На 12-м году революции не осталось ни одного выборного секретаря губкома; партия на местах не принимает участия в решении вопросов, всё делается сверху. Эти слова были произнесены на заседании Бухариным и были встречены выкриками: "Где ты это списал, у кого? У Троцкого?!" Комиссией была предложена резолюция, осуждающая Бухарина. Но "правые" отказались её принять, мотивируя несогласие тем, что их уже "прорабатывают" в районах.
    На этом объединённом заседании Рыков огласил декларацию на 30 страницах, в которой критикуется хозяйственное положение в стране и внутрипартийный режим. Затем Рыкова, Томского и Бухарина открыто назвали на московской губпартконференции создателями "правого уклона" в партии. Однако эти выступления в печать полностью не попали. Пленум ЦК по этому вопросу отложен на 16 апреля, партконференция - на 23. Примирения между Сталиным и группой Бухарина достигнуто не было, хотя слухи об этом кем-то упорно распространяются - должно быть, для того, чтобы партячейки били по левому крылу партии.
    Москва, 20 марта, 1929 г."
    Взбешённый этим печатным сообщением, Сталин приказал Ягоде:
    - Ясно, что автор всего этого - не какие-то "ми", а лишь адин человек! И искать иво нада - в Кремле! Но, кто именно, ета - уже твая задача! А я - буду гатовица к апрельскому пленуму!..

    3

    Похудевший и постаревший от переживаний, Бухарин, расставшийся, наконец-то, с Яной, которая неожиданно исчезла из его жизни, даже не сказав ничего на прощанье - словно канула в мутную воду - настолько был расстроен всем случившимся, что не хотел никого видеть, кроме Аннушки Лариной. Но и к ней стеснялся звонить из-за выходки Рыкова в её присутствии. "Что она думает обо мне теперь? Хорошо, хоть не успел объясниться ей в любви", - думал он, страдая дома в одиночестве по вечерам. Девушка не звонила ему тоже. Стоя у окна, глядя на звёзды в небе и думая о своей злосчастной судьбе: "Конечно же, злосчастная! Одни только беды валятся на мою голову!", он - удивился неожиданному звонку писателя Горького, пригласившего Бухарина к себе в гости. Объяснив Николаю Ивановичу, по какому адресу живёт, как к нему ехать, заключил:
    - Из газет, живя в Сорренто, я знаю: в прошлом году вы ездили как глава советской делегации в Лондон вместе с академиком Вавиловым. Хотелось бы послушать вас в домашней обстановке, за столом с коньячком и чайком, как там сейчас жизнь... в Англии? Сможете навестить меня вечерком?
    Он пообещал, но перед тем, как ехать к Горькому, заскочил в свою бывшую редакцию "Правды", которую покинул, перейдя на работу к Серго Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. И там случайно встретился с Надеждой Константиновной Крупской: приехала повидаться с сестрой Ленина. Увидев, что он торопится, спросила:
    - Вы куда-то спешите?
    - Вернулся из Сорренто Горький. Пригласил к себе. А я забыл прихватить свой альбом для рисования: хочу набросать в карандаше его портрет. Надо вот успеть теперь и домой, и к нему, как пообещал.
    - А Маняша говорила мне, что вы - карикатурист.
    - Одно другому не мешает. Я и с рисунками, и с портретами выставлялся.
    - Ой, простите, я как-то забыла... - И добавила раздумчиво: - Странно: Горький не смог ужиться с Владимиром Ильичём и потому уехал из России. А вернулся - к Сталину. Ведь Владимир Ильич глубоко уважал Алексея Максимовича, считал его интереснейшим собеседником, как и Луначарского. А чем же Сталину удалось соблазнить Горького?
    - А вот я и спрошу его об этом. Приветы от вас с Марией Ильиничной - передавать?
    - Ну, конечно же, что за вопрос! Самый искренний и тёплый!
    - Тогда - до следующего свидания: а сейчас... я помчался...


    Горький встретил Бухарина оглушающим басом, словно из бочки, да ещё и по-волжски окая - так и не разучился:
    - Наконец-то! - растопырил он свои длиннющие худые руки, обнимая гостя. - А мы уж тут, было, подумали, што не приедете... - Он взглянул на большие часы на стене, затем на какого-то бритолицого старика, познакомил: - А это - мой земляк по Сорренто, Фаддей Антоныч, знаменитый хиромант! Прошу любить и жаловать: хороший русский человек. Может вам судьбу предсказать по линиям вашей ладони и... по глазам, как ни странно.
    - Николай Иваныч, - представился Бухарин. - Бывший редактор "Правды" и художник-карикатурист в стиле Домье. Других талантов - не имеется...
    Горький деланно возмутился:
    - А журналистика?! "Азбука коммунизма", "Заметки экономиста"...
    - Эх, Алексей Максимыч, лучше бы мне этих "Заметок" не писать!.. - чуть ли не простонал Николай Иванович.
    - Что так?.. - стал серьёзным Горький, почувствовав в голосе гостя глубокую боль.
    - А разве вы не читали, чем ответил Сталин на эти "Заметки"? Обвинил меня и мою группу во всех смертных грехах и назвал наши мысли преступными! Получается, что те, кто критикует Сталина, совершают преступление? Он - Бог, а мы - еретики...
    Горький улыбнулся:
    - Ну, Богом он считает пока што - лишь Ленина.
    - Вот-вот, - обиженно усмехнулся Бухарин, - а себя - продолжателем его дела!
    - "Дело"-то - обернулось полным разорением народов России. Кстати, я ещё в 8-м году предупреждал Ленина. На Везувии, когда мы смотрели с ним на разрушенные Помпеи внизу. О том, что его мечты о революции в России - могут закончиться, как история с Помпеями. Выходит, как в воду смотрел! А знаете, почему?..
    - Вы - ясновидящий! - пошутил Николай Иванович.
    - Нет, просто я хорошо знал самонадеянный характер Ленина, - серьёзно ответил Горький. - Но... я не знал тогда, - продолжал "окать" Алексей Максимович по-волжски, - что он - ещё и властолюбец! А это - чудовищное качество человека! Ведущее к тирании. Итог деятельности Ленина вы, как экономист, можете оценить теперь. Сотворил столько бед на всю Россию! Миллионам людей!!. Казалось бы, должен был понимать как образованный человек, што, ежели ты... никогда не руководил даже фабрикой, скажем, или железной дорогой, не разбираешься ни в экономике, ни в сельском хозяйстве... да и адвокатом-то - практически никогда не был... то как же можно было решиться управлять... огромным государством?! Да ещё и не слушать при этом никого! И всё это - из-за самоуверенности!
    Бухарин, согретый мнением Горького, воскликнул:
    - Вот! Точно такой же - и Сталин! Только менее образованный и... ну, как бы это?.. не умеющий свободно выражать по-русски свои мысли.
    - Со-гласен с вами: это - серьёзный недостаток при управлении, в основном русским, государством. Но Сталин... хоть просит помощи в этом. Меня вот позвал назад, в Россию, штобы как писатель... помог нацеливать массы в вопросе "Што делать?" в первую очередь. Токо я... подрастерялся от увиденного: заводы - стоят, колхозное дело - не ладится, тюрьмы - переполнены не ворами, а крестьянами-"кулаками"! Голодают везде жители городов. На што нацеливать-то людей?..
    Николай Иванович обрадовался, почувствовав в Горьком единомышленника:
    - Нацеливать, Алексей Максимыч, надо не массы, а партийное руководство страны: не сворачивать НЭП! Рано!
    - Э, голубчик вы мой! Критиковать власть, во главе которой стоял Бог Ленин - я уже пробовал... И понял: прав был философ Платон, а не Маркс с Лениным.
    - А я - не понял вас, - растерялся Николай Иванович.
    - А вы читали Платона?
    - Читал, но не всё, а только разделы о совести, - признался Бухарин, - я не философ. Да и Платон - всё-таки... древний философ.
    - Древний, согласен. Но уж больно ясно и логично мыслил! И потому пришёл к тому, што самый худший вид власти - это когда у власти стоят охлократы: охломоны по-нашему, необразованные и без специальности люди, то есть, пролетарьят. Ну, што они могут? Водку пить, воровать, разбойничать и брать горлом: давай, круши, ломай весь мир до основанья! А строить, работать, нацеливать - не умеют. А Ленин горланил - именно за власть пролетарьята! Как вы полагаете, почему?
    - Ну, и почему же?
    - Да потому, што их, пролератиев - много, и оне - легко согласятся на то, штобы ОН правил... от их имени. А сам-то - ведь тоже ничего не умел делать, кроме как приказывать расстреливать. Разве не так?
    - Так, - согласился Николай Иванович. - Или - почти так.
    - Второй - и тоже худший вид власти, считал Платон, это власть олигархов. То есть, богачей, не умеющих делать что-либо собственными руками и мозгами. Эти - нанимают себе в помощники учёных мошенников. При эдакой власти начинается повальное воровство и взяточничество. По сути, это власть чиновничества, к которой, как мне кажется, склоняется сейчас Сталин.
    Николай Иванович улыбнулся:
    - А какой же тогда должна быть, по Платону, самая лучшая власть?
    - Самая лучшая, по его разумению - власть, избираемая гражданами всех сословий, на установленный срок, из числа образованных людей. Известных всем - своим умом и справедливостью. Которым - народ... может доверить... править собою. Избранные во власть, заслуженные люди эти - обязаны ежегодно отчитываться перед гражданами. И могут быть - отозваны! Если служили народу... плохо.
    - Так это же называется теперь демократией! - воскликнул Николай Иванович обрадовано.
    - Верно, - пробасил Горький. - "Демос" - по-гречески, это народ. А "kratos" - власть. Власть, избираемая и снимаемая народом. А Ленин избрал себя и свою партию - сам! Получается, устроил сначала самовластие. А когда стал отчитываться - расстрелами несогласных с ним, мы получили в итоге новые Помпеи. Своим вулканом "Невезувий" он раздавил русскую интеллигенцию, выслав за границу лучшие отечественные умы. А оставшихся - на Соловецкие острова. Остальной народ - довёл до безработицы, голода и нищеты. 2 мильёна беспризорных детей!
    Николай Иванович азартно подхватил:
    - Так ведь Сталин объявил себя продолжателем дела Ленина! Разрушает сельское хозяйство. Отменил НЭП. Гноит на Соловках крестьян. И... тоже высылает несогласных с ним за границу!
    - Ну, Троцкий - это, во-первых, не интеллигент. А, во-вторых, я - не советую вам... применять сейчас такие параллели: Ленин - Сталин!
    - Почему? - удивился Николай Иванович.
    - Потому, што это... опасно для вас! В настоящем вашем положении. Да и, возможно - преждевременно.
    - А для вас... разве не опасно?
    - Я - после урока, полученного от Ленина, за мои "несвоевременные мысли", печатаемые, если помните, в "Новой Жизни" - перестал их высказывать в России публично. Поэтому - не советую и вам. В дружеской беседе - и то, не с кем попало! - это делать необходимо: чтобы знать, куда склоняются умные люди. Ведь Общественное Мнение создаётся из личных мнений! Вам как редактору "Правды" это известно не хуже, чем мне. И я вас... для того и пригласил, чтобы услышать: о чём думает наша, отечественная интеллигенция. И што думают в Англии, в которой вы побывали с Вавиловым как академики.
    В дверь кто-то постучал, и Горький, пошедший открывать, вернулся вместе с новым гостем, Генрихом Ягодой. Поздоровавшись с Николаем Ивановичем, замнаркома ОГПУ произнёс:
    - Мне доложили в ОГПУ, Алексей Максимович, что с вами прибыл из Италии какой-то иностранец...
    - Да какой же это иностранец? Вот он... - обернулся Горький к сидящему на стуле старику. - Фаддей Антоныч, познакомьтесь: это - наш главный сыщик страны, Генрих Григорьевич Яго`да, прошу не путать со сладкой ягодой. - Горький вновь обратился к гостю: - А "иностранец" Фаддей Антоныч, как вы изволили его обозвать, известный хиромант. Прошу познакомиться и... любить и жаловать, как говорится...
    Ягода протянул старику руку, а тот, вместо пожатия, повернул её ладонью вверх, желая, вероятно, продемонстрировать свой профессионализм. Вглядевшись в линии на руке Ягоды, он изумлённо пробормотал:
    - А вы знаете, Генрих Григорьич, у вас рука - закоренелого преступника! Да-с... - Брезгливо сморщившись, выпустил ладонь Ягоды из своей и отошёл от него, словно знал, что на совесть Ягоды недавно упали, как в могилу, 2 новых судьбы: утром был застрелен бывший генерал-деникинец Слащёв, открывший дверь своей квартиры на звонок и получивший пулю в лоб по распоряжению Ягоды, а поздним вечером была отравлена по его приказу во время допроса "сексот" ОГПУ Янина Станиславовна Сладковска, сознавшаяся, что нарушила распоряжение доносить компромат на члена Политбюро Бухарина, в ум и порядочность которого она влюбилась. Вот почему Ягода так странно, долгим изучающим взглядом, посмотрел на невзрачное лицо Николая Ивановича в рыжеватой бородке и усах, словно хотел запомнить. И распрощался, показывая всем своим видом, что оскорблён бестактностью хироманта. Не мог он знать злой иронии судьбы, которая сведёт его через 7 лет с Бухариным, обросшим до неузнаваемости бородою и усищами, в подвальной общей камере лубянской тюрьмы, куда втолкнут по приказу Сталина и Ягоду. Но к тому времени уже не будет в живых ни сына Горького, с женою которого и своею "сексоткой" спал Ягода, ни самого писателя Горького, отравленного по приказу Сталина конфетами, ни старика-хироманта, который умрёт своей смертью, ни Зиновьева и Каменева, на расстрел которых придёт в подвал посмотреть "великий вождь народа товарищ Сталин" из смотровой камеры Генриха Григорьевича, тогда ещё не арестованного наркома над всеми подвалами тюрем Советского Союза. Зиновьев, когда его поведут на расстрел, обделается вонючим поносом в тюремные штаны. А Бухарин, арестованный через год после этого, как и Ягода, будет переведён из общей камеры, где Ягода его не узнал, так он изменился от переживаний и поседел, в одиночную камеру смертников, и напишет там грязью на стене: "Коба, зачем я тебе нужен?.."
    А пока Ягода ушёл из квартиры великого пролетарского писателя оскорблённым, с затаённым чувством мщения. И удивлялся: что` нашла Янина Сладковская в невзрачном Бухарине. Генрих Григорьевич так и не выяснил причин, побудивших её совершить роковую глупость. А она сделала это из ревности и отчаяния, когда увидела однажды, какими глазами смотрел, любимый ею, Бухарин, на молоденькую, смазливую девчонку Аню Ларину. Много бы отдал Генрих Григорьевич и за то, чтобы узнать содержание разговора Горького с Бухариным, из-за чего он, собственно, и отправился к Горькому. Но... увы! Не вмешайся в его настроение беспардонный старик, может, изменил бы и свою судьбу, и судьбу Горького, и Бухарина. Перемены в настроениях и чувствах людей нередко бывают судьбоносными, подталкивающими их к неожиданным и вовсе ненужным поступкам, как у неглупой Янины, расплатившейся жизнью за душевный порыв. А если эти перемены случаются у властителей? Недаром же в народе сложилась поговорка: "Каков поп, таков и приход..."
    Горький, слегка попенял старику-хироманту: "Ну, зачем было вам, Фаддей Антоныч, выдать такое главному жандарму государства?! Я же дал вам понять, что это за человек!" Но тут же и простил, выслушав извинения старика:
    - Вырвалось у меня как-то само, Алексей Максимыч! Сколько преступных ладоней за свой век повидал, а та-ку-ю!.. - увидал впервые!! Это и не человек вовсе - лютый зверь!.. Вот и вырвалось... Простите меня, старика, ежли можете!
    - Ладно, шут с ним, забудем!.. - И тут же к Бухарину: - Так што интересного узнали вы и увидели с Вавиловым в Англии? Што за человек академик Вавилов? Я вот хотел в одном месте... предложить избрать в академики... сначала Анатолия Васильевича Луначарского, которого давно знаю как самого образованного и интересного человека. Но он... ему не подошёл почему-то. Теперь хочу предложить Каменева - тоже интересный человек: знающий, много читал, и заинтересовал меня. К тому же и добрый, отзывчивый: помогал мне пробить пайки для учёных в голодный год!
    - А кому - "ему" не подошёл-то?.. - не понял Бухарин, подумав: "Ну, и нашёл же "отзывчивого"!.. За счёт государства... И вообще: Ка-ме-нев - "знающий"? В академики - Каменева-а?!."
    - Ко-му, ко-му-у? Не всё ли равно, кому?
    - Сталину, что ли? - догадался Николай Иванович. - Так разве можно на одну доску: Ва-вилова и... Каменева!! Вы что-о, Алексей Максимыч?!.
    - По-вашему, тоже... не подходит, што ли? - смутился Горький. - А я думал... Человек выпустил в свет 9 сборников публицистических статей, бывший революционер-подпольщик!
    - Да вы что, не читали парижской листовки?!.
    - Какой листовки?
    Теперь смутился Николай Иванович.
    - Вот если я... нарисую сейчас для вас портрет Фаддея Антоныча... вы сможете потом сравнить меня с Репиным?
    - Наверное, нет, - улыбнулся Горький. - Поскольку о вас не идёт слава как о великом художнике.
    - Так вот, сравнивать Каменева с Вавиловым - то же самое, что меня... с Репиным!
    - Теперь понятно, - сдался Горький, подняв обе руки. - А Луначарского... вы приняли бы?
    - Не задумываясь. Но ведь и Сталин не годится в экзаменаторы! Это всё равно... что Моська принимала бы вместо Слона.
    - Опять понятно! - радостно "окнул" нечванливый Горький.
    - Я думаю, если бы не Сталин, то и Ягода не был бы таким, каким его определил Фаддей Антонович.
    - Согласен. Сталин, похоже, делает много плохого чужими руками, а сам - остаётся чистым. Ну, а как живут простые люди в Англии, при капитализме?
    Бухарин задумался, пытаясь сформулировать свой ответ почестнее и чётче с точки зрения идейности. Но ответил всё же расплывчато:
    - Богатые, Алексей Максимыч, везде живут хорошо. А простые люди - не голодают, конечно, как у нас, и беспризорных детей на вокзалах не видно. Однако, если сравнить с немцами, то получше немцев, проигравших войну. Но голландцы - мы проезжали через них - живут лучше англичан, как мне показалось. У них нет такой безработицы, как в Англии. Но революциями в Европе... нигде не пахнет. Так что, получается, хуже, чем в России, жизни нигде нет.
    Горький шевельнул бровями, словно филин, и огладив рукой усы, пробубнил, будто в бочку:
    - Дак в России и до революции жили хуже всех. Но то, до чего довели её теперь, превратив в социалистический Союз, мне кажется, послужит предупреждением для Европы, и она не пойдёт по коммунистическому пути. Наверное, пример будут брать у скандинавов.
    - А почему... у скандинавов? - удивился Николай Иванович.
    - У них законы, мне думается, разумнее: ограничивают бедность, ниже которой нельзя опускать народ, и ограничивают хищничество богатых, запрещая им богатеть выше установленного законом уровня. Бедных - защищают профсоюзы, а богатых - ограничивает Закон.
    Николай Иванович вздохнул:
    - А ведь над этим... стоит подумать и нам, прежде чем прыгать сразу в строительство коммунизма.
    - Подумайте, Николай Иванович! Может, удастся уговорить и Сталина? Начинать надо, мне кажется, с социальной защищённости малоимущих.
    На этом, посидев ещё немного за рюмками с водкой и извечным русским разговором о переустройстве управления государством, разошлись.
    Глава десятая
    1

    День этот апрельский показался Сталину, сидевшему над листами с речью для пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), написанными для него Лукашовым, тесным, будто мокрая от пота, прилипшая к разжиревшему телу, рубаха; со всех сторон придвинулись к окнам кабинета тёмные спины туч, лохматились. Под настроение, созданное ими, потянулись и воспоминания о Троцком, изгнанном из Одессы в Турцию. Вот такие же плыли по небу тучи на другой день после изгнания, думалось, что с этим врагом всё! А оказалось, что нет: всё-таки ужалил, змея подколодная - прислал конверт со злобной статьёй в парижской газете на русском языке. Выходит, отправил написанное (писал на пароходе, очевидно) из Константинополя. А кто-то из его парижских друзей напечатал эту оскорбительную статью и переслал в Кремль. Письмо пришло 5 марта, перед женским праздником. Статья, написанная Троцким и разъясняющая, какой человек оказался во главе государственной власти СССР, была названа "Как могло такое случиться?" и начиналась оскорбительнейшими словами: "Что такое Сталин? Это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии... Политический его кругозор крайне узок. Теоретический уровень столь же примитивен. Его компилятивная книжка "Основы ленинизма", в которой он пытался отдать дань теоретическим традициям партии, кишит ученическими ошибками. По складу ума это упорный эмпирик, лишённый творческого воображения..."
    Казалось бы, подготовленный к унижениям письмом из Москвы от "мы", Сталин тем не менее взвыл от душевной боли и, не дочитав статьи, отшвырнул её. Затопал ногами, заматерился вслух по-русски самыми похабными словами уголовников - хорошо, что не было никого в кабинете. Наконец, отойдя от шока, решил: "Надо показать теперь себя этой речью, - взглянул он на листы, - мудрым и грамотным не только политиком, но и теоретиком. Речь "О правом уклоне в партии" должна запомниться всей стране! - размышлял он уже спокойно. - Бухарин будет обязан напечатать её, а газеты Европы - перепечатают. И все образованные европейцы увидят, какой Сталин на самом деле профессиональный правитель огромного государства. И зазнайка Троцкий, наконец-то, поймёт в своей Турции, что "могло такое случиться" безусловно закономерно: его, бездаря, выгнали из СССР, а вот Сталин - возглавил государство".
    Вызвав к себе Лукашова, Сталин попросил его отбросить все дела и заняться "речью" ещё раз, употребив на это все свои знания и талант.
    Пока Сокольников и Каменев с Зиновьевым писали в кабинете Серго "объяснительные", унижались и клялись "товарищу Сталину" в своей невиновности и верности, он, "товарищ Сталин", набрасывал Лукашову новый план разделов речи:
    1. "Одна или 2 линии в партии?";
    2. "Классовые сдвиги и наши разногласия";
    3. "Разногласия по линии Коминтерна";
    4. "Разногласия по линии внутренней политики":
    а) О классовой борьбе;
    б) Об обострении классовой борьбы;
    в) О крестьянстве;
    г) О НЭПе и рыночных отношениях;
    д) О так называемой "дани";
    е) О темпе развития индустрии и новых формах смычки;
    ж) Бухарин как горе-теоретик;
    з) Пятилетка или двухлетка;
    и) Вопрос о посевных площадях;
    к) О хлебных заготовках;
    л) О валютных резервах и импорте хлеба.
    5. "Вопросы партийного руководства":
    а) О фракционности группы Бухарина;
    б) О лояльности и коллективном руководстве;
    в) О борьбе с правым уклоном.
    6. "Выводы".
    - Николай Алексеевич! Если справишься с этой работой - анна далжна бит лючий в тваей жизни! - клянусь тибе хлебом: Сталин умеет уничтажат сваих врагов, но... умеит и благадарит сваих друзэй! Ни забудиш маей благадарнасти да канца сваей жизни! Я - сделаю её для тыбя скаской!
    О, как они вдвоём отрабатывали эту речь, которую Лукашов читал потом вслух 3 часа 20 минут! Речь получилась убедительной со всех сторон. А как украсил её сам частыми повторами сказанного! Он уже наловчился делать это так, что сразу ощущался как бы некий "кавказский стиль", по которому все узнавали уже не стиль русского дворянина Лукашова, а "стиль Сталина", и изумлялись: как, мол, плохо говорит, но как здорово пишет статьи! Особенно верил в "стиль Сталина" Каменев. И сам Иосиф теперь удивляется... Читает её с отпечатанных страниц и в восхищении думает: "Ну, что, академик Бухарин! Вот я насрал тебе прямо на голову этот "правый уклон", и ты его скоро будешь вылизывать до конца дней своих, хотя прекрасно знаешь (и я это знаю!), что ни о каком уклоне не может идти речи, потому что и "правым"-то ты никогда не был. Но я заставлю тебя публично раскаиваться в этом. А когда я тебе предложу компромисс (я понимаю, что сразу после этой речи тебя ещё нельзя будет раздавить, как клопа), ты даже публично пообещаешь мне "повести решительную борьбу против "правого уклона". Со временем я тебя выведу из членов Политбюро, потом из ЦК, как вот из "Правды", и так, постепенно, постепенно доведу тебя и твою группу до... подвалов Лубянки. Понял, нет? И пойду спать! В моей партии - никогда, запомни это, никогда не будет двух линий! Будет только одна - моя. А линии Бухарина - не будет. Партия - в партии?.. Этому - не бывать! И ещё запомни главное: Сталин - умеет готовить пленумы! Он - отличный режиссёр. Каждый член у него заранее знает, что надо сказать: и Молотов, и Ворошилов, и Серго, и так далее. Так что все, в один голос, будут... против тебя!"
    "Троцкий! Шакал! Ты - тоже прочтёшь мою речь. И убедишься, зазнайка, что тебе - не написать такой речи никогда! И задохнёшься от зависти, как я от гнева в начале этого месяца".

    2

    Успокоившись к концу апреля, когда пленум был уже позади, а Бухарин, не пошедший на компромисс, был выведен из членов Политбюро и с поста редактора "Правды" официально (дела у него принял Мехлис), Сталин ощутил себя, наконец-то, самым главным человеком в огромном государстве и, размечтавшись, принялся мысленно разговаривать с Лениным по-русски: "Я панимаю, Владимир Ильич, глава правителства СССР дольжин харашё гаварит па-русски. И патаму абищаю: Сталин найдёт сибе лючи учитэл рускава язика и научица гаварит правилна! Са врэминем, канешна... А пака хачу спрасит вас: магли ви представит сибе, балея в своих Горках, что не зазнайка Троцки или Бухарин займёт ваше место, а имена Сталин, каторова ви хатэли убрат с поста генсека партии? Шьто именна Сталин станит прадалжатэлем вашива дела! Шьто именна Сталин убирёт всех саперникаф са сваей дароги! Думаю, шьто вам дажи в бреду ни маглё присница такое, как и Троцкаму. А вот жизин паказаля... Нет, не жизин: а прежди всиво - жизниная палитика Сталина и... умение Сталина устранят саперникаф. В Кримле - нет дуракоф, в Кримле - ест толька умние люди. Но... самий умни - ни тот, кто многа училься или читаль. Ни тот, кто знаит болше язикоф. Ни тот, кто знаит тиорию ваенава дэля и кончиль академию. А тот... кто умеит падчинит сибе... нужьних умних людей! Заставит их делять сваими руками: умние статьи, теории, развиват прамишлинасть, сельски хазяйства, арьмию. А главни мамент - он должин заставит баяца сибя тех, кто иво акружаит! Смиртелна баяца! Такой чилявек и есть сами умни. Ета харашё поняль малчишка Бажянов. А вот ви, Троцки, Бухаринь и все астальнии умники в кавичках... не поняли етава в Сталине. Да, Сталин - ни академик пака, как Бухаринь. Но будит и академиком, и камандующим, и главнокамандующим ва всём, клянусь вам хлебом! У меня действуит толька одна рука. Но все деля, каторие акажюца успешними, сделаними тищами рук, будут щитаца маими. А всё, шьто акажица ниудачним, я припишю маим врагам, каторих накажет партия! Чуть шьто ни так: "уклон ат линии партии" или "атход ат ленинизма"! Ленин нужин Сталину, как Карль Маркс Ленину! И никто не пикнит против етих икон. Так кто после етава сами умни?.. Сталин! Скоро все паймут ета, и Сталин будит для них иконой. Так устроен психалёгия всех рабов! А значит, к чему нада стремица Сталиню, а?.."
    Тут же, прекратив мысленный разговор с Лениным и переключившись на родной язык, пришёл к любопытному выводу: "У русских есть меткая поговорка: "Назови человека 100 раз свиньёй, на 101-й он хрюкнет". По этому "свинскому" принципу я и действовал, восхваляя перед всеми "величие" Ленина: "великий Ленин", "великий вождь мирового пролетариата", "гениальное замечание Ленина", "великий Учитель", "ленинизм - это великое учение" и так далее в этом духе все 5 лет после его смерти. И что же?!. Никто уже не решается усомниться вслух в верности даже явно ошибочных суждений Ленина, которые показывал мне Лукашов.
    Что из этого следует? А вот что... Если я сумею вселить страх в душу Мехлиса, который теперь будет руководить "Правдой" и станет повторять в ней, что Ленина полностью заменил "его ученик Сталин", "дело Ленина продолжает мудрый Сталин", "Сталин - это линия партии", "Сталин - умеет прощать", "Сталин - создатель индустрии в России" и так далее, то что произойдёт в умах читателей?.. Они утвердятся во мнении, что "Сталин - это Ленин сегодня". Надо внушить это через писателя Горького и писателям Европы, которые побывают в гостях у Горького, а затем... и у "создателя индустрии в России" товарища Сталина. Они затем разъедутся по своей Европе, и о Сталине узнает весь мир. Кто после этого посмеет не только высказаться о замене Сталина на посту генсека, но даже и подумать о таком?! Никто не посмеет. Вот каким должен быть итог политики Сталина. И тогда Сталин срать хотел на всех этих членов Политбюро, а не прислушиваться к их мнению!"
    При мысли о Ленине, лежащем в гробу, вспомнился давний вещий сон, и сразу же, как молния в полутьме мавзолея, сверкнуло в голове: "А ведь всё сбылось! Настала моя очередь..."
    Стало сладко: "Ну, академик Бухарин, как ты себя чувствуешь после моей речи на апрельском пленуме? А точнее говоря, после "апрельских тезисов" товарища Сталина против не товарища уже Бухарина! Ты сидел с мокрой задницей, как в парилке, которую я тебе устроил, разве не так?! Вот увидишь, Сталин скоро будет академиком тоже! Клянусь хлебом!"


    Сталин, обращаясь мысленно к Бухарину, словно подслушал Николая Ивановича, держащего в руках уже чужую ему "Правду" с речью Сталина "Бухарин как теоретик". Николай Иванович представлял себя сидящим в зале, слушающим "кровавого осетина", и вновь переживал бурю негодования: "Какая сволочь, какая наглая сволочь! Всегда один и тот же приём, как у Ленина. Только тот апеллировал к Марксу, не применимому к современному капитализму, а этот гад - к цитатам из статей Ленина, либо устаревших, либо вообще ошибочных в сегодняшней ситуации. Но этот "кацо" сделал из Ленина неприкасаемого идола и доходит вот до прямых оскорблений в мой адрес!"
    Глаза Николая Ивановича побежали по газетным строчкам речи Сталина дальше:
    "... Но беда в том, что Бухарин не страдает скромностью. Беда в том, что он не только не страдает скромностью, но он берётся даже учить нашего учителя Ленина по целому ряду вопросов и прежде всего по вопросу о государстве. Вот в чём беда Бухарина.
    Позвольте сослаться по этому случаю на известный теоретический спор между Лениным и Бухариным по вопросу о государстве, разыгравшийся в 1916 году. Это важно нам для того, чтобы вскрыть как непомерные претензии Бухарина, собирающегося учить Ленина, так и корни его теоретических слабостей в таких важных вопросах, как вопрос о диктатуре пролетариата, о классовой борьбе и т.д.
    Как известно, в журнале "Интернационал Молодёжи" появилась в 1916 году статья Бухарина, направленная, по сути дела, против товарища Ленина, за подписью Nota Bene. В этой статье Бухарин писал:
    "... Совершенно ошибочно искать различия между социалистами и анархистами в том, что первые - сторонники, вторые - противники государства. Различие в самом деле заключается в том, что революционная демократия хочет сорганизовать новое общественное производство как централизованное, т.е. технически наиболее прогрессивное, тогда как децентрализованное анархическое производство означало бы лишь шаг назад к старой технике, к старой форме предприятий..."
    "... Для социал-демократии, которая является или по крайней мере должна быть воспитательницей масс, теперь более чем когда-либо, необходимо подчёркивать свою принципиальную враждебность к государству... Теперешняя война показала, как глубоко корни государства проникли в души рабочих".
    Критикуя эти взгляды Бухарина, Ленин говорил в известной статье, опубликованной в 1916 году:
    "Это неверно. Автор ставит вопрос о том, в чём отличие отношения социалистов и анархистов К ГОСУДАРСТВУ, а отвечает не на этот, а на другой вопрос, В ЧЁМ РАЗЛИЧИЕ ИХ ОТНОШЕНИЯ к экономической основе будущего общества. Это очень важный и необходимый вопрос, конечно. Но отсюда не вытекает, чтобы можно было забывать ГЛАВНОЕ в различии отношения социалистов и анархистов к государству. Социалисты стоят за использование современного государства и его учреждений в борьбе за освобождение рабочего класса, а равно за необходимость использовать государство для своеобразной переходной формы от капитализма к социализму. Такой переходной формой, тоже государством, является диктатура пролетариата. Анархисты хотят "отменить" государство, "взорвать" ("sprengen") его, как выражается в одном месте т. Nota Bene, ошибочно приписывая этот взгляд социалистам. Социалисты - автор цитировал, к сожалению, слишком неполно относящиеся сюда слова Энгельса - признают "отмирание", постепенное "засыпание" государства ПОСЛЕ экспроприации буржуазии"...
    "Чтобы "подчёркивать" "принципиальную враждебность" к государству, надо действительно "ясно" понять её, а у автора как раз ясности нет. Фраза же о "корнях государственности" совсем уже путаная, не марксистская и не социалистическая. Не "государственность" столкнулась с отрицанием государственности, а оппортунистическая политика (т.е. оппортунистическое, реформистское, буржуазное отношение к государству) столкнулось с революционной социал-демократической политикой (т.е. с революционным социал-демократическим отношением к государству буржуазному и к использованию против буржуазии для её свержения). Это вещи совсем, совсем различные".
    Кажется ясно, товарищи, в чём тут дело и в какую полуанархическую лужу угодил Бухарин!
    Попробуйте-ка растолковать нашим рабочим, что рабочий класс должен проникнуться принципиальной враждебностью к пролетарской диктатуре, которая тоже ведь есть государство.
    Позиция Бухарина - есть позиция отрицания государства в период, переходный от капитализма к социализму. Бухарин проглядел здесь "мелочь", а именно - он проглядел целый переходный период, когда рабочий класс не может обойтись без своего собственного государства, когда он действительно хочет подавлять буржуазию и строить социализм!"
    Дочитав до этого места, Николай Иванович взорвался от возмущения: "Интересно бы узнать, Коба, какой шулер написал тебе всё это? И какой шулер ты сам, если заявляешь, что "Бухарин поучает Ленина", а не наоборот. Но и это не главное. А то, сколько усилий потрачено на отыскание моей старой статьи и на словоблудие вокруг неё, не имеющее никакого отношения к сегодняшнему дню и моим убеждениям, с одной лишь подлой, нечестной целью: любой ценой, любыми погаными средствами доказать, что Бухарин - не просто плохой теоретик, каких много в жизни вообще, а "вредный теоретик для партии", теоретик - враг! Получается, что буржуазия может быть враждебна к несовершенствам своего государственного устройства, а пролетариат не может допускать вражды к несовершенствам, устроенным диктатурой пролетариата. Как будто не было после Октября восстаний рабочих и матросов, крестьянских бунтов. Да и была ли у нас хоть один день диктатура пролетариата? Была и есть лишь диктатура партии от имени пролетариата. Сейчас это - диктатура Сталина. Но разве мог я высказать это на пленуме? А генсеку Сталину - позволительны демагогия и словоблудие, это - пожалуйста. Ленина трогать - нельзя. Ученика Ленина и "продолжателя его дела" Сталина - тоже трогать нельзя. Можно лишь отыскивать в прошлом и в настоящем "ошибки" Бухарина. А стоило на этом пленуме Дэну заикнуться в мою защиту, как Сталин утопил его своей демагогией. Сволочь ты, Сталин, а не человек! А ещё точнее - подлый интриган, стремящийся к необъятной личной власти диктатора! Как только уживается с таким мерзавцем твоя жена? Ведь знает же тебя лучше всех..."

    3

    В этот весенний нерабочий день или "выходной", так называли его теперь в народе, русская жена Сталина Надежда Сергеевна спустилась со второго этажа на первый к русской жене своего нового начальника Орджоникидзе, у которого работала секретарём, чтобы поделиться как соседка с соседкой радостной новостью:
    - Зинаида Гавриловна, слыхали, в Москве скоро откроется "Промакадемия" для недоучившихся членов партии, работающих на предприятиях?
    - Так это же по инициативе моего мужа! Стыдно, говорит, смотреть рабочим в глаза: всё руководство на заводах и фабриках - из членов партии, не разбирающихся в деле профессионально. Старые инженеры над ними смеются. Он и сам хочет подучиться в этой академии, хотя и много уже прочитал полезных учебников по экономике.
    - Вот и я - тоже хочу туда поступить.
    - Да вам-то зачем это?.. - удивилась Зинаида Гавриловна.
    - Мне - уже 28 лет! Скоро неудобно будет ходить в "пишбарышнях", стучащих на машинке. Хотела поступить в институт "Красной профессуры", но муж против.
    - Почему? - опять искренне удивилась немолодая соседка.
    - А вы разве не догадываетесь? Всё, что связано теперь с именем Бухарина, ему... неприятно.
    - Да, я знаю, как ваш муж относится к Бухарину, но не думала, что их отношения зашли так далеко... - Что-то вспомнив, Зинаида Гавриловна добавила: - Впрочем, мой Григорий тоже не ожидал, что Сталин обидится на него за то, что он не проголосовал за вывод Бухарина из Политбюро, а воздержался. На вопрос вашего мужа, почему Григорий так поступил, он ответил: "Потому, что он - мой сосед по квартире. А с соседями не стоит ссориться, с ними надо жить в мире: так велит, мол, грузинский обычай". Но Сталин обиделся на него ещё больше: "Я - тоже твой сосед и тоже грузин. Но ты сделал выбор между нами - в пользу русского соседа! А должен был выбирать как член партии, а не как сосед".
    - Узнаю` своего мужа!.. - с грустью произнесла Надежда Сергеевна.
    - А я вот своего - не узнаю`... с некоторых пор! - обиженно заметила Зинаида Гавриловна.
    - А что с ним произошло? - не понимающе моргала Надежда Сергеевна.
    - Сейчас покажу вам кое-что, и вы поймёте... - ответила хозяйка квартиры и осторожно, чтобы не разбудить спавшего мужа, пошла в его кабинет. Вернувшись оттуда с "Правдой" в руках за апрель, когда шёл пленум партии, Зинаида Гавриловна развернула её на странице с карандашными, уже потускневшими, подчёркиваниями и пометками на полях на грузинском языке с непонятными буквами.
    - Вот, - протянула она газету, - читайте подчёркнутое.
    Надежда Сергеевна стала читать, поняв, что это речь мужа, произнесённая им на пленуме почти месяц назад:
    "... Далее, в связи с хлебозаготовительными затруднениями, в связи с выступлением кулачества против советской политики цен, мы заострили вопрос о всемерном развитии колхозов и совхозов, о наступлении на кулака, об организации хлебозаготовок в порядке нажима на кулацко-зажиточные элементы.
    Что выяснили хлебозаготовительные затруднения?"
    Надежда Сергеевна, ездившая с мужем в прошлом году в Сибирь, мгновенно увидела перед собою сибирского бородача-кулака, стоящего перед ничтожным на вид Сталиным, карликом по сравнению с ним, и насмешливо произнесшего: "А ты нам спляши, барин, тада я те, может, и дам пуда 2 хлеба!" Она снова склонилась над газетой:
    "Что выяснили хлебозаготовительные затруднения? Они выяснили то, что кулак не дремлет, кулак растёт, он организует подкопы против политики Советской власти, а наши партийные, советские и кооперативные организации не видят врага (над словом "врага" стоял карандашный знак вопроса "?"), либо приспосабливаются к нему вместо того, чтобы бороться с ним.
    ... Далее, в связи с новыми задачами реконструкции промышленности и сельского хозяйства на базе социализма, возник лозунг о систематическом снижении себестоимости продукции, об укреплении трудовой дисциплины, о развёртывании социалистического соревнования и т.д. Эти задачи потребовали пересмотра всей практики профессиональных союзов и советского аппарата, коренного оживления этих организаций от элементов бюрократизма...
    ... Наконец, вопрос о лозунге чистки партии..."
    Она перестала читать, видя из грузинских закорлючных помет Орджоникидзе его явное несогласие со многими положениями в речи мужа. Она и сама была не согласна, когда читала, особенно с выпадами против "Бухарина теоретика". Там было выделено жирным шрифтом: "Вот вам образчик гипертрофированной претенциозности недоучившегося теоретика!", "До сих пор мы считали и продолжаем себя считать ленинцами. А теперь оказывается, что и Ленин, и мы, его ученики, являемся бухаринцами. Смешновато немножко, товарищи. Но что поделаешь, когда приходится иметь дело с разбухшей претенциозностью Бухарина". Надежду Сергеевну коробили эти передёргивания мужа и, наверное, потому и запомнились ей. А фраза, приводимая мужем из статьи Ленина "пока пролетариат ещё нуждается в государстве, он нуждается в нём НЕ В ИНТЕРЕСАХ СВОБОДЫ, А В ИНТЕРЕСАХ ПОДАВЛЕНИЯ СВОИХ ПРОТИВНИКОВ", вновь вызвала видение сибирского крестьянина-бородача, выращивающего хлеб, и мужа, "подавившего" этого труженика, как ВРАГА, арестованного ВЛАСТЬЮ ГОСУДАРСТВА, то есть, мужа, евшего выращенный врагами хлеб. И ей стало ещё раз жаль и этого крестьянина, и Николая Ивановича Бухарина, "учёного соседа", который заступался за право крестьян и остальных граждан на частную собственность при НЭПе, который не следует отменять до тех пор, пока социализм нужно ещё строить заинтересованностью в труде, а не обезличенным "равенством в нищете". Газету с подчёркиваниями Орджоникидзе, в наркомате которого она теперь работала, как и Бухарин, дочитала уже без интереса, почти автоматически:
    "... Наши затруднения связаны прежде всего с периодом реконструкции нашей промышленности и нашего сельского хозяйства на базе социализма. А что собой представляет реконструкция народного хозяйства на базе социализма? Она представляет НАСТУПЛЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА ("Которого ещё нет, как и социалистической защиты граждан", - подумала Надежда Сергеевна) против капиталистических элементов народного хозяйства по всему фронту ("То есть, наступать на "элементы" должны правительственные нахлебники партократии?" - додумала она. - Всё, с меня хватит!")".
    Надежда Сергеевна вернула газету, не зная о том, что в эти же минуты Бухарину звонил по телефону писатель Максим Горький, собравшийся съездить "на месячишко-другой" в Сорренто в свой дом-виллу, не проданный там никому и не продаваемый им в будущем: личная собственность!
    - Уважаемый Николай Иванович, я тут, перед отъездом, запоздало, правда, прочитал вашу статью. И знаете, захотелось на прощанье с вами поговорить...
    - Какую статью, Алексей Максимыч?
    - А вот эту - заголовок кем-то оторван - послушайте, что в ней напечатано... - Привычно напирая на "о", Горький принялся читать в трубку: - "Серьёзные большие вопросы у нас теперь не обсуждаются. Вся страна мучается над вопросом хлеба и снабжения, а конференции пролетарской господствующей партии - молчат. Вся страна чувствует, что с крестьянством - неладно. А конференции пролетарской партии - нашей партии - молчат. Вся страна видит и чувствует перемены в международном положении. А конференции пролетарской партии - молчат. Зато - град резолюций об уклонах (в одних и тех же словах). Зато - миллионы слухов и слушков о правых - Рыкове, Томском, Бухарине и так далее. Это - маленькая политика, а не политика, которая в эпоху трудностей говорит рабочему классу правду о положении, делает ставку на массы, слышит и чувствует нужды масс, ведёт своё дело, слившись с массами". Хорошо сказано, Николай Иванович! Ей Богу, хорошо!
    - Алексей Максимыч, дорогой вы мой, это - не статья, а моё письменное обращение в ЦК, когда нас стали обвинять в "правом уклоне". А один из редакторов "Правды", наш единомышленник - некий Марецкий, брат одной из московских актрис, довольно известной, если слыхали - напечатал отрывок из этого заявления под заголовком "Обращение Бухарина". За что и был тут же изгнан из партийной печати.
    - Ах, вон оно што-о! Жаль. Но всё равно - хорошо, и это необходимо сейчас. Ибо, чувствую, скатывается в уклон от народа сама ваша партия, если изгоняет лучшие умы из своей прессы за инакомыслие.
    - Всего доброго вам, Алексей Максимыч, счастливого пути! И не забывайте там, что телефон мой прослушивается иногда... внутренними органами.
    - Печёнками, что ли?
    - Нет, теми, кто достаёт до печёнок.
    - Ну, что ж, всего доброго и вам... - Горький положил трубку.

    (продолжение 3 следует)
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 22/01/2013. 269k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.