Сотников Борис Иванович
1. Тиран Сталин 4/5

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 20/03/2011, изменен: 22/01/2013. 276k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
    []
    "ТИРАН СТАЛИН"

    (исторический роман, продолжение 3)

    Глава одиннадцатая
    1

    22 декабря 1929 года газета "Правда", которой руководил вместо Бухарина Григорий Мехлис, опубликовала благодарный ответ "Всем организациям и товарищам, приславшим приветствия в связи с 50-летием т. Сталина", подписанный Сталиным 21 декабря. Ответ этот заканчивался так:
    "Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей. С глубоким уважением И.Сталин".


    1930-й год Сталин открыл статьёй, напечатанной в годовщину смерти основателя ленинизма, 21 января в N18 газеты "Красная Звезда" под заголовком "К вопросу о политике ликвидации кулачества, как класса".
    Если песню "наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках у нас (вместо Закона) винтовка" признано было считать в Кремле девизом Советской власти, то статья Сталина "о политике ликвидации кулачества", по мнению Бухарина, открыла насильственную дорогу в ад.
    "... Что это значит?" - спрашивает Сталин читателя-барана, - зло иронизировал Николай Иванович, держа в руках газету. - И отвечает: "Это значит, что партия не отделяет вытеснения капиталистических элементов деревни от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества, от политики ограничения капиталистических элементов деревни".
    Прочитав эту абракадабру и продолжая мысленно полемизировать, Николай Иванович злился: "В дикой природе, согласно многолетнему её изучению Чарльзом Дарвиным, все самки выбирают себе самых здоровых и сильных самцов, после чего рожают от них здоровое потомство, среди которого выживают лишь сильные и активные особи. То есть, происходит так называемый "естественный отбор": сильные выживают, слабые - погибают. Вавилов же считает, что в мире людей, где слабые или больные люди часто женятся не по законам "сильных победителей" и жизнестойкости, а по обстоятельствам, рождаются хилые дети: вялые, ленивые, мало активные. А у нас в России к тому же молодые и здоровые мужчины истреблены войной, а остальные постоянно голодают и превращаются в истощённых, слабых и пассивных бедняков. От них тоже рождается плохое потомство. Сильные же становятся так называемыми "кулаками", по определению "великого теоретика" Ленина, который никогда не видел и не знал, что такое крестьянский труд, и упустил из виду, загоняя крестьян в колхозы, такую "мелочь", как личная заинтересованность в труде, существовавшая во времена частной собственности. И в итоге произошло что?
    "Кулаки", получившие незабываемые экономические уроки грабительства деревни новой властью в виде "военного коммунизма", "продразвёрсток" и "изъятия излишков", потерявшие веру в справедливость, зарезали весь свой... "лишний" скот, чтобы сдать остатки в колхоз "поровну" с бедняками. Страна в несколько дней лишилась миллионов пудов мяса, зерна и молока. Настал голод. А теперь, под влиянием статьи "товарища" Сталина о мщении "кулакам", пошли массовые высылки из родных деревень; бунты, аресты...
    Крестьянская беднота, оставшаяся в колхозах на положении беспаспортных граждан (чтобы не разбежались в города), утратила заинтересованность в труде: равная оплата за неравный труд - лодырю и работяге, слабому и сильному. Все терпят сплошные убытки, разорение. А в Кремле - новое очищение партии от... "враждебных элементов". И ещё этот "зазнавшийся теоретик" Бухарин доказывает партии необходимость продления НЭПа на 10 лет, чтобы окрепла экономика государства. Но если партия это призна`ет, ей придётся заниматься... ролью "товарища" Сталина: товарищ ли он ей? Вдруг докопаются до его прошлого: что был уголовником, "паханом" с наколкой на груди... Ну, уж не-ет! Не такой он простак, наш генсек, чтобы идти на плаху. Он пошлёт на неё "врагов народа", устроит показательные суды... Ведь, чем больше в государстве социализма, тем больше у него и "врагов"!
    Николай Иванович, грязно выругавшись, ударил кулаком по, невинному перед ним, столу.

    2

    В это приятное лето 1930 года, закрыв 13 июля 16-м съездом партии эпоху НЭПа и ленинизм окончательно, Сталин, хотя и не видел, уехав отдыхать в Крым, но знал, что по всему Советскому Союзу началось выселение из родных деревень кулаков-мироедов. Весной отсеялись, урожай уже созревает, хлеб уберут и без них, можно отправлять "гадов" по назначению... Отправляли на деревенских колхозных подводах, под охраной сотрудников ОГПУ, до близлежащих железнодорожных станций. Везде, поднимаясь до самого неба, взмётывался плач-крик провожающих родственников. Не родственники плакали тоже, но тихо, опасаясь райкомовских коммунистов, обязанных доносить обо всём верхнему начальству, если не хотят быть "вычищенными" из партии. Ну, да авось не заметят. Всё ж таки увозят на погибель соседей: люди они, хоть и обзывают их "мироедами". А на самом-то деле, какие они мироеды? Чужого не брали ни у кого, силком работать на себя не заставляли, как советчики-большевики. Не лодыри, не пьяницы. Ну, зажиточны, ну, коровёнок и лошадей у них поболе, так што с тово? Как им жить таперича без добра, без скота и пашаницы? И где жить-то будуть - ни своех изб, ни сродственников. А край тама, говорять, суровай. Да и везуть токо баб с детишками малыми и стариками, а мужиков - увезли куды-то на стройки, арестовали. Што ж оне, мужики эвти - помещики, што ль!.. За што их так? За то, што умели хозяйствовать, за работу, стал быть, не за грабёж! Грабили-то нас, деревенских, хто? Бальшавики. Так их за то - не сажають...
    Плач стоял и на станциях, и в поездах, когда трогались в путь к неизвестности. Плакали в основном бабы. Мужики курили злую махру. И все проклинали, под грохот колёс, Сталина, охранников из ГПУ, "еврейску власть", устроившую всё эвто. На словах: "Народ, народ!.. Отдадим всю свою кровь до последней капли за народно дело!" А наделали-то - што? Тюрем, да колхозов, в которых даже скот кормить нечем, какое ж это народно дело?.. Опять грабиловка...


    Увидев мужа раздетым до трусов и загорающим на правительственном пляже, отгороженном сетчато-проволочным забором от "народного" берега-пляжа, Надежда Сергеевна неожиданно поразилась: "Боже, какое противное ничтожество! Маленький, жирный, рябой и ещё с усохшей рукой! Если показать в кинохронике, посмотрите, мол, товарищи, это - человек, который правит государством и вами, это - Сталин, то кинозал взорвётся от хохота. А когда его показывают одетым, без лысины, которую он прикрывает волосяной нашлёпкой, все оспины на лице ему замазывает гримом его парикмахер, на узкие плечи надевает серую, широкую "сталинку", и рост ухитряются прибавить каблуками, то похож издали на мужчину. Да ещё операторы научились не останавливать камеру на его глазах - они у него ужасны, уж это я знаю лучше всех! Глаза безжалостного зверя, рассматривающего свою жертву. А я вижу это каждый день... Господи! Что же мне делать? Не могу больше его видеть, а приходится; не могу дышать с ним одним воздухом, а приходится; не могу слушать его, в общем-то, умные, но неискренние рассуждения; во всём - бездушие, холод. Что мне делать, как жить дальше?!. И все его боятся, даже соседи, даже грузин Орджоникидзе, которого он называет в глаза своим другом, а заглазно - "толстожопым бабником", хотя я ни от кого не слыхала про его "бабничество". Напротив, все сотрудники наркомата любят его за добродушие и деловитость. А во что муж превратил своего сына? Яша же мужчина, которому пора быть самостоятельным. А он вздрагивает перед отцом. Учится плохо. Какая-то женщина родила от него мальчика, а он опять скрывает это, словно совершил уголовное преступление..."
    Рядом с мужем загорал секретарь Ленинградского губкома партии Киров, тоже невысокого роста, некрасивый. Но всегда улыбчиво-льстивый, прямолинейный подхалим. Надежда Сергеевна не выносила его. Но как воспитанный человек вынуждена была его терпеть: друг Иосифа и Орджоникидзе. Если бы не мать, которую Надежда Сергеевна взяла с собою из-за её неотвязных, настойчивых просьб, хотя не испытывала к ней уже никаких родственных чувств, то пляжное соседство с Кировым превратилось бы для неё в пытку (достаточно было присутствия, отвратного ей, мужа). Но мать быстро подружилась с Кировыми и почти полностью избавила её от общения с "ленинградскими гостями". Однако одна из бесед с Сергеем Мироновичем ей запомнилась:
    - А можно с вами откровенно, Надежда Сергеевна? - спросил он, когда Иосиф ушёл с пляжа спать в свой санаторный "покой", а мать с женою Кирова завели какой-то свой "еврейский разговор" и удалились бродить по пустынному берегу. Море мерно вздыхало, и Надежда Сергеевна ответила Кирову тоже со вздохом:
    - А получится у нас?..
    - Не знаю, потому и спросил, - искренне произнёс он. - Да ведь можно попробовать...
    - А... для чего?
    - Что - для чего? - не понял он.
    - Для чего вам откровенничать со мной? Вы же меня совершенно не знаете!
    - А, понял, понял. Отвечу... Я познакомился в Ленинграде с вашим отцом и старшим братом. Потом с сыном вашего мужа. Но я... плохо знаю Иосифа Виссарионовича, хотя и знаком с ним давно. Он, как мне кажется, человек слишком закрытый. А вы - его жена. Кто лучше вас может знать его? Ведь мне - с ним работать!
    - А почему вы решили, что я... смогу быть с вами откровенной?
    - Логично, - согласился он. - Отвечу на это лишь обещанием, что не собираюсь вы-пы-тывать через вас что-либо такое, что навредило бы вам или Иосифу Виссарионовичу. Просто я... ну, как бы это вам... немного побаиваюсь его, что ли... И потому не во всём и не до конца доверяю ему. А вы... мне так кажется... человек очень порядочный, похожи на вашего отца. Вот и всё, весь мой к вам "интерес", если можно так сказать.
    Она была ошеломлена такой искренностью. Но, всё ещё осторожничая, заметила:
    - А я... почему-то не ожидала, что вы... такой наблюдательный и... бесхитростный.
    - Нет, я - далеко не бесхитростный, я - человек с хитрецой как раз. Но - с совестью. Хотите - верьте, хотите - сначала проверьте.
    - А как я это... проверю? - улыбнулась Надежда Сергеевна обезоруживающе. - Ладно, поверю вам на` слово! Рискну...
    - Не бойтесь, вы ничем не рискуете. Я, пожалуй, рискую больше.
    - А что вам хотелось бы знать?
    - Почему ваш муж так опасно нападает... на хорошего, по-моему, человека?
    - На Николая Ивановича?
    - Да.
    - Он... однажды приревновал меня к нему, хотя никакого повода для этого и не было.
    Лёжа на лёгком деревянном топчане, Киров помолчал, затем очень серьёзно заметил:
    - Не думаю, что личный, да ещё и ошибочный мотив, побудил генсека Сталина преследовать Бухарина и его группу с таким постоянством и упорной настойчивостью.
    Выслушав довод Кирова, показавшийся ей убедительным, и поняв, что муж видит в Бухарине не мужчину соперника, а претендента на власть, она схитрила, пожав плечами и переворачиваясь на топчане с живота на спину:
    - Тогда... я не знаю, что вам сказать, других причин не вижу.
    - А вы... в таком случае... молодец!
    - Почему?
    - Умная.
    - Из чего это следует?
    - А вот этого - я вам не скажу.
    - Почему?
    - Я - тоже умный. А умные - не высказывают своих... подозрений. Высказывать следует лишь убеждения, да и то... не всегда. Лучше всего - опираться на факты.
    Она рассмеялась:
    - Вы, Сергей Миронович, не только умный, но и... действительно - с хитрецой. Я рада, что познакомилась с вами поближе.
    - А что Иосиф Виссарионович ценит в людях более всего?
    - Когда они его боятся или хвалят, - ответила она уверенно, и опять рассмеялась, чтобы он принял её серьёзный ответ за шутку.
    Он так и поступил: сделал вид, что принял её слова за шутку:
    - Вам легко шутить, а вот нам всем - с ним не до шуток!
    - У меня тоже такое бывает. - А про себя тоскливо подумала: "Вся жизнь с ним - сплошная тоска!"

    3

    Осенью в рабочий кабинет Сталина вошёл из приёмной, с его разрешения, простоватый на вид, новый редактор "Красной Звезды" - высокий, костистый. Когда-то Сталин видел его на Восточном фронте - те же широкие плечи, твёрдый взгляд серых глаз: стальной. Этот странный человек сам напросился на приём: доложил новому секретарю Поскрёбышеву (прежнего, Амаяка Назаретяна Сталин сплавил в один из губкомов, подальше от себя, аж на Урал), что является кандидатом в члены ЦК, назвался Мартемьяном Николаевичем Рютиным и сообщил, что вопрос у него к товарищу Сталину не личный, а государственной важности, и был пропущен к Сталину незамедлительно из-за "неотложности" дела.
    - Слушаю вас... - сказал Сталин, указывая вошедшему на стул.
    И тут началось нечто похожее не то на умственное помешательство, не то на идейный фанатизм. Рютин, достав из портфеля канцелярскую папку с какими-то бумагами, положил её на стол перед Сталиным и, потыкав в неё желтым, прокуренным до ногтя, пальцем, заявил:
    - Здесь... я изложил всё подробно, с фактами... и пришёл просить вас... созвать пленум ЦК!
    - А по какому всё же вопросу? Мой секретарь доложил мне, что вопрос у вас - государственной важности, - заинтересовался Сталин.
    - И - неотложной! - напомнил Рютин. - Но если говорить коротко, речь пойдёт о неправильной политике проведения идей социализма в жизнь нашего народа.
    Изумляясь (не заболел ли?) и разглядывая лицо Рютина - типично славянское, простое, Сталин негромко спросил:
    - Я не ослышался, товарищ Рютин? Вы отдаёте себе отчёт в том, что вы тут мне говорите?
    - Отдаю, товарищ Сталин: я в полном уме и здравии.
    Пришлось заговорить с ним жёстче:
    - Давайте будем тогда рассуждать с партийных позиций. Почему вы молчали об этом на съезде?
    - Я на нём не был, находился в больнице с язвой желудка. Сделали операцию, но грязно, вот и пролежал...
    - Ладно, а почему теперь вы решили идти со своим вопросом сразу к Сталину? Требуете от Сталина созыва ЦК! Это ведь не шуточки, надеюсь?
    Лицо Рютина стало твёрдым, как и его глаза, только что казавшиеся прозрачными.
    - Я этот вопрос исследовал, товарищ Сталин, глубоко и всесторонне, и готов отвечать за свои слова как перед ЦК, так и перед его пленумом, со всей строгостью и партийной ответственностью. Поэтому и прошу вас ознакомить с моим докладом всех членов ЦК.
    - Товарищ Рютин, может, будет достаточно, если один Сталин посмотрит сначала твои бумаги? А тогда уже решит, надо созывать пленум ЦК или можно обойтись без пленума и без ЦК.
    Рютин заупрямился:
    - Дело в том, что мы невольно порываем с идеями коммунизма по всем основным направлениям. И обойтись без ЦК никак не удастся!
    - Товарищ Рютин, ты в своём уме? - даже поднялся от возмущения и гнева.
    А тому, как с гуся вода:
    - Отвечаю вам ещё раз: я здоров! И как кандидат в члены Центрального Комитета нашей партии, не могу молчать, когда речь идёт о кризисе, в который всё больше и больше вовлекает нашу страну аппарат партии.
    - Значит, не можешь? А кто ты такой? Откуда ты взялся?
    Рютин поднялся тоже, заговорил с напором:
    - Я - коммунист. А "взялся" - переведён сюда, в аппарат ЦК, из Дагестана. Там я был секретарём обкома.
    - Я спрашиваю тебя о другом: чего ты хочешь? - Почему-то по спине полз какой-то противный холод, страшок, что ли. Казалось, должно произойти что-то ужасное. И Рютин подтверждал это своей вызывающей позой, резкостью:
    - Я... пришёл... просить вас... созвать пленум ЦК! Чтобы... обсудить на нём... неотложный... вопрос... государственной важности! Чтобы... Центральный Комитет... ознакомился с моим докладом.
    - Ну, что ты заладил! Что у тебя там, что? - Поднял его папку со стола и потряс ею над собой.
    - У меня там... вывод.
    - Какой вывод? Какой, я тебя спрашиваю?
    - Что учение Маркса... и Ленина... нами... извращается. - Под кожей Рютина на лице ходили желваки, губы его сохли, и он облизывал их. - И потому... нужны... срочные меры... для...
    - Погоди, ты думаешь, когда говоришь, Рютин?! Кем извращается?! - Психанул тоже.
    А тот вдруг успокоился:
    - Лично... вами! - выпалил, будто ударил наотмашь. - Я потому и добивался личного приёма. Чтобы сказать всё в лицо. Открыто, а не в кулуарах. Прошу вас... довести, таким образом, обо всём... до сведения остальных членов ЦК.
    Оторопело смотрел на него, и в первую минуту не знал, что сказать. Только моргал и думал: "Кто мне рекомендовал его в члены ЦК? Какой ишак?.."
    - Ты не переоцениваешь себя, Рютин?
    - Думаю, что нет. Факты говорят о том, что мои выводы правильные.
    Решив выиграть время, сказал, как можно доброжелательнее:
    - Хорошо. Оставляй свою бумагу: почитаем. Надо будет, позовём тебя. Но - учти: разговор будет не как сейчас - не дружеский, серьёзный!
    - Вот этого мне и надо! Я этого сам добиваюсь.
    - Ты что, угрожаешь? Кому угрожаешь? Сталину?
    - Там разберёмся... - неопределённо ответил Рютин. И стоял смелый, решительный, твёрдый, словно в землю врос. Таких, знал по опыту, не поколеблешь, не собьёшь: можно только вырвать с корнем. Поэтому, чтобы не осложнять ничего прежде времени, отпустил его. А после ухода позвонил, куда надо, навёл справки. К счастью, Рютин ни к кому больше со своим докладом не обращался, огласки ему не дал. Это и решило его судьбу.
    Но сначала всё-таки прочёл докладную записку этого странного человека, успевшего побывать первым секретарём в Дагестане, первым секретарём Краснопресненского райкома партии в Москве, членом Московского горкома партии и редактором "Красной Звезды". Нет, Рютин не свихнулся ни на чём, сумасшедшим не был. Но он - оказался хуже сумасшедшего для него...
    В своей докладной этот досужий марксист и теоретик касался таких сложных и острых вопросов, от которых пошёл по коже мороз. Это были именно те вопросы, которые и сам себе боялся уже задавать, не то что отвечать на них. Отвечать было нечем. Рютин подвергал сомнению весь курс, взятый на коллективизацию деревни, на темпы, взятые в индустриализации страны. И делал ошарашивающий вывод, что это приводит к полному обнищанию народных масс, к отходу от идей марксизма. Он только не называл фамилию главного виновника, руководящего всем этим неверным курсом. Но кто руководит партией, было ясно каждому и без фамилии.
    Решение созрело мгновенно: никому эту докладную не показывать, ни с кем её не обсуждать, а самого Рютина немедленно исключить из партии и арестовать, чтобы не мутил воду.
    Однако, на арест "без всякого Якова", как говорят русские, не решился. Собрал Политбюро по делу Рютина, и резко заявил:
    - О контрреволюционных требованиях Рютина, приходившего ко мне, вы уже слыхали ("Читать его докладную я вам никогда не дам, должны мне верить на слово!"). Он наговорил мне политических гадостей, поганых слов о "ленинском наморднике", который якобы давно надо было снять с газет. Поэтому я считаю, что за такие слова Рютина надо не только гнать из партии, но и расстрелять как открытого и наглого контрреволюционера! У меня всё. Другие предложения - есть у кого-либо?..
    Политбюро состояло теперь из одних дристунов, знал. И вдруг - нате вам! Все молчат, глаза вниз, а Киров поднимается и говорит:
    - А я считаю, что этого делать нельзя, товарищи.
    - Почему? - перебил его.
    - Рютин - человек не пропащий, не контрреволюционер.
    - А кто же он, по-твоему?
    - По-моему, заблуждающийся человек. Я встречался с ним, когда он работал в Дагестане. Честный, но - заблуждающийся... Контрреволюционер не пошёл бы на приём так открыто, да ещё требуя обсуждения... Дурак он, что ли? Значит, верил во что-то. Боюсь, не поймут нас люди, если мы его расстреляем.
    Киров сел, а все облегчённо загалдели: "Да, да, не поймут... Мы же - советская власть, должны всё-таки посоветоваться... Даже при царе - за слова - не расстреливали... Проучить за такую выходку - да, следует..."
    Сталин понял, Киров испортил всё дело: расстрел уже невозможен. Но Кирову он этого... не забудет. Думал, что друг, взял его с собой в Крым... Теперь понятно, почему Берия его ненавидит - сколько раз говорил: "Не верьте ему, товарищ Сталин, это волк в шкуре овцы! Он сбивает с пути и Серго Орджоникидзе".
    Через месяц Рютин был уже арестован и отправлен из Москвы подальше, кажется, в Суздаль, и, ожидая суда, сидел в тюрьме. А здесь, в Москве, выяснилось, что в институте "Красной Профессуры" у Рютина полно единомышленников; что есть друзья и в Ленинграде - Каюров, например. Одним словом, арестовывать его было за что: в лице Рютина в Москве могла появиться крамольная "платформа", пострашнее бухаринского "правого уклона" в партии.
    Ладно, посадили, и хорошо, пусть сидит. Сначала помнил о нём из-за необычности произошедшего, а потом стало не до него. В Париже всё ещё продолжал печатать свои сенсационные разоблачения Борис Бажанов, который знал о генсеке Сталине столько, что в пору было рвать на себе волосы, а приходилось вместо этого подбрасывать Парижу "публикации" от имени других русских эмигрантов: что "господин Бажанов" - это сбежавший из России шизофреник, состоящий на учёте у психиатров; бывший алкоголик, свихнувшийся на марксизме. Одним словом, несерьёзный человек. О Рютине в Европе вроде бы не писали ничего, будто его не существовало.
    Сталин успокоился, но ненадолго. В середине осени, сразу же после XYI съезда, то есть, всё в том же 1930 году, на бунт против политического курса Сталина, спровоцированный Рютиным с группой Галкина, Астрова и Слепкова, поднялся новый враг, личный выдвиженец генсека Сергей Сырцов. Этот "неблагодарный шакал", взятый Сталиным в Москву с поста Новосибирского крайкома ВКП(б) на пост председателя СНК РСФСР, быстро снюхался на съезде с бывшим 5 лет назад секретарём ЦК КП(б) Грузии Виссарионом Ломинадзе, ставшим теперь первым секретарём всего Закавказского крайкома ВКП(б), и сколотил "право-левацкий" блок с ним. К этому блоку как-то незаметно примкнули москвичи: Лазарь Шацкин (бывший первый секретарь ЦК комсомола, а затем член ЦИК ВКП(б)) и бухаринский ученик Стэн.
    Тут уж стало не только до Бажанова, но и не до семьи - пошла схватка с людьми, похитрее Бухарина и опаснее. Их блок опирался на поддержку многих секретарей и в России, и в Грузии, Азербайджане, Армении, плюс связи с комсомолом. "Бунтовщики", или руководители "блока", как назвал эту банду (хотя фактически никакого блока и не было), собирались выступить с разоблачениями политики генсека на ближайшем пленуме ЦК, который должен был состояться не позже октября. Но сам уже всё об их замыслах знал (вот что такое прослушивание телефонных разговоров), и... перенёс Пленум на декабрь. А всех этих будущих бунтовщиков, всю группу, которую пока мысленно называл "врагами народа", планируя приклеивать этот ярлык всем личным врагам официально, неожиданно для них обвинил в заговоре. Сначала исключил из партии (не устраивая никакой дискуссии, и без согласия пленума ЦК), а потом и арестовал. И ничего, проглотили все члены ЦК, дристуны вонючие. На этом вся их "борьба" закончилась. А каким героем считался этот Сырцов, какой личностью! Ничего не боялся, как и Рютин. Но... его предал бывший друг, трус, секретарь Уральского обкома партии Сулимов, на которого пришлось слегка надавить. И вся геройская группа наложила в штаны. Сулимова поставил на пост Сырцова - обычное дело: предательство надо поощрять.
    Потом, несколько запоздало, вздумала взбунтоваться группа, возглавляемая старым ленинцем Александром Смирновым, который расстреливал в Иркутске адмирала Колчака; занимал в партии самые почётные посты. Вот к нему, как к основоположнику большевизма, примкнуло несколько горячих голов - Эйсмонт, Толмачёв и другие. Эти собирались доказать цифрами и показать руководству партии, что принудительная коллективизация сельского хозяйства, проведённая в жизнь генсеком Сталиным, привела-де к катастрофическому падению зернового хозяйства в стране, к массовому убою поголовья скота, а это-де, в свою очередь, вызовет через 2 года страшный голод. Да ещё звали к себе в компанию Бухарина с Рыковым и Томским. Вы, мол, предрекали всё это теоретически, а мы теперь - покажем результаты, с цифрами в руках (Смирнов занимал пост наркома земледелия РСФСР). Поддержите нас, и Сталин не сможет опровергнуть этих фактов на пленуме, у нас - будет большинство.
    Но Бухарин (как и предполагалось) напустил в штаны и отказался вступать в контакт с группой Смирнова вообще. Точно так же поступили и дристуны Угланов, Котов, Михайлов, Рыков и Томский - с нас, мол, довольно.
    А время шло. Пока Иосифу было не до Рютина, даже забыл о нём, тот опять появился - как-то оправдался, и вышел на свободу. И хотя голод, действительно, приближался, судьбу Иосифу спас именно этот прямолинейный Рютин: снова опередил всех и вызвал огонь на себя. Но... уже как на "врага народа". Это притормозило и группу Смирнова, и группу "национальной оппозиции", появившуюся к тому времени на Украине и возглавляемую ровесником Ленина, тоже очень смелым человеком, наркомом просвещения УССР Николаем Скрыпником, бывшим до этого генеральным прокурором республики.
    Но всё это случилось чуть позже.
    А перед этим опять произошла у самого дикая ссора - и не в государственной подковёрной борьбе за власть, а дома, в семье...
    В тот вечер он был в сильном подпитии, и ему "захотелось". А может, показалось, что хочет. Он разделся, пришёл в спальню к жене и без ласк, без всякой подготовки полез на неё. Она сказала что-то обидное, и он, почувствовав, что не сможет, поднялся и направился к двери. Но за спиной у него раздалось:
    - На что это ты снова обиделся?
    - На тваё абразавани, - ответил он, не подумав. - Учишься в академии, а как разгавариваиш с мужим?!.
    - С му-жем?! Который приставил к жене шпионов, следящих за каждым моим шагом, словно я - враг народа! А если считаешь меня всё-таки женой, то не пора ли изменить отношение ко мне?
    В озлоблении подумал: "А может, лучше её убить? И прекратить этим вообще всякие отношения с ней и сплетни вокруг нас! - И вдруг осёкся: - А как же дети будут без матери? Кто их утешит? Некому..."
    Неожиданно (казалось бы, ни к селу, ни к городу, как любила говорить жена) вспомнил, как в адрес Политбюро поступил, кем-то подброшенный, почтовый пакет с надписью "совершенно секретно". Пакет оказался от Троцкого, жившего на острове Принкипо за границей. Письмо Троцкого было датировано 4 января 1932 года. В нём Троцкий сообщал, что ему стало известно о готовящемся на него покушении бывшего генерала врангелевской армии Туркула.
    "Вопрос о террористической расправе над автором настоящего письма, - писал Троцкий, - ставился Сталиным задолго до Туркула: в 1924-25 гг. Сталин взвешивал на узком совещании доводы за и против. Главный довод против был таков: слишком много есть молодых самоотверженных троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами. Эти сведения я получил в своё время от Зиновьева и Каменева... Теперь Сталин огласил сведения, добытые ОГПУ, о террористическом покушении, подготовляемом генералом Туркулом...
    ... Я, разумеется, не посвящён в технику предприятия: Туркул ли будет подбрасывать дело рук своих Сталину, Сталин ли будет прятаться за Туркула - этого я не знаю, но это хорошо знает кое-кто из Ягод...
    ... Настоящий документ будет храниться в ограниченном, но вполне достаточном количестве экземпляров, в надёжных руках, в нескольких странах. Таким образом, вы предупреждены!"
    "Вот змея, всё верно! - подумал он о враге. - Но через кого узнал?.."
    После этого, вот так же, как и теперь в отношении жены, изменил решение и об убийстве Троцкого в этом году. Сказав себе: "Ладно, пока достаточно с него и пожара на его островной вилле, который мы ему устроили в марте прошлого года - сгорело всё барахло, которое он награбил в России. Но то, что Троцкому донесли Зиновьев и Каменев, этого я им никогда не прощу! Сталин - не обсуждал такие вещи с блядями! Не было этого!" И приказал Ярославскому и Шкирятову известить Каменева и Зиновьева о полученном письме от Троцкого.
    Дристуны немедленно откликнулись письмом тоже - сами не решились прийти. Иосиф смеялся, читая их послание: "В ЦК ВКП(б):
    Товарищи Ярославский и Шкирятов довели до нашего сведения письмо Троцкого от 4 января 1932 года, которое является гнусной выдумкой по поводу того, что, якобы в 1924-25 годах мы с товарищем Сталиным обсуждали удобный момент для террористического акта против Троцкого... Всё это является отвратительной клеветой с целью скомпрометировать нашу партию. Только больное воображение Троцкого, полностью отравленное жаждой устроить сенсацию перед буржуазной аудиторией и всегда готовое очернить своей злобной речью и ненавистью прошлое нашей партии, способно вызвать такую гнусную клевету..." Ну, и так далее.
    "Тоже мне, публицисты! Трусливые шакалы!" - думал он. И даже не вызвал к себе - получил удовольствие и без них.
    Позже узнал, что Троцкий у себя на острове тоже плевался от чтения опубликованного письма своих бывших попутчиков, и получил удовольствие снова. А потом в Кремле подох их соплеменник Мойша Лурье, в дочь которого, говорили, влюбился еврейский прихвостень Колька Бухарин. Ну, и козёл же этот "любимец партии"! То женился на своей двоюродной сестре, старше себя, то на Эсфири Гурвич, которая родила ему в 25-м рыжую еврейку по прозвищу "Козя", теперь вот снова потянуло его к евреям.
    Впрочем, тянуло не только Бухарина. На еврейках были женаты Рыков, Молотов, Ворошилов, и даже Киров, вторым браком. А кто нёс на плечах гроб этого хромого Лурье до самой Красной кремлёвской стены? Русские Антонов-Овсеенко, троцкист в душе Ефремов, ставший Томским, другие дураки.
    Зато сам пришёл к твёрдому и поразительному выводу: иудеи превратились, благодаря гениальному мифу о Моисее, в сплочённейшую партию "евреев", которые-де любимчики у Бога, а потому и наделённые им (вот она, сладкая гениальная приманка!) самым светлым умом, талантами и судьбой: править всеми народами на Земле. "Еврейством" иудеи сделали свой народ богатым, жизнестойким и хитрым, научившимся пролезать в руководство почти всех сильнейших государств и узнавать сокровенные государственные секреты и тайны. А потому с ними не следует ссориться, а надо опасаться их и не пропускать в свои разведорганы. К счастью, это открытие пришло вовремя. Он радовался, что успел выдворить Троцкого из СССР, а "секретное" письмо Лейбы - только вооружило. Ибо, кто предупреждён, как гласит христианская заповедь, тот вооружён. И впредь он будет думать и думать, как нейтрализовать еврейскую Силу Великой Сплочённости. Видимо, разъединением, так как эта Сила - самая опасная для Человечества. Это - главная задача теперь, и он её решит...
    И вдруг летом, когда академик О.Ю.Шмидт отправился прокладывать в Ледовитом океане Северный морской путь на ледоколе "Сибиряков", а жена вернулась из Харькова от своей сестры, радости кончились: вновь для него всплыло ненавистное имя Рютина. Поссорился снова с женой, и та выпалила:
    - Ты чудовище, а не человек! Если бы я не была твоей женой, ты и меня посадил бы в тюрьму!
    Он прицепился:
    - Почему так говоришь?
    - Да потому, что ты уже сажаешь безвинных людей!
    - Кого я посадил? Зачем болтаешь языком?
    - А Мартемьяна Рютина?
    - Какого ещё Рютина? За что я его посадил? - недоумевал он, забыв о редакторе "Красной Звезды".
    - За то, что он думает не так, как ты!
    Он вспомнил, но всё ещё делал вид, что ничего не понимает. Так и сказал:
    - Не понимаю тебя. - И сделал недоумённым лицо.
    - Да об этом же весь институт Красной Профессуры сейчас говорит! Его полностью оправдали и выпустили. А сажали, между прочим, по твоему личному приказу!
    - Откуда знаешь об этом?
    - Люди рассказывают.
    - Какие люди?
    - Которые читали его "Обращение" к коммунистам.
    - Какое обращение? В какой газете?
    - Не знаю. Это не в газете...
    Так он узнал, что Рютин на свободе, да ещё опять распространяет свою гнусную стряпню. Однако не успел выяснить, что к чему, как эту стряпню ему уже доставили из ОГПУ. Сам Рютин был снова исключен из партии и арестован. Оказалось, он даже и не таился, а открыто распространял среди знакомых своё "Обращение ко всем членам ВКП(б)" и в придачу к нему ещё и свою статью "Сталин и кризис пролетарской диктатуры", которые отпечатал в нескольких экземплярах на машинке.
    В "Обращении" Рютин писал:
    "... Партия и пролетарская диктатура заведены Сталиным и его свитой в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние 5 лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с коммунизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола..."
    Строчки перед глазами прыгали, в висках стучало.
    "... Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочим и служащим, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонцев; авантюристическая коллективизация с помощью раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путём всякого рода поборов и насильственных заготовок привели страну к глубочайшему экономическому кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду..."
    Какой ядовитый, шакал!
    "В перспективе - дальнейшее обнищание пролетариата... Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита, труд держится на голом принуждении и репрессиях..."
    Неужели это читали в Москве?
    "Всё молодое и здоровое из деревни бежит, миллионы людей, оторванных от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города, остающееся в деревне население голодает..."
    Что там ещё? Глаза натыкались на убийственные формулировки:
    "В перспективе - дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни..."
    Так, повторяется. Что дальше?
    "На всю страну надет намордник - бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого рабочего и крестьянина. Всякая гражданская законность попрана!.."
    "Учение Маркса Сталиным и его кликой бесстыдно извращается. Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права членов партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением "вождя", коллективное руководство - системой доверенных людей".
    Откуда он всё это знает? Как понял?
    Много вопросов возникло в голове. Но ответом на них могло быть только одно: засадить этого Рютина в тюрьму надолго, вывезти из Москвы и содержать так, чтобы не было даже бумажки под рукой! Тогда всё ещё нельзя было расстрелять бывшего кандидата в члены ЦК незаметно или по суду.
    "Всякая живая, большевистская партийная мысль душится угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию; всё подлинно честное загнано в подполье; подлинный марксизм становится в значительной мере запрещённым, нелегальным учением.
    Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую её сознание и волю. На партийную работу вместо убеждённых, наиболее честных, принципиальных, готовых твёрдо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи".
    Стало страшно: "Неужели всё это прочла где-то и Надя? Или только слышала от кого-то в пересказе? От кого?
    Не скажет, конечно, после того случая с её сокурсниками. Куда делись? Не объяснять же ей, что болтать о голоде на Украине нельзя. А они болтали - сама же передала их рассказ. Стала осторожной с тех пор со мной в разговорах. Значит, догадалась. Надо будет запретить ей шляться по Москве, где вздумается - жена вождя всё-таки! Начнут приставать с просьбами о помиловании, защите, а кто-нибудь подсунет и клубничку против меня - тогда поздно будет, останется только оправдываться. Кому оправдываться, Сталину?!"
    И снова мелькнула соблазнительная мысль: "А ведь лучше всего было бы как-то прикончить эту сволочь вообще..."
    Не хотелось верить, что Надя уже читала что-нибудь подобное. Решил выделить для неё тайных сопровождающих. Хотелось знать, где бывает, с кем встречается.
    Рютина, конечно, осудили и выслали из Москвы отсиживать в другом городе. Но от него остались его листки, в которых этот упрямый осёл упорно доказывал:
    "Печать - могучее средство коммунистического воспитания и оружие партии, в руках Сталина и его клики стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования..."
    Тут же рвал ненавистный лист этих неслыханных оскорблений, но со следующего, хуже змей, жалили новые слова:
    Ложью и клеветой, расстрелами и арестами, всеми способами и средствами они будут защищать своё господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину..."
    Дочитав и этот оскорбительный лист до конца, поджёг его спичкой и смотрел, как он чернеет, скрючивается, будто сам Рютин на костре. Опомнился, когда обожгло пальцы. Но злобный лист с его разоблачительной мыслью уже рассыпался и стал прахом.
    "Ни один самый смелый и гениальный провокатор не мог бы придумать ничего лучшего для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри, чем руководство Сталина и его клики..."
    Загорелся и скрючился от боли и этот листок.
    "Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнёта, тот раб, а не гражданин, холоп, а не пролетарский революционер..."
    И опять огонь жег пальцы, но слова жгли ещё больнее:
    "Опасения Ленина в отношении Сталина, о его нелояльности, нечестности и недобросовестности, о неумении пользоваться властью целиком оправдались. Сталин и его клика губят дело коммунизма, и с руководством Сталина должно быть покончено как можно скорее".
    Никого, никогда так не ненавидел, как этого Рютина - сильнее даже, чем Троцкого. Думал тогда: "Троцкий - что, барашек по сравнению с этим крестьянином, дорвавшимся до книжек. Если так научился писать, можно себе представить, как он говорил там, в институте Красной Профессуры, когда вернулся из тюрьмы оправданным! Интересно, какой идиот в Московском горкоме помог в его оправдании и возвращении ему партийного билета?"
    Догадка озарила, как молния: "Бухарин! Конечно же, он, больше некому! Ведь куда пошёл потом Рютин? В институт Красной Профессуры! К академику Бухарину, в его вотчину..."
    И тут же явилась новая и здравая мысль:
    "В России самые опасные люди для власти - это умные выходцы из мужиков. Все эти Пугачёвы, Рютины, Шляпниковы, Каюровы, Сырцовы, Смирновы... Интеллигенты - образованнее, но, как правило, продажны. А Рютины, Шляпниковы - идут до конца! Поэтому Бухарина - можно оставить пока: не до него. Но Смирнова с его группой, украинского Скрыпника - раздавить нужно немедленно и без пощады!"
    Вот так - как говорится "под сурдинку" - и попала в то лето группа Смирнова под его горячую руку. Напуганная расправой над Рютиным, она упустила момент, дала ему передышку, а уж Коба своего шанса - не упустил...
    - Арестовать! - приказал он Ягоде. - Смирнова, Толмачёва, Эймонта, всех! Как подпольную... фракционную группу, которая... ведёт антипартийную борьбу против... политики партии. А также... подготовь своё ГПУ на Украине... к аресту Николая Скрыпника, пока что... члена ЦК.
    - Сделаем, товарищ Сталин!
    - Нет, ты меня не понял: со Скрыпником - не торопись. В этом году... "старого ленинца"... официально - не будем трогать. Я говорю только о том, чтобы ты... был готов к этому. Он - такой же националист, как и Мдивани, Окуджава, Кикнадзе, Торошелидзе в Грузии. Которые тоже... пока на свободе.
    - Понял, товарищ Сталин. Подготовимся, можете не сомневаться.
    - Я и не сомневаюсь. Напротив, считаю, что пора... тибя ставит на место Меньжинскава. Вячислав Рудольфович - чаще балеит, чем работаит...
    Ягода деликатно промолчал.
    - Ладна, - отпустил он сатрапа. - Иди работай хать ти! Скора не на каво будит палажица, если ищё и ти... забалеишь.

    4

    За женой продолжали следить ягодинцы, и она, зная это, дошла, мерзкая дочь своей развратной матери-еврейки, до лесбиянских отношений с одной из новых знакомых еврейского происхождений Зойкой Мосиной. "Наблюдение" не подозревало её поначалу: не мужчина! А когда, наконец, разобрались, в чём дело, было уже поздно ограничиваться полумерами: ведь прополз же в своё время слушок из московской больницы, что сотрудница аппарата ЦК Людмила Сталь забеременела от Троцкого и сделала аборт не в кремлёвской больнице, а в городской! Бог знает, как это всё просачивается в народ, и... от кого. То же самое может произойти и с Моськой Зойкой. Значит, надо срочно избавить Москву от этой Мосиной, а... заодно и от развратившейся Надежды... Какая она после таких фокусов мать! Да она и не любит, похоже, своих детей. Правда, язык за зубами держать она умеет, и с её ликвидацией можно подождать какое-то время: убить жену Сталина - дело не простое, необходимо продумать до мелочей, чтобы даже еврейская разведка не докопалась! А вот Мосину нужно убирать немедленно!! Пока не поползли слухи.
    И всё-таки вопрос, что делать с женой, он пока не мог решить окончательно, хотя и ненавидел её теперь, и она ему была не нужна: блядей - лишь мигни - ему достанут в любую ночь. Но слухи тогда о том, что он развратник, поползут уже наверняка. Развестись с женой? Тоже будут слухи, ещё позорнее: "От Сталина жена ушла потому, что стар для неё, стал импотентом!" Убить? Рискованно... Так что же делать?.. Распространить слух самому: что не любит свою жену и спит с одной красивой балериной?.. Тоже не выход.
    "Ладно, Мосину уже увезли в далёкий северный лагерь и там прикончат, чтобы не проболталась, а как быть с женой - время покажет... - решил он. И даже пошутил на собственный счёт: "Ведь мои мужские часы в штанах не показывают ещё "пол-шестого", как говорил Нико Паташвили. А он был жизнелюб и твёрдо верил в то, что пока жив, надо уметь находить удовольствия в жизни и радоваться. Да и латинское мудрое изречение "Сум спиро спэро" гласит о том же: "Пока дышу, надеюсь".


    7 ноября 1932 года в Кремле собрались отмечать 15-ю годовщину "Великой Октябрьской Революции" почти все члены правительства вместе со своими жёнами. Банкет был юбилейным, пышным, не пойти на него жене Сталина было невозможно, и она, преодолев в себе отвращение к мужу и усталость от напряжения, возникшего в её семейной жизни, пробормотала, обращаясь к Бухарину, сидящему рядом с нею, как к соседу, с которым была в приятельских отношениях:
    - Похоже на сборище подхалимов во время пира за столом победителя, не правда ли?
    Сталин сидел напротив и, обладая отличным слухом, расслышал её слова, несмотря на то, что был уже в крепком подпитии. Изменив привычной выдержке, он негромко, но грубо произнёс:
    - Думай, где сидиш, и щьто гавариш! Курица.
    Надежду Сергеевну передёрнуло, словно от удара током, хотя последнее слово она едва расслышала.
    - А сам... думаешь? - спросила она тоже очень тихо, уставившись ему в глаза.
    Он расползся в деланной улыбке и, показывая всем видом, что шутит, бросил ей в лицо мандариновую корку:
    - Лави!..
    Она поднялась:
    - А теперь ты: лови!.. - И отшвырнула эту корку в него. Жена Молотова, сидевшая рядом со Сталиным, быстро встала, обошла стол, взяла Надежду Сергеевну сзади за плечи и, шепнув ей в ухо: "Иди за мной! Он же напился!..", увела её в зал к танцующим парам.
    Возле Сталина мгновенно, словно вырос из-под земли, возник Авель Енукидзе, крёстный отец Надежды Сергеевны. Шепнул: "Коба, не надо!.. Дома разберётесь..."
    - Хорошо-хорошо, Авель! - ответил Сталин тоже по-грузински. - Спасибо, что подошёл! Мадлобт!.. А почему не хочешь переделывать своих "Воспоминаний" о бакинской подпольной типографии "Нина", а?..
    - Потом поговорим, ладно? - продолжал улыбаться и говорить по-грузински Енукидзе.
    - Но она - позорит меня. Это не грузинская жена, а настоящий враг!
    - Да угомонись же ты! Пойдём лучше подышим свежим воздухом. Не возражаешь?.. - Авель вывел пошатывающегося Сталина из-за стола, затем во двор и, увидев там возле автомобиля поджидающего кого-то Калинина, подмигнул ему, показывая глазами на "вождя". Михаил Иванович всё понял, предложил Сталину:
    - Иосиф Виссарионович, хотите прокатиться с нами по праздничной Москве? Сейчас только жена подойдёт... Заодно и проветримся...
    Усадив Сталина, а потом и жену Калинина, Авель остался, а Калинин, севший рядом с шофёром, спросил:
    - Ну что, Иосиф Виссарионович, поехали, да?
    - А где Авель?
    - Остался, не хватило места.
    - Пайдёт к сваей женщине! Паехали...
    Калинин подхватил:
    - А помните, когда мы были молодыми и гуляли по ночным улицам Тифлиса, как Авель теперь...
    - Разве Авель - малядой?
    - Да я не к тому... В Тифлисе на праздниках тоже было красиво: люди ходили с цветными фонариками! Всё было разукрашено, как вот сейчас!..
    - Тагда не биля електричества! - зло возразил Сталин.
    Жена Калинина тихо одёрнула мужа:
    - Ну, чего ты привязался к нему! Не видишь, что ли, он нализался, как сапожник!
    Сталин сделал вид, что не слыхал ничего, но про себя подумал: "Ты меня ещё вспомнишь! Я тебе покажу, кто нализался!.."
    Домой он вернулся "с воздуха" почти протрезвевшим, но по- прежнему злым. На поздравление ("С праздником вас, товарищ Сталин!") дежурного охранника, вышедшего из "дежурки", похожей на бюро пропусков, не ответил - скорее к маршевой лестнице, к разговору с женой: хотелось что-то договорить, доказать этой бляди. Если не спит. "Я вот, семейни чилявек, панимаиш, а живу... как халастяк, да? А ти, мат дваих дети, спаля с праститутка Моськина, так, нет? Да ищё устраиваиш при всех сцени Сталиню! Кто ти такая?! Назави сама..."


    Ян Гломе, 36-летний охранник подъезда, в котором жил Сталин, истомился от ожидания его возвращения домой. Охранник был влюблён в красивую приходящую домработницу семьи вождя Александру Корчагину, комнатёнка для которой находилась сразу за входной дверью на втором этаже. 27-летняя Александра, видная из себя лицом и статная телом, но оставленная мужем из-за бесплодия, недавно стала сожительствовать с Яном, впуская его к себе по ночам на часок-другой, когда хозяева и вся обслуга засыпали. Семейный человек, латышского воспитания, он был тих и осторожен, да и понимал, где служит и кого охраняет. Поэтому о его поздних (обычно под утро) посещениях Александры никто ничего не знал и даже не подозревал.
    Однако, чем дальше шло время, тем сильнее он привязывался к сладкой своей Александре, и в итоге влюбился так, что уже не мог прожить, казалось, и двух дней без неё. Ночных смен своих он ждал с нетерпением, словно молодой застоявшийся конь. Вот почему с такой радостью встретил он вождя, поздравил его и улыбался ему. Минут через 10 можно будет проскользнуть к Александре...
    Было уже поздно, все, наконец-то, угомонились в огромной квартире и спали, когда пришёл Сталин. От него несло перегаром водки и табака. Значит, сразу завалится спать.
    Дверь бесшумно открылась, выглянула Саша, одетая в тёплый халат, поманила Яна к себе. Он прокрался к ней в комнату. Обнимая её стройное тело, прижавшееся к нему, раздеваясь, тихо спросил:
    - Всё хочу узнать, да забываю, кто у тебя за стенкой?
    - Обслуга: горничная, за ней - няня, ещё дальше - повариха, потом экономка Каролина Васильевна, она, как и ты, из Риги, только ты латыш, а она немка. Затем детские комнаты.
    - А в эту сторону? - показал Ян рукой на противоположную сторону.
    - Туда - служебные помещения: кухня, кладовки, ванные комнаты, туалеты.
    - А куда "ходит" Сталин и его жена?
    - У них - отдельно есть: и своя душевая, и сортир. Это за столовой, в самом дальнем конце, если идти по левому коридору. Там кабинет товарища Сталина, в котором он щас спит. А спальня Надежды Сергеевны далеко от него. Расстроенная пришла с праздника...
    - Ладно, иди ко мне, я уже разделся.
    - Я тоже...
    - Как думаешь, что нам будет, если когда-нибудь попадёмся? - спросил он, подминая её под себя.
    - Выгонют отсюдова, што же ещё... - беззаботно ответила она, целуя его.
    - А из партии?
    - Само собой.
    - Я - с 19-го года состою, а ты?
    - С 27-го, как токо оформили сюда на работу. Без этого, сказали, нельзя, не примут... Ой, ой, мне хорошо, Янчик! Токо не спеши...
    - А ты помолчи, хорошо?
    - Да как же мне молчать, когда такая сладость ты у меня! Ах, ах... уй-уй... миленький... раздави меня, раздави! Вот так... вот так... у-у-у - пропала я-а!..
    Через некоторое время Александра вскочила, набросив на себя халат, извинительно проговорила:
    - Схожу по своим делам и посмотрю заодно. А ты полежи тут, отдохни...
    Вскоре она вернулась и встревожено сообщила:
    - Хозяева-то - не спят! Ругаются в своей спальне.
    Ян вскочил:
    - Пойди проследи! Как только можно будет мне уйти, выпустишь!
    - Ладно, одевайся. - Александра осторожно вышла из комнаты и пошла по коридору, направляясь к дальней спальне. Не дойдя, тут же бесшумно вернулась. Прошептала в темноту своей комнаты: - Иди! Ругня - в самом разгаре.
    Ян моментально выскочил и крадущимися шагами проскользнул в коридор. Александра закрыла за ним дверь. Сердце её колотилось, но уже не от страха, а оттого, что опасность миновала. Хотела было зайти к себе и лечь, затаившись там, но... женское любопытство оказалось сильнее, и она, тихо ступая, подкралась к спальне хозяев.
    Дверь была прикрыта неплотно...


    - Что тебе надо? - гневно спрашивала мужа Надежда Сергеевна. - Мало было дня для издевательств, так ещё и ночью являешься?
    - Но ти же... не спишь!
    - А ты - как всегда - пьян!
    - Как ти са мной разговариваешь!..
    - А я вообще не желаю больше с тобой разговаривать!
    - Я - твой муж!..
    - Ты - только числишься моим мужем! Зря я вернулась к тебе в 26-м году.
    - Ета почему жи зря?
    - Потому, что ты - довёл меня до того, что я... уже не могу тебя видеть! Как сибирские крестьяне.
    - Чем ета таким я давёль? И при чём тут кристьяни?..
    - При том... Они бегут, куда глаза глядят, от твоих "мудрых" решений облагать налогами даже каждое яблоко! Половина пахотных земель уже не возделывается - некому. Ты пересажал всех! А куда мне от тебя?.. Если даже твоё Политбюро от тебя стонет!
    - При чём тут бюро?! - закричал на неё.
    - И ты... ещё спрашиваешь?! Вспомни, как ты отзывался все эти годы обо всех? Калинин - старый болван, Микоян - хитрый армянин, Бухарин - ничтожество, ничего не умеет! У тебя даже для Ленина, учеником которого себя называешь, не было добрых слов. Ты - никого не любишь, не уважаешь по-настоящему! Ни грузина Авеля Софроновича Енукидзе - моего крестного отца, ни Ворошилова, с которым ты вроде бы дружишь. Ну, никого-никого! Все для тебя - либо дураки, либо подлецы. А их женщин ты просто терпеть не можешь! Тебе и я, как жена, была не нужна. Тебе нужны только интриги, враги! Всякая грязь, но... не женщины!
    - Замалчи. Щто ти балтаишь!..
    - А разве это не правда? Ты месяцами не способен быть мужчиной! А своё зло из-за этого вымещал на мне! Напиваешься, оскорбляешь.
    - Потому что ти - как и твая мат - шлюха! Поняла, нет?
    - А как можно быть верной женой - импотенту? Скажи - как?!
    - Я - не импотент! Почему у меня на других женщин - стоит, да? А на тебя - нет! Ти аб етом - подумаля хотя би адин раз?!
    - Разве в этом виновата - я?!.
    - Да, ти! Кто жи ищё? Женщина далжна бит ласковой с мужем. А ти?..
    - Сначала муж должен приласкать свою жену! А потом требовать от неё... А что требовал всегда ты?..
    - Замальчи! Я - старше тебя. И на много. У меня - все нерви расшатани ат барьби!
    - Зачем женился не на ровеснице?
    - Патаму жинилься, что ти - отдалась мне сама! На даче в пасёльке Ливашово пад Питраградом. Забыля, нет? Тибе - биля толька 17 тагда! Щто мне аставалась делат после етава? - Нагло соврал жене Сталин, хорошо помня, что принудил её гипнотическими воздействиями лечь с ним в Левашове в постель. А потом, тоже под гипнозом, привёз в ЗАГС.
    - Ладно, пусть будет так. А зачем звал меня вернуться к тебе в 26-м? Когда я уехала от тебя к родителям?
    - Я тибе гавариль уже: ни хатель, чтоби весь Кремль смеялься над нами и трепал языками.
    Глядя на него с ненавистью, она ляпнула:
    - Ты врешь, что у тебя... на других женщин... стоит! Ты сам распускаешь про себя такие слухи. А на самом деле у тебя... есть только одна женщина, которая устраивает тебя! И я знаю, чем... Она - минетчица. Но я не для того вернулась к тебе, чтобы заменять её поганое ремесло! Меня тошнит при одной мысли об этом! Да если бы Ленин знал, что` ты за человек на самом деле, он бы тебя - не в генсеки, а в Содом, в гомосеки!..
    - Ленин, да?! - взвился Сталин от гнева и ненависти. - А что ти знаешь о нем?! Ти знаешь, чем занимался твой Ленин, нет?!
    - Что я ещё должна знать? Опять какую-нибудь пакость или сплетню придумал?
    - Нет, не сплетня. Лето 17-го помнишь, нет? Когда Луначарский спаль с 15-летней Разинелью, а ми с табой на даче...
    - Хватит об этом вспоминать! Я тогда глупой девчонкой была. Как и эта Розинель.
    - Луначарскаму... пришлёсь из-за етой юной еврейки... аставит сваю жину. Чтоби ни пайти пад суд... за растлений малялетней! А Ленин в это время...
    - Откуда ты всё это можешь знать? - перебила она. - Да ещё с такой уверенностью!
    - Пра Луначарскава, да? Ат ниво самаво! А вот про Ленина в шяляше - ат Зиновьева. Патаму щьто Ленин бил... в етом, знаменитом шялаше - не адин, как пишют типерь.
    - Ну, и что же мог рассказать тебе Зиновьев?..
    Глаза жены были напряженно-ненавидящими. Не хотелось уже и говорить. Но ответил, почти равнодушно:
    - Зиновьев мне сказаль, что Ленин - угавариваль иво в том шяляше... на мужиложество, как ета деляли римские салдати в длительних паходах друг с другам па очереди.
    - Фу, какая мерзость, какая чушь! - Лицо Надежды исказилось от непереносимого отвращения.
    - Не веришь? Но ти же сама вспомнила только что про иудейский город Содом. Стало бит, знаешь, что у евреев такие "деля"... били в парядке вищей. А Зиновьев ещё гавариль, что они там, в шялаше, випили 2 бутильки вина перед етим... Но он говорит, что атказалься, и дажи разругалься с Лениным из-за етава.
    - Уходи, не верю ни одному твоему слову!
    - А вот я - верю. И мне даже панятна типерь, пачиму Зиновьев... видал потом Керенскому... план Октябрьского пириварота.
    - Боже, какую грязь ты несёшь в дом! Да ещё, небось, и своим собутыльникам рассказывал. Ведь ты же не любил Ленина, я всегда это чувствовала. А выдаешь себя за его ученика.
    - Ни хачу тибе врат: да, не любиль! Ехидный биль чилявек. Сделяль из Масквы втарой Иерусалим. Но я видаю себя за его ученика патаму, щто так... нужна ни толька мне. Так нужна - партии! Для которой Ленин - это её создатель, отец и учител. Но... какой же Учител, если... нет учеников? И каков жи тагда Сталин, если у ниво... не биля Великава Учитэля?!
    - Но ты же - мошка против него! - выкрикнула Надежда.
    Он выкрикнул ей тоже:
    - Ета ти - для всех мошка! А Сталин - для всех тожи великий чилявек, если смог прадолжит Великое Делё. Поняля?! Твой мужь - действительна, умни чилявек. Не меньше умний, чем Ленин. И если следоват лёгике, палючаеца, шьто великий тожи! Так что марат Ленина - я ни сабиралься никогда и... не сабираюсь. Ета значиля би марат... нашю партию. А для партии Ленин деляль всё! Интимние деля - тут ни при чём. Да и не тибе судит за ета... ривалюцинеров!
    - Это почему же? - в голосе был вызов.
    - Ти - спаля с маим сином!
    - Кто тебе такое сказал?
    - Сталину - есть кому данасит, он - знаит всё! И ещё - для сведения: у одной из кремлевских дамочек... растёт от Сталина, если хочешь знат, дочь. Так что ни нада думат, что Сталин - ничего уже... не можит! Ти сама виновата в том, что твой мужь ни хочит тебя! Запомни ета.
    - Я давно знаю, что у тебя растёт эта дочь. Но чем же после этого я-то провинилась перед тобой? - В голосе жены было искреннее удивление, и это вызвало в нём вспышку новой злобы:
    - И ти ищё спрашиваишь миня аб етом?! Чем ти занималясь... с Зойкой Мосиной, чем! Кстати, в тваих жилях - ест тожи иудейская кровь, как и у етай Мосиной! Каторую... я приказаль загнат в сибирски лагер. Пуст испалняит рол "каблихи" там! А ни на жине Сталина! Каторая посли етава... ищё невиннаст изабражаит тут! Тибя убит маля!..
    - Нет уж, это тебя мало убить за всё, что ты сотворил с моей жизнью! - Жена вскочила с кровати. - Уходи!.. Твоей незаконной дочери уже 11 лет! Ты в тот год и женился на мне. То есть, все эти годы ты был нечестен передо мной и портил мне жизнь! И ещё смеешь меня обвинять?!.
    - Ти - спаля с маим сином, сука! - гневно и оскорбительно повторил он.
    - Уходи, хам! Кто меня довёл до всего этого?! Что тебе ещё нужно от меня?.. - Надежда бросилась к своему подзеркальному столику с выдвижными ящиками, выхватила из правого дамский пистолет "Вальтер", подаренный ей братом после приезда из Берлина, и, вставив неожиданно ловким движением маленькую обойму с крошечными патронами в пистолет, гневно выкрикнула: - Вон из моей комнаты!!. - Она передёрнула ствол и направила его ему прямо в лоб. Лицо побелело, глаза плеснули ненавистью.
    - Ти шьто, с ума сашля?!. - произнёс он прыгающими губами, чувствуя, что сейчас она выстрелит.
    - Во-он, если хочешь жить!!
    В животе у него что-то ослабело и мелко задрожало, разливаясь обмирающей слабостью. Пятясь от её глаз, трезвея и предчувствуя поносный позыв, он проговорил, двигая правой ладонью перед носом:
    - Ни нада, Надя... ухажю-ухажю... ни нада так...
    - У-бью-у, вонючее ты животное! Быстрей!..
    - Харашё-харашё... ти - успакойся: ухажю... Палажи пистолет, видишь - я ухажю... А то ищё ничайня!.. Успакойся... - И пошёл к двери, повернувшись к жене спиной, чтобы поверила и чтобы не видеть её жутких глаз.
    Сзади раздался вздох изнеможения и пружинящий звук упавшего на диван-кровать тела. Он оглянулся. Жена лежала лицом вниз, сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, а пистолет, выпущенный ею из руки, чернел на белоснежной простыне воронёной сталью.
    Быстрыми кошачьими шагами Иосиф метнулся по ковру назад, схватил пистолет и выстрелил жене в затылок. Она тихо вскрикнула - пожалуй, не столько от боли, сколько от неожиданности, ослепившей ударом по сознанию, тут же покинувшем её. Он перевернул её, чтобы взглянуть в ненавистное лицо, но встретился с её изумлённо раскрытыми глазами и отшатнулся. Глаза убитой им жены медленно тускнели, словно моля о пощаде, и закрылись. Он увидел в своей руке пистолет и осторожно положил его возле её правой руки, не подумав о том, что самоубийцы не стреляют себе в затылок. Озираясь, вышел из спальни, опять тихо, почти неслышно, но злобно шепча по-грузински:
    - Всё! Наконец-то я покончил с тобой, развратная сука, развратной матери! - "Так аскарблят Сталина!.. - додумал он уже по-русски. - Нет, Сталиня никаму ни удасца аскарбит бизнаказна!"
    В его окаменелой душе не было ни ужаса от того, что убил молодую женщину, мать своих детей, ни страха перед ответственностью - кто посмеет его привлечь? Ягода, что ли, который сам весь в преступлениях, как собака в репейниках! Наружу рвалась только привычная кремлёвская ненависть, которой все были полны до краёв, словно ядовитые змеи, да привычное тоже удовлетворение после состоявшейся мести.
    Однако, до чего же странно устроен человеческий мозг, начавший оправдывать себя перед самим собой, казалось бы, удовлетворённым произошедшим: "Она... могла выстрелить и убить меня, если бы я её не остановил... Её мать когда-то рассказывала, что 2 её старшие сестры - тётки Надежды - были шизофреничками. Да ведь и сама Ольга не совсем нормальная. Только она помешалась на блядстве, а Надежда - способна выстрелить от ненависти. Это ей нужен был Бехтерев, а не мне! Вот к чему приводят иудейские кровосмесительные браки. Ольга рассказывала что-то про свою бабку в этом смысле..." - Мозг ожгла неожиданная мысль: "А моя собственная мать... что представляет собою?.."
    Отмахнувшись от ненужных рассуждений, как от назойливых мух (послышались какие-то шорохи в уборной Надежды), он замер. Прислушался - тихо. Решил, что почудилось. Кому могло прийти в голову среди ночи пойти в уборную хозяйки, когда у обслуги есть своя туалетная и гораздо ближе к их комнатам; да и было бы смешно, если бы кто-то сидел сейчас там, вместо Надежды, и оправлялся...
    Быстро, не увидев никого в коридоре, он проскользнул в свой кабинет, торопливо надел там на себя всё, чтобы уйти из квартиры во двор - шапку, шинель и, крадучись, словно вор, пошёл по коридору к выходу.
    Возле двери остановился. Стараясь не щёлкнуть английским замком, осторожно открыл её и вышел из подъезда в темноту ночи, бесшумно закрыв за собою дверь. В "дежурке" заметил дремавшего за столом охранника и сначала обрадовался, что он спит, а когда взглянул на тускло мерцающие над головой звёзды, подумал: "Придётся его всё-таки... убрать: единственный свидетель того, как я возвращался домой с праздника".
    Откуда было знать тогда, что охранник этот не спал, а лишь притворялся - на всякий случай, когда заслышал возню с замком за дверью квартиры.


    Пока Сталин торопливо уходил от своего подъезда к дому, в котором жил Авель Енукидзе, чтобы переночевать у него, Александра Корчагина осторожно выбралась из сортира хозяйки и заметила, что дверь в её спальню опять прикрыта не плотно - в щель был виден электрический свет. И тут её словно кто-то подтолкнул: "Посмотри!.." Приоткрыв дверь и заглянув в спальню, она увидела на полу возле кровати хозяйку, лежащую в какой-то странной позе. Возникшая в душе тревога толкнула Александру подойти к ней. А когда подошла, то обомлела от ужаса: Надежда Сергеевна была мёртвой и с окровавленной шеей. А на её белоснежной постели чернел пистолет.
    Перепуганная, трясясь от страха, решив никого пока не будить, Александра помчалась к своему любовнику. Увидев, что выходная дверь не заперта, она поняла, что её оставил так ушедший только что Сталин.
    "Господи! Какое счастье, что я не вышла из уборной сразу! - обрадовано подумала она. - Ведь если бы он натолкнулся на меня, беды было бы не миновать..."
    Ян, успокоенный тем, что Сталин ушёл, не обратив на него внимания, тоже остался доволен, и тут же уснул за своим столиком по-настоящему. Поэтому, когда Александра выдохнула ему в ухо: "Ян, проснись, беда-а!..", испуганно, до заполошности, спросил:
    - Что?! Что случилось?!.
    - Да тише ты!.. - зашипела она. - Товарищ Сталин... застрелил Надежду Сергеевну в её спальне!
    - Ты что-о, с ума сошла?!
    - Нет, милый, не сошла. Пока ещё - в своём! А тебе советую... сделать вид, што спишь и... ничево не слыхал и не знаешь!
    - Как это сплю? На посту, что ли?.. Ты соображаешь, что` советуешь?!
    - Ну, тогда... ничево не слыхал, говори, и не видал! Завтра... да какое там завтра - уже сегодня - начнут всех допрашивать: што да как? Понял? Вот и говори, што ничево... Дома, мол, выпил маленько в честь праздника. Потом принял смену, ну, и подрёмывал... За это, ежли и накажут, то не строго. И никому ни слова, что слыхал от меня про убийство! Пропадёшь сам, и меня погубишь! Я буду показывать тожа: што спала, ничево не слыхала. Выпила вечером в честь праздника ривалюции, и спала, как убита! Всё, Янчик, ухожу от тя...
    - Благодарью, Сашенка! - проговорил Ян с латышским акцентом, которого она прежде у него и не замечала, а теперь должно со страху. И моргает, как очумелый... Не оглядываясь, быстренько ушла к себе.


    Через 2 дня, когда всё поутихло, охранник Ян Гломе не вытерпел и похвалился своему сменщику и приятелю Синелобову: "А знаешь, в газетах про смерть жены товарища Сталина от какого-то перитонита - это не есть правда. Он застрелил её сам. Ночью, когда вернулся с банкета домой. Сначала сильно ссорились, а потом..." "Откуда знаешь об этом?" "А мне рассказала домработница, которая всё слышала там..."
    Доверчивый дурак из знаменитых "латышских стрелков" даже не предполагал, что за ним уже установили по приказу Ягоды наблюдение: где, кому и что скажет. Что его приятель Синелобов получил на это задание: "Гломе дежурил в ночь самоубийства жены товарища Сталина. Возможно, что-нибудь станет рассказывать... "лишнее", чего другим знать не положено. Ну, вы сами понимаете: во избежание кривотолков мы должны будем принять меры... А для этого... нам надо, чтобы вы сообщили, если что-нибудь узнаете..."
    Синелобов оказался тоже не умнее Яна Гломе. Ему бы промолчать о том, что услыхал от приятеля, а он поступил наоборот, сразу же доложил о "новости". В результате оба тут же были арестованы, ну, и само собою, арестована была и главная свидетельница чужой и "высокой" драмы Александра Гавриловна Корчагина. И очутилась она вскоре (без всякого судебного разбирательства, которое могло привлечь к себе внимание всего мира) очень далеко не только от своего любимого Янчика, спавшего теперь в подвале Лубянской тюрьмы на жёстких нарах, но и от родной Москвы - в женском концлагере особого режима на одном из Соловецких островов в Белом море.


    В ту зловещую ночь, когда Сталин, никем не замеченный, как он считал, ушёл из дому, ему сопутствовала удача и дальше.
    Авель Енукидзе, к которому он отправился в его холостяцкую квартиру, был дома, а не у какой-нибудь бляди, которых у него, вероятно, было достаточно в Москве. Сталин опасался не застать его у себя - к кому тогда идти? К Власику? Так он теперь женат, да и лишних свидетелей не хотелось: мало ли какой разговор может произойти... А если и не разговор, то какое-нибудь неосторожное слово вылетит при его бабе, когда начнутся расспросы, что да как, почему не домой пошёл. У Серго - то же самое. А вот у Авеля, если даже ночует какая-нибудь, он её тут же спровадит - не жена.
    К счастью, у Авеля никого не оказалось - поссорился с какой-то Ниной и ночевал дома один. Говорили по-грузински. Авель возмущался:
    - Понимаешь, не люблю, говорит, когда приходишь ко мне в таком виде! В каком таком, спрашиваю? Что тебе не нравится? А она мне: от тебя на 2 метра разит! Ах, так, говорю? И ушёл, не прощаясь - только дверью хлопнул так, что штукатурка посыпалась! А ты - чего такой?..
    - Какой? - насторожился Сталин.
    - Не знаю, какой. Странный, по-моему, да?
    - Тебе виднее, - ответил как можно спокойнее. - Ездил с Михаилом по городу, потом один ходил - думал. Пока спать не захотел. Вот пришёл ночевать к тебе. Пустишь, нет?
    - Что за разговор! Могу постелить на диване, могу - сам на диване, а ты здесь, на моей кровати. Как ты хочешь? - Авель снова внимательно взглянул на Иосифа.
    - На диване хочу. Устал.
    - Ладно, садись, посиди. Я быстро... - Енукидзе достал откуда-то из шкафа чистую запасную постель и начал стелить. Иосиф быстро разделся, спросил:
    - У тебя водка есть, нет?
    - Коньяк есть, водки нет. Что, горит душа после ссоры, да?
    - Нет, я домой не заходил. Но жить с этой блядью - больше не хочу! Обида горит... Не женись не на грузинке!
    - Ну хорошо, сейчас постелю и налью. Чем будем закусывать? Есть буженина, есть голландский сыр. Лимоны есть.
    - Всё равно. Настоящей женой грузину - может быть только грузинка! - продолжил тему Иосиф.
    - Я не собираюсь жениться, мне и так хорошо!
    - Молодец! - одобрил Иосиф. - Нет ничего дороже свободы. Выпьем за это - наливай...
    - А что скажут в Политбюро, когда узнают, что Сталин оставил жену и детей? Об этом ты подумал? - запротестовал Авель.
    - Детей - Сталин никогда не оставит! А такую жену - лучше получить 10 выговоров от Политбюро, чем жить с ней, - возмущался Иосиф.
    - Тебе видней... - чокнулся Авель верхом рюмки в донышко рюмки Иосифа, выказывая этим чисто по-грузински своё уважение. Добавил: - За тебя, за твою удачу!
    - Взаимно!


    Утром в квартире Енукидзе раздался телефонный звонок - звонила экономка Сталина, пожилая немка Тиль:
    - Авель Сафронович?
    - Да, слушаю.
    - Здравствуйте. Вас беспокоит Каролина Васильевна. У нас тут - в квартире товарища Сталина - беда, а его - нет дома.
    - Какая беда? Что там у вас случилось?
    - Не знаю, как вам и сказать про такое... Дочка Иосифа Виссарионовича... Светочка... проснулась, и пришла в комнату своей няни... Александры Алексеевны Бычковой. Та - ко мне: "Каролина Васильевна, Света просится к матери. Разбудите, пожалуйста, Надежду Сергеевну - уже поздно..." Ну, я и пошла. Стучу, - молчок. Я ещё. Опять никакого ответа. Тогда я осторожно приоткрыла дверь, смотрю - что-то не то... Надежда Сергеевна лежит не на кровати, а на полу, рядом с кроватью. Подошла к ней, а она - мёртвая, и в крови всё лицо. Я так испугалась, что тут же побежала к Бычковой, и мы пошли с ней вместе. Смотрим, а на кровати - маленький пистолет.
    - Что - застрелилась, да?
    - Не знаем. Мы здесь уже всех подняли. Никто ничего не слыхал: комнаты обслуги - далеко от её спальни. Детей мы уже отправили к соседям... Теперь вот звоню: вам - первому. Хотим позвонить ещё Полине Семёновне Молотовой, она дружила с Надеждой Сергеевной. Можно, нет?
    - Хорошо, звоните. Можно ещё Ворошилову, а больше - никому пока! Нет, сообщите коменданту Кремля, Петерсону.
    - А как быть с Иосифом Виссарионовичем? Вы сами его найдёте или...
    - Найду, найду! Сейчас я сам к вам приду... А письмо какое-нибудь возле Нади есть, не видели?
    - Нет, не заметили. Вроде бы нету, подсказывает мне Александра Алексеевна.
    - Ладно, - возбуждённо кричал Авель в трубку, - ничего там не трогайте без меня, сейчас буду у вас! Ждите... - и положил трубку на рычаг.
    Сталин всё слыхал, и всё понял, но делал вид, что крепко спит - даже начал храпеть. Авель бросился к нему:
    - Коба, проснись! В твоём доме - беда, проснись!..
    - А, что такое?.. Где это я?..
    - Ты - у меня, у меня! Понял, нет? У меня, говорю. С твоей женой что-то случилось...
    - Что с ней могло случиться? Плевать я на неё хотел, да?
    - Нет, Коба, плевать - не надо. Только что звонили с твоей квартиры: она - застрелилась!
    - Ты что, Авель, шутишь?! - Иосиф вскочил. - Разве можно этим шутить?!
    - Какие могут быть шутки? Одевайся! Я - как куратор Кремля - должен быть сейчас там! Первым!
    - Ладно, иди, - согласился Иосиф, - я приеду после тебя. - И не спешил одеваться, обдумывая, как вести себя дальше. То, что у обслуги и у Енукидзе родилась мысль о самоубийстве Надежды, всё упрощало. Оставалось лишь разыграть от этого известия "шок" самому, а затем и скорбь. Правда, наговорил тут немного лишнего на жену, но Авель поймёт: мало ли что может наговорить человек с обиды...


    Когда Авель прибыл на квартиру Сталина, там уже были Молотов с женой и Ворошилов. Все были убеждены, что Надя застрелилась из пистолета, который подарил её брат Павел, служивший сейчас в Берлине. Удивлялась только жена Молотова, бормотавшая вслух:
    - Как она могла, ведь двое детей! Сама вчера говорила, что если бы не дети, давно бы ушла. Она хотела жить, у неё и мысли такой не было!
    - Поля, хватит, прекрати! - упрекнул Молотов. - Надо поискать письмо; должно быть письмо... Где-нибудь в тумбочке...
    Авель, торопившийся допросить охранника, не слыхал ли тот ночью чего, видя, что квартира превращается в скопище причитающих и шепчущихся женщин, громко проговорил:
    - Прошу всех немедленно удалиться, и... ничего до прихода товарища Сталина, не искать и не трогать! Если письмо и есть, он сам решит, что с ним делать. Так, нет? Может быть, оно совершенно личное, не для посторонних. А где комендант? Может, письмо у него?
    Его слова услыхал тихо появившийся Сталин - все, кроме Авеля, его увидели и замерли. Авель обернулся:
    - Коба, ты уже знаешь, да? Я хотел тебя разыскивать... - дал он понять на всякий случай, что никому ещё ничего не сказал о том, где он ночевал.
    - Не надо меня разыскивать, - хрипло произнёс Иосиф, - уже разыскали, кому надо... Оставьте меня, я хочу на неё посмотреть. Хачу спрасит: за что она меня так? Ну, пассорились, с кем не бивает. Но, чтоби такой удар... в спину - за что?! - И простонал, закрыв лицо руками.
    Все остались в столовой, а он пошёл в спальню жены, чувствуя страх и слабость в ногах. Идти не хотелось, но он заставил себя. Однако чуть не упал от слабости, увидев жену, эту ненавистную ему гадину, не в кровати, где оставил её мёртвой, а на полу. "Значит, она была ещё живой, когда я уходил? Смогла сползти с кровати?" - подумал он в страхе. И тут же почувствовал, увидев её лицо с засохшей на затылке и на шее кровью, что страх отпускает его. Всё складывалось в его пользу.
    Тогда метнулся к тумбочке, где жена хранила какие-то тетради с конспектами, выдрал из одной из них 2 последние страницы, исписанные её почерком, и сунул себе в карман. Немного постоял и вернулся в столовую. Там всё ещё находились супруги Молотовы и Ворошиловы. Полина, эта Перлеман-Жемчужина-Молотова, тихо рассказывала:
    - Мы обошли с ней несколько раз вокруг Кремля, Надя успокоилась, стала мне говорить о своих планах по работе...
    Иосиф перебил её, доставая из кармана смятые листы из конспекта жены и показывая их всем:
    - Да, письмо било - вот ано! Лежалее в тумбачки... Разве я - не уважаль её... как жину, как чилавека? Ну, не мог пайти с ней... инагда ф тиатр. Неужели ета настолка важьна, чтоби писат мне сплашние... - он потряс в воздухе листами, договорил: - абиди и аскарблени! - Засунув листы снова в карман, выкрикнул: - Сплашние абвинени, сплашние упроки... я - ни магу посли етава... к ней падхадит! И присутствават на пахаранах! Прошу вас... панят мина правилна... Я - тожи чилявек, а не толька глава государства...
    А сам думал: "Вот и вся ответственность, ничего больше не будет. Дристуны... Сами подсказали мне версию. Ну, что же, Сталин будет её придерживаться. Рассказывайте всем теперь про оскорбительное письмо... почерк вы видели..."
    Однако на всякий случай спросил:
    - Ахранник - ничиво ни рассказиваль? Можит, он что-нибуд знаит или слыхаль?
    - Охранник уже сменился, - ответил Ворошилов. - Но я успел его расспросить. Он признался, что под утро немного задремал, а потому ничего не знает, не видел и не слыхал.
    - Ладно, - буркнул Иосиф, - ни знаит, так ни знаит... - Подумал: "Теперь надо сделать, чтобы его больше никто не увидел. Тогда всё обойдётся без огласки".
    Действительно, не было потом ни следствия, ни медицинской экспертизы - на это не отважились ни врачи, ни друзья. Не учёл он только длинного языка дурака охранника, но и с этим всё утряслось вроде бы хорошо: Ягода человек опытный и надёжный. Остаётся лишь прощупать Авеля: не узнал ли об истинных причинах арестов охранников Синелобова и Гломе?


    А грузины Енукидзе и Орджоникидзе уже разговаривали о смерти жены Сталина по-другому...
    - Ты, говорят, первым туда пришёл, - заговорил Серго. - Как думаешь, могла она сама это сделать?
    - Думаю, что нет. Думаю, что это тёмная история.
    - Почему так думаешь?
    - Арестованы 2 охранника из кремлёвской охраны и домработница Кобы.
    - Ну и что?
    - А я - кто, по-твоему? - напомнил Енукидзе.
    - Куратор Кремля.
    - Как считаешь, куратор Кремля должен знать, что происходит в Кремле, кто охранял квартиру Сталина?
    - Конечно, должен.
    - А я вот - не знаю этого. Ягода не допускает меня к Яну Гломе. Возникает вопрос, почему?
    - Спроси Кобу, - посоветовал Серго.
    - Он тоже скажет мне, что не в курсе. Или пошлёт меня в одно место.
    - Хорошо, не крути, а скажи прямо: что ты сам думаешь обо всём этом?
    - Не проболтаешься?
    - Авель! Ты же знаешь о моём отношении к этому... уголовнику.
    - Хорошо. Я думаю, что он убил её сам. Хотя он и ночевал у меня в ту ночь. Но понял я это - только утром. По его глазам. И... выстрел сделан в затылок.
    - Я тоже так подумал, - признался Серго. - И Бухарин так думает. Но Молотов говорит, что Надя оставила письмо, в котором обижалась на своего мужа.
    - А кто-нибудь читал это письмо? Никто! Все думают одно и то же, но... молчат! Нет доказательств. Зачем же тогда арестовали домработницу, а больше - никого из прислуги?
    - Думаешь, она что-то видела или слышала, нет?
    - Думаю. Но доказать это - не могу. И вообще не хочу влезать в это дело, хотя я... и начальник охраны.
    - Почему?
    - Да потому, что Сталин по моим глазам утром догадался, что я на него подумал. Но промолчал.
    - А что он мог сказать тебе?
    - Возмутиться хотя бы: "ты что, мол, с ума сошёл, думать обо мне такое! Она - мать моих детей!" Или что-нибудь в этом роде. А он - ни слова. А ведь видел, я - жду от него разъяснений. И сейчас на эту тему молчит. Поинтересовался только, разговаривал ли я с Алёшей Сванидзе и его сестрой Марико.
    - О чём разговаривал?
    - Не знаю, он не сказал прямо. Но, видимо, хотел узнать, как они относятся к этой истории?
    - Ну и... что ты ему на это?
    - Ответил, что Марико работает у меня секретарём, у меня с ней только официальные отношения. А с Алёшей ещё не виделся. Вот и весь разговор. Ни об охраннике, ни о прислуге он так и не сказал мне ни одного слова. Как это понимать, если человек провёл у меня полночи, а теперь - не хочет даже говорить об этом?
    - Значит, он ещё припомнит тебе всё! Я его знаю: он не забывает... ни-че-го! Это - уголовник, а не большевик! Знаю это по тюрьме, в которой сидел вместе с ним.
    - Заставляет меня - через других, конечно, не прямо - переделать в его пользу мои "Воспоминания", как Вера Швейцер свои.
    - Через кого?
    - Через твоего друга Кирова, например. Только не говори Сергею об этом, он боится его.
    - Не беспокойся, не скажу. Этого уголовника все теперь боятся. Потому и превозносят до небес в газетах и по радио: "Великий вождь! Мудрый учитель!" Со стыда можно сгореть, а ему - нравится. Даже оправдание этому придумал...
    - Какое?
    - Что это нужно - русскому народу, который привык, мол, выполнять волю одного человека. 300 лет такой фигурой-символом были цари. Потом - Ленин. Теперь вот - он...
    - Да, он хочет быть царём, - согласился Авель. И выругавшись, сплюнул: - Заморыш рябой!..


    Прощание с гробом Нади Иосиф приказал организовать в помещении хозяйственного управления ЦИК, где велел потом открыть ГУМ. Там же была и гражданская панихида, на которой ему пришлось делать вид, что "скорбит". А на самом деле отмечал, кто пришёл из кремлёвцев, а кто нет. Сидел там до тех пор, пока не удостоверился, что корреспонденты газет и журналов сфотографировали его, а затем ушёл. На Новодевичье кладбище - не поехал. Потом узнал: все приняли там за него Александра Сванидзе. В своей шинели, да и ростом, он похож издали - Сталин, да и только! Многие уже покупались на этом. И бывший родственник первой жены спекулировал этим: носил длиннополую шинель, как у Сталина, а не пальто.
    Ну, и хорошо, что на кладбище люди ошиблись, принимая Сванидзе за Сталина. А то пошла бы молва по Москве: "Почему это Сталина не было на похоронах своей жены? Значит, правду говорят, что она изменяла ему? Поэтому, видать, и застрелилась, хотя пишут, что умерла от разрыва сердца. А самоубийцу грех хоронить с почестями, да ещё вождю правительства..." Ну, и так далее, эти, ё....е москвичи, всегда откуда-то и всё знают! Но и вам никогда не узнать о тайнах Сталина!
    На могилу к бывшей жене-врагу он поехал только через 40 дней, когда прошёл в душе суеверный страх: "Убийца на могиле своей жертвы!.." "Пусть все думают, что - не убийца, а всё простивший великодушный муж-христианин. К тому же ни для кого уже не тайна, что и Надежда Аллилуева, и её старшая сестра, которая в своё время лечилась от шизофрении, и её сошедший с ума на гражданской войне брат Фёдор - ненормальные. Поэтому вот и покончила с собой..." Он сам способствовал разглашению семейной тайны Аллилуевых - тёмная-де семейка...
    Глава двенадцатая
    1

    После похорон жены Сталин ощутил не только спокойствие, но и настоящее наслаждение жизнью, которого, как он понял, наконец, не было у него никогда в его существовании на этой грешной земле. Правда, покой и удовлетворение наступили не сразу - ещё были заботы: добить группу Смирнова, подавить в зародыше проявления национализма на Украине, идущие от Скрыпника. Зато, что такое отсутствие в доме жены, у которой были какие-то права на ограничение его личной свободы, он почувствовал сразу. Не стало и страха опозориться перед нею или быть униженным ею, и вообще зависеть от какой-то рядовой двуногой твари женского пола.
    Вскоре понял и другое: ему вообще не нужна была никакая семья; у него не существовало привязанностей ни к жене, ни к детям, ни к каким-либо родственникам - ни к кому. В точности, как у матери, которая тоже просто не была создана для этого. Живёт в своё удовольствие в Тифлисе и даже писем не пишет. Внуки как-то ездили к ней, когда Надежда была жива, так эта "Кеке" лишь тяготилась их присутствием. Вот и он - такой же.
    Свобода во всём, и от всех; плюс власть, не разделяемая ни с кем - вот его цель, его стихия и счастье. Вспоминая, что столько лет был женат, и терпел это угнетение, он искренне удивлялся: как мог жениться, зачем?.. Вон Авель: живёт без семьи, и не тужит. Женщин вокруг него много и без женитьбы. Если бы захотел себе женщину и сам, стоило лишь намекнуть об этом Ягоде, и в постель ко мне легла бы любая. Но... из-за непрерывной борьбы с личными врагами, всё ещё не в порядке нервы, и поэтому жив ещё страшок опозориться.
    В 33-м году не с кем стало бороться - все притихли, словно мыши, голод! Притихла и наглая тёща, привыкшая надоедать мелкими просьбами то о трудоустройстве, то о выдаче квартир её знакомым - любила покрасоваться перед ними своим всемогуществом. А теперь, как отрезало! Боится даже на глаза попадаться...
    Зато радио с каждым днём всё чаще и громче славило его имя, и не надоедало. И он понял, что такое настоящее счастье, которого у него тоже не было: мог теперь часами упиваться этими радио-восхвалениями в свою честь и наслаждаться ими, словно музыкой. Такого с ним никогда ещё не было - поднималось настроение, словно рассматривал порнографические картинки в альбомах, которые пополнял услужливый личный телохранитель Паукер.
    От благостного состояния, в котором он очутился, возвращалась вроде бы и мужская потенция. И тогда он потребовал (не в прямую, конечно) ещё больше восхвалений по радио, в газетах и вообще в прессе. К этому времени ему построили, наконец-то, новую дачу в Кунцеве, как он хотел - по личному плану. Она и к Кремлю была гораздо ближе, и не было рядом соседей, которые могли бы видеть его там. А главное, к нему туда переехала, чтобы обслуживать его в доме, молодая хохотушечка Валя Истомина. До бесконечности добрая, искренняя и симпатичная, она, оказывается, замечала раньше, что он был "неухожен", как сказала она о желтоватых пятнах подмышками на бязевых нижних рубашках: "несвежий какой-то". А теперь стал свежим благодаря её стараниям. Она - он это чувствовал - и жалела его не как другие, а по-настоящему, по-бабьи. Овдовел человек, загружен государственной работой, а живёт один, никто ему не улыбается, не обихаживает. И вот после стольких лет нервного напряжения, полового бессилия, страха, что "не сможет", что у него, как всегда, "не получится", с ним вдруг произошло чудо. Он почувствовал, что хочет эту Валечку, что ему сегодня нужна женщина.
    Почему-то он не боялся в тот день, что опозорится, и не стеснялся, когда сказал Валечке - стелила как раз постель для него:
    - Ложись и ты со мной, а? Я - совсем один теперь, не нужен никому. - Получилось, будто пожаловался.
    - Хорошо, - легко и искренне согласилась она. - Токо схожу сначала под душ. А вы тут - ложитесь и погасите свет. Ладно?
    - Ладно, - согласился он, и впервые за много лет почувствовал в сердце своём радость и облегчение.
    Близость произошла, правда, хотя и без затруднений с возбуждением, но уж очень скоротечно. Однако Валю это не смутило и не обидело:
    - Што тут такого? У меня у самой было так после долгих перерывов. Вот отдохнёте, я вас приласкаю, и всё будет хорошо, не переживайте...
    С ней он никогда больше не переживал - эта женщина отдавалась ему всегда с чувством, гладила его, настраивала. И оттого, что он её не стеснялся, у него стало всё получаться, и он повеселел. Правда, чувствовал, не всегда она поспевала за ним, часто оставалась неудовлетворённой - всё-таки молодая кровь, сильное женское тело, он был слабоват для неё. Но она и тут находила ему искреннее оправдание:
    - Так ведь вы старше, и всё государство на вас держится! Так оно и должно быть. А была бы я одна - совсем без мужчины? Это разве лучше? - И целовала, и смеялась, что его усы щекочут ей лицо. Настоящая русская женщина, умница, думал он о ней. И настолько уверовал в свои мужские способности и силы, что полез однажды по пьяной лавочке на другую женщину - не простую, с претензиями. Специально была приглашена в дальнюю дачу, на "дружескую" пирушку. Вот она-то и оттолкнула его, сказав:
    - Иосиф Виссарионович, что же вы, как на кобылу? Всё-таки я - женщина, можно бы и понежнее, поделикатнее. А вы - так грубо!..
    У него и пропало всё - не возбудился. Не возбудился почему-то и потом, когда уже был с Валей. Что-то с ним произошло - не знал, что, и не понимал - однако же началась опять тёмная полоса в его жизни: то получится, то нет... Это повергло его в уныние, но к врачам решил не обращаться: разболтают, и вся страна будет смеяться над своим вождём. Этого нельзя было допустить - смеяться над Сталиным?!.
    И он вернулся к старому утешению, будоражившему его кровь - к борьбе с врагами. На очереди стал Киров, за избрание которого в генсеки неожиданно проголосовало большинство делегатов 17-го партийного съезда "победителей", как назвали его потом. Хотя правильнее было бы его назвать "съездом Победителя", ибо в итоге победил всех он, Сталин, избранный снова в генсеки.
    Вот что говорили о нём в своих выступлениях на том съезде сломленные, покорённые им, злейшие его враги:
    Бухарин: "Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику, целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною... Обязанностью каждого члена партии является... сплочение вокруг товарища Сталина, как персонального воплощения ума и воли партии, её руководителя, её теоретического и практического вождя".
    Ну и так далее. Чем не проститутка, да? А считал себя принципиальным и смелым, шакал.
    А что сказал о Сталине на этом съезде соратник Бухарина и его друг Рыков? Он вот что сказал: "Я хотел характеризовать роль товарища Сталина в первое время после смерти Владимира Ильича... О том, что он как организатор побед наших с величайшей силой показал себя в первое же время. Я хотел характеризовать то, чем товарищ Сталин в тот период сразу и немедленно выделился из всего состава тогдашнего руководства".
    Ну, этот хоть и бывший алкоголик, а почестнее. Понял всё-таки, почему я выделился из всех. А теперь поищем в стенограмме речь "принципиального" и "прямодушного" Томского... Вот она: "Я обязан перед партией заявить, что лишь потому, что товарищ Сталин был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вёл партию по правильному, ленинскому пути, потому, что он наиболее тяжёлой рукой колотил нас, потому, что он был более теоретически и практически подкованным в борьбе против оппозиций, - этим объясняются нападки на товарища Сталина".
    Да, такие слова приятно было читать, хотя и знал, что они не искренни. Но их произнёс хитрый враг, и тоже политическая проститутка, как и все остальные. Чем отличается от него Гришка Зиновьев, например? Этот - до усёру был рад, что разрешил принять его снова в партию, и чуть ли не кричал, дорвавшись до трибуны: "Мы знаем теперь все, что в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов.
    ... Мы видим теперь, как лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть, и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы".
    Ладно, Гришке - не привыкать лизать жопы. Ну, а "солидный" Каменев, претендующий на звание академика, что сказал? Каменев сказал следующее... "Та эпоха, в которую мы живём, в которую происходит этот съезд, есть новая эпоха... она войдёт в историю - это несомненно - как эпоха Сталина, так как предшествующая эпоха вошла в историю под именем эпохи Ленина, и что на каждом из нас лежит обязанность всеми мерами, всеми силами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета... Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю... того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с её руководством... политическим трупом; что я хочу идти вперёд, не таща за собою, по библейскому (простите) выражению, эту старую шкуру... Да здравствует наш, наш вождь и командир товарищ Сталин!"
    Забыл уже, сукин сын, про "овец", да? Назвал себя политическим трупом, да? Сталин сделает из тебя - потерпи, дорогой, ещё немного - настоящий труп. Клянусь хлебом!
    И всё-таки более всех удивила тогда речь Кирова, которого считал своим другом, как и грузина Серго. 10 лет назад подарил ему свою брошюру "О Ленине и ленинизме" с такой надписью: "С.М. Кирову. Другу моему и брату любимому от автора. 23.05.24. Сталин". Никому больше так не писал, ни разу в жизни! И вот этот "друг", когда Постышев предоставил ему слово, сначала лягнул Бухарина, других оппозиционеров, а затем произнёс в честь "величайшего стратега освобождения трудящихся нашей страны и всего мира" такую жополизательскую речь, какой никогда ещё и никто в честь Сталина не произносил. Я и сам был в недоумении: "Почему Сергей так говорит? Он же - не Каменев, не Бухарин! Зачем ему это?.."
    Всё разъяснилось в последний день съезда. В кабинет ко мне вошли с испуганными лицами Каганович и председатель счётной комиссии академик Украинской Академии Наук Затонский. Каганович срывающимся голосом произнёс:
    - Товарищ Сталин, произошло невероятное... В выборах руководящих органов партии приняли участие 1225 делегатов съезда. Против Кирова - подано всего только 3 голоса. А против Сталина - 308!
    Меня бросило в жар: "Они хотят избрать генсеком Кирова, и Сергей об этом знал! Какой подлец! Змея..." Однако, вслух я невозмутимо произнёс:
    - Ну и что? Сталин ведь тоже избран в ЦК по числу необходимых голосов?
    - Да, это так, товарищ Сталин, - подтвердил Затонский.
    - Хорошо, идите товарищи, - отпустил я их. А сам думал: "Надо прижать этого молодого засранца. Друг называется!.."
    И прижал в феврале этого года перед заседанием новых членов ЦК, которые должны были избрать себе нового генсека. Да какие они новые - новым, из кандидатов, был только Киров. Остальные почти все были прежними, "своими". Я знал, что они опять изберут меня, а не Кирова. Киров понимал всё это тоже, а потому и не стал отрицать ничего на вопрос, поставленный в лоб:
    - Ти знал, что ани тебя хотят избрать генсеком? - "Ани" - это старая ленинская гвардия, собравшаяся на съезд в качестве делегатов от "последних могикан".
    - Да, мне говорили.
    - Почему ти не предупредил об етом меня?
    - Не хотел волновать зря. Я ведь не дал им своего согласия.
    - Ладно, спасиба и на етом...
    На этом и расстались. Каганович согласовал с Затонским исправить "308 против Сталина" на "3", как и у Кирова, чтобы "не подрывать авторитета товарища Сталина", как объяснил он Затонскому, и генсеком избрали опять меня. "Свои" в ЦК - это "свои"! А Киров поехал в свой Ленинград уже не только секретарём Ленинградского обкома партии, но и секретарём ЦК ВКП(б), членом Политбюро и Оргбюро. Ещё один такой съезд, и "брат любимый" может заменить меня в моём кремлёвском кресле. Надо принимать меры, встречаться с Ягодой для серьёзного разговора о новом кандидате в покойники...


    34-й год между тем продолжался. За границей узнавали страшные факты о голоде прошлого года и писали злые статьи, а какой-то английский писатель Роберт Конквист даже книгу. Надо было принимать ответные меры тоже... И на Пленуме ЦК в конце ноября - присутствовал и Киров - было принято решение: отменить с нового, 1935 года, карточную систему на хлеб и другие продукты. На киноэкранах страны появилась и духовная пища - сначала вышел кинофильм "Чапаев", затмивший все зарубежные картины, а затем и комедия "Весёлые ребята", от которой хохотал, словно ребёнок, Максим Горький.
    Сталин был в курсе, что в Ленинграде уже работали над новой, серьёзной лентой - "Юность Максима". Одним словом, время безостановочно шло и работало против Кирова, хотя он и произнёс у себя в Ленинграде, в адрес вождя, свой очередной панегирик:
    - Товарищи! Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работали без Ленина, мы не помним ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга,
    направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин. Вся основная работа - это должна помнить партия - проходит по указанию, по инициативе и под руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже 10-степенные вопросы интересуют его.
    Не знал, дурачок, что это уже не спасёт его: "товарищ Сталин" направил в Ленинград помощником начальника ГПУ чекиста Запорожца (для тайной организации убийства Кирова), а, для контроля за реализацией задуманного, вызвал в Москву своего самого надёжного человека, грузина Берию. Предусмотрен и дублёр убийцы Кирова, на случай, если у основного исполнителя, Николаева, что-то не получится. Уж Лаврентий не промахнётся с ядом! Тем более что покончить с Кировым, своим давним и, всё знающим о нём, врагом, для Берии - даже удовольствие.

    2

    5 декабря 1934 года тело Кирова было перевезено в Москву и лежало в гробу (почему-то с позеленевшим лицом) в Колонном зале Дома Советов, куда хлынули толпы москвичей. И вдруг в кабинет к Сталину входит Ягода и докладывает:
    - Товарищ Сталин, в почётном карауле у гроба Кирова... случайно оказался Лев Каменев.
    - Как это... оказался? - изумился Сталин. - Мы же с тобой наметили... - понизил он голос почти до шепота, - и его, и Зиновьева - в главные организаторы убийства Кирова!
    - Я же сказал, товарищ Сталин, - виновато опустил Ягода глаза, - случайно. Каменев находился с новой женой, Татьяной Ивановной, в издательстве "Академия", куда к нему зашёл ленинградский писатель Корней Чуковский. Втроём они вышли на улицу, а там москвичи идут в Колонный зал. Чуковский предложил пойти туда тоже. Там Каменев разыскал коменданта и попросил у него разрешения постоять возле гроба в почётном карауле вместе с Чуковским. Тот позволил...
    Сталин решил использовать эту случайность как штрих для усиления обвинения, готовящегося им:
    - Панятно. Захотел, хитрец такой, показать себя масквичам в пачётном карауле, так, нет?
    - Именно так, товарищ Сталин! - обрадовано вырвалось у Ягоды. А Сталин в ту же секунду и, неожиданно для самого себя, сделал ошеломительное открытие: "А ведь этот Ягода - сейчас второй (после меня) Хозяин в государстве! Все боятся его. Значит... догадываются, что все убийства, начиная со Склянского, как-то связаны с ним. Стало быть, в мае этого года, когда мы вот так же, с почётом, хоронили начальника Ягоды Вячеслава Менжинского, умершего якобы от болезни, то... кто больше всех был заинтересован в его смерти? Сам Ягода, занявший его место уже официально и навсегда. Значит?.. Правильно: он его отравил, потому и не было вскрытия. Болел человек, давно... Зачем его вскрывать?.. Но Сталина, Генрих Шакалович, ты не проведёшь! Ты для меня теперь - опаснейший человек. Ты... заинтересован, чтобы я... "вдруг" умер. И тогда получится следующий расклад: Молотов на моё место - не сядет, и не будет даже пытаться: слюнтяй, все это знают. Серго - тоже не захочет. Ворошилов - туповат. Каменев, Зиновьев - на очереди в покойники. Бухарин - раздавлен, работает чуть ли не рядовым чиновником в наркомате у Серго. Тухачевский - всего лишь зам у Ворошилова. В результате, выходит что?.. Только Ягода - настоящий претендент на должность главы государства? Все эти, оставшиеся в живых, кремлёвские шавки, пропустят шакала Ягоду в моё кресло... безропотно. Какой напрашивается вывод? Лишь один: избавляться от опасного человека Ягоды, и как можно скорее. Как? Об этом надо подумать..."
    - Харашё! - оборвал Сталин Ягоду на полуслове. - Иди, Генрих, и обдумай, как побистрее арестоват Каменева и Зиновьева! Прадумай канкретнее...
    - А причина - простая, товарищ Сталин, - побледнел Ягода, почувствовав в настроении Сталина что-то зловещее для себя. - Расследование убийства Кирова показало: убийца Николаев - был в заговоре с Каменевым и Зиновьевым...
    Сталин заставил себя дружески улыбнуться:
    - Маладэц, Генрих! Иди...


    Через 2 недели, 20 декабря, Каменев и Зиновьев были уже арестованы, а Сталин, уходя спать, сладко вспоминал, как он готовился к выезду в Ленинград, получив сообщение о том, что там убит Киров.
    Продумано тогда было всё. Есть в кинохронике такой кадр о коммунистическом субботнике в Москве: Ленин, с каким-то рабочим, несёт бревно. "Так вот, пусть народ увидит теперь, - решил Сталин, - и меня крупным планом. На ленинградском вокзале я появлюсь, выходящим из вагона в расстёгнутой длиннополой шинели, в которой смотрюсь на экране очень хорошо. Выйду из вагона без охраны, с лицом, скорбящим о Кирове, но и разгневанным на врагов, полным решимости мстить - лучшего друга убили! К каблукам на сапогах закажу набойки, чтобы казаться повыше. Пусть все смотрят на Сталина, когда хроника выйдет на экраны: вот он, один, без охранников. Не боится, что враги могут застрелить и его, как Кирова!"
    Всё засняли, как было задумано. Шагнул из вагона прямо навстречу ветру, шинель, распахнутая заранее и подхваченная ветром, смотрелась на экране, как крылья, выросшие сзади. Выслушал рапорт начальника ленинградской ЧК Медведя. Демонстративно сорвал левой, навечно полусогнутой, рукой с правой руки чёрную кожаную перчатку. Но не для пожатия, а ударил наотмашь этой рукой Медведя по щеке: "Не уберегли, сукины дети, Мироныча!" И после этого в кадре послышался разгневанный, с грузинским акцентом, голос:
    - Пачиму не убэрэгли Кирова?!
    Эффектная получилась хроника. Кадр с пощёчиной смотрелся не хуже, чем сверкающий монокль в глазу морского офицера на "Броненосце Потёмкине". А ведь знал Коба-актёр, что Медведь - был абсолютно не виноват, выполняя задание Ягоды: "позволить Николаеву убить Кирова". Знал Коба наперёд и другое: что будут ликвидированы все свидетели убийства Кирова. Медведя - сошлёт по суду, вместе с Запорожцем, аж на колымский "Дальстрой", где ему обещано начальствовать этой лагерной стройкой, если... сохранит тайну заказного убийства Кирова.
    Всё знал Сталин! И тем не менее, держался на съёмке "хроники" настолько естественно, словно был профессиональным актёром. Он выработал в себе это мастерство, привыкнув в Кремле к ежедневному притворству. И стал таким же большим циником, как Ленин, даже не задумываясь над этим, как и над тем, а за что же, собственно говоря, не любил Ленина? Да что там не любил, ненавидел! Но чем же тогда отличался от него сам? Ленин отнял жизнь у своего лучшего соратника Романа Малиновского, затем у главы своего правительства Якова Свердлова, у детей царя, у православных священников и, таким образом, как юрист по образованию и журналист, считавший себя интеллигентом и философом, знающим международные законы и права людей, не имел морального права быть не только главою государства, но и даже просто полагать себя цивилизованным человеком. Но в таком случае, ведь и Сталин как вождь государства не годился на этот пост, будучи в прошлом и стукачом, и "паханом"-уголовником, предателем "товарищей" по парии, и даже убийцей. "Ну и что?.. - мог он сказать. - Если весь мир - бардак, все люди - сволочи, а понятие "совесть" - выдумка слабых и религий, то этого уже не изменить никому, и, стало быть, зачем тогда об этом и думать? Разве не ответили на этот вопрос мудрецы древности: "Человек человеку - волк!" Значит, надо жить, закаляя свою волю до стальной и... не обращать внимания на интеллигентскую чепуху. Тем более что и вообще вся интеллигенция мира только и делает, что обслуживает любые, даже самые подлые, правительства - в этом её историческое предназначение. А предназначение сильных и хитрых вожаков - стада ли, племени, ханства - властвовать! Вот и весь сказ. Что?.. А как же марксизм, коммунизм?.. Ха! Сказочки для доверчивых простаков".
    Сталин не видел ничего особенного в своём цинизме, его грели лишь мысли о собственной значительности и величии. Но... обижался на нелюбовь Нади, других. Выходит, тоже простак? Да нет, так уж устроены люди: хотят любви к себе и уважения даже при циничном отношении ко всему на свете. И скотам нужны друзья и самки.
    После убийства Кирова Сталин узнал от Ягоды, что в прошлом году был арестован ректор Воронежского сельскохозяйственного института профессор Сапожников, бывший эсер. Его обвинили за участие в контрреволюционной организации "правых", а в действительности он был нужен Ягоде на будущее, и получил по суду срок пока... на 3 года тюремного заключения.
    Ягода посадил этого Сапожникова в одну тюрьму с бывшим чекистом Александром Трепаловым, который служил начальником Екатеринославской ГубЧК до мая 1922 года, а потом женился на Горчаковой, приёмной дочери "всероссийского старосты" Михаила Ивановича Калинина, и был переведен в аппарат ГПУ Москвы на Лубянку. В Москве Трепалов общался с Мартемьяном Рютиным, и оба были арестованы по делу Рютина 2 года назад. Теперь же, в 1934 году, Сапожников, сидевший в Суздальской тюрьме, оказывается, начал "признаваться", что Бухарин, Рыков, Томский и Рютин хотели убить товарища Сталина по плану Рютина, прямо в кремлёвском кабинете генсека. А затем выбросить его тело из окна. Сапожников, якобы "показал", что в этом заговоре состояли и Трепалов, и сын Григория Ивановича Петровского. Однако ни Рютин, не Трепалов пока не идут на самооговор, сколько следователи с ними ни бьются. Не хотят оговаривать себя пока и только что арестованные Каменев и Зиновьев.
    Сталин усмехнулся: "Ну, эти - недолго продержатся, не хватит ни сил, ни характера. Особенно Гришка. Да и Каменев тоже. Ещё полгода назад врал всем, что в минусинской ссылке он чуть ли не наслаждался тем, что никто ему не мешал работать - писателем заделался. Да вот, мол, вызвали в Питер... Кому он там был нужен, чтобы вызывать из ссылки? А недавно слёзные письма мне писал... Ну ничего, ты ещё пригодишься: навешу на тебя вину за эту сволочь Кирова, и загремите вы у меня уже навсегда. Сталин ничего не забывает..." - вспомнил он об оскорблении, которое нанёс ему в 26-м году Каменев: "Для вас, Иосиф Виссарионович, ленинская цитата - как охранная грамота вашей непогрешимости. Чуть что - вы приводите цитату. А надо - видеть её суть!". Иосиф вынужден был промолчать. Зато сейчас подумал: "Скоро и ты, высохший старикашка - а какой жирный был! - узнаешь, в чём суть жизни. Ягода засунет её тебе прямо в задницу! Впрочем, и от Ягоды пора избавляться тоже, пока он не избавился от меня. Посмотрим, кто из нас окажется расторопнее..."
    И тут же подумал о другом: "Вот уже 10 лет после смерти Ленина - правлю огромной страной. Все передо мною лебезят, называют великим. А не пора ли подвести хотя бы предварительные итоги и самому? Что сделано в СССР за эти 10 лет? Что пишут в своих воспоминаниях о Сталине здесь, и за рубежом?" Мысль эта показалась ему интересной, и он начал её конкретизировать.
    "Ну, во-первых, - рассуждал он, - я доказал всем этим Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и кавказским шакалам, что Сталин - это Сталин, а не какой-нибудь мелкий политик. Весь мир сейчас знает, что Сталин превращает Россию из аграрной страны в промышленную. Варим уже не только чугун и сталь, но и алюминий. Строим собственные аэропланы, танки. Лётчик Михаил Громов установил летом мировой рекорд по дальности полёта - 12 тысяч километров! Построили в этом году и самый большой в мире 8-моторный самолёт: "Анатолий Туполев - 20". Но все называют его теперь, после моей подсказки, - "Максим Горький". Писатель обалдел от гордости, что в его честь так назвал этот самолёт сам товарищ Сталин. Ему и в голову не могло прийти, что самолёт хотели назвать "Иосиф Сталин", в честь вождя страны. Но сам Иосиф не пожелал этого из суеверия: если с самолётом что-то случится, тогда не жить на свете и человеку с этим именем. Зачем было рисковать? Сделал вид, что очень любит и уважает писателя Горького, а сам - человек простой и скромный... Уж теперь-то Горький напишет книгу о Сталине, никуда не денется. Иначе, ему будет неудобно: о Ленине - написал (правда, 6 раз переделывал по указаниям этой лупоглазой идиотки Крупской), а о Сталине - не написал. Как же так? Народ ждёт от него такую книгу..."
    На память пришли другие книги, выходившие о нём за границей. Продолжал печатать свои поганки Борис Бажанов. К нему подключился какой-то Беседовский со своей стряпнёй, под псевдонимом Литвинова. Так докладывал Ягода. Выпустил уже 3 книжки и Троцкий, оставшийся без дочерей - одна умерла в Москве, другая покончила с собой где-то в Берлине. Так ему и надо...
    Не забыл об Иосифе за границей и тёзка-земляк Иремашвили - 2 года назад тоже выпустил книжку в Берлине, но... на немецком языке: "Сталин и трагедия Георгия". Иосиф не стал просить, чтобы ему перевели эту книгу - знал со слов переводчика: "Читать там нечего, товарищ Сталин, книга не интересная, ничего значительного в ней нет. Единственное, что может заинтересовать, так это сообщение Иремашвили о том, что вы были якобы не третьим, а четвёртым сыном у вашей матери. Двое вроде бы умерли сразу, а третий, Георгий Джугашвили, был кому-то подкинут, потому что родился дебилом, и бесследно исчез". Выслушав это, Иосиф выругался по-грузински, так как ничего об этом Георгии ни от матери, ни от её мужа Виссариона, никогда не слыхал. И от соседей, которые всегда и всё ведают, тоже не слыхал. Стало быть, земляк и друг детства Иосиф Иремашвили, тоже мстит ему за ссылку из Грузии. Ну, и хрен с ним. Кто отзовётся на лай этой рядовой шавки, если нет веры Троцкому, фигура которого за рубежом ценится неизмеримо выше?
    Кстати, 5 лет назад, в 1929 году, в Москве была напечатана брошюра Клима Ворошилова: "Сталин и Красная Армия", в которой Клим сделал Иосифу медвежью услугу, изобразив его главной опорой Ленина в организации обороны молодого советского государства. Всем известно, что это не так. Но Клим стал распространять слух, что он Сталину рукопись не показывал, хотел сделать сюрприз, зная-де о роли Сталина на фронтах не понаслышке, а лично. В общем, сошло. Да и никто не решился бы лезть в печать с негативными отзывами о брошюре, видя, что вся печать давно уже под контролем Сталина. Не знал он только, какие письма писали иногда в Кремль граждане СССР... В том числе и его бывшая домработница, Александра Корчагина, приславшая письмо из концлагеря на "соловках" на имя "всесоюзного старосты" Калинина. Собственно, это было официальное прошение о помиловании, а не просто письмо. Женщина до сих пор сидит на острове в Белом море без решения какого-либо суда по её делу, а стало быть, и указания срока. И страдает там лишь на основании "показаний" Синелобова, которые она неумело и неубедительно опровергала, ссылаясь на то, что все газеты писали тогда, в 1932 году, о том, что Надежда Сергеевна Аллилуева умерла от "разрыва сердца". И, стало быть, она, Александра Гавриловна Корчагина, состоявшая тогда в партии большевиков, не могла говорить об этом факте чего-то другого. Короче, несчастная женщина не то, чтобы считала себя совершенно невиновной, но просила помиловать её. Она не знала, что особо уполномоченный НКВД Луцкий, приложил к её "прошению", прочитав его раньше Калинина, своё "заключение", в котором указывал: "... Корчагина А.Г. проходила по делу о контрреволюционных террористических группах в правительственной библиотеке, в комендатуре Кремля и др."
    60-летний Калинин помнил эту красивую, пышущую здоровьем женщину не по фамилии - её имени и фамилии он просто не знал раньше - а лишь по факту, что она мыла полы в квартире Сталина, подоткнув юбку за пояс и оголив красивые стройные ноги. Но, читая теперь её прошение, не представлял себе, как ему быть? Разве сунешься с таким письмом к Сталину? Не говоря уже о Ягоде, который, видимо, и дал распоряжение причислить "сожительницу охранника Я.К.Гломе" к террористам. А что? Спала с вооружённым мужиком, значит, разбойница. Посмотрел на свой настольный календарь, обмакнул ручку в чернила и вывел на прошении "террористки" свою резолюцию: "Отклонено. М.И.Калинин. 8 марта 1935 года". Закончив писать дату - роспись уже стояла - Калинин вдруг вспомнил: "Господи, ведь сегодня же международный женский день! "Поздравил" женщину, получается... Да и подарок надо жене купить... Совсем я тут заработался... На сегодня хватит, однако!"
    С этого, будь он неладен, женского праздника, который Иосиф устроил кремлёвским дамам 8 марта 1935 года в Малом зале заседаний Политбюро, поднялась против него такая злобная волна женских сплетен о его низости, подлости, жестокости, что вынужден был пригласить Ягоду и заявить ему следующее:
    - Генрих Григорьевич, ты знаешь о том, что в Кремле готовится заговор с целью уничтожения Сталина?
    - Нет, товарищ Сталин. Впервые слышу об этом. Откуда у вас такие сведения?
    - От длинных женских языков, которые с 8-го марта не прекращают распространять сплетни о том, что Сталин... убил свою жену, потом... приказал убить Кирова... что Ленин предлагал съезду партии в своём... так называемом "завещании"... убрать Сталина с поста генсека. А теперь дошло уже до обсуждения заявления, сделанного сыном Свердлова, Андреем, что "Сталина давно нужно было кокнуть вообще", а не перемещать с должности. Ну, и в связи с этим заявлением, кремлёвские жёны высокопоставленных мужей обсуждают сейчас, каким образом можно "кокнуть" Сталина в Кремле. А твоя секретная служба, получается, ничего не знает? Разве не так, если ты "впервые об этом слышишь"?
    - Товарищ Сталин, а вы сами... уверены в том, что всё это правда, а не чьи-то домыслы? Вы можете назвать конкретные имена этих кремлёвских женщин?
    - Я-то могу. Бывшая жена Каменева, заведующая библиотекой Кремля, где 8-го марта после моего официального поздравления и вручения подарков и почётных грамот заканчивали банкет. Жёны Молотова, Калинина и некоторые другие продолжают встречаться в библиотеке и сплетничать там.
    - Иосиф Виссарионович, вы, я полагаю, не хуже меня понимаете, какой резонанс возникнет не только в нашем правительстве, но и за рубежом, если я возьму этих женщин в следственный оборот, не имея конкретных подтверждений их высказываний против вас. Ведь Вячеслав Михайлович - нарком иностранных дел, а Михаил Иванович - председатель Советской власти... Кто может подтвердить факты, о которых вы мне сообщили: что существует заговор против вас?
    - Подтвердить - есть кому, - спокойно заметил Сталин. - Но доказать эти факты, я понимаю, будет труднее. Для этого и вызвал вас. Вы пока... должны вытянуть из этих баб, кто и что говорил. Например, сестра Троцкого сказала: "Раньше, до революции, Сталина можно было легко уничтожить. А Ленин, несмотря на то, что везде шли ежедневные расстрелы, почему-то не решился на это, а предлагал лишь убрать Сталина из Кремля. Так теперь, нет уже иного выхода, что ли?" И на этот бабий призыв уже откликнулся Андрей Свердлов, я тебе об этом говорил. В общем, Генрих Григорьевич, я требую от вашего наркомата начать следствие по "делу" о заговоре против Сталина с покушением на его жизнь!
    Ягода тяжело вздохнул:
    - Начать следствие недолго, товарищ Сталин. Если вы предоставите мне свидетелей такого заговора, чтобы я... имел законное право арестовывать и допрашивать участников заговора. И если в материалах следствия окажутся лишь женские сплетни, представляете, как это будет выглядеть в международном плане?
    Сталин представлял, да и не хотел рассекречивать своих людей, подслушивавших бабьи пересуды. Бабы, разумеется, сразу откажутся, и вся затея будет выглядеть смехотворным фарсом. Поэтому предложил Ягоде иной план действия:
    - А вы, Генрих Григорьевич, - перешёл он на официальное "вы", - сначала выясните по-родственному у Андрея Свердлова, кто ему внушил мысль "кокнуть" Сталина. Может, появятся фигуранты заговора. Андрею пообещайте сохранение тайны и неприкосновенность, а участников заговора тогда возьмёте за жопу официально, и от них узнаете все подробности.
    - Я Андрея очень хорошо знаю, Иосиф Виссарионович, - несогласно заметил Ягода Сталину. - Это абсолютно порядочный человек, неспособный ни на предательство, ни на какой-либо антиправительственный заговор. Поэтому...
    - "Кокнуть" Сталина для него, - перебил вождь, - вполне порядочное дело? Вы это хотите сказать мне?..
    - Нет, совсем другое. Разве мы сами, в молодости, не бахвалились иногда перед своими знакомыми женщинами, не выбирая слов? Так и Андрей, ляпнул своё "кокнуть", не подумав. А со мной, на такую скользкую тему он и разговаривать не станет: у него хватит ума назвать всё сплетней и отказаться. Так что ничего нам разговор с ним не даст.
    - Значит, пусть кремлёвские бабы продолжают распускать языки и сплетни, оскорбительные для Сталина, и дальше? Так, нет? И чем занят тогда комендант Кремля?
    - Ну, что вы, товарищ Сталин, даю вам слово, что уж на баб-то я управу найду! Станут тише муравьёв в лесу, как при коменданте Малькове. Он только одну бабу сжёг в бочке с бензином, и то поэт Демьян Бедный в обмороке в штаны наделал. А теперь обделаются все высокопоставленные дамы!
    - А что ти им сделяишь?
    - Увидите по их лицам! Но это - мой секрет...
    - Ладна, пасмотрим... - согласился вождь. - Но ти всё жи узнай, ат каво пашли эти сплетни, что Сталинь застрелиль сваю жину?
    - Узнаю, товарищ Сталин, всё узнаю! И наведу порядок, как при Малькове.
    На этом расстались. Ягода установил в малой столовой Кремля, где собирались на ужин кремлёвские уборщицы, официантки, машинистки, секретные микрофоны для прослушивания разговоров, такие же микрофоны и в кремлёвской библиотеке, и в больнице. А великий вождь Сталин всё же попытался обсудить вопрос о "о заговоре против Сталина с покушением на его жизнь" на Малом заседании Политбюро, то есть, в узком кругу своих сатрапов, но... одобрения арестам по этому делу не получил, так как "никакого заговора не существует, если нет конкретных фактов", и отсоветовали вождю "позориться перед мировой общественностью".
    Зато Ягода быстро выявил злостных сплетниц в Кремле, в котором проживало 1200 человек народу. Их оказалось более сотни, все до единой были уволены с работы и посажены в исправительно-трудовой лагерь сроком на 1 год, с предъявлением каждой языкатой бабе конкретных слов, записанных с их длинных языков. После чего стал тише мышей не только вновь набранный кремлёвский персонал, но и прежний. В особенности же были напуганы лично Ягодой жёны Молотова, Калинина и бывшая жена Каменева, библиотека которой считалась рассадником сплетен. Ягода нашёл, собрав их в библиотеку, убедительные аргументы против них и обрисовал такую перспективу, если не прекратят сплетни, что они не посмели ему не только возразить, но и поднять на него глаз.
    Сталину Ягода доложил:
    - Иосиф Виссарионович, источником сплетен оказался комендант Кремля Петерсон. Это от него пошло, что ваша жена умерла насильственной смертью, а не от болезни сердца. Но... сболтнул он это не умышленно, а случайно, когда в то печальное утро вышел из спальни покойной Надежды Сергеевны, а жена Молотова спросила у него: "Это правда, что на голове Нади кровь?" Вот он ей так и ответил тогда, призналась теперь Полина. При этом присутствовал и куратор Кремля товарищ Енукидзе, который тоже побывал в спальне вашей жены и подтвердил слова Петерсона. - Ягода умолк.
    - Ну, что же... - раздумчиво произнёс Сталин. - Коменданта Кремля Петерсона увольте и передайте его в наркомат вооружённых сил Ворошилову, который найдёт ему тихое место. Поставьте вместо Петерсона... ну, хотя бы его заместителя Павлова, который пусть наведёт порядок и прекратит сплетни.
    - Это уже сделано мною, товарищ Сталин. Все сплетницы, до единой, уже уволены из Кремля, - вставил Ягода.
    - А где находится сейчас бывший комендант Кремля Мальков? - поинтересовался Сталин.
    - Он ещё тогда, в 18-м, отпросился, как бывший моряк, в Кронштадт. А где служит сейчас, я не знаю.
    - Харашё. Куратора Кремля Авеля Енукидзе я заменю завтра же сам. Какой из него куратор, если не был в курсе, что делают у него за спиной бабы? Хотя по женской части он и считается специалистом. А может, куратором поставить Павлова, как считаешь?
    Ягода промолчал.
    А Сталин подумал: "Баб этих - Молотова и Калинина, я всё равно посажу и без следствия, как только выпадет удобный момент. Сестру Троцкого - трогать не буду, чтобы этот говнюк не вонял за границей. Я её убью по-другому: судьбой её любимого сына Лютика. А вот тебя, Генрих Григорьевич, вижу, тоже пора заменить, тебе дороже и важнее не Сталин, а твой родственник на 10-й воде Андрей, которого я тоже... всё равно... посажу. Не решил вот только, что делать с Авелем..."
    Мысли Сталина переключились на непутёвого сына Яшку, который плохо учился в Транспортном институте. Рассорился с русской девушкой, студенткой Голышевой, которая родила ему сына, и снова отмочил неприятный для отца номер, женившись в Одессе этим летом, во время каникул, на еврейке Юлии Мельцер. Знал, подлец этакий, что отец будет против и не позволит ему жениться, поэтому ещё весной подал документы в одесский ЗАГС с этой девкой, закончившей балетную школу в Москве. А в августе, когда отец был целиком занят подготовкой убийства Кирова, зарегистрировал свой брак в чужом городе, где фамилия Джугашвили ничего для регистраторши не значила. Естественно, такой "сюрприз" привёл отца в бешенство. И вновь произошёл тяжёлый для обоих разговор, закончившийся для Сталина как вождя государства ошеломительным открытием, к которому сын случайно подтолкнул. Это открытие судьбоносно повлияло не только на жизнь Яшки, но и на судьбу кремлёвских евреев...
    Ссора опять вспыхнула на "еврейской почве". Ругались по-грузински:
    - У тебя что, короткая память, да? Зачем снова женился на еврейке, и без моего разрешения? Скажи, чего тебе не хватает, чтобы ты продолжал свой род как грузин, а не еврейский "мемзер"?
    - А что это такое?
    - "Мемзер" - означает муж еврейки, но не еврей, "чужой" человек, перед которым нельзя раскрывать еврейских тайн и секретов. Ты что, не знал, в какую залезаешь семью?
    - Я не собирался и не собираюсь жить в Одессе. Просто я женился на Юлии, потому что люблю её.
    - А она? Тебя любит или... твоё положение?
    - А какое, такое у меня положение? Студент...
    - Для твоей жены ты - в первую очередь сын - Сталина! Вот какое у тебя положение. И она... это прекрасно понимает. А тебе, к тому же, придётся ещё и работать, а не только учиться, раз женился. Что на это скажешь?
    - То же самое: она любит меня, а не моё положение.
    - Что она в тебе может любить?
    Яков промолчал.
    - Вот видишь! - усмехнулся Сталин. - И вообще, я смотрю, ты до сих пор не представляешь себе, что такое евреи, если второй раз обжигаешься на одном и том же!
    - А чем тебе не угодили евреи? Такие же люди, как все.
    - Такие, да не такие! - возмутился Сталин. - Почитай историю еврейства, тогда поймёшь! Они считают себя самыми лучшими на земле, Божиими избранниками! А всех остальных - презирают. Даже молитва у них есть такая. Странно для меня другое: почему тебя так тянет на них? Словно еврейки смазаны для тебя мёдом!
    Яшка обиделся:
    - Но ведь и ты, отец, был женат на еврейке!
    - Мать покойной Надежды - христианка, а не иудейской веры. Её мать, бабушка Нади, была католичкой. Но, когда выходила замуж за тифлисского украинца, приняла православие и венчалась с ним в православной церкви. И Ольга Евгеньевна тоже окрестила свою дочь, то есть, мою будущую жену в православную веру. Понял, нет?! Но она меня всё-таки предала, так как иудейская часть крови Ольги Евгеньевны, видимо, оказала своё влияние. - Про себя же злорадно подумал: "А твою жену я ещё проверю арестом на преданность тебе! Тогда увидим..."
    Сын прервал эту мысль:
    - Отец, но ты взгляни хоть раз на членов своего правительства! Ведь почти все они - евреи... Или женаты на еврейках. Даже твой русский секретарь Поскрёбышев - женился на еврейке! Что же плохого в том, что я женился на такой же? А когда они узнают, что у тебя невестка еврейка, то будут "за" тебя во всём, а не "против".
    Сталина осенило, он даже улыбнулся: "А ведь сын прав. В конце концов он уже зарегистрировал свой брак, и мне поздно махать на Яшку руками. А вот выгоду от его женитьбы я, действительно, могу извлечь!" Улыбнувшись сыну ещё раз, он примирительно произнёс:
    - Ладно, уговорил! Живи, как хочешь, вмешиваться в твою личную жизнь больше не стану. Но знай: в душе - я всё же против твоей женитьбы. А на работу устроиться помогу. Подумаю и о дальнейшей твоей судьбе.
    - Спасибо тебе, отец! - радостно вырвалось у сына. И тут же радость выплеснулась в глупость: - Ведь многие кремлёвские коммунисты, да и не кремлёвские - женаты на еврейках, и ничего!.. Так, нет?
    Улыбка с лица Сталина мгновенно исчезла:
    - Скажи мне, Яков, а почему ты у меня до сих пор не коммунист, а?..
    - Не знаю, отец. Как-то не думал об этом...
    - А о чём ты вообще думаешь! - возмутился Сталин. - Тебе сколько лет?
    - 28.
    - Вот-вот, возраст мужчины, пора бы и думать по-взрослому. Когда ты, наконец, поумнеешь? Когда поймёшь, что такое партия, её роль в жизни страны?
    Яков ляпнул с обиды:
    - Выходит, что всё-таки... самые умные люди в Советском Союзе - евреи? Все - в партии, все - на руководящих постах! В газетах, в институтах, в органах, в правительстве, в судах. А ты их - не любишь...
    - Во-он, дурак! Вон из моего дома! - заорал Сталин на сына, топая ногами. А когда сын ушёл, а сам поостыл, то решил заняться Яшкой вплотную. Надо "нажать" через Лукашова, чтобы Яшке выдали в институте диплом инженера без экзаменов, несмотря на "хвосты" (задолженности), которых у него набралось по 5 предметам (слава Богу, хоть дипломную работу удосужился написать). Квартирный вопрос пусть Лукашов организует, позвонив коменданту Кремля. А самому Яшке надо приказать немедленно оформиться на работу дежурным инженером-трубочистом на одной из заводских электростанций (нашлась такая должность в Москве). После всего этого надо поручить Лукашову собрать статистические данные, подтверждающие еврейское засилье в партии и в Москве. Лучше него эту непростую и секретную работу не выполнит никто.
    Когда работа по сбору статистических данных была завершена к годовщине дня рождения Ленина в 1936 году (так уж получилось), Лукашов, изумлённый открывшейся ему статистической картиной еврейского засилья, посоветовал Сталину почитать ещё и "советские энциклопедии", переделанные учёными евреями из старых энциклопедий в сторону прославления "своих достижений" и умаления вклада русских в науку, искусство и другие сферы жизни, а то и вычёркивания их фамилий из энциклопедий вообще. Для вычёркивания был удобный предлог. Ленин, придя к власти, чтобы не прослыть вандалом-палачом, не расстреливал буржуазных учёных, как "контрреволюционеров", а выдворял их из России, как дрова, целыми пароходами. Вот эти фамилии и вычёркивались из энциклопедий. Освободившиеся места заполняли своими именами, например, Демьян Бедный или Анна Ахматова. Хотели было вычеркнуть и Максима Горького, но возмутился Луначарский, и "расправа" не состоялась. А некоторым представителям культуры, получившим мировую известность, которых трудно было выбросить из энциклопедий, таким, как писатель Ф.М.Достоевский, ставили клеймо "реакционный".
    Прочтя статистику и ряд энциклопедических статей, Сталин, как и Лукашов, был потрясён. Он понял, что кремлёвские евреи в 30-х годах почувствовали полное сходство своего правления с правлением Бенито Муссолини в Италии и Адольфа Гитлера с его "национал-социалистической партией" в Германии, а потому срочно принялись за украшательство истории ленинизма в России. Сталин, названный французским писателем Анри Барбюсом "Сталин в России - это Ленин сегодня", был раздосадован тем, что прохлопал ситуацию, и начал давать задания кинорежиссёрам и композиторам на создание кинофильмов и песен, пропагандирующих не только ленинизм-сталинизм, но и русский патриотизм, чтобы привлечь этим к себе русский народ, разочаровавшийся в кремлёвской власти евреев, многие из которых предусмотрительно поменяли свои фамилии на русские.
    И вот теперь, когда он, генсек Сталин, всерьёз заинтересовался этим "еврейско-русским патриотизмом", картина засилья евреев в структурах Советской власти выглядела следующим образом.
    В состав ЦК ВКП(б) входили:
    В.А.Балицкий, К.Я.Бауман, И.М.Варейкис, Я.Б.Гамарник, Н.И.Ежов, И.А.Зеленский, И.Д.Кабанов (Розенфельд), Л.М.Каганович, М.М.Каганович, Д.Г.Кнорин, М.М.Литвинов (Мейер Валлах-Финкельштейн), И.Е.Любимов (Козлевский), Д.З.Мануильский, И.П.Носов, Ю.Л.Пятаков, И.А.Пятницкий (О.А.Блюменберг), М.О.Разумов (Сагович), М.Л.Рухимович, К.В.Рындин, М.М.Хатаевич, М.Е.Чудов (Асков), А.М.Шверник, Р.И.Эйхе, Г.Г.Ягода, И.Э.Якир, Я.А.Яковлев (Эпштейн), Ф.П.Грядинский, Г.Н.Каминский, И.С.Уншлихт, А.С.Булин, М.И.Калманович, Д.С.Бейка, Цифринович, Трахтер, Битнер, Г.Каннер, Л.Кришман, А.К.Лепа, С.А.Лозовский (Шпигельман), Б.П.Позерн, Т.Д.Дерибасс, К.К.Стриевский, Н.Н.Попов, С.Шварц, Е.И.Вегер, Л.З.Мехлис, А.И.Угаров, Г.И.Благонравов, А.П.Розенгольц, А.П.Серебровский, А.Н.Штейнгарт, И.П.Павлунский, Г.Я.Сокольников (Бриллиант), Г.И.Бройдо (тайный глава российского еврейства), В.И.Полонский, Г.Д.Вейнберг, А.Р.Розит, В.Г.Фейгин.
    Все, кроме самого Сталина, и русского Семёна Семёновича Лобова, но женатого на еврейке, были евреями, каждого из них Сталин знал лично и проверил по анкетным данным графу национальность.
    В комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) вошли евреи:
    Л.М.Каганович, Н.И.Ежов, Е.Ярославский (Губельман Моисей Израилевич), Д.А.Булатов, И.М.Беккер, Н.С.Березин, С.К.Брикке, Е.Б.Генкин (Розенталь), М.Л.Грановский, В.Я.Гроссман, Р.Е.Давидсон, Б.А.Двинский, А.А.Левин, Ж.И.Меерзон, Л.А.Папарде, А.Н.Петровский (Биркман), Н.Н.Рабичев (Зайденшнер), Р.Г.Рубенов, М.И.Рубинштейн, В.П.Ставский, М.Л.Сорокин, М.М.Тёмкин, А.А.Френкель, С.Г.Хавкин, В.Ф.Шарангович, Э.И.Юревич, А.И.Яковлев (Эпштейн).
    Наркомат иностранных дел состоял тоже, кроме трёх человек, из одних евреев: нарком - Литвинов М.М. (Мейер Валлах-Филькенштейн), его зам - Николай Крестинский (русский, но женат на еврейке), Карахан Лев Михайлович, Сокольников-Бриллиант Григорий Яковлевич, Эпштейн Сигизмунд Вольфович, Дымент Вацлав Исаакович, секретарь наркома - Отличин Пётр Петрович, секретари женщины: Шмохбронская, Морштинер.
    Протокольный отдел: заведующий - Ротштейн Яков Абрамович, его секретарь - Бурштейн Бася Гдальевна.
    Политический архив: заведующий - Якубович Игнатий Семёнович.
    Отдел дипломатических курьеров: заведующий - Грикман Фёдор Карлович.
    Первый Западный отдел (Прибалтика, Польша и Скандинавия): заведующий - Березов Лазарь Эмануилович, его помощники: Гайдис Леон Яковлевич, Мирный Семён Максимович, референт по Польше Кониц Евгений Лазаревич.
    Второй Западный отдел (Центральная Европа и Бельгия): заведующий - Штерн Давид Григорьевич, его помощники: Линде Фридрих Вильгельмович, референт по Чехословакии и Балканским странам Шапиро Михаил Савельевич, референты по Германии, Австрии и Венгрии Россовский Марк Исакович и Кантер Софья Павловна.
    Третий Западный отдел (Англо-романские страны): заведующий - Рубинин Евгений Владимирович, его помощник - Вейнберг Хаим Семёнович, референт по Америке - Столяр Сидор Леонтьевич, референт по Англии - Лелянс Карл Яковлевич.
    Первый Восточный отдел (страны Дальнего Востока): заведующий - Цукерман Владимир Моисеевич; заведующий прессой - Гальперина Евгения Львовна.
    Второй Восточный отдел (страны Ближнего Востока): заведующий - Козловский Бенедикт Игнатьевич; референт по Китаю - Смирнов-Бреговский Михаил Самуилович; референт по Японии - Айзенштадт Ефим Григорьевич.
    Юридический отдел: заведующий - Сабанин Андрей Владимирович, его помощник - Плоткин Марк Абрамович; юрисконсульты: Блюменфельд Владимир Германович, Браун Виктор Осипович; референты: Дуван Илья Саватьевич, Рафаловская Анна Борисовна, Ривлана Надежда Ефремовна.
    Экономическая часть: заведующий - Розенблюм Борис Данилович, его помощник - Флигельбаум Рафаил Михайлович.
    Консульский отдел: заведующий - Заславский Анатолий Витальевич; референты: Поляк Александр Алексеевич, Серебряный Вениамин Николаевич, Кривицкая Вера Николаевна, Шмулевич Евгения Абрамовна.
    Отдел печати и информации: заведующий - Уманский Константин Александрович, его помощники: Подольский Яков Борисович, Миронов Борис Миронович, Бельский Семён Соломонович.
    Управление делами и отдел кадров: заведующий - Мартинзон Яков Мартынович, его помощник - Гацкель Лев Абрамович.
    Представительства комиссариата за границей: Франция - посол Потёмкин Владимир Петрович (русский), советники: Розенберг Марсель Израилевич, Гиршфельд Евгений Владимирович; торговый представитель - Двойлацкий Шолом Моисеевич; военный атташе - Венцов Семён Иванович (Кранц).
    Германия: посол - Суриц Яков Захарович; секретарь - Гиршфельд Александр Владимирович; вице-консул - Каплан Лев Самуилович; атташе - Гордон Борис Моисеевич; торговый представитель - Канделаки Давид Владимирович, его заместители: Фридрихзон Лев Христианович, Файнштейн Абрам Соломонович, Волынский Марк Яковлевич; военный атташе - Шнитман Лев Александрович.
    Англия: посол - Майский Иван Михайлович (Штейман); советник - Каган Масуил Бетсианович; атташе - Волчков Александр Фёдорович (Беркман); торговый представитель - Озерский Александр Владимирович (Фридман).
    Далее продолжать фамилии бессмысленно, картина всё та же, проще назвать исключения из правила: русского посла в Америке (но женатого на еврейке) Александра Антоновича Трояновского и посла в Польше армянина Якова Христофоровича Давтьяна. Во всех остальных государствах мира, с которыми Советский Союз имел дипломатические отношения, все сотрудники наших посольств были евреями. В том числе и Александра Михайловна Коллонтай, посол в Швеции, указавшая в своей анкете в графе "национальность" - "еврейка". Все дипломатические представительства СССР в его союзных республиках состояли так же только из евреев.
    Наркомат внутренних дел (ОГПУ): комиссар - Ягода Григорий Генрихович (Гершель Иегуда), его помощник - Агранов Яков Самуилович (Сорензон); начальник Главного Управления Милиции - Бельский Лев Николаевич; начальник Главного Управления лагерей и поселений - Берман Матвей Давидович, его заместитель - Раппопорт Семён Григорьевич; начальник Беломорских лагерей - Коган Лазарь Моисеевич; начальник Беломоро-Балтийского лагеря - Фирин Семён Григорьевич; начальник Главного Управления тюрем - Апетер; уполномоченные ОГПУ: Северо-Кавказский край - Фридберг; Средней Азии - Пилер; Таджикистана - Солоницын; Узбекистана - Круковский; Азербайджана - Пурнис; Сталинского края - Раппопорт; Винницкой области - Соколинский; и т.д., и т.д. во всех областях и краях СССР только евреи.
    Из евреев состояли и все остальные наркоматы Совета Народных Комиссаров. И Сталин понял, дело с засильем евреев в руководстве партией и карательными органами государства зашло настолько далеко, что пора принимать какие-то срочные меры, пока они не посадили его самого в подвальную камеру на Лубянке. В его опытную голову интригана пришла простая и ясная мысль: "Нужно срочно заставить арестованных евреев давать показания против других правительственных евреев, которые ещё на свободе, и арестовывать их по этим показаниям. А новые арестанты проделают то же самое. И это разобщит евреев, заставив их сражаться лишь за собственную жизнь. Только таким способом можно пересажать их всех, и опасность исчезнет!"

    3

    18 мая от столкновения в воздухе с истребителем сопровождения взорвался самолёт-гигант "Максим Горький". Он погиб из-за лихачества молодого лётчика, выделывавшего вокруг него фигуры высшего пилотажа. Сталин, узнавший об этом по телефону, посмотрел на календарь 1935 года, лежащий на письменном столе в кабинете, суеверно подумал, переведя взгляд на окно, где плыли по небу белые облака: "А я ведь собирался пойти в этот полёт... Хорошо, что не назвал самолёт в свою честь. Лучше быть живым академиком, чем "великим" покойником, которого поместили бы рядом с Лениным. Впрочем, помещать было бы нечего: от тел лётчиков остались лишь куски!.. Наверное, писателю Горькому теперь недолго жить, если верить приметам. Так и не написал обо мне книгу, засранец! Всё ему некогда... Да и нехорошо о Сталине отзывается. Значит, не хочет писать, а "некогда" - только отговорки. Следовательно, надо помочь Горькому улететь с этой Земли в другой мир... Приметы не обманывают! Поручу сделать книгу Булгакову - тоже неплохой писатель. А пока... пусть о Сталине продолжают писать газеты: "гениальный вождь и учитель", "друг всех народов..." и так далее. Знаю, что это подхалимаж, что заставляет это делать в "Правде" Мехлис, а всё равно приятно. Люди привыкают к этому, как к утреннему чаю. Пройдёт 2-3 года, и в сознании народа имя "Сталин" с приставкой "великий" закрепится уже навсегда. Кто сомневается сейчас в том, что лысый и картавый псих Ленин - "великий" и "гениальный" человек? Никто. А Сталин к тому же... это - само спокойствие, выдержка. Сталь".
    Тем не менее и "сталь" неожиданно дрогнула при мысли, что пришла пора очищать Кремль от людей, которые слишком много знали о тайных распоряжениях и подковёрных делах вождя государства. Больше всех знал и был умным человеком Генрих Ягода. Разве просто от него освободиться?!. Тут надо продумать всё до мелочей 100 раз, прежде чем решиться на акцию. Она должна быть абсолютно неожиданной, нелогичной, на взгляд Ягоды. Надо ждать - время покажет, когда и как... А пока можно начать (в смысле нелогичности и неожиданности) с очищения от друзей, которые в курсе моих личных дел. С Авеля Енукидзе, например, друга с молодости. Шакал, а не друг - отказывался переписывать свои воспоминания о создании в Баку подпольной типографии. Написал, что её организовал Ладо Кецховели, а не я. А сейчас понял, что его крестницу застрелил я. Если рассуждать по-умному, то его надо "убирать" навсегда, чтобы не проболтался о своих подозрениях. Но "убирать" его, весёлого и добродушного холостяка, как-то не хочется, не лежит к этому моя душа. Сколько раз, бывало, приезжали к нему из Тифлиса знакомые грузины, и почти всегда он приглашал на эти встречи и меня, если я не был занят заседаниями Политбюро или подготовкой чего-то поважнее. Откуда-то набирал на эти вечеринки красивых москвичек, весёлых, доступных... Я, правда, ни разу не пользовался ими, опасаясь молвы, но удовольствие от общения с ними получал. Весёлый Авель человек! Больше тысячи москвичек "осчастливил": вёл, оказалось, учёт в специальной тетради - имя, дата... Показывал мне эту тетрадь.
    Вот на этом "распутстве" Авеля и сыграл вождь коммунистического государства, натравив на него старых большевиков, моралистов, у которых уже члены не стояли. Да ещё Ворошилову подсказал, чтобы тот подлил масла в "распутный костёр". Все вместе они и зажарили на этом костре бабьего козлика Авеля, написав докладную в Политбюро про аморальное поведение коммуниста Енукидзе, работающего в святыне коммунизма: "Не позволим, чтобы в Кремле устраивали публичный дом, покрывающий нас позором!" И не позволили, попросив вмешаться в дело генерального секретаря партии товарища Сталина.
    Что оставалось товарищу Сталину?.. Вызвал Авеля к себе в кабинет и честно заявил, глядя в глаза:
    - Придётся, Авель, убирать тебя из Кремля. Эти... старые большевики, бывшие политкаторжане, не успокоятся до тех пор, пока ты не уедешь отсюда. Понял, нет?
    - Послушай, Коба, но ведь блядей здесь беру не только я!..
    - Брать, Авель, надо умеючи, без шума. А у тебя - всегда пьянки, друзья, песни, бабы! Все это слышат и видят. Потому и жалуются мне. Как генеральному секретарю партии, чтобы я прекратил разврат. Поедешь в Тбилиси к Берии. Он найдёт тебе место...
    - Да он - такой же б..дун, как и я! Но ему - можно, а мне - нет, так, да?
    - У русских на этот счёт есть мудрая поговорка: "Не бери, где живёшь, и не живи, где берёшь", понял, нет? А не умеешь тихо жить, уезжай! Иначе мне придётся принять другие меры.
    - Какие? - нагло спросил Авель.
    - Сейчас ты получил только строгий выговор. А не уедешь, они добьются исключения из партии! Понял, да? Я обязан реагировать, так, нет?
    - Я всё понял! - распалился вдруг Авель. - И то, какой ты мне друг, и то, что ты заинтересован убрать меня из Москвы.
    - Почему это Я заинтересован?
    - Сам знаешь. Не надо притворяться, Коба. Скажи прямо, без хитростей: тебе неприятно, что я много знаю про тебя? Так, да? И поэтому ты хочешь, чтобы я был подальше от тебя и молчал, так, нет? Если так, я уеду. Подам в отставку, и уеду.
    - Куда ты уедешь?
    - К бабам, на минеральные воды. Заведовать каким-нибудь курортом, если ты не против...
    - И будешь там трепаться обо мне?
    - Ты меня знаешь: я не из болтливых. В Кремле такие не выживают, не тебе говорить. Разве я сказал кому-нибудь, что типографией "Нина" руководил не ты? Даже книгу своих воспоминаний переделал, как ты хотел.
    - А откуда Киров об этом узнал?
    - Только не от меня! Возможно, от Серго, с которым он дружил!
    - Ладно, разговор окончен, Авель. Ты меня тоже знаешь: Сталин своих решений не меняет.
    - Вот ты и выдал себя! - злорадно выкрикнул Авель, преображаясь в озлобленного грузина. - Ты затаил на меня злобу с тех пор, когда я отказался переделывать свою книгу. Не можешь мне простить того, что я не хотел врать! Вот в чём главная причина, а не в бабах, с которыми я сплю! Кому какое дело, с кем спит холостяк? Нет, это всё - твоя работа!..
    - Молчать, шен мкрало турав! 1 Ты с кем разговариваешь?!
    - С тобой, предатель!
    - Ну ладно, шен ме момигонэб! Шен ак сакартвело ар гегенос! Пурс гепицеби: шен ахла омилокав пехебс! 2
    - А пошёл ты!.. Сам знаешь, куда! - вырвалось у Авеля по горячности характера, но договорить до конца всё-таки не посмел, ушёл, только хлопнув дверью.
    И оказался после этого на Кавказе. Расстрелять его тогда было нельзя - мог поднять ропот: что, да как, за что?.. Ничего, Сталин не бросает слов на ветер - просто немного подождёт...
    А потом в Москве построили метро - было торжественное открытие первой линии, и в Кремль зачастили иностранные гости, в том числе и знаменитые писатели со своими вопросами. Первым, как когда-то к Ленину, заявился Герберт Уэллс, который спал теперь с бывшей любовницей Горького, завербованной агентами Ягоды в секретные сотрудники ОГПУ. Горький, разумеется, не знал, что его обожаемая Мария Игнатьевна Закревская-БудбергБенкендорф, генеральская дочь, хранящая секретный архив "великого пролетарского писателя" у себя в Лондоне, подбрасывает на своей кровати высохшего от старости 68-летнего автора "Человека-невидимки", "Борьбы миров" и "России во мгле", в прошлом рассыльного магазина, потом аптеки, учителя начальной школы.
    Уэллс приезжал в 34-м, вспомнил Иосиф. В 35-м приезжал по приглашению всё того же Горького Ромен Роллан, ровесник Уэллса, женившийся на вдове русского белогвардейца Майе Кудашевой. Роллан напечатал 2 года назад в Париже свой роман "Очарованная душа". Пришлось Иосифу очаровывать и этого - получилось. Как и с другими писателями, которые наведывались раньше. Немцем Эмилем Людвигом в 31-м - расспрашивал об отце, матери, детстве. Остался доволен. В том же году прикатил из Англии Бернард Шоу. Организовали и ему торжественную встречу в честь 75-летия. Уехал с хорошим впечатлением. Правда, у себя в Англии отозвался о Сталине, что в манере русского вождя есть-де "помесь Папы и фельдмаршала", но это не оскорбление.
    С французским писателем Анри Барбюсом просидели на даче Иосифа до полночи - это было, если не изменяет память, в сентябре 1934-го. Очаровал и этого. Он, вернувшись в Париж написал даже крылатую фразу, которая облетела весь мир - "Сталин - это Ленин сегодня".
    А почему так все воспринимали Сталина? Да потому, что умел применить не только свой артистический дар великого притворщика, играющего в искренность и душевную щедрость, но и методы незабываемого "ездока" Георгиадиса-Гюрджиева. Гипноз, внушаемый им - а это умение он развивал в себе постоянно - действовал безотказно. Складывалось даже впечатление, что посещают не великие писатели, а незадачливые близорукие дурачки. Ведь тот же Роллан мог настоять на том, чтобы сын Майи Кудашевой поехал с ними в Париж погостить, мог. Однако постеснялся это сделать. И... белогвардейский отпрыск никуда из Москвы не улетел - остался художничек у Иосифа в заложниках. Теперь и мама, и отчим не пикнут против диктаторской власти Иосифа у себя во Франции - побоятся.
    Дальновидным оказался только 78-летний английский драматург Бернард Шоу. Этот, кажется, понял, что Иосиф с ним хитрит, и перестал "подчиняться". Впрочем, это было понятно - человек, написавший такие вещи, как "Война и человек", "Цезарь и Клеопатра", "Тележка с яблоками", не мог быть близоруким простаком.
    Кстати, когда Роллан гостил в Москве, во Франции люди Ягоды выследили (по наводке бывшего деникинского генерала Скоблина) махрового врага советской власти генерала Кутепова, тихо убили его в легковом автомобиле, а труп где-то упрятали.
    Трупом стал и сын Максима Горького, но совершенно непредусмотренно. Дело в том, что Ягода завёл шашни с его женой, завербовал её себе в секретные агенты, а муж случайно всё это обнаружил. Пришлось столкнуть его с высокой лестницы, по которой он полез на крышу дома, куда его заманили агенты Ягоды. Скандала, назревающего в доме Горького, таким образом, избежали, но трагедии, возникшей в душе писателя, которого рассчитывал использовать Иосиф, избежать, видимо, не удастся...
    А в конце лета пришлось слегка позаигрывать, а вернее, усыпить бдительность Бухарина - нужен был имидж "доброго, не помнящего зла вождя". Взял и предложил тост на банкете выпускников военных академий:
    - Товарищи! Давайте выпьем за Николая Ивановича Бухарина! Он, правда, особого отношения к академии не имеет, но так как он, я вижу, присутствует здесь, а мы давно не поднимали бокалов за его здоровье, то - прошу вас поднять их!.. Все мы любим и знаем Николая Ивановича, а кто старое помянет, тому глаз вон! - И радушно, естественно так, улыбался. О, он это умел!..
    А Бухарин под аплодисменты, словно прощённый школьник, замеченный учителем, тоже заулыбался, облегчённо, светло. Даже подумалось: "Какой это в жопе академик? Мальчишка, телёнок!.. Ну и хорошо, что такой дурак. На здоровье!.."
    В Москве все кинотеатры показывали новую картину "Юность Максима" с Борисом Чирковым в главной роли. Москвичи шли на неё буквально "9-м валом", хотя дореволюционный Питер и его рабочие в этом фильме были фальшивыми. И тогда Иосиф понял, русский народ сильно помолодел и не знает прежней жизни в России. А если не знает, не помнит, значит, можно и "воспоминания" старых большевиков делать такими же, как этот кинофильм - разоблачать их будет некому, а кто помнит настоящую правду, тот побоится. И подумав об уехавшем Авеле Енукидзе, задал себе ещё один, итоговый вопрос: "Что же было ещё хорошего в ушедшем десятилетии?
    В прошлом году был построен, ставший теперь знаменитым, пароход, названный "Челюскиным" в честь полярного исследователя Семёна Ивановича Челюскина, открывшего в 1742 году северную оконечность Азии на Дальнем Востоке - мыс, который был назван потом его именем. Этот пароход водоизмещением в 7500 тонн перегнали из Ленинградской судоверфи, где он был построен, в северный порт Мурманск. Оттуда он отправился по северному морскому пути во Владивосток, чтобы проделать этот путь за одну летнюю навигацию. Руководил экспедицией советский академик Отто Юльевич Шмидт, а капитаном был Воронин. Однако, 13 февраля этого года, застрявший во льдах где-то в районе Чукотского моря, пароход был раздавлен льдами, и экипаж пришлось спасать со льдины самолётами. Весь мир следил за тем, как советские лётчики Водопьянов, Леваневский и Ляпидевский продирались по воздуху на льдину сквозь пургу и метели несколько раз, пока не подобрали всех до единого. Ради этого подвига лётчиков было придумано звание Герой Советского Союза, и они получили его первыми в стране.
    Да, ещё раньше, в 1928 году, когда спасали итальянскую экспедицию генерала Умберто Нобиле, оказавшуюся на льдине где-то возле Шпицбергена (летела к Северному полюсу на дирижабле, сконструированном самим Нобиле), то первым, кто пришёл на помощь итальянцам, оказался экипаж советского ледокола "Красин". А прославленный военный инженер генерал Нобиле и по сей день работает в Советском Союзе на заводе, который изготавливает дирижабли по его проектам. Михаил Тухачевский вовремя сообразил, что этот итальянский изобретатель может нам здорово пригодиться.
    Да, голова у Тухачевского светлая на всё передовое, не то что у тупого Клима Ворошилова, под началом которого служит бывший офицер царской армии Тухачевский. Но... рано или поздно придётся эту голову отделить от него. Что поделаешь, уже все в штабе понимают, что вместо Клима надо ставить Тухачевского. А это означает передать армию в руки человека, который способен спихнуть меня.
    Никуда не денешься, таков закон жизни: не ты, так тебя! Кто успевает первым... Вот и родному сыну Яшке надо бы дать по башке, но... это сын. Хотя и предавший отца, а всё-таки - сын. Сутками молчит, засранец бездарный, но в шахматы обыгрывает многих умных мужиков. Загнать его в армию, что ли, в Академию? Там его проще будет выдвинуть потом... Хоть у военных ума наберётся. По натуре Яшка - типичный бабник, не может без женщины. Плохо это или хорошо, кто знает?.. Самому вот женщины уже не нужны - почти не нужны. Тут знал: это - не плохо. Вождя - никто не должен соблазнить! А женщины - это главный путь, с которого начинались все исторические предательства.
    О предательстве неустанно напоминал и личный пилот Голованов, не доверявший евреям из ГПУ и в особенности Ягоде, в котором разгадал природным чутьём убийцу и мерзавца. Видимо, сама судьба послала мне этого Голованова, как когда-то Ягоду, которого пора убирать со сцены. Но Голованов смотрел вперёд ещё дальше: хотел, чтобы контроль за всем, что происходит в стране, был не в руках чекистов, а в моих руках, чтобы я всегда знал обо всём, что делают и собираются делать в самом наркомате внутренних дел.
    Эта мысль умного пилота пришлась Сталину по вкусу более всего. Надо было срочно создать собственную службу безопасности в тайне от госбезопасности, то есть, от Ягоды. И возглавить секретную службу должен лётчик Голованов...


    Вскоре после рождения этого плана Голованов уже подбирал себе кадры, заказывал подслушивающую аппаратуру за границей у частных фирм и тайно привозил её в Москву на своём самолёте. Его самолёт Сталин запретил проверять даже сотрудникам Ягоды.
    Постепенно новая секретная служба начала самостоятельно слушать всех - как когда-то прослушивал телефоны кремлёвцев сам. Обрастала кадрами, расширялась за пределы Москвы, строила запасные базы, секретные аэродромы, специальные поезда и даже секретные станции в только что построенном под Москвою метро. Задумка была глубокая и широкая...

    4

    Глубоко был продуман и личный план расправ с так называемыми "врагами народа", а фактически с евреями из числа "старых коммунистов-ленинцев", и с остатками русской партийной интеллигенции, всё ещё мешающей действовать, как считал нужным, без оглядок на эту амбициозную интеллигентствующую шваль. Хотелось стать единоличным "ездоком" и "паханом", надоело без конца собирать эти Политбюро и ЦК и советоваться.
    Главной фигурой, которая могла помешать задуманному, оставался всё-таки Бухарин, женившийся на молодой и красивой женщине по любви, счастливый, энергичный. За ним, в случае чего, пойдут очень многие из Политбюро и ЦК. Первым - Серго, у которого он работал в его "тяжпроме" до 34-го года. А когда стал редактором "Известий", туда перешла к нему и сестра Ленина. Серго брал его с собой в командировку на "Днепрогэс" в Запорожье - ездили смотреть, как работает, а вернулись оттуда такими друзьями, что и Днепром не разольёшь, не то что простой водой.
    Да, Бухарин покоряет всех своими энциклопедическими знаниями, доступностью, простотой. Пишет стихи, а рисует так, что его картины брала себе на выставку "Третьяковка"! Про карикатуры - даже и рассуждать нечего: о них не только весь Кремль знает, но, говорят, и в Париже. Талантливый человек, остроумный - такие нравятся людям.
    Так зачем мне держать его у всех на виду? Чтобы влюблялись в него и сравнивали? Сравнение будет не в пользу академика Сталина. Какие из этого следуют выводы? Самые простые. Арестовать - нельзя, это покажется народу сомнительным. Продолжать с ним борьбу? Она займёт несколько лет. Не проще ли избавиться от "любимца партии" и академика Бухарина другим способом? Очень быстрым - это главное, и неожиданным: скомпрометировать за границей. Отправить его туда под каким-нибудь благовидным предлогом, а там подослать к нему красивую "агентку иностранной разведки", которая втянет его в предательство интересов Родины, или придумать какой-то другой компромат. Всё это сначала должно просочиться в иностранные газеты, затем откликнется и наша печать, и "любимец партии" погорит на слабости к женскому полу. В это - поверят все...
    Удобный повод для поездки за границу появился как-то сам собою. Этим летом Политбюро приняло решение о выкупе за границей ценных документов из архива Карла Маркса и Энгельса, вывезенного, после прихода Гитлера к власти, из Германии в Вену, Амстердам и Копенгаген. Нужно было послать за этими документами толковых людей, умеющих торговаться. Сталин наметил для этого Аросева, Адоратского - директора института ИМЭЛ, и, конечно же, Николая Ивановича Бухарина, как самого эрудированного знатока марксизма. Первые двое обязаны были сразу же вернуться домой - не важно, если даже и без бумажек Карла Маркса. А вот Бухарину разрешалось, как имеющему дипломатический паспорт, ездить по Европе не только в поисках места хранения архива и его хозяев, но и для выступления с агитационными лекциями.
    Вызвав "любимца партии" к себе в кабинет и объяснив ему суть командировки, Сталин добродушно (о, Коба умел это, когда надо!) продолжил:
    - В прошлом году я уже посылал к Алексинскому в Париж Тихомирова, чтобы он выкупил у этого предателя кое-какие документы. Но у Тихомирова что-то там не получается. Решил вот послать к нему на помощь ещё и вас троих. Надо, Николай Иванович, помочь ему выкупить документы не только у Алексинского, но и неизвестную нам часть архива Карла Маркса. У нас есть некоторые копии интересных документов. Так желательно купить и подлинники. Понимаешь? Только - не кидайтесь сразу, поторгуйтесь. Аросев это умеет. Твоя же задача - определить, что для нас ценно, а что нет. На знания Адоратского в этом деле - я не очень рассчитываю. Будешь проверять все рукописи ти, понял?
    Тут Сталин изобразил, что озабочен внешним видом "любимца":
    - А что это за костюм у тебя, а? Поношенный какой-то... Ехать в таком виде за границу? Ти что, не можешь купить себе новый? Женилься в прошлом году... Теперь у нас другие времена! Надо ездить харашё адетим.


    Разумеется, Бухарину выписали талон на получение приличного костюма на государственной базе Кремля, однако ни один из готовых костюмов не подошёл. Николай Иванович от счастливой жизни с молодой и любимой женой настолько раздался вширь, при его небольшом росте, да и набрал вес в 131 килограмм, что пришлось покупать материал и шить на заказ. Портной оказался опытным, скроил пиджак слегка свободнее даже, чем было нужно, и тучность уже не бросалась в глаза.
    - Ну вот, теперь тебя не стыдно посылать в Париж! - похвалил Сталин, спустившийся по-соседски со своего этажа в квартиру Бухарина на осмотр "представителя советской прессы" за рубежами Родины. Радуясь тому, что уже подготовлены люди, которые будут следить за каждым шагом Бухарина за границей, вождь продолжал добродушно напутствовать:
    - Не стесняйся там, на лекциях, хвалиться нашими дастижениями! Картачную систему на прадукти питания - ми уже отменили. Член цека таварищ Бухаринь дажи вот паправилься. Можьна ехат са спакойни душой! Так, нет?
    - Поздравляю вас, товарищ Сталин, с присвоением звания академика! - дружелюбно откликнулся Николай Иванович на доброжелательство "вождя". Так теперь называли кремлёвцы Сталина за глаза. И тот, располневший тоже, знал об этом. Его жизнь стала безоблачной: все кремлёвцы запуганы им, газеты захваливают. Особенно после выхода в свет учебника "Истории ВКП(б)", написанного, как считалось, им. Продолжал, правда, огорчать сын Яшка, женившийся на еврейке Мельцер и собравшийся переезжать в Ленинград, но им он займётся потом тоже... Главное, втянуть в "предательство" этого всеобщего "любимца", сверх эрудированного и почему-то уважаемого всеми. Даже вот его молодая жена, красивая и не бедная (что ей могло понравиться в этом раскормленном кабане, непостижимо!) вышла за него замуж, и - было видно по глазам - светилась от счастья, находясь с ним рядом.
    - Спасиба, Никаляй Иванович! Но ета мелочь ни стоит внимания... Счастливаво пути!..
    Глава тринадцатая
    1

    В начале апреля 1936 года у Сталина скопилось уже о жизни Бухарина достаточное количество информации, чтобы приступить к более конкретной разработке плана компрометации доверчивого академика-простофили. Во-первых, 2 месяца его жизни за границей показали, что вариант соблазнения "любимца партии", неравнодушного к женскому полу, на этот раз полностью не годился в виду тоски Николая Ивановича по горячо любимой жене. Он даже умудрился как-то ночью дозвониться до своего ответственного секретаря в редакции "Известий", еврея Семёна Ляндриса, и попросил его привезти в редакцию свою жену Аннушку, чтобы она перезвонила Николаю Ивановичу в Париж, в гостиничный номер "Лютеции". Жена дозвонилась под утро. Бухарин пожаловался ей, что сильно скучает без неё, и предложил ей сходить в Организационный отдел ЦК ВКП(б) к "новому куратору Кремля товарищу Ежову", который заведует такими делами, чтобы он испросил разрешения у Сталина выписать ей безвалютный проезд к нему в Париж. Жена была беременной, роды предстояли в мае, и он тревожился: "Ты сможешь? А к первому мая мы вернёмся. Делать мне здесь уже нечего почти, покажу тебе Париж, и вернёмся..." Она с радостью согласилась, "если отпустят". Сталин ответил Ежову положительно:
    - Ну, что жи, пуст едит... Ета даже харашё! - заметил он, рассматривая Ежова как-то впервые по-новому. Рассуждал: "Вот кто сможет заменить мне Ягоду, которого все боятся, но... и слишком уж знают и догадываются, что фактически при мне он выполняет роль палача. Надо от него избавляться, пока не поздно. Правда, Ягода ценен тем, что умеет молчать. Поэтому, чтобы и дальше молчал, лучше всего перевести его на другую, спокойную работу. А этого... маленького и незаметного Ежова... можно смело ставить на место Ягоды. Наблюдаю за ним уже больше года. Самая подходящая кандидатура: завистливый и беспощадный, а главное, скрытный, как Ягода, и молчаливый человек. Причём, очень честолюбивый, как все невзрачные мужчины. Да, так я, видимо, и сделаю в ближайшее время. А пока надо, чтобы Ягода убрал на тот свет Максима Горького, посмевшего оскорбить меня. Затем уже переведу Ягоду в наркомы связи и почты, а Ежова - на его место. Ягода слишком много знает, слишком! "Пахан" Паташвили боялся даже оставлять таких в живых. Если такой человек развяжет язык - а рано или поздно, считал он, это может произойти - тогда беды хватит на всех. Поэтому Паташвили улыбался им, заманивая в ловушку, а потом хлоп, и опасный таракан раздавлен".
    - Выпиши ей докумэнти, и пуст едит к сваиму Бухариню в Париж! Биреминя, а ни баица ехат адна!.. - Вспомнил, как в 34-м напился и позвонил Бухарину ночью, чтобы поздравить с женитьбой на этой Лурье-Лариной, а потом, резко оборвав разговор от зависти и ненависти, повесил трубку и подумал: "Не пойму, ну, чем он, этот жирный кабан, нравится бабам?!." А сейчас обрадовался тому, что, наконец-то, "любимец баб и партии" у него в руках и, приехав из Парижа, уже не вырвется: план для этого теперь сложился в голове окончательно.
    "А если Бухарин из Парижа не вернётся? - испугался вдруг. - Если именно для этого и зовёт к себе свою жидовочку, чтобы спасти?.."
    "Нет! - отогнал от себя эту мысль решительно. - Не похоже на такой оборот... Судя по донесениям из парижского посольства личного агента Ягоды, Бухарин находится там сейчас в лучах небывалой славы, и у него нет причин не возвращаться. А вот меньшевик Николаевский, живущий в Париже и являющийся владельцем журнала резко антисоветского толка "Социалистический Вестник", в котором было напечатано когда-то письмо о разговоре Каменева с Бухариным, наделавшее много шума и переполоха в Кремле, может пригодиться теперь ещё с большим успехом и для него, и для меня, Сталина, врага этого, далеко не социалистического, вестника, созданного когда-то эмигрировавшим туда Мартовым, подохшим там вперёд Ленина. Ибо кто теперь хозяева этого журнала? Русский меньшевик-эмигрант Борис Николаевский, и главный редактор Фёдор Дан, тоже эмигрант из России и меньшевик. И уж если эти стервятники клюнули в 29-м году на анонимное письмо о простом разговоре Каменева с Бухариным, то сейчас, когда Бухарин уже известен в Европе как академик и соперник вождя социализма Сталина, "Письмо старого большевика", за которым скрывает пока своё лицо Бухарин, заинтересует их журнал в 100 раз больше, и не столько даже тем, что его написал якобы всё тот же Бухарин, сколько глубиною антисоветской направленности и давности подобных размышлений, к которым пришёл этот, уважаемый Европою, автор, бывший соратником Ленина. Нужно лишь показать в этом "Письме старого большевика" родство идеологических корней Бухарина с убеждениями Рютина. Что будет очень похожим на правду, если ещё и пристегнуть к ним Рыкова. А я убью этим сразу двух зайцев. Надо лишь подделать всё "письмо" потоньше под стиль Бухарина, и тогда ни у кого не останется ни малейшего сомнения в том, что "старый большевик", побывавший недавно в Париже, это и есть Николай Иванович Бухарин, не желающий выдавать себя врагом Сталина и его советской власти, а также и врагом Ленина... которого он требовал арестовать ещё на 7-м съезде партии за предательский мир с немцами".
    О, план компрометации Бухарина и последующей расправы с ним казался Сталину гениальным и легко осуществимым, при условии, если Бухарин вернётся в Москву. Но если даже и не вернётся, всё равно Бухарин будет скомпрометирован. Не удастся лишь арест и расправа. Но и это, в конце концов, устраивало его: враг N2, как и N1 Троцкий, будет изгнан из государства, и пусть лает там, сколько ему угодно, из-под чужой подворотни. Кстати, нанести чувствительный удар по Троцкому удалось и за границей: сына Троцкого отравили в прошлом году агенты советской разведки, когда он заболел и лёг подлечиться в одну из парижских больниц. Троцкий, похоронив сына, пулей вылетел из Франции в Христианию, где хотя и продолжает поливать помоями вождя советской власти в своей книжонке под названием "Сталин", но всё равно живёт в страхе, что Сталин достанет его и там.
    "Пусть пишет, плевать я на это хотел! - рассуждал вождь. - Найдём способ укусить за яйца и Бухарина! Там видно будет, как это сделать, жизнь покажет... А пока надо подготовить большое и умное "Письмо старого большевика" и подсунуть его в почтовый ящик Николаевского. Понятное дело, для того, чтобы Николаевский и Дан поверили, что письмо написано Бухариным, в нём должна быть резкая критика Сталина. Ясно, что читатели журнала будут смаковать эти места в своей прессе, и мне это неприятно. Тем не менее, придётся перетерпеть, иначе Дан не поверит. А может, самому Николаевскому и поручить, за хорошие деньги, написать текст этого письма?.. Ну, что же, кто не рискует, тот не побеждает. А когда победа будет за мною, Сталин сумеет поквитаться с Бухариным! Клянусь хлебом".

    2

    Тепло простившись с первой женой Бухарина и с её молоденькой белорусской нянечкой, почти своей ровесницей, Анна Михайловна Ларина-Бухарина отправилась на вокзал вместе с опечаленной, заплаканной матерью, которая, не понимая радостного возбуждения дочери, сказала:
    - Не понимаю я тебя, доченька! Ну, как ты, с таким животом, решилась ехать к нему за границу одна: чужой город, плохое знание языка! А если случится что в дороге?!.
    - Так он же меня встретит на вокзале, ма! Сколько тут езды-то?.. Каких-то двое суток, ну, с хвостиком... Что может случиться, если я чувствую себя совершенно нормально! Просто замечательно!
    И словно накаркала: в Париж поезд привёз юную Анну с сильной простудой. Апрель во Франции в 1936 году был холодный, с мокрым снегом и ветром. И врачи, вызванные Аросевым 6 апреля в номер гостиницы Бухарина, определили, что у Анны плеврит. На её счастье, врачами оказались супруги, владеющие собственным санаторием, и сразу же предложили Николаю Ивановичу поместить туда жену. Женщина-врач говорила на чистейшем русском языке, и Бухарин поинтересовался:
    - А вы что, русская эмигрантка?
    - Можно сказать и так, хотя я и родилась во французской части Швейцарии, в Женеве. Мой отец - Георгий Валентинович Плеханов. А меня звать - наоборот: Валентина Георгиевна. А это - мой муж. Он француз. Я вышла за него замуж, когда мои родители жили ещё в Женеве, а я училась вместе с Пьером на медицинском факультете.
    - Боже мой, какая поразительная встреча! - восхищённо воскликнул Николай Иванович, рассматривая дочь Плеханова, которая была старше Бухарина лет на 6, но выглядела моложе своего возраста, была подтянутой и казалась ровесницей. - Какие сюрпризы преподносит иногда судьба! Очень приятно, я так рад нашей встрече, что вы и представить себе не можете! Познакомьтесь с моею женою... Вот, если бы она не заболела...
    - Да я, в сущности, знала, когда шла к вам в номер, с кем меня сводит судьба, - заметила врач, подавая руку жене Бухарина. - В этой гостинице обычно останавливаются русские из России, и у нас договорённость с хозяином гостиницы на их медицинское обслуживание, поскольку мы с Пьером владеем русским языком. А когда господин Аросев сказал, что заболела жена академика Бухарина, приехавшая из России, я сразу поняла, что это тот самый Бухарин, который позавчера выступал в Сорбоннском университете перед студентами с лекциями об антифашизме и о советских коммунистах. На одной из таких лекций побывали и мы с Пьером. Правда, Пьер по-русски, когда говорят быстро, не успевает всего понять, и я ему немного помогала, потому что вы, Николай Иванович, говорили очень быстро и страстно.
    - Но ведь был же переводчик!
    - Я переводила Пьеру лучше вашего переводчика! Его перевод сильно уступал оригиналу. Правда, это мало кто заметил. И несмотря на это, все газеты вчера восхищались вашими лекциями. А германская газета "Ди Вельт" назвала даже академика Бухарина одним из самых эрудированных учёных мира! А ведь "Ди Вельт" - газета фашистской Германии!
    - Ну, а ваше мнение?
    - Я, - улыбнулась Валентина Георгиевна, - согласна с "Ди Вельт". И даже более...
    - А почему же не подошли? После лекции...
    - Мы очень спешили, Николай Иванович! Франция - не Россия, здесь время - деньги.
    - Да, кстати, - спохватился Бухарин, - сколько с нас причитается за визит и за пребывание Анны Михалны в вашем санатории?
    - Что вы, Николай Иваныч! Как можно. Ничего не причитается.
    Бухарин нашёлся:
    - Но в России, уважаемая Валентина Георгиевна, есть тоже свои неписанные правила!
    - Какие же, уважаемый Николай Иваныч?
    - У нас принято отдариваться, когда не берут денег! Так что позвольте узнать, что вы любите... ну, хотя бы за столом?
    - О, это прекрасно! - обрадовалась гостья. - Обожаю умные мужские разговоры! Вы готовы к ним?
    - Так это, как говорится, проще пареной репы! А на обед позвольте заказать русской чёрной икорки. - Николай Иванович тоже улыбался.
    - Договорились! - с удовлетворением констатировала Валентина Георгиевна, и как врач распорядилась: - Но, во-первых, сначала вы сходите не в магазин, а в аптеку. А во-вторых, обедать будем не здесь, а в санатории! Годится?
    - Принято! - Бухарин рванулся к вешалке.
    Врач остановила:
    - Помогите одеться жене. И поедем все вместе. Возле вашей гостиницы стоит наша машина, и Пьер отвезёт нас и в аптеку, и в гастроном, и к нам в санаторий.
    После всех покупок, приёма лекарства, собрались за обеденным столом в санатории. Беседа оказалась интересной не столько для хозяйки и её мужа, сколько для Бухарина и его жены.
    - Николай Иваныч, вы встречались с моим отцом после того, как он вернулся в Россию?
    - Нет, к сожалению, не пришлось, я находился тогда в Москве. А потом он заболел и...
    - Жаль, - вздохнула Валентина Георгиевна.
    - А что вам хотелось узнать? - осторожно спросил Николай Иванович.
    - Да как отнеслись там к отцу Ленин и Троцкий? Особенно, "большевик" Троцкий, которого отец невзлюбил, помню, до тошноты. И как отнёсся к ним отец?
    - Представьте себе, я, пожалуй, на эти вопросы смогу ответить. Я много общался в то время с Лениным, который был со мною иногда откровенен. Контактировал и с Троцким, который не любил вашего отца, да и Ленина тоже, хотя делал вид, что глубоко уважает его, а на самом деле завидовал ему.
    - Ещё бы! - усмехнулась собеседница. - Троцкий всегда завидовал всем "первым лицам" в партии. Это не мои слова, отца. А за что они так не любили его?
    - Считали барином. Но я думаю, Ленин не любил не из-за характера, так как понимал, что характеры у всех политиков не сахар, а за... ну, как бы это вам... "не большевизм", пожалуй.
    Как и Троцкого, тоже.
    - Вот теперь мне всё понятно! - чуть ли не обрадовано вырвалось у Валентины Георгиевны.
    Николай Иванович даже удивился:
    - Что значит "всё"?
    - Да то, что этот самый "большевизм", придуманный Лениным, отец ненавидел всей душой, когда разобрался в его сути. Хотя поначалу, на 2-м съезде, когда Ленин расколол партию на "большевиков" и "меньшевиков", вроде бы и принял. А вот потом - возненавидел: считал его то хитростью Ленина, то даже подлостью, придуманной Лениным специально для обмана.
    - Для какого обмана? В чём?.. - не понял Николай Иванович, слушая откровения дочери Плеханова с глубоким интересом.
    - Сейчас растолкую вам мысли отца по этому поводу почти дословно, как объяснял он это при мне Павлу Борисовичу - мне тогда было лет 10, а может, чуть больше: я теперь не помню, в каком году это происходило. Павел Борисович приехал к нам в Женеву из Цюриха зачем-то, они немного выпили, и отец принялся ему объяснять... "Понимаешь, Пинкус, в чём тут фокус Ленина? А скорее даже расчёт. Ему важно было, чтобы члены цека принимали решения не умом, а поднятием рук. Для этого он сначала объяснял свою точку зрения по данному вопросу не очень образованным членам цека из рабочих, собрав их отдельно у себя в кабинете. Задурить их и привлечь на свою сторону при его эрудиции ему не составляло труда. А затем уже он выносил этот вопрос... на общее обсуждение цека. Но обычно в цека опытных... и грамотных членов, способных самостоятельно мыслить, не так много. И поэтому при голосовании большинство членов цека, как правило, поддерживало точку зрения хитрого интригана Ленина. Так вот, при таком подходе к делу... назовём его "большевизмом", Ленин мог бы победить даже Коперника, Ломоносова, Ньютона, самого Карла Маркса, какого угодно гения, своим, организованным им же, большинством недоразвитых пролетариев, поднимающих руки при голосовании "за". А думающая оппозиция - всегда будет в меньшинстве. Дальше вступает в силу железная партийная дисциплина, подминающая все мнения под одно, обязывающая всех, всю партию, выполнять решения, принятые центральным комитетом партии поднятием "тёмных" рук.
    Бухарин воскликнул:
    - Это любопытное наблюдение! Именно так действует сейчас у нас продолжатель дела Ленина... товарищ Сталин.
    Дочь Плеханова оживилась:
    - Ну вот! А из моего отца - "товарищ" Троцкий, перешедший к Ленину в "большевики" - сделал консерватора и ретрограда!
    Бухарин подхватил:
    - Потому, что "Нарциссу" Троцкому идея Ленина побеждать "тёмным большинством" рук - тоже пришлась по вкусу: всё легко и просто. Хотя сам-то Троцкий... дисциплины партийной - не любил.
    Муж Валентины Георгиевны, понявший последние слова Николая Ивановича, рассмеялся. А она обиженно произнесла:
    - Отец перед смертью написал мне, что если бы, самонадеянные Ленин и Троцкий, не совершили своего недальновидного государственного переворота, то через 10 лет, то есть, уже сегодня, Россия вышла бы по всем экономическим показателям на первое место в Европе. А вместо этого, вы, Николай Иванович, вынуждены читать лекции... против фашистского режима в Германии, которая готовится Гитлером к реваншу. Так что Ленин и Троцкий совершили не спасительную великую революцию, как заявили вы в своей, в общем-то интересной, лекции, а чудовищное преступление перед русским народом. А ваш Сталин, как полагают многие русские эмигранты, мало чем отличается от Гитлера.
    Николай Иванович растерялся, не находясь, что на это сказать. И взглянув на жену, понял, что и она, опустив глаза, тоже не знает, как вести себя.
    "А вдруг это провокация! - обожгла мозг страшная догадка. - Да нет, не похоже... И встреча-то случайная. Не заболей Аннушка, мы и не встретились бы..." Пауза, пока он думал, что сказать, затягивалась, и он честно признался:
    - Валентина Георгиевна, прошу, поймите нас правильно: мы здесь - гости. А лично я приехал по заданию Сталина: выкупить архив Маркса и Энгельса. И как официальное лицо не могу обсуждать подобные вещи. Тем более что во многих странах газеты отзываются о Советском Союзе как о пролетариате, победившем угнетателей, и Сталине как о вожде победившего пролетариата.
    Дочь Плеханова посмотрела на Бухарина с сожалением и вынужденно извинилась:
    - Прошу прощения, Николай Иванович. Я полагала, наша беседа носит личный характер. Но, коли так, даю вам честное слово, что о нашем разговоре никто, кроме присутствующих, - она обвела взглядом сидящих за столом, - никогда не узнает! Мне казалось, это само собою разумеющимся...
    - Да, да, - кивнул Бухарин, покраснев от стыда и смущения, - простите и вы меня. У нас там... дома, совершенно иная обстановка сейчас. Идут аресты, подозрения... Оставим это... Да и был неприятный случай в 29-м году с публикацией здесь, в Париже, моего частного разговора с Каменевым у него на квартире. Какой-то аноним...
    - А, я помню этот случай. Здесь есть журнал русских эмигрантов "Социалистический Вестник". В нём работает главным редактором бывший российский революционер Дан. Кстати, за него вышла замуж сестра Мартова. Оставила в России своего мужа-врача Канцеля, а тут вышла за этого Дана. Отец не любил его, а Юлия Осиповича Мартова любил, но... лишь как милого и мягкого человека. А политиком считал его слабым... А как там поживает у вас писатель Максим Горький, не знаете случайно? - сменила тему Валентина Георгиевна.
    - Отчего же, знаю. Встречался с ним несколько раз. И в восторге от него! Это один из умнейших и образованнейших граждан России.
    - Мне он тоже нравится как писатель, но как гражданин... Разве можно писателю бросаться такими словами, как его призыв: "Если враг не сдаётся, его уничтожают!" И это он сказал не о германцах, а о своих соотечественниках, которые сопротивляются жестокостям режима Сталина!
    Бухарин промолчал, снова оказавшись в затруднении. Однако жена поддержала тему о режиме Сталина:
    - Если бы мой папа не умер в 32-м, Сталин расстрелял бы его теперь. И не за какие-то противоправные действия, а... за мысли.
    Николай Иванович возразил:
    - А при чём тут Алексей Максимович Горький? Он и с Лениным разошёлся потому, что тот ввёл цензуру печати, и со Сталиным, говорят, рассорился и даже обозвал его, в разговоре с кем-то, "уголовником", - решился он, наконец, на откровенность. - А фразу про врага, который не сдаётся, ляпнул при журналистах ради красного словца, не подумав. Сам мне в этом признался.
    Валентина Георгиевна заметила:
    - Здесь, в Париже, многие русские эмигранты не любят Горького. И знаете почему? Считают, что он продался Сталину, да ещё будто бы дружит с любовницей писателя Герберта Уэльса, которая подослана в Лондон ГПУ.
    - Насчёт ГПУ, я не в курсе, - вздохнул Бухарин. - Знаю лишь, что в эту Закревскую-Будберг Алексей Максимович просто влюблён, и уже давно. А любовь, как известно, ослепляет даже умных мужчин. Ну, а по поводу "продался Сталину" - так ведь вилла Горького в Сорренто дороже дачи Сталина, и до сих пор остаётся собственностью писателя.
    - Для меня теперь, когда не стало мамы, всё, что связано с Россией, отодвинулось так далеко, что зачастую и не понимаю, что там происходит. То был какой-то НЭП, сейчас... какой-то непонятный мне "социализм".
    Бухарин осторожно объяснил:
    - НЭП - это новая, а по сути старая, экономическая политика, которая на время вернула частную собственность, пока окрепнет социалистическая экономика, то есть, экономика советской власти, основанная на кооперации хозяйств рабочих и крестьян. Ленин назвал её "новой", хотя, что нового могло быть в частной собственности? Просто её не следовало отменять, так как сразу всё везде остановилось, заглохло, как и предсказывал ваш отец. Но Сталин, слабо разбирающийся в вопросах экономики, отменил ленинскую НЭП раньше, намеченных Лениным, сроков, и получился "сталинский социализм", то есть, то, чего вы, да и многие другие, себе не представляете.
    - За что же вы тогда его так расхваливаете? - удивилась хозяйка.
    - Я - не расхваливаю. Многим экономистам тоже стыдно хвалить такой, с позволения, "социализм". Но... что поделаешь?
    Разговор как-то сам собою заглох, стали прощаться...

    3

    К концу апреля дело с выкупом архива Маркса-Энгельса остановилось из-за высокой цены, которую заломили хранители архива и не собирались сбавлять, и дальнейшее пребывание бухаринской делегации в Париже стало бессмысленным. Но так как для Сталина главной целью был не выкуп "бесценных для коммунистов бумаг", которыми, как он считал в душе, "неудобно даже задницу подтирать, потому что они жёсткие", а более длительное пребывание Бухарина за границей, чтобы он успел "скомпрометировать себя тайными связями с агентами иностранных разведок", то вождь не спешил отзывать "Рыжего Лиса" в Москву: "Пусть развлекается пока, шакал, со своей жёнушкой там, в ресторанах и великосветских салонах, куда его будут приглашать враги Советской власти". Однако разведка доносила, что по ресторанам Бухарин не ходит; жена его заболела и находится в санатории французского врача, а не в посольской больнице; сам Бухарин читает студентам лекции об антифашизме; эти лекции сделали его популярным на всю Европу; в гостиничный номер к нему никто не ходит, кроме подкупленного советской разведкой русского меньшевика-эмигранта Бориса Ивановича Николаевского, родной брат которого, Владимир Иванович, женат на сестре Алексея Рыкова, соратника Бухарина.
    Короче, Бухарин не давал повода скомпрометировать себя. И Сталину не оставалось ничего иного, кроме как состряпать предусмотренный им компромат: печатать в "Социалистическом Вестнике" статью от имени... "Старого большевика", написанную якобы Бухариным. Новым и, кстати, очень важным моментом, в этой спланированной истории, было лишь то, что владелец журнала Борис Николаевский попросил Бухарина передать от него Рыкову в Москве "маленький подарочек": "Хоть он и не очень жалует меня за то, что я "сбежал" за границу, я всё же хочу прислать ему для его аквариума несколько редких рыбок, если вас не затруднит провезти их в банке".
    Сталин ухватился за эту ниточку, которая протянется от Бухарина и к Рыкову. Можно будет включить в "предательство" Родины... и этого: одним ударом сразу двух зайцев! Нужно будет только добавить в "Письмо старого большевика" мысль о давней связи Бухарина и Рыкова с Рютиным, который сидит теперь в тюрьме, и которого они защищали тогда, доказывая его невиновность. Правда, защищали не столько они, сколько их союзники, но, вряд ли, кто вспомнит об этом. Главное, добавить к старым обвинениям новые.
    Всё складывалось как будто удачно, но было упущено зря много времени. Бухарин из-за родов жены может вот-вот вернуться назад, а предлагаемый вариант текста "Письма старого большевика" не только до сих пор не опущен в почтовый ящик Бориса Николаевского, но... ещё и не написан! И надо поторопиться с поисками специалиста, который подладится под стиль Бухарина с его раскованной хваткой и эмоциональностью. Кто это может сделать? Кому поручить?..
    Вождь озлился, подумав поручить поиски такого человека Ягоде: "Нет, этому типу, который вырастил себе под носом вертикальную полоску усов, как у Гитлера, доверять больше нельзя! Позволяет себе, шакал, то, что не позволено никому! Убил одну женщину, теперь - другую! Спал с женой сына Горького, сделал её своим секретным сотрудником, как докладывает Голованов, а распустил слух, что с невесткой спал Максим Горький. А вот о том, что Горький обозвал меня уголовником, не доложил; опять узнал об этом от Голованова! Так чьи люди лучше работают, Голованова, или наркома безопасности Ягоды? Зазнался, гусь, надо... менять! Но сначала... пусть уничтожит Горького!"

    4

    Получив задание отравить Горького, Генрих Григорьевич задумался: "А ведь я изучил вас, "товарищ" Сталин, настолько, что вы даже не представляете себе этого! Когда у вас начинает дёргаться под левым глазом живчик, это означает: кто-то должен умереть по вашему приказу, который вы мне через минуту-две отдадите. Но с Горьким у вас глаз дёргался и после, когда вы смотрели на меня. А это означает, что вы... приговорили кого-то ещё, но почему-то... приказа не отдали. Почему?.."
    Циник и главный исполнитель палаческих дел вождя хотя и не сам убивал жертв, намеченных безжалостным Сталиным, но знал: прав старик-хиромант, гостивший у Горького, причислив Ягоду по "линиям жизни" на ладони к страшному сонму преступников. Ягода прекрасно осознавал, что совершает преступления, приказывая исполнителям - врачам, шофёрам, сотрудникам государственной "безопасности" - отнимать жизнь у честных и хороших, как правило, граждан, за их инакомыслие или за участие в оппозиции к власти. Нарком государственной безопасности не однажды задумывался не только о себе, но и о Сталине, втянувшем его в своё палачество. Правит государством преступник из преступников, фашист из фашистов, и не ощущает себя ни злодеем, ни палачом уже сотен, а может, и тысяч людей. Интересно, что сказал бы тот хиромант о Сталине? Казалось бы, глаза - зеркало души. А у Сталина они бывают и весёлыми, и смешливыми, и спокойно задумчивыми. Не переживает, что ли? А почему я должен переживать? Допереживался уже до того, что и "линии жизни" на ладонях показывают, что я "отпетый негодяй" и преступник. Но моей-то вины много меньше, чем вины Сталина. Получается, что я беру на себя и часть чужой вины? Да, выходит, я - глупее его. Зачем мне это? А с другой стороны, люди убивают животных ради пищи и спокойно их едят. А ведь тоже отнимают жизнь, и не считают это преступлением.
    Генрих Григорьевич искренне уважал Горького за ум, доброту и талант, да ещё видел в нём в какой-то степени родственника - писатель усыновил брата Якова Мовшевича Свердлова, который вот уже много лет живёт во Франции и занимает там крупный военный пост, как Генрих здесь. И потому, получив задание уничтожить Максима Горького, Ягода подумал: "Интересно было бы побеседовать с Алексеем Максимовичем о том, что - преступно, а что - нет. Ведь и солдаты на войне отнимают чужую жизнь, а греха в том не видят даже священники. Да и евреи воспитывают своих детей в жестокости по отношению к не евреям, как к скоту с "человеческими лицами": "еврей имеет право убить не еврея", даже не на мясо, как животное, а по иным мотивам. Не евреи называют евреев безжалостными. И хотя это не так, среди нас полно жалостливых, готовых заплакать при виде чужой смерти, почему же я сам, в общем-то, человек почти равнодушный к чужим судьбам, переживаю вот из-за Горького, Бухарина, которого случайно узнал довольно близко, и над которым, знаю, уже висит сталинский топор?
    Но как затеять такой разговор с Горьким без конкретных фамилий и ссылок на жестокость Сталина? Не может быть, чтобы старый, любящий пофилософствовать, писатель не задумывался над такими серьёзными вопросами, как отношение к чужой судьбе, насильственное лишение человека жизни, выбор нравственной позиции и тому подобное. Ведь это же интереснейшая беседа может получиться! Горький много повидал, знает людей и жизнь, пишет об этом... А вдруг можно ещё его как-то спасти от мести Сталина?.."


    Разговор с Горьким состоялся у Ягоды в конце апреля, на загородной даче писателя в лесу. Старик простудился, прихворнул и, видимо, задумывался уже о смерти (а может, и предчувствовал её) и, кутаясь в огромный пуховой женский платок (апрель под Москвой был холодным), с неожиданной живостью откликнулся на вопрос, заданный ему Генрихом Григорьевичем:
    - Алексей Максимович, а как вы относитесь к тому, что вот позакрывали мы церкви: религия - опиум для народа, и так далее. Что будет с нравственностью? - И замолчал, не зная, как перейти к разговору о совести.
    - А што вы имеете в виду? - простужено пробасил Горький, одряхлевший от горя после гибели сына.
    - Ну, хотя бы понятие о совести.
    Старик усмехнулся:
    - С совестью у русского мужика никогда не было проблем. Напился, нашкодил, украл там што-то, а то и загубил чью-то грешную душу - и бух на колени перед иконой отбивать поклоны и просить у Бога прощения, благо, он-то у нас ведь Всемилостивый, всё простит! А сейчас мужику ещё удобнее: не надо и в церковь бежать, иконы в каждом доме в полной сохранности!
    - Но есть же ещё интеллигенция, Алексей Максимович! Как она теперь решает свои проблемы?
    - Какие именно?
    - Ну, разлад поступков с совестью, например.
    - А вы, Генрих Григорьевич, почитайте Иммануила Канта. У него по этому вопросу целый раздел есть, причём огромный! И о выборе совести, и о её видах.
    - Спасибо, почитаю. Ну, а как вы сами-то считаете?
    - Не понял.
    - Нужен интеллигенции этот "выбор", как вы сказали, совести - из массы совестей?
    - Видите ли, наш интеллигент, по мнению Фёдора Достоевского, особенный! Это мужик у нас простой: согрешил, покаялся, и дальше грешит. А русский интеллигент должен сначала расковырять себе всю душу своей провинностью или грехом, до слёз на морде, заявить всему миру, что - есть он подлец, а тогда уж слегка успокоиться, написав ещё и слезливую книгу об этом. Чтобы на этой безвольной его литературе воспитывались другие интеллигенты. Фёдор Михалыч превзошёл в этом смысле всех, и помер "великим". Мы об нём говорили с Лениным в 8-м году, находясь на Везувии, под Неаполем. Внизу под нами - лежали руины Помпеи; я ему и сказал: не наделайте, мол, вот таких же руин из России! Он замахивался тогда на мировую революцию, не меньше! Но, так как интеллигентом русским он никогда не был...
    - Он больше еврей, нежели русский, - заметил Ягода.
    Горький, не обратив внимания на его реплику, продолжал:
    - ... то и натворил с этой революцией - столько всего... чисто по-мужицки, далеко не заглядывая, что на всех вокзалах - до сих пор снуют голодные, беспризорные дети. По деревням - бабий стон и плач стоит по сей день: о погибших мужьях и сыновьях; в городах жизнь - замерла...
    - Но ведь и Ленин, говорят, плакал в Горках.
    - Да не от людского горя он плакал, Генрих Григорьевич, а оттого, что заболел и выпустил власть из своих рук. Характер-то у него был - крепкий, без жалости и без совести. Как у Степана Разина, который напился водки - и зарубил саблей своего умного помощника из крестьян Иванова. А потом - катался, сукин кот, по земле. Раздирал себе ногтями рожу и орал, размазывая по мордасам слёзы, сопли и кровь: "Братцы: убейте меня! Я сволочь, падаль подзаборная, друга свово убил!" Каково? Вот вам истинно русский характер! Правда, без интеллигентских слов о пользе революции.
    - Ну, а всё-таки? Алексей Максимыч! Разве совести не должно быть?
    - Да кто же с этим спорит? Совести нет токо у животных. А у иного человека совесть - што те родная сестра, которую уговорить можно. Либо продать за деньги, как жадный купец любовницу. Человеку страшна - токо совесть-волчица, котора грызёт ему душу изнутри. Такую совесть не унять, бывает, и годами - она не зависит от нас, потому што родилась вместе с человеком. Слава Богу, такая наследственная совесть - редкость!
    - Так что же получается, Алексей Максимович? Настоящая совесть людям не нужна, что ли?
    - Вы не дослушали, Генрих Григорьевич. Получается - несколько по-другому... Потому что в России никогда не было справедливости! И с такой больной совестью человеку надо... либо в монахи, либо в писатели, как Достоевский, согрешивший когда-то против отца. От бесконечности страданий люди у нас - превратились в волков. Так было когда-то в древнем Риме, где родилась эта мысль: "Человек человеку - волк!" "Гомо гомини - люпус эст!" Но потом, с развитием цивилизации и демократии (которые до нас, по-настоящему, так и не дошли) в Италии - при её мягком климате, плодородии, высокой культуре - стали нарождаться поколения самых добрых и ласковых людей. Уж вы мне поверьте, я там прожил много лет, и могу сравнивать объективно. А наша история - это вечная война за выживание, вражда, если не с чужаками, то между собою. У наших женщин - слёзы не просыхали по убиенным мужам. Возьмём хотя бы прошлый, 19-й век, и наш, 20-й. Не успели оправиться от войны с турками и от крепостного права, как война с Японией. Едва кончили оплакивать погибших, война с Германией, на которой погибло уже несколько миллионов! Не закончили плакать от немцев - революция. За нею - гражданская война: брат на брата, сын против отца... Опять - миллионы!.. А когда я съездил с делегацией писателей на стройку Беломоро-Балтийского канала, и увидел там... не библейский ад, а земной, нашенский, то понял: ни забыть этого, ни отплакаться от бедности и нищеты нашей - в ближайшие 20-30 лет нам не удастся. Более 20 миллионов погибших мужчин. Молодых! А взамен - вырастут миллионы воров от теперешних беспризорников. И - что? Они - будут с совестью? А какими людьми вернутся мужчины из тюремных лагерей? Разве не волками? А что произошло с интеллигенцией?!. Да вам ли мне это объяснять? Разве станут добрыми и совестливыми те, кто рождается и живёт в лютой бедности, особенно - после 17-го года! А там, глядишь, и какая-нибудь новая война приключится от вселенской злости. Не приведи Бог дожить до этого!
    Горький, похожий на седого курносого моржа с обвисшими прокуренными усами, передохнул, продолжил:
    - Вот взять хотя бы моё детство... Разве стал бы я совестливым человеком, если бы не моя бабушка, её колыбельные песенки, сказки? Но ведь она - редкое исключение, алмаз в море слёз!
    - Я читал вашу книгу про это, - вставил Ягода.
    - То же и с Пушкиным. Его сделала лириком - няня, Арина Родионовна. Так что многое зависит от воспитания. Но много ли у нас таких бабушек? Когда все живут в слезах и бедности. А если на Культуру в государственной казне ничего не остаётся, то скоро и новых сказок некому будет написать - исчезнут добрые писатели. Да и ласковых колыбельных песен никто слушать не станет, потому што новое поколение - воспитывается на песнях про Каховку с винтовкой! Откуда же совесть у него будет, я вас спрашиваю?
    - Меня? - изумился Ягода.
    - Ленина! Это же он приказывал расстреливать людей без суда! Во имя... чего-с?! И уверял при этом, што заботится о каких-то новых людях. О светлом будущем! Чьём? Тех, кого расстрелял? Так у них уже будущего нет! Вот о чём я спрашиваю! А меня, писателя, несогласного с его политикой - выгнал за границу. "Лечиться!" От совести - не лечатся! Это ещё моё счастье, что я попал в Италию. Увидел там истинно счастливых людей! И знаю теперь, што и к чему ведёт. "Новые люди", чувствующие и думающие по-новому, не рождаются, а воспитываются жизнью. Если жизнь их отцов будет человеческой, то и дети вырастут добрыми людьми. Макаренко - спас пару тысяч беспризорников, не более. А в остальных детских колониях - што творится?!. Или - в колхозах. Дети растут сейчас - не на бабушкиных сказках про козликов! В Италии - звучат весёлые мелодии. А в России деревня - всегда пела и поёт про "грусть-тоску". Да и с чего нам "тарантеллить"-то? - Горький выдохся: - Прошу прощения, что нагнал вам стоко копоти в душу! Не удержался: давно накипело...
    - Извините, пожалуйста, и вы меня за неуместные... в вашем состоянии... вопросы, - смутился Ягода, ощущая себя подлецом. "Ведь знаю же, знаю, что старику и жить-то осталось уже недолго, а приехал к нему... С чем? Вместо помощи и сочувствия". Помолчав, спросил:
    - Алексей Максимович, а почему бы вам не отпроситься у Сталина в свой Сорренто? Подлечиться. Там сейчас, наверное, весна в разгаре, всё цветёт, благоухает...
    - А вы полагаете, он меня отпустит?
    - Но... почему бы и нет?.. - неискренно произнёс Ягода, и вновь устыдился себя: "Ну, и сволочь же ты, Гершель!.."
    - Да потому, што знает: я уже сюда... живым... не вернусь. Предлагает мне отдохнуть и подлечиться в санатории, который открыли недавно в Дальних Горках, где жил Ленин, в лесу.
    - Поедете туда?
    - Поеду, наверно... Што-то давненько Николай Иванович Бухарин не показывается. Не знаете, где он сейчас?
    - Вы что же, Алексей Максимович, газет не читаете?
    - А што в них?! - насторожился Горький. - Признаться, не читаю. Как-то потерял интерес...
    - Бухарин уехал в Париж по делам. Блестяще выступил там с лекциями перед студентами Сорбонны. Иностранные газеты в восторге от его лекций! Считают академика Бухарина одним из образованнейших людей в Европе!
    - Эка новость! Я это давно знаю. Жаль, помер Анатолий Васильевич Луначарский, он тоже очень высоко ценил Бухарина. Вот кто для вас - и по возрасту - лучший собеседник! А не старая калоша Горький. Особенно - по части совести-то... Про него даже Ленин... правда, не в похвалу, а в упрёк... говорил, что он добр и мягок. "Мягче воска", мол. Это же надо, нашёл, что хулить! Ну, да у Ленина не было ни доброй матери, ни бабушки... Семейство сплошных революционеров! Как уживалась с ними добросердечная Крупская, не представляю!
    Ягода, чтобы пресечь критику в адрес Ленина, сказал:
    - А Бухарин, должно быть, подъезжает сейчас к Москве. Слышал, что он выехал из Парижа более суток назад.
    Горький, вероятно, по инерции, пробубнил:
    - Мать-то у него была тоже с поганым характером: "люпус ест" для Крупской. Све-кровь!.. - Зная, что Ягода почему-то ненавидел Ленина, и что все Свердловы считают Генриха "своим", Горький, не опасаясь, прибавил: - Тем не менее Надежда Константиновна упросила меня, и я 6 раз правил мои суждения о Ленине в очерке о нём, пока, из сукиного сына, не получился порядочный человек.

    5

    Прислушиваясь к стуку вагонных колёс, Бухарин, стоя у окна, говорил улыбающейся ему жене:
    - Обидно, что не получилось показать тебе Париж по-настоящему! А в другой раз, вряд ли ты сможешь поехать со мной: родится ребёнок и свяжет тебя на целый год по рукам и ногам.
    - Ничего, жизнь впереди ещё длинная - съездим когда-нибудь. Но главное впечатление от Парижа с высоты Эйфелевой башни - какой он есть - я всё-таки получила! Представляю теперь, где стоит собор Парижской богоматери, где Булонский лес, где Дворцовая площадь. А то лишь по книжкам Виктора Гюго. А сейчас - вот закрою глаза, и всё вижу.
    - Ну, до всего тебе ещё далеко... Где кладбище Пер-Лашез?
    - Фу на тебя! - шутливо обиделась Анна. - Зачем оно мне?!.
    - Всё равно, Аннушка, только увидеть Париж, этого мало, его надо ещё услышать!
    - Как это?
    - Побывать в Сорбонне, в Гранд-Опера, в парижских кафе, где собирается цвет французской интеллигенции, обсуждает там многие проблемы и создаёт Общественное Мнение.
    Жена вздохнула:
    - А у нас, Коля, где создаётся это "Мнение"? Ведь не в Москве?
    - В Ленинграде, ты права. В Москве - только мнение Сталина. А Питер - всё ещё "вольный город", и Сталин его за это не любит.
    - А мне кажется, он вообще ничего любить не умеет: ни людей, ни города. Впрочем, Борис Иванович Николаевский, рыбок которого мы везём, тоже мне не очень понравился: скользкий какой-то. И глаза нехорошие, будто ощупывает тебя ими, а не смотрит.
    - Мне он тоже не понравился. Зато рыбкам - рад будет Рыков. Давненько я с ним не видался...
    - А помнишь, как он набросился на тебя, когда я впервые пришла к тебе в твою кремлёвскую квартиру, а он - ворвался к тебе?
    - В 29-м, кажется? Из-за публикации моего разговора с Каменевым. Кстати, эта публикация была именно в журнале Николаевского!
    - Ты его брата знаешь, который женат на сестре Рыкова?
    - Я с ним почти не знаком.
    - А помнишь, когда ещё жив был папа, как ты приходил к нам и объявлял: "Откройте, пожалуйста, пришёл революционер Мойша-Абе-Пинкус Довголевский!"
    - Конечно помню, хотя шутка и совершенно дурацкая! Я жил под этим именем в Стокгольме.
    - Тебе хотелось казаться маме евреем, да?
    - Наверное. Я тогда, в 34-м, был влюблён в тебя и потому пытался, по твоей просьбе, освободить из-под ареста знакомых тебе ребят - сына Свердлова, Андрея, и его дружка, Диму Осинского, тоже сына революционера.
    - Им было по 22 года, учились в военной академии.
    - Ну вот. А Ягода - почти родственник Свердлову, а не представлял, как их выручить: арестованы по личному распоряжению Сталина. А я подсказал ему: "Вы пообещайте Сталину сделать Андрея Свердлова следователем". И ты знаешь, Сталину это понравилось: разрешил их освободить. Ягода потом так благодарил меня!..
    - Я тоже это запомнила!
    - А вот мне, более всего, запомнился наш отпуск с тобой в прошлом году в Сибирь. Когда ты - писала дипломную работу "Технико-экономическое обоснование Кузнецкого металлургического комбината", а я - решил познакомить тебя с автором строительства этого комбината, знаменитым металлургом Бардиным, и мы заехали сначала к нему в Новосибирск.
    - Он здорово помог мне в дипломной работе за каких-то 2 дня!
    - Нет, меня интересовал не столько Иван Павлович, хотя он и член Политбюро - это тебе с ним было важно познакомиться - сколько поездка на Алтай, на чудо-озеро Телецкое, где я хотел порисовать.
    - Так порисовал же! И все этюды приняла Третьяковка!
    - Да, художники мне советуют бросить политику. Считают, что я - настоящий художник!
    - Я тоже так считаю. Да и латыш Эйхе, похожий на Дон Кихота, тоже заявил тебе об этом, когда мы возвращались назад, и опять заехали в Новосибирск. Вот он мне почему-то запомнился больше, чем Бардин!
    - Странно. Чем же? Начальник областного НКВД...
    - Не знаю, как это выразить... В нём есть что-то трагическое, не только глаза! И дача его за городом какая-то странная... вздыхала по ночам.
    - И мой филин, которого я вёз с Алтая, чуть не улетел от меня...
    Жена весело рассмеялась:
    - На этого филина был похож охранник, которого он к нам прикрепил для поездки на Алтай: прямо глаз с тебя не спускал, ни днём, ни ночью!..
    - Это тебе показалось. Он не охранник, а шофёр!
    - Какая разница. Я тебе про его глаза - страшнее, чем у твоего филина! А ты... "шофёр, не охранник!.." А зачем тебе филин в Москве?
    - Ну ладно, не сердись, тебе рожать через несколько дней!
    Подарю этого филина на даче Микояну, его ребятам...
    - Коль, а ты с писателем Горьким сошёлся на нелюбви к Ленину или как-то по-другому?
    - Скорее, по-другому. Горький - это уникальная личность, обширные знания и всегда интересный разговор! Вот приедем, познакомлю тебя с ним...
    - Да ведь сам говоришь: мне рожать скоро! Не до него будет...
    - Всё равно мне хочется, чтобы ты его увидела, почувствовала!
    - А тебе дочь Плеханова - понравилась? Это старшая, да? А младшая, где?
    - Не знаю, Аннушка. Понравилась: личность!
    - Я это почувствовала, и даже приревновала. Она - такая уверенная в себе!
    - Видимо, в отца.
    - А муж у неё - какой-то никакой, да?
    - Кто его знает. Молчун. Но человек очень воспитанный.
    - Тебе хорошо, ты - много знаешь, повидал! А я - балда...
    - Ну, зачем же так! Ты - институт кончила, умница, тонкая душа. А знания - дело наживное.
    - Тем более, есть у кого учиться, да? Но... всё равно, когда муж академик... ощущаешь себя балдой.

    6

    Сталин встретил Бухарина у себя в кабинете подчёркнуто дружески, улыбался, а про себя торжествовал: "Ну, всё, "Рыжий Лис", кончилась твоя вольная жизнь, начнётся теперь подневольная! Но я - пока ничего ещё "не знаю", и потому встречаю тебя как друга. А вот станут давать "показания" против тебя твои старые друзья Каменев, Зиновьев, а там и Радек, Сокольников, и я тебе объявлю об этом уже другим голосом: "Ну, что, Бухарин, я к тебе относился со всей душой, а ты - заплатил мне предательством, так, нет?"
    - Гавариш, ни сашлись в цене, да? - продолжал улыбаться вождь Бухарину. - Ничиво, падаждём, никуда ани ни денуца! Как жина пиринесла паездку?
    - Да ничего, на днях будет рожать...
    - Каво ждёшь, сина, дочь?
    - Хотелось бы сына.
    - Ладна, иди устраивай сваи симейние деля. Нужен будиш - пазавём! Всиво харошива...
    Едва за Бухариным закрылась дверь, снял трубку, набрал номер Ягоды:
    - Сталин гаварит. Плёха работат стал, Генрих Григорьевич! Мне уже даставэрна извесна, шьто Кираф - биль убит па заданию Зиновьива и Каминива. А ти - да сих пор... ни можиш етава даказат! Питат их нада, если ариставаль, а Ани ни хатят тибе сазнаваца! Нада раскрит все их связи, а ти - циримонишся! Сажяй их на раскалёни горли бутилёк, сразу сазнаюца! Действуй, как написали ми с табой в инструкции. Всо! - И положил трубку, тяжело дыша.
    Досада вождя объяснялась просто: вопрос заключался вовсе не в плохой работе с арестованными Зиновьевым и Каменевым; куда они денутся, подпишут всё, что им дадут следователи на подпись - самооговоры, клеветнические показания на других людей. Плохо двигалось "дело" на Бухарина за границей. До сих пор ещё не было передано "Письмо старого большевика" Николаевскому, который должен был его обработать для своего журнала так, чтобы даже Фёдор Дан не мог усомниться в его подлинности и запустил бы в печать. Но изготовлением "Письма" занималась внешняя разведка под руководством осторожного и неторопливого еврея Слуцкого, в работу которого Сталин не мог вмешаться, и это его раздражало. А по отношению к Ягоде Сталин, проявлял недовольство ещё и потому, что тот удалил Максима Горького лечиться в санаторий в Горках. Хотя Сталин сам предлагал это Горькому, но признавать свою промашку не хотелось, и он вымещал злобу на исполнительном Ягоде. Получилось, что отправили писателя подальше и от Москвы, и от врачей, являющихся тайными агентами НКВД и специализирующихся на уколах с ядами. Поэтому писатель до сих пор был жив. К тому же, похоже, Ягода считает его своим родственником, и не хочет отправлять на тот свет. Либо причина в другом: в невестке Горького, с которой Ягода спит, сделал её агентом НКВД, а теперь боится, что она как агент может пронюхать о насильственной смерти Горького.
    "Да, пришло время избавляться и от самого Ягоды, если позволяет себе такие фокусы. Да ещё какую-то женщину... вероятно, тоже любовницу, убил. А это уж совсем никуда не годится! Кто он такой? Пора ставить вместо него Ежова, который уже фактически ведёт "дело" Зиновьева и Каменева. Но, взять, и арестовать Ягоду прямо сейчас, будет выглядеть несуразно. Значит, надо на какое-то время переместить его в другой наркомат. А с ним и некоторых его заместителей, либо много знающих, либо мечтающих занять его место. Сколько, сукин сын, сразу проблем создал! Кому доверить теперь такое щекотливое дело с Горьким? Остаётся одно: подготовить коробку ядовитых конфет, которые, говорят, любит есть писатель, взять с собой в дальние Горки Клима, Молотова, кого-нибудь ещё, и пусть Клим там подарит их Горькому. Сделав этот визит вежливости, мы уедем, а Горького... потом привезут в Кремль в гробу. Похороним его с почётом.
    А как же поступить с моим Главным Врагом, Рыжим Лисом? Арестовать, не дожидаясь публикации в "Социалистическом Вестнике"? И на каком основании? Снова заставить дать против него "показания" Зиновьева и Каменева? Присоединить к ним "показания" его друга Сокольникова, Карла Радека... Но они ещё не арестованы..." - Вождь задумался, раскурил погасшую трубку и решил: - "А разве долго арестовать?.." - И вспомнил прошлогодний судебный процесс в июле по раскрытию "кремлёвского заговора", "организованного" Авелем Енукидзе, в который приказал включить как "заговорщика" и Каменева. Суд был, естественно, закрытым, и припаял Каменеву, тогда уже арестованному, 5 лет. Пристегнули к заговору Авеля и сотрудницу правительственной библиотеки, жену брата Каменева, Нину Александровну Розенфельд, вместе с её мужем, Николаем Борисовичем Розенфельдом. Обоим дали по 5 лет тюрьмы. Весь этот процесс, вообще, был осуществлён топорно, второпях, так хотелось раздавить тогда этого Авеля, хотя он и грузин, как и Серго, который пытался заступиться за этого, возомнившего о себе, засранца, и кричал по телефону:
    - Коба, зачем ты его трогаешь? Какой такой "заговор"? Ты думаешь, я не знаю, за что ты его ненавидишь?
    - Что ты знаешь, говори!..
    - Он - догадался про смерть твоей жены!..
    - Ты - тоже догадался, нет? Тогда я тебе напомню одно правило: кто оставляет своего врага живым, тот оставляет ему возможность мстить. А себе - преждевременно умереть. Ты что, хочешь стать моим врагом тоже?
    - Что ты собираешься этим сказать?
    - Выбирай сам. Понял, нет?
    - Я давно всё понял!
    - Нет, не понял, если таким тоном разговариваешь со старшими!
    - Ладно, извини, - сдался Серго на словах. Но в душе не сдался, и вождь это почувствовал. А поэтому и закончил разговор многозначительно:
    - Хорошо, извиняю. Но ты... ещё вспомнишь меня, если и дальше будешь разговаривать со старшими подобным тоном.
    Говорили, разумеется, по-грузински, а думали уже по-разному. Вождь торопился на отдых в Сочи, но Авеля всё-таки пощадил, оставив живым в подвалах лубянской тюрьмы, куда ему не терпелось засадить и "Рыжего Лиса". Именно теперь, невзирая на то, что официальных мотивов на этот арест у него всё ещё не было; не откладывая более ни единого дня! Так хотелось полюбоваться на слёзы его молодой красивой жены, родившей ему сына.
    Ягода напомнил Сталину:
    - А что мы ему скажем, когда он спросит следователя: "Почему, за что?.."
    - А ничего. Надо сделать таким образом: арестоват, а на допрос - не визыват, дней 15! Понял? Пуст сидит в адиночке в падвале и... думает, пока страх не сделает его чорним!
    - А потом?
    - Предъявиш ему паказания на ниво - Зиновьева и других. А нада будит, я и сам ему найду, что сказат!
    - Как хотите...
    - Я - знаю, чиво хачу. Страх, адиночка - парализуют иво и сделают сагласним на всё! Он жи - ни дурак. В 34-м, кагда ми с табой придумали закон о расстреле "за побег за границу", а для сэмьи убижявшево - 10 лет тюрми, шьто праизашлё? Хатя би адин кто, убижял, нет?
    - Пока нет.
    - Страх и голад правят миром! Запомни.
    "Любовь и голод правят миром!" - вспомнил Ягода древнее изречение, но не поправил вождя.
    - Адним словом, нада... аристоват: Бухариня, Рикава и Томскава, поняль?!
    - Будет сделано, товарищ Сталин!
    - И - канчай с етими... Зиновьевими-Каменевими! Вибей из них нужние паказания на Бухариня. Всо! - "А с Горьким я разберусь сам!.."
    Глава четырнадцатая
    1

    Смерть Максима Горького в подмосковном санатории "Дальние Горки", о которой Бухарин узнал из газет, показалась ему странной. 8-го июня было сообщение, что в гости к нему ездила проведать целая делегация - Молотов и Ворошилов во главе со Сталиным, с цветами и кинохроникой. А через 10 дней, 18 июня 1936 года, писатель вдруг скончался. Не могла же делегация поехать к смертельно больному человеку с цветами и кинооператорами! В "Известиях" не было ни единого слова о плохом самочувствии. Что-то во всём этом было не так, настораживало.
    На похороны, через 2 дня, Николай Иванович не пошёл: и чувствовал себя в тот день неважно, да и не хотелось видеть любимого человека в гробу. Просто не верилось, что такой интересный собеседник уже угас. Пусть в памяти навсегда останется его живой образ - с лукавинкой в глазах, басом и волжским говором на "о".
    А ещё через 3 дня, ночью, явились сотрудники НКВД, предъявили ему ордер на "арестование", и увезли на Лубянку на первый допрос, где присутствовал и нарком Ягода, отношения с которым у Николая Ивановича были чуть ли не дружескими.
    - Да вы не переживайте так! - негромко успокаивал Генрих Григорьевич. - Это ещё, по сути, не арест, а лишь следствие.
    - Но... в связи с чем?! - недоумевал Николай Иванович. - Какое преступление вменяется мне в вину?
    - Ещё ничего вам не вменяется, будут только проверяться показания против вас арестованных Зиновьева и Каменева, некоторых других лиц тоже, хорошо вам знакомых.
    - А Сталин - знает об этом?
    - Успокойтесь, Николай Иванович, конечно же, знает. И тоже удивлён... Следователь вам всё объяснит... Я же, зашёл, чтобы вас успокоить...
    - Но я оставил дома жену в слезах, у неё двухмесячный грудной ребёнок на руках! Перепуганы все! Никто ничего не понимает...
    - К сожалению, так происходит со всеми, кого берут под стражу даже временно. Таков Закон, таковы правила... Вместе с вами взяты под стражу и Рыков, и Томский. Не можем же мы ездить к вам и вашим сообщникам, чтобы проводить допросы на дому, вести там следствие... Согласитесь...
    - В таком случае, я прошу вас объяснить всё это моей жене. Вот так же спокойно, чтобы она не волновалась, не...
    - Я думаю, Николай Иванович, что утром это сделает лично товарищ Сталин. Вы же не рядовой гражданин! К тому же, сосед товарища Сталина...
    - В первую очередь я для всех - пока ещё член цека.
    - Товарищ Бухарин, не будем сейчас устраивать дискуссию о том, как мы должны вести себя в вашем случае, мы свои права и обязанности - знаем. Хорошо? Скажите спасибо и за то, что я к вам зашёл. Договорились? - Ягода обиженно поклонился и вышел. "Делаешь человеку одолжение, вопреки распоряжению этого, мать его в душу, "вождя", а он, видите ли, "пока ещё член цека"! Ну, и пососи себе теперь этот свой член... 2 недели в полной тишине в одиночке. Может, поумнеешь возле параши... А на допрос явишься - уже с бородой!.."


    Дней, видимо, через 5, Николай Иванович, потерявший счёт времени и нормальный сон в полнейшей тишине, понял: нет ничего хуже неизвестности и разобщённости с окружающим миром. Даже охранник, приносящий в камеру пищу и выносивший парашу, не отвечает ни на твоё приветствие, ни на вопрос, "какой сегодня день", словно истукан, не слышащий тебя. Но самое главное, что Николай Иванович, наконец-то, задумался по-настоящему об идиотизме поведения кремлёвских большевиков, к которым и он принадлежал, допустивших распоряжаться судьбами и жизнями миллионов людей, и своими в том числе, какому-то сухоручке, ничтожеству, не научившемуся и говорить-то толком по-русски. Как могло такое случиться, что этот кавказский деспот так разъединил всех и унизил до раболепия перед ним? И после этого они называют себя коммунистами! Это их вина, это они, они допустили, что Сталин превратил НКВД в своих опричников, как царь Иван Грозный, а из Ворошилова, Молотова, Мехлиса, Поскрёбышева, Шкирятова, Вышинского, Ягоды организовал шайку разбойников, которая стала иметь значение больше, чем члены Политбюро! Нельзя было благодушествовать, надо было объединяться против них! Снять Сталина с поста генсека, и судить! А вместо этого, судит он и продолжает убивать нас... уже не поодиночке, а пачками! А какой режим устроил в тюрьме!! Царским жандармам такое и в голову не приходило!..
    Настроение Николая Ивановича, и без того упадническое, стало невыносимым. Шумело в ушах от... тишины. Сердце работало с какими-то перебоями, под рваные, невесёлые мысли: дёргалось, словно, пойманный в кулак, воробей. "Почему не вызывают на допрос? В чём дело? Что с женою? Что делать, к кому обращаться?.. Стучать в дверь? Так из-за двери доносятся насмешливые советы: "А ты лбом, лбом постучи, может, поумнеешь!.." Видимо, охрана о чём-то предупреждена, если позволяет себе издеваться над членом ЦК.
    Никогда в жизни не было у него такой растерянности и такого мучительного ощущения пустоты. Казалось, что замерло всё, и стоит на месте. Часы - изъяли, шнурки из ботинок - забрали, брючный ремень - тоже. Какое-то целенаправленное унижение. Лицо - зарастает щетиной, зубы почистить нечем - забрали щётку и зубную пасту. Ведь этак можно сойти с ума... Камера - тесная, цементный гроб. Из параши - тянет мочой. Но самое ужасное, всё же, остановка времени. От невыносимости этого ощущения пробовал и петь, и кричать, звать на помощь - всё бесполезно. Где-то, над этим каменным мешком, Вселенная, Вечность, а здесь - тишина и бетон со всех сторон. Если станет плохо, и начнёшь умирать, никто, всё равно, не откликнется.
    Наконец, вроде бы приспособился: стал вспоминать. И тут же мысленно согласился с повесившимся в Ленинградской гостинице Сергеем Есениным, которого до этого не любил, считая самым большим хамом в русской литературной среде. А он вот создал, оказывается, гениальные строки: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок".
    "Какая точная мысль, и правда! - подумал он. - Зачем я вообще полез в политику, когда природа создала меня для живописи и стихов. Писал бы сейчас где-нибудь на природе пейзажи, сочинял стихи... Стоп, Коля, погоди! А ведь очень просто спастись: и от остановки времени, и от невесёлых воспоминаний о своих ошибках, в особенности, в отношениях со Сталиным. Надо лишь попросить бумагу, авторучку, и засесть за стихи... А заодно, написать заявление с вопросами: почему мне, до сих пор, не предъявляют обвинения? Почему не выпускают, если нет обвинения? Почему не пускают ко мне никого на свидания? Почему отнято право на адвоката? Я - что, какой-то вор, убийца, бандит? Что меня нужно держать под замком, в одиночестве, с лишением всех прав гражданина, принадлежащих мне по Конституции, которую я писал лично!"
    На возмущённые крики о предоставлении чернил и бумаги сначала никто Николаю Ивановичу не отвечал. А когда он заявил, что будет жаловаться на "неконституционное обращение с ним" Сталину, Николаю Ивановичу принесли карандаш и несколько листов бумаги, на которых он изложил все свои требования Сталину. Отдав их часовому, подумал: "Если не поможет, буду добиваться адвоката, а через него встречи с Серго Орджоникидзе. Уж он-то не оставит без внимания всё, что со мной здесь вытворяют; да и жене по-соседски передаст всё, о чём я попрошу..."

    2

    Сталин, довольный тем, что у жены Бухарина пропало в груди молоко из-за потрясения арестом мужа, а сам Бухарин обратился к нему с письменным заявлением, разобраться в "неправильном" обращении с ним в тюрьме, откликнулся на это прямо-таки по-человечески: приказал сводить Николая Ивановича в баню; побрить его там; а затем разрешить свидание с женой. Которой посоветовал по телефону принести мужу побольше бумаги, книг для чтения и хорошей, сухой, колбасы. То есть, отнёсся к её мужу вполне "конституционно", а к ней доброжелательно. Сказал, чтобы передала мужу: "не настаивать пока на предъявлении ему обвинений, так как, параллельно с его делом, идёт расследование другого "дела", и что возможны ещё всякие изменения".
    Вождь хохотал: "Рыжему хитрецу не нравится, видите ли, что его держат в одиночке, а не в камере общего содержания!" Так ты же, гражданин Бухарин, не простой заключённый, а... государственный преступник! Кремлёвский, как и Авель Енукидзе. Преступнику - и привилегии?.. Не объединять же мне вас! Может, прикажете подсадить вас к вашим бывшим друзьям, Зиновьеву и Каменеву? Чтобы вы там... передрались. Любопытно было бы посмотреть!.. Но, скорее всего, вы начали бы сговариваться и вырабатывать общую платформу. Нет, этот номер у вас не пройдёт! Сталин лично посетит вас на... "последней беседе", перед расстрелом. Вот тогда и встретимся... Но сначала Сталин посмотрит, как будут подыхать Зиновьев и Каменев, а затем уже займётся твоим "делом", "Рыжий Лис"! Мучить жертву - для меня больше удовольствия, чем сразу расправиться с ней".


    Почти так он и поступил, когда суд по делу Зиновьева и Каменева вынес им 28 августа смертный приговор. Но не поехал в тот день к ним для разговора в тюрьму, а, повелев отложить расстрел на 2 дня, приказал привезти обоих смертников к себе в кабинет, 29 августа, то есть, на другой день. Этот, "последний разговор", состоялся утром, когда узников привезли в Кремль под конвоем, и секретарь Поскрёбышев доложил Сталину, что они уже у него в приёмной.
    Как только он увидел их в приёмной секретаря, сразу же вернулся в кабинет, и позвонил Ворошилову:
    - Клим, хочишь пасматрет истарически спиктакль? Ти такова нигде и никагда больши ни увидишь, ни на адной сцени мира!
    - Хочу! - весело откликнулся добродушный Ворошилов. - А в каком театре?
    - В кабинете Сталина.
    - Какой же это исторический?.. - недоумённо спросил Клим. - И откуда у тебя там артисты? По какому поводу?..
    - Повод - ест. И заслу... нет, и "засужение... истерические" артисти - тоже ест, - удачно, помнится, пошутил тогда Иосиф, так, что Клим даже рассмеялся. - Толька что их привёз мне, из падваля Любянки, Ежов.
    - Кого это? Что за "истерические"?
    - А как их ищё назват? Зиновьев и Каменев, пригаварёние судом к расстрелю.
    - Ну и шуточки же у тебя, Коба!
    - Я не шючу! Прихади, сам увидишь. Спиктакль пад названием "паследни пращаний". Но интересней, чем с Троцким. Имея опит с Троцким, пастараюсь прастица с ево сапли... нет, сопли-мениками... - Помнится так рассмеялся собственному каламбуру в чужом языке, что не закончил даже мысли о прощании. Буркнул в трубку: - Прихади нимедлина..., - и положив её на рычаг, крикнул Ежову: - Завади их ка мне, таварищ Ежов!
    Тот приказал энкавэдисту, сопровождавшему Зиновьева с Каменевым в тюремном автомобиле с решётками:
    - Оставайся здесь, Борис Семёныч, возле двери! В случае надобности... - и, не договорив, ввёл в кабинет бывших "товарищей", которые, чуть ли не слаженным хором, поздоровались:
    - Здравствуйте, товарищ Сталин!
    Будучи в тот день в хорошем настроении и на редкость находчивым, он нашёлся и тут:
    - Прашю извинени, но ни магу атветит вам тем жи, так как знаю, жилат вам здравия - уже не имеет смисла. Да и какие ви мне типерь "таварищи"? Ви - враги всиво народа, а ета значит - и для миня так жи!
    - А зачем же нас тогда... - не выдержал Зиновьев, на глаза которого навернулись слёзы, - привезли к вам? - закончил он задыхающимся голосом. - Мы думали, что вы решили нас помиловать...
    - Памиловат? А ви разве абращались ка мне за памилёванием? Я, ва всяком слючии, ни палучаль ат вас таких заявлени. Да и ни забиль ищё, как я вас адин раз уже пращаль, а ви... чем мне на ета атветили?.. Предателством, да?
    - Не было, Иосиф Виссарионович, - вступил в разговор простуженным хриплым голосом Каменев, - никакого предательства с нашей стороны!
    - А с чьей жи тагда биля?..
    - Нас просто оговорили...
    Когда минут через 10 в кабинет вошёл в военной форме Ворошилов, впущенный Поскрёбышевым, арестованные "засранцы" плакали уже оба, глядя собачьими глазами на него, и он продолжил свою речь уже при Климе, которому указал рукою на стул, рядом с Ежовым:
    - Сталя бит, ви и етава ни помните, да? Забили апсалютна всё, так, нет? Дажи а том, что у Сталина хароши памят! Напомнит вам, нет? Чьи ета слова: "Кравави асетин!"? А кто сказаль мне: "Для вас цитата из Ленина - как ахранная грамота вашей нипагрешимасти!"? Пачиму типер мальчиш, Григорий?!
    - Иосиф Виссарионович, - утёр Зиновьев слёзы рукавом, - сколько же можно за одно и то же раскаиваться и унижаться? Вы же сами ссылаетесь всегда на диалектику: всё течёт и изменяется. Мы же признали свои ошибки давно, и наши мнения обо всём и взгляды - тоже давно изменились.
    Иосиф перебил:
    - Я знаю, типерь - ви устанавили неглясние связи с Троцким и другими врагами Савецкава Саюза. Я - присутстваваль на суде и слихаль абвинени пракурора в вашь адрес. А вот новий нарком, таварищ Ежов, можит падтвердит, что все эти абвинени ви падписали и признались в сваих преступлениях. Такая полючаица диалектика, так, нет?
    Каменев, глядя в пол, выдохнул:
    - Перестань плакаться, Григорий Евсеевич, нас сюда не для этого привезли.
    - А для чего же? - тихо спросил Зиновьев, тоже глядя себе под ноги.
    - Не знаю. Наверно, затевается какое-то новое дело, и мы... то есть, нас... хотят использовать перед смертью... ещё раз.
    Иосифа покоробила прозорливость Каменева, да так, что психанул:
    - Какой дагадливий, да?! Как чилявек, на катором шяпка гарит, да? А, можит, ви мне понадобились для доброго деля, не дапускаишь?
    Ворошилов, не любивший "мазуриков", как называл за глаза Зиновьева и Каменева, подлил масла в огонь:
    - Да тут и другая пословица к ним подходит: "Чувствуют кошки, чьё мясо съели!"
    Каменев отреагировал на реплику Клима неожиданно смело и неожиданно беззлобно, хотя и видно было, что устал стоять и, должно быть, ноги опухли от частых допросов и выстоек:
    - А мы - вегетарианцы, и не едим чужого мяса. Тем более, человеческого, в отличие от вас, Климент Ефремович! - И полуобернувшись к Сталину, ответил и ему словами, вычитанными из зарубежной статьи Николая Бердяева: - Добро - не может быть принудительным, нельзя принудить к Добру.
    Оказалось, Сталин тоже читал эту статью. Он тут же проявил свои познания:
    - Но добро, как сказаль Бердяев, придпалагаит свабоду ... зла. Так, нет?
    Ответить Сталину Каменев не успел: к нему подошёл, красный от гнева, Ворошилов, чтобы ударить. Но, встретившись с его взглядом и тихим шепотом: "Вот именно так и заставляли нас каждый день что-нибудь подписывать...", передумал, и не ударил. Только плюнул в лицо, прошипев: "Падло!.."
    - Пагади, Клим, ни гарячись! Я их ни для етава визваль...
    - А для чего же? - обиженно буркнул Клим.
    - Хачу пагаварит с ними... ну, па-чилявечески, что ли... Больши ни увидимся, наверное, если... - И не договорил, оставив этим шакалам крохотную надежду на что-то. На это "что-то" мгновенно клюнул Зиновьев:
    - Что вас интересует, Иосиф Виссарионович? Говорите! Если по-человечески... нам скрывать нечего...
    - Харашё... - В душе Иосиф лишь удивлялся детской доверчивости прожжённого циника и проститутки. Вслух же спросил: - Как ви атноситесь к Бухариню, на каторова ви дали письменние паказания как на сваево саобщника, и каторий сидит сейчас там жи, где и ви, толька ни признаёт сваей вини? Скажите, паляжя руку на серце: если би на месте пракурора Вишинскава находились ви, то... пригаварили би ви его к висшей мере наказании или... нет? Па-чилявечески...
    - Нет! - твёрдым хором вырвался ответ у приговорённых судьями к расстрелу.
    - Пачиму, "нет"?
    - Потому, - ответил Каменев, - что нас заставили его оговорить.
    - Кто заставиль?
    Каменев ответил, наконец, Сталину на его ссылку о "свободе Зла" по-Бердяеву:
    - Зло проявляет себя не только, когда отсутствует совесть, но и ради простого удовольствия: унизить человека или помучить, если есть возможность. А здешние следователи...
    В разговор вмешался Зиновьев:
    - Лёва, не говори! Нас, перед смертью, опять будут... - и замолк.
    - Ладна, - понял всё Иосиф, - тагда прекратим етат разгавор, и будим пращаца. Совесть - тоже ни прастая категория, и ви аб етом знаете. - Сделав вид, что грустит, о чём-то думает, вспоминает, он раздумчиво произнёс, следя за переменами выражений на лицах бывших союзников, ставших личными врагами: - Да-а, вот и с Бухариним придёца, видима, пращаца патом, как сичас с вами... Неужели в ваших душах ни асталась ничиво харошива о наших прежних атнашениях?
    - Ну что вы, Иосиф Виссарионович?! - дружно воскликнули оба. А продолжил как более красноречивый уже один Зиновьев, Каменев лишь радостно кивал: - Разве же мы не такие люди, как все? А хорошее - никогда не забывается!..
    Каменев вставил:
    - Особенно молодые годы в Грузии! Вы тогда были уже революционером, а я - только начинал... Студенческие годы... Разве мог я представить тогда, что настанет такой вот день, как сегодня... - Слёзы сами покатились из его глаз. То же самое происходило и с Зиновьевым. Они почувствовали надежду на чудо, на спасение, словно дети, не зная, что он специально разыгрывает этот спектакль о Добре, Совести, чтобы поселить в них эту надежду, и с этим отпустить. А вечером, когда им объявят о том, что нужно раздеться донага, и поведут в специальную камеру, где, после расстрела из револьвера, палач включит душ, обмоет труп и смоет с него кровь, которая по наклонному полу с продольными канавами стечёт куда-то вместе с прошлым осуждённого, Иосиф с наслаждением будет наблюдать за всем этим в специальный иллюминатор из "смотрового бокса". Он увидит последнее выражение лиц Зиновьева и Каменева, с которых слетит, словно маска, только что жившая надежда, и лица исказит прихлынувший ужас и страх, от которых задрожит всё тело. Эти мгновенья для Иосифа - высшая точка наслаждения: наблюдать за лицами, раздеванием (каждый разденется сам, захлёбываясь слезами), а затем и за расстрелом. И только когда потечёт горячая вода, он, Коба Сталин, почувствует, что месть его свершилась.


    Коба не мог себе отказать в этом удовольствии и 29 августа...
    Зиновьева и Каменева увёз на Лубянку, где возвышается памятник Дзержинскому, какой-то Борис Семёнович. Ежов ушёл с Ворошиловым, который почему-то вздыхал и молчал. А Иосиф отправился обедать. Потом спокойно спал. А вечером, получив 2 прошения о помиловании, сходил с ними в домашний сортир, подтёрся там ими, и поехал на Лубянку к Ягоде (который ещё не передал Ежову печать и свои полномочия наркома) наблюдать за казнью из смотрового бокса.
    Каменев встретил свою смерть мужественно, без слёз, чем разочаровал и подпортил настроение. Зато следующий, Зиновьев, привёл в настоящий восторг, когда разделся и... вдруг опустился перед палачом на колени и стал молить о пощаде. Тот на него окрысился, наставил наган, Гришка... обделался мгновенным поносом. Палач выстрелил в него и включил душ. Настроение у Иосифа прыгнуло вверх, домой он вернулся счастливым и... представил себе, как будут расстреливать самого ненавистного врага (разумеется, после Троцкого), Николая Ивановича Бухарина, которого разрешил выпустить из тюрьмы на временную свободу вместе с Рыковым и Томским, не предполагая, чем эта свобода обернётся для Томского.
    "Ничего, - рассудил он, - Ягоду я заменю Ежовым. Видите ли, нашёл предлог отказаться сфабриковать на эту троицу липовые "показания" - "европейская популярность" Бухарина, из-за которой иностранные посольства могут потребовать открытого суда. А когда будет напечатано в "Социалистическом Вестнике" "Письмо старого большевика" Бухарина, Ежов арестует "Рыжего Лиса" и его друзей снова. Там, в тюрьме на Лубянке, к тому времени будет сидеть и сам Ягода. Русская поговорка "Что ни делается, всё к лучшему" только лишний раз докажет, что Сталин - справедлив: выпустил Бухарина и его сообщников на свободу потому, что не подтвердились первые обвинения, то есть Сталин поступил по Закону. Арестовал Бухарина снова - опять по Закону, потому что Бухарин напечатал за границей лживое, антисоветское письмо, прикрывшись псевдонимом-анонимом "старого большевика". Кто в этом виноват? Разве Сталин? Так что всё, что делается, кому на пользу, для кого лучше? Для Сталина. Что и докажет следствие и суд. Да и недолго Бухарин будет торжествовать по случаю своего освобождения..."
    С этим, облегчающим честолюбивую душу, размышлением дальновидный вождь и отправился на другой день в отпуск в Сочи, где начался бархатный сезон. Как всегда, с ним выехал и начальник его охраны и личный телохранитель венгр Паукер, обретший себе вторую родину в России после прихода большевиков к власти. Бывший парикмахер в будапештском опереточном театре и темпераментный человек, насмотревшийся шутовских ролей в своём театре, он обладал живостью клоуна и научился изображать смешные стороны знакомых ему людей, помнил массу анекдотов и понравился Сталину в 1921 году, когда уже работал в Кремле чекистом и изучил русский язык. Выдвинувшись в генсеки, Сталин взял его себе в качестве личного телохранителя и сдружился с ним как с интересным рассказчиком анекдотов, настолько, что стал вместе с ним пить водку и доверял ему почти всё.
    По возвращении из Сочи Сталин устроил перед днём своего рождения, 20 декабря 1936 года, пьянку в честь 19-й годовщины образования ВЧК-ОГПУ-НКВД, на которую пригласил нескольких руководителей этого ведомства и, конечно же, весельчака Паукера, так как у самого был замкнутый, угрюмый характер (естественная тяга к противоположному). На этой пьянке Паукер, которому Сталин рассказывал о том, как ему понравилось унижение Зиновьева во время расстрела, стал перед подвыпившей компанией изображать Зиновьева, которого ведут на казнь.
    Бывший заместитель Александра Шанина (начальника одного из отделов по заграничным делам, приятеля Ягоды), Лев Фельдбин, взявший себе псевдоним "Александр Орлов", пишет об этом в своих воспоминаниях "Тайная история сталинских преступлений" так: "Зиновьев (Паукер) беспомощно висел на плечах "охранников" и, волоча ноги, жалобно скулил, испуганно поводя глазами. Посередине комнаты "Зиновьев" упал на колени и, обхватив руками сапог одного из "охранников", в ужасе завопил: "Пожалуйста... ради Бога, товарищ... вызовите Иосифа Виссарионовича!"
    Сталин следил за ходом представления, заливаясь смехом. Гости, видя, как ему нравится эта сцена, попросили, чтобы Паукер повторил её. Паукер повторил. На этот раз Сталин смеялся так, что согнулся, хватаясь за живот..."
    Далее Фельдбин, воевавший в Испании против режима Франко и завербовавший там на тайную службу НКВД мужа поэтессы Марины Цветаевой, Сергея Эфрона, сам сбежал - и от войны, и от служения Сталину, ржавшему при садистской сцене Паукера, и написал о судьбе Паукера следующее: "В июле 1937 года к нам за границу дошли слухи, что Паукера уже нет в живых - расстрелян по приказу своего Хозяина".

    3

    Выпущенные 10 сентября 1936 года на свободу (за недоказанностью следствием состава преступления) Бухарин, Рыков и Томский настолько обрадовались, что даже не попрощались друг с другом, как следует, очутившись на Лубянской площади под ярким солнышком, с людскими голосами, воркованием голубей на крышах домов и спешащими куда-то прохожими.
    - Ну что, братцы - не зажаренные кролики, - произнёс Алексей Иванович Рыков, самый старший из них, - отметим свободу, наверное, потом, когда помоемся в бане, переоденемся в чистое и соберёмся где-то... Cозвонимся, где. А пока - вон пивной ларёк! Тяпнем на радостях по кружечке, и разбежимся по домам. Наговоримся обо всём уже после, да? Не хочется комкать: это же длинная история! Хочется домой. Верно я говорю?
    - Верно, Алексей Иваныч, - хором ответили "кролики". - Пошли!..
    По дороге Томский вдруг всхлипнул:
    - А здорово он, гад, укоротил нам жизнь!
    - Не надо сейчас, Михал Палыч! - сурово остановил Томского Рыков. - Люди же кругом...
    А Бухарину, до невыносимости, захотелось куда-то далеко-далеко, куда-нибудь в азиатские горы, подальше от людей, шума, от Москвы вообще - оглушила она его после тишины, и жизнь вновь показалась бессмыслицей в людской толчее и шуме, висящем над всей этой суетой. Он с сожалением подумал: "Жаль, нельзя взять с собою в горы Анюту: ребёнок... Приглашу, наверно, Семёна Ляндриса, если согласится! Один - я сойду там с ума!"


    Так было принято решение уехать в отпуск в Киргизию, в горы Тянь-Шаня. Личный секретарь, Ляндрис, охотно согласился. И вот уже четвёртые сутки они в поезде: Москва-Фрунзе. Сидят в вагоне-ресторане, и каждый думает под стук вагонных колёс о своём. Николай Иванович думал о Томском: "Это же надо было такое сотворить с собою!.. Застрелился. Зачем?!." От Ляндриса он узнал, ещё в Москве, на вокзале, что Томский, прочитав в "Правде" заявление прокурора Вышинского о том, что "дело Бухарина, Рыкова и Томского временно прекращено за недостаточностью обвинений", уехал к себе на дачу в Болшево, написал там какое-то письмо, и застрелился. И это известие не выходило у Бухарина из головы до сих пор. "Зачем, зачем?! - повторял он про себя один и тот же навязчивый вопрос. - Ведь договорились же - бороться, разоблачать Сталина и его политику негласного, а теперь уже и гласного, террора всеми возможными средствами. Объединять усилия, а не разъединяться, прячась за молчание. И, нате вам! Сам оборвал свою жизнь, простонав перед этим, что "гад укоротил нам жизнь". Где же логика? И вообще, слова Вышинского "временно прекращено" были напечатаны, возможно, чтобы сохранить хотя бы какую-то видимость ошибки, а не злого умысла Сталина, допустившего беззаконие с их арестом. Но это же не означает, что Сталину снова удастся арестовать их. Какие мотивы для этого?.. Однако пуля уже выпущена... Зачем, зачем понадобилась эта торопливость?!. Помог не нам, а нашему злейшему врагу! Теперь все будут думать, что Томский в чём-то виноват".
    - Граждане пассажиры! Наш поезд подъезжает к станции "Кара-Балты", стоянка всего 3 минуты, поэтому просьба: из вагонов не выходить! - объявил начальник поезда по радио, отключив московское радиовещание.
    Поезд начал тормозить, останавливаться и, едва женщина-кондуктор успела открыть наружную дверь вагона-ресторана и выдвинуть ступеньки вниз, как в вагон ворвались несколько мужчин с зажатыми в руках, измятыми денежными купюрами, требуя у официанта 3 ящика пива. Официант, видимо, уже привыкший к таким посетителям, мгновенно выдал им требуемое и, пересчитав бумажки, отпустил. Но 2 человека - один молодой, ровесник Ляндрису, а другой, лет 50-ти - подсели к столику Николая Ивановича, спросив:
    - Эти 2 стула у вас не заняты? Можно присесть?
    - Пожалуйста, - согласно кивнул Николай Иванович.
    А Ляндрис предупредил:
    - Но поезд, объявили по радио, стоит здесь всего 3 минуты! Вы можете не успеть...
    - Знаем, - ответил молодой, до изумления похожий лицом на знаменитого оперного певца Сергея Лемешева. - Мы сейчас договоримся с официантом: в смысле - заплатим за проезд до Фрунзе и за обед, и поедем с вами дальше. Билетов в кассе нет...
    Поезд тронулся, новые пассажиры действительно заплатили, и поехали, сидя за одним столиком с Ляндрисом и Николаем Ивановичем, заказав себе обед и пиво.
    Ляндрис спросил молодого попутчика:
    - А что означает "Кара-Балты"?
    - "Чёрный топор", - ответил "Лемешев" и представился: - Иван Григорьевич! А это - мой учитель, профессор из Ленинграда, Всеволод Валерианович. - И прямодушно заявил: - Мы с ним вместе освободились в 33-м: отбывали срок на строительстве Беломоро-Балтийского канала.
    Профессор с седой бородкой, как у Николая Ивановича, застенчиво пробормотал:
    - Ванечка, ну, зачем же так... сразу? Что о нас подумают!..
    - А вот, чтобы не подумали, я и представил вас. - Запальчиво ответил Иван Григорьевич. - Вы же профессор, а не бандит с большой дороги. Да и сам я - не из "врагов народа", а из патриотов. Из семьи русского инженера, который умер во Фрунзе, вместе с моей матерью, в 33-м, от голода. Пока я - работал на родину бесплатно, и даже не за спасибо!
    - Ванечка! - повысил голос профессор. - Не надо вымещать свою обиду на, незнакомых тебе, людях! Они-то - при чём тут?..
    - Прошу прощения, если что не так, - извинился "Лемешев", склонив голову перед Николаем Ивановичем, который дружелюбно успокоил его:
    - Да нет-нет, ничего... Я понимаю: сам вот только что после тюрьмы. Так что, сочувствую вашему горю - от всей души!
    - Неужели и вас?! - изумился Ваня, которому 7-го июля исполнилось всего 32, и он, считалось, не достигнув возраста Иисуса Христа, не мог ещё судить о том, что на земле справедливо, а что нет, хотя и знал от своего отца русскую мудрость: "Для себя жить - тлеть, для семьи - гореть, а для народа - светить".
    Николай Иванович ему улыбнулся:
    А чему вы удивляетесь?
    - Но вы же - Бухарин! Я узнал вас по кинохронике...
    - Так ведь перед законом - все равны. Да, был арестован. Но, к счастью, выпущен, за недоказанностью вины.
    - Я этому рад, конечно, - улыбнулся в ответ и Ваня, - но считаю, что у нас - царит не закон, а Беззаконие. Причём - везде! - твёрдо заключил он.
    Николай Иванович перестал улыбаться:
    - Ну, это - пожалуй, через край. Хотя, если вы прошли через Беломор, возможно, в ваших словах... есть большая доля правды. Максим Горький мне рассказывал, что он там - повидал... настоящий ад!
    - Именно! - согласился молодой собеседник. - У нас там дошло даже до людоедства. Правда, не повального, но... уголовники убивали обессилевших заключённых и варили их в вёдрах по ночам. Голод и ночная власть уголовников - это самое страшное в лагерях!
    Наступила гнетущая, долгая пауза, и Николай Иванович, чтобы разрядить её, сказал:
    - Молчанье - тоже страшная вещь! Я это испытал... в одиночке: гнетущая тишина. Кстати, у Аристотеля есть такая мысль: "Человек вне общества - или Бог, или... зверь". Вот не помню только, сидел ли Аристотель?
    Профессор заметил:
    - К сожалению, "Сознание - царствует, но... не управляет!" Сказал это, кажется, Валери.
    - А не заказать ли нам для знакомства водочки? - спросил Николай Иванович, опять улыбаясь.
    Заказали. Раскрепостились, и разговор продолжался до самого Фрунзе. Иван Григорьевич, назвав свою фамилию - Русанов, сказал, что едет во Фрунзе, где учится заочно, сдавать "хвосты" за прошлый, второй курс электротехнического факультета. Бухарин поинтересовался:
    - А как вы очутились в Киргизии?
    - Моему отцу - пришлось бежать сюда из России. По двум причинам. Во-первых, он сын потомственного северо-донского казака. А в 18-м году, над казачьими станицами, нависла угроза: Свердлов приказывал жечь казачьи поселения. Во-вторых, дед моего отца по матери - потомственный священник, с которыми жестоко расправлялись по тайному приказу Ленина. Поэтому, опасаясь за свою жизнь, мой отец - инженер-мостостроитель по профессии - сбежал сюда. Но расправились тут - не с ним, а со мной: отправили строить Беломоро-Балтийский канал. В наказание за... происхождение! Виноват... что родился не цыплёнком, а утёнком...
    - И потому вы решили, что справедливости у нас... нет! - риторически заключил Бухарин.
    Профессор иронично заметил:
    - А вы полагаете, что есть?
    Бухарин смутился:
    - Ну, судя по тому, что ваша семья тоже померла с голоду, пока вы строили канал, а потом вынуждены были ещё и покинуть Ленинград, где вас лишили права преподавать в институте, то справедливости... действительно, становится везде всё меньше. Но, кто в этом виноват? Разве только правительство?..
    - А кто же ещё?! - искренне изумился Иван Григорьевич.
    Профессор, знающий о твёрдом убеждении своего молодого друга, что "НКВД - это чума в жизни русского народа, а ВКП(б) - холера, действующие совместно и разрушающие души миллионам людей", испугался, что он выскажет эти мысли вслух, и потому опередил его, вмешавшись в разговор:
    - Ванечка, не нашего ума это дело... Дай мне досказать Николаю Ивановичу, как ты меня дважды спас... Сначала от смерти на скальных работах, а потом - от повторного ареста...
    Бухарин не противился вмешательству, чувствуя, что нечего сказать молодому рабочему на его естественное "а кто же ещё". Ведь и сам уже пришёл к такому же выводу, разве что более локальному: во всём виноват "чингисхан"-Сталин. Но, не сделаешь же таких заявлений прилюдно? Да ещё в ресторане; да ещё с бывшими заключёнными, не только обозлёнными на опаскудившуюся власть, но и научившимися обострённо всё понимать и чувствовать. Он уж и не рад был, что познакомился с ними; не рад, вообще, тому, как живёт и что делает на этой земле. Хочет вот укрыться от вселенского вранья ВКП(б) в горах, предчувствуя, что насилие НКВД может повториться снова, как повторяется оно везде почти ежедневно; и все это видят и понимают; а он вынужден сидеть между двух стульев: чуть в сторону с одного - и ты уже насильник сам; чуть в сторону с другого - и ты бессовестный лжец. А где ещё дышит правда, там ходит и наблюдает за всеми Смерть. Как жить дальше?.. Что делать?.. Может, поэтому и застрелился Томский? Но ведь это же не выход! А где настоящий выход? Чтобы без вранья, хотя бы самому себе.


    Пока Бухарин сидел за ресторанным столиком, Сталин, сидя в Сочи за одним столом с 40-летним секретарём ЦК и одновременно секретарём Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), хитрым приспособленцем Андреем Александровичем Ждановым, сочинял с ним телеграмму в Кремль о переводе Генриха Ягоды с поста наркома НКВД на пост наркома Связи, и о назначении наркомом НКВД товарища Ежова. Они там, в Сочи, не могли знать, что через 12 лет породнятся, надумав поженить: дочь Сталина, Светлану, с сыном Жданова, Юрием. Как не мог знать, едущий в поезде с Бухариным, Иван Григорьевич Русанов, что его сын, Алексей, станет военным пилотом бомбардировщика, опытным лётчиком в Заполярье, но не захочет вступать в партию, как и отец, и будет уволен из ВВС в запас, в звании капитана. Поступит в Днепропетровске на филологический факультет университета, напишет книгу о работе северных лётчиков, и станет писателем, взятым органами КГБ под свой негласный надзор. Потом случайно встретится в писательском Доме отдыха в Крыму с сыном Семёна Ляндриса, своим ровесником, и тоже писателем, но партийным, известным в стране под псевдонимом Юлиана Семёнова, первая книжка которого тоже будет о лётчиках. Их сведёт в своём номере и познакомит начинающий писатель Игорь Коваленко, из Днепропетровска (успеет написать крохотную повесть "Олежкин август", а затем будет убит кем-то в Москве). В его номере Юлиан напьётся водки до беспамятства и устроит скандал с женою. Та, не переча, тихо уйдёт из номера, забрав с собой маленькую дочку Дашеньку. Юлиан бросится искать её в других комнатах, но перепутает дверь, выскочит на балкон (на втором этаже) и, налетев на перила, перевернётся через них, повиснув вниз головою. И только, случайно находившийся на балконе, Алексей Русанов успеет схватить Юлиана за ботинок и удержать, пока не прибежит на помощь Игорь. Вдвоём, они еле втащат назад тучного бородатого дебошира, весящего более 110 килограммов. Спасённый ими, он не скажет им ни слова благодарности, разбудит криками весь Коктебель, и никогда потом не вспомнит о своих спасителях, начав писать детективы. Умрёт он рано, окружённый почётом и всякими благами жизни.
    К чему это всё?..
    Наверное, хорошо, что люди не знают своей судьбы. Иначе, в попытках изменить её, они наделали бы ещё больше глупостей. А так, не желая быть куклами на нитках, управляемых чужими руками и желаниями, они, может, попытаются стать ГРАЖДАНАМИ, сбросив власть тиранов.

    4

    Бухарин вернулся с гор Тянь-Шаня в Москву через месяц посвежевшим, но... по-прежнему неуверенным ни в себе, ни в возможности установления справедливости. Главная ошибка русских людей - перекладывать решение собственных проблем на кого-то: "Ну, они-то обязаны это сделать! Вот пусть и делают! Я что, умнее других, что ли?.." Поэтому этими "они" всегда оказываются деспоты-разъединители...
    Сталин всегда делал всё чужими руками. Но целенаправленно. Знал, чьи руки ему нужны. И не только для голосования. Новый начальник всегда будет стараться оправдать возлагаемые на него надежды. А если его должность требует жестокости, то он будет и злее прежнего, уставшего от жестокости.
    Николай Иванович Ежов, маленький, ничтожный на вид, но честолюбивый, был не просто случайной находкою Сталина, он был угадан вождём как свой, как когда-то и сам был угадан "ездоком" Гюрджиевым. Ежов не любил людей: от рождения не умел любить, от природы. Он умел лишь завидовать умным, красивым, смелым и сильным. А это цвет мужской половины мира. Этих - он ненавидел более всего. Что и требовалось от него Сталину.
    Бухарин был обаятельным не как мужчина, а как личность. Этого Сталин не мог себе объяснить (да этого и не требовалось), но именно на это качество Бухарина надо было нацелить Ежова: навести "мушку". Дальше сценарий ясен: сначала зависть, затем ненависть и - желание уничтожить. А это и есть конечная цель Учителя.
    Вождь, отдохнувший в Сочи, приехав в правительственный серпентарий, узнал, что в Париже уже вручили хозяину "Социалистического Вестника" заготовку "Письма старого большевика", отпечатанную на машинке, и он сам согласился доработать её под стиль Бухарина и отдать главному редактору Фёдору Дану. Главная привлекательность "письма" для Николаевского и Дана состояла в резкой критике "сталинского социализма". Они и не подозревали, что "материал" им подбросил через советскую разведку во Франции сам Сталин. У Фёдора Дана, правда, возникли сомнения в отношении Бухарина:
    - Борис Иванович, а почему Бухарин ни словом не обмолвился о письме, встречаясь с вами, когда был здесь, в Париже, в апреле месяце?
    - Вероятно, не доверял, боялся, что тайна раскроется. Из-за этого, я полагаю, и отдал это письмо кому-то на переделку, чтобы скрыть свой стиль. Оставил лишь суть.
    Но мы же, подогнав письмо вновь под его стиль, раскроем этим его авторство, навредим ему. А отчасти и Рыкову.
    - Риск, конечно, есть, - согласился Николаевский. - Но, с другой стороны, Бухарин стремится, главным образом, разоблачить Сталина. А узнаваемость автора привлечёт к материалу больше читателей, в чём заинтересованы мы.
    - Ну, что ж, тогда печатаем. Мне кажется, что эта публикация наделает в Кремле ещё больше переполоха, чем "Письмо москвичей" в начале 30-го года, помните? - Дан улыбнулся.
    - Ещё бы!.. Сталин тогда рвал и метал, как сообщили мне друзья. А теперь он просто взбесится, как собака на цепи.
    - А если он эту цепь, каким-то образом, всё же перегрызёт и... выяснит, кто` этот "старый большевик"?! Тогда он... загрызёт большевика Бухарина! Как считаете?..
    - Надеюсь, до этого не дойдёт! Прямых доказательств всё-таки нет, одни подозрения. Да нам-то что, в конце концов?..
    - Ну... неприлично как-то... - вздохнул Дан.
    - В политике "прилично", "неприлично" не существует. Важны факты.
    Глава пятнадцатая
    1

    Вернувшись из гор в Москву через Ташкент, где был аэродром и можно было добраться самолётом, Николай Иванович, был ошарашен подробностями самоубийства Михаила Павловича Томского. Оказывается, он каким-то образом узнал, что следствие по их "делу" не прекращено, как было заявлено Вышинским, а тайно продолжается. А когда ещё прочёл в газетах, что суд над "врагами народа" Зиновьевым и Каменевым приговорил их к "высшей мере наказания", и они 29 августа уже были расстреляны, то написал прощальное письмо жене и двум взрослым сыновьям и, не желая быть запятнанным именем "врага народа", покончил счёты с жизнью, застрелившись у себя на даче в Болшеве.
    Заплаканная жена Бухарина, целующая ошеломлённого Николая Ивановича, как могла, утешала:
    - Может, всё ещё обойдётся, Коленька? Михал Палыч, я думаю, да и не только я, так думают все, просто поторопился: не выдержали нервы. Вот вернётся из отпуска Сталин, поговори с ним... Ну, неужели же он совсем уж обалдел от всех этих подозрений, клеветы и перестал различать, где ложь, а где правда!..
    Николай Иванович подумал, что 10 сентября тоже принял не самое разумное решение о поездке в горы. Получив тогда из Парижа телеграмму от Ромена Роллана, который поздравлял его с реабилитацией, он рассудил: "Если о нашей реабилитации известно уже всей Европе, значит, в НКВД понимают, что опозорились с нашим "делом" и, чтобы сохранить своё реноме, распускают теперь слухи, будто ещё не всё; что следствие будет продолжено". И настолько убаюкал себя этими мыслями, что не поверил сообщению одной из иностранных газет, которую увидел в редакции "Известий", зайдя туда, о том, что в СССР скоро опять будут арестованы Радек, Бухарин и Рыков, так как следствие-де будет продолжено.
    "А выходит, зря не поверил. Ведь в моём кабинете, в моём кресле уже сидел Таль, новый главный редактор "Известий". Но я, как самонадеянный мальчишка, решил, что он замещает меня временно, пока я был под арестом, а потому и не прогнал его, а молча уехал в отпуск. В горы...
    И вот я вернулся, и только теперь понял, понял по-настоящему, наконец, что Сталин - преступник".
    - Аннушка, милая, - произнёс Бухарин, - говорить со Сталиным... бесполезно.
    - Почему, Коля?!.
    - Он... государственный преступник! Его - надо разоблачать.
    - Но почему, почему ты так думаешь?! - Глаза жены, распахнуто-испуганные, молили о пощаде. И он пощадил её, не сказав правды, которую узнал от своей секретарши в "Известиях", прошептавшей ему на ухо: "Николай Иванович, в подвалах Лубянки арестованных подвергают пыткам и гипнозу!" И приложив к губам палец, быстро вернулась на своё рабочее место.
    - Анечка, - попросил он, - дай мне осмотреться, побыть с тобою и Юрочкой рядом. А там видно будет, что делать. - Подхватив из детской кроватки сына подмышки и прижимая к себе, похвалил: - А малыш-то наш развивается и на коровьем молоке неплохо! Крепенький бутузик, верно?
    И жена заулыбалась, отошла от своих страхов. Несколько дней он не выходил на работу, ожидая вызова Сталина. Но тот, как отвечал его секретарь Поскрёбышев, всё ещё находился в Сочи. И вдруг звонок из ЦК: вызывают в кабинет к Кагановичу.
    Явился на разговор с косноязычным Лазарем Моисеевичем, а тот ему - сюрприз:
    - Введите!..
    Дверь отворилась, и в кабинет вошёл... пропахший знакомым тюремным запахом, заросший седою щетиною, Сокольников, бывший одноклассник по гимназии и... тоже бывший уже... нарком и командующий армией во время гражданской войны.
    Каганович объявил:
    - Не удивляйтесь, Николай Иванович, это - очная ставка с арестованным Григорием Сокольниковым, который дал против вас следующие показания... - Протягивая листы бумаги с отпечатанным на машинке текстом, Каганович добавил: - Прошу ознакомиться... Вот стул, садитесь поудобнее уже. - Он повернул лицо к Сокольникову: - А вы, арестованный, продолжайте уже стоять, как стоите.
    Быстро прочитав "показания" Сокольникова, красный от гнева, Николай Иванович, глядя на Сокольникова, выкрикнул:
    - Гриша! Ты что, лишился рассудка и не отвечаешь за свои слова?!
    - Отвечаю, Коля, раз поставил под ними свою подпись.
    - Тебя... заставили, может быть? - понизил голос Николай Иванович, уставившись в тёмные от тоски глаза Григория. Тот, не мигая, не опуская головы, негромко выдохнул:
    - Нет, этого... не было. Ну, а как это делается, ты... скоро узнаешь сам. И... будешь потом отвечать... за свои слова.
    Николай Иванович всё понял, глядя глаза в глаза, и едва заметно сочувственно кивнул бывшему другу.
    Когда Сокольникова увёл из кабинета вошедший конвоир, Каганович неожиданно преобразился:
    - Всё он уже врёт в своих показаниях, блядь! От начала и до конца. Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте.
    - А почему он врёт? Надо же выяснить, Лазарь Моисеевич!
    - Будем уже вияснять, обязательно будем вияснять! А как же иначе...
    - Но в редакцию, Лазарь Моисеевич, я пока не пойду! - твёрдо заявил Бухарин.
    - Как это?..
    - До тех пор, пока в печати не будет опубликовано опровержение прокуратуры о том, что следствие прекращено. Ведь вызов меня на очную ставку... свидетельствует об обратном, не так ли?
    - Ну, что же, недоразуменье, вэриятно, произошло из-за смены руководства в энкавэдэ. Обещаю вам, что правильное заявление будет напечатано.
    Действительно, заявление Прокуратуры СССР появилось в новой редакции (Сталин, оказывается, был на месте, а не в Сочи, как врал по телефону Поскрёбышев). В нём говорилось, что следствие прекращено, но не за отсутствием состава преступления, а за... неимением юридических оснований для привлечения к уголовной ответственности. Это давало Николаю Ивановичу лишь отсрочку и не более, по принципу "не пойман, не вор", но... обязательно поймаем! И всё-таки дышаться ему стало легче. Однако в редакции в его кабинете продолжал сидеть и исполнял его обязанности заведующий отделом печати ЦК Борис Таль, и Николай Иванович ему заявил:
    - Передайте своему начальству, Борис Моисеевич, что при политкомиссаре... я не намерен работать! - И добавив, "прощайте!", ушёл из редакции "Известий" навсегда, продолжая работать заведующим отделом печати в наркомате Тяжёлой промышленности под руководством Серго Орджоникидзе, который был искренне рад его возвращению.

    2

    7 ноября Сталин неожиданно подошёл к Николаю Ивановичу, стоявшему на кремлёвской стене в далёких рядах правительственных сотрудников, и попросил его подняться на Мавзолей. Но там не подходил больше к нему.
    На другой день на работу в редакцию "Известий" его не позвали, хотя газета по-прежнему выходила с указанием, что её редактор - Бухарин. И он, обнадёженный вчера, что всё плохое уже позади, опять метался дома по квартире, чуть ли не сходя с ума от переживаний.
    Так длилось до конца ноября...
    И вдруг - приглашение на декабрьский Пленум ЦК. Он отправился на него вечером, как требовалось в извещении, не зная даже повестки дня. Пленум заседал всего один раз. В тот вечер новый нарком НКВД Ежов обрушился с критикой на прежнего наркома Ягоду, который-де устроил летом для Каменева и Зиновьева из тюрьмы санаторий на Лубянке, да и вообще опоздал с их разоблачением и арестом.
    Ягода, всё ещё член ЦК, сидел и слушал это, потрясённый - видно было по лицу. Николай Иванович смотрел то на Ягоду, то на Сталина и думал: "А ведь эти "психологические мошеннические штучки" - мой вызов на Мавзолей, приглашение наркома связи Ягоды на Пленум и в его президиум без предупреждения о том, что речь пойдёт о его плохой работе в НКВД - Сталин придумывает специально, чтобы мы жили в полном неведении и страхе перед каждым новым днём".
    И не ошибся. Следующий смерч зловещей критики Ежов обрушил именно на его голову и на голову Рыкова. Ежов принялся обвинять их в связях с троцкистами, в организации заговора для убийства Кирова. Нервы Николая Ивановича, ошеломлённого этой дикой нелепостью, не выдержали, и он закричал на Ежова:
    - Что за бред ты несёшь? Ведь знаешь же, что это клевета!
    Зал обернулся к нему и замер, не проронив ни звука. Ежов уже складывал листы своего доклада:
    - Перерыв, товарищи! - объявил председатель совещания. И все, в том числе и Сталин, будто ничего не произошло, поднялись и двинулись к выходу, отодвигая президиумские стулья.
    К Бухарину, поднявшемуся тоже, подбежал Рыков. Зашептал:
    - Николай, очнись! Ты что, не понял: главным, отягчающим для нас обстоятельством, является теперь... самоубийство Томского! Нам нужно как-то убедить членов цека, что все эти подозрения, а не факты - идут от самого Сталина! Понимаешь? Иначе...
    - Нет, Алексей, с этим сейчас не получится, - тихо ответил Николай Иванович, - он давно уже всех обработал и подготовил... Так что надежда у нас теперь только одна: переубедить самого Сталина в нелепости его больных подозрений. Он, по-моему, психически нездоров, вот что я думаю!
    - Да брось ты эту чепуху!.. Просто он садист: ему сладко, когда он делает больно другим.
    - Это и есть болезнь, Алёша! А если нет, тогда это... предательство!
    - Ну, и что ты предлагаешь?
    - Убедить его, что ему всё это кажется! Что надо меньше верить энкавэдистам, и меньше пить...
    - Это у тебя... начинается сумасшедствие, Коля! Никакой он не параноик, а сволочь, обыкновенная сволочь, которая ненавидит нас с тобой и использует убийство Кирова только как повод. А может, и сам заставляет этих подхалимов ягод и ежовых... сочинять нужные им "показания" против нас.
    - Может, и так. Я тоже об этом думал. Но нам не удастся это доказать сейчас. Поэтому давай лучше добром с ним: а не злить, не разжигать в нём кавказские страсти...
    - А что надо для этого делать?
    - Надо ему написать официальные заявления, требования: взять НКВД под контроль цека! Личных разговоров - он не боится. А вот бумаг, заявлений, о которых знает весь цека, боится, я это давно заметил за ним. Это хоть как-то остановит его на время, пока он не прихлопнул нас, как Зиновьева и Каменева! Наша задача - придать гласность нашему "делу", понял?
    - Понял. Возможно, в этом что-то есть...
    После перерыва слово для выступлений взяли Каганович и Молотов. И коротко, но очень злобно выступили, первый - против Рыкова, второй - против Бухарина. В защиту - не выступил никто. Лишь Орджоникидзе прерывал речь Ежова, возникшего опять на трибуне. Проявляя явное недоверие новому наркому НКВД, он задавал резонные вопросы, которые ставили карлика, если не в тупик, то в смятение, путаницу в ответах. Все в зале заседаний молчали. Молчал и маршал Тухачевский, сидевший на Пленуме в качестве кандидата в члены ЦК, хотя по его деятельности велось уже расследование тоже, и все об этом, естественно, были в курсе и удивлялись: "Чёрт знает, что у нас творится?!."
    Знал об этих настроениях и Сталин, вышедший на трибуну с заключительным словом. Как всегда, играя в объективность, он неторопливо начал:
    - Ни нада тарапица с гарячими ришениями, таварищи! Вот против Тухачевскава... у следствэних органов тожи имелься матерьяль. Но ми - разабрались... И таварищ Тухачевски... можит типерь спакойна... работат.
    Я думаю, Риков... можит бит, и зналь шьто-нибудь... о контрриволюционай деятэльнасти трацкистов. Но... видима, маля, и патаму не саабщиль аб етом партии.
    В атнашени Бухариня... я - самниваюсь пака и в етом, - умышленно отделил вождь Бухарина от Рыкова. - Очин тяжилё для партии... гаварит о приступлени... таких автаритетних в прошлём... таварищей... какими били Бухаринь и Риков. Патаму... давайти ни будим тарапица, таварищи... с ришением па их вапросу. А следствие - прадолжим...
    После закрытия пленума Николай Иванович, испытывая унижение и отвращение к себе, подошёл к Сталину, попросив у него аудиенции. Тот согласился:
    - Ну, слюшаю тибя: шьто хочишь сказат?
    - Товарищ, Сталин, надо проверить работу НКВД. Создать комиссию и разобраться, что там творится? Почему оттуда исходит сплошная ложь? Я думаю, следователи применяют недозволенные методы следствия.
    - На аснавани чиво так думаешь? У тибя ест какие-то факти?
    - Пока нет, но я надеюсь, что будут.
    - Вот когда будут, тагда и прихади! Разберомся... Ежов уже критиковаль Ягоду за плахую работу! Значит, разбирёца, так, нет?
    - Коба! Но я же всё-таки не с рынка появился в государственном аппарате Советской власти, а имею какие-то заслуги перед революцией...
    - Никто тваих прошлих заслюг ни атнимает у тебя. Но... заслюги перед ривалюцией - били и у Троцкава, мужьду нами гаваря. И дажи... больши, чем у тибя. А чем закончиль Троцки?.. Важьна паследнее! Падумай над етим... Всиво харошива.
    И снова потянулись дни, наполненные тревогой и ожиданием новой беды. 5 декабря Николай Иванович, сидя дома, слушал по радио выступление Сталина на 8-м чрезвычайном съезде Советов, на который его почему-то забыли пригласить, о новой Конституции, правовую часть которой сочинил не Сталин, а он, Николай Иванович Бухарин. Однако выступающие после Сталина делегаты съезда дружно, словно сговорились, называли её "сталинской Конституцией".
    Николай Иванович не знал, что сразу после съезда Советов Сталин приказал Ежову присылать Бухарину на дом "показания" против него арестованных. При этом секретном разговоре Сталин спросил Ежова:
    - Как думаешь, если присилат копии паказаний арестованих па делю Рютина и паказаний, ищё ни аристованава, Радека на дом Бухариню, он ни сайдёт с ума ат них?
    - Не сойдёт, товарищ Сталин. Но показания Радека, на мой взгляд, ему ещё рано давать.
    - Пачиму?
    - В них Радек пока ещё осторожничает - предварительные ведь! - не раскрывается полностью, и Бухарин сможет подготовиться... Хватит с него пока и того, что у нас уже есть. А когда во Франции станут печатать, как вы говорите, письмо, оставленное там Бухариным, от которого он, естественно, будет отказываться, мы начнём присылать ему и французское "печатное слово". Оно же на русском языке?
    - На русском, на русском. Харошяя мисль! Так и сделяим... И - следи за Ягодой: да самава ареста!

    3

    Перед днём рождения Сталина Орджоникидзе раздражённо пожаловался Бухарину, зашедшему к нему в кабинет и задавшему "больной вопрос":
    - Серго, вы чем-то расстроены последнее время, но... молчите. В чём дело? Прошу извинить меня, что лезу к вам, как говорится, в душу. Но ведь мы же - друзья, не так ли? Не просто соседи и сослуживцы...
    - Харашё, Никалай Иванович, что ти - аткравэнний чилавэк, и что задал мне этот бальной вапрос, - произнёс Орджоникидзе с грузинским акцентом, очень похожим на сталинский выговор. Разница была лишь в том, что когда коверкал русские слова Сталин, Бухарин это замечал, и ему было противно его слушать. А когда почти так же начинал говорить Серго, Николай Иванович после нескольких слов уже не обращал на это внимания и воспринимал его слова так, будто он выговаривал их чисто. Так было и на этот раз. - Панимаешь, дело в том, что у меня со Сталиним портятся дружеские отношения из-за тебя. Нет, не только из-за тебя! - тут же поправился Серго, выбрасывая вперёд, как бы останавливающую друга, ладонь. - Началось всё ещё в прошлом году, из-за Авеля, который и по сей день находится в тюрьме! А он - тоже мне друг, как и ти. Но, последнее время, как ти говоришь, Сталин пытается настроить меня и против тебя, вот ещё в чём дело!
    - А при чём тут я, не понимаю? - удивился Николай Иванович.
    - Я - тоже не могу понять толком, при чём! Но факт остаётся фактом...
    - Какой факт?
    - Скоро день рождения Кобы, а я не знаю, как мне быть с поздравлением: идти к нему, нет? Надулся, как индюк, молчит, тяжело дышит и... не смотрит в глаза! А это - плохой признак, когда не смотрит в глаза. Понимаешь?..
    - Нет, Григорий Константинович, я ваших взаимоотношений, если честно... не понимаю.
    - Правильно говоришь! Я думаю, Сталин и сам не понимает, зачем ведёт себя так. Никто не понимает, вот в чём вопрос!
    - Может, он... просто ревнует, что вы больше дружите со мной, а не с ним?
    - Вот! - выставил Серго указательный палец вперёд, протыкая им воздух. - Опять ти правильно говоришь! Согласен. Видимо, эта причина и есть главной... Но! Когда тебя, Рыкова и Томского арестовали этим летом, и я понял, что история заходит слишком далеко, то я уговорил, приехавшего из Киева в Москву, Постышева (потому, что он не запуган так, как здешние члены Политбюро), а с ним и Власа Чубаря, Якира, и мы пошли к Сталину требовать, чтобы тебя и Рыкова с Томским освободили. Спросили прямо: "Коба, в чём их вина, кроме того, что они выступали с критикой твоей линии в газетах? Линию цека что, нельзя стало критиковать, да? За это их арестовали, нет? Они - что, враги партии, получается?"
    - Да он хотя бы подумал, - перебил Бухарин с обидой, поддерживая правоту поступка Серго и глядя на него с благодарностью, - ведь моя мать - была революционеркой ещё в 5-м году! Её тогда арестовали жандармы.
    - Жалко, что мы не знали этого, - удивился Серго, - но всё равно у нас хватило и своих доводов в пользу вашей невиновности, и он вынужден был прекратить против вас дело. Вас выпустили...
    - Спасибо вам, Григорий Константинович, за вашу поддержку, - горячо поблагодарил Бухарин собеседника. - Вы - настоящий друг!
    - А как бы ти поступил, если бы я оказался в твоей ситуации?
    - Точно так же, можете не сомневаться!
    - А я и не сомневаюсь! Когда друзья в беде, надо их выручать, а не сидеть, сложа руки, как твои московские друзья!
    - Спасибо, Григорий Константинович, ещё раз!
    - Но Сталин, мне кажется, не оставил своей обиды на вас.
    - Почему вы так думаете? Да и какая может быть обида, за что?!.
    - Я... потому так думаю... что чувствую... он и сейчас косо на меня смотрит. Не может забыть мне, что это я организовал тогда на вашу защиту Постышева, Чубаря и Якира. Коба - злопамятный человек!.. А тут, подходит день его рождения... Молчит, не смотрит на меня... И я - не знаю, как мне ести себя с ним. Поздравлять официально или... по-дружески?..
    - Наверное, лучше это сделать по телефону, - посоветовал Николай Иванович. - Я и сам хочу так сделать. Начать с официального тона, а дальше разговор подскажет, какой избрать тон, если он откликнется на это.
    - Маладэц! Какой ти умница всё-таки! Атлична придумал! Так я и сделаю...
    - Как бывший редактор "Правды" я знаю от прежних сотрудников, что Мехлис... заранее заказывает поздравления в адрес Сталина, через наши загранпосольства: от известных деятелей культуры Европы - писателей, художников; ну и, само собою, от политиков из правительств.
    - Знаю об этом и я. Коба - обожает эти поздравления! Даже собирает их в специальную папку и хранит как реликвии. И - нового друга себе завёл: мингрела Какуберию, который, уже 2 года подряд, приезжал к нему в Сочи и увозил его оттуда в Абхазию на грузинские застолья!
    - Ну, а что в этом особенного? - не понял Бухарин.
    - Как что?! Ти видел бы этого Какуберию! Злой, молчаливый, себе на уме, а подхалим - я таких даже не встречал в своей жизни!
    - Ну, чем-то же он ему, видимо, интересен?..
    - Я знаю, чем. Но - пока не хочу говорить.
    - Ваше право...
    - Пагади, куда ти? Не надо на меня обижаться.
    - Да я не обижаюсь. Обещал жене, что спущусь к ней вниз, в вестибюль, к 10-ти.
    - Ладно, - кивнул Серго, не вдаваясь в расспросы.
    И Николай Иванович пошёл к лифту, вспоминая, как после тюрьмы каждый день ездил, по окончании работы, к ней на станцию Сходня, где были дачи сотрудников "Известий". А жена, потерявшая молоко, жила там со своей матерью, чтобы кормить Юрочку коровьим молоком. Уставал от этого "мотанья туда-сюда" чертовски. Но зато мог видеться с сыном каждый вечер, и проводить с любимой женщиной всю ночь. После тюремной камеры это было таким непередаваемым счастьем, что он не пропускал его ни единого раза. А когда жена уже вернулась в Москву (сын прихворнул какой-то ветрянкой), Серго дал ему отпуск, и Николай Иванович решил съездить в горы. Жена этому даже обрадовалась и отпустила его с лёгким сердцем. Теперь же, когда он вернулся, и она узнала, что Сталин вновь что-то замышляет против него, стала сама приезжать к нему на работу: не решалась узнавать, "что нового?", по телефону, зная, что он прослушивается. И жизнь у них превратилась опять в сплошное нервное напряжение.

    4

    Перед новым годом на квартиру к Бухарину пришла вечером Августа Петровна Короткова, с которой он сдружился ещё с времён работы в Коминтерне, где она была его личным секретарём. Она очень привязалась к нему за его доброжелательность к людям, была и сама такою же, и он прозвал её, как птичку, "пеночкой". А потом, куда бы его не переводили на новое место, брал её с собою в секретари: и в "Правду", и в "Известия", и в свой печатный отдел при Тяжпроме. Он доверял ей, как себе - ни одной бумажки не пропало, никакой информации в чужие уши не утекло.
    - Вот, Николай Иванович, пришла к вам попрощаться... - заявила она, когда остались наедине.
    - Вы что, куда-то уезжаете?..
    - Нет, решила уйти на пенсию, хватит с меня!
    - Чего хватит-то? - уточнил Бухарин.
    - Да этой новой, непонятной мне, жизни, - вздохнула женщина. - Не разберёшь, где правда, где кривда, где "свои" люди, где стали "чужие". Сплошные доносы, аресты... Боюсь, не угодишь кому, и... прощай свобода!
    - Августа Петровна, но ведь, идя ко мне, вы как раз и рискуете этим!
    - Знаю, Николай Иванович, знаю! - горячо откликнулась сотрудница. - Только и я не дурочка: продумала, когда и как пройти к вам в подъезд! - И продемонстрировала, накинув на голову капюшон, скрывший голову, да ещё сгорбилась, как старушка.
    Он рассмеялся:
    - А по рюмочке ликёра выпьете со мной на прощанье?
    - Выпью.
    Это был последний спокойный день в жизни Бухарина.
    На другой день кремлёвский фельдъегерь принёс пакет с сургучными печатями: "показания" Радека, находящегося на свободе. Читая их, Николай Иванович пришёл в ужас, и вспомнил вдруг предсказания гадалки. Дело было летом 1918 года в Берлине. Он ездил туда с Радеком и Сокольниковым в качестве членов комиссии, которой предстояло составить "дополнительные соглашения" к Брестскому договору о мире с немцами. Там он случайно узнал адрес знаменитой хиромантки, жившей на окраине города, которая, якобы безошибочно, угадала судьбу многим людям по линиям на ладонях.
    - А что, если и нам съездить к ней? - предложил Николай Иванович другу детства. - Всё равно сегодня нам делать нечего. Выпьем потом пивка: у нас ведь такого нет...
    - Ну, что же, давайте! Это даже любопытно...
    Гадалка предсказала тогда Николаю Ивановичу вот что:
    - Вы - не доживёте до старости. Так как... будете казнены в своей стране. У вас будет рана - в шею, а смерть наступит - через повешение.
    - Жуткое предсказание, - с недоверием воскликнул он, испытывая в то же время холодный страх в душе. - К тому же, как-то не вяжется: если рана будет в шею, то почему я должен умереть не от неё, а от виселицы?
    Гадалка, внимательно разглядывая Николая Ивановича, подтвердила:
    - Будет и то, и другое.
    Сокольников, глядя на их возбуждённые лица и не понимая немецкого языка, нетерпеливо перебил:
    - Коля, что она предсказала тебе? С чем ты не согласен?
    Николай Иванович объяснил. Сокольников дёрнул его за рукав:
    - Пошли отсюда! Я - не хочу знать своей судьбы! - И они ушли. Но слова гадалки запали в душу, и теперь вот напугали его по-настоящему, хотя и знал, что в подвалах Лубянки людей расстреливают, а не вешают.
    И тут же невольно припомнился другой эпизод, месячной давности, когда только был выпущен из тюрьмы, и к нему приехал на дачу в гости Карл Радек. Объяснил:
    - Вот вас выпустили, а меня, чувствую, на днях арестуют. Пришёл попрощаться, а заодно и попросить вас...
    - О чём, Карл Бернгардович? - удивился Николай Иванович, не водивший дружбы с Радеком, считая его двуличным и скользким, хотя и умным, а потому опасным вдвойне. К тому же ему не хотелось, чтобы в "Известиях", где Радек работал тоже, подумали, будто он, будучи, вероятно, всё ещё под следственным надзором, о чём-то сговаривается с ним.
    - Не могли бы вы написать письмо Сталину в мою защиту?
    - Я?! Но я же... только что из тюрьмы! И Сталин не доверяет мне. А потом, почему вы сами не хотите написать ему и рассказать о себе всё, что считаете нужным? Неужто вы... нуждаетесь именно в моей помощи?
    - Да потому, уважаемый Николай Иванович, что моё письмо - не попадёт к Сталину! Я - под наблюдением, следствием. Письмо - передадут в НКВД. Ваше же - передадут непосредственно Сталину.
    - Не знаю, право, что и писать-то... Ну ладно, я подумаю...
    Немного посидели, выпили по рюмке коньяку, и Радек, расчувствовавшись перед уходом, произнёс, перейдя на "ты" и чуть ли не обнимая Николая Ивановича:
    - Подумай, Николай, подумай... И верь мне, верь! Что бы со мною дальше не случилось - верь: я - ни в чём не виноват. - Вдруг прослезился, поцеловал Николая Ивановича в лоб и простился: - Прощай, добрая душа! Наверное, больше не свидимся...
    На другой день на дачу приехала новая жена Радека, Роза Маврикиевна, и просила Николая Ивановича о том же: написать Сталину заступническое письмо.
    - Понимаете, Карл Бернгардович убеждён, что никто не посмел бы его арестовать без разрешения Сталина. Но Сталина - кто-то натравил на него... Карл не верит, что это мог сделать перед смертью Зиновьев; у них никогда не было плохих отношений. Нужно попросить Сталина, чтобы он сам выяснил, кто оклеветал Карла. - И заплакала.
    Проводив её с дачи до станции, Николай Иванович сел писать Сталину. Он напомнил вождю, что даже Зиновьев, получивший письмо от Троцкого из Турции через Блюмкина, не стал его вскрывать, а отправил сразу в НКВД. "А уж Радек, по-моему, вообще не имел с Троцким никаких контактов. В чём же можно его теперь обвинять, в каком "троцкизме"? - писал Николай Иванович. И вдруг, усомнившись в написанном (ведь всё это он знал лишь с чужих слов), добавил: - А, впрочем, кто его знает..." Эта фраза потрясла Аннушку, когда дал ей прочесть письмо, в котором просил Сталина самого заняться "делом" Радека. Жена заплакала:
    - Коленька, но ты же этой фразой перечеркнул, обесценил смысл своего письма!
    Он промолчал. А на другой день опять приехала Роза Маврикиевна и сообщила трясущимися губами новость:
    - Сегодня, под утро, Карла Бернгардовича арестовали. Перед этим нас возили с ним на нашу дачу, и при мне достали из металлического стержня вешалки... "преступные документы", свёрнутые в трубку.
    Николай Иванович ужаснулся, глядя на жену: "Вот так же могут поступить и с нами!.." Она поняла, что означал его взгляд, и когда Роза Маврикиевна уехала, спросила:
    - Коля, ты отправил вчера письмо Сталину?
    - Нет ещё...
    - Ну и хорошо. Не надо его отправлять!..
    - Не буду. Я думаю, мне с Рыковым пора составить заявление в ЦК, что мы... требуем: официально разобраться с методами допросов на Лубянке! Иначе, слова наши, так и останутся не услышанными.
    - Мне почему-то страшно, Коленька!
    Страхи жены подтвердились через двое суток: опять принесли пакет с сургучными печатями, в котором лежали "показания" В.Г.Яковенко об... организации кулацких восстаний в Сибири. Николай Иванович психанул: "Какое отношение мы с Рыковым имеем к Сибири? Ну, зачем это?!."
    На следующий день принесли "показания" Н.А.Угланова, бывшего руководителя Московской партийной организации, и В.В.Шмидта, наркома Труда, ученика Бухарина. А прочтя ещё и идиотские "показания" Ефима Цетлина, Николай Иванович не выдержал и написал письмо Сталину, убеждая его расследовать причину "неслыханной клеветы и самооговоров арестованных".
    Сталин не отвечал. Тогда Николай Иванович письменно обратился с такою же просьбой к Ворошилову, которому помогал прежде писать за него целые доклады, причём, не раз и не два.
    Полагая, что у них дружеские отношения и даже тёплые, а также, понимая и его положение, в котором он, возможно, уже и не сможет ему помочь, закончил письмо к нему заверением: "Знай, Клим, что лично я, ни к каким преступлениям, не причастен. Н.Бухарин".
    Ответ Ворошилова пришёл на следующий день и был убийственно сух и краток: "Прошу Вас ко мне больше не обращаться, виновны Вы или нет, покажет следствие. Ворошилов".
    Николай Иванович был потрясён, и не желал уже, чтобы его страдания видел даже отец:
    - Уходи, папа, уходи! Дай мне побыть сегодня одному, я... никого... не хочу... видеть!
    Тем не менее, первая жена, читавшая "показания", приносимые бывшему мужу, всё ещё любимому ею, прикатила к нему на инвалидной коляске сама, без помощи няни, чтобы поговорить с ним наедине и как-то его утешить. Однако разговор оказался для неё настолько тяжёлым от разъяснений мужа о подлинном облике Сталина и ситуации, в которую этот "вождь народов" загнал их, что Аннушке пришлось отпаивать Надежду Михайловну валерьянкой и увозить в её комнату. В доме запахло не только аптекой, но и надвигающейся бедою - это почувствовали все. А после новогоднего праздника Сталин предпринял интенсивные психологические атаки против Николая Ивановича. Сначала он вызывал его на очные ставки с арестованными в свой кабинет. А потом, когда 16 января распорядился снять в "Известиях" строку о том, что Бухарин является главным редактором этого печатного органа Верховного Совета СССР, стал приглашать в Малый Зал заседаний Политбюро на очные ставки и других членов Политбюро, и Ежова. При этом Сталин продолжал играть сладчайшую для себя (это чувствовалось) роль вождя государства, заботящегося о единстве в партии.
    Первая очная ставка была с сотрудником "Известий" Иваном Гавриловичем Сосновским. Её суть: самооговор Сосновского и оговор Бухарина.
    Вторая - со сломавшимся на допросах (очевидно, с избиением или пытками) Пятаковым, заместителем наркома Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. Этот, волевой в прошлом, человек не смотрел Николаю Ивановичу в глаза и напоминал теперь собою живые мощи с выбитыми зубами. Рядом с ним сидел на стуле карлик Ежов с видом сторожевой собаки, готовой в любую секунду наброситься на него, если вдруг "сорвётся" (видимо, уже срывался, если стоит без зубов во рту). В его голосе звучала усталость и озлобление, и он всё время почему-то прикрывал глаза ладонью, будто ему наводили в лицо электрический свет.
    - Я подыскивал себе инженеров для вредительских акций и платил им за это большие деньги, - проговорил он косноязычно из-за отсутствия зубов. - Ну, а Бухарин был у нас как бы идеологом вредительства: разъяснял, для чего это нужно делать.
    Николай Иванович не выдержал:
    - Юрий Леонидович, объясните, пожалуйста, что... или кто... заставляет вас так неумно оговаривать себя?
    Орджоникидзе, туговатый после гражданской войны на слух, прикладывая ладонь к левому уху, тоже спросил, с изумлением разглядывая измученный вид Пятакова:
    - Неужто ваши паказания, действительна, дабравольни?
    - Да, - с трудом разлепил Пятаков толстоватые губы на тощем лице.
    - А где ваши зубы?
    Пятаков долго молчал, глядя жуткими глазами на добряка Серго, и что-то с трудом решив для себя, не сказал, а словно выплюнул свои зубы вместо слов:
    - Ушли... в мой задний... проход... - И неожиданно побелев и обмякнув телом, не упал, а как-то осел на пол, потеряв сознание. Его тут же унесли дюжие охранники, вызванные Ежовым, а другие, не давая Николаю Ивановичу опомниться, ввели в зал такого же карлика, как и Ежов, только с обезьяним лицом, Карла Радека.
    Ежов немедленно задал ему вопрос:
    - Вы подтверждаете свои показания, что, готовя покушение на товарища Сталина, согласовали его детали с Бухариным?
    - Да, подтверждаю, - пролепетал Радек, глядя в пол.
    И Николай Иванович не выдержал вновь:
    - Карл Берн-гадович, вы когда считали меня полным идиотом: когда говорили мне о своей невиновности или сейчас?
    Радек молчал.
    Николай Иванович напомнил:
    - Вы ведь просили меня написать Сталину письмо о вашей невиновности.
    - Да, просил.
    - Значит, я, по-вашему, идиот... писать человеку, на которого готовил покушение?
    Радек громко, как-то по-бабьи, разрыдался, выдавив из себя:
    - Во-ды-ы!.. Мне дурно...
    Когда Радека, дав ему воды, увели, Сталин негромко спросил Ежова:
    - Кто у вас там... из следоватэлей... идиот?..
    Ежов однако не растерялся:
    - Их подбирал себе бывший нарком Ягода, товарищ Сталин.
    - Заменить! Всех!..
    Николай Иванович обратился к членам Политбюро, сидящим за двумя столами:
    - Товарищи, я требую создания комиссии по расследованию работы сотрудников НКВД!
    Ответом ему было молчание.
    На этом очные ставки арестованных были прекращены.

    (окончание следует)

    ----------------------
    Ссылки:
    1. шакал вонючий (груз.) Назад
    2. ты меня вспомнишь! Здесь тебе не Грузия! Клянусь хлебом: ты будешь лизать мне теперь ноги! Назад
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 22/01/2013. 276k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.