Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07312/parus.jpg)
17
Из штаба дивизии в Марнеули Лосев вышел злым, посеревшим и направился к своему "газику". В небе зажглись уже первые звёзды, настраивались на вечерний концерт сверчки, с гор тянуло прохладой. Покой везде, так сладостно хороша жизнь, а запоминались почему-то одни неприятности. Некогда было замечать красоту вокруг, некогда жить. Почувствовав это и думая об этом, Лосев с обидой взглянул на звёздное небо, на горы - вот они, красивые, торжественные, совсем рядом - и зло открыл дверцу кабины.
Он часто ездил вот так - без шофёра. Тогда развивал бешеную скорость на шоссе и не сбавлял её даже при встречных машинах. Такая езда его успокаивала, и он мог толково подумать обо всём, взвесить и принять те единственные и нужные ему решения, в которых потом никогда не раскаивался. Сидя за баранкой, под звёздами, Евгений Иванович бывал предельно откровенен с собой, не лукавил. И не мог быть искренним, если рядом находился шофёр или ещё кто-нибудь. Чем объяснить это, не знал - понимал только одно: люди мешают. Возможно, такой была жизнь у всех, не спрашивал. Но точно знал, что при посторонних людях даже думать не следует о вещах, о которых нельзя говорить вслух - проболтаешься. А тогда твоя жизнь станет не предсказуемой.
Лосев нажал на стартёр и с места, без прогрева, рванул вперёд. Фары выхватывали из темноты серую ленту асфальта, иногда деревья с боков или кусты. Но привычнее всего на дороге попадались машины. Вот и теперь высветился впереди задний борт грузовика с красным мигающим огоньком внизу: шофёр тормозил. Борт грузовика быстро приближался, и Лосев, обогнав его, чувствуя, как нарастает скорость, начал успокаиваться. Над головой - звёзды, мягко урчит мотор, светится приборная панель, мчит машина - ощущение силы, простора, и мысли сразу раскрепостились. Правда, длилось это недолго - дорога полезла круто вверх, запетляла по невысокой горе. Лосев не любил этот участок - мотор здесь всегда воет, надрывается, потому и мысли одолевают натужные, тяжёлые, как вой.
Замполита в полку всё ещё не поменяли, приходится самому разрываться на части. Положение - почти не изменяется к лучшему. Значит, полковника и в этом году не присвоят, это уж как пить дать. А полковником быть хотелось, полковник - это уже, брат, фигура в армии, а не пешка - 3 большие звезды на погоне!
Лосев уважал в авиации 2 армейских звания - "капитан", потому что на капитанах держалось всё, это костяк воздушных сил, и "полковник", потому что полковники могли сами что-то решать, а не заглядывать в рот каждому дивизионному штабнику. Короче, с капитана начинался самостоятельный, ответственный офицер - "лейтенант", "старший лейтенант" это всё не то. А с полковника начиналась настоящая власть. Правда, командиром полка он стал в звании подполковника и получил, наконец, самостоятельность в действиях, но заветное - получить полковника, так пока и не сбывалось. Капитана он получил в 26. Гордился. Потом стал майором, подполковником, однако эти звания не радовали его. Вот полковника бы!.. Звучит? 37 лет всего. Звучит.
Но... пока не звучало. Обидно. Столько олухов среди полковников, а вот он, Лосев, с его знаниями, образованием - хоть и заочно, а всё-таки закончил он потом свой университет - с его умом и решительностью, умением летать и руководить и... до сих пор не полковник. Знает 2 иностранных языка, а командовать назначили пьяным, отстающим полком. Здесь не то что полковника, вновь до майора можно дойти.
Машина выбралась, наконец, на гребень кряжа. Показались огни родного гарнизона вдали - 15 минут езды. Если проехать, начнутся другие горы, красавец Тбилиси в узкой долине, зажатый меж гор. Там театры, гирлянды огней, нарядная публика - город! А ему вот - в свою "дыру". Но ничего. Зато хорошо чувствовать себя абсолютно здоровым, вести ночью в горах "газик", видеть огоньки перед собой - куда-то же они его зовут, приведут... к третьей звезде?
Дорога пошла теперь вниз, прямая, как стрела. Значит, и думы пойдут полегче. Лосев прибавил скорость. Но в голову полезли воспоминания военных лет - Аляска, пурги, разжалование в капитаны, зажимы по службе. Было, правда, в этом прошлом и одно светлое пятнышко - женился после войны. Попал из Сибири случайно в командировку в Армению, а потом приехал в Ереван ещё раз, уже в отпуск - получилось удачно, родители Каринэ согласились отдать её за него, и красавица-армянка перебралась к нему в Сибирь. Родила там ему сына и дочь и оказалась женщиной на редкость умной, воспитанной и преданной. Она была много моложе, и по сей день, прожив с ним уже 4 года, называла его на "вы". Поначалу это ему не нравилось - словно к чужому обращалась - но потом привык. В общем, дома, в семье, у него всё было хорошо; обидно только, что из-за пьянствующего полка - не до жены, не до детей - уставал, приходил домой поздно и заваливался спать, чтобы с рассветом быть уже на ногах.
Думая о личной обиде, Лосев с горечью почувствовал, мысли сразу перескочили на неприятности. Не выходила из головы и только что закончившаяся беседа с генералом: комдив подвёл итоги после всех комиссий, побывавших в полку. И хотя говорил, в общем-то, правильные вещи, но говорил жёстко, резко.
- Хватит партизанщины, Евгений Иванович! Подумай: 49-й год на исходе! 4 года уже, как войны нет! А у тебя в полку - всё чудят. Результаты по боевой подготовке - тоже не блестящие, сам знаешь. Пора кончать с этим!
- Товарищ генерал, - оправдывался Лосев, - вы же в курсе, какое наследие мне досталось.
- Это не меняет дела! - резко перебил генерал. Худой, высокий, уставился на Лосева тёмными запавшими глазами. - Прежнего командира сняли за то, что не мог справиться с анархией, партизанщиной. Не пощадим и тебя, так и знай! Сколько же ещё на раскачку давать? Армия - должна быть кадровой, дисциплинированной! Смелее выдвигай на руководящие должности требовательных, молодых. На прежние заслуги - нечего смотреть! Оценивай людей с позиций сегодняшнего дня. Кто загнил неизлечимо, безнадёжен - в запас! После нового года заменим тебе замполита - уже согласовано. Но - смотри! Чтобы и с новым не повторилась какая-нибудь дурацкая история. Тогда уже будем менять тебя самого! И - учти: с нового года начну спрашивать с тебя в полную меру! За всё. А то у тебя стулья уже сбрасывают с фуникулёра, хоронят собак! Смотри, если так пойдёт и дальше - начнёте хоронить людей!
Нажимая ногой на акселератор, Лосев с ожесточением подумал: "Ну, ладно же! Хватит с меня нравоучений. Я - командир полка, а со мной - вон как!.. Как с мальчишкой. Не стану церемониться и я. Все эти Одинцовы, Петровы... довольно!.."
Минут 5 ехал спокойно, почти не думал. И вдруг пришло: "А что скажут обо мне, когда состарюсь?" Вспомнилась понравившаяся фраза в какой-то книге - даже записал: "История - это современность, обращённая в прошлое".
"Вот так и будут думать, с позиций того дня..."
И тут же открылось: "А ведь это несправедливо. Зря выписал. Вся история тогда - необъективна, и её без конца будут переписывать очередные поколения под свои "современные" понятия? А как оно было всё на самом деле - им хрен с нами?.. Сколько же хитрых писак развелось!.."
Не доезжая километров двух до гарнизона, осветил фарами парочку, шедшую из кустов к шоссе - офицера и какую-то молодую женщину с изумительной фигурой и тёмными волосами. Женщину не узнал - парочка сразу отвернулась от яркого света, а вот офицера вроде бы успел узнать: похож на Русанова. Полной уверенности, правда, не было - машина тут же промчалась, а парочка так и стояла, повернувшись к дороге спиной, но всё равно подумал опять с ожесточением:
"Только этого не хватало! Молодой парень, неплохой пилот - можно даже сказать, с талантом - уже на высоту ходит в составе звена, скоро и в эскадрилью вольётся - и нате вам! Вместо новых и сложных полётов начал осваивать подходы к чужим жёнам? С какой же это жизни дошёл он до этого? Ах, стервец! Завтра же!.. Вызвать!.. Чтоб неповадно!.."
Мысли рвались, путались. Этак придётся скоро расхлёбывать чьё-то семейное дело. Ну и ну!.. А генерал не ждёт, требует перелома. Тут можно наломать...
"А вдруг это не Русанов?.. Возьмёт и врежет: "Вы - что, товарищ командир, свечу надо мной держали? Ну, и занимайтесь своим делом, а в мои - не лезьте!" Так, правда, не ответит, постесняется, но врезал же когда-то одному дураку-замполиту я сам! Хотя и ходил к Серафиме: ходи-ил, чего перед собой-то лукавить? Свободных женщин в авиагородках не бывает - редкость, вот и некуда холостякам деваться: в город - не наездишься, ну и находят себе женщин, которые поближе... С Серафимой-то - просто повезло, что она уже разведённой была, а если б не была?.. Что, не пошёл бы? Зная, что всё будет о`кей? Врёшь, Женя, пошёл бы и ты! Любовь и голод правят миром... Так что Русанова ты завтра - не вызовешь. Всю жизнь один - не исправишь: до тебя началась...
Постой! Да ведь это же... Капустина! Ну, конечно же, она - у кого ещё такая фигура, такие волосы? Как же это она-то?.. Первая красавица, недотрога... И кому отдалась - мальчишке!.. Что же она в нём нашла?.."
Поймав себя на том, что завидует, Лосев неожиданно признался себе и в другом: "А ведь красивая пара! Прямо подходят друг другу - какая-то свежесть в обоих, искренность и хлещущая молодость! Живите, мол, радуйтесь, глядя на нас..."
Успокаиваясь, вздохнул: "Да, надо жить, пока молодость, радоваться. Но если узнает об этой парочке новый парторг, радость у них кончится, пойдут слёзы. Да ведь всё равно теперь пойдут, такие тайны в гарнизонах долго не сохраняются. Ну, Русанов - этот не женщина, переживёт. А вот что будет с Капустиной, когда начнут расправляться?.. Жаль. Красивая женщина..."
Зло подкидываясь на засохших кочках, машина въехала в гарнизон и упёрлась, наконец, светом фар в стену финского дома - всё, родной очаг, не было только костра. Выключая фары и зажигание, Лосев подумал: "Скоро загорится, и жечь на нём будут любовь. Люди не переносят, когда кто-то хоть на один день счастлив. Да и беда людей, наверное, ещё и в том, что сама природа создала нас, мужчин, самцами-многолюбами. Женщины это осуждают... Впрочем, у мусульман мужчине разрешается иметь 4-х жен, и ничего, уживаются. Там, если мужчина разлюбил, может жениться ещё трижды, и счастлив, и семью не разрушает. А у нас, любовь проходит, сразу начинается трагедия: либо живи с нелюбимой, либо ломай жизнь ей и детям. Правда, французы тоже нашли мудрый выход: не мешают друг другу, заводят любовников и любовниц, но семью не рушат, и дети вырастают при родителях. И вообще способность неоднократно влюбляться спасает от одиночества овдовевших или разведённых супругов. А что однолюб? Кроме одного цветка ничего не видит. А если цветок увянет... Разве сможет он к этому привыкнуть?"
18
Началось это у Алексея Русанова несколько недель назад, совершенно неожиданно. Был вечер, скука. Зашёл в общежитие к холостякам и не успел поздороваться, поговорить о том, о сём, как в дверь кто-то громко постучал, и, на "войдите!", в комнату вошла, ослепляя всех сочной красотой, Ольга Капустина. На голове - чалма из полотенца, ниже чалмы, возле ушей и высокой шеи - лоснились мокрым чёрным блеском кольца волос, сама - в ярком восточном халате, перехваченном в осиной талии пояском, на губах - улыбка, глаза - сияют, а в голосе радость и счастье:
- Привет, мальчики! Кто хочет выпить коньячку?..
Даже растерялись от неожиданности - фея, да и только! Обсуждалась проблема - где можно достать перед получкой взаймы? - а тут сама пришла и предлагает. Ясное дело, бодро ответили, хотя и вразброд:
- Я!..
- Все!..
- Всегда хотим...
Она рассмеялась:
- На всех у меня не хватит. А вот кто починит мне электричество, тому - налью!
- А где же доблестный капитан метеорологической службы? - спросил Княжич.
- В том-то и дело, мальчики, что капитана нет - на ночные полёты ушёл. А я хотела погладить бельё, включила утюг, а там - только пых что-то, искры, и свет погас.
- Так надо пробки поменять на щитке! - посоветовал Княжич.
- А сама я лезть туда боюсь: ударит ещё! Ну, кто исправит, мальчики? По-соседски, а?..
И опять решил за всех Княжич:
- Тогда пусть идёт Николай. Он для тебя, Оля, хоть под высокое напряжение!..
Лодочкин заискрил, как утюг:
- Ну ладно тебе, заткнись!..
Ольга повернулась к Русанову:
- Алёша, может, вы тогда?..
Отказаться было неудобно, Алексей согласился.
Капустина жила в соседнем подъезде, где получили квартиры семейные офицеры. Русанов ещё подумал, идя за Ольгой: "Что же она к ним-то не обратилась? Ближе ведь..." Но она его отвлекла своим вопросом:
- Алёшенька, вы исправите, да?
- Не знаю. Там видно будет. - А сам удивился тому, какой нежный, красивый у неё голос! Прямо за душу...
- Скучно у нас после училища?
Он взглянул на неё. Огромные глаза - чёрные, с лаковым блеском. Пухлые губы - сочные, зовущие. Волнующий гибкий стан под халатом, оголённая упругая грудь, высокая шея - от всего её облика привычно загорелась кровь.
- Ничего, жить можно и здесь, - ответил он, отводя от её груди взгляд.
- Ну, не говорите! - перебила она, поднимаясь по пустынным каменным ступеням на второй этаж. - Скучно, я знаю. А холостяку - особенно. Пойти - некуда, в город - не наездишься каждый раз.
- Все ребята так живут.
Она остановилась перед дверью с номером "7", достала ключ и отомкнула замок. Только тогда, поглядев на неё, он сообразил, что она недавно искупалась и надушилась какими-то нежными, приятными духами.
- Все-то - все, - проговорила Ольга, отворив дверь и пропуская его в тесную и тёмную прихожую, - да ведь от этого не легче! Впрочем, и нам, женщинам, здесь тоже нелегко. - Она закрыла за собой дверь, неловко повернулась к нему, и его, почувствовавшего упругость её груди, обдало жаром. А она спокойно спросила: - У вас есть спички? Посветите, пожалуйста, я принесу сейчас стул и свечу.
Ольга ушла в комнату, а Русанову всё ещё было жарко. Он зажёг спичку и, подняв её над собой, посмотрел на пробки под потолком.
Ольга вернулась со стулом и маленькой оплывшей свечой в стеклянной баночке - выглядывал только конец свечи. Спичка погасла, и они снова столкнулись в темноте. И снова он почувствовал упругость её тела, а потом жар, который разливался у него от груди вниз к чреслам. Дрожащими пальцами он чиркал по коробку, спички ломались. А рядом было горячее дыхание Ольги и происходило что-то таинственное, о чём они ещё не говорили, но что оба уже почувствовали, о чём догадывались и оба молчали. Даже это их молчание было тоже особенным, и они понимали его и не хотели нарушать - так надо. Они же "уговорились": так надо, и всё.
Наконец, он спичку зажёг, поднёс к свече в банке и тут заглянул в чёрные, блестевшие, как лак, зовущие глаза Ольги - они были рядом. Он смотрел в них и чувствовал сладкую тайну в груди, которая всё разливалась и разливалась в нём сосущим теплом, кружившим голову томленьем. Он полез на стул, продолжая ощущать, что с ним творится что-то невообразимое.
- Алёша, подождите!.. - сказала она. - Слезьте...
Он подчинился и слез.
- Я покажу вам, которая, а вы уж потом...
Что` потом, зачем, он не соображал, когда она сама полезла на стул, и он видел только её распахнувшийся халатик, стройные голые ноги, короткую из белого батиста нижнюю рубашку и думал лишь о том, куда же делся её пояс с халата, и плохо уже слышал, что она ему говорила.
- Муж целыми днями на работе. А приходит, поест - и сразу на диван. Не успеешь и оглянуться, как он - газету на голову, и захрапел. Вот эта всегда перегорает, Алёшенька! Левая... - Она ткнула пальцем в белую пробку и спрыгнула.
Теперь он видел возле свечи её пылающее прекрасное лицо, вздрагивающие крылья прямого, чуть вздёрнутого носа, её антрацито тёмные глаза и в них пламя от свечи. Она молчала и смотрела на него тоже напряжённо, будто чего-то ждала от него. Тогда он передал ей банку со свечой, неожиданно для самого себя обнял её и, чувствуя, как она прижимается к нему внизу своим сладким запретным местом, принялся целовать её с такой страстью, что она постанывала и прилипала к нему всё теснее и теснее. Они оба задыхались уже от охватившего их желания и томительного дурмана, когда возле них раздался стук в дверь.
Отшатываясь от Ольги, Алексей выхватил из её руки стеклянную банку с горевшей свечой и полез на стул, забыто стоявший возле них. Делая вид, что исправляет пробки, он пытался на самом деле справиться с диким напряжением, которое не проходило у него и выпирало под брюками. Руки у него странно подрагивали, в голове плыл туман. Выворачивая левую пробку, он слышал, как Ольга отворила дверь и кого-то впустила. Оказалось, пришла соседка, чтобы одолжиться чаем. Но он понимал, что ему не следует оборачиваться, не следует и ввинчивать пробку, на которой он уже поправил сдвинутую в сторону и отогнутую кем-то спираль. Загорится свет, и соседка увидит не только их растерянные лица, но и всё остальное. Поэтому он стоял и бормотал куда-то в потолок:
- Тут надо бы новую проволочку, если у вас есть...
Ольга, отдавая соседке пачку чая, тоже бормотала:
- Извини, пожалуйста, Валя. Пойду поищу, где у Сергея проволока... Ушёл, а тут - пробка перегорела... Пришлось вот к ребятам идти, просить...
- Ладно, Оля, я пошла... - объявила, наконец, соседка и вышла. Когда дверь за нею закрылась, Алексей ввинтил пробку, и свет зажёгся. Казалось, он ослепил их своей беспощадной правдивостью и разоблачением. Вид у обоих был растерзанный, лица растерянные.
Первой опомнилась Ольга:
- Ой, как хорошо, что ты догадался не включать при ней свет! Я же вся, как раздетая прямо...
Таинственность исчезла, всё стало сразу обычным, и Алексей уже не был уверен, что только что целовал эту красивую взволнованную женщину. Может, сон, примерещилось?.. И свет такой резкий - до боли. Принёс же чёрт эту соседку: из-за неё не узнал, что это такое!..
- Спасибо, Алёшенька! - сказала Ольга и потащила его в кухню. - Обещанный коньячок!.. - Глаза опять антрацито блестели, чувственные губы распустились в улыбке.
Она достала бутылку, 2 рюмки и налила.
- Я тоже выпью с тобой - за компанию. У меня и лимон консервированный есть, хочешь?.. - Что-то вспомнив, Ольга вышла, донёсся поворот ключа во входной двери. Но она всё не появлялась...
Из окна кухни Русанов смотрел на аэродром. Там вспыхивали и гасли голубые лучи прожекторов, приглушённо ревели моторы. Там, вместе с другими, обслуживающими ночные полёты службами, дежурил и капитан Капустин. Вспомнился рассказ Сергея Сергеича про Витюню Скорнякова и жену техника. Стало чего-то жаль - что-то уже пропало. И было обидно, что не узнал...
Ольга вернулась, и они выпили из налитых рюмок. В голове зашумело, облегчающе хорошо сделалось на душе. Ольга раскраснелась и наполнила рюмки снова. А ему уже не было тревожно - любое море по колена...
Алексей не помнил, как это случилось. Руки Ольги оказались у него на шее, она сама поцеловала его в губы, и они начали жарко целоваться. Всё напряглось в Алексее опять с такой страшной и необузданной силой, что Ольга, прижимаясь к нему, сказала:
- Ну! Что же тебя останавливает?..
Он принялся гладить её, раздевать и удивился, что под халатом ничего, кроме рубашки, уже не было. Так вот почему её долго не было, когда уходила закрывать дверь... Он торопливо начал раздеваться и сам. Она терпеливо ждала его, свернувшись на кровати калачиком у себя в комнате. Когда он пришёл к ней из кухни нагим, возбуждённым, она поднялась и, прижимаясь к нему, раскалённая и прекрасная, стала целовать его то в губы, то в шею, шепча:
- Не бойся, больше никто не придёт, а дочку я отвела играть к соседям на первом этаже... у них тоже 4-летняя девочка. Я сказала им, что сама приду за ней. Затеяла, мол, стирку... А на самом деле я искупалась... я знала, что ты к ребятам зайдёшь, и выглядывала тебя из окна... - Телодвижения Ольги при этом были стыдными, она дрожала, её буквально трясло.
Это было последним, что он помнил. Дальше всё было необычным, новым для него и таким яростно бурным и сладким, что он понял, близость с женщиной, к которой он был теоретически, казалось, готов, в действительности превзошла разговоры о ней и его ожидания, настолько всё было, как в сказке.
Во-первых, сама нагота Ольги превзошла собою все виденные Алексеем картины великих художников мира - Ольга была изящнее, женственнее. Те, рисованные, были жирными, неестественными. А тут - дивные стройные ноги, эластичные руки, тёплая линия бедра, тёмный мысок лоснящихся волос внизу живота, кольца волос на шее, на голове. А пылающие глаза, румянец, сочные губы. А спелые яблоки на груди! От одного этого можно помешаться. Но самыми волнующими и незабываемыми были божественная сладость и обжигающие страстью слова, едва различимые, но навсегда врезавшиеся в память:
- Боже, какое счастье, какое счастье!.. Миленький, растерзай, растерзай меня!..
Правда, это было не в первый раз, а во второй и тут же в третий. А в первый - было только чудо вхождения, ослепительное, как молния, узнавание этого чуда. Однако это удивительное и сладкое открытие чего-то неповторимого, неземного тут же и прекратилось, словно перегорело от высокого напряжения, как электропробка. Никаких слов тогда не запомнилось - наверное, их просто не было. А вот потом они были, эти слова...
- Ой, ну, какой же ты хороший мужчина, какой мужчина! И ты теперь - мой, мой! Да, мой?.. Алёшенька, я умираю, сладкий мой!..
Потом она призналась, что влюбилась в него с первого взгляда.
- Понимаешь, всё во мне стало обмирать с тех пор из-за твоей улыбки. Ты только посмотришь, улыбнёшься, а у меня уже всё дрожит внутри... Ты думаешь, я случайно зашла к холостякам? Как увидела, что ты идёшь к ним, сразу испортила пробку, и к вам...
А он лежал рядом с ней и удивлялся своей спокойной подлости. Во-первых, предал Нину. Но ему надо было это узнать - должен же он, наконец, стать мужчиною. Во-вторых, это подлость к однополчанину - он овладел его женой. В-третьих, он понял, что и дальше будет встречаться с Ольгой и не откажется от неё даже в том случае, если ему будут угрожать переломать руки и ноги. Хотя не собирался жениться на ней - у неё есть муж, ребёнок, она старше его на целый год, а должно быть - наоборот. Понимал и другое, если ноги всё же переломают, он выздоровеет и опять пойдёт к ней или её позовёт к себе, потому что не сможет больше не видеть её глаз, нагого тела, не слушать её прерывистого шёпота - "ты мой, мой, да?", не ощущать свежести её дыхания, кожи. И, тем не менее, уверенно полагал, что не любит её, что всё это только физиология, а проще говоря, мужская похоть. Если чего и боялся, то не за себя - за неё: не хотел, чтобы о ней пошли разговоры, чтобы люди обижали Ольгу. За что? Она же вон какая хорошая!.. Какие слова шептала ему: "Мне ничего от тебя не надо, будь только моим иногда!.."
Они стали встречаться почти каждый вечер, и он был "её", а она - "его" уже бесчисленный раз, а он всё не мог ею насытиться, налюбоваться её телом и красотой. Но в мозгу уже поселилась тревога: "А что будет, когда попадёмся?.."
Жениться на Ольге он не собирался. И зная, что "подлость", продолжал назначать ей свидания и встречался с нею - у себя на квартире, в поле, за деревенским колхозным садом, в кустах за шоссе. Её он тоже видел теперь не только влюблённой, но и ворующей незаконную любовь. Да и любовь ли это - не знал уже. Ведь кроме плотской чувственности ничего другого в их отношениях, казалось ему, не было. Он искал только близости с нею - какая же это любовь? Да и она... вон как рассказывала ему о себе: "Приехал Сергей в отпуск после войны, увидел меня и сделал предложение. Я тогда ещё дурочкой была, ну, и польстилась: офицер, на войне был! А родила от него дочку, и поняла, что не люблю и не любила его никогда. Вообще не знаю, что это такое - любовь. Вот только с тобой поняла".
А что поняла-то? Как вместе в кусты... Не нравилось ему и то, что про мужа как-то сказала: "Подумаешь, фронтовик! В метеобудке всю войну провоевал... за 100 километров от фронта!" Но стоило ей только прижаться к Алексею своим грешным телом, и он тут же забывал обо всём, прощал ей, и отношения продолжались. Теперь вот и Лосев, кажется, засёк - что делать?..
Не знал. Всё замутилось в его жизни, всё перепуталось и шло не так, как должно идти у честного человека. Пробовал, правда, утешать себя тем, что ни перед кем и ни в чём не виноват, никому и ничем не обязан - тут многие так живут, но утешение не приходило. Да, жизнь скучная, деваться некуда, должен же быть у человека какой-то выход его нерастраченной энергии? Но тут же виделся Самсон Иванович и, хрустя огурцом, говорил: "Все деревья - дрова. А ты мне: "Пожилой человек, нехорошо!.." А у тебя теперь - хорошо?"
Да, судить других - легко. А вот как себя, так не очень-то рука поднимается. А с другой стороны, почему он должен жить здесь, как в тюрьме или монастыре?
В общем, не мог себя ни осудить, ни оправдать, но спокойнее на совести от этого у него не становилось. Впрочем, ведь и Нина не написала ему, в чём дело? Тоже обошлась, словно с поленом. И так - каждый. Все эгоисты. Почему же должен отдуваться за всех один он? Пусть всё идёт, как идёт. Ольга получила со своим Капустиным новую квартиру в финском доме, на первом этаже. Встречаться с ней стало удобнее... Дом этот стоит на отшибе, окружён кустами шиповника. Она выбегает из него к Алексею за шоссе, даже если дома есть муж. Торопливо целует, прижимается к нему в кустах и, счастливая, убегает. А он, когда мужа не было, и Ольга отдавалась, был тоже почти счастлив. Чувствовал себя этаким победителем и шёл в духан или в клуб. "Хорошо нам, гусарам, и забот никаких!.."
Ольга оказалась женщиной пылкой, остановиться не могла. Она стала искать длительных встреч с ним и смело являлась к нему в дом. А потом он провожал её в темноте в гарнизон, хотя и знал, что делать этого не надо: нарвутся когда-нибудь на ненужных свидетелей. Особенно опасным становился собственный штурман, влюблённый в Ольгу ещё раньше. Алексей опасался его больше всех.
19
В субботу Медведев вернулся домой с аэродрома в полдень и зашёл к Петровым узнать, не у них ли его жена? Анны Владимировны у соседей не оказалось, Сергей Сергеич - спал, перед ночными, и Медведев ушёл. А в 5-м часу сосед сам постучался к нему:
- Дмитрий Николаич, не спишь?..
- Входите, Сергей Сергеич - читаю тут...
- Я к тебе вот зачем... - начал Петров с порога, залезая пятернёй в свою макушку. - Земляк ко мне приехал - только что. 20 лет с ним не виделись. Ну, сам понимаешь, жена - всё на стол, а мне нельзя пить - на полёты иду. Посиди с ним за компанию, а? Ты - техник, тебе ведь рюмочку можно. Просто неудобно перед другом. Жена - не может: у неё - печень. Посидишь?
- Что ж, посижу, - согласился Медведев. - Только - уговор: не больше двух рюмок!
Аким Павлович, друг Сергея Сергеича, оказался собеседником интересным и Медведеву понравился. Рассказывал он, как деревня теперь живёт, какие трудности. Потом, вспомнив, как бегал Сергей Сергеич за соседом, рассмеялся:
- Я ведь ему в шутку: один, дескать, не пью. Вот он и мотнулся, чтоб собутыльника, значит, добыть. А ведь я и непьющий вовсе! Вы - я вижу - тоже. Ну, и компания у нас подобралась! Но... ради такого случая...
Петров лишь вздыхал, слушая друга и глядя, как тот аппетитно закусывает. Но - выдержал: полёты! Потом он приехал с Медведевым на аэродром. Инженер побежал проследить за подвеской бомб, а Сергей Сергеич, насасывая неизменный окурок в зубах, направился к лётчикам. Увидев Русанова с красной повязкой на рукаве, спросил:
- Что, Алексей, дежуришь сегодня?
- Да вот - назначили, - обиженно произнёс Русанов. - И меня, и моего штурмана. Будем смотреть с КП, как другие летают.
- Ничего-о! Я, в своё время, тоже подежурил немало. Всё впереди, ёж тебя, будешь летать и ночью. А пока - смотри, наблюдай за посадками. 100 штук увидишь - считай, что одну сделал сам. Точно тебе говорю!
Подошло ещё несколько лётчиков, и с ними Лодочкин. Петров начал рассказывать, как в войну водил свою девятку, почему в его эскадрилье не было потерь.
- Ну, сами знаете, первое время не хватало у нас истребителей для прикрытия. Сбивали нашего брата-бомбардировщика и на маршруте, и над целью. Засекут звукоулавливателями километров за 50, и высылают навстречу своих перехватчиков. Да и зенитки все приготовятся. А я, значит, что` против этого придумал? Ну, нет, думаю, ёж тебя ешь, так дело у нас не пойдёт! Нашёл себе хорошего штурмана - чтобы даже с бреющего мог вести ориентировку! - и начал водить свою армаду над самым лесом. А километров за 20 до цели - мы р-раз, и в набор! Над целью - у нас уже высота полторы тысячи. Никогда двух заходов не делали, бомбили всегда с хода! Немцы опомниться не успеют, а мы - уже снова на бреющем: только нас и видели. Никогда истребителям на маршруте не подставлялись!
К слушающим подошёл капитан Волков. Взял под козырёк:
- Здравия желаю, товарищ майор! Молодёжь обучаем? Разрешите присутствовать?..
- Да вот... рассказываю, как летали в войну.
- А мы с вами сегодня, кажется, первыми открываем полёты?
- У меня вылет в 20.05, - сказал Петров.
- А у меня - в 20.00. - Волков доброжелательно улыбнулся. - Почти одновременно.
- Вместе, так вместе.
- Не бреетесь перед полётами - тоже по фронтовой привычке? - спросил Волков и опять улыбнулся.
- Друг приехал ко мне в гости издалека. Заболтался с ним - почти 20 лет не видались! - побриться и не успел, ёж тебя. Ну, мне пора машину осматривать...
Лётчики стали расходиться, поднялся и Русанов на КП. Старший дежурный штурман уже настроил радиостанцию, и из динамика на столе неслась обычная предполётная перекличка, сообщения о готовности. Одни полетят в "зону", другие по "большой коробочке", отрабатывать ночью заход на посадку, Волкову - лететь на полигон. Было слышно, как на стоянке самолётов ревели моторы. Там поднялась высокая пыль, суетились бензозаправщики.
Минут через 40 на посадочной полосе взметнулись вверх узкие, ещё неяркие лучи прожекторов - ночи ещё не было, сумерки. Это прожектористы проверяли готовность ночного старта. Робкими, несмелыми веснушками начали проступать звёзды на темнеющем небе.
За 10 минут до наступления темноты взлетел на своём бомбардировщике Волков. Вскоре поднялся в воздух и Петров. На аэродроме стало совсем темно, и лучи прожекторов вспыхивали теперь ярко, синими щупальцами.
Минут через 20 Волков попытался вступить в радиосвязь с полигоном. Полигон почему-то не отвечал.
- "Янтарь 2", "Янтарь 2"! Я - 206-й, я - 206-й! Цель вижу, разрешите работать!
Видимо, полигон ответил - голос Волкова в динамике умолк. Ворвались другие голоса, летающих по кругу. Так прошло минут 15. А потом динамик заговорил сразу в 2 голоса. Перебивая друг друга, "Янтарю" докладывали Петров и Волков:
- "Янтарь 2", я - 50-й, бр-росил пер-р-вую!
- "Янтарь 2", я - 206-й, бр-росил пер-р-вую-у!
Лосев встрепенулся. Маленький, сухой, выждал несколько секунд - молчат, включился в эфир:
- 50-й и 206-й! Я - "Янтарь 1"! Вы что там, сошлись, что ли? Будьте внимательнее, наберите положенную дистанцию!
- "Янтарь 1", я - 206-й! 50-го над целью не вижу, слышу его плохо - где-то он далеко! - немедленно отозвался Волков. И сразу же, вслед за ним, из динамика вырвался хриплый бас Петрова:
- 206-й! Как это, ёж тебя, не слышишь?! Я только что прошёл цель, бросил... Смотри по курсу, высота - 4200. Ты, видно, где-то сзади: впереди меня - нет никаких огней!
- "Янтарь 1", я - 206-й! Работаю над целью один! Впереди - никого нет!
- Как это - один?! - возмутился в динамике бас. - Я - 50-й, работаем вдвоём! Усиль наблюдение: сейчас помигаю тебе бортовыми... Видишь?
- Не вижу. Слышу вас - плохо, над целью - я один. Сейчас тоже помигаю огнями. Видите?
- Нет, не вижу. Но слышу - отлично, отлично слышу!
- Ну, я не знаю, где вы там ходите! Связь с вами кончаю, я - 206-й, - равнодушно проскрежетал динамик на столе. Крутились бобины магнитофона, записывая всё, что происходит в эфире и на КП.
- Что значит - не знаешь! - рявкнул из динамика бас. - Ты что - столкнуться захотел!
Лосев зло схватил микрофон, поднёс его к губам:
- 206-й! 50-й! Я - "Янтарь 1"! Прекратите перепалку! Наберите дистанцию! Базар над целью устроили! После посадки - оба ко мне! Как поняли?
- Понял, я - 206-й: после посадки к вам.
- Я - полсотни, понял: к вам.
Лосев опять взял микрофон:
- Я - "Янтарь 1"! Всем - всем из очередных, кто подходит к цели! Задание - временно прекратить! Отойти в свои зоны ожидания и ждать моей команды! Над целью сейчас одновременно 2 экипажа. Друг друга - не видят! Как поняли меня?
- Я - 205-й, вас понял: ухожу в зону ожидания.
- Понял: ждать. Я - 241-й.
Лосев включил длинный китайский фонарик, навёл луч на плановую таблицу полётов. Спросил:
- Штурман, это все, что ли?..
- Так точно, товарищ командир! - ответил старший дежурный штурман, сверяясь с графиком полётов. - Кроме 206-го и 50-го на цель идут только 2 экипажа.
- Хорошо. Остальных - пока не выпускать в воздух. Бардак! Весь график мне, старые дураки, поломали!
Захрипел динамик:
- "Янтарь 2", я - 50-й, бр-росил втор-рую!
Не прошло и полминуты, как передал Волков:
- "Янтарь 2", я - 206-й, бр-росил втор-рую-у!
Лосев, будто ужаленный, схватился за микрофон. Глядя на вращающиеся бобины магнитофона, выпалил:
- 50-й! 206-й! Вы там что - с ума посходили?! Видите друг друга или нет?
- Я - 206-й: работаю над целью один.
- Где же ты, засранец, работаешь?! - зарычал возмущённый бас. И нарушая все законы радиосвязи, добавил такое длинное слово, что, казалось, быстрее завращались бобины магнитофона на КП: - Смотри, кикимора безглазая, ещё раз помигаю тебе бортовыми!
- 50-й, 50-й! - захлебнулся Лосев от гнева. Хотел "завернуть" тоже, чтобы покраснели аж на Чукотке эскимосы, но, увидев диски бобин, только крякнул, сказал, как обязывала должность: - Разберитесь там, наконец, чёрт побери! Иначе - прекращу задание обоим!
- Вас понял, - продребезжал тенорок.
- Да по-о-нял, ёж тебя!.. - остервенело рыкнул бас.
Рассекая тьму, вспыхнули на посадке голубые лучи. Попискивая далёкой морзянкой, шуршал динамик. Крутились бобины, неумолимые свидетели радионочи. Тишина установилась на КП. Глядя на жёлтые фары бензозаправщиков, на чёрные силуэты техников вдалеке, Лосев о чём-то думал.
В луч прожектора вошёл идущий на посадку самолёт и сделался в нём от яркого света белым. Лосев произнёс:
- Штурман! Свяжитесь с полигоном и запросите...
Зазвонил телефон. Лосев снял трубку, прикрывая её ладонью, попросил штурмана - "минуточку"! - и уже в трубку сказал:
- У телефона подполковник Лосев. Слушаю вас... Что-о? - Он резко выпрямился, полез свободной рукой в коробку "Казбека" за папиросами. - Бомбили геологов?! Каких геологов? Слушаюсь... Слушаюсь, товарищ генерал. Сейчас дам команду...
Из динамика, как гром, пророкотало:
- "Янтарь 2", я - 50-й! Бр-росил последнюю! Сзади меня появился 206-й: мой радист видит его бортовые огни.
Лосев, захлебываясь от охватившей его радости, быстро заговорил в трубку:
- Товарищ генерал, товарищ генерал! Этого не может быть! Оба моих экипажа работают над целью - я слышу их доклады полигону. Остальные - ещё не приступали, находятся в зонах ожидания. Может, это кто-нибудь из соседей?
- Да что вы мне морочите голову! - неслось из трубки в ответ. - Соседние полки сегодня ночью не летают! Геологи сообщили в Тбилиси по рации, что их кто-то бомбил! Ранен буровой мастер, снесена буровая вышка. Немедленно разберитесь во всём! Сейчас выезжаю к вам... - Генерал повесил трубку.
Лосев тоже медленно опустил трубку, взял микрофон и ледяным, не предвещающим добра, голосом проговорил:
- Я - "Янтарь 1"! Всем, всем! Немедленная посадка! Немедленная посадка! 205-му и 241-му - садиться после всех: вы с "грузом". Во время приземления принять все меры предосторожности! Как поняли? - Он положил микрофон, выслушал все ответы и, убедившись, что его приказ понят всеми правильно, сообщил в эфир очерёдность посадок, положил микрофон снова и, глядя на помогавших ему дежурных, тихо сказал: - Доигрались... - И вдруг сорвавшись, закричал: - Да остановите же вы этого подслушивающего стукача!
Никто не пошевелился от растерянности. Тогда Лосев сам нажал "стоп" магнитофона, и бобины перестали вращаться по своему "провокаторскому" кругу.
- И так всё уже ясно, - добавил он. - Русанов! Передайте "пожарной" и "санитарной" машинам, чтобы ехали в конец посадочной полосы!
- Зачем, товарищ командир?
Лосев закурил, выдохнул:
- Не хватало нам теперь только, чтобы при грубой посадке подорвались ещё на собственных бомбах!..
Вспомнив инструкцию, Русанов посоветовал:
- Прикажите им, чтобы сбросили бомбы на "невзрыв". - Он понимал, на какой риск идёт командир полка и 2 экипажа с бомбами, которые будут садиться не днём, а в темноте. Грубое приземление, удар бомбы о бомбу в бомболюке, и... Его размышления перебил Лосев:
- Куда они их теперь сбросят? Полигону дали отбой, время - идёт, и ночь под ними!.. А если вместо "невзрыва" произойдёт всё-таки где-то взрыв? Тогда что?.. Нет уж, хватит с меня и геологов! - И вдруг спокойно и уверенно добавил: - Сядут ещё лучше, чем днём: понимают не хуже нас всё. В особых случаях такие посадки разрешаются.
Все молчали. В окна КП вливалась густая чернильная тишина. Её нарушил, начавший звонить стартовой службе, Русанов, просивший выслать в конец полосы "пожарку" и "санитарку".
Первым заговорил, выслушав все обвинения, капитан Волков. Стоя перед Лосевым навытяжку, он начал:
- Прошу вас не торопиться с выводами, товарищ командир. Надо разобраться во всём, проверить. Послушайте магнитофон - иначе для чего же он здесь?.. Можно сличить команды, время. Лично я - работал на полигоне. Все 3 бомбы - мой штурман сфотографировал. Вот проявит завтра плёнку с вспышками от взрывов... А зачем же так сразу?..
- Резонно! - согласился Лосев, глядя в немигающие кошачьи глаза капитана. Тот, выдержав его взгляд, продолжил:
- Тут какое-то недоразумение, товарищ командир. Майор Петров - тоже не бомбил их: я могу это подтвердить - под конец работы мы увидели друг друга. А где, собственно, находятся эти буровики?
- В том-то и дело, - досадливо воскликнул Лосев, - что это - недалеко от полигона! В 36-ти километрах всего.
В разговор вмешался Петров. Пальцы у него дрожали, из папиросы на пол сыпался табак, а он всё мял её, мял...
- Товарищ командир, мы тоже свои взрывы зафотографировали...
Лосев, повеселевший после ответов лётчиков, задал вопрос штурману Петрова:
- Ну, а что скажете вы?
- Я - бомбил полигон! - твёрдо ответил капитан Старостин и решительно рубанул воздух рукой. - Головой отвечаю за это! Не знаю, кто бомбил каких-то геологов или буровиков, знаю одно: кто-то другой!
Слушая Старостина, младший дежурный штурман Лодочкин не сочувствовал ему, а удивлялся про себя: "На что, дурак, надеется? Проявят утром плёнки, и тогда уж пощады не будет: как пить - пойдёт ведь под суд. А может, и сам верит, что не бомбил? Вокруг буровой, как сообщили уже по телефону из города - 4 столба с фонарями: точь-в-точь квадрат, как на полигоне. Только там по углам горит в бочках солярка, а у буровиков - электролампочки от небольшого движка. С высоты немудрено перепутать...
"Деда" судить, конечно, не будут. И "заслуженный", и вообще лётчики меньше отвечают за бомбометания. Уволят в запас, как пьянчужку, и на этом дело с концом. Даже пенсии, наверно, не лишат. А ведь они, они бомбили, сукины дети! Конечно, лучше бы, если бы это наделал сука Волков, но... "Дедушка" сам рассказывал, что дружок там какой-то к нему приехал, потом баланду про фронт завёл, значит, явился пьяненьким на аэродром, только никто не обратил внимания на него. И побриться "забыл" или "некогда" ему там было... Вот с пьяных глаз и вывел, видно, машину не на тот "боевой" курс. Хорошенькое дело! Вместо полигона - по буровой!..."
- Ну, а вы, что скажете? - продолжал Лосев допрос, обращаясь к Шаронину, штурману Волкова. Тот стоял бледный, потрясённый, молчал и всё курил, курил.
- Что же вы молчите? Я ведь вас спрашиваю!..
- Мы... бомбили полигон, - тихо проговорил Шаронин, не поднимая головы. - Я... я же зафотографировал...
- Да что вы заладили - сфотографировал, сфотографировал! - раздражённо воскликнул Лосев. - Цена этим снимкам - сами знаете, какая! Сколько раз было: полигон засекает взрыв, а на плёнке - его нет. Бомбы-то - учебные! Тротила в них - 20% всего. Сколько там того пламени?.. Если не окажется вспышек на плёнках - чем тогда докажете? А кроме вас сегодня - бомбить было некому больше! Всё равно ведь истину восстановят эксперты. Лучше... пока не поздно, сами: мужественно и честно... За это сбавят потом... Иначе - пеняйте на себя! Ну, Шаронин, где вы бомбили?..
Вместо Шаронина опять влез Петров:
- Товарищ командир, на полигоне они были. Я слышал голос его лётчика, как у себя в кабине! Потом и огни увидали... - Сергей Сергеич обернулся к своему штурману: - Старостин, верно? - Тот кивнул, и Петров заключил ещё раз: - На полигоне они были, товарищ командир.
Лосев озлился:
- Я не вас сейчас спрашиваю, товарищ майор! - И повернулся к штурману Волкова: - Шаронин, почему молчите? Вы, что ли... по геологам? - догадался он.
В разговор спешно вмешался Волков:
- То-варищ команди-ир!.. Вы же сами знаете, что` значит такое подозрение для Шаронина!..
Историю Шаронина в полку знали все. 7 раз сбивали его на фронте, и каждый раз над своей территорией. Приземлится на парашюте, и опять в строй. А на 8-й раз, когда подбили самолёт над горами Словакии, Шаронину не повезло: попал к немцам в плен. Недолго он там, правда, и пробыл - всего несколько часов, но... успел, находясь в пустом товарном вагоне, уничтожить свой партийный билет, бывший в тот раз при нём - не сдал перед вылетом, забыл. Вылет их не планировался, взлетать на разведку пришлось спешно, ну, и закрутился с другими делами - надо было проложить маршрут, проконтролировать подвеску фотоаппаратов, про билет никто не напомнил, так и полетели впопыхах... А в плену, присмотревшись к темноте в пустом вагоне, когда уже уничтожил билет, увидал в углу забытый кем-то стальной лом. Проломил им дыру в полу и бежал ночью на каком-то разъезде в горах. 3 дня блуждал, пока не напоролся на словацких партизан. Пришлось рассказывать - нашлись там у них 2 русских сержанта - как сбили их над горами немцы, как нашёл мёртвым в лесу своего лётчика - даже парашюта не смог отстегнуть, так и висел на деревьях, истекая кровью от ран. Рассказал, как настигли его потом гестаповские солдаты с собаками, как привели на станцию и посадили в пустой вагон, наказав что-то часовому на тормозной площадке. Как бежал. Спросил и сам: не вышел ли на них радист Кравчук? Но они не видели. Приняли Шаронина к себе в отряд под ответственность русских сержантов, затем проверили его в деле и поверили окончательно. 7 месяцев провоевал он вместе с этим отрядом в Словакии, а потом подошла Советская Армия, и Шаронин с партизанами распрощался.
Хорошо, что словаки подтвердили, что воевал, участвовал в диверсиях, а то свои, которые проверяли его, посадили бы - тогда многих отправили в лагеря. Но утери партийного билета ему всё же не простили: как это не успел сдать?!. Мальчик, что ли! Чем можешь теперь доказать, что ты его уничтожил, а не передал немцам? Хорошо, приехал командир полка с начальником штаба и забрал его у смершников. Но летать уже не пришлось до самого конца войны - не разрешил полковой смершник: подозревал. Может, это и к лучшему - цел остался.
После войны жизнь вошла в берега, позабылось вроде бы всё, поутихло. Снова Шаронин летал, был по натуре весельчаком и оптимистом. Только и видели его везде смеющимся, с лошадиными прокуренными зубами, длинного и по-весёлому нескладного. "Дело" его где-то пересматривалось, обещали принять снова в партию. Но так и не приняли.
Он женился. Жена оказалась женщиной тихой, осторожной. Её осторожность передалась постепенно и ему: почему не продвигают по службе? Сверстники уже капитаны давно, растут, а он - всё ещё в старших лейтенантах ходит, застрял. Про восстановление в партии и разговоров не стало, принимать по новой - тоже не торопились.
Тогда он отгородился от товарищей, откровенных разговоров с ними, перестал верить людям. Жена только поощряла: правильно, не верь! А там и дети подрастать начали - двое. Завёл себе сберегательную книжку - откладывал на чёрный день. Жил незаметно в полку, тихо. А с появлением Лосева начал бояться, что уволят из армии совсем. Куда денешься без образования с такой семьёй!.. Это Одинцову хорошо - он один, хотя и с похожей судьбой, а тут сразу четверо...
Лосев устало согласился:
- Да, конечно. Но тогда - кто же? Ничего не пойму!..
Петров вставил опять:
- А может, у геологов свой динамит там взорвался? В жизни всякое бывает. Может, не разобрались вгорячах?.. Ночь. Они и начали радировать во все концы!.. - Сергей Сергеич выглядел уже - как всегда, покуривал, был добродушным и привычно лез пятернёй к своему вихру.
- Ну, что же - идите отдыхать, - сказал Лосев. - На сегодня, пожалуй, хватит... - У него тоже зародилась надежда, что во всей этой истории что-то не так, и ЧП его полку не припишут. Вздохнул: - Будем завтра разбираться: проявлять плёнки и прочее...
- Товарищ командир! - обратился Волков к Лосеву. - Я полагаю, проявлять плёнки и выяснять всё будем уже не мы. А завтра - воскресенье. Разрешите мне на охоту уехать? Третью неделю вырваться не могу.
Лосев долго смотрел на Волкова, потом улыбнулся, но ответил отказом:
- Нет, капитан, не разрешаю. Вдруг понадобитесь. Откладывать это дело до понедельника - никто нам не разрешит. Человека ранили, таких дел натворили, и на охоту уехали?
- Но ведь не мы же! - возмутился Волков.
- Но ведь это ещё не доказано! - парировал Лосев.
На КП поднялся приехавший на "Победе" генерал.
- Ну, с недоброй ночью вас! - мрачно поздоровался он. - Вольно-вольно. Докладывайте, что выяснили тут без меня? - Генерал, глядя на Лосева, устало опустился на табуретку.
Прежде чем отвечать, Лосев пристально посмотрел на Петрова. Тот понимающе кивнул, и Лосев, широко улыбаясь, уверенно заговорил:
- Бомбили не мои, товарищ генерал! Остальные 2 экипажа вернулись с бомбами в люках, я проверял. Сели - хорошо. Так что причину надо искать в чём-то другом - не в бомбах с неба... Ну, а пока - будем проявлять плёнки, расследовать... Один - вот на охоту уже просится. - Лосев кивнул на Волкова.
- На охоту, говоришь? - спросил генерал.
- Я запретил, товарищ комдив.
- Да-а, хорошо бы, если всё так, как ты мне тут нарисовал. Ну, да посмотрим. А пока - спасибо и на том, что хоть до утра утешил: спать буду. Что ж, пусть едет... на свою охоту, - проговорил генерал рассеянно. - Я уж и забыл, когда охотился. Посмотрим-посмотрим... Что завтрашний день покажет? - Он поднялся. - У тебя пересплю, не возражаешь? - Генерал направился вниз.
Ночная работа на этом закончилась, все пошли вниз тоже.
Возле своей "Победы" генерал остановился.
- Что за офицер этот Волков?
- Офицер? Дисциплинированный, - ответил Лосев, подумав. - Педант, правда, но - требовательный, отлично летает. Не стар, не пьёт. Если бы не этот случай... - Лосев замолчал, что-то обдумывая, словно решая - говорить, нет? И генерал, понявший это, подтолкнул его своим вопросом, садясь в машину:
- То - что?
- Уходит в запас командир первой эскадрильи, майор Башмаков. Вот, хотели Волкова на его место.
Генерал, не закрывая дверцу, вздохнул:
- Да-а, придётся с этим, видимо, повременить... До выяснения. Повремени, Евгений Иваныч. Куда спешить? Успеется.
- Да у нас есть и другие кандидаты, - сказал Лосев.
Плёнки проявляли в лаборатории в понедельник. Выяснилось, оба экипажа сфотографировали вроде бы один и тот же разрыв - метр в метр от креста на полигонной цели, и белое облачко той же конфигурации. Значит, бомбил этой бомбой кто-то один, а сфотографировали оба. Кто вор?..
Во вторник собрались для окончательного решения: по 2 разрыва на каждой плёнке разные, а один - сходился и там, и тут, и был и у того экипажа, и у другого - "первым". И опять всё вроде бы ясно: виноват Петров. На аэродром пришёл, говорят, выпившим. Значит, поэтому и цель перепутал. А когда понял свою ошибку, добомбил на полигоне. Первую же бомбу - своей-то первой уже не было - сфотографировал у Волкова. Пристроился в хвост, передал по радио, что бросает первую, и сфотографировал. Чего-де проще?
Вызвали подозреваемых, изложили им свою версию. Однако против версии неожиданно выступил член комиссии Медведев - стал доказывать, что был у Петрова в гостях.
- Не пил Петров: ни единой рюмки себе не позволил! - Распалившись, Медведев даже сказал: - А почему нельзя предположить всё наоборот? Может, это Волков после Петрова фотографировал? Ведь Петров взлетел с аэродрома позже Волкова. Значит, он просто не успел бы сфотографировать у него первую бомбу, а смог бы только вторую...
Не спрашивая разрешения выступить, с места вскочил Волков:
- Ну, это вы, товарищ майор, напрасно так... Послушайте, что записал магнитофон! Я долго не мог связаться с полигоном, первый заход у нас получился холостым. А ко второму нашему заходу Петров мог появиться уже свободно: на полный круг уходит 10, а то и больше минут. Это - раз. Во-вторых, выпить можно ведь не обязательно дома. Скажите, бывает у наших техников спирт?
- Бывает, ну и что?
- Вот, бывает. А вы - ручаетесь. Так же и по времени: прослушайте магнитофон!..
И хотя Сергей Сергеич без конца возмущался "логикой" Волкова, выкрикивая своё "ёж тебя ешь!", магнитофон прослушали ещё раз внимательнейшим образом. Всё, словно по заранее писанному, сходилось против Сергея Сергеича. На полигоне первым, как и должно было быть, объявился из эфира Волков. А Петров - из криков того же Волкова - выходило, был в это время ещё где-то: Волков не видел его и плохо слышал. Значит, Петров мог быть в это время... не на полигоне. Он только потом уж пришёл туда. Выходит, пришёл после первого холостого захода Волкова и пристроился к нему.
Медведев, глядя на оторопевших Сергея Сергеича и его штурмана, возразил:
- Так ведь вы, капитан, когда эта радиокутерьма началась, могли обернуться и увидеть бортовые огни Петрова? Раз уж утверждаете, что искали его в воздухе. Почему же вы не обнаружили его? И ваш радист не видел его тоже, хотя сидит лицом прямо к своему хвосту. Почему же вы тогда подозреваете, что Петров пристроился к вам?
- А он мог бортовые огни - просто выключить, и всё, - спокойно ответил Волков.
Как порох в бочке, взорвался Петров:
- Что же я, по-твоему, ёж твою, только и делал всю жизнь, что подличал?!
И пошло тут, поехало. Петров криком, матом исходит весь, а доказать ничего не может - не было убедительных слов. На выручку ему вновь пошёл Медведев: спросил Волкова:
- Так почему же тогда на магнитофоне слово "бросил" выкрикивает первым каждый раз Петров, а не вы? Получается, что не он к вам пристраивался, если бомбил первым!
Волкова это ничуть не смутило:
- Штурман Петрова мог следить за целью в прицел и без бомбы в первый раз!