Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07321/parus.jpg)
Для себя жить - тлеть,
для семьи - гореть, а
для народа - светить.
(русская пословица)
Если я не за себя,
то кто же за меня?
Но если я только за себя,
зачем я?
(из Библии)
1
Ранним утром 18 экипажей под командованием майора Петрова спокойно взлетели в воздух с аэродрома Кода и взяли курс на Баку. И хотя не выспавшийся капитан Капустин, глядя в полученную карту метеорологической обстановки, сообщил, что на всём маршруте стоит ясная погода, после пролёта Кировабада обе группы бомбардировщиков встретила возникшая ночью гроза, вставшая чёрной, посверкивающей молниями, стеной.
Первую девятку вёл сам Петров. Увидев впереди дымящиеся тучи, он перевёл эскадрилью в крутой набор, чтобы пройти выше грозы и тем избавить себя и лётчиков от страшного риска попасть в грозовую облачность. Сикорский, который вёл вторую девятку, принял иное решение - идти вниз, под облака. И с хода врезался в тёмный грозовой ураган, о силе которого даже не подозревал, полагая, что легко проскочит обыкновенный летний дождь, вероятно, местного образования, если о нём не знали метеорологи. Но гроза шла с моря, с тропическим, небывалым в этих краях, ливнем. Она развалила эскадрилью Сикорского на звенья в первую же минуту. Воздушный шторм швырял 20-тонные машины вверх, вниз, в стороны с лёгкостью всесильного великана. Боясь столкнуться, лётчики увеличили интервалы, и сразу стало трудно держаться в строю: ведущие едва виднелись в чёрном тумане.
Русанов изо всех сил старался не потерять из вида машину командира звена. Резко работая рулями и газом, он мгновенно вспотел. Ураганные вихри продолжали бить то под одно крыло, то под другое, да с такой чудовищной силой, что, казалось, машина вот-вот перевернётся. Она резко накренялась и вспухала, а потом так же резко валилась вниз, на ведущего. Вспыхивали страшные, слепящие молнии - совершенно рядом.
- Алексей! Правый ведомый оторвался! - закричал Лодочкин в страхе, потеряв из вида второго ведомого.
Русанов не отозвался: о ведомых должен думать командир звена, его забота. Лицо у него казалось тёмным даже в свете молний - некогда было вздохнуть, не то что отвлечься. Уже дважды чуть не столкнулись: грозовым вихрем машины швырнуло прямо навстречу друг другу. Как оба успели среагировать, он и сам не мог теперь объяснить. Успели, и всё. Значит, счастье, фортуна - судьба.
Однако ведущий всё снижался, пытаясь выскочить из облаков на свет, но до самой земли дымились, лохматились тучи. Вдруг тряхнуло так, что показалось, бомбардировщик разваливается на части. А в следующую секунду чёрное небо вспорола немая молния - грома из-за гула моторов слышно не было, и от этого было ещё страшнее. А через несколько секунд по остеклению кабины резко забарабанили ледяные осколки - град! И тут ведущий влетел снова в черноту облачности, и Русанов, шедший за ним, потерял его, и дал моторам полный газ, чтобы уйти вверх, от столкновения. Моторы взвыли, и машина, вздыбясь от рывка штурвалом на себя, тяжело полезла в набор. Теперь Алексей смотрел только на прибор авиагоризонта и слушал, что говорили по радио другие лётчики.
В эфире, словно гроза, бушевал разноголосый мат. Из выкриков Алексей понял: рассыпались уже все 3 звена, все 9 лётчиков перешли на хаотический, индивидуальный полёт. Возникла угроза многочисленных столкновений в облаках: лётчики не видели друг друга, каждый шёл своим курсом, кто снижаясь, кто уходя в набор высоты. За решение идти под облака Сикорского надо было бы повесить, четвертовать. Но его никто не видел, а только слышали лающие испуганные команды: "Всем следовать к аэродрому Пирсагат! На посадку!" "Пан", видимо, вспомнил об ответственности и боялся её. Оно и понятно, дальнейший полёт по намеченному маршруту был невозможен, а Пирсагат был где-то рядом, чуть в стороне.
Рискуя жизнью, Русанов вновь пробил облака вниз. Но ведь они могли быть до самой земли, а высотомер показывает высоту относительно аэродрома взлёта: вдруг здесь рельеф местности чуть выше, чем в Коде! И увидев, что других самолётов поблизости нет, перешёл на бреющий полёт. Прибор показывал, что высоты уже нет - минус 150 метров, то есть, как бы летели под землёй, а на самом деле полёт проходил на 10-ти метрах, не больше. Повезло, что местный рельеф был ниже, почти на уровне моря. Но всё равно теперь возникла угроза столкновения с земными препятствиями. Зато было чуть посветлее, хотя и летели в сплошном дожде.
- Штурман, курс на Пирсагат? - торопливо спросил Алексей Лодочкина, следя за землёй впереди.
- Курс - 130. Тут недалеко...
Русанов осторожно стал подворачивать на курс 130. Лил проливной тропический дождь. Стало так темно в кабине, что зафосфоресцировали приборы - как ночью. Неожиданными белыми электросварками продолжали вспыхивать молнии. Когда вспыхнула впереди очередная из них, Русанов неожиданно увидел в её свете тёмный силуэт пологой горы и хватанул штурвал на себя. Теряя скорость, самолёт рывком прыгнул вверх и вскочил в облачность. Если бы не свет молнии, уже был бы другой свет - от взрыва, от жуткого удара о горушку, через которую, кажется, перескочили, миновав тот, потусторонний свет. А может, ещё не перескочили? Не видно же ни хрена!..
В кабине остро запахло мочой. "Неужели Лодочкин?.. Что, испугался, засранец? Да нет, не засранец, а зассанец!"
Сбоку, в свете новой яркой молнии, пронёсся чёрный бомбардировщик. Кто-то из своих, понял Русанов, радуясь тому, что не столкнулся и с ним - метрах в 100 разминулись, а может, и меньше, кто его разберёт в этом кромешном аду.
Из переговоров по радио стало ясно: аэродром Пирсагат не принимал - не было видимости, и дежурный диспетчер посадку не разрешал, боясь ответственности за возможные катастрофы. Шарахаясь друг от друга, лётчики носились над аэродромом на 100, на 70-ти метрах высоты и матерились. 9 самолётов почти одновременно вышли на Пирсагат и все запрашивали Сикорского, треклятого своего "Пана", никудышного командира: что делать, куда следовать ещё и на какой высоте? Командир эскадрильи молчал.
- Ты что, говна в рот набрал, так твою мать?! - заорал на "Пана" кто-то, не называя своего позывного. В любую секунду могли начаться катастрофы, это понимали все.
Русанов, смотревший на землю через нижнее остекление в полу, увидел, что Лодочкин поджал ноги и сидит на своём парашюте, боясь притронуться ногами и руками к чему-нибудь металлическому. "Вот, дурак! - подумал Алексей с изумлением. - Боится, что убьёт молнией. А что разобьётся о землю, если погибну от молнии я, этого не понимает! И матчасти не знает, остолоп! На каждом самолёте есть токоотводящее устройство..."
Внизу промелькнула запенённая береговая черта моря. Русанов немедленно начал разворачиваться на 180 градусов и выпустил шасси. Остекление кабины по-прежнему заливало дождём, и в кабине было по-прежнему темно.
- Ты что?! - закричал Лодочкин. - С ума сошёл?! А если горка опять - не успеешь отвернуться, маневренности не будет!..
- Буду садиться! - твёрдо сказал Русанов, не оборачиваясь.
- Без разрешения? Не видно же ничего, разобьёмся!
- А ты - не каркай! Кто гроба не видал, тому и корыто в диво!
Лодочкина покоробило: "Подумаешь, герой! Бравада дурака, не понимающего опасности..." Но проявлять свои чувства не стал: в одной кабине летят, нельзя его заводить. Поэтому только спросил:
- Как же ты будешь садиться? Ни черта ж не видно!
- Я засёк, где полоса. Найду!
И он нашёл её, эту треклятую полосу. А Лодочкин её стал различать в дожде только уже "на прямой", когда высотомер показывал 30 метров. Позавидовал Русанову: "Всё-таки у лётчиков есть интуиция..."
В тот же миг на землю обрушились такие потоки дождя, что серая полоса мгновенно в них растворилась. Лодочкин протянул руку к пульту шасси, чтобы поставить на "убрано" и закричал:
- Уходи на второй круг, разобьёмся!
Не оборачиваясь, Русанов ударил штурмана по руке:
- Заткнись! Смотри вперёд: там кто-то садится уже!..
Лодочкин обмер: "Хорошенькое дело! Тот сядет, может, с недолётом, а мы - с перелётом: и хлоп на полосе друг в друга, и кусков не останется после взрыва!.." - Он неотрывно смотрел теперь вперёд, смутно угадывая в дождевой пелене силуэт самолёта. Русанов шёл прямо за ним, и потому их машину подбалтывало взвихренной струёй воздуха от переднего бомбардировщика.
"А если тот, передний, ошибся и идёт не на полосу?" - в ужасе успел подумать Лодочкин. Но самолёт впереди уже "закозлил" по земле и тотчас же закозлили и они, громыхая железными решётками полосы, а не земли и не бетонки. Сердце от радости тоже запрыгало, как самолёт, и мысли были уже весёлыми: "Сели! Живы! Пусть другие теперь думают и переживают, а для нас - кончилось. Вот только обоссался, ну, да как-нибудь скрою..."
Видимости не было и на земле. Но Лодочкину было уже так хорошо, что он простил Русанову и его "заткнись!", и удар по руке. И даже подумал, что Русанов, в общем-то, неплохой парень и лётчик, пожалуй, зря он на него Озорцову. Лодочкин в эти секунды был добр ко всему миру, ко всем на свете, и его плоский утиный нос весело морщился, губы распустились в улыбке.
Русанов зарулил на аэродромную стоянку истребителей и, выделяясь там над маленькими "Мигами" своей громадиной, выключил моторы. Стало тихо и хорошо. Алексей с любопытством разглядывал белодюралевые реактивные истребители, похожие в профиль на армейский сапог. "Живьём" он их ещё не видел, только на картинках раньше. "Мигами" снабдили в первую очередь истребительные полки, охранявшие государственные границы. Пирсагат был в 200 километрах от границы с Ираном. Алексей подумал: "Поэтому и посадочная полоса тут железная - чтобы в любое время года можно было взлететь и сесть, если нарушат воздушную границу".
Лодочкин сидел и прислушивался к шуму дождя, который свободно доносился теперь к ним через форточку, раскрытую лётчиком. Вдруг над головой ударил такой сильный гром, что, показалось, разломилось чёрное небо, раскраиваемое ослепительными зигзагами молний. На землю обрушивались тысячи тонн воды. Шёл ливень, каких Лодочкин ещё не видал в своей жизни - жутко было смотреть. А ведь в воздухе находились ещё самолёты!.. И оттого, что кто-то был ещё там, наверху и мог погибнуть, Лодочкину тоже стало хорошо: он-то - уже спасён, сидит на земле!..
От этой тихой радости вспомнилось: перед самым отлётом подходил к нему капитан Тур. "Вареник" его отвис, улыбался:
- А для тебя, Лодочкин, у меня приятная новость: будем принимать в партию.
- Спасибо, товарищ капитан!
- Я лечу в кабине с Петровым: назначен замполитом в его группу. Взял твоё "Дело" с собой. Так что тянуть с этим больше не будем. Когда прилетим - Дотепного там не будет - сразу и оформим на первом же партсобрании. Ну, а что нового с твоим отцом?..
- Да всё ещё тянется следствие.
- Ничего, - успокоил Тур. - Мы успеем, я думаю, раньше. Чистой будет твоя анкета!
Тур дружески взял Николая там, возле самолёта, под локоть и отвёл в сторону. Понизив голос до интимности, продолжил:
- Ты меня знаешь: шкуры я ни с кого не драл и не деру. Начальству - о чём попало, не докладываю. А Петров - он хорош только в воздухе, а на земле - мягкотел. Начнут его там подводить наши "гусары".
- Да ну-у, что вы!.. - запротестовал было Николай. Но Тур перебил:
- Ты слушай меня, слушай. Не отвлекайся... Учения, на которые мы все летим, будут приближенными к боевым. Дел у старика - будет там невпроворот. Вот поэтому я и назначен к нему в помощь. А что я смогу один? Нужны и мне помощники. Мне ведь тоже за всеми не уследить. Хотя бы пару толковых комсомольцев... Чтобы заранее знать, где там намечается дружеская выпивка или ещё что. Не для докладов, конечно! А так... Посоветуемся между собой, как быть, чтобы ребята глупостей не наделали. Может, и пропесочить кого-то придётся, если наших советов не будут слушать. Так это ж - лучше, если песочить буду я! Ну, а случится, погорит кто - тоже предупредите меня вовремя. Может, успею из грязи вытащить. Всякое в жизни бывает. Иногда можно и выпить, не без того. - Тур засмеялся. - Только надо с умом всё! Договорились?
Это было чуть больше часа назад. В кабину радиста садились как раз техник самолёта Павлов, механик Рябухин и техник звена старший лейтенант Зайцев. Своего транспортного самолёта в полку не было, чтобы доставлять техников в пункты посадок бомбардировщиков, где "черномазые" могли бы приступить к обслуживанию закреплённых за ними машин. Отправлять технарей поездом - не выгодно: лётчикам придётся их долго ждать. Вот и приходилось "возить" своих "негров" и "зайцев" на боевых самолётах. Зайцы эти не были обучены прыжкам с парашютами на случай, если придётся, да и не было для них "лишних" парашютов у начальника парашютно-десантной службы Охотникова. Все знали, что ничего подобного делать нельзя, но закрывали на это глаза, и "зайцы" продолжали летать.
Садясь в кабину, Николай ещё подумал: "А если в воздухе что случится? Значит, из-за техников придётся не прыгать и нам? Хорошенькое дело!.." А теперь вот подумал ещё раз: "Всех нас могло уже и не быть... Если бы не та молния, столкнулись бы мы с той горкой... Ну, не дикость, а! Ведь судьба - штука изменчивая: сегодня повезло, а завтра - тю-тю... Выходит, жить надо тоже с расчётом, а не как угодно будет слепому случаю. Может, списаться лучше на землю? Как Быстрин..."
Русанов отдыхал тоже - куда-то смотрел в форточку. Теперь увидел и Николай: над землёй пронеслись сразу 2 самолёта. Вот их швырнуло, и они опять скрылись в дожде. Сверкнула через всё небо длинная, изломанная молния и тут же, почти следом, ударил раскатистый гром.
"Вот так швыряло и нас, - подумал Лодочкин. - Неужели сегодня кто-нибудь разобьётся? Хорошенькое дело!.."
И тут он увидел на полосе катившийся самолёт. Когда же успел сесть? Прямо вывалился из дождя. За ним другой, третий...
Через полчаса приземлились все, кроме двух, и все - без разрешения. Не было только самолётов Сикорского и Маслова, все остальные лётчики почему-то приняли одинаковые решения. "Ну, а эти где? Неужели гробанулись", - подумал Лодочкин. Его мысли прервал радист, вызывавший из своей кабины Русанова:
- Командир! Тут техник звена просится к вам. Можно ему перейти?
- А у тебя, чем ему плохо? - отозвался Русанов, переключив на борту свой абонентский аппарат на внутреннюю связь.
- Его стошнило в воздухе, когда машину швыряло в облаках. Говорит, если б он всё видел, а не сидел тут, как в мышеловке, то этого не случилось бы с ним.
- Ладно, пусть переходит, - разрешил Русанов. И как-то мрачно пообещал: - Тут - всё увидит!.. Неизвестно ещё, что лучше: видеть или блевать?
Через минуту 40-летний техник звена Зайцев, маленький и юркий, перекочевал по верху фюзеляжа из кабины радиста к лётчику и штурману. Садясь на пол рядом с сиденьем Русанова, пожаловался:
- Не полечу больше зайцем, хватит! Пусть транспортный самолёт выделяют, как в других частях.
Русанов мрачно пошутил опять:
- Так вы же - Зайцев! А транспорты - для Дристуновых. - Он достал из кармана папиросы, спички и осторожно закурил, держа папиросу в кулаке и выпуская дым в форточку. От его спины, заметил Лодочкин, шёл пар, как от беговой лошади. "Интересно, - подумал Николай, - о чём он сейчас думает?"
Минут через 20 ливень прекратился, небо очистилось, и командир первого звена, принявший на себя командование вместо Сикорского, приказал запускать моторы и выруливать для взлёта. Ни "Пан", ни "Бык" так и не прилетели. Наверное, что-то случилось - не мог же командир эскадрильи бросить своих подчинённых, рассудили лётчики, выруливая на старт. Со стороны моря быстро неслись последние тучи, оставляя за собой радостную, слепящую солнцем, голубизну неба.
Не успела севшая группа набрать после взлёта и 400 метров, как затрясло над морем правый мотор на самолёте Русанова. Трясло так, что на приборной доске мотались все стрелки в приборах. Если бы такое случилось час назад в облаках, катастрофа была бы неминуема. Да и в настоящий момент спасло положение только то, что была уже высота и успели убрать шасси.
Русанов сбавил правому мотору газ, но тряска не прекратилась. Тогда техник звена Зайцев, летевший без шлемофона, приподнялся и прокричал Русанову возле самого уха, прикрытого наушником:
- Сухарик винта сломался! Выключай совсем!..
Русанов понял, если не выключить мотор, неуравновешенный момент от одной лопасти винта, вставшей во флюгерное положение, разобьёт все цилиндры двигателя и вспыхнет пожар. Да и тряска, мешавшая пилотировать, не прекратится. Выключив мотор аварийным способом, покрываясь испариной и чувствуя, как сухо стало во рту, Алексей стал передавать в эфир:
- 274-й! Я - 275-й, отказал правый мотор, перехожу на одиночный полёт!
- Вас понял, идите на вынужденную! - ответил ведущий.
- Куда? - с обидой в голосе спросил Русанов, оглядываясь на покинутый аэродром, который снова заволокло тучами, идущими с юга. Словно в подтверждение его догадки в эфир ворвался мощный голос диспетчера с аэродрома Пирсагат:
- Я всё слышал, ко мне на одном моторе нельзя: снова гроза! Как поняли?
- Поня-ял!.. - уныло отозвался Русанов.
Ведущий, видимо, оценив его положение, посоветовал:
- 275-й, топай тогда на точку назначения, ближе ничего нет!
Русанов и сам понимал, что нет, одна вода впереди, до самого Апшерона. Хорошо советовать - "топай", а каково это - 150 километров на одном моторе! Высоты - считай, что нет. Второй мотор - старенький, сразу начнёт перегреваться от повышенной нагрузки, а внизу - море, не сядешь. И вообще летать на одном моторе - сахар, что ли? Вся нагрузка ляжет теперь на левую ногу, чтобы удерживать самолёт от разворота вправо. А это - усилие килограммов в 50: надо давить левой ногой на педаль - "от себя", до прекращения разворачивающего момента, и так удерживать до самой посадки. А долго ли человек может выдержать такое напряжение? И высота уже всего 300 метров...
Насколько было можно, Русанов снял нагрузку с левого руля поворота триммером. А чтобы не терять высоту, увеличил левому мотору газ, и так "потопал". И всё же тяги одного винта не хватало. Алексей сразу отстал от ведущего и понемногу начал терять высоту снова. Увеличить работающему мотору обороты ещё - значило перегреть его, а потом утюгом булькнуться в море.
Стрелка, показывающая температуру головок цилиндров на левом моторе, неумолимо ползла к красной черте: мотор грелся. Русанов уменьшил обороты. Стрелка медленно отступила назад - мотору стало полегче. Зато вариометр начал показывать спуск: машина теряла высоту.
Эскадрилья, ушедшая вперёд, скрылась над морем за горизонтом - будто на горизонте коснулась воды и ушла под неё. Русанова охватила тоска: над головой прозрачная бездонность, и внизу синела вода - густо, близко. Он снова увеличил левому мотору обороты и, глядя за стрелкой температуры, принялся наскрёбывать потерянную высоту. От напряжения его левая нога начала подрагивать.
Стрелка температуры упёрлась в красную черту. Насиловать мотор больше нельзя. Но прежней высоты Алексей уже не набрал - только 280 метров. И вновь пришлось сбавить газ. За 3 минуты полёта было безвозвратно утеряно 20 метров. На стареньком моторе их не отвоюешь назад. А воевать придётся ещё минут 30. Хватит ли до пункта назначения высоты? За 3 минуты - 20, за 30 - 200. Значит, на жизнь останется только 100 метров? Нечего сказать - перспектива! Война пойдёт уже не за метры, а за собственную жизнь. А впереди - Апшерон, который встретит нефтяными вышками, высоковольтными линиями. Есть вышки и на возвышениях, тогда их высота будет и по 70 и по 100 метров. От 100 - отнять 100, что останется? Уйти под горизонт?.. Что этому противопоставить? Искусство лётчика, сказали бы Лосев и "Дед", рассуждал Русанов. А много ли этого искусства у него, не пролетавшего в боевой части и года? Не знал и сам. Но догадывался: с гулькин нос. А если ещё подрастеряться в критический момент, то и без носа можно остаться.
Машина опять снизилась почти до самой воды - на ней стала видна тень от крыльев. Мотор чуть "отдохнул", решает Русанов, и издевается над ним снова: увеличивает ему опять обороты и, заворожено следя за стрелкой высотомера и за стрелкой, ползущей к красной черте на приборе температуры головок цилиндров, скребёт высоту. Первая стрелка медленно, из последних сил тянется к спасению, к жизни, а вторая крадётся к аварии. Левая нога у Русанова мелко дрожит от усталости - прибавлены обороты, прибавилось и сопротивление рулю поворота. Глаза лётчика заливает пот, но тень самолёта всё-таки отодвигается от воды, штормовое море выравнивается, становится гладким. А Русанов всё ещё думает о самолётной тени: "На крест похожа... Вот так, в какой-то момент, можно и не "отойти" вверх от судьбы".
Проклятая стрелка - ползёт к аварии неумолимо. И Русанов затаивает дыхание: может, и стрелка замрёт? Нет - ползёт, залазит на красную черту... упёрлась. Больше нельзя: загорится мотор! А тогда - утюжком: бульк, и даже креста не поставят. Где? Круги на воде, и снова будет гладко. Словно и не было в жизни никого из них, стёрты из памяти. И капитану Озорцову придётся подыскивать себе нового Лодочкина, не личность, а осведомителя - штамп вместо человека.
Русанов сбавляет газ. Высота - 260 метров. Время? Ещё 3 минуты канули в вечность - в море, в небытие. Всё точно, как в аптеке: 3 минуты - и 20 метров надежды долой. Так будет и дальше, пока самолёт не коснётся земли или воды. Тогда сразу наступит конец.
Умом Русанов понимает, паниковать нельзя, ни в коем случае нельзя теряться - в этом теперь их спасение. И чтобы не пугаться, чтобы хватило выдержки, начинает себя подбадривать - пижониться: так ему легче.
Мотор "отдыхает", а самолёт опять тёмным крестом приближается к воде, кладёт на неё тень. Русанов пижонится про себя: "Мы тоже, как тени на качелях: вверх - вниз, вверх - вниз! А верёвки от этих качелей держит в своей руке Костлявая. Это она раскачивает нас, Коленька-стукачок: вверх - вниз, вверх - вниз. Неизвестно только, когда разожмёт фаланги-пальцы". И тут до Русанова доносится голос Лодочкина:
- Ну, как, Лёша? Долетим?..
Алексей не отвечает ему, продолжает пижониться: "Какой ласковый голос у суки! Как у барашка на бойне. Небось, обмочился опять, дристун!.."
- Долетим, спрашиваю? Чего молчишь?..
- До воды, что ли? А как же: пешком не получится!.. Долетим.
"Заткнулся, говно такое! Молчит. Знал бы, как дрожмя дрожит у меня нога, обосра... бы! Вот не выдержу, отпущу ногу, чтобы не мучилась, и перевернёшься ты, гад, сразу через правое крыло прямо в зелёные волны! "Бочка" над самой водой. Высший пилотаж перед смертью, сука! А то сидишь тут, прохлаждаешься, когда другие потеют, да ещё идиотские вопросы задаёшь!"
Да, когда Русанов пижонится, лететь ему легче. И он непрерывно говорит себе, говорит - любое, что подвёртывается под руку: "Вот техник - фамилия Зайцев, а держится: в стеклянный пол смотрит, на воду и тень от нас. Я - тоже мужественный: смотрю только вперёд, в будущее. Нет, это не мужество - оптимизм во мне играет. А вот стукачок наш - только и думает: дотянет наш единственный мотор или нет? На другое он не способен, потому что ему не разъедает глаза солёный пот. Воистину: летит на чужом горбу в рай!.."
Вода уже близко - вот она! Русанов даёт отдохнувшему мотору газ, тянет штурвал на себя, и самолёт отходит от моря вверх - медленно, но отходит. В жизнь! Потому что левая нога всё ещё трясётся в такт самолётной вибрации - пусть, как у паралитика, но трясётся - а это и есть живое ощущение, борьба, которая ещё не окончена. Русанов мстительно улыбается и, чтобы попугать дристуна, даёт ошпаривающую команду:
- Надуть спасательные жилеты! Приготовиться к приводнению!..
Подействовало даже на самого себя. Тоже открыл свободной рукой на груди колпачки с двух резиновых трубочек и, угнув голову, скосив глаза на пилотажные приборы, начал надувать свой большой и неудобный жилет из красной, заметной на воде, резины. Пока надувал и завинчивал колпачки, сделался мокрым, как банщик в серной бане в Тбилиси: капало с подбородка, носа, бровей. Пижонился: "Тяжёлое это дело - массаж на мокром клиенте. А лететь на одном моторе, кацо, ещё тяжелей, попробуй когда-нибудь!"
- Лёша, что, будешь садиться на воду, да?
- Ага. Искупаемся под водой, и полетим дальше. Ты - как всегда, на чужом горбу, в рай.
- Там же волны какие! Накроет!.. - предупредил Лодочкин своего лётчика, не обижаясь на слова о "горбе".
Русанов замечает, как смотрит на него техник, лицо у того белое, не лицо, а маска из гипса. Алексею становится не по себе: "Зачем соврал про посадку на воду? У техников нет ни парашютов, ни жилетов. Вот, дурак-то! Совсем забыл про них, а теперь, выходит испугал насмерть своей дурацкой шуткой". Но каяться вслух Алексею некогда, ему начинает казаться, что не выдержит больше нога, и садиться на воду всё-таки придётся. "Так что, выходит, не пошутил, - думает он, прикидывая, как надо садиться на воду: - Вдоль волн. Ни в коем случае не поперёк! И нос перед приводнением задрать повыше... На жилетах - плавать по очереди с техниками".
Русанов нажимает на кнопку радиостанции и передаёт своему ведущему:
- 274-й, я - 5-й! До Апшерона, вероятно, не дойду, буду садиться на воду возле береговой черты. Передайте на "точку": если через полчаса не прилетим, пусть обеспечат поиск экипажа вертолётами!
- 275-й, я - четвёртый, вас понял, сообщу, - откликнулся ведущий могильным голосом.
Русанов переключился на внутреннюю связь, хотел пожаловаться, что устала и не выдерживает нога, но увидел опять лицо техника и промолчал. Зайцев смотрел на него преданно, по-собачьи, будто лётчик был для него не лётчиком, а Иисусом Христом, от которого зависело, перейти им по морю сухими или нет. Видеть его лицо Алексею невыносимо, и он переводит взгляд на проклятую стрелку. Однако на душе стало ещё невыносимее: стрелка двигалась к красной черте, пульсируя в такт ударам его сердца. Уже на черте... И тут Зайцев приподнимается и кричит:
- Я не умею плавать!..
- Жить захочешь, научишься! - грубо, со злом отвечает ему Русанов и отворачивается. "Му..к! - думает он о Зайцеве. - За 40 лет научился только водку пить, да детей делать, а плавать за него - должны ангелы!"
Высота - 240. Стрелка - на черте. Русанов сбавляет газ, и его ноге становится, наконец, немного полегче. Жить ещё можно, только нужно чем-то отвлекать себя - пижониться, чтобы не выдать страха перед штурманом и техником, чтобы не увидели его растерянных юных соплей.
Как быстро идёт машина вниз. И как тяжело потом вверх. Вверх всегда тяжело - как в жизни. Вниз - легко. Вот и водичка уже - не ровная гладь, а с горбами волн, с пенными барашками: значит, машина летит совсем низко, можно зацепиться за воду. Тогда каюк мгновенно.
Русанов ждёт. Выдержка, главное - выдержка. Пусть ещё немного отдохнёт нога и мотор. Волны всё ближе, ближе - вот уже клокочущая пена, пора!..
Русанов даёт газ, заставляет напрячься изо всех сил свою ногу и тянет штурвал на себя. Задрав нос, самолёт медленно отходит вверх. Медленно начинает ползти вправо стрелка - к красной черте: в такт с дыханием, биением сердца. Горячо мотору, и Русанов тоже мокрый насквозь. И вообще, он не человек теперь, а комок из сжавшихся нервов и стиснутых зубов. Болит нога, хочется закрыть глаза, чтобы не разъедал их заливающий пот, бросить всё, расслабиться. Тяжело идти вверх. Каждый раз надо преодолевать сначала себя, свою усталость, чтобы потом можно было преодолеть всё остальное.
Опять стрелка на красной черте. Высота? Что на неё смотреть, Алексей знает и так: там всё точно, как на аптекарских весах - минус ещё 20 метров. Нос машины задран, а набора нет - перегрелся и не тянет мотор, его не обманешь, как ногу, пижонством. Техника пижонов не любит, надо опять быть лётчиком, надо снова идти вниз, снова посмотреть на водичку и выдержать. И Русанов сбавляет обороты.
Вот и большая тень опять на воде - слева, сбоку. Значит, снова вода уже близко, рядом. Можно посмотреться, как в зеркало. Только скверное это зеркало, долго смотреть нельзя - зазеваешься. Лучше - вперёд, на пенные, разгневанные ветром, барашки, тянувшиеся до горизонта. Наверное, это красиво, если смотреть с корабля...
- Штурман, сколько до Апшерона?
- 50 километров. Дотянешь, Лёш?
- Если не сдаст и левый мотор.
Русанов следит за барашками на волнах - всё отчётливее они, всё яростнее. Штурвал - не тянул: ждал, когда нога перестанет быть похожей на вытянутый протез, оживеет "мурашками". А вот и вода стала совсем бутылочной, зелёной, как бы не коснуться...
Ух, ты-ы!.. Чуть не опоздал. Зазевайся ещё на секунду, и винт врезался бы в волну, затянул всех в мгновение ока под воду, а вода сплющила бы машину из-за её скорости в лепёшку. Но Алексей успел и штурвал поддёрнуть, и сунуть вперёд сектор газа. Мотор взвыл, ногу залихорадило - машина всем брюхом, медленно пошла от воды, будто ленивая чайка.
Радист закричал:
- Команди-ир! Чуть не зацепились! На воде даже бурун пошёл!
- Ладно, сопи там про себя! Не пугай техников...
Теперь закричал Лодочкин:
- Смотри, нос как задрал! Горизонт - ниже кабины: скорость!..
Русанов ответил и этому:
- Ты что, только увидел? Давно так летим...
- От такого полёта понос можно схватить!
Русанов озлился:
- Лишь бы не донос! Терпи, дристун!
- Ты это к чему? Нехорошо шутишь...
- А я не шучу. Говорю это тебе на тот случай, если не придётся больше. Сам знаешь, в авиации случается иногда - неоконченный разговор...
Лодочкин промолчал. "Заткнулся!" - решил Русанов. А сам думал: "Только бы долететь, не пасть духом теперь... Совсем моя нога... Вот если долетим и сядем, тогда уж можно будет и испугаться по-настоящему - до медвежьей болезни, чёрт с ней, на земле это можно - и горькой водочки можно на радостях выпить".
Прошло 3 минуты, и снова они спустились к воде и чуть не зацепились за разорванный парус баркаса, возвращавшегося из-за бури домой. Рыбаки на нём вытянули шеи - в диво, что самолёт на такой высоте и с одним крутящимся винтом.
А впереди завиднелись уже нефтяные вышки, земля. Апшерон. Там недалеко уже и до аэродрома: перелететь только через полуостров. Но сначала надо долететь до берега...
А подлетели - Бог мой! - холмы, вышки, провода. И через всё это надо суметь "перепрыгнуть". А как? И мотор нагрелся, и нет высоты. Русанов сбавляет в последний раз обороты и начинает снижаться для разгона, словно прыгун, чтобы перепрыгнуть через первую линию вышек и проводов. Смотреть ему теперь приходится и за берегом, и за водой, и за температурой - ничего нельзя прозевать. В набор нужно перейти с таким расчётом, чтобы хватило высоты над высоковольтной линией проводов.
Пора! Алексей плавно берёт штурвал на себя и отходит от самого гребня воды, наползая на пологий берег, переходящий в гряду холмов с вышками и проводами. Пока что самолёт ниже их и идёт в набор параллельно берегу. Поэтому кажется, что набора нет - до земли расстояние не изменяется. Получится ли там, наверху, прыжок через провода?..
На аэродром посадки майор Петров привёл свою эскадрилью благополучно - вернее, это была не своя, не родная третья, которая осталась дома с Лосевым, а "сборная", составленная из самых опытных лётчиков полка для выполнения спецзаданий, которыми будет руководить сам командующий ПВО страны. Заместителем в этой девятке летел у Петрова капитан Михайлов, тоже пилот умелый и опытный. Шли выше облаков, над грозой - пришлось забраться на 8 тысяч метров без кислородных масок у техников. А что делать? Лучше привезти людей в полуобморочном состоянии, но живыми, чем залазить в грозу и погубить всех. Обойти грозу, взяв курс на север, на неприютные хребты Большого Кавказа, где облачность могла не кончиться, было рискованно, обойти с юга - нельзя: Иранская граница. Выход был только один - вверх. Но даже и там, над кучовкой грозовых облаков, и то сильно потряхивало. Но это уже не беда...
Идя над облаками, Петров связался за 200 километров до аэродрома посадки с его наземной радиостанцией и запросил погодные условия: высоту нижней кромки облаков, ветер, барометрическое давление. Получив сообщение, что внизу идёт слабый дождь, а нижний край облаков на высоте 600 метров, Петров понял: на Красноводск, где было ясно, как доложил радист, идти не нужно. Можно садиться, как и планировалось, в Насосной, ливень уже прошёл, хотя облачность ещё полностью не рассеялась.
К аэродрому Насосная Петров привёл свою группу за облаками. Над морем он дал команду своим лётчикам пробивать облака вниз, одиночно, с интервалом в 2 минуты. А под облаками войти в круг полётов аэродрома и садиться.
Через 20 минут после этого вся группа Петрова была уже на земле, и самолёты спокойно заруливали на стоянку. Однако, не успели экипажи собраться возле присланного за ними автобуса, чтобы ехать в гостиницу, как снова пошёл дождь. Группы Сикорского всё не было, и Петров отправился на командный пункт, чтобы узнать, где находится его эскадрилья.
"Вот чучело! - ругался Сергей Сергеич про себя по дороге. - Ну, чего побоялся повести свою девятку наверх? Кислородного голодания у техников испугался? А загнать всех в грозу - лучше, что ли? Связь потерял, звенья - рассыпал! Что же я, не слыхал, какая у них там радиопаника началась!.."
Диспетчер на КП Петрову сообщил:
- 2 экипажа из второй группы подходят к аэродрому!
- А где остальные?
- Пока неизвестно.
Петров спустился с вышки и закурил. "Неужели наделали катастроф? Вот так оправдал я доверие, - размышлял он тоскливо. - На фронте и то не гибли. А тут... Эх, нельзя было доверять эскадрилью этому "Пану", ёж тебя ешь!.."
Из дождя вывалились один за другим 2 бомбардировщика. Увидев слева от себя невысокие горы, начали заходить на посадку. К удивлению Петрова севшими оказались Сикорский и его заместитель. Командиры прилетели без войска. Петров побежал на стоянку - встречать "героев".
- А где эскадрилья? - недобро спросил он вылезшего из кабины Сикорского, и перевёл дух - запыхался.
Сикорский молчал.
- Где эскадрилья, так твою мать?! - заорал Петров. - Ты что, оглох?!
- Не знаю, товарищ майор. Треск сильный в эфире... связь прервалась.
- Ах, ты, дерьмо свинячье! Где эскадрилья, я тебя спрашиваю! Ты - командир или летающее чучело?! Свя-язь!.. - передразнил он.
- Виноват, товарищ майор. Видимо, сели на запасном аэродроме.
- На каком?! В Красноводске?.. Ты - их матюки в районе Пирсагата слыхал?!.
Сикорский молчал. Побагровев, Петров взорвался:
- Ах ты, гад! - Увидев тощего техника, вылезавшего из кабины радиста, Сергей Сергеич закричал ему: - Кошкин! Ну-ка, тащи сюда что-нибудь тяжёленькое. Ключ, ключ на "32" возьми! Надо проверить башку у этого дурака, есть ли там мозги?
Сикорский побагровел тоже:
- Вы бы полегче, товарищ майор!..
- Что-о?! Бросил, сволочь, людей на произвол судьбы и ещё будешь тут мне выё....ться! Почему сам живой до сих пор?! Если хоть один экипаж разбился, и ты - не застрелишься, то пойдёшь под суд!..
Сикорский, переменив тон на жалобный, оправдывался:
- Не мог же я всех привязать к себе! Попали в грозу, видимости - никакой, высоты - тоже...
- Почему для нас всё нашлось? Ты для чего был там: для модели? Где бросил лётчиков, говори!
- В районе Пирсагата рассыпались.
- Почему сам ушёл?
- Виноват, товарищ майор. Думал, дойдут сюда одиночно.
- Тебе - водовозную клячу водить, а не девятки! На фронте - ты остался бы без самолётов и экипажей в первом же вылете. А ещё через пару часов - тебя расстреляли бы! Свои.
- Я тоже воевал... - буркнул Сикорский.
- На "кукурузнике"? Одиночно? Там и оставался бы! А ты - рванул скорее на курсы, шкура! Да разве же помогут шкурнику курсы? Это же для людей - курсы.
Увидев перед собой растерянное лицо Сикорского, Петров устало заключил:
- Ну ладно. Лётчики твои, надо полагать, прилетят как-нибудь и без тебя. А пропадёт хоть один - пойдёшь, сука, под трибунал. Я уже говорил тебе.
Сикорский вдруг заорал на свой экипаж:
- А ну, марш все отсюда!..
- Назад! - скомандовал Петров. Повернулся к Сикорскому: - Пусть слушают, что я тебе говорю. А говорю я - сущую правду. Ишь ты, гордец какой! Ты бы ещё свой орден Невского нацепил!..
Взглянув на всех, Сергей Сергеич милостиво разрешил:
- Можно курить, кто хочет. - И немедленно закурил сам.
Пока курили, дождь стал слабее, а потом и вовсе перестал.
- Пошли на КП! - скомандовал Петров Сикорскому. И решительно бросив окурок в лужу, кривоного зашагал в сторону командного пункта. Сикорский, тоже кривоногий, едва поспевал за ним.
По дороге молчали. Вдруг Сергей Сергеич остановился, вглядываясь вдаль, хлопнул себя по ляжкам:
- Михал Михалыч, гляди: твои?.. Я же говорил, ёж тебя, прилетят, а ты - не верил. Вот они! Летят. Орлы! - Некрасивое мужицкое лицо Петрова расплылось в угольной, перегорелой улыбке. - Не переживай, сейчас сядут...
Небо очищалось, на запад уходили последние тучи. Экипажи из девятки Сикорского один за другим шли на посадку.
- А где 7-й? - обеспокоился Сикорский. - Только 6... - Он побледнел.
- Да ты заране-то - не пугайся, Михалыч, - ободрял Петров. - Где 6, там и 7-й будет. Может, отстал...
- А если... - Сикорский не договорил.
- Не каркай! - не дал Сергей Сергеич договорить Сикорскому. - Прилетит. А то накаркаешь ещё!.. - Но уверенности в голосе не было. - Мне ведь тоже...
Лётчиков из группы Петрова автобус привёз в клуб офицеров истребительного полка, летавшего на "мигах". Отряхиваясь от дождя, капитан Михайлов увидел в глубине сцены темневший лаком рояль и пошёл сразу к нему. Однако инструмент был заперт на ключ. Михайлов обернулся со сцены к залу:
- Товарищи пролетариат! Разве искусство уже не принадлежит народу? Почему какие-то жлобы запирают его на замок?
- Ты же - одессит, "Брамс"!..
Михайлов заулыбался:
- Инструмент предлагают вскрыть? Я правильно понял публику?
- Давай концерт, "Брамс"!..
Продолжая улыбаться, Михайлов театрально отвалил влево ладонь, произнёс:
- Прошу гво`здик!..
Небольшой гвоздик нашли в раме окна. Кто-то выдернул, подковырнув гвоздик перочинным ножом, поднёс Михайлову, положил ему на ладонь. Тот философски заметил:
- Рояль, конечно, не сейф, и мы - не в Одессе, но гвоздик всё-таки необходим. - Подняв гвоздь над головой, он объявил: - Гвоздь программы!.. - И подойдя к роялю, ловко, одним движением открыл запор и откинул тёмную крышку.
- "Брамс"! Магазины открывать - не приходилось?
- Один мой знакомый попробовал, но советская власть не разрешила.
- Посадили?
- Уехал к белым медведям. В Одессе ему - не климат.
Дубравин разочарованно протянул:
- А говорили, ты - из блатных...
- Ша, мальчики! Люблю блатную жизнь, но - воровать боюсь. Так говорил другой мой знакомый, и я с ним согласен. - Подмигнув своему штурману, Михайлов сел к роялю поближе, закурил и всеми 10-ю пальцами взял несколько бурных весёлых аккордов. Польку сменила "Карусель", за "Каруселью" в зал легко впорхнула весёлая песенка про "чудный кабачок" и подняла с места любителей танцев. Одни изображали доступных дам, прилипая грудью к кавалерам, отставляя зад, а кавалеры изображали гордость и задирали носы. Лица у всех ожили, осветились улыбками, будто и не было недавно грозы, опасной работы, немигающих на посадке глаз.
"Брамс" показывал им своё искусство щедро, неутомимо. Фуражечка на затылке, в зубах - папироса, пальцы порхают по клавишам. Обернулся, сверкая белозубой улыбкой, проговорил:
- Жизнь, мальчики, штука острая, как полёт. Но и весёлая, если отнестись ко всему по-приятельски. А что, разве нет? - Подмигнул: - Жизнь, мальчики - пресных не любит! Ша! Дураков - она тоже не любит, жизнь - богата!
Оборвав плясовую, Михайлов опять повернулся к роялю и замер на несколько секунд - виден был только напрягшийся затылок и кожаная потёртая куртка. И вот по залу проплыли тихие и торжественные звуки "Апассионаты". Это было так неожиданно для всех, что сразу удивлённо затихли. Не укладывалось: Михайлов, "Брамс", свой парень, сдружившийся с однополчанами и небом, с ветром и рёвом моторов, умевший пить водку и заедать её солёным огурцом, и - "Апассионата"? Откуда, зачем?
На возвышении перед ними сидел другой, неузнаваемый человек - мудрец с римским профилем, философ. Расправились смешливые морщинки у глаз, взгляд ушёл вдаль - в торжественное и чистое, немного скорбное. И они тоже ощутили по-новому цену жизни - в другом измерении. Жизнь - штука, конечно, грубая, с солёным привкусом, но есть в ней и подснежники, хрупкий весенний ледок, и осколки от солнца в лужах, откуда тоже брызжет и свет, и радость, и хочется быть лучше и добрее самим. Звуки рояля плыли, плыли...
Но тут, как из судьбы, отворилась дверь, и появившийся в каплях дождя техник прокричал:
- У Русанова отказал над морем мотор! Связи - нет!
Музыка оборвалась, стало тихо, словно где-то уже оборвалась жизнь. Каждый подумал одно и то же. Но Михайлов, будто давясь чем-то, вполголоса проговорил:
- Может, ещё прилетит? Или на другой аэродром ушёл...
В версию никто не поверил - какой там другой, некуда больше. Но никто и не опровергал. Было непривычно тихо. Казалось бы, что? Не видали они смертей? Мало друзей потеряли на фронте, и так, без войны? Почему же особенно тошно теперь?
Общее состояние уловил Михайлов. Уже 6-й год как не было войны. Смерть стала не только непривычной, но и казалась непростительной. Тем более, если лётчику всего лишь 23 года.
- Пошли!.. - тихо сказал Михайлов со сцены. А показалось - будто прокричал.
Возле командного пункта, в стороне от Петрова и Сикорского, стоял, набычившись, Тур, прилетевший в одной кабине с Петровым. Он достал из нагрудного кармана записную книжку и, не торопясь, с тщанием писал:
"1. Подготовку матчасти к перелёту сам лично не проверял.
2. Самолёт Русанова был выпущен в полёт неисправным, в результате чего над морем отказал мотор.
3. Груб с подчинёнными: всячески оскорблял майора Сикорского".
Окончив писать, Тур спрятал записную книжку и пошёл навстречу бежавшим из гарнизона лётчикам.
Медленно, но неуклонно стрелка движется к красной черте. И так же медленно приближаются ковыли на вершине холмистой гряды. У Русанова захватывает от напряжения дух: самолёт полого идёт в набор, но никак не уходит от земли, а летит вдоль склона вверх. Скоро перевал. Мотор надсадно ревёт. Пот заливает глаза, а мысли только об одном: успеет мотор вытянуть или машина врежется?
Уже видны кустики выгоревшей полыни на холме, жёлтые промоины от весенних ручьёв, чёткие формы нефтяной вышки с тянувшимися от неё проводами и белыми чашечками, а удерживать самолёт от того, чтобы он не вошёл в разворот и не перевернулся, не было больше сил, так устала у Алексея нога. Хотелось закричать от боли и отпустить педаль. И он закричал, удерживая педаль из последних сил:
- Техник! Тяни на себя правую педаль, перевернёмся! Не могу больше, тяни!..
Зайцев, поняв, в чём дело, ухватил педаль обеими руками.
"А если б его не было? - подумал Алексей с ужасом, начисто забыв, что есть ещё штурман. - Да и надолго ли его хватит?.."
Он помогает технику левой ногой, но уже не с такой силой, нога его не слушается, дрожит. И всё-таки - небольшой, но отдых, передышка. Стрелка уже на красной черте, а самолёт лезет прямо на вышку. Русанов подтягивает на себя штурвал, и машина вяло переваливает через ферму и провода. Теперь можно вниз... Хорошо, что за грядой нет пока других холмов.
Русанов сбавляет обороты и начинает медленно терять высоту. Нога отдыхает, технику тоже становится легче. Но внизу теперь не морские волны, куда можно было всё-таки плюхнуться и приводниться, а выгоревшая степь с холмами и оврагами - там, если плюхнешься, то уже навсегда. "Может, зря не сел на воду? Пожалел самолёт..."
В кабине неимоверная духота. От пота склеиваются ресницы и плохо видно землю, вытереть пот - некогда. Там, впереди, опять линия вышек и высоковольтных передач. Сто`ит лишь прикоснуться к такому проводу, и взрыв, одни угольки...
Русанов снова даёт мотору газ, снова упирается левой ногой, начинает скрести высоту и наблюдает за стрелкой. Нога опять мучается в лихорадке. И вообще всё словно превращается в жестокую игру - стрелка гоняется за чертой, самолёт - за высотой, а лётчик - за жизнью.
Русанов "перепрыгнул" ещё через одну линию проводов и вышек, а вот через третью, понял, не перепрыгнуть: близко она от второй, и мотор охладить уже некогда. "Может, не прыгать? Пройти между столбов под проводами..." И Алексей, сцепив от нервного напряжения зубы, идёт над самой землёй и... проскакивает между двумя опорами электропередач под проводами.
Линии электропередач и нефтяные вышки на полуострове, вдающемся в море, словно коровий язык, кончились - впереди опять заголубело море. Слева по курсу полёта - берег, на нём аэродром. Серая степь там и песок. А дальше на западе - невысокие, грядой с севера на юг, горы. Русанов решил заходить на посадку с хода, без вхождения в круг полётов, и потому предупредил диспетчера по радио:
- "Сайгак", я - "Алмаз 275", терплю бедствие, разрешите посадку с хода! Отказал правый мотор.
- Посадку с хода разрешаю, я - "Сайгак". Всем остальным, кто подходит к точке, уйти в зоны ожидания! - откликнулся диспетчер без промедления. Такой в авиации порядок. Хороший порядок, думает Русанов.
Его самолёт скребёт последнюю высоту - мучительно, метр за метром. И мучительно напряжена и дрожит левая нога, хотя Зайцев помогает ей своими руками тоже из последних сил. На высоте 120 метров Русанов выполняет небольшой подворот, потом ещё один и выходит, наконец, на прямую - впереди завиднелась бетонированная длинная полоса. На стрелку и на красную черту Алексей больше не смотрит - теперь это бесполезно: всё равно сбавить обороты уже нельзя - тогда не хватит высоты, чтобы дотянуть до бетонки.
"Что будет теперь, то и будет, - обречённо думает Алексей, - выбора нет! Выдержит мотор - спасены, заклинит - рухнем на тот свет, в "Чкаловские ВВС"..."
"Пора выпускать шасси!" - оценивает мозг обстановку. И Русанов кричит штурману:
- Выпускай шасси!
Лодочкин переводит пульт шасси вниз, в положение "выпуск", а Русанов увеличивает левому мотору обороты до полных, чтобы при выпуске шасси не потерять скорость, не рухнуть от возросшего сопротивления. Если мотор не выдержит и обрежет, будет удар сразу о землю, взрыв, и всё будет кончено на глазах у всех.
"Пора выпускать закрылки!"
Пульт выпуска закрылков Русанов переводит в нужное положение сам и чувствует, как машина будто бы с разгона упирается в пружинящую воздушную стену и "вспухает" вверх. Скорость начала опасно падать, падала и высота, и Русанов, чуть отжав штурвал от себя, чтобы сохранять скорость, теперь был бессилен что-либо изменить, и только ждал.
Выл вконец перегруженный мотор. Вибрировала измученная нога. Тянул за педаль и Зайцев, делая последнее усилие. Все смотрели на полосу впереди и думали об одном: "Только бы дотянуть, только бы дотянуть!.."
Высота - метров 15 уже, а пот мешает Русанову видеть. Он заливает глаза именно в такой момент, когда нельзя даже мигать, чтобы не утратить ощущения "высоты" на посадке. А полоса приближалась медленно, так, что, казалось, не выдержат нервы или обрежет мотор, с каждой секундой теряющий от перегрева мощность и тягу.
В довершение всех бед Русанов почувствовал, как сбил левым колесом антенну ближней приводной радиостанции. Самолёт, оборвав провод, сделал клевок. Но Алексей успел среагировать - поддёрнул штурвал на себя. И успел подумать: "До полосы теперь - 1000 метров! Ближний привод - ставят ровно за тысячу..."
- Ну, ну! - шепчет он мотору. - Продержись!.. Секунд 50... 40... 30... Ну!..
В кабине запахло палёной резиной и разжиженным маслом, потёкшим, вероятно, где-то из лопнувшего от температуры резинового шланга. Перегрелся мотор. Это - конец, если масло загорится. Взрыв произойдёт после приземления, но что это меняет?..
Нет, пламя не вспыхивало. И мотор всё ещё терпел, бедолага, не обреза`л. Будто понимал: надо потерпеть, остались секунды...
Чуть не задев левым крылом землю, Русанов в последний раз и из последних сил подворачивает машину и - спасены! - убирает газ, выравнивает самолёт из левого крена. Мотор благодарно захлёбывается, разворачивающий момент исчезает, нога перестаёт чувствовать издевательство, и колёса касаются бетонки. Но нет - отскакивают: козёл! "Чёрт с ним! - радостно отмечает Русанов. - Это не смертельно..."