Сотников Борис Иванович
Взлётная полоса,ч3.Красная паутина, 1/3

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 29/12/2018. 282k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 штук.
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:

     []

    "Тот, кто умеет,
    тот делает,
    кто не умеет -
    тот учит".
    Б. Шоу
    1

    Нина Аржанова поначалу растерялась в казахской степи, куда назначили её учительствовать - дичь, глушь, и все чужие. Первую неделю ей вообще пришлось провести в юрте одной казахской семьи - квартиру школа почему-то не предоставила, хотя в ауле были и каменные дома, не только юрты. Потом молодую учительницу приютили супруги Охлопковы, отбывавшие здесь ссылку, и жизнь Нины понемногу наладилась. Собственно, ссыльными в этой семье были только старуха да её дочь, Марта Карловна, немка из Поволжья. А Юрий Николаевич, муж Марты Карловны, был русским и поехал в ссылку добровольно, так как не хотел разводиться с женой. Сослали немцев Поволжья ещё в 41-м году, когда на Советский Союз напала Германия. Много с тех пор воды утекло, уже "простили" немцев Германии, а положение "своих немцев", сосланных в Казахстан, всё не менялось, словно они были хуже и опаснее бывших врагов. Однако люди и здесь жили надеждой на прощение - ждали упорно и терпеливо: должна же наступить справедливость?
    Юрий Николаевич работал бухгалтером в близлежащей МТС, а Марта Карловна преподавала в школе немецкий. МТС выделила им небольшой дом-мазанку из самана, там они и жили - с тёщей, престарелой женщиной, и двумя детьми, Ваней и Олечкой. Ваня ходил уже в 7-й класс, а Олечка родилась здесь, ей было только 3 года. Жили тесно, но потеснились ещё: куда же деваться приезжей учительнице? К тому же она оказалась их землячкой, а здесь это, считай, что родной человек. Марта Карловна даже расплакалась от радости. Первую неделю только и слышно было от неё по ночам: "Ну как там у нас, что нового? А как в Энгельсе, в Саратове?"
    Нина рассказывала, расспрашивала и сама: "А где теперь сосланные крымские татары, чечены, балкарцы и карачаевцы? Как живётся им?" Давала этим понять, что страдают не только немцы, многим пока не сладко. Одним словом, воспоминаниям и разговорам не было конца, как и не было конца слезам Марты Карловны.
    Юрий Николаевич слушал молча, курил, вздыхал. Ему особенно тяжело отбывать непонятную вину. Степь, тоска, и никого близких. Правда, есть рядом две такие же семьи, но от этого было не легче. Зимой тоска хватала за горло злее. Как ветер задует, заметёт снегом, завоет, тогда хоть в петлю. Не могли привыкнуть к глуши, к завываниям, к чужим обычаям. Местные казахи сторонились немцев, хотя с карачаевцами, такими же высланными, как и эти, даже водили дружбу - похож был язык. Но сына Охлопковых, Ванечку, почему-то приняли в свой круг. Может, потому, что он учился вместе с их детьми? Он и по-казахски научился говорить свободно, и пропадал целыми днями с мальчишками-погодками в степи. Дети легко ко всему привыкают. А вот старшие Охлопковы привыкнуть не могли - тосковали.
    Нина рассматривала их семейный альбом, и у неё сжималось сердце. Красавица Марта Карловна - теперь 35-я женщина - стала неузнаваемой: высохла, состарилась от горя и слёз. Не узнать было и Юрия Николаевича. От былой интеллигентности осталась только речь. В остальном - опустился, ходил, в чём попало, по неделям не брился и сделался похожим на одичавшего кочевника. Одно время, рассказывала Марта Карловна, он даже выпивал. Но - бросил: уж очень она плакала.
    Несмотря на тесноту, в доме было чисто, прибрано: заслуга Марты Карловны. У неё это было в крови - аккуратность, доходящая до педантизма.
    С приездом Нины Юрий Николаевич стал бриться, надевал галстук и вообще преобразился. До этого мог чуть ли не сутками молчать - ждал, когда выйдет Указ об амнистии, и всё о чём-то думал, думал. Особенно он надеялся на 19-й съезд партии. Но съезд прошёл, а всё осталось по-прежнему: Сталин не любил прощать даже абсолютно невинных.
    У Юрия Николаевича живы были родители. А в Саратове работали брат и сестра. У Марты Карловны, кроме матери, не было никого.
    Всё это Нина узнала постепенно. А в начале - только рассказывала сама. Потом начался учебный год, и ей дали 3 класса: вела она русский язык и литературу. Учителя` русского здесь не держались - сбегали обычно после трёх месяцев работы. Так что ученики почти ничего не знали по этим предметам. "Беглецов" тотчас же заменял директор, Абдурахман Кадырович, и "преподавание" продолжалось по прежней методе - как Бог положит на душу. Говорить по-русски Абдурахман Кадырович умел, но никаких правил обучения не знал и не хотел знать. Не пытался создавать и условий для учителей-новичков. Сбегут - ему же лучше: опять добавляются часы, растёт зарплата. Сам он по профессии считался учителем географии, но и географии не знал.
    Школа была казахской, одна на несколько аилов. Ученики приезжали на лошадях, а часто не приезжали и вовсе. Сидит за партами полкласса, и на том спасибо. Никто за это не ругал и "не привлекал".
    Абдурахман Кадырович не любил ссориться с родителями, и все были довольны. Мог не явиться на уроки и сам - к этому тоже привыкли: значит, у Абдурахмана Кадыровича гости.
    Два раза в год - к началу занятий и перед экзаменами - из Алма-Аты приезжал инспектор: привозил инструкции, экзаменационные билеты и директивы. Тогда школа становилась похожей на школу, и занятия проходили, как положено. Но в этом году инспектор почему-то не приехал, и Нине некому было даже пожаловаться, что у неё нет своего жилья.
    Она писала несколько раз в ОБЛОНО. Ответа не получила. Поехать в Алма-Ату самой? Некогда, далеко и трудно добираться. А там и занепогодило - дороги раскисли, кто повезёт?..
    Через 3 месяца затосковала и она по-настоящему. Вспомнила университет, свои планы на будущее, и ночами, под завывание ветра, тихо, в подушку, плакала. Теперь всё оценивалось ею по-новому, и всё чаще припоминался Алексей. Странно, Виктор почти не вспоминался, а Русанов - еженощно.
    Потом стала ловить себя на мыслях о нём и на уроках, днём. Несколько раз порывалась написать, но - что писать, как?.. И письма, разорванные в клочки, летели по ветру в степь. Понимала, не могла ему писать, не имела права. И тогда чёрная тоска стискивала ей сердце до боли. Она поняла, любила, собственно, только Алексея, всегда. Но из-за матери требовала от него невозможного и гнала от себя любовь, даже мысли о ней. Так появился в её жизни Стерликов или "Стервиков", как называла она его теперь. Этот умел красиво говорить, был всегда перед глазами - видный, скептический, "интеллектуал". Тонко ухаживал. Она приняла это за любовь, и себе внушила, что любит; Алексей казался ей забытым.
    И ещё. У неё была тайная мечта, страсть к музыке, к игре на рояле. Мечта не осуществилась. Однако Нина всегда с трепетом слушала, когда хорошо играли её знакомые. В музыкальном образовании она видела что-то особенное, дающее человеку превосходство над другими. А Виктор - играл, и она любила ходить к ним в дом, слушать, как он играет - легко, небрежно.
    Виктором любовалась и его мать - беленькая, полная и приятная женщина. Вообще в этом доме всё было приятно, прилично.
    Потом узнала подлинную сущность этой семьи, но... было уже поздно, надо было уезжать по назначению. Виктора она перестала вспоминать до удивления быстро, словно его и не было никогда. Если б ещё не вспоминался Алексей!..
    А он вот вспоминался - всё настойчивее, как рок, как наваждение. Это мешало жить.
    "Может, женился?" - пробовала отнять у себя надежду. И всё равно думала о нём, вспоминались различные милые мелочи. Алексей представлялся теперь добрым и внимательным, и мысли, и чувства у него были основательными, с ним интересно было поговорить. Как же так вышло всё? Как могло случиться, что она сама отказалась от него? Стало ясным - произошла чудовищная несправедливость, от которой всю жизнь будут наворачиваться слёзы.
    А в декабре Абдурахман Кадырович предложил ей, молодой учительнице, сожительство. Предложил грубо, не церемонясь, как при сделке на базаре. И что самое странное, этот феодал 20-го века - даже не возмутил её. Она всегда чувствовала в нём скота. Ушла к себе в класс, написала заявление и попросила похлопотать за неё Марту Карловну - самой было противно говорить с этим животным.
    Марта Карловна отреагировала на просьбу неожиданно спокойно:
    - Жаль, Ниночка, расставаться. Но в общем-то - всё вы решили правильно. На кой вам гибнуть в этой глуши? Уезжайте. Я бы на вашем месте - поступила точно так же! Да вы - и не первая. Я не хотела вас только огорчать: не даст он вам житья! - Взяла заявление и пошла к директору.
    К удивлению Нины директор подписал заявление без проволочек. Сообщил телеграммой в ОБЛОНО, что филолог Аржанова заболела туберкулёзом и уезжает лечиться домой. После чего, в тот же день, выдал ей все документы, и она была свободна. Простилась с физиком Джабаевым, мягким и добродушным пожилым педагогом, с учительницей биологии Раисой Каисаровной, другими учителями, и ушла из школы. Через 2 дня Юрий Николаевич достал через МТС полуторку, проводил Нину за 90 километров до станции и помог сесть в поезд, который стоял там всего две минуты.
    Нина торопливо обняла Юрия Николаевича, прижалась к его колючему подбородку и поднялась в тамбур. Шёл мокрый снег, было ветрено, но Юрий Николаевич стоял на перроне без шапки, в расстёгнутом стареньком полушубке, и ветер, пользуясь случаем, вышибал из его глаз слёзы и трепал редкие пепельные волосы.
    - Вот и всё, Ниночка! - прокричал он. - А мы - остаёмся! Видно и помирать здесь придётся. Не забудьте передать письмо!.. Только не по почте...
    От жалости у неё перехватило горло - ничего не могла сказать ему, лишь смотрела. А потом почувствовала, как искривились губы, сдержаться уже не было сил, и она, сотрясаясь, заплакала.
    Тоскливо и коротко вскрикнул паровоз, ветер отнёс его крик вместе с дымом куда-то в сырую заснеженную степь, и вагоны тронулись, оставляя перрон с единственной фигуркой, которая уже навсегда выпала из её судьбы. Ведь не увидятся больше, никогда!.. А Юрий Николаевич всё махал и махал ей шапкой...
    Долго не могла успокоиться и в вагоне. Степь за окном, мутная, бесконечная. Снег сменился дождём и сек по крыше и стенкам вагона, резкий и крупный, как дробь - морщил стёкла окон, словно лицо, тяжёлыми каплями.
    День тот незаметно помер, за окнами стало темно и, должно быть, холодно. Было слышно, как ударял о железную крышу и гудел в трубах летней вентиляции осатанелый ветер, относивший её тоску всё дальше назад.
    А в вагонах натоплено. И оттого, что тепло, на душе делается постепенно спокойнее. Под перестук колёс хочется уже мечтать, потому что плохое остаётся позади, а впереди ждёт новое - туда везёт теперь паровоз... Каждый занят своей жизнью и чувствами.
    Проводник выключил свет. Стало ещё уютнее. Спят люди, посапывают, а колёса всё стучат, стучат, баюкают. Нина не ложится. Сидит, прижавшись лбом к холодному стеклу, и всматривается в пугающую тёмную степь. Душу охватывает острая жалость к чему-то, чему пока нет имени.
    Сечёт дождь, ничего за окном не видно, а ей мерещатся телеграфные столбы, откос железнодорожной насыпи, а там, дальше, клонящиеся под ветром, мокрые ковыли и колючки, оставшиеся от лета, караван верблюдов на горизонте.
    Промелькнул разъездик - несколько глиняных мазанок с керосиновым жёлтым светом в окошках. Ведь и здесь живёт кто-то, в этой страшной тьме. Зачем?..
    Дождь опять перешёл в густой мокрый снег. Закрутило, ничего не видно в окне. Значит, зима. Нина представила себе человека в степи. Зима летит в ночи - обманывает, убаюкивает. Не верь её колыбельной, человек, подымайся, замёрзнешь!..
    Да, декабрь теперь озлобится, начнёт хлестать вьюгами, забрасывать леса и поля снегом, лохматить небо серыми тучами - плохо!.. Нет, всё равно хорошо - впереди ждёт дом...
    Вспомнился самолёт, низко пролетевший над степью. Неужели и в такую погоду летают?
    Под перестук колёс и покачивания вагона мысль вернулась сначала к лётчикам вообще, потом к родному училищу, потом... остановилась на Алексее. Где он теперь?.. Забыл, наверно...
    Вспомнилась мать. Она не любила военных, оберегала её от них. Особенно от Алёши. Она была уверена, что он всю жизнь проведёт на захолустных аэродромах. Разве такое будущее должно быть у её дочери?..
    Спать всё не хотелось. Нина стала думать о встрече с матерью, добродушным и весёлым отцом, с бывшими подругами. И чувствовала, что соскучилась по своим близким так, что полетела бы к ним сейчас на крыльях.
    Неожиданно вспомнился 10-й класс - только что кончила. Девчонки собирались на танцы, и мать обещала пустить и её; впервые в жизни. Она бросилась гладить любимое платье - белое, с голубыми горошинами.
    Минут через 10 мать позвала:
    - Нина, поди-ка сюда. Узнаёшь? - Держала в руке фотоснимок. - Это - когда тебе было 3 годика. - Мать улыбнулась: - Помнишь, где мы тогда жили?
    - Я только и помню, что мы куда-то всё переезжали, - рассмеялась Нина и стала примеривать платье. А мать начала рассказывать, как вышла замуж, как было трудно найти себе работу - в маленьких гарнизонах учителя арифметики были не нужны, а идти, куда попало, не хотелось. - Занималась всё больше общественной работой, да это - не то... - говорила мать, перелистывая альбом. - Так, на чемоданах, и просидела всю жизнь. Скоро - уже стариками будем. А даже хорошей мебели не приобрели. Всё кочуем...
    - Мама, но разве смысл жизни в хорошей мебели?
    - Человек по своей природе - не стяжатель, я знаю. Но предоставь ему возможность, и он купит всё необходимое.
    - Увеличьте ему эту возможность, - появился в комнате отец, очевидно, слышавший их разговор, - и он купит даже то, что ему и не нужно! - шутил он, снимая ремни и тужурку. - О чём это вы тут? Ужин-то готов? - Он потёр руки и направился в кухню. - Выходит, стяжатель...
    - Вот так - всю жизнь. - Вздохнув, мать поднялась из-за стола. - Ужин, завтрак, обед. А ведь была я - преподавателем. Теперь уж - всё забылось, конечно. Пойдём, поможешь мне: будем кормить главу семьи...
    На кухне она продолжала прерванный разговор:
    - Где мы только не перебывали! И на севере, и на Урале, и в Костроме, Куйбышеве. Теперь вот - здесь. Большинство военных - женятся в отпусках: быстро, спешно, на ком попало. Ну и попадаются среди таких жён и накопительницы, и просто красивые пустышки. Изменит одна мужу, а люди - про всех нас плохо думают: все развратницы, все стяжательницы! Даже слово такое появилось: "офицерша". Да и сами военные - тоже хороши! Девушку им обмануть - что стакан воды выпить. Как Ирочку Урюпину - не пожалеют. А что они ещё умеют, кроме военного ремесла? Демобилизуется, и начинай жизнь сначала...
    - Ма, ну зачем ты это говоришь? Боишься, не случилось бы, как с Ирочкой?
    - Боюсь, доченька! - честно призналась мать, прижимая её к себе. - Одни курсанты кругом. Долго ли голове закружиться! А за такого выйдешь замуж, ну и что тебя ждёт? Моя судьба. По медвежьим углам кочевать...
    На танцы Нину отпустила, но не в Дом офицеров, а посоветовала пойти с девочками в город: "Всё-таки парк, гражданские мальчишки". И Нина пошла с подругами в парк. Там ей не понравилось. "Мальчишки" пришли подвыпившие, приставали. Захотелось домой, но обе подруги возвращаться не пожелали: "Не нравится, жди нас. Сама же сюда привела!.."
    Было темно. Она ушла с танцплощадки, боязливо сжавшись. Один из курсантов, бывших в увольнении, пошёл за ней следом - слышал их разговор.
    - Не понравилось? - спросил он её, догнав.
    Она промолчала.
    - Я тоже первый раз, - сказал он доверительно. - Только вот танцевать не умею. За компанию пришёл. А потом, вижу, и вы не танцуете. А затем - даже ушли. Думаю, действительно, неудобно здесь девушке, если скромная. Хотите, провожу вас до самого дома? - неожиданно заключил он.
    Она заколебалась. Сказать ему "проводите" - значит, поощрить и всё дальнейшее. Отказаться - страшно идти одной. И она опять промолчала: ни "да", ни "нет".
    Он шёл за ней, чуть приотстав.
    Она не выдержала и зачем-то недружелюбно посоветовала:
    - Возвращайтесь, у вас же увольнительная. Я живу на территории училища. Зачем вам раньше срока в казарму идти? - Правда, у неё был тут и свой расчёт: если даже не уйдёт, то и приставать теперь побоится.
    - А что мне - казарма? Тоже дом. Идти-то вам - 3 километра ещё! Небось, страшно одной? А так - и мне с вами веселее. Чего я в городе не видал? У нас на танцах даже лучше, я вам скажу. - Он поравнялся с нею и продолжил: - А я вас на танцплощадке заприметил!
    Она молчала. "Начинается!.." Но он опять добродушно воскликнул:
    - Вот токо бы танцевать научиться!..
    Посмотрела на него. Ничего в парне страшного или нахального не было. Похож на Мишку из 10-го "Б" - такой же беленький, курносый и небольшого росточка. Будто вчера из школы. Только форму с погонами напялил. И такой же, видно, болтун. Уже хотела ответить, что обучит его, но вспомнила разговор с матерью - ему же только этого и надо! - и насторожилась.
    Он истолковал её молчание по-своему.
    - Я понимаю, конечно: кому охота возиться?.. Ничего, я своих ребят попрошу. А как вас звать?
    - А вам не всё равно? - ответила она и почувствовала собственную грубость. Стало нехорошо на душе.
    - Всё равно, конечно, - согласился он. И наивно пояснил: - Нужно же что-то говорить?.. Не молчать же...
    - Ну, так и говорите! - И опять вышло грубо.
    Чего она злилась, не могла понять и сама. А он не злился. По-мальчишечьи шмыгнув носом, сказал:
    - Меня звать Глебом. В школе пацаны "Хлебом" дразнили. И ещё, скажу я вам, я первый раз в жизни провожаю домой девушку. А в школе - стеснялся. Чудно, правда?
    - Врёте вы, всё-то вы врёте! - Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.
    Он растерянно моргал. Хотел что-то сказать, но ею тут овладело холодное бешенство, и она гневно проговорила:
    - Все вы... одинаковы!..
    Несколько мгновений они молчали. Он зачем-то снял со стриженой головы пилотку и, глядя на Нину большими глазами, серьёзно сказал:
    - Я никогда не вру. Не умею. А одинаковы все - только кирпичи. Да и те, пожалуй...
    Он не договорил. Отвернулся от неё и быстро, не оглядываясь, пошёл вперёд. Справа и слева от дороги было поле. Горели огни училища вдалеке. Фигурку курсанта ещё долго было видно. Он шёл, как мужичок - ровно, с отмашечкой. Она подумала, такая походка вырабатывается от долгого хождения в строю. Вспомнилось: "Я тоже в первый раз. Вот токо бы танцевать научиться!.."
    Он был первый раз в увольнении, первый раз вне строя. И она оскорбила его, этого курсантика, который не умел танцевать и не врал. Конечно же, не врал.
    Так горько никогда ещё не было. Она шла сзади, отстав на целых полкилометра, готовая просить прощения хоть на коленях, только бы не было вот этой острой жалости, чувства вины перед ним - ведь он в общем-то вёл себя с нею, как рыцарь, а она...
    С тех пор не могла уже плохо думать о курсантах - все казались ей такими, как тот Глеб-Хлеб. И когда через 3 года её неожиданно поцеловал Алёша Русанов, она хотя и ударила его, но по-настоящему не рассердилась, скорее, сделала так больше "для порядка". У него были такие же глаза - чистые, ясные. И она опять боялась потом, что отпугнула от себя и этого парня. А ведь у него была лучшая в мире улыбка!
    Вагон покачивало, покачивало, колёса, стуча, баюкали, и Нина заснула тоже с улыбкой - от хороших воспоминаний, от веры в будущее, от предстоящей встречи с родными. Всё плохое осталось позади. Поезд уже вырвался из ночи и летел к милому Саратову.

    2

    На вокзал Павел Терентьевич приехал в "Победе" первого секретаря райкома партии; оставил машину с шофёром на заснеженной площади, а сам пошёл встречать своего гостя - поезд должен прибыть через полчаса. Время ещё терпело, и Павел Терентьевич зашёл в буфет. Выпил там для настроения 100 граммов водки и, довольный собою и жизнью, направился на перрон. Народу почти не было. С неба сыпался реденький снежок. На душе стало хорошо, хотелось общаться, и Тур обратился к носильщику, стоявшему в белом фартуке поверх старенького пальто.
    - Ну, как, идёт служба?
    - Идё-ть, - улыбнулся носильщик и стал закуривать.
    - День да ночь, сутки прочь, так, что ли? - Тур улыбался тоже - дружелюбно, по-партийному: начальство сразу должны все замечать!
    - Навроде того, - опять, но теперь уже ответно, улыбнулся носильщик. Значит, признал в Туре руководителя.
    - А денежки-то - идут, верно? - Тур захохотал. Его щёки-подмётки лоснились.
    - Ды-к эт, кому как! - Носильщик погасил улыбку, разглядывая белые "партийные" бурки Павла Терентьевича. - Кому идуть, а кому и шиш! - Он как-то неуважительно вдруг отвернулся от руководящей персоны Павла Терентьевича и, припадая на правую ногу, отчего срамно завилял задом, - тоже носильщик называется, калека! - попёрся вдоль перрона, туда, где всегда останавливается 7-й вагон, в котором обычно ездят военные.
    По`езда всё не было, и Павел Терентьевич прохаживался, вдыхая приятный, пахнущий сырым снегом и мазутными шпалами, воздух. Где-то на путях испуганно вскрикивал маневровый паровоз. Нервно гудели провода на столбах. Всюду темнели корпуса зданий депо - оттуда тянуло металлической стружкой, керосином. Вдали, за депо, виднелись дымы заводов - город металлургов. 700 тысяч одного только населения, а сколько улиц, заводов - гигант. И в этом городе, не на последней должности, живёт он, Павел Терентьевич, второй секретарь райкома - бурки белые, фигура - значительная. А ведь город - не полк, вот что должен понять Лодочкин.
    На перроне возникло шевеление - головы людей разом повернулись, и справа показался зелёный поезд, изгибающийся, словно гармошка. Семафор стоял с поднятой, как у памятников Ленину, рукой.
    Павел Терентьевич был рад и, в то же время, и не рад приезду гостя. С одной стороны, хорошо - родная душа и прочее, новости расскажет, поизумляется его росту здесь и благополучию, а с другой, - обуза ведь, стеснение жизни! Нижняя губа-вареник у Павла Терентьевича обиженно отвисла. Придётся заниматься его мелкими делами - устраивать на работу, утрясать вопрос с пропиской. Словом, хлопот не оберёшься. Зачем соблазнял парня и приглашал, сам не знал. Всё похвалиться хотелось, вроде, больше не перед кем - только однополчане на уме. Ну, и дохвалился вот, встречай всякую мелочь, суетись!..
    Тур не задумывался до этого, почему происходят такие вещи, как приезд ненужных людей - это же, что снег на голову! Только теперь дошло, какие последствия грозят ему самому - сколько и чего придётся делать, сколько мороки. А то, может, завёл бы себе, кроме карты, ещё и инструкцию - как жить?..
    Да, все глупости начинаются всегда с простого. За рюмкой водки люди обещают друг другу, что угодно, не задумываясь. Но вот потом, когда человек приезжает, ты вынужден изображать на лице радость, говорить о дружбе, взаимопомощи - потому, что только так и надо себя вести: куда денешься, сам обещал! И начинается игра в жизнь. Но из этой игры вырастают последствия (поступки) - надо человека куда-то пристраивать, хлопотать за него, пока он не освоится. Вот так и живут люди, начиная со слов, с игры, а кончают поступками, к которым сами же вынудили себя, совершив их под давлением обстоятельств, против своего желания. Так и переливаются эти сосуды Жизни и Игры, Слов и Поступков. Тур не думал, когда писал письма, что парень поверит в них и примет его предложение всерьёз. Но ведь так бывало и с королями, и с нищими, с великими людьми и с ничтожными, с дураками и с творящими историю. Жизнь - это большая игра сначала в слова, потом - в поступки. Если слов не сдерживают - а это случается довольно часто - тогда люди говорят уже не о дружбе, а о предательстве, вот и вся разница.
    "Ну, ничего, - успокаивал себя Тур, - сейчас - ему помогу я. Когда-нибудь - он мне. Да и никому ещё не мешал "свой человек" на работе".
    Павел Терентьевич знал, не имей 100 рублей, а имей 100 друзей. Настроение у него постепенно поднялось. А тут и поезд вырвался из тёмных ферм моста над Днепром - начал сжиматься гармошкой, растягиваться и, шипя и замедляя ход, вполз на станцию. Рельсы под колёсами прижались плотно к земле, и понёсся колокольный звон буферов. Поезд остановился, кондукторы отбросили в тамбурах крышки со ступенек, и пассажиры, стоявшие там собаками, готовыми к прыжку, хлынули из вагонов.
    Тревожно было и у Николая Лодочкина на душе - чужое всё, и город, и люди. Могут ведь и не встретить... И сразу нелепыми показались и демобилизация, и этот приезд, и вера в доброту Тура. "Возьмёт завтра и скажет: "Ну, Коля, переночевал? Давай, брат, теперь в гостиницу. На работу устраивайся... А то на меня жена - прямо волком смотрит..." Или ещё что-нибудь в этом роде. Кто я для него - сын, брат? Никто".
    Павел Терентьевич первым заметил фуражку с голубым околышем - рванул к ней навстречу. Но, подойдя ближе, понял, что обознался и сделал вид, будто идёт дальше - на него шёл тучный, приземистый, незнакомый ему офицер с двумя чемоданами в руках. Лодочкин, кажется, был выше да и стройнее. А этому - похоже, за 30...
    - Павел Терентьевич! - окликнул Тура офицер, не выпуская из рук чемоданов.
    - Коля, ты?!. - изумился Тур, расставляя руки.
    Обнялись, расцеловались.
    - Смотри ты, не узнал! Полтора года прошло, а - не узнал, - растроганно бормотал Тур, разглядывая располневшего Лодочкина.
    "Раздобрел как! - мысленно отметил он. - На комсомольскую работу его, пожалуй, трудновато теперь..."
    - А вы, Павел Терентьевич - ничуть, ничуть!.. - захлёбывался Лодочкин от радости. - Всё такой же!..
    - Это, Коля, ты просто не разглядел, - добродушно отвечал Тур. - Стареем. Всё стареем, идёт время! День да ночь, сутки прочь, как говорится.
    - Да что вы!.. - протестовал Лодочкин. - Вам - впору жениться! - Глаза Николая блестели искренно, восхищённо.
    - Ну - жениться, не жениться, а с молодухой - ещё управлюсь! - не устоял Тур перед похвалой, сбиваясь на хвастовство. - Пошли, чего здесь стоять! - Он бодро ухватил оба чемодана и уверенно, как из президиума, пошёл к входу в подземный тоннель.
    - Да не надо, я сам!.. - кинулся Лодочкин отнимать чемоданы.
    - Ну, чего там, ерунда!.. - отбивался Тур. - Ты - мой гость. Да и не далеко тут. Выйдем на площадь, там у меня "Победа" райкомовская стоит.
    К ним, срамно ковыляя, подошёл носильщик в валенках и фартуке.
    - Ну, што, начальник, поднести што ль? - спросил он.
    - Давай, неси, брат! - согласился Павел Терентьевич, узнав носильщика, с которым партийно общался. Полчаса назад мужик был злой, чем-то недовольный, а теперь вон как щерится, желая услужить.
    - На площадь, там коричневая "Победа" стоит! - скомандовал Тур и опять переключился на Лодочкина: - Вот так, Коля, и живём. Сейчас увидишь наш город. Зимой - он, правда, не то. Зато летом - красавец! Насчёт работы - я кое с кем уже говорил. Но об этом - после, дома потолкуем...
    Когда вышли из подземелья на площадь, из-под ног у них вспорхнули голуби. Запахло сырым птичьим помётом. На прогревшемся от солнца асфальте парили лужицы. Лоточницы в белых халатах продавали горячие пирожки из больших корзин - от них тоже шёл пар. Было радостно, хорошо - приехал, встретили.
    - Рассчитаемся, начальник? - остановился носильщик возле "Победы".
    - А, да-да! - весело откликнулся Тур, вытаскивая из кармана руководящий кошелёк. И сунул носильщику пятёрку.
    - Ты што, начальник? Так не пойдёть, гони за 2 места! - забеспокоился носильщик. - Ведь я тебе - 2 чумодана нёс, с тебя - червонец! Всё по тарифу, ты што, не знаешь!..
    - Что это за тариф у тебя такой, братец? - перестал улыбаться Тур, запуская руку опять в кошелёк.
    - Обыкновенный, как во всех городах, не я ево устанавливал! - обиженно оправдывался носильщик. - С тебя, начальник, надо бы ещё и на водку. А ты мне, бывшему фронтовику - законное зажилить хотел! Я же - с выработки, у меня номер...
    Павлу Терентьевичу стало по-партийному неловко - прислушивались люди, и он торопился избавиться от этого носильщика-фронтовика, к тому же, как видно, не местного, заезжего, небось - вон и акцент какой-то не здешний, курский или воронежский - и вообще от наглеца. Но, как на зло, пятёрки у него не было, одни червонцы, и он боялся, что калека этот сдачи ему не даст, на водку просил, и всё искал деньги помельче.
    Выручил Лодочкин - сунул мужику пятёрку, и тот, не поблагодарив даже - бывают же такие вот нахалы! ты у них ещё и виноват - молча пошёл прочь. А Павел Терентьевич на правах старшего стал выговаривать Лодочкину, что такую публику этим только развращать, что не следует быть кисейными барышнями, и вообще он рассчитался бы с ним и сам, но только по совести, не развращая. Тут же опомнился - неловко всё-таки! - и, подхватив чемоданы, поднёс их к багажнику "Победы". Пока шофёр Белоусько ставил их в багажник, он рассказал Николаю старый анекдот и всё смеялся, хотя было ему уже не смешно - хорошее настроение куда-то улетучилось. Не зная, что делать, он опять принялся говорить какую-то ерунду, но выручил шофёр: "Садитесь, поедем!".
    В машине, когда поехали, Тур стал рассказывать Лодочкину о шофёре:
    - Вот, Коля, гляди - твой ровесник. Гришей зовут. Я договорился в университете: примут его в этом году на исторический факультет. Получит парень высшее образование. И тебя пристроим - не сомневайся...
    Мелькали дома, блестела отполированным булыжником мостовая впереди - можно было переключиться на город, и Павел Терентьевич начал рассказывать, по какой улице они едут, и что на ней было до войны. Лодочкин всматривался в дома, улицы и старался запомнить всё. Большой город, красивый - как-то он примет его.
    Первой принимала Лодочкина Любовь Архиповна - тоже нисколько не изменилась, всё такая же. Поднимая свою рюмку, раскрасневшаяся от плиты, она весело пророчила:
    - Ну, с приездом вас, Коленька! Вот увидите, не узнаете себя через год. Город у нас - большой, хороший, есть, где притулиться доброму человеку.
    - Поживёшь пока у нас, - радушно вторил Тур. - Потом - в хорошее общежитие тебя пристроим, к комсомольцам. А примут инструктором к нам в райком, получишь и квартиру - своих у нас не обижают: без задержки! Да не однокомнатную, а чтобы можно было жениться. Как у тебя с этим: не задержишься? Ха-ха-ха! - смеялся он, дружески похлопывая Лодочкина.
    - Нет, пока - повременю. - Лодочкин потупил взор. - С этим не к спеху. Надо сначала осмотреться, обжиться...
    - И то верно, - похвалил Тур и налил в стаканы. - Трезво рассуждаешь. На жизнь - вообще надо смотреть трезво - без иллюзий. Вот я... - Тур отвалился на спинку стула. - Начинал здесь - с заместителя начальника отдела организационно-партийной работы. И вот уже 3 месяца - как второй секретарь. А всё карта взаимосвязей, Коленька! Опять я её завёл...
    Павел Терентьевич не хотел рассказывать, как он стал "вторым" - не всё там было у него красиво. Просто хвалился достигнутым. А вот, как оно им "достигалось" - об этом лучше молчать. Он и в заместители начальника отдела за крупную взятку пробрался. В райкоме были и свои кандидаты на выдвижение, когда Тур приехал в город. Но он действовал энергично, напористо. Сразу пошёл в обком, показал начальнику отдела организационно-партийной работы (считай, что отдел кадров) свои документы: военно-политическую академию кончил, работал на должности парторга полка. Дескать, не молод, фигура со стажем. Ну, и намекнул ещё, что фигура он к тому же денежная, и доброго дела не забудет. Тот и сунул его сразу в Кировский райком партии на должность заместителя начальника отдела, хоть и "чужак".
    Пришёл Павел Терентьевич в райком с направлением и сел на освободившееся место - старого зама там на пенсию провожали. Покосились на новичка, но делать нечего: обком прислал. А Павел Терентьевич - скорее за "карту взаимосвязей"... Быстро составил, чтобы не работать вслепую.
    Из этой "карты" сразу выяснилось, бывшего "второго" не любил "первый". Начал наводить справки о слабостях "первого", чтобы войти к нему в доверие. И тут всё само поплыло ему в руки. "Первый", оказалось, любил женщин и даровые выпивки - чтобы с размахом, с номерами в гостинице. И Павел Терентьевич решил: денежки у него - ещё есть, окупится! Нужно было только найти человека-коридор, через который можно войти в круг "первого".
    Стал искать коридор. Выяснилось, "первый" дружит с управляющим строительным трестом Ромашко, таким же бабником, но ворочающим крупным строительством и не менее крупными премиями, чего не было у "первого". Вот с этого Ромашки и начал Павел Терентьевич свою осаду.
    Познакомиться было не трудно - приехал "проверять" трест якобы по линии райкома. Узнав, от какого райкома проверяющий, Ромашко успокоился - "первый", Сильченко, кого попало к нему не пошлёт. Значит, проверять трест будет свой человек.
    Павел Терентьевич тоже дал понять, что он свой человек, послан другом, а не врагом. Ковырять ничего не стал, показал себя весёлым и дружелюбным, пригласил в ресторан и там, заканчивая "проверку", не скупился. Намекнул, что есть на примете хорошие девочки и что делает он это всё потому, что управляющий ему понравился - хороший мужик! Люблю таких - сильных вот, открытых. Вареник Тура добродушно отваливался вниз - сама благожелательность.
    И Ромашко клюнул на приманку. Тут же, не раздумывая, заверил, что Павел Терентьевич тоже ему нравится, и предложил вариант:
    - У меня за городом есть свой оздоровительный лагерь. С отдельными домиками, всё будет чин по чину. - И спросил: - А девчата хорошие?
    - Пальчики оближете! - хохотнул Павел Терентьевич, хотя никаких девочек у него ещё не было - не баловал этим, любил всегда только свою жену. Вот её-то он и решил привлечь к этому делу: женщине легче найти бабий товар. И, темня дальше, добавил: - 2 таких нежных цыплёночка!..
    - Не, Паша, надо трёх! - хмельно опротестовал Ромашко. - Доставай и третью, и в субботу - махнём!
    - А кому же третью? - спросил Тур, прикидываясь непонимающим.
    - Ты - действуй! А там увидишь, кому. Есть один такой... рыжий козёл! - продолжал смеяться управляющий, имея в виду "первого". Сильченко был огненно-рыжим.
    - Э, нет, так не пойдёт, Пётр Васильич, - заупрямился Тур.
    - Почему?.. - Ромашко удивлённо разглядывал нового райкомовца.
    - Вы ж не забывайте, где я работаю! Ваш третий дружок... проболтается потом где-нибудь, и поползёт слух. Да Сильченко - снимет тогда с меня шкуру вместе с партийным билетом! Вы что - шутите? Поедем вдвоем. Такие дела должны делаться в тайне.
    Ромашко хохотал - откровенно, во всё горло. Потом, посерьёзнев, сказал:
    - Это хорошо, Паша, шо ты не любишь болтовни. Значит, и сам - не болтун. Ладно, друг, доставай трёх и увидишь, что всё будет в порядке. За это - ручаюсь.
    На другой день Ромашко расхваливал Сильченке своего нового знакомого, а в субботу все трое - молодец Любаша, не подвела! - были уже за городом, в "оздоровительном коттедже" в лесу. Жене Тур потом врал, что притворился пьяным. А вот его друзья веселились с девками до петухов.
    С тех пор Павел Терентьевич сделался незаменимым у "первого", отделов тогда ещё не было, стал он старшим инструктором, и всё пошло, как по маслу.
    "Второй" вскоре ушёл в село на повышение, и его место, минуя служебные партийные ступени, занял Павел Терентьевич, рекомендованный "первым" в горкоме как перспективный товарищ, кончивший военно-политическую академию и имеющий опыт партийной работы в армии.
    Выпивки и кутежи с девками продолжались, в них принимал теперь активное участие и Павел Терентьевич - бесхитростная Любаша продолжала верить ему. А он уже пристрастился к разврату и находил в нём для себя даже положительное начало. Новые женщины вливали в него заряд бодрости, после которого легче работалось, а иногда и хотелось петь. В общем, его жизнь на новом месте стала полнокровной и набирала уверенный ход. Получил трёхкомнатную квартиру в новом доме. Но и на этом не остановился. Уже новые и грандиозные планы обретали реальную перспективу. Надо было только не теряться. Он и не терялся.
    Планы - на то они и планы - простирались далеко, на много лет вперёд. Не век же Сильченко будет "первым"? Либо повысят, либо... А тогда? Голова иногда кружилась, когда представлял себе эту сладостную картину. Однако знал, ничего само по себе не приходит и не делается. Хочешь чего-то достичь, готовься к этому заранее. Вот он и готовился. Только путь был намечен теперь другой, более надёжный и гибкий.
    - Заводи, Коля, себе карту! - наставлял Тур, хмелея от возбуждения. - Не пропадёшь...
    - Ой, да ему жену завести надо сначала! - вставила Любовь Архиповна серьёзно. - Всё равно ведь партийный работник не котируется, если он холост. А Коле - уже давно пора! Сколько же можно одному, да одному? Ничего хорошего из этого не бывает...
    - Это верно, Коля: не котируется, - поддержал жену Тур. - Есть у тебя кто на примете?
    - Да есть, есть, - стесняясь, сознался Лодочкин. Он думал о Жанне, которая вернулась из Сибири. Что у неё там было, ему, правда, неизвестно, об этом она не писала, но по тону её писем догадывался - какая-то житейская катастрофа произошла, если уж сама стала ему писать и опять регулярно отвечать на его письма. Может, и согласится, думал он, вспоминая, как познакомился с нею в Коде, когда она приехала в гости к своей сестре, вышедшей замуж за инженера по радиооборудованию Шульмана, служившего с ним в одном полку. Увидев её в клубе на танцах, Николай обалдел, так она ему понравилась и лицом, и фигурой. Пригласив её на танец, он поинтересовался:
    - Вы откуда-то приехали, да? Что-то я вас не видел до этого.
    - Да. Приехала в гости к сестре, из Харькова. Она писала, что у вас тут много холостяков. Вот я и приехала посмотреть, - весело ответила девушка. - Может, найду себе жениха?.. Шучу, конечно.
    - В каждой шутке, говорят французы, только доля шутки, - заметил он. - Остальное - правда.
    - Согласна с вами, - улыбнулась она.
    - В таком случае, разрешите представиться: Николай Лодочкин, холостяк. И готов жениться на вас!
    - Шутите? Жанна. Приятно познакомиться!
    - В моей шутке - тоже лишь доля шутки, а больше - всё-таки правды.
    - Ладно. Поживём - увидим...
    А сама не сводила глаз с Русанова, которого приглашала дважды на "белый танец". Но тот не обратил на неё даже внимания. И девчонка уехала, так и не найдя себе жениха. Однако адрес Николаю всё-таки дала, и он с нею одно время переписывался, пока она не уехала куда-то в Сибирь. Может, завербовалась на работу в поисках жениха, кто её знает. Переписку с ним она возобновила вдруг сама.
    - Где она живёт, в Тбилиси? - спросил Тур.
    - Нет, в Харькове живёт. Да вы её, наверно, видели. Помните, на новый год она приезжала к Шульману? Сестра его жены.
    - Рыжая такая, что ли? Еврейка? - уточнил Тур.
    - Да. А что?
    - Еврейки для работников партийного аппарата - не желательны. Не продвинешься потом...
    - Да? А почему, не знаете?
    - Есть установочка, понял? Это тебе не армия!..
    Лодочкин вздохнул. Глядя на рюмку, тихо сказал:
    - А я - забыть её не могу!..
    - Паша! - подхватилась Любовь Архиповна. - А кто жена у второго секретаря обкома? Еврейка ж, а ничего. И вообще, в нашем городе - у многих руководителей жёны еврейки. Ну, так и шо? А тут же ж - любов, Пашенька!..
    - Сложно, - вздохнул Тур. - Но - как-нибудь и это устроим. Сделаем из неё украинку по паспорту, и всё. Только ж - никому потом об этом, понял! - Тур поднял палец. - И чтобы в доме не собиралось жидовское кодло! А то быстро разнесётся...
    - Ясно, Павел Терентьевич, ясно. Да она же, вспомните, и не похожа совсем!
    - Ладно, об этом - потом. Главное теперь для тебя - начать учиться! - перевёл Тур разговор. - Вот я: уже кандидатский минимум сдал...
    - Зачем вам, Павел Терентьевич? Вы же - академию...
    - Зачем, зачем. Новая, брат, стратегия! Тонкая. Думаешь, много у нас партийных работников с учёным званием? Скажу тебе сразу: не густо! А теперь, представим себе, освобождается, допустим, место "первого". Кого на его место ставить? Смекаешь, кто победит? То-то. Я уже и тему для кандидатской диссертации получил: "Большевики области в годы революции". Есть люди, которые помогут и написать, и защитить, - весело рассказывал Тур. Помолчал, подлил в рюмки. - А евреи - что ж, евреи в жизни - сила большая!
    - Почему? - удивился Лодочкин.
    - Ну, да! Так что, может, это и не плохо, - не обратил внимания Тур на вопрос. - У меня, в областной украинской газете, знакомый литсотрудник сидит - Голод. Скрытый еврей. И жена скрытая еврейка, заведует отделом партийной жизни в этой же газете. Она-то - баба толковая. А он - так себе, пьяница. Но - зато воевал! Руку ему на фронте отшибло. Так что он - на отбитой этой руке держится. И я их - тоже поддерживаю. Да. И - не жалею об этом. Ну, да всё тебе знать сразу - ещё рано. Та и не поймёшь; потом разъясню, - оборвал себя он. - Давай, брат, выпьем за удачу!
    Выпили. Лодочкин спросил:
    - А смогу я выдержать конкурс в институт? Забыл ведь всё!..
    - Ха! Разве ж в этом дело, Коля? Я - тоже забыл. А кандидатский минимум - сдал на пятёрки. Помню, сдавал историю философии... Где, ты думаешь? - Тур насмешливо уставился на Лодочкина.
    - Где? - искренне осведомился он.
    - В ресторане, понял! Гегель - прошёл под коньяк. С заведующим кафедры пили. Спиноза - под винегретик с балычком. И по истории философии - пятёрка! Так же и остальные предметы. Армянский коньяк - любят все! Вот так, брат. Извлекай из этой философии только рациональное зерно! - Тур хохотал долго, заразительно. Кончил, заявил серьёзно: - Значит, так. Поступать будешь - на исторический! В университет. Понял? Я там с ними... хоть и не историческими корнями связан... но, скажу тебе: корни эти - будут покрепче! Жить - все хотят...
    - Понял, Павел Терентьевич, понял, - кивал Лодочкин.
    - Без образования, Коля, хода теперь нет, запомни. Везде нужна бумага - диплом. Или - звание. Оно, как известно - сила! Ха-ха-ха! Учиться начнёшь - на заочном. И - будешь работать. Значить, станут считать тебя перспективным товарищем, с корнями! Вон Любаша, - кивнул Тур на жену, - пристроил, и уже первый курс английского заканчивает! А тоже боялась. Я, говорит, и по-русски-то не очень, а тут - иностранные. Верно, Люба?
    - Верно, Коленька, верно. Павел Терентьевич плохого не присоветует.
    - Не знаю, Павел Терентьевич, как мне и благодарить-то вас, сколько вы для меня сделали! - растрогался Николай. - Вы мне - прямо, как отец родной!
    Но Тур нахмурился.
    - Как у тебя с отцом-то настоящим обстоит? - спросил он строго и неожиданно.
    - Сидит, - растерялся Лодочкин. - Вы же знаете, 15 лет дали, - пролепетал он. - Но я с ним - не контактирую. Даже не переписываемся...
    - Отец всё-таки... - неодобрительно заметил Тур.
    - А что же мне делать, Павел Терентьевич?
    - Ладно, - смягчился Тур. - Только в анкете про это - не пиши. Жизнь сама покажет, что дальше делать. А пока - буду рекомендовать тебя к нам в райком. У нас, как раз, один инструктор - на курсы хочет уезжать. Но мы - его не пускаем. Замены нет. Ну, так вот теперь...
    - Спасибо вам! - горячо вырвалось у Лодочкина.
    - Ну - ладно. Шо там нового у Москве? Ты ж сюда - через Москву ехал?
    - Через Москву. Все газеты - пишут там о последствиях июльской революции в Египте. Теперь у власти в Каире - арабы; кончилось владычество иностранцев!
    - Тоже мне, новость! - усмехнулся Тур. - Всё равно Суэцким каналом - правят акционеры Англии, Франции и Америки. А канал этот - мировые ворота! Кто ими владеет - тот и настоящий хозяин! Так что "последствий" революции - пока что, не видно.
    Спорить Лодочкин не стал - Павлу Терентьевичу лучше известно. И вообще в этот день о делах и политике они больше не говорили - пили, отдыхали. Любовь Архиповна демонстрировала своё кулинарное искусство, и день прошёл незаметно.

    3

    Нина Аржанова работала теперь преподавателем вечерней школы в родном училище - при Доме офицеров. Учились там в основном военнослужащие, которым понадобились аттестаты зрелости: кому для поступления в академию, кому в институты после демобилизации.
    По субботам в Доме офицеров, как и во все времена, устраивались танцы. Когда уроков у Нины не было, она спускалась вниз, в танцевальный зал. Всё там осталось вроде бы по-прежнему, и вместе с тем что-то уже изменилось и выглядело не так, как при Алексее.
    Вспоминала она его теперь часто. Как он там, на своём севере? Писал редко, но она заметила - изменились сами письма. Она не понимала, откуда мог взяться такой отточенный стиль, такая меткая хватка и наблюдательность к фактам жизни и людям? Всё, о чём он писал, буквально оживало под его пером и виделось ею.
    Алексей представлялся ей очень серьёзным и повзрослевшим, так умел он подобрать и слова, и характеристики. Но в его письмах не стало прежнего тепла - писал как старому другу. Иногда ей хотелось от этого плакать. А может, ещё и от того, что уходили лучшие годы.
    За прошедшее время училище успело сделать 5 выпусков. Вместе с новыми пилотами упорхнули и 5 лет жизни. Курсанты пошли теперь моложе Нины, и она с ними не танцевала - мальчишки. Их стриженые головы были, как и у тех, что учились здесь прежде, но взгляды на жизнь, кажется, изменились. Курсанты стали более дерзкими, уверенными в себе. Привычные прежде покорность и терпение уступали место чему-то другому, ещё неясному, ещё не хлынувшему в жизнь, но уже ощутимому. Это словно носилось в воздухе - все чего-то ждали: каких-то перемен. По-старому жить не хотелось.
    А Нина жила по-прежнему - ни к чему не стремясь, ничего не добиваясь. Машинально работала, машинально читала, думала. Какая-то апатия нашла на неё. Если была свободна в субботу, шла на танцы. Зачем? И этого не знала. Наверное, по привычке. Внутренней радостной тяги к этому, как когда-то - у неё не было. Её приглашали танцевать лётчики, штабисты, техники. Но и они танцевали, как и она - просто так, без каких-либо видов на неё. Потанцуют с красивой девушкой - молодость, свежесть! - и опять к надоевшим жёнам. "Подзаряжались". А холостяки чувствовали в ней внутреннюю отчуждённость и тоже торопились к другим, более кокетливым или доступным - что зря время терять?..
    Но один из них, техник Щукин, всё-таки влюбился в неё. И, несмотря на безнадёжность своего положения, приглашал её особенно часто. Нина знала, он - сразу женился бы на ней. И хотя ничего к нему не испытывала, всё равно с нетерпением ждала от него объяснения в любви. Почему-то ей было это интересно и волновало.
    В прошлую субботу Щукин был сам не свой от какого-то, принятого им, решения. Подумала, и поняла: будет делать ей предложение.
    Хотелось ли ей замуж? Она этого твёрдо не знала. Знала только, что хочет "вообще", хочет мужчину. А вот любит ли этого Щукина? Наверное, нет. Но полагала, что многое зависит всё-таки от него: как поведёт себя, окажется ли интересным человеком? Может, она и согласится. Во всяком случае, уверенности в том, что непременно ему откажет, у неё не существовало.
    Щукин был тихим, застенчивым человеком - белобрысым, щуплым. Преданно смотрел в глаза и молчал. Наверное, боялся её. Она его совершенно не знала. Но то, что он боялся её и робел у неё на занятиях в классе, отталкивало её от него как от мужчины. На танцах же, когда он подходил к ней бледным и приглашал её на фокстрот или танго, она думала, что, может быть, он - импотент? Никогда "не чувствовала" его, и это ей было неприятно. Однако же, никогда и не отказывала ему. И вот он, кажется, решился в прошлый раз, но что-то ему помешало. Значит, это произойдёт сегодня...
    К удивлению Нины Щукин, завидев её, куда-то исчез, и его не было часа два. Вернулся он только под конец танцев, когда музыканты заиграли прощальный марш. Она удивилась: Щукин был пьян и бледен необычайно.
    - Нина Андреевна, можно я провожу вас? - подошёл он к ней.
    Увидев его напряжённые жёлтые глаза, мёртвенную бледность в лице, она тихо сказала:
    - Хорошо.
    На морозном воздухе ему стало лучше. Он закурил и шёл рядом, не качаясь, почти уверенно. Но всё ещё молчал. Молчала и она, догадываясь, что мешать сейчас нельзя - испугается. Никакого нетерпения она уже не испытывала, возникла лишь тоска от нахлынувшего воспоминания, как шла вот таким же морозным вечером по Саратову с Алексеем. Падали в снег, целовались... Было чувство, была захватывающая душу острота. А этот...
    Она уже знала: откажет. И злилась на себя: "Ну, зачем я, дура, согласилась на его идиотское провожание?.."
    Так, в молчании, они дошли до её дома.
    Когда-то Алексей здесь впервые её поцеловал.
    Проскрипели по снегу шаги последних прохожих - женщин, девушек, офицеров. Скрылись в подъездах.
    Рванули в казармы курсанты, провожавшие с танцев своих подруг. Под гулкий топот их сапог из репродукторов на столбах раскатились по морозной ночи удары кремлёвских курантов. Городок училища погружался в сон - полночь. Всё меньше становилось на стенах жёлтых квадратов окон, а звёздной пыли на небе - всё больше.
    - Мне холодно, - сказала Нина.
    - Я сейчас, сейчас... - заторопился Щукин, боясь, что она уйдёт.
    Она улыбнулась:
    - Что - сейчас?
    - Я сейчас, сейчас, - нелепо повторял техник, справляясь с чем-то в себе, даже, как показалось ей, икнул.
    Он начал вдруг раскачиваться с пяток на носки. Она не понимала ничего и ждала.
    - Нина Андреевна, уходите! Пожалуйста!.. - сдавленно проговорил он, странно хватая ртом воздух и отворачиваясь от неё.
    Она пошла и услыхала за собой противный рвотный позыв, а затем и плеск. Её передёрнуло. Она почти бежала. А когда поднялась на свой 4-й этаж с ощущением неожиданной свободы и лёгкости - будто от неприятной ноши избавилась - забыла о технике Щукине навсегда.
    - Ты чего это? - спросила мать, впуская её в дверь.
    - Что - чего?
    - Чему улыбаешься?
    - Так, просто весело.
    - Значит, правда, выходишь? - вздохнула мать огорчённо.
    - Куда?
    - Замуж, куда же ещё!
    - Кто тебе это сказал? - Нина поняла, мать каким-то образом узнала про Щукина, но в душе против него.
    - Да уж знаем! - сказал появившийся в коридоре отец. Выходит, тоже не спал. - Ждём тут тебя...
    - Что знаете?! Чего ждёте? Не пойду я за него, можете успокоиться!
    Отец, однако, продолжал:
    - Не сказала ничего, не предупредила, не посоветовалась...
    - О чём вы, в самом деле? Я и не думала выходить за него! - Теперь обиделась на родителей она. "Не узна`ют ничего толком, а начинают!.."
    - Да мы не против, - пошёл на попятную отец, - парень он - ничего. Но ведь надо было хоть предупредить. А где же - он?..
    - Пап, кто?
    - Ну, Анатолий твой.
    - Какой Анатолий?! - Теперь она действительно ничего не понимала. Щукин - был Ваней.
    - Рощин! - пояснила мать, присоединяясь к отцу. - Думали, к тебе на танцы пошёл.
    По глазам родителей она видела, не шутят, и поняла: происходит какое-то недоразумение. Снимая шубу, спросила:
    - Рощин? Толя? Откуда он взялся?
    - Тебе лучше знать, откуда, - рассердилась мать, не любившая лётчиков. - Переписываешься, делаешь от родителей всё тайком, а потом ещё и смеёшься над нами!
    Вмешался отец:
    - Да нет, ты, мать, погоди, тут что-то явно не то. - И уже улыбался, стал помогать Нине раздеваться. Но она не унималась:
    - Мам, ты можешь сказать, наконец, что произошло?
    - Да Толя Рощин в отпуск приехал к тебе. Думали, он с тобой договорился обо всём, ну и... обиделись вот даже на тебя маленько. Но приняли его хорошо...
    - Где приняли? Что всё это значит?
    - Ну, комедия! - расхохотался отец. - Значит, ты - действительно ничего не знаешь?
    - Ничего. - Нина моргала.
    - "Запой" у нас уже был с ним! - пояснила мать.
    - Какой запой?
    - Ладно, жёнушка, хватит трагедии разводить! - Отец обнял мать за плечи и начал объяснять, что` у них тут произошло: - Прибыл к нам бывший курсант Толя Рощин. Пол-литра на стол, и просит у нас твоей руки. Мы подумали, что у вас с ним уже всё решено.
    - Как же так? - продолжала удивляться Нина. - Делает мне предложение, даже не повидавшись со мной? Написал мне как-то пару писем. Ответила. Так это же не значит ещё, что... Дичь какая-то! И потом, что за старорежимные фокусы - "запой"?
    Рощин уехал из города вместе с выпуском Алексея почти 5 лет назад. Из его недавних писем узнала, что служит под Калининградом. Правда, в его письме был и ничего не значащий вопрос: "Как она отнесётся к тому, если он заедет к ней в отпуске?" Что она могла ему ответить? Не приезжай, что ли! Ответила, будет рада. Простая любезность. Знала, что 5 лет назад Толя был влюблён в неё. Ну и что? Неужто любит до сих пор? Но ведь она-то, она - никогда не любила его! Даже не думала о нём, он должен знать об этом. С её стороны не было никогда и намёка на взаимность.
    - Сказал, приедет к нам завтра, к обеду! - рассмеялся отец, что-то припоминая. - За ответом, поди? - предположил он, уходя в свою комнату. - Идём, жена, спать! Свадьба - не состоялась. Ну и ну!..
    А Нина опять не ложилась - пошла в ванную. Теперь и ей вся эта история показалась анекдотически забавной, и она, намыливая голову, поймала себя на мысли, что хочет увидеть этого Толю. Поскорее узнать, какой он теперь? Помнила его смуглым крепышом с борцовской шеей и походкой в раскачку, как на ковре, с широко расставленными руками. Он одно время даже в чемпионах ходил.
    "Получается, не забыл?.." - радостно подумала она. И ей так захотелось его увидеть, что она поскорее легла спать - во сне время проходит незаметно. Ну и вечер же выдался! То ни одного жениха, а то сразу два. Может, это судьба?..
    С мыслью о судьбе она закрыла глаза. Но, уже засыпая, подумала: "А почему не бывать, собственно, свадьбе? На что ещё рассчитывать?.. Да и парень он крепкий, видный - не то, что этот сморчок!.."
    Как уснула, Нина не помнила. А проснулась утром бодрой, весёлой, с предчувствием чего-то хорошего. Было воскресенье.
    Она долго, тщательно делала себе перед зеркалом причёску. Между пальцев струилось золото волос. Она ворошила эту копну, пропускала через пальцы и смотрела на всё это в зеркало - хороша! И показала себе язык.
    Толя пришёл, как и обещал, к обеду и был несколько не то напряжён, не то растерян - в глаза не смотрел, входя в дверь и здороваясь. Она успела почувствовать запашок - тоже "принял" для храбрости. И решила не мучить "в этой жизни" более никого:
    - Ну, здравствуй, жених! - весело, полунасмешливо встретила она его. - Поцелуемся, что ли, ради такого случая? А потом - в ЗАГС! Ты согласен?..
    Он сделал вид, что поддерживает шутку и, по-борцовски плотно обняв её, стал целовать в губы. А она, почувствовав внизу его возбудившуюся плоть, невольно прижалась к ней и тут же поняла, что с радостью готова ему отдаться и стать его женой. Все её проблемы в эту минуту были решены. Ей стало так легко, так весело, как не было уже очень давно.
    - Ладно уж! - рассмеялась она, обнимая его за шею. - Давай и я поцелую тебя... Проходи, будем сейчас обедать...
    За обедом о сватовстве не было ни слова. Чувствовалось, Анатолий не верил, что она пойдёт за него, и не знал, как вести себя. Выручили родители. За обедом долго не засиживались, поднялись, деликатно что-то пробормотали и удалились.
    - Ну как ты тут? - спросил Рощин.
    - Спасибо, хорошо. А ты?
    - Да вот... к тебе приехал, - сказал он серьёзно, боясь посмотреть ей в лицо. Полез в карман за папиросами.
    За окном похмурнело, пошли тучи. И хотя в доме было тепло, Нина отчего-то зябко поёжилась. Чтобы тоже не смотреть Рощину в лицо, медленно поднялась, подошла к окну. Там шёл снег, с ветром. Тонкие голые деревья, согнув спины, наклонились все в одном направлении.
    Она всё понимала - Толе сейчас тяжело, плохо. Сто`ит ей сказать ему одно только слово - "согласна", и он сразу станет счастливым. Но будет ли счастлива она? Конечно же, будет! Об этом ей говорила её бунтующая против девичества плоть. И, чтобы не томить себя и Рощина ненужными переживаниями, тихо сказала, глядя на летящий за окном снег:
    - Спасибо, что приехал.
    В её голосе Рощину почудилась застарелая печаль. Он не выдержал и спросил:
    - А где сейчас Лёшка Русанов?
    - Служит на Кольском... Осенью 51-го перевели.
    - Вы переписываетесь?
    - Редко.
    - Хочешь, я ему напишу?
    - О чём? Я сама умею.
    - О том, что ты - редкость. Лучшей жены ему в целом мире не найти! Об этом - ты не сумеешь...
    - Не надо, Толя. Зачем?..
    Снег всё летел, летел - много его будет.
    - А если он женится на другой?
    - Пусть. Я - выйду за тебя.
    - Не понял...
    - Ну ты же приехал жениться на мне?..
    - Шутишь?..
    - Нет, я серьёзно. Я - согласна, если не передумаешь.
    - Так и я согласен! - обрадовано ответил Рощин, всё ещё не веря её словам и в то же время почувствовав в ней какую-то перемену.
    Нина понимала, Толя, при всей его грубоватости и недалёкости, чистый, в сущности, и хороший человек. Любит её. А ей - давно пора замуж, и не надо строить замки из летящего снега - это печально кончается. Она понимала также, что ей теперь надо полюбить этого Толю, это её последний шанс.
    - Значит, подаём заявления в ЗАГС, сообщаем родителям и будем готовиться к свадьбе, - произнесла она бодро.
    - Так что, можно посылать родителям телеграмму, чтобы ехали сюда? - спросил он всё ещё неуверенным тоном.
    - Посылай. Ты мне, Толенька, прямо кусочек юности нашей вернул! - Она обняла его и поцеловала в губы. Потом прижалась к нему и тихо всхлипнула. Тогда и он осторожно поцеловал её в губы.
    - Спасибо тебе, Ниночка! Никогда этого не забуду!
    Она стояла и улыбалась ему сквозь выступившие слёзы. Он снял с вешалки шинель, оделся, шагнул было в сторону комнаты её родителей, но остановился, махнул рукой и побежал на почту. А она подумала: "Если бы я не слушала маму, а ещё 3 года назад отдалась Алёше, всё было бы ещё лучше! Ведь и этот - лётчик..."

    4

    В этот зимний "день" (по часам), когда солнце появлялось ненадолго и слабо освещало всё вокруг, Алексей, обалдевший от тоски и скуки, стоял перед окном своей комнаты в квартире-коммуналке и смотрел в светлый, протаянный дыханием, кружок на стекле. Так ничего толком и не разглядев - одни длинные тени везде над глубокими снегами - он вернулся к столу и стал писать дальше. Однако, на этот раз исторический роман не получался, как удавались прежде рассказы, и это выводило его из себя: "Не умею, не умею! Разучился..."
    Он скомкал листки и бросил под стол.
    "Ведь сегодня - праздник. Все люди чем-то заняты - кто с семьёй сидит, кто на озеро подался, на подлёдный лов окуней. А я - опять просижу, наверное, до позднего вечера, а так ничего и не сделаю. Может, вообще бросить это дело? Ну, какой из меня историк?.."
    Алексей посмотрел на часы. Было 19 часов. "Чаю, что ли, согреть?" В столовую идти не хотелось. Вообще ничего не хотелось...
    "Ну, почему, почему не получается? Ведь позавчера - шло, получалось? Что же изменилось за двое суток..."
    Знал, писать он всё равно не бросит. Потому что жизнь в этой северной глухомани сделается совершенно бессмысленной. Нет же ничего интересного вокруг, никуда даже не хочется. Можно только запить, либо удариться в разврат с этими... бывшими воровками...
    В коридоре раздались шаги - резкие, скрипучие на промёрзших от наледи досках. А потом в дверь кто-то постучал. Он отозвался:
    - Открыто!..
    Вошёл штурман, Сашка Кирюхин. С хода внёс предложение:
    - Идём в клуб! - И стоял перед ним начищенный, наглаженный.
    - А чего там? - вяло спросил Алексей.
    - Как чего - праздник!
    - Надоело с чужими жёнами танцевать.
    - Почему?
    - Всё равно целовать их будут мужья.
    - Заведи свою.
    - Пшёл ты!..
    - Не обязательно с чужими. Придут и свободные.
    - Эти... из "Зоны"?
    - А чего, они - теперь вольные. Среди них есть и симпатичные...
    Препирались долго. Наконец, Кирюхин сказал:
    - А дома сидеть - лучше? Будешь и дальше расти над собой?
    - Письмо надо домой написать, - соврал Алексей.
    - Напишешь после. Пошли, нечего резину тянуть!
    И всё-таки он тянул, эту резину. Надеялся, Сашка не выдержит и "полетит" один. Не торопясь, он написал домой письмо. Потом принялся гладить брюки, и опять не торопился. Но Сашка не летел, собака, выдержал и это глумление. Дальше глумиться было нельзя, Алексей понимал, так и дружбу потерять можно. Пришлось Сашку даже задабривать - согласился дёрнуть с ним по сотке спирту. "Для танцевального настроения", как сказал Сашка, доставая из кармана плоскую флягу.
    В клубе они сбегали в буфет и добавили. Сашка, блестя глазами-смородинами, искусительно шептал:
    - А что нам здесь остаётся, Лёша? Что такое север? Сам знаешь: доска, треска и тоска. Много тоски, Лёша!
    Давил на жалость, собака.
    Стало жалко себя и впрямь - молодость свою, погубленную. Тоже Сашкино выражение. Ну, да не в том уже было дело, но в чём-то и он был прав. Дёрнули и за это. А тогда стало легко ногам и сердцу. Опять танцевали. Снова сбегали в буфет - рванули красненького, чтобы не опьянеть. А кончали этот марафон уже в "Зоне", у "девушек". Как там очутились, Алексей не помнил. Да уж очутились... И явилась вдруг мысль об оставленной в деревне, за Окой, Машеньке: "Разве же можно было её звать сюда, тут и самому-то негде по-человечески жить... В общагу её, что ли?.." Знал, в гарнизоне не хватало квартир для 18-ти офицерских семей, и некоторые семьи проживали пока совместно, ожидая вот уже почти 2 года, когда закончится строительство большого нового дома. 4-х официанток, работающих в офицерской столовой, разместили в общежитии для холостых офицеров, выделив им отдельную комнату на первом этаже. Разве это условия для нормальной жизни? Да и нет вакантных мест для трудоустройства женщин вообще, всё и везде уже занято. Что он мог написать Машеньке? Только бередить ей душу своими письмами и поддерживать бессмысленную надежду? Лучше уж совсем не писать, так было честнее. Да и брала жизнь своё - Машенька в его памяти тускнела, забывалась. Разве он виноват в этом?.. Ну, была бы хоть не замужем...
    - Ой, Лёшенька, какой же вы свеженький! Такой, прямо весь сладкий. Дайте, я вас поцелую! - И лезла к нему, и целовала. А ему, после мысли о Машеньке, было невыносимо, да и имени он "этой" не помнил, хоть убей. Помнил только, что смуглая и, вроде бы, красивая. И лет на 5 старше его. А патефон всё визжал, надрывался в каком-то жалобном танго. Пластинку не меняли, кто-то передвигал лишь иглу, когда начинало шипеть.
    На столе, разложенный прямо на газете, издавал кисло-винный запах винегрет. Стояли стаканы с недопитой водкой. Рядом с хлебом и колбасой валялись промокшие пожелтевшие окурки. В комнате было дымно и чадно - в углу топили железную печку сырыми сосновыми дровами, они там угарно тлели. Из-за тонкой фанерной перегородки-стены доносились пьяные песни соседей - там тоже шла такая же оргия: "девушки" вернулись с танцев с "кавалерами".
    Очнулся Алексей от смешливого визга - Сашка лапал в запретных местах свою девицу, худую и чёрную, как цыганка. Они пристроились на узкой скрипучей кровати и доходили уже до обнажённой дурноты. Алексею стало неловко, хотел уйти, но его манёвр разгадала напарница и снова повисла на нём. А потом поднялась, сказала, что всем пора спать и выключила свет.
    Алексей противился и, не желая оставаться, всё порывался к двери. А женщина прижималась к нему всё тесней, не отпускала его и горячо шептала прямо в ухо:
    - Лёшенька, ну, чего вы такой? Скажите, чего вам не так? Щас баиньки ляжем, пьяненький мой, и всё будет, как надо. Я прямо горю вся! Вам что, плохо, да?
    Алексей чувствовал только одно, что не может здесь оставаться. Сашка возился на своей девке, та ему что-то выговаривала, матерясь. Алексей не мог этого слышать, не мог в такой атмосфере "малины" находиться, и сказал об этом прямо, когда в 10-й раз услыхал "ну, чего вы такой?"
    - Вот глупенький, - тихо рассмеялась напарница, разжала руки, быстро вскочила и пошла в темноте к Сашке с его подругой. Что-то горячо там зашептала, заспорила, а потом сказала с угрозинкой так, что услыхал и Алексей возле двери:
    - Ну, Тонька, смотри не пожалей потом, с-сука! В последний раз спрашиваю: перейдёшь или нет?
    - А чего сама не хочешь? - отвечала Тонька тоже зло. Но, чувствовалось, вставала, что-то там поправляла на себе, собиралась. Поднялся, кажется, и Сашка. Алексею до того стало противно всё, нехорошо на душе, что он тоже поднялся и шагнул за дверь. В длинном полуосвещённом коридоре барака было свежо, морозно, и Алексей зашагал к выходу.
    В лицо ему ударил обжигающий ветер, кидал вихри снега, хлестал - дыхание сразу забило.
    Она догнала его возле большого сугроба - простоволосая, в одном, облепившем её тело, платье. Он стоял и молчал. Здесь, в темноте, она показалась ему моложе и женственней. Было в её фигуре теперь что-то жалкое, девичье. Ёжась от холода и ветра, она сказала:
    - Пошли! Тонька с Сашей перешли в другую хавиру.
    Он спросил:
    - Зачем ты разговариваешь по-блатному? Тебе не идёт это.
    - Ладно, не буду, - сказала она, стуча зубами. - Пусти к себе, вишь, мороз жмёт, и ветер какой!..
    Он распахнул шинель, она быстро спряталась к нему и, дрожа всем телом, прижалась. Он запахнул полы.
    - Пошли, што ль? - тихо сказала она. - Холодно же!..
    - Зачем вы так... грубо живёте? - спросил он, чувствуя глупость своего вопроса.
    - Не знаю. Тебе-то - не всё равно?
    - Нет.
    - Вот ещё, христосик-то, господи! - Она передёрнула у него под шинелью плечами. - Ну, пойдём же, холодно! На мне же нет ничего... ноги стынут.
    Он молчал, не зная, что говорить. И нужно ли говорить? Да и не знал ещё, пойдёт ли с ней...
    - Все так живут здесь, чего корить-то? - быстро и тихо заговорила она, вздрагивая от порывов ветра. - Да и - как нам ещё? Бывшая шпана - воровки, наводчицы, растратчицы. Вот уж кончится ссылка, разъедемся, тогда и меняться будем. А тут - не получится. У многих, может, и после срока не получится. Опять в кодло попадут...
    - А ты здесь... за что? - спросил он.
    - Не бойся, не за грабежи, - усмехнулась она. За растрату. Буфетчицей я была...
    - Замужняя?
    - Да ты што, в самом-то деле, а? Пойдёшь или нет?! Поп мне нашёлся! Ну, замужняя, так что?..
    - Да я - ничего, так... - смутился Алексей.
    - Бросил он меня. Свободная я, понял? Как дали срок, так он и бросил. Письмецом известил... Хорошо хоть ребёночка не успели прижить. - Она подняла к нему лицо: - Я почему всё это тебе говорю, - снизила она голос до шёпота, продолжая стучать зубами, - нравишься ты мне! Сильный, непорченый... - Усмехнулась: - Не удивляйся, грязных - завсегда к чистому тянет. Вон, какая улыбка у тебя: прямо ангелочек! - И уже совершенно серьёзно: - Возле хороших если б жила, может, и не было бы этого ничего... А так, в лагере-то когда очутилась, ещё в одно дело влипла. За это и получила свою прибавочку - ссылку эту. 2 года ещё терпеть. Ну, пошли, что ли, замёрзла я совсем!
    Но он не пошёл. Резко оттолкнув её, сказал:
    - Иди сама. Не пойду я в эту грязь!
    - Эх ты, фрайер! Среди нас - ни одной заразной нет! Нас же проверяют! Да и от кого нам здесь заразиться, подумал бы! Мы - такую сами задушили бы!.. - Она загнула такое коленце, что он отвернулся от неё, как от злого вихря, и почти побежал. А она там, сзади, в одной сорочке на морозе и ветре, всё ругалась и проклинала и жизнь, и какого-то Стёпку, чтоб ему не было ни дна, ни покрышки, и всех, кто загубил ей молодость.
    В общежитие он пришёл мокрый, в снегу - значит, падал в сугробах. Снег был на ресницах, бровях, теперь таял и тёк у него по лицу струйками, как слёзы. Ему и впрямь стало себя жаль. Он торопливо затопил печь, и как только в ней загудело, испугался: а не делается ли он похожим на Лёву? Ведь тогда... Нет-нет, он пить не должен. Что с того, что север? Нужно писать, делом заниматься...
    Сел, и начал писать, чтобы оправдаться перед собой. Но, какое же это писание, если в голове всё путается? Однако не бросал, что-то сочинял, пока не уснул, сидя. Как он потом лёг и очутился на кровати - не помнил. Проснулся от холода. Правда, в печке, за железной заслонкой, ещё чуть светилось что-то - можно было подложить дров, и загудит, запляшет снова. Но ему не хотелось вставать, и он снова уснул, мучаясь стыдом оттого, что опускается, а может быть, и пропадает, и, в конце концов, пропадёт в бытовом плане, если не женится. Последней его мыслью была обида, похожая на стон или на крик: "На ком?! Чтобы жениться, надо любить!.. А где я тут?.."
    Во второй раз он опять проснулся от холода - сползло одеяло. Поднёс к глазам руку с часами и долго рассматривал светящийся циферблат. Так и не разобрал, сколько времени. Болела голова, он продолжал лежать в темноте, глядя на чуть высветлившийся квадрат окна. Ветер на раму не налегал, и стёкла не дребезжали. Не было слышно вздохов ветра и на крыше. Тихо стало и непривычно. Целый месяц гудел, хватал за полы шинелей, выл в печных трубах, стонал и жаловался телеграфным проводам, и на тебе, улёгся где-то в сугробах.
    "Интересно, как сейчас на Кавказе? Пусть и там было не очень-то весело, но всё-таки жили осмысленно - спорили, думали. А здесь?.."
    Всё ещё мучил стыд за вчерашнее, мучил так, что постанывал вслух и стискивал зубы. "Скот, скот!" - повторил он про себя и закурил. Хотелось набить Сашке морду - он всё устроил. И хотя знал, что не набьёт, но уже знал и другое - былой дружбы больше не будет. Да и вообще тут не с кем дружить по-настоящему.
    Вспомнил лето, козла, ходившего по гарнизону и прозванного почему-то Кириллом. Кто-то из пьяных офицеров-холостяков научил этого Кирилла гоняться за женщинами, и все развлекались после этого странным зрелищем...
    Кирилл стал дежурить возле продуктового магазина. Прятался за стеной, и как только появлялась какая-нибудь женщина, вылетал из своей засады и, догнав, поддавал под зад рогатой башкой. Раздавался истошный визг, а Кирилл отходил от своей жертвы, как ни в чём не бывало.
    Женщины стали бояться Кирилла, словно пьяного хулигана. О Кирилле заговорил весь гарнизон. А женское собрание постановило, чтобы козла застрелили охотники. Однако "офицерское общество" воспротивилось: "Как это застрелить чужое животное? За что?! Не позволим такого злодейства!" И ржали при этом от удовольствия, как молодые жеребцы. Так один козёл заменил всем целый театр. На "представления" Кирилла стали приходить толпами. Садились на прихваченные с собою стулья и ждали, когда появится с кошёлкой в руке первая жертва. По воскресеньям возле магазина гремел такой дружный хохот, что Кирилл заражался им, будто великий актёр, вошедший в кураж.
    "Скотство!" - вздохнул Русанов. И тут же вспомнил, как развлекались у себя в казарме солдаты...
    Во второй эскадрилье служил авиамеханик-чуваш Шамаев. Он плохо выговаривал звонкие согласные. Так, например, вместо звука "бэ" он произносил "пэ", а вместо "гэ" - "кэ". Сержант этот был к тому же человеком очень прямолинейным и искренним, шуток не понимал вообще, воспринимая их только всерьёз. На этом он однажды и поймался. Да на такую весёлую солдатскую забаву, которая сделала его имя сразу легендарным.
    "Шутку" свою солдаты сотворили в полковой санитарной части, куда их привели в мае для проведения анализов мочи, кала и крови. Кто-то заметил, что Шамаев принёс свой кал в спичечном коробке с надписью "В.Г.Шамаев". Шутник выбросил из его коробки содержимое и вложил вместо него кусок варёной сосиски. Дежурный врач рассердился: "Что за идиотские шуточки, Шамаев. Вы где находитесь, в армии или в цирке?!" Смущённый сержант сумел объяснить, что не виноват и принесёт "трукое кафно". Но в казарме стал возмущаться: "Латна, латна, пусть я остался пес кафна, но я всё рафно уснаю, какая плятюка это стелала!"
    От этой сакраментальной тирады солдаты легли, сражённые хохотом. Фраза об "украденном у Шамаева говне" облетела дивизию, вызывая везде обвальный восторг. Однако Алексея такой "юмор" повергал в уныние, ему казалось, что он в этом "обществе" задохнётся.
    Новый полк казался ему похожим на кучку людей, застрявших во время войны на захолустном вокзале. Каждый ждёт своего поезда, о других не думает, полагая, что временно всё. А тут ещё, как на грех, полярная ночь - темно, и не видно, где и что делается. Боясь катастроф, новое начальство трусило открывать настоящие полёты. Холостяки от вынужденного безделья пьянствовали - что толку сидеть в классах и летать теоретически? Не подготовленные лётчики продолжали разбиваться в редких полётах, потому что из-за перерывов в практике их положение лишь усугублялось, а начальство после этого делалось ещё осторожнее, и порочный круг замыкался.
    Не хватало жилья для семейных. Не хватало машин, чтобы летать всем. Не было организованности, потому что менялись командиры полков - уже третий принимал дела и не знал, с чего начинать. Запаниковал от свалившейся на него неразберихи: "Конец, ничего уже не поможет!.."
    И только один человек, начальник штаба подполковник Коровин, пытался разобраться в этом хаосе. Крутясь в штабной работе, как белка в колесе, он настойчиво призывал на утренних построениях полка:
    - Товарищи офицеры! - окал он, выдавая в себе потомственного волжанина. - Что же это получается, панте? - Он не выговаривал слова "понимаете" полностью, говорил по сокращённому циклу - "панте", захлёбываясь от нахлынувших дел и нехватки времени. - Никому и ничего не нужно. Разве я один, без вашей помощи, панте, смогу прекратить этот бардак? Мы же все призваны охранять Родину. А что получается, панте? Гробим людей, и чего-то ждём. Разве можно так равнодушно? Давайте все вместе браться за это дело, панте! Сколько же можно сидеть на "кругах"? Москва не ждёт! Пора летать по маршрутам. А мы?.. Присылают к нам комиссию за комиссией, а полк, панте - всё не может подняться в воздух! От кого это зависит? От меня, что ли?..
    Старик был добр, ночей не досыпал, хватаясь за всё сам, но призывал только к совести и личной ответственности каждого. Научить летать он не мог. И вообще, что он мог сделать, если в этот, вновь организованный полк, прислали из разных лётных частей самых бездарных лётчиков, техников, штурманов, солдат. Выполняя пришедшую разнарядку на отправку людей, командиры, разбросанных по Союзу частей, видели в ней своё избавление и... избавлялись от всего вредного для себя: от пьяниц, бузотёров, неподготовленных лётчиков, недисциплинированных солдат. Очищаясь, они не ведали, что точно так же поступают и другие. А новый полк - получит кадры, с которыми невозможно будет выполнить сколько-нибудь серьёзную задачу. Всё это, конечно, преступно, но об этом почему-то, кроме Лосева, никто не подумал. Наверное, потому, что такова везде практика: не избавишься, мучайся сам. Командиры не имели беспощадного права увольнять из армии "мусор". Его можно только выдвигать или переводить в другие части. Вместо чистки, в армии культивировалась вредная, зато красивая фраза, которую придумали, далёкие от дела и ответственности, комиссары Политического Управления Армией: "Плохих подчинённых не бывает, бывают только плохие командиры". Плодя бумаги о воспитании кадров, они привыкли делить с командованием лишь успех, ибо считалось, что успех - заслуга партии. Когда же случались катастрофы, за всё отвечали командиры частей - их недоработка, комиссары тут не при чём. И лозунг "Надо воспитывать, а не увольнять" оборачивался для частей армии каждый раз либо трагедией, либо фарсом, если на высокую должность выдвигался, угодный комиссарам, дурак. Предотвратить это практически было невозможно. Говорят, с этим стал бороться после войны маршал Жуков, но пострадал только сам. Сталин сместил его с высокого поста. Так что же мог сделать какой-то, безвестный миру, подполковник Коровин?..
    Лётчики нового, организованного в заполярье, полка, не допекали его высокими вопросами: "Зачем собрали такой полк?" Понимали, не его это вина. Понимали и другое - должен же он что-то говорить! Ничего, что корит, пусть выговорится - не стоит обижать старика. Мудрые были - всё понимали.
    Так и жили. Новый командир полка принимал дела у старого, разжалованного в подполковники. Безответственный замполит - проводил душеспасительные беседы, словно они могли помочь летать в облаках, которые здесь не исчезали. А полк разлагался - от безделья, неорганизованности, отсутствия целей.
    "В таком полку, - думал Алексей, лёжа с закрытыми глазами, - наверное, и Лосев опустил бы руки. Тоска..."
    "Почему лётчики так неинтересно живут? Люди как люди, ведь не хуже других. Что же мешает нам жить по-человечески, что порождает повальное пьянство? Неужели вероятность погибнуть? Опасная профессия... Каждый - занят только собой..."
    Сам он спасался здесь от чёрной тоски увлечением, которое нашёл для себя. С тех пор, как пришла из Тбилиси "малой скоростью" библиотека Одинцова, Алексей засел за чтение. Времени было много, а тут на глаза попалась "Теория литературы" Тимофеева. Алексея и до этого тянуло писать: чувствовал - слишком переполнен впечатлениями от жизни. Но писал он раньше что-то похожее на путевые заметки - отрывочные, под настроение. Потом взялся за рассказы. Теперь же ему хотелось писать не о себе, а о жизни, которую видел и над которой много думал. Но вот как к этому приступить, пока не знал. Прочитанный же учебник удивительно легко помог ему поставить всё на свои места, разобраться в писательской кухне. И он, в великой тайне от всех, начал писать по-другому, показывая страшную правду об обманутых поколениях в большом историческом романе. Эта работа настолько увлекала его, что часто не замечал времени. Отдельные места получались у него сильно и впечатляюще. Это была настоящая проза, и ему не верилось, что написал её он сам. Писать - стало потребностью, ежедневной страстью. Приходя домой, немедленно садился за эту изнурительную, но и сладкую работу. Философски задумывался, и тогда по-иному виделись и Лосев, и Одинцов, и та прежняя жизнь в юности, что быстрым ручьём прозвенела с горы, а он не успел её тогда рассмотреть. Теперь, чем дальше он уходил от той дороги и от тех людей, они осмыслялись по-новому. Ему казалось, что хорошими книгами, честными, многое можно изменить, если... Но вот это "если" всё ещё было для него за семью печатями. Он не знал, как могут люди, читатели, понять, что им нужно сделать, чтобы изменить существующее положение? Ведь открыто об этом не напишешь, никто такую книгу не пропустит. А герценского "Колокола", который формировал бы в государстве общественное мнение, нет. Значит, писать надо как-то не в лоб, а по-другому. Но - как?..
    Однажды понял: "Надо учиться! Надо обязательно доучиться!".
    Мало было знаний, культуры. Читая книги, он замечал разницу в философии, стиле, мастерстве. Чтобы овладеть всем этим по-настоящему, надо не только закончить среднее образование и получить аттестат, но и учиться дальше - глубже узнать историю, литературу. К сожалению, чем больше он читал, тем больше чувствовал, что ничего не знает - невежда.
    От таких мыслей опускались руки, не читалось и не шло с писанием - заклинивало. Тогда не хотелось и жить.
    Вот и вчера. Не мог написать ни одной хорошей страницы. Рвал написанное, заставлял себя писать снова. Нервничал, опять рвал. И не знал уже и сам, чего хочется. Чего-то не хватало в его жизни: то ли настоящих друзей, которых здесь у него не было, то ли города, студенческой жизни. В душу входила неясная тоска, неизвестно по чём, и грызла, грызла.
    А потом пришёл этот Кирюхин...
    Алексей почувствовал, снова свалилось на пол одеяло, но прежнего холода не было и это его удивило. Однако тут же догадался: мороз, может быть, и не выдохся, но нет ветра. Вот тепло и не выдувает больше.
    Он о чём-то немного подумал ещё - так, несвязно: голова плохо соображала. Покурил ещё раз, лёжа в постели, и нехотя, стал подниматься.
    Пол всё-таки настыл, и это придало Алексею резвости. Рывком надел брюки. Сел. Нащупал носки, унты. Ну, вот, можно и умываться...
    Под умывальником плескался долго - чистил зубы, полоскал рот. Голове стало легче - посвежела. А вот во рту так и остался тошнотворный привкус, да ещё покурил натощак. Растираясь полотенцем, поставил на плитку чайник, ещё раз посмотрел в окно - день обещал быть хорошим - и стал ждать, поглядывая на красноватую спираль под чайником.
    Чай заваривал торопливо, принюхиваясь, заранее предвкушая, как начнёт глотать, обжигаться, и как это будет приятно; как он сразу почувствует себя лучше, и какой ароматный дух пойдёт вокруг. Хорошо было и то, что не нужно идти на работу - не рабочий день и сегодня.
    Радуясь тому, что не летать, Алексей налил в кружку чаю, отрезал влажный кружок колбасы с "таблетками" сала внутри - в тумбочке, на счастье, осталось немного - и, обжигаясь, как и предполагал, торопливо принялся глотать горячую пахучую жидкость. Сразу сладкой истомой заныло в груди, блаженным теплом покатилось в желудок, выступили гусиные пупырышки на коже и начали затихать в висках молоточки. Боль, правда, ещё была, но уже не та - терпимая. Прожёвывая сочную колбасу, пил чай и знал: скоро боль пройдёт совсем, утихнет, и жить будет можно. Надо только подождать и не делать резких движений. Врачи говорят, кто редко напивается, тот болеет потом ужасно... А вот алкашам - ничего.
    Он опять закурил - привкуса уже не было. Посидел и начал одеваться. Надел свитер, меховую куртку, шапку - можно идти. Взглянул на часы - времени ещё хватало...
    На высоком деревянном крыльце он подзадержался - надел меховые перчатки, потянул носом. Ноздри не слипались. Значит, мороз действительно выдохся. Алексей посмотрел вниз. Весь гарнизон лежал у его ног, лепясь по северному склону сопки, словно чеченские сакли. Кто придумал его тут построить, на пути всех ветров? Однако же, вот построили. Дома - бревенчатые, дома - двухэтажные, кирпичные - до самого озера тянутся книзу. Озеро у подножия сопки замёрзло ещё в сентябре, укуталось высокими сугробами. А над крышами домов вьются голубоватые дымки - тут жизнь, тепло от дров. У Алексея в холостяцкой комнатушке - хоть и в общежитии, а дали отдельную, командир звена всё-таки! - тоже тепло.
    В голове ещё позванивало, шумело, ну, да теперь это уже ничего, с этим мириться можно. А на свежем воздухе и вовсе должно утихнуть. Эх, не надо было вчера смешивать!.. И вообще не надо бы этого "вчера". Вспоминать, и то противно.
    Поскрипывая на промёрзшем крыльце унтами, он позавидовал "женатикам", закурил, пощупал подбородок - тоже скрипело, но, ладно, побреется после - опять надел перчатки и бросил взгляд на аэродром за рукавом озера. Если бы лето и день - было бы видно всё, как на ладони: бетонированные рулёжные дорожки, белые реактивные самолёты в "карманах", взлётно-посадочная полоса. Но зимой, в темноте, всё это едва угадывается там. Ещё дальше, за аэродромом, мутно виднелись на замглившемся горизонте невысокие Хибины. Небо над ними казалось низким - запухло от косматых облаков, стелящихся над тундрой. Всё было серым в этот предрассветный час. Он потоптался ещё немного, выбросил окурок и направился от дома не вниз к столовой, а вверх - к далёкой вершине сопки.
    Кончились последние дома гарнизона - пошли большие камни, обледенелые валуны. Идти стало трудно, а до вершины ещё далеко. Там, над вершиной, тоже ползли облака - другие, похожие на куски промокшей ваты. Сама вершина, словно крыша с трубой, курилась от позёмки, похожей на реденький туманчик, поднятый ветром. В серой мгле угадывались очертания двух сосен-великанов, наклонившихся от ветра. Кругом - карликовое всё, однообразное, как народ, а эти - вымахали в гениев! Лет 70 уже стоят, не меньше... Вот, если бы самому вырасти в большого писателя!
    Метров за 500 до вершины Алексей остановился передохнуть. Курить не стал - дыхание забьёт, да и холодно на ветру. Постоял, и опять заскрипел по снегу. Его становилось всё меньше возле вершины - ветром сдувает. Появились под ногами тёмные звонкие проплешины. Где-то слева глухо журчал ручей, закованный в ледяной панцирь. Там, ниже по его течению, где начинаются дома, к нему протоптаны тропинки. Каждый день по ним, посверкивая карманными фонариками, ходят с вёдрами в руках женщины. Пробивают во льду тёмные лунки и черпают воду кружками. 27 кружек - ведро. Если затеять стирку - мужу не позавидуешь!.. Нет, не мёд здесь и женатым.
    Наконец, и вершина. Выдуло всё - гололёд. И сразу же вышибло из обоих глаз слезу - жмёт мороз на ветру. Скрипели стволами сосны-великаны - чем выше рост, тем злее завистливый ветер. Как у людей... Отвернувшись от ветра и подняв меховой воротник, Алексей передохнул уже по-настоящему, потирая пальцами подбородок - придётся всё-таки побриться. Стоя так, лицом к югу, спиной к гарнизону и ветру, он ждал... Перед ним был крутой обрыв - метров 400 до дна, сопка к югу обрывалась почти отвесно. Но он вниз не смотрел - вдаль. Па`ди кругом, распадки меж сопок вдали, и где-то там, за ними, за тёмной щёточкой кустарникового леса на бескрайних снегах, в дальней, порозовевшей стороне - Россия. Оттуда, из медленно растворяющейся мглы, появится сегодня на 2 минуты узенький ослепительный серпик. Появится, и опять провалится в сугробистый горизонт. Солнце! Рассвет! Вот его-то и пришёл посмотреть он после долгой полярной ночи. Может, вот так же, как он тут, в отчаянии ждёт это новое утро вся Россия и связывает с ним все перемены? Люди живут надеждой. Живёт и он надеждой, потому что без этого нельзя. Даже первым вышел навстречу. Может, преждевременно? Преждевременных в России - тоже не любят: историческая губительная традиция...
    Он снова закурил. Справа, в глубоком распадке, виднелись дымы небольшого посёлка - "Промстрой", куда ходят на работу ссыльные женщины из своей "Зоны". С виду живут они там, вроде бы, смирно. Но Алексей уже видел, как они там живут...
    Затоптав окурок, он повернулся к северу. С каждой минутой становилось всё светлее, и Хибины стали уже не волнистой грядой, а с зубцами, вершинами, с тёмными рёбрами - скелет, протянувшийся с юга на север, а в конце свернувший на восток. В стороне от этого скелета озеро в виде сапога. Озеро кончается возле "Промстроя" пяткой, а ступнёй - идёт между гарнизоном на сопке и аэродромом. Площадь озера с рукавами и заливами около 900 квадратных километров. Из "пятки" вытекает река Нива, быстрая и порожистая. Впадает она в Белое море. А на конце озера-сапога, там, где за Хибинами начинается "голенище", приютился между сопками Мончей и Сопчей город Мончегорск. Алексей там ещё не был, но сверху видел, когда пролетал над ним. Рядом с городом ещё один военный аэродром с двумя полками бомбардировщиков, входящих в дивизию вместе с полком, в котором служит Алексей. Штаб дивизии - там, возле Мончегорска.
    Замёрзло всё, покрыто снегом, и небо устлано не тучами, а словно бы рыхлой золой, которая сыплется сверху до самой земли, цепляется за сопки, тундровые дали. Север - это север. Размыто всё, даже видно плохо. День называется!.. Нет, это ещё и не день, одна только надежда на него.
    Закрыв глаза от ветра, Алексей вспоминает день, когда приехал сюда. Поезд ворвался в темень 66-й параллели, как в глубокий бесконечный тоннель черноты, и кондуктор почему-то радостно и торжественно объявил: "Заполярье, товарищи!". Разом стихли голоса и стало похоронно у всех на душе. А он представил себе, что темнота накрыла собою всё - от самого полюса, и кончается где-то лишь под Петрозаводском, выпуская на свет мурманские самолёты и поезда. Там, должно быть, и кончается её граница, которой он будет теперь отрезан от остального, светлого мира. Уже слыхал - 70 суток почти сплошной ночи. Это не тёплый Кавказ! Ночь глубиною в 70 суток и шириною в 2000 километров. Ныряй, и жди. Ну, да русскому человеку не привыкать к ожиданиям.
    Вот и он ждал. Работал ли, летал, ходил ли в клуб на танцы - всё равно трепетно ждал. До февраля. Когда начинались близорукие, слеповатые дни - на 10, 20 минут, на полчаса. Они медленно, как правда на земле, наливались за южным горизонтом молочным светом, становились похожими на лампу 10-линейку, зажжённую где-то за сопками дозорными утра, на тлеющий уголёк несмелой зари, потом на печное бунтующее поддувало, спрятанное среди облаков на краю неба, и вот сегодня, впервые, должно показаться Солнце. Это сказал старший штурман полка. Алексей пришёл сюда, на вершину сопки, чтобы увидеть солнце первым и сказать всем, что оно - уже есть; правда всё, и терпеть осталось не долго...
    Утро! Сколько у людей с ним связано. Это - жизнь, тепло, надежда.
    И думалось здесь - о жизни: куда ещё забросит судьба? Каким будет день? Хочется жить с надеждой, а не с разочарованием. Только бы не устать, не сломаться. Хорошо, если будут штурманы, предсказывающие начало света.
    Алексей посмотрел на часы. Пора бы... И точно, над стылым и неясным горизонтом солнышко сверкнуло из дымки золотым ободком, распространяя вокруг себя багровый жар и слепящие лучики-нити. Алексей сощурился, но смотрел, не отворачиваясь. Ему свело вдруг челюсти. А лучи всё дрожали над горизонтом, дрожали. Неуверенно протягиваясь длинными мигающими нитями - полетели в тундру, к засиневшим сугробам, к озеру, дальше. Солнце позолотило облака, заснеженную равнину, и там заблестел соляным блеском порозовевший искристый наст. А ещё через минуту, подрожав лучами на дальних снегах, оно спряталось опять - опустилось за горизонт, мгновенно сократив свои золотые щупальца. Горизонт снова запепелился, начал остывать.
    Но утро всё-таки было! Первое настоящее утро заполярья. С каждым разом оно будет теперь длиннее, смелее, пока не загорится в небе сплошным высоким пожаром, ослепляя снегами, вышибая из глаз слёзы радости. В мае зима закуксится, попятится за Хибины, будет мокреть, пока не разольётся ручьями и не стечёт в ближайшие озёра, взламывая голубой лёд. Вот тогда сразу почернеют кустарники и станут заметными на осевшем снегу. Но тепла настоящего, как и настоящей весны, ещё не будет, хотя полёты уже начнутся вовсю - командиры будут торопиться использовать световые дни на полную катушку, чтобы успеть обучить своих лётчиков за весну и лето. Сколько же можно хоронить невинных людей?..

    5

    В последний день февраля, когда в полку начались первые осторожные полёты, Алексея вызвали в штаб. Командир полка, высокий и молодой подполковник, выслушал его рапорт, отчего-то вздохнул и, дав команду "вольно", просто и деловито сказал:
    - Вот что, Русанов, надо пригнать из Москвы 2 новых машины. Мы тут - их бьём, а нам - всё-таки дают. Новые. Так что надо побыстрее - пока дают - и поаккуратнее. Решил послать тебя и капитана Каширина. - Словно оправдываясь, добавил: - Больше некому...
    Алексей знал, 3 командира эскадрильи и их заместители брошены командиром на вывозку неподготовленных лётчиков. Ликвидируя прорыв, они бессменно работали на спарках. К сожалению, большинство командиров звеньев летали на реактивных бомбардировщиках только по кругу - недавно переучились с поршневых самолётов. Командиру некого было послать за самолётами, которых и без того не хватало после катастроф. Недоставало, чтобы и заводские машины угробили, что ли, на маршруте? Ясное дело, новый командир полка Горбунов не хотел начинать свою работу с катастроф. Вот почему он снял с инструкторской работы замкомэска Каширина и дал ему в придачу командира звена, имеющего большой опыт полётов на маршрутах.
    - Не полк, обоз какой-то! С кем выполнять план по налёту?.. - Румяное лицо подполковника было усталым и хмурилось.
    - Я понимаю, - сказал Алексей.
    - Вот и хорошо, что понимаешь. Тогда иди в строевой отдел, оформляй все необходимые для перегона машин документы, командировочные предписания и с обоими экипажами - к штурману полка. Проработаете с ним весь маршрут от Москвы до нашего аэродрома во всех подробностях, получите карты, изучите запасные аэродромы, частоты работы всех наземных радиостанций, ну, и всё остальное, что полагается в таких случаях. Потом - получите свои парашюты, прихватите с собой и лётные костюмы. И - сегодня же, с Мурманским, выезжайте. Билеты на поезд - организует вам всем начальник штаба. Вопросы - есть?
    - Нет, товарищ командир, всё ясно.
    Горбунов молчал, внимательно разглядывая Алексея. Наконец, спросил:
    - Сколько тебе лет?
    - 26, товарищ подполковник.
    - Командиром звена - давно?
    - Недавно.
    Горбунов опять помолчал, о чём-то думая. Сказал:
    - Ладно, ступай. Всё равно - больше некому. Смотри там, на маршруте, повнимательнее!.. - Он вздохнул.


    Поезд "Мурманск-Москва" стоял на станции Африканда всего одну минуту. Было темно, немного вьюжило. Чтобы успеть с посадкой - одних только парашютов 6, да столько же унтов, меховых костюмов - ринулись сразу в 3 разных вагона: брали штурмом открывшиеся тамбуры. Сначала вбросили сумки с парашютами, потом полезли сами с небольшими чемоданами и мешком с костюмами и унтами.
    - Билеты, билеты где? - спрашивала молоденькая проводница, пытавшаяся загородить собою проход.
    - Потом билеты, красавица! - весело орал Сашка Кирюхин, оттесняя её. - Ты что, не видишь, кто садится! Гордые соколы...
    - А мне всё равно, соколы или петухи, билеты давайте!
    - Есть, есть у нас билеты! - протиснулся и Алексей. - В тамбуре покажу, сейчас некогда!..
    Раздался вскрик паровоза, вагоны лязгнули, и поезд тронулся, набирая в снежной завирюхе скорость. Алексей достал билеты и передал их строгой охранительнице порядка:
    - Вот и билеты, девушка! А вы мешали нам садиться.
    Проводница уткнулась в билеты, посвечивая фонарём.
    - Это - не в мой вагон! - подняла она курносое лицо. - У вас - в 7-й!..
    - Сейчас перейдём... - Алексей улыбнулся. - Не могли же мы вшестером сесть за одну минуту!
    - Возьмите ваши билеты и переходите сейчас же! - продолжала проводница строгим голосом.
    Кирюхин, ущипнув девицу за мягкое место и хохоча и балагуря, двинулся со своим парашютом и чемоданом из тамбура в переход:
    - Эх, красавица, зря ты отказалась от таких парней! Кто теперь будет целовать тебя всю ночь? Скучно же одной!..
    - Иди-иди! - прикрикнула девчонка ему в след. - Очень вы мне нужны! Много вас таких найдётся... желающих!
    Алексей забрал у неё билеты и тоже двинулся в переход за Кирюхиным. В лицо ему ударило холодной вьюгой, снег со шпал завихривался, под ногами грохотало и зыбко ходило, было темно и неудобно идти с сумкой и чемоданом.
    Минут через 5 они собрались все в 7-м вагоне, отыскали своё купе и стали располагаться. И снова Кирюхин цеплялся к проводнице, теперь уже немолодой, требуя внимания к своей персоне.
    - Ты можешь помолчать хоть минуту? - спросил Алексей, когда проводница вышла из купе за постельным бельём.
    - А что? Я ничего... - Кирюхин пожал плечами и достал из кармана блеснувшую тёмным стеклом поллитровку.
    - Привязываешься ко всем, вот что! - недовольно пробормотал Алексей. Увидев на столе водку, хотел сказать: "А это ещё зачем?!" Но не сказал - постеснялся Каширина: он тут у них старший. Да и до вылета ещё далеко, дней 5 или 7 пройдёт, пока технику примут. В общем, занудствовать не стал, лишь выразительно посмотрел.
    - Да ладно тебе, Лёша! Нашёл, на что обижаться!.. - оправдывался Кирюхин, обезоруживающе улыбаясь и доставая из чемодана банку говяжьей тушёнки и хлеб. Предупредительно улыбнулся и Каширину: - Сейчас - поужинаем, братцы, и порядок. Верно я говорю?.. - теперь он смотрел на капитана Гречихина, штурмана группы.
    "Хорошо, хоть радисты в другом купе!" - подумал Алексей. И тут же решил про себя, что в дальнейшем он эту "кирюхинскую" вольницу пресечёт. Так ведь и до греха недалеко...
    Проводница принесла постели, предложила им чаю и вышла. Они застелили свои полки быстро, и не успел Алексей сходить и помыть руки, как на столе всё было уже готово к ужину - хлеб был нарезан, тушёнка открыта, призывно поблескивали стаканы. Каширин и Гречихин дружно потёрли ладони, а Кирюхин провозгласил:
    - Ну, братцы, за счастливую дорогу, что ли, как говорится? - Он поднял свой стакан.
    Молча выпили и, похукав, приступили к закуске. За окном выло, царапались вихри снега, стучали колёса, а в купе - сухо, тепло, и настроение от этого у всех поднялось. Пустились в анекдоты, воспоминания. Перебивали друг друга. Выпили ещё раз. Горячий чай, который внесла проводница, приняли с восторгом. Капитан Гречихин достал из портфеля ещё бутылку - мало. Кирюхин сбегал в вагон-ресторан и притащил 4 бутылки пива. Каширин чертил на развёрнутом листе бумаги "пульку". Когда всё было выпито, появились и карты. Командировка!..
    Утром, умывшись и опохмелившись, опять засели за карты. Солнышко в окно упёрлось светлым далёким кружком. Морозно там, за холодной стенкой вагона, но солнечно. И помина нет от вчерашней завирюхи.
    Алексей вспомнил, что так и не прочёл вчера письмо от Генки Ракитина - получил перед самым отъездом. Достал его и вскрыл. Генка писал:
    "... новостей особенных нет, всё по-прежнему. Только Лодочкин драпанул из армии. Мотался сначала по госпиталям, потом "списался" по болезни. Ребята говорят, получил он перед этим письмо от Тура. Тот работает где-то в партийном аппарате, вроде, неплохо устроился, и звал его к себе. Ну, Колька и сообразил, где ему будет лучше. Кто он здесь, в случае чего? Никто. А в "гражданке" - перспектив больше. Поступит учиться в институт, получит диплом, пойдёт в гору, как и его благодетель.
    Пошёл в гору и наш Лосев. Забрали его от нас в штаб Воздушной Армии заведовать боевой подготовкой. Должность, говорят, генеральская, он согласился. Командиром полка у нас сейчас, вместо него, подполковник Рогачев, новый. Ты его не знаешь, из академии прислали. Дотепный - ушёл на пенсию. Совсем расхворался из-за своей печени. В полку стало не интересно. Ребят порассовали по разным частям, из старых, мало кто остался. И, в довершение всего, наш полк переводят на другой аэродром - куда-то в Азербайджанскую степь. В общем, весёлого ничего нет. А главное, я до сих пор никак не привыкну здесь без тебя..."
    Дальше Генка сообщал мелкие полковые новости, но дочитать их Алексей не успел - сдали карты. Играл он после этого невнимательно, думал о Генке, Кавказе. Вспомнилась почему-то девчонка, которая выросла рядом, а он и не заметил. Потом - Ольга. Тут сердце так и дёрнулось от горячей радости, затопившей всё его существо. Увидел её огромные тёмные глаза рядом - они у неё светились от любви. А какое тело, какие сладкие близости были с нею! И всего этого он лишился, навсегда. Зачем? Непонятно. Не хотел брать её с ребёнком, дурак! А ведь больше - такой женщины у него не будет, она права. А её надпись на стене?.. Краской... Стало так больно, тоскливо, а главное, одиноко, что еле успокоился, переведя мысли на семью Медведева. И пошло оно под стук колёс, поехало...
    - 7 первых! - заявил Кирюхин.
    - Вист, - кивнул Каширин.
    - Пас. - Алексей бросил карты на стол - ход был от Каширина.
    Репродуктор приглушённо вливал в купе баюкающую музыку. Колёса выстукивали: "Е-рун-да", "е-рун-да!". И мысли, подчиняясь ожившему прошлому, тащили его назад, в это прошлое, пока не устал. А потом полетели куда-то вперёд, обгоняя паровоз и время. И тихий вопрос возник: "Что нового будет в Москве? Скорее бы..."


    В Москве Алексей замешкался с выходом из вагона, и Кирюхин громко позвал: "Русанов! Лёшка!.. Ну, где ты там застрял?.." Его слова услыхал какой-то москвич, провожавший своего знакомого в Ленинград, и спросил Алексея, вглядываясь в лицо:
    - Вы, случайно, не родственник Ивана Григорьевича Русанова?
    - Я - его сын. А что?..
    - Вот так встреча, вот так судьба! - обрадовано воскликнул незнакомец, и тут же представился: - А я - Леонид Алексеевич Порфирьев, воевал вместе с вашим отцом в горах Словакии в 44-м. А теперь, после окончания института, работаю в редакции газеты "Красный флот"! - Он протянул Алексею руку.
    Так Алексей познакомился с москвичом Порфирьевым, который станет в будущем, через несколько лет, его лучшим другом и единомышленником на всю оставшуюся Порфирьеву жизнь. Он был старше Алексея всего на 7 лет, но израненным и больным и, как окажется, менее долговечным. А пока...
    Алексей торопился, объяснил, что должен ехать на заводской аэродром получать самолёты, попросил Леонида Алексеевича дать ему номера телефонов, домашнего и рабочего, и обещал навестить, как только освободится. На прощанье добавил:
    - Конкретнее, где встретиться, договоримся по телефону. Я вам позвоню... У меня тут, под Москвой, хороший мой товарищ служит: лётчик-испытатель, Володя Попенко. Так я - сначала к нему, а от него и позвоню. У него есть свой автомобиль, может, вместе и приедем к вам.
    - Договорились, - согласился Порфирьев. - Суждено было, видимо, нам всё-таки встретиться! Вы верите в судьбу?
    - Ещё бы! Все лётчики верят...


    Вечером, освободившись от дел и устроившись в гостинице, Алексей позвонил "Вовочке" Попенко домой, но никто к телефону не подходил. Тогда Алексей позвонил его товарищу по работе, грузину Пайчадзе, и тот сообщил, что Попенко недавно потерпел аварию в одном из испытательных полётов и находится сейчас в Москве, лежит в институте Склифосовского.
    Поблагодарив за информацию, Алексей позвонил Порфирьеву и, рассказав о беде, спросил, где находится институт.
    - Приезжай завтра утром ко мне в редакцию, - перешёл Порфирьев на "ты" и, продиктовав адрес редакции и каким транспортом добираться к нему из гостиницы, добавил: - поедем к твоему лётчику вместе. Согласен?
    - Хорошо, - ответил Алексей, вешая трубку. И подумал: "А ведь к Маше - отсюда тоже недалеко. Может, съездить?.. - Но тут же засомневался: - А что скажу?.. Да и ей - сначала надо развестись. А куда я её возьму: к себе на бомбардировщик, что ли? Лучше уж не тревожить: живёт же она там как-то?.. А что её ждёт со мной - ещё неизвестно..." И мысль навестить Машеньку погасла, мучила только совесть: "Нехорошо, обещал написать..." "А кто я ей?.. Когда она выходила замуж, ведь тоже не советовалась со мной".
    Ох, уж эта человеческая совесть! На любые уговоры, бедная, поддаётся. А всё-таки - ноет в душе, ноет. Даже плачет иногда.


    Авария произошла 9 дней назад, к Попенко уже пускали, и Алексей добился, чтобы его пропустили тоже. Шёл по длинному коридору в белом халате и вспоминал себя в госпитале, бинты, медсестру Амалию и "Аномалию", артиллерийского капитана. Действительно, "индейка"!..
    Попенко был рад и не рад приходу Русанова. Лежал и думал о жизни. Как-то у него выходило больше, что жизнь - дерьмо. Пока был здоров и хорошо зарабатывал, вроде, был нужен всем. А случилось, сразу и начальство забыло о нём, и любимая женщина переменилась - больше фотоснимками его переломанных костей интересуется. Но он-то - видит: не переломы её занимают, не лекарства, которыми его тут кормят, а результат: будет ли летать? А если инвалидом, то все эти её визиты - только для виду. Потом и ходить перестанет...
    Друзья? Что же с того, что они ходят? Здоровы, сочувствуют, всё правильно. А выйдут за ворота, у каждого своя жизнь - ему в ней места уже нет. И получается, что остаётся одна только мать, которой он нужен всегда. К ней и надо теперь ехать, больше некуда. Так, на кой хрен ему нужно было это "испытательство"? Был бы сейчас, как все, но здоров.
    Попенко в силу своей интеллектуальной ограниченности не задумывался над тем, что инвалидами становятся и обыкновенные люди, не только лётчики, уж так устроена жизнь - многое зависит и от случая. Да и сам он не торопился жениться на "любимой женщине", пока был здоров. Если бы женился, может, вела бы себя и она по-другому. Но он, не желая признаваться в собственном эгоизме, винил за это других. Все казались ему неискренними, двуличными. Он завидовал даже санитарам - здоровы, ходят. А вот будет ли ходить он, ещё неизвестно...
    - Как это получилось, Володя? - спросил Алексей, сидя рядом с его кроватью на стуле и разглядывая бинты.
    - А ты шо, не лётчик, не знаешь, как это бывает? Отказал руль глубины на флаттере. Всю обшивку посрывало. Сорвался в штопор. Вывел над лесом, упал на сосны. Очнулся - вот здесь. Без двух рёбер и 3 перелома на ноге и в тазобедренном суставе. Вот так, Лёшка!
    - Что говорят врачи?
    - Надеются на меня самого, а не я - на них. Летать - не буду, это сказали сразу. А вот буду ли ходить без костылей, зависит, говорят, от меня.
    - Ну, и куда ты теперь?..
    - На пенсию. Как только спишут, к себе на Украину поеду. Я там купил матери хороший частный дом - куда деньги было девать? Вот и пригодится теперь. Мать живёт одна... - Подумав, Вовочка добавил: - Город у нас - большой, металлургический. Найдётся где-нибудь место и для меня. - Помолчав, он спросил: - Тура - помнишь?..
    - Ну.
    - В моём городе живёт. Я его видел, когда в отпуске был. В райкоме работает...
    - Думаешь, поможет чем-то?
    - Не знаю, но - схожу... Как коммунист к коммунисту...
    Алексей изумился:
    - Ты что, считаешь его коммунистом?
    - Та не, какой он в жопе коммунист!
    - Зачем же тогда?..
    - А формально. Формально - он мне обязан помочь. Лёша, а чё ты не вступаешь, а?..
    - Долго рассказывать, Вовочка. Не хочу, вот и всё, если коротко. Не хочу быть приспособленцем... - Алексей сглотнул подступивший к горлу ком. "А ведь ты, Вовочка, не пойму... То ли дурак, то ли с катушек поехал от горя?.." Говорить стало не о чем, поднялся:
    - Ну ладно, выздоравливай! Поеду я...
    - Счастливо и тебе, Лёша! Не обижайся, шо принял тебя как-то не так...
    - Принял - это неважно. "Формальность", как ты говоришь. У тебя - в душе сдвинулось что-то не в ту сторону, ты на это обрати внимание.
    Попенко поражённо удивился:
    - А ты - чувствуешь людей, прямо как женщина!.. Я - действительно... это... в людях разочаровался.
    - Вот это - ты зря! Можешь остаться в одной компании с Туром...
    - Не, я - лучше с тобой, Лёша! - улыбнулся Попенко впервые за все эти дни. - Нагнись, поцелую тебя на прощанье... Может, ещё встретимся, га?..
    Расстались они растроганные, чуть не плача. "Индейка" всё-таки жизнь!

    6

    В экипаже Русанова произошло изменение: штурман Кирюхин заболел после московской командировки венерической болезнью и уехал лечиться в Петрозаводский военный госпиталь. Вместо него к Алексею назначили штурманом звена женатого Самуила Воровского. Этот был чёрен, тощ и высок ростом. Про него говорили, что боится летать, но как штурман - грамотен и надёжен. Однако Алексей встретил его без радости:
    - Ну, что, согласен ты со мной летать? Ни в сложняке, ни ночью - я на этой машине ещё не пробовал. Так что лучше нам этот вопрос решить сразу. Сам знаешь, командование - против желаний экипажа - не пойдёт.
    Вместо ответа, Воровский спросил:
    - А Кирюхин к тебе - не вернётся? Если на время, то я - не хочу.
    - Не вернётся. После госпиталя его, вероятно, понизят в должности за аморальное поведение. И пошлют служить в другую часть, где его никто не знает.
    - Тогда согласен. - Воровский улыбнулся. - Я смотрел в штабе твою лётную книжку.
    - Ну и что?
    - У тебя ж - опыт! А опытный лётчик - на любой машине лётчик. Будем летать ещё и ночью...
    - Тогда - давай отойдём в сторонку, - сказал Алексей. - Надо поговорить об одном деле без свидетелей...
    Перестав улыбаться, Воровский насторожился и, удивлённый и явно встревоженный, пошёл за Алексеем от самолёта к ельничку.
    В лесу было сыро, от Имандры тянуло влажным густым туманом, который заволакивал всё так, что уже не видно было дальнего конца стоянки самолётов. По рулёжной дорожке проехал керосинозаправщик с надписью на цистерне: "Огнеопасно". На самолётах чёрными муравьями виднелись техники. Над высоким командным пунктом развевалась по ветру полосатая авиационная "колбаса". Всё было привычно, знакомо - аэродром жил своей будничной повседневной жизнью.
    - Ну, слушаю тебя, - сказал Воровский, когда остановились.
    - Давай сначала закурим. - Русанов протянул пачку "Беломора". Они закурили, и Алексей начал без обиняков: - До перехода на реактивные, я летал на Ту-2. Говорят, неплохо. А сюда приехал, тут - север, сложные погодные условия. Ребята - разбиваются, командиров полка - то и дело меняют. Вместо серьёзной лётной подготовки, топчемся на полётах по кругу. Если будем и дальше двигаться этими темпами, не исключено, что после какого-нибудь вылета - похоронят и нас. Согласен?
    - Не исключено, - согласился штурман невесело. - Начальство - напугано катастрофами, серьёзные полёты начнёт не скоро - на кругах будет нас держать, да на зонах.
    - Вот-вот, - поддержал Русанов. - Возвращался я недавно из зоны, а аэродром - закрыло снежным зарядом. Ходил 30 минут на высоте и - ждал. А если бы погода не восстановилась часа 3?..
    - Не пойму, куда ты клонишь?
    - А вот куда. Не будем ждать, когда начнутся вывозные полёты по системе слепой посадки. Будем - учиться сами!
    - Как это - сами?
    - Всю теорию - я выучил назубок. Теперь - после каждого взлёта - я начну закрываться у себя в кабине колпаком для слепых полётов. И на посадку - буду заходить вслепую, по радиоприводу. То есть, начну отрабатывать эти заходы сам, без инструктора. Ну, а ты - на высоте 30-ти метров - будешь давать мне команду: "Открывайся!" Понял? Не получится заход, уйду на второй круг. Через месяц таких тренировок - я буду готов к посадке в любых погодных условиях. А вы с радистом - получите гарантию, что поживёте на этом свете ещё долго.
    - Молодец! Вот это - ты правильно придумал!
    - Погоди хвалить. Летать под колпаком без инструктора, и до такой высоты - рискованно и запрещено. Не успею открыться в сложной обстановке, и гроб. Я, правда, на Ту-2 вслепую много летал - и в облаках, и под колпаком. Принцип-то - один. Но тут - и машина другая, и система слепой посадки - посложнее. Глядеть тебе - надо в оба! И от радиста - придётся всё в тайне хранить, чтобы не проболтался. Если начнут этим заниматься и другие лётчики, послабее, тогда уж - катастроф не миновать. Брать себе такое на совесть, сам понимаешь, я не хочу.
    - Понял, понял, - согласно кивал Воровский.
    - Главное, чтобы вы с радистом - вдвое увеличили осмотрительность в воздухе! Иначе - можно столкнуться с другими самолётами. Докладывать мне о воздушной обстановке - всё, до мелочей! Кто заходит на посадку, кто взлетает, кто входит в круг. Иначе...
    - Шо я, жить не хочу? Можешь не сомневаться: не отвлекусь ни на секунду! Дело ж серьёзное...
    - Это хорошо, что ты понимаешь всю серьёзность. Поэтому, при заходе на посадку по радиоприводу - ни одной подсказки мне! Буду ли я идти с углом к полосе или от полосы, ни слова! В облаках - ты ведь тоже ничего бы не видел, так? Значит, и тут - "не видишь", молчи! Я - должен сам, сам отработать заходы по приборам так, чтобы быть уверенным в себе - стопроцентно!
    - Понял, Лёша, всё понял.
    - Смотри, не проболтайся о нашем секрете! Лётчики у нас здесь - в основном, без опыта, со всего света их сюда собирали. Начнут подражать...
    - Всё, Лёша, всё! Не надо Воровскому жевать, Воровский - не такой уже олух, шоб...
    - Тут не в олухе дело! - оборвал Алексей, глядя штурману прямо в зрачки. - Это связано...
    - Та шо ты меня лечишь! - улыбался штурман во весь рот. - Знаю, с чем связано. Узнает об этом начальство, нам больше - не летать! А хочешь знать, почему я приветствую твою идею? И буду молчать, как рыба!
    - Ну? - Русанов улыбнулся тоже.
    - Ты, думаешь, почему я боюсь летать? Как тут говорят за меня. Да потому - шо не с кем же летать! Никто ж не умеет! Все - только по кругу. Ты прав, шо нет лётчиков. А я - хочу ещё пожить. Меня ж дома - молодая и красивая жена ждёт! Ну, не так, шоб очень красивая. Если честно, то она - даже не красивая. Немного на ведьму похожа. Но то, шо она молодая и нужна ещё мне - это точно! - Воровский расхохотался.
    - А ты - парень ничего, весёлый! - рассмеялся и Алексей. - Я весёлых люблю, с ними - даже падать веселее.
    - Я, Лёша, не весёлый, я - духаристый. Особенно, если у меня - лётчик надёжный. Я тогда - ни хрена не боюсь! А ты, шо, уже падал?.. - перестал улыбаться Воровский.
    - Было дело, - признался Русанов. - Мой штурман - даже опи`сался. А потом - списался с лётной работы.
    - Не, я не описаюсь, я и похуже чего могу сделать, если... Но с тобой - я полечу теперь, куда угодно! Клянусь! Я ж вижу, с кем уже имею дело.
    - Ты не из Одессы?
    - Не, я с Днепра. А шо?
    - Так, ничего, - улыбнулся Русанов. - Просто спросил. - И став серьёзным, сказал: - Значит, договорились?
    - Ясное ж дело. Вот тебе моя рука!
    - Ну - тогда всё, - пожал руку Алексей. - Пошли к аэроплану, познакомлю тебя с экипажем. А спортом - надо заниматься и после училища.
    - А при чём здесь спорт?..
    - Хилый ты. И рука - как у пижона. Да, вот ещё что! Предупреждаю: техник у нас - мужчина серьёзный. И немолодой. Ты перед ним - не духарись: не любит.


    В первом же полёте "по кругу" Русанов закрылся после взлёта колпаком, и при заходе на посадку вышел в створ полосы почти на отлично. Когда Воровский подал команду открыться, Алексей увидал полосу почти прямо перед собой. Небольшой доворот влево, и он перевёл машину на выравнивание - полоса была перед ним. На командном пункте ничего не заметили: никому и в голову не пришло, что лётчик прошёл дальнюю приводную радиостанцию и ближнюю вслепую. Это воодушевило Алексея.
    Однако во втором полёте ошибка при заходе на посадку оказалась значительной, исправить её из-за малой высоты было уже невозможно, и руководитель полётов, увидев такое безобразие, разразился:
    - Ты, куда же, дубина, прёшь! Пьяный, что ли? Или глаза не на том месте? Второй круг!..
    Русанов дал газ, убрал шасси и пошёл на второй круг. Лицо его, покрытое каплями, горело: не так просто всё!.. А если бы в снегопаде? Снег - не колпак, его не уберёшь.
    - Самуил! - позвал он.
    - Слушаю, Лёша! - отозвался штурман.
    - Больших отклонений - не давай делать: поймут. Если буду здорово отклоняться, предупреждай заранее, хорошо?
    - Понял. Я и сам подумал...
    - Ничего, не боги горшки... - пробормотал Алексей. Убрал закрылки, и снова накрылся колпаком. Машина, набрав скорость, подрагивала. Он перевёл её в крутой набор и следил за стрелкой радиокомпаса.
    Работа лётчика и вообще-то нелёгкая, а в "слепом" полёте она усложнялась втрое. Стало жарко, и Русанов включил вентилятор. Обдуваемый свежим воздухом, он продолжал пилотировать, поглядывая на авиагоризонт и другие приборы.
    После второго разворота он выпустил шасси и запросил посадку. Посадку ему разрешили. Оставалось лишь сделать хороший заход, чтобы не пришлось опять уходить на второй круг, иначе руководитель может отстранить его сегодня от полётов. А потом начнёт ещё проверять и технику пилотирования: уж не разучился ли командир звена летать по кругу? Только этого не хватало...
    Начав выполнять третий разворот и четвёртый сплошняком, Русанов внимательно следил за стрелкой радиокомпаса, регулируя радиус разворота то увеличением, то уменьшением крена. На дальний привод он вышел на высоте 350 метров, но с курсом, отличающимся от посадочного, на 17 градусов. Пришлось делать двойной отворот вправо, а затем доворачивать влево. Стрелка радиокомпаса должна приближаться к нулю с такой же угловой скоростью, с какой стрелка магнитного приближается к посадочному курсу. А потом нужно "зажать" силуэтик самолёта между вертикальными чёрточками прибора слепой посадки и удерживать постоянный угол снижения по параллельной черте. Сделать и то, и другое одновременно чертовски трудно, но он справился, и вышел на ближний привод почти точно - курс был больше посадочного всего на 5 градусов. Это считалось в пределах оценки "хорошо", и Алексей легко довернул машину ещё раз. Затем выпустил закрылки, которые забыл выпустить чуть раньше, и, сбавив скорость, принялся удерживать самолёт от сноса скольжением. Опять взмок.
    - Открывайся! - прокричал штурман.
    Русанов потянул за "грушу" колпака, и в кабине стало светло. Прямо перед ним была полоса, но, к сожалению, великоватой оказалась скорость - поздно закрылки выпустил! - можно промазать. Но он сбавил обороты ещё и начал уточнять расчёт. На душе стало спокойно, хорошо - посадка должна получиться, что надо.
    Так всё и вышло: приземление оказалось чистым, без подскоков, и на КП одобрительно молчали.
    В тот день Русанов выполнил 5 заходов. В следующий лётный день - ещё 6. И делал так потом и в другие дни, всё улучшая и улучшая заходы, меньше потея и становясь всё увереннее в себе.
    С каждым разом всё больше успокаивался и его штурман. Теперь лётчик уже мог спокойно зайти на посадку и сесть даже в дурную погоду - вон как штампует он эти заходы! Вырабатывался навык, без которого на севере нельзя было летать.
    Остальные экипажи ждали, когда закончат программу простых полётов по кругу и начнут вывозные полёты по прямой под колпаком, потом в облаках, и только потом им дадут вывозные по отработке заходов на посадку по системе слепой посадки. Чтобы выполнить всё это, потребуется почти год полётов и много погожих дней. Но в условиях севера за год можно разбиться, не дождавшись, пока тебя научат. Не хватало подготовленных инструкторов. На спарках создавалась длинная очередь из одного только начальства, которое должно научиться летать первым, чтобы учить своих подчинённых. Утешительного во всём этом было мало, и лётчики мрачно шутили: "Пилот без теории слеп, а без практики - кандидат в мертвецы". Шутили, и ждали катастроф.
    И дождались. В мае, когда прибыла комиссия и приказала командиру поднять полк в воздух по боевой тревоге, разбилось сразу 2 экипажа. Один перевернулся на маршруте в облаках, в которые нечаянно пришлось войти первой девятке, другой не смог сесть, когда на посадку прибыла третья девятка: испортилась погода, и видимости почти не стало. Первый упал в горах и взорвался - никто его там не видел. А второй - на глазах у всех - врезался в высокие сосны, справа от полосы. В один день 6 гробов, такого ещё не было.
    Из штаба Воздушной Армии прибыла ещё одна комиссия - полковник на полковнике. Начали устанавливать причины, и выяснили: виноват командир полка. "Почему не сообщил вовремя в отдел боевой подготовки, что лётчики к выполнению сложных полётов не готовы?!" Как будто в штабе не было таблиц, на которых красными и синими треугольниками отмечены все упражнения, которые выполнили лётчики всех полков. Насмешка, да и только.
    И командир полка взвился:
    - А вы сами там, так вашу мать, не знали об этом, да? Не знали, какой у меня полк? Собрали по всему Союзу с дерьма пенки, и сюда их, в одно место: летайте!
    - Вы - не забывайтесь, товарищ Горбунов! - напомнил командиру полка о его месте в табели рангов член военного совета Армии. Решил осадить.
    - А мне теперь - всё равно! - отрезал Горбунов. - Вам - нужен "стрелочник", а не боевая подготовка! Почему вы сами не сообщаете в Москву, что вам - организовали небоеспособную дивизию?
    - Это - вас не касается, занимайтесь своим делом и отвечайте за свой участок работы. Надо будет, спросят - ответим и мы за свой.
    Понимали, неробкий подполковник прав. Вновь организованная дивизия, создания которой они добивались в своей Воздушной Армии, чтобы образовались вакантные должности для выдвижения своих офицеров, была сформирована преждевременно. Поторопились доложить в Москву, что аэродром и штаб с казармами уже построены. А вот о том, что нет жилья для будущих лётчиков и техников, не докладывали. А ведь и эти трудности также отразились на лётной подготовке. А тут ещё оказалось - о чём и не подумал как-то никто - что прислали по разнарядкам самых плохих лётчиков и техников, всяких пьяниц и забулдыг. Дивизия оказалась вовсе не такой, как мыслилось. Думали, на север им выделят самых лучших. А жизнь показала совсем другое. Но докладывать об этом теперь - значило терять с голов папахи. Свои папахи были дороже чужих голов, и головы теперь клали неподготовленные лётчики. Да это бы ещё полбеды - новых пришлют. Плохо то, что клали много и часто. А вот этого - уже не скроешь, надо докладывать. А что докладывать-то?.. Лучше самому находить "виновных", пока не обвинили тебя, упреждать события. Поэтому так дружно и так рьяно они и хотели подставить этого подполковника. Не справился с боевой подготовкой, его вина. Ну, а что дальше?.. Вот ведь о чём ещё надо думать. Если такие темпы не остановить, московского "ковра" не миновать и самим: вызовут. Одна дивизия, скажут, скоро даст у вас больше катастроф, чем 2 соседние Воздушные Армии! Нет, надо что-то придумывать...
    И придумали. Решили из трёх полков укомплектовать хотя бы один, но боеспособный. Собрать туда всех лучших лётчиков, штурманов, и пусть этот полк выполняет план боевой подготовки за всю дивизию. А в двух оставшихся - организовать нечто похожее на училище: подбросить им побольше спарок, инструкторов, и с Богом. Через год - всё как-нибудь образуется само, лишь бы не разбивались.
    Горбунова же, как и планировалось, подставили и перевели в другую дивизию, понизив до майора.
    А тут - началось... Боевой полк решили создавать на основе мончегорского - в нём и дела шли получше, и штаб дивизии рядом. Вот туда и начали направлять всех хороших лётчиков, сдавших технику пилотирования на "отлично". Так и Русанов был намечен к переводу в новый полк. А его штурман оставался в прежнем. Таким образом, Алексею предстоял теперь ещё один переезд. Правда, недалеко - каких-то 200 километров, но всё равно это проблемы. И опять он вспомнил о Машеньке и подумал: "Ну, вот, снова у меня переезд. Что я ей напишу? О чём?.. О неизвестностях?" Алексей понимал, ему вновь придётся сходиться с какими-то людьми, знакомиться. Что поделаешь, армия!..
    В мончегорский полк направлялся и начальник штаба подполковник Коровин - как имеющий большой опыт работы в условиях организованной неразберихи. Алексей был рад этому: хоть один человек будет знакомый. Командира полка полковника Селивёрстова, уже пострадавшего однажды в Закавказье, но выдвинутого на эту должность снова, он не знал, так как прибыл в Коду к Лосеву, когда Селивёрстова уже не было. Не знал он и какой окажется жизнь в Мончегорске - может, такой же, как в Африканде, с "козлами" и грубыми хохмами, а может, и нет. От Коровина он узнал и хорошую новость: в новом гарнизоне действовала вечерняя средняя школа для офицеров - есть возможность получить аттестат зрелости.
    Делать пока было нечего, засел за учебники. Подзабылось всё, особенно математика - решал задачи день и ночь с яростным остервенением. Хотел вырваться из этих мест в академию. А для этого надо сдать сначала экзамены за 10-й класс, чтобы получить аттестат экстерном. Русанов уходил в армию, не доучившись, чтобы спастись на казённых харчах от голода. Ему не исполнилось тогда даже 17 - не призывной возраст...

    7

    Новый инструктор райкома Николай Лодочкин держался на работе ещё неуверенно, робко, и Тур решил дать ему поручение, на котором он смог бы скорее научиться работать с людьми.
    - Вот что, Коля, - бодро встретил он своего подопечного, пригласив к себе в кабинет. - Есть постановление из Киева: организовать в нашем городе книжное издательство. Ну, считай, что как бы новый полк. Дело это - поручено нам, потому что издательство будет находиться в нашем районе. Как считаешь, какие открываются в связи с этим для нас возможности?
    - Не знаю, - искренне признался Лодочкин.
    - Ну, как же? - расползся Тур в улыбке. - Это же - кадры! Подберём туда своих людей, будешь приходить потом к ним - как свой человек: ты же их устраивал! Знай, работать с такими - будет легко: что ни прикажешь, всё сделают. Это, Коля - большое дело.
    - Да я понимаю...
    - В общем так. Организовывать это дело - буду я. А ты - смотри, учись. Потом пригодится...
    - Спасибо, Павел Терентьевич.
    - Тогда - садись и слушай меня внимательно. Хозяйственники - уже подыскали по моему заданию помещение: потеснили одну контору. Теперь - будем подбирать себе людей: сколько, кого надо? Штатное расписание у меня есть. А вот конкретно сейчас - зови сюда Приходьку, посоветоваться с ним надо.
    - А кто это?
    - Э, брат, непорядок! - укоризненно протянул Павел Терентьевич. - Перво-наперво - изучай своих сотрудников! Кто, откуда? Что любит, кого не любит? Без этого в нашем деле - труба! Всё остальное - потом. И - карту, если хочешь тут удержаться и получить квартиру. А уж тем более - продвинуться.
    - Учту, Павел Терентьевич, всё учту.
    - Ладно, зови Приходьку: на первом этаже, третья комната. Завхоз он у нас! Да и уборщиц... тоже надо знать. Всех! - выкрикнул Тур Лодочкину вдогонку и углубился в чтение.
    Перед Павлом Терентьевичем лежал список, в котором были обозначены все должности в новом издательстве - штатное расписание. Были там директор, главный редактор, 3 заведующих отделами, 3 старших редактора, 6 редакторов, 1 технический редактор, 1 художественный, 1 бухгалтер, 1 старший экономист, казначей, 2 корректора, 2 машинистки, 1 секретарь-машинистка, завхоз, заведующий производственным отделом и 1 уборщица. Против каждой должности стояла цифра, обозначающая месячный оклад. Против должности директора была цифра 1200 рублей. Ясно было и невооружённому знаниями, что окладец - явно невелик, и честный человек на такую должность, связанную с немалыми хлопотами, не пойдёт. А у рядовых редакторов положение было и того хуже - 880 рублей. Вот и подбирай людей на такие оклады! Занятие, прямо надо сказать, не из лёгких. Тут не раз придётся широко раскинуть мозгами...
    И Павел Терентьевич раскинул. А зачем обязательно честные и грамотные? Да и где их достать на такие шиши? Вон, бутылка водки - стоит уже 21 рубль! Нет, тут нужен другой принцип - и те, кто составлял в министерстве это штатное расписание и оклады, видимо, понимали, что делают; дать хорошие оклады, значит, заранее исключить взяточничество и укреплять в душах сотрудников издательства честность; а тогда они будут печатать только всё высокохудожественное или культурное и не станут никого признавать над собою. А министерству нужно, чтобы признавали, чтобы всё было наоборот - печатали авторов, нужных министерству, а не издательству. Вот ведь в чём главный секрет! Это за границей "фирмы" заинтересованы, чтобы их книжная продукция шла нарасхват. А у нас - главное в том, кто будет получать за свою книжку гонорар, и с кем он им будет делиться. А книги могут спокойно лежать на полках магазинов. Стало быть, в министерстве сидят умные, дальновидные люди. Значит, надо и нам брать с них пример. Как? Вот мы и подошли к самому главному. Кроме зависимости от своего министерства директор издательства должен зависеть ещё и от меня, и моя задача - сделать для этого всё. Я - ближайший его Хозяин, Хозяин от партии, а все остальные - уже потом, вот что он должен усвоить. А я - должен суметь найти именно такого человека: понимающего, что мне от него нужно, и что он за это будет иметь от меня. Остальных людей в издательстве будет уже подбирать он сам. Вот и всё мудрое разрешение этой задачи. Директору надо объяснить, что ему важен не оклад, а практические возможности его директорской должности. А "возможности" его подчинённых он объяснит им сам. Предприятие, мол, у нас какое? Коммерческое. Тебе вот - нужен редакторский оклад или... твои возможности? Какие? А вот какие. От кого зависит напечатать рукопись или забраковать? От тебя. Автор, если хочет напечататься, всегда поделится с тобой гонораром. Да так, что и знать никто ничего не будет. Все довольны, у всех - живая копейка в руках.
    "Конечно, - рассуждал Тур, - доволен буду и я. Моих людей - издательство тоже будет печатать. Моя карта взаимосвязей - ещё больше расширится: в ней появятся новые кровеносные ниточки, которые будут гнать мне и деньги и славу".
    В кабинет вошли Лодочкин и сухонький пожилой завхоз с пенсне на носу. Старик сухо кашлянул и доложился:
    - Слушаю вас, Павел Терентьич!
    - А, - обрадовался Тур, - проходи Спиридон Ананьевич, проходи. Разговор важный есть... - Он провёл обоих к столу, хозяйским жестом указал на стулья. - Дело такое, брат. Нам - поручено организовать книжное издательство. Вот - штатное расписание. - Тур придвинул к завхозу лист бумаги. - Теперь - надо людишек толковых подобрать. Хочу посоветоваться с тобой насчёт директора и бухгалтера. С главных фигур, так сказать, начать. Верно, а?
    - Это правильно, - кивнул Приходько.
    - Я тебе уже говорил вчера, какой мне нужен директор. Есть у тебя подходящая кандидатура? Ты ведь - всех в городе знаешь.
    - Есть, Павел Терентьевич, есть! Только вот - не знаю, согласится ли он?
    - Это почему же не согласится? - удивился Тур.
    - Да потому, что он - и сейчас работает директором. Правда, репутация у него там, на пиве, уже подмочена, и его - могут снять! Но, тем не менее, это - ещё вопрос. И, вряд ли, он захочет уйти сам с такого тёплого места.
    - А где он работает? - живо заинтересовался Тур.
    - Директором первого пивзавода.
    Тур рассмеялся:
    - Какое же оно тёплое, если - мокрое? А сколько ему лет?
    - Да на пенсию уже скоро пора.
    - Ну-у, если так, я его легко уговорю! - заявил Тур весело. - Как его фамилия? Завтра же вызову!..
    Однако лёгкого разговора с директором пивного завода у Тура на другой день не получилось - Павел Иванович Тарасочка неожиданно заупрямился:
    - Как это на другое место? Мне - и на этом неплохо!
    Дошло до того, что пришлось старому дураку, чуть ли не в открытую, объяснять всё, уговаривать, да ещё и нажимать на "партийную совесть", которой у того явно не было. Но главное заключалось ещё и в том, что Тарасочка боялся новой работы: "Неграмотный же я для такого дела!" И оклад его издательский не устраивал - мужик прямо заявил: "Нет, товарищ Тур, это мало. Ну, сами посудите..."
    Пришлось кое-что дураку пообещать. Обещать Павел Терентьевич умел:
    - Послушай меня, тёзка! Ты ж на своём пиве - скоро должен сесть в тюрьму. Ты - этого не знаешь, а вот я - знаю. Это - во-первых...
    У бедного директора полезли на лоб глаза от такого сообщения, и не успели ещё оттуда вернуться, как Тур перешёл на "во-вторых":
    - А, во-вторых, ты же - отличный хозяйственник. Только на пиве ты - перехватил немножко лишку, а на новом месте поставишь дело не хуже, чем здесь. И иметь будешь - не меньше, чем здесь. Наладится дело, пойдут премиальные, да и мы тут тебя не забудем. Ну, и, в-третьих, здесь у тебя - какой-то вонючий заводишко, а у нас - идеологическая организация! Директор издательства! Какие люди будут возле тебя! Писатели, режиссёры, артистки! Почёт, кругом уважение...
    - Товарищ секретарь...
    - Нет, Павел Иванович, и нет! - не давал Тур опомниться директору. И намекнул, наконец, на то, какие можно ему проворачивать дела с писателями, если взяться за это с пониманием: - Ты - послушай меня внимательно! Ты же ещё не знаешь, от кого зависит, принять рукопись у писателя или нет? От тебя! Он за это - огромные деньги потом получит. Так что он - тоже соображает, что к чему, и кто к кому!
    Тарасочка был то ли упрям, то ли глуп, Тур этого так и не понял до конца, ибо тот твердил своё:
    - Товарищ Павел Терентьевич, ну, на шо мине то издательство? Я - человек старый, в пиве - я понимаю. А в литературе...
    - Вот что, - перебил Тур. - Оклад - это мы тебе подтянем потом, повысим. Это пока - временно всё. Тут - в другом ещё дело... Ты - человек опытный, старый большевик и политический опыт у тебя... А издательству - что главное? Направление. Политика. Чтоб мозги были на правильной линии! Железная рука чтоб, и опыт организатора. Так что, считай, что это тебе - партийное поручение!
    И Тарасочка сдался - понял: не уйти ему от этого, да и с завода его снимут. Опять же Тур намекнул, что займётся им в райкоме сам, если он не согласится. "Мы ещё посмотрим тогда, какой из тебя большевик, если ты только свой интерес соблюдаешь, а от партийного задания - кстати, очень почётного! - отказываешься". И опять начал объяснять, что такое рукописи и писатели, дал понять, что и в издательстве, хоть и нет там живого пива, но живая копейка - есть, и немалая, если будешь шевелиться, как следует. Это старый осёл, наконец, уразумел.
    - Ладно, сдаюсь, согласен, - устало махнул он рукой и вытер платком сильно намокший крутой лоб. Дальше беседовали уже мирно, пускаясь в воспоминания, в рассуждения о жизни, и запивали эти воспоминания отличным пивком, которое Тарасочка прихватил с собою, идя в райком. Значит, голова у него всё-таки соображала, Тур не ошибся в нём. Именно такой человек ему был и нужен на посту директора издательства - полностью от него зависимый, с подмоченной репутацией и с практической хитрецой.
    В том, что Тарасочка в практических делах был хитёр, выяснилось сразу же, как только он сам подобрал себе кандидатуру в бухгалтеры издательства и заявил: "Если вы мне эту кандидатуру утвердите, все остальные должности - я заполню с ним в 2 счёта!"
    - Хорошо, приведи его завтра ко мне... - согласился Тур. - Надо же посмотреть на него, побеседовать... Как хоть его фамилия?..
    - Кирьянов А-Пэ.
    - Лады... Завтра и приведи. На смотрины, так сказать.
    Фамилия "Кирьянов А.П." превратилась на другой день в живую и довольно внушительную плоть, появившуюся в кабинете. От плоти веяло опытом, солидностью и неистребимым запашком алкоголика-профессионала - любительством тут не пахло. О последнем свойстве бухгалтера свидетельствовал и его сизый, с прожилками, нос. Но Павел Терентьевич, находясь в приятном возбуждении, не обратил на это внимания. А Тарасочка, приведший Кирьянова за этот партийный порог, естественно, деликатно умолчал о второстепенном свойстве своего протеже. Беседа, таким образом, сразу была направлена в деловое русло и протекала так, что кандидат в бухгалтеры Павлу Терентьевичу в личной беседе понравился, а на другие его способности он уже не отвлекался.
    Ещё через сутки новый бух и директор приступили к работе, и дальнейший подбор кадров для издательства пошёл, как по маслу. Появилась уборщица - пышнотелая незамужняя девица Валя с грудным ребёнком. Жизнелюбивый Тарасочка выбирал всегда уборщиц молодых и пышногрудых, хотя был уже 36 лет как женат. Он привёл Павла Терентьевича в пустое помещение издательства в тот ответственный момент, когда Валя мыла полы, подвернув полы халата за пояс и обнажив крепкие стройные ноги. Короче показал, как говорится, товар лицом. Впрочем, лица Павел Терентьевич почему-то не упомнил, очевидно, оно было всё время внизу. Зато вверху маячил огромный зад, и в душу партийного руководителя больше запали (не по его вине, конечно) голые ноги. Ноги - его устраивали.
    Следующая фамилия - превратилась в завхоза, могучего мужчину с медвежьим именем и отчеством - Михал Михалыч. Михал Михалыч был высок, грузен и краснолиц. В первую же принюшку Тур понял, что от завхоза пахнет застарелым запахом водки. Однако, на робкое замечание Павла Терентьевича об этом, обиженно ответил бухгалтер Кирьянов:
    - А что же вы хотели? Все завхозы такие. На то они и завхозы. А этот - ещё и деловой: чёрта с рогами может достать, не то что...
    Тур промолчал. В конце концов, не в завхозе же дело. И детина был зачислен в штат.
    Тот же Кирьянов подобрал себе и казначея - пугливую и некрасивую женщину неопределённого возраста. Своей робостью она производила впечатление человека честного и исполнительного, который не посмеет перечить начальству. Тур против женщины не возражал. Как не возражал он и против двух корректоров - молоденькой выпускницы университета и пожилого лысого мужчины, бывшего газетчика, но чем-то проштрафившегося там и теперь согласного на любую работу. Фамилию девушки Тур забыл, а мужчина был не то Штейгер, не то Штерн, в общем, какой-то еврей, к тому же партийный. Одним словом, продвижения были...
    Уже работали в издательстве корректоры и секретарь-машинистка - что-то там печатали, правили. Работал бухгалтер. Ссорился с кем-то по телефону завхоз и доказывал, что один из двух складов принадлежит теперь издательству - под картон и бумагу. А уборщица Валя выдвинула требование уборщице из "Заготзерна", что общий коридор учреждений они будут мыть теперь по очереди.
    И, всё-таки, окончательно издательство ещё не было укомплектовано и не действовало. Не было в нём пока главного - заведующих редакциями и редакторов. Тут Павел Терентьевич не доверялся никому: сам подбирал и сам переживал, что дело это движется почему-то медленно.
    Из обкома звонили: "Скоро? Чего вы там тянете!"
    Нервничая, Тур отвечал:
    - Что же мне, по-вашему, ставить в руководство идеологической организацией кого попало? Дело это серьёзное, дайте мне в нём разобраться самому. Люди, конечно, есть. Изучаю...
    Напоминать перестали. Понимали, прав человек, кого попало брать нельзя. Надо, чтобы и кухню книжную знали, и чтобы в остальном всё было у них в порядке. Хорошие журналисты и редакторы на дороге не валяются. Да ещё в полиграфии надо соображать. Директор - должен быть хозяином: организация не шуточная, да и хозрасчёт.
    Тур тоже понимал, что такое хозрасчёт. Пусть уж лучше директор не очень соображает в шрифтах там и прочем, пусть не очень силён в грамотёшке, но хозяином он должен быть в первую очередь, иначе всей затее конец. Кому тогда отвечать? Кто подбирал, скажут, кадры? То-то. Вот почему он начинал с директора. А главного редактора и рядовых он найдёт, с этим проблемы не будет, этих в городе полно, и книжное дело скоро завертится.
    С лёгкой руки Лодочкина, который активно помогал, набрали сразу 5 редакторов. В отдел художественной литературы Лодочкин представил на должность старшего редактора молодую писательницу детской литературы, вдову, которая понравилась ему своей фигурой и кажущейся доступностью, Марину Федченко. Он познакомился с нею на заседании литературного объединения города. Она, в свою очередь, подсказала ему другую кандидатуру - учителя украинского языка Пащенко Алексея Ивановича. "Ця людына - дуже добрэ знае и мову, и литэратуру!" И Пащенко был принят тоже. Лет 30, чёрный и худющий, как скелет, он был неразговорчив и производил впечатление человека серьёзного и думающего. Третьим редактором издательства стала Ливнева Елена Ивановна. Она работала в "Институте кукурузы", но к науке не имела никакой склонности, и потому легко согласилась перейти в отдел сельскохозяйственной литературы. Её, как члена партии, Тур утвердил вскоре заведующей отделом. Тогда она предложила в свой отдел кандидатуру рядового редактора - пожилую женщину, работавшую в областной украинской газете в отделе сельского хозяйства. "Лучшего помощника - мне не сыскать! - заявила энергичная Елена Ивановна. - Я Ирину Николаевну знаю давно: она часто редактировала наши институтские материалы. И хотя по образованию она - филолог, но в сельском хозяйстве - разбирается!"
    Сама Елена Ивановна после окончания сельхозинститута не проработала в поле ни одного месяца, выйдя замуж за кандидата наук из "Института кукурузы". Поэтому она боялась настоящего специалиста в отделе - в сельском хозяйстве она разбиралась только теоретически.
    После того, как был укомплектован отдел "сельскохозяйственной литературы", Лодочкин нашёл ещё одного редактора, для отдела "политической литературы". Им стала Полина Петровна Нестерова, "старый член партии". Она много лет проработала преподавателем на кафедре Марксизма-Ленинизма в университете и тоже была согласна уйти с этой работы. На кафедре её не хотели продвигать, было много склоки, интриг, она этого не выносила, устала. Тур утвердил её старшим редактором. В этот отдел он только что нашёл заведующего и был спокоен: здесь склоки не будет. Василий Голод работал в областной газете вместе с женой. Но жена заведовала уже партийным отделом, а он всё оставался в рядовых, хотя и в партию вступил раньше жены, и левую руку на фронте потерял по самое плечо, и вообще считал себя человеком заслуженным. Тур посочувствовал мужику и "за скромность" взял его в издательство сразу на должность заведующего, хотя и знал, что "Вася любит выпить". Знал он про Васю и ещё кое-что, но не сказал об этом даже директору - пригодится на потом... Павел Терентьевич любил держать про запас такие пикантные секреты о людях и ни разу ещё об этом не пожалел. Чужая подлость приносит доходы тоже...
    Не хватало в издательстве художественного и технического редакторов, ещё кое-кого, но и это решилось в 2 недели. Главным редактором взяли сотрудника областного радио, работавшего там заведующим отделом. Он уходил из радиоотдела с поста редактора молодёжной газеты по болезни. Довёл себя административной работой до того, что не мог уже ходить и всё чаще ложился в больницу. Боялся этого Леонид Демьянович и теперь. Но Тур ему пообещал, что текучкой он заниматься не будет, для этого есть опытный директор, а целиком посвятит себя работе с рукописями, редакторами и авторами.
    Нашли людей и на остальные должности. Художественным редактором Павел Терентьевич согласился взять жену директора масложиркомбината Александру Змий. По мужу она была Водорезовой, а по диплому - Змий. Окончила Львовский полиграфический институт.
    Издательство приступило, наконец, к работе, и Павел Терентьевич полюбил его с первых же дней и гордился им, как гордятся собственными детьми, вставшими на ноги. Это была организация, созданная им лично. Если посмотреть на вещи с исторической перспективы - след в истории...

    8

    Авиагородок в новом полку, куда прибыл служить Русанов, был на ровном месте, в сосновом лесу. Его разделяла на 2 половины - северную, офицерскую, и солдатскую, южную - узкоколейная, в одну нитку, железная дорога, идущая с запада на восток - из Мончегорска в Оленегорск. Расстояние между этими городами - 60 километров всего, но допотопный поезд, составленный из маленьких вагонов и паровозика, плетётся почти 2 часа. Выйдя из Мончегорска, он делает свою первую остановку на разъезде "21-й километр", что находится в лесу офицерской части гарнизона, затем едет тысячу метров и останавливается на разъезде "22-й километр". Там находится штаб полка, а дальше - аэродром. После этого в сторону Оленегорска будет ещё несколько разъездов, и везде надо долго стоять: то встречный идёт, то началась погрузка леса. Не езда, одним словом, а пытка.
    В северной, офицерской части авиагородка, живут лётчики и техники двух полков - истребительного и бомбардировочного. Для них там построены финские домики, чтобы можно было жить со своими семьями. А в южной части - стоят длинные бараки-казармы. Здесь - царство солдат. На аэродром лётчиков возят на автобусах, солдат - на бортовых автомашинах. А если идти пешком - всё-таки далековато: от штаба до аэродрома - ещё 2 километра.
    Офицеры-холостяки жили в общежитии рядом с казармой солдат. Но Русанову как командиру звена (начальник штаба ему был здесь "родной", вместе служили, "панте") дали маленькую комнату в финском домике, рядом с семьёй его нового штурмана Александра Зимина.
    Жизнь на новом месте показалась Алексею поначалу скучной. Холостяки, проживающие в общежитии, втихую много пили, играли по ночам в преферанс. Семейные - сидели в домах и никуда, кроме кино, не ходили. Выйдешь из дому, а кругом - пусто, безлюдно, одни дома только стоят. Фильмы в клубе крутили старые, библиотека - была бедной, туда почти не заглядывал никто. Некуда было ходить и Русанову. И незнакомые ещё все, и до города далеко - 8 километров. Туда можно либо на поезде, либо на редком автобусе - дорога плохая, в ухабах, рытвинах. А зимой - сплошные сугробы, говорят.
    Сначала на Мончегорск смотрел только издали. Выйдет из дому, станет возле сосны и смотрит. Воздух на севере чистый, как на ладони всё видно. 2 сопки там, на той стороне озера - Монча и Сопча. Высокие трубы металлургического завода виднеются, и белеют стены соцгородка на берегу Имандры. Издалека - красиво: будто и впрямь кусочек Швейцарии.
    Красиво и по ночам - каждые 2 часа, в той стороне, где находился город, в полнеба занималось красное зарево. Это металлурги выпускали из мартеновских печей раскалённые шлаки. Но в городе Русанов ещё не был. Сначала сдавал экзамены по знанию района полётов, потом принимали у него зачёты по эксплуатации материальной части самолёта, вооружения. А затем пропал лётчик в истребительном полку - выпрыгнул где-то в тундре. Его искали с вертолётов всем миром целых 14 дней. Алексей участвовал в поисках тоже и узнал, что такое болотистая тундра, и вообще было время задуматься о многом. А главное, сильные впечатления от всего увиденного впервые подтолкнули его к написанию художественной повести о жизни северных лётчиков. Пропавшего лётчика так и не нашли; говорят, парень только женился.
    Искали по квадратам. Иногда вертолёт садился, и лётчики разбредались километров на 10, с компасами в руках и ракетницами. Искали того парня и на болотах, и в чахлых тундровых лесах - мало ли куда мог человек приземлиться? А если повредил ногу или получил ранение во время катапультирования? Сигнальных ракет - не видно, костра - тоже не зажигал нигде. Значит, что-то с ним случилось всё-таки. Поэтому проверяли все подозрительные места. К тому же, выяснилось, что лётчик не взял в полёт ни пистолета, ни припасов, как это принято здесь, на севере. Всё сошлось в сплошной "закон пакости"!
    Кругом были топи, пахло гнилью, вода была холодной, и тучами поднимались отовсюду комары. 4 часа побудешь в одиночестве, и то берёт оторопь, а человек уже 2 недели один. Жив ли? Решили, наконец, что погиб, и поиск был прекращён - дорого это. Приступили опять к учебным полётам.
    Несмотря на то, что поиск лётчика был прекращён, Алексей не мог успокоиться и думал о нём по ночам: а вдруг ещё жив? Бредёт где-то один по болоту? Кто ему теперь поможет?..
    Тогда поднимался с кровати, подходил к окну и смотрел в сторону тундры. Ночи всё ещё были светлыми - полярный день в небе! - что-то там, вдали, ему чудилось - какая-то живая точка. Смотрел, пока не начинало рябить в глазах. Закуривал и, сидя возле окна, думал, думал. А потом доставал рукопись и принимался писать.
    Писалось ему здесь, на новом месте, хорошо - не мешал никто, ничто не отвлекало. Вот только библиотека ещё не пришла - послал контейнер из Африканды малой скоростью, жди теперь, когда придёт. Хорошо хоть учебники за 10-й класс с собой прихватил. В гарнизоне, действительно, работала вечерняя школа, организованная для офицеров. Алексею разрешили, как начнутся экзамены, сдать на аттестат зрелости экстерном. До экзаменов оставалось 3 недели, и он готовился дни и ночи - не хотелось упускать счастливый случай. Ведь окончил 9 классов всего - недоучка, с таким образованием никуда не сунешься.
    Хорошо было и то, что заниматься самостоятельно он начал ещё в Африканде - ни алгебра, ни физика теперь его не страшили. С русским и литературой тоже обстояло всегда хорошо. Поэтому, когда начались экзамены, он сдавал их на пятёрки и четвёрки. С органической химией, правда, немного не успел и доучивал её перед самыми экзаменами. Тройка. Остальное всё было уже проще, и через месяц, бесконечно счастливый, он получил новенький аттестат. Словно гора с плеч свалилась, можно было поступать хоть в институт, хоть в академию, путь был открыт.
    Успокоенный, Алексей стал интересоваться буквально всем - местной природой, историей края, новыми людьми, с которыми охотно знакомился и пытался понять их. Ему нравился мрачноватый на вид, громадина, командир полка. За внешней угрюмостью и не многословием угадывалась простая и добрая душа. Фамилия у полковника была под стать его росту и медвежеватости - Селивёрстов. Говорят, что после снятия с должности на Кавказе, у него пошаливает сердце и что он хочет списаться в запас, да всё что-то тянет, не может расстаться с авиацией.
    Нравился Русанову и командир эскадрильи майор Булыжников - маленький, энергичный, умный. Отлично летал, умел делать заднее сальто, не снимая с себя сапог, много читал и любил о прочитанном поспорить. Ненавидел тупую армейскую исполнительность и неповоротливость. На последнем они с Русановым как-то быстро сошлись и зауважали друг друга.
    А вот заместитель командира полка по политической части подполковник Резник показался Русанову дураком. На каждой политинформации, которую он частенько устраивал для солдат, долдонил об изобилии в стране и утверждал, что оно наступит через 3 года. Дело в том, что после смерти Сталина Маленков, занявший его пост, наметил 3-летнюю программу перестройки государственного хозяйства. И Резник, понимая это всё буквально, чуть ли не назначил солдатам число, после которого наступит полное изобилие. Над ним открыто смеялись, но он то ли не замечал этого, то ли не понимал. Глаза у него были тусклыми и ничего не выражали, кроме показной преданности партии и возложенной ею на него великой и ответственной миссии. В этом он был похож на охотничьего пса, которому кидают щепку и велят принести. Он несёт её с чувством исполнения события исторической важности. Внешне же был приятен: красивая шевелюра, нежная холёная кожа на лице, сочные губы. Портили вид только глаза, придавая облику мёртвое, бессмысленное выражение.
    Когда газеты и радио известили страну о "Берлинском путче", который был мгновенно подавлен благодаря высокой инициативе советских офицеров и самостоятельности генералов, принявших решительные меры, не дожидаясь распоряжений из Москвы, Резник прокомментировал эти события по-своему:
    - Не хотят по-нашему жить капиталисты, но мы - их заставим!
    Пришлось после него парторгу брать слово и выступать перед солдатами долго и нудно, чтобы сгладить впечатление от речи дурака-начальника, считающего народ ГДР капиталистами. Однако этого начальника вот уже много лет держали в армии, не увольняли и не понижали в должности. Ему платили огромные деньги, чтобы вёл свою работу и дальше - воспитывал. Офицеры, стоявшие в сторонке и всё слышавшие, опустили головы - уши их горели от стыда. И только благообразному Резнику всё было ни по чём: стоял на кривых ножках уверенный, непоколебимый, готовый кричать ура. У него была странная кличка - "Поршень".
    Острое любопытство вызывали у Русанова и офицеры его звена. Должность старшего лётчика занимал маленький и щуплый лейтенант Ручков - тихий незаметный парень. В первом же проверочном полёте Русанов, сидевший в передней инструкторской кабине, сказал:
    - Ну, Коля, считай, что меня - нет! Делай всё сам...
    - Слушаюсь, - ответил лётчик и приступил к запуску двигателей.
    В зоне для пилотажа Ручков выполнил мелкие и глубокие виражи, 2 боевых разворота, спираль. Сделал всё чистенько, аккуратно - старался. И Русанов подумал: "Ладно, посмотрим теперь, как ты поведёшь себя в сложной обстановке?" Резко убрав газ левому двигателю, он прокричал:
    - Отказал двигатель! Полёт и посадка - на одном работающем!
    Лётчик старался не потерять высоту и, заботясь только об этом, не замечал, что прижимается всё ближе к аэродрому. Русанов молчал, видя ошибку. Ручков же понял свою оплошность поздно, когда почувствовал, что надо сильно заваливать крен, чтобы выйти в створ посадочной полосы и начать снижение. Заход не получался, машина шла с отклонением от курса посадки на 20 градусов. Пришлось Ручкову подворачивать, про снижение он забыл, а тут уже и закрылки пора было выпускать, уточнять расчёт, и высота "лишняя". Он убрал газ и стал круто снижаться. Разогнав большую скорость, увидел, что сильно промажет, приземлится лишь на середине полосы, скорость на торможении погасить не успеет - не хватит полосы, и тогда - авария. Значит, надо уходить на второй круг. И Ручков, зная, что у него оба двигателя исправны, по привычке начал давать газ обоим двигателям. Русанов зажал сектор газа "отказавшего" двигателя и не дал вывести обороты - уходи, мол, на второй круг на одном, коли не сумел рассчитать. Лётчик растерялся:
    - Что`, садиться?..
    - А если бы меня не было, а двигатель - не работает: что бы ты делал? Уходи на второй круг!
    - Вы что`?!. На одном?!.
    Русанов, почувствовав, что машина задрожала и вот-вот начнёт валиться на крыло, взял управление в свои руки и чуть отжал штурвал от себя. Прикрикнул:
    - Не мешай! Пусть нарастает скорость!..
    Продолжая следить за землёй и углом планирования, он поставил пульт шасси на уборку. Перед самой землёй убрал угол планирования, переведя машину в горизонтальный полёт, и сообщил по радио:
    - Уходим на второй круг на одном! Учебно...
    Затем перевёл машину в набор. На высоте 150 метров убрал закрылки. И тогда уже спокойно сказал лётчику:
    - Видишь, ничего страшного. Тяги одного двигателя - вполне достаточно, чтобы лететь с набором. Дальше - выполняй полёт по кругу сам и не прижимайся близко к аэродрому. Понял теперь свою ошибку?
    Лётчик обиженно молчал.
    - Ну, и дурак, - отреагировал Русанов. - Если бы ты произвёл посадку, самолёт был бы разбит!
    Лётчик опять промолчал. Русанов усмехнулся:
    - Ладно, молчание - знак согласия. Садись!
    После посадки они зарулили на стоянку, и Русанов ещё раз, только теперь уже с подробностями, разобрал ошибку своего лётчика и поставил ему за полёт тройку. Тот и вовсе обиделся: с тройкой к самостоятельным полётам никто не допустит, значит, начнутся провозные полёты, а потом - опять зачёт.
    Вторым лётчиком в звене был лейтенант Черевков, весёлый и нагловатый малый, каких пруд пруди на каждом аэродроме. Этот в зоне пилотажа делал всё лихо, но не аккуратно, с большими отклонениями от нормы. "Ах, ты, самоуверенный какой! - подумал Русанов. - При ясном небе - так сможет и дурак! Посмотрим, как ты будешь с такими размахами - в слепом полёте?"
    Взяв управление на себя, Алексей набрал ещё 1200 метров и вогнал машину в облака.
    - Бери управление и выполни 2 виража с креном 15! - приказал он.
    - А я - в облаках ещё не летаю, - заявил лётчик.
    - Выполняй! - повторил Русанов. - Облака - не спрашивают нас, летаешь ты или нет? Они - могут появиться неожиданно!
    Через полминуты лётчик упустил машину в большой крен и не мог справиться - машина зарывалась всё глубже, глубже и вошла в крутую спираль.
    - По-моему, падаем? - забеспокоился лётчик.
    - Верно, - согласился Русанов. - Но ты же - в светлом полёте не научился плавно работать рулями? Учись вот теперь, авось пригодится!
    Лётчик дёргал штурвал, ничего не получалось. Двигатели работали на полную мощность, и скорость выросла до 1000 километров. Русанов молчал.
    - Командир! - тревожно, но стараясь быть "хладнокровным", заговорил Черевков. - А если внизу под нами Хибины?!.
    - Вот как? Значит, у тебя - есть благоразумие. Это на будущее - хорошо. Молодец...
    Русанов взял управление, убрал двигателям газ, легко вывел машину из левого крена и перевёл её в горизонтальный полёт. Когда скорость стала подходить к 600 километрам, он начал плавно выводить двигателям обороты до крейсерских. Стрелки пилотажных приборов замерли на своих местах. Русанов сказал:
    - Смотри, сейчас буду выполнять глубокий вираж!
    - Командир, но ведь в облаках - глубокие запрещены!
    - Знаю. Хочу показать тебе, что может лётчик, если он подготовлен.
    Русанов плавно увеличил крен до 60-ти градусов, и машина не теряла ни скорости, ни высоты, и все стрелки приборов словно застыли на своих местах. Вираж был классный. Шарик координации разворота стоял в центре.
    - Вот это да! - вырвалось у Черевкова.
    Русанов вывел машину из виража, дал полный газ и слегка отжал штурвал, чтобы резко наросла скорость.
    - А теперь - боевой разворот!
    - Командир, вы что?!.
    Русанов плавно ввёл машину в левый крен и потянул штурвал на себя, следя за тем, чтобы не завалился силуэт самолётика на авиагоризонте - он тренировался так под колпаком много раз: не для хвастовства, для себя. А теперь его подмыло вот показать этому "сосунку", что умеют настоящие лётчики. Но главным был всё-таки педагогический расчёт: лётчик запомнит такое навсегда и начнёт оттачивать своё мастерство, чтобы сравняться с учителем. Утешало и то, что Черевков вряд ли потом решится сам на боевой разворот в облаках: для этого мало одной храбрости, необходимо филигранное мастерство. А такого у него не будет ещё лет 5.
    Когда Русанов закончил боевой, Черевков взвыл от восторга:
    - Молодец, командир! Я всё понял...
    - Ну и хорошо. Только не болтай об этом. Хорошие лётчики, запомни, сильны не языком, а делом. Учись! Я тоже когда-то ничего не умел.
    Русанов вытер на лбу пот и отдал управление лётчику:
    - Выходи из облаков. Работай рулями плавно.
    Когда вышли из облаков, Русанов убрал газ правому двигателю и приказал:
    - Посадка на одном!..
    Черевков построил заход уверенно, но приземлился грубовато, с перелётом. Русанов поставил тройку и ему. Недовольным остался и этот.
    На разборе полётов Русанов не корил своих лётчиков, не распекал и не жал на самолюбие. Только очень долго и подробно объяснял им их ошибки. А под конец сказал:
    - Северные лётчики должны пилотировать чисто, без сучка и зазоринки, иначе здесь долго не продержаться. Поэтому мы должны учиться в каждом, самом пустячном, полёте и выжимать из него для своей пользы всё, что возможно. Только так можно довести свою технику пилотирования до совершенства. Поняли?
    Лётчики промолчали.
    Русанов, закуривая, спросил:
    - Так, значит, обиделись? Ну, ладно, пообижайтесь пока... А моя цель - чтобы не обижались потом ваши родители на меня.
    Лётчики переглянулись. Черевков ядовито спросил:
    - А вы что, уже и с ними познакомились?..
    - Пока нет, - не обратил внимания Русанов на колкость. - Но с Василием Максимычем - хотелось бы встретиться и поговорить кое о чём...
    - О! Вы даже знаете, как моего отца звать? И о чём же это вам хотелось бы с ним?..
    - Как ваш командир звена - я обязан знать не только вас, но и ваших родственников. Ваши личные дела - я читал в штабе. А поговорил бы я с твоим отцом - чтобы получше тебя знать - о твоём характере. Пижонство - это ведь, бывает, и показная штука. За которой стараются скрыть застенчивость, а может, и доброту.
    - Товарищ командир, а о себе вы нам ничего не скажете?
    - Правильно, обязан и о себе...
    Русанов коротко рассказал свою биографию: на каких самолётах летал, в каких условиях, какой налёт. Откуда родом, сколько лет уже служит, и где служил.
    - Если есть какие-то вопросы, задавайте, - закончил он.
    Вопросов задавать не стали, показывая всем видом, что "поживём-де, сами увидим, что ты за птица; а в вопросах - проку мало". Тогда начал задавать вопросы он: знают ли своих солдат? Что знают? Есть ли в звене люди с норовом? Оказалось, что есть и такие. Моторист Матвеев, например. Не хочет служить, грубит, плохо подчиняется.
    Русанов, занеся фамилию Матвеева в записную книжку, пообещал, что разберётся, в чём там собака зарыта. И неожиданно задал вопрос не по теме:
    - А чего не женитесь?
    - Так вроде бы рано ещё, - ответил Ручков и улыбнулся.
    - А чего вы сами?.. - спросил Черевков.
    - Не нашёл подходящей невесты. Если познакомите с хорошей, женюсь, - отшутился Русанов.
    Черевков немедленно застолбил:
    - А вы - приходите к нам в общагу. Выпьем, поедем в город... Там - с девочками познакомим.
    - Нет, Валера, выпьем мы с тобой - 18-го ноября. А пока - пить не будем: нет повода, - уклонился Русанов от тесного знакомства. И хотя никогда ханжой не был, из опыта уже знал, пить вместе с подчинёнными без серьёзного повода - не получится нормальных отношений на службе. Хватит с него Сашки Кирюхина.
    - А что у нас будет 18-го ноября? - спросил Черевков.
    Настала очередь изумиться Ручкову:
    - Вот чудик! Твой же день рождения!..
    - Фу, чёрт, и верно! - рассмеялся Черевков. И тут же перешёл в наступление: - А вы - что, боитесь свой авторитет подорвать?
    Русанов хотел оборвать нахала, но передумал.
    - Так авторитета, я вижу, ещё нет? Вот поработаем вместе, полетаем - тогда и посмотрим: подходим ли мы для застольной беседы? За столом - надо сидеть с тем, кого уважаешь. Так что, братцы кролики, не обижайтесь пока. Дешёвого авторитета - не хочется...
    Неожиданно разговорился застенчивый Ручков - даже румянец на щеках выступил:
    - Вы тоже, товарищ командир, не обижайтесь на нас. Как-то не так всё получилось.
    - Бывает. Я не обижаюсь, с этим - тоже торопиться не следует. Скоропалительность - плохой помощник. Так что, давайте, не будем спешить ни с дружбой, ни с обидами. Договорились?
    - Согласен! - горячо сказал Ручков.
    - Ладно, там видно будет... - пообещал Черевков с плутоватой хитрецой в голосе. - Мы не набиваемся...
    Русанова позвал техник звена, и Алексей ушёл, извинившись. А Ручков с укором спросил Черевкова:
    - Ты чего на него взъелся?!
    - А чего? Я ничего... - Черевков изобразил на лице невинность.
    Молодые лётчики принялись обсуждать, хороший новый командир звена или так себе?
    - По-моему, хороший, вежливый, - сказал Ручков. И добавил: - А главное - умный.
    - А по-моему - много на себя берёт! - упрямился Черевков.
    Оба ещё не ведали, чтобы узнать человека и судить о нём, нужно немало времени. Такова жизнь. Но жизни они не знали тоже - по молодости.

    9

    Николай Лодочкин, подавая документы в университет, скрыл, что его отец сидит в тюрьме - написал только одну фразу, которую по совету Тура занёс и в анкету, когда поступал на работу в райком: "Отец - Юрий Кононович Лодочкин, 1902 г.р. С семьёй не проживает. Где находится в настоящее время, не известно". Всё, с отцом было покончено.
    Потом было покончено легко и просто с вступительными экзаменами. Абитуриент Лодочкин подходил к столу и смотрел, как кто-нибудь из экзаменаторов "поправлял" разложенные билеты. Один билет лежал после этого криво - это и был "его" билет, с вопросами, на которые он был готов отвечать. Оставалось только взять и разыграть спектакль "подготовки" и самого "экзамена". Если надо было что-то написать, он брал чистый лист и писал. Никаких шпаргалок. Все "экзамены" были "сданы" на пятёрки.
    С 1-го сентября началась его учёба на вечернем отделении исторического факультета. Группа была стандартной - 25 человек: 17 парней и 8 девушек. Правда, некоторые из них были замужними, но Лодочкина это не интересовало теперь: стали приходить письма от Жанны.
    Мало кто интересовался и Лодочкиным: на вид - серый, внутренне - пустой. Его быстро оставили в покое. Да и уставали все после работы на своих производствах, поэтому на лекциях не отвлекались на постороннее. А после занятий уж и вовсе - голодные, устремлялись к автобусам, трамваям: спешили попасть скорее домой.
    Один Лодочкин не спешил - на занятия приходил с бутербродами. Да и общежитие, в которое Тур пристроил его, было от университета недалеко - он любил пройтись по бульвару пешком. Смотрел на вечерние фонари, витрины, вдыхал тёплый осенний воздух, заглядывался на далёкие звёзды и был благодарен за всё Павлу Терентьевичу. Если бы не он, не был бы Николай ни инструктором райкома, ни студентом. А кто мог бы подумать ещё 3 года назад, что Павел Терентьевич станет таким человеком - вторым секретарём райкома! Может, с его помощью удастся и Николаю пробиться в большие люди? Глаза его счастливо туманились, лицо делалось умиленным.
    В этот вечер Лодочкин неожиданно остановился возле кафе, работающего до 23 часов. Глядя в огромное окно-витрину, он заметил красивых девчонок - ели ложечками мороженое из ваз, смеялись. Рядом с ними был ещё столик - там одиноко сидел Василий Левчук, однокурсник. "Очкарик" был ещё сопляком - поступил учиться после 10-летки. Из-за туберкулёза лёгких его не взяли в армию, он устроился на работу в типографию корректором, и вот сумел пробиться ещё и сквозь конкурс. Высокий, с впалой грудью и серым невыразительным лицом, он был, как и сам Лодочкин, молчаливым и застенчивым и ни с кем не дружил. Свои прямые рыжеватые волосы он зачёсывал назад, открывая невысокий и почему-то морщинистый лоб. За стёклами очков, как в аквариуме вспугнутые рыбки, плавали его серые, напряжённые глаза. Парень этот всегда о чём-то мучительно думал, думал - должно быть, о тревожном и невесёлом. Наверное, от этого и завелись у него ранние морщины на лбу.
    И хотя Левчук был много моложе Николая и вызывал в нём даже неприязнь своим видом - как-то не по-хорошему, по-свинячьи был курнос (к большим очкам в чёрной оправе это, ну, просто никак не шло!) - тем не менее, Николаю захотелось поговорить с ним сегодня. Может быть, чем-то утешить или ободрить. Он угадывал в нём душу, похожую на свою: тоже истерзанную, несчастную. У них и фамилии начинались на "Л", в классном журнале стоят рядом. А главное, Николай никогда ещё и никого не утешал - всё больше его. И он решительно вошёл в кафе и направился к столику Левчука.
    - Не возражаешь? - спросил он, присаживаясь. - Ждёшь мороженое?..
    - А, это вы? - словно бы испугался Левчук. - Да вот, жду...
    Подошла официантка и поставила перед Левчуком вазочку. Николай, пока ещё не ушла, попросил:
    - Девушка, мне - тоже. 150 пломбира.
    Женщина удалилась, шлёпая по кафелю пола домашними туфлями, надетыми на голые ноги. Они грубо выглядывали из-под её короткого белогрязного халата. И Николай, брезгливо морщась, спросил:
    - Ты что, здесь где-то близко живёшь?
    - Да, на Короленковской.
    - С родителями?
    - Нет, у тётки.
    - А где же родные?
    Левчук поддел ложечкой из вазы мороженое и, не глядя на Лодочкина, но и не начиная есть, а держа ложку на весу, ответил:
    - Отец - погиб на войне. Мать - осталась в селе.
    - А тётка у тебя - по отцу, что ли?
    - Нет, мамина сестра. В городской библиотеке, в читальном зале, работает. Может, видели? Седая такая... очень худая.
    - Я туда ещё не ходил, - сказал Лодочкин.
    - Там - хорошо... - Левчук проглотил с ложечки. - Можно готовиться к лекциям. Ей - скоро на пенсию.
    - Кому? - не понял Лодочкин, отвлекаясь на подошедшую официантку.
    Левчук промолчал.
    - А, тётке, что ли?.. - Лодочкин тоже приступил к мороженому. - Старая, значит?
    - Нет, 53. Вы - "Наполеона"... Тарле - уже прочли?
    - Нет, ещё не достал. А что?
    - Интересный был человек. Маленький, из бедной семьи - а как пробился!..
    Лодочкин с любопытством уставился на сокурсника. Теперь он почему-то казался ему интеллигентом. Не верилось, что парень - из села. Только вот манера говорить - была у него странной. Какие-то убегающие всё время, ускользающие глаза. Совершенно не выдерживал встречного взгляда.
    Неожиданно для самого себя Николай продолжил:
    - Может, возьмём шампанского по бокалу?
    - Вы любите шампанское? - оживлённо удивился Левчук.
    - Люблю. А что?
    - Я - тоже люблю. Такое прекрасное вино! А многие - не хотят... А я вот - водку пить не могу.
    Николай сходил к стойке буфета и вернулся с двумя бокалами пузырящегося, играющего вина. Левчук отпил сразу полбокала, с жадностью - словно у него был не проходящий жар. Через минуту он уже слабо зарумянился, заблестели глаза.
    Из кафе они вышли вместе. По бульвару прошла поливальная машина, и асфальт мокро и темно блестел, отражая в лужах огни уличных фонарей. Чёрные стволы акаций таинственно замерли. И таинственными казались проходившие мимо женщины - неведомые, каждая со своей тайной. После них оставался в воздухе тонкий запах нежных духов. Этот воздух зашептался о чём-то с листьями, взволновал. Было тепло. В чёрном небе мерцали зелёные звёзды. Куда-то хотелось... Не хотелось оставаться одному. И Лодочкин вздохнул.
    - Коля, у вас есть девушка? - негромко спросил Левчук.
    - Нет, здесь нету, - с грустью ответил Лодочкин.
    - У меня нет тоже, - эхом отозвался Левчук. - Никогда не было...
    Лодочкин всё больше проникался сочувствием и непонятной жалостью к этому одинокому и неуверенному в себе парню. Ему захотелось с ним дружить. Может быть, опекать его - больного, слабого. Делиться с ним печалями - с Туром не поделишься. А этот - чуткий, поймёт. Робкие - всегда понимают...
    Возле Короленковской они долго стояли, пожимали руки и, наконец, распрощались с чувством необходимости друг другу. А может быть, с чувством какой-то незаконченности, ощущения необходимости продолжения чего-то. Может, дружбы? Лодочкину казалось, что теперь он - уже не так одинок в этом чужом городе, где тепло в сентябре, живут благоухающие женщины и у всех есть свои тайны.
    В общежитии его ожидало письмо от отца. Отец писал из лагеря, находящегося где-то аж под Норильском, где холодно и нет волнующих ночных запахов. Сердце у Николая почему-то упало, и дрожали руки, когда вскрывал конверт, а затем стал читать письмо.
    Отец жаловался, не осталось зубов, тяжело болен. Просил прислать хоть немного денег, чтобы дать санитарам и фельдшеру, у которых теперь лежит в бараке. Письмо было плаксивое, длинное. Отца было жаль. Но пуще жалости прожигал душу страшок: зачем он пишет ему сюда, на общежитие? Не мог, что ли, через мать известить? А если бы его письмо попало в чужие руки? Ни о чём не думает, старый дурак! Возьмут вот, турнут из райкома, и прощай тогда всё будущее...
    Тут же решил, что денег пошлёт. Но попросит отца не писать ему больше сюда. Пока не наладится у него здесь своя жизнь. Нельзя же вот так, в самом деле!..
    Жалость к отцу сменилась злостью, непонятной обидой. А тут ещё в тумбочке ничего, кроме колбасы и кефира не оказалось. "Ему там, видите ли, тяжело. А мне здесь - сладко, что ли? 28 лет скоро, а я - и жизни-то ещё не видел! Ни хрена эти старики ни о чём думать не хотят - только о себе..."
    Не знал Лодочкин, что его отец умирал на тюремной больничной койке от прободной язвы желудка. Если бы знал, может, не сердился бы. Да и пожаловался-то ему отец единственный раз в жизни, когда уже стало невмоготу.

    10

    На высоте 9000 метров Русанов дошёл до расчётной точки в Баренцевом море, развернул свой бомбардировщик на обратный курс и залюбовался береговой чертой Кольского полуострова впереди. Издали она была похожей на извилистую беловатую кайму. Берег в районе мыса Святой Нос природа создала из сплошных скал, и волны, сшибаясь с гранитом, всегда разбивались и пенились. Пустынное море внизу, безлюдный район впереди создавали в душе ощущение полного одиночества в этом северном крае, где ничего не менялось вот уже тысячи лет. Водная и береговая пустыня, вечная тишина и собственная затерянность в этом мире невольно настраивали на мысли о том, что ты - песчинка в небе, а вокруг - Бесконечность. Зачем всё, не понять...
    - Командир! - позвал штурман из передней кабины. - Доверни влево на 5, чтобы выйти на Гремиху. От Гремихи - пойдёшь на приводную аэродрома.
    Гремиха - это единственный населённый пункт рядом с устьем небольшой реки Иоканги. Подворачивая на это рыбацкое село в 6 десятков дворов, Алексей, оторвавшись от своих мыслей, заметил в воздухе странный серый предмет, похожий на луковицу, вытянутую книзу. Внимательно вглядываясь и приближаясь, он ошпарено подумал: "Да это же - американский воздушный шар! Вот он, какой на самом деле!.."
    Из сообщений командования на предполётных подготовках Алексей знал, что американские спецслужбы, расположенные в северо-восточной части Норвегии на двух пустынных островах, начали запускать в сторону Кольского полуострова, на Архангельск и дальше, куда удастся долететь, воздушные шары, начинённые так называемой "антисоветской литературой". В гондоле каждого такого шара установлено автоматическое устройство, которое выбрасывает вниз через каждые 5 часов полёта очередную порцию брошюр, отпечатанных на русском языке. Иногда эти шары опускались с недосягаемой для наших истребителей высоты на досягаемую. Тогда аэродромные радары, следящие за шарами, сообщали об этом на командные пункты, те поднимали в воздух дежурные звенья истребителей, и начиналась охота. Ещё Алексей знал от лётчиков-истребителей, служивших с ним на мончегорском аэродроме, что за каждый сбитый диверсионный шар им обещано вознаграждение в размере 5 тысяч рублей. Однако эти шары пролетали над Кольским на слишком большой высоте, и сбить хотя бы один из них никому ещё не удалось. Но где-то под Новосибирском, будто бы, уже сбивали.
    "А тут - сам вот опустился!" - обрадовался Алексей и, переключив рацию на канал службы постов наземного наведения, доложил:
    - Я - "Сокол 406", вижу в районе Гремихи шарик соседей с норд-веста. "Лестница" - 9100, наводите!
    На призыв Алексея откликнулся какой-то близкий к нему радар - уж очень хорошо был слышен его голос.
    - 406-й, 406-й, я - "Глаз"-3", "Глаз"-3", как меня слышишь?
    - Хорошо слышу, 406-й.
    - Значит, так, "6-й", работай - на поражение! Маленькие - ещё не поднялись, "посылку" - мы только обнаружили. Подойдут, помогут тебе, если не справишься сам. Как понял?
    - Понял, работать на поражение, я - "406-й".
    - "6-й", "ручей" тебе - 194, ты идёшь почти правильно, но - доверни чуть левее. Как понял?
    - Понял, понял! - радостно откликнулся Русанов, отпуская кнопку радиостанции и нажимая поочерёдно на пневмоклавиши перезарядки пушек, сначала на левую, потом на правую. Затем вытянул на себя боевой прицел, установленный чуть выше приборной доски. Он перекрывал ему теперь своими золотистыми кольцами с градуировкой и ромбиками обзор на лобовом стекле кабины. Алексей знал, цель - в данном случае воздушный шар - имеет размеры 80 метров в длину и 30 по ширине. При подходе к шару на расстояние 600 метров нужно загнать его силуэт в золотистую окружность, затем вращением рукояти на прицеле обрамить силуэт ромбиками, повести носом фюзеляжа по направлению движения шара, и открыть огонь на поражение. Пушки, как только будет надо, выстрелят сами - сработает автоматика.
    Алексей подошёл к шару и увидел его полностью - вот он! Опутан весь не то верёвками, не то капроновой сетью. Алексей вспомнил, что на левой пушке у него установлен фотокинопулемёт для стрельб по учебному "воздушному конусу". Стрельбы эти не состоялись вчера из-за облачности, но "фэ-кэ" с пушки не снят, и Алексей включил его в работу. А в следующие секунды шар-враг уже загорелся от попавших в него снарядов - видимо, взорвался газ - и надо было резко уходить от него в сторону, чтобы не столкнуться с этим горящим факелом, падающим вниз.
    - Ур-р-а-а! - закричал Алексей, ошалев от радости. И тут же сообщил "Глазу"-3" о том, что задание выполнил и цель уничтожена.
    Кричали "ура" и штурман, который всё видел, и радист, который ничего не видел, сидя в самом хвосте, но уже всё знал от штурмана. Ну, а главные поздравления были, конечно, потом, на земле, когда "аэрофотики" проявили в лаборатории киноплёнку и увидели кадры с горящим шаром и точным (до секунды) временем в уголке каждого кадра, где автоматически фотографировались в виде окружности с циферблатом часы, установленные на фотокинопулемёте.
    Радость Алексея и ликование по поводу везенья не закончились одним денежным вознаграждением. Через месяц ему повезло ещё раз - присвоили очередное звание "капитан", что явилось для него полной неожиданностью. Обычно офицеры узнавали о таких повышениях заранее. Начинался так называемый "аттестационный период", командиры эскадрилий писали на имя командира полка "докладные" о том, что такие-то их лётчики, техники и штурманы выслужили в своих званиях полагающийся им срок и достойны присвоения очередных воинских званий в соответствии с занимаемыми ими должностями. К "докладным" присовокуплялись положительные "аттестации" на каждого офицера, командир полка их утверждал и передавал все эти документы начальнику строевого отдела полка. Тот сверял, соответствует ли должность, занимаемая каждым офицером, его новому званию, на которое он аттестован (командир звена, например, мог расти до капитана, а командир эскадрильи до майора), и готовил после этого всю кипу документов к отправлению в штаб дивизии. В штабе дивизии эти документы тоже утверждались, накапливались по мере их получения из всех полков и после всего этого отправлялись в Петрозаводск, в штаб Воздушной Армии, которой командовал генерал-лейтенант Изотов. Такое происходило раз в году, обычно осенью. Командующие Воздушными Армиями имели право присваивать звания своим офицерам только до подполковников. "Полковников" и "генералов" присваивала Москва.
    Генерал-лейтенант Изотов был командующим, который не любил подписывать целый мешок документов на присвоение офицерам очередных званий, и каждый год затягивал эти "присвоения" до полугода - такой уж был норов у человека. В дальних частях, таких, как на Кольском полуострове или под Архангельском, никто из рядовых офицеров ни разу не видел этого генерала, но, зная о его норове, дружно ненавидели. О нём ходили разные, но не противоречивые, разговоры: "Заядлый охотник, бабник и рыбак. Ни одна крупная охота или рыбалка не обходятся без него. При его штабе есть даже неофициальная "служба", состоящая из опытных егерей, рыбаков и лесных банщиков с самоварами и девками-доброхотами".
    "Любит изображать из себя Сталина: уж если что-то скажет или пообещает, то решения своего не изменит даже в том случае, если оно безумно".
    Имя у этого самодура было, как у покойного вождя международного пролетариата - Владимир. Свою подпись на документах он изображал так: "Вл. Изотов". За что и приобрёл кличку: "Вэ-эЛ". "Вэ-эЛ" идёт!", "Вэ-эЛ" к нам едет!" И если этот "Вэ-эЛ" прилетал в какой-нибудь полк без своих егерей или без рыбаков и девок, там тотчас же организовывали ему всё это из местных и кидались искать, у кого есть самовар ("Вэ-эЛ" пил чай только из самовара) и где водятся доступные "курвопадки".
    Была у Изотова и ещё одна кличка - "Иезуитов". Этой наградили его за паскудную привычку задерживать очередные звания.
    Всё это Русанов о генерале слыхал, но он не интересовал его совершенно - не было причины. И вдруг на все Военно-Воздушные Силы СССР прогремел случай, произошедший из-за самодурства "Вэ-эЛа". Для самого генерала он закончился позором, а вот Русанову из-за него повезло. Видно, недаром родилась на Руси поговорка: "Кому - война, а кому - мать родна". Волею этого случая Русанов был представлен пред грозные очи маршала Жукова, прилетевшего на Кольский полуостров разбираться в чрезвычайном происшествии. Однако на Русанова из его очей полыхнули не молния и уничтожающий гром, а удивление, заставившее маршала не только запомнить фамилию Алексея, но и сохранить в своей перегруженной памяти светлый образ понравившегося ему лётчика...


    В тот укороченный рабочий день (была суббота) шифровальщик штаба Воздушной Армии в Петрозаводске капитан Терехов долго возился над расшифровкой телеграммы из Москвы, поступившей к нему под грифом "совершенно секретно". В ней сообщалось о том, что в воскресенье, то есть, завтра, с аэродрома на севере Англии взлетит на высотном бомбардировщике подполковник британских ВВС Петушков и возьмёт курс на Кольский полуостров с выходом на все его стратегические военные аэродромы. Задача у пилота Петушкова сфотографировать эти аэродромы, начиная с Североморского, и закончив аэрофотосъёмку аэродрома Алакурти на юге, вернуться обратно на базу через воздушные пространства Финляндии, Швеции и Норвегии. О самом пилоте Петушкове Дмитрии Васильевиче сообщалось, что он уроженец Смоленской области, находился с 1943 года в германском плену в концлагере, который отошёл после разгрома Германии к оккупационной зоне Великобритании, где и был завербован как бывший лётчик СССР на службу в Англии. Далее советский разведчик "Икс" (так был назван этот человек, вышедший в эфир на внеочередную, не запланированную радиосвязь, чтобы сообщить в Москву о вылете предателя и его маршруте), рискуя жизнью, предупреждал, что самолёт, на котором полетит Петушков, способен набрать высоту 19 тысяч метров и потому может быть перехвачен только во время проведения аэрофотосъёмки, если над Кольским полуостровом появится облачность не менее 6 баллов. Пилот будет вынужден снизиться под облака и станет досягаемым для наших истребителей.
    В конце телеграммы следовал приказ министра Обороны СССР: усилить утреннее дежурство в воздухе над всеми аэродромами Кольского полуострова и сбить вражеский самолёт в случае его снижения на досягаемую высоту. Время появления врага над Кольским без опознавательных знаков спланировано на рассвете, когда будет самое удобное для аэрофотосъёмок, "косое", солнце.
    Заканчивался приказ простыми и ясными словами: "В случае, если вражеский самолёт-нарушитель будет сбит над советской территорией, а его экипаж выбросится на парашютах, наземным службам обеспечить захват экипажа до пересечения границы живьём".
    Текст секретной шифровки был длинным, а главное, интересным для Терехова. Капитан даже представил себе не только русского лётчика Петушкова, которому теперь было уже 35 лет, но и советского разведчика "Икс", который каким-то образом всё узнал о Петушкове и, очевидно, ему пришлось выйти на рискованную радиосвязь в последний момент, чтобы советские лётчики успели встретить Петушкова в воздухе, если будет облачность. Наверное, молил там Бога, чтобы тот послал эту облачность над Кольским. Одним словом, в скучной жизни шифровальщика Терехова ещё не было такой интересной и такой трудной расшифровки, заставившей его потратить много времени и даже пофантазировать: как предатель будет взлетать где-то ночью с аэродрома в северной части Англии, как он будет волноваться, подлетая на рассвете к покинутой им родине, а там его встретит сначала облачность, а потом и наши лётчики, ждущие его с заряженными пушками под самыми облаками. "Ну, гостюшка, получай-ка свинцовый гостинец!.."
    К сожалению, капитан Терехов умел красиво фантазировать, но совершенно не был готов к разговорам с высоким начальством, которого всегда боялся, будучи тихим и робким штабником нижнего ранга. А тут ему предстоял доклад самому командующему, да ещё спешащему на охоту где-то в далёком лесу, с баней и девками. У него и ружьё уже было с собою и любимая собака, и трое штабных попутчиков, успевших переодеться для жизни в лесу. Оставалось лишь спуститься всем вниз, на первый этаж, пройти с ружьями и собаками к своим машинам, шофёры подвезут честную компанию к вертолёту за городом, и начнётся для всех красивый мужской праздник.
    Обо всём этом знал начальник шифровального отдела и прямой начальник Терехова майор Валяев, когда подчинённый явился к нему с расшифрованной телеграммой из Москвы и доложил:
    - Товарищ майор, вот расшифровка телеграммы из министерства обороны для нашего командующего. Очень важная и совершенно секретная!
    - Вот и хорошо! - обрадовался майор возможности подставить командующему вместо себя своего подчинённого. - Беги вниз, - он выглянул в окно, увидел с высоты третьего этажа, что машины ещё стоят, продолжил: - сейчас там будет командующий, сам ему и вручишь!
    - А почему - я?.. - испуганно спросил Терехов.
    - Да потому, что ты - в курсе текста телеграммы и сможешь ответить на любой вопрос генерала. А я - этой шифровки ещё не знаю, читать - уже некогда: командующий сейчас уедет. Беги, пока не уехал! Сегодня - суббота, он на охоту собрался...
    - Слушаюсь, товарищ майор! - Терехов сделал "кругом марш" и помчался из кабинета начальника вниз.
    "Вэ-эЛа" он догнал уже возле его "Победы" с лающим от радости псом, разбрызгивающим слюну.
    - Товарищ генерал! - прокричал Терехов, останавливая командующего. - Вам лично - срочная шифровка из Москвы!
    - От кого? - обернулся Изотов с недовольным лицом рассерженного бульдога и злыми глазами змеи, собирающейся ужалить.
    Терехов так растерялся, что проглотил даже фамилию министра Обороны, а назвал только фамилию отправителя телеграммы. И добавил:
    - Из министерства обороны, товарищ генерал.
    Изотов зло рассмеялся:
    - Не знаю такого! - махнул Терехову рукой, договорил: - В понедельник покажешь шифровку... - Сел в машину вместе с прыгнувшим псом, проговорил уже шофёру: - Поехали!..
    Фыркая и урча моторами, машины рванули с места и, обдав Терехова выхлопными газами, выехали со двора. Онемевший от ужаса шифровальщик стоял на месте, не представляя, что делать, а Изотов в это время, покачиваясь на заднем сиденье и поглаживая пса, размышлял: "Что может быть срочного для меня не из штаба ВВС, а из министерства обороны? Только 2 обстоятельства: сообщение о предстоящей войне или о каких-то боевых действиях на границе. Ни того, ни другого на территориях сопредельных с моей армией государств, насколько мне известно, не предвидится. Значит, до понедельника ничего не произойдёт, потерпит любое дело. Опять какая-нибудь политическая демагогия об укреплении дисциплины и бдительности..."
    Терехов, опомнившись от первого шока, вбежал в кабинет Валяева и, объяснив, что произошло во дворе, посоветовал:
    - Может, товарищ майор, надо связаться с командиром вертолёта по радио, чтобы тот доложил генералу, о чём тут идёт речь... - Терехов положил на стол своего начальника расшифровку.
    Валяев, прочтя текст, побледнел, но совету Терехова не внял:
    - Вы что, товарищ капитан, предлагаете рассекретить такой документ и передать его в эфир по радио? На весь мир?
    - Ну, зачем же так, товарищ майор? Можно ведь сообщить генералу как-то косвенно о том, что дело очень серьёзно и ему нужно вернуться в штаб.
    - Вы полагаете, что генерал Изотов изменит своё решение?
    - Но ведь это - государственное дело!
    - Хорошо, - согласился опытный Валяев, - вот вы и займитесь этим!
    - Чем "этим"?.. - испугался Терехов.
    - Возвращением генерала в штаб.
    - Но почему я?..
    - А кто, по-вашему, не сумел объяснить командующему суть дела сразу? Вот и исправляйте свою ошибку.
    - Да он же и слушать меня не стал! Сел в машину, и только облачко от него...
    - Ничего не хочу знать, товарищ капитан! Что там было и как? Объясняйтесь теперь сами...
    - Как я с ним объяснюсь сейчас? Только в понедельник, когда будет уже поздно...
    - Повторяю вам: я - ничего не знаю! Как хотите, так и действуйте... Надо было раньше расшифровку закончить! А вы - когда пришли ко мне?..
    - За час до конца рабочего дня. Время ещё было!
    - Да? - Валяев уставился на Терехова. - И вы сумеете это доказать генералу?..
    Дальше, как любил говорить Терехов, всё пошло по "закону пакости". Он познал этот "закон" ещё во время войны на собственной шкуре, сделавшись робким на всю оставшуюся жизнь. И хотя войны теперь не было, но "закон" этот продолжал действовать - в России всегда всё получается почему-то именно по нему...
    Никакого барражирования дежурных истребителей над Кольским полуостровом организовано не было в тот воскресный день, когда самолёт Петушкова появился на рассвете над советской территорией, закрытой, как всегда, облаками. Вынужденный снизиться до высоты 7000 метров, лётчик нервничал напрасно - в воздухе не было ни одного истребителя. Петушков сфотографировал аэродром в районе Рыбачьего, затем Североморск и направился к Тайболе, когда первые 2 пары "мигов" поднялись, наконец, в воздух и устремились в погоню, наводимые с земли своими радарами. Один из них кричал на своей волне: "Разрешите сбросить подвесные баки? Ухо-о-ди-ит, не могу догнать!.." Не получая ответа от руководителя полётами (тот делал вид, что не слышит, а сам решал дилемму, кто будет платить за подвесные баки, он сам или вычтут потом из зарплаты лётчика), лётчик сбросил, наконец, подвесные баки на свой страх и риск. И уже стал догонять врага без опознавательных знаков, но дать по нему залп из пушек не успел - кончился керосин в основных баках из-за работы двигателя на форсированном режиме. Пришлось лётчику катапультироваться над тундрой, а в итоге были потеряны не только подвесные баки, но и дорогостоящий самолёт. Свой, а не вражеский.
    Над Мончегорском нарушителя границы догнала ещё одна пара истребителей, но сбить не смогла из-за того, что "не стреляли" совершенно исправные пушки - оказывается, впопыхах тревоги дежурные вооружейники забыли перед взлётом подсоединить к патронникам пушек ленты звеньев со снарядами.
    А предатель Петушков уже спокойно подходил к аэродрому Африканда и фотографировал, затем вышел на Алакурти, опять сфотографировал и ушёл с набором высоты за облака в сторону Финляндии, затем Швеции и Норвегии и вернулся на свой аэродром целым и невредимым.
    Расследовать бардак, произошедший на аэродромах, подчинённых генералу Изотову, прилетел из Москвы заместитель Булганина, прославленный маршал Жуков, возвращённый после смерти Сталина почти к прежней своей власти. Нрав у маршала был покруче, чем у "Вэ-эЛа", а ум намного светлее, и началось следствие...
    На мончегорском аэродроме Жуков появился сначала у истребителей, а потом заехал и в штаб полка бомбардировщиков, где командиром был Селивёрстов, уже снятый однажды с этой должности, когда служил в Закавказье. Поэтому, когда Жуков его спросил: "Ну, что, полковник, у тебя здесь тоже бардак?", тот, чтобы спастись, неожиданно нашёлся:
    - Никак нет, товарищ маршал. У нас - хотя мы и не истребители - есть уже сбитый в воздухе американский воздушный шар.
    - Как это? - удивился Жуков, не веря. - Давай-ка, рассказывай, это интересно...
    Селивёрстов рассказал.
    - А не врёшь?! - строго спросил Жуков.
    - Можно вызвать экипаж...
    - Давай! Как, ты сказал, фамилия лётчика?
    - Старший лейтенант Русанов, товарищ маршал!
    - Смотри ты, и фамилия какая хорошая!
    - Парень и внешне хорош! - похвалил командир полка, угадывая, что настроение у Жукова вроде бы меняется к лучшему. - К тому же - умный, толковый офицер... - Селивёрстов опять испугался: "Не переборщить бы! Вдруг Русанов оробеет и не понравится этому грозному маршалу..."
    Жуков и Русанову показался грозным, когда привезли его срочно в штаб и поставили перед маршалом. Невысокого роста, коренастый, грубоватый на вид, маршал казался сердитым, с отвислыми от недосыпаний и затаённой скорби щеками. Солдаты говорили про него, что "хороший мужик, "свой" - всех угощал папиросами в курилке, шутил". А теперь вот - одни внимательные глаза чего только стоили! Вон как уставился ими, словно видит насквозь...
    - Товарищ маршал, старший лейтенант Русанов по вашему приказанию прибыл!
    - Вольно, лейтенант!
    - Я - старший лейтенант, товарищ маршал.
    Жуков усмехнулся, взглянув на обмершего Селивёрстова. Но к Русанову обратился уже без улыбки:
    - Ты же вот - тоже не договорил моё звание до конца. Я - маршал... Советского Союза.
    - Я подумал, что вы - разжаловали меня. Не предъявив даже, - добавил Русанов, сглатывая обиду, - никакого обвинения.
    - Ох, ты какой!.. - удивился Жуков, разглядывая статного, симпатичного на вид, офицера. - Почему ты решил, что я - самодур?
    Русанов молчал.
    - Говори, не бойся... - поощрил Жуков.
    - Слыхал от фронтовиков, товарищ маршал, что... будто бы случалось уже такое.
    Жуков, наконец, улыбнулся:
    - Да, случалось. Иногда. Но обвинения - я всё-таки предъявлял. Никого ещё не снимал не за дело. То есть, по дурости характера, что ли.
    - Я верю вам, товарищ маршал Советского Союза! - твёрдо произнёс Русанов. - Прошу извинения...
    - За что? - поднял голову Жуков и снова внимательно смотрел Русанову в глаза.
    - Ну-у... за то слово... Хотя я так и не думал вовсе. Но я - не такой...
    - А какой ты? - Жуков уже улыбался ему открыто.
    - Ну-у... не грубый, что ли. Просто характер подводит иногда, когда вижу несправедливость.
    - Как тебя звать?
    - Алексеем Ивановичем, товарищ маршал Советского Союза.
    - Трудно тебе придётся в жизни, Алексей Иваныч. Это - я по себе знаю.
    - Да, - согласился Русанов серьёзно, - в армии служить нелегко.
    - Служить - везде нелегко, запомни это. И характер - придерживай.
    - Слушаюсь, товарищ маршал!
    - Ладно, я тебя не за этим позвал... Ты, говорят, воздушный шар сбил?
    - Так точно, товарищ маршал, было дело.
    - А не врёшь?..
    - Это легко проверить, товарищ маршал.
    - Как?
    - Есть фото-киноплёнка... - Русанов объяснил, что для учебной стрельбы по воздушному конусу устанавливают над пушкой и ФКП. В тот день ФКП стоял тоже - техник забыл его снять, а он вот вспомнил о нём и воспользовался.
    - Ну, что же, поздравляю тебя, молодец! - Жуков пожал Русанову руку и отпустил его. Когда тот вышел, обратился к Селивёрстову: - Садись, полковник, закуривай... Один ты порадовал меня своим лётчиком. Хороший парень! Холостяк, что ли?
    - Холостой, товарищ маршал.
    - Ну вот, а женатые, умудрённые жизнью мужи уезжают на охоту, вместо того, чтобы организовать отпор противнику! Парятся там в бане... Я его выпарю теперь так, что долго не забудет бардак, который он здесь развёл. Наш разведчик в Англии - рисковал жизнью, выйдя на незапланированную радиосвязь, чтобы сообщить нам о вылете, а какой-то самодур... - вот кто самодур, а не я! Мы его снимем с этой должности, и это будет по справедливости! А Русанова - надо поощрить... Представь его к присвоению капитана...
    Такой был разговор.
    Жуков уехал в Москву, а новый командующий Воздушной Армией, принявший дела у генерала Изотова, вызвал Алексея Русанова к себе в Петрозаводск - хотел лично поздравить с присвоением очередного звания "капитан", а заодно вручить и премию за сбитый воздушный шар.

    11

    Из Петрозаводска Алексей Русанов возвращался после встречи с командующим армией уже в звании капитана, купив себе билет на проходящий поезд "Москва-Мурманск", идущий через Ленинград и Петрозаводск. В вагон он вошёл с какой-то интеллигентной старушкой, которую никто не провожал. Места у них оказались в одном купе, но у него нижняя полка, а у неё верхняя. Естественно, он уступил ей своё место. Красивая пассажирка лет 45, ехавшая в этом купе, заметила старушке:
    - Какое счастье, что времена, видимо, меняются, и снова в нашем жестоком обществе появляются воспитанные молодые люди!
    Откуда знать было Алексею, что через год дочь этой женщины ворвётся в его жизнь невесёлой судьбой. Да и с её матерью он даже не познакомился, не поинтересовался, куда и зачем она едет - мало ли пассажиров в вагоне!.. Хотя именно эта была особенной и на вид - резко выделялась из общей массы людей. В больших синих глазах проступало страдание и благородство. А в осанке и общем облике угадывались былая красота и умение держаться. Казалось, она безучастна ко всему, что было рядом - к пассажирам, чемоданам, подрагивающему от езды грязному полу. Но стоило понаблюдать за нею и присмотреться, и тогда выяснялось, что всё она видит и замечает, но при этом то ли вспоминает о чём-то, а может быть, думает под монотонный перестук колёс. Судя по билету, ей предстояло ещё более 1000 километров такого пути - всю жизнь можно вспомнить, до самых мелких подробностей...
    Алексей, лежавший уже на верхней полке (другая верхняя, напротив, осталась свободной, когда поезд пошёл), услыхал странный вопрос внизу:
    - ... очень приятно познакомиться. А вы, как говорят теперь: "случайно, не из "бывших", Людмила Алексеевна? - прозвучал голос старушки.
    - А почему вы так решили, Валентина Сергеевна? Вы сами-то... похоже, из "бывших" тоже, нет?
    - Ну, коли мы поняли это, стало быть, нет смысла нам и таиться... - сдалась старушка. - Породу - сразу видать! И в лице, и в осанке, в умении держаться. А ехать нам вместе, вероятно, ещё долго... так что приятно не только познакомиться, но и поговорить откровенно. По вашим морщинам у губ, Людмила Алексеевна, или, как называют их, складкам скорби, жизнь и у вас была нелёгкой, хотя вы и много моложе меня.
    - Вы угадали, Валентина Сергеевна: не приведи, Господь, такую жизнь моей дочери, к которой я еду в Оленегорск! А она у неё, видимо, поворачивает к такой же горечи. Недаром говорят, несчастья родителей часто передаются, как наследственность, и детям.
    - Да, это так, - вздохнула внизу более старая собеседница. - Ну, да, может, Бог даст, вашу дочку обминёт горькая судьба. Сколько ей лет?
    - 24-й пошёл. Развелась с пьяницей мужем и завербовалась работать на севере. Детей, к счастью, не завела...
    - Ну, тогда ещё не всё потеряно, если избавилась от такого мужа! А на кого она у вас похожа? Если на вас, то не пропадёт.
    - На меня. Только ведь, не родись красивой, родись, говорят, счастливой! А у меня моё счастье быстро кончилось. И начались сплошные несчастья... Я - тоже в свою маму пошла невесёлой судьбою.
    - А что с нею произошло? Жива, нет?..
    - Отравилась в 37-м году. По происхождению она - урождённая от старинного дворянского рода Берсеневых-Оболенских. Её муж, мой, стало быть, отец, тоже был дворянином, царским офицером. В гражданскую войну служил на стороне белых, в армии генерала Деникина. В 20-м году мне было 10 лет, когда я с мамой находилась в Крыму, но не в Севастополе, а где-то в глухом месте. И там мама узнала, что её родители уплыли вместе с людьми генерала Врангеля за границу, а нас, получается, бросили... Отец мой - тоже куда-то подевался в той неразберихе, неизвестно, куда. И мама призналась мне позже, уже в 37-м году - мы жили все годы, после гражданской войны, в Мариуполе - что прокляла своих родителей, когда подумала, что они её бросили. А в 37-м её случайно встретил один бывший офицер и сообщил, что они не уплыли за границу, а остались в Севастополе, намереваясь забрать нас с мамой, чтобы уехать куда-то к знакомым в Финляндию. Но... в Севастополь ворвались войска красных, и мои дедушка и бабушка погибли на глазах этого офицера в какой-то перестрелке. Получилось, что моя мама прокляла их напрасно, и решила, что все бедствия, выпавшие на её долю в Мариуполе, происходили из-за этого. А когда узнала от влюблённого в неё сотрудника НКВД, что её хотят арестовать как "врага народа", отравилась. Бежать из Мариуполя ей было некуда, а очутиться в тюрьме казалось ужасным.
    - Да, это ужасно, - согласилась внизу собеседница. - Я тоже выслана из Петербурга в Петрозаводск за своё происхождение, и знаю, что это такое! Ну, а что сталось с вами?..
    - Моего отца мама так и не отыскала: видимо, погиб. Родом он был из Екатеринослава. В 28-м году, когда я закончила учёбу в школе, мама повезла меня устраивать в университет, который открылся там, по-новому в Днепропетровске, где застряла в гражданскую войну моя бабушка по отцу. Хотя она была состоятельной в прошлом, её почему-то новые власти не тронули. Её муж, бывший статский советник, купил в Екатеринославе небольшой дом, а после гражданской войны умер, и о ней, видимо, просто забыли. Вот у неё я и остановилась жить, поступив в университет на факультет иностранных языков. Французский я знала с детства, поэтому выбрала себе немецкий. У бабушки всё ещё водились и золотые броши, другие драгоценные украшения, которых ей хватило, пока я училась, аж до 33-го голодного года, в котором она и умерла. Я продала её домик, и уехала в Мариуполь - сама выбрала себе направление туда преподавать немецкий язык в школе. В детстве я любила этот портовый город, да и мама осталась там - не захотела уезжать от моря к свекрови в Днепропетровск. И началась моя взрослая жизнь в Мариуполе.
    Там влюбился в меня красивый парень из рабочей семьи, Володя Куликов, который был младше меня на один год. И я вышла за него замуж - тоже по большой и нежной любви. Он был таким добрым, что просто не верилось, что рос в грубой рабочей среде.
    - А почему вы говорите, "был"? Он что, умер?
    - Ну, вот вы и подвели меня к ответу на главный вопрос: почему появились у меня возле губ "складки скорби". Во-первых, в 37-м отравилась мама. А когда у нас уже была 6-летняя дочь, началась война. Володю призвали в армию вместе с сыном нашего соседа Василия Антоновича Визнюка, начальника отдела кадров металлургического завода, на котором работал и его сын, и мой Володя.
    Германские войска так стремительно наступали на Украину, что я едва успела получить от мужа письмо. Он написал, что находятся с соседом под Москвой и готовятся к обороне столицы. Указал номер полевой почты, вот и все сведения. А завод здешний уже готовился к эвакуации. И Василий Антонович, узнав, что директор и завуч моей школы уже эвакуировались, а учителя остались в неведении, куда им уезжать и какая организация будет этим заниматься, включил меня с дочкой в список на эвакуацию служащих своего завода. На другой день сообщил и название сейнера с номером 19, который повезёт нас из Мариуполя в Азов, а дальше уже на поезде, до Первоуральска - конечный пункт назначения.
    Но в день отплытия я опоздала в порт на 40 минут из-за внезапного расстройства желудка у Тани - начались рвоты, понос. Видимо, что-то съела плохое в спешке. И пока я возилась с нею, сойдя с грузовика на обочину дороги, машина уехала, не стала дожидаться нас. Потом мы добрались на попутке, но мой "19-й" сейнер уже отплыл от причала и тут же попал под бомбы немецких самолётов, налетевших на порт. Сейнер пошёл ко дну, не успев покинуть порт, и никто из пассажиров, находившихся в трюме, не спасся.
    - Так, выходит, вам крупно повезло...
    - "Повезло"! - горестно вздохнула Людмила Алексеевна. - Слушайте, что из этого "везения" вышло... Василий Антонович Визнюк находился во время бомбёжки на другом пароходике, который ещё не отплыл, и видел, как затонул сейнер, на котором должна была находиться я, и что никто не выжил. Он доехал до Первоуральска, и уже оттуда переписывался со своим сыном, который воевал вместе с моим мужем. Вот от сына Визнюка Володя и узнал страшную для него новость о моей гибели вместе с дочкой!
    - О, Господи! - воскликнула Валентина Сергеевна. - Действительно, какое уж тут везенье!
    - Врагу своему не пожелала бы я такого счастья!
    - Что, погиб и муж?!.
    - Нет, судьба моя оказалась ещё злее!
    - Господи, да за что же вам такое?..
    - Сейчас скажу, за что... - Людмила Алексеевна всхлипнула внизу. - Когда Мариуполь освободили от немцев и стала возможной переписка, я отправила мужу письмо на его полевую почту. Мне ответили, что рядовой Куликов Владимир Иванович, 1911 года рождения, выбыл из части по ранению в госпиталь войсковой части такой-то, обращайтесь туда. Обратилась. Нескоро, но пришёл ответ, что муж в 1942 году находился на излечении в госпитале города Фрунзе Киргизской ССР, откуда выписался, как непригодный к строевой службе из-за ранения в коленный сустав правой ноги. Начала разыскивать, где проживает. Оказалось, остался во Фрунзе, как было указано в извещении, "вместе с женою и двумя детьми".
    - Так, может, это не ваш муж, а однофамилец?.. - предположила внизу собеседница.
    - Сначала и я так подумала. А потом решила всё же проверить... Хотела написать письмо, чтобы выяснить всё, но передумала: а вдруг это всё-таки он? Письмо получит жена и может не показать его ему. Поеду! Война к тому времени окончилась, у меня были каникулы в школе, получила отпускные деньги, и поехала... От судьбы, думаю, всё равно не уйти, так буду знать хотя бы правду!
    11 дней добиралась. В Средней Азии стояла жара, духота, да ещё мысли тяжёлые в голове - извелась вся, на чёрта похожа в зеркале! Не заявляться же к чужим людям в таком виде? А во Фрунзе, в гостиницах, не оказалось свободных номеров, как на грех, только "люксы". Что делать? Пришлось согласиться на "люкс", хотя и дорого. Зато искупалась в ванне и под душем ополоснулась. Привела в порядок лицо, выспалась. Увидела утром в зеркале свою похорошевшую мордашку, и поехала по адресу: что будет, то и будет. Мне шёл 37-й год, ещё не старая... Ну, и ринулась в свою судьбу!
    Вот тут, Валентина Сергеевна, мне надо передохнуть: к самому тяжкому моменту своей жизни я подошла, вы уж меня извините, пожалуйста. Потом доскажу...


    Не знал Алексей на своей полке, увидев горестное лицо Людмилы Алексеевны внизу, о чём задумалась бывшая красавица, перестав рассказывать. А та вспоминала, как шла во Фрунзе по улице Дзержинского, как нашла нужный ей дом и этаж, как остановилась, наконец, перед дверью с номером "36" - осталось лишь нажать на кнопку звонка. Но, не тут-то было... То ей казалось, что кто-то поднимается по лестничному пролёту и будет потом слушать, как её "встретит" какая-то фурия, живущая за этой дверью. То от страха начинало сдваивать сердце в предчувствии того, как из двери появится на её звонок этакая мощная матрона и, не поняв объяснений Людмилы, начнёт громко стыдить или устроит грязный скандал прямо на лестничной площадке, и появятся из других дверей соседи матроны.
    Наконец, поборов свои страхи и думая только о встрече с Володей, она задала себе простой и логичный вопрос: "Зачем же я тогда ехала сюда за 5 тысяч километров, если не решаюсь нажать даже на кнопку звонка?" И сама себе ответила на него: "Надо же в конце концов выяснить всё, а не томиться от неизвестности и дурацкого страха! Может, здесь живёт вовсе и не Володя".
    Не раздумывая более ни одной секунды, она решительно надавила пальцем на кнопку.
    "Всё, всё!.." - торопливо думала она, ожидая развязки. Сердце её дёргалось, как воробей в кулаке, и ей хотелось теперь всей душой, чтобы Владимир Иванович Куликов оказался для неё чужим человеком, а её поездка сюда напрасной.
    За дверью послышались чьи-то лёгкие, должно быть, женские, шаги. Людмила вся напряглась, а затем почувствовала, что у неё прыгают губы и она сейчас расплачется. И некуда уже было деваться...
    Дверь отворилась, и молодая женщина, без лица и глаз - Людмила не видела их - спросила:
    - Вам кого? Что-то я вас не знаю...
    На вид ей было лет 30 - свежая, миловидная; от неё пахло жареным луком, видимо, только что отошла от плиты. Рукава её халата были по локти закатаны, руки в капельках воды, в левой - столовая ложка. Теперь Людмила увидела и её лицо, и фигуру. Чуть ли не заикаясь от неловкости и непонятного страха, она спросила эту женщину:
    - Скажите, пожалуйста, Владимир Иванович Куликов живёт здесь?
    - Да, живёт.
    - А кто он вам будет?
    - Как это кто? Я вас не понимаю... Муж, кто же ещё!
    - Ой, простите меня: я вас не так спрашиваю. - Людмила достала из сумочки платок и вытерла выступившие слёзы. - Я - не то говорю, извините... - Она опять раскрыла свою сумочку и вынула из неё фотографию мужа. Передавая её женщине, спросила: - Здесь живёт... этот Владимир Иванович или какой-то другой? - Во рту у неё сделалось сухо, сказать больше ничего не могла.
    Изменилась в лице и женщина. Глаза у неё стали испуганными, инстинктивно загораживаясь от Людмилы рукой, в которой держала фотокарточку, она произнесла, словно почуяв беду:
    - Да, этот. А что случилось?.. Скажите, что с ним случилось?!
    В ноги Людмилы что-то вступило, будто они у неё онемели и сделались бесчувственными, но язык ещё повиновался ей:
    - Ничего не случилось, не пугайтесь. - Рассудок подсказывал Людмиле, что женщина перед нею - не матрона, не фурия и надо вести себя с нею не так, а рассказать ей всё спокойно, по-человечески - она поймёт... И добавила: - Думаю, что и не случится ничего. Я вам сейчас всё объясню... Только, пожалуйста, не здесь, не на площадке...
    - Да-да, конечно, - пугливо согласилась хозяйка квартиры, приглашая жестом войти и пропуская Людмилу мимо себя. - Проходите, пожалуйста...
    В комнате Людмила заметила, что у хозяйки тоже дрожат губы - вот-вот расплачется. И переведя дух, словно ныряя в прорубь, только бы не тянуть, проговорила самое главное, чтобы потом всё было проще и легче:
    - Я - тоже... ну, как бы это вам... жена Владимира Ивановича Куликова. Только первая.
    - Как?! Разве вы - живы?.. - вскрикнула, а не спросила, женщина. Лицо её исказилось, и она, словно бы, отшатнулась от Людмилы, вновь закрываясь от неё рукой, из которой выпала фотография.
    Людмила удивлённо спросила:
    - А почему вы решили, что я - должна быть мёртвой?
    - Но ведь Володе... пришёл ответ, что и вы, и ваша дочь... затонули во время бомбёжки. Вместе с пароходом... - Женщина бросилась в другую комнату и, пока Людмила поднимала с пола фотокарточку мужа и прятала её в сумочку, вернулась с красивой деревянной шкатулкой в руках. Поставив её на стол, раскрыла и принялась вышвыривать из неё какие-то квитанции, справки и, найдя, наконец, нужную ей бумажку, выкрикнула: - Вот! - И протянула её Людмиле.
    - Что это? - спросила Людмила, взяв пожелтевший листок.
    - Ответ завода из Первоуральска на Володин запрос. Там всё написано...
    Текст письма был отпечатан на машинке, и хотя пожелтевший от времени лист бумаги уже крошился на сгибах, Людмила легко и быстро его прочла.
    "Уважаемый Владимир Иванович, здравствуй! Рад, что ты жив, хотя и покалечен. К сожалению, должен нанести тебе ещё один тяжёлый удар. Твоя жена, Людмила Алексеевна Куликова, и твоя дочь, Татьяна Владимировна Куликова, погибли во время бомбёжки парохода, который выходил из нашего порта в открытое море. Этот сейнер затонул недалеко от Мариуполя на моих глазах. Никто из членов команды и из пассажиров не спасся, в том числе и твоя семья. У меня сохранился список тех, кто погрузился на этот первый пароход и погиб. Очень сожалею, что вынужден сообщить тебе такое. Но, что поделаешь, дорогой, судьба не пощадила в тот чёрный день многих. Дирекция завода приносит тебе искреннее соболезнование. От моего сына ты уже знаешь, что завод наш теперь находится в Первоуральске. Если хочешь, приезжай и ты, раз уж списан, как ты пишешь, по чистой после тяжёлого ранения. Всегда тебя примем и будем только рады тебе, место для жилья и работы найдём. А пока привет тебе и соболезнование от моей жены Оксаны Ивановны, она хорошо помнит и тебя, и твою жену Люду, переживает сейчас за нашего Серёжу, на войне всякое может случиться, не приведи, как говорится, Бог. Желаем тебе скорее поправиться, набраться сил. С уважением, нач. ОК В.Визнюк, парторг завода И.Резник.
    3 апреля 1942 г."
    Кончив читать, Людмила тихо заплакала. И тут некстати осмелела хозяйка:
    - Вот, видите? В Первоуральск Владимир Иванович съездил только посмотреть да выяснить у этого Визнюка, как всё было. А потом вернулся сюда, во Фрунзе, где лечился у нас. Урал ему не понравился, да и на заводе никого не встретил из своих однолеток - все были на фронте, вместо них работали местные уральские старики.
    Утирая слёзы, Людмила спросила:
    - А почему он вернулся во Фрунзе? А не на Украину - ведь нас освободили в 43-м от немцев.
    - В Мариуполе, боялся, всё будет ему напоминать о вас. Поэтому и приехал во Фрунзе, где были знакомые врачи в госпитале, в котором он лечился. Он тогда совсем ещё слабым был. Устроился на работу здесь...
    - Так, понятно... - произнесла Людмила деревянным голосом.
    - Вы... это напрасно... Он себя здесь - строго держал. Всё переживал вашу гибель. А потом... Сколько же одному жить? Ни постирать себе толком, ни сготовить. Да и уюта никакого: всё по общежитиям, да по столовым.
    - Вот вы его, значит, и пожалели, да? Нашли...
    - Не я его нашла. Он сам часто заходил к нам в госпиталь. Левая рука у него - не сгибалась после ранения, надеялся, что процедуры помогут... Ну, мы утешали его, конечно, первое время, как могли. Что верно, то верно. А полюбила я его уж потом, хоть и покалечен... Человек он - всё равно очень красивый, и к тому же, добрый, надёжный! Он... тоже откликнулся на мою ласку... - Женщина замолчала. - Рассказывать дальше, нет?
    Людмила вздохнула:
    - Рассказывайте, вины вашей нет.
    - Тогда - давайте познакомимся, присядем... Чтобы хоть как-то понять друг друга... по-людски... - Указав Людмиле на стул, стесняясь подать руку, хозяйка назвала себя: - Клава.
    - Людмила Алексеевна, - отозвалась и сама почти машинально.
    - Я знаю... - смутилась Клавдия и неожиданно расплакалась, садясь напротив Людмилы. Разговор дальше пошёл уже почти мирный, но, чувствовалось, Клавдия боялась Людмилы.
    - В общем, забеременела я той осенью 42-го, поженились мы, - продолжала рассказывать новая Куликова. - Переехал он из общежития к нам. Я тогда с мамой жила, папа погиб в первый же год войны, на фронте. Владимир Иванович - ребёнка хотел, чтобы скорее забыть своё горе. Я и родила ему сына в 43-м году. А в 44-м - ещё и дочь, хотя и не думала больше рожать. Так уж вышло...
    - Понимаю, - кивала Людмила.
    - Дали нам квартиру от завода, где он работает. Вот эту... Мама - осталась в своей, не захотела жить с нами. Ну, что ещё вам сказать?.. Прямо не знаю... Вот так и живём, значит. Сыну - скоро 2, дочке - ещё и года нет. Куда мне с ними теперь, а? - Клавдия снова расплакалась, закрывая лицо руками.
    - А где же они сейчас? У вашей матери, что ли?
    - Дети-то? Танечка - у мамы. Юра - в садике. А что?
    - Да так... - пожала Людмила плечами.
    Клавдия, не зная, что говорить, чтобы не молчать только, стала объяснять:
    - Я - в больнице работаю. Всё так же - медсестрой. Это сегодня у меня свободный день - подменяла одну... Сейчас она вместо меня отрабатывает. Так что, если б не это, вы меня и не застали бы дома. Только вечером. Володя - тоже на работе...
    - У вас есть фотокарточки детей? - поинтересовалась Людмила.
    - Есть, конечно. Зачем вам? - встревожилась Клавдия, поднимаясь и инстинктивно загораживая собою вход во вторую комнату.
    Людмила поняла её. Спокойно пояснила:
    - Просто хочется посмотреть на них.
    - Посмотреть? А зачем вам на них смотреть?..
    - Да не бойтесь вы, я не глазливая!
    Клавдия смягчилась, поняв, что ведёт себя грубо:
    - Ладно, посмотреть, конечно, можно. Простите меня... Я - сейчас...
    Хозяйка метнулась сначала на кухню - там что-то пригорало, затем вернулась и вынесла из другой комнаты альбом.
    - Вот, здесь у нас всё... - сказала она. - Смотрите... - И протянула альбом.
    Весь альбом Людмила смотреть не стала - начала с конца, где были дети, Владимир - худой, неузнаваемо постаревший, но он, он, дорогой до слёз и любимый - и его новая жена. На карточке она была лучше, наряднее, что ли. Мальчик был похож на отца - вылитый Владимир в детстве, а девочка - на мать. Правда, в возрасте года трудно ещё угадать полное сходство, но, кажется, она походила на мать.
    - А моей Таньке - уже 13 скоро, - сказала Людмила, возвращая альбом. И тихо, почти дружелюбно спросила:
    - Ну, что же мы делать-то будем теперь, Клава?
    - Не знаю, - ответила Клавдия непослушными губами.
    И Людмила поняла, бояться этой женщины ей нечего, она сама боится. Но понимала и другое: у Клавдии - двое, причём совсем маленькие, закон будет на её стороне. Да и как посмотрит ещё на всё это Володя, тоже неизвестно.
    Она прошла к окну и, глядя на широкую улицу внизу, на проплывающие по небу облака, на далёкие горы на горизонте за городом, проговорила:
    - Вот что, Клава. Делать мы, наверное, ничего и не будем с вами. Пусть всё остаётся, как есть. Моя дочь - скоро уже вырастет, да и одна она у меня. А у вас - двое, и маленькие. Им - отец ведь нужен. А я - уеду... - Она обернулась и посмотрела сопернице в глаза.
    От благодарности Клавдия опустилась перед Людмилой на колени. Рыдая, воскликнула:
    - Спасибо вам! Не знаю, чем и отблагодарить за такое? Может, денег... Надо же и вам как-то помочь! Я - не пожалею, отработаю... Я ведь тоже не виновата, что всё так получилось!..
    - Виновата война, - глухо проговорила Людмила, вытирая глаза платком: - Только у меня - будет к вам просьба... Денег - конечно, не надо, это ни к чему. Но я - хочу повидаться с Володей. Поговорить...
    Лицо Клавдии сразу сморщилось, она закрыла глаза и заплакала. Всхлипывая, тяжело поднялась с пола, произнесла:
    - Это - конец...
    - Нет-нет, вы не поняли меня! - остановила её Людмила. - Я не собираюсь отнимать его у вас. Но и вы поймите меня по-человечески! Не могу же я уехать, даже не повидавшись, не поговорив. Вы не должны этому мешать... Как вас звать? - спросила Людмила, забыв, что уже познакомилась с этой женщиной и произносила её имя.
    Та растерянно смотрела на неё:
    - Клава. Я уже говорила вам. Клавдия Николаевна, - поправилась она. - Я работаю в больнице медсестрой. А в войну - работала в здешнем госпитале. Володю привезли к нам из-под Москвы. С санитарным эшелоном.
    - Вы - ещё тогда с ним?.. Познакомились.
    - Да. - Клавдия кивнула, но тут же пояснила: - Но тогда - между нами ещё ничего, это потом... Я тогда лишь жалела его.
    - Когда - потом? - не поняла Людмила.
    - Ну, когда он узнал, что погибла его семья. Я сочувствовала ему...
    - Когда он приходит домой? - Людмила взглянула на свои "женские" часы, которые выменяла в 43-м на барахолке на немецкую зажигалку. Спичек в городе не было, и часы ей достались фактически за огонь; зажигалку она подобрала на дороге.
    - В 7, - ответила Клавдия, пугаясь.
    - Хорошо, я зайду к вам после 7. Но вы - предупредите его, пожалуйста!
    - Ладно...
    Людмила ушла, не прощаясь.
    Клавдия после её ухода ничего не могла делать - всё валилось из рук, съездила за детьми и привезла их домой, а когда муж вернулся с работы, бросилась к нему в прихожей чуть ли не с криком:
    - Володя, Володечка! Только не расстраивайся, пожалуйста: всё хорошо, дети - здоровы, но... К нам приехала сегодня - твоя первая жена. Она жива...
    - Как жива?! - Владимир от неожиданности побледнел, взял с вешалки и надел на себя свой пиджак, который только что снял. И сразу же густо-густо покраснел, буквально налился краской от охватившего удушья.
    В комнате Клавдия продолжила:
    - Жива. Приехала вот к нам. Остановилась в гостинице... - Она негромко, жалобно заплакала, отворачивая лицо от детей. Сын складывал на полу кубики, а дочь посапывала в детской кроватке, угревшись в тепле.
    Когда Людмила приехала вечером снова и нажала на кнопку звонка, Владимир Иванович вздрогнул, автоматически погладил Клавдию по спине и сказал ей севшим голосом:
    - Ничего-ничего, успокойся! Я открою сам...
    Отворив дверь и увидев перед собою напряжённую Людмилу, он растерянно, хотя уже всё знал, проговорил:
    - Люда?!
    - Володенька! Живой?.. - нелепо вскрикнула и Людмила, бросаясь ему на шею и целуя его в беспамятстве от счастья.
    Он не отстранился, обнимал её тоже и целовал в губы, щёки, шею. Оба расплакались, растерялись совсем. На них - тоже в растерянности - смотрела Клавдия и подошедший сын Володи.
    Ужинали за общим столом уже успокоено - пили вино, чокались, но боялись смотреть друг другу в глаза. И хотя Клавдия рассказала Людмиле всё, Володя принялся рассказывать тоже:
    - Я получил от тебя письмо, что ты с Таней собираешься эвакуироваться с заводчанами в Первоуральск. Из госпиталя я и написал тебе туда - на завод, так как точного адреса твоего не знал. Но ответ получил не от тебя, а от Визнюка. - Он кивнул на пожелтевшее письмо, которое лежало опять на столе. - Вот как всё вышло... Я даже съездил потом к ним туда, в Первоуральск этот...
    - Я знаю, - кивала Людмила, - мне Клава рассказывала...
    - Вот так всё получилось, - повторил он виноватым голосом. - Если бы не это, разве бы я...
    Всё было вроде бы и ясно - никто никого не винил - а, вот, что делать дальше - не знали. Не знала теперь и Людмила: то ли идти ночевать в гостиницу, то ли оставаться здесь.
    Всё-таки решила ехать, как обещала Клавдии, в гостиницу. Клавдия не останавливала её, не отговаривала. Владимир - тоже. Наверное, постеснялся. Значит, считал уже себя для Людмилы чужим. Он всегда был застенчивым. Даже проводить Людмилу не решился в одиночку - допустил, что вместе с ним пошла и Клавдия. Детей оставили на соседку, чтобы присмотрела, а сами довели её до остановки троллейбуса, и Владимир, подсаживая Людмилу в салон, успел сунуть ей что-то в руку. Она разжала вспотевшую от волнения ладонь, когда уже отъезжала. Там была крохотная, в 2 слова, записка: "Позвони завтра". И номер телефона.
    В гостинице Людмила не могла долго заснуть - вспоминала лицо мужа, выражение его глаз, как он обнимал её и целовал, как растерялся. Женским чутьём она сразу почувствовала, Клавдию он не любит, любит только её. Даже помолодел за ужином. Но был по-прежнему растерянным, несчастным.
    "А может, не нужно уступать его этой Клавдии? - подумала Людмила. - Взять и увезти с собой..."
    Ночью она несколько раз просыпалась и опять думала обо всём. А утром искупалась под душем и долго наводила перед зеркалом красоту, рассматривала себя. Фигура у неё была на загляденье - вроде бы даже девичья от худобы, но зато с женским развалом в бёдрах, с неизрасходованной упругостью и силой. Казалась молодой и её высокая грудь. Только вот морщинки появились у глаз, а то бы и лицо не подкачало - огромные синие глаза, сочные губы, густые пышные волосы. Недаром же - Люд-мила: мила людям.
    Позвонила Владимиру она прямо из гостиничного номера. Но телефонную трубку подняла какая-то женщина:
    - Слушаю вас.
    Ломким, непослушным голосом Людмила заторопилась:
    - Мне нужно Владимира Ивановича, бухгалтера.
    - Сейчас. - Было слышно, как опустив трубку на стол, женщина устало проговорила: - Вас, Владимир Иваныч!..
    А вот теперь поднёс трубку к губам он:
    - Слушаю, Куликов.
    - Володя, это я, Люда. Ты просил позвонить, вот я...
    - Да-да, просил. Спасибо. Вы - можете подождать меня у себя? - заговорил он с нею на "вы". Но она тут же поняла, что, вероятно, не хочет, чтобы его сослуживцы знали, с кем он разговаривает, и торопливо ответила:
    - Да, могу. Это было бы лучше всего...
    - Вот и хорошо. Я скоро освобожусь, и к вам. Надо переговорить...
    - Хорошо, Володенька, я всё поняла, буду ждать.
    Было только 11 часов. Людмила принялась ходить по номеру и мять себе пальцы. Её ноги, отвыкшие от высоких каблуков, подламывались под ней, она то и дело цеплялась правым носком за коврик на полу и пугалась: спотыкаться на правую ногу, говорят, к неудаче. А ведь ей хотелось соблазнить своего мужа. 4 года она обходилась одна, казалось, привыкла уже к своему положению и забыла, что женщина. А тут в ней проснулось такое молодое и неуёмное желание, что боялась, не дождётся и сойдёт с ума. Однако, сняв туфли и попив холодного чаю, она успокоилась, опустила на окне плотные шторы, чтобы солнце не освещало номер, и легла на кровать. Сразу стало уютнее в полумраке, а главное - спокойнее. Поняла, без яркого света она будет выглядеть молодой.
    "А вдруг он не захочет?!" - резанула страшная мысль.
    Не раздумывая, боясь теперь, что не успеет, Людмила торопливо сняла с себя пижамный костюм, толстые некрасивые чулки, плотные и, тоже некрасивые, рейтузы и надела прямо на голое тело, сняв даже и лифчик, лёгкое платье - чтобы не устоял, если прижмётся и станет целовать. Лифчик и комбинацию она быстро убрала в шкаф. Подошла снова к зеркалу и принялась поправлять причёску. Сердце её прыгало, глаза лихорадочно блестели, а из зеркала на неё смотрела гибкая, страстная женщина.
    - Что будет!.. - шептала она, выбивая зубами дробь от охватившего желания.
    Владимир пришёл к ней только в третьем часу, когда она уже почти отчаялась и не сразу сообразила, что это он, таким робким был его стук. А когда открыла дверь и увидела, что он стоит с цветами и толстым портфелем в руках, то чуть не упала от потрясения.
    - Проходи, Во-ло-денька!.. - выдохнула она радостно.
    Он вошёл, положил цветы на стол. С этой минуты и завертелась у них под ногами земля...
    Целуя её, он возбудился. И она стала срывать с него пиджак, галстук. Потом оставила это и сдёрнула с себя через голову платье...
    Последовала такая бурная близость, какой не было между ними и прежде. Людмила будто отвоёвывала у жизни всё упущенное, навёрстывала. А выпив полстакана вина, которое он принёс, не могла, казалось, остановиться.
    Не понимал, что с ним творится, и он. Тоже показался себе молодым и неутомимым. С Клавдией ничего этого у него никогда не случалось, словно он жил с нею по какой-то обязанности. Теперь же ему казалось, что они с Людмилой опять молоды и всё вернулось к ним снова - и любовь, и забытое счастье. А может, вообще не было никакой разлуки и никакой войны? Он видел перед собою её нагое, юное тело, мысок шелковистых волосков треугольничком внизу и, будто не понимал, что скоро надо будет одеваться и уходить от... любимой жены. Он не хотел этого, но знал, что покорится долгу. Чувствовал, что этот долг почему-то сильнее его. И в то же время было неловко и перед Людмилой - что ей сказать?.. Пришёл, мол, понаслаждаться, и опять до свиданья?..
    Он так растерялся, что действительно, не знал, что ему делать: молча одеться и молча уйти? Он боялся даже посмотреть Людмиле в глаза. Вот тебе и нежно любимая...
    Всё было нелепо, ужасно, но Людмила, к его удивлению и... тайной радости, сказала, что ему пора уходить:
    - Иди, Володичка, поздно уже. Догадается ведь, нехорошо будет: я обещала ей...
    Ни слова упрёка, понимала всё, да и говорила почти спокойно.
    - Что... обещала? - спросил он, перестав застёгивать брюки.
    - Ну, что уеду, не буду мешать вам.
    - А как же я? - спросил он, моргая ресницами. - Разве ты не любишь меня?
    - Люблю, люблю, миленький! Но у тебя - маленькие дети, ты - нужнее им, - отвечала Людмила неискренне, ожидая, что он как-то опровергнет её доводы и останется с ней, а потом и уедет вместе с нею.
    - А как же... Таня? - слабо сопротивлялся он. И Людмила поняла: не останется, не сможет. Тогда решила облегчить ему его положение:
    - Тане - уже 13-й, на меня похожа, - стала договаривать Людмила, сдерживая слёзы. - А тут у тебя - двое...
    - Но ведь я - люблю тебя, Люсенька! - простонал он. - Я всегда любил только тебя. - В его последних словах ей почудились нотки оправдания и жалости лишь к себе. В нём не чувствовалось воли и решения мужчины, который должен, обязан в трудный час расставить всё по местам и по мужской справедливости. И она задала ему вопрос с подначкой, почти коварной, но не в свою пользу, чтобы не подумал потом и не упрекал, что она думает, как и он сам, только о себе и лишена благородства. Нет, пусть услышит, пусть задумается и ответит.
    - А своих детей здесь - ты разве не любишь?
    - Не знаю... - искренне признался он. И опять был в этом весь и на будущее - со своей слабостью и безответственностью. Он перекладывал важное решение, которое должны принимать в таких случаях мужчины, на неё, на женщину, очутившуюся в положении, когда судьёй должен быть он, а не она. Но он лишь опустил голову, чтобы не смотреть ей в глаза.
    Ей стало невыносимо. Было жаль и себя, и его, а главное, душу тисками охватила полная безысходность. Людмила поняла, ничего он сам не решит, не рассудит - безволен, несчастен, как и она, вот и всё. А сама - дала уже слово этой Клавдии, отрезала себя, дурочка, от счастья.
    Она привалилась к его груди и, обнимая и поглаживая его спину, приговаривала, тихо плача:
    - Ну, что же нам делать, что же нам делать теперь?..
    А он, вместо ответа, неожиданно задал ей вопрос:
    - У тебя нет с собой Танечкиной фотокарточки?
    - Есть...
    - Покажи.
    Она оставила его, достала Танькину фотографию и протянула, а сама принялась одеваться.
    - Какая красавица! - поражённо воскликнул он, рассматривая на фотографии свою дочь. - Копия ты! Оставь её мне, у тебя ведь... - И замолчал.
    "Вот и решение всему, - отчуждённо подумала она, - он остаётся во Фрунзе". Вслух же произнесла:
    - Да, красавица. Но, молю Бога, чтобы она не повторилась ещё и в моём "счастье". Говорят, оно - передаётся от родителей, как и красота.
    Владимир промолчал. И тогда нежность и жалость к нему, словно обиженные люди, тихо отошли от него, а её душа затвердела. В эту гробовую минуту напряжённой тишины раздался требовательный, не терпящий отлагательства, стук в дверь. Не понимая, кто бы это мог быть - коридорная администрация, наверно - Людмила пошла открывать.
    Оттолкнув Людмилу, в номер ворвалась белая, как меловая стена, Клавдия. Увидев стол и постель, потерянно моргавшего Владимира, она выкрикнула:
    - Я так и знала! Сразу знала, что всё так и будет. Ещё бы, такая красотка...
    Владимир, оправдываясь, стал совать в лицо Клавдии фотокарточку дочери:
    - Ну, чего ты?.. Надо же мне было - вот это... Забрать на память.
    Людмила, помогая ему, отвлекла огонь на себя:
    - Ну, ты, баба - что`?.. Без сердца, что ли? Должны же мы были поговорить без тебя! Столько не виделись... А завтра - я уезжаю. Как и обещала. Что же тебе ещё надо? А будешь командовать, так я не погляжу, что у тебя - двое! Поняла?!
    - Поняла, поняла... Прошу прощения... - Клавдия рабски кивала. - Испугалась я... Схожу, думаю, узнаю. Как они там? До чего договорились?..
    Людмила гневно уставилась на неё:
    - У-хо-ди!.. Сейчас же. И не спрашивай меня больше ни о чём! И его - забери с собой! Уходите оба! Ты - должна была в ноги поклониться мне, а не врываться сюда на своих дополнительных правах!
    Видя, что Людмила стала неузнаваемой, а сама в зеркале - красной, как помидор, Клавдия не стала дожидаться развития событий в нежелательном направлении - схватила мужа за безвольно опущенную руку и потащила за собою к двери. Увидев портфель под столом, захватила и его.
    Людмила опомнилась, когда щёлкнул стальным зубом английский замок. В номере остро пахло табачным дымом, и ей казалось, что она задыхается от него. Стало обидно: дым остался, а вот глаз Владимир так и не поднял - не простился даже, ни денег на обратную дорогу не догадался, ни подарка дочери... Людмила повалилась ничком на постель, которая тоже была теперь ей чужой.


    Вернувшись в Мариуполь, она ходила на работу, стирала, готовила, жила, вроде бы, как и прежде. Погасла только синева в глазах - налилась какой-то ночной чернотой. О её беде знала лишь директриса, которой Людмила всё рассказала. Выслушав её исповедь, Раиса Михайловна проговорила:
    - Виноватых нет, всё правильно, Люся. И то, что не увезла ты его сюда - тоже правильно. Если уж мужчина без характера - толку не жди. Жил бы здесь с тобой, а тосковал - по детям. Вернулся бы к ним от тебя, начал бы там - тосковать по тебе. Это не жизнь...
    Как в воду глядела. Начал Куликов присылать Людмиле тоскливые письма. Писал, что не может жить без неё, работать, сходит с ума. Но и детей оставить не может - признавался, что от этой мысли у него разрывается сердце тоже. Начал присылать каждый месяц деньги на Таньку - вроде как алименты, но добровольные. От всего этого Людмила часто плакала и не могла успокоиться.
    Летом, когда начались каникулы, Раиса Михайловна, видя, как Людмила не живёт, а мучается, посоветовала:
    - А знаешь, что, Люсенька, напиши-ка ты своему Куликову письмо тоже...
    - Да ведь я отвечаю на его письма! - призналась Людмила. - На "до востребования" пишу ему.
    - Нет, милая, я не об этом... Понимаю, что на "до востребования". Ты - напиши ему другое! Что выходишь замуж...
    - Как это? Зачем?.. - не поняла Людмила.
    - А так. Встретила, мол, хорошего человека. Сделал предложение...
    - Но ведь неправда это! - горячо воспротивилась Людмила. - Да и зачем? - переспросила она.
    - Ну и что же, что неправда. А затем, чтобы он перестал тебе голову морочить своими письмами! - возмутилась Раиса Михайловна. - Ты скоро чокнешься от его писем!..
    Директриса прочла 2 письма Куликова - Людмила сама показывала. Потому и говорит с нею так: жалеет.
    - А дальше что? - спросила Людмила, представив себе бывшего мужа. Уж она-то знала его: он первым "чокнется" от такой новости. Да и самой сладко было читать признания, что не любит он свою Клавдию, а думает только о ней.
    - А ничего, - спокойно ответила мудрая, знавшая жизнь, директриса. - Потом возьмёшь, да и вправду выйдешь.
    - Это за кого же?
    - Да хоть за того же военрука. Ведь он - мысль свою не оставил... Второй год уже сохнет по тебе.
    - Не пойду я за него.
    - Это почему же?
    - Говорила уже вам - не люблю. И моложе он на 5 лет!
    - А вот так маяться, как ты, лучше? - напустилась директриса. - Человек воевал. Был тяжело ранен. Что же с того, что моложе. Зато серьёзный, повидал и жизнь, и смерть...
    Однако тем разговор этот и кончился. Но опытная Раиса видела и другое: мается Людмила теперь не только душой, но и телом. Пробудил Куликов в ней женщину, и женщина эта забунтовала. Да ещё как!.. И директриса подсказала несмелому военруку в сентябре, что надо быть активнее, смелее. Не хочешь упустить своего счастья, будь мужчиной! Устрой вечеринку, пригласи не одну - одна не пойдёт. Дай ей привыкнуть к себе. А там - ещё раз... Да не теряйся, обними, поцелуй - сумей остаться наедине...
    Вот так у военрука Сысуева и начались отношения с Людмилой - пошли, стронулись с места. Денег на вино, цветы, а потом и на подарки он не жалел. И Людмила постепенно оттаяла.
    Однажды, провожая её октябрьской ночью домой, Сысуев осмелел и поцеловал. Она вырвалась, а он обиделся:
    - Ладно - не любите, знаю! Ну, а для кого бережёте себя, для кого? Неужто мне - так ничего нельзя: даже поцеловать вас! Или убудет?..
    - Михаил Петрович, зачем вы так?.. - обиделась и она.
    - Но я ведь - тоже живой человек! Молодой! Люблю! Силой - никто вас не гонит за меня, верно? Так хоть поцеловать-то - я могу? Или для меня - ничего уже в вашей жизни нельзя, не заслужил!..
    В голосе было столько обиды - не на неё, на жизнь, она это почувствовала - что ей стало стыдно. Действительно, жестоко получается. Молодой, воевал, болел сколько. Что же он, не достоин женской ласки? Да и прав, силой за него - никто её не гонит. И беречь себя не для кого - тоже прав.
    В острой, почти материнской, жалости она прильнула к нему и поцеловала. А он вдруг, как Клавдия, опустился перед нею на колени.
    Дальше Людмила соображала плохо. Опустилась тоже и стала целовать его. Он отвечал ей. Потом они поднялись и начали целоваться по-настоящему. Людмила распалилась и приняла решение вернуться к нему на квартиру, где только что была вместе с другими гостями. Нет, замуж за него она не собиралась по-прежнему. А просто так... какая ей теперь разница?.. К тому же, в тот вечер дома не было дочери - лежала после простуды в больнице; вот что, главным образом, оказалось тогда решающим.
    - Пойдём к тебе, - прошептала она, прижимаясь к его возбуждённой плоти и млея от удовольствия.
    С той ночи Людмила стала с Михаилом жить. Того, что у неё произошло с мужем - той, захватывающей дух, радости, восторга от близости и счастья - конечно же, не было и в помине, потому что в её сердце отсутствовала любовь. Она приходила к Михаилу лишь тогда, когда ей этого хотелось самой. А бывало, не приходила неделями. Он молчал, боясь лишиться её совсем.
    И всё же, как она ни береглась, однажды всё-таки поленилась и... "влипла". Это случилось в конце января 46-го года... С того дня, когда она выехала из Фрунзе, прошёл уже год. Надо было решать - либо аборт, либо выходить за Сысуева замуж. Аборты запрещались правительством, да и сама боялась "подпольщины" - знала, скольких женщин подпольные акушерки сделали калеками на всю жизнь. Одним словом, решилась она в тот чёрный день на замужество, хотя и протестовала душа. Михаила к тому времени она уже знала достаточно и не любила ни как мужчину, ни как человека. Однако иного выхода не видела, да и с письмами от бывшего мужа пора было кончать. Сошлось, короче, всё одно к одному. Объявила уже и своей Таньке, что вынуждена выйти замуж потому, что беременна. Дочери шёл 15-й год, всё поняла. Куда же было отступать после этого?..
    Михаил написал матери, чтобы ехала к нему в Мариуполь на свадьбу, что берёт себе в жёны не девушку, а женщину с ребёнком. О возрасте женщины и ребёнка из осторожности умолчал. Людмиле же объяснил это тем, что не хочет расстраивать мать "на всю катушку". Добавил:
    - Я её знаю. Она и без того будет расстроена, так что лучше ей не сообщать всех подробностей. Побудет здесь несколько дней, и уедет. В общем, ты с ней - не откровенничай, больше помалкивай. Не ей с тобой жить, а мне...


    Танька росла у Людмилы после ухода немцев из города, всё время стыдясь себя. В Мариуполь возвращались из эвакуации старожилы, везли с собою патефоны с пластинками Клавдии Шульженко и Леонида Утёсова, лучше были одеты. Затем появились кинофильмы о любви, новые песни, заработали танцплощадки везде. Люди устраивали по выходным дням вечеринки с танцами под патефон. И Танька впервые обнаружила, что плохо одета. С той поры, хотя время было ещё полуголодное, хлеб выдавали населению в магазинах только по продуктовым карточкам, Таньке хотелось, тем не менее, не столько наедаться, сколько получше одеваться. Но мать была занята в школе уроками, классным руководством, педагогическими советами, и девчонке, которой пошёл уже 13-й год в 1945 году, казалось, что матери нет до неё никакого дела - брошена. Может, так на самом деле оно и было, Людмила соглашалась. Но заметила Таньку учительница по русскому языку и литературе, с удивлением читавшая её заметки, подаваемые ей для стенной газеты. Сначала подумала, что девочка откуда-то их списывает. Но потом убедилась, что это всё личное, что в доме у Таньки прекрасная библиотека, собранная ещё бабушкой и прочитанная Танькой почти вся. И "русачка" высказала Людмиле свои впечатления о Танькиных литературных способностях:
    - Людмила Алексеевна, я обязана вам сообщить - да, обязана! - усилила она весомость своих слов нажимом на слово "обязана", - что у вашей дочери - прямо-таки Божий дар писать! Никогда ещё не встречала в её возрасте детей с таким образным и ясным стилем, как у Тани. Советую вам обратить на это внимание, и после окончания 10-го класса - подсказать девочке поступить на факультет журналистики. Со своей стороны, я буду советовать ей то же самое. Но и вы - как мать - должны помнить об этом.
    Слушать такое о своей дочери Людмиле было, конечно, приятно. Но дальше Танька стала пугать её. В 7-м классе она влюбилась в 9-классника Митю Горбенко, очень красивого и избалованного вниманием девочек, мальчика. Ну, то, что в него были влюблены очень многие девочки из старших классов, Людмиле было понятно и не пугало. А вот то, что в него влюбилась Танька, ещё "малявка", которую этот, уже почти взрослый парень, мог легко обмануть и сделать женщиной в её доверчивом и "опасном" возрасте, настораживало.
    Слава Богу, парень даже не заметил ни самой Таньки, ни её любви, но Танька после своего "провала" стала рассматривать себя чуть ли не по 30 минут, стоя перед большим зеркалом в одних трусиках. Её удручало то обстоятельство, что у неё "не было" никакой груди - одни "припухлости" вместо бюста. Это Людмиле не нравилось. А когда Танька выдрала из какой-то книжки фигуру древнегреческой юной купальщицы и, держа этот лист в руке, рассматривала в зеркале свои, уже обозначившиеся плавными округлостями, бёдра, длинные ноги, и сравнивала свою фигуру, которая ей явно нравилась, с фигуркой купальщицы, это вызвало у Людмилы серьёзные опасения.
    Опасаться приходилось и бравого окружения Таньки. Мальчишки постарше её, с которыми она водилась, находили в старых окопах за городом ржавые гранаты и пистолеты, оставленные войною. Гранатами - глушили в море рыбу, а потом жарили на прутиках над кострами на берегу. Из пистолетов - стреляли по бутылкам и консервным банкам, находя где-то патроны. И всегда в гуще этой ватаги была Танька. А если граната взорвётся у кого-то в руке? Или выстрелит нечаянно пистолет...
    По вечерам юная банда пробиралась бесплатно в летний кинотеатр, открывшийся в городском парке. В общем, Танька ходила со своими мальчишками всюду. Дело в том, что её, золотоволосую и хорошенькую, уже заметили и взрослые парни. А мальчишки - лишь зауважали: плавала в море, как рыба. На её дальние заплывы не отваживались даже взрослые. А она - не боялась.
    Зато в постоянной тревоге за неё находилась Людмила. И устав, наконец, от этих переживаний, стала поручать присмотр за дочерью соседскому пареньку-рыцарю Генке Демерджи, которому Танька нравилась особенно. Он первым из всех увидел в ней то, чего никто ещё до него из мальчишек не рассмотрел. Они поймут это потом, когда через год увидят её на пляже и будут следить за нею, как она приходит, раздевается, ныряет и плавает в море. Их головы, словно подсолнухи, будут дружно поворачиваться в её сторону, будто за солнышком. А пока следил за Танькой только этот Генка по прозвищу "Грек". Он был старше её на 4 года, но учился из-за 2-летнего пропуска занятий в школе впереди Таньки только на 2 класса и считал её почти своей сверстницей. Она рано оформилась и выглядела не костлявой и неуклюжей девчонкой, а красивой девушкой. В 1946 году Генке надо было по возрасту призываться в армию, и потому он бдительно оберегал Таньку от всех, негласно считая её своей невестой и приучая к этой мысли остальных, кроме самой "невесты", разумеется - от неё он ещё скрывал пока свои чувства.
    Как все местные приазовские греки он был смугл и черноволос - его предки когда-то вышли из Греции и осели на чужих берегах и здесь, и по всему Черноморью. Но языка своих предков Генка не знал и полагал себя русским. Его отец погиб на войне, и Генка рос, как и Танька, "безотцовщиной", неконтролируемый никем, кроме матери, с которой он не считался. А Танька не признавала его ни своим опекуном, потому что никого не боялась, ни женихом, потому что не была в него влюблена. Он это чувствовал и терпел, ожидая своего часа, когда девочка подрастёт.
    Наверное, он был наблюдательным человеком, этот Генка. Танька подрастала стремительно и становилась похожей на свою бабушку по матери всё больше и больше. И не только внешней красотой, но и сильным характером, который был посильнее, чем у Генки. Откуда-то появилась, "вылезла" из Таньки, и бабушкина осанка - горделивая, с чувством собственного достоинства. Наверное, порода такая. Округлились руки, плечи, стали заметными бёдра. Губы, зовущие к сочному поцелую, сделались припухлыми. А глаза казались от густой синевы в солнечную погоду морем - с лучиками в зрачках, весёлыми искрами. Да ещё и ямочки появлялись на щеках, если улыбалась - чудо, а не девочка!
    Она уже и сама себе нравилась в тот год, когда мать объявила ей о своём замужестве, а Генке подходил срок готовиться к армии. Особенно Танька нравилась себе в новом купальнике, сшитом матерью. Какое это было счастье, блаженство - смотреть на "такую Афродиту" в зеркале...
    Тело у неё сделалось сильным, лёгким. Она не шла, а, казалось, летела по воздуху. А в 1946-м году ей стало нравиться всё - и люди, и кинофильмы, и даже учителя. Она ощущала себя не прежней безгрудой "шкилей", а девочкой редкостной красоты - такой была только её мать на довоенных фотографиях, да бабушка в юности.
    И вдруг эта неприятная новость, ошарашивающая душу: мать выходит замуж за Михаила Петровича Сысуева! Она, Танька, зачитывается книгами о любви, грезит принцами, которых здесь нет - все местные парни ходят в старых брюках и латаных пиджаках отцов и старших братьев, курят и пьют водку, закусывают её селёдкой (в том числе и Генка), а ведь она не выносит этого запаха: ни табака, ни водки, ни чеснока - фу!.. - и в это время замуж выходит мать! За этого "психа" военрука... Он уже бывал у них в доме - однажды чинил водопроводный кран, который потёк, в другой раз исправил довоенный велосипед, оставшийся от папки, которого Танька почти уже и не помнила. Но присутствия этого Сысуева в доме у них насовсем Танька не могла даже представить, как и того, что мать родит Таньке братишку или сестрёнку от него - просто ужас какой-то!..


    Людмила особо и не спрашивала у дочери, хочет ли она иметь нового отца - считала, что достаточно объяснения причины. Михаил, правда, пытался задобрить девчонку знаками внимания и мелкими подарками, но Танька осталась и к ним, и к нему равнодушной. А потом, после свадьбы как-то незаметно, потихоньку - Людмила это почувствовала - и невзлюбила отчима. Но характер у девчонки оказался, на удивление, твёрдым, и она не жаловалась Людмиле, не плакала.
    Дело было, как выяснилось, в том, что Танька случайно подслушала ещё перед свадьбой разговор Аграфены Семёновны Сысуевой со своим сыном. Ужав тонкие бледные губы, зловещая старуха, приехавшая откуда-то из-под Кирова, выговаривала:
    - Ох, Мишка, дурак ты у меня, дурак! Да ведь щас, опосля войны, девок кругом - хоть пруд пруди! А ты - берёшь себе чужие обноски. Да ищё и с дитём!
    - Ну и что? - огрызнулся будущий отчим, делаясь похожим от злобы на свою мать: та - змея, и этот - сейчас укусит.
    - Как это - што? Заладил: "што-о"!..
    - А если я люблю её.
    - Вот я и говорю те, што дурак ты у меня. А я-то ищё думала: ну, што это сына домой не дозовёсси никак? Не едеть... А оно - вона почему застрял: сдурел!
    - Я - тут лечился. Мне здесь - климат подходит. У меня нервы расстроены, инвалидность просто так не дают!
    - Да уж вижу я этот климат теперичи и сама. Вижу! Старуху себе в жёны нашёл!
    - Какая она старуха! Ты, сама-то - надела бы очки! Кто ещё с ней может сравниться здесь?
    - Ладно. Тебе, дураку, с ей жить, не мне, - продолжала старуха точить сына, словно ржавчина. - Бери её, донашивай. Расти чужое семя...
    - У меня от неё скоро свой ребёнок будет.
    - Свой, гришь? Ой, ли!.. - И качала седой головой, полыхая недобрыми взглядами из-под лохматых рыжих бровей.
    Вот с того мартовского дня, оказывается, окончательно опротивел Таньке умолкнувший Михаил - не сумел заступиться за свою любовь по-мужски. Старуху она, правда, тут же забыла - та уехала после свадьбы к себе в деревню - а вот военрука, который снимал комнату в заводском посёлке, а потом, став её отчимом, переехал жить к ним, она продолжала видеть каждый день и быстро поняла своим острым детским чутьём, что он - такой же, как и его мать, злой. Только влюблённый в Людмилу. Но её, Таньку - он ненавидит, хотя и делает вид, что хорошо к ней относится. Да и вином от него часто разило, а Танька таких "духов" не переносит.
    Однажды дочь сказала:
    - Ма, а у него - когда смотрит на меня - почему-то глаза не стоят на месте. Как-то странно так - бегают, бегают. Как у ненормального. И злые... Он и в школе у нас такой. Его "Психом" прозвали - кличка такая. Мальчишки дали.
    Осенью призвали в армию Генку Демерджи - исполнилось 18, а он был только в 9-м классе. Призвали служить на флот. Служил он где-то на севере, и Танька притихла. Наверное, она всё-таки чувствовала в этом Генке своего защитника. Да и письма он ей стал присылать, она отвечала на них. В общем, дочь хотя и была с сильным характером, почему-то не решалась восстать против ненавистного отчима. Может быть, войны меж ними не было ещё и потому, что Михаил до родов Людмилы как-то ещё сдерживал себя перед Танькой. А как только Людмила родила в октябре мальчика, Михаила словно подменили - начал ссориться сначала с Танькой и делался в этих ссорах злее недоброй собаки, а потом и с Людмилой, доходя до странных, невыносимых истерик. Танька одновременно и пугалась, и морщилась от отвращения, и Людмиле пришлось ей однажды объяснять, держа на руках плачущего грудного младенца:
    - Это у Михаила Петровича от контузии. Ему нельзя пить даже 100 граммов, а он - пьёт...
    - Зачем же он пьёт, если знает, что ему - нельзя? - искренне удивилась дочь, не переносившая не только пьяных, но и запаха от спиртного.
    Людмила отмолчалась, делая вид, что занята плачущим ребёнком. Однако Танька сама вскоре сообразила, почему так переменился отчим. В очередном припадке истерики Сысуев злобно кричал, требуя у Людмилы ответа:
    - Нет, ты скажи сначала сама, сучка нечестная, а потом уже - я тебе, почему пью... Зачем ты так назвала моего сына, зачем?!.
    - Но ты же - не возражал? Назвал бы по-своему...
    - Откуда я мог знать, что твой муж - был тоже Владимиром?!
    - Мог бы догадаться: Танька у меня - Владимировна. А ты у неё теперь - её новый отец, да ещё и классный руководитель! Какой же ты пример ей подаёшь, а?!.
    - Я не обращал внимания на её отчество. И я - ещё не удочерял её! Понятно?!
    - Мог бы и без криков меня спросить обо всём, - оправдывалась Людмила, зная, что виновата, что назвала сына в честь первого мужа, любимого ею и по сей день.
    - Ты, стерва красивая, мне здесь не крути! - орал Михаил, как резаный, пугая своими выкриками проснувшегося и заплакавшего ребёнка. - Отвечай на вопрос прямо, когда тебя спрашивают! Зачем назвала моего сына именем первого мужа?! До сих пор не можешь его забыть, да?
    - Не могу, так что? - не выдержала Людмила попрёков. - Это и мой сын, я его родила, а не ты! - А сама с ужасом вспомнила свой недавний сон: приснилась мать, одетая во всё чёрное, которая призналась: "Дочка, на мне тяжкий грех! Я прокляла своих родителей перед иконой Божией матери, полагая, что они бросили нас и уплыли с генералом Врангелем за границу. Здесь, в Загробном царстве, я встретила свою маму. Она сказала мне, что погибла вместе с моим отцом на военном катере, по пути в Мариуполь, торопясь спасти нас с тобой от красных. Она с папой ни в чём не виноваты передо мной. Но за то, что я их прокляла, ты и твои близкие будут наказаны горькой судьбой, если ты или твоя дочь выйдете замуж дважды!" Сон был жуткий, казался Людмиле несправедливым: почему за мамины грехи должна расплачиваться она? Но пока, слава Богу, Володя жив, с сыном всё в порядке. Тем не менее, в душе зародилась тревога.
    Её страхи прервал Михаил. Видимо, не в силах совладать с собою, он выкрикнул:
    - Поэтому ты и мою фамилию не захотела взять, осталась на прежней, да?!
    - Но ведь у меня - все документы на Куликову! И диплом, и паспорт. И все ученики знают меня как Куликову!
    Слушая эту отвратительную ссору, от которой младенец обделался, Танька поняла причину, из-за которой отчим ругался с матерью, и приняла в душе своей неожиданно сторону Сысуева. Ей тоже показалось несправедливым, что мать так обошлась с этим "Психом", хоть он и на самом деле псих и алкоголик, которого она, Танька, не переносила. Но зачем же было его унижать, если пошла за него? Надо было не выходить. А вот так... дразнить человека и выводить из себя, а затем выслушивать от него похабные оскорбления - этого Танька не понимала и не хотела понимать.
    Когда Михаил, схватив свой портфель и военную фуражку без звёздочки - он всё ещё носил гимнастёрку с нашивкой о тяжёлом ранении и 4 "колодочки" вместо боевых наград - и выскочил на улицу, всовывая на ходу руки в рукава старенькой офицерской шинели, произошёл у Людмилы нелёгкий разговор и с дочерью. Начала его Танька:
    - Мама, почему ты всё это сносишь? Лучше прогони его, чем издеваться над ним и позволять то же самое и ему. Ведь ты же не любишь его!..
    Ответила ей уклончиво:
    - Не знаю, дочка... - А потом, стоя как раз перед зеркалом на стене и всматриваясь в своё постаревшее, в мелких морщинках лицо, подумала и, смахнув со лба прядь поседевших волос, добавила: - Виновата и я перед ним, ты права. Не надо было мне так называть мальчика...
    Людмила тут же поймала себя на том, что сказала о своём сыне, как о чужом. И вообще стала неузнаваемой. Из зеркала на неё смотрели усталые, потускневшие глаза. Из красавицы она превратилась за каких-то полтора года в сухую, издёрганную женщину - потухшую, прогоревшую, словно печка. Осталась одна чернота от копоти. Кому теперь такая нужна?.. Вон уж и дочь не любит...
    В Таньке она ошиблась. Просто девочка быстро взрослела. Имея сильный характер и наблюдательность, она так заступилась под новый год за Людмилу, что она как мать и благодарна ей была, и удивилась: Таньку Сысуев испугался.
    Началось всё, как всегда, с очередной, оскорбительно-пьяной истерики. Дочь подошла к Сысуеву почти вплотную и вроде бы и не громко сказала:
    - А ну-ка, помолчите минутку...
    И Сысуев умолк, а Танька продолжила:
    - Вы знаете, какую кличку вам дали в школе?
    - Ну?.. - моргал муж, словно ученик перед учителем.
    - Вас - все называют "Психом". Но вы - ещё ведь и алкоголик. Напиваетесь где-то, приходите в наш дом и оскорбляете мою маму последними, гадкими словами.
    - Имею право... - негромко пробормотал Сысуев.
    - Какое? - спокойно спросила Танька. - Объясните мне - какое право? Право на что?
    Сысуев остолбенел. Если бы Танька кричала, может, он реагировал бы на это привычной бранью в ответ. А тут - его просто спрашивали. Девочка, которая - это было видно по её глазам - не боялась его.
    - Ну, как это... на что? На всё...
    - Например? - Танька ждала, а Сысуев не знал, что ей сказать. И тогда Танька ошарашила его своей догадкой: - Вы... надеетесь... только на одно право. На право физической силы. Так ведь?
    - И что? - не понимал Сысуев, куда Танька клонит.
    - Считаете себя мужчиной и решили: если вы - сильнее мамы, то можете вести себя с нею, как фашист с пленницей?
    - Ну, ты полегче, однако, соплюха! А то я те покажу "фашиста"!..
    Танька напряжённо подошла к буфету, достала из ящика "рыбацкий" нож своего отца - небольшой, но опасно заточенный, с красивой "наборной" рукоятью - и побледнев, произнесла:
    - Вот этим ножом... я зарежу тебя, свинья пьяная, сонного, если ты ещё хоть раз обзовёшь меня или мою маму! Понял, нет?
    Сысуев побледнел и стал хватать ртом воздух. Видя это, Танька и вовсе повела себя по-взрослому:
    - Запомните, Михаил Петрович! - Голос у Таньки подрагивал. - Каждый человек рождён прежде всего для того, чтобы жить по-человечески. И никакой фашист - ни муж, ни пьяный дурак на улице - не имеет права на нас кричать, чего-то от нас требовать или приказывать нам жить как-то по-другому. А не нравится - дверь... вот она! Уходите и живите там, как вам хочется. Мы вам - мешать не будем. Но и вы не вторгайтесь в нашу жизнь! Понятно?!
    - Понятно, - механически повторил Сысуев за Татьяной. А Людмила, только что перепугавшаяся насмерть при виде ножа у Татьяны, радостно поразилась появлению в доме защитницы. Чувство горячей благодарности к ней подтолкнуло и её к решительному шагу:
    - Вот что, Михаил, не доводи нас до крайности. Либо уходи и не возвращайся, а если вернёшься - оставь свои пьянки и выходки за порогом. Я не хочу больше жить с тобой... пьяным.
    В тот вечер Михаил ушёл. Однако на другой день вернулся и был трезвым. Стоял перед Людмилой (Татьяны не было дома) на коленях и, обещая больше не пить, просил прощения. Почему-то её охватила жалость, и Сысуев был прощён. Наступил новый год. Людмила поверила в то, что теперь всё будет по-новому - и в её отношениях с Михаилом, и в её доме вообще. Наверное, потому, что заметила: Сысуев стал бояться Татьяны. А того, что он ненавидел её, к сожалению, не заметила.


    В 1947 году город был переименован из Мариуполя в Жданов - в честь умершего члена Политбюро ЦК партии, сын которого женился на дочери Сталина. В ноябре, на праздник Великого Октября приехал в отпуск со своего севера "опекун" Татьяны Генка "Грек". А ещё через несколько дней после этого Сысуев опять "сорвался" и поднял в доме такой грязный скандал, которого ни Людмила, ни Татьяна ещё не слыхивали. Опять он был пьян и орал:
    - Паскуда! Оказывается, ты - переписываешься с ним! За моей спиной... как б...ь! Рассказывала всем здесь сказочку: что пропал без вести! А он - выходит, живой... Любовные письма тебе шлёт...
    Тут уж растерялась и дочь - тоже полезла с истерическими вопросами:
    - Ма, кто там - живой, кто?! О ком этот "Псих" тут кричит?..
    "Псих", надувая на шее резкие синие жилы, вытаращив на Татьяну ненормальные глаза, со злорадной готовностью принялся объяснять:
    - Твой родной отец жив, вот кто! Ты - спроси её, спроси сама: где твой отец? Что` он ей пишет в своих письмах?
    Татьяна возмутилась:
    - А вы-то, откуда знаете, что` он - пишет? - Видимо, не поверила.
    - Откуда? - выкрикнул Сысуев снова злорадно. - Оттуда! На почте - есть старичок... За бутылку вина - он и конверты умеет расклеивать. Над паром... из чайника. Дал и мне одно прочитать. Так что - знаю!
    Людмила, поражённая цинизмом Михаила, выкрикнула:
    - И ты... ты пошёл на такую низость?!
    Сысуев не обратил на неё внимания - снова к Татьяне:
    - Ты - сама напиши отцу, адрес я тебе дам! Спроси его: почему он не захотел с твоей стервой матерью жить?
    - Михаил, опомнись! - Людмила шагнула к нему и влепила пощёчину. - Ничтожество! Мразь.
    Он оторопел и, кажется, чего-то испугался. Наверное, вспомнил ножевую угрозу Татьяны. Но продолжал своё, отскочив:
    - Опомнись сама. Расскажи нам тут, что ты от всех скрываешь всю жизнь? Тебе ведь есть, что рассказать!.. И чем занималась здесь в войну, под немцами?
    - Ты - не мужчина, Михаил! Грязная баба. Тебе лечиться надо!.. - От обиды, несправедливости у Людмилы дрожали губы. Спросила: - Забыл, как стоял передо мной на коленях? Как же тебе не стыдно плести такое?! Вспомни, что` ты мне обещал!..
    Михаил побледнел, что-то вспомнил и вновь опустился перед нею на колени, как и тогда. Заплакал:
    - Людочка, прости! Я - действительно, не соображаю уже, что говорю...
    Сцена опять была безобразной, тяжёлой. Михаил поднялся и куда-то ушёл, не вернувшись и ночью. Но, главное, ссору слыхали соседи. И хотя от них уже не скрывали, что "Михаил Петрович пьёт", всё равно было невыносимо стыдно. Стыдно и рассказывать дочери правду о живом отце, о том, что у Людмилы с ним произошло. Но, к удивлению, Татьяна восприняла её рассказ не так, как Людмила боялась. Дочь всхлипывала, поглаживая ей спину, прижимая к себе и целуя:
    - Мамочка! Бедная ты моя, хорошая! Какая же ты несчастливая! Ну, за что тебе такое?! Ты ведь такая чистая, красивая...
    - Не знаю, доченька, за что. Видно, мне это на роду было написано. Я тоже росла без отца - умер здесь от тифа в 19-м году.
    - А кем он был? Где работал?
    - Лучше бы тебе этого не знать, Танечка.
    - Почему, мамочка? - Дочь прижалась к Людмиле теснее, и она впервые почувствовала, что от неё исходит дочерняя нежность и любовь. Расчувствовавшись, ответила:
    - Да потому, что он был деникинским офицером, в Белой армии служил. Тогда здесь шла гражданская война. Он к тому времени уже и служить не хотел, поэтому и вызвал к себе нас из Москвы.
    - Бабушка - была москвичкой? - удивилась дочь.
    - Да, и я тоже в Москве родилась в 10-м году, ты разве не знала?
    - Я просто забыла, наверно.
    - Ну вот, мы к нему приехали с мамой...
    - Сюда, в Мариуполь?
    - Нет, в Екатеринослав. А потом пришлось отступать от красных на юг, в Крым. Я сама плохо помню то время - мне было тогда 8 лет. Помню только, что мама совершила тогда тяжкий грех.
    - Поэтому ты считаешь её причиной наших несчастий, да?
    - Ой, Танечка, всё сошлось тогда в один узел! Да такой, что не развязать...
    - А что всё-таки было?
    - Ладно уж, расскажу - когда-то же надо это сделать. Только ты об этом... - Людмила приложила палец к губам, - никому, смотри! Ни брату, когда вырастет, ни мужу, когда выйдешь замуж, поняла? Никому!
    - Что я, маленькая, что ли? Не понимаю, да? - обиделась дочь. И Людмила взяла у неё клятву, что она не расскажет никому ни о своём дедушке, ни о бабушке до самой могилы. И пояснила:
    - Так лучше будет и для тебя, и для твоего мужа, и для твоих детей. Сейчас другое время, советское - пощады не жди. Читала о Павлике Морозове?
    - А что, разве он... плохой, да? - поняла дочь.
    - Ну вот, слава Богу, ты и сама поняла, что предавать родителей - не только низость, но и большой грех. А теперь, слушай нашу историю, наше прошлое...
    Дедушка твой, Алексей Георгиевич Бахметьев, был сыном отставного генерала, жил в Москве в доме отца на Тверской улице - сейчас это улица Горького.
    - А в каком чине был дедушка?
    - Он был капитаном. Зато его жена - твоя бабушка - была из очень знатного дворянского рода! Урождённая Берсенева-Оболенская. Из-за неё-то все мои беды и начались...
    - Ты же говорила...
    - Да, говорила. Но я сказала и про тугой узел... Ты не торопись, сначала выслушай всё. Дело в том, что моя мама считала, что умер её муж, а мой отец, что её родители - Берсеневы-Оболенские - бросили её в Мариуполе. И уехали из Крыма с генералом Врангелем в Европу без неё. Могли, мол, и нас забрать, если бы заблаговременно позаботились. Вот за это она их якобы и прокляла, стоя перед иконой. Я сама этого не помню, это она мне потом рассказала, в 37-м году, когда обнаружилось, что её родители были убиты в Крыму ещё до оставления Врангелем полуострова. Мама поняла, что совершила тяжкий грех, и принялась каяться передо мной. Но в тот год всюду шли аресты так называемых "врагов народа", и один сотрудник НКВД - бывший царский офицер, хорошо знавший мою маму - предупредил её, чтобы она скрылась на время из Мариуполя. А она взяла, да вместо этого, скрылась навсегда - отравилась, как выяснилось потом. А это опять большой грех по церковным законам. Об этом узнал её знакомый, которому она оставила, как бывшему священнику, своё предсмертное письмо с просьбой отпеть её по христианскому обряду. Однако этот священник не захотел не только отпеть её душу, но и похоронить её по церковному обряду. Грех! Ой, устала я от всего этого!.. - вздохнула Людмила, давая понять, что разговор окончен.
    Танька, однако, решила по-другому и на следующий день привязалась с разговором опять:
    - Мамочка, я так сочувствую тебе, я так люблю тебя, что ты и представить себе не можешь! А тут ещё Генка Демерджи признался мне в любви. Просит, чтобы я не ехала на следующий год поступать в университет, а ждала его. Ему - только 3 года осталось служить...
    - Как это - не ехала?! - всполошилась Людмила. - Кто он тебе?.. Ополоумел, что ли? У тебя же - способности по литературе! Тебе ещё учиться надо!..
    - Я тоже ему так говорю. А он - боится, что я там найду себе студента и выйду замуж.
    - Да ему-то, какое дело?.. - вырвалось у Людмилы.
    - Он хочет на мне жениться.
    До Людмилы, наконец, дошло - дочь выросла, настало её время влюбляться, выходить замуж. А как же с учёбой? Всю судьбу себе может изломать из-за какого-то Генки! Резко спросила:
    - Ты - сама-то, любишь его, что ли?
    Танька мило улыбалась, млела:
    - Я - ещё не знаю, мамочка. Но он - мне нравится. И морская форма ему идёт.
    - А как же с учёбой? И нос у него - как у попугая какаду. - А сама уже радовалась: "Слава Богу, не любит. Может, забудет про этого "какаду"..."
    Танька рассмеялась:
    - Нос, как нос. Генка на здешних армян похож, а не на "какаду". А учиться - я поеду, конечно. Мне Генка не указ, если поступлю...
    - Вот это - правильно! Поступай, обязательно, денег на дорогу и прочее - я дам, - обрадовалась Людмила. - А ты - заранее готовься к экзаменам, ещё целый год впереди! И аттестат нужно получить хороший...
    - А как же, конечно, получу! У меня и сейчас уже ни одной тройки.
    - Так этот же "Какаду"... наверное, мешает тебе сейчас?
    - Нет, мне приятно, когда он сидит рядом и молчит.
    - Что же в этом приятного?
    - Так ведь любит же, это - видно!
    Людмила вздохнула, жалея дочь: наступила её девичья пора, а любить-то и некого - одна "шпана" кругом. Вот и нравится поэтому Генка - что тут поделаешь: видно, пришло её время любить... - И принялась осторожно рассказывать, как нужно беречься, чтобы случайно не забеременеть - изложила дочери все способы, какие только знала от знакомых женщин. И тут же призналась со вздохом, бросив взгляд на спящего в детской кроватке сына:
    - Один раз вот поленилась, и на тебе! Пришлось выходить замуж и рожать. Если бы не это, да никогда бы я за Сысуева не пошла! И тебе советую: если выйдешь замуж даже по любви - не торопись заводить ребёнка, подожди хотя бы год. За год многое прояснится... Способы - я тебе рассказала...
    Видимо, дочь застеснялась, спросила, чтобы переменить разговор:
    - Мам, а у тебя есть дедушкина фотография?
    - Теперь - нету. Мама сожгла все альбомы в 37-м. А до этого, когда я вышла замуж в 31-м - прятала их от моего мужа, чтобы не увидел. Твой отец - из семьи большевиков.
    - Она красивой была?
    - Почему ты так решила?
    - Ну, если тот сотрудник из НКВД... Почему он её предупредил?
    Людмила поняла, хитрить с Татьяной уже нельзя - действительно, выросла.
    - Да, бабушку считали очень красивой. Ты - на неё похожа.
    - Она была образованной?
    - Конечно. Институт благородных девиц в Петербурге закончила, приглашали к императорскому Двору.
    - А кем она работала в наше, советское время?
    - Преподавала французский язык в школе. А потом французский заменили немецким во всех школах, и она осталась без работы.
    - На что же вы жили? Ведь ей надо было кормить и тебя.
    - У неё сохранилось припрятанное золото. Если бы не золото, не бриллианты, не знаю, как бы мы выжили.
    - А немецкому ты от кого научилась?
    - Сначала - сама. Здесь жило много так называемых "русских немцев" или "колонистов", как ещё называли их. А потом поступила в Днепропетровский университет на факультет иностранных языков, там - тоже преподавали немецкий. Я и французский знала раньше неплохо, от мамы. Поэтому и тебя научила в детстве. Зато по-немецки мы с тобой после оккупации - как пулемёты! Верно?..
    - А мой отец - знает, что ты из дворян?
    - Нет, мы с твоей бабушкой ничего ему не рассказывали. Говорю же тебе, бабушка даже альбомы свои прятала от него.
    - Она его не любила?
    - Не то, чтобы не любила... Он ведь мягкий, хороший человек. Но в её представлении - все мужчины должны жить с чувством собственного достоинства. Как русские офицеры, которые - её выражение: "Даже на расстреле могли стоять с папиросой в зубах и смотреть в глаза палачам". Она и сама была твёрдой. А Володя, по её мнению, жил, как раб. Он догадывался, конечно, о многом, но молчал...
    - А ты... любила его?
    - В те годы, Танечка, лучше было помалкивать. Конечно же, любила. Да и теперь люблю. Я тебе как-нибудь расскажу, как у нас с ним всё получилось во Фрунзе...
    - А почему не сейчас?
    - Тяжело вспоминать, дочка, о таком. А я и без того сегодня устала. Так что и для тебя будет лучше - помалкивать обо всём. Особенно при этом моём... "Психе", как ты сказала.
    - Всё, мамулечка. Спасибо тебе! А "Психа" - ты всё-таки прогони.
    - Может, и прогоню. Только ведь и он - тоже несчастный. Да и в чём его вина передо мной?
    - А что же он так оскорбляет тебя?
    - Это - от невоспитанности. Но он - любит меня, я это знаю, - пыталась Людмила оправдать мужа в глазах дочери. Вздохнула: - А теперь - кажется, и ненавидит ещё. Одновременно. Сложные у него ко мне чувства, Танечка. - Она погладила дочь по голове: - Спасибо и тебе! - добавила уже с улыбкой. - Выросла ты у меня, а я и не заметила.
    - Мамочка, ты прости меня, ладно? Я теперь всё понимаю. Всё, всё!.. - Дочь принялась чмокать её в губы, щёки, нос. От неё шли токи любви и нежности. Людмиле стало легче на душе.
    - Ладно, я не сержусь на тебя. Ложись спать, поздно уже...


    Прошёл почти год - дочь сдавала экзамены, получила аттестат и всю ночь гуляла вместе с выпускниками школы. Призналась, что целовалась с Генкой в прошлом году, а теперь получает от него только письма и скучает. Однако горевала она не долго - поехала в Днепропетровск поступать на филфак, но там провалилась на истории и вернулась огорчённой назад. И снова грустила не долго:
    - Ладно, ма, поступлю на следующий год! - пыталась она утешить Людмилу. - Теперь я знаю, как надо поступать...
    - А что тебе пишет Гена?
    - Доволен, что не сдала. Я уже тебе говорила: хочет жениться на мне. Как только демобилизуется.
    - А ты - хочешь выйти за него?.. Нет, я не так спросила тебя. Хочешь ты замуж вообще? - поставила Людмила вопрос по-другому.
    - За Гену? Как тебе сказать... Не знаю. А вообще - хочу. В смысле - "замуж".
    Людмила её понимала - в таком возрасте все девчонки хотят. Хотят скорее узнать, что такое близость с мужчиной. Хотят стать самостоятельными "хозяйками в доме", хорошо одеваться, тратить деньги по собственному усмотрению. Юные иллюзии - у всех девочек мира одинаковые. А Татьяна была ещё и страстной, Людмила почувствовала это и боялась, что она не устоит перед мужскими ласками, а значит, и не доучится.
    Что было делать? Дочь так изменилась, стала внимательной, ласковой, а главное, прислушивалась теперь к советам и считала её умной и справедливой, а сама Людмила, рассказав ей свою историю, произошедшую во Фрунзе, призналась себе, что не имеет уже права что-либо советовать Татьяне. Личный опыт был у неё только горьким, счастливого - не имела.
    Передавая дочери крупную фотографию её родного отца, Людмила сказала:
    - Вот твой папа! Спрячь у себя, чтобы не дразнить Михаила Петровича. И знай: самое дорогое в жизни - это любовь. Не деньги, не положение, не вещи. Потому что без любви - невозможно быть счастливой. Это - я знаю точно! Во всём остальном - я такая же неопытная дурочка, как и ты. Распоряжайся с этого дня своей судьбой сама, по своему усмотрению. Я в твою жизнь - больше не хочу и не буду вмешиваться. Поняла?
    - Спасибо тебе, мамочка, за доверие! Я очень люблю тебя. Но, глядя на твою жизнь, я всегда хочу плакать! Прости...
    Дочь ушла в свою комнату в слезах и долго рассматривала там фотографию отца. О чём-то печально думала, думала, а Людмила не решилась её расспрашивать - почему-то побоялась. Сложно было всё...
    Наконец, Татьяна устроилась на работу в редакцию заводской многотиражки корректором, приходила домой утомлённой. Работа требовала от неё не только внимательности, но и отличного знания синтаксиса русского языка - то и дело приходилось нырять в справочник корректора и отыскивать нужное правило или практический пример. Правда, была от этого и большая польза - через 3 месяца она уже в совершенстве овладела языком и стала пописывать в свою газету заметки сама. А после того, как была напечатана в городской газете её статья "Проблемы выпускников школ", которую она принесла редакции, главный редактор счёл эту статью необходимой, очень искренней и умной и предложил Татьяне перейти работать к нему. Может быть, дочь понравилась ему и внешне, культурой речи и достоинством, и это сыграло роль в его выборе тоже. Но как бы то ни было, Татьяна буквально "воскресла", радуясь тому, что занята любимым делом. После провала при поступлении в университет работа в газете была для неё действительно крупным вознаграждением в жизни. Её взяли "литрабом" в отдел писем. Заведовал этим отделом опытный журналист-старичок, и Татьяна могла у него многому научиться. Учили и письма читателей, в которых отражалась подлинная жизнь с её болями и трагедиями, призывами к помощи и восстановлению справедливости, которой на самом деле не было - Татьяна быстро поняла это. А её ум и способности заметил пожилой наставник и пообещал, что редакция газеты будет рекомендовать её на следующий учебный год на заочное отделение факультета журналистики в Киеве. Радости и счастью Татьяны не было предела, и она принялась готовиться к поступлению в университет заранее, чтобы не провалиться ещё раз.
    К сожалению, ей частенько мешал заниматься по вечерам, продолжающий напиваться, отчим. Он был то тихим, то начинал буйствовать, как и прежде. Нервы у него становились всё раздражительнее и хуже. К тому же он понял, что Татьяна, работающая в газете, не станет портить себе жизнь из-за него и не приведёт в исполнение свою угрозу зарезать его во сне - слишком поумнела и стала серьёзной. Зарезать она могла, когда была девочкой, готовой пойти на всё ради матери. А теперь той девочки уже нет... Не стало и страха. Сысуев хамил по-прежнему, не задевая лишь самой Татьяны.
    "Псих" знал, что ему совершенно нельзя пить. И в одно из своих трезвых затиший неожиданно принял решение подлечиться, и лёг в больницу. Однако, выйдя из больницы, продержался в трезвенниках не долго. В доме снова началась не жизнь, а нервотрёпка.
    Так, в мучительных распрях, из-за которых Татьяна вновь провалилась на экзаменах, на этот раз в Киевском университете, прошло ещё 2 года. В 1953-м она, уставшая в доме от "Психа" Сысуева, вышла за Генку замуж. А вот теперь, в 1956-м, случилась беда, из-за которой Людмила едет в Оленегорск и вспоминает свою неудавшуюся жизнь. Крутые перемены в этой жизни начались после того, как мужу Татьяны предложили должность лоцмана в гражданском морском порту Кандалакша, где он знал, служа на военном катере в Белом море, не только каждую бухту, но и все подводные рифы. Из-за этого знания и брали его по контракту в гражданский порт, чтобы проводил грузовые суда мимо рифов. Должность лоцмана хорошо оплачивалась, и Генка не хотел её потерять. Понимал, в Мариуполе его на серьёзную работу не возьмут. А служить в порту рядовой шестёркой - грузчиком или матросом он не хотел.
    Людмила видела, любви к Генке у дочери почти не осталось - выпивал так же, как и Сысуев, но уезжала она из родного дома на север с радостью: осточертел Сысуев, приучивший пить и Генку. Своей квартиры у Генки не было - его мать сама снимала комнатёнку в одной из портовых хибарок. Радоваться бы отъезду и Людмиле как матери - Генка был хотя и беспечным, хвастливым, но и в то же время добрым от природы и щедрым, не способным обидеть. Но Людмила ужаснулась: "А вдруг он уже алкоголик?! Второй Михаил..."
    Хуже этой перспективы трудно было даже придумать - это же не просто беда, погибель! Медленное разрушение не только своей жизни, но и судьбы семьи. Бросилась с вопросами к дочери:
    - Танечка, милая, он у тебя там не сопьётся?!.
    - С чего ты взяла? - не поняла Татьяна.
    - Да ведь каждый день от него пахнет вином!..
    - Ну, и что? - беззаботно ответила Танька. - Он же, не как твой "Псих"!.. - Дочь сделала изумлённые глаза, и Людмила поняла, почему до сих пор не выгнала Сысуева из квартиры: "Своё - не пахнет..."
    Чувствуя, что готова расплакаться, устало произнесла:
    - Ну ладно. Гляди сама... Только не забудь всё же мой главный совет: не беременей! Присмотрись ещё...
    - Мам, ну, чего ты завелась? Не беспокойся, я помню об этом. Зачем преждевременно плакать-то? - Дочь вытерла ей своим надушенным платком слёзы, но они у Людмилы не останавливались:
    - Глупенькая ты ещё у меня, жизни не знаешь, вот чего! Алкоголики - это же погибель для семьи, тяжкий крест! Мало тебе Михаила Петровича было, своего завести хочешь?
    Дочь испугалась, глядя на неё:
    - Мам, ну, ты что, в самом деле?!.
    - Ладно, Танечка, прости мне мои страхи. Я же боюсь, что он там, в Кандалакше, как и Михаил Петрович, не даст тебе подготовиться. И кончится твоя мечта работать в газете. Для того чтобы стать журналисткой, нужен диплом.
    - Мам, но ведь редакции газет, наверное, и там есть. Устроюсь опять и научусь сама. Не все журналисты с дипломами... Главное, говорят - не диплом, а способности! Любовь к делу.
    - Ладно, сдаюсь! - Людмила улыбнулась. У дочери были такие глаза, что она поверила: "Не пропадёт! Танька - не я... Она - в мою маму. Твёрдая".
    На том и расстались. И сразу же начались для Людмилы сплошные потрясения. Уехал в отпуск к своей матери Михаил и оттуда не вернулся. Правда, особо из-за этого она не переживала, жаль было только сына: остался без родного отца. Зато в доме установилось спокойствие и тишина. Даже директриса, насмотревшаяся на жизнь Людмилы, обрадовалась такому завершению. Людмила боялась, что Михаил вернётся, а Раиса Михайловна успокоила:
    - Не вернётся. Прислал письмо, чтобы я выслала ему его документы. Значит, уехал насовсем. - Она чувствовала себя виноватой в том, что сосватала Людмиле, как оказалось, пьющего человека, и потому решительно добавила: - Требуй с него теперь алименты!..
    - Да ну его! - отмахнулась Людмила. - Только нервы себе портить. Он же и там будет пить! Значит, как и здесь, будет пропивать зарплату. Не хочу я судиться с ним из-за его копеек, да ещё заочно: он - там, я - здесь... Годы понадобятся.
    - Ну, как знаешь. Но развестись с ним, я считаю, всё-таки надо.
    - Раиса Михайловна, это - длинная волынка тоже. Только здоровью вредить... Опять ребёнок перестанет улыбаться, глядя на моё лицо.
    - А он - что у тебя? Уже улыбается?
    - Не сразу, но постепенно начал. Тихо ведь стало в квартире... Он же нервным рос!
    - Ну, дай-то, как говорится, Бог!
    Осенью приезжала в отпуск дочь - тоже обрадовалась исчезновению "Психа", но была чем-то встревожена, хотя и устроилась в газету в своей Кандалакше. Догадаться о её тревоге было не трудно - приехала-то одна. Сказала, что мужа не пустили, нужен сейчас в порту, зимой отгуляет. А сама, видно, боялась, что Генка будет пить там без неё. Лезть дочери в душу с расспросами Людмиле не хотелось. Только спросила:
    - Рожать - не собираешься?
    Дочь усмехнулась:
    - Пока - нет. А что, разве я похожа на беременную?
    - Ну, как вы там, ладите между собой-то?
    - Генка - меня безумно любит. Ладим.
    Отпуск у дочери пролетел быстро, Людмила успокоилась, что хоть дети у неё улыбаются - и маленький Вовка, и взрослая, энергичная Татьяна. Стала улыбаться и сама, оттаивая от своей невесёлой жизни. Только не долго длилась эта оттепель. Весной следующего года из Фрунзе пришла телеграмма, перечеркнувшая в её сердце надежду даже на далёкое будущее. Рассчитывала сойтись с Владимиром, как подрастут его дети, а тут пришлось лететь самолётом на его похороны. Телеграмма гласила: "Владимир Иванович Куликов отец вашей дочери вчера скончался. Клавдия Куликова".
    Людмила сначала не поверила. "Врёт!" И купив билет на самолёт, определив маленького Вовку к соседям, вылетела во Фрунзе - проверить: зачем понадобилась Клавдии такая жестокая ложь? И если ложь подтвердится, забрать Владимира с собою, сказав, что снова свободна. Однако уже в самолёте, поднявшемся в воздух, одумавшись, поверила сообщению Клавдии: "Если бы это было неправдой, почта не приняла бы такую телеграмму без справки, подтверждающей смерть. Ну и дура же я ненормальная! Ведь это любовь толкнула меня в самолёт. Подумала: "А вдруг это сам Володя решил меня вызвать к себе таким способом!" Так ведь и у него не приняли бы такой телеграммы, он же не дурак! Дура только я одна, вот и всё".
    Людмила вспомнила зловещий свой сон, и ей стало страшно. Но возвращаться назад всё же не решилась.


    - От чего он умер? - спросила она у Клавдии. Та мыла на кухне посуду после поминок - никого уже не было, кроме свалившейся с неба Людмилы. И хозяйка вместо ответа с удивлением заметила:
    - А вы - очень изменились с тех пор.
    - Постарела, что ли? Знаю. Но вы - не ответили мне...
    - Сейчас расскажу. Всё расскажу, только, давайте присядем - неприятный ведь разговор. Да я и не думала, что вы прилетите...
    - Зачем же известили телеграммой, а не письмом?
    - Объясню и это, - пообещала Клавдия, указывая на свободную табуретку и садясь на другую. - Как вы уехали тогда от нас, Володя стал плохо спать, всё вздыхал, о чём-то думал, ворочался. И - молчал целыми днями, молчал - слова не вытянешь из него. Спрошу, бывало: "Володенька, ты чего такой? Может, заболел чем?" "Нет, я здоров". Вот и весь ответ. Дальше - хуже... Решил спать отдельно. "Не хочу, - говорит, - тебе мешать своими вздохами". И всё продолжал думать о чём-то - даже почернел весь. А пальцы - от непрерывного курения - сделались жёлтыми, будто их йодом ему кто смазал.
    Ну, тут уж я всё поняла, наконец: вас он не мог забыть. Но человек-то он - честный, совестливый, не умел врать. А тут - такое раздвоение души! Вижу, не будет у меня с ним жизни, говорю ему: "Уезжай тогда к ней, раз такое дело. Что же мучить-то друг друга?" Он мне и говорит: "Замуж вышла она". Вы, то есть. И я тогда догадалась, что вы - переписывались. Ох, и возненавидела же я вас! Думала: вышла замуж, стерва, и ещё письма ему пишет, подлая! Душу человеку выворачивает. Зачем, спрашивается?!.
    - Я - без любви вышла, - глухо проговорила Людмила. - С тоски.
    - Да знаю, что с тоски!
    - Откуда? - удивилась Людмила. ***
    - Да всё от него же. Он мне сказал. Что муж ваш - пьёт. Что мучаетесь вы с ним. Ну, я и поняла, почему вы переписываетесь. Надо же хоть кому-то пожаловаться. А кто ещё вам ближе, чем он? Вот и...
    Одним словом, сообразила я, что несчастные мы - все трое. А выхода нет - не живём, а мучаемся. И он, вижу, тоже это понял. Вот на него, наверно, и нашло в одну из тяжёлых минут затмение: взял, да и бросился, видно, под поезд.
    - Ой! - простонала, не то вскрикнула Людмила. Побелела, схватилась за грудь...
    Клавдия, не разобравшись, что происходит, возмутилась:
    - Да ведь на поминках бабы - только и шептались об этом! Разве не слыхали? "Вот она, первая-то! Из-за неё всё!.."
    - Нет, я не слушала, о своём думала.
    Клавдия поднялась, вышла из кухни и вернулась вскоре с каким-то пузырьком в руке. В кухне остро запахло валерианой. Хозяйка протягивала Людмиле стакан:
    - Выпей, а то и ты доойкаешься! На тебе лица нет... - перешла она с бесчувственного "вы" на "ты".
    Пока Людмила пила, Клавдия обиженно заметила:
    - И даже записки мне никакой не оставил! Будто я и не существовала в его жизни. Может, тебе хоть что написал?..
    - Нет, он мне перестал писать после того, как я его попросила не писать больше. Муж устраивал мне безобразные сцены из-за этих писем.
    - Ну вот, теперь ясно, почему на него нашло, - безжалостно заключила Клавдия. - Ты даже и писем лишила его!
    Из груди Людмилы вырвался вопль:
    - Замолчи! Неужели ты не понимаешь, что я - всю жизнь любила только его! - И разрыдалась.
    Клавдия не удержалась, поддела:
    - И поэтому решила ему не писать?
    - Да, поэтому, - продолжала всхлипывать Людмила. Опять простонала: - Что ты понимаешь в любви!..
    - Где уж нам!.. А зачем же ты прилетела тогда по моей телеграмме?
    - Не поверила, - призналась Людмила. - Хотела лично убедиться, что его больше нет.
    Клавдия изумилась:
    - Зачем же мне было врать о таком?! Да и телеграмму у меня не приняли бы без справки о смерти. Этак многие начали бы пугать своих врагов... - Взглянув Людмиле в глаза, Клавдия неожиданно спросила: - Ну, а если б я, действительно, обманула тебя - что стала бы ты делать?
    - Увезла бы с собой, - твёрдо проговорила Людмила. - Не стала бы ни спрашивать, ни рассуждать! Дурой я была в 46-м...
    Клавдия с удовлетворением произнесла:
    - Вот теперь - всё понятно. - Подумав, добавила: - А известила я ещё и потому, что хотела узнать, если приедешь вдруг, не написал ли он тебе причину своего решения? Может, он считал, что это я испортила ему жизнь... Что одну меня считает виноватой. Как мне жить с такими мыслями-то, понимаешь?
    - Понимаю. Но он - никогда не винил тебя, ни в чём. И не верю я, что он - сам... под поезд! Кто это видел?! Если бы сам, оставил бы тебе записку. Не такой он, чтобы...
    - Правда? - обрадовалась Клавдия.
    - Правда. И - давай, кончим на этом. Тяжело мне с тобой...
    - Мне, что ли, легче? Милиция мне сказала: сбил на путях паровоз.
    - Завтра я уеду... А паровоз мог сбить его, хромого, и случайно.
    - А зачем ему было идти на вокзал, если не сам надумал такую смерть принять?!
    - Он - не Анна Каренина! А за вокзалом, на той стороне где-то... у него, знакомый по госпиталю, солдат живёт. Рассказывал мне, что ходит к нему иногда, чтобы душу отвести. Наверное, шёл, споткнулся и... Иначе, написал бы тебе! Да нет, троих детей он не оставил бы сиротами.
    На этом они и расстались - не врагами хотя бы. Дочери Людмила сообщила о смерти отца письмом. Та откликнулась странно - почти безболезненно. Но, зачем-то попросила переслать ей письма, которые он писал Людмиле из Фрунзе. Людмила обиделась: "Ей это - простое любопытство, а у меня - дороже его писем нет ничего". Но ответила сдержанно: "Прочтёшь когда-нибудь после..." А имела в виду свою смерть.

    Продолжение см. во "Взлётная полоса",ч3."Красная паутина" 2/3

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 29/12/2018. 282k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.