Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07331/parus.jpg)
"Тот, кто умеет,
тот делает,
кто не умеет -
тот учит".
Б. Шоу
1
Нина Аржанова поначалу растерялась в казахской степи, куда назначили её учительствовать - дичь, глушь, и все чужие. Первую неделю ей вообще пришлось провести в юрте одной казахской семьи - квартиру школа почему-то не предоставила, хотя в ауле были и каменные дома, не только юрты. Потом молодую учительницу приютили супруги Охлопковы, отбывавшие здесь ссылку, и жизнь Нины понемногу наладилась. Собственно, ссыльными в этой семье были только старуха да её дочь, Марта Карловна, немка из Поволжья. А Юрий Николаевич, муж Марты Карловны, был русским и поехал в ссылку добровольно, так как не хотел разводиться с женой. Сослали немцев Поволжья ещё в 41-м году, когда на Советский Союз напала Германия. Много с тех пор воды утекло, уже "простили" немцев Германии, а положение "своих немцев", сосланных в Казахстан, всё не менялось, словно они были хуже и опаснее бывших врагов. Однако люди и здесь жили надеждой на прощение - ждали упорно и терпеливо: должна же наступить справедливость?
Юрий Николаевич работал бухгалтером в близлежащей МТС, а Марта Карловна преподавала в школе немецкий. МТС выделила им небольшой дом-мазанку из самана, там они и жили - с тёщей, престарелой женщиной, и двумя детьми, Ваней и Олечкой. Ваня ходил уже в 7-й класс, а Олечка родилась здесь, ей было только 3 года. Жили тесно, но потеснились ещё: куда же деваться приезжей учительнице? К тому же она оказалась их землячкой, а здесь это, считай, что родной человек. Марта Карловна даже расплакалась от радости. Первую неделю только и слышно было от неё по ночам: "Ну как там у нас, что нового? А как в Энгельсе, в Саратове?"
Нина рассказывала, расспрашивала и сама: "А где теперь сосланные крымские татары, чечены, балкарцы и карачаевцы? Как живётся им?" Давала этим понять, что страдают не только немцы, многим пока не сладко. Одним словом, воспоминаниям и разговорам не было конца, как и не было конца слезам Марты Карловны.
Юрий Николаевич слушал молча, курил, вздыхал. Ему особенно тяжело отбывать непонятную вину. Степь, тоска, и никого близких. Правда, есть рядом две такие же семьи, но от этого было не легче. Зимой тоска хватала за горло злее. Как ветер задует, заметёт снегом, завоет, тогда хоть в петлю. Не могли привыкнуть к глуши, к завываниям, к чужим обычаям. Местные казахи сторонились немцев, хотя с карачаевцами, такими же высланными, как и эти, даже водили дружбу - похож был язык. Но сына Охлопковых, Ванечку, почему-то приняли в свой круг. Может, потому, что он учился вместе с их детьми? Он и по-казахски научился говорить свободно, и пропадал целыми днями с мальчишками-погодками в степи. Дети легко ко всему привыкают. А вот старшие Охлопковы привыкнуть не могли - тосковали.
Нина рассматривала их семейный альбом, и у неё сжималось сердце. Красавица Марта Карловна - теперь 35-я женщина - стала неузнаваемой: высохла, состарилась от горя и слёз. Не узнать было и Юрия Николаевича. От былой интеллигентности осталась только речь. В остальном - опустился, ходил, в чём попало, по неделям не брился и сделался похожим на одичавшего кочевника. Одно время, рассказывала Марта Карловна, он даже выпивал. Но - бросил: уж очень она плакала.
Несмотря на тесноту, в доме было чисто, прибрано: заслуга Марты Карловны. У неё это было в крови - аккуратность, доходящая до педантизма.
С приездом Нины Юрий Николаевич стал бриться, надевал галстук и вообще преобразился. До этого мог чуть ли не сутками молчать - ждал, когда выйдет Указ об амнистии, и всё о чём-то думал, думал. Особенно он надеялся на 19-й съезд партии. Но съезд прошёл, а всё осталось по-прежнему: Сталин не любил прощать даже абсолютно невинных.
У Юрия Николаевича живы были родители. А в Саратове работали брат и сестра. У Марты Карловны, кроме матери, не было никого.
Всё это Нина узнала постепенно. А в начале - только рассказывала сама. Потом начался учебный год, и ей дали 3 класса: вела она русский язык и литературу. Учителя` русского здесь не держались - сбегали обычно после трёх месяцев работы. Так что ученики почти ничего не знали по этим предметам. "Беглецов" тотчас же заменял директор, Абдурахман Кадырович, и "преподавание" продолжалось по прежней методе - как Бог положит на душу. Говорить по-русски Абдурахман Кадырович умел, но никаких правил обучения не знал и не хотел знать. Не пытался создавать и условий для учителей-новичков. Сбегут - ему же лучше: опять добавляются часы, растёт зарплата. Сам он по профессии считался учителем географии, но и географии не знал.
Школа была казахской, одна на несколько аилов. Ученики приезжали на лошадях, а часто не приезжали и вовсе. Сидит за партами полкласса, и на том спасибо. Никто за это не ругал и "не привлекал".
Абдурахман Кадырович не любил ссориться с родителями, и все были довольны. Мог не явиться на уроки и сам - к этому тоже привыкли: значит, у Абдурахмана Кадыровича гости.
Два раза в год - к началу занятий и перед экзаменами - из Алма-Аты приезжал инспектор: привозил инструкции, экзаменационные билеты и директивы. Тогда школа становилась похожей на школу, и занятия проходили, как положено. Но в этом году инспектор почему-то не приехал, и Нине некому было даже пожаловаться, что у неё нет своего жилья.
Она писала несколько раз в ОБЛОНО. Ответа не получила. Поехать в Алма-Ату самой? Некогда, далеко и трудно добираться. А там и занепогодило - дороги раскисли, кто повезёт?..
Через 3 месяца затосковала и она по-настоящему. Вспомнила университет, свои планы на будущее, и ночами, под завывание ветра, тихо, в подушку, плакала. Теперь всё оценивалось ею по-новому, и всё чаще припоминался Алексей. Странно, Виктор почти не вспоминался, а Русанов - еженощно.
Потом стала ловить себя на мыслях о нём и на уроках, днём. Несколько раз порывалась написать, но - что писать, как?.. И письма, разорванные в клочки, летели по ветру в степь. Понимала, не могла ему писать, не имела права. И тогда чёрная тоска стискивала ей сердце до боли. Она поняла, любила, собственно, только Алексея, всегда. Но из-за матери требовала от него невозможного и гнала от себя любовь, даже мысли о ней. Так появился в её жизни Стерликов или "Стервиков", как называла она его теперь. Этот умел красиво говорить, был всегда перед глазами - видный, скептический, "интеллектуал". Тонко ухаживал. Она приняла это за любовь, и себе внушила, что любит; Алексей казался ей забытым.
И ещё. У неё была тайная мечта, страсть к музыке, к игре на рояле. Мечта не осуществилась. Однако Нина всегда с трепетом слушала, когда хорошо играли её знакомые. В музыкальном образовании она видела что-то особенное, дающее человеку превосходство над другими. А Виктор - играл, и она любила ходить к ним в дом, слушать, как он играет - легко, небрежно.
Виктором любовалась и его мать - беленькая, полная и приятная женщина. Вообще в этом доме всё было приятно, прилично.
Потом узнала подлинную сущность этой семьи, но... было уже поздно, надо было уезжать по назначению. Виктора она перестала вспоминать до удивления быстро, словно его и не было никогда. Если б ещё не вспоминался Алексей!..
А он вот вспоминался - всё настойчивее, как рок, как наваждение. Это мешало жить.
"Может, женился?" - пробовала отнять у себя надежду. И всё равно думала о нём, вспоминались различные милые мелочи. Алексей представлялся теперь добрым и внимательным, и мысли, и чувства у него были основательными, с ним интересно было поговорить. Как же так вышло всё? Как могло случиться, что она сама отказалась от него? Стало ясным - произошла чудовищная несправедливость, от которой всю жизнь будут наворачиваться слёзы.
А в декабре Абдурахман Кадырович предложил ей, молодой учительнице, сожительство. Предложил грубо, не церемонясь, как при сделке на базаре. И что самое странное, этот феодал 20-го века - даже не возмутил её. Она всегда чувствовала в нём скота. Ушла к себе в класс, написала заявление и попросила похлопотать за неё Марту Карловну - самой было противно говорить с этим животным.
Марта Карловна отреагировала на просьбу неожиданно спокойно:
- Жаль, Ниночка, расставаться. Но в общем-то - всё вы решили правильно. На кой вам гибнуть в этой глуши? Уезжайте. Я бы на вашем месте - поступила точно так же! Да вы - и не первая. Я не хотела вас только огорчать: не даст он вам житья! - Взяла заявление и пошла к директору.
К удивлению Нины директор подписал заявление без проволочек. Сообщил телеграммой в ОБЛОНО, что филолог Аржанова заболела туберкулёзом и уезжает лечиться домой. После чего, в тот же день, выдал ей все документы, и она была свободна. Простилась с физиком Джабаевым, мягким и добродушным пожилым педагогом, с учительницей биологии Раисой Каисаровной, другими учителями, и ушла из школы. Через 2 дня Юрий Николаевич достал через МТС полуторку, проводил Нину за 90 километров до станции и помог сесть в поезд, который стоял там всего две минуты.
Нина торопливо обняла Юрия Николаевича, прижалась к его колючему подбородку и поднялась в тамбур. Шёл мокрый снег, было ветрено, но Юрий Николаевич стоял на перроне без шапки, в расстёгнутом стареньком полушубке, и ветер, пользуясь случаем, вышибал из его глаз слёзы и трепал редкие пепельные волосы.
- Вот и всё, Ниночка! - прокричал он. - А мы - остаёмся! Видно и помирать здесь придётся. Не забудьте передать письмо!.. Только не по почте...
От жалости у неё перехватило горло - ничего не могла сказать ему, лишь смотрела. А потом почувствовала, как искривились губы, сдержаться уже не было сил, и она, сотрясаясь, заплакала.
Тоскливо и коротко вскрикнул паровоз, ветер отнёс его крик вместе с дымом куда-то в сырую заснеженную степь, и вагоны тронулись, оставляя перрон с единственной фигуркой, которая уже навсегда выпала из её судьбы. Ведь не увидятся больше, никогда!.. А Юрий Николаевич всё махал и махал ей шапкой...
Долго не могла успокоиться и в вагоне. Степь за окном, мутная, бесконечная. Снег сменился дождём и сек по крыше и стенкам вагона, резкий и крупный, как дробь - морщил стёкла окон, словно лицо, тяжёлыми каплями.
День тот незаметно помер, за окнами стало темно и, должно быть, холодно. Было слышно, как ударял о железную крышу и гудел в трубах летней вентиляции осатанелый ветер, относивший её тоску всё дальше назад.
А в вагонах натоплено. И оттого, что тепло, на душе делается постепенно спокойнее. Под перестук колёс хочется уже мечтать, потому что плохое остаётся позади, а впереди ждёт новое - туда везёт теперь паровоз... Каждый занят своей жизнью и чувствами.
Проводник выключил свет. Стало ещё уютнее. Спят люди, посапывают, а колёса всё стучат, стучат, баюкают. Нина не ложится. Сидит, прижавшись лбом к холодному стеклу, и всматривается в пугающую тёмную степь. Душу охватывает острая жалость к чему-то, чему пока нет имени.
Сечёт дождь, ничего за окном не видно, а ей мерещатся телеграфные столбы, откос железнодорожной насыпи, а там, дальше, клонящиеся под ветром, мокрые ковыли и колючки, оставшиеся от лета, караван верблюдов на горизонте.
Промелькнул разъездик - несколько глиняных мазанок с керосиновым жёлтым светом в окошках. Ведь и здесь живёт кто-то, в этой страшной тьме. Зачем?..
Дождь опять перешёл в густой мокрый снег. Закрутило, ничего не видно в окне. Значит, зима. Нина представила себе человека в степи. Зима летит в ночи - обманывает, убаюкивает. Не верь её колыбельной, человек, подымайся, замёрзнешь!..
Да, декабрь теперь озлобится, начнёт хлестать вьюгами, забрасывать леса и поля снегом, лохматить небо серыми тучами - плохо!.. Нет, всё равно хорошо - впереди ждёт дом...
Вспомнился самолёт, низко пролетевший над степью. Неужели и в такую погоду летают?
Под перестук колёс и покачивания вагона мысль вернулась сначала к лётчикам вообще, потом к родному училищу, потом... остановилась на Алексее. Где он теперь?.. Забыл, наверно...
Вспомнилась мать. Она не любила военных, оберегала её от них. Особенно от Алёши. Она была уверена, что он всю жизнь проведёт на захолустных аэродромах. Разве такое будущее должно быть у её дочери?..
Спать всё не хотелось. Нина стала думать о встрече с матерью, добродушным и весёлым отцом, с бывшими подругами. И чувствовала, что соскучилась по своим близким так, что полетела бы к ним сейчас на крыльях.
Неожиданно вспомнился 10-й класс - только что кончила. Девчонки собирались на танцы, и мать обещала пустить и её; впервые в жизни. Она бросилась гладить любимое платье - белое, с голубыми горошинами.
Минут через 10 мать позвала:
- Нина, поди-ка сюда. Узнаёшь? - Держала в руке фотоснимок. - Это - когда тебе было 3 годика. - Мать улыбнулась: - Помнишь, где мы тогда жили?
- Я только и помню, что мы куда-то всё переезжали, - рассмеялась Нина и стала примеривать платье. А мать начала рассказывать, как вышла замуж, как было трудно найти себе работу - в маленьких гарнизонах учителя арифметики были не нужны, а идти, куда попало, не хотелось. - Занималась всё больше общественной работой, да это - не то... - говорила мать, перелистывая альбом. - Так, на чемоданах, и просидела всю жизнь. Скоро - уже стариками будем. А даже хорошей мебели не приобрели. Всё кочуем...
- Мама, но разве смысл жизни в хорошей мебели?
- Человек по своей природе - не стяжатель, я знаю. Но предоставь ему возможность, и он купит всё необходимое.
- Увеличьте ему эту возможность, - появился в комнате отец, очевидно, слышавший их разговор, - и он купит даже то, что ему и не нужно! - шутил он, снимая ремни и тужурку. - О чём это вы тут? Ужин-то готов? - Он потёр руки и направился в кухню. - Выходит, стяжатель...
- Вот так - всю жизнь. - Вздохнув, мать поднялась из-за стола. - Ужин, завтрак, обед. А ведь была я - преподавателем. Теперь уж - всё забылось, конечно. Пойдём, поможешь мне: будем кормить главу семьи...
На кухне она продолжала прерванный разговор:
- Где мы только не перебывали! И на севере, и на Урале, и в Костроме, Куйбышеве. Теперь вот - здесь. Большинство военных - женятся в отпусках: быстро, спешно, на ком попало. Ну и попадаются среди таких жён и накопительницы, и просто красивые пустышки. Изменит одна мужу, а люди - про всех нас плохо думают: все развратницы, все стяжательницы! Даже слово такое появилось: "офицерша". Да и сами военные - тоже хороши! Девушку им обмануть - что стакан воды выпить. Как Ирочку Урюпину - не пожалеют. А что они ещё умеют, кроме военного ремесла? Демобилизуется, и начинай жизнь сначала...
- Ма, ну зачем ты это говоришь? Боишься, не случилось бы, как с Ирочкой?
- Боюсь, доченька! - честно призналась мать, прижимая её к себе. - Одни курсанты кругом. Долго ли голове закружиться! А за такого выйдешь замуж, ну и что тебя ждёт? Моя судьба. По медвежьим углам кочевать...
На танцы Нину отпустила, но не в Дом офицеров, а посоветовала пойти с девочками в город: "Всё-таки парк, гражданские мальчишки". И Нина пошла с подругами в парк. Там ей не понравилось. "Мальчишки" пришли подвыпившие, приставали. Захотелось домой, но обе подруги возвращаться не пожелали: "Не нравится, жди нас. Сама же сюда привела!.."
Было темно. Она ушла с танцплощадки, боязливо сжавшись. Один из курсантов, бывших в увольнении, пошёл за ней следом - слышал их разговор.
- Не понравилось? - спросил он её, догнав.
Она промолчала.
- Я тоже первый раз, - сказал он доверительно. - Только вот танцевать не умею. За компанию пришёл. А потом, вижу, и вы не танцуете. А затем - даже ушли. Думаю, действительно, неудобно здесь девушке, если скромная. Хотите, провожу вас до самого дома? - неожиданно заключил он.
Она заколебалась. Сказать ему "проводите" - значит, поощрить и всё дальнейшее. Отказаться - страшно идти одной. И она опять промолчала: ни "да", ни "нет".
Он шёл за ней, чуть приотстав.
Она не выдержала и зачем-то недружелюбно посоветовала:
- Возвращайтесь, у вас же увольнительная. Я живу на территории училища. Зачем вам раньше срока в казарму идти? - Правда, у неё был тут и свой расчёт: если даже не уйдёт, то и приставать теперь побоится.
- А что мне - казарма? Тоже дом. Идти-то вам - 3 километра ещё! Небось, страшно одной? А так - и мне с вами веселее. Чего я в городе не видал? У нас на танцах даже лучше, я вам скажу. - Он поравнялся с нею и продолжил: - А я вас на танцплощадке заприметил!
Она молчала. "Начинается!.." Но он опять добродушно воскликнул:
- Вот токо бы танцевать научиться!..
Посмотрела на него. Ничего в парне страшного или нахального не было. Похож на Мишку из 10-го "Б" - такой же беленький, курносый и небольшого росточка. Будто вчера из школы. Только форму с погонами напялил. И такой же, видно, болтун. Уже хотела ответить, что обучит его, но вспомнила разговор с матерью - ему же только этого и надо! - и насторожилась.
Он истолковал её молчание по-своему.
- Я понимаю, конечно: кому охота возиться?.. Ничего, я своих ребят попрошу. А как вас звать?
- А вам не всё равно? - ответила она и почувствовала собственную грубость. Стало нехорошо на душе.
- Всё равно, конечно, - согласился он. И наивно пояснил: - Нужно же что-то говорить?.. Не молчать же...
- Ну, так и говорите! - И опять вышло грубо.
Чего она злилась, не могла понять и сама. А он не злился. По-мальчишечьи шмыгнув носом, сказал:
- Меня звать Глебом. В школе пацаны "Хлебом" дразнили. И ещё, скажу я вам, я первый раз в жизни провожаю домой девушку. А в школе - стеснялся. Чудно, правда?
- Врёте вы, всё-то вы врёте! - Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.
Он растерянно моргал. Хотел что-то сказать, но ею тут овладело холодное бешенство, и она гневно проговорила:
- Все вы... одинаковы!..
Несколько мгновений они молчали. Он зачем-то снял со стриженой головы пилотку и, глядя на Нину большими глазами, серьёзно сказал:
- Я никогда не вру. Не умею. А одинаковы все - только кирпичи. Да и те, пожалуй...
Он не договорил. Отвернулся от неё и быстро, не оглядываясь, пошёл вперёд. Справа и слева от дороги было поле. Горели огни училища вдалеке. Фигурку курсанта ещё долго было видно. Он шёл, как мужичок - ровно, с отмашечкой. Она подумала, такая походка вырабатывается от долгого хождения в строю. Вспомнилось: "Я тоже в первый раз. Вот токо бы танцевать научиться!.."
Он был первый раз в увольнении, первый раз вне строя. И она оскорбила его, этого курсантика, который не умел танцевать и не врал. Конечно же, не врал.
Так горько никогда ещё не было. Она шла сзади, отстав на целых полкилометра, готовая просить прощения хоть на коленях, только бы не было вот этой острой жалости, чувства вины перед ним - ведь он в общем-то вёл себя с нею, как рыцарь, а она...
С тех пор не могла уже плохо думать о курсантах - все казались ей такими, как тот Глеб-Хлеб. И когда через 3 года её неожиданно поцеловал Алёша Русанов, она хотя и ударила его, но по-настоящему не рассердилась, скорее, сделала так больше "для порядка". У него были такие же глаза - чистые, ясные. И она опять боялась потом, что отпугнула от себя и этого парня. А ведь у него была лучшая в мире улыбка!
Вагон покачивало, покачивало, колёса, стуча, баюкали, и Нина заснула тоже с улыбкой - от хороших воспоминаний, от веры в будущее, от предстоящей встречи с родными. Всё плохое осталось позади. Поезд уже вырвался из ночи и летел к милому Саратову.
2
На вокзал Павел Терентьевич приехал в "Победе" первого секретаря райкома партии; оставил машину с шофёром на заснеженной площади, а сам пошёл встречать своего гостя - поезд должен прибыть через полчаса. Время ещё терпело, и Павел Терентьевич зашёл в буфет. Выпил там для настроения 100 граммов водки и, довольный собою и жизнью, направился на перрон. Народу почти не было. С неба сыпался реденький снежок. На душе стало хорошо, хотелось общаться, и Тур обратился к носильщику, стоявшему в белом фартуке поверх старенького пальто.
- Ну, как, идёт служба?
- Идё-ть, - улыбнулся носильщик и стал закуривать.
- День да ночь, сутки прочь, так, что ли? - Тур улыбался тоже - дружелюбно, по-партийному: начальство сразу должны все замечать!
- Навроде того, - опять, но теперь уже ответно, улыбнулся носильщик. Значит, признал в Туре руководителя.
- А денежки-то - идут, верно? - Тур захохотал. Его щёки-подмётки лоснились.
- Ды-к эт, кому как! - Носильщик погасил улыбку, разглядывая белые "партийные" бурки Павла Терентьевича. - Кому идуть, а кому и шиш! - Он как-то неуважительно вдруг отвернулся от руководящей персоны Павла Терентьевича и, припадая на правую ногу, отчего срамно завилял задом, - тоже носильщик называется, калека! - попёрся вдоль перрона, туда, где всегда останавливается 7-й вагон, в котором обычно ездят военные.
По`езда всё не было, и Павел Терентьевич прохаживался, вдыхая приятный, пахнущий сырым снегом и мазутными шпалами, воздух. Где-то на путях испуганно вскрикивал маневровый паровоз. Нервно гудели провода на столбах. Всюду темнели корпуса зданий депо - оттуда тянуло металлической стружкой, керосином. Вдали, за депо, виднелись дымы заводов - город металлургов. 700 тысяч одного только населения, а сколько улиц, заводов - гигант. И в этом городе, не на последней должности, живёт он, Павел Терентьевич, второй секретарь райкома - бурки белые, фигура - значительная. А ведь город - не полк, вот что должен понять Лодочкин.
На перроне возникло шевеление - головы людей разом повернулись, и справа показался зелёный поезд, изгибающийся, словно гармошка. Семафор стоял с поднятой, как у памятников Ленину, рукой.
Павел Терентьевич был рад и, в то же время, и не рад приезду гостя. С одной стороны, хорошо - родная душа и прочее, новости расскажет, поизумляется его росту здесь и благополучию, а с другой, - обуза ведь, стеснение жизни! Нижняя губа-вареник у Павла Терентьевича обиженно отвисла. Придётся заниматься его мелкими делами - устраивать на работу, утрясать вопрос с пропиской. Словом, хлопот не оберёшься. Зачем соблазнял парня и приглашал, сам не знал. Всё похвалиться хотелось, вроде, больше не перед кем - только однополчане на уме. Ну, и дохвалился вот, встречай всякую мелочь, суетись!..
Тур не задумывался до этого, почему происходят такие вещи, как приезд ненужных людей - это же, что снег на голову! Только теперь дошло, какие последствия грозят ему самому - сколько и чего придётся делать, сколько мороки. А то, может, завёл бы себе, кроме карты, ещё и инструкцию - как жить?..
Да, все глупости начинаются всегда с простого. За рюмкой водки люди обещают друг другу, что угодно, не задумываясь. Но вот потом, когда человек приезжает, ты вынужден изображать на лице радость, говорить о дружбе, взаимопомощи - потому, что только так и надо себя вести: куда денешься, сам обещал! И начинается игра в жизнь. Но из этой игры вырастают последствия (поступки) - надо человека куда-то пристраивать, хлопотать за него, пока он не освоится. Вот так и живут люди, начиная со слов, с игры, а кончают поступками, к которым сами же вынудили себя, совершив их под давлением обстоятельств, против своего желания. Так и переливаются эти сосуды Жизни и Игры, Слов и Поступков. Тур не думал, когда писал письма, что парень поверит в них и примет его предложение всерьёз. Но ведь так бывало и с королями, и с нищими, с великими людьми и с ничтожными, с дураками и с творящими историю. Жизнь - это большая игра сначала в слова, потом - в поступки. Если слов не сдерживают - а это случается довольно часто - тогда люди говорят уже не о дружбе, а о предательстве, вот и вся разница.
"Ну, ничего, - успокаивал себя Тур, - сейчас - ему помогу я. Когда-нибудь - он мне. Да и никому ещё не мешал "свой человек" на работе".
Павел Терентьевич знал, не имей 100 рублей, а имей 100 друзей. Настроение у него постепенно поднялось. А тут и поезд вырвался из тёмных ферм моста над Днепром - начал сжиматься гармошкой, растягиваться и, шипя и замедляя ход, вполз на станцию. Рельсы под колёсами прижались плотно к земле, и понёсся колокольный звон буферов. Поезд остановился, кондукторы отбросили в тамбурах крышки со ступенек, и пассажиры, стоявшие там собаками, готовыми к прыжку, хлынули из вагонов.
Тревожно было и у Николая Лодочкина на душе - чужое всё, и город, и люди. Могут ведь и не встретить... И сразу нелепыми показались и демобилизация, и этот приезд, и вера в доброту Тура. "Возьмёт завтра и скажет: "Ну, Коля, переночевал? Давай, брат, теперь в гостиницу. На работу устраивайся... А то на меня жена - прямо волком смотрит..." Или ещё что-нибудь в этом роде. Кто я для него - сын, брат? Никто".
Павел Терентьевич первым заметил фуражку с голубым околышем - рванул к ней навстречу. Но, подойдя ближе, понял, что обознался и сделал вид, будто идёт дальше - на него шёл тучный, приземистый, незнакомый ему офицер с двумя чемоданами в руках. Лодочкин, кажется, был выше да и стройнее. А этому - похоже, за 30...
- Павел Терентьевич! - окликнул Тура офицер, не выпуская из рук чемоданов.
- Коля, ты?!. - изумился Тур, расставляя руки.
Обнялись, расцеловались.
- Смотри ты, не узнал! Полтора года прошло, а - не узнал, - растроганно бормотал Тур, разглядывая располневшего Лодочкина.
"Раздобрел как! - мысленно отметил он. - На комсомольскую работу его, пожалуй, трудновато теперь..."
- А вы, Павел Терентьевич - ничуть, ничуть!.. - захлёбывался Лодочкин от радости. - Всё такой же!..
- Это, Коля, ты просто не разглядел, - добродушно отвечал Тур. - Стареем. Всё стареем, идёт время! День да ночь, сутки прочь, как говорится.
- Да что вы!.. - протестовал Лодочкин. - Вам - впору жениться! - Глаза Николая блестели искренно, восхищённо.
- Ну - жениться, не жениться, а с молодухой - ещё управлюсь! - не устоял Тур перед похвалой, сбиваясь на хвастовство. - Пошли, чего здесь стоять! - Он бодро ухватил оба чемодана и уверенно, как из президиума, пошёл к входу в подземный тоннель.
- Да не надо, я сам!.. - кинулся Лодочкин отнимать чемоданы.
- Ну, чего там, ерунда!.. - отбивался Тур. - Ты - мой гость. Да и не далеко тут. Выйдем на площадь, там у меня "Победа" райкомовская стоит.
К ним, срамно ковыляя, подошёл носильщик в валенках и фартуке.
- Ну, што, начальник, поднести што ль? - спросил он.
- Давай, неси, брат! - согласился Павел Терентьевич, узнав носильщика, с которым партийно общался. Полчаса назад мужик был злой, чем-то недовольный, а теперь вон как щерится, желая услужить.
- На площадь, там коричневая "Победа" стоит! - скомандовал Тур и опять переключился на Лодочкина: - Вот так, Коля, и живём. Сейчас увидишь наш город. Зимой - он, правда, не то. Зато летом - красавец! Насчёт работы - я кое с кем уже говорил. Но об этом - после, дома потолкуем...
Когда вышли из подземелья на площадь, из-под ног у них вспорхнули голуби. Запахло сырым птичьим помётом. На прогревшемся от солнца асфальте парили лужицы. Лоточницы в белых халатах продавали горячие пирожки из больших корзин - от них тоже шёл пар. Было радостно, хорошо - приехал, встретили.
- Рассчитаемся, начальник? - остановился носильщик возле "Победы".
- А, да-да! - весело откликнулся Тур, вытаскивая из кармана руководящий кошелёк. И сунул носильщику пятёрку.
- Ты што, начальник? Так не пойдёть, гони за 2 места! - забеспокоился носильщик. - Ведь я тебе - 2 чумодана нёс, с тебя - червонец! Всё по тарифу, ты што, не знаешь!..
- Что это за тариф у тебя такой, братец? - перестал улыбаться Тур, запуская руку опять в кошелёк.
- Обыкновенный, как во всех городах, не я ево устанавливал! - обиженно оправдывался носильщик. - С тебя, начальник, надо бы ещё и на водку. А ты мне, бывшему фронтовику - законное зажилить хотел! Я же - с выработки, у меня номер...
Павлу Терентьевичу стало по-партийному неловко - прислушивались люди, и он торопился избавиться от этого носильщика-фронтовика, к тому же, как видно, не местного, заезжего, небось - вон и акцент какой-то не здешний, курский или воронежский - и вообще от наглеца. Но, как на зло, пятёрки у него не было, одни червонцы, и он боялся, что калека этот сдачи ему не даст, на водку просил, и всё искал деньги помельче.
Выручил Лодочкин - сунул мужику пятёрку, и тот, не поблагодарив даже - бывают же такие вот нахалы! ты у них ещё и виноват - молча пошёл прочь. А Павел Терентьевич на правах старшего стал выговаривать Лодочкину, что такую публику этим только развращать, что не следует быть кисейными барышнями, и вообще он рассчитался бы с ним и сам, но только по совести, не развращая. Тут же опомнился - неловко всё-таки! - и, подхватив чемоданы, поднёс их к багажнику "Победы". Пока шофёр Белоусько ставил их в багажник, он рассказал Николаю старый анекдот и всё смеялся, хотя было ему уже не смешно - хорошее настроение куда-то улетучилось. Не зная, что делать, он опять принялся говорить какую-то ерунду, но выручил шофёр: "Садитесь, поедем!".
В машине, когда поехали, Тур стал рассказывать Лодочкину о шофёре:
- Вот, Коля, гляди - твой ровесник. Гришей зовут. Я договорился в университете: примут его в этом году на исторический факультет. Получит парень высшее образование. И тебя пристроим - не сомневайся...
Мелькали дома, блестела отполированным булыжником мостовая впереди - можно было переключиться на город, и Павел Терентьевич начал рассказывать, по какой улице они едут, и что на ней было до войны. Лодочкин всматривался в дома, улицы и старался запомнить всё. Большой город, красивый - как-то он примет его.
Первой принимала Лодочкина Любовь Архиповна - тоже нисколько не изменилась, всё такая же. Поднимая свою рюмку, раскрасневшаяся от плиты, она весело пророчила:
- Ну, с приездом вас, Коленька! Вот увидите, не узнаете себя через год. Город у нас - большой, хороший, есть, где притулиться доброму человеку.
- Поживёшь пока у нас, - радушно вторил Тур. - Потом - в хорошее общежитие тебя пристроим, к комсомольцам. А примут инструктором к нам в райком, получишь и квартиру - своих у нас не обижают: без задержки! Да не однокомнатную, а чтобы можно было жениться. Как у тебя с этим: не задержишься? Ха-ха-ха! - смеялся он, дружески похлопывая Лодочкина.
- Нет, пока - повременю. - Лодочкин потупил взор. - С этим не к спеху. Надо сначала осмотреться, обжиться...
- И то верно, - похвалил Тур и налил в стаканы. - Трезво рассуждаешь. На жизнь - вообще надо смотреть трезво - без иллюзий. Вот я... - Тур отвалился на спинку стула. - Начинал здесь - с заместителя начальника отдела организационно-партийной работы. И вот уже 3 месяца - как второй секретарь. А всё карта взаимосвязей, Коленька! Опять я её завёл...
Павел Терентьевич не хотел рассказывать, как он стал "вторым" - не всё там было у него красиво. Просто хвалился достигнутым. А вот, как оно им "достигалось" - об этом лучше молчать. Он и в заместители начальника отдела за крупную взятку пробрался. В райкоме были и свои кандидаты на выдвижение, когда Тур приехал в город. Но он действовал энергично, напористо. Сразу пошёл в обком, показал начальнику отдела организационно-партийной работы (считай, что отдел кадров) свои документы: военно-политическую академию кончил, работал на должности парторга полка. Дескать, не молод, фигура со стажем. Ну, и намекнул ещё, что фигура он к тому же денежная, и доброго дела не забудет. Тот и сунул его сразу в Кировский райком партии на должность заместителя начальника отдела, хоть и "чужак".
Пришёл Павел Терентьевич в райком с направлением и сел на освободившееся место - старого зама там на пенсию провожали. Покосились на новичка, но делать нечего: обком прислал. А Павел Терентьевич - скорее за "карту взаимосвязей"... Быстро составил, чтобы не работать вслепую.
Из этой "карты" сразу выяснилось, бывшего "второго" не любил "первый". Начал наводить справки о слабостях "первого", чтобы войти к нему в доверие. И тут всё само поплыло ему в руки. "Первый", оказалось, любил женщин и даровые выпивки - чтобы с размахом, с номерами в гостинице. И Павел Терентьевич решил: денежки у него - ещё есть, окупится! Нужно было только найти человека-коридор, через который можно войти в круг "первого".
Стал искать коридор. Выяснилось, "первый" дружит с управляющим строительным трестом Ромашко, таким же бабником, но ворочающим крупным строительством и не менее крупными премиями, чего не было у "первого". Вот с этого Ромашки и начал Павел Терентьевич свою осаду.
Познакомиться было не трудно - приехал "проверять" трест якобы по линии райкома. Узнав, от какого райкома проверяющий, Ромашко успокоился - "первый", Сильченко, кого попало к нему не пошлёт. Значит, проверять трест будет свой человек.
Павел Терентьевич тоже дал понять, что он свой человек, послан другом, а не врагом. Ковырять ничего не стал, показал себя весёлым и дружелюбным, пригласил в ресторан и там, заканчивая "проверку", не скупился. Намекнул, что есть на примете хорошие девочки и что делает он это всё потому, что управляющий ему понравился - хороший мужик! Люблю таких - сильных вот, открытых. Вареник Тура добродушно отваливался вниз - сама благожелательность.
И Ромашко клюнул на приманку. Тут же, не раздумывая, заверил, что Павел Терентьевич тоже ему нравится, и предложил вариант:
- У меня за городом есть свой оздоровительный лагерь. С отдельными домиками, всё будет чин по чину. - И спросил: - А девчата хорошие?
- Пальчики оближете! - хохотнул Павел Терентьевич, хотя никаких девочек у него ещё не было - не баловал этим, любил всегда только свою жену. Вот её-то он и решил привлечь к этому делу: женщине легче найти бабий товар. И, темня дальше, добавил: - 2 таких нежных цыплёночка!..
- Не, Паша, надо трёх! - хмельно опротестовал Ромашко. - Доставай и третью, и в субботу - махнём!
- А кому же третью? - спросил Тур, прикидываясь непонимающим.
- Ты - действуй! А там увидишь, кому. Есть один такой... рыжий козёл! - продолжал смеяться управляющий, имея в виду "первого". Сильченко был огненно-рыжим.
- Э, нет, так не пойдёт, Пётр Васильич, - заупрямился Тур.
- Почему?.. - Ромашко удивлённо разглядывал нового райкомовца.
- Вы ж не забывайте, где я работаю! Ваш третий дружок... проболтается потом где-нибудь, и поползёт слух. Да Сильченко - снимет тогда с меня шкуру вместе с партийным билетом! Вы что - шутите? Поедем вдвоем. Такие дела должны делаться в тайне.
Ромашко хохотал - откровенно, во всё горло. Потом, посерьёзнев, сказал:
- Это хорошо, Паша, шо ты не любишь болтовни. Значит, и сам - не болтун. Ладно, друг, доставай трёх и увидишь, что всё будет в порядке. За это - ручаюсь.
На другой день Ромашко расхваливал Сильченке своего нового знакомого, а в субботу все трое - молодец Любаша, не подвела! - были уже за городом, в "оздоровительном коттедже" в лесу. Жене Тур потом врал, что притворился пьяным. А вот его друзья веселились с девками до петухов.
С тех пор Павел Терентьевич сделался незаменимым у "первого", отделов тогда ещё не было, стал он старшим инструктором, и всё пошло, как по маслу.
"Второй" вскоре ушёл в село на повышение, и его место, минуя служебные партийные ступени, занял Павел Терентьевич, рекомендованный "первым" в горкоме как перспективный товарищ, кончивший военно-политическую академию и имеющий опыт партийной работы в армии.
Выпивки и кутежи с девками продолжались, в них принимал теперь активное участие и Павел Терентьевич - бесхитростная Любаша продолжала верить ему. А он уже пристрастился к разврату и находил в нём для себя даже положительное начало. Новые женщины вливали в него заряд бодрости, после которого легче работалось, а иногда и хотелось петь. В общем, его жизнь на новом месте стала полнокровной и набирала уверенный ход. Получил трёхкомнатную квартиру в новом доме. Но и на этом не остановился. Уже новые и грандиозные планы обретали реальную перспективу. Надо было только не теряться. Он и не терялся.
Планы - на то они и планы - простирались далеко, на много лет вперёд. Не век же Сильченко будет "первым"? Либо повысят, либо... А тогда? Голова иногда кружилась, когда представлял себе эту сладостную картину. Однако знал, ничего само по себе не приходит и не делается. Хочешь чего-то достичь, готовься к этому заранее. Вот он и готовился. Только путь был намечен теперь другой, более надёжный и гибкий.
- Заводи, Коля, себе карту! - наставлял Тур, хмелея от возбуждения. - Не пропадёшь...
- Ой, да ему жену завести надо сначала! - вставила Любовь Архиповна серьёзно. - Всё равно ведь партийный работник не котируется, если он холост. А Коле - уже давно пора! Сколько же можно одному, да одному? Ничего хорошего из этого не бывает...
- Это верно, Коля: не котируется, - поддержал жену Тур. - Есть у тебя кто на примете?
- Да есть, есть, - стесняясь, сознался Лодочкин. Он думал о Жанне, которая вернулась из Сибири. Что у неё там было, ему, правда, неизвестно, об этом она не писала, но по тону её писем догадывался - какая-то житейская катастрофа произошла, если уж сама стала ему писать и опять регулярно отвечать на его письма. Может, и согласится, думал он, вспоминая, как познакомился с нею в Коде, когда она приехала в гости к своей сестре, вышедшей замуж за инженера по радиооборудованию Шульмана, служившего с ним в одном полку. Увидев её в клубе на танцах, Николай обалдел, так она ему понравилась и лицом, и фигурой. Пригласив её на танец, он поинтересовался:
- Вы откуда-то приехали, да? Что-то я вас не видел до этого.
- Да. Приехала в гости к сестре, из Харькова. Она писала, что у вас тут много холостяков. Вот я и приехала посмотреть, - весело ответила девушка. - Может, найду себе жениха?.. Шучу, конечно.
- В каждой шутке, говорят французы, только доля шутки, - заметил он. - Остальное - правда.
- Согласна с вами, - улыбнулась она.
- В таком случае, разрешите представиться: Николай Лодочкин, холостяк. И готов жениться на вас!
- Шутите? Жанна. Приятно познакомиться!
- В моей шутке - тоже лишь доля шутки, а больше - всё-таки правды.
- Ладно. Поживём - увидим...
А сама не сводила глаз с Русанова, которого приглашала дважды на "белый танец". Но тот не обратил на неё даже внимания. И девчонка уехала, так и не найдя себе жениха. Однако адрес Николаю всё-таки дала, и он с нею одно время переписывался, пока она не уехала куда-то в Сибирь. Может, завербовалась на работу в поисках жениха, кто её знает. Переписку с ним она возобновила вдруг сама.
- Где она живёт, в Тбилиси? - спросил Тур.
- Нет, в Харькове живёт. Да вы её, наверно, видели. Помните, на новый год она приезжала к Шульману? Сестра его жены.
- Рыжая такая, что ли? Еврейка? - уточнил Тур.
- Да. А что?
- Еврейки для работников партийного аппарата - не желательны. Не продвинешься потом...
- Да? А почему, не знаете?
- Есть установочка, понял? Это тебе не армия!..
Лодочкин вздохнул. Глядя на рюмку, тихо сказал:
- А я - забыть её не могу!..
- Паша! - подхватилась Любовь Архиповна. - А кто жена у второго секретаря обкома? Еврейка ж, а ничего. И вообще, в нашем городе - у многих руководителей жёны еврейки. Ну, так и шо? А тут же ж - любов, Пашенька!..
- Сложно, - вздохнул Тур. - Но - как-нибудь и это устроим. Сделаем из неё украинку по паспорту, и всё. Только ж - никому потом об этом, понял! - Тур поднял палец. - И чтобы в доме не собиралось жидовское кодло! А то быстро разнесётся...
- Ясно, Павел Терентьевич, ясно. Да она же, вспомните, и не похожа совсем!
- Ладно, об этом - потом. Главное теперь для тебя - начать учиться! - перевёл Тур разговор. - Вот я: уже кандидатский минимум сдал...
- Зачем вам, Павел Терентьевич? Вы же - академию...
- Зачем, зачем. Новая, брат, стратегия! Тонкая. Думаешь, много у нас партийных работников с учёным званием? Скажу тебе сразу: не густо! А теперь, представим себе, освобождается, допустим, место "первого". Кого на его место ставить? Смекаешь, кто победит? То-то. Я уже и тему для кандидатской диссертации получил: "Большевики области в годы революции". Есть люди, которые помогут и написать, и защитить, - весело рассказывал Тур. Помолчал, подлил в рюмки. - А евреи - что ж, евреи в жизни - сила большая!
- Почему? - удивился Лодочкин.
- Ну, да! Так что, может, это и не плохо, - не обратил внимания Тур на вопрос. - У меня, в областной украинской газете, знакомый литсотрудник сидит - Голод. Скрытый еврей. И жена скрытая еврейка, заведует отделом партийной жизни в этой же газете. Она-то - баба толковая. А он - так себе, пьяница. Но - зато воевал! Руку ему на фронте отшибло. Так что он - на отбитой этой руке держится. И я их - тоже поддерживаю. Да. И - не жалею об этом. Ну, да всё тебе знать сразу - ещё рано. Та и не поймёшь; потом разъясню, - оборвал себя он. - Давай, брат, выпьем за удачу!
Выпили. Лодочкин спросил:
- А смогу я выдержать конкурс в институт? Забыл ведь всё!..
- Ха! Разве ж в этом дело, Коля? Я - тоже забыл. А кандидатский минимум - сдал на пятёрки. Помню, сдавал историю философии... Где, ты думаешь? - Тур насмешливо уставился на Лодочкина.
- Где? - искренне осведомился он.
- В ресторане, понял! Гегель - прошёл под коньяк. С заведующим кафедры пили. Спиноза - под винегретик с балычком. И по истории философии - пятёрка! Так же и остальные предметы. Армянский коньяк - любят все! Вот так, брат. Извлекай из этой философии только рациональное зерно! - Тур хохотал долго, заразительно. Кончил, заявил серьёзно: - Значит, так. Поступать будешь - на исторический! В университет. Понял? Я там с ними... хоть и не историческими корнями связан... но, скажу тебе: корни эти - будут покрепче! Жить - все хотят...
- Понял, Павел Терентьевич, понял, - кивал Лодочкин.
- Без образования, Коля, хода теперь нет, запомни. Везде нужна бумага - диплом. Или - звание. Оно, как известно - сила! Ха-ха-ха! Учиться начнёшь - на заочном. И - будешь работать. Значить, станут считать тебя перспективным товарищем, с корнями! Вон Любаша, - кивнул Тур на жену, - пристроил, и уже первый курс английского заканчивает! А тоже боялась. Я, говорит, и по-русски-то не очень, а тут - иностранные. Верно, Люба?
- Верно, Коленька, верно. Павел Терентьевич плохого не присоветует.
- Не знаю, Павел Терентьевич, как мне и благодарить-то вас, сколько вы для меня сделали! - растрогался Николай. - Вы мне - прямо, как отец родной!
Но Тур нахмурился.
- Как у тебя с отцом-то настоящим обстоит? - спросил он строго и неожиданно.
- Сидит, - растерялся Лодочкин. - Вы же знаете, 15 лет дали, - пролепетал он. - Но я с ним - не контактирую. Даже не переписываемся...
- Отец всё-таки... - неодобрительно заметил Тур.
- А что же мне делать, Павел Терентьевич?
- Ладно, - смягчился Тур. - Только в анкете про это - не пиши. Жизнь сама покажет, что дальше делать. А пока - буду рекомендовать тебя к нам в райком. У нас, как раз, один инструктор - на курсы хочет уезжать. Но мы - его не пускаем. Замены нет. Ну, так вот теперь...
- Спасибо вам! - горячо вырвалось у Лодочкина.
- Ну - ладно. Шо там нового у Москве? Ты ж сюда - через Москву ехал?
- Через Москву. Все газеты - пишут там о последствиях июльской революции в Египте. Теперь у власти в Каире - арабы; кончилось владычество иностранцев!
- Тоже мне, новость! - усмехнулся Тур. - Всё равно Суэцким каналом - правят акционеры Англии, Франции и Америки. А канал этот - мировые ворота! Кто ими владеет - тот и настоящий хозяин! Так что "последствий" революции - пока что, не видно.
Спорить Лодочкин не стал - Павлу Терентьевичу лучше известно. И вообще в этот день о делах и политике они больше не говорили - пили, отдыхали. Любовь Архиповна демонстрировала своё кулинарное искусство, и день прошёл незаметно.
3
Нина Аржанова работала теперь преподавателем вечерней школы в родном училище - при Доме офицеров. Учились там в основном военнослужащие, которым понадобились аттестаты зрелости: кому для поступления в академию, кому в институты после демобилизации.
По субботам в Доме офицеров, как и во все времена, устраивались танцы. Когда уроков у Нины не было, она спускалась вниз, в танцевальный зал. Всё там осталось вроде бы по-прежнему, и вместе с тем что-то уже изменилось и выглядело не так, как при Алексее.
Вспоминала она его теперь часто. Как он там, на своём севере? Писал редко, но она заметила - изменились сами письма. Она не понимала, откуда мог взяться такой отточенный стиль, такая меткая хватка и наблюдательность к фактам жизни и людям? Всё, о чём он писал, буквально оживало под его пером и виделось ею.
Алексей представлялся ей очень серьёзным и повзрослевшим, так умел он подобрать и слова, и характеристики. Но в его письмах не стало прежнего тепла - писал как старому другу. Иногда ей хотелось от этого плакать. А может, ещё и от того, что уходили лучшие годы.
За прошедшее время училище успело сделать 5 выпусков. Вместе с новыми пилотами упорхнули и 5 лет жизни. Курсанты пошли теперь моложе Нины, и она с ними не танцевала - мальчишки. Их стриженые головы были, как и у тех, что учились здесь прежде, но взгляды на жизнь, кажется, изменились. Курсанты стали более дерзкими, уверенными в себе. Привычные прежде покорность и терпение уступали место чему-то другому, ещё неясному, ещё не хлынувшему в жизнь, но уже ощутимому. Это словно носилось в воздухе - все чего-то ждали: каких-то перемен. По-старому жить не хотелось.
А Нина жила по-прежнему - ни к чему не стремясь, ничего не добиваясь. Машинально работала, машинально читала, думала. Какая-то апатия нашла на неё. Если была свободна в субботу, шла на танцы. Зачем? И этого не знала. Наверное, по привычке. Внутренней радостной тяги к этому, как когда-то - у неё не было. Её приглашали танцевать лётчики, штабисты, техники. Но и они танцевали, как и она - просто так, без каких-либо видов на неё. Потанцуют с красивой девушкой - молодость, свежесть! - и опять к надоевшим жёнам. "Подзаряжались". А холостяки чувствовали в ней внутреннюю отчуждённость и тоже торопились к другим, более кокетливым или доступным - что зря время терять?..
Но один из них, техник Щукин, всё-таки влюбился в неё. И, несмотря на безнадёжность своего положения, приглашал её особенно часто. Нина знала, он - сразу женился бы на ней. И хотя ничего к нему не испытывала, всё равно с нетерпением ждала от него объяснения в любви. Почему-то ей было это интересно и волновало.
В прошлую субботу Щукин был сам не свой от какого-то, принятого им, решения. Подумала, и поняла: будет делать ей предложение.
Хотелось ли ей замуж? Она этого твёрдо не знала. Знала только, что хочет "вообще", хочет мужчину. А вот любит ли этого Щукина? Наверное, нет. Но полагала, что многое зависит всё-таки от него: как поведёт себя, окажется ли интересным человеком? Может, она и согласится. Во всяком случае, уверенности в том, что непременно ему откажет, у неё не существовало.
Щукин был тихим, застенчивым человеком - белобрысым, щуплым. Преданно смотрел в глаза и молчал. Наверное, боялся её. Она его совершенно не знала. Но то, что он боялся её и робел у неё на занятиях в классе, отталкивало её от него как от мужчины. На танцах же, когда он подходил к ней бледным и приглашал её на фокстрот или танго, она думала, что, может быть, он - импотент? Никогда "не чувствовала" его, и это ей было неприятно. Однако же, никогда и не отказывала ему. И вот он, кажется, решился в прошлый раз, но что-то ему помешало. Значит, это произойдёт сегодня...
К удивлению Нины Щукин, завидев её, куда-то исчез, и его не было часа два. Вернулся он только под конец танцев, когда музыканты заиграли прощальный марш. Она удивилась: Щукин был пьян и бледен необычайно.
- Нина Андреевна, можно я провожу вас? - подошёл он к ней.
Увидев его напряжённые жёлтые глаза, мёртвенную бледность в лице, она тихо сказала:
- Хорошо.
На морозном воздухе ему стало лучше. Он закурил и шёл рядом, не качаясь, почти уверенно. Но всё ещё молчал. Молчала и она, догадываясь, что мешать сейчас нельзя - испугается. Никакого нетерпения она уже не испытывала, возникла лишь тоска от нахлынувшего воспоминания, как шла вот таким же морозным вечером по Саратову с Алексеем. Падали в снег, целовались... Было чувство, была захватывающая душу острота. А этот...
Она уже знала: откажет. И злилась на себя: "Ну, зачем я, дура, согласилась на его идиотское провожание?.."
Так, в молчании, они дошли до её дома.
Когда-то Алексей здесь впервые её поцеловал.
Проскрипели по снегу шаги последних прохожих - женщин, девушек, офицеров. Скрылись в подъездах.
Рванули в казармы курсанты, провожавшие с танцев своих подруг. Под гулкий топот их сапог из репродукторов на столбах раскатились по морозной ночи удары кремлёвских курантов. Городок училища погружался в сон - полночь. Всё меньше становилось на стенах жёлтых квадратов окон, а звёздной пыли на небе - всё больше.
- Мне холодно, - сказала Нина.
- Я сейчас, сейчас... - заторопился Щукин, боясь, что она уйдёт.
Она улыбнулась:
- Что - сейчас?
- Я сейчас, сейчас, - нелепо повторял техник, справляясь с чем-то в себе, даже, как показалось ей, икнул.
Он начал вдруг раскачиваться с пяток на носки. Она не понимала ничего и ждала.
- Нина Андреевна, уходите! Пожалуйста!.. - сдавленно проговорил он, странно хватая ртом воздух и отворачиваясь от неё.
Она пошла и услыхала за собой противный рвотный позыв, а затем и плеск. Её передёрнуло. Она почти бежала. А когда поднялась на свой 4-й этаж с ощущением неожиданной свободы и лёгкости - будто от неприятной ноши избавилась - забыла о технике Щукине навсегда.
- Ты чего это? - спросила мать, впуская её в дверь.
- Что - чего?
- Чему улыбаешься?
- Так, просто весело.
- Значит, правда, выходишь? - вздохнула мать огорчённо.
- Куда?
- Замуж, куда же ещё!
- Кто тебе это сказал? - Нина поняла, мать каким-то образом узнала про Щукина, но в душе против него.
- Да уж знаем! - сказал появившийся в коридоре отец. Выходит, тоже не спал. - Ждём тут тебя...
- Что знаете?! Чего ждёте? Не пойду я за него, можете успокоиться!
Отец, однако, продолжал:
- Не сказала ничего, не предупредила, не посоветовалась...
- О чём вы, в самом деле? Я и не думала выходить за него! - Теперь обиделась на родителей она. "Не узна`ют ничего толком, а начинают!.."
- Да мы не против, - пошёл на попятную отец, - парень он - ничего. Но ведь надо было хоть предупредить. А где же - он?..
- Пап, кто?
- Ну, Анатолий твой.
- Какой Анатолий?! - Теперь она действительно ничего не понимала. Щукин - был Ваней.
- Рощин! - пояснила мать, присоединяясь к отцу. - Думали, к тебе на танцы пошёл.
По глазам родителей она видела, не шутят, и поняла: происходит какое-то недоразумение. Снимая шубу, спросила: