Сотников Борис Иванович
Взлётная полоса,ч3.Красная паутина, 2/3

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 31/01/2019, изменен: 31/01/2019. 246k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
    []

    Мысль о смерти, но не собственной, а дочери - так стали развиваться события после возвращения из Фрунзе - погнала Людмилу на север, но уже не самолётом, а поездом. Вспомнила вновь о том сне, а ведь в нём мать говорила ей и о возможной смерти детей. А события, обрушившиеся на Людмилу, указывали именно на такую опасность...
    Татьяна, объясняя в своём письме, почему не приехала в этом году в отпуск в Мариуполь, сообщила, наконец, что её "Грек" беспробудно пьёт. Что за пьянство его даже уволили с работы. Спрашивала у Людмилы, как она смотрит на то, если Татьяна подаст на развод...
    Людмила этому только обрадовалась, хотела уже писать дочери, что ждёт её к себе насовсем, как на голову ей самой обрушился новый удар судьбы - без всякого предупреждения в дом вернулся Михаил, да ещё с такими признаниями, от которых у него, мужика, текли слёзы. Оказывается, мать познакомила его там с какой-то молодой женщиной, хотела женить на ней, но он продолжал любить только Людмилу, чувствовал себя всё время несчастным и тосковал по ней. В конце концов не вынес такой жизни и вернулся вот.
    Привычно став перед Людмилой на колени, он молил:
    - Люсенька, милая, ну, прости меня, прости! Я же всегда ощущал, что ты не любишь меня, потому и уехал. Думал, и тебе станет легче, и сам как-то сумею забыть тебя. Но ничего из этого, как видишь, не получилось. Я не могу без тебя жить, понимаешь - не могу! Так глубоко вошла ты в моё сердце...
    Она это понимала и знала лучше его, но всё равно спросила:
    - Ты там пил?..
    - Нет! - испуганно вырвалось у него. Но тут же поправился, зная, что она не поверит: - Вернее, пил, но - только сначала... Я сильно тогда тосковал по тебе. А потом - пить перестал. Деревня Маргазы - место глухое, там ни вина, ни водки нет в продаже. А пить самогон - я не мог, у меня к нему физическое отвращение: рвота. Ну, я и бросил. Но, всё равно, чуть с ума не сошёл там от тоски! Веришь, нет?..
    Верила его глазам - таких тоскливых ещё не видела. Даже подумала: "Как у Володи тогда..." Её охватила острая жалость: "Господи! Не приведи, чтобы и этот что-нибудь сделал с собой... Тогда и я не смогу жить: оба мужа на совести!.."
    Вот так, лишь из жалости, Людмила согласилась жить с Сысуевым вновь. Забыла даже спросить: "Что же ты на сына-то мне ничего не присылал?" Наоборот, бегала опять к директрисе, упрашивала принять Михаила на работу хотя бы на полставки. Раиса Михайловна всё ещё чувствовала себя виноватой перед Людмилой, согласилась. Тем более что новый школьный военрук собирался на пенсию, работать больше не хотел - старик, и директриса только спросила:
    - Пить твой Сысуев - перестал, что ли?
    - Не пьёт пока, - честно призналась Людмила. - Да и там, говорит, не пил.
    - Люда, а зачем он тебе нужен такой? Только честно: ты ведь не любишь его?
    - Зачем? Вот этого, Раиса Михайловна, я и сама не знаю теперь. - Людмила опустила глаза. - Володи - уже нет на земле. Я тоже никому уже не нужна. А Сысуева - мне просто жалко. Да и Вовочке - всё же он отец, разве не так?
    - Ну, допустим, что так.
    - Разве этого мало? - Людмила подняла голову. - Он теперь - тихий, ласковый...
    Не знала Людмила, что всё, что произошло с Михаилом в его Кирове, было не так, как он ей рассказывал. Там он поступил в педагогический институт на льготных условиях - как инвалид войны. Учась заочно на историческом факультете, устроился работать военруком в одной из школ. Затем, зная от матери, живущей в деревне, что в Кирове работает на кондитерской фабрике его двоюродная сестра - Лиза Овсянникова, дочь дяди по матери - познакомился с ней. Лиза эта до войны жила с родителями в Смоленске. Её отец, Григорий Семёнович, никогда ни в Киров, ни в Маргазы к сестре не приезжал, и потому Михаил его не видел. Ведал только, что в войну он погиб где-то, как и его собственный отец-колхозник. Наверное, поэтому не воспринималась им как сестра и Лиза, которую тоже не видал никогда до знакомства. Да и рассказ Лизы о том, что мать её умерла в Смоленске во время немецкой оккупации от тифа, а Лизу 19-летней девушкой вывезли немцы на работы в Германию, не особенно тронул его родственные чувства - выслушал, как совершенно чужую. Ну, вывезли, ну, уцелела там, ну, вернулась - так что? Тысячи людей теперь с такими судьбами... Да и была она некрасивой, замуж так и не вышла. В Смоленске - у неё никого не было, вот и приехала в Маргазы к родной тётке. Тётка ей не обрадовалась, встретила сухо и строго - у самой нелёгкая доля. Но всё-таки помогла ей через каких-то знакомых в городе устроиться и на работу, и прописаться в женском общежитии. А теперь вот, совсем недавно, Лиза получила от своей фабрики маленькую комнатёнку в новом доме, построенном на деньги производства.
    Почему-то она тоже восприняла Михаила в этой своей комнатёнке, как чужого, а не брата - сидел какой-то мужчина, слушал, а сам всё смотрел на её стройные длинные ноги. Особенно, когда поднималась из-за стола и ходила по комнате - то за рюмками в шкафчик, то за чайными чашками. В Германии она стала женщиной в первый же год, но почему-то не рожала. А в Кирове, несмотря на её красивую фигуру, никто из мужчин на неё не польстился - слишком много других свободных женщин после войны, красивых. Лиза мучилась из-за этого. И вот, лишь этот - какой-то родственник, гость - хотел её, она это почувствовала. Может, потому, что выпил, а может, потому, что сбежал от своей жены и давно уже ни с кем не спал. Из себя он был ничего - высок, широкоплеч, пожирал её глазами. И Лизе захотелось его тоже.
    Остальное произошло как-то само собой. Мужиком Михаил оказался тоже неплохим, и Лиза, не привыкшая предохраняться, стала сожительствовать с ним, а потом, когда поняла, что беременна, призналась во всём своей тётке, приехавшей к сыну в гости. Михаил жил у Лизы на правах брата.
    - Ах, ты, кобелина безмозглая! - набросилась мать на него с присущей ей злобой и "простотой". - Да ты хоть подумал, кем эта девка тебе доводится?!.
    Тут же досталось и девке:
    - А ты, сучка, о чём думала, когда ложилась под ево? Ведь эта ж - грех-то какой!.. Ложися теперича вот - под аборт, окаянная!..
    Лиза оказалась женщиной хваткой, но неопытной. С абортом всё тянула, надеясь, что Михаил на ней женится, и пришлось ей рожать - поздно стало делать аборт. Родила девочку, которую, по совету Михаила, назвала Людмилой. А Михаил после этого снова сбежал, только на этот раз в Жданов, назад к Людмиле. Всё это Людмила узнала, когда получила от Лизы большое письмо. Михаил при ней здесь не пил, был ласковым. Перевёлся, чтобы не ездить на экзамены в Киров, на заочное отделение исторического факультета поближе, в Днепропетровский университет. Да и мужчину в нём Людмила почувствовала, наконец, только не хотела признаваться в этом директрисе. Такая перемена в ней произошла, видимо, потому, что не стало у неё острой тоски по мужу первому. А этот, второй, показался ей после 2-летнего перерыва в близостях неожиданно желанным и сладким.
    Так началась у неё вроде бы спокойная, почти счастливая полоса в её семейной жизни. А главное, конечно, в том, что Михаил притих - работал, учился, не пил... Может, эта тихая жизнь будет продолжаться счастливо и дальше - разве она не заслужила её?
    Пугала, правда, иногда мысль: "А ведь мама говорила в том сне, чтобы я не выходила второй раз замуж!" Но тут же сама и отмахивалась: "А, чепуха это всё!.." Однако теперь, когда началось что-то похожее и с Татьяной, Людмила насторожилась снова... Дочь спрашивала в письме, можно ли ей вернуться домой?
    Господи, что за вопрос!.. Разве не приняла бы Людмила в отчий дом собственную дочь? Но всё упёрлось опять в Михаила, который не переносил Татьяну, а Татьяна - не переносила его. Как быть? Вот где могла разразиться беда... Пришлось писать дочери, что вернулся Сысуев. Хотя и ведёт себя пока смирно, но уже напился при известии о возможном возвращении падчерицы. Ну, и так далее.
    Письмо Людмилы было спокойным только с вида - дипломатичным, что ли. Однако Татьяну оно не обмануло и вызвало у неё самую неожиданную реакцию. Её ответ пришёл не из Кандалакши, а из какого-то Оленегорска - еле нашла его на географической карте. Это означало, что дочь, вместо приезда в родной дом подготовленной к мирному сосуществованию с отчимом, выехала ещё дальше на север, где, поди, у неё и знакомых-то нет. Что её к этому вынудило? Сообщила, что бросила всё - пьяницу-мужа, работу, квартиру, которую порт выделил им на двоих, и уехала с какой-то подругой в Оленегорск, да ещё по вербовке! По кабальному контракту на несколько лет, надо понимать?
    Людмила поняла - случилась какая-то беда. И началась она там, в Кандалакше, видимо, давно, да Татьяна скрывала. А теперь, вероятно, сил больше нет переносить это всё, и она завербовалась. Пугало даже само это слово, означающее одно - деваться больше некуда, нужно бежать. А от чего женщина может бросаться в неизвестность, спасаясь поспешным бегством? Только от безысходности. Ну, а что такое безысходность, Людмила знала по личному опыту - это беда, полное одиночество и отчаяние! Значит, нужно немедленно ехать к ней и спасать. Забрать, вырвать и увезти домой. А там видно будет, что делать дальше... "Но чем я смогу её убедить ехать домой? Нужны очень сильные слова, чтобы она почувствовала мою душевную поддержку, а не просто страх за неё. Может... может, её потрясут письма отца, которые я не хотела ей переслать до срока, который наметила?.. Да, письма могут подействовать. Девочка не знает, что такое настоящая любовь. А когда прочтёт, поймёт, что дороже этого у людей ничего нет, и тогда любые иные потери ей покажутся мелочью. Поймёт, что самое главное в жизни - у неё ещё впереди. А чтобы не ошиблась, не приняла опять какую-нибудь пьянь за любовь, надо иметь письма Володи!"
    Решение было принято, Людмила засобиралась в дорогу. Оставив на Михаила сына, выехала к дочери в Оленегорск. Уже в поезде на Москву, подумала: "Хорошо, хоть ребёнком не обзавелась".
    В Москве Людмила пересела на прямой поезд "Москва-Мурманск", и через 2 дня, постаревшая ещё больше от переживаний и неизвестности, подъезжала к Кандалакше, рассказав в дороге свою историю соседке по купе.
    Та удивилась:
    - Неужто вы настолько всерьёз восприняли ваш сон? Ведь чаще всего нам то и снится, о чём постоянно думаем. Это у вас от самовнушения, а вы бросились ехать, чтобы напугать ещё и дочь!
    За окнами вагона летел лёгкий пушистый снег. Где-то впереди, за Хибинами, покрытыми по-зимнему белым саваном, догорал короткий полярный день. Людмиле казалось, что её тащил в пугающую неизвестность не локомотив, а судьба. Это же надо, в какую северную даль занесло...


    Из Оленегорска Алексею Русанову нужно было добираться до своего гарнизона по узкоколейной железной дороге, ведущей в сторону Мончегорска. Поезд "Москва-Мурманск", высадив пассажиров в Оленегорске, пошёл дальше, к Кольской губе, а Русанов направился по перрону к вокзалу - там, в зале ожидания, ему придётся сидеть почти 2 часа. Потом подойдёт крохотный паровозик с маленькими допотопными вагонами-лилипутами, выпущенными ещё во времена Керенского и его Временного правительства. Останавливаясь на каждом разъезде, на каждой станции, этот поезд будет тащиться ещё почти 2 часа, пока довезёт Алексея до его "21-го километра". Утешал только юмор: "Хоть долго, но всё-таки - "очко", выигрыш!"
    В предутренней темноте мимо него пробежала какая-то девушка и бросилась к женщине, с которой Алексей ехал в одном вагоне и невольно выслушал часть истории её жизни. Красавица девушка радостно воскликнула:
    - Ой, мамочка, как я рада тебе! Но всё-таки - ты это зря...
    Дальше Алексей ничего уже не слышал и стал думать о том, как встретят его лётчики - по 4 звёздочки теперь у него на погонах, и кучу денег дали за шар! Половину отослал уже родителям, остальные пойдут на обмывание звёзд и на другие холостяцкие удовольствия - не копить же деньги не женатому человеку!.. В общем, лезла в голову всякая житейская ерунда - даже о судьбе подумал: сегодня живой, а завтра, быть может, последний полёт, и... прощай всё!..
    А судьба, между тем, почти вплотную подошла к Алексею. Но... то ли ради насмешки, то ли ради игры в случайности не дала ему познакомиться в это утро ни с Татьяной Куликовой, ни с её матерью, хотя и провела их мимо него всего в трёх шагах.
    Алексей был уже в зале ожидания, когда Татьяна спросила мать, ставя её чемодан на снег, утоптанный возле автобусной остановки:
    - Что у тебя в нём? Гири, что ли?..
    - Всякая ерунда в основном. Ты же теперь на новом месте: ни своего кола, ни двора, как говорится. Вот я и прихватила всего понемногу... А теперь - рассказывай, что у тебя произошло в Кандалакше? Я не рассмотрела её, как следует, хотя и выходила на перрон, когда поезд стоял. Да и название какое-то неприятное: словно кандалы...
    - Оно так и есть, - рассмеялась Татьяна. - Когда-то на этом месте, когда ещё не было города, а был только последний этапный пункт для ссыльных арестантов... - Татьяна принялась рассказывать матери историческое происхождение названия города, но Людмила Алексеевна не дослушала:
    - Ладно, ты мне зубы-то этими кандалами не заговаривай, в чём дело было, выкладывай!
    - Ну, хорошо, мамулечка, это даже и лучше, что ты - хочешь узнать обо всём сразу. Поэтому буду краткой и изложу тебе лишь общую суть...
    - Краткость, как любила ты говорить, когда работала в газете, мать таланта, так, что ли?
    - Сестра, - поправила Татьяна. - И потом - это не мои слова, а Чехова.
    - Ладно, пусть будет Чехова, - улыбнулась, наконец, Людмила Алексеевна, радуясь тому, что с дочерью вроде бы всё в порядке: здорова и даже смеётся.
    - Мама, ты оказалась провидицей! Генка - действительно стопроцентный алкоголик. И я - получила от него всё то, что и ты от своего "Психа". Вот тебе и вся суть. Работает теперь грузчиком в порту...
    - Так что же ты с ним тянула целых 3 года?! Я же говорила тебе ещё дома, что все алкаши - одинаковы! Надо было разводиться сразу.
    - Он и по сей день мне развода не дал! Уехала, не дождавшись.
    - А почему сюда, а не домой?
    - Не хотела попадать из огня да в полымя!
    - Михаил Петрович сейчас не пьёт, я же писала...
    - И ждёт не дождётся любимую падчерицу? - На Людмилу Алексеевну смотрели умные, немного насмешливые глаза. Она подумала с облегчением: "Значит, уже "отошла", слава Богу! Самое трудное, видимо, позади". Спросила:
    - Ну, а как там он? Не собирается нагрянуть сюда к тебе?..
    - А с чем он нагрянет? "Всё, Танечка, больше - ни капли! Даже в рот не возьму...", - передразнила она своего мужа. - Слыхала я уже эту пластинку. - И Татьяна передразнила опять: - "Завтра - начинаем с тобой совершенно новую жизнь! Ты - меня знаешь: воля у меня ещё есть, завязываю с пьянками и со всеми алкашами на морской узел!" А через месяц - снова за своё. Вот я и тянула, пока его не выгнали из лоцманской службы.
    - И как он отнёсся к этому?
    Татьяна снова передразнила мужа: "Молчать! Я - сказал, значит - точка! Я тут все мели и рифы знаю. С закрытыми глазами любое судно проведу... Им - такого лоцмана ещё придётся поискать! Сами позовут..."
    - О, Господи! - с сочувствием вздохнула Людмила Алексеевна. - До чего же пьяницы одинаковы!
    - Вот и я ему: "Позвали уже. Только не тебя, а Павла Иваныча, с пенсии, старика. Шёл бы ты, Гена, на курсы мотористов, пока есть возможность. Всё-таки будет хоть какая-то специальность". А он мне на это: "Кто - я?! В мо-то-ристы?! Я - лоцман! Они ещё пожалеют..." В общем, одна и та же пластинка. Ну, и другой пьяный бред, так что надеяться было уже не на что. В порту - и не вспомнили больше о нём. - Татьяна передразнила: - "По-жа-леют!.." Как же, держи карман шире... - Дочь покосилась на поджидающих автобус пассажиров в сторонке, умолкла.
    Людмила Алексеевна поняла: выдохлась. И перевела разговор на другое:
    - Что это там... вдали? Это и есть Оленегорск, что ли? Какой слабый рассвет здесь!..
    - Да, там - город. А вон и наш автобус, кажется, появился - едет сюда...
    - А кто такая эта Катя, с которой ты переехала сюда?
    - Ещё познакомлю, сама скоро увидишь - не люблю заранее давать людям характеристики! - пояснила дочь своё нежелание рассказывать о подруге. Но главное всё же высказала: - Понимаешь, без неё - я, может, и не решилась бы сюда одна. Она - уже развелась со своим, ей легче.
    - Красивая?
    - Эх, мамочка! В том-то и дело, что красивая. Да только - не родись, говорят, красивой, родись счастливой! А мы с ней - кажется, не счастливые...
    - Ладно, милая, не надо об этом... - тихо произнесла Людмила Алексеевна и всхлипнула. - Видно, не от нас это зависит...
    - А всё-таки, мамочка, я - словно и впрямь сняла с себя в этой Кандалакше свой железный обруч. У моей Кати - здесь работает дядя. Начальником строительного Управления. Пилипчук его фамилия. У него в Управлении освободилось сразу 2 места. Он сообщил ей об этом. Вот мы к нему и приехали. Оказалось, прежние его сотрудницы дослужились до хорошей пенсии, и выехали куда-то на юг. Старушки. Так что этот Пилипчук обеспечил нас сразу не только работой, но и жильём. Ему - что главное? Чтобы на работу к нему не попали "летуны", алкоголики или девицы лёгкого поведения. Кате он так и написал: если, мол, подруга у тебя - человек серьёзный, то бери, пусть едет. Бухгалтерии - обучитесь, мол, здесь, на месте. Обещал даже помочь.
    - Ну, и как, помогает?
    - А как же! Он - тоже серьёзный мужчина, на ветер слов не бросает. Говорит, что через год - мы с Катей ещё больше будем получать: пойдёт "полярная" надбавка. Так что возвращаться в Жданов - я отсюда не намерена. Пошли! Автобус подходит... - Татьяна ухватилась за тяжёлый чемодан.
    - Ой, доченька! О самом главном забыла тебя предупредить...
    - Мамочка, после! Успеешь ещё...
    К остановке подкатил небольшой городской автобус и остановился, овеваемый колючей снежной позёмкой. На его оконных стёклах были крупные капли - значит, там, внутри, тепло, определила Татьяна и подстроилась с чемоданом к очереди. Людмила Алексеевна, ставшая за её спиной, прошептала ей в ухо:
    - Не выходи замуж во второй раз...
    Татьяна не поняла: "Как это - не выходи? Почему? Что за глупость такая: свободна, красива, без ребёнка, и?.." Но спрашивать у матери ничего не стала - некогда, потом, и двинулась вперёд, чтобы сесть.

    12

    После неожиданного присвоения очередного звания время для Алексея стремительно понеслось вперёд - будто от спячки проснулся. Зимой жил ожиданием отпуска, который дали, как обычно, в декабре. Провёл его опять у родителей, ходил в заводской клуб на танцы, но и на этот раз, к великому огорчению матери, всё равно не женился, хотя и жила в доме приехавшая учиться миленькая, прехорошенькая девочка Нина, поступившая в "Промышленный техникум", но оставшаяся без места в общежитии. Мать про неё влюблёно сказала: "Ну, Алёшенька, уж если и такая прелесть тебе не по душе, то я - отказываюсь вас, господин офицер, понимать вообще!"
    - Мам, ну, не надо только из-за этого сердиться! Ниночка - действительно, чиста и прекрасна. Но ведь она - ещё девочка, нас - даже откажутся регистрировать в ЗАГСе. А главное, она же ещё не любит никого. В том числе и меня.
    - Полюбит! - горячо заверила мать. - А через 2 года - ей будет 18.
    - А вдруг я за это время - там, вдали от неё - влюблюсь во взрослую девушку? А Ниночка тогда - как?.. Наобещал, уехал и предал. Так, что ли?
    Довод был убедительным, и мать только снова вздохнула от огорчения. Отпуск уже кончался, Алексей наделал кучу фотографий Ниночки (так, на всякий случай), надев на неё свою фуражку с "крабом" и френч с погонами капитана - военная форма милой девочке удивительно шла - и уехал, смутив её какою-то тайной надеждой, промелькнувшей в погрустневших, прекрасных глазах. Мать это заметила, кажется, тоже. На вокзале тихо произнесла:
    - А всё-таки лучше этой Ниночки... тебе жены не найти!
    Алексей почему-то вспомнил другую милую девочку, Машеньку. Тяжело вздохнув, ответил:
    - Ладно, мама, не будем сейчас об этом, хорошо? Там видно будет...
    А потом произошёл серьёзнейший разговор с отцом, от которого ещё тяжелее стало на душе. Начал его Алексей, правда, сам:
    - Папа, ну, когда у нас закончится такая скверная, какая-то бессмысленная жизнь? Ведь и Сталина уже нет, и Берии, а...
    - Эх, сынок! Мне кажется, всё дело в нас самих: притерпелись ко всему, и живём по принципу "не нами заведено, не нам и менять". Всё стерпим без ропота, да и забастовки запрещены, а самогонка - дешёвая...
    - А на хрена же тогда существует правительство?!
    - Вот тут, Алёша, дело обстоит сложнее: по "советской диалектике".
    - Что ещё за диалектика такая? Я знаю лишь одну: "всё течёт и изменяется".
    - Нет, сынок, по советской: всё течёт только в одном направлении, в берегах, устроенных из лозунгов КПСС, и потому утвердилась привычка: ничего не менять!
    - В ком утвердилась?
    - Тут замкнутый круг, Алексей. Правительство привыкло ни за что не отвечать, а народ - терпеть и... тоже ни за что не отвечать. Вот всё и течёт, как текло. Без перемен.
    - Но это же - дурость, а не диалектика!
    - Правильно, - согласился отец. - Всему миру известно, что СССР - страна дураков и плохих дорог. А я понимаю - или расшифровываю - это так: при царях у нас в правительстве сидели немцы, которым было наплевать, как живётся под ними русскому народу. Вот они, вместо строительства дорог - занимались лишь расхищением государственной казны. А Россия жила в постоянных нехватках. Проверять этих госчиновников было некому - премьер-министры тоже были из немцев. Ну, а с приходом к власти Ленина с евреями, у него с первых же дней возникла одна задача: удержать в руках власть, захваченную незаконным путём. И опять правительству было не до строительства дорог: занялось воспитанием, необходимых ему, дураков и рабов-добровольцев, привыкших терпеть насилие и не имеющих права даже на забастовки.
    При Сталине, сам знаешь, началось уничтожение умных крестьян, объявленных кулаками-эксплуататорами, чтобы остались только неумелые дураки, и добивание уцелевшей от ленинских репрессий интеллигенции, с которой и я попал на строительство не дорог, а Беломоро-Балтийского канала имени Сталина, который был нам тогда нужен, как щуке зонтик. А какая это была каторга, я тебе рассказывал. Добавлю лишь: я был молодым человеком, не участвовавшим ни в каких движениях, незадолго до этого женился, ты у нас родился, а меня - в тюрьму! За что, спрашивается?.. Ладно...
    Ну, а без электричества, без дорог, разве можно, сынок, наладить жизнь людей по-настоящему при повальной нищете. Электростанции, правда, начали строить ещё при Ленине и до сих пор продолжают. А вот дорог почти не прибавилось. И это при огромных бездорожных пространствах, на которых проживают миллионы крестьян - основная часть населения! Зато дураков, оставшихся без интеллигенции и знаний, становится всё больше. Всюду воровство, хищничество партийцев и - полная, круговая безответственность, несмотря на увеличение тюрем и заключённых. Сталину даже выгодно было увеличивать число заключённых: почти бесплатная рабочая сила. А своим кремлёвцам - привилегии, то есть, как бы узаконенное расхищение государственного бюджета. Этим - не надо было и воровать. А народ приучен жить в страхе перед НКВД - не ропщет, спивается и не стремится работать, потому что на зарплату не разбогатеешь. От этого - всеобщая безответственность, равнодушие, а потому отсутствие качества выпускаемой продукции. Не знаю, как идут дела у вас в армии, но полагаю, что и там всё то же: равнодушие и бардак. Вот к чему привели дороги к коммунизму!
    - Ну, насчёт Вооружённых сил, батя, ты, по-моему, подгоняешь под общую гребёнку. У нас контроль, я думаю, есть!
    - А разве не ты мне рассказывал, что творилось у вас в Африканде? Сплошные похороны, вместо полётов, и гибель дорогостоящих самолётов! А мы тут, с матерью, не только плохо живём, но ещё и переживаем за тебя: вдруг и в Мончегорске много дураков среди безответственного начальства? При таком положении дел в стране - а солдат и офицеров поставляет вам спивающийся народ - и у вас там они, видимо, пьют, привыкнув к мысли, что всё как-то обойдётся само собой. Ты у нас - единственный сын, вот и боимся за твою судьбу. Работа у тебя и без того опасная, да ещё на севере служишь, я те места знаю! Там безответственность - ещё быстрее до беды доведёт. Судьба человека - неотделима от судьбы народа. Мы все связаны одной пуповиной в общих делах. Но гниение всегда начинается, как у рыбы: с головы. А от этой головы наша жизнь зависит. Даже пословица есть: "Каков поп, таков и приход". А Хрущёв - был он у нас тут, занесло зачем-то перед твоим приездом - напился, как свинья, обрыгался... Стыдно вспоминать! Стало быть, пьянство в стране, при вожде-алкоголике, не кончится.
    Невесёлый состоялся разговор с отцом.
    Доехав до Москвы, Алексей опять вспомнил о Машеньке, единственно чистой душе из тех, которые подсовывала ему судьба, оставив щемящее чувство. Но ехать в Лужки было уже некогда, да и с какими глазами, с какими намерениями? Чужая жена...
    Время не давало опомниться Алексею и в части. В феврале, когда из-за темноты и непогоды почти полностью прекратились полёты, и в гарнизоне начались тайные холостяцкие пирушки, в Москве произошло событие, которое он решил отметить в городском ресторане: маршала Жукова назначили министром Обороны СССР вместо Булганина, который стал председателем Совмина. Кто там, в Кремле, делал эти перемещения, Алексей не знал. Для него важным было другое: любимый маршал, сделавший его капитаном, занял, наконец-то, подобающее ему место. Пили за это целых 3 дня. Да и вообще, тёмное время года пролетело как-то незаметно - под преферанс, дни рождения, другие зимние праздники. А потом в Москве началась кампания проводов комсомольцев на распахивание в Казахстане целинно-залежных земель; поддержали и её комсомольскими песнями. Но не в "сухую" же пели - что-то и пили. В партию Алексей вступать не хотел, держался за комсомол.
    И всё же скука, вызванная бездельем и непогодами, кончилась - докатилась весна и до широт северных: начались интенсивные полёты, которые не прекращались и летом. Некогда было не только писать свою прозу, но даже задуматься о жизни. Остатки свободного времени уходили на чтение "Нового мира", который неизменно выписывал и читал. Однако чувствовал непрерывно: какой-то пустою стала его жизнь. Внешне - вроде бы наполнена делом, стремительно куда-то неслась. А вот внутренней работы, в душе - не стало. Было ощущение, что чего-то ему не хватает. Это его расстраивало, но как-то смутно, непонятно.
    Летом судьба будто сжалилась над Алексеем - он влюбился. Да так, что время, казалось, взорвалось, исчезло - он словно ослеп и не видел уже ничего другого вокруг. А тут ещё интенсивность полётов на аэродроме усилилась. За лето, пока стояли над Кольским хорошие погоды, нужно было успеть подготовить своих лётчиков к зиме, когда им придётся заходить на посадки вне видимости земли, по приборам. В этой летней авиакутерьме Алексею некогда стало думать не только о жизни вообще - с её проблемами, переменами, но и о самом себе. А когда началась любовь, он ещё и не успевал высыпаться - особенно в последние дни.
    Последние... Если бы мог человек знать, что сегодня - это его последний полёт, может, он и задумался бы. Может, послушал бы своего штурмана отложить этот вылет. Но опять было - некогда...
    Предполётные указания начальства Алексей дослушивал сегодня на аэродроме с сосущим от голода желудком. Наконец, раздалась долгожданная команда "разойдись!", и он побежал с экипажем к своему бомбардировщику - белому двухтурбинному Ил-28, испещрённому рядами круглых заводских клёпок. Там уже их поджидал техник - вылет через 5 минут. Стартовый генератор был подключён заранее. От белого фюзеляжа к спецмашине, стоявшей под крылом, тянулся тонкий чёрный электрошнур. Шофёр, ожидая команду на запуск, сидел в кабине.
    - Лёша, поешь! - напомнил Зимин, вытаскивая из портфеля термос и свёрток.
    - Некогда уже! - Алексей забрал еду и полез в кабину. Со стремянки добавил: - Я потом, в полёте. Когда настрою автопилот.
    Положив пакет и термос в бортовую сумку, Алексей надел парашют, пристегнулся к сиденью привязными ремнями, подсоединил к бортовой фишке шнур шлемофона и включил аккумулятор. Стрелки на всех электрических приборах сразу вздрогнули, заняли исходные положения.
    - Штурман, готов? - запросил Русанов по внутренней связи.
    - Готов, командир.
    - Радист?
    - Готов.
    - К запуску! - скомандовал Алексей, и показал технику знак: "Включай!".
    Увидев, что лётчик делает рукой круги перед лицом, техник продублировал команду шофёру. Тот увеличил мотору обороты, машина его задрожала, на крыше кабины загорелись синие контрольные лампочки.
    Сначала Алексей запустил левый двигатель, потом правый и вывел их на малые обороты. Определив по прибору, что самолётный генератор включился в работу, Алексей кивнул технику. Тот подал знак шофёру "отключайся". Шофёр вылез из кабины, отсоединил от розетки в самолёте свой электрошнур и начал его сматывать, чтобы ехать к другому самолёту.
    Алексей опробовал двигатели на полных оборотах и, когда шофёр отъехал из-под крыла самолёта, опять кивнул технику. Тот подал знак двум мотористам, и они, освобождая путь для выруливания, убрали из-под колёс бомбардировщика большие красные колодки. Алексей нажал на роге штурвала кнопку радиостанции, запросил КП:
    - "Сокол", я - 406-й, разрешите вырулить на старт?
    - Выруливай, 406-й, я - "Сокол".
    Лётчик прибавил двигателям обороты и отпустил ногами тормоза. Бомбардировщик тронулся с места, и Алексей направил его по бетонированной рулёжной дорожке к взлётной полосе. До взлёта оставалось 2 минуты.
    Вырулив на старт, он затормозил колёса и, удерживая самолёт на тормозах, начал выводить обороты двигателей до взлётных. Запросил по радио:
    - Разрешите взлёт, я - 406-й.
    - Взлёт разрешаю, - ответил руководитель полётов.
    Алексей отпустил тормоза, и самолёт, оставляя за собою ураганные смерчи, устремился на взлёт. Навстречу - прямо в глаза - понеслась серая полоса бетонки. Быстро росла скорость. На середине полосы Алексей потянул штурвал на себя, и переднее колесо, под сиденьем штурмана, приподнялось от бетона. Через несколько секунд машина отделилась от полосы и круто ушла в воздух.


    На полигон в горах они вышли вовремя. На высоте 8000 Алексей настроил автопилот и передал управление автопилотом штурману. Для этого у штурмана есть 2 небольшие рукояти на прицеле бомбометания, и он может электрически управлять мелкими доворотами сам. Это обеспечивает ему независимость от пилота, быстроту и точность в выполнении доворотов при бомбометании.
    Теперь Алексею делать было нечего, и он осмотрелся. Высота - заданная, в небе - ни облачка, только летать на бомбёжки. Внизу - освещённые косым утренним солнышком Хибины. Зубцы гор виднелись чётко, будто нарисованные. Вообще виднелся во все стороны почти весь Кольский полуостров - зеленел далёкими тундровыми кустарниками, взблескивал гладью бесчисленных озёр.
    Вспомнив о завтраке, который взял у штурмана перед вылетом, Алексей подумал: "Ни хрена себе - командир звена, капитан, а образ жизни, как у голодного студента! Зимин, наверное, прав: пора кончать с холостяцкой жизнью, а то и впрямь угроблю и себя, и экипаж. У других - в 27 лет уже дети растут, а у меня... Вот он и поругался со мной. Не потому же, что надоело приносить мне завтрак!.."
    Алексей достал из бортовой сумки пакет, развернул бумагу и, оттянув от лица кислородную маску чуть вбок, принялся есть. Ел быстро, с аппетитом. Потом с наслаждением выпил горячее какао из термоса, и вернул кислородную маску на место. Вот когда по-настоящему захотелось курить - со смаком, а не то, что было натощак. Ну, да сам виноват: раньше надо просыпаться...
    - Захожу на цель! - сообщил из своей кабины штурман азартным, "охотничьим" голосом. Машина, управляемая им, слегка накреняется влево, ещё раз, и - выравнивается.
    Алексей нажимает на кнопку радиостанции, докладывает на полигон о том, что его самолёт находится на боевом курсе. Получив разрешение работать, сообщает об этом штурману, беспечно смотрит на голубое бездонное небо над головой, на приборы, и сладко потягивается. Делать ему по-прежнему нечего.
    Двигатели работают ровно. Машина идёт плавно - болтанки на такой высоте нет, да и Север это, не родная жаркая Киргизия - и он, от нечего делать, думает о Тане: с чего же всё началось?..


    Случилось это полтора месяца назад, в субботу. Было ещё лето, ездил к морякам в Кандалакшу, чтобы передать документы о совместных действиях по обнаружению морских целей. Командировка была простой - отвезти график выхода кораблей в море и график изменения частоты радиоволн для связи между штабами. Короче, как говорится, туда - и обратно. Никаких хлопот и забот.
    Хлопот и не было. В порт он прибыл ночью, а утром уже находился на палубе нужного ему эсминца, который пришёл точно к назначенному времени откуда-то из-под Архангельска. Через час Алексей освободился и вернулся из порта на вокзал. Выяснил там, что поезд на Мурманск будет не скоро и, чтобы скоротать время, взял такси и выехал за город к дальним скалам на берегу. Хотелось посмотреть на Кандалакшский залив с берега, а не с воздуха.
    Окружённый скалистыми берегами залив уходил далеко-далеко на юг и восток, где сливался с Белым морем. Виднелись вдали острова и мелкие островки, скалы, торчавшие кое-где из воды, как большие обкатанные камни. Судоходство по заливу считалось непростым, поэтому в порту для гражданских судов была организована лоцманская служба. Всё это Алексей узнал от шофёра, который тоже любовался с высокого места дикой северной красотой.
    Почему-то было грустно. Над головой жалобно вскрикивали чайки, сносимые ветром. На рейде стояли корабли, пришедшие из далёких морей. Глядя на них, хотелось и самому куда-то уплыть или улететь, как чайки.
    Лететь, знал, некуда - неведомые страны остались в детстве, и Алексей, томимый молодой кровью и одиночеством, вернулся назад. Всё-таки город, люди...
    Разглядывая женщин, он будто предчувствовал эту встречу. Знал, многие специально вербуются на север, чтобы выйти там замуж. Мужчин на севере много, а вот насчёт женщин - большой дефицит. Ну, и едут. Алексей подумал, вдруг среди таких встретится красивая...
    Он увидел её на вокзале, когда она направлялась к окошечку кассы. Показалось, что именно такую и ждал всю жизнь. Молочная кожа чуть прихвачена солнцем на лбу и щеках. Уложенный "по-гречески" ржаной сноп на голове венчала пилоточка - как у стюардесс. И костюм был под стюардесс - приталенный, с короткой юбкой, открывающей стройные ноги. Голубоглазая, светлая, как божий день, ну, просто чудо, а не женщина! Взмах ресниц - и лицо озаряется синевой прозрачных озёр. Может, навстречу шла сама судьба?.. Потому и почувствовал её ещё там, у далёких скал? И кольца`, кажется, нет - на пальцах ничего не блестит. А вдруг она возьмёт сейчас билет на Ленинград?.. Что тогда делать? Вот тебе и судьба. Для ленинградцев. Будто мало у них там своих красавиц. А может, она оттуда и есть? Приехала сюда к родным или в командировку.
    На его счастье красавица внятно проговорила кассиру:
    - Один сидячий, до Оленегорска! - И протянула деньги.
    Ему тоже нужно было до Оленегорска. Там - пересадка на поезд узкоколейки, час с лишним тащиться в маленьких допотопных вагонах до родного гарнизона. Пригородные эти, "карликовые" поезда называли "керенскими". Видимо, чтобы подчеркнуть их дореволюционное происхождение.
    "Может, и вправду - судьба?" - обрадовано подумал Алексей. И с той минуты во всём уже видел только знамение судьбы. Почему-то решил, если удастся познакомиться с девушкой в пути, то в Оленегорске можно будет не спешить с пересадкой домой - всё равно завтра воскресный день. Никто его в гарнизоне не ждёт. А служба - тоже потерпит безболезненно до понедельника.
    - Один билет до Оленегорска! - радостно сообщил он старичку-кассиру. И зная, что тот повторял красавице: "У вас - 5-й вагон, 31-е место!", попросил: - Тоже 5-й вагон, пожалуйста.
    Старик вроде и не смотрел на него, а улыбнулся:
    - Понимаю, молодой человек, понимаю!.. - И выдал билет на 32-е место.
    В зале ожидания, ещё не зная, что у судьбы свои законы, что девушкой она распорядится по-своему, он наблюдал за ней, как охотник из засады за ланью. А когда надо было выходить к поезду, пошёл следом. Мимо пробежала по дощатому перрону маленькая девчушка. Споткнулась, упала и заревела. Переполненный нежностью ко всем, он поднял её, присел перед нею на корточки:
    - Ну, что ты? Не больно ведь.
    - Больно! - капризно возразила девочка. Но реветь перестала. - Я испугалась почему-ж-то.
    - Чего же ты испугалась? Ладно, до свадьбы заживёт. Как тебя звать?
    - Надя. А что такое свадьба?
    - Да это ещё не скоро... когда женятся. А где твоя мама?
    - А вот она... - девочка показала пальцем. - Бежит.
    Алексей передал ребёнка запыхавшейся женщине с клетчатым чемоданом, и тут заметил, как смотрит на него та, которая ему понравилась и которую считал уже своей судьбой. Улыбаясь, она сказала:
    - Сразу видно, любите детей.
    - Да? - удивился он. - Я как-то не думал даже.
    - Разве у вас нет?
    - А что, я похож на отца? Думал, холостяка за версту видно.
    Глядя не на него уже, а на облака над заливом, она сказала:
    - Счастливый!
    Что-то насторожило в её голосе, он спросил:
    - А вы?
    - Пока - нет.
    Он уточнил:
    - Пока - не счастливая? Или пока - не замужем?
    - Уже - не замужем, но - ещё не счастливая.
    А улыбалась беззаботно, весело. Но тут же, будто вспомнив что-то, вновь стала серьёзной. И Алексей, посерьёзнев тоже, спросил:
    - Не повезло, что ли?
    Было непонятно, отчего так всё выходило - тонули друг у друга в глазах. И - будто оглохли. Но, выходит, всё-таки слышали, и почему-то сразу стали откровенны, чувствовали себя легко и свободно. Она призналась:
    - Сейчас - всё позади. А вот начиналось... И любил меня муж, и лез с кулаками...
    Наверное, на лице Алексея появилось разочарование. Она сбилась с искреннего тона, ненатурально улыбнулась. А у него вырвалось с изумлением:
    - Бил? Ва-ас?!
    Теперь он стеснялся взглянуть ей в лицо. Видимо, она поняла, что нравится ему, и опять заговорила откровенно - должно быть, чтобы не удивлялся и не разочаровался в ней.
    - Ревновал меня здесь к каждому встречному, даже к близким знакомым. На севере - без знакомых нельзя. Все с кем-то дружат. Ну - собирались по вечерам... А он напьётся, и с кулаками потом. - Она помолчала, пока их обошли женщины. - Да и пить начал по-настоящему - ничто уже не удерживало. Хорошо, я на девичьей фамилии осталась - как чувствовала. А он и на это обижался.
    - А на работе он как же?..
    - Работа - была хорошая. Был лоцманом тут, - она кивнула на порт внизу. - Проводил по заливу суда. Выгнали, дурака, стал грузчиком. Ну - тут уж совсем распустился.
    - Почему?
    - Бесхарактерный. Написала обо всём маме...
    - Зачем? - не понял он, вспомнив прошлогодний разговор в поезде женщины, ехавшей к дочери.
    - Да ведь я верной ему была! А тут уж - всё испарилось к нему. И что не высокий, стала замечать, и носатый... Он из мариупольских греков.
    - Ну, и что же ваша матушка?..
    - У неё у самой - такой же крест. Мой отчим - тоже горький пьяница. Я из-за него и замуж-то выскочила за этого грека. Чтобы жить, значит, самостоятельно. А попала из огня да в полымя, как говорится. Мама написала мне сразу: бросай, если пьёт. Пока детей нет, это, мол, не страшно. Да я и сама уже поняла, жить с таким - погубить и себя. Хотя по натуре он добрый.
    Алексей удивился опять:
    - Ничего себе, добрый! Кулаки распускал. Против девчонки.
    - Да нет, это он с дурной ревности, хотя до побоев не доходил. Ну - я за чемоданы, и от него. Только не домой, а ещё дальше на север. Домой - стыдно было. Да и отчим там. А тут - строительному управлению в Оленегорске нужен был счетовод. Отдельную комнату обещали. Дали уже - живу. Я и не раздумывала больше - рядом ведь! Это всё мне подруга устроила: у неё - здесь дядя. Вместе переехали.
    - Так у вас что... - он запнулся, - родился ребёнок, что ли?
    - С чего это вы взяли? - удивилась она.
    - Раз отдельную комнату дали...
    - Не-ет! - она рассмеялась. - Замуж я пока ещё не вышла. Хватит с меня! А комнату дали - одной.
    - Это почему же?
    - Бухгалтеру - надоело счетоводов менять. Не держались. Вот начальство - чтобы нас заинтересовать... Да и возможность была: строители всё-таки! А для подруги - управляющий...
    - А сюда, снова - зачем?
    - Приехала-то? Да только сегодня - нас развели, наконец! Год с лишним тянулось. Мой "какаду" не хотел являться в суд. А сегодня - пришёл, нас и оформили. Всё теперь с этим!..
    - Я слыхал, если нет детей - разводят и без согласия. В ЗАГСе.
    - Так он письмо писанул в ЗАГС! Что у нас родился, будто, ребёнок, а я - не дала ему справку из роддома. Чтобы ребёнка зарегистрировать. Вот нас и перебросили в суд разбираться. Пока разобрались - год пролетел.
    Алексей вдруг заметил, от вокзала решительно приближался по перрону невысокий, одетый в рабочую флотскую робу, парень. Был он коренаст, смотрел перед собою с лютой ненавистью и держал на уровне груди сжатые загорелые кулаки. Увидела его и собеседница Алексея. Лицо вытянулось, негромко воскликнула:
    - Господи, и здесь от него покоя нет! Приложился уже, растерзанный...
    Морячок, шедший на них атакующим танком, пьяно возвестил:
    - А, бляха, где падаль - там и черви! Хахаля уже себе завела?..
    Было в его лице что-то угрюмо-грозное. Бушлат - расстёгнут, тельняшка на груди - порвана. Алексей инстинктивно загородил собою свою "судьбу". Матрос злобно прохрипел:
    - А ну, капитан, отчаливай с дороги! Не лезь в чужой разговор!
    - По-моему, это ты, парень, лезешь. И если...
    - Что - если? Запомни! У меня - там... - пьяный показал пальцем на порт, - полно корешей!
    Из-за спины Алексея обиженно раздалось:
    - Тебе-то какое дело, кто со мной теперь? Кто ты мне!..
    Матрос с надрывом выкрикнул:
    - Танька! Ты это брось - кто! Ты мне - жизнь, курва, разбила! - Он пытался ударить её, но Алексей перехватил руку.
    - Ну, зачем же так? - проговорил негромко. - Я - даже не знаком с ней. А ты людей собираешь, смотрят на нас...
    Пьяный, должно быть, поверил, удивился:
    - Не знаком? Как это?..
    Был он ничего из себя - походил на кавказца. Только с тоской в глазах. А после слов Алексея сразу обмяк, некрасиво скривился, будто собирался заплакать, и начал оправдываться:
    - Понимаешь, капитан. Ты меня извини: я жить без неё не могу. А она, сука, меня бросила...
    Из-за спины Алексея Татьяна проговорила опять:
    - Жизнь, Гена, ты сам себе загубил. Вот и нечего!..
    Медленно, как и во все времена, в сторону моря шли облака - уплывали. Носились над кораблями равнодушные к людям чайки. Вскрикивали словно от неожиданной боли. А здесь, на перроне, на глазах Алексея разыгрывалась чужая и непонятная для него драма, на которую неловко было смотреть. На севере всё чистое - воздух, снег. И вдруг эта грязная брань...
    Алексей отчуждённо подумал: "Молодой же парень!.. Хотя молодость изнашивается от водки везде одинаково. Как пиджак. Кажется ещё крепким, но рукава и воротник уже залоснились от грязи и начали портиться".
    - Таня, Тань-ка... Вернись!.. - пьяно просил матрос. Слова вырывались у него из груди, как вопль. Должно быть, от горького одиночества. Он даже не понимал, что унижается. - Брошу всё, вот увидишь!.. Честное слово, Тань... Пальцем не трону...
    Татьяна, стесняясь людей, отвечала чуть слышно:
    - Ну, хватит об этом! Со средины жизнь не начнёшь.
    Алексей увидел, как встретились их глаза. У матроса - с жёлтыми белками, молящие. У женщины - холодная синева, отведённая мгновенно на семафор впереди. Путь там кому-то уже открыт. Может, ей? В судьбу с другим человеком?..
    Матрос, словно подслушал Алексея:
    - Прощай, Танька! Да что теперь, безжалостный ты человек...
    Мёртвые губы его шептали что-то ещё, но ничего слышно не было. Видимо, понимал и он: руганью былых отношений не исправить. Уронил голову на грудь и, весь горький, сломавшийся, пошёл. Но, почему-то не к вокзалу, а вперёд, по железнодорожным путям, расходившимся перед ним веером. Будто кто-то невидимый шептал ему в ухо: "Иди теперь, Гена, дальше один. Куда потащит тебя слепая судьба. Не сумел ты сам выбрать себе дорогу и перевести стрелку..."
    Он уходил на север, в ту сторону, где с обвальным грохотом бросался вниз головой, вылетавший из скальных теснин озера, Нивский водопад. А может, хотел, чтобы его задавило поездом где-нибудь на подходе к станции с красивым названием Полярные Зори? Кто его знает.
    На Таню, похожую в своём костюме на красавицу-стюардессу, и на Алексея, военного лётчика, давно уже с любопытством посматривали пассажиры, ожидавшие поезда. А когда поезд вынырнул из-под семафора и подошёл к перрону, от них отвернулись и ринулись к вагонам. Алексей тоже поспешил в свой вагон.
    Тани всё не было. Поджидая её, Алексей нервничал, а закурить нельзя - пассажиры кругом, женщины, дети. Ударил колокол, Таня в вагон не входила. Алексей заволновался, направился к тамбуру, где стоял с красным флажком проводник. Поезд уже тронулся и начал набирать ход.
    Потеснив на подножке вагона проводника, Алексей выглянул и посмотрел назад. "Куда же девалась? Может, вернулась в зал ожидания? Так зачем?.."
    И тут увидел. Женская фигурка в голубом мелькнула прямо перед ногами внизу и осталась позади на щебенчатой насыпи. "Куда же это она? Тоже к Полярным Зорям? За Геной?.."
    Не обращая внимания на проводника, не слыша в грохоте, что тот ему говорит, Алексей шагнул на самую нижнюю ступеньку, резко оттолкнулся - чуть вправо и полностью откидываясь спиной назад, будто падая на неё против хода поезда. Так делали всегда каскадёры в кино, изображавшие героев, уходивших от погони. Его тут же выпрямило инерцией хода. А в следующее мгновенье он успел лишь подставить ноги, чтобы не упасть лицом в щебёнку. И уже бежал вперёд, балансируя руками, ничего не видя, думая только о том, как удержаться и не упасть. Когда он остановился, увидел перед лицом двутавровый рельс, к которому был прикручен толстой ржавой проволокой телеграфный столб, чёрный от мазута и копоти. Слева оглушающе грохотал мчавшийся мимо него поезд, набравший полную скорость. Из-под колёс вихрилась пыль, он ощущал её вздрагивающими ресницами. Закрыл глаза снова, хотя пыль и встречный ветер уже не мешали смотреть.
    Грохот продолжался до тех пор, пока не промчался последний вагон. Тогда всё разом оборвалось, и в удалявшемся шуме лишь чётко выстукивали колеса на прогибавшихся от тяжести рельсах: "Та-та... та-та... та-та!" Но это уже где-то там, впереди, затихая.
    Алексей открыл глаза. Опять перед его лбом был стальной двутавр, вкопанный в землю. Будь он вкопан чуть ближе или прыгни Алексей с подножки на секунду позже, и на этом дурацком двутавре могла оборваться его жизнь. Но смерть посторонилась на пару шагов.
    Дрожащими руками Алексей достал папиросу и закурил. Шум поезда уже затих в далёком ущельице, прорвавшемся сквозь поперечный каменистый кряж, чтобы пропустить к морю речку Ниву. Но было не до поезда. Теперь он действительно во всём видел знамение судьбы и решил, что не люди её строят себе, а она сама выбирает их. Вот только как: слепо или намеренно?..
    За его спиной раздался испуганный женский голос:
    - Ой, думала, сердце оборвётся!.. Разве можно так?..
    Он обернулся. На него глядели распахнутые глаза-озёра. Строгости в них не было - только испуг. Видимо, бежала и потому запыхалась.
    - Я подумал, вы остались. Чтобы вернуться... к нему.
    Губы Тани задрожали, нос сморщился, и она, привалясь к его плечу, проговорила с всхлипами:
    - Мне его стало жаль, дурака. А теперь вот - и вас...
    - Меня-то, почему? - спросил он, поглаживая её по спине.
    Она отстранилась:
    - Пойдёмте на вокзал. Глупо всё! - Глаза её сделались далёкими - думала уже о чём-то своём.
    В пустом зале ожидания они узнали, что следующий поезд на Оленегорск будет только ночью. Таня проговорила упавшим голосом:
    - Что же нам теперь делать? И билет пропал...


    Русанов вздрагивает, видит перед собой приборы, небо и слышит голос Зимина:
    - Лё-ша! Бр-росил пер-рвую! Передавай!
    Алексей переключает на абонентском аппарате рычажок с внутренней связи "ГВ" на "РС" - внешнюю, и нажимает на кнопку радиостанции:
    - "Сосна", "Сосна", я - "Сокол-406", бр-росил пе-р-рву-ю-у!..
    Зимин, отключив его от внешней связи, бодро добавляет:
    - Лё-ша! Попал в круг! Фотографирую-у!. Разворачивай машину на 180 - через 6 секунд! А то с малым кренчиком от моего управления будем разворачиваться над всем полуостровом!
    Алексей выжидает 6 секунд, поворачивает на пульте автопилота круглый "барашек" влево и заваливает машину в крен на 45 градусов. Горизонт на козырьке кабины накреняется, горы ложатся на бок, начинают кружиться, а на автопилоте помигивают жёлтые лампочки - сигналят, что все рулевые машинки работают нормально. Словом, идёт всё, как надо.
    - Хватит! - раздаётся в наушниках голос штурмана. - Дальше - я сам...
    Русанов выводит "барашком" машину из крена, и снова они летят по прямой. Впереди, в носу самолёта, сидит в своей кабине Зимин. Сзади, в самом хвосте - кабина радиста. Кабина Алексея - почти посредине фюзеляжа, но ближе к штурману. Все они изолированы, не видят друг друга и не могут один к одному пройти. Так уж устроен их "Илюха" - Ил-28. Палка с тремя кабинами и двумя двигателями. А посмотреть на самолёт снизу - летящий крест.
    Делать Алексею опять нечего. Несколько секунд он смотрит на редкие кучки облаков, которые парусами странствующих кораблей плывут по синему морю неба, и снова переключается на воспоминания о Тане.


    Весь вечер они просидели тогда в вокзальном ресторане. А потом, когда ресторан закрылся, вернулись в зал ожидания. За час до прихода поезда нужно было приобрести билеты, но поезд опаздывал, и они не знали, когда откроется касса. Поэтому не спали и продолжали тихо разговаривать. В ресторане - больше танцевали, там было шумно. А теперь хотели узнать друг о друге.
    - Не страшно летать?
    - Нет. - Алексей улыбнулся. - Работа как работа. Я люблю полёты.
    Вновь, как во время танцев, он рассматривает её ресницы, крапинки в зрачках, и ловит себя на том, что ему хорошо.
    - Так вы, значит, служите недалеко от меня? Представьте, ни разу там не бывала. Слышала только: город - красивый, на берегу Имандры.
    - Да, - соглашается он радостно, - красивое место. Но мы от города - далеко. Разъездик такой в лесу. А родители - живут в Киргизии.
    - У меня из родных - только мама и брат. Кстати, мама - ездила после войны в Киргизию. Во Фрунзе.
    - Вот как! - удивился он. - Зачем?
    - Мой родной отец не вернулся с войны. А мы так и остались в Мариуполе. - Теперь смотрела ему в глаза Таня. - Я выросла без папы. Это очень грустная история. А потом мама вышла ещё раз - за одного мерзавца. Мы тогда не знали, что он плохой. Потом - приехал погостить к своим родителям Генка. Он здесь, на севере служил. В военно-морском флоте. И приехал за мной в отпуск. Только мне в том году нужно было ещё учиться, последний класс оставался. Я ему отказала. Но он опять приехал в отпуск после демобилизации. Лоцманом устроился в Кандалакше. Его пригласили туда. Ну, а дальше - вы уже знаете.
    Алексей спросил:
    - А как вам здесь... вы же с юга?
    - Ничего, привыкла. С югом, конечно, не сравнить: там и море тёплое, и овощи, фрукты. А в Кандалакше - привозное всё. Я - больше за своим морем скучаю. Здесь ведь не искупаешься. Но дома - отчим. Он узнал историю маминых отношений с моим отцом и стал обращаться с ней ещё хуже.
    - А что за история? - спросил Алексей.
    - Не хочется рассказывать. Я уже говорила вам - это грустно. - Таня помолчала. - А тут - тишина. И люди ценятся! - Она вздохнула.
    Что-то её всё-таки угнетало - словно тучкой отгородилась вдруг. Но вскоре задремала - сидя, откинув голову на спинку скамьи. Он рассматривал её лицо молча, не отвлекаясь. Создаёт же природа такую красоту! А вот счастья - похоже, нет. Недаром поговорка: не родись красивой...
    Поезда не было до самого утра - где-то произошло повреждение пути, и они, чтобы не прозевать открытия кассы, дремали по очереди. Наконец, когда уже показалось солнце, взяли билеты и вошли в 7-й вагон. Пассажиры ещё спали. Чтобы не будить их, они сели в своём купе рядышком, почти обнявшись. Таня тут же задремала, а он смотрел, как за пыльным вагонным стеклом замелькал неширокой полоской тундровый лес, росший на живописных холмах. Потом был Нивский водопад, станция "Полярные Зори". Стоянки поезда были сокращены, разъезды только мелькали, и, наконец, открылась бескрайняя гладь Имандры. Огибая озеро после станции Африканда, железная дорога пошла опять строго на север. Лес постепенно кончился, потянулась ровная зеленоватая тундра с валунами и чахлыми деревцами. На горизонте с восточной стороны, словно овцы, паслись кучки бело-розовых облаков.
    Ехать надо было ещё 2 часа. Алексей почти не шевелился. Впереди засинели, размытые в дымке, призрачные вершины Хибинского хребта, протянувшегося вправо, поперёк пути поезда. Там, в районе зубцов горы Кукисвумчорр, тоже громоздились лёгкие барашки далёких облаков. Позолоченные не греющим, тускло блестевшим солнцем, они напоминали театральную декорацию. Зато внизу, у подножья гор, изгибавшихся по берегу Имандры, опять пошли высокие сосны и огромные камни-валуны. Горы, видно, загораживали лес от северного холодного ветра, вот он и рос тут.
    В вагон вошёл кондуктор и громко объявил:
    - Кому в Апатиты - приготовиться! Стоянка сокращена...
    Таня не шевельнулась. Но Алексей опечалился: скоро выходить. Она останется в своём Оленегорске, а ему - пересаживаться на пригородный и ехать ещё больше часа по тундре. Потом - будет прямо в тундре - аэродром. А ещё чуть проехать - небольшой гарнизон из 3-х десятков деревянных домов в 2 этажа. Ещё дальше, в конце этого узкоколейного пути - город между двумя сопками: Мончей и Сопчей... Но как же быть теперь с Таней? Ни до чего не договорившись, расстаться?..
    Алексей осторожно разбудил девушку и стал уговариваться о новой встрече. Таня не возражала. Он спросил:
    - Где мне вас там искать? Скоро приедем... - И загадал: "Если пригласит на воскресенье остаться, - значит, судьба. Женюсь на ней!.."
    - Ой, неожиданно как-то всё, - пошла "судьба" на попятную. - Не знаю, что и придумать...
    - А что такое? - встревожился он.
    - У меня, понимаете, соседи со строгими нравами. - Таня смутилась. - Не хотелось бы, чтобы на новом месте обо мне пошли разговоры.
    Алексей, расстроенный её отказом, начинает рассказывать о своём житье в гарнизоне, где нет ни девушек, ни настоящего большого клуба, ни Дома офицеров и, опечаленный, умолкает. Она поняла его:
    - У вас там скучно, да? Некуда пойти?
    - Только в офицерский клуб - махонький такой! - на танцы. А танцевать - не с кем. Одни офицерские жёны...
    - И у нас пойти некуда. Ресторан, да кино. Вот и все развлечения. - В голосе Тани тоже печаль. А он обрадовался:
    - Ну вот, в ресторан и можно пойти! Посидим, потанцуем...
    - Там можно встретить знакомых...
    Он обиделся:
    - И что? Вы же не с вором, в конце концов!.. Или у вас... ещё кто-то есть? Так скажите прямо...
    - Не надо обижаться, Алёша! Никого у меня нет. Но все знают: поехала разводиться, а приехала - с офицером... Что обо мне подумают, если я вас сразу к себе или в ресторан?..
    - Ну, как хотите... - Он обиженно замолчал.
    - Да нет же, вы меня не так поняли! Алёша!..


    Неожиданно врывается в сознание голос штурмана:
    - Команди-ир! Доверни на боевой курс...
    Алексей снова разворачивает машину на 180 градусов и сообщает на полигон:
    - "Сосна", я - 406-й, нахожусь на боевом, как поняли?
    - 406-й, вас понял: находитесь на боевом курсе. Работать - разрешаю. Я - "Сосна".
    Алексей переключается на внутреннюю связь с экипажем и слышит довольный голос Зимина:
    - Хорошо, командир, выводи! Дальше - я сам.
    - Валяй...
    Алексей откидывается на спинку сиденья, закрывает глаза и представляет склонившегося над прицелом штурмана, цель, медленно ползущую у него по курсовой черте. Но думать об этом ему не интересно, и он снова переносится мыслями к Тане.


    В Оленегорске расставаться сразу Таня не захотела тоже и пригласила его в кино. Фильм шёл скучноватый - "Римский-Корсаков". Алексей еле дождался конца и увёл Таню в ресторан. Там она повеселела после вина, с удовольствием танцевала, шутила. Казалось, всё идёт хорошо - действительно, встретил свою судьбу и теперь останется у неё. А что? Он ведь тоже - парень видный. Знал: женщинам нравится. Но когда подошли в сумерках к её дому, Таню словно подменил кто. То сама прижималась к нему во время танцев - чувствовалось, её, как и его, сжигала страсть, даже поцеловались 2 раза украдкой, а тут, только попытался её обнять, резко отстранилась, произнесла почти холодно:
    - Не надо, Алёша. Здесь - я живу. - Кивнув на высокое деревянное крыльцо, добавила: - Извините, пригласить не могу. Я вам уже говорила: соседи. Люди они неплохие, но... как бы вам это сказать... Со строгими правилами.
    Вспомнив разговор в поезде, Алексей угрюмо согласился:
    - Я понимаю... - Но в душе был не согласен, чувствовал себя обиженным. "Чёрт знает что!... При чём тут какие-то соседи? Девочка, что ли!.."
    Видно, она почувствовала перемену в его настроении, заторопилась:
    - Не опоздайте! Скоро последний поезд в вашу сторону. А следующий - будет только под утро!..
    Что оставалось? Опоздать на поезд?..
    Алексей не спеша закурил, и несколько секунд они стояли друг перед другом, не зная, что говорить. Нужен был какой-то естественный повод, чтобы остаться. Однако ничего не придумывалось. Алексей как-то подрастерялся. Даже о новой встрече не договорился. Вместо этого нелепо проговорил:
    - Ну, что, я - побежал, да?.. Мне - завтра на службу, вам - на работу. - И посмотрел на часы, надеясь, что она передумает и остановит его. Ему казалось, Таня тоже не хочет, чтобы он уезжал. Но это его дурацкое "вы" - не сумел, растяпа, на "ты" перейти! - видимо, мешало ей решиться. И она сказала то, что должна была сказать любая:
    - Бегите скорее! Счастливо добраться...
    Сказала, правда, невесело, без улыбки. Делать ничего не оставалось, надо было бежать. И он побежал, не пытаясь уже ни обнять её на прощанье, ни, тем более, поцеловать. А что самое скверное, не сказал ей и "до свидания" - побежал, и всё. Совсем растерялся.
    На вокзале расстроился окончательно - поезд ушёл за 2 минуты до его "прилёта". Вернулся с перрона в зал ожидания, выпил в буфете бутылку пива - буфет уже закрывался - и не знал, куда же себя теперь деть? В зале никого не было, одни пустые лавки. Чувствуя невыразимую обиду на весь божий свет, принялся ходить. Оттого, что нервничал и не мог успокоиться, мысли в голове путались. Что делать? Сесть на лавку и ждать до утра? Глупо. Надо вернуться! Таня увидит в окно, что не уехал, и впустит.
    Через 10 минут уже сидел на скамейке против её окна и курил. Поднимался, ходил. Садился, и снова закуривал.
    Таня не позвала.


    - Лё-ша-а! Бр-росил втор-р-рую-у, докладывай!..
    Русанов передал на полигон, что бросил вторую бомбу. А Зимин сфотографировал разрыв и, радостно сообщив, что и вторая в кругу, попросил развернуть самолёт на 180 для последнего захода на цель.
    Не прикасаясь к штурвалу, Алексей положил машину в крутой крен от "барашка", опять наклонил горы, и начал энергичный разворот, который не мог выполнить от себя штурман. Думая о Тане, Алексей не знал, что она видела его тогда...


    Не спалось ей в ту ночь. Тоже была расстроена нелепо проведённым днём и нелепым расставанием. Всё ходила по комнате, ходила. Плохо одной... И даже свидания не назначил больше. Может, обиделся, а может, понял, что ездить удастся не часто - всё-таки далековато, не то, что в одном городе. Какие уж тут свидания! 2-3 раза в месяц. Быстро всё надоест и заглохнет. Видимо, он так и рассудил. Чего волынку тянуть? Лучше уж сразу, пока нет особенных чувств. Да и сама хороша!.. Побоялась в дом пригласить, будто не для себя живёт, а для соседей - что подумают, что скажут?.. Ну, он и сбежал...
    Вот тут и стронулась с места душа - "зацепило". Не выходили из памяти слова лётчика, его открытость. И глаза уж очень хорошие. Значит, не распущенный. Да это и так видно. Умные женщины цепляются за таких сами, не задумываясь. И улыбка милая, и вообще симпатяга. А она - не пригласила даже! Это в её-то положении... В ресторане - сгорала от желания. А как до дела дошло, сразу: "Что он подумает обо мне! С первого раза..." А если по-честному, просто не доверяла себе, знала свой темперамент. Ну, не дурочка? Взяла и - "не надо, Алёша. Здесь - я живу". Как только язык поворачивался!..
    В общем, тошно было от своих дум и так, а тут ещё будильник отстукивал на столе секунды. И в комнате призрачно. Ещё и ночь не ночь, и день уже не день. А так себе, слабый рассеянный свет с неба в окно. На душе было неутешно, горько. Подошла к окну. Глядь, а он - там, на скамейке. Так и окатило всю жаркой волной. Хотела рвануться к нему от радости, да остановилась. Может, примерещилось от расстройства?
    Нет, он, лётчик. Курит. Что делать? Позвать?..
    И опять начался этот идиотизм: "Нет, нельзя впускать! Соседи. Лучше самой с ним куда-нибудь..." Но остановилась снова. "Куда? Светло везде. И холодно по ночам".
    "Сидит. Опоздал, видимо, на поезд... Курит, бедненький".
    "Ну, обернись же, Алёша!.. Не сплю, на тебя смотрю! А ты - спиной ко мне".
    Почувствовав в ногах слабость, она отошла от окна и легла в постель, чтобы не видеть лётчика, не искушать себя. Пыталась даже уснуть, да где там! Это же издевательство над собой. Не корова же бесчувственная, чтобы спать. Тут и монахиня, наверное, не легла бы, а смотрела из своей кельи в окно.
    Конечно, не выдержала - подошла к окну опять.
    "Сидит! Склонился, о чём-то думает. Может, обо мне? Да о ком же ещё, если сюда вернулся!"
    "А вдруг у него это серьёзно? Ведь без причины человек не решится выпрыгивать из поезда на полном ходу! Если прыгнул, значит, влюбился".
    "И всё же впускать нельзя. У мужчин свои понятия на этот счёт: сразу уложит в постель!.."
    Содрогаясь от сладкой истомы, одёрнула себя: "Если легко и с первого раза отдашься, рассчитывать на будущее - нечего. Закон". Знала об этом "законе" и от матери, и от знакомых. Все говорили одно и то же: "Хочешь создать семью, держи себя в наручниках до самой печати".
    Сердце-то как распрыгалось. "Ну, обернись же, обернись!.." Хотела открыть окно и позвать парня, но... хрустнув пальцами, вновь принялась ходить по комнате.
    "Что делать? Позвать? Наверное, не каждый день можно встретить человека, готового прыгнуть из-за тебя. А какая улыбка! Вон Генка - и любит, и тоскует, а не прыгнет. Упрётся, и будет твёрдо стоять даже на пьяных ногах. А вот такие, "прыгуны", с чёртиками в глазах... решительны".
    Решилась и она, наконец: что будет! Пусть разговоры, пусть презрение... Осторожно открыла форточку, хотела уже позвать, но за стеной зашлёпали женские шаги в просторных башмаках - наверное, в мужниных. Это - Валентина Петровна. Открыла на кухне кран и начала набирать в кружку холодную воду, словно её сжигал там огонь всепоглощающей страсти. Слышно было, как в дно кружки била тугая струя.
    Таня осторожно закрыла форточку и стала чего-то ждать. Лицо страдальчески морщилось. Тогда вернулась к кровати и повалилась ничком. Почувствовав, как намокает под щекой подушка, перевернулась и затихла.
    Тикал будильник.
    Она не шевелилась - замерла. Но вот не выдержала, рывком поднялась - и снова к окну. Должен же человек где-то переночевать!.. А на скамье - уже никого... Из груди вырвался стон:
    - У-шё-ол!..
    На будильнике было без четверти 4.
    Она охватила себя руками и долго, неотрывно смотрела в окно. Там всё светлело, светлело. В утреннем холоде зашептались листья хилых берёз против окна. И она вспомнила, как познакомилась вчера с этим лётчиком. Понравился человек... А тут этот пьяный Генка. Но вчера последовал прыжок с поезда. Неожиданная радость. А что теперь?..
    Ей показалось, что из тундрового ущелья в горном кряже, который видела вчера чуть севернее Кандлакши, опять донёсся рвущий душу гудок паровоза, уже увозившего от неё этого парня: "Ту-ту-у-у!.." И так же вот, как и вчера, у неё оборвалось от невыразимой печали сердце.
    Глаза Тани медленно налились жалостью к себе, в комнате и в душе потемнело, она бессмысленно и тихо повторяла:
    - Всё. Это всё. Расчётливая дура...
    Она снова ходила - было не до сна, и неутешно думала: "Сама виновата. Больше мы никогда не встретимся..."


    - Лё-ша! Доверни на "боевой"!..
    Рука Русанова тянется к "барашку", машина накреняется, валятся на бок послушные горы...


    Они встретились через неделю.
    Алексей поджидал её возле скамьи, что стояла напротив дома Тани. Она шла с работы уставшая, отрешённая. Он позвал:
    - Та-ня!..
    Остановилась. Повернула голову...
    И рванулась к нему птицей:
    - Алё-ша! Приехал, Алё-шенька!..
    Улыбаясь, он словно оправдывался:
    - Вот, приехал...
    - Ну, какой же ты молодец, что приехал! Будто солнышко появилось. А я думала, уже не приедешь. Пошли, Алёшенька!..
    Ласково заглядывая в глаза, она взяла его за руку и повела в дом. Казалось, не понимает, забылась, что делает и говорит. И Алексей спросил:
    - А соседи?..
    - Что - соседи? - Она остановилась и, действительно, не понимала. Потом до неё дошло. - Ах, сосе-еди-и!.. Да Бог с ними, с соседями. Идём!.. У них своя жизнь, у меня - своя. Что же мне теперь, всегда приспосабливаться к посторонним людям?
    Они поднялись на крыльцо. Затем она провела его мимо общей кухни по коридору, мимо умывальника. Пахло почему-то керосином и старыми щами. Таня отперла ключом дверь в свою комнату, и Алексей очутился в тёплой полутьме, из которой тускло блеснуло большое гардеробное зеркало. Виднелся диван. Было уютно, волновала чужая тайна.
    Таня закрыла за собой дверь, щёлкнула на замке задвижкой, и ткнулась ему в порыве радости в плечо, прошептав:
    - Спасибо тебе, что приехал!
    Он целовал её долго, загораясь её и своей страстью. Таня прижималась к нему, изнемогая от желания, но ей мешал плащ. И она, освободившись от объятий, включила сначала свет, затем сняла плащ, и осталась в тонком белом свитере и чёрной шерстяной юбке, красиво облегающей её стройные ноги.
    Снял с себя френч и Алексей. Стоя посреди комнаты, они снова начали целоваться, опять плотно прижимаясь друг к другу, загораясь ещё больше жаркой волной страсти. Потом, сидя уже на диване, целуясь непрерывно, не заметили, как распалились. Она стала покусывать его губы, а он - дал волю рукам...
    - Алёшенька, милый, не надо!.. - горячо шептала она в шею, млея под его ласково-бессовестными руками, теряя самообладание, стыд.
    Вдруг оттолкнула его и рывком поднялась с дивана. Торопливо сдёрнула через голову свитер. Не глядя, куда, бросила. Секунда - и на полу распласталась чёрная юбка. Таня срывала с себя чулки, рубашку. Задыхаясь, бормотала:
    - Я сама, я сейчас...
    У неё стучали зубы.
    Поражённый её решимостью и страстью, он ошеломлённо смотрел на её прекрасное тело. Нагой Таня была мощнее в бёдрах и женственнее. А в одежде казалась такой по-девичьи тонкой. Это было неожиданным, и волновало ещё больше. 100 раз потом вспоминал, кожа у неё - чуть золотистая от загара, с золотистым пушком на руках. А ниже пупка, где начинался выпуклый мысок тёмных лоснящихся волос, загара не было, и кожа там была беломраморной. Словно из мрамора были и белые, налитые упругостью груди. Чувствовалось, Таня никогда и ничем не болела, вся была крепенькой, ладной. Красивые руки пловчихи, ноги пловчихи - тренированные, эластичные. Только теперь, будто бы забросив плаванье, чуточку располнела.
    Она выдернула из волос шпильки, и на её покатые, осыпанные летним солнышком плечи - умудрилась где-то и позагорать! - упала золотистая волна, скатившаяся до выступающих на пояснице позвонков.
    Увидев его всё ещё одетым, она почти в испуге воскликнула:
    - Ну, что же ты!..
    Через минуту был нагим перед нею и он - мускулистый от постоянного спорта атлет, напрягшийся от необузданного желания. Она прижалась к нему, дразнила своим мыском, и, опрокинув его за собой на диван, забывая обо всём на свете, прошептала:
    - Вот и всё!.. Ты теперь - мой... Какое счастье, что у меня сегодня не "опасный" день!
    Они потонули в любви и счастье, освобождаясь от сладкой му`ки и лаская друг друга. Мир отодвинулся, они остались только вдвоём.
    Потом так было ещё несколько раз. Они пили чай под шёлковым - "апельсиновым", сказала Таня - абажуром. Всё, что было в комнате, делалось тёплым от этого абажура и напоминало кожу Тани, такую же шелковистую и оранжевую. В жизнь их вошла любовь, тихое счастье. А Таня почему-то расплакалась. Глаза её, от его лица близко-близко, наполнились прозрачными лужицами. Прошептала:
    - Какое красивое у тебя тело, какая мощная грудь! А я, дурочка, вышла замуж за этого носатого замухрышку...
    Всю ту короткую ночь они почти не спали - говорили о чём-то, не вдумываясь в смысл, целовались, смеялись. Никто им не мешал, и Алексей понял: наверное, это и есть то самое человеческое счастье, о котором все мечтают, а потом не замечают и не понимают, что оно к ним пришло, и начинают стремиться к чему-то другому - барахлу, мебели, автомобилю. Но миг счастья двоих, если его не ценить, уже не повторится. Придёт утро. Явятся люди. Начнётся другая жизнь. Может быть, тоже хорошая, радующая своими достижениями и удачами, но - не та, без любви. И, стало быть, выше любви - ничего уже нет, и не будет. И не надо торопить любовь, никогда.
    Действительно, утро подкралось к ним незаметно. Разбудило звоном будильника, и потянулись с тех пор будни. Никуда не хотелось, а надо было уезжать на аэродром, жить врозь. Работать и опять возвращаться. Не высыпаться.
    Несколько раз Алексей натыкался в коридоре на осуждающие взгляды пожилой Таниной соседки. С той поры возникла для него проблема соседей. Люди - вроде бы ничего, тихие. И если бы не "совещались" по ночам в своей комнате, может быть, их даже полюбил бы. Но они уже привыкли к его частым командировкам "туда и обратно" и, зная, что он прибыл, упорно просыпались в те ночи, когда он оставался в доме. Он их стеснялся.
    Приезжая к Тане, он теперь не помышлял уже о женитьбе, как хотел того, когда увидел её впервые. Ему стало казаться, она выбрала его себе только для нормальной половой жизни, а не для замужества. Уж очень темпераментной была. А при её обалденной красоте могла выйти не за лётчика, а за принца. Наверное, поэтому и не заводила ни речей, ни даже намёков о совместной жизни. И хотя себя он тоже не причислял к замухрышкам, тем не менее, внутренне согласился с ней. Временно, так временно - ладно. Переласкали, видно, в детстве, если считает себя... Ничего, время образумит. А вообще-то, руби сосну каждый по себе, говорил отец.
    Вот поэтому, видимо, и считал себя чужим для неё. Приехал, уехал, ей это без забот. Даже бутербродика утром в дорогу не догадается. Значит, мужа не чувствует в нём, а так... Хотя оставлял ей и денег, да и вещи покупал. Не брала - гордая. Ну, и видел после этого в ней лишь удобную женщину, не претендующую ни на что.
    Нет, всё это враньё, хотя и перед самим собой. Чтобы оправдать собственные амбиции. Оставляла она ему и бутерброды поначалу, и другую еду в пакетах. Сам не брал. Во-первых, некогда было садиться и завтракать. Потому что всегда просыпал и даже умывался на пределе времени. А тащить пакет с собой и жевать потом при посторонних в пригородном поезде?.. Офицеру?.. Вы что-о!.. Никто не ест, а офицер - сидит и жуёт? Ну, уж, нет.
    А, во-вторых, какая уважающая себя женщина станет заводить разговор о том, что на ней следует жениться? Или хотя бы намекать... Но он ждал этого. Ведь ждал?.. Разве не поэтому не делал ей предложения? А всё потому, что боялся. Вдруг откажет? Каково это его самолюбию!.. Но понял всё это только дней 6 или 7 назад, ночью. Когда она обняла его за шею и, перевернув душу, прошептала: "Алёшенька, милый! Не могу жить без тебя, без твоей улыбки!.."
    В ту ночь он сделал ей предложение и, несмотря на ежедневные полёты, стал приезжать каждый вечер ночевать. Не поедет вот только сегодня - нет уже сил. Об этом и оставил утром записку.


    Александр Зимин, пока не вышли на боевой курс снова, неожиданно расстроился. Вспомнил, что утром поссорился с женой. Если бы утопил сразу кнопку в будильнике, может, и не случилось бы ничего. Но... не было сил разлепить глаза, и "паразит" всё гремел и гремел. Так что, когда Сашка поднялся, наконец, и ушёл умываться и бриться в ванную комнату, Галка уже проснулась и поднялась тоже. Не успел он войти в кухню - и она там. Вошла, как всегда, в своём бордовом халатике, и началось...
    - Ты чего? - удивился он. - Рано ещё, лежала бы...
    Галка молча открыла холодильник, достала бидончик с молоком и налила молока в стакан. На спине у неё чётко выделялась гривка иссиня-чёрных волос. Галка была украинкой, но походила на женщину с востока. Миндалевидные тёмные глаза. Чёрные, сросшиеся на переносье брови. Тёмный пушок над губой. Узкие покатые плечи. Даже домашние туфли у неё были восточные, как у испанских мавританок - остроносые, с золотой каймой и помпончиками на загнутых вверх носках. Видно, в средние века украинцы не только сражались с турками в степях, ровных, как постель. Но, главное, у Галки и характер был восточный - горячий, воспламеняющийся, как бензин. Правда, когда надо, она умела себя сдерживать.
    Только не сегодня. Бидон убрала молча, но... с захлопыванием дверцы. Стакан с молоком - не поставила перед ним, а тоже - шлёп! Чуть не расплескалось молоко. Подала кусок булки - прямо рванула от неё. А он, тоже молча, смотрел, ожидая взрыва. Знал: будет.
    - Ну, чего уставился? Пока не съешь при мне - не лягу!
    - Да ведь я - в столовую сейчас...
    - Знаю я тебя! Пока до столовой дойдёшь, 2 папиросы искуришь. Натощак. Пей!..
    Он выпил молоко, прожевал булку, пахнущую анисом, и начал искать термос. Бормотал:
    - Чёрт возьми! Где термос?..
    - Зачем тебе? - Нежное лицо Галки пошло розовыми пятнами.
    "Началось!.." - подумал он, втягивая голову. В густых пиках ресниц жены сумрачно мерцали обиженные глаза. Но ответил бесстрашно:
    - Налью Лёшке какао.
    - Опять?! - В чёрных глазах Галки качнулось пламя.
    - Что - опять? - Знал, сейчас закипит Галка крутым кипятком. Не посторонишься - ошпарит.
    - Опять он, говорю, укатил... к этой?!. - Губы Галки сделались сизыми - как у негритянки.
    - Его дело холостяцкое. Может, влюбился человек?
    - Влюбился? Второй месяц не ест, не спит. У вас - сплошные полёты! Сам говоришь, ловите ясную погоду для бомбометаний. А ты, женатый человек, и - ни слова ему?!
    - Да я-то при чём здесь? - оправдывался он.
    - Ты здесь, конечно, - ни при чём! Это я виновата, что родила тебе дочь!
    - При чём тут Катя?
    - А при том! Что угробит вас этот Лёшка, и останусь я с ней одна. А ты - опять будешь ни при чём! На том свете...
    - Ну, хватит, заладила! Давай термос, если не хочешь накаркать...
    - В буфете он, пора бы запомнить, где и что лежит! - В голосе жены стояли слёзы. - Ох, Сашка, не думаешь ты своей головой. Ведь это же авиация, сам, не раз, мне говорил - всякое случается, никто ни от чего не застрахован! А Лёшка - не штурман, как ты. Лётчик. Ему - самолётом управлять, не лошадьми. - Щуря тёмные глаза, Галка смотрела словно сквозь линзы, и видела через эти слёзы-увеличители, казалось, всё, до самых Сашкиных личных опасений. - Разве же до сна ему там, с этой женщиной? А утром - в полёт каждый раз. Черти вы полосатые!..
    Вот такой получился разговор. Галка после этого разревелась уже в голос, а он - за портфель, ноги в руки, и скорее из дома. Аргументов-то нет. А горлом брать - дело не мужское.
    В это утро Алексей тоже проснулся от звона будильника, но ещё раньше Зимина. Посмотрел на часы - 4. 2 часа всего и поспал-то. Ночью у Тани случился странный припадок любви - иначе это и назвать нельзя. Захлебываясь словами и слезами, порывисто целуя его в губы, шею, голое плечо, она бормотала:
    - Алёшенька, милый! Я не могу жить без тебя! Я умру без тебя: без твоего дыхания, без твоих глаз, твоей улыбки. Помнишь, прошлой ночью ты сказал, что мечтаешь побыть со мною хоть раз в полной тишине?
    - Помню. Я и теперь мечтаю об этом. Чтобы хоть дней 10 побыть на каком-нибудь необитаемом острове вдвоём. Чайки, море, шум волн - и никого рядом, кроме нас!
    - А я поняла, что это такое - побыть вот так вдвоём, как ты хотел - только сейчас. Прости меня, пожалуйста, Лёшенька!.. - всхлипывала она, обнимая его и прижимаясь к нему тёплым и вздрагивающим от слёз и нежности телом.
    - Да за что же, Танечка?..
    - За толстокожесть. Ты прав! Быть вдвоём, когда никто не мешает... когда не надо спешить никуда... ни на работу, ни в столовую... ну, никуда вообще - ведь это же настоящий рай! Блаженство.
    - Так ты поняла меня, да?
    - Да, да, я поняла это тоже! Ведь мы все - я имею в виду людей - вечно куда-то спешим. Кому-то... что-то... должны. Сделать или куда-то прийти. И занимаемся какими-то делами. Вместо того чтобы жить для себя. Быть вдвоём, как одно целое. И чтобы никто не мешал ни нашей близости, ни поцелуям. Чтобы видеть глаза, слышать нежные слова и не стесняться... ни самих этих слов, ни ненужной нам одежды. Слушать друг друга. Верить друг другу, и любить... Ведь фактически - я твоя, верная и любящая тебя, жена! Ты согласен?
    - Конечно.
    - А на деле, что получается?..
    - Что?..
    - Нам мешают - то соседи. То расстояние, на которое мы, почему-то, удалены друг от друга, и ты вынужден, из-за этого, всё время торопиться, уставать... И я всего этого - почему-то не понимала до сих пор! Какая несправедливость, Господи!..
    - Танечка, успокойся! Ну, не надо так убиваться, Солнышко моё, Дружочек мой милый!..
    - Как же я могу быть спокойной, если ты для меня - самый прекрасный, самый любимый человек на земле, а я - только мучаю тебя! Прости меня, Лёшенька! Я не знаю, что со мной происходит сейчас, но зато я поняла, что такое двое, что ОН и ОНА - обязаны быть вместе. Мы должны всё это исправить, да?
    - Да, милая, исправим. Конечно же, исправим...
    Он успокоил её, и она уснула счастливой. В окно уже крался тихий свет полярного дня. Темнота летом длится на севере недолго. От вечерней зари до утренней рукой можно достать. А тут - 5-е сутки уже пошли непутёвой жизни, не высыпался совершенно. С аэродрома после полётов - на пригородный поезд, с поезда - в Оленегорск, в знакомый переулок, в деревянный дом на окраине, и - в счастье. А было оно ненасытным теперь, время буквально сгорало в нём. И вот уже головная боль от звона будильника, и предстоит обратный путь: станция, пригородный поезд, прыжок на ходу в нужном километре, ходкий променаж длиною в 600 шагов, и за чахлым тундровым леском - аэродром. Штурман, как всегда, принесёт в своём портфеле чего-нибудь пожевать, пол-литра какао в термосе, и полетят опять. По-настоящему Алексей просыпался только перед взлётом. Но всё равно голова была пустой и гудела. Так и разбиться недолго.
    Стряхивая с себя липкий, как здешние болота, сон, Алексей посмотрел на утомлённое, зарумянившееся лицо спящей Тани. И будильника уже не слышит! Зато ночью не хотела засыпать, всё разговаривала. Сам, правда, завёл её вопросом: "Почему у тебя не было ребёнка после замужества?" "А мне мама не советовала. Не торопись, говорит, рожать в первый же год. Осмотрись сначала. Будет всё хорошо, тогда сама решишь. Иначе, говорит, можешь всю жизнь себе испортить. Кому ты будешь нужна с ребёнком?.. Алёш! А ты женился бы на мне, если бы у меня был ребёнок?". И покатился разговор впустую. Словно камешки с дурной горы - один цепляется за другой, и не было им конца. А кончилось всё слезами, припадком, а для него вот каким-то звоном в голове.
    Почувствовав, что встать не может и сейчас снова уснёт, Алексей всё же пересилил себя и сбросил ноги на холодный пол. Сидя так, с закрытыми глазами, помотал головой. Одурь не проходила. Сердце странно замирало, будто хотело остановиться, а потом, когда ноги и тело делались ватными, начинало вдруг учащённо дёргаться - точно воробей в руке.
    Надел трусы, майку и прошёл на кухню. Попил там холодной воды и осторожно прокрался, чтобы не разбудить Таниных соседей, к общему рукомойнику в коридоре. Стараясь не греметь соском, умылся и, почувствовав, что стало немного полегче, вернулся, чтобы одеться и неслышно уйти.
    На улице ему снова захотелось спать, и он шёл, покачиваясь, будто пьяный - прямо засыпал на ходу. Тогда закурил и кое-как доплёлся до вокзала к самому отходу поезда - мог и опоздать. Ух, завертелось бы тогда в части!.. Сорвал вылет, а ещё командир звена. Вместо примера дисциплинированности пример, чёрт знает чего!.. И так далее. Нет, надо это кончать самому.
    В вагоне Алексей попросил пожилую женщину разбудить его перед 22-м километром. Он всегда просил только женщин - знал: не подведут. И тут же заснул, сидя возле окна на общей лавке. Спал в неудобной позе, привалившись головой и левым плечом в угол, к стене. И сразу же ему стало представляться, что за деревянной стенкой живут пожилые бездетные соседи Тани - машинист паровоза и его жена. Теперь он ещё больше стеснялся их - из-за Тани. Она была заводной, и после предложения не стала себя сдерживать. Бурно вела себя ночью, и он в самый неподходящий момент вынужден был затихать и зажимать ей ладонью губы, чтобы она своими восклицаниями и стонами не будила соседей. Они казались ему старыми, со страдальческими лицами. Женщина носила к тому же очки, которые угнетали Алексея больше всего. Ему представлялось, что когда она просыпается из-за Тани, то непременно надевает эти позолоченные очки и, вытянув жилистую шею, прислушивается в темноте. Её муж храпит, а она прислушивается. Потом будит и его. Храп обрывается, и тогда Алексей и Таня тоже слышат, как уставший за день человек нелепо вскидывается и ошарашено спрашивает: "А? Где?! Занят путь?.."
    Обычно Алексей и Таня затихали. А там, за стенкой, после глухих женских попрёков, что человек только и знает, что дрыхнуть, опять раздавался мужской, натруженный храп. Таня шептала на ухо - "можно", но Алексею всё ещё мерещились в темноте холодные стёкла очков и вытянутая шея. Удивлялся про себя: что за мода такая! Прислушиваться, а не спать, когда за сон можно отдать, казалось бы, всё. Не умеют люди ценить, что им нужнее...
    Как всегда, у Алексея не было времени и во сне. Ему снилось, что он торопливо вытерся после умывания под рукомойником, торопливо выскочил в прохладу пустынной улицы, торопливо закурил, чтобы не уснуть на ходу, и торопился идти, боясь опоздать к поезду. Не опоздал, но теперь вот боялся, что его не разбудят, и он проспит свой километр. Алексей и во сне не отдыхал, а был в напряжении.
    Соседка не подвела его:
    - Просыпайся, товарищ военный! Щас будет твой разъезд...
    Для верности потрясла Алексея за плечо и, как ни в чём не бывало, спокойно продолжала уже что-то своё:
    - А вот в прошлом году тоже был у нас случай...
    Он разлепил глаза, и увидел напротив холодные стёкла очков с голубоватым студнем глаз, рассматривавших его с ироническим любопытством. "Собеседница соседки, - догадался Алексей, - интеллигентка, а слушает, Бог знает, какие небылицы! Про чертей, домовых..."
    Поблагодарив соседку за то, что вовремя разбудила, Алексей направился в тамбур. Впереди будет разъезд, поезд там остановится. Но если оттуда возвращаться на аэродром, придётся топать целых 2 километра. А вот если прыгать с поезда возле трёх сосен на повороте, который скоро появится - там поезд и ход замедляет прилично, уж больно крут поворот вокруг озерка - то до аэродрома будет рукой подать, шагов 600, не больше.
    Повернув фуражку козырьком назад - Алексей прыгал тут уже не раз, насобачился, и рад был, что никакой "бабьей" сумки с едой у него нет, руки свободны - он приготовился. Поезд начал сбавлять ход, но шёл ещё быстро, а на нижней ступеньке, где Алексей изготовился к броску, всё ещё вихрился воздух, в глаза неслась снизу пыль.
    Впереди показались 3 сосны, растущие, казалось, от одного комля. Алексей привычно, по-каскадёрски, прыгнул. Прыжок был удачен. Алексей пробежал по инерции несколько шагов и легко остановился. Справа от него, на невысокой щебенчатой насыпи, ещё мелькали и стучали на стыках рельсов колёса: та-та, та-та, та-та! Продолжала вихриться пыль.
    "Хорошо, что не видит мама! Умерла бы от страха. И в самом деле - дурак..."
    Мать Алексея была далеко, за 5000 километров, и он о ней уже не думал. Только от волнения опять захотелось курить. Когда мимо промчался последний вагон, покачивая плечами, он достал измятую пачку папирос, зажигалку и закурил. Оттого, что не ел ничего, слегка поташнивало.
    Ладно, тут уже недалеко... Шум поезда, уходивший в холодное чистое небо, затих, и Алексей неожиданно почувствовал всю прелесть северной тишины - с лёгкой паутинкой в воздухе, с тихим зудом невидимых ещё комаров, с ароматом хвои, едва уловимым запахом мазутных шпал. Всё перемешалось.
    Перемешались и чувства. То спешил и не видел ничего - ни тропинки в тумане, петлявшей по болотистой низине, ни северных бледных цветов на высоченных стеблях, а тут, в один миг, всё понял. У него зародилось пронзительное ощущение жизни, своего бытия на земле, на которой есть вот это, зарумянившееся светом и неповторимое утро, этот несильный тундровый лес, загадочный своей вечностью, замершее в зеркальной глади озерцо справа от тропинки, трепет листвы на карликовой берёзе, запах мокрой травы, оленьего помёта, оставленного на тропе прошедшим самцом, щебет ранней пичуги и качающаяся под ней ветка на кусте. И - Таня, Танечка, милая Танюша, там, в Оленегорске. И всё, связанное с нею и с работой, друзьями, праздниками, колоколами на сельских церквях, разбросанных по России, и забытых. Люди не замечают уже ничего, куда-то вечно спешат. А по сути - на последний свой километр, где будет насыпан небольшой холмик и поставлен надгробный камень или крест. Навалятся потом дожди, крест покосится. Осядет и холмик, сравнявшись с землёй. А людям всё некогда оглянуться - торопятся... Какие же недотёпы! Ведь вся жизнь - это праздник красоты вокруг, большой и неповторимый.
    Алексей неожиданно вспомнил свою страшную посадку в Сталинграде - чуть не убился тогда. А потом была встреча с той, пропавшей навсегда, выпавшей из его жизни Женей. Неужели всё это было? Да, было. И Ольга была, и Машенька, и Женя, и даже Антонина, которую не любил. И никого из них уже рядом нет и, видимо, никогда больше не будет - стали далёкими. Жизнь даётся каждому только один раз. А люди почему-то ведут себя в ней, будто стоят на эскалаторе в метро: носы в газеты, и не думает никто, что через миг всех унесёт под землю.
    Алексею стало не по себе от дурного предчувствия, словно жил он сегодня последний день, и вот уже надо прощаться. Чуть слёзы не выступили. Он тут же решил: "Если суждено мне иметь детей, и родится девочка, назову её Машенькой. Чтобы протянулась всё-таки хоть какая-то ниточка от ушедшей от меня чистой души. Чтобы и дальше продолжилась чистая жизнь..."
    В кронах сосен над головой вздохнул прилетевший из тундры ветерок, и чахлые деревья кругом зашептались о какой-то тайне. В воздухе по-осеннему засквозило - показалось солнце. Оно выдралось из далёких болот на горизонте. Небо на востоке окровавилось и казалось зловещим, будто о чём-то предупреждало.
    Алексей повернул фуражку крабом вперёд и, насасывая едкую на чистом воздухе папиросу, пошёл. Тут близко уже...


    Зимин, приезжая из столовой на аэродром, каждый раз переживал - не опоздает ли Русанов к вылету. Всё тогда выяснится, и нахлобучки не миновать. Но и это - не самое главное. Права Галка: можно разбиться. Вот о чём надо говорить с лётчиком!
    На этот раз Зимин настроен был решительно, а тут ещё, как на грех, подошёл комэск, когда вылезли из автобуса. Так и хотелось ему сказать, чтобы приструнил командира. Но тот сам опередил его вопросом. У Зимина сработал инстинкт защиты и всё ему испортил.
    - Товарищ Зимин, а где ваш лётчик? Что-то не вижу его, уж которое утро. Ни в столовой, ни в автобусе.
    - Товарищ командир, он - в лесок, по надобности...
    - А-а... - понимающе протянул командир эскадрильи, глядя на уборную вдалеке, куда и ему было надобно, да лень далеко тащиться: метров 500, не меньше. - А то я подумал, уж не просыпает ли? Дело-то - холостяцкое...
    - Нет, товарищ майор, - продолжал врать Зимин, - наш командир не просыпает. Он - раньше автобуса приехал, на грузовике.
    - Ну ладно, готовьтесь. - Комэск направился на КП.
    Зимин с радистом переглянулись и пошли получать на экипаж парашюты. Потом сходили в каптёрку и забрали для высотного полёта меховые комбинезоны и сапоги. Всё это, словно мулы, перенесли на себе к своему бомбардировщику и, отойдя от стоянки самолёта, закурили.
    Техник подготовил машину к вылету давно и ожидал также давно. Принять её должен Русанов, а его всё не было. Последние дни командир что-то опаздывал и казался непохожим на себя. Раньше такого за ним не замечалось.
    Зимин курил, ёжил брови. Скоро общее построение, начнут проверять экипажи, вернётся с командного пункта комэск, и всё обнаружится. Поглядывая на хилый лесок в туманчике, Зимин расстроено думал: "Сегодня что-то опаздывает, как никогда! Что у него там за краля такая? Прямо обалдел человек! Женился бы уж скорее, что ли..."
    До женитьбы, видимо, было ещё далеко, Зимин это понимал. Полтора месяца - не срок для серьёзного шага. Но понимать-то он понимал, а вот что делать теперь самому, не знал. Русанов может угробить их всех, если так будет продолжаться и дальше. С одной стороны, Лёшка друг, хороший парень - не выдавать же его, в самом деле, комэску! А с другой, и Галка права: он - лётчик, не высыпается. Похудел вон, щёки прилипли к зубам. Мало ли что может случиться в полёте? Проморгает от усталости на посадке или на взлёте, и хана всем.
    Зимин затаптывает окурок, ещё раз смотрит на лесок, откуда вот-вот должен появиться Русанов, и твёрдо решает: "Надо поговорить с ним, хватит!.."
    В предвечности наступающего дня таял туман, пропитанный хвоей. Было тихо. Зимин представил себе плачущую жену. От этого у него что-то стронулось в душе - даже глазам стало тепло. Ведь Галка любит, заботится. А он не только не приласкал её, но и не посочувствовал ей. Нехорошо получилось!
    Из лесочка показался Русанов. Виднелся он чуть выше пояса, ноги скрывал туман. Лицо его, когда подошёл ближе, показалось Зимину таким усталым, что злость на лётчика тут же исчезла. Пришёл, и ладно, чего уж...
    - Привет! - поздоровался Алексей. - Мой комбез и сапоги прихватили?
    - Здорово, - буркнул Зимин. - В кабине всё. Принимай скорее самолёт!
    - Ага, сейчас... - Русанов метнулся к технику. - Привет, Миша! Ну, как тут у тебя, всё в порядке?
    - Как всегда, товарищ капитан. Можете проверить, - ответил техник, придерживаясь официального "вы": командир есть командир.
    Как ни хотелось Алексею сначала поесть, а принялся осматривать самолёт. Не важно, что машину проверяли до него техник звена, механики и техники специальных служб - лететь-то самому. Надо было ещё расписаться потом в рабочей тетради техника о приёмке - принял машину исправной. Если в полёте случится беда, она не ляжет на совесть техника грузом горечи или укора себе. Личный контроль лётчика - самая надёжная гарантия, что машина была исправной перед вылетом. К тому же, такой порядок проверки сохранил жизнь не одному экипажу. Бывали случаи, когда техник забывал снять с элерона струбцину, и никто этого не замечал. Или баки были не полностью заправлены горючим. А лётчики это обнаруживали, потому что их глаза - самые внимательные и придирчивые.
    Алексей ещё раз бегло осмотрел самолёт внешне. Ни забытых струбцин на элеронах, ни чехольчика на заборнике давления воздуха для прибора скорости не было. Он попросил у техника рабочую тетрадь и расписался. Поднялся по стремянке в кабину, надел там комбинезон, сапоги, подготовил всё для запуска двигателей и спустился вниз - можно, наконец, и позавтракать.
    Однако с завтраком ему в этот раз не повезло.
    - Алексей! - позвал штурман. - Отойдём, поговорить надо.
    - Может, потом? После полёта?..
    - Нет, командир. Пока я не перегорел, давай поговорим сейчас. Потом - может не получиться.
    Зимин помнил, что у Русанова - необыкновенная улыбка. Улыбнётся - и сердиться на него невозможно. Так вот, пока до этого не дошло, лучше поговорить, не откладывая.
    Они отошли в сторону.
    - Ну, что там у тебя? - спросил Русанов. - Поесть принёс? - Он сглотнул.
    - Это - не у меня, командир. У тебя, - поправил Зимин, доставая из портфеля термос и пакет с бутербродами. - На!.. А я уж - выскажу тебе, что думаю.
    - Ладно, валяй. Только покороче! - Алексей взял термос.
    - Нехорошо у нас получается, Лёша.
    - Что - нехорошо? - Русанов насторожился. - Ты можешь не тянуть? - Отвинтив крышку, хлебнул из термоса и зажмурился от удовольствия.
    "Ещё бы! - подумал Зимин. - Накурился, небось, а тут сладкое и горячее..." Но было не до сочувствия, обиделся:
    - Могу и не тянуть. Кончай-ка ездить к своей девчонке, вот что я должен сказать тебе. Пока летаем.
    Русанов поперхнулся, пить перестал.
    - А вот это, Саша, тебя не касается! Понял? - Держа термос возле подбородка, он смотрел на штурмана с изумлением.
    - Ошибаешься, Лёша. Вместе летаем!
    - Ну и что?
    - А ты - не высыпаешься, вот что! Извёлся, как кобель...
    - Тебе-то, какое до этого дело?
    - Прямое. Либо ты, на время полётов, прекращаешь свой кобеляж, либо я - больше не покрываю твои дела!
    - Вон ты как!.. - Русанов опять смотрел изумлённо, словно не узнавал. Завинчивал на термосе крышку, а пальцы подрагивали.
    - А как, по-твоему, надо? Взгляни на себя в зеркало! Ты действительно похож на...
    - Собираешься доложить начальству, что ли?..
    - Ты, Лёшка, брось! Не ершись... - Зимин на секунду смутился. - Могу и доложить, конечно... Если нужно будет. Полёты - это тебе не шуточки! Возьму, и откажусь с тобой...
    - Саш, ты - что? Боишься со мной летать?
    - Дурак ты, Лёшка! - беззлобно ответил Зимин. - Не меня же будут распинать, когда машину сломаешь на посадке? Как штурман звена - я отвечаю за штурманскую подготовку в нём.
    - Вот ты как заговорил!..
    - А как я ещё должен? Я - честно тебе, в глаза... В следующий раз - учти! - опоздаешь, сам расскажу всё врачу!
    - Ты - уж сразу комэску. Надёжнее будет.
    - Можно и ему, - твёрдо пообещал Зимин, не глядя на Русанова. - Моя жена, и та понимает, где служим.
    Русанов молчал. Понимал всё и он, только не хотел думать об этом теперь - хотелось есть. А времени уже ни на что не было. Но улыбнулся своей миротворческой улыбочкой и примирительно произнёс:
    - Ладно, Саша, считай, что мы договорились. Больше я туда не поеду перед полётами. Думаешь, совсем уж не понимаю, что к чему? Да и не по кобелиным делам, как ты думаешь, я туда мотаюсь. Предложение сделал... Ты уж не суди строго, а?
    - Да я, Лёша - что? Разве я против? Я же не считаю, на самом деле, что нужно бежать и докладывать. Ты же сам всё... - Договаривать остального не стал - повинную голову меч не сечёт, да и раздалась команда, сорвавшая всех с места:
    - Третья эскадрилья, выходи стро-иться!..
    Алексей передал термос и бутерброды опять Зимину, в его огромный портфель, и, продублировав команду своему звену, первым пошёл на бетонную дорожку, где всегда строились для предполётных указаний. Через минуту он уже проверял экипажи: все ли на месте, здоровы ли? А потом, по быстрому, знание лётных заданий, хотя проверяли это вчера и не по быстрому, а всерьёз, и знали: экипажи к полётам готовы. Но так уж заведено - двойной, а то и тройной контроль, чтобы исключить малейшую неточность в полёте. Здесь свято верили в формулы: повторенье - мать ученья, а инструктор - это попугай, который всю жизнь повторяет умные вещи.
    Отвечали члены экипажа громко, уверенно, словно только и думали о том, как бы им обрадовать своё начальство. Мол, задание помним даже во сне, можете не сомневаться, не подведём и наяву. А вот сам Алексей порадовать своё начальство, более высокое, не успел. Последовала новая команда: общее построение полка. И командир эскадрильи махнул рукой - ладно, мол, пошли на общее. Да и уверен был, Русанов служил на севере третий год, летал по программе лётчиков первого класса. Вид, правда, что-то неважный сегодня, но это компетенция полкового врача. Проверка его ещё предстояла, и потому майор, маленький флегматичный крепыш, дав общие указания для всех, перевёл свою эскадрилью поближе к командному пункту, где уже строились остальные летающие экипажи.
    Наконец, подошло ещё более высокое начальство - штурман полка и связист, оба майоры. Эти не нудили тоже - время уже поджимало. Без рвения - потому что не появился ещё командир полка - но деловито штурман продиктовал позывные наземных радиостанций, обслуживающих полёты в северной части Союза, начальник связи дал радистам диапазон и номер волны, на которой будут работать в воздухе, а лётчикам - секретный код, который нужно установить у себя на борту для опознания самолёта с земли радарами.
    Майоров сменили подошедшие разом метеоролог и полковой врач. И эти не отступили от северной мудрости. Один подробно изложил характер погоды, которая будет развиваться в районе полётов - обещал, что туман рассеется, и аэродром будет принимать на посадку до 14-ти часов, а на маршрутах погода вообще будет хорошей, другой спросил, нет ли у кого жалоб на плохое самочувствие. Первому, как всегда, не поверили - его дело обещать, а самим - быть бдительными и надеяться только на себя, а второму - тоже, как всегда, не ответили. Здоровы, мол, все, молчание - знак согласия. Кто же явится на полёты больным? Жить не надоело пока.
    Жалоб не было, вопросов тоже. И все проверяющие и инструктирующие доложили, что обе эскадрильи, запланированные на дневные полёты - майора Карцева и капитана Соловьёва - к полётам готовы. Командир полка привычно выслушал их и, высоченный, сутулый и худой, начал давать "общие указания" свои, самые главные и последние. И хотя это было, наверное, уже 5-е повторение, все терпеливо слушали - надо: проверено кровью. Да и уважали своего неразговорчивого "Батю" - справедлив был той высокой и особенной властью, которая и с уставами согласовывалась, и с жизнью, которую не втиснешь в рамки уставов. Полковник вдоволь повидал и в войну, и в мирное время здесь, в заполярье.
    Командир полка не пережимал педаль. Опять всё шло чётко, без размазывания, потому что и его, будь ты хоть сам генерал, поджимало время. А время в реактивной авиации решали уже не минуты - секунды. Опоздал на 40 секунд с выходом на "цель" - полигон в горах для бомбометаний - и всё, бомбить уже не разрешат, график железный. Часы сверяют по точному сигналу времени. Иначе над полигоном завертится карусель, и самолёты могут столкнуться, не успев увидеть друг друга.
    Пока командир полка сообщал лётчикам особенности сегодняшних полётов, врач, тоже высокий и худой, с лицом, похожим на пятнистое воробьиное яйцо, привычно двинулся вдоль первой шеренги, чтобы взглянуть на каждого лётчика лично. Бывало - редко, правда, теперь уж и не вспомнить, когда - запашок от штурмана или пилота не тот. Хоть и вчера "принял" человек по случаю рождения, а от полётов надо его отстранять. Ни дни происхождений, ни присвоения очередных званий на пути к маршальскому, в счёт не шли - жизнь людей, пусть и не титулованных пока, дороже. А зависела она в первую очередь от состояния здоровья пилотов.
    - Обнюхивать идёт, обнюхивать! - прошелестело по шеренге. Лётчики улыбались: не врач, а нюхач. Дегустатор! Однако и на этого не обижались - надо.
    Подполковник медицинской службы Милаковский между тем останавливался перед каждым экипажем и спрашивал:
    - Как отдыхали, товарищи? Есть ли жалобы на состояние здоровья? - И внимательно глядя уже только на командира экипажа, добавлял: - Как самочувствие, настроение?
    - Бодрое, товарищ подполковник! - звучал обычный весёлый ответ. Иногда необычный: "Есть жалоба на Марь-Иванну - тёщей у меня работает. Забастовала по причине выхода на пенсию!".
    "С тёщами, товарищи, не ко мне - к гинекологу", - отшучивался в таких случаях врач грубовато. Знал, юмор на аэродроме ценили крапивный. "У каждого свой вкус, сказал чёрт. Сделал а-а в кусты и вытер задницу крапивой". Вот так. Или "шутил" сам, спрашивая лётчика: "С кем спали?" вместо "Как спали?".
    Возле Русанова задержался:
    - Что-то не нравится мне ваш вид. Как спали? - И наклонился к самому лицу Русанова: всё-таки, мол, холостяк, всего можно ждать.
    Алексей нахально дохнул подполковнику в лицо, и тот, кроме запаха табака, ничего "существенного" не уловил.
    - Всё нормально, доктор. Вот только штурману в шахматы проиграл.
    - Ну - это не повод для серьёзного расстройства. - Двинулся было дальше, но остановился: - А с желудком у вас - как? Что-то вид ваш...
    - Что вы, доктор!.. С желудком - полный порядок!
    - Ну, ладно. Ы-ым!.. - Врач подошёл к следующему.


    "Пронесло!" - довольно вспоминает Алексей в кабине и улыбается. Голова его клонится, слипаются веки... Явь путается с грёзой, и уже непонятно, то ли он спит, то ли ещё не спит.
    Проходит несколько секунд. Что-то мешает ему - какое-то словно забытое и возвращённое чувство опасности. Тогда голова приподнимается, веки на миг размыкаются, и он видит: голубое - это небо, золотистые зубцы далеко внизу - горы под утренним солнцем. Зеркальный блеск разлитых луж до самого горизонта - это гладь озёр и болот. Какой погожий день, как хорошо вокруг!..
    И молчит штурман.
    Молчит радист. Плавно идёт машина - не подболтнёт, не накренится. И тогда опять исчезает из глаз синь неба, золото вершин, гаснут зеркала озёр. Инстинкт опасности больше не тревожит, сознание меркнет, закрываются глаза. Голова Алексея свешивается на грудь, клонится на левое плечо. Хорошо как!.. На 22-м километре разбудят...
    Уснул лётчик. Привалился плечом и головой к стенке вагона в углу и даже захрапел. В пригородном поезде едет... Тело его делается лёгким, почти невесомым, и ничто уже не тревожит - мускулы на лице, наконец, расслабились. Полный покой и отдых. На 22-м километре разбудят...


    Зимин увлечённо вращает рукоятками на прицеле, доворачивает машину влево на 3, потом ещё на градус - и цель идёт у него по курсовой черте точно, не сползает ни влево, ни вправо. Проходит ещё несколько секунд, срабатывает автоматика - и третья бомба, оторвавшись от самолёта тяжёлой тёмной каплей, стремительно летит вниз. Машина, облёгченная от бомбового веса, слегка "вспухает" вверх, но Зимину не до этого: надо заснять на плёнку разрыв на земле. Тёмный клубочек расцвёл внизу в пределах белого круга.
    - В кругу, команди-и-р! - кричит Зимин радостно. - И третья в кругу. Сообщи "Сосне" на полигон: работу закончили.
    Лётчик не отвечает, молчит. И Зимин догадывается: не хочет хвалить, пока не подтвердят результатов бомбометания с полигона. А может, занят разговором с "Сосной" и просто некогда. Так хотелось услыхать от него: "Молодец, Саня!". Ну, да ладно, разговор этот ещё состоится. Не сейчас, так на земле. Не бывает, чтобы пилот не похвалил своего штурмана, если тот отбомбился на отлично.
    Самолёт плавно идёт над горами, разворачивается в бездонном небе, оставляя за собой белый след, который незаметно тает, как отмеренная кому-то судьба. Пора отдавать управление лётчику. И штурман ликует:
    - Командир! Полный порядок. Выключай автопилот, веди "телегу" домой! Можешь докладывать на КП: все 3 у нас в кругу и сфотографированы. Как мы дали, а?!
    Лётчик не отозвался.
    - Лёшка, ты чего? Обиделся на утренний разговор?..
    Пилот молчал.
    - Командир, бери управление, говорю! - обиделся уже сам Зимин.
    И опять ни слова в ответ.
    - Лёша! - забеспокоился штурман. - Командир! Не слышишь, что ли?
    Молчание.
    - А может, у тебя ларинги отказали? Слышишь, но не можешь ответить? Если слышишь, качни крылом! Выключи автопилот и веди сам...
    Лётчик и на это не отреагировал. Зимин подождал, заговорил опять:
    - Радист! Как меня слышишь?
    - Хорошо слышу.
    - А командира - слышишь?
    - Нет, командир, похоже, не отзывается.
    - А ну-ка, вызови его ты. Может, у меня эспэу 1. повредилось?
    - Сейчас проверю, - согласно ответил радист. Отключив специальной кнопкой на абонентском аппарате всю внешнюю связь, он запросил: - Командир, как меня слышите? Вас - не слышим. Переключитесь на внутреннюю связь!
    Ответом было тягостное молчание.
    - Командир! - закричал радист во всё горло. - Вы нас слышите? Всё, отбомбились! Берите управление.
    И снова в ответ глухое молчание.
    Штурман взорвался:
    - Да что он там?! Нашёл время шутки играть!
    И опять от лётчика не донеслось ни слова.
    Радист забеспокоился всерьёз:
    - Командир, что случилось?! - Голос у него стал напряжённо-тревожным.
    Тревога передалась и штурману. Понял: что-то стряслось. Приказал радисту:
    - А ну-ка, запроси его на волне лётчика! Сначала ты, а потом - попробую я. Давай!..
    Радист предупредил:
    - Штурман, ведь это - эфир! Услышат на всём полуострове, и командир полка - тоже.
    - Приказываю тебе: передавай!
    Радист, 20-летний сержант Сергей Диких, понял по вибрирующему голосу штурмана: сейчас не до мелких конспираций. Запахло, если не катастрофой, то уж аварией наверняка. И над всем Севером взволнованно полетело:
    - "Сокол 406", "Сокол 406"! Я - ваш хвостовой. Что случилось? Что случилось? Почему не отвечаете экипажу?
    Такой голос из эфира заставляет в лётных частях замереть все сердца. Авиаторы понимали, где-то поднимается паника. Пока ещё лёгкая, но паника. Где-то что-то уже "горит". Ещё без пламени - только запах, только дым! Но всё равно взорвётся. А потом будут цинковые запаянные гробы. Над кладбищем вместе с женским плачем взметнётся прощальный салют из винтовок. И, в каком-то полку, станет меньше на 3 молодые жизни. На 3 неповторимые судьбы. Но есть и другой вариант - шанс спастись на парашютах. Тут уж, у кого какая судьба... Надо только не мешать в эфире терпящим бедствие.
    Радист Сергей Диких и штурман Александр Зимин, не дождавшись ответа от своего лётчика, заговорили почти разом.
    - Саша, командир - не отвечает.
    - Без тебя понял. Хорошенькое дело! Остаться в воздухе без лётчика!
    - Да погоди ты паниковать!..
    - Ладно, попробую ещё сам...
    Начавшуюся в эфире панику услыхал находившийся на КП руководитель полётов полковник Селивёрстов - включился в эфир тоже:
    - "406-й", я - "Сокол", почему не отвечаешь?
    Русанов и на этот раз не ответил. Вместо него на волне лётчика заговорил штурман Зимин, дистанционно включивший от себя кнопку радиостанции:
    - "Сокол", "Сокол", я - передний 406-го. Он молчит, не отвечает и по внутренней. Что-то произошло!
    - Спокойно, спокойно, передний 6-го! Не паникуй! Отвечай: где находишься?
    - Только что закончили задание. "6-й" не берёт на себя управление. Нас - не слышит и не отвечает. Что прикажете делать? - Зимин отпустил кнопку радиопередатчика.
    В наушниках всех летающих экипажей раздался бас Селивёрстова:
    - Я - "Сокол", всем, всем, я - "Сокол"! Прекратить всем радиосвязь! Вызываю для связи только 406-го! "406-й", "406-й"...
    Командир полка вызывал Русанова долго, но тот не отвечал. Тогда полковник обратился к Зимину:
    - Передний 406-го! Куда идёте?
    - Курс 28, подходим к морю.
    - Управлять от себя - можете?
    - Да. Могу выполнять мелкие развороты.
    - Тогда развернись, и возьми курс на меня, на точку. И следуй ко мне.
    - Вас понял, выполняю! - ответил Зимин.
    Через полторы минуты он доложил:
    - Идём курсом на точку.
    - Сколько осталось "водички"?
    - Не знаю, прибор у 6-го!
    - Знаю! - рявкнул командир полка. - Скажи примерно, по времени!
    - Заправка была полной. Значит, ещё часа на полтора.
    - Ну вот, а ты паникуешь! - опять рявкнул полковник, зная, что такой тон действует на терпящих бедствие ободряюще. Если ругают, значит, не считают обречёнными. С кандидатами в покойники разговаривают ласково. И сурово добавил: - Куча же времени ещё! Будешь подходить - доложи...
    - Вас понял.
    Голос у Зимина был унылый. Штурман понимал: ну, прилетят они на точку, а дальше - что?..
    Этого не знал пока и Селивёрстов. Там видно будет... Всем экипажам, находившимся в воздухе, он приказал идти на посадку. Достаточно на сегодня. Долетались, кажется, до аварии. А может быть, и до чего-нибудь похуже. Он подошёл к телефону и набрал номер дежурного по старту в домике истребителей.
    В трубке чётко раздалось:
    - Дежурный по старту капитан Климчук слушает!
    - Это - Селивёрстов. В воздухе находится мой самолёт с бортовым номером 32. Что-то случилось с лётчиком: не отвечает ни мне, ни экипажу. Вместо него работает автопилот. Но штурман может изменять курс. Рукоятками от своего прицела. Сообщил мне, что направил машину к нашей "точке". Прошу вас доложить обстановку своему командиру и передать мою просьбу: поднять в воздух дежурную пару истребителей. Пусть пристроятся в воздухе к моему самолёту и посмотрят, что с пилотом? Как меня поняли?
    - Вас понял, товарищ полковник. Сейчас дам команду дежурной паре приготовиться к взлёту и позвоню командиру. Ждите. О результате доложу.
    Через 3 минуты на КП Селивёрстова раздался телефонный звонок. Командир полка снял трубку:
    - Слушаю. Селивёрстов.
    - Докладывает капитан Климчук. Поднимаю в воздух пару. Сообщите на пункт наведения позывные: "641-й" - ведущий. "642-й" - ведомый. Записали? Наводите...
    - Спасибо, вас понял, сделаем. - Полковник повесил трубку и выглянул в окно.
    Над стартом истребителей взвилась в белёсое небо зелёная ракета. И сразу же на взлётную полосу рванулись 2 "Мига".
    Дежурный штурман давал указания по телефону на пункт наведения. Там, на высоком холме за аэродромом, начали медленно вращаться огромные лопасти дугообразных антенн. Аэродром уже работал в режиме тревоги.
    Подходя к родной полосе на большой высоте, Зимин увидел приближающихся истребителей. Один пристроился к самолёту слева, к самому крылу, и уравнял скорость. Зимин услыхал по радио его голос:
    - "Сокол", я - "641-й", докладываю: вижу вашего "соколёнка". Привалился плечом к левому борту, голова свешена. Похоже на потерю сознания...
    - "41-й", продолжайте наблюдение, я - "Сокол", - ответил Селивёрстов, помрачнев ещё больше. И тут же запросил Зимина: - Передний 406-го, вы меня слышите?
    - Да, слышу, - угрюмо ответил штурман. - Нахожусь на связи всё время.
    - Хорошо. Тогда введи "телегу" в левый разворот и крутись у меня над точкой.
    - Вас понял. А что дальше?..
    Обдумывая, полковник молчал. Зимин уныло переспросил:
    - А что дальше? Что это даст?..
    Если бы Селивёрстов знал, что это даст! Наверное, не тянул бы. И впервые ответил неопределённо, словно был не командиром полка, а политработником, уважающим общие слова и туман:
    - Посмотрим... Будем принимать решение...
    Он действительно не знал, что будет делать дальше, какое примет решение. Надеялся: "А вдруг лётчик очнётся?". Даже радовался тому, что Русанов потерял сознание при включённом автопилоте. А если бы потерял до включения?.. Шла бы теперь речь о покойниках, а не о спасении. Впрочем, покойники ещё могут появиться, это, как тут ни крути, с повестки дня не снималось. Вот он и тянул.
    Да не на таковского напал. Зимин тут же поймал его за блудливый язык:
    - Какое решение?..
    - Командирское.
    - Вот я и хочу его знать! Мне это - не безразлично! Можете вы...
    Селивёрстов оборвал:
    - Ты кто такой? Сиди, и жди!..
    - Сколько?
    - А ты что - торопишься?
    - Нет! Сейчас чаю попьём!..
    - Вот и попей! Остынь там маленько...
    - От чего? От чая?
    - От перегрева мозгов! И - заткнись! Не мешай мне думать...
    Зимин замолчал.
    Селивёрстов увидел из окна - штурман уже кружил над аэродромом. Мог управлять только малыми кренами - ни высоты, ни скорости изменить он не мог. Рядом, словно прилипшие по бокам, шли истребители. Разве можно на такой скорости прыгать...
    Селивёрстов понимал: прыгают, если надо, и на бо`льших скоростях. Но риск сломать позвоночник при таких обстоятельствах не исключается. Всё будет зависеть от выдержки экипажа. Не забудут в горячке инструкцию - останутся полноценными, растеряются - парашюты доставят на землю калек. Либо вообще не раскроются. Чтобы открыть парашют, надо оставаться в сознании. Судя по Зимину с его языком - вон как мило поговорили! - можно надеяться, что сознания не потеряют, и разговор на земле будет продолжен. О сознательности. Впрочем, до этикета ли ему там, в воздухе!.. Остался бы живым. И не ругать он его будет, а расцелует за мужество и "находчивость". А нарушение правил радиосвязи - им обоим простят. Не часто случается. Да и не от распущенности!..
    - Ну, как там дела, "641-й"? - запросил Селивёрстов невесело, словно только что надеялся на чудо, да вспомнил в последний момент, что чудес не бывает.
    - Всё по-прежнему, - ответил ведущий истребитель. И вдруг беспощадно предположил: - А может, он умер? Что делать нам?..
    Лицо у полковника вытянулось и стало землистым. Понял: от катастрофы уже не уйти - назревает. Вопрос заключался лишь в количестве: сколько погибнет? Один Русанов или кто-то присоединится ещё? Катапультироваться на такой высоте и на такой скорости - что по тонкому льду на озёрах ходить... Чуть зевнул, и прощайте навеки. И вообще...
    Что "вообще", додумывать не стал - ничего хорошего для него впереди не вырисовывалось. Велел вызвать полкового врача, осматривавшего экипажи перед полётами.
    - Что будем делать? - напомнил истребитель.
    Надо было принимать решение, откладывать больше некуда. И Селивёрстов его принял:
    - Передний 406-го? Остыл?.. Как слышишь?
    - Хорошо слышу, - ответил Зимин безрадостно.
    - Тогда слушай внимательно...
    А сам всё не говорил, всё ещё на что-то надеялся. Знал: чудес вообще-то не бывает. Но в авиации - только в авиации! - всё же случаются. Любого старослужащего спроси...
    - Ну? - подтолкнул Зимин.
    - Слушаешь, значит?
    - Ну, чего вы тянете, как нищего за х..!
    - А то тяну, что побыл бы ты на моём месте!.. Сопляк.
    - Согласен поменяться.
    - Ладно тебе, Саша, извини...
    - И вы, тоже.
    - Хорошо. Разверни "телегу" на северо-восток, и дуй с этим курсом по прямой. Подойдёшь к безлюдному району, покидай вагон! Как понял?
    - Вас понял: катапультироваться за посёлками, - ответил Зимин дрогнувшим голосом. - А как же передний?..
    - Выполняй, Сашка, приказ, понял! - рявкнул командир полка в микрофон. - Говорил же тебе!.. Чем слушал?.. - И тут же переменил тон: - Что же мне теперь из-за него - и вас гробануть?!
    - Понял, беру курс! - ответил Зимин, почувствовав, как дрожат ноги. Вон, какой оборот приняло дело! Им - прыгать, а Русанову - дальше одному, уже в "чёрном" вагоне. Билет уже куплен...
    Не верилось, что больше никогда не увидятся. И всё ещё не понимая, что могло с лётчиком произойти, Зимин опять переключился на внутреннюю связь и принялся звать:
    - Лё-шка-а!.. Что с тобой, очнись! Лё-шка-а-а! Кома-н-ди-р!.. Через 5 минут - покинем самолёт!..
    Русанов молчал.
    Зимин передал приказ радисту:
    - Серёга! Командир полка...
    - Знаю, слыхал. А как же лётчик?..
    - Ты же слышал: не отзывается. Приказано прыгать, понял!
    - Понял. А может, ещё походим?.. Горючее есть.
    - Хорошо, ещё 5 минут. А потом - приготовиться, и... по моей команде. Понял?
    - Понял. А как же командир? Вдруг он живой.
    - Да что ты заладил!.. - озлился Зимин, ощущая в глубине души и свою вину за случившееся: "Поздно поговорил, раньше надо было!" И закричал на радиста: - Не хочешь жить - оставайся и ты с ним! Что я могу?!.
    - Я понимаю теперь командира полка...
    - Послушай, Серёга! Не испытывай судьбу - отвернётся! Кто намечен, тому уже... Ладно, хватит! Прыгаешь или нет?!
    - Слушаюсь, - глухо отозвался радист и замолк.
    Оба понимали, что произойдёт.
    Радисту нужно вывалиться вниз, через люк, который закрыт пока под его ногами тяжёлой прямоугольной плитой. Наружная часть плиты является в полёте продолжением фюзеляжа. Чтобы эту плиту отодвинуть для прыжка вниз, есть специальное устройство с гидравлическими штоками по бокам. На земле, когда встречного потока воздуха нет, радист легко отодвигает плиту вниз. Открывает маленьким вентилем воздушную систему и подаёт к выдвижным штокам давление в 2 атмосферы. Штоки отодвигают плиту наружу, чтобы радист мог выйти из кабины на землю. Есть и наружное управление этими штоками - от кнопки в фюзеляже. Когда радист приходит утром на аэродром, он открывает на фюзеляже крохотный лючок, нажимает на кнопку, чтобы пустить сжатый воздух в штоки, и те выдвинут плиту наружу. А вот, если радисту потребуется открыть входной люк в полёте, чтобы выпрыгнуть из кабины, тогда малого давления в воздушной системе недостаточно. Поэтому в кабине есть ещё один воздушный вентиль - аварийный. От него к штокам подаётся давление в 80 атмосфер. Плита резко преодолевает встречный поток воздуха, выходит наружу и делает перед вываливающимся телом радиста как бы заградительный щит, который спасает его от удара встречной струи. Удар этот таков, что может разорвать до ушей рот, раскрытый по забывчивости, если радист прыгает без кислородной маски, когда высота небольшая. А может сломать и позвоночник, как хрупкую веточку. Но этого не случается из-за стальной плиты, которая принимает на себя первый удар и загораживает собою тело человека. Ниже плиты удар воздушного вихря уже мягче. И радист, не теряя сознания, открывает свой парашют.
    Для открытия люка, после заруливания самолёта на стоянку, радисты пользуются обычным вентилем. Это происходит ежедневно, поэтому вентиль смонтирован в кабине почти перед лицом радиста. Он к нему привыкает, как к ручкам в дверях жилых помещений. Сел в кабину - правая рука сразу к вентилю, и кабина закрыта. Прилетел с задания, зарулили - опять правая рука к вентилю, и можно вылезать. Аварийный же вентиль окрашен в красный цвет и расположен внизу, около правой ноги радиста. Он не мозолит глаза, и потому радист не может открыть его по ошибке. Ошибка такая страшна в полёте тем, что плита выдвигается из кабины мгновенно. И самолёт, как от огромного руля глубины, словно споткнётся на полном ходу. Затем получит резкий пикирующий момент, из которого его может выхватить только опытный лётчик с мгновенной реакцией. В первую секунду, чтобы преодолеть силу пикирующего момента, ему надо будет потянуть штурвал на себя с усилием в 75 килограммов. Во вторую - с силою в 225 килограммов. А в третью - он уже не вытянет: усилие, необходимое для перевода самолёта в режим горизонтального полёта, будет за пределами человеческих возможностей. 75, 300 килограммов - это ещё возможно. Удержал, отрегулировал нагрузку триммером на руле глубины - и лети с открытым люком. Можно даже на посадку зайти и сесть, чтобы выгнать затем такого радиста из кабины и авиации навсегда: летать с олухом никто уже не захочет. Лучше войти один раз к тигру в клетку и выскочить, чем жить в ежедневном напряжении оттого, что радист ещё раз может пошутить твоей судьбой. Вдруг зазеваешься, и не успеешь!.. Самолёт отвесно, как камень, пойдёт вниз, наберёт огромную скорость, на которой никому уже не выпрыгнуть, не пошевелиться, и врежется в землю. Удар будет таким, что не останется даже крупных обломков - всё разлетится от взрыва на мелкие кусочки. Если же падение придётся в болото, сплющенный остов самолёта уйдёт вглубь торфа метров на 20. Страшная смерть.
    Вот о чём думали Зимин и Диких. Если бы Русанов покидал самолёт тоже, он как лётчик дал бы им команду приготовиться. И приготовился бы к клевку и сам, удерживая штурвал обеими руками заранее. Первым прыгнул бы радист, затем - штурман, и последним - пилот. Пусть после него машина падает хоть в торф, хоть в скалы. Но теперь лётчик находился без сознания и, стало быть, выводить машину из отвесного пикирования будет некому.
    Прыгать начнут одновременно, по команде штурмана. И как там оно всё получится - неизвестно. У них в полку никто ещё с боевого самолёта не прыгал, опыта - никакого. Прыжки каждый год только учебные, с транспортного самолёта, тихоходного. Это не то... И Зимин, чувствуя, как становится гусиной на лице кожа, принялся наставлять:
    - Серёга, как приземлишься, с места не уходи! Разожги сразу костёр и сигналь ракетами, понял? Буду выходить на тебя сам. В тундре - надо всегда вдвоём. Надёжнее. Понял, почём колбаса?..
    - Ладно, - ответил радист. А про себя подумал: "Понял, чем дед бабку донял. Уцелеть бы в воздухе, на земле - не пропадём..."
    Радист понимал, штурман приземлится на парашюте первым и увидит, в какой стороне приземлится он, Сергей. Открывать люк и прыгать в него - дело не такое шустрое, как у штурмана с помощью катапульты. Но ему было теперь не до штурмана. Он остро переживал предстоящую гибель Русанова. Сергей любил его. Русанов был незаносчивым, мягким. В самом последнем солдате - взять хоть того же Матвеева, эгоист, неряха, сколько раз командиру попадало из-за него от начальства! - а и в нём он видел личность в первую очередь. Не нудил, как другие, не ругал, а пробовал убедить. Шло у него это от доброты и честности. "Матвеев, я понимаю, что служба солдатская - не сахар, тяжело. Но ведь это временно! Не надо отчаиваться, всем трудно!"
    Хорошие были слова. Моторист тоже понял, стал улыбаться с тех пор. А то, как волк был: чуть что - белые клыки. А у Русанова - отмяк, и со службой пошло дело нормально. Что и говорить, золотой человек командир.
    Сергей не мог представить себе, не мог смириться с тем, что сейчас они выпрыгнут, а Русанова оставят погибать. И оттого, что ничего нельзя уже было изменить, ни как-то поправить, у него начало пощипывать, как в детстве, в носу, когда собирался заплакать. Крупный, медвежеватый и некрасивый, он считал себя виноватым перед лётчиком, которого покидал в беде.
    Зимин установил, наконец, нужный курс и, уходя всё дальше, к безлюдному району, переключился на внешнюю радиосвязь - послушать, что передают с земли? Но услыхал не землю, а сопровождающего истребителя:
    - "Сокол", я "641-й", нам возвращаться на точку?
    - "41-й", я - "Сокол", продолжайте сопровождение. Один из вас - должен засечь место выброски экипажа, а другой... - командир полка словно запнулся. И вдруг хрипло договорил: - А другой - пусть пикирует за нашей "телегой". Увидит, что падает на деревню или людей, пусть расстреляет из пушек - взорвёт! Как поняли?
    - Всё понял: засечь место выброски, второму - взорвать в случае надобности в воздухе.
    - Правильно, - подтвердил полковник могильным голосом.
    Зимин ахнул: "Вот э-то при-ка-а-з!.." И тут же переключился на внутреннюю связь:
    - Лё-ша-а! Лёшка!.. - кричал он, всё ещё надеясь спасти товарища.
    Русанов не отзывался.
    Зимин с тоской посмотрел вперёд. Всё! Хибины. Дальше, до самого горизонта - ровная зелёная тундра в лужах болот и озёр. Ещё минута - и они с Сергеем оставят Русанова в этом железном гробу одного.
    Тундра впереди с блюдцами озёр сразу подёрнулась в глазах рябью, размазалась, как во время дождя, когда смотрят сквозь капли на стекле. Как-то неожиданно для себя - уже отрешённо от Русанова - Зимин подумал: "Вот как это бывает на самом деле..."


    - Товарищ полковник, старший врач, подполковник медслужбы Милаковский по вашему приказанию прибыл! - доложил Селивёрстову запыхавшийся врач, поднявшийся по лестнице на командный пункт.
    - А, Милаковский, - глухо отозвался командир полка. - Как думаешь, что могло случиться с Русановым?
    - А что такое? - насторожился врач. Он ещё ничего не знал. Но, взглянув на морщинистое закаменевшее лицо Селивёрстова, понял: произошло что-то ужасное.
    - Потерял в полёте сознание. А может, умер... - Полковник коротко объяснил случившееся.
    - Не могу знать, - пробормотал врач. Трус по натуре, он боялся не за судьбу лётчика, за себя - какие будут последствия? И пытаясь отвести удар, осторожно подкинул версию: - Может, произошла разгерметизация кабины на высоте? - Хотя уже твёрдо знал, вспомнив землистое лицо Русанова перед вылетом: выпустил его в полёт больным.
    Командир полка возмутился:
    - Жопа ты, Милаковский! Старая жопа...
    - Почему, товарищ полковник? - врач помертвел.
    - Да потому, что разгерметизация - подействовала бы на всех! А штурман и радист - чувствуют себя нормально! Машину покинут сейчас, жду сообщения...
    - Как покинут?! - Милаковский сглотнул. Веснушки на лице выступили от бледности ещё гуще. Испуганно спросил: - А как же лётчик?..
    - Ты что?! - рявкнул Селивёрстов, глядя на ходивший кадык врача. - Первый год в авиации, что тебе такие вещи объяснять?!
    Полковник держал правую руку на сердце и, потирая под курткой грудь, трудно дышал. Мучила невыносимая мысль: "Единственный у родителей сын!.. С ума можно сойти. В 27 лет, в мирные дни..."
    Милаковский внимательно следил за правой рукой командира. Селивёрстов, заметив это, подтянул на куртке "молнию", пошёл в атаку:
    - Ну, чего смотришь! Ну, смотри, смотри... И у меня - сердце. Да, да! А ты что - не знал?..
    - Впервые слышу, товарищ полковник...
    - Да ты же 5-й год меня здесь выслушиваешь! Мой "мотор".
    - Клянусь вам!..
    - Не надо клясться. Думал, ты - кумекаешь хоть немного. А ты - такой же шаман, как и... Меня - списывать давно пора! И спишусь. Разве это работа - сыновей хоронить!
    - Вы полагаете, Русанов - разобьётся? - Врач даже порозовел от "надежды". Если пилот взорвётся с машиной, никакая экспертиза уже не определит, что он был болен перед полётом или его сердце было в предынфарктном состоянии.
    - А ты думаешь, он выберется из-под земли?
    - Виноват, товарищ полковник. - Милаковский покраснел ещё больше. Снял фуражку, принялся протирать платком выступившую на лысине испарину. От нервного возбуждения он всё время сглатывал, и у него ходило адамово яблоко.
    Селивёрстов опомнился:
    - Ладно, кто виноват - это потом. Как у Русанова обстояло со здоровьем? Были какие-нибудь отклонения?
    Будто подстёгнутый розгой, врач заторопился:
    - Здоровье у лётчика - просто прекрасное! Всегда.
    - А в этот раз?
    - Ни одной жалобы... И потом - недавно была медкомиссия, вы же знаете. Годен без ограничений... Спортсмен.
    - Я - тоже годен, считается. Ты - сегодня, спрашиваю, его видел?
    Милаковский секунду поколебался, ответил уклончиво:
    - Я бегло осматривал всех. Жалоб ни от кого не было.
    Про себя врач с тревогой подумал: "Обратил кто-нибудь внимание на то, что возле Русанова я задержался? Скорее всего, нет... Всё происходило утром быстро, в обычном порядке. Вряд ли..."
    Селивёрстов предположил тоже:
    - Не мог же человек, ни с того, ни с сего, потерять в полёте сознание? Значит, какая-то причина была... Такой контроль, и все проглядели! Как это?..
    - Не могу знать, - пробормотал врач. - Ищите причину в чём-то другом...
    - У 7 нянек - дитя всегда без глазу. Ладно, иди, - разрешил командир полка. - Не до причин мне сейчас. Но - учти: комиссия - их будет расследовать!..
    Оглушённый известием об экспертной комиссии, врач помчался с КП к санитарной машине, которая его привезла. Подбежав к шофёру, приказал ехать в полковую амбулаторию, где хранились документы о здоровье лётного состава. Хотелось ещё до комиссии взглянуть на медицинское освидетельствование Русанова - всё ли там в порядке? И если не всё, если есть хоть какая-то компрометирующая бумажка... Неужели он её проглядел? Действительно, вид у лётчика утром был какой-то подозрительный... Никогда ещё не случалось, чтобы он кого-то прозевал. Что это - невнимательность, старость?..
    Сердце сверхосторожного медицинского служаки колотилось, на лбу выступили холодные капли.


    - Внимание, Серёжа, при-го-то-виться!.. - подал Зимин команду радисту. Пристёгнутый к сиденью ремнями, он выпрямился, открыл рот, чтобы не так больно было ушам при мгновенной разгерметизации кабины. И не дождавшись ответной команды радиста "готов" - нервы не выдержали - рванул над головой дугу аварийного сброса крышки с входного люка. По ушным перепонкам резко и больно ударило. В кабину ворвался воздух и грохот работающих турбин. Преодолевая внутреннюю дрожь, а голосом наружный шум, Зимин крикнул радисту: - По-шё-о-л!..
    Он боялся, что сейчас резко выдвинется плита на люке Сергея, машину рванёт в отвесное пикирование, и он не успеет нажать красную скобу на катапульте. Да ещё перед этим надо снять с этой скобы предохранительный кожух, отсоединить шнур шлемофона от борта...
    Зимин отчаянно торопился. Не замечая боли в ушах, дёрнул шнур от бортовой фишки. Спрятал свой конец шнура под куртку за пазуху, чтобы не выстегнуть им глаз, перенёс правую руку на предохранительный кожух скобы стреляющего механизма и сбросил его. Плотно закрыл рот, хотя и был в кислородной маске, стиснул зубы и нажал, наконец, на скобу.
    Под сиденьем раздался выстрел. Зимин почувствовал, как полетел вместе с креслом вверх. Тело его рвануло встречной струёй, и он, ощущая запах горелого пороха, закувыркался в воздухе, падая уже вниз и назад от самолёта. Рот его всё ещё был сжат, глаза закрыты от ветра и страха. Он не видел ни земли, ни светлого неба, а только ощущал всё время вихрь и боль в спине. В момент взрыва пороховых петард под сиденьем в трубе он, наверное, не выпрямил, как следует позвоночник...
    И вдруг рёв турбин оборвался, наступила относительная тишина и стремительное падение вниз с шумом ветра в ушах...
    А вот у радиста вышла заминка.
    Как только штурман дал команду приготовиться, он тоже принял исходное положение и отсоединил шнур шлемофона, спрятав его конец за пазуху. Затем отстегнул привязные ремни - ему валиться вниз самому, без сиденья. А в следующую секунду чуть не лишился сознания, так больно стегнуло в ушные перепонки. Это штурман разгерметизировал самолёт. Получилось, что экипаж как бы мгновенно подбросило с высоты 4-х тысяч метров на 8. Давление воздуха в кабине, отрегулированное автоматикой под высоту 4000 метров, уменьшилось в 2 раза в одно мгновенье. Если человек готов к этому заранее, рывок переносится легче. Но Сергей приготовиться психологически не успел, и у него пошла носом кровь. А тут и команда: "По-шё-о-л!.."
    Пора прыгать. Оглушённый ударом разгерметизации, Сергей вяло отсоединил кислородную маску от бортового шланга и присоединил её к шлангу парашютного баллончика (штурману хорошо, у него эта операция происходит в момент катапультирования автоматически, а у радистов катапультного устройства нет). Теперь надо было открыть выходной люк.
    Сжавшись перед прыжком в комок, замерев от ужаса, Сергей протянул руку... к обычному вентилю, которым пользовался сотни раз, к которому привык в обычной ежедневности. А надо было открывать аварийный вентиль, красный - тот, что находился не перед лицом, а внизу, возле правой ноги.
    Вместо резкого хлопка и ожидаемой под ногами дыры, в которую надо было падать комком на яркий свет полярного дня, Сергей почувствовал только шипение ворвавшегося в узкую щель воздуха, поднявшего в кабине пыль, и более ничего. Люк не открылся. Плита, прижимаемая снаружи ураганным ветром, лишь пружинила под ногами, но не отжималась. Не хватало силы давления в штоках. Сергей этого не понимал, сидя на корточках спиной к направлению полёта и ожидая, что плита должна выдвинуться вниз. Перед его носом образовалась только небольшая светлая щель, из которой дуло. Ничего не понимая, он в ужасе смотрел на неё. Мышеловка!..
    Страх погибнуть, как зайцу в силках, подстегнул его. Он лёг на спину и, упираясь ногами в приоткрывшуюся кромку люка, принялся давить на плиту спиною и задом, чтобы отжать её против ветра и вывалиться из кабины в спасительную пустоту. Ему удалось отжать плиту от фюзеляжа, как кору от дерева. Этого было недостаточно. Тогда он немного передвинулся, чтобы образовать угол между ногами и спиной и нажать задом вниз с большей силой, используя возможность лучшего упора ногами. Но когда передвигался, прекратил давление и упустил момент. Плита в ту же секунду вернулась на прежнее место, и щель опять сократилась. "Пружина" за бортом была сильнее его.
    Сергея охватила паника: "Всё, конец!" Он не думал уже, что сделал ошибку. Не понимал, что включил не то давление и что дело можно ещё поправить, если открыть красный вентиль. Он только пыхтел, надуваясь изо всех сил, упираясь затылком в ножку сиденья, а ногами в кромку люка, толкаясь в смертельных заячьих силках спиною и задом, думая, что подвела техника, стравившая в воздушной системе необходимое давление. Именно эта мысль и мешала ему опомниться, была для него роковой. Но он ещё надеялся на свою физическую силу - истинно славянская надежда, редко подводившая в отечественной технике. Сила есть - ума не надо...
    Один раз он чуть было не вывалился. Он так хорошо отжал плиту, что самолёт, клюнув носом, перешёл даже на пикирование. Но скорость сразу увеличилась, давление "пружины" тоже, и Сергей не успел. Его прижало плитой к кромке люка, щель почти закрылась, хотя и успел упереться ногами, а самолёт опять выровнялся и пошёл с небольшим снижением, держа Сергея на кончике хвоста зажатым словно бы в клюве плоскогубцев. С разбитым в кровь лицом Сергей думал не о том, что у него повреждено, а боялся, что может повредить у себя под задницей проушину парашютного клапана, в которую входит конец вытяжного тросика. Тогда, если даже освободишься из мышеловки и полетишь вниз, всё равно не выдернешь тросик из проушины вытяжным кольцом. Так и будешь свистеть с нераскрытым куполом до самой земли.
    "Неужели Зимин накаркал про судьбу?.."
    В ушах стоял грохот воздушного урагана и работающих двигателей. Успокаивая себя: "Ведь самолёт же летит, не падает... Надо попробовать отжать ещё раз...", Сергей начал всё сначала. На этот раз расчётливее, не торопясь. И плита медленно стала отжиматься наружу. Самолёт увеличивал и увеличивал угол планирования, не чувствуя, что на его конце бьётся в конвульсиях у последней черты надежды ещё живая, не оборвавшаяся судьба.


    Зимин, почувствовав свободное падение, открыл глаза, увидал на животе красную "грушу" от привязных ремней и потянул за неё. Ремни разлетелись в стороны, но его снова начало переворачивать головой вниз. Отталкиваться в таком положении от сиденья нельзя, оно было над ним. Он выждал...
    Опять над головой синь неба. Тогда рывком сделал движение человека, вскакивающего с кресла, и сильно оттолкнулся ногами от упоров на сиденье - от "пола". И сиденье отделилось от него, освободив ранец парашюта, который находился в его углублении, как буханка хлеба в форме для выпечки.
    "Кольцо!.. Пора дёргать кольцо!"
    Правая рука потянулась к красной дуге вытяжного кольца на грудной лямке парашюта и дёрнула за неё. Секунды через 3 его сильно встряхнуло. Над головой расцвёл белый купол. Спуск сделался спокойным и тихим, поразительно тихим после грохота и пережитого напряжения.
    "Жив! Спасён!" От животной радости, охватившей всё существо Зимина, бешено колотилось сердце, а телу стало жарко, несмотря на мороз, царивший в голубой высоте.
    Успокаиваясь, Зимин переместил на ляжках ремни парашюта ближе к коленям и теперь не висел, как подвешенный на нитке солдатик, а смог сесть, удерживаемый сверху куполом. Посмотрел вниз. Зелено кругом, а впереди зеркально блестели озёра, болота - до самого горизонта. Над головой - бездонное прозрачное небо. Ух и здорово же это - уцелеть! Кажется, судьба отступила перед роковой дверью. На сколько?.. Неделю, год? На долгую жизнь? Ну и хорошо, что неизвестно...
    Несколько секунд он буквально наслаждался - жизнью, тишиной. Поправил на лице кислородную маску и только после этого вспомнил о радисте. Хотел отыскать его в небе, но не нашёл. Надо взяться руками за лямки парашюта на уровне глаз, скрестить их и держать так до тех пор, пока развернёшься в воздухе на 180 градусов. Зимин так и сделал.
    Боясь смотреть вперёд на землю, где уже должен был виться чёрный столб дыма от взорвавшегося самолёта и вечной могилы Русанова, он сначала поискал в небе купол и тёмную точку под ним, но опять не нашёл. Радиста не было и в этой части неба.
    И тут он заметил в воздухе свой самолёт. Целый и невредимый, тот продолжал лететь всё тем же курсом. За ним тянулся не чёрный след смерти, а белый, инверсионный, будто сама надежда. Однако Зимин был военным штурманом, а не восторженным художником-пейзажистом. Он трезво и снова безжалостно подумал: "Значит, радист почему-то не прыгнул..." Радость его померкла: вместо одного гроба будет теперь 2.
    Смерть отвоёвывала своё профессионально.


    В момент разгерметизации кабин Русанов проснулся от острой боли в ушах. Но тут же впал в обморочное состояние. Как и радист, он не выдержал резкого и неожиданного удара. И - его счастье, что полёт был не на максимальной высоте - перепонки просто бы лопнули. Кровь из ушей, вечная глухота... Но сначала - длительная потеря сознания и лёгкая смерть: без испуга и ужаса, когда самолёт выработает горючее, и камнем пойдёт вниз.
    Продолжая в кабине полулежать, как и прежде, ничего не поняв со сна, а теперь находясь в бессознательном положении, Русанов летел с закрытыми глазами, не шевелясь, и истребители, шедшие у него по бокам, не заметили никаких перемен в нём. Даже поза была всё той же. Вот только самолёт его почему-то перешёл на лёгкое снижение...
    Вывалился, наконец, из своей мышеловки радист. Добрая сегодня судьба уступила спасительную лотерею и ему. Белый купол его парашюта хотя расцвел в небе далеко от того места, где был штурман, но всё же расцвёл, и тоже счастливо начал снижаться. А люк, из которого он выпал, сразу же прикрылся. Плиту прижало встречным вихрем, она была похожа снова на кору, отставшую сантиметра на 2 от ствола пересохшего дерева, и давала чуть заметный момент на планирование. Самолёт с Русановым плавно снижался...
    Смерть не благодарят за отсрочку. И радист, ошпаренный радостью спасения, провожал улетающую от него могилу завороженным взглядом. Он и теперь не понимал, почему самолёт уходит вперёд, а не пикирует на землю. Поправив на лице кислородную маску, думал о том, что со штурманом уже не встретиться - слишком далеко тот остался. Русанову - ничем не поможешь. Выяснять причины, почему не открылся от вентиля люк - некогда. Надо спасать сейчас только себя... Не сломать ноги на приземлении. Найти сухих веток на кустарниках. Разжечь костёр. Сигналить ракетами, когда спасатели начнут кружить над тундрой на вертолётах. Делать всё, чтобы скорее нашли...


    Командир истребительной пары уныло передавал на землю:
    - "Сосна", "телега" в пике не вошла. Снижается со скоростью 2 метра в секунду. Угол - 10-12 градусов. Что дальше?..
    - Как это "не вошла"? "41-й"! - удивлённо запросил Селивёрстов. - Хвостовой покинул "телегу" или нет?
    - Покинул. Сначала выбросился передний, а хвостовой - почему-то задержался. "Телега" сделала только несколько клевков на пикирование. Но выровнялась!
    - Не понимаю! - продолжал изумляться полковник на весь, слушающий их, Север. - А ты не путаешь, оба выпрыгнули или один?
    Откуда было знать Селивёрстову, что радисты из его полка уже овладели секретом открытия входных люков задницей. Вот и удивляется человек. И уж совсем не мог знать о такой высокой "технологии" лётчик-истребитель. Он вообще не знал тонкостей устройств спасения на бомбардировщиках - хватало своих забот. С обидой в голосе он ответил:
    - Ничего я не путаю: 2 - это 2!
    - Куда идёт "телега"? - запросил Селивёрстов.
    - Снижается в сторону совхоза оленеводов. Курс - 110.
    И опять у командира полка сдавило сердце: "Вот тебе и безлюдный район! Видно, поторопились с прыжком вгорячах, и теперь Русанов может упасть на посёлок. Только этого не хватало! Сказано, "закон пакости". Придётся взрывать в воздухе..."
    Как и Зимину 5 минут назад, командиру полка стало казаться, что у него шевелятся под фуражкой волосы. Но секунды шли, и, несмотря на то, что хотелось умереть уже самому, лишь бы не видеть всего этого, надо было решать, что делать дальше - он ещё жив тут, не умер и не списался пока в отставку. Да и не барышня, а командир, который обязан принимать разумные решения и действовать, сообразуясь с обстановкой. И Селивёрстов, не узнавая своего голоса, проговорил непослушными губами:
    - Продолжайте сопровождение. Если будет падать на посёлок, расстреливайте до падения!
    - Вас понял, продолжаем сопровождать. Высылайте "вертушки" в квадрат 48-74 и в квадрат 59-86. Ваши уже приземлились, обозначают себя ракетами.
    - Понял вас, "вертушки" высылаю.
    И на командном пункте, и в кабинах летящих истребителей установилась тишина. Оба лётчика, уравняв скорость, приблизились к самолёту Русанова почти вплотную и планировали рядом, держа наготове пушки, поглядывая через золотистые перекрестия прицелов на фюзеляж бомбардировщика, где размещались его огромные баки с горючим. Если дать по ним залп из пушек, самолёт мгновенно взорвётся. Но они видели и склонившуюся набок голову лётчика, и молили судьбу, чтобы не доводила их до выполнения приказа полковника. Пусть этот парень разбивается сам... А расстреливать - это же такое на душу взять, что всю жизнь будешь чувствовать себя палачом. Нет уж! Лучше как-нибудь без этого...
    Лица были напряжёнными, глаза внимательными - как у всех лётчиков в воздухе.
    Через 12 минут 641-й доложил Селивёрстову:
    - "Сокол", я - "41-й", посёлок прошли. Высота - 3800. "Телега" упадёт, видимо, в море. Разрешите возвращаться.
    - Сопровождайте до конца! Я - "Сокол".
    - Не можем, не хватит назад "водички".
    - Вас понял, возвращайтесь. Какая у него скорость? Курс?..
    - Курс - 112. Скорость - 590.


    Командир полка приказал дежурному штурману рассчитать по курсу, высоте, скорости полёта и скорости снижения точку в море, в которой Русанов должен столкнуться с водой, и тут же занялся распоряжениями по отправке двух вертолётов на поиски Зимина и радиста Диких.
    - Столкнётся с морем вот здесь! - штурман показал полковнику на крупномасштабной карте точку в море. - За 40 километров до береговой черты. В Мезенской губе.
    - Так, ясно... - пробормотал Селивёрстов, разглядывая карту. А видел уже не карту - безымянную могилу в холодном море. Без памятника и звезды. Одни свинцовые волны. И всё же, такой исход был легче расстрела. Он тоже был рад, что не будет на его совести этого смертного греха.
    Вздохнув, глухо добавил:
    - Пусть начальник штаба и замполит сообщат родителям о гибели. В общем, пусть в штабе займутся этим. Мне будет не до этого: эксперты, комиссии...
    Полковник махнул рукой и снова закурил.


    На высоте 3000 метров обморок у Русанова прошёл. Лётчик дышал уже ровно, глубоко. Пульс его наполнился, и Алексей медленно раскрыл глаза. Бессмысленно глядя в бездонное небо впереди, он почувствовал в теле слабость и закрыл веки опять. Так ему было приятнее и легче. Никаких мыслей ещё не появилось.
    Но вот прошла минута, другая, покой продолжался, ничто его не нарушало, и Алексей уснул снова - на этот раз тихим, безболезненным сном, как это случается у людей после перенесённого обморока. Мускулы на лице расслабились, из-под кислородной маски проступил румянец. Находясь в спокойном сне, организм лётчика набирался сил.


    Дежурный штурман рассчитал командиру полка точку, в которую упадёт самолёт Русанова, почти правильно. Но ошибка по дальности всё-таки получилась значительной. Не была учтена неравномерная выработка горючего из передней и задней групп баков. А это изрядно меняло дело, так как изменилась центровка самолёта, а вместе с ней и угол планирования.
    За выработкой горючего в полёте следит по керосиномерам лётчик, и периодически включает помпу перекачки - перемещает горючее из задней группы баков в переднюю до выравнивания уровней на приборах. И центр тяжести самолёта в полёте не перемещается. Но Русанов уснул, горючее не перекачивал, и центр тяжести на его машине слегка сместился назад. Это привело и к изменению угла планирования - он понемногу уменьшался.
    Из-за этого самолёт Алексея не столкнулся с морем, а перелетел через него в районе восточного берега Мезенской губы. Не столкнулся он и с высоко торчавшими береговыми скалами - прошёл в расселине между ними. Дальше была ровная и безлюдная тундра Мезенской низменности, над которой он пролетел километров 150 восточнее Каменки на таком же расстоянии. Понемногу снижаясь над болотами и топями, стекавшими на севере материка в Чешскую губу, он терял высоту.
    Самолёт стлался уже над самыми болотами. На большой скорости, без шасси, он проседал всё ниже, ниже... Коснулся мягкого болотного выступа, поросшего осокой - сначала носом, а потом длинным акульим брюхом. Подскочил метров на 5 и снова начал снижаться, чтобы зарыться носом в торф уже по-настоящему, до сплющивания и взрыва. Последний вскрик лётчика должен прозвучать в чёрной болотной преисподней, которая не оставит никаких следов. Исчез человек с земли вместе со своими радостями, любовью и даже самолётом так быстро и глубоко, что тайны этой теперь не раскрыть никому.
    Но... после грубого толчка о торф, лётчик проснулся. Выпрямился, увидел перед собой зелёно-болотистую землю и понял, что самолёт, видимо, коснулся этих зелёных мхов, а теперь отделяется от них, чтобы упасть снова и уже навсегда, зарывшись носом в торф.
    Ещё не зная, где находится и что случилось, почему он очутился перед землёй, Русанов действовал только за счёт рефлексов, выработанных лётной практикой. Увидев, что самолёт, как говорят лётчики, "на посадке", он убрал газ, чтобы уменьшить скорость. А чтобы избежать пожара при грубом столкновении с землёй, потянул на себя оба "стоп-крана", выключил двигатели и начал сажать машину на фюзеляж, как это делают при вынужденных посадках. Однако штурвал не подчинился ему: он жил самостоятельной жизнью и дёргался в правой руке, как живой. Алексей успел сообразить: работает автопилот, его не пересилить. Перехватил штурвал в левую руку - самолёт продолжал снижаться - правой рукой выключил планку автопилота и легко потянул штурвал на себя.
    Самолёт взмыл. На этот раз Алексей не дал ему отойти от земли далеко. А когда скорость погасла до посадочной, начал сажать машину нормально, как это делал всегда.
    Всё-таки скорость при невыпущенном шасси была повышенной, и посадка на фюзеляж происходила грубо, с подскоками. Но это оказалось и к лучшему, резко падала "лишняя" скорость. Приземлись самолёт на большой скорости в рыхлый грунт даже нормально, и беды не миновать. Резкая остановка, клевок носом, фюзеляж превращается в гармошку, а лётчик в своей кабине сплющивается в фарш.
    Ничего этого не произошло. Касаясь торфа, отскакивая от него, самолёт скользил вперёд, как огромная, приподнятая вверх, лыжа. Потом, потеряв скорость, шлёпнулся носом в чёрный торф так, что брызнули фонтанчики грязи. Проседая в болото всем телом, пока крылья не легли на кочки, не дающие потонуть, самолёт, наконец, замер.
    Говорят, везёт всегда дуракам и счастливчикам. Алексей дураком не был. Выходит, был счастливчиком? За один полёт судьба пощадила его 6 раз! Не удушила, когда штурман разгерметизировал кабины - заранее надела не него согласно полётному заданию на высоту кислородную маску. А это - что кислородная подушка больному, отдающему концы. Радист спас Русанова своей оплошностью, открыв плиту в люке силой, а не вогнал самолёт в смертельное пике. Истребители не взорвали его в воздухе. Неравномерная выработка горючего уменьшила угол планирования. Болотный бугорок, ставший точкой соприкосновения на огромном ровном пространстве, разбудил его. Грубые подскоки из-за плохой посадки - "со сна", уберегли его от "гармошки". А если посчитать ещё и тот прыжок с поезда, когда посторонился железный столб, то получится цифра "7". А 7 в поверьях восточных людей - цифра везучая. Спрашивается, каким же нужно быть удачливым, чтобы "чёрный вагон", в котором лётчик уже сидел, заняв место на тот свет, к Харону, уезжал всё-таки... без него.
    Обалдевший от неожиданности всего происшедшего и происходящего, Алексей сорвал с головы шлемофон с кислородной маской и, изумлённый, молча слушал, как шумят в тундровой тишине гироскопы приборов. Он был цел, невредим, и только сердце билось в груди, как большая рыба, запутавшаяся в сетях.
    - Штурман!.. Радист!.. - громко позвал Алексей. - Как вы там?..
    Никто не отозвался.


    Прошло четверо суток. Сколько ни кружил Алексей возле самолёта по тундре, определить, где находится, не мог. Во все стороны простиралась ровная болотистая низменность. Хибин ни в какой стороне видно не было. Да он и не собирался уходить от самолёта, заметного на болоте. Ждал, когда спасатели найдут его сами. Был уверен: находится где-то в тундре Кольского полуострова. Расстояния - небольшие, дни - хорошие, самолёт - не иголка. Увидят.
    По-настоящему заволновался он только на 5-е сутки. В воздухе не было ни одного вертолёта! Не может быть, чтобы его не искали! Ведь штурман и радист где-то выпрыгнули, сообщили.
    И тут его впервые осенило: как же выпрыгнул радист, если он, лётчик остался жив? Что-то не то... Почему вообще нет самолётов в небе? Над Кольским всегда летают, во всех направлениях. А здесь - нет. И ночи холоднее, чем дома. Значит?..
    "А вдруг я где-то не на Кольском?!."
    "Тогда меня не найдут, надо самому выбираться. Но где же я, где? Неужто не заметил никто, куда пролетел самолёт?"
    Алексей был прав. Его самолёт, прилетевший в эти места на минимальной высоте, действительно никто не засёк и не видел - ни охотники, ни пограничные локаторы, которые были от этих мест далеко. Но то, что его не ищут, считая канувшим в море, он вообще не знал и не мог даже подумать о таком.
    Не мог он ответить себе и на главные вопросы. Что произошло вообще? Как мог выпрыгнуть из своей кабины радист, не угробив его и машины? Мучила неизвестность. Вокруг было какое-то гиблое место с чёрными топями. Иногда пролетит какая-нибудь болотная птица стороной, и опять ни звука. Мёртвая тишина. Алексею казалось, что он слышит даже, как летит по небу осенняя паутина.
    Куда идти? В какую сторону?..
    Прислушиваясь к болотным вздохам и чмоканью, он пробовал найти выход из топи, но каждый раз, стараясь не провалиться в трясину, возвращался к самолёту назад. Жилет для плавания из оранжевой резины он держал теперь всё время надутым. На всякий случай. Мало ли что... А чтобы не облепляли лицо и шею комары, засунул под шлемофон тряпку из майки - оторвал целый кусок. Тундра звенела от комарья, словно прихлынувшая к ушам кровь.
    Выхода из топей, кажется, не было. Да и промокли от частых купаний патроны к ракетнице. Кончался неприкосновенный запас шоколада и сухарей, который Алексей достал из ранца парашюта. Всё складывалось очень скверно. Даже согреться было нечем на болоте, хотя в непромокаемой бумаге были и спички. Были топорик, компас и нож. Короче, вся экипировка северных лётчиков.
    Стало казаться, что в его спасении в воздухе таилась какая-то насмешка судьбы. Или дьявольская запланированная игра: не суждено разбиться, значит, намечено что-то другое? Судьба только играет с ним. Но для чего? Чтобы мышка не думала, что может уйти, проявив волю? Стало быть, все 7 раз перед этим - ещё не судьба? Только её игра, насмешка? Каков же тогда конец?..
    Суеверный, как и все лётчики, он боялся теперь не за себя, жаль было Таню, родителей. Даже не узнают о нём правды...
    "Какой?.. - подумал он ошарашено. - Ведь я же ещё... живой. А думаю - как о покойнике..."
    От фронтовиков знал: кто приговорил себя в душе, уже не боец. Мысль эта встряхнула его. Он понял: это тундра и одиночество угнетающе действуют на него. Надо уходить. Плыть, выбираться на сухое, где растут кустарники или деревья. Сидеть на месте - смерть...
    Экономя "аварийный" паёк, он съел полсухаря, крошечный квадратик шоколада и закрыл от усталости и голода глаза. И тотчас представил себе заплаканное лицо Тани. Вероятно, ей сказали уже, что он погиб... Думать, что Таня плачет, Алексею было приятно. Но вдруг ход его мыслей принял иное направление...
    "Погиб? Ну да. Ведь так думают сейчас, наверное, все. А, стало быть, и не ищут. Значит, я тут только теряю время и силы..."
    Осенённый страшной догадкой, что его не ищут потому, что считают погибшим, Алексей мгновенно догадался, что произошло с ним 5 дней назад. Он уснул. И уснул, видимо, крепко. Ребята не дозвались его и покинули самолёт где-то в безлюдном районе. Радист Диких его пожалел и, обладая огромной физической силой, выпрыгнул не аварийным способом, а обычным, отодвинув плиту силой. Зачем? А на всякий случай, чтобы не брать на душу грех. И вот этот случай и спас его - редкий случай. На аэродроме об этом никто не знает. Считают, что самолёт врезался где-нибудь в болото. А он вот, может быть, перелетел даже на материк... И судя по тому, что в небе нигде ни самолёта, ни белого следа от него, место аварии находится где-то далеко от установленных воздушных трасс.
    "Надо срочно выбираться! Плыть отсюда..." - твёрдо решил он. Но солнце уже садилось, и лезть в болото на ночь Алексей не решился.
    Всю ночь он мёрз. А на рассвете проверил, на месте ли нож, топорик, пистолет с патронами в промасленной бумаге, и пошёл в воду. Оружие есть - тундра прокормит. Не может быть, чтобы живая тварь не повстречалась ему в тундре, если выберется на сушу. Но... куда плыть? В каком направлении?..
    "В сторону понижения низменности, - решил он. - Стало быть, на северо-восток. Дойти до места, где начнётся приметное движение воды, определить его направление... Закон - везде один: вода из болот течёт в сторону понижения местности. В какую-нибудь речку, ручей. Ручей - в реку. Река - к морю, жилью по берегам. Пешком из таких мест не выйти, только по воде..."
    Он пробирался по болоту долго, приглядываясь к воде, к понижению на горизонте. Стучал зубами, отогревался на кочках и снова двигался на северо-восток, пока не набрёл на ощутимое движение воды. Впереди показался кустарник, коряги от бывших деревьев, сгнивших в воде.
    "Надо соорудить плот, если появятся деревья. Из кустарника не получится. Будет не плот, а сплошная мокрая ванна, - рассуждал он. - Недолго и утонуть где-нибудь ночью, если усну".
    Он долго не мог отогреться на большой кочке, которая не тонула под ним. И хотя солнце стояло в зените, и не было облаков, одежда на нём не сохла. И донимали, терзали кровопийцы-комары. Он тоскливо думал: "А всё-таки на болотах чаще гибнут не от голода. От холода, от воды. Лучше бы ударил ночью мороз. Сковал всё вокруг льдом. Тогда можно и выбраться сразу, и согреться ходьбой".
    Так он и не ушёл в этот день со своей кочки. Не мог заставить себя лезть в воду. А на другой день оказалось, что всего в полукилометре от него началась суша. Сплошные болота кончились, появились чахлые деревца, и он развёл костёр. Высушился и обогрелся. Сделал небольшой плот на всякий случай, связав его прутьями и парашютными стропами, которые обрезал и прихватил с собой. Но почувствовал после этого жар во всем теле, закашлял и понял, что сильно простудился за эти дни. Тундра в сентябре - не Крым, не Сочи.
    Дни потянулись холодные, пасмурные - кончилось солнышко. А он всё не мог выбраться. Кашлял, слабел. Мёрз по ночам. Разве напасёшься дров на долгий костёр? Да и сырые они после дождей. Болота же - не кончились.
    И вдруг в один из ненастных рассветов ударил мороз и пошёл снег. Сначала редкий, а потом всё гуще. Алексей подумал: "Если много насыплется, придётся делать какое-то подобие лыж... Тогда иди себе в тёплом комбинезоне и меховых сапогах, пока хватит сил. Скользи...".
    Часа через 2, когда вся тундра стала белой, он ужаснулся. Ведь мог столкнуться во время полёта, когда спал, с берегом на малой высоте или с каким-нибудь деревом. И тогда... Значит, цифра получилась бы не 7, а 8? Перебор?..
    Падал снег. Почёсывая подбородок, заросший густой бородой, Алексей словно почувствовал на себе взгляд - не Тани, а... Машеньки. Забытые глаза девушки, казалось, смотрели на него с болью и ужасом. Вспомнился хватающий за душу вой Барбоски в ту, последнюю, встречу - ведь это же был вой по его душе! - и стало невыносимо. Он представил себя малой снежинкой, тихо опустившейся с неба, тоскливо подумал: "А что, если и в самом деле... Кто найдёт тогда на этом бесконечном саване отдельную снежинку? Недаром древние считали: Харон, если наметил, от своего не отступит - всё равно возьмёт. А может, это мне за слёзы Машеньки?.. Господи, прости и помилуй!.."
    Фигурка Русанова, спотыкающегося на белых кочках и творящего неумелую молитву, стала растворяться, уменьшаться, пока не исчезла в снежной круговерти совсем. Будто и не было здесь человека. На сотни километров кругом не было. Мало ли чего спрятала тундра в болотах, засасывая в себя навеки. Разве скажет...
    Пройдёт время, и тундра упрячет и самолёт, распластавшийся на мхах. Так затянет его, что не останется и следа. Болотам некуда торопиться, время для них - вечность.
    Алексей испуганно и часто оглядывался. Не было следов от его ног! Ещё живой, а следов уже нет...

    13

    В гарнизон лётчиков на железнодорожной остановке "21-й километр" Татьяна Куликова приехала только на 10-й день после не появления Русанова у неё. Почувствовала неясную, но непреодолимую тревогу, и решила, что с Алексеем что-то случилось - не мог он так долго не приезжать без серьёзной причины. Поехала к нему сама, и не ошиблась: первый же, встреченный ею, офицер, узнав, что она разыскивает Русанова и не является его родственницей, безбоязненно сообщил ей:
    - Жил он - вон в том доме, на втором этаже. Но - 10 дней назад... не вернулся из полётного задания.
    Чувствуя, как немеют ноги, а душу наполняет зловещий страх, Татьяна глупо спросила ломающимся голосом:
    - Ну и... как он теперь?..
    - Что - как?
    - Где он, что с ним?..
    - Погиб ваш знакомый. Самолёт - упал в море...
    - Как это погиб?! - испуганно и несогласно вырвалось у неё.
    Молодой штурман Авдеев по натуре был пижоном и не заметил даже, что его красивая собеседница смертельно побледнела и находится на грани обморока. Продолжая красоваться перед нею своей принадлежностью к опасной профессии, он с неуместной бравадой токовал:
    - Ну, как погибают авиаторы? Что-то случилось в воздухе. Штурман и радист выпрыгнули, а Русанов - вместе с самолётом...
    - Ой, ой, мамочка!.. - задёргалась Татьяна в плаче, закрывая лицо руками и приговаривая: - Помогите... мне плохо. Я умру сейчас... - стала медленно оседать и, наверное, упала бы, если бы Авдеев не подхватил её.
    - Что с вами? Что с вами?!. - испугался он.
    - Мне страшно... Проводите меня к его штурману. Я хочу знать всё от него.
    - Хорошо, хорошо... Он живёт в том же доме. Если только пришёл...
    Авдеев подходил с Татьяной уже к квартире Зимина, когда из подъезда вышла с маленькой дочерью Галка. Авдеев окликнул её:
    - Га-ля! Саша пришёл, нет?
    - Ещё не пришёл, а что?
    - Да тут вот приехала к Русанову его знакомая, хотела поговорить... и вот ей стало плохо...
    Всё дальнейшее происходило без желания и воли Татьяны. Жена Зимина неожиданно проявила к ней живой, но какой-то недоброжелательный, интерес. Привела её к себе в дом, дала попить остывшего чая, а когда Авдеев ушёл, принялась корить, обращаясь к Татьяне почему-то на ты - видимо, угадала в ней ровесницу. Но всё равно это было для Татьяны неожиданно и неприятно.
    - Ты хоть понимаешь, что это - ты, ты! - угробила Алёшу?! Да и радист, и мой муж - тоже чуть не погибли!
    - Нет, не понимаю, - искренне удивилась Татьяна и самому предположению Галины, и её тону. - Я-то при чём тут?..
    - Не строй из себя дурочку! Он же не высыпался из-за тебя! Всегда голодным летал! Сашка мой - приносил ему термос с какао и бутербродом - прямо на аэродром! А ты - покормила его хоть раз утром?! Вот он и потерял в полёте сознание - сил не хватило!
    - Так он... потерял сознание? - Татьяна смотрела на Галку с ужасом и отчаянием, осознавая жестокую справедливость сказанных ею слов.
    - А ты что же думала? Он - отдыхал с тобой, что ли! Ты же - ему спать не давала, не я! Больше часа самолёт кружил на автопилоте, а потом радисту и Саше пришлось прыгать. Вот придёт сейчас, он тебе сам расскажет...
    - Господи, да я же любила его! Зачем вы так на меня?.. - Татьяна, стесняясь незнакомой ей женщины, расплакалась, но, сдерживая рыдания, казалось, давилась ими. И Галина, незлобивая по природе и жалостливая, глядя на неё, расплакалась тоже, и было непонятно, кого ей жаль - Татьяну, Русанова, себя?.. Её состояние неожиданно поняла Татьяна - удивлённо спросила, перейдя тоже на "ты":
    - Ты что, любишь его, что ли?..
    - Кого? - перестала плакать Галина, поражённая словами бывшей соперницы.
    - "Кого, кого"? - передразнила Татьяна, утирая кончившиеся слёзы. - По ком сейчас плакала?..
    - Ни по ком, от жалости.
    - Это - скажешь своему Александру... или как ты его там называешь - Сашей, что ли? А меня - ты ненавидишь, а не жалеешь.
    - Мне - его жалко просто как соседа, Сашиного товарища...
    - А чего так набросилась на меня? Оправдываешься теперь...
    - Ох, ты, какая!.. - возмутилась Галина, глядя на Татьяну с нескрываемой ненавистью. - Ты сама-то - зачем сюда приехала? Узнать, что произошло, или обвинять кого-то?
    Татьяна поднялась со стула:
    - Я - никого ещё и ни в чём не обвиняла. Это вы - начали с обвинений... Только мне сейчас - не до вас! Мне и жить-то уже не хочется, не то, что вас выслушивать...
    - Ну и мотай отсюда! Не задерживаю...
    - Всего хорошего. - Татьяна пошла к двери, но Галина остановила её:
    - Вот прилетят на похороны его родители, я расскажу матери, кто его погубил! Пусть съездит к тебе, посмотрит на тебя, какая ты... - Галина спохватилась и разрыдалась до икотки.
    Татьяна увидела чайник, налила ей в стакан и, тоже несчастная от горя, подавая, приговаривала:
    - Ну, зачем вы так, ну, зачем? Вы же совершенно не знаете меня... А когда - похороны? Разве самолёт из моря вытащили? Что же вы этого не сказали мне!..
    - Да ничего не вытащили, - оправдывалась Галина. - Прости меня, пожалуйста. Никаких похорон не будет, если даже родители и прилетят. Просто им расскажут, что можно рассказать, что известно, вот и всё. Ну, ответят на расспросы, или, как это ещё назвать?
    В комнату вошёл Зимин, пришедший на послеобеденный отдых, спросил:
    - Галя, что тут у тебя происходит? Почему слёзы?..
    Галина, неожиданно для самой себя, подбежала к мужу и, поцеловав не то в щёку, не то в висок, полуобняв, горестно принялась объяснять:
    - Это - приехала Лёшина Таня. Из Оленегорска... Хочет узнать, что у вас произошло в полёте. От тебя... Я тут, сгоряча, накричала на неё, обидела. Но - уже извинилась. - Она обернулась к гостье: - Танечка, ты не сердишься на меня? Простила?..
    Татьяна, угадав в голосе Галины искренние, горестные нотки и ощущая потребность в сочувствии, которое ей в эту минуту было так необходимо, расплакалась, отвечая сквозь слёзы:
    - Ну, конечно же! Какие сейчас могут быть обиды?.. Я - совершенно одна, мне так больно, тяжело... Я - действительно, виновата перед ним... и от этого мне ещё хуже... я не знаю теперь, как мне дальше жить... Я уеду отсюда... Не дай Бог, если придётся разговаривать с его мамой!..
    Её лицо было мокрым от слёз и некрасивым, ноги не держали её, она обессилела, и Галина, перепуганная её страшным видом и ощущая в этом и собственную вину, усадила её на диван, успокаивала нежными и ласковыми словами, причём совершенно искренне. Татьяна, словно доверчивый ребёнок, откликалась на это и тянулась к ней, а, растерявшийся было, Зимин догадался, наконец, использовать последнее средство - налил всем по рюмке водки. Заставил женщин выпить, выпил и сам, а потом, когда обе они осовели и притихли, неторопливо рассказал Татьяне, что произошло в полёте.
    - А может быть, он просто уснул, - спросила Татьяна, - а не потерял сознание?
    - Да нет, если бы уснул, проснулся бы, отозвался! Мы же не сразу... сколько ещё летали вместе!.. - Последовала масса мелких подробностей. Но самой ужасной для Татьяны была из них только одна: то, что самолёт с Алёшей не упал в море, а "столкнулся" с морем, как произнёс Саша. Хотя не менее ужасной была и другая, что "всякие" поиски были прекращены уже на второй день. "Разве в море найдёшь что? Да и где, в какой точке искать?.."
    Уехала Татьяна от Зиминых в твёрдом намерении покинуть Кольский полуостров навсегда - не дай Бог, начнут её отыскивать родители Алексея! Опухшая от слёз, от выпитой водки, переночевав в комнате любимого ею человека, она стала утром неузнаваемой от горя, и Галина, действительно, ей всё простила и поняла её состояние. Перед посадкой в вагон, они расцеловались на "21-м километре", словно добрые и хорошие подруги, знающие, что расстаются уже навсегда. Расплакались. Сиплый гудок, поезд дёрнулся, и живая человеческая связь оборвалась.


    В Оленегорске Татьяна не выходила на работу целых 3 дня. А когда вышла, начальство потребовало от неё объяснений. Татьяна объяснила, в чём дело. Однако начальник строительного управления Пилипчук вместо сочувствия сурово спросил:
    - Кто он тебе, муж?
    Татьяна промолчала.
    - Хахаль?
    Татьяна расплакалась.
    Увидев, наконец, как сильно она изменилась, Пилипчук смягчился:
    - В общем так, раз уж такое дело. Напиши задним числом заявление на 4-дневный отпуск. За свой счёт, по семейным обстоятельствам. А я тебе его - подпишу.
    Татьяна опять промолчала.
    Пилипчук потоптался и, считая "вопрос" утрясённым, ещё раз взглянул на неё и вышел - дел у него было много кроме Татьяниных. К тому же, куда серьёзнее, чем бабьи слёзы. Однако "вопрос", как выяснилось, продолжался ещё 2 дня - вместо заявления на отпуск по семейным обстоятельствам Татьяна принесла Пилипчуку заявление на увольнение по собственному желанию. Тот изумился:
    - Ты что мне тут, характер свой показываешь! - он зло посмотрел на осунувшуюся, подурневшую Татьяну. - Я тебе, что` сказал?..
    - Не хочу я, - вяло ответила Татьяна.
    - Что значит, не хочешь? - не понял Пилипчук, закипая внутри. - А контракт?..
    - Жить здесь - не хочу больше.
    Он взглянул на неё и всё понял - девка сломалась. А тогда и пожалел её, и отметил, что хороша собой и что жалко её отпускать. Работницей Татьяна была толковой, исполнительной. Не жаловалась ни на что. Такую бы себе в жёны, так, наверное, счастлив был бы всю жизнь. В душе у него, хотя и не бабник, защемило, принялся уговаривать:
    - Ты вот что, Куликова, не горячись. Посоветуйся с Катей - вы ж подруги, вместе ко мне просились... Ну, горе, понимаю тебя. Да жизнь-то - всё равно продолжается. Зачем тебе уезжать? На юге твоём, лучше разве будет? А здесь у тебя - скоро "полярка" пойдёт. Деньги, они везде ведь нужны! Да и в девках ты - не засидишься...
    - Нет, Пётр Кондратьич, не останусь тут, - твёрдо сказала Татьяна. - Всё мне здесь напоминать будет мою вину...
    - Какую вину?!. - простонал он.
    - Вам этого не понять...
    - Что же я, по-твоему, дурнее тебя? - обиделся Пилипчук.
    - Дело не в этом, Пётр Кондратьевич. Просто вы - многого не знаете.
    - А ты расскажи, я буду знать, и пойму.
    Она рассказала ему, наревевшись.
    Он помолчал, подумал о чём-то, сказал:
    - Ладно. Смотри! Подписываю твоё заявление... - И подписал. - А теперь - и ты послушай меня... Не будешь ты, Куликова, счастливой с таким характером.
    - Каким это - "таким"?
    - Не знаю, как тебе это сказать. Знаю другое: проще жить надо. Пропадёшь...
    - Себя ведь - не переделаешь. - Татьяна вздохнула, всхлипнув в последний раз.
    - Это верно. А жить надо - всё-таки проще. Жизнь - тоже не переделаешь в одиночку. Поверь мне, я тебе почти что в отцы гожусь!
    - Спасибо вам за всё, Пётр Кондратьич. - В голосе Таньки были тёплые, жалостливые нотки. В душе Пилипчука что-то стронулось, защипало в носу. Он отрезал:
    - Ну, как знаешь!.. Иди...
    На другой день Татьяна сидела на вокзале с тремя большими чемоданами и сумкой - остальное всё раздала соседям. Билетов на поезд "Мурманск-Москва" не было. И Катя уже ушла - нужно готовить отчётность: в Управлении работала ревизионная комиссия. Куда деваться? Было ощущение, будто осталась во всём мире одна. Если не уедет - ночевать придётся в зале ожидания. Мысли накатывали, как волны на утопающего, одна круче другой. Хотелось горько расплакаться, но тут появился этот майор со своими солдатами...


    Майор Аршинов оказался на Кольском совершенно случайно, в непредвиденной командировке. Из лагеря для заключённых под Архангельском бежали 3 особо важных преступника, которые направились к государственной границе с Финляндией на Кольском полуострове. Перейти границу им не удалось - заметили пограничники и приступили к задержанию. Беглецы оказали вооружённое сопротивление. Во время завязавшейся перестрелки двое из них были убиты, третий - тяжело ранен. В лагерь пришла телеграмма, в которой была просьба прибыть представителям лагеря для опознания задержанных. Аршинов как заместитель начальника лагеря по политической части, по-лагерному "Кум", решил поехать на границу сам, прихватив с собою двух опытных сержантов для конвоирования преступников назад. Однако конвоировать никого не пришлось, третий беглец был отправлен в тюремный госпиталь, а двух его сообщников после опознания похоронили на местном кладбище. Пришлось возвращаться назад в том же составе.
    От Мончегорска до станции Оленегорск группа Аршинова добралась на местном узкоколейном поезде и стала ожидать "московского", чтобы доехать на нём до Кандалакши. Оттуда - уже в Архангельск - на пароходе. Но свободных билетов на "московский" в кассе не было, и майор, как представитель МВД, обратился за приобретением билетов к начальнику станции.
    - Могу дать только общие места, - отвечал тот. - Плацкартных - ни одного...
    - Да сколько тут ехать-то!.. - воскликнул майор. - Давайте хоть общие, не сидеть же нам тут!
    Уже получив 3 билета, и увидел майор в зале всхлипывающую Татьяну. Несмотря на слёзы и несчастное лицо, показалась она ему необыкновенной. Подойдя к ней, он осторожно спросил, напирая по северному на "о":
    - Вас не обокрали случайно?
    - Нет. - Всхлипнув, Татьяна замолкла.
    - А можно узнать всё же, што` с вами случилось? - продолжал "окать" майор.
    Тон был вежливый, не праздный. Татьяна ответила:
    - Уехать вот не могу! Рассчиталась с работы, простилась со всеми, и хоть спи теперь здесь, на вокзале. А билетов - ведь и завтра может не быть. Тут, я знаю, редко бывают на Москву.
    Аршинов ещё раз осмотрел Татьяну и безошибочным чутьём угадал: женщина находится в каком-то тяжёлом, безвыходном положении. Поэтому предложил:
    - Я - могу вас прихватить с собой. Но - токо до Архангельска. Бесплатно. Еду вот с солдатами из командировки. А оттуда - вы тоже можете добраться до своей Москвы. Из Архангельска - у нас просто. Да и помогу, если што... Вам ведь - до Москвы?..
    Татьяна буквально просияла от его предложения. Но тут же замялась:
    - А не...
    Он понял её, догадливо усмехнулся:
    - А зачем мне вас обманывать? Я - военный. Вижу, плачете, решил помочь. Вот и всё.
    Она взглянула на него, и сразу поверила: не лжёт. Серьёзный, хотя и не старый. Лет 35, определила она. И не ошиблась: майору действительно было 35. Год назад он похоронил жену - утонула прямо у всех на глазах.
    Взял, да и рассказал ей о своём горе, присаживаясь рядом. Глухо добавил:
    - Видно, судорогой ноги свело. Хотя лето в прошлом году у нас было тёплое, все купались. Но, видно, судьба, - закончил он.
    - А дети - есть? - спросила она.
    - Есть, а как жа. Сынишка остался. В третий класс в этом году пойдёт. Уже пошёл, - добавил он, вспомнив, что наступил сентябрь.
    - С кем же он у вас теперь?
    - У сестры пока, в Вологде.
    - А почему, пока? - не поняла она.
    Он объяснил:
    - Дак не век жа я буду один! Ещё не старый, авось, женюсь как-нибудь.
    - Это верно, - согласилась она.
    - Мой год - 21-й, весь на войне выбили, - пояснил он. - А я вот - уцелел. Так што невест - много ещё осталось. - И опять пояснил: - Воевать мне - как-то не пришлось. Вся служба прошла здесь, однако, под Архангельском. - Но объяснять, что у него за служба, почему-то не стал.
    Да она и не осуждала его - мало ли, кому какая выпала доля: не всем же пришлось воевать, кто-то служил и в тылу.
    - Ну, так, как? Поедете с нами? - спросил он.
    - Да вот и не знаю прямо, что делать, - искренно призналась она, взглянув на карабины его сержантов. И он понял, если взять инициативу в свои руки, она поедет. Просто стесняется признаться. Значит, не порченая, как многие тут, на севере. Может, ещё и замуж согласится пойти, если поднажать потом. Кольца-то - нет... Ему хотелось, чтобы она пошла за него. Уж больно хороша была собою! И - доверчива. А такие - стервами не бывают.
    Чтобы убедиться в том, что не ошибся, он принялся расспрашивать её, откуда она, как попала на север? Татьяна почему-то не стеснялась его, доверилась и рассказала. Что вышла замуж, да неудачно. Муж оказался человеком пьющим, он и увёз её сюда, а тут уже - разошлись. Об Алексее - не стала рассказывать; при одной только мысли о нём у неё начинало щемить сердце, и выступали слёзы.
    В поезд, в 11-й вагон, они садились уже как хорошо знакомые. Майор отдал Татьяне свой билет, а сам прошёл в вагон со своими сержантами очень решительно, ничего не показывая, да ещё и ей помог чемоданы внести. Потом сбегал в третий вагон к начальнику поезда и вернулся оттуда совершенно довольным и весёлым. Сказал:
    - Ну вот, только и делов-то. А уж в Кандалакше - будет просто; там - пароходом...
    Татьяна сразу подумала, что её может увидеть там, в порту, Генка, и предложила:
    - Товарищ майор, а может, вы... с этим начальником поезда... сумеете уладить дело с моим билетом до самой Москвы?..
    Майор как-то поначалу завял лицом, но не растерялся:
    - Да ведь я - с этого и начинал с ним. И деньги ему предлагал. Ни в какую!.. До Кандалакши, говорит, так и быть. А дальше - местов у него нет.
    - Как жалко. - Татьяна вздохнула. - Уж я как-нибудь перемучилась бы двое-то суток и без лавки. А так - сколько ещё ехать-то?!.
    - Доедем! - уверенно проговорил майор, повеселев. - Всё будет в аккурате. Завтра - вы уже сойдёте в Архангельске. А мне - ещё за Архангельск чуть-чуть.
    - Ну ладно, - согласилась Татьяна, опять вздыхая, и стала смотреть в окно. Поезд шёл теперь по берегу озера, огибая Хибины. Каких-нибудь 2 часа, и будет Кандалакша.
    За окном быстро темнело, и это успокаивало Татьяну: может, в темноте Генка и не узнает её, если случайно встретит. Она не знала, что Генки в Кандалакше не было - 3 дня назад он выехал к матери в Жданов. Надо было и ему как-то жить дальше по-человечески...


    Кандалакша встретила их дождём, ветром, но Татьяна, занятая невесёлыми думами, этого не замечала, идя за майором к пароходу, на который они купили билеты. Тут уж, узнав в пути от сержантов, что майор - заместитель начальника лагеря для заключённых, Татьяна заплатила за свой билет сама - ни в какую не захотела ехать за его деньги. Как ни доверчива, а какой-то жизненный опыт всё-таки был и подсказывал ей, что можно делать, а чего - нельзя.
    Генку в порту они не встретили - и вообще никого из знакомых - и Татьяна подумала: "Ну и хорошо...". Сели на какой-то маленький грязный пароходик "Двина" и зашлёпали на нём в ночь по неспокойному уже Белому морю. Где-то там, впереди, как рассказывал Татьяне штурман Зимин, "столкнулся" Алёша с водой, и затонул. Сидит, наверное, сейчас в своей кабине мёртвый, на дне моря. Возможно, она проплывёт даже над ним...
    Мысль эта была настолько ужасной и тоскливой, что Татьяна тихо заплакала, лёжа в темноте. Рядом, на другой койке каюты, лежал майор, а над ними обоими - сержанты. Татьяна горько жалела теперь, что согласилась плыть с майором в Архангельск. Просто наваждение какое-то: ну, зачем ей этот Архангельск?..
    Майор не спал - слышал, как плачет Татьяна. Но не поднялся к ней, хотя сержанты его давно уже храпели. Побоялся, что лишь испугает этим женщину, и всё испортит, а не утешит. Что она подумает про него? Что обыкновенный, как и все, кобель. И уж веры тогда у неё не будет к нему. А утешить её хотелось - уж очень тяжело она плакала - в подушку, боясь разбудить его.
    Пароходик их швыряло крутыми ночными волнами, пытающимися утопить и луну, прыгающую в чёрных тучах над самой водой, и людей вместе с пароходом. На палубе - озлившейся судьбой - выл ветер. За иллюминатором сделалось черно, а на душе тоскливо. Как уснул - майор не помнил.
    А утром ветер утих, волны пошли мельче, глянуло из-за туч солнышко, и жизнь опять показалась всем веселее. Майор сбегал в буфет и принёс с собой бутылку вина, жареную морскую рыбу. Стал угощать и Татьяну, и своих сержантов. Но сержанты отказались - была уважительная причина: ночью ходили "травить" от качки в гальюн. А Татьяна - ничего, у неё обошлось, хотя и сидела тоже бледная и измученная. Однако и она есть отказалась - "спасибо". Безо всякой причины.
    Он приветливо ей улыбнулся:
    - Што жа я, по-вашему, один буду кушать всё это? Угощайтесь, не обеднею. Вон, какая тяжёлая ночка нам выдалась...
    Сержанты вышли просвежиться на палубу, и Татьяна перестала стесняться - отпила полстакана вина и поела. В лицо ей прихлынула кровь, и майор увидел перед собою такую красоту, что обомлел от изумления.
    - Как вас звать-то? - спросил он.
    - Таня. А вас?
    - Павел Николаевич. Фамилия - Аршинов, - назвал он себя. И вдруг ляпнул: - А чё вам ехать-то далеко? Выходите за меня замуж, а?
    Она даже поперхнулась, изумлённо глядя на его простое моложавое лицо. Нелепо спросила:
    - Как это?..
    - Обыкновенно, - стал объяснять он. - Приплывём в Архангельск. Подадим заявление. Чтобы вы не подумали чего... Месяц, пока будем ждать - поживёте у моих знакомых. Люди они - хорошие. Потом - сыграем свадьбу.
    Татьяна воспротивилась его предложению всей душой - даже пересела от столика на свою койку:
    - Да что же я, товарищ майор, тёлка, по-вашему?
    - Почему - тёлка? - не понимал он.
    - Да и вы сами: не бык же?! Без чувств, без любви...
    Теперь он понял свою ошибку, заторопился:
    - Почему же без чувства? Вы мне - очень даже нравитесь! Я вас полюблю. Тут - можете быть в полной надёже.
    - А я?.. Да и старше вы меня на сколько!.. - Она серьёзно, с изумлением и обидой рассматривала его белёсые ресницы, серые ясные глаза, вздёрнутый нос, лёгкие конопушки на упругих щеках. Лицо было свежим, почти приятным, но не вызывало в ней ни малейшего ответного чувства.
    Он попытался ей объяснить своё понимание жизни:
    - Таня, вы только не серчайте на меня, ладно? Я ведь как рассудил: мне в жизни не повезло, и вам не повезло. Почему, думаю, нам не сойтись? Вижу - а у меня глаз верный! - человек вы чистый, хороший. Я ить тожа не из поганых; из трудовой крестьянской семьи. Токо немного вот невезучий. Всех - на фронт, а меня - назад, в этот Архангельск, почти што в родные места, но - охранять заключённых. Я, когда война началась, действительную службу заканчивал. С образованием - тожа не получилось: как была 7-летка, так и осталась. Опять жа - и без орденов остался: не на фронте служил. Ну, есть, правда, медаль за "бэзэ" и "звёздочка", но это - так, за выслугу. А когда жена в прошлом году утопла, сынишку - увезла сестра, думал, чокнусь от одиночества. А тут вот и вы... Я и предложил от души, как говорится. Так што, ежли вам это не нравится, или там дажа противно - старше ведь, верно - я же не принуждаю вас. Как хотите, дело ваше...
    Он был красный от стыда и неловкости, и ей стало жаль его:
    - Ну, при чём тут "противно"! Сами подумайте: так неожиданно всё. Любая на моём месте...
    Он вздохнул:
    - Ладно, чево там. Больша - не увидимся, однако. Как-нибудь переморгаю, старый дурак.
    - Ой, Павел Николаевич, не надо так!..
    - Хотя - 35 лет, какая же это старость? У нас раньше, в эту пору, мужики токо женилися, да и жили по 90 лет.
    - Извините! - попросила она. Я - ляпнула, не подумав, а вы...
    - А я - не раскаиваюсь, што предло`жил вам. Нет! Вы ба уехали, а я - мучилси бы ночами, што вот, мол, дурак-то, не предло`жил! Вдруг ба - пошла? Извёлси бы. Уж очень вы мне по сердцу пришлися. Как увидал, так и обомлел. Ну - ладно, теперь казнить себя не буду: я предло`жил, вы - отказали. Всё по-хорошему.
    - Да почему отказала-то? - вырвалось у Татьяны.
    - А што, рази нет? - В его угасших, тоскливых глазах загорелась надежда.
    - Я, правда, и не обещала ничего, - поправилась она, - но и не отказывала же? Просто я - совершенно не знаю вас, неожиданно всё...
    - Дак я - рази против? - повеселел он. - Я токо... знать бы, говорю: а можно мне хоть надеяцца? - Он поднялся.
    Она опять испугалась:
    - На что - надеяться?
    Он сообразил, ответил уклончиво:
    - Ну... на переписку. Хотите, я в отпуск приеду к вам? Или - вы поживёте здесь. Может, и я вам понравлюсь. А нет, стало быть, не судьба, чево уж тут. Силой девку не берут, всё верно: не тёлка! Я рази не понимаю?.. - Лицо его вытянулось, глаза опять стали несчастными. Налил в стакан вина, но передумал и вылил его в умывальник.
    Она удивилась:
    - Зачем это вы?
    - Последнее дело пить с тоски, уж я тут - насмотрелса!..
    А её это вдруг обрадовало: "Вот бы Генка так! Жили бы и сейчас вместе. Уже и ребёнок был бы, всё было бы по-другому". Глазам её стало жарко, она тихо заплакала.
    - Таня, Танечка, не надо! - молил он страстным, тоскующим шёпотом и гладил её ладонью по голове - как мать когда-то. Ей от этого стало легко, сладко, она приклонилась к нему, как сидела. А он стоял и продолжал гладить большой мягкой ладонью. Бормотал:
    - Да я за вас - хоть в огонь, хоть в воду. Токо скажите...
    Вошли сержанты. Майор отошёл от неё, сел за столик, где сидел раньше. Помолчал, думая о чём-то своём, и вышел из каюты на палубу - курил там. Вернулся, когда уж подходили к Архангельску. О чём и возвестил, привычно окая:
    - Подходим, скоро - Архангельск. - И уже конкретно к Тане: - Ну вот, скоро расстанемся. - Протянул ей какую-то бумажку: - Адресок вам на всякий случай: мало ли што?.. - Он горько улыбнулся.
    В порту, когда сошли на берег, майор оставил своих сержантов в зале ожидания, что-то наказав им, а сам поехал с Татьяной на вокзал, чтобы помочь ей уехать. По дороге шутил:
    - У нас тут - хорошо: доска, тоска и треска.
    Татьяна лишь виновато улыбалась.
    На вокзале на них обрушилась новость: поезд на Москву ушёл. Раньше - уходил вечером, по летнему расписанию, а теперь - в 16, по зимнему. Опоздали они всего на 10 минут.
    От расстройства Татьяна чуть не расплакалась, майор повеселел:
    - Ну и што? Я вас - в гостиницу щас устрою. Билет - купим сегодня, на завтра. Завтра и уедете, подумашь беда! Или вас там уже ждут?..
    Никто Татьяну дома не ждал, она ещё не известила, что рассчиталась и едет. Решила, расскажет матери обо всём, когда приедет. И только теперь, услышав вопрос, вспомнила ненавистное лицо Сысуева и дёрнулась, словно её ужалили.
    - Да никто меня там не ждёт! Дело не в этом...
    - А в чём жа? - Видя её изменившееся, расстроенное лицо, расстроился и майор, принимавший все её состояния и душевные переходы на свой счёт.
    - Да навязалась я на вашу шею, как гиря! - сокрушённо вырвалось у Татьяны. - Вам же - дальше надо...
    - Ну, ежли дело во мне, то переживать не об чем! - радостно заверил он. - Уедем завтра и мы, подумаш, много делов! Сымем номер в гостинице и себе. Зато - ещё день буду рядом с вами!
    Её поразила эта непонятная готовность и преданность: ведь и знает-то чуть больше суток, а как прилепился душой. Принялась его уговаривать:
    - Если достанем сейчас мне билет, вы, Павел Николаич, поезжайте к своим солдатикам, и можете больше не тревожиться. С билетом - не пропаду, доеду. А вам - может нагореть за опоздание на службу.
    Он усмехнулся:
    - От кого? Я там - самый главный, если хотите знать!..
    Сказано было естественно, без хвастовства, и она поверила. Но всё равно ей жаль было его мучить, продолжала:
    - Да зачем вам вся эта морока? Опять же - и солдаты будут тревожиться...
    - А чё им тревожицца? Щас позвоню в порт, их предупредят, что задерживаюсь. Оне - подождут. - Он посмотрел на её чемоданы и неожиданно, даже не заметив этого, перешёл на "ты": - Да и как ты тут одна... с этим?
    Ей стало тепло от его забот - улыбалась. Поняла, в надёжных руках, всё будет хорошо, завтра она уедет. Да и куда спешить-то? К Сысуеву, что ли... Все её тревоги и ночные страхи развеялись, как дым.
    Увидев перемену в ней, повеселел и майор:
    - Ладно, сиди тут и жди меня! - Он кивнул на вокзальную лавку. - Пойду щас за билетом, а заодно и позвоню оттуда в порт.
    Не было майора минут 40, зато вернулся весёлым: и билет на завтра достал, и в порт позвонил, можно ехать в гостиницу хоть сию минуту. Однако же остановился, хлопнув себя по лбу:
    - Стоп! Давай-ка мы твои чемоданы - в камеру хранения, а? Чтобы завтра-то с ними - не таскацца.
    - Верно, - обрадовалась она ещё больше.
    Через полчаса они сдали чемоданы в камеру, и настроение Татьяны поднялось окончательно - даже есть захотела.
    - Павел Николаич, а в вашей гостинице - буфет какой-нибудь есть?
    - Што, кушать, небось, захотелось?
    - Ага.
    - Ну, это мы и здесь можем устроить - вон ресторан. - Он куда-то кивнул.
    - Нет, сначала давайте устроимся с номером, а тогда уже поедим.
    - Погоди! - Он опять хлопнул себя по лбу. - А вдруг в этой гостинице нет свободных номеров, придёцца ехать в другую? Тогда мы с тобой - не скоро поужинаем!..
    На улице уже темнело - осенью на севере быстро наступают сумерки. Татьяна опечалилась снова:
    - Так что, сначала в ресторан, а потом - по гостиницам? А не поздно будет?
    - Зачем жа ездить! - весело ответил он. - Идём щас к дежурному по вокзалу, я от него позвоню и выясню всё, в какую нам ехать.
    Майор направился к дежурному, Татьяна - за ним. Однако с гостиницей у майора ничего не вышло - мест нигде не было. Повесив телефонную трубку, он возмутился:
    - Чёрт знает, што! Раньше - такого не было. Што жа делать-то? Есть, правда, знакомые, но...
    Она всё поняла, и его состояние, и как он будет выглядеть перед знакомыми, весело предложила:
    - Идёмте ужинать, Павел Николаич! Да что я, пропаду, что ли, здесь, если проведу одну ночь на вокзале?..
    Он этому не обрадовался, как она. Но, о чём-то продолжая думать, повёл её в ресторан. Зал был большой, нарядный, играла музыка, и Татьяна повеселела опять.
    Повеселел и майор от каких-то своих мыслей и заказал роскошный ужин - с осетриной, коньяком. Деньги у него, как у человека, видимо, опытного, были с собою и про запас. Пока официант ходил за едой и коньяком, он успел даже побриться у парикмахера - рядом всё. Вернулся другим - свежим, совсем молодым. А когда немного выпили и потанцевали, он показался Татьяне даже симпатичным. Но главными достоинствами майора оставались для неё его честность, забота о ней и искренность. После третьей рюмки она призналась ему:
    - Знаете, Павел Николаевич, как я мечтала кончить институт и работать в газете! Моя учительница в школе говорила, что у меня призвание писать. А так вот ничего и не вышло...
    - А што жа помешало? - осторожно спросил он.
    - Что помешало? Дурное моё замужество, что же ещё. Муж - начал пить. Вернее, не переставал после демобилизации. Как начал ещё в отпуске, так и продолжал, пока с работы не выгнали. Да и никакого института рядом не было.
    - А у нас тут, в Архангельске, есть, между прочим, - спокойно проговорил майор. И деловито прибавил: - У меня и связи в городе большие. Оставайся здесь жить, а? Я тебе помогу и в институт, и на работу устроиться. Кака те разница, где жить, ежли учицца хош?
    - А вытяну я: и работать, и учиться?
    - Да я тя на такое место устрою, што на этой работе - буш и все свои уроки делать! А учицца - заочно. Ну - подходит?
    Она опомнилась:
    - Но вам-то... какая от этого польза?
    - Обо мне не тревожься. Всё-таки - возле тебя... Может, пойдёшь потом за меня...
    - А как нет?
    - Ну, на "нет" и суда, говорят, нет, дело такое. А ежли... Дак это жа мне - счастье на всю мою жизнь!
    - Эх, Павел Николаич! Не знаете вы ничего!..
    - А ты скажи, буду знать.
    - Да, вам - лучше сказать, зачем зря за нос водить.
    - Верно. Вот и скажи.
    Татьяна задумалась, печально вздохнув, сказала:
    - Мне, чтобы пойти за вас, надо сперва забыть другого, которого я люблю, хотя он и погиб. Недавно...
    Майор закурил, помолчал, негромко проговорил:
    - Я это - очень даже понимаю. Полгода уж прошло, как Валентину свою схоронил... А всё она у меня перед глазами стояла. Токо теперь вот - отступила совсем.
    - Боюсь, у меня - не отступит.
    - Отступит, - уверенно проговорил он. - Мёртвые перед живыми - завсегда отступают, иначе жизнь прекратилась бы.
    - Может, и так, - согласилась она.
    - Но если б его щас про меж нас не было, - спросил майор, - пошла бы ты за меня?
    Татьяна ответила уклончиво:
    - Вы же - сразу ребёнка захотите. И моей учёбе тогда конец, верно?
    - Не верно. Ребёнок у меня - уже есть. Так што не к спеху - подожду 5 лет.
    - Неужто? - Она посмотрела ему в глаза.
    - Подожду, - припечатал майор словом, как печатью в ЗАГСе - твёрдо, надёжно.
    Она поверила:
    - Ну, хорошо, устраивайте меня тогда на работу и в институт.
    - На работу - хоть завтра. Но в институт - уже поздно в этом году, однако. Экзамены-то - прошли. Да и сама: подготовишься за зиму. Неудобно жа мне тебя устраивать, ежели ты - совсем ничего на экзаменах не покажешь!
    - Тоже верно, - согласилась Татьяна, обдумывая свою судьбу. Понимала, продаёт себя. Но и тут же оправдывала: "Надолго ли хватает сил у людей жить по любви?.. Насмотрелась ведь не только на себя. Да и не девочка теперь, не первый, как говорится, сорт. Значит, всё равно придётся сойти и самой за второй, а то, может быть, и за третий сорт. Так ведь Аршинов этот - хоть человек, сразу видно! Опять же - институт в перспективе..."
    И Татьяна решилась:
    - Ну, что же, Павлик - можно мне тебя так называть? Я...
    - Конешно жа! - обрадовано перебил он, наливаясь краской, словно только что весь загорелся внутри счастливым пожаром. - И Павликом, и на "ты" - это жа мне как задаток, доверенность на будущее!..
    - Вот и хорошо, - договорила Татьяна без энтузиазма, покоробленная базарным словом "задаток". - Я согласна принять твои условия... - А сама думала: "Базар - так базар, зачем же морщиться? Да и майор уже произнёс это слово без мыслей о том, что я - ему продаюсь..." - Но и ты мои условия должен знать... - закончила она с жаром, красная тоже. - Если в институт я не пройду, наш уговор с тобой - не состоится. Понял?
    - Понял.
    - Справедливо это с моей стороны?
    - Справедливо.
    - Ну, тогда считай, что сегодня у нас - помолвка. И до замужества... я спать с тобой не буду. В этом - можешь не сомневаться. Я не шлюха, ты это запомни!
    - Да я это сразу в тебе понял! - Майор был рад и не скрывал своей радости. - Ты - женщина честная, открытая.
    - Только вот торгуюсь с тобой, как на базаре, да?
    - Чесна торговля, - ошеломил он её своим ответом, - лучше красивого обману. Не мучай себя, не сомневайся...
    - А ты - умный, Павлик. - Она удивлённо разглядывала его.
    - Дураков в нашем роду - не водилось, это верно, - подтвердил он. Но было видно по лицу, что чем-то обижен - не смотрел больше в глаза.
    - Прости... Я сейчас самой себе противна!
    Видя, что настроение у Татьяны резко меняется и может поменяться совсем, майор быстро налил в рюмки, произнёс:
    - Давай, за нас с тобой! Увидишь - всё будет, как у людей: никакого базара, чисто и в аккурате. Это - жизнь, а не базар. А тебе - пора уже быть взрослой, без розовых пузырей. Давай мне свой билет на Москву-то, сдам в кассу назад, зачем деньги тебе терять!..

    14

    Выйдя в тундре на отряд геологов с радиостанцией, Русанов немедленно отправил 2 радиограммы: одну в свой полк, другую - родителям. В обеих сообщал, что жив и здоров, но родителей ещё просил не верить извещению из части о том, что он-де погиб.
    Начальник отряда геологов Семёнов, прочитав тексты, спросил, прежде чем радировать:
    - Слушай, Алексей, как ты полагаешь сам: могу я такие тексты посылать в эфир?
    Алексей обиженно уставился на Семёнова:
    - Ведь мои старики там - плачут, сходят с ума от горя! А я им этой телеграммой - сразу всё разъясняю и делаю их счастливыми.
    - Так ведь и без твоего разъяснения понятно, что ты жив и находишься в тундре у геологов на участке Семёнова.
    - А кто такой для них Семёнов? Вот командир части, который, вероятно, уже сообщил им о моей гибели, это для них - мой начальник, лицо официальное.
    - Может, ещё не сообщил?
    - Так сообщит!
    - Но он же получит сейчас тоже нашу радиограмму! И не станет сообщать.
    - Но, если уже послал?..
    Спорили ещё несколько минут, пока Семёнов, наконец, сдался:
    - Ладно, хрен с тобой, пусть будет по-твоему... Ну, получу выговор, это же ерунда в сравнении с горем, которое может обрушиться на голову твоей матери. Верно я говорю? - Семёнов был молодым, отходчивым, тут же расплылся в улыбке. - И вообще, твоё счастье, что мы тут задержались из-за непредвиденных обстоятельств! Уже снег, скоро ударят морозы... Нас ждёт дома "камералка", а мы - всё ещё здесь!
    - Спасибо тебе, Ваня! - Русанов обнял начальника. - Без вас я, наверное, пропал бы.
    Радиограммы тут же были переданы в эфир на Архангельское Геолого-разведывательное Управление с просьбой превратить их в почтовые телеграммы. А затем Русанов пил горячий бульон с крошечным кусочком хлеба, чтобы не повредить кишечник, улыбался и не заметил, как его сморил сон. Ему казалось, что всё плохое теперь позади. Откуда было знать, что самые тяжкие времена для него ещё впереди...
    Вертолёт из воинской части прибыл за Алексеем только на другой день. Прощался он с геологами уже побрившимся и умытым, обменялся адресами, а через 3 с половиной часа был на родном аэродроме. Однако ничего радостного, кроме телеграммы от родителей, в его жизни больше не произошло. Началось расследование, была создана комиссия, в том числе и медицинская - лётчик потерял в воздухе сознание! Кто его пустит летать после такого заявления? Да никто! А ведь отец был прав: безответственность! Я изо дня в день создавал предпосылки к этой аварии сам, привыкнув к мысли, что я классный лётчик, и ничего со мной не случится: из любого положения, мол, выберусь! А теперь ещё и врать пришлось, что не уснул. А потерял сознание. "Выбрался", называется!
    От полётов Алексей был отстранён, держался замкнуто, от всех отстранился постепенно и сам, даже от своего штурмана, который сделал заявление, что не хочет больше летать с ним. К тому же, Алексею стало известно от Галки и о Татьяне - выехала из Оленегорска домой. А он - вот номер-то!.. - не знал даже ни её фамилии, ни отчества. Как после этого найти человека по имени "Таня из Жданова".
    И всё-таки сообразил - как? Ездил в Оленегорск, отыскал "строительное Управление N3", где она работала, и её ждановский адрес и фамилия очутились у него в кармане. Да только дальше этого всё равно дело не сдвинулось. Письмо он написал на имя и фамилию Татьяны - страстное, любящее. Объяснил, что в недоразумении, из-за которого она уехала, никто не виноват, и она может теперь вернуться к нему, и они поженятся. Однако откликнулась на его послание не Татьяна, а её мать. Ответ матери был сухим, почти враждебным. Людмила Алексеевна извещала, что её дочь домой к ней не вернулась, и сообщать кому бы то ни было, где она сейчас находится, Татьяна ей запретила. Далее следовали вообще почти оскорбительные слова: "У моей дочери есть серьёзные причины на это, и я не намерена распространяться о них перед каждым незнакомым мне человеком, если он даже влюблён в мою дочь. Поэтому, во избежание семейного конфликта, прошу Вас не писать больше сюда".
    Последней, добившей Русанова, новостью оказалось "освобождение" его от лётной должности командира звена "по состоянию здоровья" и перевод на работу в оперативный отдел штаба полка. Он это воспринял как катастрофу не только в лётной карьере, но и в личной жизни. "Всё, штабник! И Таню потерял. Что теперь делать?.." - думал он в полной растерянности.
    Вот в этом его состоянии и "подъехала" к нему со своим трогательным женским сочувствием соседка по квартире. Галка Зимина, ещё совсем недавно фыркавшая на него при встречах в кухне, словно рассерженная кошка - будто он украл у неё выслеженную ею мышь - теперь вела себя с ним совершенно по-другому - предупредительно, внимательно. С мужем (слышно было через стенку) почему-то ссорилась, Алексею же сочувствовала во всём. И произошло то, чего он, ну, никак от себя не ожидал...
    В одно из воскресений Зимин отправился на озеро на подлёдный лов окуней, день выдался какой-то мглистый, тоскливый, и Алексей сидел у себя в комнате и мрачно думал о своей жизни. Идти никуда не хотелось, писать - тоже. Может, сходить всё же в общежитие к холостякам? Там, небось, "расписывают" сейчас пульку... Но тут дверь в его комнате скрипнула, и вошла соседка. Почему-то вся расфуфыренная, празднично одетая. Он даже спросил, разглядывая в удивлении её "узбекское", похорошевшее от непонятного волнения, лицо:
    - Ты куда это собралась? В город, что ли?
    - Почему ты так решил?
    - Ну - вырядилась, словно в театр!
    - Муж - на рыбалке, дочь - спит, а я, по-твоему, значит, - в театр?.. - Галка смотрела насмешливо.
    - А куда же тогда?
    - Никуда. Просто к тебе вот зашла. Скучно одной, да и ты, знаю, скучаешь.
    - Я - не скучаю, Галя, я - переживаю. А это не одно и то же. Остался вот без полётов, без права на совесть! Соврал всем, струсил на всю жизнь...
    - Подумаешь, со-весть!.. Книжечек ты, Лёшенька, начитался. Но то, что из-за своей женщины ты переживаешь - это я понимаю! Была она здесь - видела я её: красавица! Так ведь сам же убедился: уехала!..
    - Напугали вы её тут, вот она и уехала. - Подумав о фразе "книжечек начитался", Алексей с гневом принялся выговаривать Галке: - Да ты хоть представляешь себе, что самолёт, который я в тундре на торф примостил, целый день вытаскивали! Во-первых, еле нашли его с воздуха - снегом уже был покрыт... Хорошо ещё, что не утонул - подморозило. Вытаскивать пришлось - вертолётом! Тросами, пропущенными под доски под фюзеляжем. Потом эту махину подняли в воздух на тросах двумя вертолётами один над другим и доставили на ближайший аэродром в Африканду. Там пришлось ставить в кабину штурмана новую катапульту с сиденьем, выравнивать помятые мотогондолы. В общем, обошлось всё это государству в немалые расходы! А ты - "подумаешь, совесть! Книжечек, мол, про неё начитался..."
    - Хочешь признаться, что ли?
    - Ещё не решил. Думаю вот... Может, и признаюсь.
    - Ну, и чем же тебе-то от этого легче станет? Возьмут, и совсем турнут тебя из армии.
    - Зато совесть будет...
    - Какой же ты наивный дурачок! - перебила Галка. - Прости за грубое слово. Думаешь, государству от твоей совести - легче? Оно - не переживает, как мы. Ему - ни холодно, ни жарко.
    - Кто это - "мы"? - спросил Алексей, не зная, что сказать, обезоруженный Галкиными искренними "аргументами".
    Галка на его вопрос тоже отреагировала с непонятной обидой:
    - Мы - это женщины, о которых вы, мужчины, почему-то всегда забываете. - Тут же, переменив направление мыслей на что-то другое, она спросила: - А ты - что, можешь без женщины долго, да?
    Он не понял:
    - При чём тут это?! У меня же с Таней была любовь!..
    Галка странно усмехнулась:
    - Была, да кончилась. Заводи себе другую.
    - Зачем мне другая? Вот найду Таню...
    - А если это будет не скоро?
    Начался какой-то пустой разговор. Алексей, не думавший уже ни о чём всерьёз, спросил, чтобы не молчать:
    - И что ты мне предлагаешь?
    - Я уже сказала тебе: заведи себе другую женщину. Хотя бы на время.
    - Это каким же образом?..
    - Разве мало у нас тут симпатичных женщин?..
    - Так ведь это всё - чужие жёны, Галочка!
    - Подумаешь!.. Многие из них давно разлюбили своих мужей.
    Он рассмеялся:
    - Кто, например?
    Галка опять как-то странно усмехнулась и зарделась, похорошев ещё больше:
    - Да хотя бы и я! А что?.. - вызывающе уставилась она блестевшими глазами, подавив свой смешок.
    - Ты?!. - изумился он.
    - Да, я. - И пояснила: - Мы тут с Сашкой даже поссорились из-за тебя.
    Алексей опомнился:
    - Как поссорились, та`к и помиритесь. Это же ещё не конец любви...
    - Ничего ты, Лёшенька, в этом не понимаешь! - Галка деланно вздохнула.
    Он уже всё понял, но почему-то неискренне спросил:
    - А что я должен понимать?
    - Да ты что, слепой, что ли?.. - Галка приблизилась к нему почти вплотную, словно намереваясь обнять, но, видимо, в последнюю секунду не решилась и, жарко дыша ему в лицо, смотрела горячечными глазами.
    И он, опытный уже холостяк, опять спросил её неискренно:
    - Когда же ты успела?.. - И был противен себе.
    Вместо ответа Галка ловко его обняла, прижалась губами к его губам, а затем и горячим мыском своим внизу к его взбесившейся мужской плоти и прошептала:
    - А я и сама не знаю когда. Но, думаю, что уже давно. Только поняла это - недавно, да и то с чужой подсказки.
    - Это с чьей же?
    - Неважно, с чьей. Важно, что я люблю тебя!
    Пытаясь отстраниться от неё, он предостерёг:
    - Ты соображаешь, что говоришь! И чем это может закончиться?!.
    - А мне всё равно теперь... - продолжала она прижиматься и целовать его.
    - Как это - всё равно? Ведь я-то - не влюблён в тебя. У меня это - просто от желания... Вспышка, вот и всё. Страсть...
    - Пусть будет вспышка. Я тоже хочу тебя... И тебе не надо даже презерватив надевать - терпеть не могу эти резинки! У меня предохранительный колпачок постоянно. - Галкины руки начали расстегивать на нём рубашку, брюки, и тут уж он потерял контроль над собой тоже. Заголив на ней её платье вверх, он опытно стащил с неё лёгкие шёлковые трусики и пытался приподнять её, чтобы войти в её горячее зовущее место, но это у него не получалось. Тогда он поднял её всю, посадил на стол, она сама раздвинула ноги, взяла его плоть рукой и направила её, куда нужно, и обоим сразу стало сладко от начавшейся близости. Соскучившийся по женщине, Алексей вёл себя бурно, наслаждаясь её постанываниями и ответными притягиваниями к себе.
    Вторая близость началась почти без передышки, но уже на его кровати и в обнажённом виде. Галка оказалась женщиной страстной, ненасытной, как и он, и близости следовали одна за другой под счастливые вскрики Галки.
    - Хочу тебя, хочу, чтобы это не кончалось! Мне хорошо, мне хорошо с тобой! Я люблю тебя... люблю. Хочу быть твоей каждый день... каждый день... А-а! Умираю... умираю от счастья!..
    А после того, когда оделись и приняли на стульях спокойные позы, произошёл тяжёлый, очень неприятный для Алексея, разговор. Начал он его сам:
    - Вот что, Галочка, больше никогда этого у нас с тобою не будет! Поняла?
    - Почему? Я же не прошу тебя жениться на мне.
    - Неважно. Сашка - всё-таки мой бывший товарищ, поняла?
    - Знал бы ты, как он относится к тебе теперь, ты - наставлял бы ему рога, не задумываясь! Ходил здесь - по твоей комнате - уже на третий день, как по своей. Словно ты - и не жил тут никогда! А меня уговаривал пойти к замполиту... Просить, чтобы отдал эту комнату нам. Мы, мол, семейные, у нас - ребёнок, нам тесно... Понимаешь: на тре-тий день!.. Да я его видеть не могу после этого! А когда ты вернулся, и я увидела твоё лицо, твои глаза и - виноватую улыбку...
    Алексей перебил:
    - Хватит! Я не хочу всего этого знать! И тебя - не хочу больше тоже...
    - Разве я - не понравилась тебе как женщина?.. - изумилась она и обиделась одновременно, таким был её тон, да ещё и слёзы в голосе.
    - Понравилась. Но это - не имеет значения...
    - Дурачок! Это же - главное! Мы с тобой подходим друг другу! А мне - так не знаю даже, как и сказать: ты для меня - огромное счастье и наслаждение! И как мужчина, и как человек, если сравнивать с другими. Я же люблю тебя, и ничего у тебя, кроме этого, не прошу! Никто и знать не будет...
    - Но ты мне - как человек - не нравишься. Это для тебя - важно или нет?
    - Но, почему? - На глаза Галины навернулись крупные, неутешные слёзы.
    - Потому, что ты - видимо, из тех, для кого все деревья - всего лишь дрова. А я - против этого!
    - А если это не так? Если я тоже - просто несчастна? Со мной - что же: не надо считаться?..
    - Я - вообще скоро уеду отсюда!.. - ответил он, не находя, из-за жалости, убедительных аргументов.
    Галина испугалась:
    - Куда это?..
    - Подам рапорт на демобилизацию, если не разрешат летать.
    - Но зачем же для этого уезжать? Можно ведь и здесь на работу устроиться.
    - На какую? Я - в ГВФ пойду, пилотом.
    - Тебя не примут. Узнают, что ты - терял в полёте сознание и...
    - Я не терял его.
    - А если тебе не поверят?
    - Домой поеду.
    - На мамку смотреть?
    - Зачем смотреть? Рядом - Фрунзе, столица. Пойду работать и учиться в университете.
    - Работать - можно в Мончегорске, вон, сколько объявлений!.. Ещё и "полярку" будешь получать. А заочно учиться - лучше в Петрозаводске: и ближе, и университет старый. - Она заторопилась: - Я к тому клоню, что здесь - тебе выгоднее жить... И свои все рядом, и жильё за тобою останется. Веселее ведь?..
    - Это кто же - "свои"? Которые летают, как твой Зимин? Чтобы завидовать им, да водку пить?
    - Во-первых, мой Зимин - не летает: его "возят", как необходимого, но всё-таки пассажира. А, во-вторых, с тобою рядом всегда буду я - преданный и любящий тебя человек. Завидовать - станут тебе, а не ты.
    - А потом, когда узнают, набьют мне морду - так, что ли? Тоже неплохая перспектива!..
    - Можно переехать жить в город. Я сама буду к тебе приезжать. Так, что никто и ничего не узнает - не на глазах ведь...
    - Галка, да ты хоть думаешь, что` городишь? - Он чуть не расхохотался. Но, увидев её лицо, осёкся. Галина стояла перед ним растерянная, поникшая. Даже глаза у неё стали замучено-собачьими из-за охватившей её тоски. Алексей смутился, принялся прибирать в комнате разбросанные с письменного стола книги, карандаши. Поправил свою кровать.
    - Алёша, а если тебе признаться и сказать начальству, что ты - уснул в полёте... от усталости? За это могут понизить в должности, но летать-то - разрешат?
    - Вряд ли.
    - А ты - всё-таки подумай... Посоветуйся с кем-нибудь из начальства.
    - С кем это?.. С "Поршнем", что ли?
    - Да хотя бы с "Панте". Он - человек умный и добрый, мне кажется. Начальник штаба, как-никак! Он эти дела лучше нас с тобою знает, и с ним - считаются.
    - Ладно, Галочка, спасибо за совет. Я - подумаю...
    Утерев ладонями глаза, Галина тихо вышла из комнаты. Слышно было минут через 5, как гневно гремела на кухне посуда - это Галка "успокаивалась..."

    15

    1956-й год Алексей Русанов встречал без радости - от полётов теперь далёк, "штабник", да и настоящих друзей не было. Даже Зимину не мог смотреть теперь в глаза и старался не общаться. Тот тоже - не мог простить ему пережитого ужаса. Одним словом, началась полоса почти полного одиночества и отчуждения от всех. Отвлекал себя Русанов от невесёлых раздумий лишь чтением газет - в Кремле происходили события, от которых захватывало дух.
    Шли слухи, что Хрущёв, заставивший колхозников всей страны сажать горох и кукурузу, придумавший освоение безлюдных целинно-залежных земель в Казахстане, будто бы пытается подмять под себя Маленкова и захватывает постепенно всю власть в свои руки под видом усиления роли партии в деле построения коммунизма. Если, мол, Сталин подменял собою всю партию и сажал тех, кто этим был недоволен, то в настоящее время, время начавшейся демократии и коллегиального руководства государством, сажают уже только горох и кукурузу. А партия превращается в подлинного гегемона социалистического общества, и все обязаны благодарить за эти начинания Никиту Сергеевича Хрущёва, истинного ленинца и верного сына партии. Во всяком случае, газеты и радио пропагандировали именно эту мысль, благо пропаганда находилась по-прежнему в руках партии, которой руководил "коммунист N1", "дорогой Никита Сергеевич Хрущёв". Но неблагодарный народ эту мысль сатирически искажал и сочинял различные анекдоты и частушки: "Богатеем понемножку, с каждым днём, ядрёна мать: нет бензина, нет картошки, нечем жопу подтирать!"
    От затеи нового "вождя" по освоению целины получился убыток в миллиарды рублей и искалеченные судьбы людей, покинувших родные места ради освоения новых. Да и сама партия в Кремле, будто бы, раскололась теперь на 2 враждующих лагеря.
    Весной Алексей почувствовал, что и народ затаился в напряжённом ожидании того, кто победит, и что будет дальше?.. Вскоре выяснилось, победил Хрущёв, решившийся на открытие съезда партии с целью разоблачения "культа личности Сталина". И всё-таки Алексею, привыкшему к мысли о том, что в Кремле все заодно, "одна шайка и лейка", сплочённая круговой порукой, было непонятным, почему "Кукурузник" решился на разоблачение Сталина. Ведь это же всё равно, что рубить сук, на котором сидит сам, да и остальные члены правительства. Однако делиться такими мыслями и выяснять "вопрос" было не с кем, и Алексей продолжал томиться.
    Однажды в воскресный день он засмотрелся из окна своей комнаты на курицу, которая купалась в пыли возле сарая соседей. Совсем недавно там был снег, но вот уже опять видна земля, рано оголившаяся от тёплых ветров, хотя на Имандре ещё стоит крепкий лёд. Завораживала и северная тишина, способствующая размышлениям - ни фабрик вокруг, ни заводов, всюду тундра. Ветерок сорвал с дерева сухой прошлогодний лист и бросил на дорогу. Заплаканным прошлым проплывали в бледной синеве неба перистые облака, почти прозрачные и грустные. Клин диких гусей пролетел к горизонту и скрылся.
    Читать надоело, писать не хотелось - что делать? А тут воскресенье опять. Лётчики любили ездить в городской ресторан с метким прозвищем - "Магнит". Ресторан этот был в городе знаменит ещё тем, что был огромен, богат и притягивал к себе всех. В нём назначали свидания, приходили веселиться, отводить душу, плакать.
    Высокий потолок, ослепительные люстры под ним, белые скатерти на столах, красивые официантки, и человек 300 народу - вроде бы ты из глухой ночи попал в сказку. Здесь флиртовали, знакомились, танцевали под хорошую музыку и пили, закусывая икрой и пельменями из медвежатины. В "Магните" всегда кипела жизнь, всегда было людно и весело. Никакой дворец культуры не мог сравниться с "Магнитом" по посещаемости - где ещё можно так отвлечься от привычной серой жизни хоть на пару часов?
    Алексей закурил и проследил взглядом за показавшимся меж домов лохматым псом. Тот косолапо, левым боком вперёд, протрусил к дому напротив, остановился возле куста и поднял заднюю лапу. Обернув белую голову, казалось, с укоризной посмотрел на Алексея - чужой ты, брат, здесь и какой-то непонятный...
    Алексей раздавил в пепельнице окурок и пошёл к дому командира полка: "Всё, дальше так жить - невозможно! Расскажу ему, что уснул". И рассказал. А закончив, попросил:
    - Товарищ полковник, не наказывайте, пожалуйста, Зимина! А радист - и вправду ничего не знал.
    - Ну, хорошо, - вздохнул Селивёрстов, поднимаясь из-за стола, за которым, опустив голову, сидел и терпеливо слушал. - Можно ведь сделать так, что штурман - как бы и не знал ничего. Всё зависит от тебя: о чём ты расскажешь, а о чём - умолчишь. Но ты-то сам - понимаешь, что тебя ждёт теперь? - Селивёрстов достал папиросу, хотел закурить, но вспомнив про запрет жены, пошёл и притворил дверь, ведущую в другую комнату. Чиркнул спичкой, прикурил - остро запахло серой и едким дымом - уставился на лётчика.
    - Другого выхода - для меня нет, - тихо сказал Русанов.
    - Эх, не знаешь ты жизни, Алексей, - опять вздохнул командир полка. - Стоял бы на потере сознания, ну - списали тебя. Да жить-то ведь - ещё можно с этим. А так - и в тюрьму можешь угодить, гарантии нет. Не всякая честность нынче к месту. Кому теперь от этого станет легче?
    - Не знаю...
    - Тебя - будут судить. Нас - начнут чернить на весь Советский Союз: дисциплины в таком-то полку нет, бардак. Ну, и пойдёт, сам знаешь, по какому сценарию. Да я - не о себе, не о своей шкуре! - махнул Селивёрстов рукой. - Тебя жалко: бессмысленно же! Вся твоя служба рухнет теперь под откос. А государству - один хрен...
    - Слышал уже.
    - От кого?
    - Какая разница... - Алексей тоже закурил.
    - Да-а, - задумчиво протянул полковник, поглаживая грудь сквозь майку. - Я считаю, что о женщине, к которой ты ездил и не высыпался из-за неё - лучше тебе вообще не говорить. Сказать только, что уставал последнее время, не высыпался, вот и всё. В это поверят: летал ты каждый день, и помногу, это знают все. Быт у тебя - холостой. Думаю, что за это - строго не будут судить. С каждым может случиться. А начнёшь про женщину - этого тебе не простят... Скажут, о государстве-то не подумал! Ну, и обвинят в преступлении... Улавливаешь разницу?
    - Спасибо, так и сделаю.
    - А твой штурман - тебя не выдаст?
    - Ему от этого - самому будет хуже.
    - Тоже верно, - заключил командир полка, снова вздыхая. Чувствуя, что лётчик своего решения уже не изменит, добавил: - Значит, мне теперь - коль ты признался - придётся завтра этому делу... официальный ход давать, так что не обижайся.
    - Я понимаю... Да и шёл-то я к вам - зачем? Один человек мне как-то сказал: "Кто правды боится, сам неправдой живёт".
    Селивёрстов протопал к буфету, достал рюмки, графин с водкой, в котором плавали жёлтые золотистые корочки, и они молча выпили. Дружно опять закадили.
    - Расстроил ты меня, - с грустью признался полковник. - Вижу ведь: парень ты - не балованный, честный. Но - пропадёшь. Потому - что сам себе готов могилу выкопать. За ошибку, не за подлость! А дерьмо - будет жить. Оно всегда на поверхности держится. Заметное, выдвигается везде. Ско-олько у нас дерьма, если бы ты зна-ал!..
    Алексей молчал.
    - Ладно, - закончил полковник. - Зайдёшь завтра в штаб, доложишь мне свою историю официально при начальнике штаба. Может - одумаешься ещё, за ночь-то?..
    Глядя Селивёрстову в глаза так, словно заглядывал в душу, Алексей предложил:
    - Что, если я - напишу вам обо всём в официальном рапорте? Не хочется перед всеми наизнанку выворачиваться. Зайдёт в кабинет ещё замполит...
    - Ну, что же, напиши, - одобрил Селивёрстов. - Так оно - со всех сторон - даже лучше: бумагу у нас любят - документ! А про девушку - помни: ни единого слова! Никому. Сразу подробностей захотят, привяжутся - народишко в штабе пакостный.
    На том расстались. Утром Алексей явился в штаб с официальным рапортом, но всё разыгралось не так, как он предполагал. Селивёрстов молчал и курил. Начальник штаба тоже понимал, что означал для Алексея его рапорт. Ругать, снимать запоздалую "стружку" - поздно, какой теперь в этом смысл? Пожалуй, он даже сочувствовал лётчику - чисто по-человечески. Но был при этом ещё один человек, который, казалось, совершенно не понимал ничего или не хотел понимать - подполковник Резник, замполит.
    - Да вы знаете, что вам за это полагается?! - кричал он.
    - Знаю, - тихо сказал Алексей.
    - Ни хрена вы, простите за выражение, не знаете! В войну - вас за такое расстреляли бы!
    - Товарищ подполковник, вы на каком фронте воевали? - неожиданно спросил Алексей. Он знал, "Поршень" не воевал, был политруком батальона в школе авиатехников. Естественно, замполит воспринял его вопрос, как оскорбительный намёк, и взвился:
    - Вас - это не касается! Речь сейчас идёт не обо мне! Вы - опозорили честь офицера, всю нашу армию!
    Алексею стало всё безразлично - так уже с ним бывало, и тогда он не выбирал слов.
    - Ну - хватит меня здесь позорить, - сказал он. - Вину я свою - не отрицаю. Вот рапорт. Принимайте меры, какие сочтёте необходимыми. А лекции об офицерской чести лично от вас - я не хочу слушать! Никого я не позорил и не собирался.
    - Вы как со мной!.. Нет, вы поглядите, товарищи, как он!..
    Мешая "Поршню" завершить свой цикл, Алексей не слушал:
    - Да, я виноват в том, что не выдержал - и уснул. За это - готов нести любую ответственность! Но...
    - Нет, вы - не чувствуете, и не чувствовали никогда - что такое ответственность! Если бы вы...
    Алексей опять перебил:
    - Скажите, чего вы ещё хотите от меня? Что вам нужно? Вы можете сказать?..
    - То есть, как это? Как это - что?! Товарищи, - обернулся Резник к Селивёрстову и Коровину, - вы слышите? Это же... это же просто наглость какая-то! Угробил самолёт, и ещё спрашивает!
    - Самолёт цел, - глухо проговорил Алексей.
    - А если бы разбился! - выкрикнул замполит зло. - Вы что`, не знаете, во сколько обходится государству реактивный самолёт?! Да и всё равно - затраты были: разве легко было вытаскивать его из болот?! Вертолёт грузовой пришлось посылать...
    Алексей побледнел.
    - Знаю. Но я - знаю и другое. Если бы я разбился, вы теперь - говорили бы моим старикам, каким я был хорошим...
    - Вот-вот, - не удержался и Селивёрстов, - произносили бы сейчас речи на могиле.
    Замполит обернулся к командиру полка, хотел что-то сказать, но не сказал. Всем стало неловко, воцарилось молчание.
    Селивёрстов, словно оправдываясь, пробормотал:
    - Чего теперь шуметь? Не воротишь. Надо докладывать вышестоящему командованию - оно и будет принимать меры. Что же, - продолжал он, сглаживая неловкость, - было бы лучше, если б лётчик, - кивнул в сторону Русанова, - не сказал нам правды?
    - Как это, если бы не сказал?! - не понимал Резник, словно ложь у людей была для него просто немыслимой.
    - Да так, - хмуро вставил своё слово начальник штаба, не глядя никому в глаза, а куда-то в окно. - Наврал бы, панте, что потерял сознание, вот те и всё. За это - его даже не наказал бы никто. А он, панте, всё-таки вот сознался. Выходит, не такой уж, панте, бесчестный.
    - Может, нам теперь - хвалить его? Или к ордену представить? - ехидно спросил замполит.
    - Никто этого не говорит, - буркнул командир полка. - Но и... - Он умолк.
    - Но ведь надо же... что-то делать, товарищи!..
    - Ну, ругай его, ругай! Легче будет? - Селивёрстов угрюмо уставился на своего замполита. - Не видишь, что ли: ему уже всё равно - ко всему готов.
    - Что же вы предлагаете? - обиделся Резник.
    - Я уже сказал, - начал раздражаться, обычно спокойный, Селивёрстов, - это дело - решать не нам. Как решит начальство, так и будет.
    - А мы что же? В стороне?
    - Да ты что, в самом деле?! - взорвался командир полка. - Крови, что ли, его хочешь? Чего ты хочешь-то, не пойму?!. Да и он тебя о том же спрашивает!
    - А я вот не понимаю - вас! - налился замполит злой краской. - Такое вопиющее нарушение, а вы...
    - Что я, что я?! По голове, что ли, его глажу? Да ведь и меня теперь не погладят! Ты-то - в стороне будешь...
    Комиссар молчал.
    - Выйди, Русанов, - тихо приказал начальник штаба Коровин.
    Когда дверь за Алексеем закрылась, Селивёрстов зло спросил замполита:
    - Чего ты хочешь, Леонид Григорич? Ну, скажи прямо! - Отвернувшись к окну, он договорил уже сам себе, словно всё ещё хотел убедиться в чём-то. - Его же наверняка судить теперь будут. Уволят из армии. Что ему сейчас наш крик, когда у него - душа кричит! Да и сознался ведь, сам сознался! А мог - и соврать...
    - Воспитывать надо, - упрямо не сдавался замполит.
    - Для чего? Если он - уже потерянный для нас человек! Для чего - воспитывать?
    - Чтобы другим неповадно было!
    - В назидание, значит? Так будет по армии приказ. Там этого назидания - для всех хватит! Не только для лётчиков.
    - Исключить надо из комсомола! - Комиссар смотрел смело, уверенный в своей непогрешимости и недосягаемости.
    - А ведь это - уже месть, панте, а не воспитание, - тихо сказал Коровин, опять не глядя ни на кого. - Чтоб и в гражданке, значит, парню не было хода. Чтоб искалечить, панте, человеку всю жизнь? За то, что сознался, сказал правду. А если бы это был твой сын?..
    - Не понимаю, при чём тут мой сын? - Замполит побледнел.
    Селивёрстов, садясь на стул, поддержал Коровина:
    - Тебя - тоже, однако, понять трудно. Уязвлённое самолюбие тебе, получается, дороже интересов государства, не говоря уже о судьбе человека. Ну, скажи, какая польза для Советской Армии потерять этого опытного лётчика не за понюх табаку? Учили столько лет... - И тоже не смотрел больше на своего комиссара - не хотел.
    На этом совещание закончилось.
    Потом делом Русанова занимались в штабе дивизии. Вызывали, опять кричали и корили, и он уже привык к этому и молчал, и хотел только одного: скорее бы всё это кончилось.
    Но оно не кончалось. Дивизионное начальство, накрученное "Поршнем", не решилось на самостоятельные меры и отослало "материалы" в штаб Воздушной Армии, в Петрозаводск - пусть там сами решают, что делать?..
    От полётов Русанова давно отстранили, от занимаемой должности командира звена - тоже. Болтался он в полку без дела, и начальник штаба, добряк Коровин, решил, пока суд да дело, всё по-своему, как подсказывал ему многолетний опыт:
    - Ты - вот что, Русанов, - вызвал он лётчика к себе в кабинет. - Поезжай-ка, панте, в очередной отпуск. Чего здесь нервы мотать? Дело это - ещё долго протянется. Так что, панте, езжай и отдохни напоследок. Пока есть возможность...
    - Спасибо, - тихо сказал Алексей, опустив голову.
    - Чего там, - махнул Коровин, - езжай. Ступай в строевой отдел и оформляйся. Скажешь, я приказал, ты теперь мне подчинён.
    Так нежданно-негаданно оказался Русанов в отпуске. А когда дело дошло до оформления проездных документов - на какой адрес выписывать - Алексею вдруг пришла мысль отыскать Таню. Поедет в Жданов, к её матери, объяснит, что для её дочери - он не просто какой-то знакомый, а фактически муж. Нужно, мол, лишь зарегистрировать брак. Вот она и даст ему адрес Тани. Остальное - вопрос дней...
    От радости и охватившей душу надежды, так необходимой ему в эти дни, Алексей, словно выпущенный из клетки, был готов свернуть горы. Господи, несколько дней, и любимая женщина будет рядом! От этих мыслей хотелось лететь, и он звонко выкрикнул:
    - Товарищ капитан, выписывайте железнодорожное требование на город Жданов! А конечный пункт отпуска - Калининское, Фрунзенской области! К родителям, свадьбу играть!..
    Пока начстрой, улыбаясь, выписывал новому штабнику документы, Алексей поморщился от неожиданной мысли: "Но там же эта девочка... Ниночка! Ей, наверное, неприятно будет, что я приеду с невестой?.. Ну, да что уж теперь: я ведь ей ничем не обязан. Переживёт..."


    В Москве Алексею нужно было пересаживаться на поезд "Москва-Николаев", который уходил из Москвы поздним вечером, чуть ли не в полночь, и он, чтобы скоротать время, решил навестить своего случайного знакомого, обретённого им в Москве. Вовочки Попенко в своей части уже не было, ждать поезда целый день и почти целую ночь одному скучно, вот Алексей и махнул в редакцию газеты "Красный Флот", где должен был находиться Порфирьев. К счастью, тот оказался на месте, а ещё к большему счастью, тоже собирался ехать и тоже с Курского вокзала. Через пару часов они уже сидели в вокзальном ресторане. Чтобы не рассказывать о себе и не бередить душу, Алексей спросил:
    - Ну, что у вас тут произошло? Почему это "Кукурузник" решился на разоблачение "великого друга и учителя всех народов"?
    Порфирьев расцвёл в улыбке:
    - А ты - что, ничего разве не знаешь?
    - Откуда мне?.. - Алексей пожал плечами. - Я же - с севера... А что такое?
    - Да там же у них, в Кремле, началась самая настоящая "подковёрная" борьба! Раскололись на 2 лагеря: группу во главе с Молотовым и группу во главе с Никитой. Ты думаешь, почему Никита внёс предложение от цека поставить председателем Совмина Булганина вместо Маленкова? А Жукова - на место Булганина.
    - Так это же ещё в прошлом году было!
    - Ну и что? Это свидетельствует лишь о дальновидности Никиты. Булганин - его давний сообщник и чуть ли не лучший друг. И Жуков - тоже будет теперь его человеком. Это ведь - не только крупный авторитет и прославленный маршал. За ним - армия! Военная сила.
    - А в чём у них там разногласия? - спросил Алексей. - Из-за чего грызутся?
    - Как это из-за чего? Из-за амбиций, власти! Молотов - считает себя умнее, государственным деятелем. А Никиту - мужиком неотёсанным, к тому же, безграмотным.
    - Сам-то ты - как считаешь? Кто из них... достойнее, что ли?
    - Да хрен их знает, - рассмеялся Порфирьев, наливая в рюмки. - По-моему - оба интриганы. Только первый - культурнее, а другой - хитрее. Но выучка у них одна - сталинская.
    - И кто же победит, по-твоему?
    - По-моему, Никита. Да он, по сути, уже победил!
    - Как это?..
    - А вот как. Молотов - хотел разоблачить на прошедшем съезде самого Никиту - все эти его "кукурузные" и "целинные" дела. Особенно - за урон государству, нанесённый освоением целины. Ни элеваторов для зерна не настроили, ни дорог для вывоза - всё ведь погибло. И люди там не держатся - нет жилья, нет больниц. Есть только одна Никиткина дурь и так называемый волюнтаризм.
    - А почему же не разоблачил, если собирался?
    - В том-то и дело, что Никита опередил его - словно опытный стрелочник на железной дороге - переводом стрелки на другую тему: на разоблачение "культа личности Сталина". И вся критика пошла по другой дороге и на другую цель. Вместо себя - он им подбросил Сталина. И тут уж всем стало не до Никиты! Читал, что поднялось после его выступления? Да ещё "Закрытое письмо"!.. Вот этот... не побоюсь - прямо-таки гениальный ход Никиты на политической доске - и спас его от крушения.
    - И что же дальше?
    - Опять подковёрная борьба: кто - кого. Кто победит, тот и объявит побеждённого "английским шпионом" или "уклонистом" в партии, как это любил делать Сталин.
    - Ну, и кто же победит на этот раз?
    - Думаю, что победит тот, чью сторону выберет себе Жуков.
    - Значит, опять Хрущёв, что ли?
    - Наверное, так. Молотов - силён был во внешней политике, а не во внутренней.
    Разговор Алексею понравился тем, что был для него интересным после рутинной жизни в гарнизоне, а главное, многое прояснил в расстановке враждующих в государстве сил. Сам же Порфирьев - показался настолько умным человеком, что он рассказал ему о своей беде.
    - Да, невесёлая история! - горестно заключил Порфирьев. - Не знаю, что тебе и посоветовать...
    - Ну, а сам-то - как? Не женился?
    - Нет пока. Да и не собираюсь. Редакцию нашу - хотят закрыть... Наверное, уеду работать в Днепропетровск. Там живёт и работает мой фронтовой товарищ. Пишет, что в их научно-исследовательском Трубном институте, который вернулся в город с Урала, требуется главный редактор, хорошо знающий русский язык и знакомый с техникой. Рекомендовал им меня - я ведь в Ленинграде учился до войны, в "Дзержинке".
    - Военно-морское училище, что ли?
    - Только не командное, а техническое. На факультете паросиловых установок.
    - Значит, ждёшь вызова, что ли?
    - Да нет, сам хочу заявиться туда завтра. По дороге в Севастополь, куда мне выписали по моей просьбе командировку, пока ещё есть возможность. На месте всё и узнаю...


    На месте всё узнал и Русанов, прибыв на своём поезде сначала в Николаев, а потом уже, на местном пароходике, в Жданов. Не предполагал он лишь одного, что такая встреча с матерью Татьяны не могла ему присниться даже в кошмарном сне. Своим чистосердечным рассказом он вызвал у предполагаемой тёщи не радость от возможности породниться с ним, а непонятный страх, похожий на ужас. И пришлось переживать не далёкой от него девочке Ниночке, робкой и неопытной, а ему самому, казалось бы, опытному и уже зрелому офицеру. Людмила Алексеевна, которую он специально поджидал возле школы и увёл в близлежащее кафе, чтобы поговорить обо всём без присутствия "Психа", о котором был наслышан от Татьяны, наотрез отказалась дать ему адрес дочери.
    - Вы что-о?! У неё же там теперь - жених, она собирается замуж!.. А у вас - сами говорите - ещё может быть суд впереди!
    - Ну и что? - не понимал он её. - Ну, демобилизуют... Устроюсь лётчиком в ГВФ. Она же - за этого "жениха"... не знаю, откуда он успел взяться и где?! - не по любви, а с отчаянья! Она думает, что я погиб, как вы этого не понимаете?!.
    Людмила Алексеевна всё понимала - и про настоящую любовь, и про то, что дочь идёт замуж без любви, хотя ещё есть надежда, что передумает, но всё равно она не хотела, чтобы Татьяна пошла и за Русанова, несмотря на то, что внешне он ей понравился и своей искренностью, и улыбкой. Она боялась другого: судьбы, рокового сна, который ей когда-то приснился и... шаг за шагом, похоже, сбывался во всём. Мистика? Может быть. Но именно Русанов с его обаянием и его редчайшим случаем в воздухе (даже трудно поверить, чтобы на его месте можно было уцелеть), казался ей тем "опасным человеком", за которого Татьяне никак нельзя выходить замуж. Людмила Алексеевна уверилась в том, что если уж судьба наметила его себе в жертву, то всё равно достанет. То есть, покарает за что-то либо его самого, либо убьёт Татьяну. Стало быть, вот этого, её второго замужества, и нужно сейчас избежать. А там видно будет, что делать дальше... Может, не надо ей идти и за какого-то Павлика Аршинова. С её красотой можно прожить и без замужества. Что толку, что вышла вот замуж вторично сама? Одни только неприятности. А жила бы одна, может, всё сложилось бы как-то лучше и счастливее.
    - Да ведь я всё равно найду её адрес! - уговаривал Алексей. - Пойду на вашу почту и попрошу прислать мне её обратный адрес...
    Людмила даже усмехнулась его наивности:
    - Хорошо, что сказали. Я - тоже схожу. И предупрежу: что вы - шантажист...
    - Людмила Алексеевна, а вы - что, не понимаете, что делаете свою дочь несчастной? Ведь мы же - любим друг друга, любим!..
    - Да всё я понимаю не хуже вас! - побледнела Людмила Алексеевна, растроганная его печалью и болью в голосе. - Только ведь и вы - не всё знаете!
    - Чего же я не знаю?!
    - Я не могу вам этого сказать.
    - А может, вам просто нечего сказать? - Он уставился на неё внимательными несчастными глазами. Добавил обиженно: - Либо - я вам не по душе, и вы...
    Ей стало его жаль, да и чувствовала: дочь полюбила именно такого парня, который, будь всё иначе, возможно, создан для Татьяны. И она уступила:
    - Ну, хорошо, Алёша, давайте поступим тогда так... Поезжайте домой и отдыхайте. Я за это время обо всём сообщу дочери. И пусть Таня решает сама. Согласны?.. - Она поднялась.
    - Конечно же! - просиял он, тоже вставая, и порывисто поцеловал её в щёку. - Да она - сама, сама примчится ко мне в Мончегорск! Дорогу, тем более, знает...
    - Вот и договорились. Желаю вам, Алёша, всего хорошего! - Людмила Алексеевна тоже поцеловала его, сначала обняв и печально прижавшись к нему. А уходя, расплакалась на дороге, повторяя про себя: "Ну, в точности всё повторяется, как у меня! Только у нас - Володя считал, что Я погибла, а теперь Танечка думает, что погиб этот симпатичный парень. Значит, и у них не будет добра. Значит, не надо мне ей писать ничего! Получится, буду только способствовать несчастью: приедет в Мончегорск, поженятся, а его - в тюрьму!.. Я же это всем сердцем чувствую..."


    Чтобы побыстрее добраться до Киргизии, Алексей выехал из Жданова на местном автобусе в областной центр Сталино, где имелся аэродром, и всю трёхчасовую дорогу был спокоен. Лишь поднявшись в воздух и привычно почувствовав себя лётчиком и опытным человеком, вспомнил, думая о матери Татьяны, что уже видел её однажды в купе вагона, где она рассказывала какой-то старушке свою жизнь. И вдруг понял, что она его обманула, солгала, чтобы отделаться от него - ничего она дочери о нём не сообщит, не напишет. Впрочем, как не напишет и ему самому, хотя и оставил ей не только свой адрес, но и адрес родителей, на тот случай, если его будут судить и уволят из армии.
    "Эх, шляпа я, шляпа! - стал ругать он себя. - Ну, зачем сказал ей, что возможен и суд! Какая же мать обрадуется такой перспективе?.. И зная, что Таня меня уже оплакала и всё пережила, не станет её даже тревожить, чтобы не причинить ей новую боль. Вот уж дурак-то, ну, прямо, законченный! Как я найду теперь Таню, где? Ни одной зацепки не выведал, доверчивый олух! А ведь мог узнать и фамилию соседей Людмилы Алексеевны, и номер квартиры, имена, чтобы написать им и попросить выяснить, где находится Таня. Очень "полезно" съездил!.. Но почему, почему она так против меня настроена? И почему всё же заплакала, когда уходила? Может, это не она против, а кто-то другой, её "Псих", например? Или какие-то обстоятельства... Ничего не понять теперь!.."
    Ответов на вопросы не было, сколько ни ломал себе голову до самого Фрунзе. Была лишь чёрная тоска в душе и опустошённость. Поэтому, когда уже добрался из Фрунзе домой и переступил порог отчего дома, то не мог даже скрыть своего состояния, несмотря на проявленную вслух "заинтересованность":
    - А где же ваша прелестная Ниночка? Что-то не вижу её вещей...
    - Переехала в общежитие, - ответила мать. - Освободилось одно место... Я её уговаривала остаться - денег ведь не брали с неё - но она ответила, что "жить в коллективе" ей веселее.
    Отец добавил:
    - Она тут даже плакала вместе с нами, когда ты у нас "временно" пропал. Так что мы для неё - не очень-то весёлый коллектив.
    Мать остановила отца:
    - Да ладно тебе девичьи-то слёзы вспоминать! Ты вон - посмотри лучше на сына!.. - Дрожа губами, она всхлипнула: - Алёшенька, не томи: что случилось?!
    Пришлось Алексею рассказать обо всём и дома. А так как родители уже пережили самое страшное, его мнимую гибель, то о предстоящем суде говорить было гораздо легче - всё-таки живым стоял перед ними, так что любая плохая новость - теперь пустяк в сравнении с недавним ужасом. Тем не менее, мать всё равно расплакалась, а отец сначала выкурил папиросу и только после этого вроде бы спокойно спросил:
    - И чем же это всё может закончиться? Ты узнавал у юристов?
    - Если начальство дивизии, в которой служу, возьмёт мою сторону, могут понизить в должности и оставить служить. Второй вариант - разжаловать до старшего лейтенанта и демобилизовать из рядов... Ну, и третий... - Алексей вздохнул и умолк.
    - Тюрьма, что ли? - твёрдо спросил отец.
    - Да.
    - На сколько?
    - До трёх лет. - Алексей опустил голову и закурил тоже.
    - Ну вот, мать, - улыбнулся Иван Григорьевич, - твоим переживаниям, что сын - лётчик, может разбиться - конец. Отсидит пару лет - время пролетит быстро, по себе знаю - и вернётся к нам живым и невредимым! Насовсем! За это давайте и выпьем сейчас.
    По неожиданно сменившемуся настроению отца, а затем и матери Алексей понял, самое страшное - позади: родители устояли. Устоит теперь и он: такой камень с души сняли. А когда после рюмки увидел и повеселевшие глаза стариков, понял и другое, насколько велик умом и духом русский человек. Коровин, например, сразу сообразил, что нужно отправить Алексея в отпуск. Отец - нашёл для матери (а стало быть, и для него, Лёшки) самое убедительное утешение: вернётся домой насовсем! Тюрьма - ещё не конец света.
    Иван Григорьевич стал рассказывать, как сидел когда-то, какие страшные были времена. А сейчас...
    - Ничего этого нет! - заключил он. - Вернёшься, Алёшка, домой, и тогда будем думать, что делать дальше, раз уж нашей армии не нужны такие офицеры... такие лётчики... - поправился он, - как ты. Не пропадём! Руки, ноги - есть, голова на плечах - тоже не тыква, проживё-о-м!..
    Алексей повеселел. Всё правильно, жизнь - продолжается. И словно в подтверждение этой мысли, в доме появилась девочка Ниночка, разрумянившаяся от быстрой ходьбы, похорошевшая за год - действительно, олицетворение вечно молодой и продолжающейся жизни. Ей так все обрадовались, так она кстати появилась, что предстоящая Русановым беда стала казаться ещё меньше и незначительнее.
    - О, кто к нам пожаловал! - радостно воскликнул Иван Григорьевич, поднимаясь из-за стола и улыбаясь.
    Мария Никитична тут же расцеловала девчонку и стала усаживать за стол. Алексей поднялся тоже и стоял, не зная, как вести себя. Выручила сама Ниночка. Подбежала к нему и, обняв за шею, просияла:
    - Ой, Алёша! Спаслись!.. Как я рада за тётю Марусю и Ивана Григорьевича...
    - А за меня?.. - спросил Алексей, улыбаясь.
    - Ну, это - само собой, и за вас, конечно! - Ниночка осмелела и, чмокнув Алексея в щёку, жарко покраснела.
    Мария Никитична выручила её тоже:
    - Спасибо, Ниночка, что пришла! Идём мыть руки... - И повела юную красавицу в кухню, спрашивая на ходу: - От кого же ты узнала?..
    - Преподаватель физики сказал. Он же ваш сосед!..
    Когда Мария Никитична с гостьей вышла, Иван Григорьевич сказал:
    - У Ниночки 3 года назад бандиты убили отца. В Канте, он там таксистом работал. Сели к нему пьяные, приказали ехать за город и там убили. А выручки-то взяли - 12 рублей всего! За 12 рублей - убить че-ло-века!..
    - Откуда это известно? - спросил Алексей, думая о несчастье девочки.
    - Так поймали же их! Сами сознались, что у шофёра оказалось всего 12 рублей. Он им говорил об этом, а они - не поверили...
    - А если бы у него была 1000, что это меняет?..
    - Да ничего, конечно. Я просто к слову... Но ты её, - Иван Григорьевич кивнул вслед ушедшим, - не расспрашивай об этом, не береди...
    - Что же я, не понимаю, что ли?! - обиделся Алексей.
    Ниночка вернулась к столу успокоенной, села напротив и с удивлением рассматривала его. Не выдержав, спросила:
    - Как же вам удалось уцелеть, Алёша?
    Алексей принялся рассказывать ей про посадку на торф, тундру, о геологах. Глаза у Ниночки, слушавшей рассказ, то загадочно туманились, то восхищённо блестели. Ела она плохо, хотя и выпила рюмку вина, которым угостила её Мария Никитична. А когда Иван Григорьевич настроил гитару и попросил Алексея спеть ему любимый его романс "Гори-гори, моя звезда", и Алексей запел, Ниночка смотрела на него уже влюблёно. Она и не предполагала, что у Алексея такой сочный баритон и что поёт он, как "настоящий артист".
    Видимо, Мария Никитична тоже заметила, что девочка может влюбиться в сына, и, когда он выходил покурить, подошла к нему.
    - Алёша, хочу тебя предупредить, если ты посмеешь обидеть Ниночку, я не посмотрю на то, что ты - мой сын!.. Она - сиротка...
    - Мам, ну, что ты?! С чего взяла...
    - С того! Смотри, как у неё глаза-то замаслились да затуманились!..
    - А при чём тут я?
    - При том!..
    Алексей погас:
    - Мам, мне сейчас - не до неё. Я - другую люблю. А она там - замуж собралась...
    - О, Господи!.. Прости меня, сыночек, ведь я об этом не знала. Бедный ты мой, бедный! Сколько же на тебя сразу всего выпало!..
    И пришлось Алексею успокаивать её, гладить. А подействовало совсем другое средство:
    - Мам! Спасибо тебе, что научила меня в детстве молитве "Отче наш". В тундре - она мне помогла...
    Мать была верующей, ни на какие лекции атеистов не поддавалась и ходила в церковь даже в самые лютые для религиозных людей времена. Услышав от сына такое признание, она так обрадовалась, так просияла, что перестала бояться и предстоящего сыну тяжкого испытания:
    - Я тебе, сынок, ещё одну дам. Ты - зашей её себе в одежду, если посадят в тюрьму. Уж с этой молитвой - ты нигде не пропадёшь: ни в огне полыхающем не сгоришь, ни в холодной воде не утонешь! Ты же у нас - крещённый...
    - Спасибо, мамочка.
    - И тебе спасибо, сынок. Теперь - я буду спокойна за тебя. Идём, - произнесла она повеселевшим голосом, - а то неудобно: там же Ниночка!.. Ты - её только до общежития проводи, но - не целуй, не растравливай. Ладно?
    - Хорошо, мам, не буду. Зачем девочке голову морочить, верно?
    - Ах, кабы не эти твои "новости"!.. Да о лучшей невестке для себя - я и не мечтала бы... Жалко, что не судьба.


    Уехал Алексей в свою часть за 3 дня до намеченного срока - чтобы не "застрять" в сердце Ниночки, которая стала приходить в гости регулярно. Глядя на её опечаленное лицо, он тоже всё чаще и чаще печалился, думая о Тане, о том, как её найти. Иногда Ниночка вызывала у него воспоминания о другой девочке - Машеньке, перед которой ощущал себя виноватым. "Зачем же теперь новая жертва?" - рассуждал он, переводя взгляд на обмирающую Ниночку.
    В Москве у Алексея появилось какое-то недоброе предчувствие. Но он его связывал с предстоящим судом: "Наверное, произойдёт всё-таки этот вариант - третий..."
    А удар судьба ему нанесла, откуда не ждал: погнала его из Москвы в Лужки. Ну, так захотелось повидаться с Машенькой и попросить у неё прощения, что не было сил остановить себя - будто сама эта Машенька звала его туда. Приехал, а дом Машеньки забит двумя досками на дверях - крест-накрест. Где же Василиса Кирилловна? Неужто померла?..
    Бросился к соседней избе. Вот там и шибанула его страшным ответом хозяйка:
    - Померла-а... Сначала дочка Василисы, а вскорости и она сама - от горя.
    - А что же с Машей-то произошло? - растерянно спрашивал Алексей. - Ведь молодая же!
    - Помирают и молодые... - последовал со вздохом ответ. - Вона, скоко болезней развелося на свете!.. Марью - повалила скоротечная чахотка.
    - Давно?
    - В прошлом году. Весной. Чахоточны - завсегда весной помирають.
    - А что же муж? Разве нельзя было вылечить? Ведь туберкулёз теперь - не смертелен...
    - Дак ить Марья-то - ушла от ево, не стала с ым жить. И лечиться, навроде как, не хотела. Всё пластинку - романсом называтца - приносила ко мне слушать. Привезла иё из города, а свово патефона-то - нету. Вот и приносила ко мне. Накрутит пружину, и слушат, слушат... О чём думала, одному Богу известно, да Василисе. Но Василиса тоже не признавалася.
    - А где теперь эта пластинка?
    - Да у меня осталася.
    - А можно посмотреть?
    - Можно и послушать, чего же. Патефон справный.
    Вошли в дом. Пока хозяйка протирала от пыли патефон и искала пластинку, Алексей, чтобы не молчать, спросил:
    - А вы - не помните меня?..
    - Почему же не помнить, помню. Лексеем Иванычем вас звать. Всё помню.
    Заиграла музыка, и густой красивый голос певицы тоскливо запел:

    Не уходи, побудь со мною,
    Пылает страсть в моей груди,
    Восторг любви нас ждёт с тобою,
    Не уходи, не уходи!..

    Горло Алексея перехватил удушающий спазм, скулы свело, как когда-то во время штопора, а кожа на лице стала "гусиной". Не в силах говорить, он молчал, думая о том, что если бы он приехал в Лужки на 2 года раньше, Машеньку, вероятно, ещё можно было вылечить, и она уже ушла от Еремеева.
    "А когда я сбивал американский шар, она, видимо, умирала... Я тогда ещё не знал Таню".
    Потом хозяйка водила его на небольшое кладбище за деревней. Подвела к могилам Машеньки и Василисы. Поразили даты на табличках: 
    "Мария Филипповна
Еремеева
(1934-1954)"

    "Василиса Кирилловна
Кузнецова
(1910-1954)"

    Дочь прожила 20 лет, мать - 44 года. "Разве это возраст? - подумал Алексей. - А Машенька-то, выходит, официально и не развелась, если похоронили её под фамилией мужа. Значит, ушла от него просто так, без документов..."
    И опять в чистом воздухе летела золотистая июньская паутинка, где-то перекликались пасущиеся в камышах, невидимые журавли, кладбище казалось сиротливым и заброшенным, кресты на нём подгнили и покосились, холмики, размытые дождями, просели - ни фотографий нигде, ни свежих цветов. Где уж помнить русской деревне об умерших, когда забыта всеми при жизни. А вот Машеньку забыть невозможно, думал Алексей, глядя на излучину Оки вдали и паром внизу. Главный перевозчик на тот свет здесь не мифологический Харон, а "родная партия", в которую Алексей не хотел вступать.
    Машеньку Алексею было жаль до крика, застрявшего навсегда в его сжавшейся от боли душе. С этой болью и вернулся он в часть - изменившийся, непохожий на прежнего.
    ----------------------
    Ссылки:
    1. СПУ - самолётное переговорное устройство Назад

    Продолжение см. во "Взлётная полоса",ч3."Красная паутина" 3/3
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 31/01/2019. 246k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.