Сотников Борис Иванович
Взлётная полоса,ч4.Мёртвая петля, 2/4

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Размещен: 31/05/2019, изменен: 31/05/2019. 347k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
    []
    7

    И теперь тоже была полночь и светила луна. Алексей в ожидании гебистов пил вино в темноте. Подошёл к окну покурить. С третьего этажа хорошо виделись и улица, и трамвайные рельсы, поблескивающие под луной, и появившийся со стороны "Серого Дома" рослый плечистый "топтун" в штатском: его выдавала военная выправка под осенним плащом. Следя за приближением "топтуна", Алексей похолодел: "Неужто ко мне?.."
    Напротив дома, в котором жил Алексей, "топтун" остановился, немного постоял и начал медленно прогуливаться - туда, сюда, туда, сюда, поглядывая на часы на руке, которую поднимал к лунному свету.
    "Значит, вот-вот явятся... А этот дежурит на случай, если я вдруг надумаю уйти из дома. Тогда он пойдёт за мною "хвостом". Может, выйти и проверить? А зачем? Что это даст, если я не собираюсь в бега".
    Ещё раз взглянув на "топтуна", потом на блестевшие от лунного света рельсы, Алексей вспомнил своё последнее расставание с "Вовочкой" и с тоскою подумал: "Кажется, Вовочка был прав: моя дорога уже привела меня снова в тюрьму. А он поедет на своём партбилете дальше - в коммунистический рай, обнесённый колючей проволокой".
    На душе сделалось так тоскливо, что вернулся к столу и налил вина ещё. А когда выпил и в груди стало опять жарко, вспомнил, как отыскала его здесь, в Днепропетровске, неугомонная Галка...
    В тот день Алексей долго просидел в типографии, выписывая из графиков факты лишних перевёрсток брошюр, фамилии редакторов и размеры штрафов, которые будут выставлены издательству типографией. Понимая, что нужно проводить неприятное собрание с бракоделами, разоблачать их, словно он следователь, а они преступники, Алексей возвращался в издательство с тяжёлым чувством, глядя себе под ноги и не замечая вокруг ни людей с поднятыми воротниками, ни мокрого снега, летящего прямо в глаза. Ощущал лишь упругий встречный ветер. И вдруг кто-то повис на нём, обдав духами и знакомым, но забытым голосом:
    - Лё-ше-нька-а, здравствуй!..
    Не успел опомниться, но узнал: "Галка Зимина! Откуда она тут?", как она уже целовала его в губы, в мокрые холодные щёки. "Но почему мокрые?!." - удивился он и только после этого понял: Галка плакала. Отпуская его, испуганно спросила:
    - Ты не рад мне? - встревожилась она, не увидев на его лице прежней улыбки.
    - Ну почему не рад, рад, - заулыбался он, приходя в себя от неожиданности. Всё-таки Галка была ему не чужой, да и симпатичной женщиной. И он обрадовано поинтересовался: - Ты как здесь оказалась? Надолго?
    - Насовсем! - просияла она.
    - Как насовсем?!. - удивился он.
    - Да вот так, Лёшенька. Саша давно уже чувствовал, что я холодна к нему... Ой, давай зайдём в кафе, что ли? Или куда-нибудь ещё. И я всё тебе расскажу в тепле. А то и снег, и ветер, холодно мне...
    Он согласился:
    - Пошли в ресторан. Я не обедал ещё сегодня. А после работы мне надо в университет на лекции.
    Идя с ним рядом и, видимо, не смея прижаться к нему "под руку", Галка с интересом и удивлением спросила:
    - Ты что, учишься?
    - Да, на первом курсе филфака. На вечернем отделении. А что?
    - Ничего, всё правильно. Будущему писателю надо быть образованным человеком!
    - Погоди, - остановился Алексей, разглядывая её похудевшее лицо, пальто, висевшее на ней, как на палке, меховую шапку, воротник. - Ты мне так и не договорила, что у вас произошло с Сашкой?
    - Обыкновенная история, Лёшенька, как в романе Гончарова. Оставил меня твой Сашка.
    - Как оставил? Он же тебя любил!
    - Но... почувствовал, что не люблю я. Да ещё "Поршень" неожиданно вмешался в его судьбу - демобилизовал Сашу вместо штурмана звена Пашкова из первой эскадрильи. Помнишь такого?
    - Ещё бы не помнить! Подхалимом был у начальства.
    - Таким и остался. Это произошло вскоре после твоего отъезда. Говорят, сделал богатый подарок "Поршню", и тот уволил не Пашкова, а Сашу...
    - Какие же мотивы? Сашка совсем тюфяк, что ли?! Не мог постоять за себя, пойти к Селивёрстову?
    - Селивёрстова как раз не было - уехал "списываться" в госпиталь. А Сашка пил последнее время. Вот тебе и мотив на увольнение. В ожидании приказа на демобилизацию запил по-настоящему и развёлся со мной. - Галка всхлипнула. - Куда мне было деваться? До Москвы доехали, правда, вместе. А дальше - он в Челябинск, к родителям, а я - в Днепродзержинск, к своим.
    Алексею стало жаль Галку - чувствовал и собственную вину перед нею - шёл молча до самой "Астории". А когда привёл в ресторан и стал помогать ей раздеваться, ласково утешил:
    - Ладно, не переживай. Ты - женщина ещё молодая, симпатичная, всё образуется у тебя! Вот за это давай и выпьем сейчас, а?..
    - Давай, - радостно согласилась Галка, блеснув тёмными восточными глазами.
    Когда сели за столик и официантка принесла заказ, Галка, поднимая рюмку, произнесла:
    - За нашу встречу!
    Поняв, куда она клонит, Алексей шутливо запротестовал:
    - Э, нет, Галочка! - И уже серьёзно добавил: - Я ведь не собираюсь жениться на тебе и говорил об этом не раз. Так что, если ты...
    - Ой, Лёшенька, ну зачем ты сразу так? - погасла Галка, чуть не заплакав опять. - Я же на это никогда и не рассчитывала. Просто захотелось тебя увидеть... Случайно узнала, что ты в типографии по улице Серова, вот и поджидала, когда появишься.
    - Как это случайно? У кого?
    - Сначала я узнала в "Горсправке" твой адрес и домашний телефон, - принялась она рассказывать. - Ответила какая-то девочка... не то племянница, не то ещё какая-то родственница: "Дядя Лёша работает в книжном издательстве". И дала адрес. Я - туда... Узнала там, в какой комнате ты трудишься, затем попала в корректорскую. А там шёл разговор о том, что одна из корректорш увольняется. Я сразу к директору, и он согласился взять меня с испытательным сроком. По образованию я филолог. Так что и на работу успела устроиться, пока ты был в типографии.
    - Так ты вместо Зины, что ли?
    - Да, вместо Зины Авдеенко. Не хочу скрывать: я по-прежнему люблю тебя, но ты не тревожься: навязываться я не собираюсь.
    - Извини, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть!
    - Не обижайся и ты, что устроилась сюда. Всё произошло совершенно случайно! Девочки в корректорской встретили меня хорошо. А молодой редактор Левчук, по-моему, даже влюбился в меня.
    - Да ну-у?!. С первого взгляда, что ли?
    - А что, думаешь, так не бывает? Но женщины в этом не ошибаются: мы это сразу чувствуем! Он прямо обалдел, это же видно! Поэтому, давай заключим уговор: мы с тобой - когда войдёшь к нам в корректорскую - не знакомы. Понял?
    - Нет. Почему не знакомы?
    - Ну... пока не знакомы. Зачем этому парню - да и всем остальным - знать о наших с тобою отношениях? - На него смотрели уже повеселевшие, лукавые Галкины "смородины". Но тут же её веселье погасло, она печально спросила: - У тебя здесь уже кто-то есть? А может, собираешься жениться? Повторяю: мешать не хочу.
    - Да нет у меня никого! - Он был ей рад в ту минуту, добавил: - А об "отношениях" я и без напоминаний не рассказал бы никому: не в моих правилах. Значит, сделаем вид, что не знакомы. Только сама не забудь потом об уговоре.
    - Не забуду! - пообещала Галка. И уже с лёгким сердцем выпила. Закусывая, спросила: - А что представляет из себя этот Василий Левчук?
    - К сожалению, придётся тебя огорчить: во-первых, он моложе тебя лет на 5. А, во-вторых, он, какой-то угрюмый.
    - Меня это не огорчает. Просто приятно, когда тебя хоть кто-нибудь да любит. А что же не женился до сих пор ты? - спросила она почему-то с опаской и уставилась, ожидая ответа. А ему - хоть и не нужна 100 лет такая настырная - стало тоже приятно: "Всё-таки приехала, отыскала! И ещё будет ради меня мотаться каждый день на работу на электричках аж из Днепродзержинска. А это - не сахар. И главное - без ответной любви".
    Алексей понимал, жениться - ему не с руки по многим причинам. Во-первых, кроме Тани, он никого не любит так, чтобы решиться на пожизненное супружество. Во-вторых, она стала чужой, и он не знает даже, где она живёт. В-третьих, нет собственной квартиры, нет законченного образования, и так далее и тому подобное: то есть, ни кола, ни двора, ни перспектив на обеспеченное будущее семьи. К тому же не молод уже, чтобы жениться на девочке, а на "БэУ" не хочется. Избалована холостяцкими привычками и психология: эгоизм стал доминирующим свойством натуры. Всё у него идёт по народной примете: "В 20 лет ума нет - и не будет. В 30 лет жены нет - и не будет. В 40 лет денег нет - и не будет". В общем, закоренелый холостяк. Из-за отсутствия уверенности у мужчин в стабильности существующих порядков круг холостяков всё расширяется. Сегодня жить можно, а завтра изменятся цены на всё, и поглотят сплошные проблемы и трудности. Почему не женятся Кротов, Быков, Вовочка?
    Отрываясь от воспоминаний, Алексей подумал: "Хорошо ещё, что не знал тогда о негласном надзоре! Если бы знал, вообще никаких планов не строил бы. Какая уж там женитьба, если в любую ночь могут увезти в тюрьму!"
    "Топтун" за окном всё ещё ходил, и Алексей вновь возвратился мыслями в ресторан, в котором обедал с Галкой. К тому времени он уже научился определять тип женщин. Это пригодилось ему потом в создании литературных портретов. Чаще всего встречались женщины, либо брошенные мужьями, либо разлюбившие мужей, но скованные семейными цепями: дети, квартира, обязанности. Как собаки, желающие любви и свободы, но удерживаемые ошейником. Обычно у них скорбные умные глаза, как у Галки. Либо опущенные от тяжело навалившейся жизни плечи. Если ещё прибавить к ним тип женщины, у которой нет в душе ни горя, ни счастья, но ещё нет и полной опустошённости или отчаяния - этакие "середнячки равнодушия" - то оставшуюся часть женщин можно причислить (за вычетом незамужней молодёжи) к относительно счастливым и спокойным. У них иногда ещё блуждает улыбка на губах, и глаза повеселее. Но таких всё-таки мало среди ровесниц Алексея - процентов 10, не больше. А это означало, что для большинства населения жизнь проходит в заботах и отсутствии счастья. А для Алексея - в риске жениться неудачно. Так стоит ли рисковать?.. Каждый день он видел равнодушие, трагедии, терпение, изредка счастье с блеском в глазах, но - завтра горделивая осанка может измениться в опущенные плечи. Даже в старушках Алексей научился угадывать бывших "монахинь" по образу жизни или развратниц с козлиными глазами, ставшими сущностью их души. У "монахинь" были ужаты губы, в уголках которых образовались складки скорби, а в груди тихо дотлевали прогоревшие, без пламени, угли, покрывшие душу серым пеплом, а глаза страдальческим выражением - отшумела жизнь без веселья.
    Галка была ещё молодой, но из натур уже обозлившихся на жизнь, а может быть, из завистниц. Такие женщины обычно агрессивны и неуравновешенны: могут взорваться из-за пустяка, но и темпераментны в постели. Глядя на неё, он не знал: как ему быть с нею? Может, снова прогнать?
    Галка ждала ответа, и он произнёс:
    - Ну когда же это я мог успеть, подумай! Приехал сюда весной, и сразу началась подготовка к экзаменам. Потом поиск работы, экзамены. Теперь - днём работа, вечером - учёба. Я хочу спать каждый день, как загнанный зверь. А ты мне про любовь, почему не женился...
    - Ничего, Лёшенька, - повеселела Галка, - ты сильный, выдержишь. Но всё равно тебе захочется женщину.
    - Ну и что? - вырвалось у него. И тут понял её намёк и раскраснелся, почувствовав резко возбудившееся желание. За этот год он уже почти забыл, что мужчина, хотя и находился не в тюрьме. Вернее, сами желания не покидали его ежедневно, но партнёрши как-то не находилось в сложившейся круговерти. А теперь, когда смотрел на улыбающуюся ему Галку и вспоминал редкие близости с ней, ворованные им там, на севере, то неожиданно обезумел от горячего желания к ней и честно признался: - Я дурак, Галя! Мне хочется тебя хоть сейчас, если ты не против... Но всё равно предупреждаю: на семейные узы не рассчитывай. Я не пойду на эти оковы!
    - Ладно, милый, я согласна и без оков. Я тоже прямо дрожу вся от твоих слов.
    Так он стал с нею жить, как с женой, но оба это скрывали от всех знакомых. Чтобы не мотаться между Днепродзержинском и Днепропетровском, она сняла себе здесь в городе небольшую комнату в частном доме, и он приходил к ней с ночёвками раза два в неделю. На субботу и воскресенья она уезжала к родителям и дочери в Днепродзержинск, а он отсыпался в доме у Саши. Пробовал предлагать Галке деньги, чтобы могла платить своей хозяйке за квартиру хотя бы половину цены, Галка наотрез отказалась, признавшись:
    - Не надо, Лёшенька, у меня папа, знаешь, кто?.. Генерал-лейтенант в отставке. Так что деньги у меня есть. Мои затруднения - в другом...
    - В чём же?
    - Рядом с моими родителями живёт другой генерал. Тоже хорошая квартира в коттедже, есть дача за городом, своя "Победа" с гаражом. Но у него умерла недавно жена - рак. Сын женат, где-то служит, и генерал этот стал ухаживать за мной. Мама считает, что он хочет жениться на мне. Наверное, боится одиночества.
    - Галочка, я мешать не стану. Можешь не сомневаться, - заверил Алексей.
    Она простонала:
    - Да наплевать мне на этого генерала! Мне нужен ты, ты, как ты не понимаешь?! Я люблю тебя всей душой и готова... А может ты не хочешь... из-за моей Кати?
    - Нет-нет, - перебил Алексей, - я не из эгоизма, что Катя не моя. Просто у меня нет к тебе настоящей любви. Ну нету! Разве я виноват в этом? Прости за жестокость, но ты сама вынуждаешь каждый раз...
    Галка возразила:
    - А, может быть, ты сам не понимаешь себя? Тогда как?
    - Что значит - не понимаю?
    - Да то, что в постели со мной ты ведёшь себя с таким азартом, что мой бывший, влюблённый в меня, Сашка ни в какое сравнение не идёт!
    - Га-ля, не надо путать темперамент с любовью, это разные вещи!
    - Ничего я не путаю. Это ты всё запутал! Ну скажи честно, разве я неприятна тебе?
    - При чём тут? Ну приятна...
    - А вот Сашка мне был неприятен. Я вся сжималась, когда он лез ко мне.
    - Найди себе приятного! Не старуха же, симпатичная женщина! - накричал он на неё. И довёл до рыдания:
    - Дурак! Разве же я найду такого, как ты?
    - Какого "такого"?!
    - Умного, сильного, честного! Да ведь и любимого, сладкого.
    - Прямо "самый-самый"! - рассмеялся он добродушно. Но тут же прибавил: - Выдумала ты всё: и меня, и свою любовь!
    - Дурачок ты! Таких действительно мало среди мужчин.
    - Дурачков?
    - А вот сейчас ты настоящий дурак! - заплакала она.
    - Ну ладно, хватит! - оборвал он. - Не путай ты женскую психологию с мужской. Того, что испытывала ты к Сашке, у нас не бывает, раз пришло желание. Мы разные с вами по физиологии. И "Антон", помнится, говорила мне...
    - Это, какая ещё "Антон"?! Что-то новое...
    - Неважно, какая. Старое... Важно то, что мы самцы. Мужчина, когда он "проголодался", может и без любви. Женщине без любви не хочется, противно. Если бы самцы в животном мире устроены были бы, как вы, женщины, этот мир давно вымер бы. Поняла?
    Галка обиженно молчала, и он миролюбиво предложил:
    - Поэтому, давай всё выясним до конца...
    - Ладно, успокойся! - оборвала его уже она. - Я не собираюсь женить тебя на себе обманом или бабьей хитростью: беременна, мол, или что-то ещё. Говорила и о том, что не буду мешать, если у тебя появится любовь к другой женщине. И давай кончим на этом: я не хочу с тобой ссориться.
    - Но почему всё-таки ты не хочешь выслушать меня до конца? Расставить все точки над "и".
    - Да потому, Лёшенька, что ты пока что и так мой. И я люблю тебя, счастлива с тобой. К тому же знаю: ты будешь известным писателем, ещё более поумнеешь и полюбишь меня тоже.
    Вновь польщённый, он, помнится, усмехнулся тогда:
    - Ладно, Галочка, поживём - увидим...
    - Вот и прекрасно! - обрадовалась она. - Давай жить, а смотреть будем потом...
    Через 4 года, когда нашлась, наконец, Таня, Галка повела себя настолько непонятно, словно никогда и не собиралась расставаться с ним. К тому времени он получил уже однокомнатную квартиру, Галка привыкла считать его своим мужем и хотела перебраться к нему, но он довольно жёстко остановил её:
    - Нет, Галочка, так не пойдёт...
    - Почему? - удивилась она.
    - Начнём с общей квартиры, а закончим общим ребёнком, да? ЗАГСом?
    - Ну и что?
    - Я тебе уже много раз говорил - что! Жениться на тебе я не собираюсь. - Помолчав, он отрезал её от себя с безжалостностью хирурга, как разросшуюся грыжу, объявив ей, что больше никогда не придёт к ней, так как к нему уже едет любимая женщина - Таня.
    Господи, что тут поднялось!
    - Ну, и когда же она появится здесь? - поражённо воскликнула Галина.
    - Завтра утром.
    - То есть, ты хочешь сказать, что у нас с тобой - всё?! - Она закричала: - Подлец! Какой же ты подлец! Не мог мне раньше об этом сказать?!. - Лицо её исказилось, она стала расцарапывать его.
    Он молчал, надеясь на былой уговор и её понятливость. На благоразумие, наконец. Вот успокоится и... Но Галина выкрикнула:
    - Ты хотя бы понимаешь, что делаешь меня несчастной в одну минуту?!.
    - А ты? Хочешь, чтобы я так и не узнал, что такое счастье?
    - Но разве ты со мною несчастен?!
    - Галя, не надо! Вспомни наш уговор...
    - В чём моя-то вина, в чём?!. - не хотела она понимать.
    - А моя?
    - Тебе надо быть сейчас поласковее со мною, повнимательнее...
    - У меня нет на это времени, Га-ля!..
    - Но эта твоя Таня свалилась на нас, как снег не голову, без объявления войны! Хотя бы предупредила за несколько дней...
    - Она неожиданно узнала, что я живой. Вот и позвонила... Разве ей было до этого?
    - До чего "этого"?
    - До раздумий, ожиданий чего-то! Она же не знала ничего, как и мы! Взяла и позвонила. А я сказал ей - приезжай...
    - А сейчас... от тебя зависит быть поласковее или нет?!
    Он стал раздражаться:
    - Но так можно обижаться и на печку: что не греет без дров!
    - При чём тут дрова?
    - Кто хочет тепла и ласки, должен подбрасывать в печку дрова!
    - У нас с тобою - всё-таки семья. Нас двое, а она одна. И ещё неизвестно: сладится ли у неё с тобой.
    - Сладится. Мы любим друг друга! 6 лет она не знала, что я живой. Ты можешь это понять или нет?!
    - А почему ты считаешь, что у тебя к ней - настоящая любовь, а ко мне - ненастоящая? Почему, почему?!.
    - У настоящей любви есть... как бы тебе это?.. Магнит, что ли, который срабатывает у обоих сразу.
    - Разве я тебе не преданной была?
    - Повторяю, любовь - дело двоих, а не одного.
    - А виновата - так я одна, получается?
    - Я ни в чём тебя не обвиняю, а только объясняю.
    - Нет, ты подлавливаешь на словах! Стоит не так что-то сказать, и ты сразу...
    - Галя, дело же не в том, кто кого сейчас переговорит, а в сути отношений. Кому не хочется пить, тот не наливает себе чаю. А ты требуешь, чтобы я пил, словно я должен любить тебя по какой-то обязанности.
    Она ощетинилась:
    - Знаю, ты - писатель, говорить и доказывать умеешь! А у твоей Тани - наверно, появилась семья!
    - Ой, ну, сколько можно варить воду?! Водой и останется. Нет у неё нормальной семьи! Она мне сразу сказала об этом.
    - О чём, об этом?
    - Что плевать ей на такую семью, вот о чём!
    - Пле-вать?! Такая эгоистка, да? Плюёт на семью, на всех?
    - А ты - не эгоистка?! Даже не слушаешь... Поставь себя на её место!
    - Не хочу ставить: жизнь нас уже расставила. Вот пусть каждый и остаётся на своём месте! Зачем мне чужое? - Она бросилась ему на шею, пыталась залепить его губы поцелуями. Но он, отдирая её от себя, словно липучку, продолжал:
    - Нет-нет! Этот номер у тебя не пройдёт: давай, пожалуйста, без этого...
    - Но хоть немножечко... ты меня всё же любишь?
    - Ну, хватит в ступе воду толочь! 3 года я уже в плену у тебя... - Алексей вдруг обнаружил, что у неё нет зада, фигуры. И запоздало подумал: "Как же я не замечал этого раньше? "Плоскодонка"!.."
    - А чем тебе плохо было эти годы, чем? В ЗАГС я тебя не тащила, спала с тобой - безотказно, денег у тебя - не просила. Зачем же ломать сразу 2 семьи?
    - А почему ты сама не захотела жить с Зиминым и поломала свою семью? Ведь Сашка - я знаю это доподлинно! - лю-бил тебя! Тебе с ним было тоже не плохо. Не пьяница, не бабник. Могла бы и не разводиться: у вас ребёнок. Но ты - уехала от него. Ко мне. Потому, что любовь для каждого человека дороже всего. В этом все одинаковы. Но меня - ты осуждаешь за это, а себя - нет!
    Галина простонала:
    - Ой, да не знаешь ты ничего, а говоришь такие слова... - И расплакалась, заливаясь искренними горючими слезами.
    - Чего я не знаю? В чём я не прав?
    - Да ведь Саши - давно нет на свете! Вот почему я уехала сюда.
    - Как это - нет на свете? - остановился он, поражённый. - Разбился, что ли?
    - Вот именно, разбился. - Галка разрыдалась.
    - А зачем же ты мне, когда приехала?.. Почему не сказала правды?!
    - Да потому, что люблю! Хотела покорить тебя своей любовью, - признавалась Галина искренно, продолжая всхлипывать. - Уж в этом-то я не лгала тебе! Сашу всё равно не вернуть, вот я и...
    - При каких же обстоятельствах он погиб?
    - При самых нелепых. Поэтому и не хотела говорить. Напился в Москве, его замутило - мы были проездом в гостях у знакомых - сидели за столом. Вот он и бросился к открытой двери на балкон. Хотел успеть, чтобы его не вырвало в комнате. Ну, и перевернулся через перила на балконе. Полетел вниз с 5-го этажа. Пришлось вызывать родителей в Москву на похороны. Они ждали нас к себе в Челябинске, а вместо этого...
    - Ну, и дела-а! Прости, я не знал.
    - Разве сейчас дело в этом? Да я и не горевала почти. Сразу к своим, а потом, когда улеглось всё, утряслось, приехала к тебе. А теперь - ты уходишь...
    - Галочка, да пойми же ты, наконец, и меня! Жизнь в нашем страшном государстве...
    - Да при чём тут государство? - не понимала она. И он принялся объяснять - сбивчиво, торопливо - самую важную, как ему казалось, суть жизни в государстве, которое на словах планирует построить коммунизм, а на деле не даёт жить людям по их способностям, уравнивая всех в вечной бедности.
    - Да при том, что в нашем государстве... абсолютно всё... построено на лжи! В том числе и так называемая "здоровая социалистическая семья". Как она может быть "здоровой", если у большинства граждан нет возможности жить по-человечески на их зарплату! Рабочий негр в Америке зарабатывает в день столько же, сколько наш инженер за месяц. У нас даже сами кремлёвцы, боясь доноса друг на друга, развратничают втихомолку. Это же "закрытое" счастье, как и спецраспределители, если их нельзя показывать. Ну, а для несогласных с таким положением вещей есть закрытые "психушки", которые никогда не прекращаются. И лозунги: "Партия - наш рулевой" и "Да здравствует Свобода, Равенство и Братство!"
    - Не пойму, к чему ты всё это ведёшь? Где нахватался таких слов?
    - В "пионерском" лагере! Там можно говорить открыто, не боясь последствий. А клоню я, вот к чему... Подумай сама, что остаётся для каждого из нас в жизни, кроме последнего утешения, ради которого... мы всё терпим?
    - Какого утешения? - не поняла она.
    - Любовь и семья. А ты хочешь лишить меня и этого! Своё счастье - хочешь сохранить, а на моё - тебе наплевать! Вот к чему. Ты тоже, как партия: делаешь вид, что всё у нас хорошо, и не удивляешься, какого ещё рожна мне, счастливому советскому человеку, надо?
    Галка опять всхлипнула и прокурорским тоном произнесла:
    - Можешь уходить!
    Чувствуя себя перед нею неловко, не глядя ей в глаза, он сказал:
    - Прости меня, если сможешь...
    И тут Галка угрожающе выдала:
    - А твоей суке, знай: тоже не будет счастья с тобой! Вспомни, как мы ездили в Ялту... А теперь тебе захотелось опять к Аршинову, да? В его лагерь...
    На душе стало нехорошо до отвращения к Галке: "Неужели она способна и на это? А почему бы и нет? Развелась же молодая и любящая жена с Усенко, когда его посадили. Подала заявление о том, что не желает считаться женою "врага народа". И освободилась заочно и от мужа, и от недоверия властей к себе". Не сказав Галке более ни слова, Алексей пошёл. Отойдя от неё уже далеко, вспомнил. Да, в Ялту он ездил с Галкой летом 61-го. 12 июля прибыли в Симферополь, а там хоронили как раз архиепископа Симферопольского и Крымского Войно-Ясенецкого, о котором рассказывал полковник Дидусенко, и настроение почему-то упало. К вечеру были уже в Ялте, но нигде не смогли устроиться на ночлег и заночевали под открытым небом во дворе ялтинской туристической базы. Расстроенный тем днём, Алексей, помнится, сказал Галке: "Не везёт нам сегодня с тобой! То похороны хорошего человека, то вот ночевать негде. А завтра вообще 13-е число..."
    Теперь тоже было 13-е число, только месяц другой, но судьба опять может круто измениться. Не исключено, что встреча с Аршиновым состоится ещё раз...
    Алексей допил в стакане вино, закурил и подошёл снова к окну. "Топтун" всё ещё прохаживался, как маятник в настенных часах: туда - сюда, отсюда - туда... Невесёлый ход жизни. И мысли Алексея переключились на Таню - с нею у него всё было иначе...

    8

    Таня была красивой женщиной не только внешне, но и внутренне полной противоположностью Галки. Та всегда казалась чем-то взвинченной, резкой и неспокойной, словно чёрная коза, упрямо настаивающая на всём только своём. Таня же по характеру была стойкой, твёрдой, что ли, но в общении с людьми доброжелательной. Деликатность и сочувствие, любовь и доброжелательность прямо излучались от неё, как свет от лампочки. От её улыбок, спокойствия и у Алексея становилось светло на душе. Даже в квартире установилась прочная тишина и согласие. Через месяц он понял, в его жизнь вернулись любовь, счастье и перспектива на светлое будущее. Кончится безалаберная холостяцкая жизнь, от которой он устал. Никуда не нужно будет идти, торопиться, можно и поспать вволю. Да и в любви он прикипал к ней всё прочнее и больше. Во всём была теперь радость: в прикосновениях, взглядах, в нескончаемой нежности, когда смотрел на её оголённое плечо или на завитки волос на шее и млел от этого, млел...
    Между тем "открытия" продолжались. Случайно узнал, например, что Таня в совершенстве владеет немецким: может свободно говорить даже с настоящими немцами. И всё понимала, оказывается, и по-французски. Он удивился:
    - Откуда это у тебя?
    - От мамы. Она же меня чуть ли не с пелёнок учила французскому! Мне было 5 лет, когда бабушка умерла, а я её уже понимала.
    - Она у тебя не русская, что ли?
    - Да нет, русская, но французский знала, как свой. А немецкому я наловчилась во время оккупации, как и мама.
    - Так ты для меня теперь просто клад, Танечка! - обрадовался Алексей. - Будешь переводить мне с немецкого домашние задания на 1000 слов.
    - Считай, что твои "тысячи" у тебя уже в кармане.
    Когда настала весна, Алексей каждую пятницу стал возить Таню в Новомосковский лес на своём мотоцикле с коляской, который он держал в гараже Саши Ивлева. Таня была счастлива: у неё был он, Алексей, любимая работа в газете, новые друзья и подруги, и она так расцвела, что на неё оборачивались все мужчины и смотрели с восхищением. Однажды она призналась:
    - Знаешь, Лёшенька, я после аршиновского заключения словно в раю себя чувствую. Ну так всё хорошо, что мне кажется иногда, будто я сплю и всё это приснилось. Даже страшно бывает: а вдруг проснусь, и сказка кончится.
    - Вот поженимся, заведём парочку детей, и тогда уж не проснёшься: некогда будет.
    - На детей согласна. А вот на регистрацию... Я же говорила тебе! А ты опять за своё.
    Он сник:
    - Знаешь, иногда и мне кажется - хотя и не сплю - что твоя мать ненормальная и её психопатизм может передаться и тебе, если будешь поддаваться её настроениям.
    - Лёшенька, ну не надо так. Психопаткой её сделала жизнь. Да ещё мучается с настоящим психом - он ужасный человек!
    - Знаешь, у американских психологов есть термин - "мыслеформа". С человеком часто случается то, о чём он постоянно думает или чего постоянно опасается. Я об этом интересную передачу слушал "из-за бугра". Скажи своей матери, чтобы перестала думать только о плохом, потому что эта её мыслеформа может материализоваться.
    - Ладно, скажу.
    Действительно, ездила к матери в праздничные дни и разговаривала с ней об этом.
    Летом у Алексея настали в университете каникулы, взяли отпуск и поехали вместе на Кавказ. Хотели в Гагры, но, соблазнённые рассказами одной вагонной попутчицы о земном рае в какой-то Красной Поляне перед Гаграми, сошли в Адлере и через час были уже в этом раю, добравшись на местном автобусе.
    Горная эта деревня, расположенная на берегу речки, шумевшей внизу ущелья, действительно была раем. Остановились они в доме странного старика, которому неожиданно понравились, когда шли вдоль деревни. Он пускал воду по деревянному жёлобу к себе в сад, стоявший ниже реки, и увидев их, воскликнул:
    - Уж не комнату ли ищете, молодые люди?
    - Угадали, - ответил Алексей. А Таня добавила:
    - Но везде объявления на плетнях: "свободной комнаты нет!"
    - Так ведь разгар лета, сезон! Дешевле, чем у нас, места для отдыха не найти, вот все отдыхающие "дикари" и едут к нам.
    - У вас тоже всё занято, да? - спросила Таня старика без надежды в голосе. Однако ответ последовал неожиданный:
    - Вообще-то я комнат не сдаю. Но для такой редкостной пары, как ваша, подумаю. Если моя старуха не против...
    Алексей полюбопытствовал:
    - А чем же это мы редкостные?
    - Уж больно светитесь от счастья. - Старик повернулся к Тане: - Потому и красота от вас исходит редкостная! Проходите...
    Алексей улыбнулся:
    - А как же ваша жена? Вдруг будет против?
    - Это я так, для порядка сказал. Против молодых, да ещё таких, как вы, не станет и она поперёк. Да и нету её - в Адлер уехала, по своим делам.
    Так очутились они в доме старика Остроухова. Пустив воду в сад, он провёл их в дом, угостил квасом, похвалился, что в саду у него стоит и русская парная банька. "Попаритесь вечерком, опосля нас", пообещал он и вновь вернулся к прежнему разговору:
    - Давеча я завёл речь о редкостности настоящей красоты... Так? - посмотрел он на Алексея.
    - Так, - кивнул Алексей, улыбаясь.
    - Я вам щас покажу портрет моей племянницы... Сами тогда поймёте, к чему... - И достал из сундука альбом с фотографиями. - Вот!.. - развернул он альбом в нужном месте. - Ну как? - старик коснулся ногтем крупной фотографии, с которой на них смотрела сочная цыгановатая женщина.
    - Красивая! - похвалил Алексей.
    - Померла она тут. Грибочками нечаянно отравилась. Мы-то уцелели, а она... Ну да не к этому веду я речь. С тех пор не встречал я другой такой женщины! Токо сегодня... когда увидал твою жену...
    - Так они же - совершенно разные! - вырвалось у Алексея.
    - Верно, разные, - согласился старик. - Но обе - редкостные. Вот я к чему. - И протянул руку: - А теперь, давайте знакомиться: Семёном Илларионовичем меня зовут. А старуху мою - Лизаветой. - О чём-то подумал и добавил: - Васильевной.
    Когда Алексей и Таня представились хозяину тоже, он расспросил их, откуда они, где работают. Документов смотреть не стал, сказав:
    - Всё одно жить будете без прописки, ежли токо на недельку. А што же не дольше?
    Алексей объяснил:
    - Хотим ещё в Феодосии побыть, там у меня дальний родственник. Вы с какого года?
    - 91-го, - быстро ответил хозяин.
    - Вот и он из прошлого века тоже. Ваш ровесник. Служил когда-то у белых в гражданскую войну, был офицером. Отсидел за это в норильских лагерях 12 лет.
    - Ох, ты-ы!.. - вырвался стон из груди хозяина.
    Алексею даже показалось, что лицо старика испуганно отшатнулось. Подумал: "Зря сказал, теперь он нас не возьмёт. Да ещё узнает, что мы не зарегистрированы".
    Но нет:
    - То-то я сразу вас выделил! - продолжил хозяин уже радостным голосом. - Видать, ты в свово родственника породой-то, а?
    - Не знаю, я ещё не видел его. Посмотрим Кавказ и поедем. У него нам будет удобнее.
    - А какое же неудобство вам у меня? - удивился хозяин. - Комната у вас будет отдельная, продуктовый магазин рядом.
    - Дело не в комнате, - решил признаться Алексей. - Просто мы ещё не расписаны с Таней. Николай Константиныч-то - свой, поймёт. А чужие могут подумать...
    - Да ничего я не подумаю! Что же я - молодым не был, что ли? - Старик приветливо улыбался и уже не казался похожим на крючконосого коршуна, как вначале. Голова его была белой, а брови - чёрные, вразлёт.
    - Спасибо вам! - поблагодарила старика Таня, улыбаясь ему.
    Так они провели у Остроуховых целую неделю. Побывали на могиле племянницы Семёна Илларионовича. Там, на металлическом памятнике без звезды и креста, тоже был красивый портрет. И надпись: "Софья Васильевна Берстенева (1917-1956)". Прочитав её, Таня почему-то вздрогнула, но ничего не сказала. Только зябко ёжилась, словно из могилы на неё дохнуло какой-то холодной тайной. Алексей расспрашивать не стал - сама расскажет. Однако её настроение передалось и ему, и как старик ни уговаривал его пожить у него ещё: "Скушно будет без вас!", Алексей согласился побывать лишь "когда-нибудь, в другой раз". А потом спросил:
    - Так Софья Васильевна ваша племянница или вашей жены?
    Старик будто от какой-то неожиданности испугался, но тут же заметил:
    - Отчество берут покуда от мужиков, а не от женщин.
    Тут уж смутился Алексей:
    - Прошу прощения: не подумал и ляпнул. Спасибо вам за всё! Может, ещё свидимся...
    - Ежли доживу... - Хозяин с грустью посмотрел на них и, троекратно облобызав, отпустил "с Богом!"


    В Феодосии "открытие" Тани продолжилось. Как и старик Остроухов, увидевший в них "редкостную пару", жена Николая Константиновича Ивлева (правильнее Белосветова), старушка Екатерина Михайловна, разглядела в Тане свою знакомую по 1919 году:
    - Вы мне напоминаете, Танечка, другую Таню, Татьяну Павловну Бахметьеву, жену одного капитана... Вы - ну просто её копия: точь-в-точь!
    - Ой, так это же моя бабушка! - обрадовано воскликнула Таня и с изумлением уставилась на Екатерину Михайловну. - Она - урождённая Берсенева-Оболенская, коренная петербуржка. Потом жила в Москве, когда вышла за моего дедушку. А в 19-м, действительно, приехала к своему мужу, тогда капитану, как рассказывала мне мама, в Екатеринослав. Так что капитан Бахметьев - мой дедушка.
    - Боже, какая встреча! - всплеснула руками Екатерина Михайловна и, обняв Таню и прижимая к себе, словно родную, расплакалась. А высоченный и могучий, как Геркулес, Николай Константинович, совершенно белый от седины, добавил к услышанному ещё больше волнения, сказав:
    - В таком случае я должен сообщить вам, Танечка, что с вашим дедушкой я учился в Москве в одной и той же гимназии. Знал и вашего прадеда, генерала Георгия Никитича Бахметьева. А с вашим дедушкой я встретился вновь только в Мариуполе, во время гражданской войны. Но он там, кажется, заболел и остался. Мы были с ним в разных дивизиях...
    Настала очередь плакать Тане:
    - Господи, господи! - повторяла она. - Это же надо случиться таким встречам через столько лет! - Мысленно подсчитав, она объявила: - 44 года прошло!..- Она вытерла слёзы и с непонятной надеждой посмотрела на хозяев.
    Николай Константинович немедленно согласился, расчувствовано закивал:
    - Да, да, в этом что-то есть, непременно! - Налив в рюмки и глядя на Таню, прибавил: - Выпьем за ваших дедушку и бабушку, на которую вы так похожи, и вообще за всех хороших людей, погибших за Россию! А вам я желаю счастья с Алёшей и такого же мужества, какое присуще ему. - Он перевёл взгляд на Алексея, и все поняли, зная из вечерних разговоров Алексея о своём прошлом, на что намекает Николай Константинович. Таня ответила ему с большим волнением:
    - Клянусь вам всем святым для меня! Буду Алёше не только верной и преданной женой, но и помощницей в его писательском деле. А оно, как я понимаю, связано и с сопротивлением рабству, в которое нас всех загнали.
    - Хорошо сказано! - похвалил Белосветов и, поглядев на Екатерину Михайловну, добавил: - Ну, вот, а мы с тобой боялись, что у России нет будущего. Видишь, какие внуки растут на смену нашему поколению! - Запрокинув голову, выпил из рюмки водку и сел.
    Они выпили тоже и почувствовали, что за общим столом установилась такая родственная атмосфера, о которой русскому человеку можно лишь мечтать. Николай Константинович принялся рассказывать им о своей судьбе, трагических встречах на трудных дорогах жизни. О том, что даже вот, несколько дней назад, его узнала в порту старушка-горбунья, с которой "году в 19-м, кажется", и с её братом он ехал в одном поезде; они доживают теперь где-то в деревне за Сочи. А в Феодосии у неё живёт какая-то подруга юности, адрес которой она случайно выяснила и решила навестить, пока жива.
    - Узнала меня по росту и выражению глаз. И добавила, что я был красивым тогда. А жизнь вот, мол, состарила почти до неузнаваемости.
    Николай Константинович рассказал, и как в 20-м году уходил с каким-то офицером из врангелевской армии, как погибали всюду лучшие сыны России, преданные царём и его правительством - много чего пришлось услышать в тот тёплый летний вечер. Рядом дышало нагревшееся за день море, вскрикивали в темноте чайки, а Тане и Алексею виделись генералы Кутепов, Деникин, гражданская война, разорившая Феодосию, деникинский штаб, размещённый, как выяснилось только что из рассказа, в вестибюле гостиницы "Астория" - перед самым морем.
    - Алёша, - донеслось обращение хозяина, - мне Саша писал, что ты получил какую-то литературную премию по конкурсу. Что это за премия?
    - За лучший киносценарий. Киевская студия Довженко проводила закрытый конкурс.
    - Что значит "закрытый"? - спросила Екатерина Михайловна.
    - На сценариях не было фамилий, вместо фамилии - девиз. На моём конверте, вложенном в сценарий, было написано: "Стучи в барабан и не бойся!" Это из Гёте. А внутри запечатанного конверта моя фамилия. На сценарии - тоже девиз вместо фамилии. Премии были такие: 2500 рублей за первое место, 2000 - за второе, и 1500 рублей за третье. Первую премию не присудили никому. А мой сценарий "Сволочь и Патриот..."
    - Ух, ты, какое назва-ньице! - воскликнул Николай Константинович. Заинтригованный, спросил: - Ну, и кто же у тебя "Патриот", а кто "Сволочь"?
    - Украинский националист - "патриот", "сволочь" - русский демобилизованный офицер, приехавший жить и работать на Украину. Ну - это долго рассказывать, лучше прочесть. Так вот этот мой сценарий и стал третьим. Выслали мне 1500 рублей. Сначала он назывался у меня, до кино, "Курс философии".
    - Оригинальный конкурс! - заметил Белосветов. - Во всяком случае, честный, если не заглядывали в конверты до конкурса.
    - Не заглядывали, - заверил Алексей.
    Екатерина Михайловна улыбнулась:
    - А почему вы так уверены?
    - Режиссёр, который собирался ставить по моему сценарию фильм, сообщил мне при встрече - я к нему ездил в Киев - что после вскрытия моего конверта выяснилось: это сделать невозможно - автор находится под негласным надзором КГБ.
    - Он заявил вам об этом официально?
    - Ну, что вы! - улыбнулся Алексей детской наивности Екатерины Михайловны, которая тут же многозначительно переглянулась с мужем. А тот пробормотал:
    - Это означает, что и печатать твои книги отныне не будут тоже. Эх, хотелось бы встретиться с твоим отцом!.. Сын мне рассказывал, как они вместе воевали под Керчью. А потом, уже в Словакии, твой отец вынес Сашу с поля боя и тем спас его от смерти - сдал санитарам.
    - Я знаю об этом. Но папа живет аж в Киргизии. Так что повидаться сможете, когда он выйдет на пенсию и переедет жить в Днепропетровск. А пока я купил на премию мотоцикл. Таня уже хорошо ездит на нём и планирует закрепить навык дальней поездкой к своей маме в Жданов.
    - Мы хотим, - добавила Таня, - объехать, начиная от вас, весь Крым, и я научусь ездить, как Алёша. Тогда уж он пустит меня ездить по районам нашей области без опасений - я же работаю корреспондентом в областной газете!
    - Вон как!.. - удивился Николай Константинович, разглядывая Таню.
    Алексей договорил:
    - А, во-вторых, техника не должна простаивать без дела. Начнёт отказывать... Ну, и в-третьих, я действительно буду спокоен за Таню, когда лично увижу, как она справляется с вождением.
    - Это верно, - согласился Белосветов-Ивлев с Алексеем. - Я где-то читал, что на первом месте по травматизму у нас идут мотоциклисты, потом, кажется, альпинисты.
    Екатерина Михайловна в испуге уставилась на гостей:
    - Господи, тогда зачем же, Танечка?!. Вам что, надоело быть здоровой и невредимой?
    - Не бойтесь, милая Екатерина Михайловна! Я ведь женщина. А женщины осторожнее мужчин. Да и кто недавно летал над нами в космосе рядом с Валерием Быковским? Валентина Терешкова, женщина!
    - Ну, разве что... - сдалась Екатерина Михайловна. - Но я вам всё-таки не рекомендовала бы...
    На этой мирной ноте разошлись спать, но Алексею захотелось послушать перед сном море, и он вышел в сад, посаженный Белосветовым под крутым обрывом, за которым виднелось за железной дорогой море. Стоя там, он вспомнил, как тяжело и протяжно дышал перед ним - как вот море внизу - неузнаваемо изменившийся Аршинов...


    - Што, думал, я тя не найду? Оставлю тебе свою жену просто так, да?
    - С чего ты взял, что я буду прятаться или прячусь от тебя? Кто ты такой для меня?!.
    - Законный муж своей жены, вот кто! А ты - украл её у меня, "Щасливчик"!
    - Мужем ей был сначала я. И украл её у меня ты! Не перекручивай.
    - Ничего я не перекручиваю. Не знаш, а молотишь языком, што ни-попадя! Я поступил с вами по-людски. Оставил в Кировском суде своё согласие ей на развод. Понял, нет?!
    - Зачем же пришёл тогда? Вернее, подкараулил здесь.
    - Не могу я уехать, не поговорив с тобой.
    - Хочешь очистить совесть?
    - Мне её чистить нет надобности! А вот предупредить кой о чём тя - надобно!
    - Я не нуждаюсь в твоих советах.
    - Эх, зря, зря я тя уберёг тогда от уголовников! Не было бы уже и костей...
    - Ты тоже мог пойти рыбам на корм. Так что мы квиты. Да и не берёг ты меня от шпаны, не ври!
    - Я Таньку хочу уберечь от тебя, понял?! Загубишь ведь!
    - И снова врёшь, будто не заметил, как она чахла с тобой, а теперь расцвела!
    - Я не о том! Загубишь ты её своими погаными речами и мыслями. Думаш, не знаю твоих мыслей? Антисоветски! Все до единой! Пойдёшь снова по лагерям, а из-за тебя и она. Вот в чём её погибель!
    - Какая прозорливость! Какой всезнающий прорицатель!
    - А ты? Писателем себя возомнил? Да што ты знаш про настояшшую-то жизнь, што?! А туда жа, в писатели-и!..
    - И опять ты забыл... Кто говорил мне: "Писателем буш, у меня глаз верный!"
    - Может, и говорил. Не знал ишшо всего.
    - Ты и сейчас ни хрена не понял!
    - Нет, понял! От таких, как ты, нужно отгораживацца стеной! Как немцы в прошлом году в Берлине.
    - "Красных" немцев отделили за одну ночь от соблазна сбежать из жизни, в которую их загнали силком в 45-ом году.
    - От какой это жизни? Договаривай, чево боишса?
    - Не боюсь я тебя, потому что говорю правду. Да и свидетелей нет. А вот ты юлишь. Любой хозяин заботится даже о скоте. А Сталин хотел заставить и немецких хозяев, чтобы относились к германскому народу, как к скоту! Но этот народ побежал в другую жизнь, и тогда на их пути выстроили преграду, на которой спрятали дежурных стрелков. Как у тебя на вышках в лагере. Или как у Солженицына: читал в 62-м году "Новый мир"?
    - "Один день Ивана Денисовича"? Ну и што?
    - А то: от Солженицына вам не отгородиться уже никакой стеной!
    - Ну и сволочь же ты, Русанов!
    - А ты? Патриот, да?
    - Да, я патриот. А ты - сволочь!
    - Тогда запомни мои слова, "патриот": государство, в котором правительство не заботится о том, чтобы люди жили хорошо, а не убегали от него, развалится рано или поздно. И никакие толстые и высокие стены ему не помогут. Всё прогниёт! От правительства до рельсов и труб. Государство, которое ведёт себя, как покоритель собственного народа - это гнилой пень!
    - Да пошёл ты, знаешь, куда?!
    - Иди туда сам, мне с тобою не по пути. За всю историю своей власти вы ни разу не решились дать в открытой печати слово тем, кто думает иначе, нежели вы. Вот и вся ваша демократия и свобода. Все газеты настолько лживы, что спустя 2-3 года после их выхода в свет эти экземпляры уже невозможно получить в библиотеках без спецталона, чтобы снова прочесть, понял! Вот как стремительно меняются взгляды людей. Стену можно построить, чтобы не бегали. Но остановить мысли нет средства! Радиоволны тоже не остановишь: денег не хватит для круглосуточного глушения - рано утром всё равно слышно.
    Не зная, что сказать, Аршинов спросил:
    - Ну - што ещё скажешь, писатель?
    - Кое-что скажу. Куда или к кому бы ты не пришёл, везде тебя встретят одним и тем же вопросом: "Ну что, выпьем?" Люди пьют дома, в магазинах, в подворотнях, где угодно. Отчего бы это, а?
    - А по-твоему? Ну, давай, режь свою правду-матку!
    - У людей ни в чём нет радости. А заводы делают водку и повышают на неё цену. Потому что спрос на водку от такой жизни всё больше и больше. Вот и вся сучность взаимоотношений. Государство спаивает, чтобы люди умирали без бунтов и возмущений. А народ пьёт от безвыходности и мрёт. Кто на "свободе", отгороженной толстой стеной, кто в настоящем лагере.
    - Ты, конешно, умный и говорить умеш. Но Таньку этим не заражай, прошу тебя!
    В глазах было страдание, но не за Таню, страдал Аршинов от одиночества. Жаль его не было, и Алексей закончил:
    - Ну ладно, поговорили, а теперь я пойду. Какой смысл мне говорить с тобой! Как и тебе со мной. Прощай!
    - Нет, простить я тя не смогу. А што говорить нам не об чем, это верно. Но знай, ты ишшо вспомнишь меня!
    - Не пугай. Ты - мелкий хозяин. Только в своём лагере. А здесь - никто. Физически я тоже посильнее тебя.
    Алексей пошёл прочь, а враг, видимо, смотрел ему вслед и о чём-то своём, угрюмом и недобром, думал. Ну, и хрен с ним, пусть подумает и о моих словах.
    Море внизу ухнуло волной, представился север, катер Аршинова, и Алексей вернулся в дом с твёрдой уверенностью: "Нагадит..."

    9

    В этом, 1964-м, году Таня получила от своей газеты однокомнатную квартиру и лихо водила новенький мотоцикл. Алексей закончил, наконец-то, университет и получил диплом. Думать об этом было приятно, но за окном с раскрытой форточкой раздался из репродуктора на столбе гимн Советского Союза. Потом стали отбивать гулкую полночь кремлёвские куранты, и на Алексея опять навалилась печаль: "Сейчас появятся..." Чтобы не зацикливаться на этом, отвлёкся на воспоминания о прошедшем отпуске...
    В Крым, как и планировали, он поехал с Таней на двух мотоциклах. Сначала прибыли в Феодосию к Белосветову. Старик хворал, за ним ухаживала Екатерина Михайловна, и они, погостив у них только сутки, рванули в Судак.
    - Тебя, Лёша, прямо не узнать! - радовалась Таня в Судаке, сидя с ним вечером на веранде кафе, стоявшего на пригорке возле самого моря.
    - Почему не узнать?
    - Повеселел, похорошел. Помолодел.
    - Так я же второй месяц уже, как высыпаюсь! Ни работы, ни учёбы, ни писанины, одна только любовь!
    - Я рада за тебя. А у меня вот началась полоса невесёлых... не то раздумий, не то сомнений в нашем государственном устройстве. Я не хочу об этом - в личной жизни у меня всё хорошо - а оно само думается и думается.
    - Может, ты меня наслушалась? - встревожился Алексей, вспомнив слова Аршинова. - Что именно тебя тревожит, Танечка?
    - А ты не будешь смеяться надо мной? Ой, какие, мол, высокие материи!
    - Ну что ты! Высокие материи - пусть даже несбыточные мечты - это не так уж плохо в сравнении с заземлённостью, которой мы все придавлены.
    - Ну ладно... - Она стала серьёзной. - Я всё время хочу найти своё место в жизни, чтобы приносить обществу пользу. Но мы, журналисты, как ты знаешь, только и занимаемся тем, что лжём. Лжём без конца - ежедневно, ежегодно. И тогда получается, что мне надо искать другую работу. А какую, я даже не представляю.
    - Это сложный вопрос, Танечка, - вздохнул Алексей, - хотя я его уже и проходил. Личность и общество в большинстве случаев находятся у нас в стране, как мне кажется, в антагонистических взаимоотношениях.
    - Почему?
    - Потому, что различны цели.
    - То есть? - Она подняла зачем-то голову к небу, задержала взгляд на звёздах, а казалось, что прислушивается к сверчкам, звуки от которых волнами накатывались с горки.
    - Потому, что цели общества планируются правительственными учреждениями. Цель же отдельного человека всегда определяется им самим или его семьей. Причём, в соответствии с конкретной, быстро изменяющейся жизнью. Отдельного человека не интересует, как после его смерти будет жить общество, хорошо или плохо. Ни с точки зрения свобод, ни с точки зрения экономики.
    - Полное безразличие, что ли? Как вот сейчас в нашем обществе?
    - В большинстве случаев - да. Исключением могут быть лишь честные писатели, философы, плановики.
    - А журналисты?
    - Вряд ли. Ты же сама сказала... Журналисты каждый день получают задания от редакторов и мчатся их выполнять. Им некогда, и не резон, писать крамольные статьи, зная, что их не напечатают, а с работы за это могут уволить.
    - Значит, весь мой интерес как Личности всегда будет сведён только к тому, чтобы хорошо жилось мне, моей семье, ну, и ещё внукам. Так?
    - Да. Каждого интересует в первую очередь собственное благополучие и успехи в личной деятельности.
    - А в Германии, Франции, везде - разве не так?
    - В смысле философском: "каждого интересует личный успех" - так. Но там не запрещаются ни личная инициатива, ни свобода высказываний. Есть у человека талант предпринимателя - пожалуйста, действуй. Есть новая идея усовершенствовать общество, чтобы лучше жилось всем - пожалуйста, излагай хоть в печати, хоть по телевидению. Поэтому за границей сделано столько удобных вещей. Там "всё для человека" на практике: удобные пылесосы, холодильники, овощерезки, стиральные машины. А у нас - только лозунг, а на деле - во всём стандарт. Даже на темы, которых можно касаться и писать по ним, а по которым нет.
    - Стало быть, у меня как у журналистки - никаких перспектив в смысле полезности обществу?
    - А чем тебе плохо? Вне политики ты же помогаешь людям.
    - Этого мне мало. Вот ты сказал, историческими перспективами занимаются члены правительства, учёные, писатели. Но ведь так не бывает, чтобы не было никакой конкретики... Всегда кто-то должен сделать сталь для автомобиля, кто-то - руль, кто-то - колёса. А если учёный занят абстрактной проблемой будущего, экономист подсчитывает что-то неопределённое, писатель пишет фантастический роман, то что полезного из такой работы получится?
    - Почему так думаешь? - Алексею стало интересно.
    - Потому, что все эти люди - члены правительства, правительственные философы, экономисты - уже достигли собственного, личного благополучия. На фиг им будущее государства? Они же - не народ, недовольный сегодняшним положением? Бесправием, нехваткой самого необходимого людям.
    - Согласен. Нашим, советским будущим заняты партийные рутинёры, которые каждый день хвалят сами себя. Да и философов они подбирают себе таких, которые смотрят Хрущёву в рот и ждут от него партийных указаний. Он даже писателями у нас сейчас руководит! Напечатал в "Правде" статью "Партийность в художественной литературе". А ведь эта статья - намордник на писателей. А точнее, узда. Попробуй свернуть в сторону от этой партийности, партия тут же дёрнет за вожжу так, что губы тебе порвёт! Запретит печатать твои книги. А нет свободы мнений, конкуренции идей, это уже фашизм. Только красного цвета.
    - Значит, нечего и думать о перспективах нашего общества?
    - Когда-нибудь мы как государство, переставшее заботиться о правильной перспективе, просто развалимся. Но это не означает, что и в капиталистических странах государственные умы не думают о будущем человечества.
    - Пожалуй, ты прав, - раздумчиво-печально откликнулась она.
    - Я 1000 раз уже говорил об этом и Порфирьеву, и остальным. У наших людей от такой жизни выработался стереотип стадного мышления. И даже поведения. Всё навязывается сверху, единственной партией. Преодолеть в себе стадное чувство могут лишь отдельные личности. Остальные не задумываются ни о чём, мыслят и действуют одинаково, словно в мозгах каждого - клише с печатного станка.
    - Но ты же преодолел?
    - И потому под надзором. Чтобы не отклонялся "от генеральной линии партии", хотя и беспартийный.
    - Но я, к сожалению, член партии. Аршинов меня туда чуть ли не за шиворот втащил! А думаю, как и ты. И пока не под надзором, что мне делать? Не поднимать же открытый бунт, чтобы раздавили.
    - А, вот ты о чём? Но ведь на личное поведение, Танечка, рецептов не бывает. Каждый должен принимать решения сам.
    - Я и хочу решить: можно мне беременеть и рожать или нет? Если... - Она замолчала.
    - Что - если? - испугался Алексей.
    - Если я пойду твоей дорогой.
    - Не советую, - твёрдо сказал он. - Не женское это дело.
    - Значит, пелёнки, кухня. И рассуждения о свободе только там? И никаких поступков?
    - Понимаешь, - начал ловчить Алексей, - у нас не Франция, где женщина может участвовать в политической борьбе наравне с мужчинами. Если наши мужчины станут втягивать женщин в политику, то с их стороны это будет подлостью.
    - А надевать на себя спецовки мужчин и работать ломом на дорогах нашим женщинам можно, да? Это не подлость?
    - Но не я же руковожу этой подлостью, Таня!
    - Ты хочешь сказать, чем тяжелее жизнь, тем сильнее испорчены нравы и люди. И некому эту подлость остановить?
    - Танечка, бесправие и беззаконие испортили у нас нравы не только отдельных людей, изменился психологический склад души у всего народа. Потребуются десятилетия, чтобы...
    - Я знаю, в народе развивается безразличие к соседям, работе. Потому что вокруг процветает рвачество. Подчинённые берут пример с начальства. Везде хамство и безответственность.
    - Я же об этом и говорю. Отсутствие целей и сплочённости превращают людей в рабов с рабской психологией. Дело идёт к повальному пьянству и преступности и закончиться это может вырождением нации.
    - Так что же, надо молча на это смотреть и ничего не делать?! Жить как во сне?
    - А что можно сделать практически? - спросил он. И сам же ответил: - Практически - ничего. Чтобы разоблачить наш государственный режим самиздатской печатью, нужны десятилетия! Только когда люди поймут всё, их можно будет выводить на улицы.
    - А пока - терпеть?
    - Что поделаешь? При настоящем положении вещей жизнь даже выдающихся людей стала постыдной, если сравнивать с их европейскими коллегами.
    - Аршинов говорил мне то же самое: всё бесполезно. Он не глуп, всё понимает, но готов усердно служить хоть самому дьяволу, вот что в нём отвратительно! Да и не только в нём: моё поколение добровольно вошло в сотрудничество с правительством. Поэтому отвратительно само учреждение, в котором мы все находимся... - тихо сместила акцент жена.
    - Да, - согласился он. - Но теперь за политику сажают не в тюрьмы и лагеря, а в "психушки". А это пострашнее, потому что там насильственно колют наркотиками. Вот общество, в котором мы живём!
    - Да, Лёшенька, это страшно. "Из-за бугра" всё время передают о "закрытых" судах над нашими сопротивленцами. - И вдруг завелась: - Ну, где же у них, этих судей, логика?! Ведь если вы вершите правое дело, почему же боитесь открытых дверей? Если ваш суд честный и справедливый, то покажите всем: кого вы судите и за что?!
    Алексей вздохнул:
    - Честных судов, Танечка, у нас никогда не было. Ладно, хватит на сегодня об этом...
    Допив вино, они стали спускаться вниз, петляя в темноте по горной тропинке. Где-то над горами сверкнула "сухая" молния - видимо, там копился дождь, электричество. Это чувствовалось по свежим вздохам несогласного с чем-то ветра, потянувшего из расщелины, на дне которой вздулся и шумел непокорный ручей. Значит, гроза где-то уже шла. Алексей опять вздохнул: хотелось жить, слушать шелест листьев, а не копить в душе бунтарские заряды. Ветер словно подслушал: чуть выше загудели кронами сосны. В воздухе происходило что-то таинственное.
    Таня у него за спиною проговорила:
    - Не хочется расставаться с природой. Я вообще никогда бы не уезжала отсюда, так здесь красиво!
    "Может, это и есть венец счастья? - подумал Алексей. - Другого, такого доверительного и хорошего разговора уже не будет, как и вот этого блаженного мига".
    В палатке, укладываясь в спальный мешок, Таня сказала:
    - Лёшенька, а ты знаешь, что Зимина встречается теперь с вашим редактором Левчуком?
    - Нет, не знаю. Но, откуда знаешь про неё - ты?!.
    - Прости... С тех пор, как она грубо поговорила со мной, я стала интересоваться её жизнью тоже.
    - Так она - что: встречалась с тобой? Я и не знал... А за что просишь прощения?
    - За то, что обещала никогда не расспрашивать тебя о твоих женщинах, а теперь... ревную. Вернее, ревновала. Хотя я всё равно не верю в то, что она могла полюбить после тебя этого Левчука.
    - Почему? - неуверенно удивился Алексей.
    - Наши журналисты отзываются о нём, как о ничтожестве, да ещё и подозревают его в стукачестве.
    - И что из всего этого следует?
    - А то следует, что Зимина ещё попытается вернуть тебя.
    Алексей обиделся:
    - Ну, Танечка, разве ты не чувствуешь, что я жить без тебя не смогу, при чём же тут Галка?!.
    - Спасибо, Лёшенька! Я тоже без тебя не хочу. И никогда ей не уступлю! Никогда! Смогу даже убить, если...
    - За что же ты её так?.. Да и я не вещь, которой, кто хочет, тот и будет распоряжаться.
    - Она - стерва, поверь мне. Из породы наглых баб скандального типа. А когда получают решительный отпор, готовы развесить перед тобой, как на бельевой верёвке, все свои страдания - вот, мол, сколько я перенесла всего и натерпелась! Так что, мол, заслуживаю лучшей доли. В общем, такие всегда думают только о себе, на остальных - наплевать. В том числе и на сам предмет, за который царапаются, да и на собственное достоинство и честь.
    - А может, достоинства-то и нету?
    - Зато много амбиций!
    - А что всё-таки произошло? Расскажи, коль уж начала этот разговор.
    - Ладно, расскажу... Это было в апреле 63-го, когда я жила уже у тебя. Моросил, помню, дождь - вот как сейчас. Потому, наверное, и вспомнила... Людей на улице почти не было, вечерело. И вдруг от чёрного ствола старой акации отделяется какая-то женщина и - прямо ко мне...


    - Ну, что, красотка, опять мы с тобой встретились? Мир тесен, да?!.
    - Простите, я вас не знаю, - отшатнулась Татьяна от худой женщины в облепившем её, почти прозрачном плаще, похожем на презерватив. - Вы, наверное, ошиблись, - не узнавала она Галку.
    - Нет, я не ошиблась. Помнишь Мончегорск, военный авиагородок? Твой обморок. Как я потом отпаивала тебя.
    - Так это вы? Что вам надо?
    - Нет, это я хочу спросить у тебя, что тебе надо? Обзавелась семьёй где-то, а теперь явилась, чтобы разрушить мою, да?
    - Вы ошибаетесь... - всё ещё не могла Татьяна прийти в себя от неожиданности и не понимала, чего эта женщина хочет от неё. Фамилии её она не помнила, имени - тоже. Кажется, Галя. Но, при чём тут её муж? - Зачем мне ваш муж? Я приехала к Алёше Русанову. А вашего мужа не помню, не видела, наверное. О какой вы - семье?..
    - О такой! Я - стала здесь женой Алёши, понятно?! А из-за вас... он меня... - перешла она на "вы".
    Татьяна всё поняла, мельком пожалела о том, что не захотела, в своё время, выслушать Алёшу о его холостяцкой жизни, но тут же, овладев собою, зная, что он никогда женатым не был и любит только её, отрезала:
    - Знаете, что? Я не хочу разговаривать с вами в таком... базарном, простите, тоне. Если вы ощущаете за собою какую-то правоту... или мою вину... то - лучше всего - нам обсудить все недоразумения втроём. Я приглашаю вас в квартиру Алёши...
    - Это ещё, зачем?!.
    - Но вы же называете себя - его женой? Вот и выясним, кто, и чью семью, разбивает!..
    - Никуда я не пойду!
    - Тогда, всего хорошего, мне некогда!
    - Погоди! Торопишься к нему в постель?
    - Вас это не касается. - Дальше Татьяна договорила по-немецки: "А ведь я разгадала тебя ещё в Мончегорске. Ты и тогда мне лгала! И теперь лжёшь!"
    - Чего-чего? Ты - по-немецки, что ли?..
    - Да, по-немецки. Если хотите, могу повторить по-французски. - И повторила, назвав Галину проституткой. Однако, уверенности, что выговорила всё правильно, не было - вдруг эта Галка учила французский?
    - Знаешь, что, - растерялась Галина. - Я иностранных языков не знаю, так что говори со мной по-русски.
    - Хорошо, - согласилась Татьяна, - но с одним условием! Вы будете называть меня - на "вы". Если нет, я говорить больше не стану, и уйду.
    - Ладно, - сдалась Галина.
    - Что вам от меня надо?
    Галина тихо расплакалась:
    - Не знаю. Глупо всё. Но мне больно, больно! Понимаете?
    - Понимаю. Это я, как раз, понимаю. Но, никакой вины за собою не чувствую. Вам не следовало разговаривать со мной грубым тоном.
    - Всё правильно. Я ошиблась, простите. Почему-то думала, что вы - та прежняя, зарёванная и беспомощная. Но вы - сильно изменились за эти годы. Наверное, Алёша прав, что выбрал вас, а не меня. Но всё равно... я ненавижу вас!
    - Вы - неприятны мне тоже. Прощайте!.. - Не задерживаясь больше ни на секунду, Татьяна пошла. И тогда ей вслед раздалось:
    - Ну, красотка, знай: не будет и тебе счастья с ним! На чужом несчастье - не приживёшься!..
    Татьяна не обернулась, чтобы проклятье женщины-врага не сбылось. Всё в ней дрожало внутри, и тянуло оглянуться. Наконец, оглянулась, но ничего в темноте не увидела. Шелестели в ветвях деревьев распустившиеся листья, шлёпал по лужам дождь, а она всё ещё боялась чего-то и не хотела идти домой, не желая напугать своим видом Алёшу. Так и ходила по улицам до тех пор, пока не успокоилась. Даже зонтик насквозь промок.


    - Вот так мы с ней "поговорили", - закончила рассказ Таня.
    - А зачем ты ей по-немецки-то? Чтобы похвастать, или - удивить?
    - Сама не знаю. Хотелось чем-то её ошеломить, чтобы перестала мне "тыкать".
    - Да, Галка нагловатая, это верно. Но я и не предполагал, что её можно чем-нибудь удивить.
    - Такие люди обычно теряются, когда с ними вежливо, да ещё на чужом языке.
    Ночь в палатке прошла в сладких близостях, нежных объятиях и поцелуях. Таня прислушивалась к тому, как стучит в его груди сердце - прикладывала ухо и улыбалась. А утром они проснулись от щебета птиц. Рассвет ещё только крался к ним, когда Алексей выходил из палатки. В предутреннем, замглившемся от вчерашнего дождя, небе догорали последние звёзды. Всё было мокрым вокруг. Из ущелья выволакивался сырой туман. А потом, когда поднялась, наконец, и Таня, из-за края гор показалось огненное темя солнца. Его лучи сразу окрасили края перистых облаков, позолотили фары на мотоциклах, словно в них загорелся свет, и заставили сверкать и искриться капли росы, повисшие на деревьях и травах. Алексея от всего увиденного охватила непонятная грусть, обняла за плечи и куда-то повела, повела назад, в то, что уже было...

    10

    Помнится, Порфирьев тогда сказал о Попенко:
    - Ну и хрен с ним, пусть не приходит! Подумаешь, потеря великая. Нужен он нам!
    Алексей обиделся:
    - А кто вообще кому нужен?
    - Не понял тебя...
    - У нас в стране, говорю. Кто вообще кому нужен при таком всеобщем безразличии друг к другу?
    "Лекасев" понял, примирительно улыбнулся:
    - Так ведь берём пример с Кремля! Кто ему нужен? Народ, что ли?
    Вскоре подошёл актёр Быков:
    - Ну что, Алёша, почитаем очередную главу? Принёс?
    - Принёс. Вот она...
    Усаживаясь за стол и беря лист рукописи, Быков произнёс слова героя шукшинского рассказа:
    - Прошу плеснуть! Небось сами уже "приняли"?
    "Лекасев" ответил, наливая в рюмки коньяк:
    - Разумеется, приняли. По пе`ньдесят, для затравки.
    Оглядывая лист, Быков заулыбался:
    - Люблю я читать Лёшу! До чего правдиво всё! Какие слова находит, мысли, какие чувства передаёт! А наши пидары никогда этого не напечатают. Не жизнь, а какая-то бессмыслица.
    - Они печатают совсем другое: противо... подложное, - сострил "Лекасев".
    - А у Русаныча, - продолжал Быков, - если даже нет в какой-нибудь главе событий, так есть движение мысли. А это ещё интереснее.
    "Лекасев" одобрительно протянул:
    - Ну-у, так Лёшка интересен именно мыслями! Да и в жизни часто происходит то же самое: не обязательно, чтобы на твою судьбу повлияло какое-то событие, важно, чтобы оно заставило тебя задуматься. Ведь именно работа мысли лепит из нас Человека!
    Быков пошутил:
    - Человек, говорят у нас в театре, это звучит горько!
    - Ух, ты-ы!.. - восхитился Порфирьев. - Сами придумали?
    - Нет, слыхал, как из "ящика" сказал народный артист Ильинский. В наше время действительно, быть человеком - горько.
    Алексей, поглядев на "радиоточку" на стене, согласно подхватил:
    - У меня дома такая же штука висит. И каждое утро одно и то же, одно и то же: враньё, враньё и ещё раз хвастливое обо всём враньё! Я даже придумал себе игру: стал обращаться вслух к народу: "Дорогие радиослушатели! А что вы знаете об американских писателях Стейнбеке или Говарде Фасте, которого в Советском Союзе перестали печатать? Вы наивно полагаете, что мы - самый читающий в мире народ. А часто ли вы задумываетесь над тем, что` мы имеем право читать? И от какой информации изолированы нашей лживой печатью начисто? Газеты нам сообщают об исключении из союза писателей Бориса Пастернака за то, что он опорочил в своём романе "Доктор Живаго" нашу советскую действительность. И призывают клеймить его за это позором, зная, что никто из нас этого романа не читал. Почему вас это не изумляет и не шокирует? Ведь только к бессовестным людям позволительно обращаться с такими призывами. Но все молчат, а многие и впрямь клеймят писателя, но никто не заклеймил газету "Правда" за ложь, которую мы читает ежедневно". - Алексей устало умолк, чувствуя, что его сарказм всерьёз не принят.
    Общее впечатление выразил Порфирьев:
    - Ну и как, помогает это тебе? - Он добродушно усмехнулся. Однако Быков счёл необходимым заступиться за Алексея:
    - Я думаю, помогает. Скажи, "Лекасев", почему собаки гавкают по ночам злее?
    - А хрен их знает, почему. Я же собакой не был.
    - Неужели? А я тебе скажу: потому, что выгавкать всю сознательную боль можно только ночью, когда не видно, кто гавкает.
    Порфирьев, понявший глубину сравнения жизни советских граждан с собаками, виновато согласился:
    - Прошу прощения, братцы. Мы - действительно стая собак на цепях. А наша кремлёвская пропаганда - настоящая геббельсовщина! Нас можно дурачить, обманывать, говорить, что угодно - всё выслушаем с поджатыми хвостами. Днём. А ночью, - "Лекасев" кивнул на Быкова, - он прав...
    Быков театрально простонал:
    - Давайте, выпьем, наконец...
    Отрываясь от воспоминания, Алексей подумал, оглядываясь на палатку: "Вот и весь исторически привычный выход: давайте выпьем! Ну а я, словно трусливая собака, каждое утро ядовито передразнивал радио. Думал, устраиваю сатирические экспромты для Тани. А теперь боюсь, что наслушавшись - были ведь и удачные! - она может выкинуть что-нибудь похожее, но не в кухне. Как объяснить ей, что это не только опасно, но и бессмысленно.
    Из памяти выплыла последняя стычка с Штейнбергом. Беда началась из-за рукописи Моисея Абрамовича, которую Кротов почему-то решил издать через редакцию художественной литературы. Зная, что Штейнберг явный недруг Алексею, директор поручил тем не менее редактировать эту краеведческую, в сущности, книгу именно ему, ставшему к тому времени лучшим редактором издательства.
    Не выполнять приказов Алексей не привык, считал это вредным для общего дела, поэтому, смирив себя, принялся за работу. И что же обнаружилось? На 70-й странице в глаза ему бросился совершенно иной стиль изложения, иной дух, что ли. Да и насторожила ясная манера думать и излагать. Обычно сухой и бесцветный, стиль Штейнберга преобразился, словно Золушка, переодевшаяся в лёгкое бальное платье, не мешающее свободно танцевать. Но... платье показалось вдруг до боли знакомым, будто Алексей уже видел его на ком-то другом. Это было странным - текст шёл о дореволюционном прошлом Екатеринослава.
    "Да об этом же я недавно читал в книге воспоминаний бывшего царского министра графа Витте! - вспомнил Алексей прочитанный трёхтомник "Воспоминаний", изданный в Москве и поступивший в продажу 2 года назад. - Надо проверить..."
    Прихватив рукопись Штейнберга с работы домой, Алексей достал трёхтомник Витте и, следуя годам повествования, быстро нашёл в третьем томе текст о Екатеринославе, переработанный Штейнбергом "под себя". От переработки текст несколько ухудшился, но всё равно в нём остался дух графа Витте, а не плагиатора Моисея Абрамовича.
    "Завтра покажу это "художество" Кротову! - решил Алексей. - Пусть принимает решение сам, что делать с литературным воровством нашего образцового коммуниста". И на другой же день положил Кротову на его директорский стол том "Воспоминаний" С.Ю.Витте с закладками и рукопись Штейнберга, развёрнутую на "заимствованиях", которых набралось 15 с половиною страниц подряд, да ещё из "огрызков" по 2-3 абзаца можно было набрать несколько страниц с украденными мыслями.
    Вникнув в суть факта, Кротов воскликнул:
    - Да это же иллюзионист, а не автор! Смотри, как ловко отгрызает: тут, там, потом через несколько страниц - прямо специалист по выгрызанию! Ну ладно же!.. - И вызвал Штейнберга к себе по телефону.
    - Слушаю вас, Андрей Данилович! - вошёл Штейнберг в кабинет директора.
    - Подойдите, пожалуйста... - подозвал Кротов автора к столу. Кивнув на его рукопись и на том Витте, холодно вопросил, сверкнув стёклами пенсне: - Ну, что скажете, Моисей Абрамович?
    Лицо Штейнберга, словно мгновенно созревающий помидор, наполнялось красным соком кровавой спелости, готовой лопнуть. Однако инсульта не случилось, возникла лишь косность в языке, который стал плохо повиноваться нашкодившему хозяину:
    - Это... какое-то недоразумение, Аней Анилович... простите, Данилович! Сейчас разберёмся... Р-шите, я схожу за очками... для чтения...
    - Идите, сличайте... Нет, берите очки и приходите сюда - будем вместе сличать!
    Получив передышку, Штейнберг вернулся не только с очками, но и с придуманным оправданием:
    - Андрей Данилович, моя жена - вы же знаете, она машинистка - так вот она, видимо, вложила в мою рукопись не мой текст, а текст Витте, который я попросил её отпечатать мне для работы. Своего издания Витте у меня нет, так я взял один том из библиотеки, чтобы сделать необходимые выписки для сверки исторических фактов. Дело в том, что, готовя свою книгу о "Старом Екатеринославе" ко второму изданию, я хотел кое-что уточнить... Вы же знаете, Андрей Данилович, книга имела успех у читателей, поэтому вы её и повторяете... Так что`, разве я не имею права сослаться на книгу Витте? Ведь он был свидетелем тех лет...
    Алексей ехидно заметил:
    - Моисей Абрамович, есть анекдот про царского генерала, который вернулся ночью домой в испачканном мундире, а утром стал оправдываться перед денщиком: "Понимаешь, Степан, вчера штабс-капитан Навроцкий до того, каналья, надрался, что его стошнило мне прямо на грудь! Я и отскочить не успел..." А Степан генералу на это: "Ваше превосходительство, так этот Навроцкий ещё и в штаны вам наделал..."
    Кротов от неожиданности расхохотался, хватаясь за живот, а Штейнберг, вновь багровея до прединсультности, обиделся:
    - А при чём здесь этот анекдот, Алексей Иваныч? Кстати, довольно грубый...
    - Да при том, Моисей Абрамыч, что ваша жена... наложила вам по забывчивости в вашу рукопись... не только перепечатанные из Витте страницы, но... и перенумеровала их под счёт в вашей рукописи. И всё совпало с вашими!
    - Она могла это сделать машинально...
    - Ну, конечно же! На то она и машинистка, - язвительно согласился Алексей. - К тому же, настолько рассеянная, что перепутала все абзацы, поменяла в них некоторые слова. Ну, а старый анекдот, верно, грубоватый. Но и вы обошлись с графом Витте не совсем вежливо: он ведь покойный. Стало быть, по-мародёрски? Как вы считаете?..
    Схватив со стола отобранные для сверки листы, Штейнберг смял их в комок, засунул во внутренний карман пиджака и, прихватив ещё и рукопись, ринулся к выходу, выкрикивая:
    - Завтра я вам всё покажу, как должно было быть в рукописи!.. Каждый мальчишка будет тут ещё оскорблять своими подозрениями! - Перед дверью он угрожающе обернулся: - Я же не подозреваю вас в пренебрежении к первому лицу в государстве, когда вы называли его рублёвую реформу "раздеваловкой"!..
    Алексей успел лишь выкрикнуть:
    - При вас я ничего подобного не говорил! Значит, вы пользуетесь... - Но Штейнберг уже выскочил за дверь.
    Кротов испуганно выдохнул:
    - Ты по-нял, куда он замахивается?
    - Куда? - глупо спросил Алексей, уже и сам понявший, "куда". И ещё глупее добавил: - Ну, а как быть теперь с его рукописью?
    - А никак. Упорхнули украденные у Витте листы! Вместе с этой старой, многоопытной вороной.
    - Это не ворона, лысая золотозубая крыса!
    - А ведь похож! Точно: и на крысу, и лысый, и золото во рту блестит вместо зубов. Но ты с ним теперь лучше не ссорься: загрызёт! За ним и других крыс полчище... Да ещё побежит к своему другу детства Великанову, а тот придумает что-нибудь через союз писателей: евреи - народ дружный!..

    11

    Когда Таня приготовила на походной керосинке завтрак, Алексей спросил:
    - Танечка, а как тебе удалось так быстро выбить себе квартиру?
    - Так ведь все мужчины в нашей редакции почти влюблены в меня и потому хорошо относятся. В общем, за меня был и профком, и партбюро. К тому же эта однокомнатная квартира никому, оказалось, не нужна. Все наши сотрудники стоят в очереди на расширение жилья. А на получение только я. Остальные давно получили. Наша газета - как орган обкома партии - вообще не знала затруднений с жильём.
    - Ясно, понял! Неужели и главный редактор в тебя влюблён? Ему, насколько я знаю, скоро уже на пенсию.
    - Нет, он не ухаживает, лишь симпатизирует. А вот наш парторг...
    Алексей перебил:
    - Танечка, всё хочу спросить тебя, да забываю: когда ты вступила в партию и зачем?
    - Я же говорила тебе, ты, наверное, не обратил внимания. Это Аршинов меня затащил, для карьеры. Он так и сказал мне.
    - И ты согласилась...
    - Иначе меня вряд ли бы взяли работать в газете. Так везде принято. А я хотела стать журналисткой, любила эту профессию.
    - А теперь не любишь, что ли?
    - Да не то, чтобы разлюбила, а расхотелось писать, когда поняла, что к чему. Недаром же говорят: вторая древнейшая профессия! Разве приятно сознавать себя проституткой? И без того 6 лет продавалась Аршинову! Мне даже вспоминать неприятно, а получалось как-то всё само собой, вроде как бы и без моего согласия, и в то же время я и не сопротивлялась. Просто деваться было некуда. Ты, считала, погиб. Всё мне было безразлично, я и согласилась. Лёшенька, не спрашивай меня больше об этом!
    - Ладно, извини. Я это понимаю. Мою дипломную работу Сорокина не хотела у меня принимать из-за того, что я не сослался в ней на статью Хрущёва о "партийности в литературе". Заявила мне тоже прямо: "Хотите провалиться, можете не указывать. Но и я тогда воспользуюсь своим правом: откажусь от должности вашего руководителя. Я же вам советовала показать, что вы... пользовались этой работой? А вы - что?.."
    - Ни-чего себе! - вырвалось у жены.
    - Да, настоящий фашизм! Иначе назвать этот идеологический произвол невозможно. А куда денешься? Бросить 6 лет учёбы псу под хвост? Вынужден был согласиться. Хотя прекрасно знал: статья эта мне 100 лет не нужна, а вот до сих пор сам себе противен!
    - Это сейчас называется, Лёшенька, "необходимым компромиссом". А приспособленчество - "конформизмом", чтобы не так обидно...
    - Да знаю. Есть даже замечательный анекдот: "СССР - родина слонов". О том, как надо писать научные диссертации, чтобы не провалиться на защите.
    - А ты знаешь, кто написал диссертацию для Тура? - спросила Татьяна. - И получил за это квартиру. Правда, совсем недавно, хотя Тур уже заворачивает идеологией в обкоме партии!
    - Ой, зайчик мой миленький, - ласково погладил Алексей жену по голове, - да мне ведь нет разницы, кто написал, Иванов или Петров? Важно, за что и как? Ну, за что, понятно. А вот как?.. Думаю, что это не научная разработка, а опять что-нибудь о советских слонах. И так у нас делаются диссертации не только в литературе, истории, но и в точных науках! Без ссылок на марксизм даже математика зарубят. Плодим и псевдоучёных, и конформистов, пишущих фюрерам диссертации.
    Таня с каким-то грудным надрывом произнесла:
    - Господи, как хочется хоть раз высказать какому-нибудь фюреру всё, что я думаю о них!
    - А что это даст? Один наш молодой редактор - есть у нас такой, Прошкин, похож лицом на эмбриона, да ещё картавит, - так вот он рассказал мне, что местный писатель-заика Василицкий работает тайно на КГБ, "сексот". Меня это до такой степени ошеломило, что я стал нести этого заику на все мыслимые и немыслимые корки: "подонок", мол, а не писатель, "это какую же свинячью душонку надо иметь!" А этот Прошкин - ну, хоть бы слово в мою поддержку. Слушает и молчит. Никакой реакции! Вроде ничего особенного нет в том, что писатель - стукач. Обычное, мол, дело. А ты хочешь удивить чем-то фюрера! У этих вообще нет: ни совести, ни души! "Рабы-добровольцы" все!
    - Значит, и я... такая же, да? А откуда этот ваш Прошкин узнал такое про Василицкого?
    - Да Бог его знает, откуда? - уклонился от ответа Алексей, хотя помнил предупреждения Лодочкина и Галки насчёт Прошкина. - Сказал, что не имеет права распространяться об этом.
    - А может, он просто тебя прощупывал?
    - Ох, какая же ты у меня умница! - восхитился Алексей, поражённый её догадкой. - Ведь в твоём предположении, может быть, и кроется вся разгадка! Василицкий не похож на "сексота", я с ним общался. А вот сам Прошкин - действительно, неприятная личность; к нему, пожалуй, стоит присмотреться повнимательнее. Получается, что ты, Танечка, опытнее меня. Вот уж не думал...
    - Это Аршинов опытнее нас всех. Он мне столько всякого нарассказывал и про "сексотов", и о других мерзостях, что и я стала опытной. Знаю, например, такое: если тебе кто-нибудь позвонил и наговорил гадостей, ты легко можешь узнать его адрес. Вернее, номер и адрес телефона, с которого он тебе позвонил.
    - Каким же образом? Ведь он повесит трубку, пока ты...
    - Очень просто: не вешай свою трубку, и он не разъединится с тобою, если даже повесит свою. Он и знать об этом не будет, не слыша гудков. А ты в это время можешь сходить к соседу, позвонить на городскую АТС, и они тут же узнают, кто подсоединён к твоему телефону. Особенно быстро это делают гебисты.
    - А почему же в кино про шпионов те же самые гебисты всегда инструктируют: "затяните с ним разговор, чтобы не вешал трубку подольше!"
    - Всё это ерунда, Лёшенька! На самом деле, чтобы разъединиться с тобой, нужно лишь отсоединить свой провод от винтика в соединительной коробочке. Только тогда прекратятся гудочки "занято", понял? Можешь проверить.
    - Век живи, век учись! - удручённо вырвалось у Алексея. И Таня спросила:
    - Почему так печально? - Она улыбнулась. А ему всё равно было грустно - вспомнил забытое изречение царя Соломона из его "Книги Экклезиаст":
    - "Больше знаний - больше печалей. Много печалей увеличивают скорбь", - так, кажется, у царя Соломона? - И закончил соломоновым же "утешением": - "Что делалось всегда, то и будет делаться. И нет ничего нового под Солнцем".
    Наградой Алексею был нежный поцелуй и шёпот:
    - Какой же ты славный у меня!

    12

    Спать в ночь с 14 октября на 15-е Алексей так и не лёг. Включил под утро, когда радиоглушения нет, приёмник, настроенный на "Голос Америки", и отчётливо услышал потрясающую новость: очередной Пленум ЦК КПСС снял вчера, 14 октября 1964 года, главу правительства СССР Никиту Сергеевича Хрущёва со всех, занимаемых им, правительственных постов в связи с преклонным возрастом и ухудшением здоровья.
    Алексей подпрыгнул от радости: "Всё, всё, это - отставка!"
    - Ура-а-а! - заорал он во всё горло. Бросился к столу и налил себе вина ещё раз. "За удачу! - запрокинул он голову. - За Его Величество счастливый случай!"
    Допив из стакана, подумал: "А может, просто за совпадение? Но тогда уж - за историческое совпадение! И - спать. Немедленно поспать: хрен с ней, с работой - сегодня всем не до меня!"
    Быстро раздевшись, счастливый, словно его только что Аршинов выпустил из лагеря в Москву, Алексей мгновенно уснул. А когда проснулся в час дня и снова всё вспомнил, подумал уже совершенно спокойно: "Значит, они узнали обо всём ещё вчера ночью, когда закончился в Москве пленум. Надо пойти "поздравить" Штейнберга: теперь его очередь переживать... Пусть наложит себе, старая крыса, в штаны, как тот генерал из анекдота!"
    С этой оптимистической мыслью Алексей быстро поел и заторопился в издательство: "Пусть, сука, посидит на горячей сковороде тоже!"
    Улица встретила его обнимающимися людьми, радостными возгласами: "С праздником вас! "Кукурузник"-то - уже на пенсии! Некому будет чудить..."
    Из разговоров, слухов, пока дошёл до издательства, Алексей узнал, что Хрущёва на Пленуме не было - отдыхает где-то в Пицунде и ничего не знает. "Ну, да какая разница, - радостно-торопливо думал он, предвкушая встречу с Штейнбергом. - Интересно, что запоёт он, когда "Кукурузника" начнут разоблачать, как и Сталина? А начнут обязательно, если пленум провели без него".


    Русанов, летевший теперь на работу, словно на крыльях, мысленно готовился к тому, как он ворвётся сейчас в редакцию, подойдёт к Штейнбергу и скажет:
    - Ну, сука, кто был прав? Твой любимый вождь или я?
    А Штейнберг испугается и трусливо отречётся:
    - Что вы, Алексей Иванович, у меня и в мыслях не было никакого любимого вождя! О чём это вы?..
    - Хрущёв - не страницы рукописи, которые ты схватил тогда и унёс, чтобы порвать. Его тебе не унести, это страницы истории! Да и все тут помнят твои слюни и визг: "Мы ещё посмотрим, кто отсюда вылетит, как пробка из шампанского!" Разве это не твои слова? А вот ты вылетишь, как прокисшее говно из задницы, а не из шампанского! Издательство стошнит от тебя!
    - Да мало ли что можно сказать сгоряча.
    - А, так тебе, значит, "сгоряча" можно, разрешается как члену партии. А если кто другой "сгоряча", так ты скорее "стучать" на него.
    - Вы, Алексей Иванович, переходите все границы...
    - Границы - чего?
    - Я знаю, вы умеете говорить...
    - А что ты умеешь, кроме стучания? Ни редактировать, ни говорить по-человечески, ни написать книгу по-честному, без воровства чужих мыслей! Захребетник, привыкший жить за счёт государства! Тебе ведь ни холодно, ни жарко оттого, что за перевёрстки платит издательство! То есть, все мы, сотрудники. А могли бы получать премии. Но из-за тебя не получаем.
    - А это уже оскорбления, и я этого так не оставлю!
    - Оставишь... Все знают, как ты редактируешь. После тебя нужно ещё раз редактировать всё. В издательстве нет редактора хуже тебя! С таким безобразным отношением к делу тебе нельзя доверить даже мытьё полов!
    - Это ваше личное мнение, Алексей Иванович, и не более того, говоря мягко!
    - Моё мнение мгновенно станет общественным, если я покажу ваши брошюры с моими пометками. Желаете?
    - Ничего я от вас не желаю и не хочу вас больше слушать! Вы... вы... клевещете на меня!.. - Штейнберг вскочил с места и выбежал из редакции в коридор.
    Алексей выкрикнул:
    - Вернитесь! Со мной ваша брошюра... Вот, я прочту вслух места, достойные журнала "Крокодил"... - Алексей достал из портфеля брошюру с закладками и увидел вернувшегося Штейнберга, остановившегося в растерянности на пороге. После этого стал читать - громко, с наслаждением: - "Жандармский офицер поднял над своей головой револьвер и произвёл выстрел. Рабочие лишь теснее сгрудились, но не отступили, готовые ринуться на него всей своей массой". Узнаёте текст, написанный вами?
    Штейнберг обрадовано вопросил:
    - И что же вы нашли в нём криминального? Текст, как текст...
    Алексей рассмеялся:
    - В этом "своём" заявлении вы, Моисей Абрамович, как в зеркале: и лицо автора, и тупость редактора. "Произвёл выстрел" вместо "выстрелил". "Поднял над своей головой"! Да и "сгрудиться" означает сбиться в кучу, грудь к груди. А ведь после выстрела люди должны шарахнуться, кто куда, врассыпную. Вы не чувствуете не только смысла слов, но и психологии поступков. И так везде, на всех страницах.
    - Алексей Иванович, - разъярился Штейнберг, - знаете, как всё это называется?
    - Знаю: сон над рукописью!
    - Это называется "вкусовщиной", - выкрикнул Штейнберг. - Автору нравится "произвёл выстрел", вам - "выстрелил". Ну, и что? Я должен всё исправлять, писать вместо автора.
    - Не прикидывайтесь наивным, начинающим редактором: вы не новичок! "Над своей головой"! Неужели не чувствуете?.. Это написано чернилами, вашей рукой! Как и "произвёл выстрел". А вы, значит, "произвели редактирование", да?
    - А что я должен чувствовать?
    - Стыд! В этой брошюре есть и слова "кивнул головой"!
    - Ну и что?
    - А чем ещё можно кивнуть? Ногой?
    Все рассмеялись. Штейнберг, побагровев от стыда, простонал:
    - Алексей Иванович, скажите, пожалуйста, только честно: что вам от меня нужно?
    Алексей озверел:
    - Запомни, сука! Если ты ещё хоть раз сунешься мешать мне жить, я раздавлю тебя не только в твоей профессиональной непригодности, но и физически! Ты, я вижу, вообще ничего в жизни не умеешь, кроме как размахивать партбилетом, за которым прячешься уже много лет!
    Споткнувшись о порог издательства, Алексей очнулся. Лоб был влажным, сердце от гнева стучало, а рядом никого не было. "Это же надо!.." - подумал он и тоскливо вздохнул.


    Наяву всё оказалось не так. В коридоре первым встретил Алексея Кротов, пришедший в издательство уже в качестве гостя, обрадованного новостью о Хрущёве. Просияв приветственной улыбкой, он предложил:
    - Товарищ Русанов, по-моему, вам пора вступать в партию. Я готов дать рекомендацию!
    - Почему вы так решили? - удивился Алексей, холодно глядя на "предателя".
    - Ну, как же!.. Вы проявили себя в издательстве и как отличный заведующий производством, и как редактор, и, наконец, как решительный и дальновидный гражданин.
    И тут, словно из-под земли, в коридоре появился Штейнберг и, поздоровавшись, тоже принялся за комплименты:
    - Да, Алексей Иванович, в отношении Хрущёва вы оказались дальновиднее нас. Приношу вам свои извинения и поздравляю вас с политической зрелостью! Я был не прав...
    Воевать стало не с кем, враг выбросил белый флаг, и Алексей, не привыкший к интригам и лицемерию, не стал приводить своих доводов, с которыми шёл к Штейнбергу, чтобы разоблачить его перед всеми. Повинную голову меч не сечёт, да и какой смысл мелочиться в пустой след, когда всё государство, казалось, подошло уже к порогу больших перемен. Об этом всюду говорили в открытую, и он верил в это, а потому и рассудил, зачем ему теперь этот Штейнберг, всё равно он не годится, как говорят военные, ни в жопу, ни в Красную Армию.
    К ним подходили другие сотрудники. Пожилой красавец и бывший фронтовой журналист Яков Камнев, перешедший недавно в издательство из редакции областного радио, произнёс сочным дикторским баритоном:
    - Вот увидите, братцы, теперь отменят всю хрущёвскую дурь: горохи и кукурузу на севере, целину и совнархозы вместо министерств, налоги на коз и приусадебные сады, семилетки вместо пятилеток. Всё будет по-другому!
    От Камнева несло валерьянкой, и Кротова передёрнуло. Он знал о том, что "Яшку" уволили с работы на радио за алкогольные прогулы и ночёвки в городском медвытрезвителе, что он, оставшись без средств к существованию, не имея ни семьи, ни квартиры, пропадал в заводском общежитии, где над ним, пьяным, зло подшучивали молодые рабочие, устраивающие ему во сне "велосипед" - вкладывали между пальцами ног бумажные ленты из газет, поджигали и ржали над этой тюремной "шуткой", видя, как сонный человек крутит ногами, как велосипедист. Яков после этого плакал и обкуривался, жалуясь Кротову, старому знакомому ещё по юности, и на жизнь, и на то, что его бросила жена, и даже на импотенцию, из-за которой, собственно, и начал пить в конце 40-х годов. Кротов пожалел его. Принял на работу в редакцию "заказной" литературы с условием, что Яков не будет пить в рабочее время. Кротов посмотрел на группу редакторов-мужиков, собравшихся возле него в коридоре, и произнёс безразличным тоном:
    - Ладно, поживём, увидим, что будет дальше. А пока: за работу, товарищи!
    Все дружно рассмеялись: Кротов изрёк знаменитый, набивший оскомину всем, хрущёвский лозунг, и стал прощаться: делать ему в издательстве было нечего.
    Глава третья
    1

    После изгнания Хрущёва на пенсию жизнь внешне вроде бы не менялась, хотя время и шло. Доходили из Москвы лишь всякие слухи о бывшем вожде. В первый день он, вызванный из Пицунды в Москву на продолжавшийся пленум ЦК КПСС, якобы стал орать на членов цека и топать ногами: как посмели созвать Пленум без его разрешения, кто здесь генсек, понимаете, и так далее. Но ему, будто бы, не дали даже выступить, заткнули рот перечислением его грехов, обошедшихся государству в миллиарды рублей. На освоение целинных земель в Казахстане сколько миллиардов ухлопали? А кончилось чем? Провалом. Межконтинентальную ракету в 60-м году торопил создавать? Торопил. Чем кончилось? Взрывом при запуске. Погибли чуть ли не все ведущие инженеры и маршал ракетных войск Неделин. В 61-м денежную единицу "рубль" превратил своей реформой в пустой звук? Превратил. Замораживанием облигаций государственных займов на 20 лет разорил стариков? Разорил. С приусадебными участками колхозников боролся? Боролся. Чем кончилось? Колхозники вырубили личные сады и виноградники, а частники в пригородах вырезали скот, чтобы спастись от дурацкого налога. Результат? Оставили население без мяса и молока. Из-за чего застрелился секретарь Рязанского обкома партии? То-то. Да к тому же, кто повысил цены на мясомолочные продукты? Это привело к восстанию рабочих в Новочеркасске. Вы им ответили на него чем? Расстрелом демонстрантов, как царь 9 января 1905 года. Кто вам разрешил это сделать? Никто, вы ни с кем не советовались. А "Карибский кризис" на море и на Кубе в 62-м кто создал? Поставил мир на грань ядерной войны. Опять вы, Никита Сергеевич. Уж больно много у вас было дурной энергии и мало образования. А кто приказал построить срочным порядком секретную фабрику по переработке ядерных отходов под Челябинском? Вы. Чем кончилось? Взрывом, мощнее, чем в Хиросиме и Нагасаки вместе взятыми, гибелью десятков тысяч людей и заражением огромной территории! Но вы продолжали в печати лить крокодиловы слёзы о бедных японцах, на головы которых американцы обрушили невидимую смерть, и не проронили ни одной слезинки о собственных гражданах, погибших из-за вашей торопливости. И даже запретили сообщать об этой катастрофе в средствах массовой информации! Японцы принимают меры, лечат своих пострадавших людей, а наши соотечественники и не знают, от чего умирают и будут умирать тысячами и в дальнейшем! Так что ваши злодейства превзошли по своим масштабам тиранию Сталина, которую вы разоблачали на 20-м съезде. И не вам топать сейчас ногами за то, что мы скрываем от народа все эти безумные действия, а лучше заткнуться и молчать.
    Старик сразу всё понял, заткнулся, и ему дали за это ежемесячную пенсию в 600 рублей, чтобы молчал и дальше. Заслужил. А колхозники-старики получают пенсию в размере 30 рублей в месяц. Правда, во всех городах и деревнях Советского Союза не осталось ни одного портрета Хрущёва, ни одного бюста. Но всё равно народ не знал официально, что "у них там, в Кремле, было в действительности". "Самое справедливое в мире государство рабочих и крестьян" продолжало существовать под руководством нового вождя, Леонида Брежнева, так, будто ничего не произошло. Болтливые и хвастливые радио и телевидение вещали каждый день по-прежнему, как церковники молитвы о Боге, о новом вожде - где был, чихнул, что сказал... И ни слова о Никите, словно его и не было никогда или подох от обиды.
    От партийцев люди знали: из Кремля вышло тайное от народа (вопреки лозунгу, висевшему на всех заборах государства, "Народ и партия - едины!") "закрытое письмо", адресованное членам КПСС. В письме были мягко перечислены все грехи старого вождя, кроме ядерного взрыва на "закрытой" фабрике "Маяк" под Челябинском. Утаив, таким образом, самое страшное от рядовых членов партии, Кремль серьёзно обрушился на всё остальное: на то, что "Кукурузник", знаток сельского хозяйства и химии, разъединил советскую власть на городскую и сельскую, стучал в Организации Объединённых наций по трибуне снятым с ноги ботинком, раздавал чужестранцам родную землю и пшеницу, отдельные заводы и государственные сокровища, неразборчиво награждал званиями Героев Советского Союза, захватил в свои руки всю полноту ничем не ограниченной власти, злоупотреблял ею и даже пытался повторить "культ личности". И народ, ещё вчера так любивший, по заверениям газет и радио, своего "вождя", своего "дорогого Никиту Сергеевича", теперь плевался, узнав "тайну" от партийцев, "потерявших совесть".
    Русанова не удивило, когда "Вовочка" Попенко закончил свой пересказ "закрытого письма" возмущением:
    - Одним словом, Лёша, Хрущёв такая же сволочь, як и Сталин! Шо ещё можно сказать? А ничё... Ну, а шо нового у вас там?..
    - Зачем спрашиваешь? Ты же отказался от нас!
    - От тебя я не отказывался. Потому и пришёл. Захватил от и пол-литра. Выпьем?
    - Можно и выпить. У нас на работе есть один "Моисей Коммунистыч". Готов был уничтожить меня. А теперь предлагает рекомендацию в партию.
    - Я тоже готов тебе дать. Всегда! Бо не знаю человека, честнее тебя. Не встречал.
    - А Лодочкину? Туру? Дал бы?
    - Ну, ты шо?! - обиделся "Вовочка". - Это ж мерзавцы! Шо ты на меня так смотришь? Я не герой, выпиваю. Но я ж не сука какая-то! Я - лётчик, Алёша. Ты ж это должен помнить.
    - Помню, потому и смотрю.
    - Не можешь простить?
    - Если вот пью с тобой, значит, простил. Минутная слабость с каждым может случиться.
    - Спасибо тебе, Лёша! Я этого не забуду.
    - Чего "этого"? Своей слабости?
    - Не, я не это имел в виду... - опустил голову Попенко. И Алексей подумал: "Нет, пьющим мужикам, хотя это и бывшие пилоты, всё равно доверять нельзя! Ими управляет водка". И тут же переключился мыслями на Таню: "Ну как она там? Чуть не арестовали тут без неё, не знала бы даже, где искать...".


    Возле вокзала в Жданове её кто-то окликнул знакомым голосом:
    - Та-ня-а!..
    Она остановилась. К ней шёл небритый, похожий на бомжа, мужчина. Стало неприятно, что этот человек откуда-то знает её. На вид ему было лет 50. Подходя всё ближе, он смотрел на неё с нескрываемым восхищением. И только когда улыбнулся, она узнала - особенно по большому мясистому носу с красными прожилками - забытое, но хорошо знакомое ей лицо. "Какаду?! Неужели это он, Генка? Но почему такой состарившийся, несчастный? Обтрёпанный и грязный..."
    Шагнула навстречу:
    - Гена? Ты, что ли?!
    - Я. Изменился, да?
    Поражённая его видом, испуганно спросила:
    - Да что это с тобой, Ге-на?!
    - Спился я, Таня. А ты ещё лучше стала. Года 2 назад я случайно видел тебя здесь, в городе. Ты тоже была не такой...
    - Какой же?
    - Давай, отойдём куда-нибудь. А то подумают, что я к тебе пристаю: на выпивку...
    Отошли от людей подальше, и там он повторил:
    - Спрашиваешь, какой я тебя видел? Ну, как бы это сказать... Всё равно красивой была, но... несчастливой, что ли.
    - Почему же ты не подошёл?
    - Да неудобно было.
    - А что же изменилось теперь?
    - Да ничего, я ещё хуже стал. Но... не выдержал вот и окликнул. Наверное, не надо было? - Он незаметно смахнул набежавшую слезу, но взяв себя в руки, поинтересовался: - Ну, и расцвела же ты! От чего?
    - Развелась с нелюбимым мужем.
    - Опять был не любимый?
    - Почему опять? Тебя я любила. Это уж потом... когда ты стал пить...
    - Аршинов разве пил?
    - О, ты и фамилию знаешь? Тогда должен знать и то, что я никогда его не любила.
    - Нет, этого я не знал. А зачем же ты за него?..
    - С тоски. У меня любимый парень пропал. Думала, что погиб, но оказалось, остался жив и искал меня. Так что теперь я счастливая. Закончила университет. Ну, а ты, где работаешь?
    - Да когда как придётся. Летом - матросом, если есть место на рыболовецких сейнерах. Зимой - на вокзале. Вещи там поднести или на разгрузке вагонов.
    - Понятно.
    - А кто же этот твой парень? Который нашёл тебя?
    - Ты помнишь военного лётчика, к которому подлетел тогда на перроне Кандалакши и хотел драться? Так вот - он. Только не он меня нашёл, а я его.
    О чём-то думая или припоминая, Генка снял с головы засаленный берет, и она увидела большую лысину, которую он стал протирать грязным, давно не стиранным, платком. Опомнившись, надел берет снова, трудно выговорил:
    - Н-нет, не помню. Хоть убей! Я же лишь тебя всегда помнил. Красивее тебя нет никого для меня! Ты это знай. Вот почему я тебя окликнул. Чтобы знала. Прости, я пойду, - смахнув знакомым жестом ладони возле глаза, он отвернулся и двинулся прочь.
    Она не выдержала:
    - Ге-на! Вернись.
    Он вернулся:
    - Чего тебе?
    - Спасибо за верность. Но разве же так прощаются?
    - Можно и в ресторан, конечно. Деньги у меня как раз есть. Но меня туда не пропустят в таком виде... Да и тебя буду стеснять.
    - А почему бы тебе не бросить пить? Ты не думал?
    - А зачем? - Он смотрел на неё воскресшими глазами - в них были надежда, и боль, и собачья преданность. Казалось, позови, и залает, запрыгает от прощения и радости, виляя хвостом. Не дождавшись зова, всё-таки бодро и привычно добавил: - Впрочем, брошу. Если этого хочешь ты - б-брошу. А что, воля ещё есть, запросто брошу. Это говорю тебе я, старый мореход! Моё слово - закон...
    Он быстро пошёл от неё и на этот раз уже не оборачивался, только вдруг крикнул там кому-то, вдали:
    - Мишка! Дай трёшницу, бляха: нужно, как перед смертью, понял!..
    Таня заплакала: "Значит, врал, что при деньгах". Было тяжело на душе оттого, что произошло у матери, а тут и вовсе - будто больную собаку бросила на погибель в чужом городе.


    Алексей пока всё ещё не выяснил, что его "закладывает" в "Сером Доме" не писатель Василицкий, а картавый Прошкин, похожий на головастика. Как не знал и того, что за месяц до снятия Хрущёва редактор политмассовой литературы Полина Петровна Нестерова случайно подслушала разговор двух стариков - редактора Штейнберга с другом своей молодости писателем Великановым. Писателя этого она не любила, считала халтурщиком, а его звонкую фамилию воспринимала враждебно: "Псевдоним - это чужой приличный костюм, в котором хотят спрятать либо своё прошлое, либо национальность, которую не желают выдавать".
    Разговор старых друзей произошёл в громадной кладовой издательского архива, куда Полина Петровна зашла, чтобы положить на стеллажи в третьем ряду отработанную рукопись в папке. Стеллажи во всех рядах были заполнены папками почти до потолка, и вошедшие старики не почувствовали, что Полина Петровна затаилась, скрытая от них рядами стеллажей, когда услыхала интригующие слова коллеги:
    - Вот здесь, Саша, мы можем поговорить без свидетелей.
    - Я слушаю тебя, Моисей, - ответил Великанов.
    - Помнишь, я говорил тебе о Русанове?
    - Ну, помню.
    - Надо с этим мерзавцем что-то делать!
    - А что случилось, Мося? Он ведь теперь не завпроизводством, а рядовой редактор.
    - Хочет зарезать переиздание моей книги! Настроил против меня директора.
    - А чем могу помочь тебе я?
    - С тобой считаются в обкоме...
    - Хочешь, чтобы я подал там мысль о его снятии с должности редактора, как не имеющего высшего образования? Недостаточность общей культуры и так далее...
    - Нет, Саша, этот вариант не подойдёт!
    - Почему?
    - Да потому, что он уже получил и диплом, и все знают его у нас тут как самого эрудированного и грамотного редактора. К сожалению, это так, Саша. К тому же, наши женщины в нём души не чают! Могут поднять такой кипиш, что не обрадуешься. Нужно что-то другое... Тихое.
    - Ты имеешь в виду "Серый Дом"?
    - А почему бы и нет? Говорят, он про Хрущёва один раз так "отзывался", что все, кто там был, сразу унесли ноги. Чтобы от греха подальше... И вообще он, по-моему... из "бывших", как говорили в 30-х годах. Я это нюхом чувствую!
    - Короче, антисоветчик, что ли? Так я тебя понял?
    - Вот именно, Саша!
    Старики ушли, а Полина Петровна осталась в растерянности: "Может, предупредить Алексея Иваныча, что будет донос в "Серый Дом"? Нет, лучше от греха подальше, как сказал этот лысый змей".
    Галина Зимина после встречи с Татьяной тоже была в растерянности: "Не достался ты, Алёшенька, мне, не достанешься и этой красотке! Уж я-то больше всех знаю, как ты относишься к советской власти! Вот напишу, "куда следует", и снова ты будешь пилить лес где-нибудь. Откуда не скоро вернёшься!" Она даже села за письменный стол, чтобы написать. Но дальше слов "Днепропетровск, областной Комитет государственной безопасности" ничего более не написала. Во-первых, не знала, на чьё имя писать: ни фамилии, ни звания, ни занимаемой должности. Как надо писать: "начальнику", "председателю"? "Заявление" или "Уведомление"? Правда, можно спросить у отца. Но ведь и он спросит: "Зачем тебе это?" Не скажешь же: "Хочу написать донос на Русанова". Опять же, от кого заявление? Свою фамилию не хотелось ставить: могут сообщить отцу как генералу. Не могла она сформулировать и мотива, из-за которого она решается на донос: как изложить, чтобы это не было похоже на ревность? Писать анонимно? Горели от стыда и презрения к себе щёки. А тогда и вообще вся затея показалась ей не только подлой, но и глупой - ведь продолжала же любить этого проклятого Лёшеньку! Взяла и порвала лист в клочья. И тогда просветлённо подумала: "Господи, что же я чуть не наделала?! Как смогла бы я жить после такого? А что сказал бы папа, которому я столько хороших слов наговорила об Алёше? Он же разрешил мне даже сожительство, сказал: "Дело не в печати на паспорте. Лишь бы ты была с этим парнем счастливой!" Да и сама считаю Алёшу самым лучшим из людей. Неужели я способна его предать? Ну, просто затмение какое-то!"
    Наплакавшись до икоты, легла спать, не поужинав, плохо думая о себе, хотя и знала уже, что никогда "этого" не сделает: "Какая же я тварь всё-таки! Что с того, что одумалась, но ведь хотела же, хотела!.. Значит, при каких-то иных обстоятельствах я могу и предать? А может, и убить? Ведь убивают же другие".
    Не знал Алексей, что и Аршинов написал донос. Но приехал в гости из Ленинграда сын и случайно обнаружил этот донос, ещё не отправленный отцом. Брезгливо глядя на отца, словно узнавая в нём что-то новое и неприятное, спросил:
    - Ты что, папаня, сволочью стал, что ли? Или всегда был таким?
    - Ты же видишь, я не отправил... - ответил Аршинов. - Посмотри на число...
    Сын посмотрел, согласился:
    - Вижу. Но ведь не порвал! Стало быть, всё ещё чего-то ждёшь?
    - Да, мучаюсь, ёлки зелёные! Не пойму, за кем правда?
    - Ну, так я облегчу тебе решение! - Выросший, расправившийся, как молодой, окрепший дубок, Сергунька достал спички, положил лист на тарелку и на глазах отца поджёг донос. Пламя занималось медленно, его ещё можно было погасить, но Аршинов не шелохнулся. А когда бумага почернела и развалилась, догорая до золы, произнёс:
    - Спасибо, сынок, что спас мне судьбу от проклятий!
    - Я не твою судьбу спас, а маманину. Ведь, как она любит этого Русанова!
    - А ты откудова знаш?
    - Письма она пишет мне. Редко, правда, но хоро`ши. Славный она человек, а ты хотел отнять у неё счастье. Разве можно обижать таку женшшыну?!.
    - Прости, сынок.
    - Не знаю, папаня, смогу ли. Я за маманю на што угодно пойду!
    - Да-к, какая она те маманя?!. - вырвалось у Аршинова с обидой.
    - Это уж мне судить, не тебе. Поеду я, однако. В другой раз поговорим, когда научишса отличать золото от говна!
    Не ведал Русанов и ещё об одном заступничестве судьбы: о разговоре полковника Дидусенко с подполковником из "Серого Дома", курирующим негласный надзор за творческой интеллигенцией области - писателями, композиторами, художниками, актёрами театров.
    - Не трогай, Евгений Александрович, Русанова. Зачем он тебе?
    - А вы откуда знаете, Василий Иванович, что я собираюсь его трогать?
    - От верблюда. Повторяю, Русанов патриот и честный человек. Умный, образованный!
    - Ну, горе-то у нас всегда... от ума? - пошутил подполковник. - Это ещё Грибоедов заметил. Только вот я замечу для вас: ваш образованный и умный патриот, судя по его высказываниям, ярый антисоветчик! Так что я тут ничем помочь уже не могу: доклады о нём секретных сотрудников запротоколированы и являются теперь официальными. Да и заявления от добровольцев имеются. Хотите послушать, что он говорил, например, о Хрущёве?
    - Нет, не хочу. А ты скажи мне, Женя, что ты сам думаешь о нём?.. Тебе он нравится?
    - Кто? - усмехнулся подполковник. - Русанов? Как же он может мне нравиться?
    Дидусенко поднялся:
    - Ну ладно, Евгений Александрович, бывай! - Полковник протянул руку. - Пойду я: что-то давление у меня стало пошаливать. Шумы в голове.
    - Да погодите вы, обижаться-то! При чём тут я? Поздно мне его спасать.
    - А что же ты не сказал мне, как относишься к "дорогому Никите Сергеевичу"? Молчишь? Вот тебе и "антисоветчик". Такой же, как и мы все. А с давлением у меня действительно плохо.
    - Я уже вам сказал: поздно... А когда это вы успели с ним познакомиться?
    - Не хитри, Женя, со мной: всё ты прекрасно знаешь! Ведь книгу-то мою читал?
    - Читал. Сами подарили.
    - А вдруг этот редактор окажется потом прав? Как ты будешь себя чувствовать?
    - Когда это - "потом"?
    - Ну, когда-нибудь. Когда его признают, как признали Солженицына.
    - Думаете, этот такого же масштаба?
    - Кто знает? Большое видится на расстоянии. Но, думаю, личность он - крупная. И мастер своего дела.
    - Ладно, Василий Иванович, не рвите мне душу. Сейчас я уже ничего не могу. Раньше надо было предупреждать!
    - Я тоже поздно узнал, что дело зашло далеко.
    - Прежде всего нужно было предупредить его самого: чтобы на ветер не гавкал, а занимался своим делом, если мастер. Что толку от пустого лая?
    - Предупреждал и его. Вроде бы понял. Почему же пишут на него, ума не приложу!
    - "Доброхоты" вокруг него, видимо, чему-то завидуют. А зависть - яд смертельный, это вам известно.
    Такой был там разговор...


    В ожидании приезда Тани Алексей размышлял: "Интересно, что она думает о кремлёвском заговоре против Хрущёва? А может, до неё там, в провинции, ещё не дошли эти слухи. Это наш Днепропетровск населён друзьями Брежнева в таком количестве, что все кремлёвские тайны через неделю уже здесь. Даже не верится, что, казалось бы, никчёмный Брежнев мог так лихо всё провернуть: и Хрущёва снять чужими руками, и облапошить Подгорного, который хотел занять место Хрущёва. Смех и грех! Оба считались лучшими друзьями Никиты, столько лет ему жопу лизали, что из кресел секретарей обкомов пересели в Кремль, и вдруг такое предательство: оказались главными заговорщиками! Что значит гадючье кремлёвское воспитание! Там же серпентарий, а не Политбюро.
    Приедет, спрошу ещё вот о чём... Что означает словосочетание "советский народ"? По здравому смыслу это идиотизм, а никто и не замечает, не задумывается. Выходит, если бы вернулась царская власть, то наш народ стал бы "царским", что ли? А если установить рабовладельческий строй, то народ станет "рабским"? - Алексей вздохнул: - Так он, если говорить по существу, всегда был рабским. Но с точки зрения филологии термин "советский народ" - это словотворческий маразм КПСС. Интересно, кто же первый обозвал нас так? Ленин? Сталин? А энциклопедии?..
    И всё же ловко Брежнев заделал Подгорного! - восхитился Алексей. - Говорят, Подгорный, боясь, что в случае неудачи интриги Хрущёв задавит его, предложил избрать на место Хрущёва в генсеки Брежнева, которого никто и не заподозрит в измене. Выбрали, мол, случайно, тайным голосованием, но честно. И Хрущёв поверит, что Брежнев не мог претендовать на такой пост, а потому и поймёт, что никакого заговора не было. Сам виноват, что распоясался, и Политбюро решило отправить его на пенсию. Ну а если Хрущёв будет повален, "временного" Брежнева заменят, выбрав Подгорного новым голосованием. Брежнев на это согласился. А когда всё получилось, не захотел переизбираться. Подгорный обиделся и стал упрекать Брежнева: "Лёня, ты ж был согласен! А шо делаешь теперь?.." На что Лёня якобы отпаял: "Николай, ты сейчас своим пением напоминаешь мне голого нищего, которого тянут снизу за "икс"! Ничего я тебе не обещал!"
    Очнулся Алексей от дверного звонка: приехала жена.
    Радостно бросился открывать.
    - Что с тобой, Танечка?!. - испугался он, увидев измученное лицо жены. - А почему без телеграммы? Я бы встретил.
    Татьяна, немного придя в себя, принялась рассказывать:
    - Понимаешь, Володя убил там своего отца, "Психа", о котором я тебе уже не раз... А сам, потрясённый содеянным, сошёл с ума.
    - Как же это случилось?!. - ужаснулся Алексей. И, выслушав рассказ, тоскливо произнёс:
    - А меня тут... чуть не арестовали...
    - Как это?!. - Татьяна помертвела от страха.
    Настала очередь рассказывать о себе. Затем повели разговор о том, как жить им теперь дальше.
    - Хорошо, что я успела получить квартиру... Отдам маме, а сама - к тебе, насовсем.
    - Да, - согласился Алексей, - лучшего ей и не придумать! Игрень рядом. Она сможет навещать сына, и ты всегда можешь прийти к ней на помощь. Зачем ей жить в Жданове? Сходить с ума от одиночества? Выслуга для пенсии уже есть, я думаю, она согласится.
    - Конечно, согласится, тут и говорить не о чем! Видел бы ты её глаза, когда прощалась со мною: не приведи Бог пережить такое!..

    2

    Василия Крамаренцева, решившегося ехать в Ленинград, чтобы вызволить из "психушки" брата, пришли провожать на вокзал Русанов и Порфирьев. Кончался уже ноябрь, летел мокрый снег, и друзья зашли в буфет при вокзальном ресторане - хотелось и согреться, и поговорить. А главное, предупредить Крамаренцева, чтобы не лез на рожон - КГБ при Брежневе мягче не стало, как все надеялись.
    Выслушав советы, Крамаренцев спросил:
    - Ну, а как идут дела у тебя, Алексей? "Моисей Коммунистыч" не роет под тебя больше?
    - А хрен его знает, он же докладывает не мне. По-моему, все наши издательские бездельники копают сейчас под меня, чтобы уволить. Наши сотрудники разделились на 2 лагеря: на гробокопателей и на защитников.
    Порфирьев удовлетворённо заметил:
    - Для начала это неплохо. При неустойчивом равновесии сил возможны перебежчики. А так как "защитники" стоят за правое дело, может, вас станет и больше.
    - Не знаю, Леонид Алексеич, цыплят по осени считают. А сейчас важнее то, с чем вернётся из Ленинграда Вася. Как бы его там самого не взяли.
    Порфирьев озлился:
    - А ты не каркай!
    - Ладно вам, - осадил Крамаренцев. - Я ведь там буду не один. Обещали помочь из Риги латыши, с которыми я вместе освобождался из Норильска. Посмотрим!.. - обнадёживающе заключил он.


    В Москве у Крамаренцева была пересадка, и он побывал в Верховном суде СССР у дежурного юриста-консультанта. Юрист этот был уже стар, опытен и, выслушав искренний рассказ Крамаренцева о личной судьбе и судьбе брата, просидевшего в ленинградской "психушке" уже столько лет ни за что, ни про что - портрет Хрущёва истоптал по пьянке у себя на квартире в присутствии знакомых - участливо ободрил:
    - А что, я думаю, на этот раз у вас может и получиться... Хрущёв снят, ваш брат фактически прав. Да и кому какое дело до того, чей портрет топчет у себя хозяин дома? Никакого преступления в этом нет. На этом вы можете настаивать особенно. Ну, а признали его душевнобольным - ладно. Зачем же его продолжать держать в больнице, если у него есть родственники, а сам он ничем не опасен после принудительного лечения. На этом настаивайте тоже. Ведь лечили же? Пора сделать и передышку. Жизнь, мол, покажет, как он себя поведёт. Если плохо, можно вернуть в больницу. А пока, чтобы больной не переживал, пусть, мол, будет поближе к родственникам. Больной! А не заключённый. Вы поняли меня? - На Крамаренцева смотрели умнющие, сочувствующие глаза.
    - Понял, спасибо вам! - светло посмотрел Крамаренцев на старика.
    - Желаю удачи! - улыбнулся юрист. Эта улыбка и глаза согревали Крамаренцеву душу и в Ленинграде, когда добрался за городом до "психушки".
    Прощаясь с консультантом, он спросил: "Я могу в больнице сослаться на вас? Что был, мол, в Верховном суде, консультировался..." "Конечно! - без колебаний ответил юрист: - Я могу вам даже выдать справку: такой-то гражданин обращался по такому-то вопросу, отвечаем..." Старик сел за пишущую машинку и тут же настрочил и текст ответа, и статью гражданского кодекса по правам граждан, на которые следует ссылаться. Поставил штамп Верховного суда СССР, число, месяц и год, исходящий номер на справке и, расписавшись, объяснил, как пройти к секретарю, чтобы тот поставил на справке печать. Занеся всё в свой дежурный журнал, посоветовал:
    - Вы там, когда приедете, действуйте посмелее, не бойтесь! Уверенность клиента влияет на администрацию тоже. Если что, вот вам номер телефона - звоните! А ещё лучше, если они позвонят нам сами.
    - Кто? - не понял Крамаренцев.
    - Ну, главврач. Или кто там будет разговаривать с вами и решать вопрос. Возможно, гебист, курирующий психиатрическую клинику. Но он, скорее всего, не станет обнажать своё присутствие. А врачу я найду, что сказать. Моя фамилия - Алаторцев. 6 лет, сволочи, мучают человека! - завёлся он вдруг. Видимо, представил себя на месте брата Крамаренцева. - И в самом деле можно сойти с ума! Да и Хрущёва уже сняли, портрет которого он...
    Впервые за всю свою жизнь Крамаренцев встретил порядочного человека, стоявшего на официальном посту стража законности - даже не думал, что такое возможно. Наверное, поэтому и сам повёл себя в Ленинграде уверенно, не по-рабьи.
    "Во-первых, заступится Алаторцев, - рассуждал он. - Во- вторых, если я не вернусь в Днепропетровск, меня станет разыскивать Русанов. Обещал это твёрдо, когда расставались.
    Сказал, будет действовать через Верховный суд. Ну, и в-третьих, позвоню сейчас в Ригу врачу Яну Брадису - тоже подскажет, что делать. Попрошу его предупредить ещё двух солагерников".
    И действительно, всё пошло у него удачно. Ян оказался дома и с готовностью откликнулся на его просьбу:
    - Ва-ся, рад тебя слышать! Приветы передам: можешь рассчитывать на нас! Главное в твоём положении сейчас - это решительность! Убеждай Верховным судом: тебе хороший человек попался! - кричал Ян в трубку. Его латышский акцент Крамаренцев узнал бы из тысячи. - Говори, что, если они не отдадут тебе брата, ты привезёшь к ним психиатра из Риги! Не бойся, называй им мою фамилию, поликлинику. Это подействует, я уверен!
    Сомнения начались у Крамаренцева, когда уже ехал на электричке в сторону Выборга, где находилась в лесу секретная "психушка". Это были минуты не только сомнений, но и чуть ли не панического страха. Недавно разговаривал с Русановым и плакал: "Лёша, я же рассказывал тебе, как ездил в 58-м выручать Виктора! Они его там кололи наркотиками! Он уже 6 лет в одиночестве, 6 лет! Какой же я брат, если не поеду за ним сейчас. Надо торопиться, пока эти гады не очухались после снятия Хрущёва, не пришли в себя от разоблачений!" Русанов согласился с ним. А теперь вот снова готов был расплакаться: "Вдруг не отдадут? Как я буду жить, зная, что они творят с ним!.."
    За полтора часа езды Крамаренцев обкурился до тошноты, "заиграла" в желудке застарелая язва, но всё-таки нашёл в себе силы для встречи с главным врачом, к которому проник на приём не через центральный вход, где было пропускное бюро, а в дальнем конце "территории" через щель в заборе, которую сам же расширил. Затем пробирался по тропинке в снегу, ведущей к административному корпусу. Шёл с портфелем, никто даже внимания не обратил на него.
    "Правильно поступил! - решил он. - Незачем испытывать судьбу из-за пропуска". И нырнул во входной подъезд. На втором этаже отдышался, нашёл знакомую табличку и, решительно открыв дверь, спросил у секретарши:
    - У себя? - кивнул он на вторую дверь.
    - Да. А вы кто будете? По какому вопросу?
    - Я к нему только на секундочку.
    Секретарша не успела и слова промолвить, как он отворил и эту дверь и, узнавая старого знакомого: "Слава Богу, всё тот же и почти не постарел!", бодро произнёс:
    - Добрый день! Я к вам из Верховного суда СССР по делу моего брата Виктора Крамаренцева. Прошу вас пригласить его сюда...
    - А в чём, собственно, дело? - На Крамаренцева изумлённо уставился, поднимаясь из кресла, главный врач гебистской "психушки".
    Радуясь, что начальник оказался на месте, Крамаренцев очень естественно ответил:
    - А никакого "дела" фактически уже нет. Просто наступило время отпустить Виктора домой. Вы его лечили целых 6 лет! Наверное, хватит, здоров?
    Врач растерялся и, не зная, как вести себя, принялся искать что-то в шкафу, копался там, оттягивая время, наконец, достал какой-то журнал, положил перед собою на стол и начал листать.
    Крамаренцев удачно этим воспользовался:
    - Значит, так, уважаемый доктор. В 58-м году к вам привезли моего брата из Днепропетровска, как совершившего, якобы, ненормальный поступок: истоптал в пьяном виде портрет Хрущёва у себя дома. Выкрикивал, что Хрущёв не умел руководить страной, ну, и так далее. Теперь Хрущёв именно за это снят. И я приехал сюда, чтобы сделать вам официальное заявление...
    - Какое? - насторожился врач. - Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.
    Крамаренцев сел напротив и, не давая врачу опомниться, продолжил тактику решительного наступления:
    - Заявление такое. Если вы... как главный врач... не освободите из вашего учреждения... немедленно!.. совершенно здорового гражданина Виктора Крамаренцева... доставленного сюда для... в кавычках "лечения"... то я тут же позвоню в Верховный суд СССР вот по этому телефону... - Крамаренцев положил перед врачом справку, выданную ему в Москве Алаторцевым, - доложу, что за 6 лет... с моим братом проделано...
    - Что проделано?!. - резко перебил врач.
    - Это определит медицинский консилиум рижских врачей, во главе с психиатром Яном Брадисом!
    Врач молчал, пытаясь придумать какой-то ответ, но ему это явно не удавалось, и Крамаренцев продолжил психологическую атаку:
    - Затем я сделаю заявление корреспондентам иностранных газет, аккредитованных в Ленинграде, что вы... "лечили" в кавычках... здорового человека!
    Врач опомнился:
    - Но это ещё нужно будет доказать, товарищ, э... Крамаренцев...
    - Разумеется, - легко согласился Василий. - За 6 лет... человека можно было: либо вылечить, либо сделать больным. Препараты, которые использовались при "ле-че-нии", можно определить по анализам крови. - "Молодец Ян, что подсказал пугнуть врача этой мыслью!" - подумал Василий и продолжал: - Поэтому, у нас с вами, товарищ главврач, осталось только 2 выбора на сегодняшний день: если вы не отпускаете брата, то я сообщаю об этом в Верховный суд. Тот ходатайствует о медицинской экспертизе - в Риге это уже согласовано. А я обращаюсь к иностранным корреспондентам: времена насильственных "лечений" в кавычках, мол, уже в прошлом, а вот под Ленинградом с этим почему-то не согласны. Либо вы отпускаете брата, и я оставляю вам расписку о том, что забрал его у вас, и никаких претензий не имею. Полагаю, что это - самый приемлемый вариант для всех. Ответы на мои запросы о здоровье Виктора, в которых вы писали, что он чувствует себя уже хорошо, я сохранил. Там ваши подписи, даты...
    - Они сейчас здесь, с вами?! - быстро спросил врач.
    "Слава Богу, что я это предусмотрел!" - отреагировал Василий мгновенно:
    - Нет. Они в Ленинграде, у знакомых. Я им показывал и справку, - Василий забрал со стола справку, выданную ему Алаторцевым, - и ваши письма, другие документы. Сейчас - люди уже не боятся свидетельствовать. Ну, так, на каком варианте мы остановимся?
    - Я должен посоветоваться, - повеселел врач. - Этот вопрос будет решаться не мною, так что о сегодня не может быть и речи. Но в принципе, я думаю, всё будет по-хорошему. Запишите мой телефон, - врач кивнул на тёмный аппарат на столе. - Значит, так...
    - Спасибо, - записал Крамаренцев номер. - Когда позвонить?
    - Завтра, в это время. Надеюсь, вопрос будет решён. Не забудьте прихватить письма! Сколько у вас их?
    - 12!
    - Вы там, у ваших знакомых, особенно не распространяйтесь о нашем диспансере. Это закрытое учреждение, как вы знаете. Да, а как вы попали ко мне без пропуска?
    - Неважно. Я был уверен, что пропуска - вы мне не дадите.
    Врач молчал. И Крамаренцев, поднимаясь, добавил:
    - Передайте, пожалуйста, и тому, с кем вы будете советоваться, что вариант, который я предлагаю - лучший и для него. Если мой брат не превращён ещё... Вы мне его покажете?
    - Да, покажу. Звоните завтра, тогда всё и выясним: как, что и когда? Вашего брата можно привести к норме довольно быстро.
    - Благодарю. Значит, до завтра?
    Врач наклонил лысую лобастую голову.
    "Надо будет кого-то прихватить с собой: вдруг западня! - подумал Крамаренцев, выходя из кабинета. - Чтобы подняли шум, если я не вернусь. Как это я сразу, дурак, не сообразил!.." Тревога не покидала его.


    Через 2 дня Крамаренцев выехал из Ленинграда с братом. Тот был вялым и равнодушным, похожим на человека, который проснулся, но ещё плохо реагирует. Врач обещал, пройдёт пара месяцев, "депрессин" из организма улетучится, покой, витамины, и всё - постепенно наладится.
    Крамаренцев считал врача продажной сволочью. Настроение, несмотря на "победу", было отвратительным, и он, размышляя о вождях, о советской власти, опять много курил и думал, думал, не видя выхода из тупика, который ему мерещился впереди.
    Ночью резко изменилась погода: выл ветер над крышей вагона, мимо окон летел мокрый снег, хотелось куда-то улететь, из чего-то вырваться - снилась не то тюрьма, не то какая-то иная неволя, похожая на тёмный карцер, с потолка которого свисало что-то, напоминая покачивающуюся петлю. Жить не хотелось.

    3

    Недаром говорится: пришла беда, отворяй ворота. Не успела Татьяна забыть похороны брата, стала умирать мать, так и не оправившаяся от потрясения. Сначала долго лежала в больнице, а когда врачи поняли, что на выздоровление надежды нет, выписали больную домой. Она сама на этом настояла:
    - Доктор, я хочу умереть дома. Неужели нельзя исполнить последнюю просьбу умирающего человека? Я напишу расписку, чтобы никто вас потом не обвинял.
    Дома Людмила Алексеевна попросила:
    - Танечка, позови ко мне своего Алёшу. Я завтра, наверное, уже не смогу... Надо поговорить с ним перед смертью. Чтобы не держал на меня зла.
    - Да нет у него никакого зла, мама. Он же добрый и всё понимает. Не надо терять на это последние силы, так ты никогда не поправишься!
    - А я и не поправлюсь, дочка. Зови!
    Глаза матери были огромными и молящими. И хотя знала, что Алексей не любил её, позвонила, чтобы пришёл:
    - Алёшенька, она умирает и хочет услышать от тебя, что ты простил её. Приди, милый, ну, пожалуйста! Ты бы видел её глаза!..
    Через час Русанов был у постели Людмилы Алексеевны, которая велела дочери выйти, а ему сесть рядом и, словно боясь, что не успеет, начала:
    - Алёша, я знаю... всегда знала, что вы хороший человек, но согрешила перед вами и Таней и за это наказана. Не держите на меня сердца, простите!
    - Ну, что вы, Людмила Алексеевна! Я давно вас простил.
    - Алёша, это не всё. Не перебивайте, дослушайте... Я не боюсь смерти, потому что устала жить. Это честно, поверьте! У меня почти не было счастья, много лет. А поняла я, на чём держится интерес к жизни, только теперь. И хочу поделиться этим именно с вами, писателем. Потому что об этом, мне кажется, надо сообщить многим... - Она замолчала, чтобы передохнуть.
    Он это понял:
    - Вы не торопитесь, я подожду, спешить некуда.
    - Вот именно! - обрадовано согласилась она. - А ведь всю жизнь торопимся. Куда? Зачем? Сколько ненужного делаем! А ничего в жизни не изменили: ни политикой, ни войнами. Всё только хуже от них. И вы туда же, в политику эту! Думаете, что-то измените?
    - Не противься злу? Ну, вот вы не противились...
    - Мой результат от другого, я не об этом. Я старалась жить, не обижая никого, не воюя ни с кем, не требуя...
    - А меня и Таню?
    - Вас я обидела случайно, желая спасти дочь.
    - Причины можно найти на всё. Но кто берёт на себя роль Бога, тот преступно самонадеян.
    - Как это? - не поняла она.
    - Желая спасти кого-то, ломать жизнь другому человеку может лишь Бог. Однако и он не допускает этого, так как любит всех одинаково.
    - Да, я согрешила, знаю. Потому и прошу прощения!
    - Все так живут - грешат, а потом каются. Что же в этом нового? Но вы хотели мне сообщить что-то как писателю...
    - Да-да, - вспомнила она. - Люди не должны вмешиваться в чужую жизнь. Отношения нужно строить на уважении и на любви. А всякое вмешательство - это насилие, вот. Кто вмешивается, тот считает себя умнее всех! А это - грех.
    - Тогда Карл Маркс и Ленин - самые великие грешники: они больше всех вмешивались! А кому исправлять? Ой, простите меня, Людмила Алексеевна, я только утомляю вас, а мне бы хотелось...
    - Ничего, теперь уже всё равно. Я думала, скажу вам что-то очень важное, а получилось, что лишь повторила вашу мысль: вмешиваться нельзя, мы не боги. Берегите Таню, она любит вас, как никого не любила!
    - Я тоже её люблю, можете не сомневаться!
    - Я не об этом... Она останется одна, у неё нет родственников!
    - Мы с ней нарожаем детей, ведь дети - самые близкие родственники!
    - Правильно, правильно... - горячечно обрадовалась тёща. - Именно это я и хотела вам напоследок. Воспитывайте, растите детей. Дети важнее всего... Чтобы продолжалась жизнь... чтобы было куда преклонить голову... А где Таня? Уехала, да?! - начала заговариваться Людмила Алексеевна. - Но я же забыла вернуть ей письмо!..
    Алексей поднялся, позвал Татьяну:
    - Танечка, похоже, я ей больше не нужен.


    После похорон матери Татьяна нервно повторяла несколько дней одно и то же - странную, засевшую в её сознании мысль:
    - Неужели на этом проклятье не кончится? Сколько же можно?!. А главное, сбывается и сбывается, даже на Володю перешло... И теперь вот сама...
    - Ты о чём это, Таня? - не выдержал, наконец, Алексей.
    - Не обращай внимания, это я так... от страха...
    - Перед кем?
    - Не обращай внимания, пройдёт.
    Он и забыл, закрученный неожиданным поворотом событий, вспыхнувших в издательстве вроде бы ни с того, ни с сего, но обернувшихся настоящей войной, разделившей небольшой коллектив издательства на два враждебных лагеря.
    Началось с выяснения "отношений" между директором и главным редактором в кабинете Кротова, куда зашёл Алексей с письмом, которое должен был подписать директор. Но Кротов, занятый каким-то разговором с Белоусько, вникать в бумагу Алексея не стал: "Посиди пока, потом подпишу...", и продолжал разговор с главным:
    - Я тебя спрашиваю не об этом! Кто здесь директор, я или Тур? Почему ты всё время вносишь изменения в темплан, и бежишь в обком, к Туру?
    - Андрей Данилович, так цэ ж вин вызывае мэнэ до сэбэ, а вже по`тим я бижу до нёго. И вин вносыть кожен раз свои корэктывы. Шо ж я можу зробыть?..
    - Я тебе уже не раз говорил, что`! Объясни ему, чтобы он такие дела согласовывал сначала со мной, а не с тобой!
    - А вин мэни каже, шо дирехтор - цэ тилькы хозяйственник, - продолжал Белоусько говорить на украинско-русском "суржике", но отдавая предпочтение украинскому языку, так как это был официальный язык Украинской республики. Хотя толком не знал ни того, ни другого. - А темплан - цэ прэрогатыва головного, той, рэдахтора.
    - А кто отвечает за выполнение темплана? С кого спрашивают: с тебя или с меня?
    - З вас, - согласно кивал простодушный Белоусько.
    - Так какого же ты... не скажешь об этом своему Туру?!
    - Та я ж и кажу...
    - Ни хрена ты ему не говоришь! Только киваешь. Потому что я не с тебя спрашиваю выполнение темплана, а с заведующего производством! - Кротов повернулся к сидевшему на диване Русанову: - Так, Алексей, или нет? Можно что-либо спросить у нашего главного? Он же ни за что и ни перед кем не отвечает - ловко устроился! А теперь нельзя ничего спросить и с заведующего производством, которого он нам нашёл! Такой же бесполезный, лишь место занимает.
    - Я же не знал, шо он таким окажется... Демобилизованный охвицер, на партийной работе служил...
    Русанов, не выдержав, рассмеялся. Кротов спросил:
    - Ты чего?
    - Да так... Ничего.
    Кротов взвился, вновь набросившись на бесполезного Белоусько:
    - А теперь ещё и ты тут! Вместо помощи вредишь!
    - Та чем же я, той, вредю? Андрий Даныловычу!
    - Уже 8-й раз Тур подсовывает тебе в темплан диссертационную брошюру своих обкомовских друзей, и ты... отодвигаешь плановые брошюры! Мы никогда не добьёмся премий с такой работой, только одни убытки!
    - Та поговорили б с Туром вы сами`, Андрию Даныловычу!
    - А ты у меня для чего? Для мебели? Иди! Не хочу с тобой... нервы портить...
    Когда Белоусько вышел, Кротов произнёс:
    - Давай твою бумагу... подпишу. Понимаешь, ему не главным редактором, а шофёром у Тура, как раньше! Там его настоящее место!
    - Вы сами согласились на него, - заметил Русанов. - Знали же, что дурак.
    - Да знал. Но полагал, что хоть не будет вредить. А он вот уже и вредить начал.
    Уходя от Кротова, Русанов вспомнил, что надо бы показать письмо, подписанное директором, и Белоуське - всё-таки "главный" должен знать, что делается в его "ведомстве". И направился к нему в кабинет.
    Тот разговаривал по телефону с Туром, кивнул Алексею на стул: посиди, мол, а заодно и послушай.
    - Та нэ можна ж отак бильш, не можна, Павло Тэрэнтэвычу! Дирэхтор скоро мэни яйця видирвэ за ваши внэпланови, той, брошуры. Шо?.. Та як то? За шо ж и вы шче? В мэ`нэ ж нэ 6 яець, а тикы 2! Шо ж мэни останэться?
    В трубке звенел злой голос Тура, но слов было не разобрать, и Алексей лишь наблюдал за тем, как всё более темнело лицо Белоуськи, а сам он уже только с чем-то соглашался:
    - Так. Так... Слухаюсь! Так...
    Наконец, он положил трубку и разразился:
    - От б.... такая, от гамно! Я ж шче й виноватый! Нэ дарма кажуть: паны дэруться, а в холопив чубы трэшчать! Хочиш выпыты, га?..
    - На работе?.. Ты что-о?!.
    - А я, мабудь, пиду. Ну, их у жопу усих! Скажеш, якшо Даныловыч спросыть, пийшов до обкому. Вызвалы...
    День тот закончился вроде бы тихо. Но в последующие дни Тур действительно несколько раз вызывал Белоуську и парторга Судака к себе в кабинет. Возвращались они от него порознь и с разными настроениями: Белоусько унылым и подавленным, что было совершенно несвойственно его жизнерадостной натуре, а Судак - возбуждённым до красноты на холёном, откормленном лице, и деятельным, что было также несвойственно его флегматичному характеру. Он вызывал к себе в кабинет партийного бюро коммунистов - каждого в отдельности, о чём-то долго беседовал, и те возвращались от него в раздумчивости, потом шептались о чём-то друг с другом в курилках. Затем от них произошла какая-то утечка информации, и стали шептаться между собою беспартийные.
    Более других оказался осведомлённым о готовящейся войне Кротов - тоже был не в настроении, куда-то исчезал во время рабочего дня, а если и находился в директорском кабинете, то иногда закрывался на защёлку и с кем-то подолгу разговаривал по телефону.
    Потом в издательстве началось враждебное противостояние, уже не скрываемое, которое редактор технической литературы Владимир Мыльников прозвал войной "бездельников с беспартийными". Война эта вспыхнула на профсоюзном собрании, где обсуждался вопрос о невыполнении рабочего плана, и на нём досталось партийным бездельникам - их буквально заклевали в своих выступлениях беспартийные. Лейтмотивом прошла мысль: "из-за вас, любителей перевёрсток, мы уже второй год не получаем премий! А когда были графики, получали".
    В поддержку "работяг" горячо выступил Кротов, сказав, что коммунисты должны быть примером в работе, а на деле получается наоборот. И парторг Судак пришил ему в своём выступлении "антипартийность" и потребовал внеочередного созыва партийного собрания, заявив:
    - Я буду ставить вопрос об очищении наших рядов от антипартийных элементов, создающих в издательстве "антипартийную оппозицию"!
    - Давно ли вы в нашей партии?! - выкрикнул Кротов, намекая на прошлое Судака, первая жена которого была осуждена после войны как русская немка за сотрудничество с германскими властями в годы оккупации Украины немцами. И добавил: - Меня в неё принимали в 42-м в Сталинграде, когда я добровольно вступил в ополчение! В Красную Армию меня не приняли из-за плохого зрения. - Кротов снял с носа пенсне и протёр стёкла носовым платком. - А где в это время были вы, Владимир Васильевич? Так что не вам очищать партию от меня!
    Война была объявлена в открытую, и через несколько дней Яков Камнев сообщил Русанову по секрету:
    - Андрей Данилович уже советовался с адвокатом и тот считает, что вы - я имею в виду вашу группу - должны потребовать открытости партсобрания, на котором сможете выступить в защиту директора. Иначе его могут уволить, а нас потом... всех рядовых... потихоньку разгонят.
    - А что мы можем?!. - возмутился Русанов. - Собрание ваше, партийное. Вы и добейтесь его открытости, тогда мы придём и скажем своё слово!
    - Ладно, я подумаю... - скис Камнев. И Русанов понял: не решится, раб!


    Дома, рассказывая Татьяне о готовящейся против Кротова провокации, Алексей сказал:
    - У нашей парторганизации какое-то патологическое отношение к людям, которые умеют что-либо делать. И любовь к бездельникам. Взялись вот уничтожать теперь Кротова!
    - А кого до него?.. - спросила она.
    - Да хотя бы меня. Я был искренним патриотом в юности. Так сделали всё для того, чтобы я возненавидел их Кремль! Вселенская ложь во всём, жестокость по отношению к своим гражданам и недоверие. И хотят после этого, чтобы мы их уважали! Верили им. Даже любили.
    - Алёша, а почему людей не возмущают наглые торговки на базаре? Хамят, обвешивают, обсчитывают! И ничего. А когда подличает правительство, всех это бесит. В чём же дело?
    - Разница, Танечка, в том, что баба обвешивает, но не печатает в газетах заявлений, что она - ум, совесть и честь эпохи! Не призывает на всех заборах любить её: "Слава торговке!" А правительство хочет "славы КПСС!" Вот это и бесит.
    Жена рассмеялась - мило, светло:
    - Ты у меня, ну, прямо Козьма: зришь в корень! Спасибо тебе. - Подошла и нежно поцеловала. У Алексея отлегло на душе.
    Увидев, что настроение у мужа переменилось, она спросила:
    - А ты мог бы доказать, допустим, Хрущёву - я имею в виду частную и честную беседу - в чём правительство виновато перед народом?
    Он улыбнулся:
    - Танечка, ты не заболела? Зачем это мне?
    - Ну, может, он чего-то недопонимает.
    - Он же циник!
    - Но тупой, необразованный, вероятно.
    - Скажи, для чего тебе это? Хочешь писать какую-то статью? Что я должен честно сформулировать или доказать?
    - "Сформулировать" - это будет точнее, Лёшенька. Про систему нашей власти: "а", "бэ", "цэ" - по пунктам. В чём её подлость? Как "обвешивает", на чём спекулирует или надувает не только нас, но и международную общественность? В чём конкретно ты обвинил бы того же Хрущёва, если бы представилась такая возможность?
    - Да зачем тебе это?!.
    - Мне нужна чёткость, вот зачем! А не рассуждения "вообще". На "общие" недовольства у них сразу ответ: "лечение бесплатное?", "образование бесплатное?", "квартплата низкая?" Чего вам ещё надо?!.
    - Вот на этой бесплатности и спекулируют. Американский шахтёр, к примеру, получает больше нашего в несколько раз. А если потеряет работу, то полгода будет получать пособие, которое несравнимо выше зарплаты нашего шахтёра.
    - Убедил. В Америке и работающим, и безработным живётся лучше, чем нашим рабочим! Ну, а ещё что? Из области прав...
    - Пожалуйста. В области прав мы - крепостные в сравнении с заграничными гражданами. У нас половина населения - всё колхозное крестьянство - не имеет паспортов, то есть, привязано к своему колхозу, деревне цепями. Как собаки к проволоке. Далеко не убежишь без паспорта, на работу в городе не устроишься - будешь всю жизнь работать почти бесплатно и получишь за это пенсию - 25 рублей в месяц. Хрущёв на один обед тратит больше!
    - Согласна. На равенство перед законом это мало похоже. А на "братство" и вовсе.
    - Так ведь ещё нельзя и разоблачать этот режим! Вместо свободы слова - "психушка", вместо свободы печати - фашистская цензура. А кто пытается, того под негласный надзор, как меня. Поэтому, что я как писатель или ты как журналистка можем разоблачить дальше своей кухни? Даже на соседней улице о нашем протесте никто не узнает. А ты мне: "сформулируй", "сформулируй"! Что можно сформулировать нового про фашизм? Да и то: германский фашизм, "коричневый", был для немцев не так уж и плох: они жили за счёт ограбления других народов. А вот наш, "красный" - это штука пострашнее.
    - Почему? - удручённо спросила Татьяна.
    - Потому что его поддерживает - не в душе, а внешне, что важнее - наш рабский народ. Боится высказаться даже перед соседом: вдруг тот донесёт, "куда следует". Слова-то какие ужасные: "куда следует"!! А следует ли? Об этом не задумывается никто: приучили. Кто учителя? "Родная партия". Кому родная? Опять никто не задумывается, особенно на партсобраниях. Боятся возмездия. За что возмездия? За мысли. Ведь это ещё страшнее: за мысли, не за поступки! Ленину против царя можно было не только думать что угодно, но и говорить, писать, участвовать в стачках. Почему же нельзя теперь, когда власть уже не царская, а народная? Но этот народ Сталин сделал не родным самому народу. Врагом. Продолжать?
    - Продолжай... - по лицу Татьяны пробежала судорога.
    - Право на труд? Да, есть. Но труд рабский - бесплатный в лагерях, и почти бесплатный на колхозной "воле", о которой я уже говорил. А кто руководит государством? Пьяные бандиты!
    - Сталин разве пил?
    - Вместе с Хрущёвым. И помногу.
    - А почему "бандиты"?
    - И тот, и другой втихаря приказывали убивать своих мирных граждан. Кто же они после этого? Политики, что ли? А Сталин и сам убивал: в гражданскую войну - отступающих командиров, потом - собственную жену.
    - Откуда знаешь такое?
    - В лагере твоего Аршинова сидели и бывшие "старые коммунисты", знавшие Сталина лично.
    - Какой ужас!
    - Все государственные посты, да и чиновничьи, заняты нашими "партай-геноссе". На всю страну нет ни одного беспартийного директора фабрики, завода, шахты или института. Даже директора клубов или бань, как правило, члены КПСС.
    А что из себя представляют наши "самые демократические в мире" выборы в "советы" - от районных до Верховного? Нужно объяснять тебе, что это такое на самом деле, когда "выбирают" одного кандидата из... одного?
    - Не надо, это гнусный фарс, а не выборы!
    - А если уж формулировать точно, то это фактически назначение "своих" подхалимов в эту не избираемую, но правящую по указке ЦК КПСС власть. Да ещё внутри этой власти существует так называемая "номенклатура": властные чиновники с особыми привилегиями. Спецмагазины, "закрытые" санатории, лечебницы и денежные, тайные от народа, приплаты за верность режиму и сокрытие его преступлений: финансовых, правовых, тайных расстрелов, заточений здоровых людей в "психушки", ядерных взрывов, химических загрязнений и так далее.
    - Алёша, как страшно!
    - Самое страшное, Танечка, это то, что у нас не только народ брошен на произвол судьбы, но и шахты, железные дороги, мосты, заводы, линии электропередач, станочное оборудование. Всё это работает на износ, заброшено, загажено нефтью, там, где буровые вышки. И когда-нибудь начнут выходить из строя подземные трубы, наземные рельсы, мосты. Проржавеют цистерны с отравляющими веществами... Произойдёт такой обвал, что никаких денег не хватит! Нет хозяев - всё у нас ничьё. Мы загадим весь мир!
    - Почему же никто не думает о ремонте?
    - Рвачам это невыгодно. Каждый год приходит из армии 3 миллиона молодых парней. Куда их девать, чтобы не стали бандитами от безработицы или революционерами? Нужны всё новые и новые рабочие места. Вот партия и придумывает для них так называемые "комсомольские стройки": гигантские гидростанции, железные дороги, освоение целины, строительство новых городов. Вроде бы и люди заняты, и миллиарды рублей тащи по карманам с этих новостроек-долгостроек: "осваивай", списывай. Комиссии не страшны: там тоже "свои". А ты о ремонте! Железное же, сгниёт не скоро. Но сгниёт. И рухнет тогда всё: мосты, шахты, цеха и сам этот безответственный и бесчеловечный режим.
    - И что будет потом?
    - Ещё худший режим. Потому что не с кого будет спрашивать и некому отвечать.
    - На что же рассчитывают сегодня наши вожди?
    - На то, что их уже не будет. Они никогда не были ни патриотами, ни людьми, думающими о будущем.
    - Но ведь и у них есть дети и внуки.
    - На долю детей и внуков они давно наворовали. А народ, родина - пустой звук. Задача у них простая: ничего не делать, а только рвать, рвать, где что можно и сколько удастся. А внуки пусть думают сами, как им жить при деньгах. Но всё равно жить будут по принципу: кто кого загрызёт. В силу вступят вседозволенность и полное беззаконие.
    - Кто же сумеет выставить этому преграду?
    - Не знаю. Этого никто сейчас не знает. Наступит новое смутное время...
    - О-пя-ть?!.
    Алексей развёл руки:
    - Я-то при чём?
    Она рассмеялась:
    - При том, что я, кажется, беременна, Алёшенька. А мы с тобой так и не зарегистрировались до сих пор. Вдруг смутное время наступит? Как я тогда буду жить?
    - Ты серьёзно это, Танечка?!. - обрадовался и одновременно огорчился он.
    - Вполне. У нас будет ребёнок.
    - Завтра же, - обнял он её и поцеловал, - идём в ЗАГС и подаём заявление!
    - Согласна! - она поцеловала его ответно, и они принялись за любовь. А потом, когда лежали уже молча, счастливые и усталые, Алексей подумал: "А ведь "смутное время" действительно может оказаться не за горами! Наши издательские крысы готовят какое-то секретное закрытое собрание "ума, совести и чести" и не хотят нас, беспартийных, приглашать на свой "праздник", ведь партсобрание - праздник для "партай-геноссе"! Значит, затевают что-то тёмное..."

    4

    Русанов ошибся: "партай-геноссе" пригласили его на свой "праздник". Но лишь его одного, да и то по настоянию директора, который понял, что главными "подсудимыми" на этом, уже начавшемся, собрании будет он сам и Русанов - это стало ясно с первых же слов доклада парторга - и он ультимативно потребовал присутствия и "сообщника", как назвал Алексея докладчик.
    - Как же можно так? - выкрикнул Кротов. - Такие серьёзные обвинения, а человека даже не пригласили! А может быть, партийный организатор боится моего беспартийного "сообщника" по требованиям выполнять производственные графики? Боится его выступлений как бывшего заведующего нашим производством?
    Парторг, наливаясь злобой, ответил:
    - А зачем нам бывший? Есть настоящий, который присутствует здесь.
    Кротов устроил перепалку:
    - Но вы же обвиняете во всех грехах не настоящего, идущего на поводу у бракоделов, а бывшего, который ввёл графики.
    - Выбирайте выражения, коммунист Кротов!
    - Вы же, называя Русанова "сообщником", не выбирали...
    - Я лишаю вас слова, Андрей Данилович. Как парторг и как председатель собрания!
    Кротов поднялся:
    - Ну, раз лишаете, товарищи коммунисты, значит, буду молчать, - он полуобернулся к собранию. - И всё же я настаиваю, чтобы сюда пригласили Русанова.
    Парторг насмешливо спросил, глядя на Кротова сквозь толстые линзы очков:
    - Надеетесь на красноречие писателя Русанова? Так он ещё не принят в члены союза писателей.
    Поднялся Камнев:
    - А при чём здесь это, Владимир Васильевич? Русанов, говорят, был отличным завпроизводством, много знает по теме сегодняшнего собрания. Да и бухгалтера с экономистом желательно было бы сюда пригласить. Что с того, что они все беспартийные? Для дела, я считаю, это было бы полезно... - Камнев "демократично", но и угодливо посмотрел на сидящего в президиуме Тура, лицо которого раздобрело на работе в обкоме до размеров голой холёной задницы.
    Тот вынужден был улыбнуться, согласно кивнул парторгу: приглашай, мол, не упрямься. Сам он, привыкнув к безоговорочному холуйскому повиновению, никого не боялся и уж тем более, какого-то беспартийного Русанова. "Ну, и шо, что писатель? Срать я хотел на писателей, которые находятся под надзором!" Вот это он знал и помнил хорошо, так как сам утверждал по своей обязанности секретаря обкома по идеологическим вопросам всех секретных сотрудников КГБ, списки которых ему приносил на утверждение начальник отдела КГБ по надзору, а также списки тех, за кем установлен надзор. Русанов находился среди самых "опасных" - в списке "антисоветчиков", работающих в идеологических организациях. От таких следовало избавляться, увольняя их под различными предлогами. Русанов заинтересовал Тура ещё тем, что о нём что-то рассказывал (забыл, что) Лодочкин (что-то неприятное). Поэтому Павлу Терентьевичу даже захотелось посмотреть на этого опального писателя, а теперь и редактора, намеченного к увольнению вместе с Кротовым, начавшим "чудить" и выходить из повиновения.
    "Нехай! - думал он. - Посмотрю, на чём снюхалися эти холостяки".


    Так Русанов, экономист Александра Михайловна Колбасова и старик-бухгалтер Александр Михайлович Староверов, тёзка Колбасовой, оказались на закрытом или теперь уже, после первого его перерыва, полузакрытом партийном собрании. Кротов, действительно надеявшийся на умение Русанова говорить и владеть собою, успел на перерыве ввести его в суть обвинений, предъявленных им обоим в докладе парторга.
    - Понимаешь, Алексей Иваныч, он шьёт мне отклонение от курса партии - а это минимум строгий выговор и увольнение, а если собрание его поддержит, то возможен и вариант исключения из партии! За создание в издательстве "оппозиционной беспартийной группы". Ну, а ты у меня - главный сообщник... чуть ли не по антисоветизму. Таких обвинений здесь, в Днепропетровске, не было с 37-го года! И вот снова что-то где-то, видимо, происходит... Возможно, в Кремле. Так что, будь осторожен и ко всему готов. Я еле добился, чтобы тебя пригласили на собрание. Помог, правда, и Камнев. Но он больше позёр, а в душе трус - ты это знай тоже. И дави в основном на то, что мы с тобой не угодили бракоделам. Своими требованиями, понял?
    - Понял. Но я слыхал, что вы не угодили чем-то Туру. Он тоже трус, и я, думаю, не пойдёт на исключение вас из партии. Я этой сволочи дам понять, если удастся выступить, что ему лучше не связываться с нами. Надеюсь, он не забыл, за что его демобилизовали.
    - Да? Ты так считаешь? А от кого слыхал?
    - Сейчас не могу сказать, связан словом. Когда-нибудь потом... Я с Туром служил в одном полку. Это ортодоксальный демагог, я его собью, вот увидите! Поэтому держитесь смело, с достоинством.
    - Тебе легче, ты беспартийный. А для меня исключение из партии, это конец всему: карьере, членству в союзе писателей. Хорошо хоть, что не женат! Ну ладно, пошли!
    В огромном кабинете директора, где проводилось собрание, Русанов сел на стул в последнем ряду и увидел сразу всех. Лицо Тура с нижней губой-вареником, перекормленное, постаревшее, с блудливыми глазами под нависающими веками. Рядом с ним сидел грузный медведь-парторг Судак с толстыми стёклами очков на носу. Кротов, похожий на Судака крупностью и стёклами очков, тоже сел возле него, как избранный в президиум, несмотря на то, что собрание созвано для рассмотрения именно его деятельности как директора. Но "демократия" есть демократия, тем более что кандидатуру Кротова в президиум предложил сам Тур, очевидно, желающий показать себя демократом и примером объективности - дескать, неприлично ещё до решения собрания оскорблять директора недоверием в его собственном кабинете. Русанов даже удивился Туру, узнав, что это был его "партийный жест". "А он себе на уме: какой хитрый ход придумал!.." - решил Алексей, рассматривая сбоку от большого стола с президиумом 50-летнюю желтолицую Полину Петровну Нестерову, сидящую отдельно за маленьким столом с листами чистой бумаги - её избрали, оказывается, секретарём собрания, протоколировать выступления. Все остальные сидели в кабинете спинами к Русанову, так что их лиц, если не оборачивались, он не видел, но всё равно угадывал, где кто, по одежде, причёскам, сутулости или полноте. "Золотозубую крысу Штейнберга" в очках под тёмную черепаховую оправу, с розовой лысиной во всю голову, он увидел в первом ряду напротив Судака и понял: "крыса" будет подсказывать формулировки обвинений, если парторг станет запутываться в "партийности" и соскальзывать в невольную антипартийность, на которой Русанов иногда подлавливал его на "открытых" собраниях. Рядом с толстой шеей Штейнберга тянулась в партийной преданности к начальству худющая жилистая шея Афанасия Николаевича Шинкаря, истощённого нравственными страданиями от собственной никчемности. Его грязно-серые волосы, ниспадающие двумя плоскими прядями с головы к вискам, делали Шинкаря похожим на дьячка. Толстячок Лазарь Семёнович Мержинский, сидевший слева от страдальца Шинкаря, был тоже седым, но походил на весёлого ежа в журнале для детей - маленький, добродушный и нос пуговкой. Этот всё время крутил головой, что-то спрашивал у соседей, излучая интерес ко всему и невзрослое любопытство. Коммунистки Ливнева и Федченко сидели отдельно от мужчин, повесив дамские сумочки на спинки стульев по бокам. "Лошадь" и "Лань", - определил Русанов, оглядывая женские силуэты. - Но "Лань" не любит женщин, а "Лошадь" не чувствует себя женщиной, хотя ей нет ещё и 40". Возле Алексея, тоже позади всех, сидели представители бухгалтерии: седая, с жидким пучком волос, экономист Колбасова и старик-бухгалтер Александр Михайлович Староверов с интеллигентным бритым лицом и вставными белоснежными челюстями. Остальных Алексей рассмотреть не успел - парторг Судак, грузно поднявшийся с места, объявил на чистом украинском языке:
    - Слово для выступления предоставляется заведующему редакцией политмассовой литературы, коммунисту Голоду. Приготовиться коммунисту Штейнбергу. Прошу вас, Васыль Ефимовычу... - кивнул парторг Голоду, который тут же поднялся, резко покраснел и тоже по-украински начал:
    - Товарищи коммунисты! Как уже было сказано докладчиком... - Голод поправил рыжие кудри здоровой рукой (левая, протезная, безжизненно висела от плеча вниз, находясь в рукаве пиджака), тяжело вздохнул и продолжил: - сегодня мы вынуждены вынести на обсуждение... как это ни прискорбно... вопрос о развале работы в нашем издательстве... не какими-то "бракоделами", как любил говорить уважаемый Андрей Данилович, а им самим!
    Кротов перебил из президиума:
    - Какой же я тогда "уважаемый", если я, именно я, по-твоему, развалил работу?
    Голод, покраснев до переспелой помидорности, смело ответил:
    - Ну, я сказал так по привычке. А что? Надо было сказать: "наш неуважаемый теперь директор"?
    Кротов налился краской тоже:
    - Получается, вам заранее уже известно, что именно я развалил работу издательства? Какая комиссия это определила?!.
    - Вы на меня голос не повышайте, Андрей Данилович! Брать голосом - это ещё не доказательство... Мы для того и собрались тут, чтобы выяснить, кто и в чём виноват. А вы мне сразу...
    - Нет, это вы мне сразу, без доказательств шьёте персональное дело, а не я вам! - не унимался Кротов. - Стоило мне привлечь бракоделов к материальной ответственности за перевёрстки, как вы начали клеветать, будто я раскалываю сотрудников на 2 лагеря. Настраиваю молодых против опытных.
    Штейнберг с места "простонал":
    - Не молодых, Андрей Данилович, а беспартийных против коммунистов! И вообще... - Штейнберг уставился на парторга: - Почему директор перебивает выступающих, товарищ председатель собрания?! Ведите же его, в конце концов! Не позволяйте устраивать базар! - Он повернул голову к секретарю: - А вас, Полина Петровна, я прошу внести в протокол мою реплику о настраивании беспартийных против коммунистов!
    Нестерова покраснела:
    - Я не могу успеть за всеми! Вам ведь тоже не предоставляли слова?
    - Ну и что? Реплики бывают важнее выступлений! Как у Галилея: "А всё-таки она... вертится!" Помните?
    - Я помню другое, как вы, Моисей Абрамович, просили писателя Великанова в нашей архивной кладовой сделать донос в "Серый Дом" на редактора Русанова! Если уж говорить о "важности" заявлений...
    - Откуда вы знаете?!. - задохнулся Штейнберг от неожиданности.
    - Я там была, а вы меня не заметили!
    - И вы... и вы можете это доказать, коммунист Нестерова?!
    - А вы этого хотите... хотите, коммунист Штейнберг?!. - гневно спросила женщина, покрываясь пятнами на щеках, шее. О чём-то подумав, добавила: - Кстати, присутствующий здесь Павел Терентьевич может проверить, "где следует", был ли донос?
    Штейнберг испуганно заверещал:
    - Да вы в своём уме, Полина Петровна?!. Вы... вы... просто влюблены в нашего директора, об этом все знают!
    Кротов взревел:
    - А при чём тут это, коммунист Штейнберг?! Коридорные сплетни и - ваши подковёрные приёмы борьбы?! Новый Галилей нашёлся!
    Опомнился растерявшийся Тур: ударив ладонью по столу, вскочил:
    - Прекратите-е! - Нагнулся к уху Судака: - Немедленно объявите перерыв!
    Судак поднялся:
    - Перерыв, товарищи, на 10 минут!
    Тур добавил:
    - Коммунистам Штейнбергу, Нестеровой и Голоду задержаться!
    Как только в кабинете остались перечисленные Туром и Судак, Павел Терентьевич сурово произнёс:
    - Вас, товарищ Голод, я предупреждаю: это вы спровоцировали директора на резкость! Кто вам дал право опережать события? - "Вареник" Тура презрительно отвалился. - А вы, товарищ Штейнберг?!. Что вам известно об отношениях директора с редактором Нестеровой? Какое вы имеете право выносить на общественное обозрение личную жизнь незамужней женщины и холостого мужчины?
    - Но ведь она, товарищ секретарь обкома, начала первой! - брызжа слюной, оправдывался Штейнберг.
    Его осадила бледная, пришедшая в себя, Нестерова:
    - Нет, Моисей Абрамович, это вы первым начали! А насчёт каких-то "отношений" - это вообще грязная сплетня! Никаких "отношений" нет и никогда не было! И если вы ещё хоть раз... посмеете...
    - Прошу меня извинить, Полина Петровна! - Штейнберг приложил ладонь к сердцу. - Я тут не прав, погорячился... Больше никогда этого...
    Нестерова резко перебила:
    - А в нашем архиве я действительно слышала всё и поняла, что вы - грязный, низкий человек!
    - Это ваше право, думайте, что хотите... И разговаривать с вами я более не желаю! Раз уж вы так всё перекручиваете, не поняв того, что услышали...
    Тур мгновенно поддержал Штейнберга, но и как бы осудил:
    - Правильно, Моисей Абрамович, что извинились! Коммунисты не должны переходить на личные отношения... - Обернулся к Судаку: - И вам, Владимир Васильевич, я делаю замечание: не вы руководили собранием, а собрание вами. Не давайте выступающим говорить о директоре так, будто вопрос уже решён и Кротов будет уволен. Ещё неизвестно пока ничего, а вы даёте повод для зацепок...
    - Слушаюсь, товарищ секретарь обкома, больше этого не повторится. А если попросит слова Русанов, как быть? Давать?
    - А что вас смущает?
    - Та это же печатная машина, а не человек! Заговорит, кого угодно.
    - Да? Ну, ничего, посмотрим... Я сам его срежу, если надо будет: есть чем! В "Сером Доме", как вы называете КГБ, есть о нём кое-что, шо будет ему не по зубах - я навёл справки. А теперь зови всех, продолжим собрание...


    После перерыва парторг предоставил слово Туру. Поднявшись с места, Тур спокойно, будто ничего не случилось, пошутил:
    - Ну, шо, хлопци, поняли, что такое лошадь, если нет хозяина? Завезёт, пока хозяин спит, не на мельницу, а в шинок. Ну, а в шинке - люди как разговаривают?.. От и мы, коммунисты, случается, забываем, где находимся. Но ничего, главное понять, шо мы люди. А раз люди, то и общий язык сможем найти. Нападать на одного Андрея Даниловича, будто только он во всём виноват, это не правильно. Надеюсь, все это поняли, и в своих выступлениях поможете нам выяснить объективные причины раскола в вашем коллективе. - Тур наклонился к Судаку, дружески улыбнулся: - Продолжайте, Владимир Васильевич, вести собрание... И не разрешайте перебивать выступающих!
    Судак, тоже дружески улыбаясь всем, объявил:
    - Слово предоставляется коммунисту Штейнбергу. Прошу вас, Моисей Абрамович...
    Судак сел. Штейнберг, поднявшись, покаянно заговорил:
    - Прошу, товарищи коммунисты, прощения за ошибочное поведение и переход на личности... Бес, как говорится, попутал. Ну, да все мы, как правильно тут сказал уважаемый Павел Терентьевич, люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Перед Полиной Петровной я тоже извинился на перерыве. Произошло просто недоразумение: она не так поняла случайно услышанный разговор, и мы с ней... больше не в конфронтации, что ли.
    Теперь по существу раскола в коллективе... Разумеется, дело не в одном человеке или в двух - я имею в виду присутствующего на собрании коммунистов Русанова, о котором упоминал докладчик, когда товарища Русанова здесь ещё не было; это я говорю специально для него... во избежание новых недоразумений. Отчасти виноваты мы все, что стали не доверять друг другу. Тем не менее, раскол, мне кажется, начался или стал накапливаться в наших душах с момента появления в нашем коллективе на должности заведующего производством товарища Русанова. Нет-нет, я не хочу сказать этим, что он начал сколачивать какую-то свою, оппозиционно настроенную по отношению к старым сотрудникам, группу или интриговал... Он человек бесхитростный, прямолинейный, я был готов дать ему даже рекомендацию в партию после истории с его высказываниями в адрес Никиты Сергеевича Хрущёва. Но его новации с графиками, на которые с такой необдуманной лёгкостью согласился директор, привели коллектив к расколу. В сущности, эти новации сильно попахивали духом "военного коммунизма" первых годов советской власти. Жёсткие, причём, с места в карьер, перемены, диктаторские требования, неумение разговаривать с редакторами не по-военному, всё это многим не понравилось, а директор продолжал поддерживать именно эти методы, что и привело нас к противостоянию. Андрей Данилович, я верю ему, может быть, и не хотел этого, но вышло так, что он оказался на стороне беспартийного Русанова и его единомышленников, а не на стороне единомышленников по партии. Вот и всё. Вероятно, у кого-то есть другие мнения, пусть выскажутся... - Штейнберг сел.
    Парторг поднялся, спросил:
    - Кто хочет выступить ещё?
    К удивлению Русанова, среди коммунистов желающих выступить больше не оказалось. Все почувствовали, что тяжесть обвинений переместилась с Кротова на Русанова и, видимо, облегчённо вздохнули: директору, на котором предполагалось отыграться, теперь ничто не угрожало, он всем нравился, ну, и слава Богу. А Русанову тоже ничего не будет, он, во-первых, беспартийный, во-вторых, уже не заведующий производством, рядовой редактор - что с него взять? Даже партийного выговора нельзя навесить, не то что каких-то собак посерьёзнее. Раскол? Тоже не его рук дело - как-то сам собою произошёл. Не увольнять же его за это? Да если и уволят, чтобы замять этот конфликт (интересно, кто же его всё-таки, это "дело", начатое против директора, затеял?; во, история, ни хрена нельзя понять: для чего и кем планировалось?), плевать на это хотел Русаныч! Холостяк. Устроится куда-нибудь в другую контору, диплом уже получил.
    Однако для самого Русанова поразительным оказалось то, что не захотели выступить ни Кротов, ни главный редактор Белоусько. Почему? И чувствуя, что вся история замыкается почему-то на нём, решил выступить сам.
    - Можно мне? - поднял он руку.
    Парторг посмотрел на Тура. Тот, недовольный тем, что вся его затея с увольнением Кротова так легко провалилась, и желая как-то повернуть ход собрания в нужное русло, слегка наклонил голову, надеясь, что, может быть, Русанов, спасая себя, подольёт масла в прогоревший костёр, и тот запылает снова. Так в жизни случается нередко. Он, побывавший на партийных собраниях тысячи раз, знал, как иногда из ничего возрождались и костры, и ураганные ветры, раздувающие пожары гигантских размеров; тем более что в одном из таких пожаров сгорел лет 12 назад и сам.
    - Слово предоставляется редактору художественной литературы Русанову! - объявил Судак. И Русанов поднялся, торопливо подумав: "А стоит ли? Разве это собрание? Какая-то гнусная игра в жизнь, в решение важного вопроса. На лицах - многозначительность происходящего, а на деле: рабы решают как им (каждому!) достойнее сыграть этот спектакль и разойтись по домам с чувством не то чтобы "исполненного долга", а с чувством, что беда миновала, не затронула их. А я хочу, дурак, разъяснить этим засранцам и трусам с полной серьёзностью их "заблуждение"? Ведь только Тур недоволен чем-то и хочет продолжения игры, чтобы её выиграть. Игру, а не какое-то дело, нужное народу. Боже мой, какое блядское государство, какие мелкие людишки у власти! Ну, почему я не родился где-нибудь в Нидерландах?"
    Судак окликнул Русанова:
    - Ну? Что же вы!
    И Алексей бросился в свои "доводы рабам", как человек, прыгнувший в огонь и знающий, что затеянное ему уже не нужно, он и так чётко представляет, где живёт и с кем имеет дело, но... всё же это необходимо ("Господи, кому, зачем?!."), потому что промолчать - ещё хуже, будет вонять потом в памяти дерьмом долгие годы, как предательство собственной чести.
    - Товарищи! Если вы считаете себя коммунистами и собрались сегодня осудить беспартийную вам оппозицию и выяснить, кто в этом главный виновник, кто её сотворил, то я отвечу на это словами из всем известной басни Крылова: "Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?.."
    - Вы кого это имеете в виду?! - грозно вопросил Тур, перебив Русанова. Тот ответил:
    - Я имею в виду главный лозунг цека КПСС, который всюду висит для всеобщего обозрения: "Народ и партия - едины!" А что в последнее время делаете вы и сделали сегодня? Отгородились от беспартийных сотрудников чуть ли не берлинской стеной так, что едва удалось пройти через неё только троим, да и то после специального разрешения! Кто же виноват, что возникает недоверие к вам?
    Штейнберг выкрикнул:
    - Ну вот, у него виновник - партия!
    Русанов парировал:
    - Не надо передёргивать! Вы, несколько партийных сотрудников издательства - ещё не вся партия, именем которой вы, коммунисты, хотите прикрыть свои ошибки. И в дорогостоящих перевёрстках, и в отношении к нам, беспартийным. За то, что мы критиковали вас, вы стали отгораживаться закрытыми для нас собраниями. Это вы пошли против своего же лозунга, а не мы.
    Штейнберг хотел что-то сказать, но Тур закричал на него:
    - Умейте выслушивать критику! А вы, - он обернул лицо к Судаку, - ведите собрание, сколько раз вам ещё говорить!..
    Русанов, поняв, что "Лей-вода" испуган, насмешливо спросил именно его, игнорируя председателя собрания:
    - Разрешите продолжать?
    - Шо ты меня спрашуешь, есть председательствующий!..
    Судак кивнул Алексею:
    - Продолжайте...
    И Русанов продолжил:
    - Теперь вернёмся "к нашим баранам": с чего всё началось? Началось с того, что типография стала разорять наше издательство штрафными санкциями за перевёрстки. А главный редактор - чтобы добить нас перевёрстками до полного разорения, продолжал подсовывать в производство незапланированные темпланом брошюры, носящие диссертационный характер, совершенно невыгодные для издательства и не нужные для народа.
    - А вот об этом, Алексей Иванович, - дёрнулся на стуле главный редактор, - не тебе судить! Есть начальство поважнее тебя, с которым я согласовывал эти брошюры. - Белоусько покраснел от нанесённой ему обиды, подумав о Русанове: "Ну, Лёша, ты тоже хорошая сука! Ведь знаешь же, хто меня заставлял..."
    Русанов, сдерживая себя от ярости, ответил:
    - Судить - конечно, не мне, для этого есть прокуратура, в полномочия которой входит право проверки, куда уходят народные денежки и почему. Ну, а директор имеет право? Что говорил тебе по этому поводу он, Григорий Тихонович?
    Белоусько, опустив голову, промолчал. Продолжал молчать и Кротов. Тогда Алексей, посмотрев на Тура, сказал:
    - Про таких работников, когда я служил в армии, один политработник приводил народную поговорку: "бездельнику - хоть в пень колотить, лишь бы день проводить!" И от себя добавлял вопросом: "А денежки-то из государственного кармана идут?" Он имел в виду, что они идут в карман добросовестно колотящего в пень исполнителя, который отучен думать собственной головой. Пусть думает деревянная колотушка, а не сотрудники, заинтересованные в полезности своего труда.
    Тур жарко, до апоплексичности, покраснел. Алексей продолжил:
    - Меня... роль колотушника... никогда не устраивала и не устроит, Григорий Тихонович. Тихим я не буду. Соберу все эти многоперевёрсточные брошюры-диссертации наших многоуважаемых... ("Может, сказать "партай-геноссе"? Нет, хоть и дубы, а намёк поймут и загрызут живьём, как голодные волки!" - успел подумать Русанов и договорил по-другому) "учёных" и отвезу в цека КПСС. Пусть с ними разберутся там, если это не моё дело.
    Тур, задохнувшись от ужаса, мгновенно подыграл Русанову:
    - Правильно, товарищ Русанов, ставите вопрос! Проверять, куда уходят народные деньги, надо. Но... я думаю... что деятельность вашего книжного издательства - не тот масштаб, которым станет заниматься цека. Всё равно перешлёт для проверки все эти книжки к нам, в областной комитет партии. Так что, стоит ли вам, беспартийному товарищу, хотя и болеющему за дело, ездить в Москву и ещё добиваться там неделями приёма, морочить голову людям, занятым заботой обо всём государстве? Да и от чьего имени? Кто вас, спросят, послал?.. Не проще ли без бюрократии, сразу? Приходите завтра вместе с директором ко мне, и я разберусь с вашими делами быстро и без волокиты! Ну, как, договорились?..
    Русанов такого оборота не ожидал. Не было мотива отвергать "добрые побуждения секретаря обкома партии, желающего оказать помощь", не было и другого предложения "решить проблему". И Алексей вынужденно согласился:
    - Хорошо, я готов прийти. А как директор, тут я...
    - Директор придёт тоже, куда он денется... - зловеще пошутил Тур и объявил: - Ну, вот, товарищи, и всё: вопрос повестки дня, я полагаю, исчерпан, моего присутствия на вашем собрании больше не требуется. Дальше - решайте, что вам обсуждать ещё, вы уже сами, это ваша прерогатива. Есть парторг, есть администрация, партбюро, наконец, которому я посоветовал бы готовить партийное собрание так, шоб оно было похожим на собрание коммунистов, а не на базар, как сегодня. Всего вам хорошего, желаю успехов!.. И - до свидания... - Тур поднялся и, злой, набрякший от сознания собственного провала, пошёл к выходу.
    Все облегчённо вздохнули, кроме Русанова, который понял, что с сегодняшнего дня он стал для Тура врагом номер один и, чтобы спастись от его мести, нужно либо уволиться и выехать в другой город, либо что-то предпринять из ряда вон выходящее. Что? Он пока не знал и уходил с собрания домой расстроенным.
    На улице дурманяще пахло отцветающими акациями, асфальтом, разогретым до прилипания к ногам, женскими духами, исходящими от причёсок, оголённых плеч, тел. Одно из них, догнав его, пошло рядом. Алексей узнал запах этого тела, не поворачивая головы: "Галка! Что ей?.."
    - Алёша, что случилось?!.
    - Мне есть, кому рассказывать об этом.
    - А мне есть, о чём предупредить тебя!
    - Ну, и о чём же?
    - Тебя ненавидят: Левчук - он недавно вступил в партию - и Прошкин. Этот - стукач, чтоб ты знал.
    - Откуда тебе это известно?
    - Неважно, откуда. Важно, что это правда. А Левчук признался, что когда его принимали на партийном бюро, там был разговор и о тебе. Что тебе предлагали рекомендации тоже, но ты, якобы отказался от них. И теперь их всех там интересует, почему? В чём, мол, дело? Так не бывает, чтобы человеку предлагали, а он...
    - Я не отказывался, Галя. Просто сказал, что подумаю, что не пришло ещё моё время, не созрел. Ну, и так далее. Тебя-то, почему это волнует?
    - Я боюсь за тебя! Мне плохие сны об этом снятся. А сейчас, после собрания, поняла, что неспроста. Тебе грозит какая-то опасность... Это сказал Камнев, когда у них там кончилось. А он, хоть и тихий алкоголик, но человек порядочный. Так говорят о нём сотрудники радио-редакции, где он до этого работал. Бывший фронтовик...
    - Ну, а при чём тут Левчук?
    - Это и его догадка, что с тобой хотят расправиться. А сказал он мне об этом с каким-то злорадством! Понимаешь?..
    - Ты... спишь с ним? Почему он тебе доверяет такие вещи?
    - Он, по-моему, не то, чтобы совсем импотент, но с психикой что-то... Всё время боится, что не сможет, и доводит себя этим, действительно... А может, потому, что я сама его не хочу. Я люблю тебя, Лёшенька! Я несчастнейший человек!..
    - Прости, Галя, но я не могу помочь тебе, и это не от жестокости... Я, правда, не могу.
    - Ладно, прощай... - Галка всхлипнула и отстала. А ему сделалось совсем нехорошо на душе: надо было рассказать обо всём Тане, однако боялся испугать. Как же быть-то?..


    Этот же вопрос мучил Алексея и в кабинете Тура, куда пришёл на другой день вместе с Кротовым. Директор был неузнаваем: исчезли привычный юмор, солидность, уверенность в себе. К Алексею подлизывался растерянный, перетрусивший раб:
    - Ну, что, Алексей, будем делать? - спрашивал он по дороге, когда шли через обкомовский сквер. - По-моему, получена только передышка. - И отвлекаясь на строительный котлован, в котором рычали бульдозеры, сообщил: - Новый секретарь обкома хочет построить себе и новое здание обкома. Говорят архитекторы, какой-то грандиозный проект! А знаешь, что здесь было до революции?
    - Нет, я ведь не местный.
    - Тюрьма, в которой сидел Бабушкин, соратник Ленина.
    - А теперь, значит, секретарь обкома будет сидеть?
    Кротов юмор оценил, но вернулся на прежнюю тему:
    - Как бы не пришлось нам самим! И не здесь, а где-нибудь подальше...
    - Кто гроба не видал, тому и корыто в диво, - ответил Русанов пословицей.
    - Думаешь, пронесёт?
    - Надо держаться с достоинством, тогда и он на рога не попрёт.
    - А какие рога можем выставить мы, как думаешь? Расскажи, пока не пришли, что он из себя представляет.
    - А вы его разве не поняли?
    - Знаешь, что, Алексей, обращайся ко мне на "ты". А то я к тебе, как к товарищу, по-холостяцки, а ты мне - всё "вы" да "вы".
    - Ладно, - согласился Русанов. Но в душе чувствовал, что после вчерашнего неожиданного молчания "товарища по холостячеству", который оставил его на поле боя одного, не оказав поддержки, Кротов стал для него человеком, с которым надо ухо держать "востро". В любой момент может сказать, как "Вовочка": нет, хлопци, я ещё "маленький", а вы взрослые, давайте придерживаться честного правила жизни - "каждый сам за себя". - Мужик Тур - говённый. Скорее, не мужик даже, а проститутка. А что такое проститутка в политике, не мне вам... то есть, тебе, объяснять.
    Кротов как-то торопливо просветлел, будто обрадовался тому, что Тур политическая проститутка, и понизив голос до дружеской откровенности человека, готового бросить оружие на войне и дезертировать, захлёбываясь, проговорил:
    - Вот и я так думаю... В его руках огромная власть! Лучше с таким говном не связываться, оно и не будет вонять. "Достоинство" - это не рога...
    - Если в цека узна`ют, что он занят печатанием диссертаций своих друзей... то это всё-таки рога, причём, ножевые!
    - А ты знаешь, кто эти его друзья?!. Члены бюро обкома!
    - Ну, и что ты предлагаешь?
    - Я? Ничего. Пусть он сам решает. Как решит, так и будет.
    Русанов внутренне ощетинился:
    - Значит, наше с тобой дело лишь не мешать ему? Правильно я тебя понял?
    - Ты умный мужик, Алексей! - похвалил Кротов и дружески улыбнулся.
    - Я, наверное, больше неудобный для всех, чем умный.
    - Не понял... - Кротов остановился.
    - Сейчас поймёшь! - зло пообещал Русанов. - Где же тогда логика? С одной стороны, ты начал с того, что как бы нам не пришлось посидеть вместо большевика Бабушкина, что Тур для этого лишь взял передышку. А с другой, ты готов без сопротивления дать ему эту передышку, то есть, не трогать его, чтобы он не вонял, и как он хочет чего, так всё пусть и решает? Теперь ты понял свою позицию?
    - То есть? - не хотел понимать Кротов.
    - Ну, как это всё называется?!.
    - Что "это"?
    - Твоя позиция.
    - А как считаешь ты? - продолжал юлить Кротов.
    - Страусиной. Зарыл голову в песок и жди, словно крот, когда тебя вытянут за жопу для наказания.
    - Ладно, я Кротов и есть, - сострил директор, чувствуя уже внутреннюю враждебность к Русанову. - А что предлагаешь ты?
    - Ждёшь и от меня кротости? Или кротовости? Чего больше?
    - А какая разница? - не понял директор.
    - Кротость - это смирение, рабство. А кротовость - политическая слепота.
    - Ух, ты, ка-ко-ой?!.
    - Не ожидал, что ли?
    - Если честно, не ожидал.
    - Ладно, - огорчённо резюмировал Русанов. - Договаривающиеся стороны к соглашению не пришли, окончательное решение каждый будет принимать там! - Русанов кивнул на третий этаж здания, к которому они подошли.
    Получив у дежурного милиционера пропуск через окошечко, как в кассе вокзала, Русанов отправился к другому милиционеру, стоявшему перед лестничным маршем, где Кротов уже показывал свой билет члена КПСС. По ступенькам они поднялись молча, недовольные друг другом. А когда Кротов, знавший дорогу к кабинету Тура, пошёл, пересекая вестибюль третьего этажа, к коридорной ковровой дорожке, Русанов подумал: "Ну, вот, с этого момента наши дороги, видимо, разойдутся, как и с "Вовочкой": этот тоже всегда будет сам за себя..."


    Первым был принят Кротов, а Русанов остался в "предбаннике", где за небольшим столиком сидел в качестве партийного Цербера Тура инструктор обкома Лодочкин - разъевшийся, мордатый, с пустым водянистым взглядом. Указывая на стулья, выстроенные вдоль стены, он спросил:
    - Ну, как жизнь?
    - Вытекает.
    - Не понял: откуда вытекает?
    - Из нас. Если считать, что жизнь человека длится в среднем 70 лет, то до 35-ти нас всех она наполняет - знаниями, опытом, весом. А после 35-ти начинается обратный процесс: медленно вытекают силы, разрушается здоровье, совесть. Ну, и так далее.
    Лодочкин деланно усмехнулся:
    - А ты всё такой же...
    - Значит, ещё не начал вытекать. Хотя в этом году, зимой, исполнится 38.
    - Послушай, Алёша, может, хватит, а?.. - очень искренне, с непонятной тоской, произнёс Лодочкин.
    - Что ты имеешь в виду? - серьёзно спросил Русанов.
    - А ты не догадываешься?
    - Зачем мне гадать? Скажи прямо. А то мало ли о чём я могу подумать.
    - Обижаться на меня, - честно выдохнул Лодочкин и посмотрел Русанову прямо в глаза.
    - Так ведь ты не раскаивался...
    - Ну, ты же не священник!
    - А ты изменился, что ли? Почему я должен забыть предательство? У меня же не просто обида. Разве ты не понимаешь этого? Да и к чему тебе моё отпущение грехов? Проснулась совесть?..
    - Ты этого даже не допускаешь?
    - Коля, ты несчастлив, что ли?
    - Наконец-то, усёк! Я думаю, это судьба мстит мне за тебя. Понимаешь?
    - В мистику я не верю. Но если тебя мучает совесть, дело другое!
    - Вот я и хочу... чтобы ты простил. Может, тогда всё изменится и у меня?
    - А что надо изменить-то? - спросил Алексей участливо. - Что у тебя не так?
    - Отношения с женой. Ребёнка не хочет. Изменяет мне, с кем попало!
    - Ладно, я тебя прощаю. Но разве жена твоя переменится после этого?
    - А вдруг...
    - Ты сильно её любишь?
    - Уже и сам не знаю. Просто болит душа!
    - Разведись, и всё кончится. У тебя это - уже "любовь-болезнь", есть такой психологический термин.
    - Возможно, и так. - Лодочкин достал авторучку, что-то написал на одном из нарезанных листиков, торчавших из специальной коробки, и, не передавая листика Русанову в руки, показал. Там было написано: "Левчук и Прошкин - сексоты. Будь при них осторожен". Поняв, что Русанов уже прочел, Лодочкин изорвал бумажку в клочья и сунул их в карман.
    Изумлённый, Русанов спросил:
    - А зачем на такую маленькую организацию - сразу 2?
    - Для сверки донесений, - не задумываясь, тихо ответил Лодочкин и приставил палец к губам.
    Не зная, можно ли быть откровенным, вдруг это провокация и имеется записывающее устройство, скрытое где-нибудь в столе, Русанов кивнул и молчал, обдумывая положение. Молчал и Лодочкин, не уверенный в том, переменил ли к нему своё отношение Русанов.


    Зато в кабинете Тура разговор принял настолько откровенную форму, что Тур уже не стеснялся, а Кротов был так подавлен и расстроен угрозами высокого начальства, что, потеряв способность к сопротивлению, взмолился:
    - Да я-то здесь при чём, Павел Терентьевич?!.
    - А кто же Русанову сообщил, что это - диссертации?
    - Возможно, Белоусько, откуда мне знать, Павел Терентьевич?
    - А Белоусько от кого?
    - Ну, это просто: авторы брошюр не раз и не 2 приходили к нему с различными вопросами. Что же он, не знает, кто они и откуда? На каждого автора есть анкетная карточка: где работает, кто по профессии, возраст, домашний адрес и прочее.
    - Значит, всё это есть и у Русанова?
    - Не знаю, Павел Терентьевич.
    - А шо ты тогда вообще знаешь?!.
    - То есть? - обиженно вскинул седеющую голову Кротов и зачем-то поправил на носу очки, словно плохо видел перед собой злобное лицо Тура.
    - Ну, кто и что представляет из себя в издательстве, чем дышит? Ты знаешь о том, что твой Русанов находится под негласным надзором КГБ? Что ему вообще не место в идеологической организации!
    - Теперь догадываюсь...
    - Ну, так вот. Передай ему, шо если он напишет в цека шо-нибудь про брошюры, то его письмо... с резолюцией "разобраться!" перешлют к нам в обком. А мы... разберёмся и ответим, шо это клевета... и шо Русанов... предлагал тебе взятку за то, шоб ты... переиздал его книгу "Северные лётчики"!
    - Но ведь это переиздание стоит в темплане! И уже готовится к выходу в свет. Как же буду выглядеть тогда я сам? И потом все знают, что это "кормовая" книга для издательства, а не для её автора. Авторский гонорар за переиздание не велик. Мне как директору нет смысла...
    - А ты погоди, не кипятись, Кротов! Какой бы гонорар ни был, всё равно это деньги, которые автор положит себе у карман!
    - Но ведь это же похоже на шантаж, Павел Терентьевич!
    - А ты как думал! Я дам шантажировать себя, что ли, этими диссертациями? Если откажешься, мы... и твоего "Кота Василия", включённого в темплан на переиздание, объясним как злоупотребление директорской властью! И снимем: "Кота" с переиздания, а тебя с должности директора. Понял?!.
    - За что, Павел Терентьевич? Ведь если вы это сделаете, издательство разорится, а меня тогда и из партии, не только из кресла директора...
    - А шо ж ты думал? Вот и действуй, шоб ничего плохого не было! Шевели мозгами...
    - А как быть с совестью после этого?.. - Кротов опустил голову.
    - Это не материальная категория, это для слюнтяев. А мы с тобой материалисты.
    "Вот сволочь, вот хам, подонок! - запоздало озлобился Кротов. - "Мы"! Как будто я заодно! А что? Русанов так и подумает..." - закончил тоскливо мыслить директор. Нужно было торопиться: как-то спасать себя. И он, как маленький, запросился "на горшок", чтобы хоть в сортире придумать, может быть, что-то утешительное:
    - Разрешите, Павел Терентьевич, отлучиться на пару минут в "два нуля"?
    - Шо, усрался или уссался? - вроде бы дружески рассмеялся Тур. И Кротов, успев подумать: "Боже, какой ци-низм!", виновато улыбнулся:
    - Видно, пивка лишнюю бутылочку выпил!
    Подыгрыш прозвучал по-рабьи, и Кротову сделалось невыносимо. Он поднялся и без разрешения, обиженно насупившись, вышел. Увидев Русанова, сидевшего возле стены, произнёс:
    - Заходи, Алексей Иваныч, теперь ты. Я, наверное, уже не вернусь: что-то с сердцем...
    Русанов поднялся, проводил Кротова встревоженным взглядом, посмотрел на Лодочкина, но тот его остановил:
    - Подожди, пойду доложу...
    Через пару минут он вернулся. Почему-то был бледным, сказал:
    - Иди. Никогда его таким не видел...
    Видимо, Тур понял, что пережал с Кротовым, и Русанова встретил вежливо, пытаясь быть доброжелательным:
    - Здравствуйте-здравствуйте, Алексей Иваныч! - поднялся он за столом. - Милости прошу к моему шалашу! - Протягивая руку, предложил: - Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя, как дома: всё-таки старые однополчане... не так ли?
    - Но... не забывайте, что в гостях? - не поддержал шутки Русанов и сел напротив.
    Тур вспомнил вдруг какую-то давнюю ночную встречу на дороге в грузинской деревне, этого бывшего лётчика - кого-то он там ударил, кажется, и вёл себя вызывающе, хотя был тогда молокососом ещё - подумал: "С этим надо поосторожнее: и умнее Кротова, и не трус, и знаком с маршалом Жуковым, сказал мне сегодня по телефону подполковник из КГБ. А Жуков хотя и на пенсии, всё равно Жуков!"
    - Ну, зачем так? Мы тут своих не забываем, можете спросить у Лодочкина... Читали ваших "Северных лётчиков", хорошо написано, со знанием дела. Кротов сказал, готовит переиздание...
    - Да, издательству нужны "кормовые" книги, иначе разорится.
    - Но авторы, надеюсь, тоже будут при выгоде? Большой тираж - это не то, что гонорар за 1000 экземпляров политической брошюрки, верно?
    - На брошюры, которые вы имеете в виду, уходят сотни миллионов из государственного бюджета, Павел Терентьевич. Набор шрифта обходится одинаково дорого для любого текста. Но художественные тексты окупаются за счёт их тиражирования, так как раскупаются читателями. А кому нужны диссертации, кроме их авторов и знакомых автора? Выгоднее строить комбайны на эти деньги, чем держать на полках магазинов тонны никому не нужной книжной продукции. Вы согласны?
    - Да как вам сказать... - "вареник" Тура отвалился, не находя аргументов. - Без политической литературы тоже ведь нельзя. Как вы считаете?
    - Считаю, диссертации следует проверять на их научную ценность в университетах. Если они таковой не представляют, то печатать их за счёт авторов, а не государства.
    - А как тогда быть с такими брошюрами, как "Государство и революция"?
    - Печатать, если появятся новые Ленины с полезными мыслями о перерожденцах, а не "СССР - родина слонов".
    - А почему вот вы, такой подкованный, эрудированный советский человек, и до сих пор не вступили в партию?
    - КПСС, Павел Терентьевич, это "союз единомышленников", сказано в уставе. Вам не кажется, что мы с вами не будем сходиться в мнениях на партсобраниях?
    Лицо Тура стало кровавым. Но сдержался:
    - Думаешь победить?
    - Нет, не думаю.
    - А зачем лезешь тогда на грабли?
    - Я сам не лезу. Это вы толкаете меня туда.
    - Я?!. - удивился Тур. - Я готов жить с тобой в мире. С умным лучше шо-то потерять, чем с дураком найти. - Он неожиданно и с облегчением улыбнулся: - Я такой... Зачем мне с тобой воевать?
    - Вы же не один, кому наплевать на чужое достоинство.
    - Так шо, выбираешь войну? - вновь искренне изумился Тур.
    - Не я выбираю, я жду: что` выберете вы? У меня-то выбора как раз нет.
    - А почему - интересный вопрос - ты... не хочешь мне уступить?
    - Здесь в кабинете, один на один - я мог бы ответить вам. Потому что знаю, что нужно сказать. Но я не смогу этого повторить при людях.
    - Почему?
    - Я же не самоубийца.
    - Ну, и шо из всего этого следует?
    - Не хочу терять самоуважения. Потому что жизнь без него для меня станет невозможной.
    - Ох, уж мне эта интеллигенция! Путают, путают, крутят... А если тебе только кажется, шо твоя правда выше моей, тогда как ты будешь жить?
    - Нет, не кажется, и вы это знаете. Потому и выбираете всегда не ту сторону, где правда, а ту, где сила.
    - Ну-й, как же порешим? После такого откровенного разговора, честно тебе скажу: воевать с тобой не хотелось бы. Впервые встречаю такого парня... Прямо тебе из мавзолея вышел, от Ленина. Только ж на улице у нас не 18-й год! Ну, так шо?..
    - Всё будет зависеть от ваших действий.
    - Значить, компромисс возможен?
    Русанов пожал плечами.
    Глава четвёртая
    1

    На другой день Русанов, не найдя на работе директора (секретарша сообщила, что заболел), расстроился, почувствовал, что происходит что-то неладное. Зато Тур, догадавшийся позвонить Кротову на дом, повеселел:
    - Ты шо там, Андрей Данилович? - прикинулся он простаком. - Шо-то серьёзное на самом деле?
    - А что же я, по-вашему, шутил, что ли, вчера?
    - А кто тебя знает... Бывает, что ответственные работники от приближения грома ложатся в "окоп" на время грозы. Для отсидки.
    - В какой окоп? - не понял Кротов.
    - Ну, так мы называем обкомовскую лечебницу. Ты ведь тоже к ней прикреплён как номенклатурный товарищ.
    - Да. Но я... - растерялся Кротов от догадливости секретаря, - я действительно болен. Сдаю вот анализы, буду ложиться...
    - Ладно, ложись. Я назначу пока вместо тебя Голода. А там посмотрим...
    - А почему не Белоусько? И что значит, "посмотрим"? - забеспокоился Кротов, поняв, что Русанов ошибся, считая Тура недалёким. Может, когда-то и был таким, да с тех пор поумнел - много воды утекло.
    - "Посмотрим" - это значит, посмотрим, подождём. А ставить Белоуську - всё равно, что обезьяну!
    Кротов не выдержал:
    - Давайте, Павел Терентьевич, договоримся: пока я ещё директор - распоряжаться в издательстве буду я сам!
    - Ладно, распоряжайся. Пока... - ледяным тоном согласился Тур. - Я ж как лучше для дела хотел. - И повесил трубку.
    А Кротов после этого позвонил Русанову:
    - Привет, Алексей. Это Кротов. Я тут приболел, а события развиваются... Надо бы посоветоваться. Ты можешь сейчас прийти ко мне домой?
    - Могу. А где ты живёшь?
    Кротов подробно объяснил, сказал, что ждёт, и Русанов, повесив трубку, отправился к нему, предупредив главного редактора, что вызывает к себе директор. Тот раздумчиво произнёс:
    - Значит, сегодня ты уже не придёшь...
    - Это почему же? Ещё только утро!
    - От посмотришь!.. - многозначительно предрёк Белоусько. Лицо его было мрачным, что-то узнал, но... не поделился. - Ладно, йди...
    Кротов, к удивлению Русанова, встретил его накрытым по-праздничному столом - с бутылкой водки, яичницей с ветчиной, парниковыми огурцами. Поздоровавшись, предложил:
    - Садись, сначала выпьем, чтобы отойти от вчерашнего, а тогда уж и поговорим.
    Выпили по рюмке, пофукали. "Ух, ты-ы, хрущёвская, сволочь, противная!" - озлился хозяин. Стали закусывать, похрустывая огурцами, обдавшими комнату свежестью зелени. Кротов тут же налил по второй: "Давай-давай, сейчас полегчает!.." Алексей понял: Кротов человек пьющий и, видимо, систематически. И тут Кротов огорчил его ещё больше:
    - Кажется, Тур всё-таки хочет меня снять.
    - Думаете, думаешь, он на это решится? Он же трус!
    - Ты ошибаешься в нём! Он не трус и далеко не дурак!
    - Что не дурак, это я знаю. Да и много времени прошло, может, и совсем поумнел, согласен. Но трусом он был и остался.
    - С чего ты взял?
    - Не могу объяснить, но чувствую это нутром - трус!
    - Чего ему трусить на таком месте, кого бояться? Нас, что ли?
    - Нас, не нас, а цека он боится. Это я понял вчера. А чем кончился разговор у тебя с ним?
    Кротов, закуривая, вздохнул и, отгоняя дым от лица, ответил:
    - Да ничем. Ничем хорошим. Я обиделся на него - ты закуривай, у меня "Казбек"!.. - и ушёл.
    - Так это же - поступок! Уйти, не спрашиваясь... - Русанов облегчённо вздохнул, закурил из коробки Кротова тоже.
    - Да нет, получилось, что как бы отпросился... Сказал, что неважно себя чувствую.
    - Так это же ты Лодочкину... при мне! А вышел ты злой, как...
    - Значит, ты и во мне ошибаешься, не только в Туре.
    - То есть? - насторожился Русанов.
    - Понимаешь, я жениться собрался на одной девахе. С телевидения... А тут эта история. Что же мне, преподнести Вале предсвадебный "подарок" в виде увольнения?
    - Но ведь с увольнением у него не получилось!
    - Не получилось вчера, получится завтра.
    - А если не получится? Что ты раньше срока штаны снимаешь! - начал раздражаться Русанов.
    - А то, что лучше подставить зад под колено и уволиться, чем тебя... насадят на... исключение из партии!
    - Да погоди ты подставлять свою задницу! Я завтра же... нет, завтра мне надо в ЗАГС, на завтра у меня назначена регистрация. А послезавтра я выеду в Москву, в цека, это я тебе точно обещаю! И дело может кончиться тем, что придётся подставлять свой зад под цека Туру, а не тебе.
    - Наивный ты хлопец, Алексей! - вздохнул Кротов опять, наливая в рюмки. Продолжил: - Ворон ворону глаз не выклюнет. А кто я для цека? Никто. Таких, как мы с тобой - миллионы! Да и не прорвёшься ты в Кремль со своей жалобой.
    - Почему со своей? С нашей, от издательства! Мне лично для себя ничего от вашей партии не надо.
    - И мне тоже, Алексей. Так что меня ты в это дело не втравливай, пожалуйста!
    "Ну вот, - подумал Русанов, - второй "Вовочка"!" И загораясь желанием победить Тура, эту поганку ("А, может, это водка во мне загорелась?.."), Алексей спросил:
    - А если прорвусь всё-таки? Почему не прорвусь-то?
    - Да ездили уже из Днепропетровска туда 2 исключённых из партии коммуниста - кстати, ни за что. Так их там даже не допустили на приём!
    - Как это не допустили?
    - Да очень просто. Там, в отделе пропусков, устроена целая баррикада из телефонов-автоматов. Народу ж много едет с жалобами, со всей страны! А с баррикады той - по ним залпы из автоматов. Через неделю у приехавших уже нет охоты звонить: из сотни человек дают пропуск одному или двум. А дольше жить в Москве - нет ни денег, ни свободных мест в гостиницах, да и на работу надо возвращаться: это же не на бюллетенях съезжаются туда. И, как правило, возвращаются ни с чем.
    Русанов горько пошутил:
    - Нет, с чем! С травмами от автоматов. С простреленными душами и убитой верой в справедливость.
    - Ну вот, наконец, и ты всё понял, - удовлетворённо заметил Кротов. - Давай!.. - поднял он рюмку.
    После того, как выпили, заели ветчиной, Русанов спросил:
    - Ты можешь дать мне отпуск за свой счёт? Дней на 10?
    - Зачем тебе? - насторожился Кротов.
    - На свадьбу.
    - На какую свадьбу?!.
    - Ты не обратил внимания. Я же тебе... когда ты про своё намерение жениться... сказал, что завтра иду в ЗАГС. Прошёл уже месяц, как мы с женой подали заявление. Чем не уважительная причина?
    - Ты серьёзно, что ли?!. - поражённо удивился Кротов. - А я думал, тебе эти 10 дней нужны для поездки в Москву.
    - Ну, правильно! Не здесь же мне свадьбу справлять? Поедем в Москву... В свадебное путешествие! - соврал Русанов, поняв, что Кротов для поездки в цека отпуска не даст.
    - Ну, это другое дело! - обрадовался Кротов. Пьяно полез обниматься: - Поздравляю!.. Лучше заниматься любовью, чем борьбой с Турами; даже одна фамилия - дикий бык с рогами! - тоску наводит.
    Через час, когда была распита и вторая бутылка, Русанов написал Кротову заявление на отпуск в связи с женитьбой. На другой день действительно зарегистрировал с Татьяной свой брак и прямо из ЗАГСа приехал в издательство к бухгалтеру и положил перед ним свидетельство о браке и заявление на отпуск, подписанное Кротовым.
    Интеллигентный старичок-бухгалтер поздравил молодожёнов, выдал аванс Алексею и, пожелав счастья, спросил:
    - Как там чувствует себя Андрей Данилович?
    - Плохо, сегодня ляжет в "лечкомиссию".
    - Надолго?
    - Не знаю. Недели на 3, наверное. - А сам подумал: "Авось за это время Тур не сможет его уволить, а я, быть может, привезу ему "благую весть" о спасении его задницы".

    2

    В бюро пропусков в ЦК КПСС в Москве Русанов убедился: Кротов не солгал про баррикаду из телефонов-автоматов - их было ровно 13, "чёртова дюжина", выстроенная вдоль стен "малахитового зала", как мысленно окрестил Алексей просторный вестибюль с зелёным полом, переполненный жалобщиками со всего Советского Союза. Один из них, директор какого-то из заводов Свердловска, вернее, бывший директор, познакомился с Алексеем сам:
    - Ну что, молодой человек, кидают с телефона на телефон, а потом: "позвоните завтра", так, что ли? - кивнул он на будку, из которой только что вышел Алексей.
    - Точно! - почему-то обрадовано ответил Алексей. - Откуда знаете?
    - Я здесь пробиваюсь уже четвёртую неделю, и каждый день приглашают на "завтра". А тебе к кому надо?
    - К заведующему отделом книжных издательств? А что?
    - Я думал, ты восстанавливаешься в партии, по личному вопросу. Так это безнадёжное дело. Тут таких много приезжало за эти дни - из Узбекистана, Молдавии, Белоруссии, Карелии - не было только цыган! И всё без толку! Я вот - бывший директор завода в Свердловске, человек известный, можно сказать, и приехал не по личному вопросу - отстаивать интересы огромного цеха. Атаманычев моя фамилия, Юрий Евдокимович, - протянул он руку ("Русанов, Алексей Иваныч, очень приятно!"), - и всё равно не принимают. Вот... Звоночки из Свердловского обкома, видимо, обгоняют меня. Это сколько же неправды скопилось, какой бардак творится везде, если ОНИ, - толстенький энергичный директор показал пальцем на потолок, - бронированной стеной отгородились! - ткнул он этим же пальцем в сторону телефонных металлических будок. - Продумано всё!.. Вон милиционер-амбал стоит возле лестничного марша наверх. Чтобы не прорвался кто-нибудь без пропуска. А вон другой ходит по залу, разглядывает, нет ли кого с оружием под пиджаком: гляди, какие глаза цепкие! Есть и "топтуны". Знаешь, что это такое? - Алексей кивнул, и директор продолжил: - Эти меняются каждые 2 часа, но я их уже всех в лицо знаю. Ну, а народ - сам видишь: как на вокзале, не уменьшается...
    Алексей подумал: "Бедный народ! Океан слёз и миллионы жалоб. А рассматривать некому: крепость выстроили из коммутаторов".
    Атаманычев кивнул на будки:
    - Представляешь, какой гам стоял бы в зале, если бы не было этих будок?! Хоровая жалоба-кантата! Нет, просто так тут не допросишься: нужно говорить, что прибыл по вопросу готовящейся диверсии, тогда примут.
    Алексей улыбнулся и пошёл к будкам снова. Одна как раз освободилась, и он набрал указанный на стене номер.
    - Бюро пропусков слушает вас, - раздался усталый женский голос. - Будьте кратки: в какой отдел и по какому вопросу желаете обратиться.
    - Я из Днепропетровска, редактор книжного издательства Русанов. У нас в издательстве готовится идеологическая диверсия.
    - Подробности не нужны, сообщите цель приезда по номеру "19-24". - В наушнике раздался щелчок и пошли гудки. Алексей набрал "19-24". В трубке появился мужской голос:
    - Слушаю вас. Излагайте кратко, что вы имеете в виду под идеологической диверсией.
    - Политические брошюры, вышедшие в издательстве, где я работаю, и кто за ними стоит. Брошюры у меня с собой, в портфеле.
    - Понял. Подойдите к дежурному бюро пропусков с паспортом, он выпишет вам пропуск на третий этаж, комната "37", к товарищу Чхиквинашвили. Запомнили?
    - Да.
    - Портфель покажете постовому у лестничного марша. Всего доброго! - В трубке щёлкнуло.
    Алексей вышел из будки, видимо, с изменившимся лицом, потому что Атаманычев подскочил к нему с изумлённым вопросом:
    - Что, разрешили?!.
    - Да вроде бы. Иду вот за пропуском. А почему у вас такая фамилия?
    - Какая, такая? - заулыбался тот.
    - Разбойничья.
    - Я так и знал. Не разбойничья, а казачья! Потому и сняли, что увидели во мне закопёрщика. Желаю удачи...
    Показывая, что` у него в портфеле, Русанов вспоминал казачку "тётю Шуру" из лётной столовой в грузинском селе - у неё тоже фамилия Атаманычева. А теперь вот надо подняться к какому-то Чхиквинашвили, ну, и фамилия, не только трудно упомнить, но и выговорить!


    Грузин Чхиквинашвили оказался, как и "тётя Шура", тоже отзывчивым и внимательным человеком, чего Алексей просто не ожидал, полагая, что аппарат ЦК КПСС это гнездилище бездушных чиновников из красной паутины, сплетённой "партай-геноссенами". Особенно поразило умение "товарища Чхика" слушать - черта, типичная для грузинской интеллигенции.
    - Вы называйте меня "товарищ Чхик", так проще говорить и запомнить, - объявил Алексею с лёгким грузинским акцентом тучный, пожилой и седой Чхиквинашвили, подавая руку, после того, как Алексей ему представился. - Потому что и фамилия у меня, и имя отчество - Георгий Автандилович - очень длинные. Прошу садиться, уважаемый Алексей Иванович. - "Чхик" кивнул на стул и не садился до тех пор, пока Алексей не сел - тоже грузинская черта: хозяин не сядет, если гость стоит.
    Алексей, успокоенный таким приёмом (ждал, что чиновник набросится на него: "Какая же это "идеологическая диверсия", когда это обыкновенное "использование служебного положения", мелочь, не стоящая внимания цека!"), ответил хозяину по-грузински:
    - Мадлобт, генацвале (Спасибо, уважаемый!) "Чхик"!
    - О, земляк, нет?
    - Когда-то служил в Грузии, в Кодах. Военным лётчиком был, холостяком. Хозяйка, у которой мы снимали комнату, не знала по-русски почти ничего. Пришлось учиться самим: "Чвэн мивдиварт самушёут", "ме шэн миквархар", то есть, "Мы уходим на работу", "Я тебя люблю", ну, и так далее.
    - А я работал когда-то в Тбилиси - это рядом с Кодой - редактором "Зари Востока". Знаешь такую газету? - перешёл "Чхик" на "ты" и всё время улыбался.
    - Знаю, - ответил Алексей, чувствуя, что нравится этому человеку. И признался: - Насчёт "идеологической диверсии" я соврал, чтобы пропустили. Но дело у меня всё равно важное, это честно!
    - Ладно, говори, раз уж пришёл. Что случилось? - И добродушно рассмеялся: - Я думал, придёт какой-то старик, который всех подозревает: есть такие люди. А пришёл молодой коммунист, да ещё бывший лётчик. Слушаю тебя...
    - Я не коммунист, Георгий Автандилович.
    "Чхик" перестал улыбаться:
    - Что, исключили, да? Добиваешься восстановления?
    - Нет, я никогда не был членом партии. И приехал "восстанавливать" не себя, а честь другого человека.
    - Как это, никогда не бил? - взволнованно удивился "Чхик". - Лётчик и...
    - Да, лётчик. Был командиром звена реактивных бомбардировщиков. Сбил американский воздушный шар с враждебной литературой. Но в партию не вступал.
    - Почему? - насторожился "Чхик".
    - Это длинный разговор, а я приехал рассказывать не о себе.
    - А о ком?
    - О секретаре Днепропетровского обкома по идеологическим вопросам, которого знаю ещё по армии - парторгом полка у нас был, с кличкой "Лей-вода". Обгадился там, его выгнали. А теперь вот он хочет выгнать директора нашего издательства с должности.
    - За что хочет выгнать?
    - За то, что директор не желает печатать брошюры-диссертации его обкомовских друзей, покровителей.
    - А почему не приехал сам директор издательства, а приехал ты вместо него? Уж он-то, надеюсь, коммунист?
    - Да, он член партии. Но боится, что Тур исключит его из КПСС. А он жениться собрался.
    - И не стыдно ему посылать тебя вместо себя?
    - Он меня не посылал, а наоборот, отговаривал.
    - Почему отговаривал?
    - Я не хочу высказываться по этому поводу, хотя предположение у меня есть, конечно.
    - Боишься сказать?
    - Боюсь ошибки.
    "Чхик" уставился на Алексея с интересом, о чём-то думая, спросил:
    - А почему не захотел разговора о себе? Почему "длинный"?
    - Дело в том, товарищ "Чхик", что после того, как сбил воздушныё шар, я попал в тюрьму, сидел в лагере под Архангельском. Потом меня вызволил оттуда маршал Жуков, и я снова летал, но был демобилизован в 58-м году по сокращению вооружённых сил в возрасте 31-го года, в звании капитана и пилота первого класса.
    - Но пачиму?! Приказ бил увольнять пожилых, а не самих молодих и способних! - разволновался "Чхик".
    - Я же говорил вам, это длинный разговор...
    - Ну, а если коротко: в чём дело? Пачиму твой командир полка отдал тебя под сокращение?
    - Командир считал меня лучшим пилотом в полку! Предлагал мою кандидатуру в космонавты. А его заместителю по политической я был не по душе.
    - И ти с тех пор обиделся на партию, да?
    - У меня есть на это основания, - тихо произнёс Алексей. - Давайте не будем об этом...
    "Чхик" снова внимательно и с удивлением рассматривал Алексея. И тоже тихо спросил:
    - Маршал Жуков знал тебя?
    - Да. Он был у нас на Кольском, и мы познакомились.
    - Ти понравился ему?
    - Наверное... - Алексей пожал плечами.
    - Твоему маршалу сейчас тоже, я думаю, обидно. Потому что жизнь - это не гладкая дорога. Расскажи теперь, что произошло в твоём издательстве?
    Алексей подумал и рассказал всё без утайки.
    "Чхик" молчал, выслушав его. Долго о чём-то думал, наконец, на что-то решился:
    - Понимаешь, товарищ Алексей. Я чувствую: ти - больше коммунист, чем твой директор. Так мне кажется. Поэтому защищать его мне будет трудно. И вот почему. Аппаратчикам ЦК КПСС не рекомендуется вмешиваться в партийные дела республиканских обкомов - это прерогатива Киевского ЦК, Минского, Тбилисского и так далее. Лишь в крайних случаях мы можем... не вынося решения официально... повлиять на республиканский ЦК. В данном случае, в твоём, я могу лишь прислать инструктора ЦК КПСС в Днепропетровск для ознакомления по жалобе. Это неприятно вашему обкому, но... и не обязательно к исполнению, что ли, если говорить мягко. Так как Днепропетровский секретарь обкома является особо важным членом ЦК КПСС. Однако к нашему мнению он, конечно, прислушается. А если бы мы пытались защищать лично тебя, то я сделал бы всё для того, чтобы нас услышали. Но твоего Кротова... Впрочем, можешь ему передать, что инструктор ЦК КПСС - а я пришлю опытного человека - постарается дать понять Туру, чтобы не мешал Кротову работать спокойно. Года на 2-3 Тур забудет о нём... А дальше покажет жизнь, кто чего стоит. Всё течёт и изменяется, так ведь?
    - Спасибо за откровенность! - Алексей поднялся.
    - И тебе спасибо, что приехал. Приятно знать, что среди молодых есть люди, которых смело можно выдвигать на руководящие посты. Так что подумай о вступлении в партию - рекомендации, я полагаю, тебе дадут настоящие коммунисты, которые найдутся у вас. И... не распространяйся кому попало о том, что я тебе тут сказал. Твоя откровенность - главный твой враг! Не все вокруг тебя... порядочние люди. - "Чхик" подал Алексею руку, улыбаясь, не скрывая симпатии.

    3

    В отсутствие Русанова Тур топал ногами в кабинете главного редактора, который даже не знал об отъезде Алексея в Москву. Орал:
    - Дурак, гамно! Почему ты не сообщил мне об этом?!
    - Та я ж не знал, товарищ секретарь!
    - Кто продлил ему отпуск? Ты хоть понимаешь, шо этого Русанова можно было бы уволить за... "прогул", если б ты не дал ему отпуска. Он поехал бы по собственной инициативе...
    В общем, так. Передай Кротову следующее: если он хочет остаться в партии, пусть напишет мне заявление об уходе с должности директора "по собственному желанию". На творческие хлеба, как говорится. Он - писатель, не пропадёт. А не хочет - я его в порошок измельчу!
    - Та, може, вы сами, Павло Терентьевычу, га? Вас же ж он, той, лучше послухае.
    - Ты - шо, совсем дурак, да?!. Ничё не соображаешь у политике, да?
    - Ладно, ладно, передам. Один на один, без свидетелей. Он лежит щас в "лечкомиссии", схожу до нёго сегодня же! - пообещал Белоусько. И сходил. И принёс от Кротова заявление "по собственному".
    Когда Русанов, окрылённый поддержкой "Чхика", вернулся в Днепропетровск и пришёл в издательство на работу, в директорском кабинете сидел уже новый директор, Голод. Да ещё огорошил Алексея Порфирьев, сообщив по телефону, что умер и уже похоронен Усенко - инфаркт. И тогда горько стало от "подлой жизни", от мысли: "А что же творится в таком случае в Средней Азии и на Кавказе? Где всегда, во все времена процветало ханство!", от рабского поступка Кротова, из-за которого выкрикивал дома жене:
    - Гитарист сраный, бренчало, фанфарон! Словно ребёнок, не мог дождаться, потерпеть, да?!
    - Лёшенька, есть и добрая новость: брат твоего Крамаренцева, Виктор, очистился от уколов и, знаешь, устроился у нас в агентстве печати внештатным корреспондентом от "Известий".
    - Вот это да-а! - обрадовался Алексей. - Это ему, видимо, Василий помог: у него, он говорил, в "Известиях" какой-то бывший норильский лагерник. Не то кандидат исторических, не то философских, а фамилию так и не сказал...
    - А вот Виктор этот, - поморщилась жена, - мне почему-то не понравился.
    - Как это - "почему-то"? Должна же быть какая-то причина!
    - Я понимаю, но у меня такое впечатление, возможно, от снобизма?.. А это нехорошо. Но... какой-то он... ну неотёсанный, что ли. Нет, не дурак, но уж очень он косноязычный.
    - А если это после уколов?
    - Может быть. Потому что и взгляд становится тогда, как у козла, про которого ты мне рассказывал.
    - Как у Кирилла? В Африканде?
    Эх, не знал ещё Алексей, что скоро в его жизни появится новый Кирилл, полковник-гебист в отставке, который накатает на него очередной донос. Впрочем, он не знал и того, что уже происходило вокруг него...
    Из Москвы приехала по его жалобе инструктор ЦК КПСС Антонина Васильевна Колупаева. Эта, плотно сбитая женщина, лет под 60, простая на вид, но с умнющими глазами-васильками и безукоризненным умением держаться, побывала в издательстве. Убедилась, что всё, о чём ей рассказал "Чхик", напутствуя её перед поездкой, подтвердилось - редактор-лётчик не солгал ни на йоту. Но прижать Тура по-настоящему оказалось невозможным. И ведь простейшую тактику, вроде бы, избрал - изображать из себя Ванечку-дурачка.
    - Ну, что вы, Антонина Васильевна, ну, какой же тут умысел? - простодушно оправдывался он, не переставая дурацки улыбаться. - Откуда же было знать, что издательство печатает под маркой политмассовых брошюр диссертации на исторические темы? Моя вина, что недосмотрел...
    - А ваша собственная диссертация, как оказалась напечатанной? - спросила Колупаева, глядя собеседнику в глаза, поджав тонкие губы.
    - Сознаюсь и тут: грешен, конечно. Но - не в злоупотреблении властью, а в том, что не подумал ни о чём плохом и... клюнул на подхалимаж. Тогдашний директор издательства Тарасочка напечатал мою диссертацию брошюрой, даже не предупредив меня. Сделал, так сказать, приятный сюрприз. У меня ещё опыта в издательских делах не было - да я и гонорара за неё не хотел получать...
    - А вы могли бы организовать мне встречу с этим Тарасочкой? Он что, на пенсии?
    - К сожалению, не могу. Тарасочка умер.
    - Понятно... - с разочарованием произнесла Колупаева, понимая, что Тура ей уже не взять - и скользкий, и продумал всё, и опытный. Да и знает, видимо, что хозяин обкома не отдаст его ей - только время терять.
    Тур продолжал улыбаться:
    - А потом с этими диссертациями у нас, во всех областях стало, как мода. Издатели, не желая искать себе авторов, придумывать актуальные темы, нашли простой и не хлопотный выход: приходят в университет, на кафедры, и находят там нужные темы. Да это же практикуется сейчас во всех союзных республиках. Что-то вроде соревнования началось: у кого больше учёных! Ну, и мы тоже поддерживали своих. Виноват, наказывайте, я ж не против! Куда ж денешься, если виноват. А то, что Кротов запросился на вольные хлеба, это его личное дело: он у нас известный баснописец, поэт! Мы вторично издали большим тиражом его детскую книгу про Кота Василия, которая пользуется огромным спросом, и покрыли этим все издательские перерасходы. Ну, и автору, конечно, выгодно. Так что с голода не пропадёт!
    Пригласила Колупаева на беседу и Русанова, когда уже поняла, жалоба его останется без последствий. Что парню сказать? "Чхик" хорошо сделал, объяснил ему ситуацию по отношению к республиканским сотрудникам. Примерно то же самое стала говорить и сама. Но этот проницательный борец за справедливость перебил её естественным вопросом, опровергающим само существование справедливости.
    - Так что, мне опять придётся искать другую работу?
    - Ну, почему же? - смутилась она, не зная даже, что сказать, какие аргументы придумать. Ничего не придумывалось. "Какой стыд!" - наливалась она краской.
    - Да потому, что на очереди теперь новое неудовольствие мною партии! Неужели вы этого не понимаете? Не раздавлен...
    Она понимала, так и будет, Тур не оставит в покое такого умного личного врага. Но это произойдёт, возможно, не скоро, а потому надо воспользоваться именно этой отсрочкой, иначе Русанов сочтёт - и будет иметь на это стопроцентное моральное право - что его враг не Тур, а система, порождающая всюду "синдромы Тура", высокопоставленного партийного мерзавца, пользующегося положением неприкасаемости к нему.
    - Я думаю, Алексей Иванович, в ближайшие 2-3 года этого не случится: после всего, что и нам уже стало известно, раздавить вас мы не дадим. Да и в дальнейшем... Туру нужны будут какие-то обходные манёвры, не так это просто!
    Алексей посмотрел на неё, со вздохом поднялся:
    - Если возможно было повалить прославленного маршала, как мошку, то уж с мошкой возможно всё! Я вам больше не нужен?
    Она вздрогнула:
    - Почему не нужны? Вы нам... дороже, может быть, чем иные члены партии!
    Алексей улыбнулся:
    - Я имел в виду не партию, вас. Я могу идти?
    - Да-да, пожалуйста, я вас больше не задерживаю. Извините за причинённое беспокойство.
    - Вы можете дать мне свой телефон? - спросил Алексей.
    Колупаева смутилась:
    - Но я... не работаю в аппарате цека. Я - на пенсии... и лишь являюсь внештатным инструктором. Вот на такие "пожарные" случаи, не терпящие отлагательства, как с вашим издательством.
    - Я всё понял. Прощайте... Прошу извинить за назойливость, - Алексей быстро вышел из кабинета.


    Заслуженный пенсионер партии, старый коммунист Колупаева стала пунцовой от стыда, поняв, как истолковал её отказ молодой беспартиец, вылетевший от неё с такой поспешностью, что и опомниться не успела. Не догонять же ей его, было бы ещё больше неловкости и путаницы после объяснений, что он ошибся, а она "хорошая" на самом деле, что его судьба ей вовсе не безразлична.
    В Москву она вернулась с ощущением непонятной вины перед Русановым ("Какие чистые, ясные у парня глаза! А какая удивительная, приятная улыбка... И умён ведь, и лучшие показатели по работе, а получилось, что я ничего не сделала по его жалобе..."). Наверное, поэтому и сказала "Чхику", посылавшему её, опытную в прошлом журналистку и директора областного издательства в Калинине:
    - Таких, как этот Русанов, нужно назначать руководителями издательств, институтов, промышленных предприятий! Профессионалов, в общем. А мы поставлены в положение, что даже защитить их не можем, как следует!
    - При чём тут я, Антонина Васильевна? - обиделся "Чхик". - Разве Я повернул взаимоотношения центра с республиками в таком направлении?
    - А я что, не понимаю этого? Меня удивляет другое: куда мы идём?!.
    "Чхик", знавший эту старушку давно и доверявший ей (потому и в щекотливые командировки старался посылать только её, особенно, если требовалось защитить хороших людей), внимательно посмотрел ей в глаза и вздохнул:
    - А ведь ви знаете, куда. Поэтому я вам отвечу на вопрос, который уже почти никто здесь, кроме нас с вами, не задаёт друг другу: почему ми идём туда?
    - Ну и... почему же? - тихо пролепетала она.
    Он тоже почти шёпотом ответил:
    - Вот поэтому самому... что боимся даже своих вопросов.
    Она молчала. Оба знали, что Брежнев, придя к власти после заговора против Хрущёва, начал с устранения с дороги бывших своих товарищей, участвовавших вместе с ним в заговоре и потому могущих претендовать на посты, получив которые, они стали бы тою же силою, которая свалила Хрущёва и которая так же легко сможет свалить и его самого, если он откажется быть марионеткою в их руках. Марионеткою быть не хотелось. А чтобы закрепиться полноправным Хозяином страны и своего положения в ней, нужно было совершить 2 вещи: сделать своею опорою всех секретарей обкомов, составляющих костяк ЦК и власть в республиках на местах, а вот членов ЦК и политбюро ЦК КПСС Подгорного, Игнатьева и Семичастного лишить былого их могущества. Особенно опасными соперниками были, конечно, оба Николая: и Герои Социалистического труда, поднявшиеся, как и сам, до кремлёвских высот при Хрущёве, и слишком много знавшие. А Николай Игнатьев был к тому же опытным интриганом. Семичастный моложе их на 20 лет, ни на что не претендовал пока, и Брежнев решил его не трогать, а лишь использовать для давления, если понадобится - глава КГБ!
    Для начала генсек Брежнев стал заигрывать по телефону с секретарями обкомов: "Как здоровье, Иван Петрович, Пётр Иванович, Николай Степанович? - и так далее. - В чём нуждается область, ты сам? Хочу с тобой посоветоваться по одному серьёзному вопросу, так как твоё мнение для меня особенно важно..." С каждым за панибрата, со всеми на ты, внимательный и любезный. Через полгода таких утренних звонков (в отличие от ночных сталинских, от которых вздрагивали в своё время) все секретари обкомов страны были очарованы новым генсеком - душа-человек, сама заботливость! Вот это, наконец-то, настоящий коммунист у власти! Через год Брежнев поменял некоторых из них на новых, "своих", которых знал лично и смело выдвигал. Эти были ему преданы до гробовой крышки. Щербицкого, например, которого Хрущёв снял с поста секретаря ЦК партии Украины в 63-м году, переведя в секретари Днепропетровского обкома, "Ильич" вернул опять в Киев - это был земляк, "свой человек", проверенный. Но, поскольку пост секретаря ЦК компартии Украины был занят человеком, которого любили так называемые "украинские националисты" (которых ему, еврею, лучше пока не дразнить), то Брежнев оттяпал для Щербицкого тоже не малый пост - председателя Совета Министров Украины. А это снова перспектива на кресло секретаря ЦК КПУ. То есть, "Ильич" уже в начале 65-го понимал, что делал. На место Щербицкого поставил в родном Днепропетровске, где когда-то и сам был Хозяином, нового хозяина, который, как и Щербицкий, стал называть его "Ильичом", "нашим новым Ильичом". А "новый Ильич" тем временем ловко выдвинул Подгорного в председатели Президиума Верховного Совета СССР, отрезав этим ему путь к власти настоящей уже навсегда. Формально пост председателя Президиума высшая государственная должность в стране, однако практически она позволяла лишь ставить печать государства на той бумажке, на которую кивнёт генеральный секретарь партии, то есть, "Ильич". Игнатьева, откуда-то пронюхавшего, что оба "Ильича" евреи по национальности, а не русские, как пишется во всех книгах и документах, новый "Ильич" даже не тронул, оставив на посту заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР, куда его поставил ещё Хрущёв, когда был у власти. Так что Коля и теперь будет подавать печать своему начальнику - на этот раз Коле Подгорному. Жизнь штука курьёзная, метили Николаи пройти из пешек в ферзи, но так и остались пешками. Разве это власть: подносить и ставить печать? Это насмешка.
    Развязав к концу 1965 года себе руки окончательно, "Ильич" позвонил в Кишинёв по линии УВЧ. Но не первому секретарю Молдавии, в кресле которого 13 лет тому назад восседал сам, а второму, в прошлом земляку днепропетровцу, Щёлокову:
    - Ну, как дела, Николай? Брежнев беспокоит.
    - Да никак, Леонид Ильич, ничего интересного...
    - Ты это брось: молдаванки ж - огонь, а не бабы! Ничего интересного ему... - привычно "гэкал" новый вождь, сладострастно причмокивая.
    - Так ведь уже возраст не тот, Леонид Ильич, чтобы с молдаванками через огонь прыгать.
    - А сколько тибе? Ты ж моложе меня лет на...
    - 4, - подсказал Щёлоков, - я с 10-го. 55 мне!
    - Это ж ещё не старость, Коля! Я тут маракую забрать тебя в Москву, в министры внутренних дел со следующего года, потому и звоню, шоб обрадовать, а ты шо-то скис там, на молдавских винах.
    - Леонид Ильич, ты это серьёзно или... шутишь, как всегда? - обрадовано спросил товарищ "Ильича" по молодости и дамским похождениям.
    - А почему ты решил, шо я... это, шучу?
    - Ну, больше, чем ты, никто у нас не разыгрывал друзей, и столько анекдотов не знал! По анекдотам - тебе ж можно академика присвоить. А по количеству баб - я думаю, не меньше маршала! Скажи честно, разве не так?
    Оба заржали от удовольствия, а отсмеявшись, "Ильич" скромно заметил:
    - Вам, со стороны, виднее: где хто маршал, а где - поручик.
    - Так и поручики ж бывали потом генералами! - рассмеялся Щёлоков. - Как в той песне - помнишь? "От дамских ручек был он генерал"!
    - Нет, Коля, - стал серьёзным Брежнев, - я не шучу! Ты сам-то - как считаешь: справишься?
    - Надо подумать: это для меня неожиданность!
    - Та, шо тут думать? Милиция в Москве опытная, зам у тебя - будет настоящий мент, а твоё дело - бумаги подписывать... Ты ж боевой был мужик! Рисковый.
    - Ну, если так, я не возражаю, конечно. Спасибо тебе!
    - Та, шо мне твоё спасибо? От приедешь, поедем вместе на охоту, там и обмоем твоё назначение!
    - Спасибо, спасибо, Леонид Ильич! Я этого не забуду... А как там твой брат? Сын, дочь?
    - Яшка - всё такой же, алкаш! Чёрт знает, в кого он слабый пошёл, ума не приложу. Хотел и его министром поставить - шоб меньше пил - ни в какую! Сразу понял, хоть и дурак, шо пить будет нельзя столько. Сына - я хочу кинуть на международную торговлю. Сначала в замминистры, а дальше - как покажет себя. Там будет видно. Но... вряд ли покажет: не в миня пошёл.
    - Да, международная торговля - это валюта, это потом и внукам хорошо будет. Ну, а дочь?
    - А шо дочь? Вся в миня...
    - Да, я помню: красивая была девочка.
    - Хм, "девочка"! Пьёт, блядует вовсю. Не повезло мне на дитей...
    - Не переживай! Дети же - не бедные у тебя? Проживут... Живи сам!
    - Та у меня ж такое правило: живи сам, и давай другим. Только ж вот самому - некогда теперь и на охоту съездить! Сплошные бумажки идут на подпись - вагонами! На мне ж государство висит!..


    Разумеется, про нового "вождя" в Кремле не все и не всё знали. Но, куда был открыт идеологический семафор страны, на какой путь, и зачем пойдут поезда истории, многим было уже понятно. Да и не привыкать: давно идёт пьяная кремлёвская чехарда. Большинство аппаратчиков ею пользовалось. Но были и такие, как Чхиквинашвили, несмотря на анекдоты про грузинских "настоящих коммунистов", и такие, как старая большевичка Колупаева...

    4

    В Днепропетровске на посту директора книжного издательства закрепился ставленник Тура Голод. Через год после приезда Русанова из Москвы, когда все страсти утихли и стало ясно, что ничего опасного для высокого начальства поездка Русанова не принесла, Тур вызвал Голода к себе в обком и, глядя из окна на громадное, поднявшееся из котлована, здание, произнёс:
    - Молодец наш новый Хозяин. Щербицкий - тот любил футбол и занимался больше игроками и стадионом. А Василий Мартынович - посмотри, какой обком у нас будет! - добьётся теперь успеха во всём! Я уже переговорил с ним о делах в вашем издательстве, и он посоветовал решать все проблемы одним махом: куй железо, пока оно горячее! Вот у кого голова и решительность! Садись и слушай, шо я после этого придумал... Значит, так: договорился с заведующим комитетом по печати - приезжал вчера к нам из Киева - шоб он прислал тебе постановление о сокращении твоего штата на 3 единицы редакторов. А ты, как только получишь это постановление, сокращай сразу Нестерову, Русанова, а третьего - на своё усмотрение.
    - Павло Тэрэнтиевычу, хиба ж Русанова можлыво у такый час, колы...
    Тур даже не стал дослушивать, перебил:
    - Делай, как я говорю, и не бойся! Всё продумано и согласовано!
    - Та он же ж сразу звэрнэться до цека!..
    - Хай зворачуеться. Хто он такой для цека? Не станет. Та й по сокращению штатов дела не рассматриваются даже в судах, пора б тебе это знать! Причём, сокращён же будет не только Русанов?!.
    Голод согласно закивал, а через неделю действительно получил бумагу из Киева о сокращении трёх редакторов в связи с превышением в издательстве фонда заработной платы. Тут же решил уволить и Штейнберга - для убедительности, что всё делает по справедливости. Быстро согласовал всё в "треугольнике": директор, профорг и парторг, и начал вызывать на собеседование кандидатов на сокращение. Так полагалось по закону.
    Первой вызвали Нестерову. Эта - хоть и в слёзы, но поняла, что бесполезно, дала согласие, в случае, если ей помогут с трудоустройством, и ушла.
    Русанов угрюмо спросил:
    - И после этого вы, "святая троица", считаете себя коммунистами?
    - А в чём, собственно, дело? - вопросом на вопрос ответил парторг.
    - Оставляете бездельников и увольняете редактора с лучшими показателями в издательстве?
    - Кого конкретно вы имеете в виду под бездельниками? - спросил Голод. - Если Моисея Абрамовича, то он в списке на сокращение числится тоже. Назовите фамилию...
    - Нет, этого я делать не буду, это не этично. Но и согласия я вам не даю. А если вы меня сократите, подам в суд. Всё! - И вышел.
    Третьим был вызван Штейнберг и удивил всех неожиданным заявлением:
    - Начну с вас, Афанасий Николаевич, - обратился он к тощему седовласому Шинкарю, похожему на дьяка. - Вы как профсоюзный организатор считаете себя, ну, хотя бы немного, редактором или нет?
    - А кто же я по-вашему? - испуганно дёрнулся бывший майор, уставившись на полированную лысину Штейнберга.
    - По-моему, вы - только числитесь у нас редактором, хотя не отредактировали до сих пор ни одной брошюры.
    - А чем я, по-вашему, занимаюсь?
    - Обводите квадратиками в вёрстках повторяющиеся слова и заставляете авторов... самих редактировать себя. Разве не так?
    Растерявшийся Шинкарь молчал, готовый заплакать, и ему на помощь ринулся Голод, бывший ещё недавно непосредственным начальником Штейнберга:
    - К чему вы клоните, Моисей Абрамович?
    - А я не скрываю этого, - заторопился старик, выплёвывая слова, как пули из автомата, стреляющего с короткими задержками: то слюна, то пули. Золотые зубы при этом стучали, словно отскакивающий затвор: - Как ему не стыдно разговаривать... об увольнении таких редакторов, как допустим, Русанов... с его молодой энергией перевыполнения планов и хваткой настоящего филолога? Или ваш покорный слуга... проевший за 30 лет все зубы на редакторской работе... имеющий колоссальный опыт, но... утративший здоровье и несколько снизивший темп. Но всё равно... товарищ Шинкарь не может идти со мной ни в какое сравнение! А между тем... вы хотите уволить меня, а не его! Зная, что я уже пострадал однажды от несправедливого увольнения... и готовы повторить эту несправедливость вновь?!
    Шинкарь обиженно поднялся. Чуть не плача, обратился к Голоду:
    - Разрешите мне выйти, товарищ директор? Я не могу разговаривать в таком тоне с Моисеем Абрамовичем. Он - применяет недозволенные приёмы. Да и когда ему верить, а когда нет, я тоже не знаю. Ещё недавно... Русанов у него числился представителем "военного коммунизма", а теперь стал настоящим филологом.
    Шинкаря поддержал парторг:
    - Вот именно, товарищ Штейнберг! Как вы это объясните?
    Шинкарь не уходил, но и не садился, хотя директор показывал ему здоровой рукой, чтобы сел. Штейнберг всё это видел, но не смутился:
    - А кто меня, Владимир Васильевич, вспомните, натравливал на Русанова? Разве не вы? Да, как человек - Русанов мне действительно неприятен. Но как редактор - извините! Лучшего редактора в нашем коллективе - нет! Образованный, начитанный, умный, с хорошим запасом общей культуры.
    Голод, не выдержав, хлопнул живой рукой по столу:
    - Хватит! Вы в своём уме?!. Вы что`, не понимаете, кого защищаете?!
    - А вы... вы, я вижу, не понимаете, что устроили... посмешище, чудильник, а не разумный выбор для увольнения. И я, вынужден... да, просто вынужден, защищать себя... от такого... грубо откровенного произвола! Вот.
    Голод ядовито спросил:
    - Может, вы считаете, что нам следует извиниться перед Русановым?
    - Не знаю, как поступите вы, а я - пойду, и извинюсь! Да, это самое правильное, что я могу сделать. Чтобы вы... никогда больше не упрекали меня! - Штейнберг, красный от волнения и злости, демонстративно покинул кабинет партбюро и помчался к Русанову.
    В редакции художественной литературы был не только Русанов, но и Марина Федченко с Василием Солодом, однако Штейнберга это обстоятельство не смутило:
    - Алексей Иванович, мы с вами сегодня ещё не виделись, поэтому, здравствуйте!
    - Добрый день, Моисей Абрамыч, - отозвался Русанов, отрываясь от выдвинутых ящиков стола, из которых забирал собственные бумаги, книги, всё, чего не хотел оставлять после себя в издательстве. - Чему обязан такой перемене в вашем отношении ко мне?
    - Пришёл вот извиниться перед вами... за своё прежнее отношение. Прошу прощения: я - был не прав!
    - Пожалуйста, Моисей Абрамович. Но я - в издательстве больше, вероятно, уже не буду работать. Так что...
    - Это не имеет значения, я обо всём знаю. А вы, наверно, нет. Меня сокращают тоже. И сказали, что вы... будете подавать в суд. Это правда?
    - Да, правда, Моисей Абрамович.
    - В таком случае я готов стать свидетелем в вашу пользу, в том, что вас пытаются сократить несправедливо. И докажу это!
    - Погодите-погодите. А вы сами разве не будете подавать в суд?
    - Ещё не знаю. А вы считаете, стоит?..
    - Сколько вам осталось до пенсии?
    - Уже.
    - Тогда не стоит.
    - Значит, договорились?
    - Насчёт чего? - не понял Русанов.
    - Что вы - берёте меня в свидетели.
    - Спасибо, договорились.
    Едва Штейнберг ушёл, вошла секретарь директора и вручила Русанову письмо, пришедшее на издательство из Москвы. Увидев на обратном адресе фамилию "Колупаева", Алексей удивился не меньше, чем появлению Штейнберга: "С чего бы это?.." А когда прочитал письмо, в котором старушка спрашивала, как ему работается, нет ли трений с новым начальством, и сообщила свой домашний телефон ("на всякий случай, вдруг понадобится, то можете и позвонить, если что-то срочное; а если нет, напишите по адресу, указанному на конверте"), то Алексей, поражённый совпадением получения письма с увольнением, подумал: "Прямо вещунья какая-то! Напишу ей обязательно, пусть знает и сообщит "Чхику". Официально жаловаться бесполезно, а вот, чтобы знал, это хорошо, пожалуй".
    Распрощавшись с редакторами, уже на улице, Русанов захотел водки: "Тане скоро придётся рожать, у меня начнутся "весёлые" дни: волокита с судом, затем поиски работы..." Он предвидел: суд - будет проинструктирован о "нужном решении" обкомом партии, а редакции всех газет - о том, чтобы не принимали к себе на работу. "Всё это будет в духе и стиле методов партии, - вздохнул он, - да ещё и с судом будут тянуть, чтобы подольше просидел безработным и согласился потом на любую. Учителем тоже не разрешат: воспитание детей - та же идеология, а я для них - пугало, "антисоветчик". Патриоты у нас - Тур, Лодочкин, Судак, Шинкарь, Прошкин с Левчуком..."

    5

    В отношении затягивания дела судом Русанов ошибся. Едва Татьяна успела родить дочь, которую назвали Юлькой, пришла повестка из суда Кировского района: "слушание вашего иска к издательству назначено на 10 декабря 1965 года в 10 часов". Вспомнив о письме Колупаевой, Алексей позвонил Штейнбергу. Тот от обещания свидетельствовать не отрёкся, и Алексей обратился к жене:
    - Танечка, ты можешь попросить у своего главного журналистский магнитофон на послезавтра?
    - А зачем тебе? Да и я сейчас не работаю, в "декрете".
    - Во избежание неправильного протоколирования в суде, хочу записать всё на плёнку. Ну, если не всё, то хотя бы главные моменты. На сколько хватает плёнки на его магнитофоне?
    - У него "Филлипс", по-моему. На 3 часа.
    - А даст он тебе?
    - Надеюсь, что не откажет. - Похорошевшая после родов Татьяна обворожительно улыбнулась. - Я же не стану ему рассказывать, зачем он мне.
    - А чувствительность у этого "Филлипса" хорошая? Я ведь буду его включать в зале, да ещё, упрятав в полураскрытый портфель!
    - Запишет, не беспокойся! А при перезаписи на этот, - она кивнула на домашний магнитофон "Днепр-11" величиною с радиоприёмник, - мы сможем даже усилить звук.
    На другой день "Филлипс", похожий на чёрную прямоугольную коробку с дорогими духами, был уже в руках Алексея, и он тренировался включению и выключению микрофона в портфеле. Татьяна почему-то нервничала, а он, словно пилот перед вылетом, стал спокоен - всё у него было готово, продумано, изучено. Он решил защищать свои интересы сам, без адвоката. Правда, проконсультировался у местной "знаменитости" Кричевского, юриста с 40-летним стажем.
    Татьяна, прощаясь утром с Алексеем, перекрестив его, произнесла:
    - Ну, с Богом, Алёшенька! Придёшь домой, расскажешь обо всём с подробностями: поэтому - запоминай всё! Любая мелочь может пригодиться.
    - Ладно, - кивал Алексей. - Со мной же ещё молчаливый свидетель будет! - похлопал он ладонью портфель, в котором находился магнитофон голландской фирмы.
    - А Штейнберг?.. - спросила жена, отпуская из объятий.
    - Обещал быть.


    Вернулся Алексей только в 3 часа. По лицу Татьяна поняла, расстроен. Но всё же спросила:
    - Ну, как?..
    - А вот, начнём сейчас перезаписывать, поймёшь сама.
    - Отказали?
    - В иске - да. Но есть что послать Колупаевой! Адвокат, нанятый издательством - Торгов фамилия - договорился, дурак, до прямого фашизма.
    - Фу, какая гадкая фамилия для адвоката! Ну, а что сказал в твою защиту Штейнберг?
    - Давай включим, послушаешь...
    - Давай...
    Алексей всё подсоединил, наладил и, отмотав лишнее, чисто процессуальное, произнёс:
    - Начнём с сути. С того, как я... в роли истца и защитника самого себя одновременно... на что председатель суда, в конце концов, согласился - предъявил свой иск суду и Торгову: почему я не согласен с увольнением именно меня? Остальное - всякую процессуальную дребеду - я прокручу тебе потом. А теперь слушай... - Алексей включил "Филлипс", из которого раздалось:
    - Своё увольнение я считаю незаконным по следующим причинам. В издательстве у нас - числятся 12 редакторов. Сократить из-за перерасхода фонда заработной платы надо было трёх. По всем законам профсоюза, в данном случае, необходимо было выделить такие приоритеты на оставление людей на работе: инвалидов отечественной войны, героев, ветеранов труда, заслуженных работников, матерей-одиночек и редакторов, имеющих лучшие показатели по работе - то есть, по редактированию - и имеющих специальное образование по данной профессии. Лучшие показатели работы по выпуску книг - у меня. Специальное образование - филолог, есть так же. Вот мои почётные грамоты... Героев, матерей-одиночек, заслуженных деятелей - у нас нет. Есть лишь инвалид войны, но это - наш директор. Есть ветеран труда, Моисей Абрамович Штейнберг, но он попал под сокращение как редактор, достигший пенсионного возраста. И есть редактор, не имеющий ни специального, ни высшего образования, майор запаса, но он... оставлен на работе, хотя не является ни профессиональным редактором, ни редактором с хорошими показателями. Почему должен уходить в таком случае я?
    - У вас всё, гражданин истец?
    - Да, всё.
    - Что на это скажет представитель ответчика?
    - Разрешите?..
    Алексей шепнул жене:
    - Сейчас будет говорить Торгов, директор на суд не явился.
    - Да, разрешаю.
    - Вот уже истец тут сказал, чьто он уже является лучшим по показателям работы. Но он уже не сказал суду, чьто является беспартийным. В то время как майор запаса, как назвал он редактора Шинкаря, является - и членом капээсэс, и профоргом в издательстве. И чьто же получается уже? Чьто беспартийного истца - надо было уже оставить, да? А члена партии и профорга - уволить? На это издательство не могло уже пойти и, конечно же, не пошло. Это, во-первых...
    - Разрешите по ходу дела вопрос ответчику?
    - Разрешаю, гражданин истец, задавайте.
    - Аус вэльхе партай зинд зи, геноссэ Торгоф?
    Татьяна изумилась:
    - Ты спросил его, из какой он партии? А почему по-немецки?
    - Ты слушай, слушай, милая, почему!..
    Из магнитофона раздался почти тот же вопрос, произнесённый Торговым:
    - Чьто?! Откуда вы уже знаете немецкий?
    - Из университета, господин защитник равноправия граждан перед законом.
    - А при чём уже здесь немецкий?
    - Вы что, не поняли, на чью идеологию скатились? Тогда... "Ихь вайс нихьт, вас золь ист бэдойтунг, дас ист зо траурихь бин", как жаловался лирический герой Гейне, глядя на памятник "Лёроляй". Эту "Русалку" мы учили на первом курсе наизусть: "Я и сам не знаю, от чего мне так печально и грустно".
    - Та чьто уже вы мне пудрите здесь мо`зги?!
    - Наоборот, я пытаюсь их вам прочистить от нацистской идеологии!
    Татьяна пришла в восторг:
    - Ой, ну, какой же ты у меня молодец! - Она чмокнула Алексея в щёку. - Да и мои усилия, вижу, не пропали даром! А что он тебе там говорил?! Останови, пожалуйста, отмотай назад!
    Алексей остановил магнитофон, отматывая ленту назад, пояснял:
    - А что он мог сказать, кроме глупости? Вот, слушай... - Он нажал клавишу.
    - А вы, уже случайно, не были остарбайтэром во время войны? Может, это вы нахватались там от нацистов, а не я!
    - Я в Германии не был, геноссе Торгоф, но из истории знаю: члены нацистской партии обладали при Гитлере преимуществом перед остальными гражданами. Видимо, и увольнению тоже не подлежали: сначала - беспартийных...
    - Я вас лишаю слова, гражданин истец. Ответчик, можете продолжать...
    - А чьто тут уже продолжать, когда и так уже всё ясно. Но я всё же хочу добавить, что издательство исходило ещё из того, что истец - русский, а издательство - украинское, и выпускает книжки и брошюры преимущественно на украинском языке. А теперь, уважаемый председатель, разрешите задать вопрос истцу, и пусть он уже ответит здесь, при всех: может ли он редактировать книги на украинском языке?
    - Истец, прошу вас ответить на заданный вопрос.
    - Украинский язык я знаю. Но не до такой степени, чтобы редактировать рукописи, напысани мовою.
    - Вот! Вот, почему оставлен уже работать редактор Шинкарь, владеющий обоими языками в совершенстве, а редактора Русанова, владеющего только русским, решено было сократить!
    - Редактор Шинкарь вообще не владеет языками! Он умеет лишь обводить слова квадратиками и кружками.
    - Ну, это уже ваше личное мнение, а мнение специалистов...
    - Оно у вас есть?!
    - С собой нету, но если надо, я могу принести. И оставьте уже эту вашу моду перебивать!
    - Уважаемый председатель суда, разрешите опросить моего свидетеля, редактора Штейнберга, проработавшего на редакторской работе 40 лет.
    - Разрешаю ввести свидетеля в зал.
    - Можно задавать, гражданин председатель?
    - Да, спрашивайте.
    - Моисей Абрамович, я задам вам сразу оба вопроса. Первый: нужен ли на ближайшие 10 лет нашему издательству русский редактор художественной литературы? И второй: каков профессиональный уровень редактора Шинкаря? На ваш взгляд, разумеется.
    - Можно отвечать?
    - Да, отвечайте, свидетель Штейнберг.
    - По первому вопросу хочу заметить: город наш, в основном - русскоязычный. А художественных рукописей на русском поступает в редакцию всегда втрое больше, чем на украинском. Думаю, что работы редактору Русанову хватит не только на 10 ближайших лет, а на все 30!
    Теперь по второму вопросу. Товарищ Шинкарь вообще не умеет редактировать! Ни на каком языке. Он не чувствует их.
    - Гражданин председатель! У ответной стороны - есть, по ходу дела, вопрос к свидетелю.
    - Задавайте...
    - Моисей, скажи мне, положа руку на сердце - мы с тобой знакомы лет 40, поэтому я с тобой на "ты" - в каких ты отношениях с истцом Русановым? Он тебе уже что: друг, да? Или ты ему уже что-то должен?
    - Я протестую против тона, избранного Торговым, которого я действительно давно знаю и... не с лучшей стороны. Но, коль уж он спросил, отвечу. У меня с гражданином Русановым как с человеком - сложные отношения. Он мне - не сват, не брат и не друг. Но как профессионал и гражданин чести он - личность высокого класса. Только из-за этого я и пришёл.
    Алексей выключил магнитофон:
    - Дальше, Танечка, не интересно. Глупые перепалки, заранее подготовленное и не подкреплённое логикой решение суда "в иске отказать".
    - Будешь подавать кассационную жалобу?
    - Нет. Это лишь время терять и трепать себе нервы. Перепишу суть процесса на бумагу и отправлю письмом Колупаевой. Пусть они там решают, что и как... А сам - буду искать новую работу.
    - Лёшенька, этот Торгов - что он из себя представляет?
    - Лысый, старый, какой-то неряшливый, будто ночует не дома, а где-то на помойке. Волос, как и у Штейнберга, почти нет, но весь воротник, почему-то, в перхоти!
    - Фу, противный какой! И голос тоже противный, как и фамилия. Да, мне, вероятно, придётся прервать свой послеродовой отпуск.
    - Почему?
    - А на что мы будем жить?
    - К новому году выходит второе издание моей книги, так что ничего прерывать не придётся, продержимся.
    - Здорово! А с работой, возможно, помогут связи моего главного редактора, он хорошо ко мне относится... по-отечески.
    - Ладно, по-отечески, так по-отечески, там видно будет...
    И отправил, как обещал, письмо Колупаевой.
    Глава пятая
    1

    Всё прояснилось уже к новому году. Начальник Татьяны сообщил ей, что Тур предупредил всех редакторов, чтобы Русанова на работу к себе не принимали ни под каким видом, и что она хорошо сделала, оставив за собою девичью фамилию Куликовой, иначе могли бы появиться осложнения и у неё.
    Гонорар за книгу Алексей получил, но в урезанном виде. Спорить не стал. Колупаева в Москве молчала: ни ответа, ни привета. Найти работу пока не удавалось. Хорошо продвигался лишь новый роман - легко, продуктивно. Наверное, потому, что Алексей, впервые в жизни, был от всего свободен: никто не приходил, не мешал, только звонили. Особенно часто Порфирьев. Алексей пригласил его встречать новый, 1966-й, год, предвидя, что год этот будет для семьи трудным, возможно, даже голодным. И чтобы не думать о плохом, хотел поговорить "ни о чём". Не предполагал, с какой хорошей новостью пришёл к нему его голубоглазый гость, ставший лучшим другом на всю оставшуюся жизнь.
    Расположившись с Алексеем на кухне, где можно было курить (Татьяна ушла в комнату покормить грудную Юльку), Порфирьев заинтересованно спросил:
    - Ты мне скажи, Лёшенька, главное - за новый год мы уже выпили, за здоровье твоей жены и дочки тоже, а вот, чем ты кончил свой роман, я так и не знаю. Давненько не было чтений. Быков даже сказал мне: "А знаешь, "Лекасев", без чтений Лёшкиного романа - не те пошли выпивоны: пустые какие-то, скучно стало жить!" Во, как здорово и точно оценил он твоё значение для нас! А если бы напечатать это для всех, книгой? Представляешь, что поднялось бы в стране?!
    - Ну, и что поднялось бы? Разве можно книжками изменить жизнь?!
    - Жизнь - нет, я это понимаю. Но... несвободу слова на свободу - можно. Особенно у нас, где все чувствуют эту несвободу очень остро. Думаю, что роман твой мог бы стать переломной вехой в нашей советской романистике.
    - Не знаю, не знаю... - не соглашался Алексей. - Почему же "Районные будни" Овечкина не стали такой вехой?
    - Наверное, потому, Лёшенька, что это - районные будни, а не твой замах на целую эпоху, начиная с Октября.
    - У Овечкина лишь название "районные", а проблемы он затронул всероссийские. Правда, книга невелика и жанр очерковый.
    - И тема: проблемы сельского хозяйства. А у тебя - глобально всё, жизнь в её протяжении, а не какой-то отдельный отрезок времени.
    - Так я же ещё только начал вторую книгу! - запротестовал Алексей. - А ты, лишь по моим рассказам и планам, знаешь, что это новые "хождения по мукам".
    - Ну и что? Вон Солженицын: одной повестью о заключённом Иване, всего об одном дне этого Ивана в лагере, а показал, что` такое все наши тюрьмы и лагеря! Твоя же тема о рабстве - шире, и осмысление историческое! И талант художника не меньше ничуть.
    - Ну, "Лекасев", ты уж совсем... через край наливаешь мне похвалы! Даже слушать неудобно... - Алексей почувствовал, что горит лицо. - Главная веха в нашей литературе сейчас - это "Новый мир"! Твардовский, сделавший этот журнал отдушиной в советской "Палате N6"!
    - Не возражаю, согласен. Однако этому журналу необходим и ты. Другие хорошие писатели. Но к Твардовскому "с улицы" не пробьёшься. Нужно, чтобы ему тебя порекомендовал кто-то из крупных писателей!
    - Нет у меня таких знакомых. Да и не люблю я этого.
    Вошла Таня. Улыбнулась:
    - Ну, кому тут и что` неудобно слушать?
    - Да "Лекасев" расхвалил меня ни за что! - смутился Алексей.
    Порфирьев перебил:
    - А я хочу вас обрадовать, Танечка: нашёл для Лёши неплохую работу!
    - Где? - хором выдохнули супруги.
    - У нас в институте. Начальство решило издать историю нашего ВНИТИ, и поручило мне подыскать хорошего и надёжного литератора.
    - А сколько же они мне за это заплатят? И есть ли в институте какие-то "исторические" материалы для написания? - заинтересовался Алексей.
    - "Исторических" - нет, - продолжал улыбаться Порфирьев, - так как институт дважды переезжал. Сначала из Днепропетровска в Первоуральск, когда эвакуировались от наступающих на город немцев. Все бумаги спешно сжигались, с собой брали лишь самое необходимое. А потом, после войны, так же спешно проводилась реэвакуация. И опять увозили только необходимое. Но зато сохранились и живы почти все ветераны: живая история института. Я их, по очереди, буду к тебе приводить, и они такую правду расскажут... и про институт, про 30-е годы, ночные аресты, изобретения, научные открытия, что ты... как писатель... и для себя многое почерпнёшь!
    Татьяна, блестя глазами, объявила:
    - Вот за это спасибо, за это сто`ит выпить! - и подняла рюмку.
    Алексей добавил:
    - Просто не верится, что решилась проблема моей безработицы! Это же настоящая удача для нас, Танечка!


    С той новогодней ночи судьба Алексея и Татьяны оказалась на таких счастливых рельсах, что они, стремительно несясь по ним вперёд, не обращали уже внимания на трудности быта, связанные с подрастающей дочерью, на денежные перебои. Им казалось, что началось везение во всём. Алексей, познакомившийся с десятками ветеранов института, писал удивительную историю их жизни, ничего не меняя в ней, не оглядываясь на цензурные соображения. "История, так история! Какое я имею право что-то изменять?" Точно так же правдиво сочинял он и вторую книгу задуманной им эпопеи о жизни людей в советском государстве. И опять был счастлив: никто ему в этом не мешал. Любил Татьяну, а она любила его. На работу ему не нужно было ходить, так как Порфирьев, будучи главным редактором ВНИТИ, заключил с Алексеем от имени института справедливый, хотя и не очень-то прибыльный для автора "истории" договор. Алексея зачислили в институт на должность младшего научного сотрудника в отдел информации и обещали выплачивать ежемесячно оклад по этой должности, пока мнимый учёный пишет историю института. Выплатить гонорар по какой-то иной статье бухгалтерия не могла: "История ВНИТИ" не была предусмотрена тематическим планом научно-исследовательских работ, хотя на самом деле работа Алексея оказалась чисто исследовательской. Практически же вопрос об оплате был решён только в марте, в 13-ю годовщину смерти Сталина - до этого Алексей с Таней проедали деньги, полученные за переиздание "Северных лётчиков". Да ещё пришлось заплатить задаток старухе в Новомосковске, которая была готова к переезду к своему сыну. Рад был этому и Алексей, несмотря на, казалось бы, непредвиденные затраты. Дал телеграмму родителям, что могут продавать свой дом и переезжать. Оказалось, что отец тоже имел покупателей, и сообщил, что через неделю выедут. К 8 марта все бытовые проблемы были позади, родители переехали и вселились. Таня им очень понравилась, и Алексей окунулся в своё счастье, как вареник в сметану. Полным ходом продолжались и его беседы с ветеранами института, которые 13 лет назад и помыслить не могли, что придёт время, когда они расскажут обо всём...
    Им страстно хотелось рассказать правду о своей жизни. Некоторых осторожных стариков, повидавших огонь, воду и "ежовщину", Порфирьев успокоил: "Этому парню можно доверять. Нужна правдивая история, которую он потом ужмёт, конечно, где надо, чтобы цензура не очень цеплялась, но всё же это будет хоть и куцая, но честная история, не испохабленная верноподданническим пером". Они всё поняли, а увидев Алексея, его глаза, манеру общения с ними, ринулись в воспоминания, счастливые от сознания, что "наконец-то...", а нередко и со слезами.
    Их судьбами, восторгами и печалями жил и Алексей, увидевший словно через беспристрастный микроскоп ошибки отцов и подлость государства. Слушая стариков, поражаясь идиотизмом опричников-энкавэдистов и патриотизмом учёных тех лет, Алексей умнел с каждым днём, превращался в настоящего, увлечённого летописца-историка. А написанные им главы истории института приводили и Порфирьева в счастливый восторг: "Эх, Лёшенька! До чего же интересно и здорово! Только ведь не пропустит цензура, не позволит напечатать и половины этого! Но ты всё равно пиши и дальше именно так, как начал. Наше дело сдать начальству: "Вы заказывали историю? Заказывали. Вот вам она, получите! А как вы её будете проталкивать, это уж ваша забота!"
    - А если они её не примут у меня? - беспокоился Алексей.
    - Примут! Как это не примут? Да они же сами зачитываться будут всем этим, - тыкал он прокуренным пальцем в рукопись Алексея, - как и я! Это я тебе гарантирую! Да они будут её переписывать втихаря, если цензура не пропустит. Пойдёт она ходить по рукам в списках! Как "диссидентские письма", которые "Голос Америки" передаёт по утрам. А подлинник твой сохранят в институтском сейфе, до лучших времён. Ну, а деньги за работу ты ведь получаешь.
    - Да я ничего... Но, лучше бы - пускай бесплатно - а напечатали!
    - Когда-нибудь напечатают. Всё напечатают, что тобой будет написано! Я в это верю!
    - Твоими бы устами, - улыбался Алексей.
    - А помнишь, как мы познакомились в Москве? Разве мог я тогда предположить, что познакомился с будущим крупным писателем?!.
    - Опять ты за своё, "Лекасев"!
    Тот не обращал внимания:
    - Смотри ты, как быстро и мощно течёт, словно рекой, жизнь! Давно ли подох Сталин? А как переменилось всё! Гагарин - уже в космосе побывал, ты - стал бесстрашным писателем.
    - А теперь вот снова на старое всё возвращается, - вздохнул Алексей. - Тогда - меня не захотели взять в отряд космонавтов из политических, а не профессиональных соображений. Теперь, когда я честно и профессионально пишу, не печатают всё из тех же, непатриотических, подлых соображений. А ты - на "что-то" надеешься.
    - Без надежды, Лёшенька, тоже нельзя. Да и не удержать Брежневу думающую Россию в узде ни своими новыми "психушками", ни гонениями на писательскую интеллигенцию. Всё равно плотина из лжи держится у него на песке и, рано или поздно, рухнет. И хлынет вода чистой правды! Вон уж даже академик Сахаров пробивается в "голосах" из-за бугра. Учёный, не политик. Так что ты - пиши, делай своё дело. Твоё время придёт...
    - Твоими бы устами... - повторил Алексей.
    - Знаешь, что? Давай организуем как-нибудь командировку в Москву. Сходишь к Твардовскому в "Новый мир", да и сама Москва полна хорошими писателями. Надо бы тебе в этом "мире" полезные знакомства заводить!
    - Рано мне! - отрезал Алексей.
    - Ну, и дурак, - заключил "Лекасев" и обиделся. А обидевшись, закурил:
    - Угощайся, дубина! Я ведь любя...


    В мае в днепропетровское книжное издательство приехала из аппарата ЦК КПСС по делу Алексея 35-летняя красавица-блондинка и, узнав домашний номер телефона Русанова, позвонила ему (был как раз дома) и попросила его прийти в кабинет парторга на беседу.
    - Я внештатный инструктор цека, Валентина Григорьевна Павлова, - подала она руку, когда Алексей вошёл и представился. - Мне о вас рассказала товарищ Колупаева - знакомы с такой?
    - Да, - ответил Алексей.
    - На моей поездке к вам настоял товарищ "Чхик".
    - Как он там?..
    - Уходит на пенсию. Ну, а что произошло тут у вас?
    Алексей рассказал - сухо, кратко. Не понравилась ему Валентина Григорьевна - показалась бездушной. Однако он ей чем-то понравился. Видимо внешне: расцвёл от счастья, отдохнул от склоки, отоспался, занят любимым делом, любимой женой, дочкой. И женщина это заметила:
    - А вы прекрасно выглядите! Похоже, всё устроилось? Почему же так безразличны?
    - Бесполезно всё. А то, что устроилось, это верно. Уже работаю.
    - Говорят, в Трубном институте?
    - Да, можно сказать и так.
    - И всё же что-то не так? - Она ему улыбалась, явно кокетничала.
    Он улыбнулся ей тоже, да и не хотелось уже заниматься бесполезной борьбой:
    - Жить без зарплаты почти 5 месяцев разве сахар?
    - Ну, если дело только в этом... - Она улыбнулась ещё раз и продолжила свою, очевидно, главную мысль: - У вас нет больше желания возвращаться в издательство. Я вас правильно поняла, нет?
    - Да, правильно.
    - То я ваши претензии к издательству легко улажу. Вы... подпишите вот здесь, - достала она из папки заранее заготовленную бумагу, - что других претензий, кроме материальных, к дирекции нет. Издательство вам оплатит 5, "прогулянных" по его вине, месяцев, и конфликт можно считать исчерпанным. Вы согласны? - Она вновь ослепительно улыбалась. Но он всё же ядовито спросил:
    - Платить будет кто? Директор или государство?
    Валентина Григорьевна, погасив улыбку, внимательно посмотрела ему в глаза, тихо-тихо и благожелательно спросила:
    - Хотите продлить волокиту?
    - Нет, не хочу, - твёрдо ответил он. - Противно и... бесполезно.
    Она молча подала авторучку.
    Он подписал бумагу, спросил:
    - Что дальше?
    - Вы женаты?
    - Да.
    - К сожалению, все настоящие мужчины захвачены в плен. А дальше... позвоните через несколько дней в бывшую свою бухгалтерию, и вам выдадут ваши денежки. Трудовую книжку не забудьте прихватить тоже: для внесения исправления, что ваш стаж не прерывался. Желаю вам счастья! - Руку на этот раз не подала: ограничилась лёгким поклоном.
    - Того же и вам!
    Свидетелей не было, на этом расстались.

    2

    А в июле вместе с женой и 7-месячной Юлькой Алексей был уже в Доме творчества писателей имени поэта и художника Максимилиана Волошина - купил семейную путёвку на деньги, полученные с "провинившегося" издательства, а не подлеца-директора. Поэтому и ответил Татьяне на её "Лёшенька, а ведь ты в итоге победил государственную машину - поди ж ты, а?!.":
    - Не машину я победил, а "наказал" налогоплательщиков.
    Оглядев дивную красоту вокруг - море, горы, зелень - Татьяна произнесла:
    - Алёшенька, милый, посмотри, какой рай! Давай не будем огорчаться - всё равно уже ничего не поправить. Мне так нравится здесь, не уезжала бы отсюда никуда и никогда!
    Жена оказалась права. Коктебель оказался райским местом: в Дом творчества приезжали с любимыми собаками, кошками, ходили в шортах, хорошо питались, дышали нагретым на хвое можжевельника воздухом, наслаждались деревенской тишиной и купаниями в море. А главное, это был рай в смысле духовного общения с людьми. Если "Новый мир" в Москве стал писательским центром демократических идей страны, то Коктебель - миром свободомыслия. Здесь, в парке с огромными сизыми елями, писатели расслаблялись. После жизни в озлобленных городах злобного государства они бросались в откровения, как голодные к хлебу, не боясь стукачей, которые, наверное, были и тут. Люди непрерывно уезжали, приезжали, но тема разговоров не менялась: бессовестное правительство, перерожденцы, когда-де всё это кончится? "Всё" - означало кремлёвское враньё, лицемерие, возрождение сталинских порядков и "особого режима" не только в тюрьмах, но и в стране в целом.
    Из "молодых" писателей Алексею запомнились: рыжий, похожий на крепко скроенного мужика с бородой, Юлиан Семёнов, шумевший за столом с Алексеем после двух бутылок вина ("Сталина похоронили, из мавзолея вышвырнули, а на его могилу так никто и не насрал! Но я когда-нибудь это сделаю в отместку за расстрел отца!"), и худющий, со впалыми щеками, журналист-международник Генрих Боровик, тоже почему-то много пивший. Этот рассказывал об американском писателе Хемингуэе, с которым познакомился в Гаване. "Не могу поверить, что его больше нет, что такой человек в прошлом году застрелился! А я вот - мошка в сравнении с ним - живу. Это он научил меня пить!" Все зачитывались тогда романами "Хэма", от него пошла мода обращаться друг к другу "старик", и Боровик просил 20-летнего сына Сергея Михалкова, Никиту: "Старик, расскажи ещё раз про Красную площадь в день 7-го ноября..." Симпатичный рослый Никита, студент ВГИКа в Москве, слегка заикаясь, как и его отец, начал:
    - Ну, замерли все войска на площади. Из репродукторов на столбах разносится над головами речь вождя: "Товарищи солдаты!.." А из микрофонов потом эхо, "ы-ы-ы-ы, матросы-ы-ы, офи-це-ры-ы-ы-ы... генералы-ы-ы... и адмира-лы-ы-ы-ы... Приветствую-у-у-у-у... вас-ас-ас-ас-ас... и поздравляю-у-у-у-у... с днём-ом-ом-ом-ом... великой - ой-ой-ой-ой... октябрьской-ой-ой- ой-ой..." Ну, и так далее...
    Это "ой-ой-ой-ой" от великой революции Алексею запомнилось почему-то более всего, смеялся до слёз. Запомнил и паренька - чувствовалось, умного, с внимательными глазами. Встретившись с его взглядом, подумал: "А ведь он - холодный до жестокости! Странно..."
    Так уже было однажды в Днепропетровске. Увидел на экране телевизора выступающего Евгения Евтушенко. Стихи его нравились смелостью и оригинальностью. А сам поэт резко не понравился: высокий, с тонкой верхней губой, сведёнными к носу глазами, с изломанной треугольником правой бровью над наморщенным лобиком психа и хилыми руками, разведёнными в стороны, опущенными сзади, как крылья летящей птицы. Поэт показался пьющим, самовлюбленным и злым. В тот день Алексей впервые задумался о его шумном творчестве всерьёз и подумал: "А ведь у него нет ни добрых, ни мудрых стихов. Главное в нём - злоба и психопатизм. С какой яростью он защищает психа и пьяницу Степана Разина! Разбойник и жестокий палач-вешатель, этот садист изнасиловал в Персии 16-летнюю княжну, затем утопил эту девочку в море. Убил в порыве гнева начальника своего штаба крестьянина Иванова, призывавшего прекратить разбой и идти на Москву против царя и бояр, а не грабить купцов, ведущих торговлю, как любые купцы во всём мире. Зарубил саблей двух своих казаков по пьянке. И вот этот псих-террорист, отнимавший жизнь у людей без разбора, близок и дорог современному поэту. Сколько сочувствия насильнику, на совести которого сотни убитых без суда и следствия мужчин и десятки изнасилованных женщин. Это "не жандармы голубые", которых не любил Лермонтов. Озлобленность "вообще", и любовь к самому себе, видимо, главные черты характера и творчества этого Евгения. Видно, не зря назвал его кто-то "Я-гений", высмеяв его самолюбование, прикрываемое, якобы, любовью к России. Хороших стихотворений у него, по сути, было ещё мало, много лишь истеричности и крика. Такое нередко встречается и среди певцов, возмещающих отсутствие голоса надрывным криком. Политика в поэзии - та же конъюнктура".
    "В чём дело? - думал Алексей. - Может, я не разбираюсь в людях". Стало обидно. Дело в том, что не понравился на экране телевизора и любимый поэт, которого считал великим - Борис Пастернак, когда его во времена хрущёвского мракобесия показали после выдавленного из него "отказа" от Нобелевской премии. На экране было растерянное лицо никчемного старика, а не крупной личности. Алексей готов был закрыть глаза от стыда: "Ну, чего он так испугался? Ведь мог бы сказать: "А всё-таки она вертится!" И не посадили бы за это, и вторым Галилеем остался бы в истории. А так вот - превратился в мышь, которая сделала под себя. Раб..."
    И всё же в Коктебеле распрямлялись даже рабские спины. По вечерам, когда на асфальте набережной против столовой Дома творчества художники выставляли на продажу свои картины, сделанные "под Волошина", а дамы показывали загорелые полуобнажённые фигуры, писатели, обычно устраивавшиеся на парапете и на трёх длинных скамейках, вели разговоры, после которых хотелось жить и писать то, о чём думалось и слышалось.
    - Слыхали? У генерального прокурора Руденко находятся произведения Солженицына, которые изъяли у него без его ведома.
    - Как это изъяли?
    - Из письменного стола. А может быть, из кладовки, из архива. И теперь читают там, в прокуратуре. Да ещё вызывают писателей, дают и им почитать.
    - Для чего?
    - Чтобы создать мнение: писатель Солженицын - антисоветчик, пишет злобные произведения.
    - Да кому какое дело, что` человек у себя дома думает или пишет?! К Пушкину ведь не приходили без его ведома забирать, что написал!
    - Чёрт знает что! Опять возврат к сталинским временам!
    - А чего удивительного? Арестовали же Даниэля и Синявского!
    - Зато кричат на всю планету, что у нас самое демократическое в мире общество и власть! Но никогда не сознаю`тся, что мы, писатели, не имеем права писать о том, что нам хочется. Цензура печати и нравы властей сейчас куда хуже, чем при царях!
    - А что представляют из себя сами правители? Сплошное старьё и маразматики!
    - Это люди с мерцающим сознанием коммунистов и непоколебимым инстинктом жрать. Жрать всё подряд: осетров, икру, неугодных писателей.
    - Большинство из них думает о собственных болезнях и внутрипартийном соревновании за ордена и почести.
    - Ну, каков поп, таков и приход. Чего же вы хотели? Все эти Сусловы, Пельше, Подгорные никак не поделят между собой первые номера, словно красавицы на балу.
    - Да уж, красавцы! С замаскированными лысинами, пластмассовыми зубами и мощными геморроями от тройной государственной нагрузки на прямую кишку. После кремлёвской жратвы и неподвижного образа жизни у них даже бабы на бегемотов похожи: никакие массажи не помогают!
    - А у мужиков?! Заседания, ланчи, обеды, а потом ужины с коньяком. Для таких нагрузок нужна не кишка, а чугунная отводная труба!
    - Зады у них - это уж точно: чугунные! Все государственные помыслы прикованы к ним.
    - Не о колхозниках же им думать!
    - Молодец Михаил Ромм, какой умный фильм выпустил! И не придерутся к нему: "Обыкновенный фашизм" - это ведь про немцев? Документалистика. А какой текст про эту документалистику! Даже дуракам всё понятно. А к Руденко не потянут: за что?!.
    - Единственная радость за весь год: это его кино.
    Рядом смеялись другие:
    - Да, кремлёвская жизнь - это испытание на прочность: желудков, печени, заднего выхода, ну, и сердец, разумеется. "Старые коммунисты!"
    - А слыхали новый анекдот про двух "старых коммунистов"?
    - Давайте...
    - В очереди за апельсинами один "старый коммунист" показал другому старческой рукой на красивый женский зад перед собою, обводя его контуры по воздуху. Это заметил стоявший сбоку парень, ему показалось, что старик погладил его девушку, и набросился на него: "Ты чего, дед? Как тебе не стыдно?!." Тогда второй "коммунист" дребезжащим испуганным голосом проблеял: "Мо-ло-дой человек, не тро-гайте его, он живого Ленина ви-де-ел!.."
    Алексею стали понятны "антисоветские" настроения, начавшиеся в Китае, на Кубе, в Чехословакии. Подумал: "Если уж у нас дома рассказывают такие анекдоты, то что же удивительного в том, что от нашей "государственности" уже тошнит всех и за границей. Свой народ брошен давно, теперь Кремль, похоже, предаёт и международных "братьев"".
    А рядом продолжали:
    - Говорят, Брежнев перетащил к себе в партаппарат всех своих друзей из Днепропетровска - уже и какого-то Чебрикова. Никто о таком и не слыхал даже.
    Алексей знал и слыхал. Но не обрадовался: "Значит, взят курс на затягивание петли не только внутри государства. Интересно, с кого же начнут удушение?"
    А жизнь шла и в среде писателей не безмятежно. В соседнем номере коттеджа Юлиан Семёнов, женатый на сестре Михалкова, красавице и скромной женщине, напился и что-то выкрикивал ей на английском языке. Алексей поспешил к ним на душераздирающий крик. Юлиан заорал по-русски: "А ну тебя, к чёртовой матери, лучше вниз головой с балкона, чем объяснять тебе, что такое жизнь! Всё равно не поймёшь..." Лицо у него было искажено отчаянной решимостью. Алексей, не дослушав его тирады, вышел на его балкон покурить, но отпрянул от летевшего на него, разъярённого, рослого и тучного, хозяина номера, ринувшегося через перила вниз головой. Хорошо, что реакция у Алексея, выработанная баскетболом и полётами, оказалась молниеносной, и он успел ухватить пьяного за левую ногу. Но почувствовал, что вот-вот выпустит этакую тяжесть из рук или выпадет за перила и сам.
    - Помогите! - выкрикнул он, упираясь коленями в прутья балкона. - Я его не удержу-у!..
    На балкон вбежал ещё один сосед Семёнова, Игорь Коваленко, и попытался схватить Юлиана за правую ногу. Тот, матерясь на весь ночной Коктебель, дрыгал этой ногой и не давался.
    - Хватай за пояс!.. - скомандовал Алексей, захватывая левую ногу обеими руками, изнемогая от усталости.
    Наконец, им удалось ухватить Семёнова за обе ноги. Однако вытащить его, висящего вниз головой, тяжёлого, да ещё дрыгающегося и кроющего их матом, никак не получалось. В соседних коттеджах загорались лампочки. Люди выходили на балконы. Понеслись комментарии:
    - Да когда же выселят этого бузотёра?..
    - А что происходит, товарищи?!.
    - Да ничего нового не происходит. Опять напился Семёнов, и что-то там "выясняет"...
    В конце концов Алексею с Игорем удалось вытащить бузотёра с набрякшим лицом на балкон, и шум, поднятый им, стал затихать. Гасли огни, прекратились комментарии. Пьяный Юлиан поднялся и куда-то исчез. А его красавица жена, стоявшая с проснувшейся дочерью над раскрытым чемоданом, глотая слёзы, бормотала:
    - Господи, стыд-то какой, позор! Одевайся, Дашенька, до рассвета нам надо как-то уехать отсюда, уехать...
    Утром Семёновых в Коктебеле уже не было, а к обеду к Алексею с Татьяной заявился из Феодосии отец Саши Ивлева, а по-настоящему, в прошлом, Николай Константинович Белосветов, которому Алексей написал отсюда открытку, приглашая его с женою к себе в гости. Старик приехал один.
    - Затеяла большую стирку, - объяснил он. - Вот я, чтобы не мешать ей, и надумал. - Поставив на стол 3-литровую банку с вином и сыр, вынутые из объёмистого портфеля, Николай Константинович добавил: - Ну а вино у меня из собственного винограда, прошу: угощайтесь!..
    - А вам можно?.. - спросил Алексей, доставая стаканы.
    - Ты имеешь в виду мой возраст? - улыбнулся старик.
    - Нет, здоровье, - улыбнулся Алексей тоже.
    - Скоро исполнится 76, - с грустью сообщил гость, присаживаясь. - Ну а после войн, тюрем и лагерей какое может быть здоровье? Тем не менее, сухое виноградное вино пока ещё пью с удовольствием! Разумеется, в меру.
    Рассматривая рослого красивого старика, выглядевшего, к удивлению, не по возрасту молодо, Татьяна лукаво спросила:
    - И какова же сия мера?
    Белосветов рассмеялся:
    - По настроению. Да если ещё разговор сочинится хороший... - Что-то вспомнив, он признался, поворачиваясь к Алексею: - Книжку твою о северных лётчиках я прочитал давно, понравилась. А поблагодарить тебя, Алёша, прости, позабыл. Сейчас вот токо вспомнил.
    - Ничего, я не в обиде. Главное - что понравилась.
    - Да, пишешь ты интересно, правдиво, со своим взглядом на жизнь. Но... чувствуется, многого недоговариваешь!
    - Это не он недоговаривает! - заступилась Татьяна. - Цензура вычёркивает.
    - Да, подлое у нас государство! - согласился старик, темнея лицом. - Я понимаю это. Ну а что-то новое пишется тебе? Ведь без этого ты теперь вряд ли сможешь.
    - Вы угадали, - оживился Алексей, наливая вино в стаканы и одобрительно следя за женой, как ловко и быстро нарезала она всё, приготовила салат. - Но у меня, скорее всего, ничего уже не примут в печать!
    - Почему?
    - Нахожусь под негласным надзором.
    - Тогда пиши в "сундук". Но уж так, чтобы сущая правда была обо всём!
    - Художественная литература должна быть интересной не только по глубине мысли, - заметил Алексей, - а и по событиям.
    - Ну, событий я могу тебе рассказать столько, что на 10 романов хватит!
    - Николай Константинович, вам понравилось "Хождение по мукам" Алексея Толстого? Это ведь ваш период - гражданская война.
    - Нет, не понравилось. Художник он хороший, а честности - никакой. Извратил всё. Хотя начинал за здравие...
    - Видимо, вынужден был.
    - А кто его вынуждал? Ты же вот не хочешь приспосабливаться! Мог бы и он. Значит, испугался. А чего? Бедности?
    - А вы уверены в том, что он извратил?
    - Абсолютно! Я же прошёл через всё это... Да и не один я.
    - Генерал Брусилов тоже был вместе с вами, когда воевал против немцев. А потом оказался на стороне красных. Не писатель, солдат!
    - Да, солдат. Я знал его лично, был у него в Москве после войны. Но в его истории огромную роль сыграла вторая жена. Да и Божие наказание он понёс за своё предательство: красные расстреляли его сына в Киеве. - Старик что-то вспомнил, добавил: - А здесь, в Феодосии, расстреляли поручика Шмелёва, сына знаменитого писателя Ивана Шмелёва. Вот у кого талант! А умирать пришлось в Париже, на чужбине. Не захотел лизать задницу советской власти, как Толстой!
    Алексей примирительно проговорил с глубоким вздохом:
    - Не судите, да не судимы будете. Может, не сто`ит так об Алексее Николаевиче? О Петре он хороший роман написал.
    - А Лев Толстой считал Петра ненормальным! Мучителем. Это так и было, если следовать историческим фактам, а не Пушкину, который в своё время не мог ничего знать об этом царе-Ироде.
    - Да, историю писать легче, когда она в прошлом, - согласился Алексей. - Издали даже телеграфный столб видится иначе, нежели когда стоишь возле него.
    - Вот и напиши о гражданской войне с позиций сегодняшнего дня, но моими глазами. Я тебе такие факты порасскажу, что изумишь читателей!
    - Мой отец говорил, вы и царя видели, и Деникина, Врангеля.
    - Слащёва, - продолжил перечисление белоголовый старик, - Кутепова, Максимилиана Волошина - вот здесь, когда он тут жил, а теперь его именем назван ваш писательский дом творчества. А начинать надо с царя, ты правильно его вспомнил. Им тоже вертела его жена... Казалось бы, обыкновенная бабёнка, да ещё и не русская. Россия полетела кувырком под откос не без её влияния. Ну и других подлецов в Петербурге хватало, могу рассказать. Да только этого тебе одному не поднять, не осилить! Это же море разливанное... Никому уже не осилить. А жаль!
    Помолчали. Старик налил в стаканы, вздохнул:
    - Вырубили в России весь строевой лес! На войне ведь кто воюет? Молодёжь, элитный генофонд государства - как мачтовые сосны в бору. А войн было столько, что... Да ещё Сталин устроил огромную вырубку. Погибали всегда самые лучшие: и белые, и красные. А теперь остались, похоже, одни перепуганные. Рабы.
    - К сожалению, вы правы, - согласился Алексей, чокаясь с гостем. Жена лишь пригубила, не пила: кормящая мать. Но в разговоре участвовала с большим интересом:
    - Николай Константиныч, а каким был Волошин внешне? Вы в каком году с ним познакомились?
    - В 19-м, в здешней бухте. Я тогда ещё был Белосветовым... А он оказался толстым, маленьким, - старик похлопал себя по плечу: - вот таким. Лохматый, как все художники того времени. Любил выпить... Ну, это вообще присуще служителям муз. Но в разговоре он был человеком интересным, большой культуры. Да, это в нём чувствовалось.
    - Вы знаете, где он похоронен тут?
    - Да. Ходил однажды с женой. Место он ведь сам указал, где его похоронить. По-моему, выбрал удачно. Там, на его холме, - указал рукой Белосветов в сторону моря, на север, - тянет на размышления.
    - А на какие? - спросила Татьяна с интересом.
    - На разные... - хотел было уклониться Белосветов от вопроса. Но передумал: - Был у меня знакомый офицер в армии Врангеля - ротмистр Михаил Сычёв, из контрразведки. Мы вместе уходили из Крыма, когда война с красными была уже почти проиграна. Под Херсоном расстались: он в Одессу уехал, а я в Екатеринослав. Встретились через 21 год. Немцы заняли тогда Днепропетровск, а он служил немцам. Я успел выстрелить первым и убил его в номере гостиницы. Уходя от него ночью, вспомнил: мы стрелялись с ним в 19-м году под Щебетовкой. Но не по-настоящему, а каждый из нас выставил на большом камне свою фотографию. Шагов с 15-ти, кажется. Кто промахнётся, тот, значит, не прав: ссора у нас была. Ему досталось стрелять первым, но он промахнулся. А я попал. Он ещё сказал: "Значит, мне суждено будет погибнуть от тебя". Или что-то в этом роде, теперь не помню. Он был суеверным.
    - А вы? - быстро спросила Татьяна.
    - После трагической встречи в номере гостиницы я стал верить в судьбу тоже.
    - И я верю с некоторых пор, - вырвалось у Татьяны.
    Белосветов вздохнул:
    - Возле могилы Волошина в прошлом году я опять подумал о Сычёве. Настроение было тяжёлое - внизу кричали чайки...
    Алексей заметил:
    - Жизнь - невероятно интересная штука!
    - Да, - согласился старик. И продолжил рассказ: - После беседы с вдовой Волошина здесь, в Коктебеле, мы поехали с Катей к вдове писателя Грина, в Старый свет. Она - в отличие от вдовы Волошина - нам понравилась! Отсидела, как и я, в сталинском лагере, токо чуток поменьше, но не сломалась. И вот ведь что интересно: такие люди, сильные духом, не теряют и внешней красоты! Вернулась седой, а осталась красавицей! Моя Катя наглядеться на неё не могла. А уж наслушались!.. И я убедился ещё раз: какое говённое у нас государство! Не только передовых мужчин поуничтожало, но и лучших женщин не пожалело: все оказались там, в лагерях! А всякую шваль поддерживает и выдвигает. Нет, Алёша, тему эту - о превращении России в рабское государство - не поднять и сотне честных писателей!
    - Может, поднимут со временем? Не всегда же так будет... - тихо произнёс Алексей, представляя себе Шолохова, Достоевского, Солженицына, о котором недавно узнал, что живёт не в Москве, а в Рязани. Неожиданно признался: - Знаете, кого мне хочется повидать, Солженицына! Достоевский умер, Шолохов, говорят, пьёт, а этот в одном лагерном дне сколько отразил всего! Словам тесно, как сказал классик, а мыслям просторно. Но сущность подлой власти в один день, конечно, не уместить: гроб нужен побольше.
    - А ведь нужен, Алёша, нужен! - поднялся Белосветов. - Пойдёмте на воздух: не весёлый получился разговор, но всё равно хороший!


    Прощаясь со стариком вечером на автобусной остановке, Алексей сказал:
    - Написал я тут для Трубного института его историю. Так знаете, что получилось? Сплошная крамола на советскую власть. Придётся переписывать...
    - Да, лучше перепиши, а то засадят в "психушку". И вообще всё, что ты рассказал мне о себе, меня пугает: похоже, возвращается всё к новому сталинизму. Ты лучше черновичок "истории" сохрани, а институту дай кастрированную. А на что жить будешь дальше?
    - Кажется, устроюсь в спокойное место - есть у нас в городе в строительном тресте проектное бюро. Им нужен редактор.
    - А в Трубном остаться нельзя?
    - Там много секретных лабораторий, отделов. КГБ не разрешит. Учительствовать - это идеология. Ну а строительное дело - вне поля зрения недреманого ока.
    - А как родители? Здоровы?
    - Отец вышел на пенсию 2 года назад, собираются переезжать ко мне. Так что, вероятно, скоро повидаетесь.
    - Э, надо ещё дожить! В моём возрасте каждый день - это хождение по опасной зоне.
    - Будем надеяться. Какой воздух здесь, какой климат! Вы же не с шашкой на коне мчитесь из Керчи на Феодосию, как когда-то. Кстати, тут отдыхает сейчас Мариэтта Шагинян, она старше вас на 2 года!
    - А, это которая написала "Семью Ульяновых"?
    - Да. Она собирает на пляже сердоликовые камешки, ну и случайно познакомилась с моей Таней. Ругала на немецком языке конкурентов, собирающих сердолики. Ей трудно ползать на коленях, так она себе специальные наколенники изготовила, чтобы не больно было ногам, ну, а молодые собиратели всё равно её опережают. Вот она их на все корки!.. Таня рассмеялась, что-то сказала ей на немецком. Та удивилась и стала "дружить" с ней. А перед отъездом возмущалась, что ей запретили писать о том, что Ленин - еврей по матери.
    Белосветов удивился:
    - Разве это для кого-то секрет? Ещё в гражданскую об этом все знали. К тому же писательница она - так себе. Я читал...
    Алексей поинтересовался:
    - А кто вам из современных писателей нравится?
    - Все, кого печатает Твардовский в "Новом мире". Так называемые писатели-"деревенщики". Вот эти пишут правду о жизни деревни.
    - Ну, а как вам Тендряков, Трифонов, Паустовский?
    - Трифонов "замолчал". Но, видимо, станет серьёзным писателем. А эти - искусственные. Кто это мимо нас прошёл?.. Лицо показалось знакомым.
    - Алексей Каплер, кинодраматург. "Ленин в Октябре", "Ленин в восемнадцатом".
    - Ясно. Мой сын рос на его вранье... - с горечью признался Белосветов. - Потому и женился на дурочке.
    - Вы его не знаете, Николай Константиныч, - заступился Алексей за Сашу. - Всё он понимает не хуже вас. Зачем такая категоричность?
    - Извини, Алёша! Наверное, ты прав. Все старики делаются категоричными.
    - Не все, - тихо возразил Алексей.
    - Да, конечно, не все, - согласился старик. - Потому что категоричность - оборотная сторона нетерпимости. А всякая нетерпимость - это ограниченность знаний. И вообще предубеждение - дальше, говорят, от Истины, чем Незнание.
    Оба вдруг тепло, с уважением посмотрели друг на друга. Расставаться не хотелось, но подошёл автобус.
    Белосветов торопливо спросил:
    - Как называется твоя новая рукопись?
    - "Было бы ударено..." - ответил Алексей. - Но это пока условное название, рабочее.
    - По русской пословице, что ли: вспухнет?..
    - Вот именно! Сердечный привет тёте Кате.
    На этом расстались.

    3

    Конец года, в котором у Алексея Русанова родилась дочь, и в связи с этим появилось много новых забот и хлопот, а затем следующие события принесли столько огорчений и неприятностей, что Алексею некогда было осмыслить по-настоящему всего, что происходило, чтобы разумно планировать, что делать дальше и как вести себя в жизни нового, 1967 года. Поэтому встречать этот год, и свободно подумать обо всём и вспомнить, что было 2 года назад, Алексей и Татьяна поехали в Новомосковск, к родителям, которые переехали туда жить, чтобы находиться поближе к сыну, внучке. Невестка с первого же знакомства, как только приехали, обворожила Русановых не только умом, но и добротою. Мать Алексея призналась ему:
    - Господи, какая красавица тебе досталась, сынок! Мне и во сне не могла присниться такая добрая душа. А как умеет держать себя, какая приветливая! Да и ты рядом с ней каким-то другим стал. Не пара, а загляденье! И внучка толстенькая, спокойная. Недаром говорится, где любовь да согласие, там и дети здоровы.
    Домик, который родители купили себе, был невелик - 2 комнаты, прихожая и кухня. Зато стоял он на отрадном месте: в 30-ти метрах от берега лесистой речки Самары. Стоило выйти из дверей, пройти небольшой сад, огород, за которым калитка, и сразу выход на рыбацкий помост над речкой. С этого помоста Иван Григорьевич уже немало переловил окуней, щук и сазанов. Купил себе и лодку у прежнего хозяина для настоящей рыбалки - держал эту лодку теперь привязанной к помосту цепью с замком.
    Быстро освоились на новом месте и привезённые из Киргизии животные. Кот Дик во время рыбалки обычно сидел на помосте за спиной Ивана Григорьевича - ждал угощения из пескарей. А старый пёс Джек ходил по саду и огороду, чувствуя себя одновременно и хозяином, и сторожем. С курами, утками и кроликами, купленными у прежних хозяев, он держался миролюбиво.
    Немного правее помоста был выложен из красных кирпичей спуск к воде - там Мария Никитична полоскала бельё, смотрела на ивы на другом берегу, на лес, в котором куковали кукушки. Райское место для стариков, но только летом.
    К новому году речка замёрзла, деревья оголились и настала грустная пора: топили печку и коротали время дома. Отец Алексея слушал радиоприёмник, мать накрывала с Татьяной стол, Юлька сидела на коленях у Алексея и с интересом смотрела на кота, который был недоволен тем, что в тепло пришёл и Джек со двора и согнал его с места возле топившейся печки.
    Освободившаяся Татьяна взяла Юльку к себе, и Алексей подсел к отцу.
    - Ну, что передают интересного.
    - Интересное надо слушать утром, когда не глушат "голоса". А сейчас пора включать телевизор.
    - Ладно, что слыхал утром? - спросил Алексей.
    - Понимаешь, появился у нас какой-то академик Сахаров. Про него передают, что автор водородной бомбы, трижды Герой, а теперь - вроде как вот и ты: выступает за свободу слова, демократию. Собирает подписи в защиту диссидентов Гинзбурга, Галанскова и Лашковой. Ну, а что нового у тебя?
    - Устроился на другую работу, в трест "Оргтехстрой". Встретили хорошо, но работа не интересная.
    - Почему?
    - Редактирование технических проектов строительных работ. Группа у нас маленькая. Зарплата - как и в издательстве. Зато никакой идеологии, политики, цензуры и прочих гадостей.
    - Слава Богу! А как Таня?
    - Работает в газете, пишет очерки, воспитывает Юльку. Так что милости просим в гости: есть телефон, позванивайте. А как вы тут?..
    - Да всё вроде бы нормально. Утром слушаю вот "голоса", а растает лёд, начну опять ловить рыбку. Ну, а вообще-то, судя по всему - по газетам, радио, телевидению - обстановка в стране ухудшается. Ладно, пошли к столу...
    Новый год встретили хорошо. Счастливый период жизни у Алексея с Татьяной продолжался, продвигалось дело и с написанием романа, но обстановка в государстве, действительно ужесточалась, в этом отец Алексея оказался прав. Алексей тоже слушал у себя дома передачи "радиоголосов" по утрам. Из сообщений заграничных дикторов знал, после появления кинофильма Ромма "Обыкновенный фашизм", в Москве словно проснулись от тургеневского сна так называемые "защитники прав человека", движение которых возглавил академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Видимо, не боялся, что его решатся арестовать, как арестовали в прошлом году московских писателей Синявского и Даниэля. Всё это волновало Алексея. Знал из этих радиопередач, что политикой Брежнева недоволен Пекин, Фидель Кастро на Кубе, чехи. Вспоминал, как восставали немцы в Берлине, венгры в Будапеште. Никого уже не устраивал социализм с "психушками", жестокой цензурой и КГБ. Все поняли, это не демократия, а фашизм, только красного цвета, циничный и лживый. Люди чувствовали, что-то должно произойти, измениться - жить так дальше нельзя. Видимо, это почувствовали и в Кремле: рабы везде начинают поднимать головы - и внутри Советского Союза, и за его пределами, в лагере социализма. И чтобы оправдать политику запрета любых свобод, возвестили своим гражданам, что год 1967-й - это год юбилейный: 50-летие советской власти, самой "демократичной и справедливой в мире". И в наглую украсили все фасады государства самым бессовестным и бесстыдным лозунгом: "КПСС - ум, совесть и честь нашей эпохи".
    С 1967 года в стране началась сплошная похвальба "достижениями", победные рапорты, принятие социалистических обязательств ко дню 50-летия Великого Октября. От газет, радио и телевидения всех тошнило. И вдруг китайцы, выступая по радио на русском языке, высказали своё отношение к Советскому Союзу прямо: "Есть вещи, которые разъединяют нас, но нет уже ничего, что объединяло бы нас". Брежнев не умел относиться по-человечески ни к собственному народу, ни к дружественному Китаю, которому КПСС клялась в дружбе навсегда. В союзе писателей СССР, превращённом в послушного раба партии, ЦК КПСС начал травлю Солженицына, полагая, что и этот писатель выбросит белый флаг капитуляции, как Борис Пастернак. Но... не тут-то было. Солженицын не дрогнул, и через несколько месяцев Алексей уже слушал, как диктор "Голоса Америки" читает открытое письмо Солженицына "Обращение к 4-му съезду писателей СССР":
    - "... Литература не может развиваться в категориях "пропустят - не пропустят", "об этом можно, об этом - нельзя". Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, - не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа, и тиражи её идут не в чтение, а в утильсырьё... Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой - явной или скрытой цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист".
    Голос диктора заглушила "пила", включённая радиоглушителями, и этот вой и треск, как и в начале чтения, мешал не то, чтобы с трудом разбирать слова, но даже угадывать их смысл.
    Алексей сидел, охватив голову руками, и горестно думал: "Даже при Ленине и Сталине, их партия не позволяла себе в открытую такого цинизма на счёт вмешательства в творчество писателей: какие мысли можно печатать, а какие находятся под запретом. Понимали, какая же это "демократия" и "свобода слова"? А теперь, став "умом, совестью и честью эпохи", уже не стесняются, бессовестно лезут в чужие квартиры, выкрадывают писательские рукописи и без автора начинают их читать и обсуждать, делать выводы о неблагонадёжности писателя. Или, как в случае с Пастернаком, заставляют писателя публично "каяться" и "отказываться" от Нобелевской премии, не считаясь с мировым общественным мнением. Ну, разве могли бы царские жандармы позволить себе такие вещи? А в 67-м году, вспомнил он, эта, фактически фашистская партия готовила страну к 50-летию своего издевательства над миллионами людей и заставляла их петь и плясать под свою дудку, да ещё и прославлять эту поганую власть. И никакого стыда! Впрочем, подумал Алексей, не постыдились 21 июля, только что, и американцы, заявившие, что, якобы, их космонавт Нил Армстронг высадился на космическом корабле "Апполон-11" на Луну. А ведь ещё недавно учёные заявляли, что поверхность этого спутника Земли, покрытая пылью, подвержена прямой солнечной радиации, поскольку не имеет атмосферы. Современные скафандры не способны защитить человека от неё. Кому же верить после этого?"
    "А наши правители 2 года назад напились на 50-летие Советской власти, устроили парад на Красной площади в Москве, залезли на кремлёвскую стену и, тупо уставившись на своих рабов, считали себя тоже лучшими в мире. За границей им аплодировал "лагерь социализма", обнесённый, как красной паутиной, колючей проволокой. И никому этого "парада подлости" не остановить. Разве решится кто выступить против танков и самолётов, оснащённых ядерными бомбами?"
    Алексей принялся вспоминать всё по порядку, ибо год 1967-й оказался важной вехой и для него. Вожди насладились с кремлёвской стены зрелищем парадных войск и криками "ура". Главный вождь, откричав над площадью свою здравицу "великой-ой-ой-ой", сбегал в потайной буфет, устроенный в верхнем блоке мавзолея Ленина. За ним упивались там, кто коньяком, кто пивом, другие. Затем "отливали" в соседнем с буфетом сортире. Кощунственное соседство - сортир и чучело вождя, создавшего партию и советскую власть - стали невольными символами "идейности" великого Октября. Праздник кончился, перестали орать "Да здравствует", поснимали лозунги и всё везде вроде бы поутихло. Жизнь пошла, как обычно - без потрясений и идеологического психоза. Правительство, уставшее от надрыва пупков и глоток, похмелялось. Даже радиоголоса "из-за бугра" стали спокойнее.
    Успокоился и Алексей, поверив Порфирьеву, что пока выходит в свет журнал "Новый мир", надо ехать в Москву, к Твардовскому. Ещё жива была слабая надежда на то, что в связи с выступлением Солженицына, осмыслением всеми фильма "Обыкновенный фашизм", в Кремле тоже поймут, что нужно, хотя бы на время, приоткрыть тюремную форточку и выпустить из литературной камеры несколько птичек на свободу, как это сделал 5 лет назад Хрущёв, разрешивший Твардовскому напечатать повесть Солженицына.
    "Ведь были напечатаны и другие вещи, - думал Алексей, - Русская литература глубоко вдохнула, пока форточка была открыта. Возможно, к следующему вдоху нужно готовиться уже сейчас?" С этой его мыслью дружно согласились и Татьяна, и Крамаренцев, приехавший из Подольска навестить брата и мать. Пришёл и Порфирьев в гости. Ему позвонил Алексей, сообщил, что приехал Емельяныч, устроившийся в Подольске на работу помощником машиниста на электричке и повеселевший. И добавил:
    - Сожалеет лишь о том, что нет у него там таких друзей, как здесь, и о своём доме, построенном тут собственными руками, который пришлось продать.
    Стали все вместе совещаться, как успешнее можно осуществить поездку практически. И тут всех выручил брат Крамаренцева, Виктор, узнавший от Василия об их неотложной проблеме.
    - Давайте, хлопцы, сначала поеду в Москву я, на разведку! У меня ж в "Известиях" полно знакомых теперь. Разузнаю, как можно встретиться с Твардовским.
    Порфирьев невесело перебил:
    - Из-за бугра сообщают, заболел он, и в редакции "Нового мира" не появляется.
    Виктор улыбнулся:
    - А я махну в Рязань, до Солженицына. Узнаю всё у него.
    - Солженицын вряд ли тебя примет, - вновь возразил Порфирьев. - Его, небось, пасут там днём и ночью "топтуны". Не поверит он, что ты не подослан к нему.
    Виктор обратился к брату:
    - Вася, ты ж говорил, шо у вас, бывших лагерников, есть свой пароль. От и напиши Александру Исаевичу про меня записку. Укажи, шо ты - знаменитый "Борода", а я - твой брат. Шо тоже сидел, только не у тюрме, а в "психушке". А щас работаю на "Известия" по Днепропетровской области. Скажи, шо женился, а не какой-то там...
    Василий согласился:
    - Он прав, хлопцы!
    Виктор загорелся:
    - А вы тут будьте все напоготове! Шоб у любой момент выехали по моему сигналу.
    Сказано, сделано. Через 3 дня после прибытия Виктора в Москву заявились туда по командировкам и Алексей с Порфирьевым, получившие сигнал по телефону. Виктор почему-то позвонил не Алексею домой, а Порфирьеву на работу: "Леонид Алексеевич, это я, Виктор! Здравствуйте, жду вас у гостинице "Бухарест", шо находится в Балчуге. Знаете такую?" "Знаю, я же москвич!" "Всё, немедленно выезжайте, до встречи!"
    Остальное было делом техники и напора. Командировочные удостоверения оформили тут же, а вечером уже выехали. Виктор ждал их в гостинице, в номере на троих. В этот же номер прописались и они. Полюбовавшись из окна 9-го этажа на мост через Москву-реку, Порфирьев спросил у Виктора:
    - Ну, что ты узнал здесь, выяснил?
    - Значит, хлопцы, так. Твардовского у "Новом мире" щас нет, нету и у Москве. В него щас запой, и живёт он на даче, в Барвихе. Я там уже был. И вот шо узнал. Ещё у сентябре было` какое-то заседание в союзе писателей, по Солженицыну. Присутствовали какие-то члены из Кремля. Он называл, но я их не знаю. Защитить Александра Исаевича не вдалося, и Твардовский с расстройства запил. Оказывается, он "запойный" алкоголик. То в рот не берёт и капли, а если уж начал, то пьёт, бывает, и до трёх месяцев подряд. А потом опять целый год ни капли!
    - Русский поэт, беда известная! - угрюмо заметил Порфирьев. - Доведут человека, он и спивается. Как же он тебя встретил? Как ты его вообще там нашёл?
    - Это мой секрет. А встретились так... Вхожу я к нему во двор, а он стоит с ситом в руках возле кучи песка. Ну, я поздоровался, объяснил, хто я, откуда и зачем. А он слушает и просеивает этот песок. Я его спрашую: "Александр Трифонович, шо это вы делаете, зачем?" Отвечает: "Это моя физкультура, Витя, спасаюсь от болезни". Я посмотрел на его пальцы, а они толстые, отекли в него, как и всё лицо: не узнать человека! И глаза несчастные, как у той собаки, которую бросили. Жалуется: "Один я тут, Витя, шоб люди не видели. Я ж всё-таки Твардовский!.."
    Порфирьев утёр пальцами, не вынимая платка, неожиданно набежавшие слёзы, всхлипнул:
    - Я сам алкоголик, знаю, что это такое и как бывает стыдно. Из-за этого с женой разошёлся. А он действительно ведь знаменитость: советский Некрасов, можно сказать. А блядское наше правительство... Ай, да ну их всех!.. Рассказывай дальше.
    - А шо рассказывать? Объяснил ему за Лёшину рукопись. Он вздохнул: "В редакции не примут без меня, как надо - положат в шкаф "самотёка". Им некогда всех читать самим: Советский Союз большой, пишущих много. Отдадут на рецензию второстепенным прозаикам либо студентам литинститута. Поэтому пусть съездит твой Русанов в Рязань к Солженицыну и покажет ему свою рукопись, если он его примет. Если Солженицын решит, что рукопись серьёзная, пусть черкнёт записку Борисовой. Она знает, что надо делать с такой рукописью. Вот всё, чем могу сейчас помочь в моём положении".
    - Да-а, невесёлая история, - вздохнул и Порфирьев. - Но не безнадёжная! - И повеселев, заявил: - Я тоже поеду с тобой, Алёша! И Солженицына увижу, какой он, и тебе со мной будет не так одиноко.
    Виктор немедленно возразил:
    - Разрешите, съезжу сначала я? Скажу, шо я до него от Твардовского. Покажу Васину записку... Ну, и всё остальное. А вы ждите моего звонка здесь, у телефона. Так будет надёжнее: зачем сразу всем? Это вызовет подозрение и у "топтунов", и у самого Солженицына.
    - А ты уверен, что добьёшься приёма? - засомневался Порфирьев. - С твоей речью... - добавил он, - Солженицын может принять тебя... ну, не всерьёз, что ли.
    - Добьюсь! - твёрдо заявил Виктор и улыбнулся: - Твардовский же принял. - Виктор был добрым и умным: не обиделся на Порфирьева. И тот сразу понял свою ошибку: "Этот парень вызывает не только доверие, но и уважение. Пусть едет, он прав".
    - Хорошо, Витя, поезжай! А на мои слова не обижайся: я не хотел тебя обидеть!
    - Та ладно, чё там! - улыбнулся Виктор и, сказав: "Ждите!", стал собираться к отъезду.


    Виктор показал Алексею записку брата: "Я, з/к N200356 по кличке "Борода", прошу срочно принять моего брата по важному литературному делу. Подробности после нашего знака он Вам расскажет сам. Преклоняюсь перед Вашим мужеством, всегда можете рассчитывать на меня, В.Борода".
    - Ну, как, надёжный "пропуск", нет? - спросил Виктор
    - Надёжный, Витя, - уверил Алексей. - Бог тебе в помощь! Жду звонка.
    - Лучше всего ехать в Рязань на междугородном такси, Лёша. Я узнавал. Немного дороговато, но зато быстро. А если возьмёт 4-х пассажиров, то не так вже и дорого. Где стоянка, Алексеевич знает, он москвич. Ну, всего вам!.. Поехал я.
    Виктор ушёл, а Порфирьев принёс из буфета бутылку водки, нарезанную колбасу с хлебом, и началось их томительное ожидание, воспоминания, разговоры и поочерёдное дежурство у телефона. Звонок от Виктора из Рязани раздался на другой только день, 26-го ноября, в 17 часов. Трубку схватил Порфирьев, и Виктор ему сказал:
    - Выезжайте, буду вас ждать возле 12-го почтового отделения! Берите такси.
    - Хорошо, сейчас выходим, жди. Но, скажи, где тебя искать, если сегодня не доберёмся?
    - В гостинице "Звезда". А возле почты я буду вас ждать до утра. Всё!
    Алексей стоял рядом и всё слышал. Спросил Порфирьева:
    - А куда сейчас? Где эта стоянка такси на Рязань?
    - Возле Казанского вокзала.
    На Казанский они добрались быстро - "лучшее в мире метро" действительно было прекрасным. Выскочили на площадь, а там уже шёл дождь, этакий мелкий "ситничек". Алексей сразу представил Твардовского с ситом в руках, вроде некстати подумал об арабо-израильской войне, в которой евреи разгромили арабов в пух и прах всего за 6 дней. Почему подумалось об этом, когда и газеты уже не вспоминали (Кремль был на стороне арабов, которые побросали где-то в пустыне советские танки и сдавались в плен; наверное, о таком позорище не очень-то хотелось кремлёвцам читать), Алексей понял, увидев такси под дождичком. "Может, у арабов перегревались моторы в пустыне и нечем было охладить? Так это же головотяпство, а не объективные причины".
    Ждать двух недостающих пассажиров пришлось долго. Сидя в такси, Алексей ощутил лютую, заполняющую душу тоску. В сознании сидела радищевская строка "Я оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями народными уязвлена стала". Воображение перепрыгнуло на повешенных декабристов, и на других, сосланных в сибирские каторжные рудники за любовь к свободе. Затем на Желябова, Софью Перовскую, остальных народовольцев, и пошло оно и поехало... "Сколько же мы ещё будем бороться за эти свободы, права человека и волю, которые давно есть во всём мире и нет только у нас, где уже 50 лет правят великим государством пьяные, зажравшиеся рожи, похожие на откормленные задницы. А Пастернак, Солженицын, Сахаров - это бесчестье эпохи, их надо преследовать? За что?! Бандиты, воры, злодеи? Никакой логики, вместо неё наглость. И не стесняются, считают всех дураками. Меня тоже взяли под свой надзор и тоже будут преследовать. Не за действия, за мысли. Вот "государственный", мать его в душу, строй! Бандитский по-настоящему, и все молчат. Рабы. Нет, не все же!.. Скоро увижу Солженицына. Интересно, какой он?"
    Наконец, подсел ещё один пассажир, шофёр включил зажигание, фыркнул мотором и начал выруливать на дорогу. Алексей подумал: "Куда она меня теперь приведёт? Ведь с этой минуты это уже не взлётная полоса, а, наверное, "круг второй", в "первом" я уже побывал; а может быть, как Рылеева - прямо в петлю? А что будет с Юлечкой, Таней?
    А, что будет, то и будет! Поздно сворачивать".
    В Рязань приехали, когда было уже темно. Виктор стоял возле почты в условленном месте - ждал. "Ну, и парень! О чём он тут только ни передумал за несколько часов!" Алексей почувствовал, когда луч фар выхватил из темноты скорбную фигурку и бледное лицо Виктора на фоне стены, острую жалость к нему и жаркую благодарность. "Вот на таких, как он, его брат и Солженицын, и держится в людях вера на перемену в общей нашей судьбе".
    Вышли из такси, обнялись, и Виктор, согретый радостью встречи, повёл их в гостиницу, информируя на ходу:
    - Сегодня вже не получится, хлопцы. Договорился с ним, шо примет завтра утром. Он ложится в 10 часов. - Посмотрел на часы. - Вже спит. А поднимается в 6. И работает потом до 9-ти. У 9 - перерыв.
    В гостинице "Звезда" номер был снят Виктором на троих, так что хлопот не было, показали паспорта, заполнили бланки, и сразу в буфет - запастись, пока не закрылся, едой, какая найдётся, и водкой. Всё это забрали с собою в номер и, голодные, жадно набросились. Закусывая, Виктор рассказывал:
    - Ну, объяснил я ему, кто я, откуда. Показал Васину записку. Он собирался гулять, сразу подобрел, и мы вышли вдвоём на улицу. Стали, значит, прохаживаться. Тут я ему и начал за Лёшу: шо лётчик, сидел, шо жизнь, одним словом, знает и повидал. Вижу, заинтересовался. Подарил ему, Лёша, твою книжку, которую ты подписал. Ну, он заулыбался, когда прочитал, шо ты ему там написал. Предупредил, шо время в него ограничено и твою большую рукопись он прочитать в ближайшие дни не сможет, а только посмотрит важные места и поговорит с тобой. А там, значит, видно будет... В него жёсткий режим. У Рязани почти шо и не живёт: только месяц-два. Остальное время - у деревнях: ещё многое надо, говорит, успеть...
    Потом я рассказал ему за норильское восстание лагерей в 54-м году - со слов брата, конечно. Он сказал мне, шо слыхал за это восстание, но конкретных фактов не знает. Удивил меня: в лагерях у них были и свои Марксы, и Энгельсы, да такие, шо и Маркс не постеснялся бы пойти до них в ученики.
    Да, спросил в миня, как я его нашёл? Я сказал, шо это моя тайна, и он всмихнулся.
    - А какой он из себя? - спросил Алексей.
    - Высокий такой, крепкий. И с бородой! Глаза синие-синие, добрые. Но разговором руководит: не даёт сказать ничего лишнего. А слушает внимательно. И это - фамилии, имена с одного раза запоминает.
    Леонид Алексеевич перебил Виктора немаловажным вопросом:
    - А как его жена? Строгая, нет? Ведь нам, наверное, придётся идти сначала к ней.
    - Ничего, симпатичная такая, ещё не старая. Наталья Алексеевна звать.
    - Она, кажется, кандидат биологических наук? - вставил Алексей.
    - Не знаю, - отвечал Виктор, - я этого не знаю. Я с ней - мало, она сразу оставила нас удвох.
    Да, ну, рассказал ему, значит, за Твардовского. Выслушал молча. А потом всё же проговорил: "Ну, ничего. Если ваш товарищ написал что-то дельное, пусть спокойно сдаёт рукопись в "Новый мир" - там прочтут. А я в этот журнал вхож, посмотрю тогда сам. Зря вы его сюда потащили! Потратится, устанет. Сейчас я всё равно ведь прочесть не смогу". Походили ещё немного, и он завершил мою встречу: "Ну, ладно, - говорит. - Если он сегодня не успеет к полдесятому, приходите с ним утром, к 10-ти. Поговорим!" Отут я вручил ему й от себя подарок: большую такую папку для записей. Крышка - с большой серебряной пластинкой! А на пластинке - книгопечатник Фёдоров. Хорошая папка, 53 рубля стоит! - закончил Виктор довольным тоном.
    Алексей почти простонал:
    - Ты с ума сошёл! Зачем? Это же неприлично!
    Виктор удивился:
    - Да как же? Ты ему книжку, а я ничё, да? Я ж тоже от усей души!
    Вставил слово и Порфирьев, глядя на Виктора:
    - Это, пожалуй, ты сделал зря. Ну, а обо мне ты ему сказал, что Алексей приедет не один?
    - Та нет, конкретно я не сказал. Только намекнул...
    Увидев по глазам, что друзья поняли, что он ничего не "намёкивал", Виктор заторопился:
    - Та ничё, он примет! Говорю ж вам: добрый. Спросил меня: "А где вы будете ночевать? В вас есть, где остановиться? А то приходите ко мне..."
    - Ну, и что ты ему? - спросил в тревоге Алексей.
    - Сказал, шо мы встроимся у гостиницу.
    - Слава Богу! - вырвалось у Русанова с облегчением. И тогда Виктор неожиданно признался:
    - А как ты вгадал про папку? Он действительно не хотел её брать. Еле упросил. Тогда он засмеялся и принял. Вот на этом мы и расстались. А шо он кончал, ты не знаешь?
    Оживился Порфирьев:
    - Когда печатали его "Один день", какая-то из московских газет дала его биографию. До войны - закончил Ростовский университет. На физико-математическом. Работал учителем. Потом - война, фронт. Арест в 45-м году. На войне был командиром батареи, капитаном. Как боевой офицер имел награды. А теперь в его лице Россия обрела крупного писателя.
    - Советского Достоевского, только с нашими "бесами", - вставил Алексей. - Мастер, тала-ант! Как-то он нас завтра встретит?
    За окном гудел ветер, было черно. Погода испортилась совсем, и Русанову показалось вдруг всё нереальным. Ведь только что были в Москве, и вот - Рязань, этот старый дом-гостиница, комната с щелястым окном, в которой останавливались когда-то купцы... Наверное, бывал тут и Есенин. А сейчас здесь он, Алексей Русанов, и хочет встретиться с Солженицыным. Когда-то, наверное, вот так же, приезжали из разных городов России в Ясную Поляну к Толстому.
    Утром проснулись все одновременно. Ветер за окном нёс рваные низкие облака, ещё капало с крыш, деревьев, но дождь уже перестал и день обещал быть ветреным, но сухим. Быстро умылись, позавтракали в буфете и двинулись в путь пешком - надо же и на Рязань посмотреть: какая?
    Город был чистеньким, умытым, аккуратным, с невысокими домами. Прошли драмтеатр имени Сергея Есенина. Порфирьев тут же вспомнил, что Рязань подарила России не только Есенина, но и знаменитого врача-хирурга Пирогова. Теперь - вот ещё Солженицын...
    В назначенное время они были возле дома N1 по улице Яблочкова. Первый этаж, квартира 11. Постучали. Встретила их жена, Наталья Алексеевна Решетовская - худенькая, миловидная. Чувствовалось, живёт в постоянной тревоге: вся начеку.
    - Здравствуйте! - произнесли они нестройным хором.
    - Здравствуйте. Проходите... - И к Виктору: - А вы обманули нас. Сказали, что приедет один, а приехало двое.
    За Виктора вступился Алексей:
    - Извините нас, пожалуйста! Это - мой товарищ. - Он кивнул в сторону Порфирьева: - Леонид Алексеевич. Виктор не знал, что я прихвачу его с собой. А он тоже захотел посмотреть... - бормотал Алексей, чувствуя неловкость и смущение от такого поворота событий.
    Интеллигентное лицо Натальи Алексеевны подобрело:
    - Ну ладно, ладно... - Она улыбнулась понимающей улыбкой. - Раздевайтесь, он ждёт вас.
    Быстро сняли в передней пальто, повесили на вешалку. Свой рюкзачок с рукописью Русанов опустил на пол и пошёл за хозяйкой к двери, ведущей в гостиную, продолжая ощущать чувство неловкости и стеснения оттого, что в суматохе не представился Наталье Алексеевне. Зато не терялась и продолжала стоять на страже интересов мужа она, прошептав на ходу:
    - Только, прошу вас, не задерживайте его долго.
    Она отворила дверь и ввела всех в гостиную. С кресла возле левой стены в глубине комнаты поднялся высокий, широкоплечий хозяин. В глаза Алексею бросилось - огромный лоб с громадными выпуклостями, рыжеватая борода, как у русских крестьян - реденькая, и, тоже реденькие, лёгкие, ковыльные волосы. Но главное впечатление - это физическая мощь, энергия во всём облике и голубые, как морская вода, глаза: ясные, прозрачные. Алексей подумал: "Понятно, почему он всё это вынес. Только такой и мог выжить!"
    Солженицын направился не к маленькому и интеллигентному на вид Порфирьеву, а к Русанову, который разглядывал в это время поразившую его металлическую скульптурку на письменном столе: твердокаменный широкоплечий зек в сапогах и фуфайке. В одной руке котелок, в другой - пайка хлеба. На голове - лагерная шапка. Ничего вроде бы нет, а глаз не отвести. Гости буквально остолбенели: и от выражения лица зека, и от его позы. Страшен, как лагерная жизнь.
    - Здравствуйте, Алексей Иванович! Что, впечатляет? - Солженицын кивнул на стол, где был зек. - Мне его подарил в тюрьме арестованный скульптор. Вылепил фигурку сначала из хлеба, когда был в лагере, но ему её надзиратель сломал. А потом он её снова склеил и сделал по ней опоку в литейном цеху, где работал. Сделал отливочку и пронёс её с собой в лагерь.
    Русанов понял, Солженицын отличил его, видимо, пролистав подаренную книгу - лётчик должен быть здоровым. Хозяин и тут, словно подслушал:
    - Рад познакомиться. За надпись на книге - спасибо. - И смотрел на Алексея, как бы ощупывая - прочен ли? Вроде бы осмотром остался доволен, подошёл знакомиться к Порфирьеву. А Русанов заметил в углу сразу 2 пианино. Перехватив его изумлённый взгляд, познакомившись с Порфирьевым, Солженицын пояснил:
    - Это мы с Наташей вдвоём, когда отдыхаю...
    Наталья Алексеевна сказала, что оставляет всех, и ушла в другую комнату. А Русанов опять рассматривал Солженицына. Стоял он перед ними громадиной, в каких-то ковбойских старых штанах, в рубахе без галстука, с широко расстёгнутым воротом, словно он теснил ему широкую грудь. Обращаясь сразу ко всем, показывая на большой стол и стулья вокруг него, пригласил:
    - Ну, садитесь, друзья, рассаживайтесь, кому где удобно.
    Обстановка в комнате была скудной. Шкаф, письменный стол. Сбоку от стола высокая деревянная конторка, выкрашенная в коричневый цвет. На конторке стояла печатная машинка с вложенным листом.
    Перехватив и этот взгляд Алексея, Солженицын объяснил:
    - Когда устаю от позы за столом, работаю стоя, за конторкой.
    Гости расселись, и он спросил:
    - Ну, Алексей Иваныч, о чём пишете? Как назвали свой роман? Немного о себе, если не возражаете...
    Глаза Солженицына при этом стали точными от внимания и, казалось, ещё больше налились синью.
    Взглянув на его книжный шкаф, до отказа забитый томиками книг по искусству, философии и собраниями сочинений русских классиков - в левом верхнем углу бросились в глаза его собственные книги, изданные на русском языке в Англии и Франции - Русанов принялся рассказывать о своей рукописи и себе, о том, как из цензурных соображений переменил заголовок романа на "Россия на взлёте". Солженицын сразу отметил, что первый заголовок был просто великолепен, а второй - тоже неплох, если в романе есть смысл, что Россия - на взлёте, хочет взлететь и не может пока.
    - Есть и то, и другое, - сказал Алексей. - Но, видимо, мысль о рабах придётся выделить в самостоятельную книгу, а всё, что относится к взлёту - оставить в первой книге. Дело в том, что я писал обо всём абсолютно правдиво и честно и не знаю, пройдёт ли роман в таком виде.
    Солженицын перебил с тревогой:
    - Алексей Иванович, тут я вам ничем помочь не могу. Исправлять что-то, написанное правдиво, чтобы приспособить, чтобы "прошло", я не могу, не умею. Могу посоветовать только одно: настраивайте себя на то, что печатать вас не будут, и не огорчайтесь. Делайте своё дело честно, правдиво и дальше - не отвлекайтесь. Придёт время, всё напечатают!
    - А вы верите, что это время скоро придёт?
    Солженицын прошагал к конторке, потрогал фигурку зека. Обернулся, улыбнувшись, сказал:
    - Верю! Люди уже всё понимают, видят...
    - Ну, а на чём всё же основана ваша вера? - спросил Русанов. - Есть какие-то факты, подтверждающие её?
    Солженицын раздумчиво повторил:
    - Люди всё понимают, видят - дальше так нельзя!
    Русанов горько усмехнулся:
    - И ждут. Каждый ждёт, что его сосед будет бороться за справедливость и принесёт ему свободу на блюдечке.
    - Сосед? - Хозяин улыбнулся широко, открыто. - Это вы хорошо подметили, Алексей Иваныч. Есть и такие, конечно. Но есть и другие. Помню, парню зачитывают приговор, дают срок, а он в последнем слове заявляет: "Если вы меня выпустите, я всё повторю опять!" Вот что надо учитывать. У нас растёт хорошая молодёжь! Значит, и будущее должно измениться, а?
    - Александр Исаевич, - спросил Виктор, - а шо вам было за то письмо к съезду писателей?
    - А-а, - Солженицын засмеялся, - да особенного ничего. Вызвали в ЦеКа. Ну, наговорил я им там, и ушёл. На том всё и кончилось. Пока...
    Не утерпел Порфирьев:
    - Александр Исаич, а у вас не найдётся... экземплярчика для нас?
    - Есть, - просто ответил хозяин. - Сейчас дам. - И пошёл в другую комнату к жене. Слышно было, как сказал: "Наташа, просят письмо к съезду. Найди там 3 экземпляра: пусть люди читают, знают..." Через 2 минуты он вернулся с письмом. Вручая его Русанову, напомнил:
    - Расскажете немного о себе, Алексей Иванович?
    Кивнув, Русанов принялся за небольшой, сжатый рассказ:
    - Детство и отрочество прошли у меня в Киргизии, недалеко от Фрунзе. Отец ушёл на фронт, когда мне было 13. Начался голод, дороговизна. У матери выкрали хлебные и жировые карточки, когда их получала в начале месяца в конторе. Жить стало не на что. Когда от голода уже отекли ноги, мать привела меня в военкомат: "Берите, куда хотите, - говорит. - Пропадёт!" Военком выдал нам 2 буханки хлеба, а через 9 дней призвал меня уже "добровольно" в Красную Армию - в первый попавшийся набор для школы офицеров. Школа оказалась лётной. В 49-м году я стал лётчиком-бомбардировщиком. Служил в Закавказье, потом в заполярье, на Кольском полуострове. Облетал пол-России, бывал в разных республиках. Везде одно и то же - тяжёлая, безрадостная жизнь.
    Меня и до этого тянуло писать, а когда насмотрелся на тяжкую жизнь народа, начал писать систематически - "для себя", чтобы высказаться хотя бы на бумаге. Много читал, много видел интересных людей. А в 58-м, будучи командиром звена бомбардировщиков, капитаном, был демобилизован в счёт сокращения вооружённых сил. Поступил в Днепропетровский университет и закончил его на филологическом факультете.
    Первая книжка у меня вышла на 3-м курсе. Потом на закрытом - без фамилий - республиканском конкурсе на лучший киносценарий художественного фильма я занял третье место и удостоился премии. Первого места не присудили никому. А потом, когда я уже работал редактором русской прозы в издательстве, начались мои отношения с КГБ.
    - Ну, дальше - понятно, - заключил Солженицын. И повернулся к Порфирьеву. - А вы, Леонид Алексеич, тоже что-нибудь пишете?
    - Нет, я не пишу. Просто рад, что судьба свела меня с Алексеем, а теперь вот и привела к вам. Я прочёл все ваши произведения, которые печатались. А когда узнал, что Алексей едет в Рязань, к вам, упросил его взять с собой.
    Русанов пояснил:
    - Леонид Алексеич - мой друг. Выручил меня в тяжкую минуту, когда нигде не хотели брать на работу. А он не побоялся и взял. Потом мы сошлись уже по-настоящему, стали друзьями. На него не подействовали "белые звоночки" начальства.
    - Как, как? - заинтересовался Солженицын. - Что за "белые звоночки"?
    Русанов объяснил:
    - "Белые звоночки" - это звонки начальства с белых своих телефонов. Ты идёшь на переговоры о трудоустройстве пешком, а тебя в это время обгоняют эти самые звоночки и предупреждают: "Этого мерзавца не брать! Антисоветчик!" Рядом же всегда стукачи, обо всём знают: куда ты, зачем.
    Солженицын рассмеялся:
    - "Белые звоночки". Метко. Народ у нас вообще с метким глазом и словом. Уж если что окрестит, лучше не придумаешь!
    Взглянув на орденские колодочки Порфирьева, он спросил:
    - Где воевали, Леонид Алексеич?
    - Да на разных фронтах. Я с 23-го года. Войну встретил в Ленинграде, в морском училище - в так называемой "Дзержинке".
    Солженицын, взглянув на Порфирьева оценивающим взглядом, спросил:
    - Это сколько же вам - 44... всего? - Он изумился: - А по виду вам все 50! Что, нелегко сложилась жизнь? Простите, что перебил...
    - Да как вам сказать... Кому было легко на войне? Штабникам разве, да комиссусорам, которые в бой не ходили, а только агитировали перед боем. Ну, а нас, первокурсников, забрали сразу на фронт. Сначала защищал Москву - я перед войной был москвичом. А родом я из тех мест, которые вы описали в своём рассказе про Калиту. Замечательный рассказ! Мне он очень понравился. Да, так вот защищал Москву. Потом ранение, госпиталь. Опять фронт. Я тогда уже командовал ротой моряков.
    - Были офицером, значит? - перебил Солженицын. - Коммунист?
    - Был и коммунистом. Но партия изгнала меня из своих рядов. Сочла, что я ей, такой, больше не нужен.
    - Это какой же - "такой"?
    - Дело было так... - начал объяснять Порфирьев. - Воевали мы на Северном Кавказе, возле Терека. Чуть где прорыв немцев, дырку эту затыкали нами - "чёрными бушлатами". Ну - раз прорвались немцы через Терек, два. Оба раза на них - мою роту. Выбили мы их, заткнули брешь своими телами. Осталась от нас треть, не больше. А тут опять приказывают: давайте моряков!
    Ребята запротестовали: сколько же можно бессмысленно погибать, если кругом идёт отступление наших войск - одни мы остались! Стали доказывать дурному начальству, что, обороняясь, мы нанесём немцам больший урон, нежели будем ходить в атаки на них. Если никакого наступления с нашей стороны не предвидится, зачем же на рожон, под пулемёты лезть?
    Комбат - начальство небольшое. Иди, говорит мне, доказывай свою логику кому-нибудь повыше. Ну, пошёл я. А там, в штабе - сворачивались как раз, чтобы выехать в тыл - ещё хуже: "Не рассуждать! Выполнять приказ: броском на ту сторону!" И уехали.
    Вернулся я, рассказал. И не повёл их на тот берег под пулемёты: отбивали атаки со своего берега. Пока нас не выкурили оттуда с воздуха. Догнали свою часть вшестером. По дурости я рассказал всё, как было. За это меня под трибунал и дали 8 лет.
    - Где отбывали? - живо интересуясь, спросил Солженицын.
    - Я не отбывал, - ответил Порфирьев. - Исключили меня из партии, разжаловали до рядового - и в штрафной батальон. Там я искупал, как принято было говорить, "свою вину кровью". Был ранен ещё 3 раза. Потом партизанил в Словакии, когда началось там восстание. Мы первыми прошли Дуклы через перевал - с группой разведчиков. А остальные не сумели, наступление захлебнулось. Вот и пришлось... Войну я закончил старшиной. Затем - редакторский факультет в Москве, работа в газете "Красный флот". В Днепропетровск переехал в 54-м, устроился в Трубный институт. А теперь вот и Алексей побывал в моей издательской группе. Прочитал его роман...
    - Ну, и как? - опять живо спросил Солженицын.
    - Хорошо написано, и правдиво. Побольше бы таких книг! Да теперь, боюсь, опоздал он: опять перекроют литературный шлагбаум.
    Солженицын повернулся к Русанову:
    - Где рукопись?
    - Там, в коридоре. Лежит в рюкзачке.
    - Найдите самое интересное, по-вашему, место, и покажите мне.
    Алексей принёс и раскрыл рукопись на "самом интересном месте". Солженицын, быстро прочитав 3 страницы, спросил:
    - У Твардовского были?
    - Он лечится сейчас... на даче.
    Солженицын помолчал, вздохнул и заторопился бодрым, энергичным тенорком:
    - Говорил я ему, го-во-ри-ил! Надо было печатать моё всё, сразу! Теперь вот - жалеет поди... Ну, да ладно. Раз болен, напишу записку Борисовой в "Новый мир" - там люди внимательные, прочтут! Ничего более обещать не могу: они сами решат всё. - Он тут же написал что-то на листочке, сложил его вчетверо, передал Алексею. - Отдадите это Берзер или Борисовой.
    - А может, лучше вы заклеите это в конверт? - посоветовал Русанов. Солженицын сразу оценил его жест. Остро взглянув, сказал:
    - Хорошо. Так будет ещё лучше, пожалуй. - Вышел в другую комнату, вернулся вскоре с конвертом и, вручив его, принялся листать рукопись: тут прочтёт, там. Порфирьев от нечего делать поднялся, прошёлся по комнате. Увидев конторку писателя, подошёл и заглянул в лист, заложенный в машинку.
    - А вот этого делать не надо - читать! - раздался резкий голос Солженицына. Леонид Алексеевич отскочил сразу в сторону, как нашкодивший мальчишка. А Солженицын пояснил: - Это ещё сырое, не готовое, и потому не для чтения пока.
    Красный от смущения, Леонид Алексеевич оправдывался:
    - Александр Исаевич, извините, пожалуйста, мою бестактность. Я не хотел читать... Случайно вышло. Хотелось заглянуть: а что там? Просто от невоспитанности вышло.
    - Да уж ладно, - пробормотал Солженицын, улыбаясь, - бывает...
    Продолжая читать каким-то своим "способом" рукопись, он через минуту воскликнул:
    - Виктор говорил мне вчера о "сильном" письме Сталину в этой рукописи. Вот я его нашёл... Знаете, какие письма писали Сталину из лагерей?
    - Какие? - поймался Алексей на крючок.
    - Рабьи! А у вас тут - великолепная публицистика, а не просьба "в евойном деле разобраться".
    - Так у меня же не раб пишет, - возразил Алексей, - а человек, который хотел разоблачить Сталина, как Раскольников.
    - А-а, тогда прошу прощения. Я же не знал, кто пишет... Были, конечно, всякие письма, и такие, вероятно, тоже. Но больше было - рабьих.
    И через минуту снова:
    - Алексей Иванович, вы в газете не работали?
    - Нет, не работал.
    - И не работайте, никогда! Это ложь, что хорошего писателя делает газета. Газета может только испортить писателя, уничтожить его язык.
    - Я тоже так думаю, и потому в газету никогда и не собирался. А теперь - и не возьмут меня, если бы и захотел. А почему вы меня об этом спросили?
    - Наткнулся на место, где запахло газетой. А посмотрел дальше - это у вас разговаривает так с людьми парторг. Считайте, что вам повезло и с уходом с работы редактора художественной литературы. Там - вы тоже себя испортили бы: сушить мозг над чужими произведениями!.. Потом не смогли бы писать своих. - Он вдруг оторвался от рукописи и спросил Порфирьева:
    - Леонид Алексеевич, а чем занимался Алексей Иванович у вас?
    - Писал историю института.
    - Замечательно! Лучше всего, когда художник всё-таки свободен, а не зарабатывает себе на хлеб. - И уже прямо к Алексею: - А вот здесь у вас уж очень... ну, как бы это... приподнято, романтично, что ли. Проза должна быть ровной вся. Это не закон, конечно. У Гоголя. Много других примеров... Но современная проза, как мне кажется, должна быть ровной и плотной. Да, текст, к тому же, должен быть и плотным. То есть, на каждом квадратном сантиметре письма не должно быть ничего лишнего, отвлекающего. Всё должно быть подчинено образу, цели - в каждом куске.
    В разговор робко вмешался Виктор:
    - Вот вы говорите за рабские письма... Почему же у всех обязательно рабские? Писал и мой брат. У него были письма - о-го-го! Та и писал он их не чернилами, а своей кровью. Писал и Сталину... Почему же в Алексея его герои не могли написать?
    - Нет, я вовсе не утверждал, что все письма были рабьими. Я говорил о другом: исходить надо из типического. Но иногда, конечно, можно делать и исключения, если они сильнее выполняют или разрешают, что ли, идею.
    Закрывая рукопись и наслушавшись от Виктора его украинизмов, Солженицын сказал, обращаясь к Русанову:
    - Алексей Иваныч, вы, я понял, человек русский. Как живётся вам на Украине? Вы родной язык там не забудете? Настоящий русский язык!
    - Думаю, не забуду.
    - Переезжайте домой. Непременно переезжайте. Язык - не застывшая категория: непрестанно меняется, обновляется. И где, как не на родном месте, черпать из этого родника! - Он помолчал, о чём-то думая. Сказал: - Жаль, не могу я почитать вашу рукопись. И книжку, что подарили - тоже не сумею. Столько шлют книг, рукописей! Разве прочтёшь все? А работать когда? Вы уж не обижайтесь.
    - Да нет, что вы! - смутился Алексей. - У вас отняли столько лет лагеря, тюрьмы! Я понимаю.
    - Вот и хорошо, что понимаете. Надо навёрстывать. Ну, а если у вас где-то что-то напечатают - черкните, где? Я прочту. В "Новом мире" я бываю. Если вашим романом заинтересуются, то, возможно, и я его просмотрю. А рецензию посмотрю обязательно.
    - Как вам писать? Ведь письма к вам проверяются.
    - А вы посылайте заказными. Заказные почему-то не проверяются. Ну, а как писать, думаю, вы уж сумеете.
    - Спасибо вам!
    - Не за что пока.
    - В плохое время мы живём, - заметил Русанов. - Страной руководит мещанин, настроил психушек для честных людей, а себя окружил жестокими и бездушными сановниками.
    - А вы не бойтесь их. Люди они неумные, ничего изменить уже не в состоянии. Через несколько лет, я думаю, многое переменится у нас.
    Говоря о политике, о Брежневе, Солженицын неожиданно возмутился:
    - Да кто он такой, чтобы о нём говорить! Личность, что ли? Очередная марионетка, овладевшая придворной интригой! Не хочу даже о нём...
    На глаза ему попался Виктор. Что-то вспомнив, Солженицын весело воскликнул, глядя по очереди то на Русанова, то на Порфирьева:
    - А теперь, друзья, поможете мне наказать этого молодого человека.
    Виктор изумился:
    - За шо, Александр Исаевич?!
    - За подарок! Наташенька, принеси-ка эту серебряную папку.
    Виктор испугался:
    - Зачем, Александр Исаевич?
    - Подарю тебе её назад. В воспитательных целях.
    - Как это - назад? Вы шо?! Я ж от чистого сердца...
    - Знаю. И всё-таки дам тебе урок, чтобы помнил: нельзя дарить не чиновникам такие дорогие вещи!
    - А я не возьму, й всё! - Виктор попятился к двери.
    Солженицын к гостям:
    - Товарищи, вы обещали?! - Глаза лукавые, смеются.
    Гости ему подыграли, взяв Виктора "под белы руки", изображая из себя стражников. Солженицын улыбался:
    - Не убежит, там закрыто! - Он кивнул на дверь.
    Виктор продолжал молить, думая, что всё шутка, и обойдётся:
    - Не обижайте, Александр Исаевич! Та й за шо?!
    - Ну, сам посуди, Виктор, зачем мне такая неудобная папка? Что я с ней буду делать? А тебе на всю жизнь память: был у Солженицына. И урок на тему: что можно делать, а что - неприлично. В другой раз ты уж не ошибёшься!
    Вышедшая на зов Наталья Алексеевна, не зная, что делать, молча стояла. Тогда Солженицын, громадный, с животиком, неожиданно лёгким кошачьим прыжком убежал за папкой сам. А Наталья Алексеевна, с плохо скрываемой гордостью любящей женщины, тихо сказала, показывая рукой на шкаф:
    - Это вот - всё книги Александра Исаича! Изданы во Франции, Англии. На русском языке!
    - Да мы уж посмотрели! - тепло сказал Порфирьев.
    Вернулся Солженицын с папкой "для губернатора", не меньше.
    - Вот, дарю тебе её, Виктор! На память...
    Поняв, что всё не шутка, Виктор заныл:
    - Ну, простите, Александр Исаевич! Больше не буду, честное слово даю! Возьмить её себе.
    За Виктора попробовала заступиться Наталья Алексеевна:
    - Сашенька, пожалей ты его, это же у него не от...
    - Э, нет! - остановил её Солженицын с улыбкой. - Так его не воспитаешь: надо, чтобы запомнил! - И вручил Виктору папку: - От меня! Будешь смотреть, и вспоминать...
    Виктор, деваться некуда, сдался:
    - Ну ладно, спасибо! - И стоял красный, как мак.
    Гости поднялись: пора прощаться. Солженицын поговорил ещё с Виктором о норильских лагерях, просил передать привет брату, и на этом деловая встреча закончилась.
    Назад, в Москву, ехали в грязном, замызганном поезде "Челябинск-Москва". Вагон был набит людьми, чемоданами, корзинами, детьми - негде было упасть яблоку. Кое-как Русанов нашёл себе место и, скорчившись, подложив на колени злополучную папку Виктора, писал на листках, которые купил на вокзале в киоске "Союзпечать", обо всём, что было с ним и товарищами у Солженицына. Память человеческая несовершенна - сотрутся детали, слова. Писал до самой Москвы...

    4

    В Москве Русанов зашёл в редакцию "Нового мира", которая находилась за кинотеатром "Россия", и передал свою рукопись вместе с конвертом от Солженицына редактору Борисовой, похожей еврейским типом лица на жену крамольного писателя. Эта расспросила о самочувствии Александра Исаевича, обрадовалась, что бодр и собран, прощаясь, сказала:
    - Ждите: известим! Но будет это, видимо, не скоро - плохие времена наступили для нас.
    - Я знаю, - кивал Русанов. - Всего вам доброго!
    В поезде на Днепропетровск он взял клятву и с Виктора, и с Порфирьева, что никому не проговорятся, где были, о чём говорили, с кем виделись. Мало ли что?.. Друзья поклялись, а в Днепропетровске расстались, смешавшись с толпой, следуя домой каждый своей дорогой.
    "Теперь моя задача перепечатать "Письмо к съезду" на какой-то машинке в другом городе хотя бы в полсотне экземпляров, распространить их в электричках и затаиться на время. А там видно будет, что делать дальше..." - рассуждал Алексей в трамвае, готовясь к встрече с женой и дочерью. Радовался, полагая, что Таня останется довольной результатами его поездки.


    Радовался в тот день и Порфирьев, сгоравший от нетерпения выпить и поделиться впечатлениями с фронтовым товарищем и однокашником по ленинградской "Дзержинке", который, собственно, и перетащил его в 1954 году на должность главного редактора из Москвы в Трубный институт. Откуда было знать "Лекасеву", что его фронтовой товарищ, сын известного профессора металлургии, порядочнейшего человека и учёного, Сашка, "завлаб" и кандидат наук сам, учёный, которого часто посылали в загранкомандировки в Японию, Бельгию и в ФРГ, семейный человек, 44-летний отец двоих детей, вот уже много лет "стучит" в КГБ, являясь его секретным сотрудником, и делает это "каиново дело" с охотою, ничуть не презирая себя и не раскаиваясь. Бабник и выпивоха (но не как Порфирьев, оказавшийся в алкоголической зависимости ещё в штрафбате, где получил "отечку", "боевик" и 2 ордена "Солдатской Славы"), он мог выпить хоть литр, не теряя при этом контроля над собой и не впадая в алкоголизм. Не агент, а золото!
    Порфирьев же, помнивший о клятве, данной Русанову, взял тоже клятву с Сашки, что тот никому не проболтается, и принялся рассказывать ему, "корешу по морской пехоте", что видел вчера "самого Солженицына".
    - Да ну-у?!. Как же ты к нему попал? Где, с кем?!.
    - Ездил с Лёшкой Русановым, в Рязань.
    Наверное, сам Бог заступился за Виктора Крамаренцева. В последнюю секунду Порфирьеву не захотелось говорить, что с ними был простоватый Виктор, не имеющий в его глазах веса, хотя и знал, что он провёл в психушке 6 мучительных лет. Не то загремел бы добродушный Виктор туда ещё раз. И наверняка уже навсегда. Но Порфирьев не пожалел его, а просто постеснялся обозначить себя в такой компании. Писатели, кандидат наук Сашка, в загранках бывал, и - какой-то простак, недотёпа! Да и не предполагал "Лекасев", что Сашка может проболтаться. Верил, лишнего Сашка не скажет, умел хранить тайны. А тут ещё и слово с него взял.
    Отчасти повезло и Русанову, что не посвятил Порфирьева в свой план распространять "Письмо к съезду". Привыкший к конспирации, Алексей не сказал об этом даже Татьяне: чем меньше людей посвящено, тем лучше для них и для дела! А "сексот" Сашка не спешил с доносом, желая оставить в тени от КГБ своего однокашника. Если "потянут" Русанова, то "потянут" и "Лекасева". Хотелось заработать свои "дивиденды" только на Русанове. Вот и раздумывал: как это сделать чисто? Пока ничего путного не придумывалось.


    Последнюю порцию "Письма к съезду" Русанов распространил перед новым годом - в электричке "Днепропетровск-Днепродзержинск". Посидев в одном из вагонов на подстеленной газете, убедившись, что всё в порядке, Алексей переходил в другой вагон. Газета, оставленная им, была интересной, с крикливым заголовком: "Маньяк-насильник, наконец-то, пойман!" Внутри газеты лежало отпечатанное на машинке письмо Солженицына с девизом Алексея: "Прочти, перепечатай и передай людям!"
    В очередном вагоне он увидел сидевшую рядом с каким-то седобородым стариком Галку. Хотел срочно пройти в другой вагон, но она заметила его:
    - Алёша! Подожди...
    Он остановился, придумывая, что сказать, если спросит: "Почему ты едешь в такое время в Днепродзержинск?" Так оно и получилось. Галка оставила своё "сидячее" место - все места были заняты - и вышла к нему в проход, занятый "стоячими" пассажирами. Обрадовано улыбаясь, поздоровалась, протягивая руку, спросила:
    - Ты как здесь оказался?
    - Да вот... нужно забрать у знакомого поэта в Днепродзержинске важную книжку - понадобилась самому, - врал Алексей, хотя никого из знакомых, кроме Владимира Сиренко, у него в Днепродзержинске не было, да и его адреса он тоже не знал. Надеялся: "Ладно, как-нибудь выкручусь".
    - А что за книга? - живо заинтересовалась подурневшая на вид Галка, хватаясь за соломинку, лишь бы продолжить разговор.
    Разглядывая её при тусклом свете вагонной электролампочки, он был не рад ни встрече, ни обстановке, в которой подвергал себя риску, да и название книги пришлось спешно придумывать, перебирая в памяти томики "драгоценной литературы", стоявшей дома на книжных полках. И сама Галка стала ему противной после рассказа жены о стычке с этой "подлой особой". "Поразительно, как мог я с ней так долго жить?" - подумал он.
    - Книга называется "Опыты", средневекового французского философа Мишеля Монтеня. А ты сама почему в такое время одна, да ещё в электричке? Ведь у твоего мужа, я слыхал, своя машина.
    - Да, машина своя, но муж остался из-за неё ночевать в гостях у генерала Кашерова. Выпили... А точнее, напились. Я обиделась и уехала домой в электричке. Люблю одиночество, как сказал француз Жюль Ренар, даже когда я одна.
    - Зачем же тогда остановила меня?
    Галка мило улыбнулась:
    - А ещё кто-то из классиков - не помню теперь, кто - сказал: "Самое страшное одиночество - не иметь истинных друзей".
    - Это изрёк средневековый, как и Монтень, но английский философ Фрэнсис Бэкон. Он не классик в философии.
    - Ух, ты, какой!.. - восхитилась Галка эрудицией Русанова. "А мой генерал, да и папа тоже, разбираются только в марках автомобилей и вин. А Кашеров - вообще ни в чём. Скучища, а не общество!" - Давай пройдём в тамбур, - предложила она. - Там нет никого, и всё равно скоро выходить. Разве это беседа? В толкотне. - Она пошла к выходу.
    Ему ничего не оставалось, как пойти за ней. На ходу вспомнил:
    - А вот Сократ, классик древности, сказал своим ученикам: "Без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности". Он не любил жену Ксантипу и обожал выпивки и философские встречи с учениками.
    Она обиделась до слёз:
    - Зачем ты так? Что же мы с тобой, враги, что ли? После всего...
    - Прости, я не хотел тебя обидеть.
    В тамбуре стоял грохот, висел дым от сигарет, но действительно никого не было. Ему стало жаль Галку - он почувствовал: одинока до постоянной тоски! И ощутил, как и самого охватывает непонятная тревога, от которой затосковал. И тут Галка спросила:
    - А кому это в Днепродзержинске понадобился Монтень?
    - Ну, ты прямо, как Бывалов в "Волге-Волге": "В моём городе не может быть талантов!" Так нельзя...
    - Прости, - Галка всхлипнула.
    - А между тем Монтень понадобился поэту, который написал гениальное стихотворение!
    - Какое? - на него взметнулись глаза, полные слёз.
    - "Аквариум". Оно нигде не печаталось. Такое у нас не печатают.
    - Но хоть автора-то можно назвать?
    - Владимир Сиренко.
    - Ой, Алёшенька! Не водись ты больше с ним!
    - Почему? Да я и не вожусь: просто знакомы, и всё.
    - Не всё. Это может плохо окончиться для тебя! При его имени один кагэбист аж ногами топал!
    - Откуда знаешь? От Левчука, Прошкина?
    - Забудь ты про этого Левчука! Мне тошно вспоминать о нём. А твой Прошкин - уехал из Днепропетровска вообще и живёт теперь где-то в Подмосковье. "Стучит", наверное, там.
    Алексея осенило, будто молнией: "Она сказала, муж остался ночевать у... Кашерова? А ведь это... генерал из нашего "Серого Дома"! Это же он "топал ногами" при упоминании имени Володи Сиренко".
    Через тамбур прошли в другой вагон 2 парня. В руке одного из них была газета, которую Алексей оставил на лавке, и теперь этот парень произнёс фразу:
    - А кто-то вот не боится: распространяет это письмо Солженицына!
    - Да, есть люди!..
    Покосившись на Алексея, они исчезли, а у Галины вырвалось:
    - Дураки! Этот Солженицын был стукачом в лагере, как наш Прошкин, который тоже что-то пишет. И жена у Солженицына еврейка, Решетовская по фамилии. Сейчас он её, правда, оставил. И отец у него еврей.
    - Откуда у тебя такие сведения?!.
    - Неважно, откуда! Зачем тебе?
    - Ладно, оставим этот разговор, - опомнился Алексей, боясь случайно выдать, что знаком с Солженицыным.
    Галина обрадовалась его предложению, спросила:
    - Как растёт твоя дочка? Как мама? Я слыхала, к тебе родители приехали? Мама у тебя хорошая.
    - Дочке уже 2 года. У мамы болят ноги: варикозное расширение вен.
    - А жена? Продолжает гонять на мотоцикле или бросила?
    - Га-ля, ну, откуда ты всё это знаешь?!. - вырвалось у него. - Ведь ты живёшь в другом городе!
    - Ну и что? Во-первых, она мне... ну, не безразлична. А во-вторых, единственная женщина в Днепропетровске, летающая по городу на мотоцикле!
    - Ты же её... - Алексей не договорил. - А заводишь о ней разговор. Зачем?
    - Тебе неприятно?
    - Да. Ты напоминаешь мне Аршинова. Это... Впрочем, дело не в нём. Давай, оставим эту тему тоже.
    - Вот и приехали, Алёшенька. Тема окончена. Ты немного проводишь меня?
    - Нет, я тороплюсь, Галя. Пока...
    - Пока... - почти неслышно, будто умирая, произнесла Галка.
    Алексей вышел, смешался с толпой, а затем вернулся и сел в дальний вагон снова. Осталось ещё 2 экземпляра письма, но подсовывать их пассажирам уже не хотелось - появилось непонятное, недоброе предчувствие.
    Однако ничего больше в дороге не произошло, и он спокойно вернулся домой. Неприятности начались после нового года и продолжались потом до самой осени, когда его вызвали в "Серый Дом"...


    Первой дурной вестью оказалось сообщение в газетах в конце января 1968 года о смерти полковника КГБ Василия Ивановича Дидусенко, скончавшегося на 64-м году жизни от неизлечимой болезни. Алексей даже не знал о том, что "Чапаев" был смертельно болен - рак лёгкого, болезнь заядлых курильщиков. На похороны поехал на мотоцикле, оставив ребёнка на мать, приехавшую по телефонному вызову через соседей. Усадив Татьяну в коляску, Алексей узнал, в каком секторе могила Василия Ивановича (на "выносе тела" не присутствовали), и поехал сразу на главное городское кладбище, устроенное за южной оконечностью Днепропетровска.
    Кладбище покоилось на огромном плато, понижающемся в сторону речушки Суры, и Алексей, увидев ещё издали тысячи могил, которые тянулись до заснеженного горизонта, был поражён таким масштабом. "А ведь это же последнее пристанище и всех тех, кто идёт сюда на похороны! Стало быть, и наше с Таней, вопрос времени..." И тогда подумал о глубоком смысле фразы, известной миру: "Все мы лишь гости на Земле". Но мало кто об этом задумывается.
    "Наверное, это хорошо, так и должно быть, иначе люди начали бы сходить с ума, - размышлял Алексей, увидев кагэбистов, прибывших к могиле Василия Ивановича на автобусе. - А вон и высокое начальство выползло из "Волги"". Он наклонился к Таниному уху:
    - Генерал Кашеров пожаловал. Тот, что живёт рядом с первым секретарём обкома и сопровождает его по утрам.
    - Ну и что? - не поняла она.
    - На это зрелище наши горожане ходят специально: как в цирк, чтобы лично увидеть "бочку-пузо" и... этот, высыхающий от злобы, живой скелет.
    Разглядев генерала, Татьяна процитировала рубайю средневекового таджикского поэта Омара Хайяма:

    Пусть жизнь тебе хоть в 300 лет дана -
    Но всё равно она обречена,
    Будь ты калиф или базарный нищий,
    В конечном счёте всем одна цена...

    И вдруг увидела Галину Зимину под руку с каким-то, ещё не старым, генералом:
    - А она, зачем здесь?!. Едем отсюда!
    Алексей, чтобы не тарахтеть, попросил жену выйти из коляски, отвёл мотоцикл подальше от похоронной толпы и хотел уже садиться за руль, но Татьяна, одетая по-дорожному в джинсы, вскочила в седло сама, а его попросила сесть в коляску и завела мотор. Фыркнув пару раз рукоятью газа, рывком взяла с места и, вылетев на небольшой подъём на тропинке, не видела, как в её сторону посмотрели 2 генерала и Галина. Алексей снова почувствовал непонятную тоску, холодком вползающую ему в душу. Жена уже мчалась по дороге, ведущей с кладбища в город.
    Весной 1968 года в Чехословакии началась какая-то смута в ЦК компартии. Советские газеты об этом открыто не высказывались, но тон был недовольный, и Алексей понял, в Праге идёт не просто "подковёрная борьба" интриганов, а что-то другое, непохожее на отстранение Хрущёва от власти из-за столкновения личных интересов. Вместо Новотного там избрали президентом бывшего министра обороны генерала Людвига Свободу, никогда вроде бы не претендовавшего на роль политика. Первым секретарём ЦК КПЧ был избран вообще никому не известный человек, словак Александр Дубчек. Поменялись и почти все члены правительства. А газеты страны напечатали важный документ под названием "2000 слов", направленный против бывшего просоветского "режима Новотного". Прага, кажется, выходила из подчинения Москве, и это беспокоило Кремль. То, что чехи и словаки называли в своих газетах и радио "пражской весной", "обновлением", правительство Советского Союза стало называть всё чаще "раскольничеством", "предательством идей марксизма-ленинизма".
    В "Оргтехстрое", где работал Алексей, ему помогал редактировать тексты бывший школьный учитель русского и украинского языков, 35-летний Эдуард Литвиненко, перешедший из школы в издательскую группу этого треста. Эдик был молодым коммунистом, хорошим человеком, его любили все сотрудники, а когда узнали, что он владеет чешским языком и покупает в киоске "иностранной печати" пражскую газету "Руде право", то зауважали ещё больше. Никто в городе толком не понимал, что творилось в Чехословакии (даже "из-за бугра" нельзя было что-либо разобрать, с такой силою глушились все "Голоса" круглосуточно), а тут, в издательской группе Оргтехстроя - полнейшая информация! Эдик садился по утрам за свой стол со свежей газетой "Руде право" и переводил вслух то, что в ней было написано. Оказывается, чехословацкое новое правительство и ЦК КПЧ хотели построить у себя "социализм с человеческим лицом". А так как этим был доволен и весь чехословацкий народ, то и всё, что происходило у них, называлось "пражской весной".
    Естественно, чтение газеты вызывало разговоры на острые темы. Вспышки этих обсуждений настолько увлекали всех, что на работу стали приходить, словно на праздник. На опаздывающего шикали: "Да тише ты, не мешай!"
    Об этих собраниях и чтениях, естественно, узнал Кирилл Полюхов, работавший начальником "секретного" или "первого отдела". Это был тупой отставной полковник, подавлявший в 1945-1946 годах движение Степана Бандеры в областях Западной Украины. Глаза этого Кирилла напомнили Русанову другого Кирилла, козла в Африканде, гонявшегося за жёнами офицеров. Сходство было поразительным, да и совпадали имена. Но "подлость" козла в сравнении с подлостью полковника была блеянием невинного козлёнка. Полковник Кирилл, невзлюбивший Русанова за острый язык, написал на него донос, в котором безбоязненно лгал, придумывая "факты", противоречащие логике и здравому рассудку.


    О доносе Кирилла, вернее, о том, что его написал именно он, Алексей догадался на допросе в "Сером Доме". Но о том, что в государстве уже всюду правили кириллы-козлы, он не предполагал. Точнее, не мог предположить масштабов, связанных с "деятельностью" нового "Ильича". А если разбираться ещё глубже, то есть, в предпосылках "деятельности государственных козлов", в истоках "новой брежневской идеологии", то она зарождалась в личной безнравственной утробе Брежнева, верившего в давнюю партийную практику Кремля: хочешь править государственным кораблём долго, доверяй лишь "своим" людям, которыми окружай себя, где только можно. Поэтому "московским проституткам", оставшимся в кадрах кремлёвской номенклатуры, "Ильич" не верил: в любой момент могут объединиться и загрызть, как загрызал Хрущёва сам.
    Изучив волчьи повадки завистников по "школе", которую проходил в течение 40 лет, Брежнев держал клыки и уши всегда наготове. Понимал как опытный "партиец" и другое: со "своими" надо быть простым и искренним. Пьёшь, веселишься с бабами, не мешай делать то же самое и другим. Тогда не предадут. Тогда будешь прочно сидеть в кресле Хозяина Кремля.
    Так и поступал, очистив Кремль от последних идейных "чхиков" и колупаевых, а заодно и от компетентных министров, заменяя их своими собутыльниками, сыном, алкоголиком братом и другими, "преданными без лести "товарищами"". Вместе с ними ездил на охоту, рыбалки (по всей стране настроены были так называемые "охотничьи домики" - с егерями, самоварами, красивыми блядями; нужно дать лишь команду по спецсвязи, и все окажутся на местах - слетятся, как дикие утки на гнёзда) и вытворял там всё, что могли придумать, почище Гришки Распутина. Лёню за это уважали, и он чувствовал себя спокойно. Любил, когда называли "Ильичём".
    Превращая ЦК КПСС в свою, сплочённую "братву", а не в суровый и надменный государственный орган власти, как это было при импотенте Сталине, новый Распутин продолжал разъезжать с "братвой" по "охотничьим домикам", пьяно обнимаясь и с друзьями, и с походными девками-раскладушками, разрушая этим нравственность не только верхнего этажа коррумпированного чиновничества (чиновники во все времена были такими, это ещё не погибель), а сам государственный фундамент теоретического социализма, на котором должно держаться всё. Дело в том, что кремлёвские "охотники" и "рыбаки" не просто блевали и пи`сали в родниковую воду заповедников - это была самая сильная идеологическая кислота безнравственности щёлоковых, которая разъедала в государстве всё, заражая цинизмом всех. Тон задавал вечно пьяный, "гэкающий" "Ильич":
    - Чехи хотели построить "социализм с человеческим лицом". А мы им его - умоем нашей мочой. Фидель Кастро тоже сильно умным становится: строит на своём острове кастрированный социализм. Китайцы уже построили "хуйвэйбинский". Но мы... и этих прижмём. Как говорят наши студенты: "Был бы у Лумумбы ум бы, был бы Чомбе не при чём бы". А ум у нас, как записано в лозунге, эпохо-нахальный. Га-га-га-га... - хохотал он, заражая своей шуткой "братву", отвечавшую ему дружным ржаньем. "Хорошо сказал! Это ж наш новый Лёнин, Ильич..."
    В стране начал постепенно прекращаться ремонт железных дорог, мостов, заводов, больниц, музеев, библиотек, шахтного оборудования. Государственный аппарат был занят ликвидацией хрущёвских нововведений, переименовывая совнархозы опять в министерства и ведомства, заменяя 7-летние планы развития народного хозяйства на 5-летние. Всюду, начиная с Кремля и Госплана СССР, чиновники шуршали исписываемыми бумагами "указов", "приказов", "инструкций" и "указаний" и до того привыкли к этому бумажному "строительству", что на деле везде всё приостанавливалось или приходило в полный упадок. Партийная коррупция разъедала всё, что было ещё живым, превращая и без того липовый социализм в застойное, ржавого цвета, болото.
    Однако вся эта бесхозяйственность и бесконтрольность покрывались за счёт увеличения добычи нефти и газа. Геологи находили новые месторождения. Нефть и газ правительство выгодно продавало Европе за доллары и этим кормилось всё государство, покрытое долгостроями и брошенными дорогами. Пока... кормились. Кремль бочками пожирал чёрную икру, пил коньяки и шампанское (арабские эмираты в это время строили для своих подданных белые города-оазисы в пустынях за такую же, продаваемую нефть), "коммунисты" строили в отдалённых местах СССР "закрытые" центры подготовки террористических диверсионных групп из иностранных "патриотов", дарили своим любовницам норковые шубы, а сын Брежнева, мотавшийся по загранкомандировкам, сорил там купеческими "чаевыми" официантам, а потом прославился поджиганием 10-долларовых купюр, от огня которых давал прикуривать гологрудым заморским собутыльницам. "Крутой парень" - называли они его. "Весь в папу", считали "топтуны", сопровождавшие "дитя".
    "Прославляли" советскую власть, показывая, во что она превратилась за 50 лет, и секретари обкомов в областях и краях. Подражая главному Хозяину государства, каждый из них вёл себя в соответствие с величиной доставшейся ему области-вотчины, а также в соответствие с норовом и воспитанием. Никто ещё не предполагал, что вся эта "политика" безалаберщины, подготовки внешнего терроризма, чтобы отвлечь общественность от внутригосударственного, ведёт к вторжению советских войск специального назначения в дружественный Афганистан и к многому другому, в чём Чомбе окажется не при чём, а "ум, совесть и честь эпохи" с головою окунётся в собственное дерьмо.
    Наиболее удавшимся выразителем возможностей советской власти, её живым олицетворением, оказался днепропетровец, переплюнувший всех величиною и роскошью новопостроенного по его вкусу обкома партии, ставленник Брежнева, который всего лишь за одну июльскую неделю деятельности широкой натуры партийного набоба (когда "Голос Америки" сообщал о заявлении академика Сахарова, что в СССР нет свободы слова; когда по указке из Кремля союз советских писателей исключал из своих рядов Александра Солженицына; когда на Алексея Русанова поступил ещё один донос в КГБ) раскрылся с такой полнотою, о которой заговорили в его области все. И Алексей Русанов понял опасность существования Советского Союза не только для советских республик, но и для окружающих его стран.
    У хозяина Днепропетровской области был лишь размах поменьше, чем у Брежнева. И не было враждебного генерала Григоренко, упрятанного в лесную "психушку". Но кандидат поменьше - в лице Виктора Крамаренцева - уже имелся. Да и "свой" Судоплатов (правда, не такой прославленный и заслуженный) существовал в "Сером Доме" - к сожалению, дурак в сравнении с прославленным чекистом. Тем не менее, в "июльской неделе" днепропетровского набоба, как в "Одном дне Ивана Денисовича", отразилось всё, чем живут люди в "области-лагере", всё "советское" и "социалистическое", вся "лучшая справедливость в мире" власти "на местах". Эта неделя показалась Алексею Русанову той каплей из моря, в которой он увидел, словно под микроскопом, жизнь океана под названием "Лагерный социализм".

    Продолжение см. во "Взлётная полоса",ч4."Мёртвая петля" 3/4
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com)
  • Обновлено: 31/05/2019. 347k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.