Сельское хозяйство в его области было величиною с государство Израиль - целых 9 районов-Палестин! И в каждом - всё, как положено: свой райсовет и райком с привычным сквериком и бронзовым памятником Ленину, своя газета и своё большое начальство. Власть этого начальства простиралась на все колхозы и совхозы, маленькие заводы и фабрики, на всё живое и неподвижное, что административно входило в район и подчинялось ему. Там же, где границы районов кончались, были пропаханы полосы, как у пограничников. Назывались эти видимые глазу символы конца власти "межами". За "межой" начиналась власть другого областного начальства, соседнего - там могли дышать по-другому, их дело. А над всеми этими, взятыми вместе, как колосья в один сноп, высился ОН. Перевясло от этого снопа зажато было в его пролетарской руке. Захочет - затянет потуже, чтоб и дохнуть было нечем. Насладится - чуть приотпустит, чтобы не задохнулись.
Они называли его простым и коротким словом - так принято - Хозяин. Потому что его власть над ними - границ не имела. И дышали у него в районах все одинаково - в партийный унисон. Остального он не знал да и не хотел знать - зачем? Не дело Короля изучать своих подданных, пусть они изучают его привычки. А порядки и привычки он уже выработал - интересные порядки. И привычки тоже. И говорил смачно: "гэкая", да ещё и на "суржике" - смесь "базарного" русского с украинским.
Хозяина пытались обмануть, где только можно, но и боялись до неприличной медвежьей болезни и старались угодить. Не угодишь - пиши пропало. Хозяин в очередной свой наезд остановит на меже "Волгу", высунет в форточку руку и, словно создатель римского Колизея император Тит Флавий, оттопырит большой палец вниз, к земле. И всё, можно считать, что после этого карьера твоя окончена, хотя ты и не гладиатор.
Палец вниз означает: пристраивайся на своём "газике" в конец колонны сопровождающих и следуй до тех пор, пока Хозяин будет осматривать твой район. А после осмотра, ты уже не начальник - никто. На такой случай и любимое изречение есть: "Головы знимать будим!" Пусть и не римское оно, и не древнее, но тоже краткое и очень понятное славянской голове - вторая не вырастет, значит беречь надо ту, которая есть. Вот почему на межах районов всегда всматривались вдаль, как древнерусские передовые посты в половцев на горизонте. Ждали появления чёрной лакированной "Волги". Ждали с трепетом, часами - не дай Бог прозеваешь! Хуже пожара это, хуже угона в Орду! А потому брали с собой в дорогу дары: еду и термоса с чаем. Любил Хозяин помариновать людей на меже. А тут ещё область наградили орденом в прошлом году. Получил и Хозяин свою долю - Героя за труд, несмотря на то, что его область не выполняла госплана уже много лет и до него, и при нём. Тем не менее, со звездой Героя Социалистического Труда на груди Хозяин сделался ещё важнее: настоящий начхальник. Боже сохрани, если какой непорядок! Так начнёт "шокать" и "гэкать", что позавидуешь родовым схваткам - не боль.
Если же Хозяин слегка кивнёт тебе и ткнёт большим пальцем в сторону сиденья за своей государственной спиной, считай себя спасённым, быстренько ныряй туда и замирай с окаменевшей улыбкой. Ты пока остаёшься маленьким Хозяином, и районом своим править будешь.
В этот раз на меже страдал Горяной - 4 часа прождали, а Хозяина всё не было. 3 "газика" - его, председателя райсовета и председателя колхоза "Заря коммунизма" - стояли один за другим чуть в стороне от дороги и покрывались пылью. Поодаль от них высился грузовик. Там сидела районная сошка помельче - тоже вглядывались вдаль. У них там в кузове ящик с коньяком, свеже зажаренной поросятиной, индюками, яблоками и пивом. За 30 километров везли с собой на межу. Вдруг Хозяин чего возжелает! Можно мигом сообразить. Ну, а если не возжелает, они сами после съедят, не гордые - только бы пронесло...
Стал накрапывать дождик. Погода портилась, а не уйдёшь. В тучах на востоке была щель, и в эту щель слабо сочился свет тусклого дня. По большим листьям пыльных лопухов покатилась грязными слезами дождевая вода - копилась в венчиках лужицами местной скорби. Отовсюду запахло сырым лугом, былым детством. Но дождь тут же перестал, и сделалось душно опять, как при крупном начальстве.
Горяной, высокий грузный мужчина в зелёной велюровой шляпе и в сером длинном плаще, обкурился уже и не чувствовал вкуса поросятины, ломтик которой поднёс ему кто-то из внимательной сошки. Да он и не посмотрел - кто, а только вглядывался в петляющую по жёлтой степи дорогу. Чёрной знакомой "Волги" всё не было, а партийный страх у Горяного был. В прошлый свой наезд Хозяин, кажется, остался им недоволен, хмурился. А чего - непонятно. Вроде бы, сделали всё, что в силах. Ну, да настроений Хозяина не угадать - не докладывает.
- Едут! Едут... - прокричал кто-то из кузова грузовика. И Горяной, так и не доев поросятины, швырнул её в кусты и торопливо вытер носовым платком жирные губы и руку.
"Волга" была новой, лучшей в области. И шофёр был лучший в области - вёл машину плавно, на хорошей скорости. Знал все дороги, и умел молчать. Молчать он умел и после работы: ещё не было случая, чтобы через него просочилось куда-нибудь виденное им или услышанное. А наслушался и насмотрелся он тут всякого. Значит, соображал, что к чему.
Соображал и Хозяин. 8 предшественников было у него в этом южном городе. И каждый оставил по себе память. Один был арестован в 37-м: враг народа. Другой оказался мошенником и застрелился, боясь разоблачения. Что-то делали, совершали и остальные. Хозяин не помнил теперь что` - других забот достаточно. Знал только, что предпоследний из его предшественников стал послом где-то на острове. А последний, униженный кабаном Никитой, взлетел с помощью своего земляка-"Бровеносца" снова.
Хозяин же решил увековечить память о себе по-другому. Приказал выстроить новый обком. Да такой, чтобы второго такого не было больше нигде - дворец, какого не видали даже в Орде.
Выстроили. Не здание - монумент на века. Хозяин любил масштабность - чтобы всё крупно, добротно. Кабинет проектировали ему специально - 20 метров в длину. Пока пройдёт посетитель эти метры, оробеет и будет подготовлен к встрече, если не с самим Богом, то уж, во всяком случае, не с простым смертным - голова сама втянется в плечи, и станет человек меньше ростом, проникшись уважением и страхом к значительности восседающего за далёким дубовым столом. Стол этот собирали в кабинете по частям, потому что был это не стол - футбольное поле на тумбах-быках. Шкаф для классиков марксизма - пульмановский ореховый вагон. Ковёр на полу - эскадрон может скакать. А люстра над головой - полтонны хрусталя с лампочками. Всё было значительное, с намёком на мысли и дела Хозяина - вдруг тоже значительны, и останутся в веках?
Значительно была превышена и сметная стоимость строительства - в 3 раза. Пришлось ограбить все строительные тресты города, а самих строителей лишить премий на год, чтобы покрыть эти гигантские расходы. Но покрыли. Зато ж построили на удивление и своим, и заезжим. Это вам не Большой театр в Москве, не библиотека, похожая на огромный куб сахара в центре Перми рядом с крохотным и невзрачным обкомом - нашли что построить! Тут не сможет сравниться ни крупный университет, ни научно-исследовательский институт союзного значения, разве что потянет только гробница Хеопса или Тадж-Махал. Недаром такие денежки ухнули. Умрёт Хозяин, а и 101-й секретарь после него будет помнить о нём и благодарить - нет больше таких дворцов! Из самой Прибалтики выписывали мастеров для отделки - считай, что заграница! Ну, зато ж и отделали: как Хану. Ахают все.
Ахали, правда, и по-другому: областная библиотека, вторая в республике по значительности книжного фонда, держала этот фонд в сыром подвале бывшей прачечной. Читальный зал библиотеки рассчитан всего на 30 мест! Но Хозяин об этих ахах не знал, ему не докладывали. А сам он в эту библиотеку никогда не ходил и даже снаружи её не видел - некогда. Да и не любил "всякую чепуху" читать. Классики марксизма-ленинизма у него всегда под рукой, в монументальном "пульмане", чего беспокоиться.
Василий Мартынович и сам был как монумент, не было среди секретарей ему равных: 134 килограмма живого веса при росте 165! Начальник областного КГБ и сосед по дому, который сопровождал его по утрам на работу, был в сравнении с ним игрушечным генералом, похожим на худого, ощипанного петуха с жилистой шеей, хотя и был выше. К тому же, вечно недомогал от безделья, на что-то жаловался, пока шли пешком по дороге, чтобы не атрофировались от бездействия ноги и кое-что поважнее. А вот он, Хозяин, был жизнелюбом. Обожал футбол, разговоры "про баб", и самих баб, конечно, и здоров был отменно. Всем этим интересовался он регулярно, и профанов не терпел. Ржал, когда солоноват анекдот, и тем сильнее, чем солонее был сюжет.
Интересовались жизнью по "заданному профилю" и его обкомовцы: с каким счётом выиграет "Динамо" у Москвы, у какой женщины в городе лучший зад, и что сказало в последний раз "армянское радио". Вдруг Хозяин задаст вопрос, а ты - профессионально не компетентен. Не классиков же читать! Не тот профиль. Кому охота попасть под пункт КЗОТ номер 48? Никому.
И ещё знали: любит Хозяин не только зады, но и фасады. И потому украшали их в городе всемерно - лозунгами из цветных лампочек, барельефами, монументальными панно, чтобы ласкали взгляд. Своего Сикейроса не было, поэтому везде красовались сталевары в противоогненных шляпах. На большее не хватало местной фантазии. А может, боялись впасть в чуждую идеологию.
Взгляд у Хозяина, если недоволен чем - согнёшься, какой тяжёлый! И ночь у него там, в глазах - тёмная ночь и гневливые вспышки-зарницы. Где уж оправдываться или сказать мнение - уменьшались в росте, как только придавит он своим взглядом из-под чёрных косматых бровей. Держал людей в постоянной неизвестности - жить или собороваться? Своеволен был и зол.
Злоба эта в нём зародилась давно - была на то причина. У всех губы как губы, а у него - разбухшие велосипедные шины. Живот разросся - уж не видать за ним предметов, которые ниже. А лобик, как посмотришь в зеркало - низкий, заросший жёстким волосом и упрямством. Оттого и весь облик казался мрачным. Шеи - вообще не было: бугристая холка чревоугодника. Да и под подбородком наросло - хороший кабан позавидует. Руки и ноги на огромном широком туловище казались короткими, игрушечными. Желудок, как сказал приезжавший в область Брежнев - не желудок, а химический комбинат - всё переварит: и окорока, и водку, и осетров вместе с развитым социализмом. Похвалил, называется. Ну, да ему язык не прижмёшь - вождь. Впрочем, язык был и у самого!.. Хотя и большой, воловий, но тоже дан от природы не для одной жратвы. Умел им лизнуть, где надо, но умел и ужалить, где можно. Вот беда только - говорил он по-русски, а слышалось это, чёрт знает по-каковски: "усё" вместо "всё", "той" вместо "это", "хто" вместо "кто", "фатит" вместо "хватит", "рэхвэрэнт" вместо "референт", "ну-й" вместо "ну и", "Лэнин", "рэволюцья", "станцья", но "свыня", "рукамы", "шоб", "шо", "гэ", "жызинь". Вместо предлога "в" - "у", "чи" вместо "или", "тибэ", "сибе", ну, и так далее, и тому подобное. Это был не русский язык, а мешанина с местным базарным "диалектом". Хозяин об этом знал, но утешал себя тем, что не один он так говорит - многие. Было и ещё одно утешение: язык этот никогда не пьянел у него, не заплетался. Да и родился на божий свет не дураком, как считают некоторые из баранов-интеллигентов. Думают, актёришки вонючие, что ум - это правильное произнесение слов. А того не понимают, сукины дети, что ум у него - лучше, чем у дикого кабана. Для них свинья - это просто свинья, дурное животное, раз оно хрюкает. А она, как пишут учёные в последних исследованиях, выше лошади стоит по уму. Выходит, умнейшая тварь. "Та и хто з этих задрипанцев, шо целуют женщинам рукы, способен, той, на такую объективность о самом себе, как от он сам - хто? А от он - усё знает про себя. Шо стал безобразным, шо вызывает у некоторых даже отвращение. Шо ж теперь из-за этого - вешаться? Родителей себе не выбирають. Гэнэтика! Книжкы надо читать. Та й не только ж читать, а й знать кое-шо и другое. Жизинь, например. Шо красивых - особенно баб - можно себе, той, купить за деньги. А мужиков унижать так, шо покажутся усем, хто присутствует, противнее обезьяны. Так шо лучше не красивым быть, а умным. Шоб не терять, той, душевного равновесия".
Ненависть к людям в нём укрепил и развил ещё больше его личный секретарь или "референт", как называет он сам себя. Этот Епифанов - ему ровесник. Но прошёл не только школу высокого этикета и политической интриги, а ещё и хорошую жизненную школу. С ним - как с талисманом за пазухой, не пропадёшь. Так вот он, Епифанов, поставил в нём презрение к людям на идейную, можно сказать, основу. И предупредил: держать в повиновении народ и подчинённых можно лишь постоянным страхом и наказаниями. Эту истину знал, правда, и без него - в одной эпохе росли и воспитывались. Сам любил, чтобы боялись не одной его власти, но и голоса. А голос у него был отменный. Если бы крикнул, например, в мегафон с катера на Днепре, слышно было бы и в Японии. Но Япония, к сожалению, была далеко, и ему пока не подчинялась. Так что кричать и топать ногами приходилось на свою покорную область. Но, если уж топал в сердцах, то начинались землетрясения, почище японских.
Вот и теперь... Встретит Горяной плохо - быть в его районе трясению. Угодит - пройдёт тайфун мимо. От такой мысли стало даже весело: "Интересно, а шо будет, если изобразить щас, той, не тайфун, а цунами? Наложит Горяной у штаны, чи нет? Хуч бы раз хто..."
Однако, подъехав к Горяному на меже, Хозяин своё решение переменил. Зачем? Старается ж мужик. А завидев при нём улыбающуюся свиту встречающих, расползся в улыбке и сам: "Ого, перьями как оброс, сукин кот! Ну, прямо ж тебе, той, сокол..."
Горяной, поздоровавшись, ожидал в томительном напряжении. Лицо его вытянулось, и Хозяин, насладившись его внутренней мукой, показал пальцем себе за спину. Тогда мускулы на щеках Горяного дрогнули, ожили, блеснувшие радостью, глаза, и он хрипло проговорил:
- Васыль Мартыновыч! Може, примите нашу хлеб-соль на меже? Не побрезгуйте... - Лицо Горяного опять просительно застыло, опять побледнело и напряглось, и Хозяин проникся к нему сочувствием. Хоть и нелегко было вылезать из машины с таким пузом и телом, всё ж таки вылез. Сам виноват, что завёл этот обычай, а ломать его - не хотелось. Да и "химический комбинат" от трясения по дороге требовал уже, чтобы в него что-нибудь кинули. Поэтому милостиво разрешил:
- А ну, шо там ф тебя, показуй!
Горяной подал знак, и с грузовика мигом вспорхнули 2 нарядные дивчины в украинских костюмах с лентами. Одной из них подали сверху буханку хлеба на расшитом полотенце, другой - тарелку со стопкой коньяка и большим куском сочной, только что отрезанной, горячей индюшатины - в термосах берегли. Красавицы подлетели к Хозяину.
- Дорогый наш Васылю Мартыновычу! Спробуйтэ нашого хлиба из силлю... - Девушки склонились в изящном поклоне, протягивая подношения.
Толстые губы Хозяина дрогнули, снова расползлись в довольной улыбке, и у всех отлегло. Теперь начнёт шутить, и разноса не будет.
- Ну, за здоровье отаких дивчат, шо Горяной тут скрывает от людей! - поднял Хозяин рюмку и с удовольствием выпил. Утёр губы тыльной стороной ладони и по-казацки хукнув, приступил к индюшатине.
И сладкими показались ему и выпивка, и индюшатина, и девчонки, что поднесли душистый кусок, и сама жизнь - штука интересная, срамная, если разобраться. Потому что Хозяин поймал себя в этот миг на желании - смотрел исподлобья на девушку и думал привычно-похабное, что всегда лезло в таких случаях ему в голову.
Хозяин не видел, как уловил этот "исторический" миг фотокор из районной газетёнки - маленький, щуплый. Он пристроился с аппаратом "Зоркий" прямо перед Хозяином и успел его "щёлкнуть" с очень близкого расстояния.
Коньяк прошёл хорошо, и Хозяин посмотрел на рюмку, а потом отвернулся. Когда он вновь вернул голову на место, рюмка была уже наполнена, а рядом на тарелке стояла бутылка армянского. Вонючее село, райцентр паршивый, а достают же, черти!
Доставать он научился давно и сам. Правда, начинал для него все эти "дела" незаменимый Епифанов. Приносил прямо на дом свой портфель, набитый пачками хрустящих купюр, и произносил сакраментальную фразу:
- Прошу пересчитать, Василь Мартыныч! А это вот - кто и сколько... - На стол припечатывалась бумага с фамилиями и цифрами. И референт добавлял: - Можете проверить всех лично, кто и сколько... К моим рукам без вашего ведома - не прилипнет!
Знал уже и сам - не прилипало. Выдавал ему его "процент" за честность и отправлял с Богом. Впрочем, Господи, какая же это "честность", смешно даже подумать. Вот поэтому, видимо, и был шокирован в первый раз, когда увидал на своём столе этот жёлтый раскрытый портфель, набитый тысячами. Оторопело спросил:
- Это шо?
- Деньги.
- Вижу, шо деньги. Иде узял, спрашую?
- У областных торгашей. Это же у нас - государство в государстве! Миллионеры.
- И шо, отак лично тебе й дали? И, той... ведомость?
- Разумеется. Да вы - не переживайте, никаких свидетелей!..
- А за шо это они тебя так люблят, шо дают отакую кучу?
- Дают - не мне, - объяснил референт. - Это - для вас. А меня - угробят, если я хоть каплю присвою.
- А как это называется, ты знаешь?
- Разумеется. Ну, и что? В Москве и Киеве - тоже знают, как называется. Но тоже берут.
- Шо там делают у Москве и у Киеве, я не знаю. А от, шо исделал ты, друже, той... даже не узяточничество, а - вымогательство! От и ответь мине: я тебя об этом - просил?
- Разумеется, нет. Но и я - клянусь вам честью! - ничего не вымогал ни у кого и, от вашего имени, не требовал.
- Значит, той, они - самы?..
- Разумеется. Они это делают давно. Началось - ещё до вашего предшественника.
- А чому они увэреные, шо я - тоже буду в них брать?
- Да нет, как раз - не уверены. Но, если им это вернуть, - референт кивнул на портфель, - сразу убьют.
- Кого?
- Сначала меня, разумеется. Потом дотянутся и до вас. У них - и милиция своя, и убийцы наёмные есть. Говорю же вам - миллионеры!
Заметил ему без особой уверенности:
- Миня - охраняють...
Епифанов чуть не рассмеялся, аж трясло, мерзавца, от ехидства:
- Кто? Этот общипанный петух, который провожает вас на работу?
- Та хотя бы и он. Всё-таки ж, генерал!
- Да он на унитаз без посторонней помощи не умеет, ваш генерал! На что он, и вся его дурацкая служба, годятся? Как будто, не знаете.
Дело осложнялось. Спросил почти растерянно:
- Ну, й шо ж ты предлагаешь тепер?
- Я? Начать строительство новой дачи за городом. Та, которая вам досталась в наследство от вашего предшественника, уже не отвечает современным требованиям, и числится за обкомом. Нужно - иметь свою, личную! С бассейном, сауной, специальными комнатами. По особому проекту. Чтобы и внуки были довольны потом, когда вырастут.
- А шо прикажешь мине говорить, той, избирателям, когда они узнают?
- Снаружи - дача не должна выделяться. Построился человек, как и все. На старость, чтобы в саду копаться. А вот внутри - дадим задание самому главному архитектору всё спроектировать. Такая будет красота, что ахнете! Здание обкома - позавидует!
- А хто ж будит строить эту красоту? Она ф тибя - шо, без языков?
- Их - привезут сюда из другого города. Для кого строят, что строят, они и знать не будут. Для них главное - деньги. А за деньги - люди умеют не только строить. Но и молчать.
- А сам архитектор? Он у тебя - шо, из-за моря?..
- У него - тоже есть дом за городом. Это - свой человек...
- Так от, запомни! Когда набирается много "своих", тайны - вже не существует. Пойнял?
Епифанов психанул, начал запихивать пачки в портфель и, вызверившись, спросил:
- Так что - вернуть? Идём на риск, что ли?
Выхода не было. Пришлось остановить умника:
- Ладно, остав. Только ж надо, той, всё это обдумать.
Результатом раздумий оказались ручейки денег, которые потекли с тех пор не только в жёлтый портфель Епифанова, но и напрямую, когда размеры дани превышали желание делиться своими тайнами с референтом. А там, за городом, над тихой и красивой речкой, выросла новая дача. Да такая красавица изнутри, что действительно ахнул, когда увидал её во всём блеске и наготе. Всё подсобное - было глубоко под землёй, целая территория, отделанная, где бетоном, где мрамором и дубом. Были фальшивые декоративные "окна" с видами, нарисованными за рамами со стеклом, с подсветками, свежим воздухом из "форточек"-кондиционеров. А снаружи - всё скромно, неброско. И не подумать, что внутри живёт сам падишах.
Прежняя дача, государственная, осталась с тех пор для тайного приёма "жён переменного состава" или сокращённо "ЖПС для высоких членов КПСС". А как же иначе? Конспирация от жены постоянной! Она теперь царствовала только на новой даче. Впрочем, всяких конспираций у него становилось всё больше и больше. Пришлось даже "легализовать" в нескольких городах области жутких уголовников, услугами которых пользовалась иногда высокая милиция. Надо же устранять особо опасных жалобщиков или много знающих свидетелей? За это надо и уголовникам ставить коттеджи и сауны. А сколько коттеджей-дворцов настроено было при нём другими "народными слугами": прокурорами, директорами универмагов и ресторанов, "цеховиками"! Как-то незаметно в его руках оказалась не только вся внешняя власть в области, официальная, что ли, с лично преданной прокуратурой и управлением милицией, но и вся подпольная власть, с "Моряком" во главе уголовной вооружённой банды, которая действовала заодно с верхушкой милиции. Так что стал он, Хозяин, словно бы королём на тайном острове в преступной области. А вот на людях - нужно было маскироваться. Такая система...
- Ну, шо, дивчатки, - сказал Хозяин, рассматривая понравившихся на меже девушек, - если б не наша ото партия, не совецкая власть, жили б вы отак? - Он обвёл взглядом из-под косматых бровей поднесённые ему дары.
Девчонки, кукольно улыбаясь, смотрели на Хозяина - молчали. И он, вдохновляясь, добавил, высоко поднимая рюмку:
- Ну - за нашу великую партию! За вашу щасливую жизинь - нехай щастит вам и дальш! Вон, яки ж вы красуни повыросталы!
И вторая рюмочка прошла по-социалистически свободно. Бутылку допивали, сидя уже в "Волге". Шофёр плавно вёл машину в райцентр - ещё километров 20, и флагманский крейсер бросит свой якорь в бухте наслаждений КПСС. Горяной "руководил" на заднем сиденье - наливал. Там у него лежал теперь и ящик с закусками. А Хозяин расспрашивал его про дела в районе, членские взносы, на которые вроде бы жила партия.
- Ну, Горяной, росказуй, шо ф тибя выйшло из этим... э, подпиской на газеты?
- А шо такое? - насторожился Горяной. - На все ж газеты и журналы подписал свой район! Даже "Блокнот агитатора" будут читать.
- А говорят, ты запретил подписуваться, той, на "Юность"?
- Та запретил, а шо? Вы ж "Новый мир" - запретили в области?
- Так ты - вырешил ще й "Юность"?.. От сукин сын, га! - Довольный, Хозяин рассмеялся.
Горяной мгновенно это уловил, прибавил:
- Так жидов же в отой "Юности", мать иё в душу, поразвелось! Их только и печатають.
- Это верно, - перестал смеяться Хозяин, - даже цека ничё не может с ними поделать! Чуть шо - усе радиостанции начинають петь про их защиту. - Горяной, как и сам его Хозяин, понятия не имели о том, что и Ленин наполовину, по отцу, был идейным коммунистом и русским чувашом, а на другую половину, по матери, был сионистом, издавшим тайный приказ выкалывать православным священникам глаза и отрезать языки. То есть, принадлежал к партии евреев, которые испокон веку стремились захватить мировую власть над остальными народами. Но Ленин хотел достичь этой цели революциями, а евреи - деньгами, предназначенными для подкупа глупых народов, чтобы поднимать их на мятежи против государственных властей. Еврей Карл Маркс, родоначальник коммунизма, в открытую признавал: "Деньги - Бог евреев, а не Яхве с его заповедями!" Маркс, сын раввина и внук раввина, знал, о чём говорил. А вот неучи Горяной и его Хозяин не знали истинной сути ни о Марксе, ни о цинизме Ленина. Полагая, что он русский, и человек высокой нравственности. Впрочем, они и себя считали порядочными людьми, а потому и продолжали разговор "по-государственному":
- Василь Мартынович, а чё так долго ото панькалыся из тем Солженицыным? Чё ему надо было`?..
- Я от завтра, одного такого... Завтра в нас шо, вторнык? Так от, завтра в нас - бюро обкому. Будэмо сключать там кое-кого с партии - утверждать решения райкомов. В Днепродзержинске сключили одного поэта. Ну, й сволота ж, я тибе доложу! Ты б послухал его стихи! Расстрелювать за такое мало, а он - читал их рабочим! Ну, я з ним завтра, той, поговорю!.. Головы знимать будэм! - Хозяин сжал тёмный волосатый кулак и налился недоброй чугунной злостью, не зная опять же, что и Ленин был беспощадным и злобным циником. Он, ради спасения личной репутации, приказал расстрелять бывшего члена ЦК и своего друга Романа Малиновского, которого высоко ценил, сказав как-то: "Он один сто`ит для партии дороже 10-ти других членов ЦК!" Кроме того, приказав врачу убить Якова Свердлова, Ленин лично присутствовал при этом злодействе, а затем поставил Свердлову... памятник в Москве.
Горяной испугался: Хозяин с таким настроением легко забывался, и мог выместить зло на тех, кто под рукой. Поэтому срочно заговорил о другом, сокровенным полушёпотом:
- Васыль Мартыновыч! А какая е в нас щас новая заведуючая у гостинице! - Горяной закатил глаза. - Баба, я вам доложу, оближете пальчики!
- Ты мине про баб - постой! - оборвал Хозяин. - Ему про идеологию, а он - про баб! Шо за коммунисты пошли, прямо не знаю! Кроме баб, й думать ни об чём не хотят. Шо я - один за вас усех должен об этом думать?
- Та в нас, вроде ж, нема таких, шоб... Усё спокойно, - стал оправдываться Горяной. - Был один стихоплёт, так и той оказался малограмотным.
- Малограмотным? Они, вражины, пограмотнее нас с тобой! Такую враждебную идеологию проводят, шо й не заметишь. А усё - из того "Нового мира" йдёт! Я б его... уместе с тем Твардовским!.. Головы знимать надо, а не цацкаться! Сволота. От и плодятся... - Хозяин помолчал. - А заведуюча, той, молодая?
- Молодая! - живо откликнулся Горяной. - 30 лет. Чернобровая, з соком!
- Задница, как?
- Е, е й задница! - авторитетно заверил Горяной. - Задница - шо надо. У норме задница, будете довольны. А "Новый мир" на следующий год - вы в моём районе не найдёте даже в библиотеках! Та й поэтов - не было у нас, и не будет. Мы их - не печатаем!
- Правильно делаете. Налей-ка там...
- А эту... заведуючу - Лидкой, Лидой звать, Васыль Мартыновычу! - Горяной протянул Хозяину рюмку, из другой выпил сам. - Нет, не печатаемо. Редактором у меня, вы ж знаете - Антон Сало. Суворый мужик, стихов не любит. Поэты в нёго - долго не задержуються в кабинети. Раз-два, и йди. Лучше ж передовицу лишнюю брехнуть или там портрет передовика, чем стихи. Один вред от них.
- Идеология - это тебе портрет области! - важно сказал Хозяин. - Какая идеология, такие и мысли. На идеологию - я поставил у себя Тура: у него нюх на антисоветчиков! А ещё - завтра мине встречать друга. Уместе в институте когда-то учились.
Высокое начальство, обогнав всех на своей "Волге", скрылось из виду, продолжая ревизию идеологии из женских задниц, а фотокор районной газеты Семён Кошачий, худой язвенник 48-ми лет, бывший фронтовик, попросил шофёра грузовика остановиться возле типографии и, когда приехали, пошёл проявлять плёнку. По дороге он радостно думал: "Завтра и портрет можно дать! А текстовочку сделаю такую: "Наш дорогой Василий Мартынович осматривает поля Царичанского района".
Плёнку он проявил быстро, отрезал нужный кадр, высушил и сунул его в увеличитель, добиваясь увеличения покрупнее. Снимок удался - был чёткий, сочный, все морщинки видать и выражение глаз.
Радуясь удаче, Кошачий выключил в лаборатории свет, включил красный фонарь и вскрыл чёрный пакет с фотобумагой N4 - другой не было. Быстро подобрал экспозицию и проявил в ванночке один лист, другой, третий. Проявитель работал, как зверь, бумага была чувствительной, и фотокарточки получились ещё резче, чем проекция на белом листе, когда примеривался.
Довольный работой, Кошачий закурил, выбрал карточку получше и положил сушить. Хотел сначала отглянцевать, но решил, что долго придётся сидеть, и терпеливо ждал, когда высохнет так, без глянцевания.
Часа через полтора Кошачий был уже в цинкографии и разговаривал с цинкографом Петренко. Тот, разглядывая снимок, бормотал:
- Зря так сильно увеличил, зерна много, да и крупное.
- А ретушёр на что? - вопросил Кошачий, задетый за живое.
- Ладно, - вздохнул Петренко, - подправим.
Ретушёром в типографии работал парнишка 19-ти лет, сын местного художника-пьяницы. Паренёк он был старательный, но нигде ремеслу своему не учился, вкус у него был посредственный. Главным в снимке, по его понятию, была чёткость изображения - чтобы не было "тумана".
- Павлик, цэ трэба зробыты срочно, - наставлял парнишку Петренко. - Хозяин! - поднял он палец.
- От и действуй! - Петренко отдал парнишке снимок и похлопал его по плечу. А когда Павлик вышел, добавил для Кошачего: - Хороший хлопец! В армию хочет, а его не берут. И плоскостопие, и вообще невдалый.
Старательный Павлик принялся за работу немедленно. Достал кисточку, белила и стал закрашивать и наводить линии там, где ему подсказывала интуиция. Через 20 минут портрет был отретуширован.
Остальное доделал цинкограф Петренко. Переснял карточку на пластинку и протравил её кислотой. Но отвлёкся и малость перетравил. Однако решил, что не беда, сойдёт, и отдал клише плотнику. Тот насадил его на колодочку и передал печатникам.
Утром вышел тираж газеты с портретом Хозяина на первой полосе - чётким, большим, без полутонов. В огромном лице Хозяина было скотство, похоть. И ракурс был ужасный - получилась морда борова с тройным подбородком. Там, где положено, красовался, разбухший от частых выпивок, нос. Щёки были похожими на жирные ягодицы, над которыми нависали лохматые дуги бровей, и светились похотью кроваво-бычьи глаза. Всё лоснилось от пота, шеи не было - сразу шли плечи. Толстые губы казались вывернутыми, как у негра. И всё это на плохой газетной бумаге. Хозяин казался небритым, с тяжёлого перепоя и очень похожим - как живой, только увиденный словно бы в подлое увеличительное стекло.
Откуда было знать Кошачему, Петренко и старательному Павлику, что портреты Хозяина разрешалось делать лишь единственному в городе фотографу, и талантливому ретушёру, которые делали всё профессионально. Фотограф ставил специальный мягкий объектив - ни морщин видно не будет, ни пор на лице; заряжал аппарат специальной плёнкой - тоже мягкой, немецкой; выбирал нужное расстояние - выверенное; знал лучшие ракурсы, с которых Хозяин сразу "худел" и очеловечивался; проявлял плёнку в лучших растворителях, чтобы не было зерна; печатал на лучшей бумаге, добиваясь выразительных полутонов, не перепроявлял. А ретушёр "обрезал" щёки Хозяина ещё раз, доводя их до требуемого размера; где нужно - что-то подчёркивал, где не нужно - что-то ослаблял. После чего портрет переснимали в лучшей цинкографии города, и лучшие печатники устанавливали клише ровненько, приправляли краску, и печатали тираж на лучшей газетной бумаге. Хозяин после этого выглядел со страниц газет похожим на нормального человека.
Здесь же, в бедной районной типографии с её кустарями-одиночками, третьесортным оборудованием и материалами, получился похотливый зверь, сексуальное чудовище. Однако ни редактор газеты Антон Сало, ни автор портрета Семён Кошачий, и никто из других сотрудников газеты ничего худого в портрете Хозяина не обнаружили, и газету не задержали. Хозяин с их точки зрения был похож, портрет дали крупно, на первой полосе - всё правильно. Они даже радовались: оперативно сработали. Проснётся Хозяин, а уж и газеты с его портретом вышли. Как в Америке! Областные газеты не успели бы так обернуться, как они тут. Знай наш район!
В Т О Р Н И К
Проснулся Хозяин в гостинице Горяного поздно, в 10-м часу. И сразу за бальзам в бутылке - трещала голова, глаза почти не разлеплялись. Бальзам этот выдавал ему его лечащий обкомовский врач, и ещё не было случая, чтобы не помогло. Хозяин накапал в рюмку с коньяком, и выпил.
Потом он сидел на кровати, держа голые ноги на прохладном полу, и хотел уже встать, чтобы умыться, когда вошла из другой комнаты Лида - розовая, свежая, будто умытая живою водой. А ведь пила наравне. Правда, он с Горяным и до этого "принял", но всё равно молодость есть молодость.
- Василий Мартынович, встали? Сейчас кофе горячего принесу и яичницу сделаю, - донёсся до него её голос. - А вы пока примите ванну. - Лида исчезла.
Он помотал головой, открыл заплывшие глаза и поднялся. По-прежнему приятно холодило под ногами. Прошёлся враскорячку к большому трюмо и посмотрел на себя. Жирная отвисшая грудь, волосатый живот-бочка. И ноги теперь видно - кривые, короткие, тоже волосатые. Он злобно простонал и отвернулся.
Торопливо надев огромную шёлковую пижаму и такие же, в полоску шаровары, отчего сразу утомился и вспотел, он снова налил себе рюмку коньяка и выпил - скорее утихнет голова. В окно больно было смотреть - хлестало солнце. И вообще, было больно. Что же она, не видела, что ли, его вчера? А не противилась. Ну, и продажные же эти бабы!
Впрочем, не это его угнетало, к этому привык. А то, что чуть не опозорился перед ней. Хорошо, захватил свой флакон с женьшеневой настойкой. Укатали, видно, годы, всё чаще приходилось прибегать к возбудителю. Презирает, наверное, теперь. Или смеётся.
Он простонал ещё раз. Но, выпитое уже действовало. Разлепились глаза, в груди и животе разливалось, отогревающее душу, тепло, голова не кружилась, и не мутило, и он направился в ванную комнату.
Шёл опять враскоряку - тёрлись толстые ляжки, приходилось так расставлять ноги, будто нёс между ними горячий футбольный мяч. Ну, и жизинь, мать иё у душу! Хорошо хоть Горяной этот... приготовил нужного размера пижаму и прочее.
Лёжа в прохладной воде, он почувствовал, что голова успокоилась окончательно, и с теплом подумал о Лиде. Прав Горяной, хорошая баба! Может, она и не видела его вчера в темноте?
Хозяин надавил кулаком на живот. Тугой, гад, хоть пинком бей, отскочит, и всё. Шо з ним делать, ничё вже не помогает! Настроение опять испортилось, и брился он, тяжело вздыхая и чертыхаясь.
Завтракал тоже без удовольствия, торопясь. Но взглянул на Лиду, вернее, на её грудь в вырезе платья, и загорелся. Вспомнил крепкие стройные ноги, и поднялся. Попробовать накапать из флакона ещё раз?
Чемоданчик лежал под кроватью - там всё. Он хотел нагнуться, чтобы достать, но не получилось - мешала "бочка". Что же ему, на больные коленки, что ли, падать?
- Достань! - сказал он, чувствуя, как участилось дыхание, а грудь и спину охватило жаром.
- Что, чемоданчик, Василий Мартынович? - Лида подошла, легко нагнулась и вытащила из-под кровати его заграничный чемодан.
Он прошёл с флаконом к столу, накапал в рюмку, проговорил:
- Мотор што-то барахлит.
- Перепили вы вчера, не бережётесь, - сочувственно заметила Лида. - А что это за лекарство, Василий Мартынович? Заграничное?
Не стал объяснять ей, зачем ему нужны теперь эти китайские штучки. Ей своё надо - квартиру в областном центре. Директорский пост в универмаге. А ему - своё. Да вот что-то... Наверное, и впрямь вчера перебрал. В магазин он её, конечно, пристроит - плёвое дело. Не сложнее будет и с квартирой. А вот много ли получит от неё сам, это ещё вопрос. Идут годы, и ничего с этим не поделаешь. Не за горами то время, когда и флакон не поможет. А хороша же, стерва, ух, хороша ягода!
Он усмехнулся. Много у него этих ягод по области, всех уж и не собрать самому. Пасутся на его полянах, как пить дать, другие. Конечно, пасутся. Дурак, что ли, тот же Горяной? Сначала сам, видно, попользовался. А ему вот, только на пробу... Ох, дорого эти пробы обходятся! Одной - шубку, другой - квартиру, третьей...
- Лида! - сказал он, не глядя на неё. - Я, той, шофёра за тобой, в субботу вечером, пришлю. Привезёт тебя ко мне на дачу.
- Хорошо, - тихо согласилась она.
Хозяин выпил свой возбудитель, и не видел, как Лида морщилась с отвращения. Не замечал и того, что в течение почти получаса, пока ждал и надеялся, что захочет, сидела напряжённой и она. Тоже ждала, когда его унесёт. А его всё не уносило. Чего-то сидел, вёл пустой разговор.
- Ну, вот и, той, позавтракали. Спасибо. Чего тепер делать будем? - Хозяин игриво хихикнул.
Она съёжилась, опустила голову - чтобы не заметил выражения лица. Знала, что у неё сейчас там нарисовано. Да и сама не могла видеть этого борова. Старый, пузатый, а туда же!..
- Позавтракали, гоорю. И башка, той, нибыто втихла.
- Вчера вы говорили, что в город вам надо... пораньше. - А лица так и не подняла - теребила пальцами скатерть.
Он, словно и впрямь, услыхал её мольбу:
- Да, Лидочка, надо, той, ехать. Бюро в миня сёдни. Головы будем знимать, мерзавцам!
- Работа, я понимаю! - горячо откликнулась она и сделала вид, что смотрит на него тёплыми благодарными глазами. Радость-то всё же была: сейчас уедет.
Он уловил в ней эту перемену и тоже радостно подумал: "Всё-таки эти деревенские, той, человечнее. Вон какая благодарная вся сидит! Хорошая баба, не обижу!"
- Надо, Лидочка, надо, это ты правильно. Уся ж область на мне, без миня - ничё не решат. Бездельник на бездельнику!
Он пошёл переодеваться, а она вынесла посуду, чтобы помыть. Когда вернулась, Хозяин был уже одет, но не мог нагнуться, чтобы завязать на туфлях шнурки. Думала, сейчас попросит. Но он продолжал стараться сам - пыхтел.
Ожидая, когда уберётся, она думала о том, как переедет жить в город. Никакая она не сельская, видеть не может деревню! Но пришлось вот закатиться даже сюда, из Курска. Так сложилась жизнь. Однако и здесь уже молотят про неё языками. Деревня, всё на виду! А в городе - её не знает никто, языками трепать будет некому. Найдёт себе хорошего человека - по душе чтобы, и выйдет замуж. Тогда и боров отлепится. Даже близость с ним - не человеческая: пузо ему мешает! Кобель, и всё. Ну, да придётся терпеть до поры. Обещал всё для неё сделать! Да он, может, и не часто будет тревожить. Куда он годится, чёрт старый! Вот шофёр у него - видный мужчина!
- Ну, Лидочка, давай, той, прощаться, - Хозяин поднялся, облапил её и долго целовал, не желая расставаться. А она терпела, задыхаясь от тошноты. Но под конец, когда выпустил, сумела принудить себя и чмокнула его куда-то в потную щёку: надо, так надо. Для верности. Универмаг - дело надёжное, золотое, тут уж не до брезгливости, если хочешь устроить свою жизнь. При красоте да денежках она быстро всё это провернёт.
- Ну, так я пошёл, - сказал он, опять подобрев, растроганный её поцелуем. Мелькнула даже самодовольная мужская мысль: "А може, я ей, той, понравился как мужчина? Любили же бабы Паганини, хоча, как пишет автор, чёрт и тот был краше за него".
Он так и пошёл к выходу - довольный, враскоряку, с не завязанными шнурками. Здорово провёл время!
А она метнулась сразу под душ - смыть всё ещё раз, соскрести, чтобы даже запаха его не было, воспоминания о нём! И платье, взметнувшееся с голого тела вверх, полетело на пол, как сорванная кожа.
Возле гостиницы томился в своём "газике" Горяной, дожидаясь Хозяина. Лида ещё час назад известила его по телефону: "Проснулся!" Да вот нет что-то и нет. Может, похмеляется? А может, и... Додумывать не стал - загорелась обида. Жалко было уступать Лиду борову, а пришлось. Сам вынужден был предложить. Вон как Хозяин прошлый раз волком косился! Думал тогда: не уцелеть. А теперь, глядишь, опять упрочится положение. Только цена вот горькая, аж в груди печёт - словно от сердца оторвал живой лоскут. И ночью пекло, не мог даже уснуть. Оказывается, ревновал эту Лидку.
Чтобы не травить себе душу, Горяной стал думать: "Может, боров и не смог ничего? Набрался ж вчера!" Но мысль эта как-то мало его утешала, он достал бутылку, к которой уже прикладывался, приложился ещё раз.
- Павло Трохымовычу, йдуть! - сказал шофёр.
Горяной взглянул на крыльцо гостиницы, передал шофёру бутылку, сунул в карман газету, сложенную вчетверо, и поспешил к Хозяину.
- Доброго ранку, Васыль Мартыновычу!
- А, Горяной! - тепло посмотрел Хозяин, узнавая секретаря. - Здрастуй! - И подал руку. - Ну, как голова, не болит?
- Та болит, клятая, - соврал Горяной, - крепко ж вчера, той... - копировал он Хозяина, - поддали! Ну й, здоровля ж в вас, Васыль Мартыновычу! Ий-бо, як в молодого! Мабуть, и бык позавидуе.
- Закалка, Горяной, старая партийная закалка! - совсем подобрел Хозяин. - В миня правило: пить - пей, но дело розумей. А если голова, той, слабая - пей молоко! - Хозяин заржал.
Заржал и Горяной - не израсходовано, как племенной конь: на его работе не израсходуешься. А перестав, серьёзно сказал:
- Так-то оно так, а тольки ж против вас - и наш Захар не устоит!
- Хто это?
- Та голова ж колгоспу, Сидорчук, рази ж забыли? "Заря коммунизма"! Уху нам варил в прошлом году, помните? И вчера ж он вас встречал - газик у нёго синий...
- А, этот. Шо, здорово пьёт?
- Та умеет, чертяка! Может литр усидеть в одиночку и хоть бы в одном глазу! - Горяной незаметно сунул Хозяину в карман его плаща сложенную газету.
- Ну ладно, Горяной! - подал Хозяин руку. - Спасибо за хлеб-соль... - Он подмигнул. - За угощенье. Мне ехать пора - бюро!
- Заезжайте, Васыль Мартыновыч, к нам ще! Сами ж знаете: завсегда вам радые! - И не утерпел - спросил как бы между прочим: - Лидка вам - как?..
Горяной на Хозяина не смотрел, напрягся, рассматривая лозунг на сберегательной кассе.
- Заеду-заеду, Горяной, спасибо! Обязательно заеду. А Лида - шо ж Лида? Баба хорошая, спать не даст. Ты, мине от шо... завьяжи шнурки: тяжело нагибаться.
Горяной покраснел от натужного унижения, но ничего не сказал, только воровато оглянулся по сторонам и опустился на корточки, где унижен был даже без переносного смысла. И Лидку отдал, и на колени поставлен. Хорошо, хоть не видит никто, ни она, ни другие, думал он, возясь со шнурками. Шнурки почему-то не давались ему - то ли пальцы дрожали с перепоя, то ли от обиды на Лидку. Думал, ведь как? Напоит она Хозяина, тот завалится на диван, и на том всё. А оно, вон как вышло... Тьфу ты, чёрт! На себе с шнурками получалось легко, а тут...
- Горяной, ты бы на гостиницу повесил картину какую или, той, портреты вождей, - проговорил Хозяин, разглядывая стену. - Ну, шо ф тибя за фасад!
Горяной молчал, колдуя над шнурками - слышалось только пыхтенье.
- Ну, скоро ты там? - Хозяин нетерпеливо, как застоявшийся конь, дёрнул ногой.
- Щас, щас, Василь Мартынович, - тяжело дышал Горяной. - Усё... готово! - Он облегчённо вздохнул.
Однако унижение видел шофёр Горяного, и хотя мужик он свой, Горяному известный, всё равно теперь расскажет куму, и оба будут смеяться за рюмкой. А от кума - пойдёт дальше, и узнает весь район. Ну, да ничего уже не изменить, лишь бы уезжал поскорей, старый кабан!
Хозяин, забыв поблагодарить Горяного за его старания, направился, большим раскоряченным крабом, к своей "Волге", которая уже стояла в стороне. Хлопнула дверца, машина грузно осела, и тут же рванула с места в сторону города.
Горяной не уходил, пока "Волга" не скрылась из вида. А потом грязно, смачно выругался.
В приёмной дожидались Хозяина бывшие коммунисты, вызванные на бюро для решения их судьбы: поэт Владимир Сиренко, старший научный сотрудник института автоматики, кандидат наук Пётр Потапчук и агроном колхоза "Светлый путь" Никита Сидорович Овчаренко, пожилой и перепуганный человек, проработавший в колхозе 30 лет и столько же пробывший в партии. Сидели они возле стены, на дорогих малиновых стульях, и молчали. По очереди выходили из приёмной в курилку, накуривались там до тошноты и возвращались. Неужто утвердят это нелепое исключение?
У Сиренко была язва, и он мучился - разыгралась от расстройства. Вспоминал, с чего, собственно, началась эта нелепая история. Приехала к ним в город бригада писателей для выступления перед рабочими, и сразу к нему: "Ну, как тут у вас, Володя? Куда посоветуешь сначала?"
Он работал редактором заводской многотиражки, город свой знал хорошо, посоветовал начать выступление с вагоноремонтного завода. У них там и Дворец культуры шикарный, и народ отзывчивый.
- Так давай и ты с нами! - предложил ему прозаик Авербах, возглавлявший делегацию. - Бросишь в народ и ты свою строку, а то в нашей группе только один поэт. Понимаешь, публика любит больше вашего брата. А у нас - все с прозой. Утомим, слушать не захотят. А так, сделаем вперемешку.
Он согласился. А потом, когда пришла его очередь выступать, загорелся, как это бывает с поэтами на людях, разошёлся, и его вызвали на бис. Кто-то из зала выкрикнул: "А новых стихов у вас нет?" Новые стихи, конечно, были - у какого поэта их нет? Он и почитал. 2 стиха были забористые, ершистые. Ему долго аплодировали.
А на другой день, когда уже ложился спать, в дверь грубо постучали. Открыл - сотрудники КГБ, трое. За бросание строки в народ предъявили ордер на обыск. Пригласили из соседних квартир понятых, и перевернули в его комнатах всё, что только можно было перевернуть, вверх дном. На полу валялись книги, вещи, летали листки со стихами - вольная мысль в свободном государстве.
Зачем это делалось, он не понимал. Ну, сказали бы, что им нужны его новые стихи. Он сам достал бы им папку. А так... Жена перепугана, дети - 2 девочки - трясутся. Понятые - жмутся к стенкам. Кагэбисты разворошили весь его архив, перепутали ему все рукописи. Всё делалось так, словно в доме искали оружие или чужое, награбленное им, добро. И он, преодолевая страх, робко спросил майора:
- Товарищ майор, скажите, пожалуйста, какова цель вашего обыска? Что вы, собственно, у меня ищете? А то мои соседи могут подумать, что я бандит или вор какой.
- Прошу обращаться ко мне: "гражданин майор", - сухо заметил начальник. На вопрос отвечать не стал, только добавил: - Не переживайте за соседей, они сами разберутся.
- Вот как? - изумился Сиренко. - А я думал, когда приходят с обыском, то соблюдают при этом закон и помнят о презумпции невиновности. - Лицо его пошло тёмными пятнами.
- Закон соблюдён! Я вам предъявил ордер, подписанный прокурором? Предъявил. А что` думаете вы, нас не интересует!
- Зато меня интересует! - распсиховался Сиренко, забывая о страхе. - Что вы ищете? Потому что, если вы ищете оружие или ворованные вещи, то понятые должны это знать, чёрт побери! В противном случае, зачем они здесь?
- Попрошу вас, гражданин Сиренко, не повышать на меня голос! - Майор тягуче уставился в глаза.
Однако страх у Сиренко уже прошёл, он продолжал настаивать:
- Если вы что-то ищете, то понятые должны знать? Что? Или не должны? Вдруг вы мне сами что-то подкинете в дом! У меня ничего краденого нет! Оружия - тоже нет. Скажите, что вам надо? Разве поэты держат свои стихи в матрацах? Зачем вы распороли мне тут всё? И потом, по какому такому праву мои стихи, собственные, могут быть предметом чужого посягательства? - выкрикивал Сиренко. Он задыхался от ярости. - Почему они вас интересуют так по-варварски?!.
- Нас - всё интересует, - спокойно ответил майор и смотрел, казалось, насмешливо. Это взбесило Сиренко ещё больше. Этак представитель закона может решить, что имеет право на знание его интимной жизни. Начнёт спрашивать... В голове у него помутилось, он буквально ринулся к майору:
- Может, вас интересует, что творится в моей черепной коробке? Так вскройте её! Обыщите! Вы что - не понимаете?.. Что стихи, дневники, мысли - вещи сугубо личные! Ещё никому на свете не было запрещено чувствовать и думать, что угодно. И писать - для себя - о чём угодно! А если у нас появился уже закон, разрешающий проверять, кто и что у себя дома пишет, то это значит, что мы...
- Ну? Что же вы замолчали? Продолжайте... - Майор смотрел надменно-поощрительно, нагло.
- С вами лично... - Сиренко задыхался, - мне говорить - не о чем! Я буду жаловаться на вас! - Он плюхнулся на диван, охватил лицо ладонями.
- Сколько угодно! - Майор усмехнулся и, держа в руке листки со стихами, присел за стол. Читал он их долго, внимательно. Все терпеливо ждали. Сиренко, бледный, злой, продолжал сидеть на диване. Не выдержал и закурил.
Наконец, всё прекратилось. Ему приказали ехать вместе с ними в управление КГБ. Понятых отпустили, перепуганной жене разрешили прибрать вещи. Она стояла посреди комнаты и смотрела, как его уводят. Он увидел её побелевшее лицо, большие тревожные глаза и, разведя руками, слабо улыбнулся. От жалости к ней у него ныло сердце.
- Ваш муж вернётся, - сказал неожиданно лейтенант, заметив растерянность хозяйки квартиры. Должно быть, решил успокоить. И они вышли.
Допрашивали его до рассвета. Почему так пишет? Не связан ли с заграницей? Спрашивали, по его мнению, всякую ерунду, на которую приходилось отвечать. Он смотрел на лейтенанта в углу, который эту ерунду записывал.
Господи, какая заграница? Что он нечестного сделал? Просто не мог осмыслить всей нелепости, которой занимались эти люди на полном серьёзе, и много курил. У него кончились сигареты, а майор всё ещё чего-то хотел от него. А чего, Сиренко, утомлённый за эту ночь и напереживавшийся, не понимал. Стихи, верно, опубликованы не были. Ну, и что же с того? Резкие? Ладно. Но ведь честные же! Справедливые? Разве нет в жизни тех недостатков, о которых он написал? Есть, и все это знают и понимают, потому так и аплодировали ему. Почему он должен только хвалить жизнь, от которой уже нет места даже в собственном доме. При чём же тут "антисоветчина"?
Оказалось, при чём. На другой день его уже сняли с работы и, не созывая на собрание коммунистов завода, исключили из партии. Вызвали сразу в горком и, нарушив Устав, турнули. Он обратился в обком с жалобой, смысл которой сводился к главному вопросу: а где же свобода слова, записанная в Конституции? У кого спрашивать разрешение на чтение стихов? Из обкома ответили: "Вызовем. Ваш вопрос будет рассматриваться на бюро".
И вот вызвали. С 10-ти утра сидят, а бюро всё не начинается - нет секретаря. Вчера уехал куда-то, и до сих пор не вернулся. Ему позволительно всё: таково равенство перед законом.
Ещё нелепее обстояло дело у агронома Овчаренко. Рассказал в правлении колхоза анекдот, все смеялись. А потом выяснилось, что анекдот его - с душком, политический. Прежде, каких только анекдотов ни рассказывали, и ничего. А вот он рассказал, и сразу доложили секретарю райкома. Тот, оказывается, ночевал у них в колхозе. Овчаренко знает уже, кто на него и доложил-то. Пьяница-бригадир, которому недавно вкатили они строгий выговор за невыходы на работу. Целую неделю человек пил. Да что теперь с этого знания? Вон как всё обернулось! Знать бы такое, и внукам запретил бы те анекдоты. Даже про баб. Эх, жизнь!
Но Овчаренко надеялся ещё, что повинится, бухнется в ноги и, может, простят. А вот третий из них, кандидат наук Потапчук, ни на что не надеялся. Этому шили украинский национализм. На Украине, говорили, была на эти гонения, выгодная для партии, мода. Значит, пощады не будет.
И хотя Потапчук никаким националистом не был ни снаружи, ни изнутри - просто патриот, родной язык очень любил, оправдываться этим ему будет трудно. На работе в институте он разговаривал с украинцами на украинском, и на него косилось начальство - ошалел, что ли? А тут ещё на собрании выступил: почему-де не рекомендуется писать диссертацию на украинском? Почему из-за этого вернули? Потом жалел, конечно, да теперь что - научная карьера сломана, это уж как пить дать.
Часов в 11 в коридорах обкома словно холодным ветром потянуло - все разом исчезли за своими дверями. Остались только эти трое - возвращались из курилки. Их кто-то предупредил: "Хозяин приехал, готовьтесь, хлопцы!.. Говорят, в хорошем настроении".
Первым вызвали Потапчука. И тот, торопливо одёрнув пиджак и поправив галстук, устремился к широкой дубовой двери, ведущей в кабинет Хозяина. За дверью оказался большой зал. К огромному столу в глубине, за которым сидел толстый, оплывший старик, был примкнут в виде буквы "Т" ещё один стол. Там тоже сидели какие-то люди. И Потапчук направился к ним через весь зал по толстому большому ковру. Пока шёл, ноги ослабли и начали дрожать противной мелкой дрожью. Да ещё старик рыкнул вдруг со своего возвышения:
- Фамилия?!
И все обернулись к Потапчуку. Он понял, старик - и есть секретарь, он будет решать его судьбу, от него всё зависит. Хотя председательствовал на этом бюро, сказали, какой-то Тур. Отыскивая его глазами, учёный сдавленно и торопливо ответил:
- Потапчук.
- Так это тибе не наравится русский язык?
- Товарищ секретарь обкома, - пролепетал Потапчук на русском, - я же не против русского языка, я...
- Ещё б он был против! - Хозяин победно усмехнулся, оглядел своих. - На этом языке... разговаривал сам Ленин!
- Но при чём здесь... Я хочу знать, в чём моя вина?
- Ты тут, той, не перебивай, пойнял? Тут не ты будешь спрашивать, а тибя!
- Я - тоже, той... украинец. Но, если я разговарюю з децтва на русском, шо ж мине теперь, по-твоему? Молчать?
- Так не в том же дело, товарищ секретарь. Я же...
- Он ещё будет здесь указувать мне, у чём дело! Видали такого наглеца? Партия изделала для него всё: вывчила, дала, той, образовання. Сиди ото сибе и работай. А он, шо?.. - Хозяин высоко поднял красный томик Ленина, который всегда лежал перед ним. - Ты это - видел? Шо Ленин говорил про, той, пролетарский интернационализм? А шо тепер разводишь ты? Мелкобуржуазный национализм! - Хозяин бережно положил томик Ленина на место, оглядел членов бюро. - Моё мнение, той... Утвердить решение райкома партии. Ничё он не пойнял! Никаких, той, выводов для себя не исделал! - Хозяин хлопнул ладонью по столу и прибил муху.
- Кто, товарищи, "за"? - вопросил Тур и кивнул худому лысому человеку с жёлтым черепом, сидевшему за узким приставленным столом. Тот вёл подсчёт и писал протокол.
Руки членов бюро, как по команде, взметнулись вверх. Не голосовал только Хозяин - обрывал на дохлой мухе крылья, лапки и, казалось, был целиком поглощён этим. Но так лишь казалось. Хозяин понимал, что творится сейчас в душе Потапчука и думал о нём, сдвигая брови-закон. Он даже его жалел. И не одного его, но и остальных. Думал: "Шо, хлопци, припекло вас? Вы щас на всё согласные, знаю. А только ж помочь вам вже нельзя. Поступил сигнал. И я должен з вамы, той, строго, по-партийному, разобраться. То есть, гнать вас! Потому, шо от меня требують отакой линии. И линия эта - самое главное щас, и я её не порушу. Шоб и другим не повадно було.
А страшно ж вам, той, тех билетов лышатыся, страшно! Знаю. То ж уся судьба, уся биограхвия типер наперекосяк".
- Сдай билет! - сурово отрезал Хозяин, оборвав у мухи последнюю лапку. - Сдай, и йды. Ты вже, той, не коммунист! И позови нам следующего.
Потапчук не помнил, как положил на стол партийный билет, как вышел и закурил. И молчал - ошеломлённый, раздавленный. К действительности вернул его Сиренко:
- Ну, как? Чего так быстро?
- А, - вяло махнул Потапчук. - Следующего просили...
- Йдить вы! - испугался Овчаренко, вскакивая. И убежал в курилку.
Сиренко, делать нечего, пошёл. И тоже почувствовал, как ватными делаются ноги и сохнет во рту.
- Здравствуйте! - сказал он, войдя в стадион-кабинет. Глаза его не различали ни лиц, ни портретов вождей на стенах - всё было, как во сне.
- От он, полюбуйтесь на него! - сказал Хозяин, отваливаясь в кресле назад. - Совецкая власть ему не наравится!
Сиренко повернул голову на голос, и увидел толстого безобразного старика. Чутьём понял - он, секретарь обкома. Остальных не различал, и ощущал себя, подойдя к этому столу-острову, за которым сидел Минотавр и его компания, одиноким и беспомощным.
- Ну, шо молчишь, рассказуй!..
- Что рассказывать? - спросил Сиренко.
- За шо люди головы в революцию клали, рассказуй. За шо кров на фронтах, той, проливали? Чем не по вкусу тибе наша партия, которая исделала из тебя, той, человека? Дала тебе щасливую жизинь. А ты от... узял и обгадил иё. Ну, рассказуй! Хто щас у власти, знаешь? Если забыл, я, той, напомню. У власти в нас щас - рабочие. От. Дети рабочих и крестьян. Чем они тебе не по душе?
- При чём тут советская власть? - начал приходить в себя Сиренко. - С идеями советской власти у меня расхождений нет.
- А шо ж ты иё мараешь своими грязными виршамы?! Нет в нёго разхождений...
- А вы слыхали мои стихи? - неожиданно спросил Сиренко. И посмотрел Хозяину в лицо, уже различая теперь всё.
- Шо?! Та я такое безобразие не то шо слухать, а й смотреть бы не стал! Чё ещё не фатало! Вы посмотрите на нёго!
Смотрели все - лысые, с шевелюрами, с лицами-масками и лицами, на которых блестели живые, заинтересованные глаза. И - молчали.
А он стал читать мысленно такое, что ещё никому не читал:
А вдруг трибуны б стали до колен,
А вдруг бумаги б на земле не стало,
Тогда б не брали трепачи нас в плен,
И мы б слова живые услыхали.
Мы видели бы, что дурак несёт,
И как от умных на земле светлеет.
Но есть бумага, терпящая всё,
И есть трибуны, выше мавзолея.
Сиренко понимал, пауза затягивается, становится нехорошей, не в его пользу - надо что-то немедленно сделать, говорить, иначе конец. И сказал:
- Я считаю моё исключение из рядов партии неправильным, торопливым. Вот. И прошу вас разобраться в моём деле внимательнее.
- Шо?! Видали? Он так щитаит! - передразнил Хозяин. - А от мы так - не щитаим! Пойнял? Голову будем знимать!
- Кто это - мы? - тихо спросил Сиренко. И понял, что погиб, пропал совсем. Но ничего другого на ум ему почему-то не шло, и он говорил не то, что нужно. А нужно было, вероятно, другое: в ноги, в слезу. Простите, мол, бес попутал. А он, вместо этого, задал свой идиотский вопрос: "Кто это - мы?".
- Товарищи! - задохнулся Хозяин от гнева. - Я думаю, с этим антисоветчиком... усё ясно.
- Прошу голосовать!.. - поднялся Тур. - Кто "за"? - И опять кивнул личному секретарю Хозяина. Лысина Епифанова начала медленно вращаться, уподобляясь солнцу на небе.
"За" поднялись все руки.
- Отдай наш билет, - рявкнул Хозяин, - и йди отсюдова вон! Во-он! - вскочил он с кресла. Топнул: - Вон!..
Партийный билет у Сиренко забрали уже перед самым выходом - так и забыл положить с перепуга. Его догнал лысый, с жёлтым черепом Епифанов, зловеще прошептал:
- Сдайте же билет!
Выхватив у него из руки билет, он раскрыл дверь, проскрипел:
- Следующий! - И скрылся.
Сиренко наткнулся на Овчаренко.
- Ну, шо? - спросил тот, белея.
- Бю-ро!.. Разбирательство, твою мать!.. - гневно обрушился на него поэт. - Иди - сам узнаешь!.. - Глубоко вздохнул, достал сигарету. А когда прикурил, увидел на стуле Потапчука. Тот ждал его.
Овчаренко же перед дверью сморщился, словно собирался заплакать и, не помня себя от горя, ничего не чувствуя и не испытывая, кроме страха, открыл дверь и пошёл, как грешник по кругу ада, заплетаясь ногами. Ни "здравствуйте", ни "разрешите" не сказал - онемел.
- Ну, а этого за шо? - всё ещё гневаясь, вопросил Хозяин.
- За анекдот, - доложил председательствующий Тур.
- Какой? - Хозяин повернул к Овчаренко голову. Тот понял это по-своему, начал:
- Та я ж нэ знав, шо вин... Та й нэма ж у нёму ничё. Сказав, шо у кабинэти гэнэрального высыть лозунг: "Наша партия борэться за звання комунистычнои". Тобто, як слыхав, за то й продав. Та й дийсно ж - вси ж щас за це звання борються. Ну, а якшо нэ так ляпнув, то простить, благаю вас! - Овчаренко рухнул на колени и пополз к секретарю, бормоча сквозь сдерживаемые рыдания: - Нэ губить, товарыщы! Вынуватый я. Ляпнув. Та я ж и нэ думав, товарыши! Вийну пройшов, 30 рокив працюю. Пощадить!
Все смутились, произошло неуклюжее шевеление. Кто-то схватил со стола графин, налил воды и понёс стакан Овчаренко. Пока тот пил, поднявшись с колен, и успокаивался, Хозяин проговорил:
- От вам й пример! Сразу видно, где настоящий партиец! Ошибсь... допустил... Так понимает же ж!.. Предлагаю, той... строгий выговор.
- Кто "за"? - спросил Тур. А жёлтая лысина опять пошла по кругу, медленно поворачивалась, как судьба.
"За" были все. Всегда. Ибо, кто захотел бы здесь хоть раз быть "против", был бы уже не здесь - далеко.
Потом на бюро обсуждали другие вопросы - простои вагонов с рудой, жилищный, ход уборки урожая и другие. Хозяин не выступал. Выступали члены бюро, приглашённые руководители. Он же только прерывал, вставлял гвозди-реплики и держал руки на животе. Гнев его прошёл, забылся, осталось лишь 2 приятных воспоминания - Лида, и агроном, ползающий на коленках. Было приятно, что не исключил - проявил человечность. И секретари люди, и у них есть сердце. А мужик, агроном этот, наверное, хороший и работящий. Какая там его вина? Анекдот, дурак, рассказал! Так надо ж знать, где их рассказувать. Хто не рассказует...
Пока бюро шло себе дальше, Сиренко и Потапчук спустились из обкома вниз, к близлежащему парку, и зашли там в летний павильон. Наскребли на бутылку водки, небогатую закуску и с горя дёрнули. А когда дёрнули, жизнь показалась загубленной, но... не совсем. Да и было каждому из них в утешение, что "не он один". А когда не один, жить ещё можно, так уж устроена славянская душа - коллективно и подохнуть не жалко. Потапчук начал даже рассказывать поэту курьёзный случай, который произошёл тут у них, недавно, в городе. Как по приказу Хозяина "подстригали" Горького.
- Как это подстригали? - не понял иногородний Сиренко.
- Нелепо, конечно, но всё было на полном серьёзе, вот что грустно. - Потапчук побледнел. - На улице имени писателя решили поставить его белый гипсовый бюст. Ну, и поставили. На красивом гранитном постаменте. Белое издалека видно. На церемонии открытия присутствовал секретарь обкома. Вот ему и не понравился этот бюст.
- Почему? - спросил Сиренко, заинтересовываясь.
- Вы помните, какую Горький носил в молодости причёску?
Сиренко пожал плечами.
- Ну, как же! - удивился Потапчук. - Длинные такие, поэтические волосы были у него. Почти на всех его книжках этот портрет есть - молодой буревестник. Местный наш скульптор и выбрал этот портрет. В белом исполнении - получилось прекрасно! А секретарь, говорят, и ляпнул ему: "Ф тибя, той... не Горький, а битл косматый! Мы ж тут с молодёжью боремся, з ихнимы космамы, а ты - Горького косматым исделал! - очень точно передразнил Потапчук Хозяина. - Усю пропаганду нам спортил. С кого они пример будут брать?!" В общем, приказал скульптору, чтобы обрубил Горькому волосы.
- Да вы что?! - изумился Сиренко.
- Вас это удивляет? - Потапчук серьёзно и печально посмотрел на поэта. - Об этом уже весь Советский Союз знает! Во всех городах. Досадно только - принимают за анекдот.
- И чем же всё кончилось? - напомнил Сиренко, закуривая и улыбаясь. О самодурстве и "характере" Хозяина он уже знал.
- Чем? Скульптор наотрез отказался, разобиделся и ушёл. Кто же всерьёз может воспринять такое? Ну, а эти, обкомовские, поручили исполнить приказ какому-то парикмахеру. Ему будто бы слесарь из ЖЭКа ночью помогал. Парикмахер показывал, где и сколько рубить, а тот - зубилом...
Сами понимаете, что из этого могло выйти. Испортили писателю голову. Ночью всё делали, чтобы не видел никто. Зато утром ахнул весь город, увидев "подстриженного" Горького. Кто смеялся, кто плакал. 3 дня стоял этот поруганный памятник. А потом до самодура дошло - в принципе-то он далеко не дурак - приказал убрать, - закончил Потапчук и тягостно замолчал.
- А может, оно и к лучшему? - неожиданно сказал поэт.
- Что к лучшему? - удивился Потапчук.
- Какая это партия! Одно название: коммунисты. Теперь хоть доверять нам будут люди...
- Может, оно и так, - согласился Потапчук. Лицо его почернело, состарилось.
- Живут же 200 миллионов без этих билетов и ничего? - продолжал Сиренко. Он быстро хмелел, язва его от водки на время утихла, и ему стало легко и свободно, будто от тяжёлой ноши избавился - всё плохое уже кончилось, позади. Но, Боже, какой позор: Горького!.. Какое тупое повиновение свинству.
А потом у них первый хмель прошёл, и они сидели молча, притихшие. Каждый о своём думал. Потапчук о том, что теперь, видимо, его уволят с работы. Куда устраиваться с такой биографией? Кто примет? Вот и выходит, что убеждения, не согласованные с официальными установками, лишают человека куска хлеба, а значит, и возможности жить.
"Самое демократическое государство в мире!" - с горечью вспомнил он партийную трепотню и допил водку, которая показалась ему ещё горше отведанной "демократии".
О том же думал и Сиренко: "Куда теперь? Как жить? Двое детей на руках. Жена, правда, работает, да что её заработок - 80 рублей! На них умереть не умрёшь, но и жить не захочется. Вот система! А вечно тычут пальцем в американцев - у них свинство, не у нас. Нет, братцы, народ, который отвык отстаивать свои права коллективно, становится трусливым и терпеливым, как раб. Только забастовки могут сплотить нас воедино и сделать решительными. - Подумал, и испугался, по-плохому, изнутри. - Какие уж там забастовки, если самому даже подумать страшно о таком. Мы не нация, население..."
Мимо павильона прошёл агроном Овчаренко - куда-то ошарашено торопился. Они окликнули его. Он обернулся, подошёл к деревянному барьерчику, отделявшему павильон от парка, как граница, за которой сидели крамольники.
- Строгу догану влипылы! - радостно сообщил он.
- Садитесь с нами, - предложил Потапчук. - Возьмём сейчас ещё...
- Ни! - отшатнулся Овчаренко, как от зачумлённых, и оглянулся на капитолий обкома вверху. - Звиняйте, хлопци, спешу. Жинка у гостинице ждёт, - соврал он для верности, и, не прощаясь, пошёл в свой социализм.
Когда Овчаренко скрылся из вида, Сиренко невесело сказал:
- Не захотел с нами. А ведь на радостях мужик!
- Он, может, и посидел бы, да боится. Вдруг увидят его с нами! Спросят ещё потом, с кем пил? Тогда уж не пощадят больше.
- Вы думаете, из-за этого?
Потапчук не ответил. Прожевав кружок колбасы, сказал:
- А говорим-то с вами... не на родном языке, а! Или вы тоже - как секретарь? Не забыли ещё родного?
- Нет, не забыл. Отвык только. Вон и сельчанин-агроном: с нами - не начальство ведь! - а на какой-то смеси полурусского, полуродного.
- Теперь отвыкать придётся от многого, - перешёл Потапчук на украинский.
"Нам не хватает не только смелости, - подумал Сиренко, - но и доброты. Обыкновенной человеческой доброты. От задавленной жизни мы стали... Во всём злость, раздражение, ненависть. Дальше так жить нельзя, просто нельзя! Но, что делать, что?"
Они посидели ещё немного, денег больше не было, и стали собираться. Тут же, возле павильона, и распрощались. Каждому в свою сторону... в разобщение.
А Хозяин после бюро поехал обедать домой - двое суток уже не был. Жена встретила хмуро - вечно чем-то недовольна, старая корова! - и зло зашептала на ухо:
- Хороши друзья... Что же ты... даже не встретил человека?
- Какого человека? - не понял он. И тут же вспомнил: присылал телеграмму Забродин, вместе в институте учились. Хотел же его встречать! Да забыл потом - замотался с делами. Ах, чёрт, нехорошо получилось! И виновато спросил: - Где он? Не обиделся?
- Не знаю. Его не пускал тут наш постовой! Сама к нему выходила. Вежливый, улыбается. В общем, виду не подал. Я немного покормила его, поговорили и проводила в гостиную. Отдохнуть с дороги. Сказала, что ты в районе, но должен приехать.
- Правильно, зови!
- Ты бы лучше сам. Неудобно будить. Он там на диване прилёг.
- Ладно, щас, тольки вмоюся. А как его звать, не сказал? - спросил Хозяин.
- Ты что же, не помнишь, как звать друга, - удивилась жена.
- Та какой он мине друг! - буркнул Хозяин раздражённо. - Фчились вместе. 30 лет пройшло. Много там усяких було. Хвамилию, той, помню. А от звать - хоч вбей!..
- Игорь Петрович Забродин, - напомнила жена. И предупредила: - Не перепутай! А то, знаю тебя, назовёшь Иваном Петровичем и не покривишься.
- Ладно, не забуду. Игор Петровыч, гооришь?
Хозяин снял пиджак, рубашку и умылся под краном. Долго растирался полотенцем и, как был в майке, вышел к гостю.
На диване, сняв туфли, но в брюках лежал тощий и совершенно незнакомый ему седой мужчина. Сколько ни всматривался в него Хозяин, Забродина признать в нём не мог. Да оно и не удивительно, крутит людей, той, жызинь! Крепко крутит.
Хозяин подумал: "А зачем он, той, приехал?" И тут же решил: "Выгнали, наверно. Просить помочи будет".
Он хотел уже разбудить гостя, но опять забыл его имя. "Тьфу! Шо за памьять стала. Особено после, той, выпивки". Пришлось возвращаться к жене.
- Да ты что, в самом деле! - возмутилась она. - Ну, и друзья! Не могут запомнить, как друг друга зовут.
- Шо, он тоже забыв? - обрадовался Хозяин. - А как же он, той, телеграмму?..
- Да нет, он-то помнит. Игорь Петрович он! Дома не живёшь совсем, скоро забудешь название своей улицы!
- А ты шо, не знаешь, какая в меня работа?! - Хозяин зло посмотрел на жену и, раскорячив ноги книзу рогаткой, пошёл в гостиную снова своей странной, дрыгающей походкой, которой "восхищался" по утрам весь город. Откинув спину и плечи назад, как бы от непомерной гордости, он нёс таким способом свой огромный живот, подбивая его сбоку коленками. Однако ноги у него почти не сгибались уже, и он продвигался, как бы сначала падая, а потом уже выбрасывая вперёд очередную ногу, подпирающую бочку-живот. Войдя в гостиную, он громко позвал:
- Игор!
Забродин проснулся, легко сел на диван, и тут же, увидев хозяина квартиры, обрадовано вскочил:
- А, Вася! Приехал уже? Ой, да тебя прямо не узнать. На улице ни за что бы не узнал! Ну, здравствуй, дорогой! - Он хотел обнять друга и поцеловаться - не получилось: помешали габариты хозяина дома.
- Шо, рукы коротки? - засмеялся Хозяин.
- Сколько же лет мы с тобой не виделись? - попытался Забродин замять возникшую неловкость. - Неужто 34 года? Да, 34, - подсчитал он. - Изменился ты, ох, изменился! Ну, как ты здесь, рассказывай!
- Та живём помаленьку, жи-вё-ом!.. - неопределённо ответил Хозяин. И не зная, что же сказать ещё, спросил: - Тут и сестра моя работает. По культуре. Ты надовго?
- Да нет, завтра, пожалуй, и отчалю. Я ведь проездом.
- А-а, - протянул Хозяин, повеселев. - Ну й ладно, йдём тогда, той, обедать. Пропустим чё-нибудь за стречу. - Он направился в столовую.
Пока проходили из комнаты в комнату, Забродин весело говорил за спиной Хозяина:
- Смотрел я тут без тебя, как ты живёшь! Заблудиться в твоих хоромах можно! Сколько же общий метраж?
- 300 с чем-то, - равнодушно сообщил Хозяин. Привык. - А ф тибя? - Тут он остановился. Всегда в таких случаях останавливался и спрашивал: "А ф тибя?" Любил это спрашивать, и смотреть при этом в глаза. Обернувшись, смотрел и теперь.
- У меня? - Забродин расхохотался - весело, добродушно. - Тоже с "чем-то"!.. 32.
- Шо, одна комната? - удивился Хозяин. Удивился не тому, что одна, а тому, что не так этот Забродин на всё реагировал - как-то непривычно. Все начинали обычно самоуничижаться, плакаться. А этот... смешно ему, видите ли!
- Нет, зачем же - две!
- Слухай, а как ты, той, попал до миня?
- А, - понял Забродин, - верно. Милиционер у тебя перед порогом - прямо цербер! Сперва, ни в какую! И слушать не хотел. А потом позвонил. У него там и телефон на стене! Вышла твоя жена.
- Угу, - неопределённо буркнул Хозяин.
- Вася, а зачем держишь милиционера? Боишься, чтобы не обокрали?
- Та не. Пост выставляем, шоб усякие просители не лезли из жалобамы. На работе надоедають, ще й вдома.
- Понятно. А зачем у тебя, на фасаде здания, эта безобразная карта электрофикации страны? Уродство же! И от лампочек можно ослепнуть. Надо беречь электроэнергию.
Хозяина обиженно промолчал, затем зло выдавил:
- А ты, той, у миня на крыше был?
- Нет. А что там? Зачем?..
- Зачем, зачем. 2 бассейна там!
- Да ну?!
- От и ну! В миня есть и зал для кино. З двома киноустановкамы.
- Зачем?
- Знов, зачем! Шоб киномеханик, той, крутил мине усе хвильмы, до их выхода на экраны города. Хто ж должен просматрювать их на предмет, можно их людям показувать, чи нет?
- Разве в Москве не просматривают? Перестали?
- То - у Москве. А в нас народ ще, той, не дорос. До Москвы. Не всё можно показувать.
- Ну, ты даёшь! - возмутился было гость. Но что-то сообразив, перевёл разговор на прежнее: - Да-а, не дом у тебя, дворец!
- Так в миня ж ночують й дежурные повара, прислуга. Каждому ж, той, надо по комнате. А ф тибя, шо за квартира?
- Обычная. Я же говорил: 32 метра.
Добрались, наконец, до столовой, и здесь Забродин опять расхохотался. Перед входом было огромное чучело бурого медведя. Медведь стоял на задних лапах, а в передней левой держал бутылку шампанского. В правой - хрустальный бокал. На животе у зверя сверкала золотая пластинка с гравировкой: "Пей, но дело разумей!"
- Вася, Вася! - хохотал гость. - Да ты же - прямо, как сибирский купец! С размахом. Где ты его откопал?
- В ресторане. Понравился, я его, той, и выкупил.
- А пластинку - сам?
- Шо, тоже понравилась?
Забродин оборвал смех, серьёзно уставился в лицо Хозяина: вроде не шутит. И не сказал более ничего. Хозяин пожал плечами, направился к роскошному бару из карельской берёзы.
- Ты шо будешь пить?
- Да всё равно. Что ты, то и я. Даже водочки могу.
- Не держу. Армянского - могу.
- Спасибо. Забыл уже, когда его и пил - дорого! - Забродин перескочил вдруг на что-то своё, мучившее его: - Да! Как ты секретарём-то стал, расскажи. Всё хотел тебя спросить.
Хозяин даже наливать перестал от изумления. Только подумал: "От, так вопрос! Не знаю, шо й сказать дураку. Шо надо полжизни лизать вышевисящие над тобой партийные жопы. Этого ж ему не скажешь!.."
3 года назад, когда главный Хозяин страны ещё выговаривал все буквы и произносил не "многосисесьный" народ, а "многотысячный", мог выпить за вечер больше литра спиртного и, не теряя памяти, рассказывать анекдоты "про баб", так вот, в то счастливое и особенно пьяное лето, он вызвал к себе в Кремль не кого-нибудь, чтобы назначить на пост, который занимал в молодости сам, а земляка, причём "своего в доску". И почти назначив уже - дело было в подмосковном лесу, с коньяком и, "пострадавшим" по глупости, молодым осетром, царство ему небесное - добродушно пошутил:
- Ну, шо, Василий Мартынович! Решили вот поставить тебя на должность прямо-таки короля, по теперешним временам не меньше! Если объединить вместе Данию, Бельгию и Голландию, - продолжал он привычно "гэкать" и тоже говорить "шо" вместо "что" - это и будет область твоей власти. Никита у нас - всё разъединял. Министерства - на совнархозы. Обкомы - на сельские и городские. А мы - решили, наоборот: будем всё укрупнять. Вот. Там у тебя, считай, половина нашей металлургии в подчинении. Несколько больших городов. Справишься?
Было ему тогда 50. Скрывая детскую радость, он согласился, и выехал в свою вотчину в тот же день. А на другой уже знакомился с доставшимися в наследство кадрами. В личном окружении, связанном непосредственно с его приёмной, намечались кое-какие перемены. Возле него должны были сидеть только "свои люди", преданные душой и телом. А потому хотел заменить и худющего личного секретаря, Епифанова. Но, при расставании с ним, произошёл необычный разговор. Начал его Епифанов:
- Василий Мартынович, а ведь вы берёте к себе в референты не того человека, который вам нужен.
- Как это, не того?
Епифанов пришёл к нему в кабинет с заявлением "по собственному", уже готов был ему подписать, и нате!
- Вы - берёте Голобородько?
- Ну й шо?
- Возьмите лучше Десятерика. Не пожалеете.
- А чем, той, не устраивает тебя Голобородько? - Изумлённый, даже оторвался от его заявления. Странной была и стрижка у человека - спереди "ёж", как у Керенского, а дальше - лысина.
- Мне - что? Я ухожу, - спокойно ответил "ёж". - Вам с ним работать.
- А почему я должен тебе, той, верить?
Смотрел на элегантного хлыща даже с интересом: не встречал таких самоуверенных. Слыхал уже о нём: "Жук"! Где-то работал раньше адвокатом. В Киеве, кажется. Но... сделал потом длинную рокировку оттуда: поменялся шикарными квартирами с каким-то подпольным королём бизнеса, и очутился здесь. Да не где-нибудь вынырнул, а сразу в обкоме партии. Говорили, дал "самому первому" на лапу. Не стеснялся вот и перед ним, спросил, как ни в чём не бывало:
- Разрешите присесть?
- Ну, шо ж, садись, послухаю тебя. Ты, говорят, гусь! - бесцеремонно пошутил и сам.
- Я - не гусь, Василий Мартынович, - спокойно заметил Епифанов, садясь и нахально закуривая. - Гусей, как известно, кушают.
- А тебя шо ж, нельзя?
- Меня - нельзя. На мне много старых колючек, - всё так же спокойно отвечал Епифанов. Только сигарета, которую он достал, чуть приметно подрагивала в пальцах - волновался. Но это - внутри, наружу не выходило. Школа!
- Ну ладно. Рассказуй, шо имеешь против Голобородьки?
- Ничего не имею. Человек он неглупый, и как бывший газетчик сможет, конечно, писать для вас общие доклады. Но ведь работа референта - не только писание таких докладов.
Усмехнулся, слушая доводы "гуся".
- А шо ж он, решения за меня должен, той, принимать?
- Нет, Василий Мартынович, немножко не так. Хотите, расскажу, что это за работа?
- Излагай, - кивнул ему. - Время у меня пока есть. Люблю, той, любопытных послухать.
- Я - не любопытный, Василий Мартынович, - холодно возразил Епифанов. - Любопытных держат в цирке. А вот, трезво смотрящих на жизнь и знающих, что делать, не так уж много. Да вы это и сами понимаете.
- Верно, болтунов много, - подтвердил ему, добрея.
- Возьмёте Голобородько, одним болтуном станет больше, - напомнил Епифанов, возвращая разговор в нужное ему русло. - У человека - нет своей точки зрения. Он - привык работать по принципу: чего хочет начальство, как ему угодить? Много ли в этом проку? Всё время он будет ориентироваться на вас: что вы думаете по тому или другому вопросу? Вот и придётся думать... вам всегда самому. Да ещё разжёвывать и ему, чего хотите. А он - будет только добросовестно это записывать и выдавать потом... вам же. Устраивает вас такое?
- Нет.
- Тем более, что и сами вы... тоже не всегда будете знать, как правильно вам поступить или что-то оценить.
- Это, почему же? - Даже побагровел, помнится. А Епифанов лишь коротко взглянул и продолжал без смущения:
- Будем откровенны, Василий Мартынович. Что постыдного в том, допустим, что историк - не смыслит в металлургии? Или металлург - в сельском хозяйстве. Вы, кажется, биолог по образованию? Много вы понимаете в горном деле?
- Для принятия толкового, обоснованного решения - например, по вопросу добычи руды на шахте - знать "кое-что", согласитесь, маловато. Придётся либо консультироваться со специалистом и верить ему на слово, либо принимать скоропалительное решение и делать вид, что компетентен во всём. И скоро все поймут, что компетентности - нет. А тогда... начнут обманывать.
- Шо же ты предлагаешь?
- Толкового референта. - Епифанов чуть приметно улыбнулся.
- А он - шо же? Бог, по-твоему.
- Нет, человек. Вот мы и подошли к вопросу: что за работа у референта. - Епифанов оживился. - Референт должен не угождать, а решать всё по-деловому! Он знакомится с возникшей проблемой. Находит по ней несколько толковых специалистов. Для этого он должен знать все лучшие кадры города! Лучшие - не по партийной шкале оценок, а по существу. Не впадая в демагогический обман. Так вот, он даёт этим специалистам задание по рассматриваемому вопросу. А потом выслушивает их по очереди и забирает их записки. Теперь ему ясно, как надо решить вопрос. Затем он коротко излагает суть решения вам, а не вы ему! И вы - вооружённый знанием - идёте решать его на совещании, которое сами же назначили в соответствующем отделе. И задаёте там компетентные вопросы! Вступаете в деловой разговор! И выслушав всех, выносите решение, от которого они будут изумлены! Вас начнут уважать, и... никогда не посмеют втирать вам очки!
- А неплохо, той, придумал! - восхитился тогда, проникаясь к Епифанову неподдельным интересом.
- Не мной это придумано, - вяло заметил референт. - Придумано до нас. Нам - надо только следовать. Поэтому нужен такой референт, который бы...
- Постой, - перебил его, - не пойму я тибя. Зачем же ж ты, той, предлагаешь мине этого... как его... Десятерика, а не себя?
- А я... уже предложил, - невозмутимо сказал Епифанов. - Только что.
- А й верно: предложил! От, сукин кот! Узял, и показал товар лицом. - Стало смешно. Не удержался и расхохотался.
Референт улыбнулся тоже:
- А если бы я это сделал по-другому? Стали бы вы меня слушать? - Бледные губы его дрогнули и снова плотно сомкнулись.
- Не, нэ став бы, - весело признался ему. - Я тебя, той, выгнав бы.
- Я это сразу понял. Но хитрить не хочу: вы спросили, я... честно признался.
- Молодец, шо не хитришь. Со мной хитрить бесполезно. Я тебе, той, всё равно бы не поверил.
- А вы и сейчас не верите.
- От, сукин кот, а! Ты шо ж, усех наскрозь видишь?
- Опыт, - скромно заметил Епифанов.
- Шо ж я тибе? Дурак, шобы сразу верить. Я - тоже жызинь знаю. Есть опыт и в меня.
- Тогда дослушайте до конца. Может, поверите.
- Ну, давай-давай, слухаю. Излагай.
- Вы в гениев верите? - спросил Епифанов серьёзно.
- Та чёрт их знает, - добродушно пожал плечами. - Вроде и той считается гением, и третий, и десятый.
- Правильно, гениев - единицы. Остальные люди - примерно одинаковы, и об этом не надо забывать, чтобы не впадать в ошибки при назначениях. Тут всё заключается в том, что каждый претендент на выдвижение старается напустить на себя этакую исключительность. Показать, что он всё знает, всё умеет. На самом же деле, любой доктор наук - такой же человек, как и другие. А бывает, что и глупее, и для практической работы совсем не годится.
- Ты это к чему? - не понял было его.
- К тому, что любого человека можно заменить другим. Без особенного ущерба для дела. И чем чаще вы будете менять сотрудников, тем будет спокойнее. Меньше интриг, подкопов. Пусть выясняют собственные отношения. Занимаются конкуренцией. А потом - менять! 100 лет возле вас будет спокойно.
- А как это называется, ты знаешь? - Нарочно уставился на него своим придавливающим взглядом.
- Знаю. Но ведь это - только слова. Суть от них не меняется.
- Й ты хочешь, после этого, быть рехверентом?
- Да. Потому, что референт должен быть человеком, говорящим вам одну правду! Какая бы ни была. Ибо остальные... будут вас лишь хвалить, и всё вам врать.
- Так, - сказал, отваливаясь на спинку кресла и внимательно разглядывая его. - И какая ж издесь твоя выгода? За шо ты будешь мине отаким преданным?
- У меня есть расчёт. Пока целы вы, целым останусь и я. Буду откровенен. Жизнь - с почётом. Приличный оклад, ежегодная путёвка на курорт, женщины. Кто от такого откажется?
- А если й ты вступиш у интрыгу? Ну, захочешь повышение, и тебе его пообещают. Другие.
- Исключено, - вздохнул Епифанов. - Куда мне повышаться? Сами посудите. В заведующие отделом? Ведь большего не предложат?
- Верно, не предложат.
- Значит, из ферзей... в пешки? Управлять отделом, бороться со своими конкурентами. Зачем мне это? Я же не дурак, Василий Мартыныч! Референт - всё знает, сам ведёт большую игру. Приобщён к такому столу, наконец, и... в пешки?
- Та-ак, - произнёс задумчиво. - Рация ф тибя, той, есть. Ну ладно. А шо ты ещё должен делать на своём месте? Только откровенно...
- Я с вами и так предельно откровенен, иначе ничего не выйдет, и тогда незачем огород городить.
- Ну й, язык же ф тибя! Так и чешешь.
- Практика, Василий Мартыныч. Референт должен уметь говорить! Иначе, какой же из него референт? И - должен быть в курсе всего, что творится вокруг. Я - не дам вам споткнуться. Вы будете предупреждены о каждом бугорке, о каждой ямке на вашем пути. А для того, чтобы понимать, что делать, а чего не делать, вы... должны знать только правду! Зачем вам лишний подхалим? Вам - нужен человек дела!
- Да-а, ты - любопытный мужик!
- Я - циник, если выражаться высоким стилем нашей благородной интеллигенции, - устало сказал Епифанов. - Но! Я из тех циников, которые понимают смысл в обеспеченной жизни. И дорожат ею. А не красивыми словами о совести. Жизнь, как известно, у человека одна. А красивые слова мы говорим, когда не можем устроиться жить в своё удовольствие. Как только такая возможность появляется, сразу все утешительные слова по` боку, и каждый начинает жить так же, как и мы с вами, руководствуясь теми же принципами. Если не дурак, конечно.
- В Островского про жизинь шо-то не так, по-моему, - заметил этому цинику. - Шо ж он, дурак был?
- Нет, не дурак, - морщась обиделся Епифанов. - Больной человек. Смертельно больной. Что же ему, кроме слов, оставалось? Когда не нужны уже ни женщины, ни деньги. Плюс идейный фанатизм.
- Так. Значить, все люди, той, одинаковые? Если не больные и не фанатики? Я тебя правильно пойнял?
- Совершенно верно.
- Ладно. Говори тогда, шо думаешь обо мне?
- Василий Мартыныч! - воскликнул Епифанов, вскакивая. - Так не договаривались! Это не та правда, которая вам нужна и о которой я вам говорил. Ну, у вас... тяжёлый характер, который часто руководит вами. Надо, чтобы наоборот. Но дело же - не в этом. Я говорил вам, что не буду подхалимом. Но я же не говорил, что буду хамом. Вы - человек от природы умный, и для меня это главное. Остальное приложится, было бы желание.
- Ну, шо ещё? Говори, не бойсь.
Видно, Епифанов, собака, уже знал, что секретарь обкома украинец по национальности, но родную речь сильно подзабыл и говорит всегда по-русски. А "русский" у него, как заявила жена: дикая смесь из двух языков. Выходило не по-русски и не по-украински. Епифанов мог бы и промолчать о таком "недостатке", этот недостаток в обкоме был почти у всех. Но нет, хамлюга, не промолчал:
- Вам, Василий Мартыныч, надо бы поправить произношение. Неудобно, когда секретарь обкома и...
Пришлось оборвать:
- Ладно. Когда шо важное или перед народом с трибуны, я, той, по бумажке читаю. А там усё правильно. В Москве от таких, как я, требуется одно: шоб поднимал руку "за". Або, той, шпарь по бумажке. Которую ты ж мине й составишь. Та Ильич же ж там й сам такой. Шо ещё? - И помрачнев, признался: - 50 мине. Позно вже, той, переучиваться.
Епифанов развёл руки:
- Всё. Разве что... не помешало бы вам запомнить одну истину. В жизни никто и никого не любит. Все любят только себя. И живут тоже: для себя. Поэтому никогда не стоит укорять себя за... ну... "непартийность", что ли. Назовём это так. Забота о благе народа и прочее...
Мрачно задумался тогда. Всё так просто. А ошеломило, как открытие. Действительно ведь, никто его не любит. В том числе и жена. Разве что в молодости. Действительно, все обманывают. Все живут для себя, так устроена жизнь. Почему же тогда все хотят справедливости и любви от него? Да он им и сам лишь на словах про справедливость. На словах все правильные коммунисты. А на деле каждому наплевать на всех. И ему тоже.
- Ну, от шо, - проговорил, наконец. - Я тебя беру. Пойнял?
- Понял. - Епифанов просветлел, но виду не подал. И чтобы избежать, вероятно, каких бы то ни было недоразумений в будущем, сказал: - Но я согласен работать с вами при одном условии...
- Говори, каком? - перебил его. Будет он тут ещё условия ставить!
- Мы с вами не должны прятаться друг от друга за красивыми словами. И обижаться - тоже.
- Та шо тебе дались эти слова?
- Прошу дослушать, Василий Мартыныч, это важно. Тут не в словах суть, - продолжал Епифанов, торопясь. - Мы должны забыть, что у нас разные чины. Должны поступать оба, как бесстрастные машины, без эмоций. Только так у нас дело пойдёт. Сможете вы считать меня равным себе? Как человека.
- Ручаться не буду, потому шо не знаю, - откровенно признался ему. - Ты ж сам сказал, шо в миня, той... характер на первом плане.
Сдерживаясь, Епифанов проговорил:
- Неужели это так трудно понять? Вы же ничем не лучше других, если по-честному. Ну, вам повезло: ваша жизнь сложилась так, что вы стали секретарём обкома. А я референтом. А есть люди, куда талантливее нас с вами! Но курс правительства направлен сейчас не на них. А на таких, как вы. С крепкой рукой, вожжами. При чём же тут какие-то особенные заслуги? Не обольщайтесь. "Яркую, глубокую речь", которую произносит секретарь, а потом все её хвалят как гениальную, пишут референты, а не секретари. И ничего там гениального нет, обыкновенные слова. Для слов нужны референты. А для руководства - там понимают это! - Епифанов указал пальцем на потолок, - нужны решительные люди. Вот вас и поставили. И думаю, курс этот ещё долго не изменится. Слишком мы заврались во всём. И потому развелось много недовольных. Чтобы удержать теперь вожжи, нужны молотки, а не вежливые демократы. Короче, каждый должен делать то, что умеет.
- Шо ж, по-твоему, там не верют уже у то, шо сами ж говорят?
Епифанов усмехнулся.
- Верят. Пока говорят. А за собой, разве вы не замечали такого? - Он прямо светился от удовольствия, любуясь чужим минутным смущением. И продолжал: - Неужто никогда не было? Не поверю. В каждом человеке живёт ещё и артист. А подхалимы - когда хорошая игра - хлопают и твердят про гениальность. Как тут не поверить?!
Молчал, не зная, что ему на это сказать. Может, не брать? Уж больно умён!
- Ну, так как, Василий Мартыныч? - напомнил референт о своём условии.
- Приступай, - коротко сказал ему. Поднялся и, больше не глядя на него, добавил тоном, будто говорили они тут о текущем и ясном для обоих деле: - Думаю, шо сработаемся. Я пойнял тебя, ты - миня...
Так и остался этот Епифанов с тех пор при нём. Потом, когда начал собирать с миллионеров дань, вообще вошёл в полное доверие: деньги - это великая сила! Плюс никогда не лгал. Многому научил. И область считалась в верхах на хорошем месте. Вот только характера ему он не исправил - природа оказалась сильнее. Зато узнал от него, что любого ответственного партработника можно без особых усилий заставить написать на своего сослуживца заведомо подлый донос. Лишь намекни, в ложке воды утопят друг друга. Правда и кривда, белое и чёрное для этих людей были вещами абстрактными. Конкретным было всегда личное благополучие. Бесплатная путёвка на курорт. Спецотоваривание. Продукты из колхозов задаром. Даже бесплатное посещение театра. Мелочь, казалось бы, а не отказывались. И вот таких, фактических хозяев жизни, в стране тысячи. Лживых, продажных. Хочешь ими править, не доверяй! Изредка печатай в газетах "разоблачительные" статейки про тех, кто уже попался. На взяточничестве или воровстве. От факта оглашения всё равно уже не уйти. Однако народ, который за всё платит, а сам получает копейки, будет думать: есть демократия, есть критика, есть и наказания.
Глядя на гостя - опять забыл имя, мать его в душу! - Хозяин подумал: "И этот из таких. Из уважающих дэмократию. При ём низзя раскрываться полностью. Лёгкий вопрос задал! Как можно стать секретарём обкома партии? Так я тибе, той, и ответил". Вслух же сказал по-другому:
- А шо тут такого?
- Ну, как же! Мы ведь с тобой учительский кончили. Что-то не встречал я секретарей из нашего брата. А тут... Ещё кто бы другой - а то ты!
- А шо - я? - Хозяин обернулся, перелил через край рюмки из-за дурака.
- Ну, Ва-ся!.. - развёл Забродин руки. - Передо мной-то, зачем же? Разве мы не знали тебя?
- А шо вы знали?
- Как, что? - Забродин замялся, но всё же договорил: - Не успевал ведь ты...
- Ты это, той. Брось! - обиделся Хозяин. - Остав. Шо ж, по-твоему, за 30 лет ничё не могло измениться? А диалехтика...
Хозяин обиженно поджал губы и почувствовал, как безразличен ему этот друг юности, что ничего общего у них нет и не может быть - разная жизнь, разные мысли. Вот этот "ноль без палочки" приехал, и рад тому, что лучше выглядит, живота нет, и давай смеяться надо всем. Что же его теперь за это - любить? "Нет уж. Как он, так и я", - думал Хозяин. И ещё подумал: "От жызинь! Все люблят, той, одних себя. В гости й то приглашают тех, хто нужен, а не тех... Правильно делаю, шо никому не верю". А вслух произнёс:
- Недавно я, той, ездил у Грузию. По приглашению ихнего цека. От где вмеют встречать! Коньяк - рекой! Закуска - любая! А от коммунисты они - гамно!
- Почему? - заинтересованно уставился гость.
- Та, той... тольки ж о себе думают. Ворюга ж на ворюге! Такие дворцы себе, на глазах у всех, поставили, шо й в их князей не було! - И вдруг жизнерадостно рассмеялся. Направляясь к книжному шкафу, сказал: - И от ище шо...
Достал из книжного шкафа большой том "Капитала" - блеснуло золотом тиснение на корешке - раскрыл его и вынул пачку цветных открыток.
- Ты шо? Ханжа? Или, той, у самом деле не знаешь, какая щас жызинь пошла? - И уже расстроенным голосом добавил: - Проходь сюды... Будем тогда пить, раз по-человечески говорить не вмеем. Я хитрить, той, не люблю.
- Да не-ет! - пошёл гость на попятную. - Ты меня не так понял. Извини, пожалуйста...
Потом они сели за стол. Хозяин держался в своём кресле, как пасхальный кулич на тарелке. Выпили по 2 рюмки армянского, заели лососиной, а тепла между ними всё не было - была враждебная натянутость. Оба чувствовали это и нудились. Сначала пробовали вспомнить годы учёбы, но ничего из этого не вышло - Хозяин не помнил никого. Разговор после этого вертелся больше вокруг охотничьего пса. В столовую вошёл огромный гладкошёрстный пойнтер Клык. Вот о нём, да об охоте и толковали.
- На охоту, на охоту скоро поедем, Клык! - ласково приговаривал Хозяин, почёсывая собаку за ушами. - На, съешь от колбаски! - кинул он любимцу кусок дорогой копчёной колбасы. Клык нагнулся, понюхал, но есть не стал - только виновато повиливал хвостом. Сыт был.
- На охоту, вроде бы, рановато ещё, не сезон? - вяло заметил Забродин, чтобы поддержать разговор.
- Кому, той, не сизон, а нам - круглый год сизон. Верно, Клык?
Забродин промолчал.
Видя, что опять говорить не о чем, Хозяин начал расспрашивать Забродина сам: "Женат? Дети есть? Кем трудисся?"
Забродин отвечал без охоты:
- Да тружусь. В университете преподаю, биологию. Жена - тоже преподаватель. Сын и дочь - выросли, своими семьями обзавелись.
- Кандидата, той, давно получил.
- Давно, лет 15 уже. Тема была...
- А шо ж, той, дохтурскую?..
- Не получается. Теперь ведь это непросто: капитальные труды надо иметь.
- Я от тоже трудюсь, - не слушал, не вникал Хозяин. - Не жызинь, доложу тибе, а каторга! Дома, той, почти й не живу.
- Это, почему же?
- То по области мотаисся, то по районах. Там - не то, тут - не так. Везде самому надо. Разобраться, проталкувать, решать, той, вопросы. А ответственность какая! У меня ж область, по значению... трёх государств стоит. А пленумы? А заседания у верхах: то в Москве, то у Киеве. Некогда, той, вздохнуть.
- Да, тяжело тебе! - усмехнулся Забродин.
- Тяжело, - согласился Хозяин, не замечая на этот раз иронии. Приспичило закурить, но не было с собой зажигалки. А зажигалка была особенная, заграничная - хотелось удивить. Вспомнил, что она у него в плаще, и пошёл в коридор.
Когда вернулся, Забродин не узнал его лица. От гнева оно покрылось бурыми пятнами, налилось чёрной злобой. Тяжело дыша, он протопал к телефону:
- Случилось что-нибудь? - спросил Забродин.
Хозяин потряс газетой в руке и набрал номер.
- Райком? Горяного мне! Как это нет, розыскать! Ты шо там, не понимаешь, хто зво`нит! Шо? Вдома, гооришь? Ну, ладно, я щас дам ему вдома!
Хозяин рывком опустил на рычаг трубку и снова поднял. Стал накручивать диск.
- Это я. Немедленно соедини меня из этим... из Горяным. Он вдома щас. Хорошо, жду.
Забродин видел только спину Хозяина - широкую, как дверь. Ноги - тумбы. Двойной багровый затылок.
- Горяной?! - рявкнул Хозяин. - Ты шо решил там, из своей вонючей газэтой? Издеваться надо мной, так твою мать! Я тибе дам, у чём дело, голову зниму! У портрэти! Ты шо ж, сукин сын, смеяться решил?! Вы кого изобразили?! Шо? Та знаю, шо не ты лично, знаю! Если б ты сам, - Хозяин взял со стола газету и потряс ею ещё раз, - ты б в миня вже, той, дворы подмитав, а не секретарював, пойнял! З тобой - разговор будет, той, потом. А щас, ты мине нимедленно розыщи того гада, который меня так размалював. И шоб он ехал сюды, у обком! Завтра утром шоб я видел его в миня у кабинэти! Пойнял? Усё! - Трубка влипла в рычаг.
- От, полюбуйсь! - Хозяин подошёл к большому столу, за которым они сидели, и швырнул газету.
Забродин чуть не захохотал. С первой страницы на него смотрел похотливый хряк, как 2 капли воды похожий на Хозяина. Только портрет был выполнен упрощённо - грубо, без умелой ретуши. Зато внутренняя суть оригинала в нём была схвачена верно.
- Ничё, я им покажу, сукиным сынам, как портреты делать! На могилы будут себе их вешать! - Хозяин налил рюмку и хватанул армянского. Без закуски. И без тоста. А может, тост и был: "За упокой души фотографа!"
- Оставь ты это дело, не стоит, а? - сказал Забродин.
- Как это не стоит! Та я им...
- Ты же коммунист, секретарь обкома всё-таки.
Хозяин был настолько зол, что решил и этого червяка поставить на место.
- Я тибе вже говорил, про кавказцев? Так от, кавказские и азиатские сэкретари живуть не так, как мы.
- А как же? - заинтересовался Забродин.
- Слухай тогда-но сюды. Только ж не болтай потом.
- Ну, что ты! - Забродин обиделся.
- Так от. Мы проть них - дети. Они ж миллионеры, сукины сыны, усе! Кандидаты наук! Дисертации им настоящие фчёные писали. Хто за нову квартиру, хто, той, за деньги. Так от им - вже нихто не страшный! А ворухнэться хто, они его, той, у сумашедший дом. Ни прокурор, ни врач, нихто вже не заступыться!
- Да ты что, шутишь? - изумился гость.
- В них там, за 100 тыщ, должность секретаря горкома можно купить! - не обращал Хозяин внимания на удивление Забродина. И хотя чувствовал, может, и не следовало бы этого говорить, но хотелось пугнуть, и его несло и несло: - Я как-то ездил у гости до одного. У той, у Азэрбайджан. Уместе фчилысь когда-то на высших партийных курсах. От живёт, сукин кот, шо тебе той шах! Там усе вмеют жить. А ты - "не стоит"...
Забродин оторопел:
- Так ведь это же... так ведь это же...
Хозяин озлился:
- Ну, шо ты фатаешь ото ртом? Не пойнимаешь, шо хозяева жизни тепер - мы? Та ещё те, шо у торговли...
- Шутишь?! - Забродин очумело моргал.
И тогда Хозяин опомнился. Понял, наболтал лишнего после вчерашней пьянки и второго похмелья сегодня. Деланно рассмеявшись, сказал:
- Шутю-шутю! А ты, шо подумал?..
Забродин решил переменить тему.
- Сколько у тебя детей? - спросил он.
- Некогда, той, было их делать. Один. У Киеве живёт. Тоже от, как й ты. Вже кандидат наук. Дохтурскую скоро будем, той, защищать. - Хозяин что-то вспомнил, достал из пиджака записную книжку, авторучку и записал: "Напомнить начальнику аэропорта, щоб 11 августа послав за Игорем у Киев самолёт".
11-го августа у жены Хозяина был день рождения, и он решил, что лучшим подарком для неё будет прилёт сына к ней на праздник. Сделав дело и откладывая в сторону записную книжку, Хозяин заметил, что гость всё ещё хмурится и сидит, как каменный. Тогда на ум ему явилась мысль напоить Забродина так, чтобы тот забыл всё, и тем поправить его впечатление от встречи.
Напился с этим Забродиным и сам до белых чертей. Не помнил, что говорил, забыв про золотую табличку в лапе медведя. Иногда с ним такое бывало - кураж перед какой-нибудь козявкой. А уж тогда не мог остановиться...
- От древние говорят, шо миром правят Любов и Голод. А я б добавил, шо самое главное у жизни - это Страх. От, хто правит миром! Это вже точно. И Лёня - тобто Ильич - правильно исделал, той, шо запретил трогать Сталина.
- Ты это серьёзно? - как-то робко спросил гость.
- Никита - был дурак, шо полез, той, разоблачать Сталина.
- Почему?
- Сталин - это символ Страха. От! Доки в народи будет держаться его авторитет, будем править миром мы, хозяева страны. Ильич, я, Хозяин-узбек. Хозяин, той, грузин, казах Кунаев. Наш совецкий интэрнационал.
Гость изумился:
- Вася, какой же он, к чёрту, советский, ты что? Ханский.
- Чому ханский? - Хозяину стало обидно, налился расплавленным чугуном.
- Потому, что вы только о себе думаете! А страна? Её население, люди? Хозяйство.
- Отут ты не прав. Промышленностью, хозяйством мы займаемося.
- Но, как?! Разве это по-совести?
- А мы - по-лёнински! - Хозяин расхохотался от своего каламбура, и настроение его на время переменилось. - Он же в нас голова!
Забываться стал и гость - тоже выпил прилично.
- Мещанин он, вот кто! Самый главный, самый большой мещанин страны. Символ! Он - ещё развалит всё, увидишь.
- Не развалит. 50 лет вже в этом направлении колесо крутится. Будет крутиться, той, и дальш. А народу усё рамно, хто у власти. Ленин, чи, той, Лёня. - Хозяин мутно уставился на гостя, забыв, как его звать. - Скажи, от тебе лично, какая, той, разница, шо выполнять? Был бы, той, приказ. А дэмократию разводить, ото и останисся без власти. Вже не ты будешь руководить, а тобой. Так шо ты не обижайсь на мой волчий интэрнационализм.
Гость опять остолбенело смотрел. И Хозяин добродушно усмехнулся:
- Постав от тебя... на наше место. Ты ж, той, тоже будешь таким. Так шо марксизм тут не при чому. Марксизм нужен усем тольки для прикрытия.
- Ну, ты ж и циник!
- А тибе шо, лучше, шоб дурак? Я тебе, той, правду объясняю. Шоб ты пойнял, шо такое жизинь. А ты мине про Ленина, Маркса. Каждый встраивается у жизни, щоб как для себя было лучше. От. А остальные - шоб боялись. Не будут тебя, той, бояться, пиши пропало.
- И - стало быть?.. - Гость смотрел вопросительно.
- Значить, делай усё так, шоб тебя боялись. Пугай тюрмой, сключением.
- Ну, ты даёшь!
- Главное - не допускай, щоб сами думали. И, той, обсуждали твои действия. Усе владыки мира так делали: Пётр, Наполеон, Сталин. А ты: хо-зяй-ство, лю-ди!.. На нас с тобой - фатит!
- А ты скажи это всем! - подначивал гость. - С трибуны.
Не завёлся, дудки! Ответил, как ученику:
- Не, народу это говорить не надо. Зачем людей, той, обижать. Говорить надо хорошие слова. Тогда он, той, спокойный. Ну, пойнял ты мою хвилософию? - Хозяину опять стало смешно, и он выпил. А гость вдруг обнаглел:
- Помещик ты, вот кто! Тебя судить надо. Немедленно!
- А ты спробуй. От нажму щас кнопочку... й посмотрим, где ты ночью срать будешь. - Почему-то всё ещё было смешно, и разговор только забавлял Хозяина. - Усе ж покорные давно, - объяснял он. - Будут говорить только то, шо я им сверху буду. Спускать. Усе, как говорится, расценки жизни.
- И что же? Думаешь, так будет вечно?
- А ты шо, на новую революцию надеисси? - Хозяин рассмеялся откровенно, заразительно, как человек, получающий от разговора громадное удовольствие. - Не, - отсмеялся он, - новой революции не будет. Рази шо Ильич напьётся так, шо повернёт до коммунизма. Хоча, зачем он ему? Лёня уже при коммунизме. - Смех просто душил Хозяина, даже слёзы выступили. - У нас возможен - тольки один путь. Э-во-лю-ционный. Усё зависит от того, какая тыква растёт на шее у очередного хозяина. А коммунизм - то игра с огнём. Во-первых, большую силу надо иметь. Раз. И надо, той, привлечь на свою сторону усех писателей и журналистов. Это ж скольки денег надо! Два. Но й после этого, думаю, шо дело с коммунизмом не получится.
- Это интересно! Почему же?
- А нету ещё силы, шоб была сильнее за мещанскую. А каждый человек - это ж, в первую очередь, мещанин. Это ещё Алексей Толстой пойнял. Шо мещанство, той, непобедимо. Я сам это читал. Забыл тольки, как книжка называлася. Башковитый был мужик! У нас, вообще, башковитых много. В истории.
- Интересная нация, так, что ли?
- Шо интересная - не ручаюся. Но, шо с розмахом - точно. От я, например. По жратве и выпивке, как думаешь, хто я?
- Наедаться, так уж за всю Власть?
- По жратве я - как Ломоносов в науке. А от, если облапошить кого, тут я тебе Менделеев, не меньш. Уся таблица у голове! Тольки другая.
- Ну, а ещё, чем можешь похвастать? - опять с насмешкой подначивал гость.
- А от по бабских задницах - я Карл Маркс! В миня - даже собака пойнимает: шо она - выше за других. Морду, стерва, усегда держит высоко уверх. Пойнял? А ты мине: чу-жое, не моё! Рассуждаешь с позиции козявки. А от, если тибя поставить на моё место, и ты тогда Марксом захочешь быть. И от жратвы, той, не отодвинисся далеко. Будешь морду макать у сметану, а не у керосин. Так шо, ни нада миня докорять. Запомни: усе люди - гамно. И ты тоже.
- А ты?..
- И я. Только я - большое, высокое гамно. И падаю другим на головы. Об миня как измажисся, вже до самой смерти не отмоисся. Подохнешь, той, вонючим.
- Ты - не ответил на мои вопросы!
- И не собираюся. Й никому ни советую дэмократию разводить. Кажному отвичать... вы одразу на шею сядете! А тогда с вами, шо - пропадать? Та й вопросы есть такие, шо на их й сам Ленин не ответит. Надо будет вже не на вопросы атвичать, а той, отчитуватыся пэрэд вамы. Оправдуватыся. Зачем мине это, если я и так власть?
- Власть-то у нас - советская!
- Дурак ты. Власть - это просто власть. А савецкая - это вже потом.
Забродин ничего не сказал. И не хотелось ему уже ни продолжать пить коньяк, ни есть барские закуски, ни вообще находиться возле этого борова. Помещик, феодал! Всё тут Забродину опротивело. Да и страшновато стало. Ну, как возьмёт и, действительно, нажмёт на свою кнопочку! И впрямь засадят куда-нибудь. Вон чего наговорили тут под рюмку! Лучше уж подобру унести ноги, пока не поздно. Чёрт знает, как доверяют та-кие посты хамам!
Однако подняться и уйти, ничего не сказав, было неудобно, и Забродин продолжал сидеть. Разговор плёлся уже пустой, утомительный. Что-то ели, время тянулось...
Наконец, утомившись от всего, Хозяин предложил:
- Ну, шо, соснём после обеда часок? Шо-то устал я. Замотался совсем.
Забродин не возражал, и жена Хозяина отвела его в одну из дальних комнат. Везде были кондиционеры, прохлада.
- Ложитесь тут... отдыхайте. - Она кивнула на тахту. - Бельё - в ящике у изголовья. - И вышла.
Забродин подумал-подумал и стелить не стал. Дождался тишины в доме, прихватил свой маленький дорожный чемодан и, осторожно ступая, направился к выходу. Замок на входной двери был английский, Забродин повернул защёлку и тихо вышел. Так же тихо, с лёгким щелчком, притворил за собой дверь, послушал и начал спускаться вниз.
Возле крыльца дежурный милиционер подозрительно оглядел его, но пропустил, вспомнив, как жена Хозяина велела не задерживать этого гражданина.
Дальше - просто. Он сел в проходивший троллейбус и поехал на вокзал. Делать ему в этом городе стало нечего. Только на душе было нехорошо, словно пошлость на людях сказал, и все замолчали.
- Товарищи радиослушатели, в минувшее воскресенье наша орденоносная область вместе со всей необъятной Родиной голосовала за блок коммунистов и беспартийных. Предлагаем вашему вниманию выступление первого секретаря областного комитета партии товарища...
Хозяин насторожился, лёг поудобнее.
Дикторшу сменил густой баритон и начал читать речь, которую написал для секретаря референт Епифанов:
- Дорогие земляки! День выборов в Верховный Совет СССР стал для нас, советских людей, праздником торжества подлинного народовластия, праздником социалистической демократии, яркой демонстрацией политической, трудовой и общественной активности трудящихся.
Радость и гордость за нашу Родину, за наш народ, за великую ленинскую партию, превратившую нашу страну в могучую и передовую державу - эти чувства наполняли меня, когда я слушал проникновенную, пламенную речь Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева на встрече с избирателями Бауманского округа Москвы. Содержательная, глубоко аргументированная, она станет ещё одним программным документом для всех советских людей.
"А я ж её не слухал и не читал", - подумал Хозяин, ухмыляясь. Диктор продолжал:
- ...она вызвала новую волну политической активности у тружеников нашей области.
Огромное счастье быть гражданином нашей великой страны, достигшей небывалого расцвета и вновь устремлённой вперёд! Нет, это уже не знаменитая гоголевская тройка, это - ракета, несущаяся в будущее. А будущее это - кристально ясное, светлое, потому что всё у нас - ради Человека, всё - во имя Человека.
Партия проявляет неустанную заботу о благе советских людей. Только в нашей области построено с начала пятилетки более 4-х миллионов квадратных метров жилой площади. Новосёлами стали свыше 300 тысяч человек. Вошли в строй новые учебные заведения, больницы, магазины, столовые, кафе. Новыми победами увенчался самоотверженный труд коллективов промышленных предприятий, строек, колхозов и совхозов области. Только за последние 3 года производство промышленной продукции области возросло на 16%. Вступили в строй более 115-ти крупных промышленных объектов, среди них...
Хозяин поморщился: "Неужели отакое будуть слухать! Говорил же ж ему: поменьше, той, цихвири! Люди ж устали ещё у прошлому году, той, от 50-летия, а он знов..."
- В городах и сёлах области, как и на всех предыдущих выборах, голосование проходило организованно. Оно вылилось в мощную демонстрацию нерушимого единства партии и народа. Голосуя за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, выдвинутых в высший орган Советской власти, трудящиеся области вновь выразили глубочайшее доверие коммунистической партии, полное одобрение её внутренней и внешней политики, целеустремлённой и плодотворной деятельности Центрального Комитета КПСС, Политбюро ЦК и Советского правительства.
Все областные газеты публикуют сообщения с избирательных участков области. Вчитайтесь в них, дорогие друзья! Сколько тёплых, волнующих слов высказано избирателями в адрес партии и её руководителей.
Выборы в Верховный Совет СССР продемонстрировали высокую активность и политическую зрелость всех избирателей, их верность идеям марксизма-ленинизма, делу Коммунистической партии.
Партия говорит: люди, ваше благополучие, ваше счастье - в ваших руках. Вы будете иметь всё то, что сделают ваши руки. Народ и только народ - Хозяин своей судьбы. И советский народ, вдохновлённый Коммунистической партией, не пожалеет сил, чтобы самые грандиозные планы и светлые надежды стали нашей завтрашней реальностью. И я как ваш слуга, избранный вами в наш верховный орган Советской власти, хочу заверить вас, что все ваши наказы мною будут... к очередной годовщине Октября...
Дальше Хозяин слушать не стал, поднялся и, удовлетворённый, налил себе из кувшина холодного кваса. Только начал пить, зазвонил телефон. По пустякам на дом ему не звонят, он это знал и поэтому голой косматой горой двинулся к телефону. Может, из Киева?
- Слухаю, - поднял он трубку.
- Василий Мартыныч? Добрый вечер, это Пархомовский беспокоит... областной прокурор.
- Шо тебе?
- Тут такое дело, Василий Мартыныч... неприятность одна... Вы слушаете?
- Ну...
- У меня тут районный следователь сидит. Из глубинки. Просит ордер на арест Ярошенко.
- Шо-о? Секретаря хочит арестувать? Он шо, у своём уме? Ярошенко ж - депутат! Радио надо слухать...
- Василий Мартыныч, я бы вас по пустяку не стал...
- Ну, слухаю тебя. Шо там такое?
- Ярошенко изувечил второго секретаря. Глаз выбил, рёбра сломал.
- Та ты шо?! Как это?
- По пьянке. Но вопрос не в этом. Тут и увечье серьёзное, и свидетели есть. Правда, сейчас пострадавший Ткачук в больнице находится. Но ведь потом-то... он этого так не оставит...
- От засранцы! Секретари задрипанные, так твою мать! Ещё этого не фатало! Когда случилося, щас?
- Да нет, в прошлое воскресенье, когда были выборы.
- Шо ж ты доси молчал, твою мать!..
- Я сам только сейчас узнал. Приехал оттуда следователь. Маркушин. И говорит, что замять это уже невозможно. Просит ордер. Ну, я вот сразу к вам. Что делать? По закону...
- Не по закону! А, той, по обстановке действуй! - оборвал Хозяин. - По обстоятельствах. Ордер... пока выдай. Хай арестуют дурака, а там видно будет. Следствие нехай не начинает. Изжай туды й сам. Выясни усё. Шоб не фататься потом за жопу! Законы ты знаешь, от и смотри, як нимы крутыть. Шо можно - изделай. Главное, той. Не спешите с опросом свидетелей. Не втягивай в это дело лишних людей! От них пойдуть круги... как по воде. Тогда вже ничё не остановишь.
- Понял вас, понял. Значит, выписывать пока ордер? А то он там опять пьёт. Теперь уже с перепугу. Как бы не натворил чего ещё.
- У кутузку иво, мерзавца, у кутузку! - рявкнул Хозяин. - Ф тибя усё?
- Нет, Василий Мартынович, к сожалению, не всё. Попался и Горяной.
- Как это - попался? Где, кому?
- Да вот, только что позвонили из милиции. Напился, говорят, с какого-то горя. Сел в свою "Волгу" и рванул на шоссе. Руль в руках держать не мог, а скорость развил на всю железку. А там же движение какое! Сами знаете: машины, люди. Один встречный грузовик чуть не перевернулся в кювет. А Горяной - дальше. Тут и увидел эту картину дежуривший на дороге капитан из ГАИ. На мотоцикл, и за ним!
- Ну, й шо? - в голосе Хозяина обозначилась тревога.
- Догнал. Показывает рукой: останови! А тот - ноль внимания. Что делать было? Капитан изловчился как-то и прыгнул с мотоцикла к нему на капот. Закрыл ему своим телом смотровое стекло. Только этим и остановил.
- Ну, это не бида, - облегчённо вздохнул Хозяин. - Я думал, он убил кого.
- Да нет, но и это тоже ещё не всё. - Теперь вздохнул прокурор. Однако, без облегчения.
- Ну, шо там ф тибя, не тягни!
- Да Горяной этот... ударил капитана.
- Как вдарил?
- Ну, вылез из машины, и к капитану. Пьяный же! "Ты кого, сукин сын, останавливаешь? Не видишь, секретарь райкома едет!" Ну, капитан ему: "Извините, мол, но ездить в нетрезвом виде..." А Горяной его по уху. Капитан упал. Сами знаете, Горяной мужчина здоровый. И орёт ещё на всё шоссе: "Кто ты такой, чтобы мне указывать!" А люди же кругом. Капитан вскочил, и за пистолет. "Застрелю, - кричит. - Перед законом все равны", - кричит. Тут и милиция подъехала. Скрутили Горяного и увезли к себе. Говорят, бушует сейчас у них. Не согласен, что все равны. Ну, а капитан этот - как доложили мне по телефону - заявил, что подаст в суд. Понимаете, был "при исполнении"...
- Та-ак, - крякнул Хозяин. - Ну, ладно. Из этим я сам утром разберусь. Нехай держат его пока ф сибя. А з Ярошенком - изжай нимедленно! Выясни усё, й доложи мине лично. Не по телехвону, пойнял? А то в нас телехвонистки любопытные щас до таких разговоров.
- Понял, Василий Мартынович, всё понял. Сейчас выезжаю. А вы учтите ещё одно обстоятельство: возле милиции, когда вели Горяного, был наш областной журналист, Крамаренцев. Ну, и всё тут же узнал. Капитан вгорячах ничего не скрывал. Понимаете, чем это всё может обернуться?
- А шо он из сибя представляет, той журналист? Та я ему, если надо, голову у задницу заверну!
- Тут, Василий Мартыныч, случай особый. Этот Крамаренцев... способен на всё.
- Тоись?
- Ну, как вам сказать? Бесстрашный человек, вот что. Одно время даже в дурдоме побывал. Может, помните? Виктор Крамаренцев, я вам о нём рассказывал недавно, в связи с ответом врачей по Шинному заводу.
- А, это той самый?.. Шо ж ты мине одразу не сказал?
- Так вот, Василий Мартыныч, от него - вся история может перекочевать в Москву. Он же с "Известиями" теперь связан!
- А шо "Известия"? В них шо, другая жизинь?
- Да я не о том. Везде, конечно, одинаково. Но там полно иностранцев. Если просочится, может дойти тогда до ЦК. В цека могут сделать выводы...
- Действуй. Завтра, той, доложишь мине усё лично. Пойнял?
- Понял, Василий Мартыныч, всё понял.
- Пока. - Хозяин повесил трубку и в сердцах плюнул. Потом прошёл мимо медведя в столовую и налил себе коньяка.
- Что случилось? - спросила жена, входя вслед за ним. В её комнате гремел телевизор.
- Тут такая, той, каша заварилася, що й за неделю не расхлебать! - пожаловался он. - Районные сэкрэтари вже номера выкидають! Чэпэ, понимаешь? Та такое, шо надо у цека сообщать. А там же ж, за такие дела... й миня, той, по голове не погладять.
- А что они? - спросила Марина Васильевна, страдальчески глядя на мужа. Была она женщиной тоже дородной, с одышкой. Вот и теперь тяжело задышала, почуяв беду.
- Ладно, после! - отрезал Хозяин и выпил коньяк. Не взглянув на жену, обсасывая на ходу засахаренный кружок лимона, опять забултыхал к телефону.
Из телевизора громко неслось:
- Серёжа, любишь?
- Люблю! Люблю, родная моя!
И Марина Васильевна заплакала. Её давно уже не любили, не считались с ней. Забыла про любовь и она. Положение у неё было бесправное: ничего она не знала, ничего не видела, сидя в своих хоромах и глядя каждый день на дорогие и ненужные ей вещи. Муж с ней не разговаривал по-человечески месяцами - хотя бы о каком-нибудь пустяке, ведь вместе целую жизнь прожили! Только и того, что числится женой секретаря, а на самом деле - "хозявка" при Хозяине. Любая буфетчица или машинистка ему дороже.
Она плакала молча, при ярком свете, одна в огромной столовой с хрустальной люстрой на потолке и нелепым, в своей безвкусице, медведем у входа. К ней подошёл Клык и, поскуливая, ткнулся влажным носом в колени. Вот кто сочувствовал ей - собака. Больше никого у неё не было.
Марина Васильевна опустилась на колени, обняла собаку за голову и, глядя ей в умные и добрые глаза, разрыдалась. Пёс заскулил.
А Хозяин в это время говорил по телефону с генералом - начальником областного КГБ:
- ... в общим, отак. Ты мине - упрячь его на время - туда опять. Пойнял? Он же, той, в психиатров числится на учёте?
- Так ведь не подтвердилось тогда. Выпустили его, когда сняли Никиту.
- Ну й шо? Карточку ж на него - заводили? Заводили. Не мне тебя учить! Нехай возьмут его на обследування. А то он тут такое наделает!.. А как усё втрясётся, выпустишь. В общем, там видно будет. Твоё дело щас, выписать, той... Ордер на насильственное лечение. Пойнял? И шоб, месяца два, этого журналиста... й слышно не было! Усё.
И опять Хозяин повесил трубку рывком. Опять бессмысленно смотрел на тёмное окно и о чём-то думал. О Забродине он даже не вспомнил. Впрочем, как и о жене: ещё не захотел есть. Думал о Лиде. Поедет завтра к Горяному и увидит её...
Он стоял возле телефона в одних трусах, тучный, квадратный и волосатый. Блаженно прикрыв глаза, мечтал о близости.
С Р Е Д А
Первым прибыл утром в обком Семён Кошачий - ещё никого не было, только милиция на этажах, да гардеробщицы, и внизу мыши. Пришлось ждать.
Потом потянулись сотрудники, одетые все одинаково - в серые костюмы и белые нейлоновые рубашки. Они и здоровались друг с другом на один манер: вскидывали ладонь к уху и слегка кланялись. И одинаково ходили по коридору - скользящими тенями: был человек, и нет его. Разговаривали полушёпотом, всё время оглядываясь, как будто за ними кто-то шпионил. К кому ни обратишься, глаз - не увидишь, лица - не упомнишь. У всех одинаковое выражение: не то сокамерники, опасающиеся подслушивания, не то партийцы, озабоченные происками "под ковром" своей власти. Происки империализма их не тревожили.
Не знал Кошачий, что и думали эти люди одинаково тоже: о бабах, интригах, которые сами же плели, словно паучки в мелком кустарнике, о футболе и выпивках, обо всём мелком и пошлом, что заполняло их жизнь и составляло её "партийную" сущность. С пустой и вялой душой, они заботились лишь о своём фасаде - как лучше, благообразнее выглядеть. Всегда и во всём равнялись друг на друга, и оттого были все одинаковы, как серые кобели на собачьей свадьбе. И дела у них были одинаковые - мелкие, скучные по своей сути, потому что суть эта заключалась в составлении липы в отчётах всех уровней, чтобы можно было потом выстроить липовый фасад области. Многие из них не понимали, что они не нужны, и искренне верили в свою необходимость. И только некоторые, не утратившие ума до конца, иногда рефлексивно думали: "Не туда... подло... мерзавцев полно!" Но случалось такое дома, на сон грядущий да и то, когда были обижены на работе. Никакого действия за этим не мыслилось, ибо вялой и сыто-ленивой была душа их. Страх перед начальством, глухая борьба из-за жирных костей, показуха во всём и ложь формировали этих стандартных людей, равнодушных ко всему остальному миру, способных лишь на трепотню и треск с партийных трибун. Все они дружно обманывали: всегда, везде и всех. В результате их "деятельности" никто и нигде в стране не знал правды об истинном положении дел. Народ жил, как с завязанными глазами, а партия и правительство, тоже вслепую, намечали народу всё новые и новые дурные планы, играя в игру с вывеской "строительство социализма". Нарушить в этой зловещей игре их партийные правила, всё равно что лизнуть стрихнин: умертвят свои же.
А Семён Кошачий был забит, труслив и ещё верил в добро и справедливость партии. Он активно жил только в грёзах. На войне ему запомнилось: храбрые потому и гибнут, что лезут опасности навстречу. Сам он лезть не хотел, так как на себя не надеялся. Да и бояться начальства, видно, уж в крови маленького человека. Начальство не станет вникать и разбираться, ему некогда, оно - для наказания. А потому надо его избегать или обманывать. Обманывать Семён не умел, старался избегать.
К 9-ти часам прибыли начальники. Кошачий угадывал их по мордастости, купеческой тучности, строгим партийным глазам и жирным холкам.
А секретаря всё не было. И не у кого было узнать, когда придёт - Хозяин об этом, кому попало, не докладывал.
В вестибюле ждать надоело, поднялся Кошачий на этаж секретаря. Тихо в его коридорах, на полу дорогие ковровые дорожки - небось сам по ним ходит.
От нечего делать стал вспоминать вчерашнюю речь Хозяина по радио, которую слушал, сидя дома и ещё не зная уготованной судьбою беды. Хозяин говорил о новых школах, больницах. А Семёну виделся отец, которого неделю назад выписали из больницы, не долечив. Больница эта у них одна на весь район, а больных много. Лечить стараются тех, кто нужнее, кто может ещё работать, а не тех, кто своё уже отработал и только занимает место. В общем, выписали отца, а ему без лечения стало хуже, и ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь и с тем, что уже третий год не может поступить в институт дочь. Выходит, институтов тоже не хватает. Говорят, принимают туда теперь больше по блату или за крупную взятку. Учатся ещё африканские негры, арабы. За этих взятки дают их страны, валютой. У Семёна ни валюты, ни блата не было. Вот тебе и бесплатное лечение, образование - одни слова всё.
Тоска, скопившаяся в сердце Кошачего, зашевелилась, ухватила за горло, и ему трудно стало дышать. Кидало его так из жара в холод, словно голого негра в Якутию и обратно. Тогда он поплёлся в уборную, попил там из крана воды, которая здесь, в городе, сильно отдавала хлоркой и была противной. Но всё-таки ему стало полегче, и он, в который уже раз за это утро, закурил. Однако его тут же затошнило - ничего не поел, когда выезжал из дома. Не было аппетита. А теперь вот и поел бы, да боялся прозевать Хозяина. И он выбросил сигарету в урну.
Кошачий вернулся в коридор, постоял напротив двери в приёмную секретаря и решился. Отворив дверь, он робко просунул голову и спросил:
- Не пришли ещё секретарь обкома?
- Нет, не приходил, - ответил мужчина, сидевший за столом у телефонов. - А вы к нему, по какому вопросу?
- Та я... - замялся Кошачий. - Они ж меня сами вызвали. Я из газеты "Червоный прапор".
- А-а. Я думал, вы по личному делу. Приёмный день у нас - понедельник.
- Не, я не по личному, - пролепетал Кошачий и притворил дверь.
Ноги у него устали, присесть было негде. И он, стоя у окна и глядя сверху вниз на красивый парк, жалел о том, что не спросил, когда секретарь придёт. Тот, что в очках и с седым ёжиком перед лысиной на голове, наверное, знает. Конечно же, знает. Возле телефонов сидит. Ещё Семён горевал о том, что не у кого было расспросить: как про него говорил секретарь? Какую готовит расправу? От мысли о расправе у него заныла язва в желудке, и он скорчился, облокотясь на подоконник. На мелком и худом лице выступили крупные капли, лицо побелело.
Как инвалид Великой Отечественной войны Кошачий получал 30 рублей пенсии, но на жизнь этого не хватало, и он вынужден был работать. Вот, если бы всем, изувеченным на войне, правительство расщедрилось на пенсию, как начальству, может, он прожил бы (без тревог и переживаний), как и другие, лет до 65-ти. А так не прожить, конечно. 120 рублей - дают за бывшую привилегированную работу. За увечье на войне считается достаточно и 30-ти. А ведь свободу отстояли для всех, и эту... независимость.
"Интересно, сколько дадут пенсии Хозяину? А может, он забыл уже обо мне? - мелькнула надежда. - Отошёл и больше не сердится". Но тут же, вспомнив крутой нрав Хозяина и его любовь к издевательствам, надеяться перестал и продолжал казниться ожиданием и неизвестностью. А главное, некого было расспросить, не с кем посоветоваться: как соблюдать себя? Что отвечать деспоту? Они тут знают его лучше. Эх, если б мог работать комбайнёром! Ушёл бы, и делу конец. Но подкачало здоровье, надо терпеть.
Время шло. Хозяина всё не было. Кошачий обкурился совсем и стал жёлтым. С таким лицом и видом только попадись на глаза! Каждый тобой поперхнётся и захочет раздавить.
Секретарь в приёмной тоже не знал ничего, сказал, что Хозяин не звонил, и когда приедет, неизвестно.
- Что же мне делать? - потерянно спросил Кошачий.
- Ждать, разумеется, если вызывал, что же ещё! - твёрдо ответил "ёжик". - Не дай Бог вспомнит, а вас не окажется: голову снимет! Давайте-ка я вас запишу. Ваша фамилия?
Он записал, что нужно было, сказал:
- Как приедет, доложу. Может ещё и не принять, если окажется много дел. Тогда снимите в гостинице номер, примет на следующий день. Или отпустит, если не нужен будешь.
- Понятно, понятно, - лепетал Кошачий, пятясь к выходу. И вдруг решился: - А скажите, будь ласка, что мне будет за тот портрет?
- Какой портрет? - удивился "ёжик".
Путаясь, сбиваясь, Кошачий объяснил, в чём дело. И газету с портретом показал. Секретарь секретаря с интересом осмотрел снимок, потом, с не меньшим интересом, самого Кошачего, и бухнул:
- Вы что же там, не знали, что его... только специальный фотограф делает?
- Откуда же нам... - Кошачий дрожащими руками забрал газету.
- И ретушёр специальный.
- Так я ж хотел это...
- Ну вот, теперь - угодишь в безработные. Это в лучшем случае, разумеется.
- А в худшем? - еле слышно поинтересовался Кошачий. Пусть будет что угодно, лишь бы не томила неизвестность. Ему хотелось знать свою судьбу наперёд, без этого он просто не мог, так весь измучился от переживаний. Ещё ж и от Горяного потом достанется! Возьмёт и выгонит из казённой квартиры: что ему стоит? Ближний барин всегда самый страшный: всё может.
Кошачий не ведал, что Горяному в милиции сейчас не до него, свои заботы злее блох донимали.
- В худшем? - "ёж" посмотрел на Кошачего. - В худшем, расстанешься с партбилетом. Не сразу, конечно, - добавил он.
- Что же мне делать? - простонал Кошачий.
"Ёж" пожал плечами.
В обеденный перерыв сотрудники из всех коридоров устремились в столовую. Пошёл и Кошачий: теперь-то, ясно, не вызовут. Но ел без удовольствия, хотелось ему плакать, а не есть. И ни одной родной души нигде - чужие все, равнодушные. Жизнь казалась Кошачему сплошной мукой. Только тем и утешился, что вспомнил: в обкомовском буфете можно достать для семьи сайру, лосося и прочие консервные дефициты, которых давно не продают народу в магазинах.
Горяного Хозяин застал не в милиции - сидел уже на своём месте, в райкоме. Был он от страха чёрен и даже лицо опало.
- Ну, гэрой, россказуй, шо ты тут натворил?! - вошёл Хозяин в кабинет. Уловив знакомый запашок, понял: секретарь успел похмелиться, разговаривать с ним можно. Сдвинул брови-закон: - Ну-у!..
Увидев Хозяина, Горяной вскочил, вытягиваясь и меняясь в лице, выпалил:
- Виноват, Васыль Мартынович! - Отвёл глаза.
Гнев из Хозяина выплеснулся, как пламя из бочки с бензином, в которую бросили спичку - так и рвануло:
- Шо ты виноватый, сукин сын, то я без тебя знаю! Я тебя спрашую, пойнимаешь ли ты, гад, шо тепер будет?! Шо народ про нас подумает?
Горяной молчал, опустив голову. Стоял перед Хозяином, как провинившийся солдат перед генералом.
- Шо народ про нас подумает, говорю! - продолжал Хозяин. - Его же в нас - больш, чем мошкары над болотом! Это ж чапэ на всю республику, так твою мать! Мине ж об этом надо докладувать у цека. Ты пойнимаешь, сволота, какую свиню ты мине подложил?
- Виноват, Васыль Мартынович. Простите, если можете!
- От ты як заговорил! А вчера - шо вытворял?! Ты шо, совсем тут, той, опупел, так твою мать! Пить, говоришь, надо вметь? А сам?!.
- Делайте со мной, шо хотите, Васыль Мартыновичу! Набейте морду, плюньте у лицо! Усё стерплю, только ж простите! - Горяной видел, глаза Хозяина метались, как шары на бильярде. Подставишь свою судьбу под такой удар, и провалишься навсегда в лузу.
- А шо я для тибя могу? Горяной, шо? Ты хучь понимаешь это, так твою мать! У морду, у лицо!.. - передразнил Хозяин.
- Вы усё можете, Васыль Мартынович, усё! Я ж знаю вашу силу, ваше громкое слово!
- Шо, шо сейчас моё слово?! Народу ж сколько, той, видело. Шо вже можно? Только голову з тибя знять, от и усё. Охвициально тебе гоорю.
Горяной тихо, молча заплакал. По его крупному загорелому и небритому лицу покатились слёзы.
- Фатит, сядь! - хлопнул Хозяин кулаком по столу. - Нету вже сил тебя слухать. Давай думать, шо делать? Я б тебя, сукиного сына, - вновь закипело в нём, - в котлету скрошил, если б не этот придурок Ярошенко. А так, 2 чапэ одразу. И хто? Сэкрэтари райкомов! Не слёзы твои миня... Ты, из тем капитаном, говорил?
- Говорил, Васыль Мартыновичу, говорил.
- Ну, й шо он?
- Спочатку брыкався. А пообицяв ему 500 карбованцив, вин погодывся.
- Шо, согласился?
- Ну, это... замять.
- Так, ясно. Голова ф тибя, той, соображает, Горяной. А з начальником милиции - как?..
- То свой человек, Васыль Мартынович, дальш милиции не поползёт.
- Та-ак. - Хозяин задумался. - Надо тебя, той, переводить отсюдова к чёртовой матери! Срочно! Хай люди думают, шо тебя зняли. Шуму й не будет.
- Когда с тобой старшие говорят, ты - слухай, а не перебивай. Неслухняным мы головы будьмо заворачувать, у той, у задницу!
- Та я... та я ж... Спасыби вам, Васыль Мартыновичу! - Горяной упал перед Хозяином на колени и пытался целовать ему кисти рук.
Сердце Хозяина дрогнуло: "Усё ж таки, неплохой этот Горяной мужик! С совестью. С кем, той, не бывает..." Но Горяного всё же остановил:
- Подожди, сэкрэтар, радоваться. Ще неизвестно, чем усё кончится. Есть один гад, который может нам усю эту свадьбу, той... Ну, та я дал, правда, команду. Может, ще обойдётся, посмотрим!..
Виктор Крамаренцев заметил: по улице за ним медленно движется санитарная машина. Обычно они мчатся, а эта... ползла. Остановится он возле газетного киоска, и машина останавливается позади. Пойдёт дальше, и машина за ним. Что-то в этом было...
И Виктор насторожился. Сначала насторожился, а потом почувствовал смертельную опасность. 3 раза, когда на тротуаре не было прохожих, из машины выходили 2 дюжих санитара в белых халатах. Но каждый раз появлялись люди, и те двое садились в машину опять.
"Да это же... за мной! - ожгла, наконец, догадка. - Охотятся!" - И тогда из памяти всплыло...
10 лет назад в его квартиру вошли вот такие же, здоровенные мужики в белых халатах, и на глазах у жены схватили его за руки, скрутили, умело всунули в рот кляп, накрыли простынёй, чтобы не видно было, что связан и с кляпом во рту, и понесли на носилках по лестничным маршам вниз. На улице они впихнули его в "санитарную" машину и куда-то повезли.
Понял только в психиатрической лечебнице, когда "санитары" обернулись в сотрудников КГБ, а "доктор", принимавший его - в следователя. Затем одиночная палата, уколы, превращающие личность в полуживотное, полная изоляция от мира. Думал, и впрямь сойдёт там с ума - помощи ждать было неоткуда. Но выручил брат, воевавший за его свободу целых 6 лет. Тогда полетел как раз с поста Хрущёв, и свобода была обретена. Медленно, но всё-таки вернулось и подорванное здоровье.
"Но, что же теперь-то стряслось? - терялся Виктор в догадках. - Почему они снова?.. Прошлый раз забирали ночью, а сейчас, прямо среди белого дня, хотят, на улице? Значит... что-то припекло их, торопятся?"
Он ускорил шаги. Сердце тревожно толкалось в рёбра, на лбу выступила испарина. И вдруг догадался: "Я же не ночевал этой ночью дома! Был в районе. Вот почему "санитарка" не взяла меня ночью, а потом дежурила неподалёку от здания редакции. Когда я туда входил, они, видимо, прозевали или их ещё не было. А когда вышел, засекли".
"Что же делать, что делать?" - обдумывал он на ходу, досадуя на то, что брат, приехавший в гости, ушёл в свой бывший цех навестить друзей по работе. Впереди показался жёлтый козырёк телефона-автомата на стене дома. Быстро подошёл, сунул в щель 2 копейки и набрал номер.
- Крамаренцева, пожалуйста! - попросил он.
К его радости, брат оказался в цеху поблизости от телефона и откликнулся быстро.
- Слушаю, Крамаренцев, - раздалось в трубке.
- Вася, это я, Виктор, - быстро проговорил журналист. - За мной это... опять охотятся: в белых халатах. Ты понимаешь, о чём я говорю? - Виктор огляделся: люди здесь шли и шли.
- Понимаю, - раздался взволнованный голос на том конце провода. - А где ты сейчас находишься? Дома, что ли?
- Нет, я на проспекте Карла Маркса, из автомата "свободы" звоню: они же у нас ещё не прослушиваются? Так вот, за мной по пятам ползёт "санитарка". Красный крестик на кузове. Белые халаты - внутри. Всё как положено...
- А тебе не померещилось?
- Нет, Вася. Они хотят меня взять: было уже 2 попытки прямо на улице. И ждут, когда я зайду в тихое место.
- Ладно, эти подробности - потом! - оборвал брат, и голос его посуровел. - Что ты предлагаешь? У тебя есть какой-нибудь план?
- Есть.
- Говори, - привычно "гэкнул" брат.
- Я сейчас зайду в Центральный гастроном - там всегда много народа. Ну, а народ, ты же знаешь, хозяин своей судьбы! - сыронизировал он по ядовитой привычке газетчика, припоминая речь секретаря обкома. И уже деловым тоном договорил: - Буду ждать тебя возле отдела "Воды-соки". Захвати с собой пару хлопцев понадёжнее, и дуй в гастроном! Там всё и обсудим.
- Хорошо. Через полчаса буду в Центральном. Жди.
- Жду. Пока. - Виктор повесил трубку и посмотрел на "санитарную" "Волгу". Та стояла возле обочины.
Замешиваясь в гущу прохожих, он направился к гастроному. Прикуривая сигарету, незаметно оглянулся. "Санитарка" двинулась вслед за ним.
В гастрономе Виктор прождал недолго, минут 25. Брат спокойно подошёл к нему, встал рядом и тихо, не глядя на него, спросил:
- Они здесь?
- Нет. Машина стоит вон напротив, я в окно видел. Ждут там.
- Значит, у нас пока есть время всё обсудить.
- Хлопцев захватил с собой?
- Да, стоят возле кассы. В чём дело, ты хоть знаешь?
- Нет, Вася, ничего не знаю. Я их случайно почувствовал за собой. Час назад.
- Ты что-нибудь подозреваешь? Что могло послужить поводом?
- Не знаю. Видно, что-то произошло, но где и с кем, не могу себе представить.
- Тогда сделаем так. Главное сейчас - выиграть время: сутки, двое. А пока подойдём к ним все четверо. Я попробую спугнуть их. Чтобы уехали отсюда к чёртовой матери! А ты - сразу на пригородную электричку, и махни до очередной узловой станции. Там пересядешь на поезд, и в Москву. В "Известия". На нашем вокзале, у поездов дальнего следования, возможно, дежурят их люди. Могут схватить. А с узловой ты проскользнёшь незаметно. Деньги у тебя есть?
- Есть, но мало.
- У меня 15 рублей. Хватит. Жену я предупрежу, чтобы не беспокоилась. А ты, в "Известиях", сообщи обо всём как можно большему количеству людей. Чтобы поползло. Это - кагэбэшников остановит. Главное, чтобы ты - не исчез бесследно. Чтобы об этом - узнали там. Тогда легче будет. А я буду выяснять всё тут. На каком основании и прочее...
- Ты Галке только не по телефону бухай! Они уже наверняка прослушивают! Сразу узнают, куда я и зачем, и перехватят.
- Не считай меня идиотом и слушай дальше. Сейчас, значит, подойдём к ним. Надо же узнать хоть какие-то факты! С чем ты явишься? С одними подозрениями? Они откажутся от всего, и останемся мы в дураках. В общем, попробуем "поговорить"... А потом я их пугну. Только ты стой тихо! Не вмешивайся ни во что. Силой - они тебя не решатся брать. Да и мы не дадим. Пошли!
Они подошли к кассе. Василий кивнул двум здоровенным парням, и те двинулись за ними к выходу. Василий на ходу стал им объяснять:
- На улице, хлопцы, остановитесь неподалёку от "санитарки". Закурите и следите за мной. Если махну, сразу на помощь! Сзывайте и прохожих.
- Сделаем, Василий Емельянович! - кивнул один из парней, что был "поменьше". - Просто не верится: в наше время, и такое! Народ же кругом!
- А что народ? Народ, Валера, заблудился давно и уж не видит дороги, по которой его ведут. Да и людей теперь у нас - что мух. Вот им и не жаль давить. Ну, да об этом после, - отмахнулся Василий, и они вышли из гастронома.
"Санитарка" стояла.
Впереди шёл Василий, Виктор чуть позади. Из "санитарки" их заметили. Рядом с шофёром сидела бледная немолодая женщина в белом халате и докторской шапочке с крестиком. Лицо у неё было испуганно-напряжённое.
- Добрый день! - подошёл к ней Василий. Протянул ей заводской пропуск. - Я - Василий Крамаренцев, брат Виктора. Вы что, опять за ним?
- Да, - почему-то обрадовалась женщина такому повороту событий. - Видите ли, на него пришла путёвка... его хотят проверить. Состояние здоровья.
- Но ведь он никому жалоб не предъявлял? Чувствует себя хорошо. Откуда такая забота?
- Понимаете, на него поступила жалоба... И вот... выписана путёвка на обследование. Там его долго не задержат, - терялась женщина под взглядом дюжего "санитара", молча смотревшего на неё.
- Вы лечащий врач? - спросил Василий, забирая пропуск.
- Да. Вот моё удостоверение, - ответила женщина раздавленным голосом и достала из сумочки красную книжечку.
- Нинель Юрьевна Липкина, - прочёл Крамаренцев. - Врач 3-й городской психиатрической больницы.
- Всё правильно, - тихо проговорила Липкина.
- А где же путёвка, о которой вы говорили? - спросил он её, как бы между прочим.
- Вот... - Женщина протянула узкий серый талон.
Василий принялся его изучать. На талоне были отпечатаны на пишущей машинке графы, заполненные синими чернилами:
- Но вы же ещё не осматривали Виктора! - Сунув талон в карман, он рванулся к поджидавшим его парням. - Хлопцы, в вагон! - скомандовал Василий, увидев подъезжающий к остановке трамвай.
Они вскочили в вагон, Василий прилип к окну.
Машина с кагэбэшниками преследовала трамвай. Но перед светофором затормозила, трамвай пошёл на крутой поворот и скрыл их от "санитаров".
- Пересаживаемся в такси! - скомандовал Василий и выскочил на остановке из трамвая.
Такси не было. Перехватили попутного частника.
- На вокзал! - попросил Василий, доставая из кармана деньги. Передал их Виктору, вынул записную книжку и, отвинтив на авторучке колпачок, быстро снял с талона-путёвки копию, а оригинал отдал Виктору: - Там покажешь. А я буду действовать здесь!
На платформу для пригородных электричек они пробрались дальними, окольными путями и остановились за киоском, ожидая очередного поезда. Виктор что-то вспомнил и достал из пухлого журналистского портфеля блокнот.
- Слушай, Вася, я, кажется, начинаю догадываться, что произошло. Но, с другой стороны, просто не верится...
- Что такое? - насторожился Василий.
- Прочти-ка вот это... - Виктор раскрыл блокнот на нужном месте и протянул брату. - Это выводы врачей. После 4-летних исследований заболеваний раком на нашем шинном заводе. Они брали пробы воздуха в разных цехах. Натирали цеховой пылью кожу коровам, быкам, отчего выпадала шерсть, а потом образовывались опухоли.
- Как это к тебе попало? - спросил Василий.
- Об этом после, ты читай, - сказал Виктор, оглядываясь. - Само "исследование" врачей занимает 200 страниц. Я выписал только "выводы".
Василий поднёс к глазам блокнот.
"Выводы. В результате проведённого в этом направлении исследования установлено, что показатель заболеваемости злокачественными новообразованиями с временной нетрудоспособностью у рабочих шинного завода за 1964-1967 гг. возрос в 5 раз, показатель доброкачественными новообразованиями увеличился в 2 раза. Частота предопухолевых заболеваний составила 1.1, доброкачественных - 0.1 и злокачественных - 0.09 случаев на 100 рабочих. Всеми изучаемыми видами заболеваний чаще болели женщины. У женщин превалировала заболеваемость половых органов.
Наиболее распространённой локализацией предопухолевых заболеваний и злокачественных новообразований у мужчин является желудок.
Предопухолевыми заболеваниями чаще всего болели женщины в возрасте 30 лет и с 41 года до 50 лет. У мужчин частота предопухолевых заболеваний наибольшая в возрасте свыше 50 лет. Средний возраст мужчин, больных злокачественными новообразованиями, составляет 46 лет, у женщин - 42 года.
Предопухолевые заболевания, доброкачественные и злокачественные новообразования наиболее распространены среди рабочих цеха вулканизации и подготовительного цеха. Установлена корреляционная зависимость между уровнем заболеваемости доброкачественными опухолями и концентрацией бен/а/пирена в некоторых цехах завода.
С увеличением стажа работы отмечено увеличение числа всех изучаемых заболеваний. Наибольший удельный вес занимают больные со стажем работы от 6 до 10 лет".
- Ну, прочёл, - сказал Василий, возвращая брату блокнот. - Откуда это у тебя?
- Из отчёта по проведенным исследованиям. Одна женщина-врач показала. Там у них все цифры ещё сильно занижены, но и они свидетельствуют о том, что завод надо закрывать. Или закрывать наши газеты, которые твердят о заботе и любви к народу.
- Погоди, погоди! - перебил Василий. - Давай всё толком, по порядку...
- Ну, что по порядку? Я - кто? Журналист, который ездит часто в Москву. Она, врачиха эта, тоже знает об этом.
- О чём?
- Что я порядочный человек. Что работаю для "Известий", - озлился Виктор. - Потому и обратилась ко мне за советом: что делать? Они - врачебная группа, которая проводила исследования - носили свой отчёт в обком. Говорили там, что завод надо закрывать: губит людей! Там вся автоматика уже нарушена. Когда мы покупали у англичан ихнее оборудование, англичане предложили нам купить у них и технологию производства. А наши пожалели денег, не купили. Сами, мол, разберёмся! Ну, и когда автоматика стала отказывать, полезли везде с отвёртками. По-одесски. Грубо расковыряли, вскрыли герметизацию так, что вся вредная пыль, сажа просто залепили всё. А люди в этих условиях продолжают работать. О туберкулёзе, например, уже и речи нет: навалом! А тут ещё рак... Врачи в ужасе: преступление же против человечности. Не все ведь у нас такие, как эта Липкина. А в обкоме их спокойненько выслушали, и секретарь наш говорит им: ладно, товарищи медицина, спасибо за сообщение. А теперь - все помалкивайте об этом. Никто завод из-за этого закрывать нам не разрешит, он большие миллионы государству стоит. И вообще, если хотите жить хорошо, а не вместе с народом, не болтайте. Исследование ваше - работа секретная. А если кто проболтается... Ну, и так далее. Ты что, не знаешь, как у нас запугивают? Ну, а она вот... всё же не захотела помалкивать. Хотя рак будет и не у неё. Совесть не даёт ей теперь спать. Молчать - это ведь тоже преступление!
- А ты ей, что?
- Согласен, что же ещё! Потому и переписал их выводы. Полумеры, она говорит, ничего не дадут. Ну, поставят улавливатели пыли, ну, ещё что-нибудь. Проблемы это не решит. Рабочие-то - работают!
- И что ты ей пообещал?
- Сообщить кое-кому в Москве, чтобы подняли там шум.
- А она?
- Думаю, чего-то испугалась. Сунулась, видно, в обком или куда ещё: покаяться. Призналась, что разгласила тайну.
- И поэтому тебя...
- Возможно. Но, понимаешь: не верится!..
- Что не верится?
- Что она могла такое... Глаза у неё хорошие: чистые, ясные!
- Н-да-а! - промычал Василий. - В таком случае, всё осложняется. Ты понимаешь, что врачи могут теперь отказаться от всего, если мы это дело начнём ковырять.
- Не думаю. Это, Вася, не так просто уже. В цехах завода многие знают, что работала какая-то комиссия врачей. Можно ведь назначить новую комиссию. Врачи это понимают. А что тебя ещё смущает? Или ты за то, чтобы молчать? Стать соучастниками преступления?
- Нет, конечно. - Василий помолчал. - Ладно. Сейчас уже поздно что-либо менять: за тобой охотятся, меня потянут, видимо, завтра. Надо действовать: езжай, братишка! А я тут побольше людей поставлю в известность. Трудно придётся и кагэбэ!
- Ладно, посмотрим... - сказал Виктор.
От Горяного Хозяин помчался в соседний район, к Пархомовскому: что там? Так и не повидался с Лидой, не до неё было. Оттого ехал расстроенный, злой.
Пархомовского он застал в последний момент, когда тот собирался уже отъезжать. Хозяин кивнул, и прокурор перешёл к нему в машину.
- В город! - приказал Хозяин шофёру. И уже на ходу обернулся, спросил: - Ну, шо выяснил? Россказуй всё, как на духу, мине правду знать надо. Есть, той, надежда?
Прокурор вздохнул:
- Нет, Ярошенко уже не спасти, тут ничего не поможет.
- Ладно. Тогда давай усё по порядку. Как получилось?
- Скверная вышла история, Василий Мартынович. Оказывается, оба секретаря - и Ярошенко, и его Второй, ездили в село к одной и той же бабе. И знали об этом. Ярошенко несколько раз говорил Ткачуку: прекрати! Но тот не прекращал. Да и женщина эта якобы склонялась больше к Ткачуку, а не к Ярошенко, хоть Ткачук и помельче будет, и очкарик.
- А хто такая?
- Медсестра из амбулатории, вдова, бездетная. Красивая баба, видел я её! Вот они и не могли её поделить. Первым познакомился с ней Ткачук. Ну, а потом и Ярошенко как-то дорогу туда нашёл. А скорее всего, она боялась его: мужик грозный, крутой. Да и её хахалю мог навредить. Вот она меж них... как сестра милосердия...
- От, засранцы! - крякнул Хозяин. - Мало им, той, баб! На одной свет клином сошёлся!
- Вот так и тянулась у них вражда. В селе этом все затаились: куда против такого начальства!.. А больше смеялись, конечно. Ждали, какой кобель победит? Медсестру эту - не уважали, но и... не задевали. Кому какое дело? У женщины есть свои полдомика, отдельный вход. Как хочет, так и живёт. Да на неё там и местные мужики зубы точили.
- Мабуть, не зубы? - Хозяин коротко проржал.
- И вот, как вы знаете, Ярошенко уезжает в Киев на 2 недели. Приехал, и в тот же вечер к Федоренчихе! А там Ткачук за столом, в одной майке сидит. Бутылка на столе. Ну, Ярошенко от окна, и к председателю колхоза. Тот, ясное дело, самогонку на стол, и давай травить секретарю душу. Дескать, Ткачук каждый вечер теперь здесь. С Федоренчихой "совещания" проводит. Ну, мужик и озверел. И от ревности, и от самогонки. Да что вы, Ярошенку не знаете! 190 росту, а сила какая!
Короче, пошли они, пьяные, опять к Федоренчихе этой. Стучатся там, шумят, как кобели на свадьбе. Она не вышла, конечно, а вышел сдуру Ткачук. Нехорошо-де, идите домой, и так далее. Вот тут Ярошенко и не стерпел. Как даст Ткачуку в рожу. А точнее, попал в глаз. Так все стёкла из оправы и там! Ткачук упал, конечно, не пикнул. А Ярошенко вскочил на него и ну, его топтать. Пока председатель колхоза не оттащил. Ткачук уже еле дышал там! Сломано 3 ребра, глаз - вытек.
Тут и Ярошенко пришёл в себя. Что делать? Схватили соперника за руки, за ноги, и в кювет. Ночь на дворе, не видно. Так и пролежал Ткачук в кювете до утра - мог умереть. А эти 2 дурака скрылись, и опять за самогонку. Думали, что их не видел никто.
- А шо, есть свидетели?
- Господи, да полсела эту пьяную перебранку слушало! И видели даже, как они его в кювет тащили. Только думали, что они убили его, а потому и боялись подходить. Чтобы следов своих не оставить. Теперь же телевизоры у всех, детективов насмотрелись!
- От, гадство! - вздохнул Хозяин. - А шо ж та медсестра... как иё... не выйшла? Медицина ж!..
- Жены Ткачука боялась. Начнётся же следствие! Эта - сразу лучше всех всё поняла, и не спала уже.
- Ладно, - прервал Хозяин. - Ярошенко щас где?
- Под следствием, арестован. И председатель колхоза - там же...
- Председатель меня не интересует, - отмахнулся Хозяин. - За Ярошенка спрашую: шо можна исделать, щоб, той, без огласки? Из сэкрэтарей я ё турну, за этим дело не станет. А от... Лучше б ё кастрирувать!
- Нет, Василий Мартыныч, ничего сделать уже нельзя. Да и сам Ярошенко уже показания дал: всё признаёт.
- Так. Значить, той, тюрма?
- 8 лет, как из пушки.
- Ясно. Значить, о чапэ придётся, той, сообщать? - раздумчиво произнёс Хозяин и замолк. Молчал и прокурор.
Минут через 10 показался город - быстро доехали.
После обеда Хозяин опять не попал в обком: позвонил и расстроил генерал:
- Василий Мартынович?
- Да, слухаю.
- Здравствуйте, Василий Мартынович, это Кашеров беспокоит. Осечка вышла...
- Какая, той, осечка? - не понял Хозяин.
- Да с этим... журналистом. Вы... ещё с полчасика будете дома? Можно, я заеду и лично доложу всё? Не телефонный разговор...
- Давай, жду. - Хозяин повесил трубку и тут же снял и позвонил к себе в приёмную. - Это ты? Мне хто звонил, нет?
- Нет, серьёзных звонков не было, Василий Мартынович. Тут вас один районный журналист ждёт. Кошачий. Говорит, вы его вызвали лично. Что-то связанное с вашим портретом в их газетёнке.
- Передай тому Кошачему чи Собачему, не знаю, хто он там. Шо я, - взбеленился Хозяин, вспомнив портрет, - завтра выну из нёго усе кишки! Лично. Так шо, нехай, той, ждёт! Я ё кастрирувать буду!
Вся злоба, ненависть этих дней и досада, скопившиеся в душе Хозяина, готовы были обрушиться на подвернувшегося Кошачего. Но Хозяин ждал генерала и не мог учинить расправу немедленно - только орал. И "ёж", сидевший в приёмной Хозяина, спросил:
- Так что, Василий Мартынович, вас сегодня не будет в обкоме?
- Да, миня не будет. Если шо срочное, звони мине, той, домой! - Хозяин повесил трубку, и в ожидании Кашерова сидел и думал о прошлом.
Чего оно ему приплелось, и сам не знал. Хотя нет, знал. Вспомнил, что исчез, не попрощавшись, Забродин. Нехорошо получилось. Он тут со своими неприятностями забыл про него, а тот, видимо, обиделся. А чего обиделся, чудак? Побыл бы на такой вот должности хоть неделю, небось, и родную мать не вспомнил бы.
Мать... Мать умерла, когда ему исполнилось 19 - учился на подготовительном. Институтов было мало, принимали в них по направлению от комсомола. Его - как пострадавшего от контры - приняли с 7-леткой: сын замученного врангелевцами матроса. И хотя отца он и не помнил почти - что-то усатое, громадное, в чёрном и пропахшее махрой - зато помнили об этом герое где-то в обкоме: направили его сына учиться в большой город.
Жили они тогда под Николаевом. А учиться на подготовительном он уехал в Одессу. Мать похоронили без него - не успел. Если б хоть известил кто, что заболела. А то скоропостижно всё, да и жара в ту осень стояла, с похоронами не ждали.
С тех пор везде один. Только на себя рассчитывал. Только на себя надеялся. В 36-м, через год после смерти матери, кончил подготовительный курс, вступил в партию и был зачислен в педагогический институт на первый курс. В 40-м окончил. Всех по школам разослали, учительствовать, а его взяли в райком партии - инструктором. Вот с того времени и пошло у него всё быстро и ладно.
В войну почти всех позабирали на фронт, а его увезли в тыл, у него - плоскостопие. В рядовых инструкторах долго не держали, начали выдвигать на посты. Высшее образование - по тем временам редкость, предложили пост секретаря горкома комсомола. Никто не протестовал, его "выбрали". Так с тех пор и не сходил он с партийной работы и номенклатуры, шёл всё выше и выше. Некогда было оглянуться, некогда обратить внимание на свою речь, речь всё ещё деревенского парня, хотя в институте он за этим следил. А потом... уже на другое обращали внимание - на преданность. И работы было много, засиживались допоздна. Даже удивлялся: как успел всё же влюбиться и жениться? Присматриваться к людям тоже было некогда: казались одинаковыми. А зевнёшь чуть, отберут вожжи другие.
Свои он держал крепко и не зевал. Знал, удерживается тот, кто крут, беспощаден, кто не колеблется. Нужны были напор, воля. Всё это у него было. И ещё неукоснительно придерживался Главной Линии. Куда линия партии, туда и он: не размышляя, не мудрствуя - это есть кому делать без него. Его дело выполнять решения. Знал уже из опыта: личные мнения секретарей никогда и никому не нужны. Держись по партийному фарватеру, вот и вся мудрость.
Плохо было только, рано начал толстеть и ничего с этим не мог поделать. Пёрло его, как тесто на дрожжах. Даже в войну не похудел, когда всем было не до сытости. Но он был при горкоме тогда, там голода не знали.
Звонок прервал его воспоминания на самом приятном месте, как наградили его первым орденом, но кто-то звонил, и он пошёл открывать. На пороге стоял Кашеров.
- Ну, шо там ф тибя? - спросил Хозяин, когда миновали медведя и прошли в кабинет.
Генерал был красный от расстройства, долго не тянул и признался, что с Крамаренцевым у его людей получился конфуз, и стал излагать причины.
- Вот так всё и вышло, Василий Мартынович, - закончил он. - Упустили его мои лопухи. Да и день ведь: кругом народ!
- Народ, народ! - передразнил Хозяин. - Никому ничё низзя, понимаете, доручить. Засранцы! Мошкары испугались! За шо вам только деньги плотют? За 10 лет ни одного шпиона не споймали! Так? А тепер, вже и своих, разучились?..
Генерал молчал, вытирая платком красное от напряжения и обиды лицо. Был он лыс и носил начёс на левой стороне головы, которым, как конь гривой, прикрывал жёлтый яйцеобразный череп слева направо. Получалось, что лыс не так чтобы уж совсем. А Хозяину - всё равно смотреть на него - неприятно. "Старый хрен! Старая задница, - думал он, глядя на Кашерова. - На шо он, той, вже й годится, тряпка военная?" Спросил:
- Брата этого... ты вызывал?
- Нет ещё, решил посоветоваться с вами.
- А чё тут советоваться, вызывай! Напусти ему холоду за шкуру!
- Да ему не напустишь, Василий Мартынович.
- Шо, вже и это разучились? - Хозяин насмешливо смотрел генералу в растерянные глаза.
- Бывалый он.
- То есть?
- Сидел уже. Его выпустили при Хрущёве, реабилитирован. Снова вступил в партию. Так что, школу он нашу прошёл! Не мне его пугать. Да и на заводе он - цеховым парторгом был. Авторитетом оброс, все его там уважали. А потом вдруг подал заявление на выход из партии, уехал жить куда-то под Москву. Сейчас он - здесь, случайно: приехал в гости к матери.
Хозяин молчал.
- Ладно. Приезжай с ним завтра до меня. Побеседую сам. Раз ты вже не умеешь. Генерал мне!..
Кашеров покраснел ещё больше, но ничего не сказал - знал Хозяина.
- А где щас, той, другой Крамаренцев? Журналист.
- Неизвестно. Дома нет, и не показывается нигде. Жена ничего не знает. В редакции - тоже.
- Спугнули, засранцы!
Кашеров молчал.
- Ну ладно, на футбол едешь?
- Мне сейчас не до футбола.
- Как знаешь. Тогда до завтра. Заезжай часам к 12-ти.
- С Крамаренцевым?
- Я ж сказал!
- Слушаюсь. - Генерал поднялся и, не прощаясь, пошёл, думая о том, имеет ли он право приказывать иногороднему гражданину.
Хозяин молча смотрел ему в спину, пока тот не скрылся. Зло подумал: "Гамно вонючее! На шо их только держуть?" И тут же вспомнил, как работают, не в пример этим, в ОБХСС. 2 года назад нащупали дело, которое пахло миллионами. Да так вцепились, еле удалось закрыть. Были замешаны 2 директора заводов, кое-кто из обкома - все жрали и тянули из этого большого корыта. И всем пришлось поволноваться: на 2 убийства пошли! А этот... Хозяин зло плюнул, и мысли его перескочили на футбол.
Ч Е Т В Е Р Г
В 9 утра Кошачий был уже в обкоме - курил. Не узнать мужика! Глаза ввалились, лицо почернело. И без того тщедушная, фигурка его сделалась жалкой и беспомощной. Опять он не поел. Ночевал в Доме колхозника, в общем номере на 12 человек, спал плохо, встал рано. Чего только не передумал за ночь! Какой уж там аппетит, хотелось лечь, и умереть.
Он и обмер, когда увидел в 10 часов знакомую раскоряченную тушу в коридоре. Туша двигалась на него, и он почувствовал, как подогнулись у него ноги, а на теле выступила испарина. Думал, упадёт.
Но Хозяин протопал в свой кабинет, даже не взглянув на него, и тогда он торопливо, дрожащими пальцами закурил прямо в коридоре. Господи, ну, тонна дерьма проплыла, ну, что из-за неё теперь, вешаться? Утешения, однако, не прибавилось.
Ждал, вот сейчас его вызовут, и начнётся. Но его не вызывали и 10 минут, и 20, и 45. Кошачий близок был к обмороку, губы его пересохли, язык распух.
И тут в коридор выглянул "ёж" и махнул ему.
Дальнейшее происходило, как в бреду. Он пошёл, но не чувствовал ни ног своих, ни тела. Хотел что-то спросить у "ежа" и не мог выговорить. Было душно, лицо покрылось каплями, он боялся, что не выдержит и упадёт.
Дверь помог ему открыть "ёж" и сказал, обращаясь в глубину огромного, залитого светом, кабинета:
- Вот он и есть: Семён Кошачий.
- Шо-о?! - рявкнуло что-то большое, похожее на сырой окорок, там, за столом, далеко от Кошачего, стоявшего на ковре. Он вздрогнул, хотел сказать "здравствуйте!", но из его горла вырвался только странный сип, похожий на рыдание.
- Так это ты, засранец, так твою мать, изделал это?! - Хозяин поднялся из-за стола, помахал в воздухе газетёнкой. - Шо ж ты молчишь, ёлоп, когда тебя спрашуют? А ну, йди ближе!
- Я... я это... нечаянно! - выкрикнул Кошачий сдавленным голосом. Всё тело его неожиданно сотряслось, словно в эпилептической конвульсии, внизу живота что-то резко ослабло, и он, почувствовав, что непроизвольно мочится, пришёл от этого в ещё больший ужас и не мог остановиться.
На ковре была уже целая лужа, а Кошачий, остолбеневший и побелевший, со слезами на глазах, продолжал истекать. Правая штанина его намокла, и на всё это безобразие смотрел, тоже остолбеневший от изумления, секретарь обкома. А он, Кошачий, проклятый дурак и свинья, всё ещё не умер, подло жил и смотрел на Хозяина.
- Ты шо... ты шо, твою мать! - негромко, изумлённо вопросил Хозяин, обретя дар речи. - Ты иде, сукин сын, знаходисся?!
- Простите... Простите меня! - заплакал Кошачий в голос. - Я же... Оно само, я боюсь вас!..
Течь из Кошачего перестало, он испуганно смотрел на Хозяина, но видел его теперь, словно сквозь туман. Пол под ним медленно накренился, поплыл... А там, за столом, раздалось радостное ржание:
- Ха-ха-ха... гы-гы-гы! Фссався! Ладно. Той... живи, хрен из тобой! Йди. Это ж надо - обоссався!..
Как вышел Кошачий из приёмной, он не помнил. Кажется, его вывел под руку "ёж". Кажется, крикнул куда-то в коридор: "Уборщицу к секретарю!" А он пошёл дальше сам. Спускаясь на дрожащих ногах по ступенькам, не ощутил ни стыда, ни сырых брюк. Забыв взять у гардеробщицы свой пыльник и соломенную шляпу, вышел из здания обкома.
Опомнился и понял, что произошло, лишь на улице, в обкомовском саду. Сел на дальнюю скамейку под клёном, где никого не было, и истерично, не по-мужски, расплакался. А потом сидел и сушился. И не было уже ни тоски, ни боли в сердце от унижения - только ветерок обдавал, да плыли по ровному голубому небу белые облака. Плыли, плыли. И бессмысленной, до нелепости, казалась вся жизнь.
Потом ему захотелось есть, он поднялся и пошёл. Зашёл снова в обком, сдал номерок и получил свой пыльник и шляпу. Опять закурил, и к нему вернулась привычная горечь. Но жизнь была ещё горше, язвеннее, жить не хотелось уже всерьёз. С обидой подумал: "И чего меня не убили на фронте? Мёртвым сейчас хорошо - отмучились".
Хозяин подобрел, пришёл в хорошее расположение духа и с улыбкой смотрел, как подтирает в его кабинете пол молодая великанша-уборщица. Мощный зад. Мощные ноги.
Приятно.
Приятно, что боятся его до моченедержания. Приятно, что уборщица наклоняется. "Какая задница!" - думал он привычно-похабно. Приятно, что есть у него ещё желание (не у всех это в его возрасте!). Приятно, что в футбол вчера выиграли. И вообще жить - это приятно, нехай ё чёрт! И хрен с ними, с этими горяными, кошачими, ярошенками - кто там ещё? - хрен с ними всеми! Жизинь - славная, той, штука! От, у чому суть. От, шо низзя забывать, и шо главное. Живи, пока, той, живётся.
"Надо будет послать в субботу за Лидой, - вспомнил он. - Как приеду с охоты, одразу ж пошлю за ней, той, шохвёра. Нехай мне её на дачу везёт - там ночевать буду. Ружьё, собака... Ох, и штука ж, той, наша жизинь, от, штука!.."
Довольный собою, Хозяин подошёл к телефону и набрал номер. Трубку сняла жена.
- Марина, ты? Та не, думал, той, горнична. Давай от шо, сходим сёдни у, той, у театр, га? Позвони, шоб нашу ложу не зайнимали. Ага. А то ж давно ниде не были. Усё робота, та робота, мать иё у душу! Книжку, той, некогда почитать. Ладно, ладно. Хорошо. - Он повесил трубку.
"Шоб ё такого изделать ещё?"
Посмотрел на кучу бумаг на столе, на часы - 11. Читать и подписывать всю эту "музыку" ему теперь не хотелось - подождут, и он принялся прокручивать магнитофонную ленту с "голосами" Америки, Свободной Европы, Би-би-си и Немецкой волны. Бобину ему, как всегда, подготовили в КГБ - отобрали всё самое важное и интересное. Чужую пропаганду надо знать тоже. Прослушивал он её регулярно, не ленился, потому что было интересно.
Почти целый час слушал и в этот раз. В "голосах" заступались за Солженицына, какого-то академика Сахарова, клеймили "советский режим" и называли его "красным фашизмом". Много чего говорили, и многое из этого было правдой - злой, беспощадной, а ничего не поделаешь.
Хозяин отошёл к окну. Там кончалось лето - листья на клёнах зажелтели, на фоне голубого неба летела белая паутинка, щебетали птицы. Хорошо!
- Можно? - спросил Кашеров, приоткрыв дверь.
Хозяин взглянул на часы - 12. Точный, собака.
- А, ты? Заходь, здрастуй!
- Я не один, там со мной...
- Зови и ё, поговорим.
Кашеров вернулся в приёмную, и через минуту появился в кабинете с Василием Крамаренцевым - бледным, взволнованным.
- Добрый день! - кивнул Крамаренцев секретарю.
- День добрый, - откликнулся Хозяин. И пригласил обоих: - Садитесь.
Они сели, и Хозяин сурово спросил, обращаясь к Крамаренцеву:
- Ну, так в чём дело, почему, той, не подчиняемся власти?
- Врачи для граждан на улице - пока ещё не власть, - ответил Василий, ставя перед собой на столе какую-то чёрную пластмассовую коробку.
- Они действовали, той, по распоряжению кагэбэ.
- Кагэбэ для нас - тоже не власть. Должно быть разрешение прокурора или председателя горсовета.
- Действия, той, кагэбэ были согласованы со мной! - раздражаясь, повысил голос Хозяин. - Я для тибя - власть?
- Нет, - тихо, но твёрдо ответил Крамаренцев.
- Как это? - изумился Хозяин, рассматривая "гада".
- Вам - по партийной линии - подчинены только партийные органы в области и все члены партии. Но, если, представьте себе, партий было бы несколько, а не одна, то для народа все эти партии - никакая не власть. А вот органам Советской власти - горсовету, например - подчинены все граждане без исключения. Неужели я должен разъяснять вам такие вещи? Законы надо знать. Вы же меня вызвали сюда не как коммуниста, я из партии ушёл по собственному желанию, а как брата Виктора Крамаренцева?
- Ну й понятия ж ф тибя! - деланно рассмеялся Хозяин. - Та я любому, той, председателю горсовета в моей области, шо прикажу, то он и будет делать. Пойнял?!
- Понял. К сожалению, практически вы так и поступаете. И, тем самым, ставите себя выше органов Советской власти. Получается, что над Советской властью есть ещё одна власть - партийная. Что противоречит самому смыслу Советской власти и Конституции.
- Ох, ты ж, какой грамотный, га! - Хозяин поднялся с кресла, похожего на трон. - Какой же ж умный! Иде это ты такие курсы прошёл?
- В тюрьме, - ответил Крамаренцев, сдерживая озноб. - А отлавливать граждан на улице, как собаколовы бродячих собак, и сажать их насильно в сумасшедшие дома не дадим больше, не надейтесь!
- Ты, откуда у меня, такой нотный узялся, га?
- Я воевал против фашизма. И фашизм знаю в лицо! Во всяком случае, с чего он начинается. Так что дрожать перед ним не собираюсь!
- Ты на шо, твою мать, той, намекаешь? Ты на шо издесь, гад, замахуешься!
Василий поднялся, спросил Кашерова:
- Товарищ генерал, я что, арестован? Я же из другой республики.
- Нет... - Генерал растерялся.
- В таком случае, я ухожу. Не желаю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне! - Забыв на столе свой магнитофон, Василий направился по ковру к выходу.
- Вернись! - рявкнул Хозяин за его спиной.
Василий остановился, круто развернулся и, глядя Хозяину в глаза, дрожа от отчаянности, выпалил:
- Сначала научись обращаться к людям на "вы"! И говори слово "пожалуйста"! Детей этому учат. А ты, барин, в партии, где все - товарищи, разучился! - он передохнул и, понимая, что теперь уже всё погибло, посадят, договорил пересохшими губами: - Вот снимут тебя с поста секретаря, не будешь ничего приказывать даже уборщице!
Лицо Хозяина побагровело. Казалось, сейчас взорвётся водородная бомба и сметёт всех. Но... бомба не взорвалась. Напротив, Хозяин подавил в себе весь свой гнев и почти спокойно - умел, когда надо! - проговорил:
- Товарищ, той, Крамаренцев! Прошу вас вернуться. Мы ж ещё не закончили нашу, той, беседу.
"Не посадят!" - мелькнуло у Василия. И покрываясь липкой испариной, увидел на столе свой забытый портативный магнитофон. Пошатываясь от пережитого, вернулся, обрадовано подумал: "Может, ещё пронесёт?.." И проговорил, противным самому себе, заискивающим тоном:
- Вот это - другое дело...
Усаживался на своё место, не глядя Хозяину в лицо, чувствуя слабость в ногах. Придвинул поближе пластмассовую коробку, вытер на лбу пот, с надеждой договорил:
- Вежливость - признак культуры.
И покраснел, чувствуя, что заискивает всё-таки, не смог выдержать марки до конца. Оробел. За что-то ещё цепляется... Эх, сильно` в человеке рабье начало, прав Русанов. Что же с этим поделаешь... Боясь взглянуть на Хозяина, чтобы тот не понял его состояния, он хотел теперь собрать себя по кусочкам и продолжать борьбу дальше с достоинством. А пока молчал, стыдясь своей минутной растерянности.
Молчал и Хозяин, что-то обдумывая. Понимал, снять его - не снимут, не так это просто. Но и этот гад не далёк от своего пророчества: вон уже сколько ЧП в области! А если ещё и сам начнёт тут выказывать свою спесь наружу, что же получится? Могут и не посмотреть вверху...
И вдруг он догадался, что это за коробка стоит перед гадом на столе. Видел такую у собкора "Правды" - это же миниатюрный магнитофон! В груди у него закипело. Разумеется, магнитофон можно и отобрать. Потом отказаться от всего. Однако не исключено, что об этом магнитофоне знают какие-то люди ещё. Знают, куда пошёл с ним цей гад и зачем? И ждут сейчас его в сквере. Какие-нибудь журналисты. Может завариться крутая каша. Ему её, там, на верху, спишут, конечно, но... не простят. Значит, лучше не связываться. Лучше добром. И Хозяин, насилуя себя, хотя в груди пекло всё сильнее - генерал тут ещё этот! - проговорил почти дружески, с улыбкой:
- Выключи свой магнитохвон! Обойдёмся и без него. - Он взглянул на Кашерова. Вроде бы, не заметил унижения - сидит, словно истукан. А может, просто умеет не показывать вида? Понаучились, черти!..
Крамаренцева тоже мучил вопрос: заметили его робость или нет? Всё ещё красный, он передвинул тёмный рычажок, выключив магнитофон.
- От так. - Голос Хозяина повеселел. - Я, кажется, той, старш за тебя. Так шо обижаться на партийное "ты" тибе б й не следовало. Но... Раз вже ты не у партии, и такой формалист, могу й на "вы". Мине это не трудно. Та й не у тому ж дело. А дело...
- В том, - перебил опомнившийся Василий, - что мы - в кабинете секретаря обкома! А не на лагерной делянке. Где на заключённых орут: мать-перемать! - А дальше, вот проклятье, опять голос у Крамаренцева дрогнул: - Вы же... не помещик? - Василий поднял голову и посмотрел Хозяину в лицо. - А я - не ваш дворовой. Правильно? Откуда же, такая барственность? - тихо договорил он, вновь заливаясь стыдом: не выдержал марки опять.
- Ну ладно, ладно мине лекцию читать. Ты говори: будишь отдавать брата на лечение или нет?
- Мой брат здоров.
- Надо, той, проверить.
- А почему это вам пришло вдруг в голову - проверять, да ещё хватая на улице, можно узнать?
- Ваш брат уже совершал странный анти-социальный поступок, - вмешался Кашеров, - и находится, поэтому, на учёте.
- Знаю, читал, - повернулся Василий к генералу. - Но это всё - было против него сфабриковано незаконно, а потом... и доказано, что мой брат - совершенно здоров. И если понадобится, мы докажем это, ещё раз, но не здесь, а в Москве.
Кашеров полез в пачку за сигаретой, произнёс:
- Василий Емельянович, а вы уверены, что докажете? Да и мы... идём лишь вам навстречу! Хотели проверить, раз уж он был на учёте у психиатров, вот и всё.
- Но почему? Что он такого "ненормального" сделал на этот раз?
- Что сделал? - Генерал переглянулся с Хозяином. - Да уж сделал... Ударил в лицо капитана милиции, дежурившего на районной дороге. Понимаете, человек был при исполнении!..
- Как это вышло? - недоумевал Крамаренцев. - Свидетели имеются? У брата, верно, есть мотоцикл. Он носится на нём. Но ударить человека...
- От так, Василий, той, Емельянович! - снова вступил в разговор Хозяин. - Официально тебе гоорю: розыскуй свого брата, й объясни ему ситуацию. Если не хочет иметь дела, той, из прокурором Брагинским.
Василий поднялся.
- Ладно, я поговорю с братом. А пока... ничего не могу обещать.
- Да, Василий Емельяныч! - вспомнил что-то генерал. - А путёвочку-то... верните мне.
- У меня её нет.
- Как это нет? А где же она?
- У брата.
- А где ваш брат? - заволновался генерал, почуяв неладное.
- Не знаю, товарищ генерал.
- Вы бросьте мне эти шуточки! - вскочил Кашеров. - Тут вам не дети! Даю трое суток. Не разыщете, пеняйте на себя! Сообщим обо всём по месту вашего проживания.
- Я могу идти?
- Йди, - хмуро буркнул Хозяин.
Когда Крамаренцев, обмякший, ослабевший от напряжения, вышел к ожидавшему в сквере Русанову, Хозяин удовлетворённо проговорил:
- А ничё, ты правильно придумал из этим... из капитаном! Молодец. Никуда они тепер ни денуца!
Садясь, Кашеров вздохнул:
- Хорошо бы. Ведь младший будет всё отрицать!
- Ну й шо? Тогда и старший начнёт, той. Верить, шо он ненормальный, не помнит ничё. Сведёшь их с тем капитаном, пойнял?
Кашеров понял всё, да не был рад. Ничего не сказав, стал собираться.
А к Хозяину вернулось хорошее настроение, уверенность в своей силе, в том, что всё утрясётся, уладится. Кто пойдёт против кандидата в члены ЦК КПСС? Шутка, что ли? Кто там будет разбираться!..
Руки Хозяина были умиротворённо сложены на животе, вращались лишь большие пальцы один вокруг другого. На этот раз - ещё не жернова власти, включённой по телефону, но могут и размолоть чужую судьбу. На этот раз, пока только ход мыслей... а там видно будет.
На обед он поехал домой. Выпил там пару рюмок армянского, плотно поел и уснул - вечером ехать в театр!
Директор русского драматического театра Днепров, узнав о том, что на спектакле будет сам, немедленно принялся звонить всем секретарям райкомов и горкома: "Василий Мартынович будет сегодня на вечернем спектакле!" Так у них было условлено: директор должен их предупреждать в таких случаях.
Потом он пошёл к режиссёру постановки. Надо, чтобы тот предупредил и актёров, перед кем будут лицедействовать. Всё руководство жизнью придёт смотреть! Но режиссёр мрачно выслушал и взвился:
- Что же вы не предупредили меня заранее?! До спектакля... остаётся 6 часов! Что теперь можно сделать? Что, я вас спрашиваю?!
- Но я сам узнал об этом 10 минут назад! Позвонила его жена.
- Бросьте вы эти ваши штучки, Ефим Яковлевич, я их знаю!
- Я ваши - тоже, Борис Львович! Так что не надо. Мы оба отлично всё понимаем! Не дети.
- Так и я вам не ребёнок! Вы хоть знаете, что Найдёнова болеет? Вы это знаете?! Колчина расходится с мужем! Лучших актрис не будет! Красновский запил. Одна серость осталась. Кстати, всё это - ваши протеже, чёрт бы меня побрал, вместе с вами! Это же будет провал. Вы, хоть это, понимаете? Что это будет таки настоящий провал!
- Борис Львович, я вас предупредил. Не теряйте зря драгоценное время. Я на вас таки надеюсь. Делайте, что хотите, но, чтобы спектакль был выдан на уровне!
- Вам легко говорить, - огрызался режиссёр. - А что я должен теперь делать? Что любой, на моём месте, стал бы делать? Плюнул бы, и ушёл! - Режиссёр демонстративно сплюнул, но тут же закричал, хлопнув себя по мраморной лысине, обрамлённой мелкими завитками уцелевших кудрей: - Вот что! Бегите сейчас же к Красновскому, и чтобы ни капли вина больше! Вас - он послушает. Будет играть Шалимова. И Быкова - запасным. На всякий случай.
- Бегу, Борис Львович, голубчик, бегу! - упорхнул директор. Понимал, теперь за всё будет отвечать режиссёр. Потому что не "заболел", не упал, не уехал к "умирающей" тётке.
Режиссёр Линкин понимал это тоже. Не уехал, значит, собирай всех актёров и выкручивайся. И он их собрал.
- Товарищи! Хотя сегодня у нас и не премьера, хотя на "Дачников" не продано и половины билетов, на спектакле, тем не менее, будет всё самое высокое начальство. Чем это вызвано - не знаю. Может, будут разгонять один из театров. Сами знаете, в городе 2 драмтеатра, и оба - на дотациях. А может, что-то другое. Начальство не докладывает о своих намерениях. А у нас - нет сейчас Найдёновой, нет Колчиной, нет Красновского. И всё же надо показать, более или менее, хорошую игру. Показать, на что мы способны! Лично я, думаю, что сегодняшнее посещение - неспроста. У меня всё. Хотите жить - сыграете хорошо. Хотите, чтобы разогнали нас, а не соседей - поступайте, как знаете. - Он скрестил на груди руки и мрачно задумался. Не режиссёр - Наполеон перед Ватерлоо.
Актёры не хотели, чтобы разгоняли их театр, и потому на дополнительную репетицию согласились без обычных препирательств. Работая без грима, они, тем не менее, старались по-настоящему. Режиссёр не прерывал их, лишь записывал в блокнот замечания. Тут и Колчина появилась. Кто-то из актрис уговорил её по телефону, и она пришла спасать театр тоже, несмотря на творческую хандру и упадок духа. Дело в том, что квартиру она ещё не разменяла и, продолжая жить с мужем под одной крышей, ежедневно и жестоко с ним ссорилась. Тот всё ещё продолжал припоминать ей былые измены, грязно оскорблял, пьяно дрался.
Увидев Колчину, актёры дружно ожили, зашевелились, и пьесу прогнали до конца быстро. Режиссёр указал каждому на его недостатки, и на том закончили. Было не до трактовок, лишь бы гладко прошло.
Но все были взвинчены, нервничали. Домой идти было некогда, хотелось есть. А буфет откроется только перед спектаклем. Да и самой буфетчицы ещё не было, так что и упрашивать было некого. Всё было против, поперёк, будто сама судьба запланировала им эту неудачу, а потому и принялась готовить соответствующее этому настроение.
И оно было создано - мрачное, устойчивое. Последний штрих внёс перед спектаклем влетевший в общую уборную запыхавшийся директор:
- Товарищи! - прокартавил он звонким неестественным голосом. - Всё начальство уже в ложах. Секретарь обкома приказал начинать! Смотрите же не подведите, товарищи! - И убежал.
- Раньше нам приказывал начинать режиссёр, - зло высказался не похмелившийся Красновский. Он был раздражён, мрачен и зол.
- А публика-то хоть собралась там? - спросил пожилой актёр Бессонов, обращаясь неизвестно к кому. Ему ответил проходивший с лесенкой в руках Петрович, машинист сцены:
- Какое там! Ползалы не будет. Зато пива - 20 ящиков завезли! И всякой закуски. Жареные куры, икра, пирожки! - Петрович закатил глаза, а всех ещё сильнее замутило от голода.
Когда дверь за Петровичем закрылась, актриса Салей вздохнула и выразила своё настроение вслух:
- Боже! Пиво, икра. А мне - эту идиотку играть. Которую не любят. Меня же всю жизнь... любили! Я не понимаю...
- Ничего, голубушка, придёт время - поймёшь! - зловеще пообещала из тёмного угла пожилая актриса Козлевич, играющая роль Марии Львовны.
- Ну? Пошли, что ли? - обречённо сказал Красновский. - Скоро занавес. Эх, бутылочку бы мадерцы!
И все пошли - непривычно молча, привычно не любя друг друга, своего директора и режиссёра, не любя спектакль, который собирались играть - слишком напоминал он им собственную жизнь, собственные неудачи, от которых не хотелось жить.
Чудо произошло во втором действии, когда Колчина, исполнявшая роль Варвары Михайловны, очень верно и трагически произнесла:
- Я не могу. Поймите вы - я не могу! Я сама нищая... Я сама в недоумении перед жизнью... Я ищу смысла в ней и не нахожу! Разве это жизнь? Разве можно так жить, как мы живём? Яркой, красивой жизни хочет душа, а вокруг нас проклятая суета безделья... Противно, тошно, стыдно жить так! Все боятся чего-то и хватаются друг за друга, и просят помощи, стонут, кричат...
С этой минуты спектакль словно стронулся с места, и ожил - пошёл, покатился, наполняясь огнём чувств и страстью слов. И будто проснулся от тяжёлой спячки и зал, услышав слова актрисы, вырвавшиеся из глубины души, как стон. Проснулись сами актёры.
Колчину услыхал и Хозяин, почти дремавший до этого, остановивший пальцы-жернова на животе, а стало быть, и ход мыслей.
- Мы живём на земле чужие всему... мы не умеем быть нужными для жизни людьми, - продолжала актриса страстно. - И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор... В душе моей растёт вражда ко лжи, к обманам...
Хозяину показалось, что актриса обращается прямо к нему, и ему были неприятны эти слова, чем-то они задевали его. Хотелось взять и рявкнуть: "Фатит! Нету вже сил слухать!"
А потом он запутался в этих героях и героинях - где чья жена, чей муж, кто кому изменяет, с кем живёт. Это - нравилось, потому что похоже было на правду. И особенно понравилось, когда один из актёров - Быков написано было в программке - развалился на сене в лесу и заговорил длинно и зло:
- ...всё это одно кривлянье... Я знаю. Я сам когда-то философствовал... Я сказал в своё время все модные слова и знаю им цену. Консерватизм, интеллигенция, демократия... и что ещё там? Всё это - мёртвое... всё - ложь! Человек прежде всего - зоологический тип, вот истина. Вы это знаете! И как вы ни кривляйтесь, вам не скрыть того, что вы хотите пить, есть... и иметь женщину... Вот и всё истинное ваше...
- От сукин сын! - восхищённо сказал Хозяин и захлопал. За ним следили из зала подхалимы и захлопали тоже. Спектакль пошёл под аплодисменты, актёры загорелись.
Не понравилась Хозяину только концовка спектакля, когда всё та же красивая актриса - и задница, как полагается! - выкрикнула ему и остальным, что царственно сидели в ложах:
- Да, я уйду! Дальше отсюда, где вокруг тебя всё гниёт и разлагается. Дальше от бездельников. Я хочу жить! Я буду жить... и что-то делать... против вас! Против вас! О, будьте вы прокляты!
В ложах на этот раз не хлопали - почему-то было неприятно слушать. Но потом опомнились, это же спектакль всё-таки, и жидко похлопали. А Хозяин даже пошёл за кулисы к актёрам и поздравлял их там лично. Особенно долго не выпускал руку Колчиной, разводившейся с мужем, и что-то потом шепнул директору. Днепров, просияв в золотозубой улыбке, пригласил всех после спектакля к себе в кабинет на дружеский ужин. Началась всеобщая суета, кто-то побежал предупредить от имени директора, чтобы не закрывали буфет. Потом оттуда таскали кур и вино. У актёров лихорадочно блестели глаза, все курили, пожимали друг другу руки - в воздухе витало преддверие в рай.
Хозяин попросил Днепрова, чтобы тот позвал из ложи его жену, а сам направился мимо уборных в просторный директорский кабинет. Из гримёрной громко, театрально неслось:
- Нет, Россия нежизнеспособна, говорю я! Люди сбиты с толку, никто не в состоянии точно определить своё место, все бродят, мечтают, говорят...
Хозяин остановился, поманил пальцем режиссёра.
- Правительство - куча каких-то обалдевших людей...
- Шо?! - зловеще прошептал Хозяин, глядя в глаза Линкина.
- ... злые, глупые, они ничего не понимают, ничего не умеют делать...
- "Враги"! - пролепетал Линкин, узнав голос Красновского. Актёр уже где-то "принял" и выдавал товарищу любимый монолог из другой пьесы.
- Ф тибя? Издесь? Враги?!. - Хозяин побагровел.
- Репетируют, - соврал режиссёр, покрываясь холодным потом. - К новому спектаклю готовятся. Опять по Горькому.
- А-а... - неопределённо, а скорее, недоверчиво, протянул Хозяин. И тут же спросил:
- А ты знаешь, за шо я знял з роботы руководителя хора у хвилармонии?
- Нет. - Линкин побледнел.
- Он - разучивал из своим хором песню - "Хотят ли русские войны".
- На стихи Евтушенко, - поддакнул режиссёр, показывая свою компетентность.
- Не знаю, на чии, дело не у том. Он, гад, разделил хор на голоса, и пели в нёго так. Бабы - как бы спрашуют тонкимы голосами: "Хотят ли русские?" А мужики им - басамы, как бы отвичають: "Хотят-хотят, хотят-хотят". А потом - увесь хор разом: "Войны!" Пойнимаешь, шо получалось? Политика! Отак. Намотай себе это на ус! А то в другой раз я тибе за такие спектакли голову, той, зниму! - И пошёл.
А на банкете, поднимая бокал "За искусство!", Хозяин улыбчиво провозглашал:
- Правильно, той, ставите вопросы, товарищи артисты! Своевременно! Дачи щас - наш общий бич. Все дирехтора заводов: шо построили себе? Дачи. Главные инжэнэры, глядя на них - сибе. Усё руководство кинулось строить дачи. Такой развели за городом, той, часный сектор, шо тибе оте ваши "Дачники", которых вы отут нам изображали. Но мы из этим делом - покончим! Правильно говорила товаришка э... - он наклонился к директору, - Зоя Колчина: где усё гниёт и разлагается...
Актёры красноречиво переглядывались и смотрели не на Хозяина, а на богатую закуску на столе. Ладно, чёрт с ним, пусть мелет, что ему вздумается на своём высоком посту. На то и начальство: нести околесицу. Только покороче бы: 10 часов не ели!
А Хозяин, входя в привычный раж, всё говорил и говорил - о репертуаре, задачах "нашей идеологии", о том, что светлой целью всего прогрессивного человечества является построение коммунизма, и что в коммунизм люди должны прийти с чистой душой и совестью, а потому - да здравствует передовое в мире советское искусство и люди, которые ему служат!
Все выпили, и актёры принялись дружно закусывать. Как водится, быстро опьянели и не могли сидеть спокойно, а шумно переговаривались, шутили, подливали в стаканы вино. На дальнем конце стола, составленного из трёх, взвизгнула, сидевшая возле красавца-холостяка Быкова, молоденькая актриса-еврейка: "Ой, не хватайте меня за туда!.." Там дружно расхохотались, посмотрели на Быкова, и уже не обращали внимания ни на директора, ни на Хозяина, забыв о них, казалось, начисто.
Хозяину хотелось пересесть к Колчиной, чтобы в тихом, почти интимном разговоре дать понять, что положил на неё глаз. Но, рядом сидела жена, и он не решился, а терпел весь этот ералаш - курил, разговаривал с директором.
- А ту пиеску, шо ф тибя там разучуют, ты усё ж не став, - советовал он. - Нэ той рэпиртуар. Ну, на шо людям здались оте "Враги"?
- Так ведь Горький же, Горький! - подал голос режиссёр, прислушивавшийся к разговору.
- Щас нужно, той. Совремённое ставыть. Из жизни шоб рабочего класу! Шо-нибудь такое, шоб, той, за душу узяло!
- Учтём, учтём ваши замечания, Василий Мартынович! - обещал директор, знавший истину, что начальству перечить нельзя. - Вы только почаще ходите к нам. Не забывайте уже дорогу!
- Дила, Днепров, дила! Рази ж не знаешь, сколько в области, той, делов? Одних заводов. Совхозов. Так шо, ни до театру. Книжку, той, некогда почитать.
- А вот, выбрали же таки время! Таки не забыли, - угодничал директор. - До вас были секретари - за 5 лет так-таки никто и не появился ни разу. Правда, тут уже всё зависит от интеллекта: кому - театр, а кому дороже футбол.
- Это ты верно, Днепров, - засмеялся Хозяин. - И чё они у том футболи знаходят? Закуривай! - протянул он пачку "БТ".
Сидели ещё долго. Хозяин бросал взгляды на крутые бёдра Колчиной и вспоминал Лиду. Актёры нажимали на еду. Некоторые уже клевали носом - хотели спать.
"Ладно, ничё... - неопределённо думал Хозяин. - Завтра - вже пятница, а там и, той, воскресенье не за горами". Он слегка захмелел и забыл обо всех своих неудачах. Да и какие это были неудачи? Не его они, обойдётся...
П Я Т Н И Ц А
Неудачи хотя и были не его личными, а докладывать о них в ЦК надо было ему, Хозяину. Вот об этом - как лучше начать разговор - и думал он утром, держа в руках телефонную трубку. На него молча смотрел Клык, повиливая хвостом.
Решившись, секретарь набрал номер, сказал:
- Это я. Соедини миня, той, с Киевом. По УВЧ.
- С кем? - спросил "ёж".
- С Хозяином!
- Слушаюсь.
Он ждал. Наконец, в трубке пискнуло, раздался сухой щелчок.
- Слухаю тэбэ, Васыль. Шчо трапылось? - заговорил на чистом украинском языке мужской хриплый бас. И Хозяин, знавший, что Большой Хозяин не любил тех, кто не знал родного языка, заговорил по-украински тоже, перемежая речь русизмами, которых уже не замечал:
- Добрый дэнь, Пэтро Юхымовычу, це вы? - Хозяин привстал с кресла.
- Я, а то хто ж?
- Тут ось якэ дило, Пэтро Юхымовычу, чапэ, можно сказать. Вы, той, слухаетэ? Такэ дило, гоорю. Прыказав судыть сэкрэтаря райкому. Шо? Ярошенка. Щас объясню, той, за шо. Цацькатысь з такымы - низзя. Треба рубать худую траву, той, пид корэнь!
- Та кажы ты, шо трапылось?
- Подрався, той, из своим Вторым. Глаз выбыв!
- Шо?! - возмущённо раздалось в трубке. - Ну, дожили! Поздравляю тебя! Распустились, так твою мать, совсем! Это ж в Москву теперь докладывать надо! - перешёл на русский Большой Хозяин. - Я же посылал на тебя Брежневу представление на звание Герой Труда к 50-летию Советской власти, а ты мне - такой "подарок" за орден, так твою мать...
- Я пойнимаю, Пэтро Юхымовычу, алэ...
- Что ты там понимаешь! - рявкнула трубка. - Ни хрена ты не понимаешь! И кадры свои не знаешь. Кто их утверждал?
- Вынуват, Пэтро Юхымовычу. Думал же ж, как - коммунисты, партийные вожаки.
- А, мать твою в душу! Обгадились, а теперь... Какие принял меры?
- Ярошенко - той, под следствие. Будем судить! Второй - лежит у ликарни. Меры, пока, той, не прийнимал.
- Ладно, - оборвал Большой Хозяин малого. - Пришлём к тебе завтра представителя. Выяснит всё, тогда будем принимать меры. Не поздоровится и тебе, знай!
- Слухаюсь, Пэтро Юхымовычу!
- Всё! Тоже мне хозяин, дохазяйнувався!
В ухо понеслись частые гудочки. Хозяин вздохнул, осторожно положил на рычаг трубку. Подумал: "Ничё. Бог не выдаст, свыня нэ зъисть. Главное, той, изделано: доложил! А с "представителем" утрясёт усё рехверент".
Лизнул руку Клык. Но Хозяин не приласкал пса - не до собаки.
Завтракал молча, и жена поняла: какие-то неприятности. Если неприятности, лучше молчать.
В обкоме его ждали посетители - в понедельник, когда был "приёмный день", он не принимал, пришлось принимать теперь. Он узнал у "ежа", сколько человек записано на приём, по каким вопросам и, направив больше половины ко Второму, занялся остальными.
Принимать он умел: быстро "решал вопросы".
Первой принял директора областной библиотеки, немолодую интеллигентную женщину.
- Садитесь. Слушаю вас.
Рядом за столом сидел "ёж" и всё записывал.
- Я опять насчёт помещения для библиотеки, Василий Мартынович. Пропадают книги, которым цены нет! Портятся в подвале бывшей прачечной - там же сырость. Неужели для такой библиотеки нельзя подыскать в городе помещения получше? Да и читальный зал. Всего один, и тот только на 30 мест! Сейчас в сёлах помещения для библиотек лучше нашего!
- Не могу, - перебил Хозяин. - Пока не могу. С библиотекой придётся, той, обождать. У меня инженеры Гипромеза понатолканы, как селёдки! А тебе, той, библиотэку!
- Библиотека - показатель культуры города, его гордость. А у нас...
- Шо ж я тебе, рожу помещения! Или, той, обком под библиотеку отдам? Сказал, надо обождать, от й жди!
Разговора не получилось, женщина уходила от Хозяина молча, с поджатыми губами, нагнув голову - ещё секунда, и покатятся слёзы. Виктория Алексеевна проклинала тот день, когда её, кандидата филологических наук, пригласили взять под своё начало один из лучших книжных фондов республики, и она согласилась. Для неё было ежедневной пыткой спускаться в подвал и видеть, как гибнут книги. Каждый раз у неё сжималось от боли сердце. А этому борову хоть бы что! И жаловаться больше некому.
После Виктории Алексеевны в кабинет пропустили старика.
- Шо в вас? - мрачно спросил Хозяин.
- Да вот, товарищ секретарь, - начал старик, обминая в руках соломенную шляпу, - канализация лопнула на нашей улице.
- Йди у горсовет! - оборвал Хозяин. - Шо? Я, что ли, буду заниматься тебе канализацией?!
- Товарищ секретарь, - заторопился старик, боясь, что его не выслушают, - я понимаю, это дело должен решать горсовет. Но ведь каждый год одно и то же! Плывёт дерьмо по Советской улице, дышать невозможно! Как пройдёт сильный дождь, так у нас беда. И куда ни жаловались, никто не помог. А кругом же дети! Жара, мухи. Эпидемия может вспыхнуть!
- На какой, гоори, это улице? - спросил Хозяин.
- На Советской, товарищ секретарь, на окраине города.
- Запиши! - кивнул Хозяин "ежу". А старику сказал: - Знаю. Будут, той, приняты меры. Головы будем знимать в тресте "Горстрой" - их вина. Ну, й в горсовете тоже. У вас усё?
- Да вот... вроде всё. - Старик развёл руки, будто сомневался в чём-то. - С мерами-то тянуть нельзя. Рекой оно плывёт уже по улице.
- Всего хорошего! - кивнул Хозяин, давая понять, что разговор окончен. Он твёрдо знал житейскую мудрость: никогда не нужно отказывать! Нужно обещать. И не предлагать рядовым посетителям стул, тогда долго не задержатся. Он следовал этому правилу неукоснительно.
Следующей в кабинете оказалась пожилая еврейка: хлопотала по поводу "незаконного ареста" её мужа - проявлял настойчивое желание выехать в Израиль.
- А шо вы у тому Израйли забыли? - насмешливо спросил Хозяин и переглянулся с секретарём.
- А что уже забыли ваши инженеры? Которые рвутся за границу поработать хоть бы год или два? - дерзко ответила смелая старушенция. - Даже в отсталой Персии за год можно нажить то, что у нас не заработаешь и за 10! Так зачем уже нам такой социализм? Это - не социализм.
Хозяин, наливаясь кровью, смотрел на старуху исподлобья. А кончила, выкрикнул:
- Вон! Вон отсюдова, стэрво! А то будешь вместе со своим мужем!..
Он понял: пришла и не боится. Значит, до крайности довели, и теперь она ничего не побоится и дальше. А потому разговаривать с ней, только время терять. Нужно показать, что и тебе на неё наплевать. Значит, надо гнать. Гнать в 3 шеи!
Так он, нудясь и мучаясь, принял ещё несколько человек.
- Слухаю вас... - Заглянул в список. "Литератор Родионов. По личному вопросу". Поднял глаза. Перед ним стоял хмурый крепкий мужчина лет 40, а может, и больше - виски были белые.
Хозяин не знал Родионова, а потому не мог даже предположить, какой любопытный экземпляр человека явился к нему на приём. А если бы знал, выгнал бы сразу, как ту еврейку. Не представлял и сам Родионов, решившийся на эту отчаянную игру, чем она для него обернётся. Успокаивал себя: "Может, не такую уж и отчаянную?" 2 недели назад его семья переехала в другой город: обменялись квартирами. Остался лишь он на несколько дней, чтобы поговорить с "боровом". Но "боров" не принимал всю прошлую неделю. Перенёс он приём с понедельника на пятницу и в этот раз. И Родионов злился, живя на квартире товарища. Только вот сегодня, когда ему ответили по телефону, что будет принят, он купил билет на вечерний самолёт и приготовился сказать всё, что хотел.
Расчёт у Родионова был простой. Если даже и "наговорит" лишнего, "боров" сразу его не посадит. Сначала сработает бюрократическая система: будут обдумывать, как поступить, совещаться. Потом, пока последует вызов в КГБ, его уж и след тут простынет. Не станут же они его разыскивать в другой республике - не преступник! Тем всё и кончится. Зато можно высказаться хоть раз в жизни.
Зачем ему это понадобилось, он и сам толком не сознавал. Скорее, даже понимал: затея сильно пахнет мальчишеством. И всё-таки шёл на эти рога - хотелось потом уважать себя. Все боялись, а вот он, писатель, сказал, не побоялся. Потому что Личность!
В таком настроении, с приготовленной речью и стоял он перед Хозяином, словно пришёл к нему на дуэль. Билет на самолёт лежал в боковом кармане, и это согревало его и подмывало на выходку. А может, накипело за годы унижения - надо было разрядиться.
- Разрешите присесть? - спросил он вместо того, чтобы приступить к изложению своей "жалобы".
- Садись, - недобро произнёс Хозяин, помня о своём правиле: стоя долго не будет говорить, а сядет, тогда только слушай. Поэтому был недоволен: разговор начинался не в обычном русле, и это раздражало. Ишь, гусь какой выискался!
- Спасибо, - не обратил Родионов внимания на тон Хозяина и чётко, будто не говорил, а писал, начал: - Я автор двух книг. Но последние 5 лет меня пытаются в нашем городе лишить конституционных прав на свободу печататься.
- Хто? - перебил Хозяин, любивший во всём конкретность.
- Ваш "третий", товарищ Тур. Он дал команду редакторам газет и издательству не принимать от меня ничего.
- Откуда тебе это известно?
- От одного из сотрудников областной газеты. Но фамилию я, естественно, не назову.
- Так. Ну, й почему, ты думаешь, мог дать товарищ Тур такую команду?
- Не знаю.
- Не знаешь? - Хозяин насмешливо посмотрел Родионову в глаза. - А от я догадуюсь.
- Слушаю вас.
- От и слухай. Значит ты - не то пишешь, шо надо народу.
- Я пишу только правду. И с точки зрения художественности, тоже ни у кого претензий...
- Правду? А какую, той, правду? Правда разная бывает.
- Верно. Правда - у каждого своя. Но истина: что плохо, а что хорошо - у людей одна.
В разговор вмешался "ёж":
- Это, смотря с чьих позиций смотреть. Истин ведь тоже много.
- Я стараюсь смотреть с позиций любви к своему народу, - жёстко проговорил Родионов. - С позиций решений 20-го съезда партии. А так как печать у нас не есть частное лицо, то лишать меня права на неё, значит, лишать и конституционных прав гражданина СССР. Без суда.
- Ох, ты, какой! - вырвалось у Хозяина.
- Можно вам один вопрос?
- Давай... - автоматически разрешил Хозяин, чувствуя, что теряет управление ситуацией. Как-то непривычно шёл разговор, и он в нём уже не успевал. Не успевал веско ответить и хотел выиграть время. Потому и разрешил: пусть пока говорит... Надеялся и на своевременную компетентную помощь референта.
Родионов откашлялся:
- Скажите, пожалуйста, как вы считаете: что должны делать сейчас китайские писатели, которые, как и мы, понимают, что Мао Цзе-дун сошёл с коммунистического пути? В Китае - без суда и следствия - убивают коммунистов. Избивают стариков. Правительство ведёт раскольническую политику и выдаёт себя за коммунистов, поборников идей Ленина. Хотя от социализма у них осталась лишь вывеска. Но их вожди вот кричат, что настоящие коммунисты - только они.
- Той, не совсем тебя пойнял. Шо ты этим хочешь сказать?
- Я говорю: что должны делать честные писатели Китая сейчас? Молчать? Или быть в авангарде борьбы против Мао Цзе-дуна?
- Каким образом? Нести свои произведения в китайские издательства? Безумие. Значит, тайно пересылать их к нам? Или в Польшу? Но ведь за пересылку рукописей за рубеж китайское руководство их посадит в тюрьму, так? Инакомыслящие!
Родионов прекрасно понимал, что отечественный "социализм", вынужденный 50 лет издавать статьи и "научные труды", оправдывающие ложь в искусстве, и рассылать тайные директивы, запрещающие писать и показывать правду о советском образе жизни, не имеет под собой никакой честной почвы, и уж тем более, теории, опирающейся на справедливость. Такой "социализм" беда для народа, ибо ложь длиною в 50 лет может источить, разрушить до основания его душу. Что пропаганда этого "социализма" потому и проигрывает всем пропагандам из "голосов", что в "голосах" коэффициент правдивости намного выше. И чем сильнее, злее правители от "социализма" будут подавлять честных писателей, будут лишать их возможности печататься, тем в стране всё больше станет прозревших, и фарисейский социализм развалится изнутри. А так называемые социалистические "достижения" - рост техники, бурное строительство - будут продолжаться при любом строе. Они зависят не от режимов, а от технического прогресса на земле.
- Ну, ты эти параллели, той, брось. Сравнил! - вспыхнул Хозяин. - Нас, и китайцев!
- Это - диалектика, товарищ секретарь: всё познаётся в сравнении. Может, какой-то китайский писатель тоже разговаривает сейчас со своим секретарём обкома. И говорит ему примерно то же, что и я вам. А тот ему: "Сравнил!" Ведь это же не доказательство...
- Ты шо, пришёл до миня фстраивать дискуссии? Ты шо от миня хочешь? - Хозяин злобно уставился на Родионова, чувствуя, как ненавидит его, готов посадить, убить, зарезать. Он не знал, что толчком, побудившим Родионова записаться к нему на приём, была заметка в "Литературной газете": "За вами следит ЦРУ". В заметке этой привычно-обличительно писалось: "Мы публикуем сегодня материалы американской прессы, свидетельствующие о том, как нарушаются права граждан, записанные в конституции США. Неприкосновенность личности и жилища, свобода совести и слова превратились в фикцию. "Внутренний шпионаж" стал повседневным явлением. Кто следит? ЦРУ. Пентагон, ФБР... За кем следит? За всеми, на кого падает подозрение в демократических взглядах". Далее в статье, под энергичной рубрикой "Вчера - дубинка, сегодня - "чёрный ящик", завтра..." не менее энергично сообщалось: "В США слежка за людьми поставлена на широкую ногу. По свидетельству сенатора Перси, около 60-ти всякого рода бюро и отделов в государственном аппарате занимаются сбором сведений об американцах, тратя на эти цели более 6 миллиардов долларов в год". "... ЦРУ активно подключилось к слежке за "инакомыслящими". Был создан отдел "контрразведки", главным объектом которого стали лица и организации прогрессивного направления, занесённые в список подрывных".
Эта статья и взорвала Родионова своей наглостью и цинизмом. В список "подрывных" он был занесён давно, и не в Америке, а у себя на родине. Вот уже 3 года, как прослушивался его домашний телефон. А подлое, оказывается, только ЦРУ? В любой капиталистической стране произведения писателей печатают в том виде, в каком они их написали. А в СССР, если тебя не занесли ещё в список неблагонадёжных и согласны издавать твои произведения, всё равно будут вмешиваться в их структуру, заставят тебя что-то "дотягивать", вычёркивать, исправлять, автоматически ставя издателей выше писателей. Нет уважения ни к таланту, ни к философии писателя. И терпение у Родионова лопнуло.
Глядя на Хозяина внимательными глазами, он сказал:
- Наши газеты, описывающие жизнь за рубежом, пестрят заголовками: "Расправа с инакомыслящими!", "Инакомыслящим затыкают рты!" и так далее. Значит, понимают, что на жизнь не может быть одной или двух точек зрения - жизнь многогранна. И, тем не менее, "товарищ" Тур спокойно затыкает мне рот.
Хозяин, переглянувшись с "ежом", взорвался:
- А ты знаешь, шо мы... заткнём тебе не только рот, но й задницу, шоб не вонял тут! - Он нажал в столе на секретную кнопку.
Дверь в кабинет раскрылась, на пороге появился дежурный милиционер, вопросительно уставился на Хозяина.
Родионов поднялся со стула.
- Вот теперь всё ясно, - сказал он, облизывая сохнущие губы. - Но, если вы меня арестуете, завтра же... сотни людей будут знать, за что меня посадили. Идя к вам, я позаботился об этом. А ещё через неделю... знать будут тысячи!
- Узять его! - крикнул Хозяин, словно давал команду Клыку броситься на зайца в капусте. - Он - вдарил меня! В милицию его! И судить, той, за... фулиганство!
"Вот тебе и неприкосновенность личности. Вот тебе и свобода слова!" - думал Родионов, глядя белыми глазами на приближающегося к нему милиционера. Перед его мысленным взором появился газетный лист, чёрная плашка с рубрикой: "Права человека в мире бесправия". И картинка, изображающая ботинок агента ЦРУ, наступившего на страницу из конституции о правах. - "Мерзавцы, мерзавцы!" - шептал он про себя, и с горечью думал о том, что просчитался. Его посадят не за инакомыслие, за "хулиганство". За хулиганство, которого он не совершал. Но, никому теперь этого не докажет. - "Ах, дурак, дурак! Самонадеянный дурак, - клял он себя. - Эти люди могут сделать всё, что угодно. Такая страна. "Беззакония" имя её. И хозяин положения во всём - этот вот хряк. Не народ на родной земле, нет. Как же я, дурак, не подумал об этом. Так просчитаться! Да и зачем было сюда идти? Покрасоваться хотел, ужалить. А ужалили самого".
Больше в этот день Хозяин никого не принял - не захотел. Не смог и работать - всё валилось из рук. А тут ещё звонок из Москвы. Звонил редактор "Известий". Спрашивал вежливо, осторожно: "Что у вас там произошло с журналистом Крамаренцевым?" И то, и сё, и другое. Зачем-то интересовался условиями работы на шинном заводе. Скользкий вышел разговор, не понравился.
Тогда Хозяин - как и всегда в таких ситуациях - решил бросить всё и уехать на охоту. Самое это лучшее средство! Природа. Чистый воздух. Да и знал, жизнь идёт своим чередом: всё в ней и всегда образуется, всё перемелется. А голову сушить - только себя гробить. Ничего это не даст, у жизни свой порядок.
К вечеру решение ехать на охоту окрепло, и он, дав указания референту встречать представителя из ЦК и заняться делом Ярошенко, позвонил шофёру и двум товарищам по охоте - председателю горсовета и первому секретарю горкома партии: едем!
Выехали в 7 часов - хотели попасть на вечерний лёт. Впереди ехал Хозяин на чёрной "Волге", за ним, на таких же, только похуже, его друзья - Шитик и Матрёнин. На задних сиденьях, трубно лая и высунув розовые языки, сидели охотничьи псы лучших пород. Радовались, слушая музыку и вдыхая будоражащий запах ружей.
Радовались и хозяева, предвкушая отдых на природе. Машины мчали хорошо, и через полчаса были уже далеко за городом, направляясь к заповедным местам.
Вечерний лёт им удался - сбили 6 уток: каждый по 2. А потом быстро стемнело. В 10 часов над метёлками камышей уже висели звёзды, и егеря позолотили темноту своими фонариками - всё, шабаш!
Ужинали - из-за комаров - в "Волге" Хозяина, с коньяком. Хорошая эта штука жизнь, смачная!
С У Б Б О Т А
Каждую ночь Хозяин вынашивал разные планы на завтра. А днём жизнь шла по-своему - непланово. Так получилось и в этот раз. Когда в серости рассвета истлели в небе Стожары и подёрнулись дымкой, как пеплом, Хозяина и его друзей разбудили егеря. 3 часа! Поднялись умываться. Солнца ещё не было, но небо на востоке уже заалело. От реки несло сырой свежестью, на волнах под дальним берегом покачивались тёмные комочки уток. Берег был, словно оторочен серым мехом по верху - пушились камышовые метёлки. От воды поднимался лёгкий парок, и в нём медленно растворялись и камыш, и утки, и шалаш, в котором продолжали ночевать шофёры. Было зябко, в реке что-то чмокало, булькало, кричала где-то сонная птица, а за спиной орали в деревне далёкие горластые петухи.
От прогоревшего костра тянуло густым запахом наваристой ухи - егеря расстарались. И сразу же, у всех, проснулся волчий аппетит, какой-то азарт появился в душе и волнение. Волнение передалось и собакам. Всё происходило по заведённому ритуалу.
И вдруг обнаружился изъян: сели к котелку, а Хозяин... не может сесть. Как ему сидеть на земле при таком животе и ногах-тумбах? Пришлось егерям срочно копать яму возле костра. Мужики здоровые, справились быстро. Хорошее настроение было спасено: Хозяин опустил ноги в яму и сидел теперь, как на стуле.
Перед ухой, как водится, ударили по коньячку. Время ещё терпело, завязался тёплый разговор:
- Шо там - мы! Рази живём? - воскликнул Хозяин, отставляя ложку. - От грузины, те - живут! Был я в них. Шо делают - не передать! Властью там й не пахнет. Там сэкрэтарь - не то, шо в нас. Хан! И гарем е. Только по-другому называется. - Хозяин добродушно рассмеялся. - Вмеют, гады, жить!
- Шо верно, то верно! - поддержал Хозяина Шитик. - Весь Кавказ такой. Про них даже анекдот интересный есть.
- А ну, какой? - заинтересовался Хозяин. - Давай.
- Та злой он. Может, не надо? - мялся Шитик.
- Ты же говорил, интересный!
- Та интересный, обхохочешься. Но - злой.
- Ладно, тут усе свои, давай! - разрешил Хозяин.
И Шитик, поправив пальцем усы, начал:
- Собралася, значит, на выпивку целая компания: от, как у нас. Ну, й один грузин и говорит, обращаясь к имениннику, - именины были... - Дальше Шитик стал говорить с кавказским акцентом, подражая грузинскому тамаде: - "Дарагой Резо! Я паднимаю этот бакал и... предлагаю всем выпит! Но ни за то, что ти - имеешь 3 дачи и 5 лубовниц. У нас тоже ест лубовницы и дачи. И ни за то, что ти сумел нажит миллион казёних дэнег - ми тоже умеим их там брат. И ни за то, что ти пристроил управлят тваим районом всех сваих родствэников - ми сваих не забиваем тожи. Я предлагаю выпит этот бакал ни за то, что у тебя 4 "Волги" и 6 классов образования. А за то я предлагаю выпит, что ти, Резо - настаящий камунист!" - закончил Шитик.
Сначала, пока Хозяин и остальные слушали, ещё не зная концовки, все они только улыбались умению Шитика подражать цветистой кавказской речи и точному акценту. Но, когда, наконец, последовал сам тост, издевательский и неожиданный, вся компания заржала от удовольствия с такой силой, что вскочили и залаяли псы. Особенно сильно и искренно хохотал Хозяин. Он то хватался за свой огромный живот, готовый треснуть от неожиданной натуги, то откидывался на спину, ложась на траву и выпучив глаза на невинное, светлеющее небо, то поднимался снова и ржал, как молодой жеребец, так, что на глаза наворачивались толстые слёзы и заволакивали весь похабный мир, в котором он жил и радовался.
- От гады, от гады, а! - восклицал он восторженно. - Вмеют же отак, той, сочинить! - И вдруг стал серьёзен: - Но ты, Николай, той... ниде больш его не россказуй, пойнял! Анехдот - действительно, той, мать твою у задницу, не наш! С душком анехдот!
На минуту воцарилось неловкое молчание, даже собаки успокоились и легли. Хозяин взял ложку, зачерпнул ухи, хлебнул, обжигаясь, и, что-то подумав, заговорил, опять обращаясь к Шитику:
- Да, Николай! Когда ты, той, запретишь старухам семачки продавать на вулицах, га? Безобразие ж, сам пойнимаешь! Шо ф тибя, милиции не фатаит, чи шо? Сколько ж раз тебе говорить - позорят же эти старухи нас!
- Та боремся, Васыль Мартынович! Боремся, а они, кляти, як с-под земли растуть.
- Проследи, Николай, проследи. Ну, шо, Дмитро, ещё по одной? Наливай!..
Матрёнин налил в стаканы коньяку, вспомнил про своё:
- Васылий Мартыныч! А какой французский фильм завезли на просмотр: у-ум!.. - причмокнул он губами. - Такие есть места, такие лакомые кусочки, доложу я вам! - Матрёнин закатил глаза.
- Ты ищё, той, не вырезал? - спросил Хозяин. И поглядев на стакан на свет, выпил из него.
- А вот, как вы сами посмотрите - во вторник прикажу завезти - так сразу и вырежем: дам команду.
- А може, той? Совсем ё у нашои области не показувать, га? Народ же ж ищё несознательный! А тут тибе, наверное, той, чуждая идеология, усякое безобразие?
- Можно и так, - согласился Матрёнин.
- О! - поднял палец Хозяин. - Так и сделай!
- Учту, учту, Васылий Мартыныч, не в первый раз! - пообещал Матрёнин и тоже допил свой коньяк.
Некоторое время они хлебали уху молча, восторгаясь ею восхищёнными причмокиваниями, крутили от удовольствия головами. А потом Хозяин, довольный расторопными егерями, приказал:
- Налей, той, и хлопцам.
Матрёнин налил, позвал егерей:
- Ребята, коньячку с нами!..
Егеря завтракали в стороне. Подошли, степенно приняли от Матрёнина стаканы и, не поморщившись, выпили.
- Благодарствуем, - сказал Кузнецов, старший.
- За вашу вдачу! - вернул пустой стакан Нечипоренко, и вытер тыльной стороной кулака пшеничные усы.
- Прысажуйтэсь, хлопци. Закусить, - предложил Хозяин.
- Не, у нас - своя снедь, - отговорился Кузнецов. - Да и вы, однако, кончайте. На места будем вас ставить.
Егеря пошли в шалаш за ружьями, а Хозяин рассказал друзьям похабный анекдот и громко смеялся. В животе у него булькало, колыхалось.
Шитик, отсмеявшись, тут же вспомнил пример из жизни:
- А от у меня - не анекдот! Зимой дело было. Секретаршу мою, Надюшу, знаете? Так от... Кто-то шепнул моей жинке, шо я из ней... Ну, сами ж понимаете... ха-ха! Ну, и не стало мне от бабы моей проходу. Конец работы, она тут, как тут. Никуда не денешься, шо тебе милиционер на посту! Шо делать? Ладно. Устраиваю Надюшу в нашу спецлечебницу. Кладут её там в отдельную палату. И сам через 2 дня лёг. Палаты рядом, конечно. Цветной телевизор, кино: всё честь по чести. Ну, и это... с Надюшей у меня - тоже всё честь по чести. Живём, как на том тебе курорте. Врач мой - всё знает. Не ходит, не заглядывает: здоровые ж! Совсем я тут успокоился, спим уже всю ночь вместе. А своя палата - пустует...
И шо ж вы думаете? Однажды ночью... - Шитик долго смеётся, интригуя слушателей. Наконец, выпаливает: - Однажды ночью, выхожу я от Надюши, за малым делом, и встречаю в коридоре... кого ж, вы думаете?
- Ну? - поощряет Хозяин, задержав у рта ломоть окорока.
- Свою... самую первую секретаршу, Вальку! Работала у меня 2 года назад. Оказывается, работает теперь в райкоме. Легла с гриппом.
- Я думал, с тобой! - острит Матрёнин и смеётся.
- Ну й шо? - не выдерживает Хозяин.
- Я - и эту!.. - радостно заканчивает Шитик. - Только уже в своей палате. Точно, как у вашему анекдоте.
Хохотали долго, пустились было в свои аналогичные воспоминания, но позвали егеря: пора.
Утки появились перед самым восходом солнца, когда рассвет окровавил воду, а лёгкий ветерок налёг на камыши и пригнул все их метёлки. Хозяин сидел с егерем в лодке и стрелял по его указке. Но... мазал. Видя такое, егерь Кузнецов убил для него трёх уток-гнездовок. Он знал все места, где укрылась от врагов птица, и подгребал лодку в густые заросли камышей прямо к гнёздам. Утята и утки были заповедные, непуганые, смотрели на них круглыми, непонимающими глазами. Да и охотничий сезон ещё не начинался, не гремело нигде.
После каждого выстрела Клык радостно выпрыгивал из лодки в воду и, отфыркиваясь, плыл к убитой птице, утопившей голову. Хозяин, когда тот возвращался, подхваливал его, гладил, помогал влезть в лодку. Егерь молчал.
- Шо молчишь, Володя? - спросил Хозяин, счастливо улыбаясь. - Охота ж какая! А красиво как, посмотри!
- Я же говорил вам, останетесь довольны, - ответил Кузнецов, удивляясь перемене в лице Хозяина: оно было человеческим. - Мы для вас... и рыбки ночью взяли. Килограммов по 20 выйдет, отборная!
- Спасибо, Володя, молодцы! И охота, той, выдалася!
"Чего же ей не выдаться, прямо на гнёздах бьём!" - подумал егерь. Но ничего не сказал - грёб дальше.
Взошло солнце, вода забликовала. Было тихо. И только то там, то тут - бух, бух! Трудились "охотники", заповедные.
Перед самым отъездом, когда уже и ружья, и дичь были уложены в "Волги", а шофёры сидели на своих местах, вышла небольшая заминка. Расшалившиеся псы кувыркались, гонялись по берегу друг за другом и неожиданно бросились на колхозниц, жавших серпами траву. Откуда взялись бабы тут, в заповеднике, где косить траву строго запрещено, было непонятно. Понятно лишь, что бабы нарушили запрет, и их обнаружили собаки. В трубный гоночный лай вплелись женские визги и крики.
Егеря кинулись на голоса и увидали в зарослях камыша отбивающихся от псов женщин. Откуда колхозницам было знать, что собаки эти - охотничьи, и бросаются просто из весёлого азарта, желая поиграть. Крестьянки оглашено вопили, и псы ещё азартнее продолжали вокруг них прыгать, прижимая морды к земле, а затем с лаем вскакивая.
- Да замовчить же вы! - закричал на женщин Нечипоренко. - Воны ж охотничьи, нэ тронуть!
- А-а, так ото ваши собакы?! - взвилась высокая баба, что была к егерю ближе других. С серпом в руке она пошла на Нечипоренко, как Матросов на амбразуру. - Гады! Собакы людэй шматують, а вам, хучь бы шо?
За высокой и другие двинулись с серпами к егерю - собак уже не боялись. И тогда Нечипоренко испугался сам, и крикнул собакам:
- Штурман, Клык, фас! Узять их!
Кобели с лаем ринулись к женщинам вновь, одну сбили с ног.
Собаки нагоняли их, рыча, хватали зубами за юбки. Колхозницы, насмерть перепуганные, теряли платки, вскакивали, бежали дальше. Теперь их было видно и Хозяину, и его подвыпившим друзьям. Не понимая, что происходит, они хохотали.
- От тикають бабы, га! - восхищённо крутил головой Шитик. - Усе рекорды побьють!
Но тут Хозяин первым сообразил, в чём дело, закричал, чтобы травлю прекратили, и егеря вернули собак назад. Настроение у всех было испорчено, в машины садились молча, впихивая туда взбудораженных, дрожащих от азарта, собак.
Потом шофёры газанули, и Кузнецов с Нечипоренко остались одни - кончилась охота. Старший егерь угрюмо сказал:
- Что же ты, Фёдор? Сдурел, что ли!
- Извини, Володя. Сам не знаю, как вышло. Она же на меня с серпом!..
Кузнецов не знал, что ещё сказать, зло вспомнил:
- На старух с семечками ополчился! Да разве им прожить на свою пенсию, без семечек-то?
Нечипоренко обрадовался, что старший егерь обратил свой гнев не на него, поддакнул:
- Зато грузины на базаре - вагонами продают свои мандарины! Это - можно. А цена какая!..
- Грузины? - подхватил Кузнецов. - От них же навар какой милиции идёт! А что возьмёшь со старух? Эх, жизнь! - Он поднял голову и посмотрел на небо. Пустота над головой, эмалированная голубым, казалась бездонной и одинаково равнодушной ко всем.
А колхозницы в это время сидели вдалеке на обочине просёлочной дороги и, задрав юбки, рассматривали, где порвано, можно ли заштопать. Две из них прикладывали к икрам листы подорожника.
Мимо, на хорошей скорости, прошла первая "Волга". Женщины успели заметить смотревшую на них из-за стекла собаку. У шофёра, видимо, был включён громкий приёмник. Хор Пятницкого грустно прял старинную забытую песню.
Во второй "Волге" собака тоже сидела на заднем сиденье. Тоже слушала музыку, только другую. А в третьей пятнистый пёс, обнажив розовые дёсны, гавкнул, узнав женщин.
Те, как по команде, вскочили, и самая рослая из них, которая шла на Нечипоренко с серпом, воздев к небу руки, сжатые в кулаки, выкрикнула вслед уходящим машинам:
- От вовки! Поихалы, кляти! Ворогы...
Обедали, а потом рыбачили и купались в другом заповеднике. И только под вечер выехали домой.
По выгоревшей серой равнине скользили тени от облаков - степь, далеко видно. А в степи мысли у каждого всегда о своём. Думал о чём-то сокровенном и шофёр Хозяина, на лицо его тоже легла тень, как от облака. Молча привёз своего шефа на загородную казённую дачу и, так и не проронив ни слова, отправился сразу опять в район, за Лидой.
"От молодец, шохверюга! - тепло подумал Хозяин. - Усё понимает!" Ответил на приветствие дежурному милиционеру, попросил его перенести рюкзак с рыбой и утками в дом, а сам понёс только ружьё.
Когда всё было уложено в холодильник, приказал:
- Покорми, той, собаку. И збуди повара. Нехай приготовит шо-нибудь. До миня щас гости приедут.
Милиционер и это выполнил. Вернувшись, спросил:
- Разрешите идти на пост?
- Йди.
Постовой ушёл, и Хозяин остался один. Разделся донага, пробултыхал своё тело в ванную комнату. Душ освежил его, привёл в хорошее расположение - теперь можно й Лидку. Той, ждать.
Поглаживая волосатую грудь, прохладный, шерстяной живот, Хозяин взглянул на телефон и, расползаясь в глуповатой ухмылке, придурковато подумал: "От, дура, баба! Сидит щас вдома и думает, шо я, той, охотюся. А я вже охотюся на даче, за Лидкой. А взавтра выйму с холодильника уток, знов их у машину, и домой. З охоты еду. Ха!"
Не ожидая, пока повар наготовит горячего, Хозяин занялся приготовлением лёгкого ужина сам. Достал из холодильника (размером с гараж) осетрину, лимоны, коньяк. В холодильнике было много и другой всячины, чего только пожелает голодная душа. Но Хозяин вникать в это не стал - хотел лишь немного перекусить до приезда Лиды. И ограничил себя тем, что попалось ему под руку. Однако ругался про себя: "От клята привычка: люблю жрать! И чем больш, тем быстрее хочется ищё. Вже опять от проголодався. А с другой же ж стороны, прав и великий Лёня... Живите, говорит, хлопци, пока живётся. Ещё й поговорку отца привёл: "Не откладуй, сынок, работу на завтра, а вот это... - Хозяин со смехом помял свою мошонку, - на старость". Здорово, ий бо! Или ещё от это: "Год за годом идёт, время катится, хто не пьет, не е..т, ох, спохватица!" Верно усё, чё там..."
Перекусив чуть-чуть, он только поджёг себе аппетит и всё чаще поглядывал на часы. Не терпелось...
Родной "Волги" всё не было, и Хозяину ни с того, ни с сего припомнилась одна лекция в городском парке, на которую попал совершенно случайно. Гулял. Шёл мимо открытой площадки лектория и завернул. Седая, худющая старушенция говорила сначала что-то о Ленине, его скромности, а потом как-то незаметно скатилась на НЭП, возродившееся-де с ним мещанство, и заговорила о перерожденчестве. В каждом её слове, в каждой цитате, которых она откуда-то навыписывала, он угадывал недоброжелательство, направленное лично против него. Ушёл, недослушав. Но ощущение было такое, будто наелся дерьма. Точно такое же настроение, почему-то, стало появляться у него и теперь. Только этого не хватало! Вместо коньяка снова придётся капать себе из другой бутылочки.
"А може, той, забарахлил у шохвёра в дороге мотор? - подумал он. - Та нет, никогда ж такого ещё не было! Шо ж тепер й думать, не знаю".
Лида сидела в машине на заднем сиденье скучной.
"Всю дорогу молчит, - отметил про себя шофёр. - Ни вопросов, ни - о себе, как другие".
Он тоже молчал. Сколько перевёз таких вот курвочек на эту дачу! И все взвизгивали, хотели казаться весёлыми. На что-то загадочно намекали, словно ехали не к Хозяину в постель, а к нему. Иные надоедали дурацкими вопросами: есть ли у Хозяина дети? Скупой или нет? А одна, уже пьяная, поинтересовалась, как делает Хозяин своё дело с таким животом! Взял и ответил стерве: "А по-собачьи, сзади". Думал, смутится. А она визжала от смеха, так понравилась ей его формулировка. И повторила это слово раз 5 или 6. И каждый раз укатывалась: ха-ха-ха-ха-ха! А эта - серьёзная. Невесело ей, а едет. Ну, и правильно: с чего веселиться? К старому везут, да ещё и безобразному. А из себя - видная, хоть картину пиши! Что же заставляет таких? Не понимал...
А Лида думала в эту минуту о Горяном. И с сожалением - хороший был мужчина, ласковый, и с ненавистью: ну, и сукин же сын, борову продал! Разве это по-мужски? Разве она заслужила этого? Хорошо хоть не будут теперь видеться. Сам сказал, переводят его в другое место. А в глаза боялся даже смотреть. И всё-таки предложил: "Давай, Лидок, ещё раз, на прощанье". Ну, не сволота после этого все мужики! Так и сказала ему, врезала прямо в бесстыжую рожу. Ничего, проглотил.
Проезжали через знакомое село. Глядя из машины на луну, перешагивающую с крыши на крышу, она неожиданно спросила:
- Как вас звать?
- Зачем вам?
Нелепо всё. Она осеклась:
- Извините...
Он понял, о чём она подумала. Сказал, стараясь утешить:
- Да нет, я плохо о вас не думаю. - Он вздохнул и добавил: - Афанасием Ивановичем меня зовут. - Чем-то она ему всё же нравилась.
- Спасибо. - Он тоже нравился ей: скромный, красивый. Помолчала-помолчала, и вырвалось: - Хуже пытки мне это! А откажись - испортит жизнь.
Он кивнул. Дальше, почти до самого приезда, они молчали, каждый думая о своём. Может, и про жизнь, которую понимали без прикрас. Шофёру, правда, думалось в этот раз веселей. Вот отвезёт её, и домой, отдых...
Машина ехала по шоссе быстро, через переднее стекло хорошо было видно, как с ночного небосклона скатывались звёзды, брошенные головками горящих спичек в темноту Вечности. На душе у Лиды было черно, как в небе. Даже встречный ветер казался ей в тёплой ночи чёрным. Но постепенно это состояние прошло и сменилось от покачивания на неожиданно возникшее желание к этому красивому и мужественному шофёру, который был ещё молодым, здоровым и, наверное, чистым. Чувствуя, что и сама нравится ему как женщина, ненавидя себя за своё продажное ремесло, а ещё больше ненавидя борова, к которому ехала, желая сбить своё отвращение к нему, желая опоздать - может, устанет ждать и уснёт, проклятый? - она негромко спросила:
- Я вам... нравлюсь? Ну, хоть немного.
Он не ответил, только кивнул.
- Сверните куда-нибудь, отдохнём. Не хочу туда...
И опять он только кивнул, не сказав ничего. Проехал ещё метров 500 и, выхватывая светом фар валившиеся набок деревья, кусты, свернул вправо на очередную просёлочную дорогу и погнал по ней к завидневшейся впереди лесной посадке, ныряя в темноту, как в неизвестность судьбы.
В О С К Р Е С Е Н Ь Е
Над Данией, Бельгией и Голландией была ещё ночь. А над областью Хозяина уже занималось радостное утро. Засияли золотом окна домов, наливались революционным кумачом облака на западе, а на востоке кроваво предупреждал о своём приближении новый день. Он уже шёл... Сквозь щели ставней на окнах сеялся, как через сито, лёгкий утренний свет, в котором золотились пылинки.
Хозяин спал на широкой, как Голодная степь, тахте, сытым животом-бочкой кверху, тяжко переваривая пищу, коньяк и пиво. В его желудке, словно в большой могиле, поместились шашлыки, осетрина, плов, полкурицы, огурцы и помидоры, варёная картошка, разные травы и приправы, соусы и 3 бутылки охлаждённого лимонада. Всё это он наел уже после того, как к нему приехала, наконец, желанная, но так и не доставшаяся ему вчера вечером, Лида. Сначала она сама - ни в какую. Нет, мол, настроения. А потом и он уже не смог, утомившись от желания и жратвы - не помогла и китайская настойка. Тогда настроение у него испортилось вконец, и под него, он, дурак, напился, как свинья, и нажрался. Хитрая баба, видимо, поняла, что теперь он не сможет взять её вообще, и делала вид, что согласна, обнажилась при нём. От всего этого он только зверел и не помнил уже, как уснул, неожиданно и неспокойно.
Желудок - или химический комбинат, как с некоторых пор любил называть его и сам - работал во сне, видимо, медленно, с перегрузкой. Ну, и навалились сразу тяжёлые сны. Они шли по его лицу, как тучи в хмурую осень: один за другим, сериями, и с каждым разом, кажется, всё страшнее, он чуть не вскрикивал от ужаса. А началось всё вот с чего...
Приснился ему Страшный суд на том свете. Но, почему-то, "тот свет" был в окрестностях Сочи, которые он хорошо знал. А на арке-входе в зону Страшного суда висел лозунг: "Дорога в Рай вымощена страданиями на Земле". Слава Богу, хоть не как у немцев в войну. Во всех концлагерях на воротах висел транспарант: "Каждому своё". А тут, всё ж таки, с пониманием страданий на Земле.
Рассматривая на фасаде здания табличку "Архив личных дел" и огромное панно, изображающее Рай (похоже было на обещанный Сталиным коммунизм с бесплатным питанием и множеством цветных электролампочек), он перебирал в уме собственные земные страдания, чтобы предъявить их Суду для облегчения решения своей участи. Однако на ум ему ничего печального не приходило - больше срамное, с голыми бабами и обильной жратвой. Вздохнул и пошёл по территории Суда дальше.
Сразу за входом-аркой начинался пляж, на котором были расставлены трибунки для выступлений - аж до самого Адлера и дальше. На каждой трибунке возле микрофона был укреплён национальный флаг: Англии, Австралии, Бельгии и так далее. С этих трибунок, обращённых к морю, выступали ораторы, каждый на своём языке. Правда, одновременно шёл синхронный перевод и на русский язык.
В море, по пояс в воде, стояли тысячные толпы голых людей, ожидающих решения Страшного Суда. Суд возлежал на белом облаке, что неслышно парило невысоко над народами. Суд состоял из Бога и 12-ти апостолов, исполняющих роль присяжных заседателей. Там и вершили всё: записывали на магнитную плёнку речи, вели протоколы, прикидывали на бухгалтерских счётах грехи и заслуги. Докажет суду оратор-адвокат, что его народ страдал на Земле больше других, пойдёт его толпа из моря в сочинские кущи за Ахун-горой, где и размещался рай ресторанного типа. Не докажет, потонут людишки в море - провалятся в огненную и смрадную геенну капиталистического типа. Ад, где темно, и черти разводят костры под котлами.
Китайцы разместились в море на свой манер. Образовали из голых тел высоченную колонну, похожую на знаменитую скульптуру норвежца Адольфа Вигеланна, выставленную в центральном парке города Осло. Китайцы, сплетясь в борьбе телами, взбирались друг по другу всё выше и выше, уходя вершиной своей к Облаку. На самой вершине 4 китайца, подставив руки, держали Мао Цзе-дуна, который даже на Бога смотрел теперь вниз. Богу это не понравилось, и он обиженно прошептал:
- Ишь ты, Красное Солнышко! Морда жёлтая.
А внизу, напротив колонны китайцев, монотонно бубнил с трибунки Ван Мин о 10-ти главных преступлениях Мао Цзе-дуна.
Остальные народы - толпы индусов, испанцев, англичан, русских, негров, японцев, французов и других, которых было в море что мошкары над болотом - смиренно ждали решения, где им пребывать, в Раю или в Аду? Каждого в отдельности суду ведь не переслушать - эвон сколько душ собралось - решено было использовать земные методы: заслушивать только представителей. Поэтому каждая нация провела срочные выборы. Американцы пустили в ход подкуп избирателей и угрозы. Выбранными у них оказались все бывшие президенты и сенаторы от каждого штата. В социалистических странах - голосуй не голосуй - на трибунках появлялись всё те же: бессменные правители, у которых сразу вырастали кумачовые крылышки за спиной с золотым тиснением на перьях: "КПСС". Перед ними стоял графин с коньяком марки "Коммунистический" и лежала красная папка с докладом, корки которой сделаны под первую страницу газеты "Правда". Буквы были огромными, и докладчик сначала показывал папку всем стоящим в море, потом Богу на облаке. Смотри, мол, правда и только правда. После чего начинал читать её вслух.
Над трибункой с советским докладчиком время отбивали Кремлёвские часы, отсчитывая скоротечное суровое бытие. Так пожелал Всевышний: "временщики!".
А ещё, перед каждым очередным советским докладчиком, было немного осетринки на блюде и кетовой икры: для закуски и вдохновения. Всё скромно, прилично случаю. Хлебнёт докладчик, как при жизни, "Коммунистического", и начнёт резать высокому суду свои правдивые аргументы. Разумеется, по заготовленному референтом докладу. По привычке, докладчики сначала пытались требовать "командировочные" в размере 50-ти рублей за каждые сутки, и по 500 рублей на подарки семье, как получали они прежде, отправляясь в качестве делегатов на партийные съезды. Но здесь это не прошло. Земной рай кончился, и подкупать их теперь некому, и незачем.
Перед первым докладчиком, Сталиным, лежали на берегу в чёрных гробах ожившие души репрессированных советских людей. Стонали. Из этих гробов были сложены огромные пирамиды, превышающие гробницу Хеопса. Мавзолей Ленина возле них казался крохотным и, перенесённый сюда, был пуст. Там уже хлопотали какие-то рабочие и меняли буквы на "СТАЛИН". Ох, не торопятся ли они? Окончательный приговор только одному Богу известен.
За спинами ораторов-защитников социалистических стран, приготовившихся на своих трибунках к выступлениям, стояли суфлёры-ленины с опущенными головами - что-то подсказывали. У каждого "социализма" свой, и указывал своё направление рукой: где и на какой манер закладывать фундамент коммунизма.
У китайцев Ленин был слегка чёрен, узкоглаз, и рукой показывал на восток: в Пекине надо копать. Там теперь Мао всему голова, где прикажет этому китайскому Ленину копать, туда тот и едет на своём рикше, и оттуда орёт: "Здесь ройте!" И у румын Ленин стоял и показывал по-своему - там, в Бухаресте. И у албанцев, хоть и мало их, а тоже своя Тирана есть. И коммунизм, то есть, Рай получался у всех в разном месте, и разный: рисовый, мамалыжный или построенный на идее счастливого существования при голоде и воздержании. А на самом-то деле он был вот тут, за Ахуном: там светилась его манящая заря, о которой когда-то рассказывали вожди.
Ни одному Ленину слова нигде пока не давали.
Хозяин, стоявший в море в передних рядах, спросил соседа, тоже пузача:
- А какой Ленин правильный? Той, шо выставили мы, чи той, шо в чехов?
- Я слыхал, - тихо ответил сосед, - все поддельные: двойники.
- А иде ж наш, настоящий Иллич?
- Весь КГБ ищет вторые сутки, а найти не могут, - прошептал сосед.
- Да ну?! От шо значит, той, старая конспирация!
Сосед промолчал.
- А правду говорять, шо Иллич отдавал у починку свою обув и был, той, бережливый?
- Сухари в детдом отсылал! - вздохнул сосед. - Сам - не ел.
- А чому ж лицо такое, на хфотографии, жирное?
- Есть и худое, где он на сумасшедшего похож.
Хозяин и другие секретари обкомов стояли почему-то в одной шеренге с бывшими попами. "А, - догадался Хозяин, - то ж в нас, после смерти Ленина, стала из ними одна служебная функция: увещевать народ, той, к терпению". В правой руке все они держали по книжке: "Теория построения коммунизма во всём мире". От книжек исходил сладковато-пропагандистский запах. Почти такой же шёл и от дыма из поповских кадильниц. Раскола в этой шеренге быть не могло: что коммунизм, что Рай - одно и то же, а главное, надо всю жизнь ждать.
Убедительнее всех принялся доказывать Суду право своему народу на Рай американский президент Гарри Трумэн, приказавший в своё время сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Этот сукин сын шпарил, обращаясь к Богу, без бумажки:
- Мы же, Господи, делали только вид, что нашим гражданам всё можно и всё дозволено. А на самом деле мы, кого хотели, могли подслушать. Могли выкрасть из сейфов важные правительственные документы, если они нам были нужны для компрометации какого-либо лица. Кто нам мешал - будь это даже сам президент - того убивали. Делали мы это руками сотрудников ЦРУ, и считались правовым государством. Всеми делами у нас правила не демократия, как считалось, а наши миллиардеры. Всё творилось по их воле, в том числе и войны, необходимые для сбыта оружия и другой военной продукции. Демократия же - с её сенатом и президентами - была лишь декорацией для простаков. Спектаклем, который мы научились ставить так ловко, что половина китайцев и русских, да и 70% наших людей, думали, что у нас и в самом деле было народное управление. Правда, за это шоу миллиардерам приходилось раскошеливаться. Но ведь бесплатно нигде ничего не делается.
Мы изображали, что в США - райская жизнь. Но рай этот - был не для всех, это ясно. У наших капиталистов была и потогонка, и жестокий конвейер, и издевательства над неграми. Потому, что в действительности демократии не было нигде, кроме СССР и его соцлагеря. В нашем же государстве всегда процветали только жестокое угнетение, расизм, взяточничество и коррупция - типичные язвы капитализма, о которых говорил ещё коммунист Карл Маркс.
Советские люди, стоявшие в море и по привычке тихо писавшие под себя, были окружены со всех сторон бывшими опричниками Ивана Грозного, охранкой следующих царей и кагэбэшниками Берии. Внутри голых толп сновали юркие, намыленные стукачи всех времён и национальностей. Слушали и нюхали, от кого и чем пахло, сообщали своим бывшим прокураторам с обритыми головами и мощными свиными складками под затылками. Те молча и одобрительно кивали, продолжая запоминать и "работать". Акул в этом море с мочой не водилось, отгрызть чего-нибудь за подлость они не могли, и привычная работа в массах продолжалась. Бог был на облаке и совещался по селектору с другими Богами - Аллахом, Буддой. Апостолы тоже были заняты и ничего не видели - самый момент для тайной работы "невидимого фронта".
В передних рядах, возле берега, выставили вперёд свои сытые пуза бояре и парторги. Следили за идеологической борьбой адвокатов на трибунах - чья возьмёт? На всякий случай (если будет брать не своя) кагэбэшники приготовили на горах специальные радио-глушители, и уж было включили их, да возроптал Бог - забили всё своим воем, мешая слушать райскую музыку и пение, которые транслировали ангелы. К тому же это и нарушение международной конвенции.
Короче, американцы начали, русские не стерпели, и пошло, как бывало на Земле в ООН. У американцев скажет слово сенатор, у русских врежет 10 слов "слуга народа". Да всё по бумажке, да так складно, хоть и дурак на дураке. Видать, той, рехверенты умные.
"Ничё, - решил Хозяин, выбредая из моря на сушу, - послухаем. Скажем своё партийное слово! Такое откроемо отому Господу на облаке, шо сам зарыдает. Нехай".
На американскую трибунку забрался рыжий сенатор с хрящеватыми ушами и начал выкрикивать:
- Мы - отстреливали у себя президентов, которые пытались облегчить жизнь народу. Разве это - не подлость? Прошу Высокий Суд учесть это обстоятельство. А как мы обращались с неграми?
Мы же всегда имели 4-миллионную армию безработных! Чтобы хорошо работали те, кто ещё не потерял работу. Мы установили в стране баснословные цены на квартиры. Дорогое обучение детей. И настолько дорогое лечение, что дешевле было человека похоронить, нежели лечить. Мы - топили в реках сахар, кофе. Выливали молоко. И уже вплотную подходили к самому подлейшему преступлению против своего народа, к уничтожению копчёной колбасы и мяса. За это надо было наших вождей расстреливать. Но мы не делали этого, ссылаясь на демократию.
На трибуне, обтянутой красным, установленной против советских граждан в море, поднял руку лысый человек с ботинком в кулаке. Апостол Пётр шепнул на облаке Всевышнему:
- В лице раба Никиты просит слова русская защита.
- Нехай, - разрешил Бог, полагая, что это будет хорошо, и заглянул в тёмную утробу русской истории. Увидев там сплошные страдания и муки, ещё раз кивнул.
Лысый на трибунке с гербом из колосьев нахохлился. Как петух, поднял на шее перья воротником и поочерёдно нажал на кнопки передатчиков: на английском, китайском и испанском языках. На других работать пока не хотел - экономил электроэнергию. Откашлялся и врезал правду-матку на плохом русском, читая с бумажки и "гэкая":
- Нет, товарищи! - И тут же поправился: - Нет, господа и... Господи! Президентов у них стреляли - не по заданию ЦРУ и правительства. А фанатики-одиночки. Вот вам выдержки из ихних правдивых газет. Послушайте их свободную и объективную прессу...
"Ага! - возликовал Хозяин во сне. - Ихними голосами заговорили й мы. Ну, тепер, той. Дело пойдёт, так вашу мать! Посмотрим, чия идеология крашче! А ещё ж в нас есть у запаси "Би-Би-Си", "Немецкая волна", та й "Свободной Европы" прифатим!"
- Он тут говорил всем, - продолжал лысый, - что у них плохо жилось неграм. Наглая ложь! А знаете ли вы, что их негр-шахтёр получал в месяц 600 долларов! В пересчёте на наши, ничего не стоящие рубли, которые я ввёл в 61-м году, чтобы окончательно разорить народ и поднять жизнь спекулянтов, так вот, в пересчёте на рубли, это получается - выше заработка нашего министра угольной промышленности! Поэтому считаю: жить, как жили их негры, было можно! А у нас - в 1946 году - пахали на бабах землю! Такое, никаким ихним неграм и негритянкам, не снилось даже в самых чёрных снах, даже самым распронаугнетённым!
А сколько получал у нас - ещё совсем недавно - простой советский инженер? Который только учился целых 15 лет! 105 рублей. В месяц! Пусть сам Господь будет свидетелем и скажет: можно было на такие деньги прожить с семьёй?! Ихний - самый наичернейший негр - мог купить на свою зарплату костюм или телевизор. Мог заплатить за квартиру и свет. Прилично питаться и содержать семью из трёх человек. Он - мог поехать в отпуск, аж в свою Африку! И плюнуть там. С высоты этой... как её?.. Килиманджары. На кого, спросите? На наших инженеро`в! Которые отыскивают эфиопским неграм природные ресурсы. Так хто после этого негр?!.
Их президент загибал тут насчёт миллионной армии безработных. А какие ж это безработные, позвольте спросить? Если им - в течение 6-ти месяцев - платят пособия... в размере 50% от последней заработной платы! За полгода, эти безработные, глядишь, уже и новую работу себе подыщут. Их - сменят другие, которым... опять же платят: 50%! Так в безработных - жить можно!
А у нас - только считалось, что нет безработных. На самом же деле, безработных было - больше, чем во всей Европе сразу. Целых 12 миллионов трудящихся... получали у нас, в среднем, по 65 рублей в месяц! Разве это - не нищие?! Что на такие деньги можно было сделать? Только одно - красть у государства: кто, и что может. Это вам - не 50% американского пособия! Правда, можно было ещё пойти в бандиты. Но, какие ж из них бандиты? Это вам не Лос-Анджелес! Не мафия. Тихие все, как пенсионеры. Которые получают "пенсию"... на 2 обеда ихнему негру в ресторане. Овцы это, а не бандиты.
Главным бандитом в стране - был я. Я совершил самое крупное ограбление веков! Занимал у народа деньги в виде государственных займов - на развитие народного хозяйства - а тратил их - не на хозяйство! А на, никому ненужные, танки и... на разврат нашей партийной верхушки. Ну, и задолжал, таким образом, целых 320 миллиардов рублей! А потом... я объявил всем: что верну эти долги - только через 20 лет! Да и те... буду выплачивать... в рассрочку! Это - ещё 15 лет. Придумал я эту подлость не по пьяному делу, конечно. В угаре, можно сказать, безвыходности государственного положения. Не было другого выхода. Разорили мы тогда страну - до голой задницы. Обанкротились везде, ну, я и удумал. Да ещё поднял цены на продукты до преступных размеров. И что же? Покорились все, как один, вся страна. Нашлись ещё такие, что спасибо говорили по радио. В другом бы государстве, в капиталистическом, разорвали б за такое на куски! Разнесли бы всё забастовками! А наши - ничего: ещё спасибо. Ну, как такой народ... было не мучить? И не хочешь, а не удержишься. Сами вынуждали к тому... своей покорностью. Про меня один знаменитый поэт даже сказочку в стихах сочинил. Могу отдельные куплеты зачитать, если хотите. Мысль там - уж очень поучительная!
Хрущёв откашлялся, достал из портфеля, нужные ему, листки, нацепил очки в золочёной оправе, и начал читать, "гэкая" и перевирая в словах ударения:
А в Москве на главном троне
Жил Кощей, но не в короне,
А надел на китель он
Высший воинский погон.
Это про Сталина! - обрадовано прокомментировал он. - Я и сам его не любил: не давал он никому хода. Всё только сам... Если по-честному, при нём у нас уже был настоящий фашизм!
Но давно уж знает свет,
Что бессмертных вовсе нет,
Вот пришёл конец злодею,
Смерть взяла с собой Кощея.
Что верно, то верно! В 1953 году дело было.
Для Никиты это - сласть,
Захотел Никита власть,
А что же мне делать было? Смотреть, как... Глупо.
Не промчалось и полгода,
Как нашли врагов народа...
Верно: было дело, было! - ухмыльнулся бывший вождь, шевеля губами и продолжая читать про себя. Потом радостно продолжил:
Осудили, расстреляли,
И Никите власть отдали.
И Никита, словно птица,
Стал летать по заграницам.
Вот, стервец, зло писал! Но правду. Потому и читаю.
И куда бы ни летал,
Всё подарки раздавал.
Там дворец, тому заводик,
Здесь пшеницы пароходик.
Вот однажды царь Никита
Пригласил в Россию Тито.
И сказал: прости нас, брат,
Ты ни в чём не виноват.
Ну, тут... не совсем, конечно. Какой же я был царь?
То, что враждовали
И собакой называли,
В том Кощей лишь виноват,
Чтоб ему, собаке, - ад.
Потерпи-ка, Тито, милый,
Дай-ка мне набраться силы
И увидишь, как злодея
Уберут из Мавзолея,
А пока пускай лежит,
Никуда не убежит.
Улыбнулся маршал Тито,
Обнял тут его Никита
И деньжонок посулил.
А по царскому Союзу
Все сажали кукурузу,
Дескать, кушайте, друзья,
Всё о вас забочусь я.
И про кукурузу, сукин сын, не забыл! Всё написал...
Царь Никита был мордастый,
И речистый, и зубастый...
Ну, это мы пропустим, ни к чему. А вот дальше - опять интересно... - Хрущёв перестал читать сказку, пошелестел страничками, поправил на носу очки и, обиженно откашлявшись, продолжил:
Ели плов, мускаты пили,
Все дела свои забыли.
Залетели в ту страну,
Где хозяин был У-Ну.
При чём тут?.. - Хрущёв пожал плечами, но продолжил:
И куда б ни заходили,
Обещали и дарили.
Так из России уплывал
Трудовой наш капитал.
Докладчик опять поперхнулся и перестал читать, переворачивая целые страницы. Вдруг обрадовался, зашевелил губами снова:
Выгнан Жуков из ЦК,
Из Кремлёвского дворца,
Назван был авантюристом
И военным карьеристом.
Снова люди зашумели -
Большего они... не смели:
На губах у всех печать,
Приучил Кощей молчать.
Это Сталин, а то многие не знают теперь, забыли. Кстати, он... вон там, через 4 трибунки. Все ж разделись, голые, а он - с погонами. Ничего в нём особенного: маленький, рябой. Но жестокий был. - Хрущёв снова уткнулся в поэму, вслух не читал - не всё, видно, нравилось. Наконец, пропустив несколько страниц, проговорил: - В общем, дальше так:
Стал хозяин тут и там,
Всё решает теперь сам.
Сам придумал семилетку,
Приказал пустить ракетку
На далёкую Луну -
Разбудить там Сатану.
Жизнь хорошую сулил
И, конечно, говорил:
"Мы Америку догоним,
И по мясу перегоним,
По одежде, по руде,
Будет рай у нас везде.
Сам счастливо поживал,
Свою славу пожинал.
Ну, потом уж... заблудился
И с вершины покатился.
Подхалимы меня угробили. Бдительность я потерял, они и устроили дворцовый переворот. - Хрущёв оглядел море. - Ну, да все мы... умнеем потом. Ладно... - Он опустил голову, дочитал:
Ты скорби, скорби, Творец,
Тут и сказочке конец.
Но скажу вам по секрету:
Нет конца у сказки этой!
Бывший вождь обиженно сгрёб листки в портфель - как пенсию, и закусочно-патетически воскликнул:
- Вот, как жили! И конца этому, действительно, не было! А он тут... со своим платным обучением, понимаете: нашёл, чем удивить! У них же - было, чем платить. Господи, у них же - доллары были! Зато ж какое получали, гады, образование! Нам такое - и не снилось. Мы, вместо знаний, дипломы выдавали. Не позволяли студентам ставить двоек! Мы ж - дурака выпускали по валу! Сажали его потом на должность. А сажать надо было - в другие места! Впрочем, извиняюсь: сажали и туда. Только не тех, кого следовало.
Теперь это... Лечение у них дорогое?! - гневно выкрикнул вождь. И достав из портфеля ботинок, начал колотить каблуком по трибунке. - Так оно ж и к нам потом докатилось. Вместе с ихним твистом, сионизмом и наркоманией! И у нас врачи стали говорить: лечиться даром - это даром. Вот и приходилось давать на лапу хирургу, чтобы он вам не ту кишку не отрезал. Медсестре, чтобы она уколола вовремя и тем лекарством, которое нужно вам, а не соседу по койке. Нянечке - чтобы поднесла "утку", если подняться не можете. Задаром она вам не поднесёт - не дозовётесь. Аптекарю - тоже дай. А то у него для тебя лекарства не окажется. Нету, скажет, и всё. А тарифов же не было! Давали, как в Грузии: кто, сколько может. Так у кого, спрашивается, это лечение было дороже?
Может, найдётся чудак, который и нашу "свободу печати" похвалит, а? - Хрущёв приподнялся на трибунке, отыскивая взглядом кого-то в море. И увидев, обрадовано выкрикнул: - Товарищ Солженицын! Прочитайте ваше письмо, адресованное съезду писателей. Раньше - оно было не к месту. А теперь обнародовать такой документик будет в самый раз! Не бойтесь...
Из воды вышел высокий бородатый человек с голубыми, как море, глазами. Прошёл к свободной трибунке, и все узнали прославившегося писателя, снова гонимого. Не отпробовав "Коммунистического" с икрой, он ответил сначала Хрущёву:
- А я и не боялся никого. - Он повернулся лицом к морю и обратился к там называемому "советскому" народу: - Эту трибуну для выступления перед своим народом я получил, к сожалению, впервые. В России с честными голосами писателей поступали всегда одинаково: их перекрывали, а не прислушивались к ним. Если бы прислушивались, не стояли бы сейчас голыми! Из красных транспарантов Брежнева про "ум, совесть и честь" даже коммунистам не нашьёшь трусов. Но, как говорит наша пословица, повторение - мать учения. Я готов повторить своё предупреждение моим гонителям: "Протрите циферблаты ваших часов! Они отстали у вас от века".
- От, сукин сын, иде научился так говорить! - Восхитился было Хозяин в воде. Но, испугавшись чего-то, оглянулся, посмотрел по сторонам и замолк. Некоторое время не понимал ничего, хотя и слышал Солженицына. Наверное, думал о чём-то своём. А потом сосредоточился и слушал уже внимательно. Писатель говорил:
- ... с опозданием в 20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова. Неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилёв, Клюев. Не избежать когда-то "признать" и Замятина, и Ремизова. Тут есть разрешающий момент: смерть неугодного писателя. После которой, вскоре или не вскоре, его возвращают нам, сопровождая "объяснением ошибок". Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произнести? Но вот он умер, и книги его издаются. И стихи его цитируются даже на церемониях.
Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мёртвых!". Но по`зднее издание книг и "разрешение" имён не возмещает ни общественных, ни художественных потерь, которые несёт наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художественного сознания.
- Не пойнимаю, - вырвалось у Хозяина, - зачем отакое разрешают говорить! Сколько ж, той, молодёжи слухает!
- Ты что? - зашипел на него сосед. - Рай же завоёвываем! Не понимаешь, что ли?
- Та усё я пойнимаю! - горячился Хозяин. - А тольки ж отакая демократия тоже до добра нас не доведёт. От спомнишь мои слова! Дэмократия - это когда гавкать начнут усе. А в нашем государстве должен хто-то один гавкать! Такая историческая традиция.
Секретари начали ссориться, каждый доказывал свою правоту, и услышали Солженицына, когда тот уже заканчивал пересказывать своё письмо:
- Я спокоен, конечно. Свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах! А из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды! И за движение её я готов принять смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.
16 мая 1967 года.
Александр Исаевич сошёл с трибуны и снова направился в море.
- Спасибо, товарищ Солженицын! - сказал Хрущёв в микрофон ему вслед. - Вы очень чётко изложили суть нашей "свободы печати", и, я полагаю, историки вас не забудут. - Он взглянул на пирамиды гробов. - А этих ленинцев мы будем оживлять после суда. Партийной водой. Они ещё скажут нам своё вечно живое слово!
Отдохнувший вождь бодро начал выступать дальше:
- Вот квартиры у капиталистов дороговаты, что верно, то верно. Но... и по этому вопросу... хочу сделать небольшое разъяснение.
- Стоп! Прошу слова! - выкрикнул в свой микрофон чёрный худой и высоченный сенатор США, похожий по замашкам на агрессора. - Русский премьер, господа, слишком длинно говорит. У меня же - только реплика.
- Нехай, - разрешил Бог.
И "агрессор", включив все свои радиостанции, возопил:
- У них же - были самые демократические в мире выборы! Об этом - изо дня в день, вот уже 51-й год - твердит вся их пресса. Разве не так, господа?
- Обман! - спокойно включился в эфир маленький усатый старик с трубкой во рту. - Эти вибори придумани били мной, - заговорил он с сильным кавказским акцентом. - Я тогда, в 35-м, сочинил с Бухариним так називаемую "демакратическую", а на самом деле, фальшивую канституцию. Ми там учли всё, что можьно било учесть. Для того, чтоби демакратией и не пахло. У нас всэгда бил - только адин кандидат! И не било случая... чтоби хоть раз... в правитэлство... не прошли... наши люди.
Правду ми никогда не печатали! Дажи в "Правде". А если кто и питался это сделат, таких ми расстреливали. Или уничтожали в лагерях. Вон у немцев, вижю, Гитлер стоит: не даст соврать. Адольф, будь другом, скажи: разве не так я говорю? У кого била самая злобная и подозрительная цензура в мире? Я думаю так: если в один гроб сложит всю, похороненную нашей цензурой, русскую литературу, получится литература, равная всей литературе 19-го века. Ми печатали в основном подхалимов, праславлявших партию. А кого ми не хотели печатать, на тех рассилали тайные списки издательствам и жюрналам: "запрещено!"
- Дас ист рихьтихь! 1. - выкрикнул Гитлер, успевший взобраться на трибунку по первому же зову.
- Правильно! - раздалось и на русском языке из репродукторов. И понеслось уже взахлёб, без пауз и останова: - Я сам всегда брал пример с русских и учился всему только у Сталина! Он - первый построил в своей стране концентрационные лагеря. Я их у себя... лишь усовершенствовал. Идея сжигания книг тоже принадлежит не мне! Как честный человек я не могу этого не признать. Методы цензуры я тоже полностью перенял у русских. И прогрессивные немецкие писатели сразу после этого выехали из Германии. Говорят, у русских потом, после войны, появился новый метод борьбы с неугодными писателями. Их хватали и помещали в "психушки". Я этого метода, естественно, знать не мог, а потому не применял. Но идея мне нравится. Она - в духе моей партии.
В гуще голого советского народа зарыдал нагой и тоже нищий Союз писателей - громко, по-бабьи. И Бог кинул на весы СССР ещё одну гирьку.
- А наши газеты! - продолжал усатый вождь, попыхивая трубкой. - Ми делали их на одно лицо. Разве это не гаварит а том, что никакой свабоды печати не било и в помине!
Апостол Пётр на облаке завязал себе узелок - для памяти. А Всевышний, с этой целью, щёлкнул чёрной костяшкой на больших бухгалтерских счётах - откинул ещё одну: худо было в России и с печатью. Как наберётся 3 чёрных косточки справа, кинет русским на весы ещё одну гирьку.
- Я вижю в море товарища Ильина-Раскольникова, героя гражданской войны. Он бил первым красным адмиралом, командовал флотом на Балтике. Потом стал дипломатом, послом и писателем. Папросим его пачитать своё аткритое письмо Сталину. Прашю, таварищ Раскольников!
На трибуну поднялся автор пьесы "Робеспьер" 47-летний красавец с пышной шевелюрой. Откашлявшись, этот бывший любимец Ленина, громко сказал:
- Да, я прочту, наконец, это письмо сам - аудитория, на этот раз, подходящая. - И словно диктор радио или телевидения, начал читать своё письмо - чисто, с правильными паузами и ударениями:
- Сталин! Вы объявили меня вне закона. Этим актом вы уравняли меня в правах - точнее в бесправии - со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона.
Хозяин отметил, что и этот человек говорил с жаром и страстью, говорил долго. И что было удивительным, Господь на облаке ни разу не перебил его, внимательно слушал, не пропуская ни слова. Переменил только позу, когда Раскольников, закончив чтение, выкрикнул:
- За это письмо Сталин приказал убить меня. Хотя я и был уже далеко от него, во Франции. Вот вам методы борьбы с инакомыслием во времена Сталина!
В пирамиде из гробов раздался тяжкий стон.
Хозяина охватил во сне страх. Наверное, потому, что он любил наяву слушать вражеские "голоса" по утрам, начитался всякой запретной литературы, приносимой ему из КГБ, закрытых писем партии, секретных инструкций, вот оно и нанизывалось во сне одно на другое. Но, если об этом узнает Сталин... несдобровать!
- На этот раз ви свободны, товарищ Раскольников! - сказал Сталин, не глядя на своего бывшего врага. - Да, я приказывал найти вас во Франции... И хотя ми с вами политические пративники, я не отрицаю ваших способностей. Вашя публицистика - високого, миравого класса! Ваш "Робеспьер" - тоже неплохо. Но, ви метили - не в него, в Сталина. Видите, Сталин объективен. Почему же Раскольников не захотел... разглядеть в Сталине... великого человека? Ви сами только что сказали: Сталин разгромил вашу партию за 3 года. А царское правителство ни магло этава сделат... за 10 лет!
Согласитесь, Сталину нужьно било бит чертовски дальновидним! Чтобы асуществит такой грандиозний план. Однако же он виполнил его. Запомните, Раскольников. Честних правитэльств вообще не бивает. И не может бит. Поэтому, прежде чем браться за историю, за робеспьеров, надо асвабадиться от наивнасти. Всякие там партии, барьба - существуют не для того, чтоби служит народу, а... для захвата власти. Патом, кагда власт уже захвачена, главним должен бит - адин чилавек. Разве не так? Сталин узнал это раньше вас. Неужели, па-вашиму, эта не гениална? Сталин адин разграмил и партию, и весь государственний аппарат. С тисачами умнейших людей! Разве Сталин мог сам, лично, арестоват всех вас и подвергат пыткам? Нет. Зачем это Сталину? Этим занимались ви сами. Сталин бил режиссёром! Гениальним режиссёром! И политиком. Так, после меня, делал китаец Мао Цзе-дун. И тоже добился в своём государстве великого паклонения. А ви - писали свои разоблачительние письма. Да Сталин на них плеват хател! Вся страна ридала по своему гениальному... му-учитэлю, кагда он умер, - скаламбурил бывший вождь. - Развэ ета ни дастойна васхищения? Даже потом, когда после 20-го съезда все поняли всё, в Кремле - недолго хулили Сталина. Прашло нескалька лет, и Сталина опят начали уважят и оправдиват. Вот и задумайтэсь: пачиму? Патаму, что гасударством надо управлят так, чтоби васпитат мисль у миллионов даверчивих дураков: "При Сталине - бил парядок!" А что било на самом дели? Страх!
Хозяин радостно выкрикнул в воде:
- От! А я шо всегда говорю?..
Сталин увидел в море поэта Иосифа Мандельштама, которого поддерживала под локоть жена. Обратился к нему:
- Таварищ Мандэлштам, прачти сваё стихатварение, которое ти - я уверен, что это ти, а не кто-то другой! - написал мне из Владивостока. Хотя и прикрился хитрой фразой, что "автор - не еврей". Боялся. Это панятно. Ладна, пачитай его теперь. Самому Богу почитай! Чтоби и он убедился, и понял, что рай - надо отдат нам. Пострадай за общее дело ещё раз!
Худой, измождённый, поэт вышел из моря, молча прошёл к трибуне, которую освободил Раскольников, и сказал слабым голосом:
- Я прочту это стихотворение, хотя написал его другой поэт - Юзеф Алешковский. Сталин, несмотря на многочисленность стукачей, знает, тем не менее, не всё.
- Ладно, ти читай, таварищ Мандельштам! - Сталин махнул рукой, как бы добродушно соглашаясь с критикой. Но Мандельштам его тона не принял:
- Нашёл тоже товарища! - Голос его неожиданно окреп и, усиленный мощью громкоговорителей, загремел вдоль побережья:
Товарищ Сталин, вы большой учёный,
Во всех науках старый корифей,
А я простой советский заключённый,
Не коммунист и даже не еврей.
За что сижу, по совести, не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы,
Сижу я в том же Туруханском крае,
Где при царе сидели в ссылке вы.
Итак, сижу я в Туруханском крае,
Где конвоиры строги и грубы,
Я это всё, конечно, понимаю
Как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра.
Вы здесь из искры раздували пламя,
Спасибо вам, я греюсь у костра.
Для вас в Москве открыт музей подарков,
И Исаковский пишет гимны вам,
А у костра читает нам Петрарку
Достойный парень Оська Мандельштам.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Накрыли их по-братски кумачом.
Один из них был левым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чём.
И перед тем, как навсегда скончаться,
Он завещал последние слова,
Просил "в евойном деле разобраться"
И молвил: "Сталин - это голова!"
Живите тыщу лет, товарищ Сталин,
Пусть суждено в тайге погибнуть мне,
Но будет больше чугуна и стали
На душу населения в стране.
В море, напротив трибунки, с которой сошёл поэт, зарыдали люди. И Бог, всплакнув от жалости тоже, кинул по гирьке китайцам и русским; разве ж это жизнь была, если надо было только молчать!
- Ох, суета сует и кругом всё суета! И тлен, и ловля ветра, - вздохнул он, утирая слезу.
Вдруг обеспокоено закрутил головой, нахохлив перья, Никита Хрущёв, похожий на старого лысого грифа. Злобно вперил взгляд в Сталина. Это что же-де получается? Опять старый тиран жмёт на свою гениальность, и его опять слушают. Этак он снова захапает власть. А тогда... Ну, нет! И закричал в микрофон:
- Я тут... посоветовался с товарищем Лениным. И он мне сказал: "Правильным путём идёте, товарищи!" Так что нечего теперь этого бывшего лже-генералиссимуса слушать! Тоже мне гений нашёлся. А ты, кто такой, дурак?! - увидел он в воде Хозяина, выкрикнувшего: "От! А я шо говорю всегда?.." - Тебе опять нужен страх, да? - И вдруг, узнав Хозяина по его животу, заорал на него: - Так это же ты вчера посадил писателя ни за что?! А сам анекдоты про грузинских коммунистов слушаешь и считаешь себя после этого секретарём обкома, боров перекормленный!
Хозяин испугался, обернулся к соседу:
- Иде стоит Брежнев? А...
- Да вот же он, почти рядом... - показал тот.
- Леонид Иллич, - позвал он, - можно звэрнутыся до вас?
- Подходи, а что?
- Та забижаить же Хрущёв! - пробултыхался Хозяин по мелкой воде к Брежневу. - Заступиться ж, хуч вы!
- Наклонись, я тебе на ухо... - попросил Брежнев. И продолжил уже в подставленное Хозяином ухо: - Не с руки мне щас заступаться за тебя. Забыл, что ли, кого я упрятал в твою психушку на Игрени. Так что, лучше нам с тобой сейчас помолчать: пусть Никита со Сталиным ссорится, а не с нами. Ну, как он там?..
- Хто, Леонид Иллич? - не понял Хозяин.
- Кто, кто, забыл, что ли? Гагарин, - прошипел Брежнев опять в ухо. - Мне пришлось на его с Серёгиным похоронах даже слезу пустить перед вдовой Серёгина от показной жалости к ним. А на самом деле от страха, шо Гагарин где-то живой - плохо сработали хлопцы Андропова - и всё могло вылезти!
- А, пойнял, - закивал Хозяин. - Я сам до него не ходил. А генерал Кашеров, который отвозил его туда, горит, шо сильно исхудал Юра, зарос бородой и облысел.
- Как это облысел? От чего?..
- От переживаний, должно быть. Его ж 3 раза` усмиряли, той, мокрой рубахой с длинными рукавамы. Часто плакал от одиночества. А може, от наркотиков облысел, не знаю.
- Я же говорил, наркотиками его не колоть!
- А чому?..
- Чтобы сильнее переживал, сволочь, от сознания своей безысходности.
- А може, той... лучш простить ёго, а?
- Ты что, сам туда, вместо него, захотел, что ли?! Назад - возврата нет: тогда нам с тобой хана! Ты шо, не понимаешь этого?! Если не понимаешь, то я тебя самого запихну в психушку! Да ещё кастрирую перед этим, если такой жалостливый дурак!
- Та не, я, той... пошутил...
- Смотри мне! И Кашерову передай: если кто ещё про этого засранца, шо он находится у вас в дурдоме, узнает, то вам обоим пи.дец! - Брежнев сдавил Хозяину мошонку.
От боли и страха Хозяин чуть не проснулся, но почувствовал, что из него потекло, как у Кошачего на приёме у него в кабинете. Сон продолжался...
В лагере советских людей произошло замешательство. Что же это делает старый кукурузник? Расхотелось, что ли, в рай? В который сам, на верёвках, тащил всех столько лет. Вон Сталин, какой ни злодей, а сейчас-то правильную линию гнёт. Сознаётся хоть перед Богом! А Никиту снова, видать, зависть поборола. Сам лезет в культ, хоть ты тресни.
Сталин поманил из моря Берию и, склоняясь с трибуны, прошептал подбежавшему палачу:
- Зови сюда "Бровеносца в потёмках"! Скажи: пускай уберёт своего бывшего благодетеля ещё раз каким-нибудь способом. Скажи: а то Хрущёв лишит народ не только хороших старых денег, но и господнего рая. Ты сам слышал его глупость: правильным путём идёт, сукин сын! Если этим путём будут идти и дальше, появится мерзавец, который без войны сделает всех голыми и нищими.
- Слушаюсь, Коба! - ответил Берия. - У меня у самого к этому кабану счёт до потрохов. Это ведь он меня... погубил.
Сталин, повернувшись к трибуне, на которой торчал Хрущёв, выкрикнул:
- А повишение цен на молоко и масло, это что - правильный путь, да? Сталин - снижял цены, а ти...
Оправдываясь и забыв, где и по какому поводу находится, Хрущёв отвечал звонким тенорком:
- Повышение цен, сделанное мною в 1957 году, на масло и молочные продукты - было всего лишь временной мерой!
Американский молодой президент, видя в стане противника такие разногласия, выкрикнул:
- Зато в вашей стране никогда не было национальной розни! У вас - все нации равны, а человек человеку - друг, товарищ и брат!
К трибуне, на которой стоял Хрущёв, подбежал Брежнев и, хватая лысого строителя коммунизма за пиджак и стягивая его с трибуны, зашипел ему на ухо:
- Зря я тебе, Никита Сергеевич, 400 рублей пенсии отвалил! Опять ты всем гадишь...
Старик обиделся:
- Ты - заботился не обо мне! Хотел создать прецедент. Вдруг и тебя турнут... Значит, хотел, чтобы знали, сколько и тебе надо отвалить на жизнь. Хотя тебе-то - можно было бы назначить пенсию, как колхознику или инвалиду войны.
- Это почему же?
- Да потому, что ты - уже накрал из казны миллионы "кремлёвскими". Не в бумажных рублях!..
- Ну и шо? Я - сам жил, и не мешал другим. При мне - все хапали. А ты - хотел только себе.
- Правильно. Ты сам всю жизнь ничего не делал, и они - при тебе. Только голых баб тискали на дачах. А страну бросили на самотёк. За старухами охотились, которые незаконно "наживались" на семечках в стаканах. Вот если бы они миллионами ворочали, ты - был бы с ними!
- А пошёл ты со своей честностью, знаешь куда!.. - Стянув лысого с трибуны, бровастый торопливо взобрался на неё сам, отхлебнул "Коммунистического" и развернул папку с подготовленным для него докладом. Словно закусывая и плохо прожёвывая слова, начал вещать в микрофон:
- Товарищи! Уважаемые дамы и господа! Многоуважаемый суд! - голос был густой, солидный, но "гэкающий". - Национальная рознь - была и у нас. Но мы не говорили об этом, делали вид, шо всё идёт хорошо. А на самом деле - шло плохо. И не только в национальном вопросе. Позвольте мне кратко остановиться на обстановке, которая царила тогда...
Привычно подвигав губами и подсосав вставную челюсть на место, продолжая "гэкать", говорить "шо" вместо "что" и произносить твёрдо звук "в" в конце слов, где нужно произносить "ф", преемник Хрущёва, дорвавшийся до трибуны, продолжил "с чувством глубокого удовлетворения":
- Никита - отменил, как вы помните, выплату людям денег по старым государственным займам. Поменял старые деньги на новые. В Кремле - все мошенничали, как могли. И ничего нового, по сути, не происходило. Хотя по существу - надо было менять всю экономическую систему. Вместо этого - мы продолжали разорять сельское хозяйство. Превращали партаппаратчиков, высоких генералов и аппарат КГБ в удельных князей. И прикрывали всё это - лозунгом Хрущёва: "Правильным путём идёте, товарищи!"
Если бы мы шли правильным, то в первую голову надо было сокращать число ненужных ему генералов и аппарат КГБ. Но решиться на это - мы уже не могли. Почему? Да потому, шо наши генералы - никогда и ничего не умели делать. Отвыкли от всякой работы. В "гражданке" - после жирных государственных привилегий - они не примирились бы со своим положением и, зная наши уязвимые места, принялись бы раскрывать народу глаза на нас и повели бы его против партии.
Могли мы, если не дураки, пойти на такой риск? Да ни в коем случае! И потому - всё продолжалось, как было. И не только у нас. Шо дал миру и шо мог дать - наш так называемый социализм? Либо деспотов, как Сталин. Либо - диктаторов. Как я или - Хрущёв. Прошу прощения за самокритику. Давайте посчитаем. Сколько и где мы их наплодили. У нас - Сталин, Берия, Хрущёв, Брежнев. В Польше - Гомулка, в Чехословакии - Новотный, Гусак, у немцев - Ульбрихт, Хонеккер, в Румынии - Чаушеску, в Албании - Энвер Ходжа, в Китае - Мао Цзе-дун, в Корее - Ким Ир Сен. Всех не вспомнить теперь. А шо их породило? Наша система, которую мы - устроили везде общими партийными нашими силами. Народ у нас у всех - был только для ограбления. Мы - его страшно озлобили и боялись. Больше, чем иностранного вторжения. Поэтому большую армию - мы содержали не для защиты границ от внешних врагов. Те - нас сами боялись, и не думали к нам соваться. А надо ж было шпионить за народом. Подслушивать его, чтобы знать, шо он там про нас думает. Запугивать. Для этого - мы держали такой огромный штат КГБ и тратили на него столько миллиардов, шо можно было поднять на ноги 10 разорённых культур и настроить сеть новых деревень и городов. А не ждать рабочему человеку получения квартиры по 15 лет.
Если капиталисты за рубежом ухитрялись из дерьма делать золото, то мы - поступали наоборот. Наша технология - делать из золота дерьмо. Да ещё знак качества ставили на это дерьмо. Учёные всего мира - двигали свою науку вперёд. Достигали чудес в медицине, электронике. Мы - достигали чудес в печатании диссертаций. У японцев - каждый день появлялась какая-нибудь новая электронная аппаратура. У нас - 100 никому не нужных диссертаций. А истинных учёных - мы либо зажимали по работе, либо сажали в тюрьму, если те слишком много знали. Даже в Союз писателей - целыми косяками принимались подхалимы и бездари. А настоящих - и не принимали, и сажали. Или выдворяли из государства, если они пытались истинно по-писательски служить своему народу.
Меня могут спросить: а где же был в то время я сам? Куда смотрел, если всё так хорошо понимаю. Отвечу без ложной скромности. Дурак - и в нашей системе не может прорваться к власти. Прорывались всегда - самые лучшие, самые умные, но... только в плетении партийной интриги. Потом - мы становились пленниками системы, избранной нами же. Поэтому - в порядке самокритики - ещё раз скажу о себе. Лично я, зная, што наводить порядок бесполезно - удушат свои же, был занят лишь наградами и делами своих приближённых. Мы - довольно быстро превращались в крупных помещиков и банкиров. Пьянствовали, устраивали банкеты. В то время как наши чиновники успешно растаскивали по своим дачам бюджет государства. А народ - брошен был всеми на произвол судьбы. А если точнее, на наш произвол. Люди спивались, погибали от канцерогенных вин. Была такая "марка" - "Жопомой", как прозвали её москвичи. Или помирали от вредной тоже для человеческой жизни химической водки. Лично я на месте рядового потребителя - предпочёл бы этой водке самогон украинской фирмы "Самжэнэ". Но - не стал бы гробить себя советской "казёнкой".
Итак, везде и всё уже рушилось, валилось. Ржавело или разлагалось. Даже - в лучших библиотеках страны и театрах. Тут я имею в виду стены, конечно, а не идеи. Наши больницы - стали очагами антисанитарии. Народ - заражался везде от химии, вредных болезней и вымирал. Кагэбэ - а это ж государство! - нанимало убийц и убивало неугодных нам прямо на улицах. Всё население - охватывала полная апатия и безразличие даже к самой жизни. В людях исчезала последняя доброта. Нужно было срочно умирать, чтобы не видеть окончательного результата, либо просить политическое убежище в Швейцарии, где все мы имеем большие тайные вклады в её банках. Но я, видимо, умер, если оказался здесь, на Страшном Суде, в ожидании окончательного приговора. И у меня теперь возникает вопрос: так неужели же нельзя нас пожалеть? Хоть здесь? Неужели после такой жизни на Земле советский народ, а стало быть, и его руководители, не заслужили рая в загробной жизни? Неужели нас всех отправят снова в ад, то есть, на советскую территорию на Земле? И кто нас там ждёт? Я же знаю, хорошего вождя из среды Политбюро - быть не может! Значит, наша участь - снова оказаться под какой-то новой, ещё более циничной и жестокой поганкой? И лизать ей то место опять, шоб хоть как-то избавиться от существования в общей, народной среде. Где не будет уже ничего, кроме морской капусты. Господи, избавь! Оставь нас здесь. И если у кого-то может возникнуть вопрос: "При чём тут руководители?" - даю немедленную справку. А хто выдвигал на Земле лозунг: "Народ и партия - едины!"? Так что прошу - не разъединять нас с родным нашим народом! Его в рай, значит, и нас с ним. А потому прошу тебя, Господи: не откажи в хороших участках в твоём раю и бывшим руководителям.
Из моря вдруг выскочили несколько упитанных японцев и понеслись к трибунке со своим микадо. Услышав их вопли, микадо тоже что-то заквакал на весь мир. Его переводчик тут же перевёл всё на русский:
- Рай господен далзна принадылизать Японии, как и курилиские остарава! Вся мира была сагыласна и сасюствовала Японии, когыда прокылятая Америка сыбросила на Хиросима и Нагасаки дыве атомные бомбы.
Услыхав такое, Брежнев напряг свой зычный голос и перекричал японцев:
- Господи! Но ты-то лучше его знаешь, что произошло под Челябинском у нас при Хрущёве! И не было ж ни грамма сосюствия нигде в мире! Потому, што Никита, этот преступник века, запретил нам даже сообщать об этом. Погибали люди, рыба и звери, скот, а эта скотина - сочувствовала в своих речах только японцам, нашим бывшим врагам. А о беде родного народа - молчала! Скрывала от всех, какой опасности подвергались тысячи и тысячи людей в той зоне. Он и сегодня - даже здесь, на Божьем Суде! - промолчал о ядерном взрыве на военном объекте "Маяк". Потому, шо ему свой авторитет дороже счастья народа и по сей день!
Всевышний перебил:
- Помолчи, раб! Больно много себе позволяешь. А того не ведаешь, что на Земле у вас будет ещё один вождь, такой же. И прикажет 4 года молчать о последствиях нового ядерного взрыва. При нём ваш народ хлебнёт лиха ещё больше. И когда этот народ явится ко мне на очередной Божий Суд, вопроса о том, кому идти в рай, просто не будет. А пока - прошу не отклоняться...
- А я - и не отклоняюсь, - обиделся Брежнев. - Я - только внёс реплику на реплику микады.
Вот тут не утерпел в море и Хозяин - крикнул:
- Правильно, той, говорит наш Иллич! Дело.
Однако Джон Кеннеди, собака капиталистическая, ядовито заметил со своей трибуны в микрофон:
- А что вы скажете, Ильич, насчёт того, что у вас - все были равны перед законом?
Брежнев даже расхохотался от такого вопроса, и его хохот подхватило в горах бродячее эхо:
- Равны? - прошамкало оно. - В многосисесьном советском коллективе?! - продолжало оно изумляться. - Могу даже всех здесь заверить с сюством глубокого удовлетворения в следующем. Разве мог у нас беспартийный - занять, скажем, пост директора завода или какого-либо института? Да будь он хоть 7 пядей во лбу, мы - всё равно выдвигали туда своих! С 7-пудовой партийной задницей. Или - с лижущим языком. Меня душит смех, как говорил артист Райкин, когда я - обоссался в Белоруссии вот на такой же трибуне.
В море захохотал весь голый советский народ. Брежнев удивлённо посмотрел и обиженно зачастил:
- При чём тут - ваш смех?.. В старости от длинных речей - можно и обделаться. Забыть человеческую речь, потерять ориентацию. Но - ради престижа партии, её авторитета важно было стоять на ногах. Она - сама хотела видеть в руководстве именно меня. Достойнее - у неё никого уже не было. И я - оправдал возложенное на меня доверие этого передового отряда. Только в его рядах могли вырасти такие верные его сыны, способные руководить и на местах, и в центре.
Простите, господин Кеннеди: о чём я это... собирался вам сказать? Напомните ваш вопрос... Благодарю. Благодарю за внимание... Отвечаю дальше на ваш вопрос о равенстве перед законом в нашем обществе. Возьмём такой пример. Какое могло быть равенство, скажем, в ответственности за совершённые преступления? У нас в этом деле - заведено было так. Если делал с людьми, шо хотел, скажем, Сталин, Хрущёв или кто другой из Кремля - это квалифицировалось как "ошибки". Если же кто-нибудь из рядовых граждан убил бы, скажем, Берию или Сталина, он - был бы уничтожен как преступник, совершивший тягчайшее преступление. Это не в ваших Штатах, где можно было досрочно снять с поста и самого президента страны! Господин Никсон пострадал у вас - из-за какой-то ерунды. Его чиновники - подслушивали там кого-то по телефону. Мы за такую информацию - награждали!
А как издевались у нас в тюрьмах над политическими заключёнными! Например, над Анатолием Марченко. Или, чтобы не быть голословными, над писателем Владимиром Буковским, сидевшим при мне. Марченко - потом совсем уморили, как доложили мне теперь. А Буковского - держали тогда в тёмной одиночке больше года. Морили голодом. У него образовалась язва желудка от такой жизни. Отказывало сердце, почки. Я сам - писатель. Сердечник на почве "Коммунистического". Почечник - на почве недержания мочи. Я знаю, шо такое для больного человека - хорошие лекарства и врачи. А ему - не давали никаких лекарств! И вот обо всём этом - узнала его мать. Написала мне лично. Письмо, в котором просила меня, чтобы я разрешил ей отсидеть в камере вместо её сына. Если, мол, уж так необходимо мучить наказанного человека. А сына, мол, положите в больницу. Видно, эта женщина насмотрелась по телевизору на мою чувствительность при встречах с ветеранами. Я там не сдерживался, иногда и у меня катились слёзы. Но она ж не знала, шо такое случалось со мною только после крепкой выпивки. А так - я твёрдый был: и как большевик, и как государственный деятель. Потому на её письмо - даже не ответил. Да и не потому, собственно, шо твёрдый. А потому - шо нельзя ей было отвечать. Мне, государственному деятелю. Мы ж не дураки - признаваться перед всем миром. В том, шо я получил её письмо, шо знаю о всех зверствах наших тюремщиков-коммунистов и - ничего не предпринимаю. Это ж значило бы признать, шо и сам я - зверь, а не человек. Стало быть, совершаю преступление против человечества и человечности. И мы все - я имею в виду членов Политбюро - продолжали делать вид, шо ничего не знаем. Надо ж было держать маску. То есть, марку. Гуманистов и коммунистов. Мы ж - первыми начинали орать на весь мир, когда за рубежом сажали в тюрьму какого-нибудь коммуниста, да ещё издевались там над ним. Помню, устраивали целые кампании в печати. Против жестокости капиталистов к своим инакомыслящим. К греку Глезосу, например. Или - к Корвалану в Чили.
В разных точках моря раздались аплодисменты, перешедшие в шум прибоя, и Бог на облаке велел одному из апостолов поставить тяжёлую гирю на советские весы. Увидев это, Брежнев продолжил своё выступление повеселевшим голосом:
- А разве правосудие - было вообще когда-либо в СССР? Товарищ Сталин тут уже рассказывал, как он его осуществлял. А господин Солженицын, которого выдворили из Советского Союза по моему личному указанию, издал об этом целую книгу под названием "Малая земля". Простите, оговорился. "Малую землю" - это я сам написал. А у него - "Архипелаг ГУЛАГ" называлась книжонка. Так шо не буду отнимать вашего времени и повторяться. Добавлю только коротко. При наших тюрьмах мы завели - психиатрические клиники-душегубки. Мы помещали туда под видом сумасшедших - самых умных и опасных для нас людей. Зачем? А шоб за границей не считали, что у нас - есть политические заключённые. Проверяйте, господа: нету! А в частушках - простите, снова оговорился. В психушках - у нас находился, помню, генерал Григоренко, бывший преподаватель академии. Учёный математик Плющ. Другие товарищи, которых мы там "лечили" наркотиками. Много было. Всех я не помню теперь. Из-за склероза. Делалось это для того, шобы они не оказывали своего дурного влияния - на то ж и дурдом! - на народ. Вот и подумайте теперь, уважаемые судьи. Где ещё, и в какую эпоху вандализма, могло такое быть? Даже испанские инквизиторы и гитлеровцы - не доходили до наших фокусов с паранойей. А их же - до сих пор разыскивают по всему миру. Как опасных преступников! И сажают в тюрму. А мы - так называемые "коммунисты", идееносцы нравственности и гуманизма - заставляли врачей плевать на свою клятву. Какому-то Красу или Покрассу. Нет, это был, кажется, композитор: "Мы красная кавалерия, и о нас..." - бодро пропел разошедшийся вождь былой нравственности. Но опомнился, подсосал челюсть на место и, как ни в чём не бывало, понёсся дальше: - Так вот. Мы заставляли этих гиппократов делать то, шо нам было нужно. И никого из них - до сих пор - нихто не разыскует. Понятно? Все наши следователи, которые вытягивали из людей жилы, врачи, которые высасывали из человека мозги - живут вот тут, возле нас. В Сочи. Сидят на своих геморроях и персональных пенсиях. Зато старые колхозники - никому не нужны. Их - тоже нихто не разыскует. Шоб лечить или дать им путёвку на грязь. А вот настоящую грязь - мы приглашаем в нашу "кремлёвку". Она там - своя, родная. Как, например, шоб не быть голословным, Лазарь Моисеевич Каганович. Или его прихлебатели.
Шо? Длинно выступаю? Привычка. Говорю это - в порядке самокритики. Партийная привычка. Говорили - много, а делали - мало, шо верно, то верно. Но - ладно. Возьмём тогда другой аспект. Какой рядовой инженер или гражданин решился бы вложить свои сбережения в швейцарский банк? Отвечаю тем, кто не знает - зарубежным господам - никакой! Это для гражданина СССР - тягчайшее преступление, которое квалифицируется, как подрыв отечественной экономики. Однако члены Политбюро - чихали при мне на такой закон. Ездили за золото на иностранные курорты лечить свой склероз, а там - чихали. Таможенного досмотра - для них не существовало. Думаю, шо и после меня нихто не лазил к члену Политбюро в его подштанники. Господин Кеннеди, устраивает вас такое равенство перед законом?
На облаке раздался тяжкий вздох и щелчок отбрасывемой на счётах косточки:
- Ох, суета сует и кругом всё суета!
"Лучше бы, той, электронику себе для подсчёта завёл! - подумал Хозяин о православном Всевышнем. - Эх, видно, и там отсталость во всём".
А Брежнев на трибуне возликовал:
- Да, Господи, воистину так! Все наши адыловы, рашидовы, кунаевы, алиевы, щёлоковы - были в нашем обществе самыми уважаемыми людьми. Адылов, говорят, держал даже собственную тюрьму. Как восточный хан. А вот такие люди, как академик Сахаров, писатель Солженицын, интеллигенция, живущая на 100 рублей в месяц и обслуживающая музеи, библиотеки, театры - нами презирались. Какая за ними сила? Никакой.
У нас же всё было основано и строилось - на силе. А точнее - на насилии. Мы - даже в театры заставляли ходить людей насильно. В виде партийных поручений. Когда шли плохие пьесы, сочинённые по заданиям партии. Мы - вынуждены были давить и на народ. Шоб люди подписывались на наши, не интересующие их, газеты. Таких одинаковых и плохих газет - не было больше нигде в мире!
И всё у нас было везде - имени Ленина. Хотя мы давно уже - ничего не делали по-ленински. Шо? Есть сведения, шо заблуждался и сам Ленин? Хто это говорит?..
- Ну, я говорю. - Из передних рядов в воде выдвинулся Солженицын. - Я и раньше это говорил. Наделали себе икон!..
- На вас, господин Солженицын - нихто ещё не угодил. Ни у нас, ни в Америке. У вас - все плохие! Впрочем, это - и не удивительно: вы - любите только себя. Ленин ему уже не годится!..
- Он - тоже был, как все. Человеком, и совершал ошибки. А так как он был человеком большого ума и большой самоуверенности, то и ошибки его обходились нам по большому счёту. Впрочем, доказывать что-то - именно вам, у меня нет желания. Но, если уж вы заговорили о Ленине как о своём эталоне, то хотя бы сами-то брали с него пример! Он - даже лишних брюк себе не нажил!
- Критику принимаю, - отреагировал бывший вождь, как принято в партии: стыда не было уже давно. - Многие из наших товарищей, верно: заботились только о личном. Ещё - о ненужных народу социалистических режимах за рубежом. Мы - много лет тратили деньги на помощь диктаторскому режиму Фиделя Кастро. На войну во Вьетнаме. Потом - стали тратить по 3 миллиона в день на войну в Афганистане. Содержали на шее народа все центральные комитеты компартий в капиталистических странах. Всё это - обходилось нам по 30 миллиардов рублей в год. Да столько же - пропивали и брали на личные нужды мы сами. Строили дурацкий БАМ. А вот на то, шобы поднять сельское хозяйство, увеличить колхозникам жалованье и пенсии - денег у нас всегда не хватало. Вместо оросительных каналов - мы строили заводы для изготовления химической водки. А вместо укрепления деревень - создавали новые и новые танки, да пугали народ войной, которую будто бы замышляла Америка против нас. Вот такая была линия. Покорность в народе - мы довели до уровня анехдота. В котором Хрущёв будто бы говорит москвичам: "Шоб завтра явились все на Красную площадь! Будем вас вешать". А старые коммунисты ему на это - вопрос: "А верёвки свои брать или партком выдаст?" Горький, Господи, это анехдот. Потому, шо человек в СССР - это звучит горько, как сказал один писатель, сбежавший от нас на Запад. Вот и подумай, Господи, ещё раз. Шо у нас за жизнь была? У нас - никогда не было такого вождя и такого правительства, которые считались бы с мнением народа.
И опять на весы советского народа упала тяжёлая гирька и стала перетягивать чашу страданий и горя вниз, а людей приподняла из моря уже выше пупков, в то время как у китайцев вода доходила ещё до груди, а капиталистам по горло. Все народы повернули головы в сторону российских народов. Ещё немного, и коммунисты первыми побегут занимать райские кущи.
С израильских трибунок громко возопили еврейские лидеры:
- Господи, что же ты делаешь, опомнись! Если русские попадут в рай, они же начнут вырубать там сады на приусадебных участках и виноградную лозу. Начнут всё перестраивать под свои социалистические фундаменты, чтобы заниматься потом преодолением трудностей. Они же без этого - не могут! Подумай, Господи: зачем людям в Раю - трудности?
И Всевышний, задумавшись, приостановил движение весов, не зная, как быть дальше. Может, объявить временный мораторий на решение о переводе советских людей в рай? Но как быть тогда с гласностью Божьего суда? Не прохвосты же сидят на облаке?.. То - одно, то сразу другое.
Хозяин в море, видя, что пауза опасно затягивается, не выдержал, бросился к трибунке Брежнева. Подбежав, торопливо зашептал:
- Леонид! Той, Иллич! У нашего ж Бога, говорит писание, сын был, той, полуеврей. От израильской бабы. Возьмёт щас и отдаст рай евреям. Они ж, клятые, увезде нас опережают. А мы ж тогда - как? Надо послать Богу взятку. Або хорошего хабаря! А то опять будем - под ними. Как американцы.
Бровастый вождь во взятках толк знал. Согласно кивнул, и советская разведка, посовещавшись с заплечно-загробных дел мастерами и академиком-юристом Вышинским, переправили Всевышему на облако бочку нектара, бочку армянского "Коммунистического" с чёрной русской икрой и юную деву Марию Рабинович-Иванову из-под Житомира, которой пообещали дать выездную визу в американский рай под Лос-Анджелесом, где находилась её тётка Рахиль. Дело это они проделали чисто - тоже знали в нём толк, а для верности посоветовали Брежневу немного ещё и припугнуть Всевышнего. И Бровеносец тут же напомнил через эфир:
- Господи, а помнишь, как мы подавляли освободительные движения в Венгрии, ГДР, в Чехословакии? Потому, шо танками - можно заставить наложить в штаны кого угодно. Не только одного человека, целое государство. Правда, потом вони много - на всю Европу - но цель всё-таки достигалась нами всегда. Шоб и свои демократы не воняли. А если ж применить ещё и нейтронную бомбу? Шо будет? Гриб вырастет - выше твоего облака! А я - не уверен, шо какой-нибудь атеист Пронин не захватил её с собой на тот свет и не прячет щас в своей мошонке её критическое число. Это ж тебе не Моше Даян! Такой Пронин может и себя рвануть с чувством глубокого удовлетворения, и всех нас.
Господь очнулся враз. И раздался с облака его голос Божий:
- Русские - всегда верили в райскую загробную жизнь. Только называли её по-другому - коммунизмом. Так не будем же лишать их этой мечты за их ни с чем не сравнимые страдания на Земле! Петруха Залманович, отвори им врата в рай.
- Господи, - испуганно зашептал апостол Пётр, - не ведаешь, что творишь.
И раздался шёпот Божий ему в ответ:
- Не искушай, Пётр! Если не пообещать им привилегий, они могут и здесь устроить нам такую перестройку, что за полгода - опустеют все райские по`лки с продуктами и навек разладится снабжение. Взгляни на картину Ильи Глазунова! Это тебе - не тихое явление твоего Учителя еврейскому народу, который смиренно взирает. Тут - такие мастера интриг и переворотов, что за один день могут разрушить всё, что я создал за 7.
Сказал так, и увидел, что и на этот раз поступил хорошо.
Ещё не успели выйти из моря и хлынуть на берег чёрной саранчой вялые от бескормицы советские люди, как Хозяин, расправив свои розовые, как у фламинго, крылья, полетел бодрой партийной саранчой захватывать место под дачу в райских кущах за Ахун-горой. Торопился, чтобы не застолбили лучшие места другие. Но лететь с таким пузом было тяжело, и пока он дотрепыхался на своих авангардных крылышках - отвыкли, проклятые, от физической нагрузки - все рестораны были уже заполнены теми, кто оказался проворнее и полегче.
На Рице привычно уселся со своими клевретами Сталин, заставивший Хрущёва подносить еду и выпивку на подносе, а Микояна - разделывать на эстраде лезгинку. Молотов тихо плакал от счастья, что снова все вместе и прощена, наконец, жена. Охранял застолье, тоже прощённый, карлик Ежов. Но что-то злобное выкрикивали там Сталину Орджоникидзе и Енукидзе, а потому пир шёл пока не так, не по правилам.
Зато на Ахуне, окружённый своими подхалимами, умело руководил застольем, привычный к этому делу, Брежнев. Вот туда и стал протискиваться Хозяин. Брежнев завёл речь о том, как сохранить власть и господство над беспартийными массами, если появятся другие партии и будут мешать. Объяснял, какую надо придумать Конституцию, как облапошивать всех новыми законами, чтобы не объединились какие-нибудь необсохшие мократы.
Пока Хозяин протискивался поближе к президиуму и тамаде, там уже что-то быстро постановили, торопливо проголосовали, отключив микрофоны для умных, и увидев, что это хорошо, принялись за былые тосты и здравицы.
- Да здравствует яркая, глубокая речь дорогого Леонида Ильича! Если бы не его личные усилия по захвату Рая, не видать бы нам его, как народу - его любимого минтая! - выкрикнул бывший секретарь Харьковского обкома КПСС. А бывший Ворошиловградский, хапавший из универмага для своих любовниц 10-тысячные шубы бесплатно, заорал тоже:
- Ура товарищу Леониду Ильичу!
Хозяин сообразил, теряться нельзя, вот-вот начнётся делёжка должностей. А потому, протиснувшись мимо чучела медведя с табличкой "Нектар райский пей, но партийное дело разумей!", зычно рявкнул:
- За наше партийное единство, товарищи! И хоча народ был намы нидоволин, надо пэрэходыть, той, в атаку. И знову боротысь за власть!
Заорал - наверное, и в Австралии было слышно - и понял, что это - хорошо. Его пригласили за партийный стол. Ну, а за собственностью партии - всегда хорошо и спокойно. Именно таким и представляется ему коммунизм. То бишь - Рай. Все были голые. Всё вертелось вокруг одного вопроса - красивых женских задов, которые будут выдавать теперь каждому ответработнику, как в магазине обкома осетрину. Но - уже совершенно бесплатно, и каждому по потребности.
А внизу, под Ахун-горой, где кущи были уже вырублены, а поляны загажены, ликовал простой народ. Не за пиршескими столами. В трудовом энтузиазме готовил "встречные творческие планы". Как и где шахты копать. Где закладывать сверхмощные домны. Не мог этот народ сидеть без работы и комдвижения вперёд - такой уж у него выработался синдром. Хотелось побольше чугуна и стали. И это тоже было хорошо. Но и у них там выдавали баб. Правда, по разовым талонам и которые похуже - тощих от непосильной работы. Чтобы народ всё-таки мог плодиться по планам и дальше. И выращивал бы для верха новых баб и работников. Плохо только, что перепившийся "верх" забыл про генетику, как всегда. Какой же приплод от плохих баб?..
Видно, от китайских капель и ярмарочного разнообразия женских задов у Хозяина напряглись чресла. Голый, с короткими розовыми крыльями, с огромным желанием и томиком "Капитала" в руке, вышел он из-за пиршеского аппаратного стола и пошёл через весь зал к Бровеносцу. Чтобы выразить ему личную преданность и чувство глубокого удовлетворения. Но из "Капитала" вдруг посыпались фотографии нагих женщин - Лиды, актрисы Колчевой, уборщицы с задом шириною в Данию, от которой пришёл бы в восхищение сам Рубенс. И Хозяин Хозяина, глядя с восторгом на "Капитал", из которого сыпались и сыпались на пол красотки, ласково спросил:
- Это у тебя шо, журнал мод?
А фотографии на полу превращались в живых голых женщин, и с непартийными выражениями на лицах закружили вокруг Хозяина в пляске половецких невольниц. Непристойно двигая телами, они запели песенку киевских бурсаков:
- Егда восхощется предпупию твоему...
Однако какой-то из помощников Суслова испуганно заверещал, и тем всё испортил:
- Товарищи! Мы же - Ленина забыли пригласить на наш рай-съезд! Не поверят ведь нам без него...
- Та нету ж иво ниде! - воскликнул Хозяин.
- - Тогда, - поднялся Суслов, - надо выставить хотя бы его бюст. - Продолжая напирать по-волгарски, по-рабочему на "о", он закончил свою партийно-кардинальную мысль: - Народ внизу - привык к этому. Советую - прикрыться товарищем Лениным!
- Ле-нина, Ле-нина!.. - дружно закричала сытая и оголённая партийная верхушка, требуя политического прикрытия своему раю.
Ни бюста, ни памятника, ни живого Ленина нигде не нашли - не было. Как в июльские дни канул, при Керенском. Но тогда - искали, чтобы судить. Теперь - не умели, и боялись без него жить. Вот если б можно было всё повалить потом на него, тогда - дело другое...
Стукачи доложили Хозяину, что есть в Мацесте лже-Ленины - дорвались там до вонючих ванн и грязи и лечатся от бесплодия. Может, пригласить одного? Шоб заменил на время настоящего, хотя и нет у него идей. Будет руку держать. Улыбаться красному бантику, как при Хрущёве. Всё польза! А настоящий - говорят, укрылся где-то в абхазской Швейцарии. Готовит там под носом у Сталина первый номер новой "Искры". Шоб начать всё сначала. А распространять газету - будут какие-то братья Храмцовы. Писатель Родионов, удравший из психушки, написал уже для первого номера свою лучшую статью. Есть и черновик, выкраденный из корзины...
"Долой советскую Империю!" - прочёл Хозяин заголовок. А внутри - так и загорелось всё от ненависти: "Ишь, гад, шо пишет! Та за такое голову надо оторвать! Надо, той, дать команду. Нимедленно заарестовать этого Родионова! Или как его там..."
Хозяин чуть не проснулся от охватившего его гнева. Но нет, покатился проклятый сон дальше. Будто вышел он, Хозяин, из банкетного зала, чтобы пройти в кущи по малой нужде. Но только пристроился возле одного дерева, а из-за него - в лицо ему 2 автомата. Братья Храмцовы наставили... Старший, тот, что сидел в лагерях, нагло так говорит, гад:
- Смотри, братуха. Вот этот человек - поедет через неделю с делегацией в ГДР. И будет представлять там - нашу страну. Как тебе это нравится?
Млаший Храмцов сначала заржал от восторга, рассматривая "химкомбинат" Хозяина. А потом сказал:
- Будет трепаться о защите угнетённых всего мира и о любви к народу.
- Правильно - трёп! - сурово подтвердил старший. - Трёп, в который верят - только они сами. И то - от привычки так говорить и думать.
- Ещё им наши критики помогают. - Младший вздохнул.
- А мы вот - издадим закон. Карающий таких критиков тюремным заключением. За подлость и ущерб, который они наносят народу. Прославлял в печати подлецов? Отвергал рукописи талантливых и честных? Получи!.. Чтобы неповадно было и новым Иудам. Чтобы не плодился трёп!
- Я буду, той. Жаловаться! - произносит Хозяин неуверенно. И пытается нажать пальцем на секретную кнопку под столом, чтобы вызвать милиционера. Но в руке у него - не кнопка, а тёплая родная мошонка. Дави не дави, никто на этот зов не придёт: не та сигнализация.
Обрюзгшее лицо Хозяина во сне набрякает от страха и напряжения, делается ужасным, а рука судорожно продолжает что-то сжимать так, что вздрагивают его толстые полураскрытые губы. Однако проснуться Хозяин никак не может, и с мощным утробным храпом продолжает переживать свой непрекращающийся кошмар.
Ещё не кончилось во сне дело со Страшным Судом, как начала плестись новая история, перемежаясь с первым сном. Стало вдруг сниться, что в толпе нагих советских граждан, ожидающих решения Всевышнего, появились одетые в кожаные тужурки чекисты Дзержинского. Пронёсся слух, что разыскивают людей для другого суда - своего. Ищут некоторых ответственных товарищей. В том числе и его, Хозяина.
Вот тебе и на, как повернулось всё! Хозяина так затрясло, что бросился бежать в сочинские кущи. Стал пробираться по ним вверх, где виднелись леса и горы. Однако чекисты, будь они неладны, были опытными и быстро поймали его. Как зайца в силки. Из-за кустов раздался грубый голос:
- А ну, встань! Ведёшь себя, мерзавец, как врангелевец, и ещё дурачком прикидываешься?
Пришлось, той, подчиниться: лицо ж у чекиста - ну, прямо белое от ненависти, и наганом в морду тычет. Повёл на Лубянку...
И вправду, очутился Хозяин на Лубянке, в кабинете аж самого товарища Дзержинского. Феликс Эдмундович - страшно худой, тоже бледный и бегает из угла в угол, играя желваками. Увидев Хозяина, резко останавливается, испепеляет его горящими глазами и, закурив, затягиваясь до впалости щёк, переводит взгляд на чекиста, который привёл арестованного в кабинет. Тот бодро докладывает:
- Феликс Эдмундович, ваше поручение выполнено. Все 3 крупных перерожденца, отдыхавших в Ялте, нами арестованы. Материалы для следствия и суда уже подготовлены.
Хозяин только теперь увидел в кабинете ещё двух арестованных: министра финансов Грузии и ворошиловградского секретаря обкома. Ещё вчера все они отдыхали в одном "закрытом" санатории. Играли там в преферанс, ходили к медсёстрам на клизмы. А по ночам кутили с молодыми красивыми девками, которых поставлял им завхоз санатория Пётр Захарович. Жизнь шла весёлая, бурная, стали они этими девками обмениваться. Смеялись потом, и не ведали, что беда стояла уже за плечами. Явились откуда-то вот эти самые чекисты, обозвали их врангелевцами и стали ловить. Хозяин успел рвануть от них аж в Сочи. Но всё же схватили и там.
Видя теперь, что дело поворачивается на слишком серьёзный лад, Хозяин всполошился:
- Хвеликс Эдмундовыч, дозвольте спросить: я - за шо?
- Не строй из себя Ванечку! Не знает он!.. За перерожденчество! Нет ничего страшнее для партии, чем пробравшийся в неё и усевшийся на высоком посту мещанин.
- Так рази ж я - один? Есть же ж и, той, поглавнее меня. А вы ж их - нэ трогаетэ. Брошурку б напысалы какую о пэрэрожденчистви. Шоб пойнятно було, шо делать. Как, той, исправлятысь. Ну, й шоб народ обо всём почитал.
Дзержинский побелел снова:
- Ишь ты, брошюрку ему!.. Он, видите ли, исправился бы от одной брошюрки... Надо же, за каких дураков всех принимает! Да вы - эту брошюрку... ещё в зародыше уничтожили бы! А авторов - в психушку посадили. И заявили бы народу, что брошюрка эта - вредная. Порочит нашу светлую советскую действительность. Так никто - и не узнал бы! Что в этой брошюрке говорилось на самом деле.
Хозяин взмолился:
- Так причому же тут я?
- Ишь ты, овечка!.. В рай, сволочи, захотели? Да вы же - ещё при жизни сотворили его себе! А наш социализм - испоганили. Да так, что люди уже не верят и в идею справедливости! Не то, что в возможность критики. И всё это - благодаря вашему, уже откровенному - да, так - есть! - цинизму.
Хозяин запротестовал:
- Хвеликсэ Эдмундовычу, а у чому ж вы, той? Увидили этот мой цинизм. Товарышу Дзержинский...
- Я тебе не товарищ! А цинизм твой в том, что ты - всё понимаешь! И что говоришь, и что делаешь. Тебе даже сны паскудные уже снятся!
- При чём же тут я, если они снятся?
- Нормальному советскому человеку разве могут присниться такие "доказательства" на обладание раем?
- И тут я ни причому, Хвеликс Эдмундович. Начитался ж, той, матэриалов, шо выдаёт нам КГБ для ознакомления с прэсой и радиопэрэдачамы з-за бугра. То оно й сныться. Усякие там стихи, Солженицыны, Раскольниковы...
- Сукины вы дети! Во что вы превратили советскую власть!.. От вашей практики - люди не знают, как спасаться! Советский Союз вы сделали союзом главарей-изуверов! Форма правления у вас - "государственное мучительство граждан". И кончите вы всеобщим предательством тех, кто трудится, и возвышением спекулянтов и ворья!
Чтобы выиграть время, Хозяин снова прикинулся непонимающим дурачком:
- Та рази ж выноват человек у тому, шо ему сныться? Шо ж я, ни имею вже дэмократыческого права й на сон? Выноват у тому, шо сныться мине рай, а ни шо-нэбудь по программи?
- Вот расстреляем тебя, подлеца, тогда и будешь выторговывать себе рай со спецраспределителями, как было при вашем "социализме". А здесь, на нашей земле - тебе не место!
Хозяин опять принялся канючить:
- Як другие брэхалы стольки лет подряд и усё хвалилы та прославлялы, так им - ничё, можна, да? Их - нэ рострелюетэ. А как человеку один раз дурной сон прыснывся, так одразу - до стенки? Такая ото ваша справэдлывисть, да? Во сне ж - сибя, той, нэ проконтролюешь! От воно й сныться нэ по докладу. Во сне ж - воно усё правомерно. Усё ж бывает, як то кажуть. Ну, бувае, доходыть до прэувиличения. Потом же ж - это во сне человек подумал нэ так, як надо. Иде ж тогда свобода снов, Хвеликсэ Эдмундовычу? Ну, шутка ж усё, сатира. Чи, той - гротэск!
- Я тебе покажу, сволочь, гротеск! Пол-области разворовал, пропил, и в рай хочешь попасть? Ну, уж не-ет!..
Хозяин неожиданно вспомнил, как оскорблял его при аресте чекист, пожаловался:
- У Средней Азии - не такое делается, и ничё. А как, как забирал миня ваш товарыш? Ще й врангелевцем обозвал. За то, шо я у Крыму отдыхав...
- И правильно сделал, что обозвал! Врангелевцы - пропивали Крым от безнадёжности своего положения. Пир, так сказать, во время чумы. А вы - сами хуже чумы! Каждый год пропиваете по 15 миллиардов государственных рублей! Это - чуть ли не годовой бюджет всей Польши! Да ещё столько же пропадает от вашей бесхозяйственности. На эти деньги - всех пенсионеров страны можно было кормить. Я уже не говорю о моральном уроне, который вы наносите обществу своим образом жизни. А ещё посылаете к пионерам заслуженных ветеранов войны! Воспитывать патриотизму. Чем же вы - не врангелевцы? Вы - хуже, страшнее их. Потому что вы - враги не открытые, а спрятавшиеся под чужой личиной! Это - так есть!
Хозяин попробовал увернуться опять:
- Причому ж тут мы? Спрашуйтэ тогда всё, той, из Лёни.
- Какого ещё - Лёни? - Дзержинский гневно уставился в лицо Хозяина.
- Та, той, з Иллича.
- Что-о? - Тёмные глаза прожгли Хозяина точно угли. - Ну, это уж слишком!.. - Обернувшись к двери, ведущей в другую комнату, Дзержинский воскликнул: - Владимир Ильич, вы слышите эту наглость?
За дверью раздался знакомый по кинофильмам голос:
- Ведите их всех сюда, Феликс Эдмундович - всю эту переродившуюся контру! И заходите сами.
Дзержинский кивнул всем на дверь и, когда они вошли, зашёл за ними и сам. Ленин спросил, поднимаясь из-за стола:
- Ну, и что вы собираетесь с ними делать?
- Расстреливать, что же ещё.
- Правильно, Феликс Эдмундович. - Ленин прищурил правый глаз, засунул руки в карманы. - Только прежде надо их судить показательным судом. Перед всем народом.
Хозяин решился на испытанный приём:
- От судыть - это другое дело. Нас - надо - судыть.
Остро взглянув на него, Ленин усмехнулся:
- Видите, Феликс Эдмундович! Опираться - можно только на людей, оказывающих сопротивление. Но всегда ли мы ценили при подборе кадров - их способность сказать своё "нет"? Если они были с чем-то не согласны. А вот из таких, поддакивающих и соглашающихся подряд со всем, - Ленин кивнул на Хозяина, - и выросли все эти типы. - Он оглядел остальных приведённых.
Хозяин негромко заметил:
- Я исправлюсь, Владимир Иллич.
Ленин не обратил даже внимания. Но Дзержинский ответил, играя желваками:
- Жизнь - не черновик, который можно переписать набело. Брошюрку предлагал нам написать, о перерожденчестве. Тогда, мол, он исправится.
Хозяин опять поддакнул:
- От это - правыльно, Хвеликс Эдмундовыч. Хорошо вы сказали про, той. Черновик...
Ленин не дал ему договорить:
- Феликс Эдмундович, помните, я говорил, что мы - боимся чрезмерного расширения партии?
Дзержинский докончил ленинскую цитату:
- "Ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы"?
Ленин улыбнулся и закончил сам:
- Которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать! - Он с теплом посмотрел на Дзержинского: - Вы хорошо помните мои слова. И они, я вижу, не расходятся у вас с делом.
Дзержинский напомнил:
- Вы ещё говорили, что партия - не должна оставаться одна.
У Хозяина помимо воли вырвалось:
- Товарищ Лэнин такого нэ говорыв!
Ленин возмутился:
- Вы - что, лучше меня знаете, что я говорил, а чего нет?
Хозяин испугался, но всё же ответил:
- Нас всигда вчилы, шо вы, товарищ Лэнин, за однопартийну систэму.
- Кто вас этому учил? - воскликнул Ленин. - Что за чушь!
- Товарищ Сталин. И, той, товарищи Хрущёв, Брэжнив, - отвечал Хозяин, как школьник, вызванный учителем к доске.
Ленин огорчённо вздохнул:
- Ох уж этот Сталин! Всё успел исказить, перевернуть вверх дном... И продолжатели, выходит, были такими же. Вот и довели государство до ручки. А народ - до безразличия ко всему. А было бы - хотя бы 2 партии, этого - ни за что не произошло бы! - Он посмотрел на Дзержинского: - Но кого же нам направить теперь к ним в ЦеКа и Политбюро? Чтобы выправить положение.
Дзержинский нахмурился:
- Боюсь, Владимир Ильич, что у них там зашло так далеко, что теперь этой задачи не выполнит никакое Политбюро.
- Почему вы так думаете?
Дзержинского опередил Хозяин:
- Правильно, Хвеликс Эдмундовыч! При новом же ж Илличе - в нас пэрэродывся ни только ж я. Он же ж нас усех, той. Подкупал усё время. Своими, той, прывилегиямы. Та ищё ж торгаши образувалы государство у государстви.
- То - есть так, - подтвердил Дзержинский. - Среди населения наберётся вместе с другими перерожденцами - процентов 30 людей, которым никакие перемены уже не нужны!
Хозяин поддакнул, чтобы развить свой успех:
- Нужно нимедлино, той. Отменить усе прывилегии для руководящих партийцев. А шоб они нэ упиралысь - организувать другу партию.
Дзержинский взорвался:
- Молчать! Ты кто такой здесь?!
Хозяин отскочил к стене:
- Виноват, Хвеликс Эдмундовыч, хотел, той, як лучче.
Ленин напомнил:
- Феликс Эдмундович, прошу всё же ответить, почему вы считаете, что Политбюро - уже не сможет выполнить своей задачи?
Дзержинский обтёр бледное лицо платком:
- Этот мерзавец - действительно сказал сейчас правду. Часть людей накопила столько ворованных денег, имущества, драгоценностей, что сможет прожить остаток лет, не работая. И ещё будет своим детям помогать.
Ленин оживился:
- Стало быть, вы хотите сказать, что они - будут вставлять нам палки в колёса?
- Так - есть, - согласился Дзержинский.
- Ну, и что же вы предлагаете?
- Массовые расстрелы мерзавцев - типа вот этих... - Дзержинский кивнул на арестованных. - Без таких мер - ничего уже не поправить. Чтобы новые задумались... Ну, и ликвидировать в партийных верхах все привилегии - это развращает людей. Но, чтобы выполнить эту работу, там теперь - 7-и цека надо засучивать рукава.
- А если... ещё одну партию? Как вы считаете?
- В принципе - да. Но сейчас - ни в коем случае! Начнётся не сотрудничество, а двоевластие. Борьба за главенствующую роль, и кончится всё расколом.
Ленин вздохнул:
- Я тоже так считаю. Сейчас этого делать нельзя: раскол - немедленно отразится на народе. Новую партию, но, разумеется, того же социал-демократического толка, можно организовать лишь потом. Когда выправится и стабилизируется положение. Да, а почему вы сказали - 7-и цека?
- Чтобы хватило сил на каждый день недели. Одному цека там сейчас не справиться. Столько накопилось всякой дряни, и такое сопротивление окажут вот эти... - Дзержинский снова кивнул на Хозяина.
Ленин почесал мизинцем затылок:
- Да, задача!..
Дзержинский улыбнулся, наконец:
- Либо придётся... всем нам... воскреснуть в одно из воскресений! Чтобы двинуться им на помощь.
Рассмеялся и Ленин:
- Воскреснуть - уже не удастся. Мистика. А хотелось бы. Боюсь, без нас - им трудно будет справиться, тут вы совершенно правы. Знаете, до чего у них там дошло? Гуляет по стране жуткий анекдот. Будто бы на дне рождения одного секретаря райкома на Кавказе гость - произносит кощунственный тост! "Не за то тебя уважаю, что вор, а за то, что ты..."
- Слыхал уже, Владимир Ильич, знаю.
- Вот видите! Дальше, как говорится, ехать некуда. Народ всегда метко всё подмечает. И высмеивает в своих анекдотах! Но от этого - не легче. Надо круто изменить там всё. Поломать устаревшее и перестроить. Но с помощью чего это можно будет сделать? Как думаете?
- Не представляю, Владимир Ильич, с чего начинать.
- С самого острого оружия партии, Феликс Эдмундович! Как всегда - с печати. Смелой. Открытой, широкой печати. Если привлечь к этому всех честных и мыслящих писателей, журналистов - дело пойдёт. Нужно только внушить им простейшую, но забытую мысль. Не надо бояться открытых обсуждений перед народом. И народ - пойдёт за правительством. В противном случае - мещанство захватит в свои руки всё! И закрепит за собой победу окончательно - опутает всех взятками, не даст поднять головы. Правительству там - нужны сейчас самые широкие, самые глубокие признания ошибок в прошлом. Начиная - с правления Сталина, этого первого переродившегося царька. Без этого - у народа не будет веры правительству. Полупризнания, полуправда - ничего не дадут, поверьте. В этом - народ быстро всегда разбирается. Опять, мол, недоговаривают, ловчат. Только полное доверие народу может поднять его с места, на котором его столько лет обманывали, обещали. И тут нам - вот эти типы... - Ленин тоже посмотрел на затихшего, сжавшегося Хозяина, - как вредили в своё время, так с такою же силой... и помогут.
Хозяин обрадовался:
- Допоможемо, допоможемо, Владимиру Илличу! А як же!..
Ленин, глядя куда-то сквозь Хозяина, проговорил:
- Нужен показ... процесса перерожденчества. К чему приводит этот процесс. В какого чинушу, подлого хама может превратиться вчерашний сын рабочего и крестьянина, когда он получает неконтролируемую власть. - Он вдруг увидел Хозяина, его перепуганные глаза, спросил: - Вот объясните: как вам удалось - или, скажем, какому-то отдельному директору завода - сделаться бесконтрольным барином?
- Тогда, той, нэ расстриляетэ? - начал было торговаться Хозяин. Но Дзержинский осадил:
- Суд учтёт ваши признания. Но если будете торговаться...
- Ни, нэ буду, - Хозяин, показывая повиновение, стал по стойке "смирно". - Так от, они спрашують - как? Отвичаю. Тому способствуить - сама систэма. Дирэхтор пидбэрае сибе сначала, той, партком из своих людей. Потом - местком из своих людей. А тогда на остальных - можно вже, той. Просто начхать. Усё вже пойдёт, как по маслу, бо так званый "трэугольнык" советской дэмократии у тибя у кармани. Ты его прыжымаешь, он голосуит "за".
Ленин посмотрел на Дзержинского:
- Менять надо! Такую систему. В этом и есть гвоздь всего вопроса. Смотрите сами, они прожили без нас - уже полвека. И даже не пробовали ничего изменить. Развить диалектически, в соответствии с изменяющейся обстановкой. Недаром мне жаловался Раскольников! "Если, - говорит, - это зовётся у них социализмом, то за что же мы боролись?" Действительно - ведь сплошные преступления и застой. В делах, философии, в общественной мысли. Социалистическая государственность - была уничтожена. Идеалы - сгноили или опозорены. Ведь у них же там - скоро завалится всё! Обрушится вовнутрь. Как в Римской империи, если не примут решительных мер. А может, это и хорошо? Тогда - "дирехтор", - передразнил он Хозяина, - не сможет больше подбирать себе по вкусу "цека" из своих людей и карманный ВЦСПС. Не станет и таких вот хозяйчиков на местах! - Он посмотрел на сжавшегося Хозяина. - Вы только взгляните на него - какое пузо наел!..
Дзержинский ухмыльнулся:
- Такие - готовы даже на манжетах печатать, что они - коммунисты. - Он резко повернулся к Хозяину: - Но, сколько бы вы ни рядились в коммунистические перья, вам не удастся спрятать свою сущность перерожденцев! Это вы - утопили наше дело в лозунгах, не делая ничего практически. Это вы - опозорили нашу идею! Вот почему вас - нужно только расстреливать!
Хозяин упал на колени:
- Простить, если можете. Та если б не Лёня, та рази ж бы я!.. Та ни за шо! Рыбка ж, она, той - з головы починает. Остальное - с чужого примера гниёт.
Ленин заметил:
- Феликс Эдмундович, а вы знаете, он - не дурак. Не культурный только...
Хозяин обрадовано закивал, поднимаясь с колен:
- Конечно ж, той, нэ дурак! Могу ищё, ой, как партии послужить!..
Ленин, словно останавливая его, выставил вперёд ладонь:
- А вот от этого - вы уж нас увольте!
Дзержинский громко позвал:
- Товарищ Бокий, уведите его!
Хозяин в ужасе спросил:
- Шо, до стенки, да? Ни нада, ни нада, товарищ Жержинский!.. - И так заорал, что проснулся. Не знал он, что представлял собою Ленин на самом деле. Если бы знал, приснилось бы ему другое: что Ленина Бог, знающий о нём всё, как и кремлёвские архивисты, судил бы такими словами: "А вот вам самый главный виновник всех бед и несчастий России - маленький, лысый, картавый человечишко Ульянов-Ленин, палач самых масштабных убийств в мире! Его превзошёл, правда, Сталин, продолжатель палачества, начатого Лениным. Ведь не итальянец Муссолини создатель первого фашизма в Истории Человечества, а этот самонадеянный властолюбец и садист Ульянов. Он, выезжая из Швейцарии в Россию через Германию, предал Генеральному Штабу за 50 миллионов германских марок русскую армию, воевавшую на фронтах с немцами. На эти деньги он закупил типографию, в которой стал печатать в 20-ти газетах на разных языках - русском, украинском, белорусском, польском, латышском, татарском и так далее - призывы к солдатам этих национальностей: уходить с фронтов по домам. А сам снабдил винтовками рабочих Петрограда и совершил в октябре 1917 года вооружённый государственный переворот, отняв власть у демократического Временного правительства. Захватив власть насильственным путём, Ленин тут же ввёл цензуру печати, отменил все законы России и уголовные кодексы, заменив их одним "законом" в кавычках о "Чрезвычайном положении в России". По этому "закону" "Чрезвычайная комиссия" Дзержинского получила право на аресты граждан по одному лишь подозрению в нелояльности к так называемой "советской" власти и на их расстрелы без судов и следствий. Юрист по образованию, Ленин начал править Россией террористическими методами. Расстрелял без суда и следствия в Екатеринбурге всю царскую семью - бывшего царя, его жену и 5-х детей - и царскую прислугу - врача, повара, горничных. Затем царю отрезали голову и привезли в Кремль к Ленину, чтобы он мог лично убедиться, что царя действительно уничтожили. Александра Коллонтай, увидев седую, окровавленную голову царя на столе в кабинете Свердлова, упала в обморок. А в это время уже расстреливали всех великих князей Романовых - тоже без предъявления каких-либо обвинений. Ну, а живодёры Дзержинского расстреливали каждый день в одной только Москве по 100 граждан, подозреваемых в антипатии к фашизму, устроенному Лениным. Гремели расстрелы и по всей России, ссылали семьи расстрелянных в концлагерь под Архангельском, изгоняли учёных и другую интеллигенцию за границу, выселяя их из квартир, которые тут же предоставлялись чекистам-евреям, съехавшимся в Москву и Петроград.
Видя весь этот кровавый разгул озверевшего от крови Ленина, Яков Свердлов организовал мнимое покушение на Ленина, чтобы остановить его от дальнейших злодеяний, так как 5 августа 1918 года руководство православными церквями объявило ночью во всех губернских городах анафему Антихристу Ленину, на что Ленин отреагировал секретным указом: расстреливать священников "с особой жестокостью". Садист Ленин лично придумал форму "особой жестокости": митрополитам перед расстрелом выкалывали глаза, а священникам отрезали языки. Его садистской натуре казалось мало расстрелять человека, надо ещё поиздеваться. Такое могло прийти в голову лишь уголовнику. А где была совесть, да просто человеческие чувства, у исполнителей-коммунистов, слышавших вопли и крики захлёбывавшихся кровью людей?! А на старости лет они, как будто у них память отшибло, рассказывали пионерам о гуманизме идей дедушки Ленина.
31 августа Ленина ранили в Москве люди Свердлова. Троцкий объявил на заседании правительства "красный террор врагам революции" и 12 сентября 1918 года вызвал повестками на Лубянку 500 высших офицеров русской армии, героев Русско-японской войны, якобы для проверки документов. Шла уже гражданская война. Пенсионеры полковники и генералы, награждённые орденами Георгия Победоносца, явились на проверку точно в назначенное время. Троцкий построил их в огромную колонну и привёл пешком на Красную площадь, а затем к Лобному месту, где раньше казнили с позором преступников. Там уже стоял грузовик для перевозки трупов за город в приготовленный ров, а рядом с грузовиками лежали у станковых пулемётов с заправленной лентой 2 пулемётчика. Троцкий дал команду открыть огонь по старикам, стоявшим в строю с орденами на груди. Падая и обливаясь кровью, они так и не поняли, что происходит. А это была "еврейская месть" Троцкого русским за покушение на Ленина. Если бы Троцкий представил себе реакцию мирового еврейства на расстрел в Париже, к примеру, 500 офицеров типа Дрейфуса, может, отказался бы от своей затеи. Но... за несколько рейсов, тайно увёзших гору трупов русских офицеров за город, трагедия была закончена, и никто об этом не узнал и не пикнул, так как Троцкий пригрозил расстрелом редакторам московских газет, если информация о ночном кошмаре просочится в прессу. А выздоровевший потом Ленин не только не арестовал Троцкого за учинённый им самосуд, но даже выдал зверю Троцкому мандат на дальнейшие расправы, чтобы запугать офицеров, покидающих германский фронт и организующих свою Белую армию.
В октябре Троцкий "решил" проблему голода в огромном концлагере для военнопленных белой армии под городом Свияжском, куда их свезли со всех фронтов для удобства снабжения. К моменту первой годовщины Советской власти голод охватил всю страну, которая была разорена как при монголах и стала нищей под неумелым руководством Ленина - у него не было ни экономического образования, ни опыта руководства страной (он до этого руководил лишь коллективом в 20 человек редакции газеты). 96 тысяч пленных стало нечем кормить в первую очередь. И Троцкий вновь использовал "еврейскую месть", приказав расстрелять пленных из пулемётов. Почти 100 тысяч трупов - это не пух их еврейских перин во времена черносотенных еврейских погромов! Троцкий прекрасно это понимал и потому в книге "Моя жизнь", которую писал, живя в Мексике, не обмолвился ни одним словом о своих злодеяниях, словно и не было их вовсе.
Точно так же вёл себя и фашистский ЦК ВКП(б), а затем и КПСС, воспевающий себя на всех заборах и крышах: "Слава КПСС!", "КПСС - это ум, совесть и честь нашей эпохи". Рассекречивать поступки Ленина, Троцкого и "совесть" КПСС начали лишь в 21 веке. И мы теперь знаем и о сионизме Троцкого, и о том, как добрый "дедушка" Ленин приходил с врачом убивать Свердлова на его квартире смертельным уколом. Поведали нам теперь и о том, как Ленин заочно судил своего бывшего друга Романа Малиновского, члена ЦК партии большевиков ("который один сто`ит 10-ти других членов ЦК, вместе взятых" по словам самого Ленина, сказанным им в 1912 году в Польше), вернувшегося в родной Петроград в 1918 году из германского плена. Ленин был в это время в Москве и боялся, что Малиновский расскажет на очном суде о том, что Ленин лично просил его внедриться в царскую охранку "сексотом", чтобы знать о замыслах охранки. Испугался Ленин ещё и вот чего. В 1917 году, как только он приехал в Петроград, Керенский вызвал его на допрос и заявил: "Господин Ульянов! Когда вы предложили выдвинуть Романа Малиновского кандидатом в Государственную думу от своей партии, вы знали, что он агент царской охранки? Ведь такой депутат - позор для Думы!" "Ну, что вы? Не может быть, чтобы Малиновский был провокатором!" - цинично и безнравственно отрёкся Ленин от товарища по партии, как когда-то от своей первой жены по требованию родной "мамочки". А узнав, что Малиновский жив, и факт предательства может открыться, спешно присудил его к смертной казни заочно. Приговор был приведён в исполнение в Петрограде Урицким.
"Хозяин" Днепропетровской области не ведал обо всём этом, так как власть всё ещё была в руках партии Ленина. Не знал он очень многого о безжалостности и подлостях Ленина. И теперь, очнувшись от своего страшного сна, с облегчением подумал: "А усё ж таки, той... Раз вже й во сне пойнимаю, шо живу нэ так и зи мною можна разговарюваты о моём расстрели, то нада шось минять... Ни дай Боже, прорвёться тот журналист до Кремля, хуч там и сидит сам Лёня! Не допоможет тогда и он: нэ захочить... Они ж там, у сибя на вэрху, тоже ж пойнимають, иде кончаються границы усему, шо можна позволять".
Хотелось пить, но лень и трудно было подняться, и Хозяин опять незаметно задремал, забыв, что где-то рядом была Лида и можно её попросить принести воды. А Лида, проснувшись от его крика во сне, лежала теперь на своей тахте с открытыми глазами и тоскливо думала: "Люди пишут на его имя жалобы. Просят разобраться в их беде, защитить от несправедливости. Идут к этому борову на приём - взрослые люди, мужчины! Как же понять всё это? Что происходит?.. Неужели же они так и не знают ничего про него и верят в его справедливость?"
Продавшаяся Хозяину сама, она, видя перед собой обрюзгшее, набрякшее от сна и выпивки лицо, тихо поднялась и убежала под душ, чтобы отмыться от его прикосновений. Оттирая себя мочалкой с мылом, с содроганием думала: "Боже мой! Ведь уже дети знают, что все везде лгут. Для кого же сейчас секрет, что в газетах - нет правды и наполовину! Кого удивит, что начальство - нельзя ни критиковать, ни переизбирать. Что у простых людей нет никаких человеческих прав, все только на бумаге. А залезет вот такой боров на трибуну и хрюкает оттуда без стыда, что всё идёт правильно. Да ещё свой свинячий лозунг развесили по всей стране: "Партия - это ум, совесть и честь нашей эпохи". Это ж надо, наглость какая! Нигде в мире поди такого нет".
Одеваясь после душа, она вспомнила, как Хозяин - уже дважды! - заставлял её не ложиться, а нагибаться перед его тахтой. Хорошо хоть не смог вчера, её стошнило бы от отвращения. Передёрнуло её и теперь, от одного только воспоминания. Но тут она заметила на стене календарь с множеством уже прожитых, но не оторванных листиков, и принялась их отрывать. Один за другим, пока не показался листок с красной строкой - "Воскресенье".
Делать было нечего. Надо было ждать, когда боров проснётся. А он, кажется, уснул опять - стонет, мычит что-то, снова кого-то пугается. Слава Богу, думает она, что хоть во сне есть какие-то страхи и у него, может, станет добрее...
У Хозяина действительно начался во сне новый кошмар. Опять его ловили, и поймали. Но не чекисты уже, а врангелевские офицеры. Один из них, что был с погонами поручика, крикнул второму, кажется, штабс-капитану:
- Миша, посмотри только на эту жопа-морду! Вот кто жрёт наших осетров! Им вынуждены отдаваться актрисы и красивые девочки из бедных семей. А ты слыхал его речь?.. Это же чёрт знает что! Стошнит и русских, и украинцев. Ты же из контрразведки, расстреляй этого хама, забывшего родную речь и свой народ!
Штабс-капитан возразил:
- Нет, Володя. Для таких скотов мы устроим показательный суд. Пусть народ поймёт, наконец, что произошло в государстве на самом деле!
Хозяин упал на колени:
- Пощадить, господа охвицеры! За шо ж одразу й судыть, и стрилять? Скажить: шо мы бэз вас нэ так исделалы у государстви?
- А ты сам не догадываешься, каналья?!
Хозяин заплакал. Знал, эти - шлёпнут.
- Оситров? Так вы ж их кушалы тоже. Когда булы, той, у власти. И девочек... На то ж и Влада. Та й мода ж у всех одна - рострил. И в Жержынського, и ф Сталина, та от же й у вас, господа...
Поручик истерически рассмеялся:
- Так ведь ваша-то власть - не должна была доходить до расстрелов! Ты забыл разве, что ваш Ленин провозглашал?..
- Господин поручик, мало ли шо и хто, той, провозглашал?
Не выдержав, рявкнул штабс-капитан:
- Запомни, хам! Что разрешается Юпитеру, не полагается его быку! А ты ведь - не Юпитер? Так как же ты посмел сравнивать себя с нами! Ты - не имеешь права равняться со мной даже в мыслях, понял! Я - граф! Поручик вот - из князей. Пусть из разорившихся, но не тебе же чета!
Хозяин от страха проснулся окончательно и жалобно позвал:
- Ли-ида!..
Не мог знать Хозяин-Герой (хотя и считал, что "вмеют жить грузины") о том, что точнее всех определит сущность хозяев "безобразия" в стране следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Владимир Иванович Калиниченко: "С чего циник Ленин начал, тем его "дело" и кончилось!" Владимир Иванович после смерти Брежнева начнёт раскручивать "совесть и честь" эпохи КПСС "Кавказским делом", "Узбекским", "Казахским" и прочими "делами", после которых развалится Советский Союз как империя зла и позора Человечества, созданная крупнейшим взяточником и предателем России Лениным.
Калиниченко с горечью выскажет журналисту московского "Бульвара" Дмитрию Гордону в ноябре 2004 года, когда о КПСС всё уже будет известно всему миру, свои впечатления по "делам" трижды Героя соцтруда Кунаева, вравшего Владимиру Ивановичу о том, что взяток не брал, хотя улики были неопровержимы, о других хозяевах "ума и чести", сидевших уже не в кабинетах обкомов, а в тюремных камерах, где будут вспоминать, как сыщики находили при обысках золото и бриллианты, упрятанные в бочках на огородах их дач, замурованные в толстых стенах гаражей, упакованные в 100-литровые бидоны и другие секретные места. Этого богатства хватило бы на создание мощного сельского хозяйства или на несколько новых атомных электростанций. Шиковать это партийное ворьё уезжало в Москву, где спускало деньги на проституток, пьянки в дорогих ресторанах, на подкупы чиновничьего аппарата. А главное - они не могли вечно прятать "свои" миллионы в тайниках. Рано или поздно казнокрады должны были обрушить государство, чтобы легализовать деньги, добытые преступным путём. Что в итоге и произойдёт. Калиниченко не станет исключать и происков ЦРУ Америки. Да, судя по доктрине Даллеса, трудам Бжезинского, американцы приложат немало усилий для развала Советского Союза.
Поставив точку о Хозяине Днепропетровской области, Русанов сначала удовлетворённо вздохнул: "А ведь неплохо получилось! Эх, какие вещи можно было бы писать про нашу жизнь, если бы не цензура печати!", но тут же горько подумал: "Но её никто у нас не отменит, а значит, никто этого... - он посмотрел на написанные листы, - никогда и не напечатает. Раз даже не напечатали роман Пастернака "Доктор Живаго" - по сравнению с моим безобидная вещь, я сам слушал её по радио из-за "бугра" - а получил Нобелевскую премию. Может, послать и мне что-нибудь за границу... Ну хотя бы повесть о Машеньке. Что они мне сделают, если пошлю?.. Могу я рассчитывать на права Человека? Хотя, какие там теперь "права"? Вон что Брежнев с Чехословакией делает: целое государство, а он им вздохнуть не даёт..."
----------------------
Ссылки:
1. Правильно! (нем.) Назад
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis07343/parus.jpg)