Владимирова Элина Джоновна
Проблема знака и значения в гносеологии, логике, языкознании и естественных науках

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Владимирова Элина Джоновна (elyna-well@nm.ru)
  • Размещен: 17/06/2012, изменен: 04/11/2014. 329k. Статистика.
  • Монография: Философия
  • Теория знака (зоосемиотика и общая семиотика)
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Написано совместно с философом канд. философ. наук А.Н. Огневым и зоологом доктором биол. наук Д.П. Мозговым

    • Владимирова Э.Д. (с участием канд. филос. наук А.Н. Огнева и докт. биол. наук Д.П. Мозгового)

    ПРОБЛЕМА ЗНАКА И ЗНАЧЕНИЯ В ГНОСЕОЛОГИИ, ЛОГИКЕ, ЯЗЫКОЗНАНИИ И ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУКАХ

    Самара

    2003

      
      
      
       C О Д Е Р Ж А Н И Е
       Предисловие......................................................................................2
      
       ВВЕДЕНИЕ...................................................................... 3
      
       Глава I. ЯЗЫК КАК ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
          -- Язык как гносеологическая проблема. Парадигмы философии: онтологическая, гносеологическая, экзистенциальная, философия культуры (А.В.Конев). Парадигмы науки о языке: семантическая, синтаксическая, прагматическая. .............................. 7
          -- Лингвистика. Проблемы её гносеологической автономии. Общий исторический обзор лингвистических теорий................................................................... 21
          -- Логика. Отношение языка к мышлению. Язык и логическая теория. Формальные языковые модели. Теории значения. Общий исторический обзор. Классическая и неклассические логики. ......................32
      
       Глава II. ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА
          -- ЗНАК КАК ИМЯ . Онтологизм. Философия имени в античности. Платон, Аристотель, У. Оккам, Н. Кузанский. "Философия имени" А.Ф. Лосева. ........................... 40
          -- ЗНАК КАК СОБЫТИЕ. Античные стоики. Аналитическая философия, союз аналитиков с позитивистами. Теории Б. Рассела, Р. Карнапа, Л. Витгенштейна .......................46
      
          -- ЗНАК КАК ИНСТРУМЕНТ СУБЪЕКТА. Проблемы языка в феноменологии. "Логические исследования" Гуссерля. Появление "эгоцентрических слов". Смысловое и лингвистическое значение Льюиса. Взгляды Карнапа на язык в работах 1950-х г. Семантика возможных миров. Модальные и игровые семантики. ............................. 91
      
       Глава III. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМЫ
          -- Что такое семиотика?..............................................113
          -- У.Эко и "Теория семиотики"....................................127
      
       Глава IV. ЗНАК И ЗНАЧЕНИЕ В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ........................... 163
      
       ЗАКЛЮЧЕНИЕ..................................................................180
      
       ЛИТЕРАТУРА....................................................................181
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В В Е Д Е Н И Е

       Интерес к знаку и значению возник в естествознании относительно недавно. Напротив, философия интересовалась данной темой исстари. Современная философия также не обходит стороной проблему знака и значения.
       Обращаясь к актуальным проблемам познания природы и общества, современная философская мысль всё чаще сталкивается с необходимостью определения собственных методологических приоритетов. Являясь особой формой культурной рефлексии, философия ставит проблему знака и значения в языке, формулируя при этом свои исходные категории и перспективные задачи.
       Дифференцируя логический, лингвистический и гносеологический аспекты проблемы знака и значения, следует ориентироваться на предметные различия в категориальном арсенале гносеологии, логики и лингвистики.
       Рассматривая соотношение знака и значения с гносеологических позиций, прежде всего следует обратиться к аналитической философии, раскрывающей логические и семантические аспекты знаковых систем. Являясь важной проблемой различных философских направлений, соотношение знака и значения, взятое внутри теории познания, обеспечивает особый способ обобщения, отличающийся характерными чертами.
       Речь пойдет о классических стратегиях в философии языка. Их многообразие обусловлено как исторической спецификой философствования с его мировоззренческими, в том числе и ненаучными предпосылками, так и состоянием логики и языкознания и принципом отбора фактического материала, осуществляемым философией.
       В завершении работы проблема знака и значения будет рассмотрена через призму состояния современной культуры с её прагматическими запросами, а также в связи с задачами естествознания.
       Всякий раз, когда это не оговаривается отдельно, под словом "знак" в данном реферате понимается знак естественного языка. Помимо естественного языка, в человеческом обществе есть целый ряд иных знаковых систем, или языков. Таковы, например, научные языки: языки логики, математики, химии; языки нотных записей, знаки и правила дорожного движения. В качестве знаковых систем семиотика рассматривает искусство - музыку, хореографию, мир архитектуры и моды, ритуалы и церемонии, гербовые знаки, эмблемы и т.д. Знаки, составляющие знаковые системы, могут быть словесными, жестовыми, графическими, образными. Семиотика изучает неязыковые знаковые системы лингвистическими методами.
       Главной проблемой человеческих "языков" по отношению к естественному языку выступает проблема перевода - с естественного языка на иные языковые системы и наоборот. Основное отличие языка от иных знаковых систем человека выразил американский лингвист русского происхождения Роман Якобсон: "У естественного и формализованного языка существует такой важный тип синтаксической структуры, который невыразим иными средствами - это суждения общие и особенно отождествляющие. Именно это преимущество обеспечивает могущество и главенство языка в человеческом мышлении и познавательной коммуникации" (Якобсон, 1985, с. 330).
       Структуралисты полагают, что движение мысли от частного к общему (генерализация) и от общего к частному (партикуляризация) возможно на основании не только словесных, но и вещественных бинарных означающих. Результатом такого мыслительного процесса могут быть не только слова и предложения, но и символы (знаки), обладающие промежуточным логическим статусом между конкретно-чувственными образами и абстрактными понятиями. Антропологами расшифрованы синтаксические структуры языков, использующих в качестве означающих предметы и отношения реального мира. Таковы языки социальных игр и ритуалов. "Предложения", зафиксированные с помощью классификаторов - это логические формы, называемые "тотемическими операторами". "Объем" и "содержание" логиков существуют в таких языках не как два различных и дополнительных аспекта, а как слитая реальность. В несловесном языке "знак - это конкретное бытие, однако он подобен понятию своей референциальной способностью: они оба могут замещать другую вещь. Значение - оператор реорганизации целостной совокупности" (Леви-Стросс, 1999, с. 127, 129); в такой трактовке значение аналогично структуре. На языке вещественных знаков можно "сказать" только то, что уже известно и говорящему, и слушателю. Логическое мышление отличается от бриколажа, использующего для мыслительных операций несловесные означающие, строгим подчинением средств цели. Желая быть понятыми в рамках западного типа рациональности, мы выражаем свои мысли и желания с помощью знаков словесного языка.
      
       Глава I

    ЯЗЫК КАК ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

    1.1 Язык как гносеологическая проблема. Парадигмы философии: онтологическая, гносеологическая, экзистенциальная, философия культуры (А.В. Конев). Парадигмы науки о языке: семантическая, синтаксическая, дектическая (прагматическая)

      
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Исторически сложилось, что на статус метатеории языка претендуют философия (в лице её различных дисциплин), лингвистика и логика. Если языкознание есть наука, оперирующая фактами, то философия, теоретическая лингвистика и логика апеллируют к понятиям, лежащим по ту сторону фактов: они дают методологические принципы для обоснования фундаментальных категорий различных наук, в том числе и науки о знаках - семиотики. Философия, теоретическая лингвистика и логика определяют в языке то, что научное мышление не определяет, принимая его наличность как привычный, свершившийся факт.
       Можно было бы предположить, что ценность философского подхода для данного проблемного поля заключается в предложении теоретических обобщений и определений, которые исходят из её собственной истории, но история философии показывает, что это не так".
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Античная философия никогда не была последовательной в продуцировании дефиниций (Гурина, 1998, с. 191). Каждая научная школа заново измышляла метафизические начала, термины и определения годились только при условии принятия самого такого начала. Эти начала не были конвертируемыми в дефинитивном отношении, так как отсылали к особенному мифологическому содержанию. Античная философия, большей частью, имела регионально-догматический характер.
       В Средние века решение проблемы отождествлялось с выработкой определения, само это отождествление имело религиозное обоснование. Философия была "служанкой" теологии.
       В Новое время философия вместе с утратой веры отказалась от суеверного почтения к определениям: они признались философией контекстуально обусловленными. Так, Гегель считал, что начинать философствовать с дефиниций - это значит заявить о предпосылочном характере своего мышления, при котором нечто считается изначально понятым и принятым на веру. В то время как философия, по Гегелю - беспредпосылочное знание. Философские предложения, по Гегелю, должны быть "спекулятивными" утверждениями, а не суждениями, в которых к субъету прилагается предикат в смысле традиционной логики (Реале, Антисери, 1997, с. 73 - 74). Неклассическая философия пошла ещё дальше, потеряв интерес к дефинициям и развенчав миф о рациональности, прибегающей к демонстрации в качестве аргумента".
       Логика принимает факт как нечто данное, в силу чего её заключения обладают аналитической истинностью. Логика сама не производит факты. Она судит только о степени когерентности фактов. Знаки, эмитируемые человеком - это речь свободного существа. Может ли логика рассматривать эту свободу как нечто логически объяснимое и вывести своими средствами не только логический каркас языковой системы, но и того субъекта, который говорит на этом языке? Прогресс в науке осуществляется за счет синтетических суждений, классическая логика же обладает только аналитической истинностью. Известна полемика по этому поводу между Р.Карнапом и У.Куайном. Карнап делит все имеющие смысл суждения на суждения синтетические, несущие информацию о действительности, их можно получить только путем обращения к опыту, и суждения-тавтологии, которые не несут никакой информации о мире. Куайн доказывает, что грани между синтетическим и аналитическим не существует; он различает суждения в зависимости от того, насколько они близки или удалены от "периферии" человеческих знаний, соприкасающейся с опытом. Суждение будет синтетическим или аналитическим лишь относительно данной языковой системы (Степанов, 1986, с.21). Следовательно, претензии логики на определение оснований языкознания как позитивной науки не оправданы.
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Если философия и логика не могут подтвердить своих претензий на обоснование логически-истинного статуса концепции соотношения знака и значения, то, может быть, такая концепция - достояние лингвистической теории? Единой лингвистики, опирающейся на комплексную теорию, как показывает история лингвистики, не существует. Различные лингвистические теории не только постулируют различные истины, но и находятся в состоянии постоянной дискуссии при отсутствии взаимопереводимых рабочих гипотез (Березин, 1975; Кондрашов, 1976; Амирова, 1975). Для иллюстрации приведем пример определения языкового знака из лингвистического энциклопедического словаря, составленного признанными специалистами:
       "Знак языковой - материально-идеальное образование (двусторонняя единица языка), репрезентирующее предмет, свойство, отношение действительности; в своей совокупности знак языковой образует особого рода знаковую систему - язык" (Лингвистический энциклопедический словарь, 1990, с. 167).
       Проанализировав данное определение с точки зрения логической непротиворечивости, мы можем видеть, что понятие "материально-идеального образования" не соответствует этому критерию. Античный философ отказал бы "материально-идеальному образованию" в праве существования как роду сущего, так как мы имеем дело с композицией различных онтологических принципов, а род сущего должен быть простым и не подверженным дальнейшему разложению. Средневековый философ не обнаружил бы у "материально-идеального образования" признаков субстанционального содержания и сделал бы вывод о том, что последнее может быть понято как сущее лишь по аналогии, и , следовательно, не выдерживает логической критики. Философ новоевропейской эпохи должен задать вопрос о правомерности проекции метафизического по своей сути "основного вопроса философии" в сферу опыта, где нет места подобным метафизическим сущностям.
       Будучи по определению двусторонней сущностью, знак обладает способностью репрезентировать "предмет, свойство, отношение действительности", при этом в дефиниции не дано указание на то, естественным или конвенциональным способом знак репрезентирует действительность: билатеральность знака не отвечает критерию логической достаточности. Сам порядок действительности, не определенный по своему статусу, задан перечислением: "предмет, свойство, отношение действительности", причем члены ряда неоднородны; кроме того, относительно "действительности" не сказано, должна ли она пониматься как "материально-идеальная", или же "материальное" и "идеальное" мыслятся разделительно.
       Определение требует указания на род и видовое отличие. Родовое понятие "материально-идеальное образование" достаточно далеко от реального опыта и не позволяет выделить характерные отличительные признаки; видовой критерий "способность репрезентации" предполагает содержания (предмет, свойство, отношение действительности), которые не могут быть объединены в общий логический континуум.
       Далее в дефиниции постулируется "знаковая система" как совокупность, приобретающая особые черты, отличная от языкового знака. Встает вопрос относительно её происхождения и развития, а также встает вопрос о том, откуда нам известно о существовании систем, не имеющих знакового характера. С точки зрения логики, встает проблема отношения объемов понятий "системность" и "знаковость". Наконец, попытка объяснить "знак" через "знаковую систему" приводит к тавтологии и требует объяснения одного неизвестного понятия через другое неизвестное понятие.
       Далее авторы словаря приводят классификацию знаков. Знаки классифицируются 1) по способу знакообразования; 2) по степени законченности процесса порождения знаковых единств; 3) по соотнесенности с актом речи.
       Классификация предполагает единый критерий, положенный в основание типизации, который в данном случае отсутствует. Выделенные классы знаков отсылают к следующим гипотезам: 1) к гипотезе правомерности применения генетического принципа, объясняющего индивидуальное, к знаку, как к абстрактной всеобщности, 2) к гипотезе, требующей телеологического воззрения на язык, 3) к гипотезе внеречевого использования языкового знака. Интересно, что вся история лингвистики - это история борьбы с данными гипотезами".
       Понятие "значение", используемое в лингвистике, является произвольным от понятия "знак". В понятии языкового значения объединяются представления о грамматическом и лексическом значении, которые сводятся к отсутствующему понятию "языкового значения", но не выводятся из него. (Норман, 1996, с 203 -205). Встает гносеологическая проблема, а также вопрос, в силу каких обстоятельств лингвистика поставила себя в зависимость от идейного вердикта логики и гносеологии.
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Логика и лингвистика - две области знаний, имеющие общие корни и тесные взаимопереплетения в истории своего развития. Логика всегда ставила своей основной задачей обозреть и классифицировать разнообразные способы рассуждений, формы выводов, которыми человек пользуется в науке и жизни. Хотя традиционная логика, как это провозглашается, имела дело с законами мысли и правилами их связи, выражались они средствами языка, поскольку непосредственной действительностью мысли является язык. И в этом отношении логика и лингвистика всегда шли рядом", - такими словами открывается сборник "Новое в зарубежной лингвистике", посвященный проблеме соотношения языка и логической теории (Петров В.В. 1986, с. 5). Автор продолжает: "Если для логики важны общие логические закономерности мышления, реализуемые в тех или иных языковых конструкциях, то лингвистика стремится выявить более частные законы, которые формируют высказывания и обеспечивают их связность" <...> "Что же логика конкретно предложила и что она может обещать лингвистике? Прежде всего - свой достаточно развитый концептуальный аппарат и методы анализа. В логике с конца ХIХ - начала ХХ в. интенсивно ведутся исследования, результаты которых уже давно были заимствованы лингвистикой. Среди них - проблемы референции и предикации, смысла и значения, природы собственных имен и дейктических выражений, вопросы различения событий, процессов и фактов, специфики бытийных предложений, предложений тождества, различие пропозиций и пропозициональных отношений". <...> "Но при всем этом нельзя упрощенно толковать связь между формальной логикой (и, в частности, логическим анализом естественного языка) и собственно лингвистическими исследованиями. Логика способна лишь "поставлять" формальные модели, ориентированные на естественноязыковые контексты; лингвисты выступают в этом процессе как своего рода "потребители", которые должны четко сознавать, что перед нами не конечный продукт исследования, а, так сказать, "полуфабрикат", который ещё нужно суметь плодотворно использовать". (Петров, 1986, с. 6-7)".
       Предложенный конкордат логики, лингвистики и философии, занимающейся проблемами мышления, нас не устраивает по целому ряду причин. Во-первых, следуя логике автора, нужно пойти до конца и объединить логику, гносеологию и нейропсихофизиологию процесса внешнего говорения и внутренней речи в единое поле проблем, но этот уровень обобщения вряд ли может привести к практическим результатам. Во-вторых, мы не согласны с почерпнутым без всякой критики автором у Маркса и Энгельса высказыванием о том, что "непосредственной действительностью мысли является язык" (Маркс К., Энгельс Ф., Соч., 2-е изд., т.3., с.448). Допуская, что во время выхода сборника в печать (1986 г.), автор, даже если он и придерживался приватного мнения по поводу соотношения языка и мышления, предпочел оставить его при себе, чтобы иметь возможность опубликовать труды современных зарубежных авторов, работающих в области логической семантики, процитируем точку зрения, противоположную взглядам классиков господствующей в то время идеологии.
       "История, без сомнения, повторяет самое себя: в конце концов, как и у человека, у неё не слишком велик выбор. Но, по крайней мере, должна быть доступна роскошь отдавать себе отчет, жертвой чего именно ты становишься, имея дело со странной семантикой, управляющей такой чуждой сферой, как русская жизнь. Иначе попадешься в западню собственных концептуальных и аналитических навыков, например, привычки использовать язык для расчленения действительности, тем самым лишая собственное сознание выгод интуитивного постижения. Ибо, при всей их красоте, отдельные концепции всегда означают сужение значения, обрезание болтающихся концов. Тогда как в феноменальном мире в болтающихся концах-то все и дело, ибо они переплетаются" (Бродский, 1992, с. 336).
       Проблема получает позитивное решение, если учесть, что параллельно с новыми парадигмами философии языка появились новые логические теории: динамическая и ситуационные логики, логика действий и событий. Анализируя тематику журнала "Вопросы языкознания" за последние годы, можно прийти к выводу, что лингвистические теории последних лет, в отличие от классического подхода, вышли за пределы, ограниченные языковым знаком. Превратившись, по сути, в коммуникационную теорию, лингвистика постулирует, что вся природа языка и характер его функционирования целиком ориентированы на человеческое взаимодействие.
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Аналогичные тенденции наблюдаются и в логике, где в последние годы также активно ощущается влияние "человеческого фактора". В формирующейся сейчас интенциональной семантике центральное место занимает исследование влияния, оказываемого на языковое значение когнитивными способностями человека, его концептуально-структурирующей деятельностью. Истинность предложения здесь уже не рассматривается в качестве базисной семантической переменной, поведение которой должна объяснить семантическая теория. Соответственно, и сам вывод анализируется не как конечная цель анализа, а как элемент более общей системы, то есть как конкретный мыслительный процесс, связанный, с одной стороны, с намерениями, полаганиями субъекта, а с другой - с его конкретными действиями, осуществляемыми на их основе.
       Как логика, так и лингвистика стоят сейчас перед качественно новым этапом, когда им совместно с другими научными дисциплинами необходимо достигнуть такого целостного представления о языке, которое создало бы основу для решения актуальных практических задач". (Петров, 1986, с.8). Как справедливо пишет Звягинцев В.А., "...язык достигает цели своего употребления только тогда, когда он понимается, а языковое понимание может состояться только постольку, поскольку система, с помощью которой оно осуществляется, воплощает в себе и многое другое, что находится за пределами "явных" форм естественного языка". (Звягинцев, 1985, с.5)".
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Рассматривая язык как гносеологическую проблему, обратимся к истории философии. В качестве методологического основания примем теорию парадигм философского мышления, предложенную профессором Самарского госуниверситета В.А. Коневым. Историко-философский процесс рассматривается в ней как порядок смены парадигм философской мысли: 1) античность и средневековье характеризуются онтологической парадигмой, что предполагает рассмотрение "бытия как бытия"; 2) Новое время - эпоха господства гносеологической парадигмы, фокусирующей внимание мысли не на бытии, а на его познании; 3) ХХ век характеризуется как эпоха отхода от абстрактного и безличного субъекта когнитивной деятельности и открытием конкретного субъекта, что ведет к открытию экзистенциальной парадигмы; 4) сознание постмодерна открывает в экзистенции культурное событие, в котором открывается "бытие, ранее не бывшее".
       Теория парадигм В.А. Конева позволяет увидеть, как в рамках одной парадигмы складываются установки, продуктивность которых в полной мере может быть обнаружена и раскрыта только в контексте иной историко-философской парадигмы, в которой осуществляется генерализация указанной установки: "Кардинальный перелом в разработке методологии познания явлений культурного бытия начинается с Канта. Коперниканский поворот в философии стал одновременно и поворотным пунктом в анализе специфики познания культурных явлений. Хотя сама критическая философия, сделавшая предметом своей критики познание, моральное действие и эстетическое суждение, не говорила о них как о культурных явлениях, но она показала реальное отличие своего подхода и его различных проявлений от научного (или метафизического) анализа действительности. В критической философии впервые было отрефлектировано различие между познанием натуры и познанием культуры". (Конев, 1993, с.6). Сказанное предполагает, что сама мысль - это культурное событие".
       В эпоху господства гносеологии, философия прочитывает свою собственную историю в соответствии с гносеологическим шифром, набором означающих, как говорят семиотики. Так, теория познания говорит о "системах" Платона, Аристотеля или Фомы Аквинского, забывая о том, что она проецирует свою гносеологическую установку на эпоху, где её не существовало и где господствовал принцип онтологизма. Аналогичную картину мы наблюдаем в лингвистике и в семиотике, когда эти науки претендуют на гносеологическую автономию.
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "Не найдя удовлетворительного определения языкового знака и значения в лингвистике (по крайней мере, в "Лингвистическом энциклопедеческом словаре"), обратимся к формализованным системам, например, к математической логике. "В математике достаточно принять, что есть исходные, неопределяемые понятия: истина и ложь, которые могут быть значениями высказываний. Логическими значениями высказываний называются такие объекты, которые могут быть значениями высказываний. Единственными логическими значениями являются истина и ложь. Логическое значение сложного утверждения зависит лишь от логических значений его компонент, а не от его смысла" (Непейвода, 1997, с. 42-43)".
       Проблема знака и значения находит свое решение, как показал, в частности, У.Эко в работе "Теория семиотики", в единой человеческой культуре, вышедшей за пределы решения сугубо гносеологических проблем (Eco, 1976).
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "В семиотике язык описывается в трех измерениях - семантики, синтактики, прагматики. Семантика имеет дело с отношениями знаков к тому, что знаки обозначают, к объектам действительности и понятиям о них. Синтактика - с отношениями знаков друг к другу. Прагматика - с отношениями знаков к человеку, который пользуется языком. В своем реальном бытии язык равномерно развертывается в этих трех измерениях. Можно сгруппировать различные подходы к языку в зависимости от предпочитаемого в них "измерения" как подходы семантические ("философия языка" в них сводится к "философии имени"), синтаксические ("философия языка" сводится к "философии предиката"), прагматические ("философия языка" сводится к "философии эгоцентрических слов") - получится некоторая типология "философий языка" или "парадигм"".
       Термин "парадигма" употребил впервые Т.Кун в начале 60-х годов применительно к физике, понимая под ним общепризнанный образец постановки и решения научных проблем (Кун, 1977). Во взглядах на язык под "парадигмой" принято понимать "господствующий в какую-либо данную эпоху взгляд на язык, связанный с определенным философским течением и определенным направлением в искусстве, притом таким именно образом, что философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка, в свою очередь - для решения некоторых философских проблем" (Степанов, 1985, с.4).
       "Парадигма" связана с определенным стилем мышления в науке и стилем в искусстве. Понятая таким образом "парадигма" - явление историческое. Выражение "философия языка" в данном контексте будет синонимично выражению "языковая парадигма". Это, следовательно, не обозначение течений и направлений в философии, а название некоторых взглядов на язык, связанных с тем или иным философским течением. В истории парадигм языка проступает некоторая закономерность: язык как бы незаметно направляет теоретическую мысль философов, размышляющих о языке и поэтический порыв художников слова поочередно по одной из своих осей - сначала семантики, затем синтактики, и, наконец, прагматики и, завершив цикл, готов, по спирали, повторить его снова. Онтологизм "философии имени" повторяет себя в реонтологизме постомодернизма и постструктурализма, толкующих "мир как текст" или "весь мир - как театр" (Ильин, 1996, 1998).
       Необходимо ещё раз со всей определенностью подчеркнуть: язык не является источником развития философии или искусства, но он в определенной мере "придает изгиб" линии их развития. Язык в этом утверждении понимается не как отдельный, конкретный, этнический язык, а как человеческий язык вообще, рассматриваемый со стороны его общих свойств, как логико-лингвистическая константа.
       Все "парадигмы" односторонни, и когда одна сменяет другую, то, хотя весь процесс приближает нас к познанию объективной реальности, все же в известной мере одна односторонность сменяется другой.
       Можно привести идеи, которые должны быть осознаны как "философские константы языка", присущие всем парадигмам во все времена. 1. Идея "двух языков", на одном из которых люди говорили о явлениях, на другом - о сущностях: "земное" и "божественное" слово в мифологические времена; народные языки и единый язык науки, латынь, в эпоху Возрождения; реальные языки наук и "вещный" язык у представителей логического позитивизма, два языка у феноменологов ХХ века и т.д. 2. Идея "пропозициональных установок", т.е. выражений типа "Я думаю, что...", занимавшая Фому Аквинского, позднейших схоластов, Б. Рассела, философов "лингвистического анализа" и многих других. 3. Идея "количества имен" в языке, в особенности количества имен, которые способно охватить одно предложение.
       Помимо времен господства той или иной парадигмы в языке вырисовывается ещё некоторое количество межпарадигматических периодов - ХVII и XVIII в.в. в первую очередь. Тем не менее основные проблемы философии языка, которые являются проблемами семантики, синтактики и прагматики, решались в рамках "философии имени", "философии предиката" и "философии эгоцентических слов". Этим лишний раз подтверждается более важная роль парадигм по сравнению со взглядами межпарадигматических периодов" (Степанов, 1985, с. 314).
      

    1.2. Лингвистика. Проблема её гносеологической автономии. Общий исторический обзор лингвистических теорий

      
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: " История лингвистики как науки начинается с возникновения сравнительно-исторического метода в языкознании (Кондрашов, 1976). Комапаративистский подход сложился в лингвистике в начале ХIХ века, и именно с этого периода лингвистика превращается в науку, обладающую собственным методом и собственным набором категориальных оппозиций. Получив мощный импульс от немецкой классической философии, лингвистика развивает принцип историзма, стремясь понять язык как целостность, обладающую собственной индивидуальностью и уникальным проблемным содержанием. До этого никакой лингвистики не существовало, а была только языковая рефлексия - это период античности, средневековье, классический рационализм ХVII века и эпоха Просвещения.
       Характеризуя особенности языковой рефлексии в прошедшие эпохи, обратимся к работам Г.Пауля "Принципы истории языка" (1960), а также к сборнику "История лингвистических учений" (1980)".
       Самарский философ А.Н. Огнев пишет: "В античную эпоху языковая рефлексия носила спонтанный характер, мотивировалась потребностями мнемотехники и могла состояться только как комплекс дидактических дисциплин, ориентированных не на достижение научности, а на использование учености. Языковую рефлексию осуществляли филологи-эрудиты, деятельность которых либо ориентирована на герменевтику сакральных текстов, либо на образовательные потребности господствующего класса. В античный период языковая рефлексия выражается в грамматике (которая мыслилась как введение в дидактику), в риторике (которая рационально обосновывала интересы господствующего сознания) и в поэтике ( нацеленной на катарсические предпочтения традиционных потребителей поэзии). Сложилось учение о частях речи, противопоставляли имена и глаголы, возникли первые попытки лексикографии, но развитие языкознания было заранее обречено на неудачу из-за пренебрежения к "языкам варваров" и , следовательно, отсутствия сравнительного метода".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Средневековье сделало акцент на герменевтике сакрального текста. Разрыв между родным языком и языком священного предания привел к целому ряду мистификаций. Основной проблемой стала проблема лингвистических универсалий. Классические языки были языками с преобладанием имен, то есть номинативными, поэтому вершиной учености выступал дефинитивный акт; истина отождествлялась с правильным определением. Средневековье открыло знак, увидев в его двусторонней сущности момент встречи божественного и человеческого. Впервые ставится вопрос о происхождении языка, средневековые ученые ведут дискуссии о "Языке Адама", который существовал до грехопадения, и обрести с его помощью магическую власть над вещами.
       Впервые возникло противопоставление денотативного и коннотативного значений. Уильям Оккам, основатель терминизма, сделал попытку отказаться от абстрагирований и обобщений на основе божественных ипостасей. Средневековое сознание, тем не менее, не могло воспользоваться всеми этими достижениями, так как было внеисторическим и эсхатологичным. Препятствием на пути историзма в изучении языка стала и концепция Лоренцо Валлы о "порче языков", согласно которой все языки - результат искажения латыни. В силу суммы всех перечисленных обстоятельств, онтологическое понимание языка стало отождествляться с авторитарными идеологемами и комплексом сопутствующих репрессивных санкций.
       В XVII веке философская система строится вокруг понятия "субстанция", постулируется противопоставление субъекта и объекта. Впервые возникают попытки построения универсальных рациональных грамматик, призванных адаптировать доктрины картезианства применительно к языку. Все проекты универсальных рациональных грамматик строятся вокруг представления о языковой норме. Язык представляется как расположение логических связей и операциональных состояний. Из языка исключены элементы становления, в нем нет немотивированных иррациональных компонентов. Культивируется тезис о конвенциональности и многофункциональности языкового знака. Сумму таких представлений можно назвать языковым пуризмом, эти представления находятся в генетической связи с идеями эпохи рациональности и Просвещения. Такой язык призван служить целям, предначертанным универсальным метафизическим мышлением, которое сводит свое содержание к когнитивной деятельности.
       Исключение составляют идеи Я.А.Коменского и Г.В.Лейбница. Энциклопедист Коменский разработал концепцию языковой дидактики. Он выделяет три фазы языковедческого образования: моноглоттия (школа родного языка), полиглоттия и панглоттия. Панглоттию Коменский увязывал с утопией "Вселенского Совета", призванного осуществить во всемирном масштабе идеи Реформации. Проект всеобщего языка подразумевал конвенциальное искусственное образование с идеографической письменностью. Знак мыслился как конвенциональный оператор, воспроизводящий значение, систематизированное согласно гносеологическому проекту Пансофической энциклопедии, и имеющее абсолютный и надвременной характер.
       Идеи Коменского нашли свое завершение в лице Г.В.Лейбница, стремившегося построить рациональный язык универсального исчисления с двоичным кодом. Лейбниц работал над первыми механическими счетными устройствами. Тенденция к историзму в толковании языкового знака нашла свое выражение в полемике Лейбница с Локком, в частности, с концепцией "номинальной сущности".
       Лейбниц впервые обратил внимание современников на необходимость построения исторической диалектологии национальных языков. В своих воззрениях на сущность языкового знака Лейбниц был решительным противником его конвенциональной интерпретации, опираясь на теорию "врожденных идей", унаследованную им от картезианской гносеологической традиции.
       Оппозиция конвенциального и естественного знака окончательно формируется только в эпоху Просвещения. Идеи "естественного происхождения языка" принадлежат Ж.-Ж.Руссо и Э.Б.де Кондильяку. Кондильяк считал язык "естественным законом чувствующей машины", полагая, что обособленный от общества индивид может самостоятельно прийти к изобретению языка. Значения, по Кондильяку - абстракции, отражающие механистическую картину мира. Естественность значений заключена в каждом индивиде, поэтому всякое конвенциальное значение содержит в себе элемент, из которого вытекают всевозможные метафизические предрассудки. Стирая грань между знаком и физическим предметом, Кондильяк стремился превратить язык в универсальный орган сенсуалистической теории познания, всячески насаждая и культивируя логический пуризм, редуцируя язык к его когнитивной функции. Идея языковой робинзонады была достаточно популярна среди просветителей. Её следствием, согласующимся с общегносеологической концепцией тех времен, было представление о языковом знаке как абстрактном шифре естественного порядка вещей.
       Руссо обогатил сенсуалистическую гносеологию теорией эмотивного происхождения языка и гипотезой трудового происхождения знаков. Эти идеи нельзя было логически связать с верой Руссо в изначальность имен собственных и происхождением от них имен нарицательных. М Мендельсон показал, полемизируя с Руссо, что имена собственные противоречат самой руссоистской теории, так как люди в естественном состоянии, по Руссо, не знают отношений собственности.
       Просветительские концепции, подвергающие критике теорию божественного происхождения языка, возникают в ключе сенсуалистской гносеологии и отражают её натурализм и индивидуализм. Даже в том случае, когда мыслители, прошедшие концептуалистскую школу Локка, становятся защитниками веры и традиционной религиозности, они сохраняют в своем арсенале натуралистические интерпретации отношения знака и значения в языке. Примером этому может служить Дж. Беркли с его концепцией "зрительного языка", призванной опровергнуть вольнодумцев и атеистов. Беркли апеллирует к "здравому смыслу", акцентируя внимание на естественности знаков "зрительного языка".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Возникновению лингвистики как науки способствуют три условия: 1) общий кризис языкового нормативизма XVIII века; 2) философия языка И.Г.Гердера; 3) открытие санскрита.
       Нормативисты, в лице Шоттеля и других немецких грамматистов, мыслили язык как искусственно препарируемый объект, на который проецируется абстрактное понятие "нормы". С этими идеями спорил Х.Аделунг, который составил первую в истории языкознания теоретическую грамматику. В этом труде, во-первых, язык описывался не таким, каким он должен быть по мнению ученых, а таким, каким он был на самом деле, и, во-вторых, язык был представлен в виде целостной сферы, знаки и значения которой упорядочиваются на основании только ей присущих закономерностей".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Ещё дальше в конфликте с официальными ортодоксами зашел И.Г.Гердер, который отрицал как учение о божественном происхождении языка, так и мифологемы Руссо и Кондильяка. Гердер настаивал на историзме в понимании языка, квалифицируя вопрос о происхождении языка как псевдопроблему, если речь идет о языке как таковом, и как проблему предела реконструкции, если речь идет о истории конкретного национального языка. Язык рассматривается Гердером как органическое выражение способности человека к рефлексии. Впервые дается попытка объяснить звуковой характер языка. (Аналогичные объяснения приводятся в современных трудах по социоантропогенезу). Так как тактильные ощущения не обладают богатством комбинаторных возможностей, а визуальные ограничены в своей действенности светлым временем суток и не дают повода для сохранения абстракции, то именно акустический ряд, содержащий разнообразные по качеству, комбинируемые и абстрагируемые элементы, стал материальным субстратом языка. Гердер утверждал, что язык зародился как песнопение. Ритмическое ритуальное пение нашло свое отображение с спряжении сильных глаголов, этот вывод Гердер делает на основании анализа глаголов с архаической семантикой. Гердер утверждает примат глагола над именем. От глаголов возникли прилагательные, затем - существительные и местоимения.
       Открытие санскрита позволило европейцам познакомиться с древнейшей письменной традицией, что обесценило авторитет Библии. В результате к богословствующим нормативистам перестали прислушиваться серьезные языковеды. Обнаруженные аналогии греческих, индийских, хеттских и древнегерманских мифов послужили основанием для внедрения компаративистских методик в гуманитарное знание".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Применение сравнительного метода делает лингвистику гносеологически автономной наукой. Согласно теории гейдельбергской романтической школы, морфологического многообразия языки достигают в дописьменный период. С возникновением письменности начинается унификация языка на основе нормотворчества. Увеличивая начертательную полисемию, язык обедняет свой знаковый потенциал, в нем повышается удельный вес вторично мотивированных сигнификаций".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "С именем В. фон Гумбольдта связывают утверждение лингвистики как полноправной автономной науки. (Реале, Антисери, 1997, с. 26). Гумбольдт рассматривает язык как систему антиномий. Сам язык трактуется как выражение Духа народа, который, согласно романтической мифологии, является историческим индивидом. По Гумбольдту, только язык делает возможным разделение реального (предметного мира) и идеального (мыслимого) мира, в силу принципиальной двусмысленности языкового знака. Антиномии языка, по Гумбольдту, таковы: 1) антиномия объективности и субъективности слова; 2) антиномия речи и понимания; 3) антиномия свободы и необходимости; 4) антиномия индивидуума и народа.
       В ХIХ веке в лингвистике прослеживаются редукционистские тенденции, пытавшиеся свести многообразие языкового мира к той или иной абстракции, трактуемой в качестве "сущности" языка. Так, натуралист Шлейхер стремится превратить лингвистику в естественную науку под влиянием идей Ч.Дарвина. Младограмматки (Пауль, Лескин, Шмидт) пытаются вести антисистемный анализ языковых единиц. Логицисты (Хайзе, Беккер, Буслаев) рассматривают языковые значения как соответствия абстрактным логическим функциям. Психологисты (Вундт, Потебня) видят в языковых отношениях проекции действия психических механизмов. Положительное значение редукционистских теорий заключается в том, что их последователи смогли в короткие сроки осуществить полномасштабную мобилизацию языковедческого материала".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "В оппозиции младограмматикам стояли эстетический идеалист Фосслер, подчеркивающий индивидуальное начало в языке и позже вставший на позиции мифотворчества в языкознании, и Соссюр, полностью отрицавший языковую субстанцию и мысливший язык исключительно как систему оппозиций разного уровня". Характеризуя логико-лингвистические идеи Соссюра, обратимся к книге Ю.Д.Апресяна "Идеи и методы структурной лингвистики" (1960).
       Новаторство Соссюра заключалось в том, что он впервые поставил вопрос о доминировании синхронического метода над диахроническим. Соссюр увидел в языке не субстанцию, а структуру, предопределив тем самым основные идеи школ пражского, французского и датского структурализма. Соссюр сравнивал язык с шахматами: безразлично, из какого материала сделаны фигуры, какова их величина и каковы размеры шахматной доски, так как суть игры определяют правила, последовательность ходов и взаимное расположение фигур.
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Своим антисубстанциализмом Соссюр предвосхитил принципы феноменологической редукции Гуссерля и добился изгнания из лингвистики всех метафизических постулатов и мировоззренческих предпосылок. Язык Соссюром мыслился как потенциальный словарь, а речь - как нечто актуальное. Соссюр утверждал, что язык есть развернутая во времени структура, с помощью которой человек понимает других и может быть понятым. Задача лингвиста заключается не в изучении языка, являющегося мертвым продуктом коммуникации, а изучение речи как живого процесса: "Предметом лингвистики являются прежде всего все факты речевой деятельности человека как у первобытных народов, так и у культурных наций, как в эпоху расцвета языка, так и во времена архаичные, и также в период его упадка, с охватом в каждую эпоху как форм обработанного , или "литературного" языка, так и форм просторечных - вообще всех форм выражения" (Соссюр, 1999, с.14).
       Соссюр толкует язык как систему оппозиций: 1) оппозицию языка и речи; 2) оппозицию синхронии и диахронии; 3) оппозицию внутренней и внешней истории языка; 4) оппозицию говорящего и слушающего.
       Язык и языковое значение понимаются в теории Соссюра следующим образом: "Языковой знак связывает не вещь и её название, а понятие и акустический образ. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звучания, представлением, полученным нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу. И если нам случается назвать его "материальным", то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары - понятию, в общем более абстрактному" (Соссюр, 1999, с.69). Отношения между означающим, знаком и означаемым образуют семантический треугольник, в котором содержится актуальное значение. Языковой знак характеризуется произвольностью, но это не означает, что может быть взят какой угодно знак, а только то, что взятый знак немотивирован , то есть между ним и означаемым нет никакой физической связи, описываемой в категориях естественной закономерности. Принцип произвольности знака дополняется принципом линейного характера воспринимаемого на слух означающего, которое, согласно Соссюру, развертывается во времени и характеризуется заимствованным у времени признаком - протяженностью в одном измерении. "Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, потому, что считают его чересчур простым, между тем как это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип (немотивированность знака). От него зависит весь механизм языка. В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно, (морские сигналы, дорожные знаки и т.п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков" (Соссюр, 1999, с 72-73)".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Интегральное рассмотрение проблемы знака приводит Соссюра к выводу о том, что в языке нет ничего, кроме различий. Рассудочное мышление требует, чтобы различия базировались на позитивно-фактических членах отношения, однако Соссюр настаивает на том, что язык представлен только различиями без положительного субстрата системы. Такая постановка проблемы требует от Соссюра признания, что отличительные своойства языковой единицы не отличимы от самой единицы. Только различие создает дифференциальные признаки, им же конституируется и значимость. Стремление различия конституироваться, то есть обрести значимость, указывает на собственно проблемный аспект лингвистики, делающей возможным её развертывание как системы категориальных инвариантов. В них осуществляется индуцирующая модель языкового описания, имеющая интерсубъективный статус. Конституируя лингвистику как область интерсубъективных обобщений теоретико-познавательного понимания языка, Соссюр лишил субъект возможности обрести место в истории языка. В этом и сказалась научная автономия гносеологически-ориентированной метатеории языка".
      

    1.3. Логика. Отношение языка к мышлению. Язык и логическая теория. Классическая и неклассические логики

      
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Трудно понять тенденции и оценить возможности современной логики, не обращаясь к её развитию. Г.Фреге первым предложил реконструкцию логического вывода на основе искусственного языка (исчисления), обеспечивающего полное выявление всех элементарных шагов рассуждения, требуемых исчерпывающим доказательством, и полного перечня основных принципов: определений, постулатов, аксиом. Он первым ввел в символику логического языка операцию квантификации - важнейшую в логике предикатов, посредством которой анализируемые выражения приводятся к исходной канонической форме. Аксиоматические построения логики предикатов в виде исчисления предикатов включают аксиомы и правила вывода, позволяющие преобразовывать кванторные формулы и обосновывающие логический вывод. Тем самым объект исследования логики окончательно переместился от законов мыслей и правил их связи к знакам, искусственным формализованным языкам.
       Со времен Фреге в логике правильным способом рассуждения считается такой, который никогда не приводит от истинных предпосылок к ложным заключениям. Вывод считается корректным тогда, и только тогда, когда условия истинности его предпосылок составляют подмножество условий истинности его заключений. В основе такой стратегии семантического обоснования логического вывода лежит взгляд, согласно которому истинность предложений и, следовательно, корректность логического вывода определяются непосредственно объективной реальностью. Иначе говоря, корректность логического вывода ставится в зависимость от существования определенных объектов и таким образом логика оказывается онтологически нагруженной. (Бессонов, 1985).
       "Классическая логика оказывается неприемлемой при обосновании вывода в языковых контекстах, выходящих за рамки языков классических математических теорий. В качестве традиционных примеров рассуждений, для которых средств стандартной секмантики недостаточно, можно привести контексты, содержащие пропозициональные установки ("знает, что...", "может, что...", "полагает, что...") и логические модальности ("необходимо", "возможно").
       Можно сделать заключение: "необходима ревизия семантического способа обоснования логического вывода с целью расширения сферы его применения. Но в каком направлении? В принципе можно подвергнуть сомнению исходное фрегевское определение правильного вывода как функции исключительно одной истинности. Тогда определяющую роль могут играть такие характеристики посылок, как достоверность, вероятность, приемлемость, согласие со здравым смыслом, которые, собственно, и дают "право" на вывод. Однако в этом случае логическая семантика уже не будет обладать уникальным правом не обоснование вывода" (Петров, 1986, с. 17-18)".
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "Приведем пример. Среди классических логических методов обоснования знаний, известных из математической логики (доказательство, опровержение, подтверждение, оспаривание, объяснение, интерпретация), современная логика аксиологических модальностей приводит метод "оправдания". (Берков, Яскевич, Павлюкевич, 1997). Термин "оправдание" применяется по отношению к некоторому действию - практическому или умственному. К оправдательным доводам относятся идеальные или правовые нормы, оценки, соглашения, индивидуальные и групповые интересы, мотивы. Очевидно, оправдательные доводы несут налет субъективизма и, будучи принятыми в одной социальной среде, не принимаются в другой".
       Человек, в отличие от классической математической теории, может допускать множественность истин, которые зависят от конкретной ситуации. Следование "голой логике" не всегда является целью его мыслительных операций. Возможно, знаковые операции, применяемые человеком при создании контекстов вероятности, приемлемости, согласия со здравым смыслом, можно обосновать правилами многозначных, модальных, интуиционистских, паранепротиворечивых и конструктивистских логик. Изучение соотношения законов "правильного мышления" и языка актуально для следующих случаев: 1) область исследования составляют обыденные рассуждения, рассуждения о классических науках; 2) допускается принципиальная разрешимость любой проблемы; 3) говорящий индифферентно относится к содержанию высказываний. (Эти основополагающие принципы классической логики приведены А.Д. Гетмановой (Гетманова, 1995, с. 361). Классическая когнитивная лингвистика ограничивает свой круг проблем перечисленными ситуациями.
       Проблему отношения мышления к языку, основную проблему когнитивной лингвистики, принято решать в рамках логической терминологии. Здесь можно выделить два подхода - первый, проводимый Декартом, Лейбницем (к философам этого же направления можно отнести Фреге, раннего Рассела, Морриса). Они полагали, что язык отражает логику мира и задача ученого - познать её. Второй подход признает эволюционное появление логического мышления на определенном уровне развития Хомо сапиенса, логическое мышление связывается с языковой способностью строить отождествляющие и обобщающие суждения. Но при этом полагается, что основание для обобщения и отождествления заложены не в самих вещах и отношениях реального мира, а в способе и целях использования языковых знаков. На этом принципе построены неклассические логики, из современных логик здесь следует отметить способы толкования модальных текстов, текстов со скрытым цитированием и т.п. Классическим примером современного решения проблемы искусственного интеллекта, базирующегося на положениях логики и лингвистики, следует считать идеи французского ученого Гюстава Гийома, изложенные в его фундаментальном труде "Принципы теоретической лингвистики" (Гийом, 1992).
       Языковые сущности у Гийома - это части речи, которые оформляются в ходе мыслительных операций, которым ученый приписывает однообразный характер движения от общего к частному и от частного к общему. Лингвистика, по его мнению - это наука, которая не добавляет новых способностей мышлению, но дает понимание механизмов, благодаря которым мысль может познать самое себя. Лингвист, по мнению Гийома, должен интересоваться не логикой языка, предметом философии, а только когерентностью - последовательностью условий формирований языковых структур. На бессознательном уровне базовыми операциями мышления выступают партикуляция (движение от общего к частному) и генерализация (движение от частного к общему). Результатом этих операций в индоевропейских языках, по Гийому, являются слово как потенциальная языковая единица и предложение как реализованная речевая единица. В работе "Логика и лингвистика" Гийом пишет: "Логика - это вымышленное движение вещей, в котором не учитываются дорожные происшествия и те помехи, которые вещи привносят вместе с собой, поскольку они являются вещами, а не идеями. В связи с этим процитирую по памяти Лейбница: "Вещи мешают друг другу, а идеи вовсе не мешают друг другу". То, что вещи мешают друг другу, не препятствует тем не менее их упорядоченному движению, то есть когерентности, если учитывать правильно помехи. То, что идеи не мешают друг другу, помогает их упорядоченному движению - воображаемому и исключающему дорожные происшествия, где все совершается от начала и до конца по принципу наибольшей экономии. Логика - это идеально прямая линия, это воображение прямой линии. Если нет происшествий на пути из Парижа в Рим, нет поворотов, объездов, преодоления препятствий, то это будет путешествие по прямой, не отвлекающее от цели. Логика - это воображаемая простота. Не знаю, каким был бы язык, постороенный по этой воображаемой линии. Не могу этого знать, такого языка не существует. Знаю только, что наблюдаемый язык не следует такой дорогой. Дорога, которой он следует - это путь когерентности, где случаются дорожные происшествия, ошибки на уровне мысли, речи и письма. Когерентность передвигается шаг за шагом, обращая внимание на местность и на действия, которые надо совершать для продвижения вперед. Извилистый путь, который ведет на вершину горы, обладает когерентностью; он не логичен, хотя имеет свою логику. Логический путь не был бы извилистым. Этот путь в своей прямолинейности при наличии вещей является воображаемым. И он существует в таком качестве в воображении, а извилистый путь в конечном счете представляет собой то, что было бы с первым, если бы он существовал. Таким образом, пройдя по бесконечности языка часть извилистого пути и испытав противодействие вещей, его всегда можно мысленно превратить в идеальную дорогу в виде прямой линии и объяснить путь, которым следует когерентность, сводя его к логическому пути, которым в действительности она не следует, хотя в итоге результат представляется так, как если бы этот путь был по-настоящему поройден. Вещи мешают друг другу, а идеи не мешают. При овеществлении у вас останутся только пути когерентности; при идеализации, без овеществления, перед вами будут пути логики. Так логика приписывает суждению прямой путь. Когерентность приписывает упорядоченное движение вперед, которое не осуществляется по такому прямому пути, где препятствие вещей было бы (в воображаемом случае) сведено к нулю.
       Приношу свои глубокие извинения слушателям за эти соображения, которые завели меня, лингвиста, в сферу философии, в то время как своим успехам как лингвист я обязан тому, что никогда этого не делал, занимаясь только когерентностью и никогда не принимая во внимание логические построения" (Гийом, 1992, с. 18-19).
       Самарский философ А.Н. Огнев продолжает: "К такому пониманию проблемы нужно было прийти через познание логико-философских идей Декарта и Лейбница, Канта и Гегеля, Фреге, Рассела и Соссюра.
       Рене Декарт в письме к аббату Мерсенну привел идею искусственного универсального формализованного языка. Этот проект был почти буквально реализован Заменгофом при создании искусственного языка эсперанто в 1887 г. Лейбниц разделял картезианскую идею о том, что человеку нужен язык, представляющий предметы в простоте и порядке. Действительный же человеческий язык, по их мнению, имеет столь запутанные значения, к которым ум, однако, привык, что по этой причине человек почти ничего не понимает. Интересно, что именно на родине Декарта почти на четыреста лет позднее Жак Лакан именно эту "запутанность" значений человеческого языка объявит прерогативой человека как мыслящего существа.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Глава II

    ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА

      
       Систематизируя многочисленные философские подходы к языку и различные лингвистические теории, исследователи предлагают целый ряд принципов, на которых должна строиться метатеория языкознания. (Вышкин, 1999, с.4-5). Мы остановились на классификации парадигм в философии языка, предложенной известным отечественным ученым Ю.С. Степановым, автором многочисленных публикаций, посвященным проблемам философии языкознания, семиотики и лингвистики (Степанов, 1985). Структура, с помощью которой Ю.С. Степанов освещает в своей монографии "В трехмерном пространстве языка" семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства, позволяет проследить единую картину совместного развития философии языка, логики и лингвистики как во временном разрезе, так и с точки зрения постановки и решения собственно-научных задач. Сборник "Новое в зарубежной лингвистике", посвященный проблемам взаимодействия языка и логической теории, изданный в 1986 году, послужил вторым по значимости источником при составлении данного реферата.
      
      
      
      
      

    2.1. ЗНАК КАК ИМЯ . Онтологизм. Философия имени в античности. Платон, Аристотель, У. Оккам, "Философия имени" Лосева.

      
       Семантическая парадигма в философии языка, называемая ещё "философией имени" - исторически наиболее древняя.
       Взгляды на знаковую систему - язык - в философии имени соответствует представлению о мире как о совокупности вещей, размещенных в пустом пространстве. Как парадигма, то есть как система, принятая сообществом ученых, философия имени начинается во времена античности и кончается вместе со схоластикой в ХVII в. Её разделяли Аристотель (384 - 322 до н.э.), У. Оккам (ок. 1285 - 1349), Николай Кузанский (1401 - 1464). Отдал дань рассуждениям об имени и его отношении к вещам и отечественный философ А.Ф.Лосев. Позже к семантической парадигме языка возвращаются отдельные философы, отдельные понятия этой системы всё ещё принимаются современными философами. Но, конечно, сквозь философию имени, связывающую язык и науку, явственно просматривается философская картина мира, для которой идея эволюции пока ещё не является одной из основных идей. Представление о "вещи", хорошо отделимой, независимой от отношений и доминирующей над ними, господствует в науке начиная со времен Аристотеля, господствует до появления теории относительности в начале ХХ века.
       С началом эпохи Возрождения возникает новая эволюционная парадигма, но эта парадигма, связанная с именами Данте, Лоренцо Валлы и Макиавелли, - парадигма не столько науки, сколько политики и искусства. Сосуществование парадигм приведет к представлению о двух разных языках - "языке науки" и "языке искусства", возникшем в Х1Х веке, и к современной идее "ноуменального языка" и "языка феноменального".
       Чувство единства бытия, присутствие Единого, схоластический, замкнутый характер рассуждений - характерные черты философии имени.
       Назовём три основные черты философии имени, делающие её парадигмой.
        -- Понятие имени служит исходной точкой.
        -- Над всеми понятиями доминирует понятие сущности.
        -- Сущности приводится в соответствие глубинная структура имени, имеющая иерархическое строение.
       Имя - слово, реже - сочетание слов, называющее, именующее вещь или человека. Собственно, философской проблемой является не столько имя, сколько процесс и отношение, завершаемые именем, - именование. Только имя состоит в таком отношении к своему объекту, которое может быть названо отношением именования. Отношение предиката к внеязыковой действительности следует называть не именованием, а выражением .
       Минимальной, необходимой и достаточной схематизацией именования является "семантический треугольник", или треугольник Г.Фреге: "слово" (имя) связано с 2) вещью, это связь есть именование, и с 3) понятием о вещи, эта связь есть выражение - выражение понятия словом. "Треугольник Фреге", эту схему отношений именования, неоднократно упрекали в неполноте. В предложениях довести схему Г.Фреге до "квадрата", "многогранника" и т.д. сквозит непонимание того, что необходима и достаточна именно минимальная схема, тогда как максимальным схемам именования нет числа. Лучшая принадлежит К.И.Льюису и будет изложена позднее.
       Имя именует вещь и одновременно выражает понятие о вещи, но имя не является тем самым "именем понятия". У понятия нет имени, у понятия есть признанное обществом функциональное значение. Сущность именования ближе всего к указанию на единичное. Общее - понятие предмета, идея, эйдос, сущность - не именуется, а означивается (сигнифицируется).
       Именование - это указание со снятой наглядностью, то есть не осуществимое указательным жестом, но зато закрепленное системой языка раз и навсегда. Следовательно, имена собственные являются именами по преимуществу, нарицательные имена в общем смысле означиваются. Средневековый схоластический тезис : "Именуется единичное, а общее означивается" - показывает ход философских рассуждений об имени, которые в то время шли в направлении осознания двойного отношения имени к вещи и понятию о ней.
       Можно назвать нечто конкретное, например, это дерево, данное дерево, единичное дерево, но нельзя назвать всякое дерево, вообще дерево, имея в виду не разделительный смысл, а собирательный. Говоря "дерево вообще", мы имеем в виду не вещь, ибо такой "вещи" нет, а понятие о вещи и именуем его, это последнее и было названо в схоластике термином "сигнификация". Наконец, то же самое можно выразить ещё иначе: собственные, индивидные имена именуют вещи, и как следствие этого, могут именовать понятия, концепты; в то время как общие имена именуют понятия, концепты и как следствие этого способны именовать вещи.
       Отмеченная черта общих имен обнаруживается в их структуре в виде явления функции. "Функция", заключенная в семантической структуре общих имен, есть по существу способ, каким мы, зная смысл имени, должны отыскать его , то есть выбрать, отличить в действительности некоторый предмет, соответствующий этому смыслу. Зная, например, смысл слова дерево, мы можем применить или приложить это слово к любому дереву, наблюдаемому в действительности. Класс деревьев образует "денотат", или "экстенсионал" имени, в некоторых концепциях называемый также "значением".
       Это свойство имен, прежде всего общих имен, было обобщено в математической логике, начиная с Г.Фреге, как понятие функции. А.Черч выражает это так: "Если имя имеет денотат, то этот денотат есть функция смысла имени. То есть если дан смысл, то этим определяется существование и единственность денотата, хотя он и не обязательно должен быть известен каждому знающему смысл". (Черч, 1960, с. 20). При этом существование денотата не вытекает из понимания общего имени как функции, Черч следует в этом отношении точке зрания Б.Рассела: обобщенное понятие функции в математике в конечном счете опирается на устройство общих имен естественного языка и, может быть, даже происходит от них.
       Понимание имени как функции тем не менее оставляет неразрешенной проблему общих имен. Современные исследования, в лучшем случае, рассматривают, каким образом общее понятие и имя извлекаются путем повторения человеческого опыта из единичных восприятий и их именований. Исключение составляет концепция А.Ф.Лосева, который основывается на некоторых положениях Э.Гуссерля.
       Именно Гуссерль, в рамках феноменологии начала ХХ в. , во втором из "Логических изысканий" 2-го тома, высказал существенное возражение против такой точки зрения. .Критикуя теории абстракции Локка, Беркли и Юма, он справедливо указывал, что подобие индивидуальных предметов, на основе которого якобы создается общее понятие, не в состоянии объяснить само подобие, ибо выделение общего признака подобия предполагает подобие признака, подобие подобия признака и так далее до бесконечности. "Различие между созерцанием красноты вот этого предмета и созерцанием какого-либо отношения подобия совершенно очевидно". По Гуссерлю, необходимо различать акт узрения отвлеченных черт предмета и акт узрения рода как единой идеи. Когда мыслят, по терминологии Гуссерля, "мнят" несамостоятельные признаки (черты, содержания, моменты) какого-либо предмета, то тем самым лишь подчеркивают или выделяют индивидуальные признаки предмета. Настоящим же актом абстракции является только такой акт, которым человек "мнит" непосредственно само общее - общее понятие, общую идею, идеальное единство, род. При этом "не одно и то же, будет ли под такой абстракцией разуметься тот акт, который только связывает непосредственно общее имя с родовым единством и в котором общее имя является только предметом сигнификативной, т.е. обозначительной интенции, т.е. так сказать, "замышляется", или же тот же акт, в котором общее не только сигнификативно "задумано", но и осуществлено, т.е. "дано", "присутствует" с очевидностью.
       А.Ф.Лосев в своей работе "Философия имени" разделяет "логику эйдоса" и "логику логоса". "В логике логоса действует принцип обратного соотношения объема и содержания ( чем больше объем, тем меньше содержание. и наоборот). В логике эйдоса этот принцип не действует - чем предмет общее, тем он индивидуальнее, тем сложнее и труднее находим получающийся образ. Только а формальной логике и может идти речь о разнице между "объемом" понятия и его "содержанием". Понять это сможет тот, кто переживает конкретность и индивидуальность общего и для кого абстрактно то, что раздроблено и пестро" (Лосев, 1927, цитируется по Степанову, 1986, с. 63).
       Представляется, что данная языковая парадигма соответствует тому "первобытному" типу языка и мышления, которое подробно описал в своих работах Клод Леви-Стросс (см. Введение).
      

    2.4. ЗНАК КАК СОБЫТИЕ. Античные стоики. Аналитическая философия, союз аналитиков с позитивистами. Теории Б. Рассела, Р. Карнапа, Л. Витгенштейна

      
       А.Бергсон, в работе "Опыт о непосредственных данных сознания", вышедшей в 1889 году, писал: "Каждый день я смотрю на одни и те же дома и зная, что это те же самые объекты, постоянно называю их тем же самым именем. Но если через некоторое время я сравню свое первоначальное впечатление от них с теперешним, то поражаюсь, насколько неповторимое, необъяснимое и, самое главное, невыразимое изменение совершилось в них". Художник Клод Моне, ничего не зная о размышлениях Бергсона, пишет ряд картин, называя их "Руанские соборы". На этих картинах он изображает единственный Руанский собор в разные часы дня, при разном освещении, полагая их как совершенно различные "вещи". Ещё несколько лет спустя, подводя итог своим логико-лингвистическим исследованиям, Б. Рассел (1959) сказал, что теперь нельзя представить себе мир состоящим из вещей, мир состоит не из вещей, а из событий, или фактов. "Факты могут быть утверждаемы или отрицаемы, но не могут быть именуемы. (Когда я говорю "факты не могут быть именуемы", - это, строго рассуждая, бессмыслица. Не впадая в бессмыслицу, можно сказать только так: "Языковой символ для факта не является именем")". Языковой формой для выражения факта является предложение (пропозиция), и предикат - его центр.
       На рубеже XIX - XX веков сложилась новая картина языка, соответствующая новой картине мира и её философским константам. Прежде всего она отвечала, несколько отставая от них, новым философским представлениям о мире. Согласно теории Эйнштейна предложенной научному сообществу в 1900 г. под именем "частная теория относительности", пространство и время объединяются в единую форму существования материи - пространство-время. Каждое событие определяется, иными словами - отличается от других, четырьмя координатами, тремя пространственными и одной временной. Пространственные и временные отношения, и в этом смысле само пространство и время, зависят от системы отсчета, по отношению к которой они определяются.
       В новой картине языка, в самом существе понятия предиката как ядра пропозиции о факте, кроются те же четыре координаты, а значит, и зависимость от системы отсчета. Но координата точки отсчета, сам говорящий, в этот период не осознается как отдельная координата, она присутствует в скрытом виде, как усредненная координата "всякого говорящего", носителя языка вообще. Она будет выделена особо и положена в основу всей картины лишь в следующей парадигме, в философии "эгоцентрических слов".
       Влияние математики и физики на глубинные представления о языке не прошло мимо внимания самих представителей новой лингвистической парадигмы. Рассел и Карнап, например, сами в той или иной мере были математиками или интересовались физикой. "Обычный здравый смысл считает, что мир состоит из "вещей", которые сохраняются в течение некоторого периода времени и движутся в пространстве. Философия и физика развили понятие "вещь" в понятие "материальная субстанция" и считают, что материальная субстанция состоит из очень малых частиц. Эйнштейн заменил эти частицы событиями". (Рассел, 1959, 189.)
       Если семантическая языковая парадигма была философией фактов, то синтаксическая парадигма - это философия событий. Рассел писал : "Факт, в моем понимании этого термина, может быть определен только наглядно. Всё, что имеется во Вселенной, я называю "фактом". Солнце - факт; переход Цезаря через Рубикон был фактом; если у меня болит зуб, то моя зубная боль есть факт. Если я что-то утверждаю, то акт моего утверждения есть факт, и если одно утверждение истинно, то имеется факт, в силу которого он является истинным, однако этого факта нет. Есть оно ложно... Факты есть то, что делает утверждения истинными или ложными". (Рассел, 1957, 177)
       Понятие "событие" в этой связи предстает, скорее, как одна разновидность "фактов". Различие между "актом" и "фактом" здесь совсем неясно. А между тем оно играло важную роль в предшествующей философской традиции, связанной с философией имени. Термином "акт" (aktus) схоласты переводили два термина Аристотеля - "энергейя" как изменение в самый момент, в процессе его совершения, и "энтелехия" как совершившееся изменение. Оба понятия Аристотеля связаны с понятием "сущность": отличая "акт в потенции" от акта осуществленного, Аристотель сближает первый с сущностью; и энтелехия тоже связана с сущностью. Испытывая неприязнь к "сущности" как к понятию метафизическому, Рассел постарался не заметить и этого отличия "факта" от "акта".
       Уже Фома Аквинский различал два вида предикации сообразно её "принудительной силе": а) предикация, направленная на очевидное положение дел в мире - на то именно, что Рассел впоследствии будет называть "фактом"; б) предикация, направленная на неочевидное положение дел - на то положение, например, которое выражено пропозицией после союза "что": "Х считает, что...". Предикация первого вида принуждает сознание принять её в максимальной степени, она, как стал выражаться Ч. Пирс, "обладает максимальной принудительной силой". Предикация второго вида принуждает сознание в гораздо меньшей степени, причем в различной (можно сравнить "полагает", "считает", "сомневается", "хочет, чтобы..." и т.д.) Предикация второго вида породила уже во времена Фомы Аквинского и особенно впоследствии большую логико-философскую проблему, которой не обошел сам Рассел в связи с пропозициональными установками. Именно с предикацией этого вида и связано прежде всего явление "акта", поскольку оно проявляется в языке. Но отражение этой проблемы в теории языка оставалось в эпоху Рассела и в значительной степени всё ещё остается и теперь делом будущего.
       Итак, в новой картине мира и языка мир состоит не из "вещей", размещенных в пустом пространстве; мир состоит из "фактов", или "событий"; каждое событие описывается "атомарным" предложением; это описание является объективным, независимым от модальностей, вероятностей, мнений - вообще от позиции наблюдателя - говорящего. Позиция человека-наблюдателя в мире фактов либо не учитывается, либо признается несущественной и усредняется. Предложение-пропозиция, описание "факта", создается предикатом и именами, занимающими места, предусмотренные в предикате. Предикаты соответствуют не "вещам", а "отношениям" между вещами. И вместе с тем предикаты не именуют этих отношений.
       Одновременно претерпевает изменение центральное понятие философии имени, "сущность" - самая семантическая и, ещё вернее, единственная семантическая из всех Категорий, установленных Аристотелем. Только сущности, а следовательно вещи, могут именоваться словами языка. И только к отношениям между сущностями (вещами) и словами может хорошо подходить определение семантики как отношений между знаками языка и объектами внешнего мира. Если сущность (по крайней мере в смысле Аристотеля и "философов имени") - самая семантическая из философских категорий, то имя - самая семантическая из всех категорий языка. Можно сказать, что философия имени изучает все остальные категории лишь в той мере и в том разрезе, в котором они соотносятся с категориями сущности и имени. И тем самым эта философия изучает главным образом семантику, притом семантику, определенную указанным выше, узким образом.
       Философия предиката допускает определенное недоверие к семантике. Действительно, предикат - самая несемантическая из категорий в этом смысле. Предикаты не именуют чего-то вне языка (хотя несомненно имеют отношение к чему-то вне языка). Нельзя, например, сказать, что в русском предложении Я - здесь слово здесь или весь предикат в целом является "именем места", хотя предикат в этом предложении - это предикат места. Предикаты и сами не именуются словами языка: столь же невозможно сказать, что слово здесь именует предикат - некую мыслительную сущность, которая имеет место в предложении. "семантический треугольник", характерный для имени, "вещь - её имя (слово) - понятие о ней", применительно к предикату, с одной стороны, остается - ведь налицо три его элемента: нечто во внеязыковом объективном мире, что является отношением между вещами, нечто в языке, что является языковым выражением объективного отношения, и некая мыслительная сущность, соответсвующая первому и второму одновременно. Но, с другой стороны, треугольник как бы распадается - ведь это "первое" - не вещь, "второе" - не слово, а "третье" - не "понятие".
       Отношения между предикатами как особыми мыслительными единицами, их внеязыковыми объективными коррелятами во внешнем мире и их языковыми выражениями - отношения принципиально иного порядка из сферы не только и даже не столько семантики, сколько синтактики. Данное положение разъясняет А.Черч в своем "Введении в математическую логику" "Положение станет яснее, если вспомнить, что для всякой логической системы можно предполагать существование многих правильных интерпретаций, при которых правильно построенным формулам (то есть выражениям формализованного языка) приписываются различные денотаты и значения. Эти приписывания денотатов и значений могут быть осуществлены путем установления абстрактного соответствия, так что исследование этих приписываний относится к теоретическому синтаксису. Семантика начинается тогда, когда мы решаем вопрос о содержании правильно построенных формул путем фиксирования какой-то конкретной интерпретации системы. Отличие семантики и синтаксиса обнаруживается в особенном значении, приданном одной конкретной интерпретации и устанавливаемом этой интерпретацией приписывании денотатов и значений правильно построенным формулам. Однако в пределах формальной логики, включающей чистый синтаксис и чистую семантику, об этом особенном значении нельзя сказать ничего, кроме того, что оно постулируется как особое". (Черч, 1960, 383).
       До тех пор, пока логика занималась языковыми вопросами в общей форме, её отношение к семантике характеризовалась последней фразой в приведенном высказывании Черча. Но как только в новой парадигме философии языка обратились от логики к естественному языку, произошла фиксация "одной конкретной интерпретации системы", а именно естественного языка, и тогда семантика стала сочетаться с синтактикой, с "чистым синтаксисом", так, как об этом говорит Черч, рассматривая вопрос в перспективе движения от логики к языку. При движении от языка к логике, исследователи сменили семантическую доминанту на синтаксическую.
       Разработка синтактики, в том числе и формального синтаксиса в духе Р.Карнапа, была связана с открытием в недрах семантики не вполне семантической категории - предиката.
       Первое время после обнаружению уникальности предиката, исследование проводилось, тем не менее, по старым, семантическим канонам. Ещё не было осознано, что само понятие предиката влечет идею всеобщей связи "фактов" в мире и связи "выражений" в языке, и этот первый период получил название "логического атомизма". Под этим именем имеют в виду идеи раннего Рассела 1910-1920 годов и л. Витгенштейна времени "логико-философского трактата", к ним близки с семиотической точки зрения работы Карнапа, в особенности до начала разработки им модальной логики и прагматики, т.е. до 1950-х годов. Предикат здесь трактуется в минимуме отношений, то есть "атомарно".
       Второй период философии предиката характеризуется учетом всеобщей связи, "системности", в противовес "атомизму". Это время "Философских исследований" Витгенштейна и "лингвистической философии" Айера, Остина, время введения понятия "общая дистрибуция" в американской и советской лингвистике и попыток описания всего языка и каждого его элемента лишь в сетке "внутриязыковых отношений". Параллельно с философией предиката происходит оформление феноменологии, в частности, феноменологии языка.
       Наивная точка зрения на предикаты, теория "логического атомизма", её ещё можно назвать "словарной" точкой зрения, предполагает, что предикаты - глаголы, а глаголы в сущности ничем не отличаются от имен, кроме того, что именуют действия, не выдерживает серьезной критики. Уже классическая логика прекрасно знала тот факт, что предикаты по своей семантической сущности - явления иного порядка, чем имена: "Субъект есть по своему смыслу прежде всего единичное, предикат - всеобщее" (Гегель). На этом стояли уже схоласты. "Способность суждения вообще есть способность мыслить особенное как подведенное под общее" (Кант, Критика способности суждения, Введение, IV). Даже когда одно и тоже имя занимает то позицию субъекта (Учителя много работают), то позицию предиката (Мои родители - учителя), оно представляет собой соверешенно разные семантические сущности - денотат, референт, экстенсионал в первом случае, сигнификат, интенсионал - во втором.
       Предикат в общем случае - это пропозициональная, или, другими словами, "высказывательная" функция. Например, выражение "--- есть учитель" является предикатом, то есть пропозициональной функцией - в данном случае от одной переменной. Переменная (аргумент. Терм, или имя) обозначена здесь прочерком. Приведенное определегние действительно как в логике, так и в лингвистике.
       Предикаты классифицируются в соответствии с количеством переменных (термов, актантов), входящих в каждый из них:
       одноместные: "х - желтый", "Х - бежит" (Лимон - желтый; Ваня бежит);
       двухместные: "Х читает у" (Ваня читает книгу);
       трехместные: "Х дает у z-y" (Ваня дает книгу Маше);
       четырехместные: "Х дает У Z-у за W" (Ваня дает деньги Маше за книгу) и т.д.
       В общем случае в формализованном языке предикат есть N-местное отношение. Обычно если предикаты определяются таким образом и количество N достаточно велико ( в естественных языках оно редко превосходит 4-5), то содержание предиката теряет какую-либо явную связь с семантикой естественных предикатов; предикат в таком случае просто N-ка ("энка", как "двойка", "тройка" и т.д. ) предметов (термов), взятых в определенной последовательности. С таким абстрактным понятием предиката приходится иметь дело в модальных и интенсиональных логиках.
       Наоборот, одноместный предикат иногда выделяется как нечто особенное. И поскольку в него входит лишь терм-субъект, то такой предикат иногда называют "нуль-местным". В естественном языке ему соответствуют качества и состояния, например, у Рассела.
       В лингвистике более обычным способом обозначения переменной является не латинская буква и не черта, а краткое описание переменной , например, имя человека в пропозициональной функции "---- есть учитель". Получающееся при этом лингвистическое описание пропозициональной функции ( или предиката) есть не что иное, как "Структурная схема предложения". Замена переменой на постояннную превращает пропозициональную функцию в предложение.
       Таким образом, предикат и пропозициональная функция, как в логике, так и в лингвистике - одно и то же, но как бы определенное с разной степенью детализации. Предикат определяется обычно в самом общем виде, без характеристики его переменных, а пропозициональная функция определяется как предикат и некоторая характеристика переменных - их "область определения". Основания этого совпадения заключены в самом языке - в явлении "семантического согласования" между предикатом и субъектом предложения. Можно сформулировать область определения функции, сказав, например, что "термом данной пропозиционной функции может быть только объект, относящийся к классу людей, лицо". Предикат в ест6ственном языке должен оцениваться по соотнесению с таксономией имен-субъектов, вообще - термов. . Предикат отделяется от имени, даже когда имя занимает позицию предиката (Он - учитель).
       Задачу не смешивать предикаты с глаголами выполнили в 50-е годы лингвисты Л.Ельмслев и Э.Бенвенист. Ельмслев указал, что факт спряжения всегда принадлежит предикату, в то время как глагольное слово указывает только на семантический признак предиката, на то, что этот признак, будучи отвлеченным от предиката и от предложения, представляется в виде отдельного слова - глагола. (Например, возьмем два предложения : Защищается солдат и Защищается диссертация. Проспрягав, мы получим: Защитился солдат, но Была защищена диссертация). Ельмслев осознал, что глаголы, перечисляемые в словарях, в индоевропейских языках обычно в виде инфинитива, - это не "имена действий", а абстракции, созданные лингвистами. Глагол есть слово, совмещающее значение предиката и некоторое количество других признаков, вытекающих из семантики субъекта, объектов, трансформаций и перифраз данного предиката. Таким образом, предикаты - это особые семантические сущности языка, и они типизируются языком не в форме словарных единиц, глаголов, а в форме пропозициональных функций и соответствующих им "структурных схем предложений".
       Предикаты не именуют. В позиции предиката даже имя обозначает не предмет, а понятие. Тем не менее, возможны "упрощения" семантического треугольника Фреге для предикатов, которые типичны для детского и первобытного сознания. Связь между языковым выражением (словом), внеязыковым объективным миром и мыслительной сущностью, связывающей язык и эмпирическую действительность, описанная треугольником Г.Фреге, эволюционно появилась не сразу. Возможны упрощения схемы Фреге, которые называются "преобразованиями треугольника Фреге". Эти случаи можно проклассифицировать следующим образом.
        -- Совпадение обозначения и выражения смысла: имя, которое само содержит указание на то, что оно выражает: "царевна-Несмеяна". Означающее строит смысл. Реальность "сближается" с понятием.
        -- Совпадение обозначения и объекта. Знак является и физическим объектом, и может одновременно выражать "нечто". Например, имя героини сказки - "Красная шапочка". Знак "сближается" с денотатом. Таковы языки "слабой степени", которые будут рассмотрены далее в свете антропологических проблем философии языка.
        -- Знак, выраженный нелингвистическим способом, "сближается" с понятием. Это "сигнатуры", явление "панзнаковости". При этом означающее равно понятию. Пример: фильм Федерико Феллини "Амаркорд": девочке ради оскорбления показывают жабу. Смысл: "Ты противная, как эта жаба".
       Указанные случаи (упрощения схемы Фреге) порождают значение из-за того, что человеку свойственен фетишизм слов, т.е. представление о том, что смысл исчерпывается наименованием. (Выготский, 1982; Выготский, Лурия, 1993).
       Базисные предикаты - это десять категорий Аристотеля, причем категория Сущности может быть и предикатом, и именем. Категории Сущность, Качество, Отношение, поставленные во главе списка, являются с логической точки зрения основными. В известном смысле можно сказать, что каждая из них выступает основой одного из разделов формальной логики. "Сущность", как класс - выступает основой "логики классов" с рассматриваемым ею основным видом суждения "S есть Р", где S и Р - классы (экстенсионалы). "Качество" - основа "логики свойств" ( как можно условно назвать логические системы, принимающие отождествление свойства и класса, как, например, у Карнапа), которая рассматривает в качестве основного вида суждение P(x), "х обладает свойством (качеством) Р". "Отношение" является основой "логики отношений", которая в качестве основного рассматривает суждение вида aRb "а стоит в отношении R к b".
       Стоики искали базисные предикаты не в смысле Категорий Аристотеля, а напротив, искали такие понятия в длинных фрагментах синтаксиса. Историк логики А.О.Маковельский пишет по этому поводу: "...Стоики в своей логике на первое место ставили гипотетическую пропозицию (условное предложение). Знак они определяли как правильное условие, которое является предшествующей частью условного предложения, порождающей заключение в условном силлогизме. В этом определении отношение между знаком и тем, что он обозначает, выражено в форме гипотетической пропозиции "Если Р, то Q". Если имеется такое отношение, то Р есть знак для Q. По учению стоиков, это отношение знаков к обозначаемым ими предметам является сущностью всякого рассуждения. В основе рассуждения лежит положение "если это, то и то", которое вытекает из более общего положения стоической системы, согласно которому в природе всё находится во взаимной связи. Все детерминировано, всюду господствует строгая закономерность". (Маковельский, 1967, 186.).
       Это положение стоиков напоминает древнеиндийский силлогизм "приписывания": "На горе огонь" - "Ввиду дыма". Это определение знака является необычным, потому что это - последовательно синтактическое определение. Обычное же определение знака - семантическое: "Знак - это то, что стоит вместо чего-то". Семантическое определение знака будет подробно рассмотрено далее в связи с работой У.Эко "Теория семиотики".
       К синтаксическому способу определения значения, посредством условного предложения, вернулся К.И.Льюис в 1943 г в работе, в которой впервые было дано строгое определение понятия "интенсионал", о чем будет сказано позже.
       Базисные предикаты вступают между собой - в тексте - в линейные семантико-синтаксические отношения. Их, в свою очередь, можно типизировать, введя, например, понятие "суперпредикат". Если базисные предикаты действуют в пределах простого предложения, (согласно определению Х.Б. Карри, "предикаты превращают имена в предложения") то "суперпредикаты" действуют в составе сложного предложения, составленного их простых. Суперпредикаты превращают простые предложения в сложные.
       К суперпредикатам естественно отнести прежде всего союзы типа если, потому что, вследствие того, что и т.п. В лингвистике встают , в связи с суперпредикатами, следующие проблемы: как ориентировано предложение с данным предикатом, как оно связано с предшествующим дискурсом, с фоном всего дискурса, какова референция субъекта при данном предикате и т.д.
       Между базисными предикатами не должно быть нелинейных, внетекстовых отношений, они определяются как неразложимые элементы, подобно "примитивам" А.Вежбицкой. (Вежбицкая, 1997). С этой точки зрения "смысл" - это базисный предикат, который не требует никакого толкования, являясь самодостаточным, напротив, "значение" и "ценность" определимы с помощью других элементов. Предикаты базового списка, то есть категории, нельзя удовлетворительно описать чем-либо, подобным "компонентному анализу": "место" не может быть сведено ко "времени" и т. п. Однако в практике даже строго логического анализа нечто, на первый взгляд похожее на эту операцию, постоянно проделывается, по крайней мере с тремя первыми предикатами аристотелевского списка. "Класс" , т.е. "Сущность", "Свойство" и "Отношение" нередко выражаются одно через другое. В некоторых формализованных системах, "языках", действует так называемый принцип объемности, то есть отождествления свойства с классом. Р.Карнап, как известно, видел даже в устранении "удвоения имен", то есть в устранении различия "имен свойств" и "имен классов", основную заслугу своего метода.
       Однако операция, котопрая имеет при этом место (не всегда в явно выраженном виде), довольно своеобразна. Р.Столл формулирует её следующим образом: "Любая форма P(х) определяет некоторое множество А посредством условия, согласно которому элементами множества А являются в точности такие предметы а, что Р(х) есть истинное высказывание... Можно сказать, что решение вопроса, является ли данный предмет а элементом множества { x I P(x)}, есть решение вопроса, обладает ли а некоторым определенным свойством (качеством)... В таком случае... каждое свойство определяет некоторое множество". (Столл, 1968, 6). Иными словами, при переходе от предиката "Качества" к предикату "Сущности (Класса)" или наоборот исследователь выходит за пределы языка и устанавливает эквивалентность предикатов на основании эквивалентности объективных, внеязыковых ситуаций. В асущности то же самое обычно производят говорящие, когда заменяют выражение времени выражением места, например: Мы позавтракаем в поезде вместо Мы позавтракаем в 11 часов, (если известно, что "Мы будем в поезде в 11 часов").
       Следует вывод, что предикаты, будучи категориями и будучи связанными со строением предложения в целом, а не с какой-либо отдельной его частью, не должны поддаваться контрастному компонентному анализу. Семантический анализ предикатов влечет за собой радикальные изменения в семантической теории - он требует неконтрастной теории значения.
       Идей "контрастной теории значений" были обобщены в рамках лингвистического позитивизма, в частности, А.Айером. Согласно этой теории, элемент языка, например слово, обладает значением лишь в силу контрастирования с другими словами. Эта идея очень похожа на идею "чистых оппозитивных сущностей языка" Ф.де Соссюра, которая затем была подхвачена и развита структуралистами (Трубецкой, Якобсон, Леви-Стросс и др. ) Что касается категорий, то они, согласно этим воззрениям, принадлежат к "запрещенным уровням абстракции", на которых принцип контраста утрачивает силу. Поэтому, в частности, категориальные термины, находящиеся "на некотором уровне семантики", не контрастирующие один с другим, такие, как "бытие вообще", "существование вообще", а также "прогресс", "материя" и др., рассматривались как лишенные смысла.
       Построение универсальной классификации предикатов влечет за собой иные выводы. Заставляя признать "неконтрастный уровень семантики" (каковым и является семантика основных предикатов), оно вместе с тем заставляет признать осмысленность категорий предикатов и обобщение в них объективных явлений бытия.
       Подобно имени, предикат хорошо обследован логически и формализован. Но что он представляет собой по существу? В чем сущность акта предикации, столь неотъемлемого от мышления вообще? Этот вопрос всегда существовал рядом с логическим анализом языка как философский вопрос языка, иногда третируемый как "метафизический".
       Рассел, вместе с другими представителями логического позитивизма, не мог избежать этого вопроса. В поздних работах Рассел стал называть ту разновидность фактов, которая выражается пропозициональной функцией и предикатом, событием. "Мое мнение сводится к тому, что "событие" может быть определено как законченная совокупность сосуществующих качеств. Имеющая два свойства: 1) все качества совокупности существуют; 2) ничто вне совокупности не сосуществует с каждым членом совокупности. Я считаю эмпирическим фактом. Что никакое событие не повторяется". (Рассел, 1957, 117).
       В настоящее время для адекватного описания семантики высказываний признается необходимой тройная категоризация: "вещь" - "факт" - "событие". Факт определяется как нечто лишенное пространственно-временной актуализации и в этом смысле близкое к вещи; обычным языковым способом выражения факта являектся номинализация предложения: Тот факт, что мы с вами встретились. Событие же понимается как неповторимое промтранственно-временное сочетание явлений; обычной языковой формой выражения события является полное предложение: Мы с Вами встретились наконец сегодня. Однако с логической точки зрения вопрос до конца нерешен. Понятие элементарного события, очень важное для для многих пунктов теории языка, очень трудно определимо.
       В поздних работах Рассел склоняется к мысли, что структура синтаксиса в общем и целом отражает структуру мира.
       В ранних своих произведениях он не отказывался от рассмотрения предиката по существу. В период, предшествующий оформлению понятия "событие", в "Логическом атомизме" 1924 года выхода в свет, он писал : "Атрибуты и отношения, хотя они, может быть, и не поддаются анализу, отличаются от субстанций, и именно тем, что они подразумевают некую структуру, и тем, что не может быть сигнифицирующего символа, который символизировал бы их отдельно от предложения. Так, символ для "желтый" ( допуская, что "желтый" - это атрибут) - это не отдельное слово "желтый", а пропозициональная функция "х есть желтый", где структура символа показывает позицию, которую слово "желтый" должно занимать в предложении, если оно должно будет что-нибудь сигнифицировать. Аналогично этому выражение "предшествует" выражается как "Х предшествует игреку", но только "х" и "у" уже не неопределенные перменные, как впервом случае, а имена". (Рассел, 1959, 44).
       В ещё более ранних работах Рассел делал попытки идти дальше и довольно четко обзначил контуры понятия "предикат".Он писал: "Все наше знание а приори касается чего-то такого, что, говоря точно, не может существовать ни в дузовном, ни в физическом мире. Это нечто может быть обозначено лишь теми частями речи, которые не являются существительными, это --качества и отношения. Предположим, например, что я в своей комнате. Я существую, и моя комната существует, но существует ли "в"? С другой стороны, очевидно, что слово "в" имеет смысл; оно обозначает отношение. В котором нахожусь я и моя комната. Это отношение, про которе мы не можем сказать. Что оно существует в том же смысле. В котором существуют я и моя комната... Эти отношения... должны быть помещены в мир, который не есть ни духовный мир. Ни физический. Этот мир очень важен для философии, а особенно для проблемы познания" (Рассел, 1914, 66).
       В этом смысле Рассел был не так далек от маха (от которого и он, и Айер, и другие сторонники логического позитивизма достаточно решительно отмежевывались). Действительно, всегда, начиная с открытия этой категории в ХХ веке, предикат сущностно всегда понимался как некое совпадение "внешних" объективных отношений, существующих в мире, и "внутренних" отношений, существующих в акте предикации в нашем сознании.
       Обращаясь к идеалистическому рассуждению Э.Маха о том, что "внешнее" (принадлежащие физическому миру) и "внутреннее" (зависящее от условий, "лежащих внутри границ нашего тела", то есть физическое и психическое, содержат общие элементы, что "воспоминания, представления, чувствования, воля, понятия строятся из оставшихся следов ощущений и с этими последними, следовательно, вовсе не несравнимы", "можно сказать, что в моем "Я" заключен мир (как ощущение и как представление)". (Э. Мах, "Познание и заблуждение", гл. I, 1905). Рациональное звено в этом идеалистическом рассуждении Маха заключено в том, что физическое и психическое, объективное и субъективное в определенные моменты должны содержать нечто общее. Предикат и предикация как раз и осознавались всегда как момент этой общности.
       Так понимался акт предикации уже в системах объективного идеализма. Шеллинг в "Системе трансцедентального идеализма" (1980) утверждал: "Самое разделение на субъект и предикат вообще возможно лишь благодаря тому, что первое выступает в качестве созерцания, второе же - в качестве понятия. Таким образом, в суждении понятие и объект первоначально должны быть противопоставлены. Затем вновь соотнесены и положены в качестве равноценных. Но такое соотнесение возможно лишь благодаря созерцанию... Это созерцание должно примыкать, с одной стороны, к понятию, с другой же - к объекту" (Шеллинг, 1936, 230, цитируется по Степанову, 1986).
       Гуссерль, в рамках феноменологии, включил понятие предикации в систему понятий "Жизненного мира" человека, мира "непредвзятых, непосредственных мнений" - Докса - и выразил это так: бытие есть предмет доксы, а обладание бытием предмет предикации; язык предстает как свидетельство бытия на основе восприятия, поэтому предикация не что иное, как переход к подлинному бытию. В этой формулировке отчетливо ощущается стремление схватить сущность предикации непосредственно, феноменологически, без логических абстракций.
       Наиболее ярко это стремление, оттолкнувшись от феноменологии, выразил Ж.-П. Сартр: "Никогда раньше, вплоть до последних дней, я не мог даже отдаленно предчувствовать, что значит "существовать" ("экзистировать"). <...> И вдруг разом, как на ладони, - вот она, "экзистенция"! Экзистенция открылась, отбросила свои невинные манеры абстрактной категории: вот она, само тесто вещей... Вот этот корень, он вылеплен из экзистенции... Или, вернее, вот что: этот корень, эта решетка сада, скамейка, газон - всё это исчезло... Различия вещей, их индивидуальность - всё это была видимость, наружная покраска... Покраска спала, и остались жуткие тестообразные массы, хаос масс - голых, да, голых! - в чудовищной, бесстыдной наготе..." (Сартр. "Тошнота", цитируется по Степанову, 1986).
      
       Языковые идеи в концепциях Б.Рассела 1920-1940-х годов заслуживают особенного рассмотрения.
       Рассел считал своей задачей рассматривать язык в двух отношениях: 1) так, как это необходимо для построения теории познания; 2) так, как это необходимо для теории познания, развиваемой в духе и в традициях английского эмпиризма.
       Остановимся на положениях Б.Рассела о языке, привлекая местами для сравнения сходные идеи Р.Карнапа и других авторов.
       Если заслуга Л.Витгенштейна заключается в том, что он явно признал язык одним из оснований своей философии, то заслуга Б.Рассела - в том, что он точно выразил, в чем именно язык создает основания для такой философии. Витгенштейн писал: "Понятие значения, которое я принял в своих философских рассуждениях, берет начало в примитивной философии языка. Немецкое слово, обозначающее "значение", происходит от немецкого слова, означающего "указание". (Витгенштейн, 1974, 56) Б.Рассел, в свою очередь, заканчивает книгу "Разыскание о значении и истине", написанную в 1940 году, такими словами: "Полный механический агностицизм несовместим с сохранением понятия лингвистических пропозиций. Некоторые современные философы считают, что мы знаем много о языке, но ничего ни о чем помимо языка. Но при этом взгляде упускают из виду. Что язык - такой жде эмпирический феномен, как и всякий другой, и что человек, выступающий в метафизике агностиком, должен утверждать, что он не знает и того, когда он использует слово. Что касается меня, то я считаю, что - частично путем исследования синтаксиса - мы можем достичь существенного знания о структуре мира". (Рассел, 1980, 374).
       В работах Рассела содержится несколько концепций языка, каждая из которых логически описывает лишь какой-то один фрагмент естественного языка. В зависимости от того, как мы будем смотреть на степень связанности этих фрагментов в самом языке, по-разному предстанет и степень связанности расселовских концепций языка. Можно выделить четыре концепции языка , принадлежащие Расселу:
       1. "Теория определенных дескрипций" (Изложена в работе "Об обозначении", 1900 г.) Её суть сводится к демонстрации обманчивости имен в естественном языке, в особенности общих имен; смыслы общих имен логически должны быть описаны различными сочетаниями дескрипций и кванторов.
       2. Концепция "пропозициональных установок", суть которой сводится к тому, что простые пропозиции типа "Идет дождь" в естественном языке обычно окружены различными установками говорящих типа "Джон считает, что..." + "Идет дождь". Рассел особенно занимали установки мнения, или веры ("Джон считает, полагает, верит..."). Эта концепция изложена в работе "Разыскание о значении и истине", 1940.
       3. Концепция "иерархии языков" (изложенная в той же работе); суть ее сводится к тому, что если логически описывать естественный язык как некое однородное целое, т.е. и простые пропозиции и пропозиции, окруженные пропозициональными установками на одних и тех же основаниях, то неизбежно возникает опасность логических парадоксов ( и зачастую она реализуется). Основание парадоксов заключается в том, что в пропозициях, находящихся в сфере действия пропозициональной установки (так называемые интенсиональные контексты), невозможны синонимические замены на общих основаниях и применения кванторов. Для избежания парадоксов необходимо выйти за рамки данного языка и логически описывать его извне, средствами другого языка, более высокого ранга - возникает иерархия языков.
       4. "Теория типов", являющаяся логическим обобщением концепции иерархии языков.
       В современной логико-философской картине языка выступают две опорные линии: 1) проблема квантификации в интенсиональных контекстах, то есть точное определение объемов субъекта и предиката суждения, и 2) проблема собственных имен в семантике "возможных миров", а это - непосредственное развитие названных выше понятий Рассела.
       Рассел постоянно подчеркивает отличие своих взглядов, которые можно назвать выражением "философии предиката", и взглядов "философии имени". Особенно Рассел испытывает антипатию к триаде "имя - вещь - сущность", здесь он идет даже дальше Карнапа, который допускал понятие "вещь" при формулировке фактуальных предпосылок: "Вы не можете дважды ступить в одну и ту же реку, потому что вас постоянно обтекает новая вода; но разница между рекой и, скажем, столом - только в степени. Карнап мог бы согласиться, что река - это не "вещь", но те же самые доводы должны были убедить его, что и стол - тоже не "вещь". (Рассел, 1980). Рассел заменяет понятие "вещь" понятием "совокупности качеств", сосуществующих в определенной точке пространства-времени и воздействующих на наши чувства в виде восприятий. Поэтому на первый план у него выступает понятие "качество" - тенденция, характерная для английского номинализма в схоластике, особенно у Оккама, здесь Рассел - продолжатель традиции английского эмпиризма.
       Все это ведет к "разжалованию имени", даже собственное имя получает новую трактовку: "На практике собственные имена не даются отдельным кратким явлениям-событиям, потому что большинство из них не представляет интереса. Когда у нас есть повод их упомянуть, мы делаем это посредством дескрипций, как, например, в выражении "смерть Цезаря". Под дескрипциями Рассел понимает языковые выражения, выступающие в языке в функции имен и при этом иногда в форме имен, но в действительности не именующие (имена, по Расселу - только собственные имена). Примерами дескрипций могут быть такие выражения: теперешний король Франции, этот человек, каждый человек, центр массы солнечной системы в первое мгновение ХХ века и т.д. В работе "Об обозначении" Рассел показал, что дескрипции в действительности не являются обозначениями таких же "субстанций", каким присваиваются собственные имена; под дескрипциями скрывается в большинстве случаев логически иное содержание - некая пропозициональная функция, имеющая в своем составе переменную. Например, предложение "Я встретил человека" логически должно быть записано в форме "Я встретил х, такого, что х обладает свойством "человечность". Дескрипции, или, как Рассел называет их в работе 1905 г., "денотирующие фразы", сами по себе не имеют значения, потому что каждое предложение, в котором они встречаются, может быть переписано полным образом так, что дескрипции из него исчезнут. В этом утверждении, данном ещё в 1905 году, уже содержится будущая идея семантического перефразирования (позже развитая у А.Вежбицкой), идея семантического перефразирования с редукцией (примененная сторонниками логического позитивизма и школы "лингвистического анализа") и идея семантической референции и референции говорящего как двух различных типов семантического описания (развитая представителями модальных и интенсиональных логик 1970-1980 - х годов).
       Далее Рассел в той же работе 1905 года рассматривает различные вхождения дескрипций в связный текст. Устанавливая их различные логические свойства в зависимости от того, какое это по порядку вхождение - первое, второе, и т.д. Эта идея, к которой Рассел, к сожалению, в дальнейшем не возвращался, кажется, позволила бы описывать имена в виде так называемых интенсиональных (косвенных) контекстах (как, например, значения именного выражения своя бабушка в предложении Петр уже много лет назад считал, что Иван хочет поселиться у своей бабушки). Порядок вхождения дескрипции в текст является отдаленным прообразом понятия "причинная история" имени.
       Айер, сторонник логического позитивизма, справедливо расценил расселовскую теорию дескрипций как теорию естественного языка, основанную на обобщении черт лишь одного, притом достаточно специфического фрагмента его системы. При этом Айер , в работе "Язык, истина и логика", 1936, исходил из определенного понимания задачи: "Полное философское объяснение любого языка должно состоять, во-первых, перечислении типов предложений, которые употребляются в данном языке, и , во-вторых, в описании отношений эквивалентности, действующих между предложениями разных типов". (Айер, 1980, 83, цитируется по Степанову, 1986).
       Основным именем Рассел считает "собственное имя единичного явления-события", поскольку в его иерархии языков, в особенности в первом, "объектном языке", возникает своеобразное явление - "нехватка имен", которое стало общей проблемой при создании формализованных языков, будь это формализации расселовского типа, "описания состояний" Р.Карнапа или описание возможных миров Я. Хинтикки. Последний даже видит несовершенство карнаповских описаний в том, что при них требуется дать имя каждому элементу универсума, что невозможно.
       "Нехватка имен", по-Расселу, возникает из-за того, что при говорении приходится выражать нечто, что не являлось объектом восприятия говорящего в виде "явления-события", как следствие - требуются дескрипции, получающие форму выражения с переменными. По-Расселу, предложение с переменными удостоверяется как истинное или ложное путем сведения к предложению без переменных - предложению подтвердителю, на которое указывает сводимое к нему предложение. Понятие предложения-подтвердителя, с одной стороны, было разновидностью общего для неопозитивистов понятия "предложение об опыте", "протокольное предложение", а с другой - оказалось начальной стадией в разработке понятия "денотат" или "референт" всего предложения в целом (соответствующие понятия для частей предложения, субъекта и предиката, к тому времегни уже были достаточно исследованы Г.Фреге).
       Собственное имя, по-Расселу - собирательное отношение, присваимое множеству явлений-событий, образующих серию. Отдельные явления-события являются частями объекта собственного имени, но не экземплярами этого объекта, в то время как объекты общего имени - отдельные экземпляры класса. Понятно, что общие имена Рассел не рассматривает как как "имена вещей", он называет их "конденсированными результатами индукции".
       Отсюда - понятие тождественности, вытекающее из теории языка и познания Рассела: две "вещи", обладающие одинаково воспринимаемыми в опыте качествами, являются одной вещью, "что неразличимо, то тождественно". "Главное достоинство отстаиваемой мной теории состоит в том, что она делает тождественность неразличимых аналитической истиной", - писал Рассел.
       Этот тезис Рассела прямо противостоит принципу Лейбница, Витгенштейна и других философов, согласно которому два существующих объекта отличаются один от другого своими внутренне присущими им свойствами,а не только своим положением в пространстве-времени. Лейбниц полагал, что не то, что "неразличимое по восприятию", а лишь то, что "неразилчимо по своей внутренней природе" существует как различное. Рассел же выступает здесь как последовательный эмпирист. Лейбниц писал: "Сущность тождества и различия заключается не во времени и месте, хотя действительно различие вещей сопровождается различием времени и места, так как они влекут за собой различные впечатления об одной и той же вещи" (Лейбниц, "Монадология", 1982, 414, цитируется по Степанову, 1986).
       Именно против "философии имени и сущности", которая признает синтетические истины а приори, являясь, следовательно, метафизикой , Рассел направил основной удар, введя положение "Неразличимые тождественны".
       С другой стороны, тезис Рассела оказался противопоставлен будущему положению прагматической парадигмы языка, согласно которой само положение в пространстве-времени определяется положением "Я" говорящего субъекта. Рассел принебрегает отношением к "Я" говорящего субъекта, он не признает роль координаты "Я" (развитой, например, в "грамматике Монтегю"). Вместо координаты "Я" Рассел вводит "эгоцентрические частицы" - "это", "то", "я", "здесь", "там", которые , в его концепции, можно устранить преобразованием предложения. Тем самым Рассел закрыл себе путь к прагматической грамматике, оставшись на семантическом и синтаксическом уровне рассмотрения языковых проблем.
       Пространственно-временные отношения у Рассела служат для различения объектов, совпадающих по качествам-предикатам.
       Рассматривая проблему иерархии языков, Рассел типизирует "первичный язык" ("объектный язык"), созданный пропозициями, максимально близкими к данным опыта, или "атомарными предложениями" Пропозиции, в которых утверждается истинность или ложность другой пропозиции, Рассел относит к языку более высокого ранга - "вторичному языку". Пропозиционные установки, выражающие мнение, веру, отношение по поводу "атомарных предложений" (например, "Джо считает, что..."), Рассел назвал пропозиционными установками; они входят в язык более высокого типа.
       Язык первого порядка, или язык объектных слов, может быть определен логически, как слова, обладающие значением, даже будучи взяты сами по себе, в изолированном виде; они могут быть определены психологически, как слова, которые могут быть усвоены сами по себе, без предварительного знания других слов. Эти два определения, по мнению Рассела, сторого не эквивалентны, и там, где они вступают в конфликт, следует предпочесть логическое определение. "Первичный" язык не содержит таких слов, как "истинно", "ложно", и логических слов, как отрицание "нет", "или", "некоторые", "все".
       Все предложения "объектного" языка являются атомарными, по отношению к опытным, чувственным данным они характеризуются тем, что составляют основной корпус эмпирических физических фактов. Более сложные предложения, как полагалось, могут быть сведены к атомарным предложениям - "подтвердителям". С точки зрения научной модели, "первичный" язык Рассела представляется наиболее удачным из всех моделей "вещного" языка сторонников логического позитивизма.
       Описывая естественный язык, Рассел придавал очень большое внимание явлению логико-языковых парадоксов, считая, что - под угрозой парадокса - о структуре любого языка ничего не может быть сказано в рамках самого этого языка и что для этого нужен язык более высого ранга. Карнап опроверг это положение на опыте, написав работу "Логический синтаксис языка", тем не менее опасения Рассела сохраняют силу; в ряде случаев существование метаязыка является необходимым, хотя и не является действительным основанием для иерархии языков.
       Вводя в своей иерархии "вторичный" язык, Рассел основывался на работе представителя львовско-варшавской школы А.Тарского "Понятие истинности в формализованных языках", опубликованной на немецком языке в 1936 году. Тарский предположил, что слова "истинно" и "ложно" - должны быть словами метаязыка. Слова, называющие слова какого-либо языка, принадлежат к языку более высокого порядка. Так, предложение типа "Или", "некоторые", "все" - логические слова" принадлежит уже к "третичному языку".
       Отрицательные предложения принадлежат вторичному языку, так как они могут быть перефразированы как "Данное утвердительное предложение - ложно" и не могут непосредственно опираться на чувственные восприятия. По аналогии с отрицанием трактуются и, следовательно, могут быть отнесены ко "вторичному" языку предложения со словами "все" и "некоторые".
       Встает вопрос: кто же является субъектом высказываний об истинности или ложности предложений объектного языка? Очевидно, не сам носитель объъектного языка, а кто-то, кто ему противопоставлен именно как носитель другого языка: у обоих языков не может быть один и тот же носитель. В всяком случае как тождественный самому себе в употреблении то одного, то другого языка. Тем самым принцип "Я", будущий принцип прагматики, уже введен.
       Язык третьего порядка - это предложения, содержащие пропозициональные установки типа "желает", "полагает", за которыми идет выражение с союзом "что". Прообразом пропозициональных установок Рассела является учение Г.Фреге о семантике косвенной речи.
       Для обсуждения этих предложений Расселу потребовалось уже различать то, что предложение указывает ( и что у Карнапа получило название "экстенсионал" предложения, в некоторых лингвистических концепциях - называется "денотат" или "референт" предложения), и то, что предложение выражает ( и что у Карнапа стало называться "интенсионал" предложения, а в некоторых лингвистических концепциях - "сигнификат" или "смысл" предложения). Последнее было одним из начальных, ещё не вполне отчетливых описаний понятия смысла или интенсионала предложения.
       Рассел приходит к выводу, что в предложении вида "А считает, что р", где р - предложение "объектного языка", после союза "что" объектом мнения, или веры, является в общем случае не предложение р в целом, со стороны его экстенсионала и интенсионала, а лишь интенсионал этого предложения. Положим. Имеется атомарное предложение р "Все двуногие существа, лишенные перьев, являются человеческими существами", истина которого гарантируется определением человеческого существа: "Это - двуногое существо, лишенное перьев". Подстановка определения в положение р приводит к тавтологии. Положим теперь. Что имеется предложение с пропозициональной установкой: "А считает, что есть двуногие существа, лишенные перьев, которые не являются человеческими существами"; отсюда никак не следует "А считает, что человеческие существа не являются человеческими существами". Здесь замена тождественного по экстенсионалу утверждения приводит к ложному утверждению. Следовательно, язык этого типа, т.е. с пропозициональными установками, не является экстенсиональным языком.
       Кто является в языке носителем мнения? Рассел показал, что если предложение р принадлежит "объектному языку", то предложение "А считает, что р" принадледжит языку более высокого ранга. Но, как ясно из сказанного выше, предложение "Джон считает, что идет дождь" лишь по-видимости принадлежит этому языку: сам Джон просто говорит "Идет дождь" (язык 1-го ранга). Выражение "Джон считает, что идет дождь" принадлежит , например, Мери, которая обсуждает Джона (язык 2-го ранга). Но обсуждение того, является предложение ли "Джон считает, что идет дождь" истинным или ложным, эксенсиональным или интенсиональным, не может принадлежать Мэри. Оно может принадлежать, например, Расселу. В его концепции оно не отличается ничем, кроме как уровнем иерархии. Это все же тот же язык второго ранга, считал Рассел. В этом состояла ограниченность концепции Рассела: он не заметил, что новое появилось не в иерархии языков, а в появлении новых координат говорящего. (Такого же рода, крайне запутанные логические рассуждения приводил Ч.Моррис, пытаясь объединить и логически истолковать предложения подобных типов в одной системе естественного языка). (Моррис, 1983, 76).
       Они не смогли заметить совершенно нового основания, заключенного в самом языке: система координат говорящего "я - здесь - сейчас" встроена в сам естественный язык и на определенном этапе должна быть введена в шкалу языков. Рассел закрыл для себя и для своих последователей этот путь. Исключив им же открытый класс "эгоцентрических терминов" как "излишний для описания какого бы то ни было фрагмента мира или языка".
       Логические проблемы языка самого высокого уровня, с семантикой, синтактикой и прагматикой, стали освещаться значительно позднее, в наши дни , с появлением новой области логики - семантики модальных и интенсиональных логик. Но положили начало новой лингво-логической парадигме рассел и Карнап.
       Парадигма "двух языков" Р.Карнапа привела к лингвистическому конструктивизму.
       Концепция "двух языков", зародившаяся ещё во времена схоластов и тем или иным способом рассматриваемая во всех существенных направлениях философии языка, утверждает. Что в обществе существуют по крайней мере два языка: один - повседневный, этнический, подчиняющийся обычаю, непоследовательный и своеобразный, другой - логический. Строгий, одинаковый для всех народов, всеобщий, универсальный, не выражающийся непосредственно, но присутствующий скрыто внутри первого языка и выявляемый в искусственных формах логического описания.
       В ХХ веке эта идея прошла следующие этапы: 1)Концепция "вещного языка", которому противопоставлен "метаязык" - язык науки. Это было общей точкой зрения сторонников логического позитивизма, Рассела и Карнапа. Отношения между двумя этими типами языков устанавливаются путем "правил соотнесения между общенаучными терминами и терминами "вещного языка"; 2) концепция "лингвистического анализа", выдвинутая английскими философами (Г.Райл, Дж. Уисд) ещё в 1930-х годах, затем развитая в концепциях "редукции" 1950-х годов (поздний Витгенштейн, Райт, Стронсон). "Лингвистический анализ" состоит в том, что два языка обнаруживаются в одном и том же повседневном языке, одна часть которого, таким образом, должна быть сведена. Редуцирована к другой его части - к "реальным" терминам, место "правил соответствия (корреспонденции)" здесь занимают правила перефразирования. 3) Концепция трансформационных, затем порождающих (генеративных) грамматик 1960-х годов. Особенность третьей концепции, в сравнении с вышеупомянутыми, заключается в том, что правила перефразирования рассматриваются в очень абстрактном виде =- как формулы грамматических преобразований, в то время как от лексикона отвлекаются, считал Н.Хомский. Аналогичные операции проводятся в соответствующей этим представлениям "трансформационной логике".
       Движение от одной концепции к другой было вызвано влиянием конструктивного направления в математике, связанного с разработкой алгоритмических процессов, поэтому все эти три концепции могут быть объединены под названием "конструктивизма".
       Другой общей чертой этих направлений было стремление к редукции - сведению одних языковых выражений к другим.
       Рассмотрим каждое направлении подробно.
       1. "Вещный язык" Карнапа. Первичные определения терминов в этом языке должны вводиться тоа. Как они вводятся в физике, то есть посредством количественного указания физических параметров. Карнап расширяет этот язык, добавляя в него термины наблюдения и термины, получившие название "диспозициональных предикатов". Всякий вновь вводимый термин следует сводить к первичным терминам путем строгих процедур, заключающихся в редукции последних к первым. Совокупность редукционных процедур для данного термина составляет его "детерминацию". Формальным аналогом понятия "значение термина" , пишет Карнап в статье "Логические основания единства науки", являются условия использования термина.
       "Вещный язык", по мнению Карнапа способен составить базу "унифицированной науки". К этому языку предполагалось возможным свести посредством редукции и детерминации все утверждения науки вообще и в частности.
       Проект не увенчался успехом. Карнап писал в статье "Старая и новая логики": Редукция научных понятий к чувственным данным невозможна... Предложение, выражающее научное подтверждение, не может быть просто определено как истинное или ложное; оно может быть более или менее подтверждено на основе наблюдаемых данных. Таким образом, прежний принцип верифицируемости, первоначально провозглашенный Витгенштейном, заменен более слабым требованием подтверждаемости" ( Карнап, 1959. 146).
       Причиной неудачи Карнапа считают чрезмерную "физичность" проекта, недостаточное внимание к лингвистике. (Степанов, 1985, с 169). Лингво-логические исследования А.Вежбицкой показали, что слова и выражения естественного языка, взятого в широком диапазоне его естественного употребления, вполне возможно свести к некоторму небольшому числу первичных неопределяемыхх терминов. В системе Вежбицкой около 10-12 семантических "примитивов" ( как она их называет), это термины "хотеть", "не хотеть", "думать о", "воображать", "говорить", "становиться", "быть частью", "нечто", "Я", "ты", "мир", "это". "Примитивы" неразложимы, следовательно, неопределимы, они естественны, являются семантическими сущностями естественного, повседневного языка и мыслительного аппарата (Вежбицкая, 1997).
       Некоторые идеи Карнапа, например, оказались полезными для лингвистической семантики связанного значения слова. Проиллюстрируем применение идеи "диспозиционного предиката" Карнапа на примере глагола, взятого в переносном смысле. Например, глагол посыпаться в русском языке в своем прямом значении имплицирует в качестве формального субъекта класс предметных переменных, область определения которых задается диспозициональным свойством дискретных масс (веществ) или совокупности мелких предметов" - посыпались песчинки, орехи, камни, книги, но не лошади, скалы. При переносном употреблении того же глагола в обозначении событий признак раздельности, дискретности его субъекта, уже содержащийся в нем как в обозначении диспозиционального свойства, ограничивает класс таких событий раздельными, повторяющимися событиями , поэтому можно сказать : посыпались сообщения, новости, но нельзя - посыпались надежды, страдания, кризисы.
       Иерархия языков, начатая Расселом, у Карнапа получила дальнейшее рассмотрение, Карнап установил формальные правила перехода от языка одного уровня в языку другого. Низший уровень языка - код. В такой системе может быть образовано конечное число предложений, то есть соответствий между знаками кода и их "переводами". Если в системе может быть образовано бесконечное число предложений, то такие системы Карнап называет языковыми семантическими системами, или языками.
       2. Картина языка в концепциях "лингвистическо-го анализа". Под этим самоназванием известны концепции английской школы, порожденные идеями Л. Витгенштейна и развитые в работах Г. Райла, Дж. Уисдома, П. Стросона и др. В основе их лежит понимание значения языкового вы-ражения как употребления выражения, т.е. в общей форме -- "значение есть употребление". Так, значение того или иного слова, в особенности общего имени или абстрактного термина, есть совокупность его употреблений.
       Этот тезис имеет под собой реальное языковое основание в виде явления дистрибуции. Под дистрибуцией элемента языка понимается совокупность окружений данного элемента другими элементами (его же уровня, или типа), которые могут иметь место в высказываниях, текстах данного языка. Посколь-ку в определение дистрибуции входит выражение "может", это определение является лишь констатацией потенциальных возможностей языка. Действительная же дистрибуция уста-навливается индуктивно, на основе наблюдений речи, и ее сле-дует определить, скорее, как "реальные окружения, в которых данный элемент встретился в речи".
       В итоге было выяснено, что дистрибуция способна обнаружить так называемые дифференциальные эле-менты значения, т.е. те компоненты значения, которые диф-ференцируют данный элемент, например слово, от других слов, -- это в лучшем случае. Во многих случаях анализ вскрывает дифференциальные признаки лишь "с точностью до группы", т.е. лишь признаки некоторых классов слов, взя-тых как целое, и, хотя эти классы могут быть достаточно мелки, например включать по три-четыре элемента, тем не менее значение каждого элемента в отдельности, его "лекси-ческое ядро", этим методом не улавливается. Примером может служить следующая дистрибуция: Я быстро... домой. Выписанные элементы составляют дистрибуцию некоторого класса слов, элементы которого могут быть по одному, не все сразу, представлены на месте многоточия. Этот класс в русском языке состоит, как нетруд-но видеть, из слов иду, бегу, еду, спешу, лечу, пробираюсь и, может быть, еще нескольких (в обобщенной форме их можно записать в неопределенном наклонении: идти, бежать, ехать, ходить, бегать, ездить... и т.д.). Очевидно, однако, что приведенная дистрибуция вскрывает лишь то общее, что есть в значении всех слов данного класса, но не их индивидуальные особенности. Количество общих элементов последовательно может быть уменьшено, т.е. индивидуальность прояснена путем увеличения дистрибуций; так, дистрибуция Я быстро... домой на велосипеде устраняет из класса элементы иду, бегу, лечу, пробираюсь, а оставшиеся элементы еду и спешу получают новые признаки, т.е. более точное определение. Какая-то другая дистрибуция способна сузить класс еще более, даже до одного элемента. И все же, поскольку дистрибутивный анализ всегда определяет класс, состоящий хотя бы из одного эле-мента, лексическое ядро -- собственное, индивидуальное зна-чение слова и выражения -- обычно остается невыявленным.
       Поэтому и правила употребления слов (а они, само собой разумеется, основаны на дистрибуции, хотя бы ее при этом и не формулировали в явном виде) недостаточны, чтобы с их помощью можно было бы действительно описать значения слов какого бы то ни было языка. Философы "лингвистического анализа" по-своему также осознали это явление и, продолжая настаивать на том, что "значение есть употребление", стали искать более адекватные способы выявить значение, по-прежнему не выходя из рамок системы языка и не обращаясь к внешнему миру.
       Такой способ они нашли в явлении перифразирования. И это стало открытием, предвосхитившим на многие годы современные работы по логике языка. Частным случаем перифразирования являются, напри-мер, так называемые глубинные семантические структуры предложений.
       "Аналитическая процедура состоит в перефрази-ровке предложения S таким образом, чтобы его парафраза, S', более ясно раскрывала структуру факта, который она локализует. Однако действительная цель "перефразировки"-- это перевод абстрактных понятий в те простейшие понятия, от которых эти абстракции были произведены... Но в таком случае... "поиски референта" общей семантики, а вместе с тем и "перефразировка"-- это лишь семантически-лингвистический вариант принци-па верификации (неопозитивизма), требующей сведе-ния (редукции) любой абстракции к непосредственным актам опыта или выражающим их "протокольным предложениям"" (Богомолов 1973, 266, цитируется по Степанову, 1986). Однако в отличие от сторонников логического позитивизма, исключавших неверифицируемые, "метафизические" предложения и понятия (вроде понятия "сущность") из сферы философии (да, собственно, и сама философия отождествлялась у них с метафизикой), философы "лингвистического анализа" старались переосмыслить метафи-зические понятия на основе разрабатываемого ими анализа языка.
       Подверглись переосмыслению и те языковые факты, на основе которых появились понятие пропозициональной уста-новки Рассела и соответствующие понятия в иерархии языков Карнапа. Высказывания типа "X мыслит, что р" (где вместо "мыслит" может быть "полагает", "считает", "верит" и т.д.) стали рассматриваться как эквивалентные высказыванию "X говорит: "р"". Этому переосмыслению сопутствовали новые понимания предиката и значения. Предикаты рассмат-риваются не как термины, обозначающие объекты, а как термины, классифицирующие объекты, поименованные единичными терминами или связанными переменными.
       Значение рассматривается не как "платоническая сущность" наподобие числа, которую языковому знаку остается просто обозначить, а как лингвистическая функция знака. Предваряя последующее развитие идей, здесь можно заметить, что в последнее время некоторые философы языка снова стали склоняться к пониманию зна-чения (интенсионала) как "платонической сущности" вроде числа. (Степанов, Семиотика, 1983, с. 292, 296, 611).
       3. Генеративные, или "порождающие", концеп-ции 1960-х годов. Их объективным языковым основанием явилось понятие дистрибуции, охарактеризованное выше. Можно проследить шаг за шагом превращение дистри-бутивного анализа сначала в анализ предложения по "непо-средственно составляющим", а затем в "анализ через синтез".
       Другим источником генеративизма послужили, как теперь ясно, идеи Л. Витгенштейна. В "Логико-философском трактате" он писал: "Структуры предложений стоят друг к другу во внутренних отношениях. Мы можем подчеркнуть эти внутренние отношения в нашем способе выражения, изобра-жая предложение как результат операции, которая образует его из других предложений. Операция есть выражение отношения между структурами, их результатов и их оснований. Операция есть то, что должно произойти с предложением, чтобы образовать из него другие" (Витгенштейн, 1994).
       Также определяющее влияние на генеративные концепции шло от общих идей конструктивизма в математике, в особенности от исследования вычислительных процессов, алгоритмов. Логик и математик А.А. Марков отмечал, что в математике принято понимать под алгорифмом вычислительный процесс, совершаемый соглас-но точному предписанию и ведущий от могущих варьировать исходных данных к искомому результату.
       В развитом виде генеративная грамматика не только порождает выраже-ние или предложение языка, но и в отличие от просто алго-ритмического процесса позволяет квалифицировать его грам-матически, т.е. описать в системе категорий, принятых для описания этого языка. Поэтому результаты, достигнутые с помощью генеративных грамматик (после того, как этими грамматиками почти перестали заниматься), продолжают бла-гоприятно сказываться на работах в других направлениях лингвистики (в порождающей семантике, категориальных грам-матиках, грамматике Монтегю и др.).
      
       Общие идеи конструктивизма в лингвистике оказались плодотворными. В настоящее время их следует связывать, по-видимому, скорее, с "лингвистическим конструированием". Ю.Н. Караулов по этому поводу пишет: "Лингвистическое конструирование -- это не инженерная лингвистика, которая решает вполне определенные, конкретные задачи машинной обработки языка и его машинного использования, но тем не менее некоторые решения и инженерной лингвистики получены путем лингвистического конструирования. Лингвистическое конструирование -- это совокупность обобщенных способов и приемов компиляции и комбинирования "образцов решений проблем", экстраполяции уже имеющихся, готовых теоре-тических и практических результатов, полученных в разных областях лингвистики, и их прямого или эвристического использования для преодоления трудностей и решения проблем, возникающих в тех же или других областях при построении новых лингвистических объектов.
       Работы по алгоритмическому конструированию словарей могут служить примером приме-нения идей лингвистического конструктивизма в нашей стране, а многочисленные работы по "порождающей семантике", "релятивной грамматике"-- при-мерами применения идей конструктивизма в лингвистике и философии языка США.
       Нужно остановиться еще на одном важном итоге этого периода, имеющем непосредственное отношение к философии языка. Это осознание того, что описание языка может быть в одно и то же время естественнонаучным в одном отношении и гуманитарным в другом.
       Пока речь шла о "двух языках", как это имело место в работах сторонников логического позитивизма 1920--1930-х годов, было более или менее ясно, что "верхний", абстрактный, логически упорядоченный язык поддается описанию как естест-веннонаучный объект, в то время как "нижний", повседнев-ный язык есть объект гуманитарного знания (разумеется, "верхний" и "нижний" не несут здесь никакой оценки вроде "лучший" или "худший", а означают просто степень абстракт-ности). Но когда были исследованы и формализованы самые способы перехода от одного языка к другому, то ясность исчезла. Озна-чает ли формализация карнаповского типа, что сам повсе-дневный естественный язык становится естественнонаучным объектом (некоторые филологи видели в этом скандал) или, напротив, язык науки тем самым обнаруживал свои тайные, глубоко "гуманитарные" черты (как стали считать семиотики)?
       "Метаграмматики", или метаязыки, могут занимать разные ярусы в иерархии языков. Это хорошо видно на примере "систем" Карнапа. Если система S1 -- это "объектный язык", то его правила являются лишь более или менее формально перифразированными правилами употребления, которые интуитивно знает всякий носитель этого языка (если бы, конечно, такие носители существовали). Система S2 -- метаязык по отношению к S1 -- допускает верификации, подтверждаемость и т.д. как некая формально выраженная теория. Но поскольку в ее правилах истинности еще упоминаются реальные объекты, хотя и опосредованно -- в виде "десигнатов", то логическая верификация здесь огра-ничена. Система S3, являющаяся метаязыком по отношению к S2 или мета-метаязыком по отношению к S1, еще более приближается к системе математического типа, к логистической системе, и т.д. Именно в смысле такой иерархии в описании языка градуально убывают свойства гуманитарного знания и нарастают свойства знания естественнонаучного типа. Носители естественного языка просто "знают" свой язык, в то время как системы S2, S3 и т.д. лишь имеют изобретателей.

    2.3 ЗНАК КАК ИНСТРУМЕНТ СУБЪЕКТА . Проблемы языка в феноменологии. "Логические исследования" Гуссерля. Появление "эгоцентрических слов". Смысловое и лингвистическое значение Льюиса. Карнап :"О некоторых понятиях прагматики". Соотнесение прагматической парадигмы с соответствующими понятиями концепции Рассела. Семантика возможных миров Хинтикки. Модальные и игровые семантики.

      
      
       Феноменология оказывает свое влияние на философию на протяжении всего ХХ века, прежде всего через учение Э. Гуссерля, чей труд "Логические исследования вышел в Германии в 1900 г.
       Идеи Гуссерля представляют собой "мост" между двумя парадигмами языка - синтаксической и прагматической. Взамен традиционной грамматики, оперирующей абстракциями, Гуссерль предлагает основываться на "эйдосах" языка, понимая под ними инвариант "чувственно воспринимаемой вещи", суть которой постигается феноменологической интуицией.
       Феноменологи делают попытки заменить общефилософские проблемы специальными научными вопросами. Эти претензии, как и аналогичные претензии неопозитивизма, несостоятельны. Что же касается взглядов феноменологов на философию языка. То они заслуживают специального рассмотрения.
       Феноменологи возродили понятие схоластиков об "интенции", то есть о напряжении, устремлении сознания, внимании. Схоласты различали первые интенции - устремление сознания на предмет, первые фоормальные интенции - акт устремления сознания, вторые интенции - устремление сознания на акт мысли. Сложные интенции мысленного предмета этого акта -- мысль об акте мысли, мысль об объекте мысли, способность к мысли об объекте, определение объекта мысли в логическом отношении.
       Немецкий психолог Ф. Брентано заимствовал и развил это схоластическое понятие. По Брентано, каждое душевное явление имеет свой предмет, но относится к нему неодинаковым образом: в представлении что-нибудь представ-ляется, в утверждении -- утверждается, в отрицательном суждении отрицается, в любви любимо, в ненависти ненавидимо и т.д. Эта общая особенность разных душевных актов названа у него "интенциональным существованием предмета" (внутри душевного акта).
       Беря за основу понятие Брентано, Гуссерль считает осо-бенно важным то, что отношение сознания к предмету может принимать различный вид, зависящий уже не от предмета, а от типа сознания: воспринимать, судить (формировать суждение), ненавидеть, любить и т.д. можно один и тот же объект, который, однако, в этих отношениях становится разными предметами. Такие типы сознания можно различить в пределах самого сознания. Они называются общим термином "интенциональность" и различаются как ее виды, или модусы. С лингвистической точки зрения можно сказать, что Гуссерль под этим названием по существу ввел "субъективные модусы значения", которые составляют некоторый аналог "объективным модусам значения".
       Бретано выделил особый класс языковых выражений, где "модусы интенциональности" являются основным содер-жанием и специфически выражаются только формами этого класса. Речь идет о предикатах "состояния". Под термином "состояние" имеются в виду предикаты "состояния", соот-носимые только с субъектом "Я", например:
       мне холодно, жарко, весело, радостно, грустно, жалко, необходимо, боязно, тревожно, а также спится, думается, кажется, приходится. Мне холодно должно быть описано как "Я ощущаю холод", с той оговоркой, что "ощущаю" и "холод" здесь не даны раздельно. Поэтому аналитическое описание "Я ощущаю хо-лод"-- это лишь приближенное описание. Смысл простого выражения Мне холодно нельзя свести целиком к аналитической записи. В этом и заключается важность понятия Брентано. Но Брентано в отличие от Гуссерля, кажется, не говорит о связи таких языковых выражений с 1-м лицом, с "Я" говорящего. А в этом существо дела.
       Выражения типа Ивану холодно совсем не могут быть опи-саны аналогично Мне холодно. Поскольку говорит об этом не Иван, а я, то аналитическое описание принимает здесь вид: "Я считаю, что + Иван ощущает холод", а это, очевидно, совсем не то же самое, что "Я ощущаю холод".
       Проблема интенциональных актов момен-тально подводит нас к проблеме описания модальностей типа "Иван считает, что..." Последние под именем "пропозицио-нальных установок" стали одним из основных пунктов со-временной философской картины языка. Однако в этом новом повороте темы феномено-логическое различие двух типов выражений, и не только выражений, а значений и смыслов, было потеряно. А между тем Гуссерль выразил его довольно точно: психическое не познается восприятием как нечто внешнее по отношению к познава-тельному акту, оно переживается и в то же время есть это переживание. "Психическое не есть познаваемое в опыте, как являющееся: оно есть "переживание", в рефлексии созна-тельно усвояемое переживание" "В психи-ческой сфере, другими словами, нет никакого различия между явлением и бытием" (Гуссерль 1911, 26). .
       Понятие значения подробно рассмаривалось в работах Э.Гуссерля. Не только языковое высказывание, утверждает Гуссерль, но и любое познавательное "переживание" (восприятие, представление предмета) заключает в себе "зна-чение", "смысл". Значение определяется тем, что в "переживании" заключено отношение к предмету.
       Это утверждение Гуссерля не является в полном смысле его открытием: одновременно с ним то же стали утверждать биологи и этологи (специалисты по поведению животных), изучавшие восприятие у животных.
       В связи с понятием значения стоит еще одно важное феноменологическое понятие -- понятие "жизненного мира" (Lebenswelt). Поскольку в результате феноменологической интенциональности и объективации возникает не реальный, объективный предмет, а "феномен предмета" с его "значением" для сознания, постольку и мир в целом как объект феноменологии скла-дывается из таких "феноменов предметов". Таким образом, мир в феноменологии раскрывается как особый "жизненный мир", мир, складывающийся из мнений о мире. -- doxa.
       Тем самым Гуссерль со своей стороны создал аналог того, о чем в ту же эпоху стали говорить лингвисты различных ориентации -- от последователей Гумбольдта и Вейсгербера в Германии до Уорфа и Сепира в США.
       Наиболее яркое и оригинальное ново-введение Гуссерля - понятия интерсубъективности, "Эго" и "alter Ego".. Они прямо предвосхищают современную парадигму философии языка -- парадигму "эгоцентрических частиц" .На протяжении ряда работ Гуссерль ставил своей задачей феноменологически обосновать категорию "Я" ("Эго") и ка-тегорию "alter Ego" ("Я" другого) Это посвящены его работы "Идея феноменологии" 1907 г., "Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии" 1913 г. и, наконец, "Картезианские размышления" 1931 г. Принимая за исходную точку декартовский принцип "Я" как мыслящей субстанции, Гуссерль подвергает категорию "Я" последователь-ной, поэтапной феноменологической редукции. Первый этап -- "эйдетическая редукция": все реальные образования сознания "берутся в скобки", феноменолог воздерживается от всяких суждений о реальном мире, фиксируя интенциональность на сознании как таковом; мир предстает теперь не как суще-ствующий, а как "феномен существования". При этом "Я" как участник мира переживаю свое отношение к миру, но отклю-чаюсь от него, "беру в скобки", и тем самым мое конкретное "Я" также редуцировано. Этот этап редукции называется также греческим термином "эпохе" (задержка, прио-становка; воздержание от суждения).
       Однако остается другой слой "Я", другое "Я", то именно, которое совершает редукцию, которое воздерживается и т.д., -- это "чистое Я". Таким образом "эпохе" выступает как универ-сальный метод восхождения к "чистому Я". Обработка "чистого Я" составляет второй этап - собственно феноменологическую, или "трансцендентальную, редукцию". Благодаря ей "чистое Я" предстает как очевидное само для себя, как необходимо существующее ("аподиктическое"). Однако эта процедура га-рантирует лишь уверенность (необходимость в существо-вании "Я", но не определяет его содержания. Смешение этих двух понятий Гуссерль ставит в вину Декарту: действительно, у Декарта "Я" определялось как "мыслящая вещь", "мыслящая субстанция" (res cogitans). Что касается "чистого Я" Гуссерля, то оно не вещь, оно не дано само себе так, как ему даны вещи.
       На этом основании Гуссерль переходит к феноменологи-ческому обоснованию "другого Я" ("alter Ego"). "Я" других людей не даны моему сознанию подобно вещам: "другое Я" есть "Я" для него самого, и его единство с точки зрения феноменологии обосновывается не в моем сознании, как это происходит при представлении вещи, а з нем самом, в этом "другом Я". Иными словами, "другое Я" -- также "чистое Я", которое не нуждается ни в чем для того, чтобы существовать; оно так же абсолютно существует, как существует "мое Я" для меня.
       Это абсолютное существование "других Я", подобных "моему Я", даст впоследствии Сартру пессимистическую экзистенциали-стскую тему его романов и философских сочинений. Но Гуссерля занимает другая проблема: как возможно обоснование "других Я" на тех же принципах, что и "моего чистого Я"?
       Решить эту проблему до конца Гуссерлю не удалось. Критики справедливо отмечали, что для этого Гуссерлю пришлось бы, следуя собственным предпосылкам, признать некую сферу чистой "интерсубъективности", или некоего "абсо-лютного Эго", по отношению к которому "мое Я" и "другое Я" были бы равными частными случаями .
       Гуссерль тяготеет к субъективному идеализму, пытаясь разрешить проблему исходя из категории "моего чистого Я".
       В чем объективный языковой аналог понятия интерсубъек-тивности Гуссерля? Думается, на этот вопрос можно ответить так: в наличии в языке "эгоцентрических частиц" -- слов "Я", "здесь", "сейчас", "это" -- и в возможности каждого человека принимать их на свой счет в каждом акте производства речи. Любой человек, обозначаемый в каких-то актах речи как "ты", "он" и т.д., в своих собственных актах неизменно выступает как "Я", и от этой точки соотнесения отсчитываются значения "здесь", "сейчас", "это" и все подобные
       Понятие "прозрачности знака" разъясняется рассматриванием картины. В первое мгновение мы отдаем себе отчет, что перед нами полотно с нанесенными на нем цветными пятнами. Но вслед за тем мы начинаем видеть деревья, небо, людей, и притом не фигурки размером, скажем, с палец, каковыми они являются, будучи цветовыми пятнами, а людей нормального роста, среди нормальных деревьев и т.д. Материальная плоскость картины, пропустив наш взгляд сквозь себя, стала как бы "прозрачной".
       Идея "прозрачности знака" возникает у Гуссерля по разным поводам, в разных воплощениях, применительно к разным явлениям психической и телесной жизни; в этом смысле сам термин "прозрачность знака" является условным обозначением, поскольку за ним стоит особенность не только знака, но и многого другого. В сущности, Гуссерль открыл в таком виде один из общих законов психики. Во 2-м томе "Логических исследований" он отмечал: "...когда воспринимается внешний предмет (дом), то наличные в этом восприятии ощущения не воспринимаются, а переживаются... Если же затем мы обратим внимание на эти содержания (т.е. ощущения).., и возьмем их просто так, как они суть, то, разумеется, мы их воспримем, но не воспримем при этом через их посредство внешнего предмета".
       В учении об интерсубъективности, развитом позднее, также присутствует понятие прозрачности, но оно относится тут не к знаку и не к восприятию предмета, а к переживанию моего "Я". В отличие от переживания предмета и от знака -- но именно по аналогии с ними -- "Я" оказывается "непрозрачным", и только благодаря этому качеству Гуссерлю удается объяснить, каким образом возможно постижение "другого Я" как отличного от меня самого.
      
       Новая, прагматическая парадигма языка характеризуется по сравнению с предыдущими двумя основными отличиями: 1) весь язык соотносится с субъектом, который его использует, 2) все основные понятия, используемые для описания языков ( имена, предикаты, предложения) -рассматриваются как функции.
       Можно определенно сказать, что новые идеи вошли в логическую концепцию языка через понятие об одной из пропозициональных установок Рассела, установку "мнения, или веры". Ближайшим образом с ней оказалось связанным понятие интенсионала.
       Именно эти два понятия появились в работах К.И. Льюиса (1883-- 1964) и Р. Карнапа (1891--1970). Идеи этих авторов шли по пересекающимся, а не по параллельным линиям: Карнап, скорее. завершал предшествующую парадигму, в то время как Льюис открывал новую. На какое-то время их идеи пересеклись, и этот момент можно фиксировать как начало новой парадигмы.
       Новый подход к семантике был сформулирован в статье Льюиса "Виды значения" (или "Модусы значения"1943 г.) Взамен "тре-угольника" семантических понятий Г.Фреге, Льюис пред-ложил следующие четыре: 1) денотация, или экстенсия, термина-- класс всех реально существующих предметов, к которым данный термин правильно приложим; 2) компрегенсия (иногда этот термин переводят на русский как "охват") -- понятийное содержание термина, классификация всех непротиворечиво мыслимых предметов (не-обязательно реально существующих), к которым данный тер-мин правильно приложим; например, термин "квадрат" охва-тывает все мыслимые и реально существующие квадраты, но не охватывает круглых квадратов; 3) интенсия термина -- правильное определение; традицион-ный термин "сущность" как essentia, подчеркивает Льюис, соотносим с интенсионалом; 4) спецификация термина -- та совокупность признаков, которая существен-на для правильного именования предмета данным термином; эта совокупность может не совпадать с совокупностью приз-наков, составляющей интенсионал; например, для правильного именования чего-то как "овощей" в русском языке важна потенциальная возможность есть эти растения и плоды с солью (фрукты с солью не едят), но этот признак не входит в интенсионал русского слова овощи.
       На основе изложенного Льюис предложил различать два вида значения. Лингвистическое, или языковое, значение (linguistic meaning) -- это интенсионал, создавае-мый отношениями данного выражения ко всем другим выра-жениям данного языка. Например, человек, изучающий французский язык по книгам и желающий узнать значение какого-либо слова, должен будет обратиться к словарю и установить сначала значение по определению в словаре, затем таким же образом установить значения всех слов, которые входят в это определение, и т.д. Льюис прозор-ливо замечает, что если бы эта процедура оказалась выпол-нимой (а практически она бесконечна), то в результате этот человек узнал бы все отношения данного слова к другим словам этого языка, но так и не узнал бы собственного значения этого и всех других слов; то, что он узнал бы, и есть лингвистическое значение.
       В этом примере Льюиса содержится предвосхи-щение (а также критика) действительно проводившихся впослед-ствии в течение некоторого времени в США и в СССР линг-вистических исследований по выявлению значений слов через их дистрибуцию, т.е. взаимную сочетаемость. Как выяснилось в результате этих работ, существенная часть се-мантики слова -- его лексическое ядро -- таким способом не улавливается. Положение Льюиса также является критикой концепции английской философской школы "лингвистического анализа" Г. Райла, Дж. Уисдома, Дж. Остина .
       Льюиса иногда называют "неопрагматистом"; это верно по отношению к логико-лингвистическому смыслу его работ, поскольку они закладывают фундамент лингвистической прагматики, но, не видно, чтобы он был прагматиком в философском смысле.
       Смысловое значение (sense meaning) основывается на работе воображения (как выражается Льюис, а точнее, как следовало бы сказать с точки зрения диалектической логики на прогнозирующей функции мышления .Некоторые советские авторы называют подобные процессы мышления "опережающим отражением". В логическом смысле это -- интенсионал, создаваемый мысленным критерием, с помощью которого человек способен приложить или отка-заться приложить данный термин к предъявляемой ему вещи (поименовать или не поименовать им эту вещь).
       Вслед за Кантом этот вид значения понимается как схема, т.е. правило, предписывающее приложение выражения к объектам, и предвосхищенный воображением результат этого процесса. Если, говорит Льюис, номиналисты в течение столетий сопротив-лялись понятию смыслового значения и сводили значение только к лингвистическому, то они ссылались при этом на невозможность мысленно представить "кошку вообще" или "тысячеугольник". Но этого и не требуется. Достаточно иметь мысленную схему движения, например процесс счета сторон многоугольника, а 1000 сторон -- лишь как предви-димый, воображаемый результат этого процесса. Разновид-ностью смыслового значения является, по Льюису, мысленный эксперимент, в частности такой, каким устанавливается не-противоречивость мыслимых вещей, что необходимо для понятия компрегенсии.
       Поскольку смысловое значение связано с процедурой уз-навания, то Льюис говорит о нем еще следующее: тот, кто способен таким образом приложить или отказаться приложить языковое выражение в любых мыслимых, т.е. воображаемых, обстоятельствах, полностью владеет смысловым значением.
       Остановимся теперь на краткой программной статье Р. Карнапа "О некоторых понятиях прагматики" (1955). Карнап считал, что прагматика должна первоначаль-но строиться как концептуальная рамка всего лишь для двух-трех понятий, в первую очередь интенсионала и мне-ния, а затем расширяться, захватывая смежные понятия. Под интенсионалом Карнап понимает, конечно, свой, "карнаповский интенсионал", как он определен, в частности, в его известной работе "Значение и необходимость" . Но поскольку он определяется в противопоставлении экстенсионалу, т.е. в системе только из двух понятий (а не из четырех, как у Льюиса), то сравнительно с льюисовским это понятие более грубое. В общем (хотя, конечно, это еще большее огрубление), его можно уподобить "смыслу" выражения.
       Представим себе людей, пользующихся формализованным языком, скажем, письменным формализованным языком, занятых выписывани-ем правильно построенных формул этого языка и состав-лением таких последовательностей формул, которые образуют цепочки непосредственных выводов или, в частности, дока-зательства. Представим себе далее наблюдателя, который не только не понимает этого языка, но вообще не верит, что это язык, т.е. не верит, что формулы имеют содержа-ние. Он узнает, скажем, синтаксические критерии, в соот-ветствии с которыми формулы признаются правильно построен-ными, и критерии, в соответствии с которыми последо-вательности правильно построенных формул признаются не-посредственными выводами или доказательствами, но он думает, что наблюдаемая им деятельность есть просто игра наподобие игры в шахматы, решения шахматной задачи или раскладывания карточного пасьянса и что целью игры являет-ся нахождение неожиданных теорем или остроумных цепочек выводов и решение головоломок такого типа: можно ли и как именно доказать некоторую формулу или вывести ее из других данных формул?
       "Для такого наблюдателя символы языка имеют только то содержание, которое дается им правилами игры, -- только такое содержание, которым обладают, например, различные фигуры в шахматах. Для него формула аналогична позиции на шахматной доске и имеет значение лишь как один из этапов игры, который в соответствии с правилами ведет к раз-личным другим этапам.
       Все, что может быть сказано о языке такому наблюда-телю и понято им, пока он продолжает смотреть на ис-пользование языка просто как на игру, составляет (теоре-тический) синтаксис языка. С другой стороны, к семантике языка относится то, что можно понять, лишь зная, что
       правильно построенные формулы обладают содержанием в собственном смысле, т.е. что некоторые из них выражают суждения, или обозначают, или тем или иным путем прини-мают значения. Таким образом, изучение интерпретации языка как интерпретации называется семантикой.
       Карнап мыслил прагматику именно по образцу своего же логического синтаксиса и в этом смысле его план принадлежит старой парадигме философии языка.
       В каком-то смысле прагматика действительно пошла пер-воначально по этому пути, в том смысле, что два наз-ванных понятия -- "интенсионал" и "мнение, вера" -- сыграли определяющую роль. Но, кажется, реально построенная праг-матика 1980-х годов -- в работах Хинтикки, Монтегю, Крипке и др. -- оказалась далекой от карнаповского замысла. По современным представлениям, прагматика встроена в систему языка, может быть, в самый ее центр. Карнап же смотрел на прагматику так, что его следовало понимать (во всяком случае, он так был понят) таким образом: "прагматика изучает отношение использующего знаковую систему к самой знаковой системе". При таком понимании прагма-тика -- это нечто вроде метаязыка, с помощью которого некий носитель знания наблюдает за языком-объектом и за его носите-лями, причем предполагается, что последние обладают знанием в меньшей мере, чем наблюдатель.
       Карнап писал: "Я полагаю, что базовые понятия прагматики лучше всего понимать не как бихевиористски определенные диспозициональные концепты в языке наблюдения, а как тео-ретические конструкты в теоретическом языке, введенные на основе постулатов и соотнесенные с языком наблюдения посредством правил корреспонденции".
       Понятие метаязыка в отношении к языку-объекту у Карнапа является абстракцией некоего пред-ставления о действительном неравенстве интеллектов -- ин-теллект тех, кто пользуется языком (языком-объектом), интиллект того, кто наблюдает их и этот язык с позиций метаязыка, неравны: второй выше первых; и эта картина представляется нам фантастической. Какие выводы могут быть сделаны из нее в гуманитарной (или, скорее, антигуманитарной) сфере, показывает следующее рассуждение А.И. Уемова "Автор, Л. Тондл, признает возможность существования психических сос-тояний, не находящих языкового выражения. Вместе с тем, чем более развит интеллект, тем более тесной становится его сзязь с языком. В связи с этим возникает заманчи-вая идея определения меры рациональности психики. Такая точка зрения, несомненно, вызовет возражения, в частности, со стороны лингвистов . Однако нам хотелось бы поддержать саму идею дифференциации связи языка и мышле-ния применительно к различным психическим состояниям... Быть может, максимум рациональности сдвинут относительно максимума возможности адекватного языкового выражения. Эта возможность связана с тем, что язык создается людьми, психика большинства которых, естественно, не находится на максимальном уровне рациональности. Поэтому для мень-шинства, достигшего этого уровня, может просто не найтись языковых выражений, адекватно представляющих их психи-ческое состояние" (Уемов 1975, 452--453).
      
       Особого значения заслуживает картина языка в концепциях модальных и интенсиональных логик.
       Модальные и интенсиональные логики, несмотря на доволь-но большое разнообразие концепций в них, представляют собой с логико-философской точки зрения достаточно единую сферу исследований.
       К этим концепциям можно подойти как к единой сфере, выделяя в ней прежде всего те понятия, которые являются преобразованиями соответствующих понятий фило-софии предиката и прямым продолжением некоторых поня-тий К.И. Льюиса и Р. Карнапа.
       1) Понятие имени. Собственно говоря, единого поня-тия имени в этой философии языка нет. Оно распалось еще в предыдущий период, будучи замененным, под влиянием кон-цепций Рассела, различными комбинациями дескрипций и кван-торов. Даже понятие собственного имени (сингулярного тер-мина, имени индивида, индивидного имени), сохранявшее некоторые позиции у Рассела, оказалось сильно преобразо-ванным. Теперь, как, например, в концепции Я. Хинтикки, исчезло само понятие обычного индивида и соответственно этому место собственного имени заняла индивидуализирующая функция. Следует кратко охарактеризовать взаимосвязь всех этих изменений с точки зрения философии языка.
       В связи с понятиями имени в новой парадигме филосо-фии языка часто рассматривается следующая ситуация. Поло-жим, я утверждаю:
       (1) "Автор этого романа -- талантливый человек". Субъект этого предложения выражен определенной дескрип-цией в смысле Рассела; предложение в целом может быть истолковано двояким образом:
       (1а) "Автор этого романа (кто бы он ни был, положим, я действительно не знаю, кто он, и не связываю с дескрип-цией никакое определенное лицо) -- талантливый человек". В этом случае дескрипция употреблена атрибутивно (с точки зрения Рассела, это дескрипция, референцией которой является пустой класс);
       (16) "Автор этого романа (вот он, я говорю об этом единственном лице, я только забыл его имя) -- талантливый человек". В этом случае дескрипция употреблена референтно, с целью выделить единственное лицо и указать на него, она приближается по значению к собственному имени, и притом употребленному в функции указания (Рассел сказал бы, что это "логически собственное имя").
       Следующим шагом в совершенствовании и приложении развитого Карнапом аппарата явилось создание С.Крипке, С Кангером и Я Хинтиккой семантики возможных миров для модальной логики, которая до 50-х годов существовала только в виде многочисленных синтаксических систем.
       В отличие от семантики А. Тарского, где предметная область рассматривается как множество однородных объектов, в семантике возможных миров используется обращение к различным видам объектов: "объекту реального мира", "объекту возможного мира". Это прозволяет проводить несколько контекстов естественного языка, в частности, модальные контексты.
       Логические модальности "необходимо", "возможно" используются в рассуждениях для указания на различный характер истинности высказываний. Например, относительно одних предложений может утверждаться, что они при некоторых условиях бывают истинными. В то время как другие предназначены всегда быть истинными и ни при каких условиях не могут оказаться ложными. Далее, если принять точку зрения, согласно которой различия в характере истин обусловлены различиями в природе объектов, о которых идет речь в истинных высказываниях, то предметная область модальной логики должна включать как миры модального мира, так и объекты возможных миров. Стандартная семантика такого различия не предусматривала.
       Модальная логика была предложена для толкования модальных контекстов, она имеет неформальный характер.
       Если теоретико-модальная семантика жестко регламентирует естественный язык, то теоретико-игровая семантика б большей степени ориентирована на процессы и событию Этот подход позволяет толковать текст как различные языковые стратегии говорящего и слушающего.
       Теоретико-игровой подход позволяет с помощью определенных технических средств (подыгры, операторы возврата) возвращаться к той семантической информации, которая рассматривалась на предыдущих этапах анализа текста.
       С теоретико-игровой концепцией семантики текста связан исключительно разнообразный круг проблем как в области логического анализа естетсвенного языка, так и в других областях (теория доказательств, основания математики). Игра, в смысле математической теории игр - это формализованная модель конфликтной ситуации, то есть такой ситуации. исход которой зависит от последовательности решений, принимаемых участвующими сторонами. Именно так и следует понимать задание условий истинности предложения с помощью игры. Один из участников которой стремится доказать истинность рассматриваемого предложения, а другой - его ложность.
       Одна из важных проблем логического анализа естественных языков - проблема единой логической структуры предложений. Может ли логическое согласование релятивизованных (Я обещаю прийти) и объективированных предложений (Он пришел) быть достигнуто путем частичного уточнения тех или иных аспектов стандартной логики предикатов, или же для этого требуется качественное расширение логики предикатов в целом? Эту проблему решают в рамках так называемой "иллокутивной логики".
       Современный американский логик С.Крипке интересуется проблемой толкования контекстов, содержащих приписывание мнений, непрямое цитирование, кажущуюся противоречивость утверждений из-за языковой омонимии. Этим проблемам посвящена его статья "Загадка контекстов мнения", в которой он рассматривает ряд языковых парадоксов, возникающих при формально правильном, но неверным по факту раскрытии скобок в тексте с непрямым цитированием.
       Логика, как и философия языка испытывают в последние годы сильное влияние со стороны лингвистики, прежде всего, лингвистики текста.
      
       Подводя итог содержанию второй главы реферата, можно сделать следующие выводы.
       Каждая из рассмотренных парадигм языка - "философия имени", "философия предиката" и "философия эгоцентрических слов" представляет собой более или менее законченную систему. Каждая из систем основывается на каком-либо объективном параметре языка, но рассматривает его как доминирующий.
       Мысль о том, что в одном естественном языке сочетаются языки разных логических типов, неоднократно приходила в голову логикам.
       В "именном" языке (семантическом) все правильные логические выводы являются тавтологиями, все предложения - одинаково и синтетические, и аналитические. Предложения заключаются в предицировании свойства объекту, причем и свойства и объекты существуют как независимые сущности, факт, о котором сказал говорящий, уже заранее известен слушателюю. Здесь нет слов "или", "некоторые" , "все", нет отрицания. Говорящий присутствует только как говорящий о чем-то, он не может говорить о себе. Все, о чем говорится, существует только на момент говорения и в локусе присутствия говорящего. Тем не менее предикация на этом языке существует, она всегда выражает истину.
       Искусство, говорящее на таком языке, должно быть очень утонченным - ведь говорится о том, что все и так уже знают. Этот вид поэтики - символизм. Не имея возможности говорить о "я", носитель именного языка должен ограничится тем, чтобы извлекать наслаждение из сочетания одних и тех же знаков, комбинируя их новым способом. Определение знака, данное с позиций "философии имени" будет следующим. "Знак - это нечто, что стоит вместо другого, это другое и есть его значение".
       В "языке предикатов" кроме субъекта появляется ещё и объект говорения. Противопоставлены активность предметов и особей первого класса и пассивность предметов и особей второго. Возможны отрицания: Кошка ловит мышь. Мышь не ловит кошку; мышь в данном языке относится к предметам второго класса. Появляется контекст. Суть поэзии на языке этого рода - "новая" сочетаемость имен и предикатов. Определение знака с точки зрения "философии предиката" будет следующим. "Знак - это любой предмет или явление, способное осуществлять функцию отсылки к наличествующему или подразумеваемому в пределах контекста или кода". Значение такого знака обусловлено оговоренными семантическими и синтаксическими правилами.
       В языке "эгоцентрических слов" появляется координата "я". В нем возможны трансформации, например, связанные со страдательным залогом. Этот язык может представлять объективную ситуацию неким субъективным образом в зависимости от коммуникативных целей. Это идеальный метаязык для языков первых двух типов.
       Какое искусство можно представить на таком языке? Говорящий может говорить от лица любого объекта - живого или неодушевленного, не опасаясь, что он будет смешан слушателем с этим объектом. Открыта возможность лирической поэзии. Поэт оказывается человеком, голосом которого говорят лишенные дара слова другие - вещи, растения, животные, и, если они того пожелают, боги. "Знак - то, что характеризует человека, говорящего о себе "Я", и его миры".
       Желая быть понятым многими, субъект использует конвенциальные значения и специально оговаривает двусмысленные контексты. "Содержание знака обусловлено содержанием других знаков, всем устройством данной системы, лежащей в её основе конвенцией" (Норман, 1996, с. 205). Желая быть понятым, например, только близкими людьми, субъект может использовать знаки собственного сочинения для передачи любого значения, если контекст, модальность, направленность, обстоятельства ситуации говорения понятны из предыдущей жизненной ситуации.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Глава III. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМЫ

      
       Представляется, что для освещения прагматического подхода к пониманию знака и значения, следовало бы остановиться на следующих вопросах: 1) проблемы европейской рациональности середины - конца ХХ века. Модерн и постмодерн; 2) знак и значение в психоанализе Фрейда, аналитической психологии К.Юнга, лингвистическом психоанализе Ж.Лакана, "шизоанализе" Ж.Делеза и Ф.Гваттари, "революционном лингвопсихоанализе" Ж.Кристевой. Деконструкция, Барт, Деррида, "Человек и Мир как текст". Место этих концепций в духовной ситуации постмодерна; 3) М.Фуко, "Слова и вещи". Новый способ гносеологической рефлексии. Эпистемы, трансформация дискурсивных практик; 4) социоантропологическое понимание проблемы. "Знак как способ вхождения в социальный порядок". Функциональность значения. Обобщение как социальная функция. Теории возникновения языка в человеческом обществе. Л.С. Выготский, В.В.Иванов, Ю.М.Лотман, Топоров о знаковости социальных ритуалов. Проблемы самоидентификации. Фетишизм. Знаковый характер бессознательных социальных представлений.
       Некоторые из перечисленных вопросов так или иначе затрагиваются в курсе лекций "Концепции современного естествознания", читаемом автором для студентов социологического факультета. Психоаналитическое понимание проблемы знака и значения, а также взгляд на антропосоциогенез как на "разворачивание" человеческого знакового порядка частично изложены в пособии "Антропология" (см. "Анторопология" сост. Владимирова Э.Д. 1999), которое прилагается к реферату.
      
       С нашей точки зрения, современное состояние научной мысли, интересующейся сферой знаковой деятельности человека, может с определенных позиций проиллюстрировать положение дел в семиотике - науке о знаках и знаковых системах.
       Текст "Что такое семиотика?" был найден нами в Интернете. Далее приводятся наиболее интересные выдержки из этого текста с комментариями . Также нами была сделана попытка перевода с английского языка отдельных глав монографии У.Эко "Теория семиотики".
      

    3.1 Что такое семиотика?

      
       Самым распространенным, классическим определением семиотики является определение по объекту: "Семиотика - это наука о знаках и/или знаковых системах". Однако, если взглянуть на это определение более пристально, возникает вопрос: каким образом можно установить различие между знаками и не-знаками ?
       Уже Блаженный Августин осознавал трудность разграничения вещей и знаков. С одной стороны, можно познавать вещи и говорить о вещах только с помощью знаков, заменяя вещи их обозначениями. С другой стороны, то, что обычно используется как знак, в некоторых ситуациях может восприниматься (и использоваться) как простая вещь.
       Существует множество условий, которые определяют, где и когда допустимо рассматривать некоторую вещь как знак. Это говорит о том, что знаковость по сути своей относительна, что она производна от каких-то других факторов (психологических, социальных, культурных и т.д.). Семиотику, однако, интересует феномен знаковости как таковой. Поэтому она обходит эту проблему и трактует знаковость безотносительно к порождающим ее условиям. Проблема вещей и, соответственно, проблема соотношения знак/вещь, по сути, не является семиотической проблемой (хотя она и провозглашается иногда основной проблемой семиотики).
       Поскольку семиотика не имеет дела с незнаковой реальностью, она неспособна разрешить вопрос о существовании или несуществовании чего-либо помимо знаков. Или, говоря семиотически, не-знак мыслится тоже как знак, хотя и с чисто отрицательным содержанием.
       Таким образом, семиотика - это средство рассмотрения чего угодно в качестве знаков и знаковых систем. Ее объектом является всё, что означает, что у нее вообще нет своего специфического объекта.
       Определение второго типа - определение по методу: "Семиотика - это приложение лингвистических методов к объектам иным, чем естественный язык". Что это значит? Это значит, что семиотика - это некоторый способ рассмотрения чего угодно как сконструированного и функционирующего подобно языку. В этом "подобно" - суть метода. Все может быть описано как язык (или как имеющее свой язык): система родства, карточные игры, жесты и мимика, кулинария, религиозные ритуалы и поведение насекомых. Семиотика, следовательно, - это перенос метафоры языка на любые неязыковые (с точки зрения обычного, "несемиотического" сознания) феномены. Одним из принципов, на которых основывается семиотика, является расширение значения лингвистических терминов. Таким образом, метод семиотики - это рассмотрение чего угодно как метафоры языка или, говоря иначе, метафорическое описание чего угодна в качестве языка.
       Существует множество теорий, подчеркивающих важность языка как важнейшего измерения человеческого мира. Например, герменевтика считает язык (хотя и понимаемый не в таком широком и расплывчатом смысле, как в семиотике) "универсальной средой человеческого существования". Признание центральной роли, которую играет символический аппарат в человеческой деятельности, составляет рабочую основу многих направлений в психологии, социологии, антропологии и т.д. Никто однако, не называет эти науки семиотикой, да и сама семиотика активно противопоставляет себя всем этим дисциплинам. Почему?
       Дело здесь не только в том, что семиотика конституирует себя в качестве некоей метанауки (металогики по Пирсу и металингвистики по Ельмслеву). Метаисследования составляют лишь небольшой процент семиотической продукции, а сама семиотика распадается на множество частных под-дисциплин.
       Конечно, вполне законно на вопрос "Что такое семиотика?" ответить "Наука, занимающаяся знаками и знаковыми системами". Такой ответ, однако, кажется не удовлетворительным даже тем, кто отвечает.
       Поэтому возможно еще одно определение семиотики - определение по субъекту. Семиотика как наука институциализируется самими семиотиками. Знаком семиотической ориентации научной работы (которая может быть посвящена чему угодно) является использование принятой семиотической терминологии (знак, код, сигнификация, семиозис и т.п.) вкупе со ссылками на другие семиотические труды. Таким образом, определение по субъекту может звучать так: "Семиотика - это то, что люди, называющие себя семиотиками, называют семиотикой".
       Возможно иное, расширительное толкование семиотики. Под семиотикой можно понимать такой подход к тексту (а текстом является любая вещь, рассмотренная семиотически), который концентрируется на его знаковой природе и пытается объяснить или истолковать его, как феномен языка. Согласно этому (расширительному) пониманию, семиотика реализуется во множестве различных подходов к тексту. По методологическим соображениям представляется уместным сгруппировать такой подход в три широкие категории, согласно тому, как они определяют текст и его связь со значением и/или смыслом.
       Первый подход можно обозначить как имманентизм.Текст рассматривается здесь как самодовлеющее и "сложным образом организованное целое" (Ю.М.Лотман), как некая квазипространственная конфигурация, образуемая формальными элементами разного порядка. Текст мыслится как иерархия уровней. Формальное (т.е. структура) и есть то, что порождает значение. Иерархия элементов и отношения между ними мыслятся как реально существующие до всякой аналитической процедуры и независимо от нее. Реципиент или аналитик лишь обнаруживают, выявляют то, что содержится в тексте. С наибольшей отчетливостью такой подход представлен в классическом структурализме.
       Имманентное (структуральное) объяснение текста основывается на следующих основных положениях: 1) структуры, лежащие в основе текста, бессознательны и объективны; 2) они существуют независимо от наблюдателя; 3) их конституируют различия и оппозиции; 4) они универсальны и выступают как базовые схемы, или матрицы, определяющие возможность дискурсивности и функционирования каких бы то ни было образований сознания; 5) они организованы как язык;
       и, как таковые, могут исследоваться методами семиотики как мета-лингвистики.
       Будучи ориентированным на "точные науки", структурализм тяготеет к отрицанию сознания и субъекта. Как заметил еще в 60-х годах Поль Рикер "Целью структурализма является дистанцировать, объективировать, отграничиться от личного отождествления исследователя со структурой института, мифа, ритуала и т.д." Значение, обнаруживаемое процедурой структурного анализа, сводится к чистой упорядоченности; смысл, как личная мысль или осмысленное переживание подменяется мыслью, отчужденной от себя в объективности кодов. Как говорит Рикер: "Структуралистская мысль оказывается мыслью, которая не мыслит".
       Второй подход к семиотическому толкованию текстов может быть назван "интертекстуализмом" Внимание смещается к отношению между текстами. Само понятие текста универсализируется: более или менее категорически утверждается, что весь мир есть текст.
       Элементы, составляющие отдельный текст, мыслятся как заимствованные из других текстов или отсылающие к ним. Не имманентная структура, но отсылка и цитата становятся главным предметом интереса и генератором текстовых значений. Анализ направляется не на отношение между элементами внутри текста, а на отношение между элементами и их констелляций внутри "семиотического универсума", который содержит в себе все реальные и потенциальные тексты.
       Подобный "пан-семиотизм", сопровождаемый реонтологизацией языка, терпит, однако, неизбежное фиаско, сталкиваясь с проблемой не-знаковой реальности. Как сказал в одном из своих классических трудов Х.Г. Гадамер: "Семантика и герменевтика оставили всякие попытки выйти за пределы языка как первичной формы данности любого духовного опыта".
       Логическим следствием этого факта является понятие нереферентного знака, т.е. знака, который отсылает только к другим знакам. Аналогичных идей придерживался Бодрийяр, который полагал, что симулякры замещают собой реальный мир, недоступный постижению в ином виде.
       Кроме того, интертекстуальный анализ размывает границы отдельного текста, растворяя его в безграничной "интертекстуальности". Эта тотальная открытость текста оборачивается его семантической пустотой. Она может произвольным образом заполняться читателем, использующим различные интерпретирующие коды, т.е. тексты, через которые он читает текст. Если критерии верификации оказываются размытыми, как это имеет место в деконструктивизме, наступает кризис истины. С утратой ориентации, сопровождающей этот кризис, мир-текст начинает казаться утратившим какой бы то ни было (определенный) смысл. В отличие от структуралистов, носители подобного психотипа описывают свою текстуальную практику не в терминах "науки", а в терминах игры и бегства от власти языка.
       Весь "интертекстуализм" основывается на представлении о культуре как резервуаре значений, понимаемых в смысле информации, т.е. натурно данного знания. Поэтому процедура отыскания формальных лингвистических сходств (цитат, парафраз и т.п.) позволяет заключать о сходстве или тождестве смысла сопоставляемых текстовых сегментов. Культура сводится здесь к "уже-готовому знанию", части которого кочуют из одного текста в другой, что и образует "жизнь" культуры.
       На уровне идеологии "интертекстуализма" ( здесь не говорится о действительной практике исследователя) проблема понимания текста (т.е. реконструкции субъективной ситуации его порождения) представляется иррелевантной. Здесь опять, как и в структурализме, личная мысль в тексте считается невозможной: мысль всегда объективирована в знаках (в духе концепции "знакового ума" Пирса), а все знаки - "ничьи". Право на собственную мысль оказывается исключительной привилегией аналитика, толкующего чужие тексты.
       Третий подход, который можно назвать "семиогоническим", касается исследования семиозиса, т.е. проблемы возникновения знаковых структур из некоторой не- или до-знаковой реальности. Эта реальность обычно от отождествляется с природой (противополагаемой культуре) и обозначается как "жизнь", "инстинкт", "психика", "желание" и т.п.
       Начиная с Бахтина, культурные акты рассматриваются в терминах постоянного взаимодействия, борьбы или диалога между культурой и ее иным. Внимание сдвигается к границам поля культуры, и проблематизация этих границ характеризует "семиогонические" подходы, самым влиятельным из которых остается психоанализ.
       Главная проблема подходов этого типа - постоянное ускользание незнакового, которое, попадая в сферу анализа, немедленно означивается, утрачивая, тем самым, свою идентичность. Это приводит к тому, что аналитику приходится иметь дело с вторичными, превращенными и культурно данными формами, а вовсе не с "природными феноменами".
       На самом деле, трактовка бессознательного как природного феномена влечет за собой его объектную интерпретацию. Это означает, что, пытаясь наблюдать "само" бессознательное, наблюдают только его объектификации.
       Философские основы семиотики - серьезная методологическая проблема. Исторически семиотика была создана представителями узкого круга научных дисциплин, прежде всего, логики, математики и лингвистики. Общим мировоззрением, определявшим построения отцов семиотики, был позитивизм, выступавший в формах прагматизма, утилитаризма, бихейвиоризма, неокантианства и т.п.
       На появление семиотики повлияли следующие черты позитивизма: 1) отрицание метафизики (только то, что доступно наблюдению, имеет значение для науки); 2) отрицание онтологии и замена ее теорией и методологией познания (познание окончательной истины невозможно, можно лишь выдвигать вероятностные гипотезы на основе наблюдаемых данных); 3) отрицание самоочевидности и связанный с этим рационализм (ничто не может быть познано непосредственно, все должно доказываться посредством процедуры логического вывода); 4) отрицание субъективности и рассмотрение ее как простой помехи для объективного научного знания (абсолютное противопоставление субьекта и объекта); 5) сильная концепция нормы (нормальными признаются только чувственный опыт и логическое мышление; все прочее - либо невежество, либо патология).
       В своем знаменитом эссе "Вопросы, касающиеся способностей, приписываемых человек", Ч. Пирс утверждал следующие положения: 1) мы не обладаем способностью к интуиции, все знание вытекает из ранее полученного знания; 2) мы не обладаем способностью к интроспекции, все знание о внутреннем мире производится гипотетическим рассуждением на основе наблюдения внешних вещей; 3)мы не можем думать без посредства знаков.
       На прочном фундаменте этих тезисов он возводит все здание своей теории знаков. Согласно Пирсу, люди не имеют и не могут иметь непосредственного доступа к реальности. Знаки - это ни что иное, как универсальный посредник между человеческими умами и миром. Поскольку знаки культуры не являются частным достоянием отдельных индивидов, но разделяются обществом, именно общество устанавливает их значение. Таким образом, трансцендентальным принципом в философии Пирса является не интуиция (хотя бы в декартовском смысле), но общество, а критерием истины - социальный консенсус. Поскольку истина конвенциональна (т.е. является плодом общественной договоренности), задача ученого и философа состоит не в том, чтобы стремиться к познанию реальности, как она есть (поскольку такое познание по определению невозможно), но в прояснении принятых идей о ней.
       Эта идея, переоткрытая логическими позитивистами и подкрепленная соссюровским настоянием на произвольности языкового знака, марксовым понятием о ложном сознании и фрейдовской концепцией бессознательного, стала рабочим базисом как для структурализма, так и для семиотики, и остается непоколебленной вплоть до наших дней. Даже постструктурализм и деконструктивизм не осмелились поставить под вопрос эти старые истины.
       Возможно, позитивизм являлся весьма прогрессивным мировоззрением, способствовавшим развитию науки XIX века. Времена, однако, меняются и наука меняется вместе с ними. В ходе "сдвига парадигмы", определившего особенности современной науки, было обнаружено, что механистическое и позитивистское мировоззрение является крайне ограниченным и нуждающимся в коренном пересмотре.
       Основные черты новой парадигмы таковы:
       1. Снятие оппозиций субъект/объект и разум/материя.
       2. Признание сознания-энергии сущностным аспектом вселенной.
       3. Органический, целостный взгляд на мир.
       4. Признание ограниченности всех рациональных подходов к реальности.
       5. Принятие интуиции в качестве действенного способа познания.
       6. Легитимация мистического и паранормального опыта.
       В разработке принципов современной науки принимают участие представители самых разных научных дисциплин - от квантовой физики до антропологии и трансперсональной психологии.
       Представляется, что семиотика, с ее идеалом научной объективности, в своих исходных (часто неформулируемых) предпосылках остается в рамках мировоззрения, характерного для науки вчерашнего дня. Исключения немногочисленны. Можно отметить, к примеру, интерес позднего Ю.М. Лотмана (стимулированный в значительной степени работами И.Пригожина) к непредсказуемости и спонтанности в истории и культуре, что можно рассматривать как попытку ввести фактор сознания (хотя и трактуемый натурно) в сферу семиотического мышления.
       Основополагающие понятия семиотики являются неопределимыми - подобно тому, как неопределимы базовые понятия математики, такие, как точка, множество, число и т.д. Кроме того, "знак" не может быть признан исходным понятием, поскольку это понятие уже является составным, разложимым на более простые. Знак состоит, по крайней мере, из "имени" (означающего), "референта" (означаемого) и "отношения" между ними. Любое обучение семиотике начинается, тем не менее, с объяснения "знака" как первичного объекта этой науки.
       Юрий Шрейдер в одной из своих работ 1970-х годов предложил считать исходным (хотя также неопределимым) понятием семиотики не знак, а "знаковую ситуацию". Что это такое? Если объектом семиотики может быть все, что угодно, первый вопрос, который следует задать: "При каких условиях нечто воспринимается как знак, то есть семиотически?" Ситуация, когда нечто воспринимается кем-то как знак и называется семиотической ситуацией.
       Очевидно, что такая ситуация имеет место, когда нечто воспринимается в его двойственности. Эту возможность удвоения Ю.М. Лотман называл "онтологической предпосылкой превращения мира предметов в мир знаков" (Лотман, 1993, с. 308). Реализация этой возможности зависит, в свою очередь, от акта выбора - использовать или не использовать нечто в качестве знака, - что А.М. Пятигорский называет "психологической предпосылкой семиотической теории" (Мамардашвили, Пятигорский, 1997). Отсюда следует, что семиотическая ситуация характеризует не только и не столько свойства воспринимаемого "нечто", сколько ментальное состояние воспринимающего "некто".
       Это, в сущности, означает, что семиотика есть ни что иное, как объектификация, или самовыражение, ума определенного типа. Это - дуалистическими ум, или ум в структуре двойственности. Если принять, что реальность - это нечто само-существующее, то, что просто есть - в себе и для себя, т.е. вне двойственности, то семиотика - создание и апологетическое само-утверждение слепого ума, отъединенного от реальности, неспособного увидеть ее, как она есть, без какого-либо посредства, т.е. ума в состоянии неведения.
       Семиотика, онтологизируя "бинарные оппозиции" в качестве универсальной структуры познания, способна иметь дело только с иллюзорными, или относительно реальными, феноменами. Она отрицает существование более глубокой или высокой реальности, реальности за пределами культурных конвенций, реальности, как она есть. Семиотический ум, занимающий главенствующее положение в Западной культуре, по крайней мере, последние шесть столетий и действующий как почти универсальная "цензура понимания", озабочен тем, что, в действительности, нереально.
       Не случайно, что проблемы идеологии и техник убеждения - одни из самых популярных проблем современной семиотики. И идеология, и убеждение имеют ту же природу, что и сама семиотика - существование того и другого возможно только в сфере неведения. Лишь те, кто не может видеть, что и каким образом реально, могут подвергаться убеждению и манипулированию. Не случайно и то, что "семиокластические" (т.е. направленные на выявление и разрушение отношений власти, скрытых в языке) устремления Барта и Дерриды привели, в конечном итоге, к созданию очень сильных и агрессивных идеологий. Это было неизбежно, поскольку семиотика сама является идеологией, навязывающей узкое и исключительное мировоззрение своим незадачливым адептам.
       Претензии семиотики служить универсальным ключом к "тайнам культуры" лежат в русле эволюции западной науки (по крайней мере, вплоть до недавнего времени), подменившей качество количеством, непосредственное видение вещей их "интерпретацией" и утерявшей способность ясного умозрения, которое было объявлено "ненаучным" и вытеснено близорукими догмами "позитивного знания".
       Критика семиотического метода есть одновременно и критика науки, строящейся на принципах механицизма, позитивизма и исключения субъекта познания из сферы самого познания. Именно к такой науке приложимы слова Хайдеггера о том что наука не мыслит. Ее пути и средства таковы, что она не может мыслить. Благодаря тому, что наука не мыслит, она может утверждаться и прогрессировать в сфере своих исследований. Только когда признают, что науку и мысль разделяет пропасть, - их взаимоотношение станет подлинным. Но если даже признать за наукой способность мышления, посчитав высказывание Хайдеггера экстравагантным парадоксом философа, то и тогда ее экзистенциальное значение остается весьма ограниченным.
       Почему семиотика продолжает сохранять свою привлекательность? Одной из причин, мнению Е.Горного, является то, что она делает жизнь более "понятной", а, следовательно, более предсказуемой и комфортабельной. (Е.Горный. Что такое семиотика? // Радуга, 1996. С. 168-175.) Она служит эффективной психологической защитой - защитой против реальности. Реальность в своей наготе слишком ошеломляюща и слишком опасна для наших ограниченных "Я" и наших лелеемых "фиксированных идей". С ней гораздо легче иметь дело, если предварительно свести ее к "знакам".
      

    3.2 У.Эко и "Теория семиотики"

      
       Современный подход к проблеме знака и значения дан в монографии У.Эко "Теория семиотики" (Eco,1976).
       Автор представляет читателю уникальный по ширине охвата и глубине материал, обнимающий всю историю семиотики и отражающий её современное состояние.
       Рассмотрены не только всевозможные исторические ответвления и школы этой сравнительно молодой научной отрасли, которая, тем не менее, уходит теоретическими корнями ещё во времена античности, но даны, кроме того, классические и новейшие представления о семиотических проблемах, полученные в философии языка и современных науках: теории информации, формальной, модальной и интенсиональных логиках, кибернетике, теоретической и прикладной лингвистике, психосемантике, лингвистике текста, антропологии, психоанализе, зоопсихологии. Опираясь на современные исследования, полученные в родственных семиотике дисциплинах, автор, тем не менее, ведет повествование через рассмотрение сугубо семиотических проблем, подтверждая тем самым неизбежность возникновения семиотики на современном этапе развития научного знания. В книге приведены перспективы развития семиотики как науки будущего. Монография может использоваться в качестве исчерпывающего справочника по семиотике; последовательность изложения материала позволяет применять её также и в качестве учебного пособия.
       Монография состоит из предисловия, введения и четырех разделов: "Сигнификация и коммуникация", "Теория кодов", "Теория знаковой продукции", "Субъект семиотики".
       Во введении, имеющем подзаголовок "К логике культуры", автор ставит целый ряд эпистемологических проблем, касающихся уместности, закономерности и необходимости появления науки семиотики. Помимо общеинформативного материала по истории и современному состоянию семиотики, автор приводит во введении базисные дефиниции семиотики и аргументирует их формулировку. С этой точки зрения, введение представляет собой конспективное изложение материала, который затем подробно и всесторонне рассматривается в последующих главах.
       Автор указывает на необходимость введения унифицированного подхода к каждому наблюдаемому явлению сигнификации и коммуникации. Такой подход, по мнению У.Эко, должен принять форму общей семиотической теории, способной объяснить каждый случай знаковой функции в базовых терминах, соотнесенных между собой с помощью одного или нескольких кодов. Общая семиотика должна включать теорию кодов и теорию знакового производства - последняя принимает во внимание большой диапазон явлений: таких, как общее применение языков, эволюцию кодов, эстетическую коммуникацию, различные типы интерактивного коммуникативного поведения, использование знаков разного вида для того, чтобы упомянуть предметы или состояния мира и так далее.
       Далее во введении автор подчеркивает необходимость универсального определения понятия "знак" и важность проблемы типологии знаков (они предполагаются базовыми, непереводимыми в иное состояние формами семиотического исследования) для того, чтобы достигнуть более строгого определения знаковой функции и типологии способов знакового производства.
       Следовательно, утверждает автор, начало работы будет посвящено аргументации понятия "знак" для того, чтобы отделить "знаки" от "не-знаков" и перевести понятие "знак" в более гибкое понятие "знаковая функция", которое можно объяснить внутри границ теории кодов. Автор доказывает, что дискуссия подобного рода позволит ему постулировать различие между означиванием, или сигнификацией, и коммуникативным процессом: проблемы сигнификации - это проблемы теории кодов, проблемы коммуникации - проблемы теории знакового производства.
       Затем автор проводит сравнение собственной терминологии, которую он употребляет в тексте монографии, с довольно неопределенной, уже существующей семиотической терминологией, сложившейся в достаточной степени хаотично за последнее столетие. Автор пишет, что различие между теорией кодов и теорией знакового производства не соответствует различию между "языком" и "речью" - то есть различию между языковой компетенцией и речевым употреблением, синтактикой и семантикой, с одной стороны, и прагматикой - с другой. Одно из требований книги, указывает автор, заключается в преодолении этих различий и выделении теории кодов, которая принимает во внимание даже правила дискурсивной компетенции, формирования текста, контекстного и ситуативного снятия неоднозначности. Следовательно, цель книги заключается и в предложении семантики, которая решает внутри её собственных границ множество проблем так называемой прагматики.
       Различительными категориями семиотики, пишет автор, являются, совсем не случайно, категории сигнификации и коммуникации. Как будет замечено в первой и второй главах, знаковая система (и, следовательно, код) существует в том случае, когда имеется конвенционируемая социумом возможность производства знаковых функций, когда существуют функтивы таких функций в виде дискретных единиц, называемых знаками, или же они существуют в виде крупных порций дискурса, при условии, что корреляция предварительно постулировалась в соответствии с социальным соглашением.
       Процессу сигнификации автор противопоставляет процесс коммуникации, при котором используются возможности, обеспеченные знаковой системой для того, чтобы физически произвести выражения для многих практических целей. Различие между двумя теоретическими подходами, изложенными во второй и третьей главах, которые названы "Теория кодов" и "Теория знакового производства", касается разницы между семиотическими правилами и процессами. Эти правила должны стать правилами дискурсивной компетентности, или правилами "пароля" (речевой деятельности), предсказанного "языком", и могут быть приняты во внимание в соответствии с теорией физического производства знаков только потому, что они уже кодированы. Даже если теория кодов и теория знакового производства преуспеют в устранении наивного и нереляционного понятия "знак", это понятие кажется настолько подходящим в разговорном языке и разговорных семиотических обсуждениях, что полностью не может быть отброшено. Автор предлагает использовать слово "знак" (sign) всякий раз, когда может предполагаться корреляционная природа знаковой функции.
       Четвертая глава книги - "Предмет семиотики" посвящена обсуждению самого базисного понятия "знак" и типологии знаков: начиная с трихотомии Ч.С.Пирса (иконы, символы, индексы), автор намеревается показать, до какой степени эти категории охватывают как значительную часть сегментированной знаковой функции, так и когерентный диапазон действий знакового порождения, гораздо более всесторонних (n-хотомических), чем это предполагалось Ч.С.Пирсом.
       Общая семиотическая теория будет считаться, по мнению Эко, работающей согласно её способности предложить соответствующее формальное определение для каждого вида знаковой функции, независимо от того, была она уже кодирована, или нет. Автор утверждает, что типология способов знакового производства стремится к созданию категорий, способных описать знаковые функции в тот самый момент, когда они появляются впервые.
       Дальнейший текст посвящен проблеме определения границ семиотики как науки. С точки зрения автора, некоторые границы семиотики определяются соглашением, другие - самим объектом дисциплины и общим состоянием научного знания в настоящее время. Первые будут названы автором "политическими" , вторые - "естественными", третьи - "эпистемологическими".
       Политические границы состоят в признании того факта, что многие науки уже приняли, в качестве своего собственного, предмет семиотики. Так, формальная логика, философская семантика и логика естественных языков имеют дело с проблемой значения истинности предложения и различными видами речевой деятельности, в то время как, например, антропология рассматривает эти проблемы под другим углом зрения. Желание семиотики - объединить результаты, полученные этими дисциплинами и переопределить их в соответствии с собственными задачами. Кроме того, различные дисциплины (лингвистика, теория информации) уже распознали важность семиотики, остается предложить единообразный набор категорий, что и предполагается автором в данной монографии. Естественные границы семиотического исследования, по мнению автора, заключаются в том, что существуют некоторые разделы человеческой деятельности, для которых семиотический подход неприемлем; в то же время автор утверждает, что имеются культурные территории, в которых имеющиеся семиотические коды ещё просто не успели распознать.
       Далее автор отвечает воображаемому оппоненту, который мог бы упрекнуть семиотику как дисциплину, определяющую "всё", то есть всю генеральную совокупность явлений человеческой культуры и эмпирического порядка, сферой собственных интересов. Общий упрек может выглядеть следующим образом: хорошо, если вы определяете арахис как "знак", то масло арахиса - это тоже "знак", тоже сфера интересов семиотики? Оппонируя, автор утверждает, что в своей книге продемонстрирует позицию, согласно которой с семиотических позиций нет различия между арахисом и маслом арахиса, с одной стороны, и словами "арахис" и "масло арахиса", с другой.
       Семиотика имеет отношение ко всему, что может быть принято как знак. Знак - все, что может быть принято как имеющая значение замена чего-либо другого. Это "что-либо другое" не обязательно должно присутствовать налицо или фактически существовать где-либо на момент его означивания. Семиотика, по мнению автора, не является дисциплиной, целью которой является получение истинного или ложного высказывания - отношение знаков к реальности не является её предметом. Таким образом, семиотика принципиально является дисциплиной, изучающей все, что может быть использовано для того, чтобы сформулировать ложное высказывание. Если что-нибудь может использоваться для того, чтобы солгать, одновременно это же может быть использовано для того, чтобы сообщить истину - фактически, оно не может быть использовано для того, чтобы сообщить что-либо вообще. Автор выдвигает предположение о том, что определение семиотики как "теории ложных высказываний" могло быть принято в качестве программного для общей семиотики.
       Затем автор приводит убедительные доказательства необходимости двух подходов к изучению культурных и эмпирических явлений - коммуникативного и сигнификативного. Автор определяет процесс коммуникации как ход сигнала (не обязательно знакового характера) из источника, через передатчик, вдоль канала связи к месту назначения. Если этот процесс идет от механизма к механизму, у нас в этом случае не имеется никакого значения сигнала, но мы имеем канал некоторой информации. Если только пунктом назначения становится человек, или адресат (при этом нет необходимости в том, чтобы источник или передатчик был человеческим существом, достаточно того, что сигнал соответствует системе правил, известных адресату), мы сразу становимся свидетелями процесса появления значения - при условии, что сигнал не просто является стимулом, а также пробуждает реакцию интерпретации у адресата.
       Процесс означивания оказывается возможным благодаря существованию кода. Код - это система значений, поскольку он соединяет присутствующие сущности с отсутствующими единицами. В том случае, если, на основе базисного правила, что-либо, реально представленное восприятию адресата, замещает собою что-нибудь ещё, налицо сигнификация - означивание. В этом смысле действительное восприятие адресата и его интерпретирующее поведение не является необходимым условием для определения сигнификативных отношений как таковых - достаточно того, что код обладает способностью предвидеть установленное соответствие между тем, что выполняет функцию замещения и тем, что замещается; соответствие, обоснованное для каждого возможного адресата, даже если в данный момент никакого адресата не существует.
       Сигнификативная система (система значений) является автономным семиотическим построением, существующим абстрактно и не зависящем от какого-либо коммуникативного действия. Напротив, каждый акт коммуникации между людьми - или, по крайней мере, акт коммуникации, обращенный к человеческому адресату, со стороны биологического или механического источника - предполагает систему значений как необходимое условие самой возможности коммуникации. Поэтому желательно устанавливать сигнификативную семиотику (семиотику значений) независимо от коммуникативной семиотики (семиотики общения), но невозможно установить семиотику коммуникаций без семиотики значений.
       Далее автор кратко характеризует области современной семиотики, начиная с наиболее "естественных" и самопроизвольных коммуникативных процессов и заканчивая комплексами "культурных" семиотических систем. Все они, по мнению автора, могут быть расценены как принадлежащие семиотической сфере.
       Зоосемиотика представляет собой нижнюю границу семиотики, поскольку сферой её интересов является коммуникативное поведение млекопитающих. Через изучение коммуникаций животных, утверждает автор, мы можем определить биологические компоненты человеческой коммуникации, распознать, что даже на животном уровне существуют паттерны значений, которые до некоторой степени могут быть определены как культурные и социальные. Семантическая область этих терминов может быть расширена и , как следствие этого, может быть расширено наше понимание культуры и общества. Автор приводит ссылку на целый ряд работ Томаса Себеока, известного специалиста в области зоосемиотики.
       Интересно, что природа знаков не влияет на закономерности процесса семиозиса - отношений, складывающихся в знаке между означаемым и означающим. Материальная природа знака не имеет значения для семиотики; так, ольфакторные знаки, по мнению автора, интересуют семиотику как порождающие то или иное значение. В Романтической поэзии существовала кодовая система ароматов. Автор замечает, что наряду с существованием коннотативной системы ароматов, со значением в эмоциональном смысле, имеются запахи с точными справочными значениями, например, в химии. Эти знаки могут быть проанализированы как знаки-индексы, с позиций Ч.С.Пирса, или как проксемические индикаторы по-Холлу, или как химические определители.
       Тактильная коммуникация, отмечает автор, исследована в психологии. Представленная в близких контактах, коммуникация такого рода включает явно кодируемое социальное поведение типа поцелуя, объятия, дружеского похлопывания по плечу. Его смысл определен явными и негласными социальными и культурными правилами.
       Паралингвистические объекты семиотики широко представлены в современной научной литературе. Автор ссылается на одно из паралингвистических исследований, в конце текста которого приложена библиография объемом в 274 заглавия. Особого внимания в этой области, считает автор, заслуживает изучение языка барабанов и языка свиста туземцев как предельной модели человеческих естественных языков.
       По мнению автора, медицинская семиотика, с разработанной в ней характеристикой симптомов, могла быть до недавнего времени единственным типом исследований, семиотических в полном смысле этого термина. Изучение соотношения между некоторыми симптомами и болезнью, на которую они указывают, по сути дела, - сортировка индексов в смысле Ч.С.Пирса. Изучая способ, которым пациент вербализует свои собственные симптомы, медицинская семиотика восходит на своем уровне к психоанализу, который, кроме того, что является общей теорией неврозов и психотерапии, выступает систематизированным кодом значений символов, предоставляемых пациентом. Автор ссылается здесь на труды логика Ч.Морриса, психоаналитика Ж.Лакана и других авторов.
       Отмечая сферу интересов семиотики, автор упоминает и значение жестикуляции, которое изучается антропологией, и которое почти полностью зависит от культурных кодов. Ритуализованные жесты, от литургии до пантомимы, тоже могут быть проанализированы с семиотических позиций.
       Далее автор ссылается на исследования структуралистов: Р.Якобсона, К.Леви-Стросса, С.Тодорова, которые изучали связи между музыкой, кулинарными традициями, традициями организации интерьера жилого помещения, традициями жестикуляции в рамках культурной антропологии и структурной лингвистики. С одной стороны, подчеркивает автор, музыку можно рассматривать как чистую структуру без семантического уровня, с другой стороны, в музыке имеются знаки с явной значимой ценностью - например, сигналы горна в армии. Кроме того, имеются музыкальные тексты, обладающие предкультурным значением, связанным с эмоциональностью - "пасторальная", волнующая музыка и так далее, - безусловно допускающие толкование своего значения
       Изучение формализованных языков, от алгебры до химии, вне сомнения находится в пределах предмета семиотики. Метасемиотика ставит своими проблемами попытки найти космический и межпланетный язык, усовершенствовать языки для электронно-вычислительных машин, создать теорию структурных языковых систем типа Азбуки Морзе или Алгебры Буля. Работы по расшифровке письменных языков древних культур, неизвестных алфавитов, секретных кодов имеют знаменитые прецеденты в археологии и криптографии.
       Семиотические проблемы впервые появились в пределах философии, логики и базовых концепций языков и получили свое развитие в исследованиях по структурной лингвистике. Современные лингвистические проблемы, затронутые в работых Р.Барта, Ю.Кристевой, Ж.Деррида, такие, как анализ поэтического языка, теоретические исследования текста как макро-единицы, деконструкция текста, пересекаются с семиотическими задачами. Семиотические исследования в области культурных кодов обращают внимание на явления, которые было бы трудно назвать ни знаковыми в строгом смысле этого слова, ни даже коммуникативными системами, но которые скорее являются системами поведения или ценностными системами. Автор обращает внимание читателей на так называемые "вторичные моделирующие системы", название научного направления, внутри которого советские исследователи изучали художественные тексты, мифы, фольклор, легенды, первобытные религии (исследования В.В.Иванова, В.Н.Топорова), а также "типологию культур" Ю.М.Лотмана.
       Далее автор характеризует естественные границы семиотки как науки. После того, как были рассмотрены целые семиотические поля в рамках конкретных наук, автор задает вопрос о том, как могут столь широкие проблемы и подходы быть объединены в рамках одной науки? Чтобы ответить на этот вопрос, автор предлагает отказаться от преждевременного определения предмета семиотики. Можно было бы основать это определение на дефинициях швейцарского лингвиста Ф.Соссюра и американского логика Ч.Пирса, исторических основателей семиотики, но их позиции были достаточно односторонними, чтобы претендовать на всеобщую семиотическую модель.
       Как будет показано автором в первой главе, семиотика Ф.Соссюра имела дело со знаком как двойственной сущностью: означающим и означаемым. Смысловая связь между ними в языке уже установлена на основе системы правил, поэтому семиотика Ф.Соссюра - это семиотика значений. Ф.Соссюр не дал ясного определения означаемого, остановившись на полпути между умственным образом, понятием и психологической действительностью, но при этом Ф.Соссюр ясно подчеркивал тот факт, что означаемое - это нечто, имеющее прямое отношение к умственной деятельности любого субъекта, получающего означающее. Знак косвенно расценен Ф.Соссюром как средство коммуникации между людьми, специально намеревающихся сообщить или выразить что-либо. Не случайно, продолжает автор, все примеры семиологических систем, данных Соссюром, строго конвенциональны без намёка на неопределенность. Поэтому те исследователи, которые разделяют позиции Соссюра, называют знаками только умышленные знаки, искусственно созданные элементы, но не включают в это определение природные или бессознательно манифестируемые знаки.
       Что касается позиции Ч.Пирса, продолжает автор, то определение знака, данное американским логиком, кажется более всесторонним и семиотически плодотворным. Ч.Пирс пишет: "Я, как мне кажется, являюсь пионером или даже одиночкой, в процессе расчистки обширного поля семиотики и обоснования правил науки, которую я называю семиотикой, и я нахожу это поле слишком пространным, а работу слишком трудной для первопроходца". Под семиозисом Ч.Пирс подразумевал взаимодействие знака, его объекта и его интерпретанта. Интерпретант - это ключ, с помощью которого получатель сообщения понимает полученное сообщение. Функция интерпретанта проявляется в правильном понимании самого знака и называется смыслом знака. Пирс выявляет способность любого знака быть переведенным в бесчисленные ряды других знаков, которые в каком-то смысле всегда эквивалентны друг другу.
       Автор утверждает, что семиозис Ч.Пирса отсылает читателя к науке, в которой нет места конкретным коммуникационным процессам. Согласно определению Ч. Пирса, знак - это что-либо, стоящее к чему-либо другому в отношении или возможности. Вступая в полемику с Ч.Пирсом, автор утверждает, что знак может означать что-либо только потому, что эта способность уже установлена интерпретантом. . Определение знака, данное Ч.Пирсом, по мнению автора, универсальнее определения, данного Соссюром, так как знаки Ч.Пирса "не требуют", что бы их специально эмитировали или производили искусственно.
       Семиотическая триада Ч.Пирса (иконы, индексы, символы) может применяться к явлениям, которые эмитированы не людьми, при условии, что имеется приемник знаков в виде человеческого существа: такими, к примеру, являются метеорологические признаки или любые другие виды знаков - индексальных указателей. Те, кто сводят семиотику к теории коммуникации, не могут рассматривать симптомы как знаки; при этом они не могут принимать как знаки любые элесменты человеческого поведения, производимые адресантом неосознанно. Определяя коммуникативный процесс в качестве базового понятия, сторонники семиотики коммуникации исключают широкий диапазон явлений из набора знаков.
       Опровергая устаревшие теоретические позиции, автор предлагает определить знак как все то, что, на основании предварительно установленного социального соглашения, может быть принято как что-либо, замещающее что-либо другое. Знак - отсылка к иному содержанию, произведенная по явным или неявным правилам, в принципе поддающимся формулировке. Автор концентрирует внимание на тождестве своего определения и дефиниции Ч.Морриса, согласно которой "что-либо является знаком только потому, что это интерпретируется человеком". Единственное изменение, которое автор предлагает ввести в определение Ч.Морриса, состоит в том, что интерпретация знака человеком должна быть понята как возможная интерпретация. Человеческий адресат должен иметь методологическую, а не эмпирическую гарантию существования значения, функция которого установлена кодом. Но, с другой стороны, предполагаемое присутствие человеческого адресата - это ещё не достаточная гарантия знаковой природы явления. Только при этом условии можно понимать симптомы и индексы как знаки, как это делает Ч.Пирс.
       Далее автор пишет о том, что неверно каждое дейтвие истолкования считать действием семиозиса : мы способны заключать из дыма присутствие огня и из лужи на улице наступление осени, но дым не всегда имеет значение огня и лужи - значение осени. Идентификация заключения и значения возможна, когда ассоциация признана культурой и семантически кодирована. Первый врач, который обнаружил своего рода постоянную связь между сыпью на лице пациента и болезнью корью произвел интерпретацию наблюдаемого симптома, он сделал заключение, но поскольку эта связь была обычной и была также зарегистрирована в медицинских трактатах, была установлена семиотическая конвенция. Знак имеется в наличии всякий раз, когда человеческая группа решает использовать и распознавать какое-либо означающее для чего-либо иного, отличного от означающего. В этом смысле события, исходящие из природных источников (такие, как дым, дождь, гром и т.д.) тоже должны быть названы знаками, если имеется соглашение, постулирующее кодированную корреляцию между означающим (воспринятым следствием) и означаемым (причиной). Если огонь фактически не воспринят, дым тем не менее может быть знаком огня при условии, что имеется социальное правило, обычно связывающее дым с огнем.
       Характеризуя бессознательно эмитируемые знаки, автор утверждает, что преднамеренность не выступает определяющим принципом отнесения явления к разряду знаковых явлений. Типичный пример - жестикуляционное поведение, при котором человек совершает действия, которые адресат толкует как действия, несущие дополнительную информацию (например, об эмоциональном состоянии адресанта), но при этом адресант не догадывается о знаковом характере своего поведения. По некоторым жестам можно явно определить их коннотативное значение, как мы можем, например, распознать китайский, немецкий или французский языки, даже если мы их не знаем. Некоторые формы поведения способны иметь значение, даже если адресант не приписывает собственному поведению такую способность. Если имеется некоторое культурное правило, то жестовое поведение будет понято независимо от желания адресанта. И наоборот, адресант может симулировать коннотативное значение своего поведения, в надежде обмануть адресата, который подумает, что адресант действовал бессознательно согласно общепринятым правилам. Адресант может намеренно демонстрировать общепринятое поведение, в то время как адресат интерпретирует его поведение как бессознательное состояние. Это взаимодействие осведомленности и неосведомленности, намеренности и бессознательности порождает целый ряд коммуникативных ситуаций, приводящих зачастую к целому набору ошибок, двусмысленности и так далее. Эти ситуации автор поясняет в таблице, обыгрывающей всевозможные варианты социальной договоренности, непонимания, неосведомленности и сознательной лжи при общении адресанта и адресата.
       Перечисляя необходимые и достаточные условия появления знака, автор останавливается на взаимоотношениях знака и условного стимула. Что-либо может быть понято как знак только в том случае, если существует соглашение, связывающее означающее и означаемое. Условные стимулы не могут быть расценены как знаки, в противном случае безупречно логической могла бы показаться старая шутка, согласно которой в Москве встречаются две собаки, одна упитанная, другая изнуренная. Худая собака спрашивает свою более удачливую приятельницу: "Как вы находите пропитание?" - "Это просто. Каждый день я прихожу в институт Павлова, появляется обусловленный рефлексом ученый, звонит звонок и мне дают поесть". Условный стимул устанавливает реверсивную связь между причиной и следствием. К сожалению для собак, действительность совсем иная.
       По мнению автора, сигналы, эти объекты теории информации, также не являются знаками; это скорее единицы передачи информации, которая может быть вычислена количественно, независимо от их возможного значения. Тем не менее утверждать, что сигналы не имеют никакого отношения к семиотическим исследованиям, было бы слишком поспешно. Такое утверждение было бы неспособно принять во внимание лингвистические дифференциальные признаки, которые, несмотря на свою жескую структурированность и возможность быть обнаруженными сравнительным методом, могут не иметь собсвенного иного значения, чем различительное значение, иначе говоря, обладают лишь оппозиционной ценностью. В виде дифференциальных признаков семиотика встречается лицом к лицу со своим наиболее низким порогом.
       Затем автор приводит ряд соображений по поводу необходимости исключения из семиотического исследования нейрофизиологических и генетических исследований, кроме анализа содержания информационных теорий, описывающих сенсорные явления как канал для передачи сигналов из периферийного нервного окончания к кортексу или теорий, описывающих генетические механизмы кодированной передачи наследственности. Нейрофизиологические и генетические явления не являются материалом для семиотики, но информационные теории, их описывающие, взятые в качестве культурного человеческого продукта, бесспорно, выступают предметом семиотического исследования.
       Верхним порогом семиотического исследования автор называет человеческую культуру в её антропологическом смысле. Вся культура является сигнификацией и коммуникацией, человечество и общество существуют только тогда, когда установлены значащие и коммуникативные отношения. Три учредительных явления любой культуры, наряду с употреблением языка, выделены автором особенно как объекты различных семио-антропологических исследований: производство и употребление орудий, служащих для установления отношений человека и природы, отношения родства как основа социальных отношений, экономический обмен товарами. С одной стороны, вся культура может анализироваться как коммуникативная деятельность, с другой стороны, содержания культуры могут быть исследованы как система структурных значений.
       Первобытные орудия труда в качестве объекта семиотики рассматриваются автором в связи с их принадлежностью к человеческому символическому порядку. В тот момент, когда австралопитек использовал камень для охоты, не было ещё никакой культуры, даже если австралопитек преобразовывал природную сущность в инструмент. Культура рождается тогда, когда 1) новая функция камня порождается человеческим мышлением, независимо от реального использования камня в новой функции в этот момент, или когда 2) человек называет камень "предметом, который служит для чего-нибудь", независимо от того, говорит он это "про себя" или вслух для других, или когда 3) человек узнает камень как "камень, выполняющий функцию F и имеющий имя Y", независимо от того, использует человек камень или только узнает его в качестве камня.
       Автор предлагает читателю вообразить, что австралопитек, использовав первый камень в его возможной трудовой функции, наталкивается через несколько дней на второй камень и распознает его как знак, восходящий к более общей модели, выступающей абстрактным типом, к которому направляет знак. Второй камень будет воспринят австралопитеком в качестве означающего возможной трудовой функции камня вообще. Первый и второй камни, как знаки общего типа, являются означающими, отсылая к знаковой функции и замещая её в системе представлений. Типичному камню можно дать имя, которое одновременно и является его знаковой функцией. В принципе, имя представляет собой не более, чем систему значений и не подразумевает действительный коммуникационный процесс. Эти условия даже и не предполагают, что два человека реально существуют: ситуация в равной степени возможна в случае одинокого, потерпевшего крушение Робинзона Крузо. Необходимо только чтобы тот, кто использует орудие труда, предусмотрел возможность передачи информации и разработал для этого некоторое мнемоническое правило, например, дал имя, связывающее объект и его функцию.
       Единичное использование орудия труда - это ещё не культура. Культура появляется тогда, когда она устанавливает способы повторения функции и передачи информации об этом. Подобное определение предполагает отождествление мышления и языка. Ч.Пирс утверждает, что одинаковые идеи являются знаками, имеющими идеальные как означающее так и означаемое. Проблема появляется в крайней форме тогда, когда ситуация подразумевает одинокого, потерпевшего караблекрушение, поддерживающего коммуникацию с самим собой человека. При наличии хотя бы двух человек означающее может стать не идеальным, а внешне различимым.
       Затем автор рассматривает экономические отношения, существующие в обществе как знаковые отношения, ссылаясь при этом на "Капитал" Карла Маркса. В общей обменной системе все предметы потребления могут стать знаками, замещающими другие предметы потребления; кроме того, они являются знаками имущественного положения человека, использующего их по назначению. Маркс утверждает, что отношение взаимной ценности различных предметов потребления возможно из-за существование структуры противоположений их стоимости денежному обменному курсу. Получая свое место в этой структуре, предмет потребления становится товаром. Экономическая структура противоположения предмет потребления / товар аналогична системе оппозиций в лингвистике. Слово, как знак, может быть воспроизведено без экономического усилия, в то время как монета, как знак, тем не менее обладает некоторой промышленной стоимостью из-за необходимости её физического производства. Это различие между монетой и словом свидетельствует, что среди знаков имеются некоторые знаки, обладающие промышленной стоимостью их материальных означающих. Семиотический подход к экономике состоит в обнаружении односторонности некоторых поверхностных семиотических экономических кодов, обладающих идеологическими качествами.
       Обмен женщинами, подробно изученный антропологом и структуралистом К.Леви-Строссом, по мнению автора, выступает классическим семиотическим процессом, внутренне присущим ряду традиционных обществ, и в той или иной степени характерным для любого человеческого общества. Символическая стоимость женщины заключается в том, что она помещается в систему противоположений, образованную брачными правилами. Женщина, в тот момент, когда она становится "женой", больше не является особью - она становится знаком, означающим систему социальных обязательств мужа и жены.
       Завершая рассуждения по поводу определения предмета семиотики, автор подчеркивает, что семиотик должен всегда отдавать себе отчет в том, является ли предмет его анализа структурированной системой значений, или же он имеет дело с социальным явлением, которое зависит от изменения и перестройки структуры.
       В первой главе, названной "Сигнификация и коммуникация", автор предлагает элементарную коммуникационную модель. Она должна дать представление о нижнем пороге семиотики как дисциплины. Эта модель уравнивает информационный и коммуникационный процессы и иллюстрирует собой простейшую структуру коммуникации. Для иллюстрации информационного процесса автор вводит ряд базовых терминов, почерпнув их из теории информации и всякий раз оговаривая семиотические границы их применения в контексте описания коммуникационного процесса. Это следующие термины: источник сигнала, передатчик, канал информации, шумовые помехи информационого процесса, получатель информации, сообщение, пункт назначения сигнала. Автор утверждает, что, несмотря на идентичность стартового момента сигнификационного и коммуникационного процесса, финальный результат всегда будет коммуникационным процессом, поскольку интерпретация результата возможна только посредством конвенциональной терминологии, принятой всеми участниками коммуникации.
       Автор предлагает несколько различных переменных сигналов, испускаемых человеческим передатчиком, которые классифицируются по признаку преднамеренности и сознательности. Сигналы могут быть произвольными и непроизвольными, эмитируемыми преднамеренно и непреднамеренно. Источник сигналов может быть вполне сознательным или может не отдавать себе отчет в эмиссии в различной степени.
       Далее автор затрагивает проблему смысловой аттрибутации сигналов. Эта проблема анализируется с помощью теории кода, главной характеристикой которой можно назвать структурность кода. Автор утверждает, что теория кода не имеет дела с установлением состояний эмпирической реальности, для описания которой этот код применяется. Основная цель теории кода заключается в донесении до читателя мысли об относительности, релятивности связи означающего и означаемого компонента знака. Отношения формы знака и значения составляют базовую сущность семиозиса. Эти отношения не могут быть ничем иным, кроме как договорными, конвенциональными отношениями. Автор утверждает, что коды могут быть полными смысла и бессмысленными, но смысл всегда возникает как уже существующая договоренность между адресантом и адресатом, конвенция, существующая в обществе, при этом совсем не обязательно осознаваемая социализированными индивидами, использующими код.
       В заключении первой главы автор критикует ряд наивных теорий, предполагающих жесткую связь содержания и выражения знака. Согласно современным взглядам, план содержания состоит из знаков и семантических систем, а план выражения представляет собой синтаксические системы и знаки. Под влиянием новой культурной традиции целостный знак , имеющий содержательный и выразительный планы, получает новый коннотативный смысл, при этом старый знак становится планом выражения. Смысл знака заключается в его предсказательной способности, вероятность которой достаточно высока, но при этом всегда составляет менее 100 %. (Если вероятность какого либо события равна 100%, мы имеем дело с причинно-следственной, а не знаковой ситуацией). Мы можем уяснить содержание знака в том случае, если принадлежим к той же самой культуре, что и адресант. Смысл несуществующих объектов, например, сказочных фантастических персонажей, заключается в представлении культурных понятий посредством данных знаков. Эта проблема подробно рассматривается автором при освещении теории "возможных миров".
       Глава вторая, "Теория кодов", посвящена проблемам возникновения значения знака. Автор цитирует философа Р.Карнапа, который утверждает, что анализ интенсионала, то есть правильности высказывания со структурной точки зрения, предшествует анализу экстенсионала, то есть отношения смысла высказывания к эмпирической действительности. С этой точки зрения теория кодов утверждает следующее. Выражение знака обозначает соответствие смысла знака определенной культурной единице, но не реальной действительности. Значение - это культурная единица, это просто нечто, что культурно определено и различимо как сущность.
       Далее автор дает определение понятию интерпретант. Интерпретантом автор предлагает называть совокупность всех отсылок знака. Интерпретант может иметь различные формы. Во-первых, интерпретант может быть эквивалентен форме знака в других семиотических системах. Так, слово "собака" равноценно с семиотической точки зрения рисунку с изображением собаки. Во-вторых, интерпретант может быть указателем, который направляет к единичному объекту, имеющему возможность быть понятым в качестве класса подобных объектов. В третьих, интерпретант может быть определением, данным в других терминах той же самой семиотической стсистемы, например, соль - это хлорид натрия. Далее, интерпретант может иметь ценность как установленное второе значение. "Собака" в символах европейской культуры означает "верность". Интерпретант может быть переводом термина на другие языки. Кроме того, интерпретант может быть ответом, поведенческой привычкой на распознаваемый знак.
       Глава третья, "Теория знаковой продукции", посвящена проблемам производства высказывания.
       Автор классифицирует виды работ, производимых адресантом с целью передать сообщение. Материал представлен в таблице. По мнению автора, семиотика имеет дело со следующими видами высказываний: словесное высказывание, преднамеренный жест, предъявление предмета для сообщения чего-либо.
       Автор сосредоточивает внимание читателя на этапах производства высказывания. Во-первых, для производства знакового сообщения необходимо выделить событие из континуума реальной действительности. Адресант должен выбрать нужный сигнал среди многих сигналов. Содержание сигнала должно соответствовать фактическому событию в том виде, как оно понято или замыслено для сообщения адресантом. Затем адресант должет воспроизвести сигнал согласно культурным кодам. Следует использовать сигналы из репертуара принятых типов сигналов. Обмен посланиями, текстами, суждениями и упоминаниями приводит к изменению кодов. Автор высказывания может составить новаторский код, но при этом новаторский код должен соответствовать законам существующих кодов. Модификация плана выражения допустима в том случае, если она соответствует целям плана содержания, в ином случае неминуемо появляется дополнительное, коннотативное значение, придаваемое сообщению необычной знаковой формой.
       Затем автор подробно рассматривает соотношение значения знака и данной в знаке ссылки на иное значение. Такая проблема возникает при формулировании суждений с индексом чувствительности. Знаки так часто используются для того, чтобы назвать предметы или описать какие-либо положения в мире, что многие философы утверждают, что знак только тогда знак, когда он используется для называния предмета, то есть когда от отсылает к референту. Автор опровергает эту позицию, подчеркивая, что значение знака не равно его референту, а обладает автономным статусом.
       Фактические утверждения вовсе не связывают суждения с фактами, которые они утверждают. Характерным свойством фактического суждения, по мнению автора, выступает его способность доказать и несуществующие фактически положения, то есть солгать. Автор приводит следующий пример. "Если я утверждаю, что человек, который изобрел очки, был не брат Алессандро делла Спина, а его сосед по камере", я не бросаю вызов принятому семиотическому утверждению, потому что изобретатель очков - явно неточная историческая личность, но я делаю фактическое утверждение, или формулирую повествовательное предложение". Автор еще раз подчеркивает, что фактическое суждение не должно быть истинным или ложным, важно, что оно записано по правилам культурного кода. Другой тип фактических суждений, суждения с индексом чувствительности, это утверждения, соотносящие высказывание и эмпирическую реальность , например, высказывание "это - карандаш". В этом случае значение, как могут предположить некоторые читатели, зависит от действительного предмета, но автор утверждает, что это не так. "Упоминание или ссылка - это общие направления для использования выражений с приданием им значения истинности или ложности.
       Рассматривая процесс формулировки упоминания, автор пишет, что акт ссылки помещает предложение в контакт с действительными обстоятельствами посредством индексного средства. Указующий палец, направленный взгляд, лингвистический переключатель типа слова "это" - индексные средства или указатели. Их значение не характеризуется объектом, к которому они отсылают внимание адресата; их значение состоит в маркировании "близости" или "связи", независимо от действительной близости объекта.
       Затем автор рассматривает специфику идей как знаков особого рода. В тексте приводится выдержка из работы американского логика Ч.С.Пирса, который пишет: "Репрезентативная функция знака не лежит ни в его чисто демонстративном применении, ни в его материальном качестве, потому что репрезентативная функция знака - нечто, чем является знак не сам по себе и не в реальном его отношении к объекту, а в его отношении к мысли, в то время как применение знака и его материальные свойства принадлежат самому знаку независимо от его отношения к любой мысли... И тем не менее, если я возьму все предметы, имеющие определенные качества, и физически свяжу их с какой-нибудь другой серией вещей, они станут знаками друг друга". Этим самым автор подтверждает идеальную возможность человека использовать произвольные знаки для выражения любых мыслей: в эмпирической действительности всегда имеется достаточное количество материальных означающих для выражения любых идей, но для коммуникации необходимо, чтобы существовал кто-нибудь, говорящий на одном с Вами языке.
       Для того, чтобы доказать, что к объектам можно подходить как к знакам, автор показывает возможность подходить семиотическим способом даже к понятиям объектов как к результату или схеме любого восприятия. Существование этой возможности ведет к прямому доказательству того факта, что идеи являются знаками. "Когда бы мы ни думали, мы представляем сознанию какие-то чувства, образы, концепции или другие представления, которые служат знаками".
       В четвертой , заключительной, главе автор ставит проблему определения субъекта семиотики. Автор приходит к выводу о том, что субъект, порождающий текст, с точки зрения семиотики, сам является знаком. Он подчеркивает, что деятельность по производству знаков представляет собой форму социальной критики и социальной практики. Одна из основных тем теории знакового производства - отношение между отправителем и адресатом. "Говорящий" субъект - это не только коммуникативная функция, но конкретный исторический, биологический, физический субъект, в том виде, в каком он рассматривается психоанализом и родственными ему дисциплинами.
       Далее автор задается следующим с точки вопросом: где, в семиотических рамках, располагается действующий субъект каждого семиотического акта? Субъект акта высказывания, который не обязательно является грамматическим субъектом утвердительного предложения, должен рассматриваться в качестве одного из возможных референтов послания или текста, при этом он может быть явным или скрытым. Субъект акта высказывания - это один из объектов упоминаний, которые формируют знаковое послание, и как таковой, он может быть изучен дисциплинами, интересующимися различными физическими и психическими объектами, о которых говорят языки. Поскольку субъект акта высказывания, вместе с определенными своими свойствами и отношениями, предполагается утверждениями, его следует "прочитывать" как элемент выраженного содержания. Любая другая попытка ввести обсуждение субъекта в семиотические рассуждения заставила бы семиотику нарушить одну из своих "естественных" границ.
       Автор заостряет внимание читателя на недопустимости попыток сделать предметом семиотики изучение творческой деятельности субъекта по производству семиозиса, тем самым подразумевая субъект не как феноменологическое трансцедентальное Эго, а как глубинный субъект. Давайте предположим, пишет автор, что семиотике стало уготовано быть не только теорией кодов и производства знаков, но и теорией глубинных субъектов, теорией "желания произвести знаки". Тогда теория создания текста заинересовалась бы деятельностью сознания и деятельностью по изменению кодов. В этом случае самым надежным методом рассмотрения упомянутых проблем может быть метод, предложенный автором: субъект любой семиотической отсылки должен рассматриваться в качестве субъекта производства семиозиса, то ессть в виде исторического и социального результата сегментации мира, делающего доступным обзор Семантического пространства. Этот "говорящий субъект" - способ видения мира - и может быть известен как "способ" сегментации вселенной и "способ" соединения семантических единиц с единицами выражения: посредством этой работы он получает право постоянно разрушать и перестраивать собственные социальные и исторические семантические сращения плана содержания и плана выражения знаков. Семиотика может определить субъект каждого акта семиозиса только семиотическими категориями; таким образом, субъект значения - это не более, чем длительно незавершенная система систем значений, которая отражает сама себя.
       Автор специально останавливается на своем стремлении "устранить любую тень идеализма" из определения субъекта семиозиса. Он не отрицает существование и важность индивидуальных материальных субъектов, которые при коммуникации подчиняются существующим системам значений, обогащают, расчленяют и критикуют их. Автор ещё раз подчеркивает, что семиотика не может определить эти субъекты иначе, кроме как в своих собственных теориетических рамках, тем же способом, при котором, изучая референты в качестве выраженных содержаний, она не отрицает существование физических вещей и положений в мире, но приписывает их эмпирическое подтверждение, то есть анализ их конкретных свойств, изменений, истины и фальши, другим научным дисциплинам.
       Сам предмет семиотики в этой книге представлен автором как первостепенный материал семиозиса. Семиозис - процесс, при помощи которого общаются эмпирические субъекты, становятся возможными процессы коммуникации благодаря огранизации систем значений. Эмпирические субъекты, с семиотической точки зрения, могут быть определены и выделены только как проявления этого двойного, систематизирующего и процессуального, аспекта семиозиса. Это методологическое, а не метафизическое заявление. Физика представляет Цезаря и Брута как пространственно-временные явления, она не должна касаться ни мотивации их поступков, ни этической оценки результатов этих поступков. Семиотика рассматривает субъекты семиозиса тем же образом: либо они могут быть определены как семиотические структуры, либо - с этой точки зрения - они вообще не существуют.
       Автор находит подтверждение своей мысли в словах Ч.С.Пирса. Американский логик и семиотик Ч.С.Пирс сказал: "Поскольку человек может мыслить только посредством слов или иных внешних символов, он может приписать этим символам следующее высказывание в свой адрес: "Вы не способны наделять значением что-либо, пока мы не научим вас это делать, и только тогда вы можете адресовать какое-либо слово как выражение, интерпретирующее вашу мысль". Люди и слова взаимно обучают друг друга; каждая прибавка информации задействует человека и задействована сама соответствующим прибавлением информирующего слова...То есть, слово или знак, которые использует человек, с семиотических позиций, - это сам человек. Поскольку знаковый характер каждой человеческой мысли, взятый с совокупности с тем , что жизнь - это тренировка мысли, доказывает, что человек - это знак, постольку представление о мысли, как внешнем знаке, доказывает, что человек есть внешний знак. Иначе говоря, выражение "человек и внешние знаки идентичны" имет тот смысл, в кортором идентичны слова Homo и человек. Таким образом, мой язык - это общая сумма меня самого: поскольку человек есть мысль".
       Позднее автор затрагивает проблему эволюции кода. Он утверждает, что в тот момент, когда эмпирические субъекты могут критиковать идеологические суждения, системы значений, можно засвидетельствовать конкретный акт социальной практики; но этот акт становится возможным благодаря тому факту, что код может "критиковать" сам себя, из-за появления внутренней несовместимости формата глобального семантического пространства
       Рассуждая о необходимости метаязыка для описания процесса эволюции кодов, автор замечает, что при наличии ситуации, в которой метаязыка не существует, теория кодов автоматически смешивается с теорией производства знаков. Эмпирические субъекты могут металингвистически использовать коды просто потому, что нет метаязыка; внутреняя противоречивость кода в этой ситуации выступает его метаязыком. Характер глубинного субъекта любой конкретной семиотической критической практики очень противоречив - этот субъект является одновременно и языковым и метаязыковым. Реально производство знаков существует потому, что существуют в дейстительности эмпирические субъекты, которые производят работу по физическому производству выражений, работу соотнесения выражений с содержаниями, делят содержание на части и так далее. При этом семиотика имеет право распознавать эти субъекты только в рамках, в которых субъекты проявляют себя в знаковых функциях: производя знаковые функции, критикуя другие знаковые функции, перестраивая ранее существующие знаковые функции. Принимая это ограничение, семиотика полностью избегает риска идеализма.
       В заключении автор говорит о том, что единственно верным материалом семиотики выступает "вселенная значений в том виде, в котором она обнаруживается через проверку интерпретантов, являющихся по своей природе материальными выражениями". Всё, что находится за, перед, или около, вне или внутри "вселенной значений", может быть чрезвычайно интересно, но расположено, как это не раз было показано автором на протяжении текста монографии, за пределами семиотики.
      

    Глава IV

    ЗНАК И ЗНАЧЕНИЕ В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ

       В настоящее время в биологии имеется ряд серьезных работ, которые посвящены семиотическому статусу генетического кода, знаковому взаимодействию животных и биосемиотическим проблемам в целом (Себеок, 1972, 1976, 2001; Кулль, 1998, 2000; Эммерх, Хоффмейер, 1991). Процессы кодирования и развёртывания биологической информации на биохимическом, биофизическом, молекулярно-генетическом и клеточном уровнях объясняются в семиотическом контексте или с использованием одноименных выражений, которые в последние десятилетия применяются как в семиотике, так и в естественнных науках. Согласно взглядам Т.Себеока, это направление может быть названо "эндосемиотическим" направлением в биосемиотике (Sebeok, 1976: 149-188). Другое направление имеет дело с построением экспериментальных и объяснительных моделей в этологии, социобиологии, теории коммуникаций животных и экологии в понятийном поле семиотики. По классификации Т.Себеока, эта отрасль биосемиотики может быть названа "экзосемиотической" (Sebeok, 1976: 156). Идея, предложенная Т.А.Себеоком, следующая: эндосемиотические коды должны быть трансформированы в экзосемиотические (Себеок, 2001, с.62). Эта проблема может быть поставлена в биосемиотике как задача на будущее. В наших исследованиях "черный ящик" проблем коммуникаций животных решается на уровне "выхода", без обращения к специфике кодирования инстинктивных, то есть характерных именно для данного вида животных, поведенческих реакций, и генетического кода в целом. На молекулярно-генетическом уровне мы имеем нуклеотидные последовательности, кодирующие синтез того или иного фермента. На этологическом уровне речь идет о "генетически запрограммированной", характерной для данного вида животных, той или иной форме восприятия внешней среды и поведения в целом. Иначе говоря, проблема "как возможно однозначное соответствие генома, характерного для данного вида животных, и видоспецифической формы поведения", в реальных этологических исследованиях не ставится, но это соответствие подразумевается при постановке наблюдения и эксперимента, а понятие "видовой стереотип поведения" применяется в ходе теоретического моделирования.
       В ситуации непосредственного общения знаковое взаимодействие животных может представлять собой диалог или направленную трансляцию информации. Кроме того, многие виды животных ведут, по-преимуществу, одиночный образ жизни и общаются через информационную среду обитания. При прямых контактах животные передают значимую информацию о собственном состоянии, о среде своего обитания, могут намеренно устанавливать контакт со своими коммуникантами и ожидать от них ответа. Чаще, однако, в природе наблюдается ситуация, когда информационный обмен между особями, обитающими на одной или на смежных территориях, осуществляется без коммуникативной интенции (намерения) отправителя сообщения. Животное, в ходе своей естественной жизнедеятельности, изменяет среду своего обитания. Впоследствии эта информация прочитывается адресатом, который, в свою очередь, в той или иной мере изменяет среду и оставляет информацию о своей жизнедеятельности для последующих посетителей. Внешняя среда, таким образом, выполняет функцию накопления информации о жизнедеятельности животных и функцию хранения информации в течении длительного времени. Такая информация воспринимается другими животными как характеристика среды обитания и как коммуникативная информация. Опыт полевых исследований показывает, что следы жизнедеятельности представителей своего вида, оставленные в совместной среде обитания, для животных более значимы, чем абиотическая информация.
       Теория, которая далее будет проиллюстрирована примерами, дает объяснение феноменам внутрипопуляционной и межвидовой коммуникации. Речь пойдет о мелких хищных млекопитающих, которые обитают в природных условиях около города Самары (Россия, Волжский регион). Это лисица обыкновенная, куница лесная (куница-желтодушка), горностай обыкновенный и ласка обыкновенная. Их латинские названия - Vulpes vulpes (L.), Martes martes (L.), Mustela nivalis (L.) и Mustela erminea(L.). Изучение хранения, накопления и передачи знаковой информации в популяциях дает возможность сделать вывод относительно предполагаемых механизмов знаковых процессов для упомянутых выше животных. Мы занимались исследованием интеграционных процессов в популяциях мелких хищных млекопитающих, ведущих одиночный образ жизни.
       Нас интересовали коммуникации животных, которые базируются на этологической знаковой информации, полученной животными через характеристики среды обитания, без прямых контактов между ними. Формулировке теоретических положений предшестововал длительный опыт полевых наблюдений, которые осуществлялись по оригинальной авторской методике.
       Работая по предложенной ниже методике, исследователь знакового взаимодействия животных имеет дело не с "объективной" средой обитания, а с информационным знаковым полем, активированным, в процессе своего восприятия, двигательным ответом животного. В ходе двигательной активности животного-реципиента в собственном или групповом знакововм поле, информация и прочитывается и, одновременно, создается для тех особей, которые придут на эту территорию впоследствии. Методика знакового поля позволяет дробить непрерывный информационный поток на кванты, в которых знаковому означающему поставлено в соответствие знаковое означаемое. Становится возможным учитывать не только предметность, но и количество знаковой информации, измерять знаковое поведение, что позволяет провести математическую обработку результатов наблюдения и моделировать процессы авторегуляции, основанные на знаковом взаимодействии особей. Используя методику знакового поля, можно формализовать реальное разнообразие элементов, слагающих информационный континуум. При этом формализация осуществляется, насколько это возможно, на основании восприятия окружающей среды природными пользователями знаковой информации.
       Якоб фон Юкскюлль показал, что внутренний мир животных субъективен (Uexcull, 2001, c.108). Фон Юкскюлль использовал концепт "Умвельт" чтобы описать субъективный мир представителя какого-либо вида животных. Мы пользуемся этой идеей. Мы пытались провести исследование этой субъективности посредством вычислений. Субъективность внутреннего мира особи обуславливает характеристики индивидуального знакового поля. Биологическое знаковое поле имеет параметры, которые можно измерить. Также характеристики поля зависят от состояния среды обитания и видовой принадлежности данного животного. Информационный коммуникативный процесс приводит к эффекту интеграции популяций и последующей регулировке структуры экосистемы.
       Одиночные млекопитающие, обитающие в природных условиях, зачастую осуществляют коммуникацию в виде безадресного сообщения, "записанного" в объектах и событиях внешней среды. В процессе двигательной активности животных-реципиентов, это сообщение оформляется в последовательно считываемый текст. Знаковая информация, в процессе восприятия, актуализируется получателем в виде цепочки двигательных элементов. В пределах, заданных актуальной мотивацией и видовой принадлежностью животного-реципиента, сообщение может быть полисемичным.
       Врожденные поведенческие механизмы и приобретенный в онтогенезе индивидуальный опыт обеспечивают тот или иной двигательный ответ животного на восприятие сигналов внешней среды. Границы этого опыта определены генетически, но при этом достаточно широко варьируют. Именно за счет компонента "выученного" поведения субъективный мир одной особи млекопитающих может существенно отличаться от субъективного мира другой особи. Поведенческий полиморфизм особей, слагающих популяции млекопитающих, обеспечивает, в конечном итоге, более устойчивое функционирование экологических систем (Мозговой, 1976).
       При переходе к изучению приобретенных в онтогенезе, выученных, а не врожденных форм поведения животных, необходимо учесть следующее. Нужно различать понятия "информация" и "семиотическая информация". Переработка информации не порождает ничего нового, кроме того, что уже имелось на входе и задано правилами операций с выходом. При этом не создаются новые единицы, значение которых подлежало бы интерпретации (Фрумкина, 1995).
       Иной подход, с помощью которого можно решить ряд проблем экологии животных, допускает использование понятия "сообщение" без принятия границ кода для передающей стороны (Мозговой, Розенберг, 1992; Владимирова, 2001). Аналогичную позицию занимает итальянский семиотик У.Эко, который дифференцирует понятия "передача информации" и "передача знакового сообщения" по признаку наличия у знакового сообщения свойства коннотативности, которое возникает при обращении к жизненному опыту реципиента, в то время как "просто" информация может быть принята неодушевленным механизмом, настроенным соответствующим образом. В случае "отсутствия в самом сообщении указаний на то, каким кодом пользовался отправитель сообщения", значение сообщения может быть понято, исходя из "внутреннего контекста сообщения" или из "общей коммуникативной ситуации" (Эко, 1998: 48, 70-73).
       Теория биологического знакового поля и соответствующая ей методика были апробированы на экологическом эмпирическом материале. Мы полагаем, что практическое значение теории выходит за рамки экологии. Теория позволяет учитывать и предметность и количество знаковой информации в семиотических системах, которые организованны относительно друг друга по принципу иерархии.
      
      
       1. Принцип построения биологического знакового поля млекопитающих как экологической модели
      
       Биологическое знаковое поле - "суммарное воздействие млекопитающих на окружающую среду, меняющее её структуру" (Naumov, 1977: 339). Авторы соответствующей техники полевых исследований определяют поле как "пространственно-временной континуум, который задает функционирование экосистемы и который, одновременно, формируется этой системой в процессе её деятельности " (Mozgovoy, Rozenberg, 1992: 8-9). Функция поля - информировать животных о состоянии окружающей среды, также как и о состоянии экосистем. Биологическое знаковое поле представляет собой информационно-коммуникативный процесс взаимодействия млекопитающих и их окружающей среды, при этом процесс изучается с точки зрения получателя знаковой информации (Владимирова, 2002, Мозговой, Владимирова, 2002; Владимирова, 2002). Различают поле отдельных индивидуумов, популяций, внутрипопуляционных групп (например, возрастных или половых), поле коадаптивного комплекса экологически близких видов и биоценотическое поле.
       Прежде чем сформулировать теорию биологического знакового поля в 1992 году, Д.П.Мозговой собирал в зимних условиях, начиная с 1961 года, полевой материал по экологии и поведению млекопитающих. Метод зимних троплений наследов животных, известный в экологии животных как "метод А.Н.Формозова-А.А.Насимовича", позволяет изучить вещественно-энергетические аспекты. За пределами возможностей метода остается не менее важный информационный аспект функционирования экосистем. Этот недостаток может быть устранен унификацией метода тропления наследов животных на основе фиксирования элементарных двигательных актов как ответа на восприятие объектов знакового поля и внутренних стимулов, определяющих доминирующую мотивацию. В этом и состоит специфика рассматриваемого метода сбора материала в естественных условиях. Одного умения "читать" следы животных, без чётко поставленной задачи и без выделения каких-то элементарных структур поведения, недостаточно для изучения поведения животных в природе. Необходима определённая концептуальная основа. Такой основой может быть теория биологического знакового поля млекопитающих.
       Основная трудность при таком подходе связана с максимизацией объективного подхода к предмету исследования - двигательной активности млекопитающих в субъективно значимой для них окружающей среде. Нельзя допустить подмену восприятия внешнего мира животными восприятием исследователя, ведущего наблюдение. Объективная интерпретация активности млекопитающих связана с двумя методическими проблемами. Первая проблема касается "калибровки" объектов и событий внешней среды, вызывающих в настоящий момент или способных вызвать в будущем двигательную реакцию животных. Это проблема установки эквивалентности или не эквивалентности знаков для животных, мотивированных определённым образом. Решение этой проблемы позволяет проводить измерения. Вторая проблема связана с установлением границ отрезка поведенческого континуума, осуществленного в ответ на восприятие отдельного объекта или события среды. Воспринятому животными объекту, или знаку внешней среды, исследователь ставит в соответствие элементарную двигательную реакцию животного, называемую драйвом ("drive").
       Во время сбора полевого материала исследователь идет вдоль снеговой следовой дорожки животного и фиксирует все его двигательные реакции и все объекты внешней среды, на которые животные ориентируются и реагируют движением. Чтобы определить по следам на снегу видовую принадлежность, возраст, пол, мотивацию, функциональное состояние животного, "свежесть" следовой дорожки, необходимо иметь длительный опыт полевых наблюдений. Нужно уметь определять, восприятие каких именно элементов внешней среды сопровождалось той или иной двигательной реакцией животного. Животные обладают определёнными видовыми стереотипами поведения, поэтому опытный исследователь может определить, какой сигнал внешней среды и какая поведенческая мотивация руководила двигательной активностью животного в каждом конкретном случае. Дикие хищные млекопитающие очень "экономны" - отвечают движением или сменой типа двигательной активности, в основном, на значимые сигналы среды. Знание экологии животных - это необходимое условие, которое вообще делает возможным исследование по методике сигнального поля. Исследователь, который не имеет достаточного опыта полевых наблюдений, эту задачу практически решить не может.
       Теория знакового поля предполагает, что поведение животных можно разделить на дискретные двигательные реакции, или драйвы, детерминированные двояко: с одной стороны - видовой принадлежностью особи, врожденными разрешающими способностями рецепторов и генетической памятью, индивидуальными особенностями особи (жизненным опытом, типом нервной системы, половой и возрастной принадлежностью), конкретной мотивацией и, в целом, контекстом осуществляемого в данный момент поведения, с другой - объектами внешней среды, воспринятыми животным, в том числе знаками, указывающими на состояние популяции. В качестве единицы сбора и дальнейшего анализа полевого материала исследователь берёт драйв - отрезок поведения, который можно определить по следам животного. Соответствующие примеры будут приведены далее в тексте.
       Двигательная активность животного в естественных условиях может быть внешне ничем не ориентированной. В этом случае его следовая дорожка, как правило, извилиста. Зачастую следы ориентированы каким-либо объектом или событием среды: элементами микрорельефа, кустарником, пучком травы, наледью, следовой дорожкой другого животного, "покопкой" в снегу, следами кормления или комфортного поведения сородичей, лыжнёй, "набродами" птиц и т.д. Животное прямолинейно направляется к этому объекту. Характер двигательной активности у каждого объекта, ориентирующего движение животного, может различаться. Например, для лисицы, на запах или шум грызуна из-под снега, можно отметить четыре реакции - остановка и настораживание, подкрадывание, прыжок, поимка. Каждый из названных драйвов включает в себя и более мелкие компоненты движения, но их подсчет для поставленной цели не имеет смысла, в то время как "элементарные двигательные реакции" достаточно стереотипны для животных данного вида в подобных ситуациях. Зачастую движения могут быть однозначно соотнесены с тем или иным событием внешней среды.
       Мы не принимаем во внимание означаемые, для которых нет соответствия в виде отпечатка следа на снегу. Это недостаток нашего метода. Мы сравниваем информационные взаимодействия разных особей и групп особей со средой. Поэтому мы полагаем, что мы можем пренебречь теми квантами животного восприятия, которые не оставили двигательного отпечатка, подобно тому, как мы сокращаем числитель и знаменатель дроби при операциях умножения и деления.
       Горожанам, не имеющим опыта общения с зимней природой, не умеющим ходить на лыжах, сложно освоить "тропление" снеговых наследов животных. Известно, что наука - прерогатива городских жителей, которые в общей своей массе имеют достаточно "расплывчатое" представление о жизни животных в природе, особенно зимой. "Наступление" мегаполисов на природу, массовое появление снегоходов в пригородных зонах делают работу по методике сигнального поля все более сложной. Перечисленные факты послужили причиной того, что интереснейшая методика исследования экологии животных методом знакового поля не получила широкой степени признания. Кроме того, экологам, как правило, достаточно трудно освоить круг проблем семиотики. Тем не менее, опыт показывает, что эта задача решима.
       Видовая принадлежность, пол, возраст и мотивация животного могут быть идентифицированы при помощи соответствующей методики природных исследований. Такая идентификация требует навыка наблюдений. В тех случаях, когда мотивация, половые и возрастые характеристики животных не могут быть достоверно определены, необходимо использовать дополнительное наблюдение, чтобы обеспечить факты, позволяющие принять решение между альтернативными предположениями. Метод Формозова стал зоологической практикой для зимнего изучения экологии животных. Этот метод чувствительный и, при должной тщательности проведения, дает точные количественные данные.
       Анализируя поведение животных в биологическом знаковом поле, исследователь получает сведения о коде, значении и ценности знаковой информации, воспринятой животными при их движении в среде своего обитания. Сами объекты и события среды, на которые ориентируются животные при движении, ассоциируются с кодом знаковой информации; процесс поиска объектов и событий особого рода или, напротив, их избегание, связаны со значением информации, а двигательная активность той или иной интенсивности, которая сопровождает восприятие отдельного объекта или события среды, указывает на ценность информации.
       Эти устойчивые и объективно дискретные элементарные поведенческие акты
       предлагается считать основными параметрами сигнального биологического поля млекопитающих. Элементы движения, поведенческие реакции одинаковой мотивации и параметры знакового поля, представляющего собой сигнально-информационную среду животного, могут иметь числовое выражение и поддаются расчётам в зависимости от задач исследования. Важно, что "инструментом", аппаратом выявления параметров поля выступает сама особь, для которой изучаются информационные внешние связи. Можно исследовать не только индивидуальный, но и популяционно-видовой и биоценотический уровни организации информационно-знаковых взаимодействий живого и окружающей среды.
       Предлагается два способа организации полевого материала, собранного методом тропления наследов животных: 1)формализация особи как объекта взаимодействия со средой обитания с акцентированием на объектах среды, вызвавших двигательную реакцию; 2)формализация элементарных двигательных актов и объектов среды с акцентированием на мотивационнной принадлежности типа поведения особи. В первом случае поведение особи формализуется в виде последовательности отдельных драйвов, при этом основное внимание исследователя акцентируется на объектах среды как физических носителях информации, вызвавших двигательные реакции, и на количественной оценке этих двигательных реакций. Параметры поля задаются при этом подходе не в виде отвлеченных физико-химических пространственно-временных состояний (не в виде реальности, отстраненной от воспринимающего объекты внешней среды животного), а в форме характерного информационного пространства и времени живой системы.
       Параметры знакового поля характеризуют его структуру, то есть внутреннюю форму организации поля как информационной системы. Эта структура выявляется на основе отношения, взаимосвязи между объектами среды и животными, воспринимающими эти знаки в процессе двигательной активности.
       Второй способ организации материала, собранного в природной среде, предполагает, что "элементарные двигательные реакции", или драйвы, группируются в классы по формам поведения (ориентировочного, поисково-исследовательского, комфортного, оборонительного и других типов). Получаются показатели, характеризующие поведение животного в ответ на восприятие того или иного объекта или события внешней среды.
       Формализация пространственно-временного информационного континуума, слагающего поле, предполагает комплексный учет пяти параметров: величины, анизотропности и напряженности знакового поля, протяженности эквивалентной дистанции и ценности отдельного объекта. Структура, функционирование и основные закономерности динамики знакового поля могут быть определены с помощью следующих характеристик:
        -- величина поля - совокупность классов (разновидностей) объектов и событий внешней среды, выявленная через вовлечение их в сферу деятельности получателя информации; дифференцировка классов производится на основании различия двигательных реакций реципиента, проявленных в ходе восприятия среды. Показатель "субъективно" значимой части окружающей среды, характеризует объем восприятия внешнего мира, степень соответствия состояния внешней среды ожиданиям мотивированных животных;
        -- анизотропность поля - число всех объектов и событий среды, включенных животным в сферу своей жизнедеятельности; характеристика, которая выявляется посредством учета двигательных реакций на объекты и события, включая повторные реакции на объекты и события сходной природы. Показатель избирательности взаимодействия животных со средой обитания;
       Эквивалентом, который позволяет определять различные объекты и события среды как знаки с идентичным для реципиента значением, выступает однотипная поведенческая мотивация.
        -- напряженность поля - параметр, характеризующийся интенсивностью двигательных реакций в процессе восприятия того или иного объекта среды. Показатель статуса данного объекта для реципиента;
        -- эквивалентная дистанция - расстояние в метрах, при прохождении которого изучаемый объект совершает 100 драйвов. Эта характеристика позволяет учесть реальный вклад особи или группы особей в изменение среды своего существования, позволяет дать количественное выражение "информационной экспансии" изучаемого объекта. Приведение параметров поля к эквивалентной дистанции позволяет получать сравнимые числовые выражения параметров поля для животных, обладающих различными размерами тела и различным темпом жизненных процессов. Эквивалентные дистанции разных видов, используемые при определении группового знакового поля, равны по количеству драйвов, реализованных при их прохождении, то есть равны по напряженности;
        -- ценность знакового объекта - количество элементарных двигательных реакций в ответ на восприятие какого-либо объекта или события среды.
       Все параметры знакового поля изучаемых млекопитающих зависят как от внутренних, организменных, так и от внешних, средовых, факторов. Но, при прочих равных условиях, величина знакового поля характеризует, в первую очередь, степень обогащенности внешней среды интересными или новыми для представителей данного вида объектами и событиями, или другими словами, форму получаемой информации. Анизотропность поля, прежде всего, характеризует мотивацию животного, или значение информации. Она показывает наиболее предпочитаемые объекты и события естественного субъективного знакового ландшафта. Напряженность поля, в первую очередь, характеризует реактивность особи на объекты и события среды, то есть, иными словами, ценность полученной информации. Эквивалентная дистанция, в первую очередь, связана с видовой принадлежностью особи или группы особей. Зависит эквивалентная дистанция от субъективного темпа восприятия календарного времени как меры происходящих в среде изменений.
       В биосемиотике взаимодействие между организмом и внешней средой принято интерпретировать как значение на низшей ступени знаковости. (Степанов, 1971, с.28). Способность к распознанию объектов внешней среды напрямую зависит от частоты и регулярности взаимодействия организма и данного объекта среды. Знаки формируются прежде всего в тех взаимодействиях, которые наиболее регулярны и значимы для поддержания жизненного цикла.
       В реальности объекты и события внешней среды различаются, хотя в языке человека, интерпретатора знаковых взаимодействий млекопитающих, могут называться одним и тем же словом. Как установить эквивалентность объектов и событий среды при определении величины знакового поля? Проблема установления эквивалентности значения для млекопитающих, при существовании реальных различий между объектами, решается через установление эквивалентности взаимодействий организма и среды. Общим признаком, по которому мы будем уравнивать значения различных объектов внешней среды, будет одинаковое взаимодействие между этим объектом и организмом, которое можно определить по достаточно стереотипным поведенческим реакциям, характерным для животных данного вида. Объекты, в ответ на восприятие которых особь отвечает однотипной поведенческой реакцией при однотипной мотивации, будут иметь эквивалентное значение для животных.
       Важно, что в зависимости от целей исследования, параметры величины, напряженности и анизотропности биологического знакового поля могут быть высчитаны двумя различными способами. При первом способе, параметры поля приводятся к протяженности следовой дорожки, выраженной в метрах. Изучая поведение лисиц, например, удобно вести расчеты параметров поля на 1000 м следовой дорожки. Второй способ следует использовать при сравнении поведения животных разных видов или при подсчете параметров группового знакового поля. Используя второй способ, расчеты величины и анизотропности знакового поля проводят в отношении к эквивалентной длине маршрута. Напряженность поля, приведенная к эквивалентному маршруту, всегда оказывается равной 100 драйвам, но сама эквивалентная длина маршрута, выраженная в метрах, оказывается различной. Наиболее удобным приемом статистической обработки параметров информационных полей является дисперсионный анализ.
       Рисунки 1 и 2 иллюстрируют метод сбора полевых материалов с учетом параметров
       знакового поля. На Рисунке 1 показаны следы лисицы (Vulpes vulpes (L.), оставленные зверьком во время кормопоисковой активности. Зверёк идет слева направо. Следовая дорожка была ориентирована следующими объектами: 1) лыжня; 2)дерево; 3)вновь лыжня; 4) вновь дерево; 5) лыжня; 6) след лося; 7) след лося на лыжне; 8) пенёк; 9) кустарник; 10) пенёк. Число разных объектов (величина поля) оказалось равным шести: 1)лыжня, 2)дерево, 3)след лося, 4)след лося на лыжне, 5)пенёк, 6)куст. Общее число объектов, актуализированных двигательной активностью реципиента информации на данном участке, то есть анизотропность поля - равна десяти. Число элементарных двигательных реакций, или напряженность поля, на данном отрезке снеговой дорожки - двенадцать: лыжня - одна реакция (1), плюс дерево - одна реакция (1), плюс лыжня (1), плюс дерево (1), плюс лыжня (1), плюс след лося (1), плюс след лося на лыжне (1), плюс три реакции, связанные с пеньком (подход, маркирование территории, переориентация - зверёк развернулся и стоял (3), плюс одна двигательная реакция в направлении на кусты (1), плюс одна реакция на пенёк (1), далее животное продолжает движение.
       Встает вопрос: следует ли считать лыжню, след лося и след лося на лыжне различными ориентирами, или в третьем случае объект - не новый, а сумма ранее встречавшихся объектов? Ответ на вопросы подобного рода дает практика предварительных наблюдений за животными. Опыт наблюдений показывает, что для лисицы след лося на лыжне несёт иную информацию, чем лыжня или след лося, воспринятые по-отдельности. Животные часто переходят "опасные" участки, связанные с деятельностью человека, по следам других животных, как бы подражая им. На рисунке видно, как животное сначала ориентирует собственные следы "след в след" со следами лося, пересекая лыжню, но затем замечает пенёк и направляется к нему. Животные часто идут по следам других животных или по своей собственной, ранее оставленной следовой дорожке.
       Во время сбора полевого материала исследователь выбирает условный метраж следовой дорожки, который определяется в качестве эталонного, с целью получения сравнимых показателей знакового поля для разных животных. Расчет параметров знакового поля лисицы проводился на протяженность хода животного в 1000 метров. Эта величина условная, определяется опытным путём: во-первых, при прохождении приблизительно тысячи метров лисица реагирует практически на всё разнообразие объектов, входящих в сферу жизненных интересов этого зверька. При увеличении расстояния тропления лисицы более тысячи метров новые объекты появляются крайне редко. Во-вторых, это расстояние удобно для проведения расчетов, оно сопоставимо как с размерами суточного охотничьего участка лисиц, так и с возможностями исследователя по сбору полевого материала за один выход в зимний лес.
       На Рисунке 2 показан ход тропления куницы лесной (Martes martes (L.). Величина знакового поля равна четырем - именно столько разных объектов, ориентирующих движение, было воспринято зверьком: 1) комль дерева; 2) кустарник; 3) стебель травы; 4) пенёк. Анизотропность поля куницы на данном участке следовой дорожки, то есть общее число объектов, тоже равна четырем - все объекты были разными. Как мы определили, что крупное раздвоенное дерево в начале следовой дорожки и пенёк с торчащей веткой - это разные объекты для куницы, разные "слова" тезауруса данного зверька? Опять же, здесь нужен длительный предварительный опыт полевых наблюдений исследователя, его профессиональная интуиция, которая, в действительности, складывается из воспоминаний о двигательных реакциях животных на объекты подобного рода. На разные "слова" тезауруса животных разных видов существует довольно стереотипный набор двигательных ответов. Куницы почти всегда заскакивают на невысокие пеньки, если они встречаются по ходу их движения во время поиска мелких грызунов, в то время как на деревья эти зверьки уходят, как правило, после частых и длительных контактов со следами лисицы, которые оказывают на них, по-видимому, стрессовое воздействие. Напряженность знаковго поля куницы в ситуации, изображенной на рисунке 2, равна десяти - таково число "элементарных двигательных реакций", связанных с восприятием четырех различных объектов внешней среды, ориентирующих движение животного. С комлем дерева связаны две реакции - подход, оперлась о комль (две реакции). Далее зверек сменил ход "двухчеткой" на ход короткими шажками без привязки к объекту (одна реакция), одна реакция на куст, далее - трава (одна реакция), смена аллюра без объекта (одна реакция), пенёк (три реакции - подход, заскок на пенёк, спрыгнула с пенька), смена аллюра без объекта (одна реакция), итого - десять элементарных двигательных реакций. Животное пересекло ложбинку без реакции, поэтому данный элемент микрорельефа не учитывался при подсчете показателя величины поля, но в полевом журнале его можно отметить, поскольку при иных обстоятельствах данный объект может стать значимым. Так, для лисицы данный объект обладает иной значимостью, чем для куницы, поскольку лисица, которая совершает кроткий отдых во время охоты, иногда ложится на освещенном солнцем и закрытом от ветра склоне, "так, чтобы с одного бока её грели прямые солнечные лучи, а с другого - отраженные снежной стенкой или пнем дерева" (Формозов, 1959, с.22).
       Учитывая доминирующую мотивацию, предполагаем соответствующие означаемые. Мотивация обеспечивает контекст сообщения, которое может быть получено животными из среды обитания. Мотивация складывается из физиологических потребностей животного, таких, как голод, жажда, комфортное поведение, потребность в отдыхе, репродуктивная потребность и др. Эмоциональное состояние животного дополняет его мотивацию. Кроме вышеперечисленных факторов, поведенческий контекст включает в себя эффект автоматической стимуляции. Само выполнение какого-либо вида поведения продлевает длительность такого поведенческого акта. Привычные по своим характеристикам для животных и, при этом, слабые и средние по интенсивности, сигналы внешней среды, которые детерминируют другой тип активности, не могут вызвать смещения доминантного поведения. Но такие побочные сигналы могут привести к появлению нового поведения как дополнения к основному типу поведения. Новое поведение представляет собой субдоминантный тип активности. Длительное осуществление поведения одного типа приводит у животных к напряжению нервной системы. Поскольку внимание животных очень подвижное, этот факт проявляется в периодическом чередовании доминантного и субдоминантного типов активности.
       Поскольку метод основан на регистрации двигательных реакций животных, может показаться, что нашей теоретической базой является бихевиоризм. Но это не так. Главная трудность зоосемиотических исследований состоит в том, что, интересуясь знаковым означаемым, исследователь не имеет иного пути к нему, как только через означающее. Бихевиористы довели эту идею до абсурда, отрицая означаемое вовсе. Основная проблема здесь - квантование континуума восприятия животных, согласно их свойствам, а не свойствам исследователя, ведущего наблюдение за животными. То есть проблема остается семиотической - проблема наделения означающих гипотетическими означаемыми, исходя из характеристик языковой системы и зная особенности животных - объектов наблюдения.
       Одна из основных задач теории знакового поля млекопитающих - сделать возможным измерение и сравнение информационного вклада животных разных видов и темпов жизни в изменение совместной среды существования. Определение величины, анизотропности и напряженности поля позволяет формализовать коммуникационные процессы в популяциях и коадаптивном комплексе млекопитающих близких видов так, чтобы иметь возможность сравнивать адаптивные поведенческие реакции разных особей, популяций, видов и представителей различных внутрипопуляционных групп одного вида (например, возрастных и половых) (Мозговой, 1989, с. 138-150).
       Теория знакового поля обосновывает необходимый набор параметров, учет которых позволяет моделировать популяционную динамику мелких хищных млекопитающих, обитающих в Самарском Заволжье (Мозговой, 1983, с.105-107). Согласно гипотезе саморегуляции популяций (Шварц, 1980, с. 126, 164-166; Гиляров, 1990, с.105), любые популяции млекопитающих способны поддерживать свою численность на уровне, адекватном условиям их местообитания. Помимо генетических механизмов, которые обеспечивают доминирование более или менее плодовитых генотипов в зависимости от численности популяции, популяционная динамика основывается на механизмах стресса или "шоковой болезни", которые изменяют поведенческие реакции млекопитающих и величину реализованной ими экологической ниши (Дажо, 1975, с. 245; Джиллер, 1988, с. 32). Гипотеза поведенческой регуляции численности популяций хищных млекопитающих предполагает, что социальное поведение зависит от плотности популяции в данный момент времени; эндокринные реакции хищников при повышении плотности изменяют, в первую очередь, территориальные и репродуктивные поведенческие реакции посредством усиления агрессивности особей. (Розенберг, Мозговой, Гелашвили, 1999, с. 213).
       С помощью теории знакового поля и соответствующей ей методики полевых наблюдений был решен ряд конкретных экологических задач, например, было проведено сравнение реакций организмов и надорганизменных систем, обитающих в условиях различного антропогенного прессинга.
       В Таблице 1 приведены параметры знаковых полей лисицы, куницы, горностая и ласки (латынь). Величина поля рассчитана на эквивалентную дистанцию следов этих животных. Величина поля определяется разнообразием объектов и событий среды, на которые животное реагировало. Для лисицы 100 элементарных двигательных реакций приходится примерно на 900 м хода, для куницы это же число драйвов приходится, в среднем, на 343 м следовой дорожки, горностай совершает 100 драйвов при прохождении примерно 220 м дистанции, и ласка - при прохождении 145 м дистанции. Напряженность поля, при прохождении эквивалентной дистанции, равна 100 элементарным движениям. Анизотропность поля определяется общим числом объектов и событий, на которые животное реагировало при прохождении маршрута какой-либо фиксированной протяженности. Анизотропность тоже может быть рассчитана в отношении к эквивалентной дистанции. Но в примере, показанном в Таблице 1, анизотропность и напряженность рассчитаны на 1000 м следовой дорожки животных. Это сделано для того, чтобы продемонстировать различный темп двигательной активности животных разных видов. Исследования проводились в Самарской области, в пойменном лесу р. Волги в 1978-1982 г.
       Можно видеть, что степень дискретизации окружающей среды различна у разных видов, и, видимо, отражает широту связей с окружающим миром и способность адаптироваться к его изменениям; конкретно это выражается числом отображенных объектов окружающей действительности. У лисицы, имеющей большую величину знакового поля, возможности отображения, ассимиляции и преобразования среды максимальны в ряду экологически взаимосвязанных видов, и её можно рассматривать как доминантный вид этого коадаптивного комплекса в пойменных лесах Самарской области. У сравниваемых видов напряженность знакового поля различна: минимальная у лисицы и максимальная у ласки, в частности, напряженность поля куницы в 2,5-3 раза выше, чем у лисицы. Односторонний дисперсионный анализ (ANOVA) показал, что индивидуальные вариации этого показателя не превышают межвидовых различий, хотя у куницы почти двукратны. Такого же порядка внутривидовые вариации и межвидовые различия анизотропности знакового поля.
       Рассмотрим параметры знаковых полей особей лисицы, различающихся по половой и возрастной принадлежности, осуществляющих различный тип поведения. Силу влияния этих трех факторов на параметры знакового поля рассчитывали методом дисперсионного анализа. Достоверность влияния фактора на признак определяли с помощью критерия Фишера. Данные, взятые из работы Д.П.Мозгового и И.В.Юдиной (1995), приведены в Таблице 2.
       Собранный материал разделен на четыре части, характеризующие преобладающую форму мотивации. Такое деление необходимо, поскольку параметры поля зависят от преобладающей формы поведения в процессе суточной активности. Доминирующие формы поведения легко дифференцировать, и при любом достаточно полном исследовании суточной активности животного они, как правило, выявляются. Все параметры знакового поля возрастают при изменении типа активности от комфортного поведения до охотничьего через соответствующие стадии.
       В Таблице 3 показано изменение темпа активности куницы и лисицы с возрастом. Наблюдение проводилось за одними и теми же животными в течение 4-х зимних периодов в окрестностях города Самары. Все животные осуществляли кормопоисковую активность. Можно видеть, что темп активности особей с возрастом замедляется. Из литературы известно, что такое явление у животных связано с замедлением ритма активности систем, обеспечивающих обменные процессы.
       В качестве ещё одного примера приложения метода знаковых полей к изучению особенностей экологии животных рассмотрим информационные взаимосвязи между лисицей, куницей, горностаем и лаской. Знаковые связи между разными видами этого комплекса различаются. В Таблице 4 показана иерархия знаковых отношений, которая проявляется в неодинаковой информационной зависимости видов. Анализ данных позволяет судить, что информационная ценность следов жизнедеятельности особей своего вида намного выше информационной ценности следов жизнедеятельности, оставленных индивидуумами других видов. Анализируя полученные данные, можно сделать следующие выводы. Животные близких видов, обитающие в одном регионе, образуют единый коадаптивный комплекс. Виды одного коадаптивного комплекса обладают идентичным знаковым ландшафтом. Знаковое поле экологически близких видов имеет близкие значения величины и состоит из аналогичных элементов. Животные реагируют на трассы животных более активно, чем на элементы ландшафта. Интенсивность внутривидовых контактов выше, чем интенсивность межвидовых контактов. Величина знакового поля самок и самцов одного вида идентична. Но самцы реагируют на необычные сигналы и сигналы антропогенной природы более активно, чем самки.
       Следующий пример иллюстрирует сравнительный анализ знаковых полей животных, обитающих в сходных природных условиях, отличающихся уровнем антропогенного воздействия. Работа велась в зимний период с 1978 по 1985 г. Данные приведены в таблице 5. Исследовались сигнальные поля 12 взрослых лесных куниц (латынь), обитающих в пойме реки Волги у г. Самары, в Красносамарском заказнике Самарской области и в Башкирском заповеднике. Влияние антропогенного фактора на среду обитания животных нарастает от условий Башкирского заповедника, через Красносамарское лесничество, к условиям окрестностей города Самары. Расчеты напряженности поля проводились на 1 км следовой дорожки животных. Напряженность характеризует темп двигательной активности и измеряется общим числом двигательных реакций на единицу расстояния.
       Можно видеть, что в антропогенных условиях темп активности куниц выше, чем в условиях, где такое воздействие слабее. В антропогенной среде параметры анизотропности и напряженности выше, чем в среде без антропогенного эффекта. У самок повышение напряженности поля в антропогенной среде выше, чем у самцов. Возрастание напряженности и анизотропности биологического знакового поля может быть показателем стрессового эффекта.
      
       2. Особенности организации биологического знакового поля млекопитающих как информационно-знаковой системы
      
       В теории знакового поля исследуются млекопитающие, обитающие в естественных условиях. Животные, слагающие популяции и коадаптивный комплекс близких видов, использующие знаки в процессе информационного взаимодействия со средой обитания, могут быть характризованы следующими свойствами: 1) информационный обмен со средой обеспечивает большую адаптивность популяций и коадаптивного комплекса близких видов; 2) особи, участвующие в знаковых процессах, обладают индивидуальной, групповой и генетически зафиксированной памятью, следовательно, память о прошедшем опыте всегда присутствует в знаке, давая коннотации. Знак - отсылка к иной ситуации, которая обладала значимостью в прошлом и поэтому закрепилась как часть индивидуального опыта (в форме двигательного ответа или его блокирования).
       Поведение млекопитающих в знаковом поле представляет собой процесс, при котором животные последовательно "считывают" безадресное сообщение, имеющее отношение к объектам и событиям внешней среды, ориентирующее их относительно состояния этой среды. Объекты внешней среды, восприятие которых сопровождается двигательной реакцией, в теории знакового поля млекопитающих определяются в качестве знаковых объектов, или денотатов знаков млекопитающих. "При непосредственном общении животных трудно провести границу между отдельными знаками, выраженными в движении, позе, звуках и др., и, следовательно, "текст общения" невозможно разделить на элементы. При опосредованном же общении через объекты и события среды, представляющие собой долговременно зафиксированный текст сообщения, животное - реципиент отвечает двигательной активностью на каждый отдельный сигнал, формируя в целом какое-то поведение, которое можно понять по характеру активности и которое можно разложить на отдельные звенья - "слова" ответа на восприятие "текста" (Мозговой, Розенберг, Владимирова, 1998, с. 17). Следует только сделать оговорку, что сами объекты среды знаками не являются, а становятся таковыми, будучи преломленными через восприятие животного-реципиента.
       Один из основателей зоосемиотики, Ч.Моррис, писал в работе "Основания теории знаков", что "не только люди, но и животные реагируют на некоторые вещи как на знаки чего-то другого" (Моррис, 1983a, с. 37, обратный перевод с русского). Далее он продолжал: "Функционирование знаков - это, в общем, способ, при котором одни явления учитывают другие явления с помощью третьего, опосредующего класса явлений" (Моррис, 1983a, с. 43). В другой работе, "Значение и означивание", он ввёл основные термины семиотики следующим образом: "семиозис (или знаковый процесс) рассматривается как пятичленное отношение - V, W, X, Y, Z, - в котором V вызывает в W предрасположенность к определенной реакции (X) на определённый вид объекта (Y) (который, следовательно, не действует, как стимул) при определённых условиях (Z). В случах, где существует это отношение, V есть знак, W - интерпретатор, X - интерпретанта, Y- значение [означивание, сигнификация (signification)], а Z - контекст, в котором встречается знак" (Моррис, 1983b, с. 119, обратный перевод с русского).
       Ч.С. Моррис выводит основные термины семиотики с оговоркой, что делает это "для целей настоящей работы". Мы полностью разделяем позицию Ч.Морриса, который не настаивает на том, что его семиотические формулировки приводятся в качестве "объективных" определений "знака", считая, что они "просто указывают условия признания некоторых явлений знаками" (Моррис, 1983b, с. 118- 119,).
       На первый взгляд, представления Ч.Морриса о знаковом поведении животных отличаются от представлений, предложенных авторами теории биологического знакового поля млекопитающих, но более глубокое рассмотрение проблемы показывает, что отличия касаются того, какого рода анализ, статический или динамический, взят за основу моделирования знаковых явлений. То, что при статическом подходе получило название "предрасположенности к определённой реакции" (Моррис, 1983 (2), с. 119), при динамическом подходе и является "элементарными двигательными реакциями на объекты и события среды" (Мозговой, Розенберг, 1992, с. 15), или интерпретантой, в терминологии Ч.Морриса. Эту предрасположенность "можно интерпретировать, исходя из понятия вероятности, как вероятность определённой реакции в определённых условиях при появлении определённого знака". [...] "Или же, как мы увидим дальше, интерпретанту можно рассматривать как промежуточную переменную, которая постулируется в теоретических целях и контролируется косвенными эмпирическими данными" (Моррис, 1983 (2), с. 120).
       Приведем те определения понятия "семиозис" и "знак", которые согласуются, с нашей точки зрения, с представлениями о информационно-знаковых процессах в теории биологического знакового поля Наумова/Мозгового/Розенберга. Рефлексия по поводу этих определений помогает лучше понять особенности подхода авторов теории знакового поля к изучению эколого-этологических проблем.
       Если перед зоосмиотикой ставятся экологические задачи, то наиболее адекватными представляются следующие характеристики семиозиса: это процесс, энергетическое явление, адаптационный механизм, обеспечивающий взаимодействие особи или более крупной живой системы с внешней по отношению к этой живой системе средой. Функция понятия "знак", при данном подходе, - показывать релятивистский характер соотнесения означающего преимущественно с внешним миром, а означаемого - с внутренним и, по возможности, учитывать их единство в конкретных исследованиях. Обычно о "семиозисе" говорят как о реальном энергетическом явлении, а о "знаке" - как о модели этого явления, ориентированной, в первую очередь, на внешнюю среду. Понятие фон Юкскюлля "Umwelt", означающее "семиотический мир организма" и включающее "все значимые аспекты мира для частного организма", (Kull, 1998, p.302) используется в модели семиозиса, подчеркивающей особенности семиозиса как процесса трансляции (Kull, 1998, p. 302), ограниченные возможности особи к восприятию внешней среды (Дьюсбери, 1981, с. 21), зависимость этого процесса от мотивации и ранее сформированного "образа искомого" (Хайнд, 1975, с. 135-136).
       Представления о знаке как о "модели, обобщающей функциональные свойства данного предмета или явления", а не как о "реальном предмете или явлении действительности" (Леонтьев, 1967, с. 37), с нашей точки зрения, не противоречат изложенным выше представлениям, поскольку механизмы психики как раз и заключаются в построении адаптивных, для данного уровня функционирования, моделей действительности, в том числе научных. Разделение на "реальность" и "моделирование реальности" базируется на отрицании того факта, что научный дискурс уже предполагает языковое моделирование действительности. Полагаем, что именно такое понимание знака свойственно Ч.Моррису, Я. фон Юкскюллю, современным биосемиотикам, авторам теории биологического знакового поля и многим другим исследователям.
       Спор сводится к решению простого, по существу, технического вопроса: какое свойство знака следует (или было бы наиболее целесообразно) называть термином "значение", - пишет А.С.Мельничук (Мельничук, 1968, с. 43). Техника полевых наблюдений по методике знакового поля млекопитающих предполагает ассоциировать "значение" в первую очередь с анизотропностью поля. Значение понимается в качестве "оператора реорганизации целостной совокупности" (Леви-Стросс, 1999, с. 127, 129), где целостность текста задается биологической мотивацией (намерением) животного.
       Если в зоосемиотике дифференцировать понятия "знак", "семиозис", "значение" и "смысл знака", то семиозис можно описать с помощью параметров биологического знакового поля: индивидуальную совокупность знаков (словарь) можно условно соотнести с "величиной знакового поля", значение текста для одной особи можно сравнить со значением текста для другой особи с помощью понятия "анизотропность поля", а смысловые (ценностные) различия текста для разных особей можно измерить с помощью понятия "напряженность поля". Соотнесение понятий лингвистики с понятиями теории знакового поля означает не контекстную эквивалентность этих понятий, выявленную, скажем, методом коммутации, а возможность проакцентировать различные стороны менее дифференцированной знаковой системы животных по аналогии с естественным языком человека. В прагматически ориентированной теории знакового поля "величина поля выступает как "синтаксическая" составляющая информации (форма), напряженность поля характеризует "прагматическую" составляющую информации (ценность), анизотропность поля позволяет учесть "семантическую" составляющую информации (значение)" (Розенберг, Мозговой, Гелашвили, 1999, с. 115); ещё раз подчеркнем, что данные сближения подчеркивают лишь смысловые акценты, которые можно расставить при изучении единого процесса семиозиса у млекопитающих.
       И.Ф.Вардуль пишет: "В теории информации изучается количество информации безотносительно к её предметности. В лингвистике (и шире - в семиотике) изучается предметность информации безотностительно к её количеству" (Вардуль, 1967, с. 9). Исследования по методике знакового поля позволяют, по нашему мнению, учитывать и количество, и предметность знаковой информации.
       Итак, в зоосемиотике возможны следующие определения понятия "знак":
        -- знак - то, что стоит вместо чего-либо для мотивированной особи, имеющей опыт взаимодействия с внешним миром (знак замещает что-либо в определенном смысле или качестве);
        -- знак - то, что отсылает пользователя знака к чему-либо, отличающемуся от самого знака;
        -- знак - то, что вызывает представление о чем-либо, отличающемся от воспринятой формы;
        -- знак - то, что вызвает двигательный ответ, если означаемое соотносится с доминирующей мотивацией адресата;
        -- знак - движение от воспринятой формы (означающего) к некоторому содержанию (означаемому) из видового или индивидуального опыта пользователя знака;
        -- знак - то, что побуждает к деятельности, соответствующей доминирующей мотивации (намерению) пользователя, с вероятностью менее ста процентов. Если "знак" однозначно вызывает какую-либо деятельность - мы имеем дело не со знаковым, а причинно-следственным взаимодействием.
       Элементарный двигательный акт, или драйв, в теории знакового поля соответствует такой единице деления поведенческого континуума, которая определяется соответствием между означаемым и означающим. Сохраняется возможность дробления планов выражения и планов содержания на единицы, не имеющие соответствия в противоположном плане, но такое дробление единого процесса движения животных будет ошибочным. Для животных означаемое, определенное "объективно" - элемент их жизненного опыта, частично соответствующий "образу искомого".
       Проблема эквивалентности знаков биологического поля находит свое соответствие в лингвистике. "Сведение бесконечного разнообразия реализаций знаков в конечное число инвариантов основано на бюлеровском принципе "абстрактной релевантности", "в соответствии с которым во внимание принимаются не все субстанциальные характеристики знака, а только те, абстрагированные из целого, характеристики, которые выполняют семиологическую функцию и определяются - так как речь идет о системе знаков - системными противопоставлениями". ( Т.В.Булыгина, 1967, с.8-9).
       Применительно к человеку Ч.С.Пирс пишет: "Знак, или репрезентамен, - есть нечто, что замещает собой (stands for) что-либо для кого-то в некотором отношении или качестве. Он адресуется кому-то, то есть создает в уме этого человека эквивалентный знак, или, возможно, более развитый знак. Знак, который он создает, я называю интерпретантом первого знака. Знак замещает собой нечто - свой объект. Он замещает этот объект не во всех отношениях, но лишь отсылая (in reference) к некоторой идее, которую я иногда называю основанием (ground) репрезентамена" (Пирс, 2000, с. 48). Это определение кажется вполне подходящим, чтобы пользоваться им при изучении биологического знакового поля млекопитающих в качестве предмета исследования, то есть в метаязыковом описании особенностей знаковых систем животных.
       Поскольку предметы или явления внешнего мира могут соответствовать или не соответствовать ожиданиям мотивированных животных, знаковое взаимодействие особей с внешней средой выступает структурированной системой значений, а научный дискурс, включающий описание характера этого взаимодействия исследователем - социальным явлением, которое зависит от изменения и перестройки собственной структуры.
       Приведем аргументы в пользу семиотики получателя информации перед семиотикой отправителя в области экосемиотики.
       Изучение знаковых систем с позиций реципиента более адекватно целям экологического исследования, так как при таком подходе знак - всегда актуален, как нечто, "выхваченное" вниманием особи во внешней, по отношению к особи, среде. Внимание может отличаться степенью интенсивности. С одной стороны, знак востребован мотивацией реципиента, обусловлен индивидуальным и видовым опытом, с другой стороны, знак рождается внешней по отношению к реципиенту реальностью, если она адекватна намерениям и воспринимающему аппарату реципиента.
       Что будет "высвечено" особью в её приспособительном поведении в качестве знака? Как определить роль среды и роль функционального состояния особи в процессе семиозиса? Казалось бы, в семиотике, ориентированной на получателя знаковой информации, "всё" может стать знаком. Гештальтпсихологи указывали на существование фигуры и фона в восприятии: при этом фигуры отличаются от фона богатством деталями и определённой структурированностью. Поскольку актуальный семиозис всегда меньше по объёму, чем потенциальный, в реальном мире, окружающем особь, всегда имеются объекты и события, которые не входят в субъективный мир особи. Воздействие внешней среды на особь во многом превосходит возможности особи к восприятию. Поскольку иного способа "проникнуть" во внутренний мир животных, кроме наблюдения за ними, у нас нет, имеет смысл, для достижения сравнимых объективных результатов, отмечать только те объекты внешней среды, на которые животные отвечают двигательной реакцией.
       Таким образом, теория знакового поля млекопитающих обращается к семиотике адресата намного больше, чем к семиотике отправителя. В зоосемиотике и в семиотике в целом находит сторонников противоположная позиция. Фактически, животные часто дают сигнал и ждут ответ. Мы полагаем, что в рамках экологии особей противоположный подход может оказаться более производительным, чем подход авторов теории биологического знакового поля, в зависимости от поставленных задач. Само собой разумеется, авторы теории знакового поля млекопитающих не игнорируют изучение эволюционного опыта видов млекопитающих. Оппозиционная точка зрения должна существовать. Прежде всего, она имеет отношение к знаковой деятельности животных, осуществляемой с коммуникативной интенцией.
       Семиотика, ориентированная на отправителя знакового сообщения, позволяет, в первую очередь, сделать акцент на тех сторонах знаковой функции, которые К.Бюлер назвал симптомом (Бюлер, 2000, с. 34). В Таблице 6 приведена сравнительная характеристика различных знаковых функций. Теория биологического знакового поля принимает в расчет все три функции знака, предложенные К.Бюлером: симптоматическую, символическую и сигнальную.
       Концептуальные положения теории знакового поля млекопитающих во многом напоминают взгляды необихевиористов, основное отличие состоит в том, что теория знакового поля, созданная для решения конкретных экологических задач, имеет дело, в качестве объектов исследования, как с особями, так и с надорганизменными системами.
       Кроме того, в отличие от необихевиористских построений, теория знакового поля млекопитающих работает с текстом, а не с единичным стимулом.
       Исследования коммуникаций млекопитающих по методике знакового поля позволяют выявить особенности основных видов языковой деятельности - селекции и комбинации. Так, превышение порога встречаемости знаков одного вида приводит к изменению типа активности особи. С двумя способами организации знакового поля млекопитающих, аналогично организации текста, - парадигматическим и синтагматическим - соотносится, во-первых, поведенческий самостимулирующий эффект, то есть "стимуляция поведения подобным ему поведением, что продлевает выполняемый поведенческий акт", и, во-вторых, "смещение доминатного типа поведения", "появление субдоминантной активности" по принципу "разделения времени" (Мозговой, Розенберг, Владимирова, 1998. с. 7).
       У животных инструментом общения является их собственное поведение, воспринимаемое или при непосредственном контакте между особями, или через среду обитания, измененную адаптивным поведением. Основная проблема зоосемиотики животных, ведущих одиночный образ жизни - выявление структуры неинтенционального, безадресного сообщения, "записанного" в объектах и событиях внешней среды, организующегося как текст, последовательно "считываемый" в процессе двигательной активности животных. Двигательная активность животных в собственном или групповом знаковом поле актуализирует это сообщение. Задача исследователя - организовать свой процесс получения знакового сообщения так, чтобы этот процесс максимально отражал структуру и организацию знакового сообщения, полученного животными.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    З А К Л Ю Ч Е Н И Е

      
       Исследование знаковых систем в современной науке и развитие в связи с этим семиотики объясняется потребностями создания теории, обслуживающей ближайшие практические и отдаленные перспективные разделы естественных и гуманитарных наук. Можно полагать, что изучение семиотических систем в принципе является следствием прогрессирующей абстрактности естественных наук. С другой стороны, гуманитарное знание опирается на трактовку знаковой системы как орудия формирования и средства функционирования специфически человеческой формы сознания социально-психической действительности.
       Математическая логика, теория информации, кибернетика интенсивно занимаются в настоящее время проблемами функционирования знаковых систем. Лингвистика заняла одно из ведущих мест в общей теории семиотики, что объясняется обстоятельствами, при которых вообще зародилось учение о знаке. Есть два подхода к понятию знака; 1) знак - это не реальный предмет или явление действительности, а модель, обобщающая функциональные свойства данного предмета или явления ; 2) знак - материальное, энергетическое явление. Ведущийся в настоящее время спор о "природе значения" имеет лишь видимость того, будто речь идет о природе какого-то определенного в своих границах понятия или явления. Проблема сводится к решению технического вопроса: какое свойство знака следует называть термином "значение".
      
      
      

    Л И Т Е Р А Т У Р А

      
       Амирова Т.А. Очерки по истории лингвистики. М., 1975.
       Апресян Ю.Д. Идеи и методы структурной лингвистики. М., 1960.
       Аристотель. Об истолковании. (Соч., т.2. М, 1978); О душе. (Соч., т.1. М, 1976); Поэтика. (Соч., т.4, М, 1983).
       Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М, 1998.
       Антропология. Сост. Владимирова Э.Д. Самара, 1999.
       Барт Р. Основы семиологии. / Структурализм: "за" и "против". М, 1975.
       Березин Ф.М. История лингвистических учений. М., 1975.
       Бессонов А.В. Предметная область в логической семантике. Новосибирск, 1985.
       Бродский И. А. Форма времени. Стихотворения, эссе, пьесы. В 2-х т. Минск, 1992, Т.2.
       Вежбицкая А. Язык, культура, познание.М., 1997.
       Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М, 1994.
       Выготский Л.С. Мышление и речь. / Собр.соч. в 6-ти тт., т. 2, М, 1982.
       Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения. М, 1993.
       Вышкин Е.Г. Концептуальный фокус как принцип метатеории языкознания // Язык и культура. Межвузовский сборник научных статей. Самара, 1999.
       Гетманова А.Д. Логика. М., 1985.
       Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики. М., 1992.
       Гурина М. Философия. Пер. с фр. М., 1998.
       Е.Горный. Что такое семиотика? // Радуга, М., 1996.
       Звягинцев В.А. Язык как фактор компьютерной революции // "Научно-техническая информация", серия 2, 1985, N 9.
       Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. М., 1998.
       Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996.
       История лингвистических учений. Л., 1980.
       Карнап Р. Значение и необходимость. Исследование по семантике и модальной логике. М., 1959.
       Кондрашов Н.А. История лингвистических учений. М., 1976.
       Конев В.А. Развитие методологии познания культурных явлений // Философия культуры. Межвузовский сборник научных статей. Самара, 1993.
       Кун Т. Структура научных революций. Пер. с англ. М., 1977
       Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1999.
       Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990, Статья: "Знак языковой".
       Лотман Ю.М. Избранные статьи, т.1. Таллинн, 1992 .
       Лотман Ю.М..Избранные статьи. Таллинн. 1993. Т.3.
       Льюис К.И. Виды значения // Семиотика. М., 1983.
       Маковельский А.О. История логики. М., 1967.
       Мамардашвили М., Пятигорский А. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М, 1997.
       Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т.3.
       Моррис Ч. Основания общей теории знаков // Семиотика. М., 1983.
       Непейвода Н.Н. Прикладная логика. Ижевск, 1997.
       Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 18. М., 1986.
       Норман Б.Ю. Основы языкознания. Минск., 1996.
       Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.
       Петров В.В. Язык и логическая теория // "Новое в зарубежной лингвистике", М., 1986.
       Платон. Кратил. (Соч. т.1. М, 1990).
       Рассел Б. История западной философии. М., 1959.
       Рассел Б. Человеческое познание: Его сфера и границы. М., 1957.
       Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Том 4. От романтизма до наших дней. С-Пб., 1997.
       Соссюр Ф. де Курс общей лингвистики. Екатеринбург, 1999.
       Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985.
       Степанов Ю.С. Семиотика. М, 1971
       Фреге Г. Смысл и денотат. // Семиотика и информатика. Вып.35. М, 1997.
       Черч А. Введение в математическую логику. Пер. с англ. М., 1960, Т.1.
       Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб, 1998.
       Якобсон Р. Взгляд на развитие семиотики. // Язык и бессознательное. М, 1996.
       Якобсон Р. Язык в отношении к другим системам коммуникации // Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.
       Eco U. A Theory of Semiotics. Bloomington, London, General Editor Thomas A. Sebeok, 1976.
       Литература к 4 главе:
       Buligina, T.V. (1967). Osobennosty strukturnoy organizatsii yazika kak znakovoy sistemi i metodi yeyo issledovaniya. V kn.: Yazik kak znakovaya sistema osobogo roda. Materiali k konferentsii. [Language Structural Organization Features as Sign System and its Research Methods. In: Language as Sign System Special Sort. Materials to Conference]. Moscow: Izd. Nauka. P.5-9.
       BЭhler, Karl (2000). Teoriya yazika. Reprezentativnaya funktsiya yazika. [Theory of Language. Representative Function of Language]. Moscow: Izd. Progress. P.34-38. Translated from: Karl BЭhler. Sprachtheorie. Die Darstellungsfunktion der Sprache. Gustav Fischer Verlag. Stuttgart. 1965.
       Dajoz, R. (1975). Osnovi ekologii. [Foundations of Ecology]. Moscow: Izd. Progress. P.245. Translated by V.I.Nazarova from: Dajoz R. Precies d'ecologie. Paris. 1972.
       Dewsbury, Donald A. (1981). Povedeniye zhivotnikh. Sravnitelniye aspekti. [Animal Behavior. Comparative Aspects]. Moscow: Izd. Mir. P.21. Translated by I.I.Poletaeva from: Donald A. Dewsbury. Comparative Animal Behavior. McGraw-Hill Book Company. New York. 1978.
       Emmerche, Claus and Hoffmeyer, Jesper (1991). From language to nature - the semiotic metaphor in biology. In: Semiotica 84 (1/2): 1-42.
       Formozov, A.N. (1959). Sputnik sledopita. [Pathfinder's Guide]. Moscow: Izd. MOIP.
       Giljarov, A.M. (1990). Populyatsionnaya ekologiya. [Ecology of Populations]. Moscow: Izd. MGU.
       Giller, Paul S. (1988). Struktura kommunikatsiy i ekologicheskaya nisha. [Community Structure and Ecological Niche]. Moscow: Izd. Mir. P.32. Translated by N.O.Fomina from: Giller, Paul S. Community Structure and the Niche. London, New York.
       Hinde, Robert A. (1975). Povedeniye zhivotnikh. Sintez etologii i sravnitelnoy psikhologii. [Animal Behavior. Ethology and Comparative Psychology Synthesis]. Moscow: Izd. Mir. P.135-136. Translated by L.S.Bondarchuk from: Hinde, Robert A. Animal Behavior. A Synthesis of Ethology and Comparative Psychology. Sub-Department of Animal Behavior University of Cambridge, Madingley. McGraw-Hill Book Company. New York. 1970.
       Kull, Kalevi (1998). On Semiosis, Umwelt, and Semiosphere. In: Semiotica, vol. 120 (3/4), Pp. 299-310.
       Kull, Kalevi (2000). Copy versus translate, meme versus sign: development of biological textuality // European Journal for Semiotic Studies. N 12(1). - P. 101-120.
       Leontjev, A.A.( 1967). Yazikovoy znak kak problema psikhologii. V kn.: Yazik kak znakovaya sistema osobogo roda. Materiali k konferentsii. [Language Sign as Problem of Psychology. In: Language as Sign System Special Sort. Materials to Conference]. Moscow: Izd. Nauka. Pp.36-37.
       LИvi-Strauss, Claude (1999) Pervobitnoye mishleniye. [Primitive Thinking]. Moscow: Izd. Terra-Knizhniy klub. P. 127, 129. Translated by A.Ostrovskiy from: LИvi-Strauss, Claude. La pensИe sauvage. Paris, 1962.
       Melnichuk, A.S. (1967). O znakovoy prirode predlozsheniya. V kn.: Yazik kak znakovaya sistema osobogo roda. Materiali k konferentsii. [About Sign Nature of Sentence. In: Language as Special Sort Sign System. Materials to Conference]. Moscow: Izd. Nauka. P.43.
       Morris, Charles W. (1983a). Osnovanija teorii znakov. V kn.: Semiotika. [Foundations of the Theory of Signs. In: Semiotics]. Editor Yu.S.Stepanov. Moscow: Izd. Raduga, 1983. Pp.37-89. Translated by V.P. Murat from: Ch. Morris. Writings on the General Theory of Signs. Mouton and Co. Publishers, The Hague-Paris, 1971.
       Morris, Charles W. (1983b). Znacheniye i oznachivaniye. Znaki i deystviya. V kn.: Semiotika. [Signification and Significance. Signs and the Act. In: Semiotics]. Editor Yu.S.Stepanov. Moscow: Izd. Raduga, 1983. Pp.118-132. Translated by V.P. Murat from: Ch. Morris. Writings on the General Theory of Signs (Approaches to Semiotics, 16). Mouton and Co. Publishers, The Hague-Paris, 1971. Pp. 401-414.
       Mozgovoy, J.P.(1987). Signalnoye biologicheskoye pole mlekopitayushzhikh kak indikator antropogennogo vozdeystviya na prirodu. V kn.: Gruppovoye povedeniye zhivotnikh. [Mammals Signal Biological Fields As Nature Anthropogenic Interration Indicator. In: Animals Group Behavior]. Kujbishev: Izd. Kujbishevskogo universiteta. P.3-9.
       Mozgovoy, J.P.(1989). Vremennaya kharakteristika signalnikh biologicheskikh poley mlekopitayushzhikh. V kn.: Voprosi lesnoy biogeotsenologii, ekologii i okhrani prirodi v stepnoy zone. [Temporary Characteristic of Mammals Signal Biological Fields. In: On Forest Biogeocoenology, Ecology and Nature preserve in Steppe Zone]. Kujbishev: Izd.
       Mozgovoy, J.P., Rozenberg, G.S. (1992). Signalnoye biologicheskoye pole mlekopitayushchikh: teoriya i praktika polevich issledovaniy [The Mammal's Signal Biological Field: Theory and Field Researches Practice]. Samara: Izd. "Samarskiy Universitet".
       Mozgovoy, J.P., Rozenberg, G. S., Vladimirova E.D. (1998). Informacionnie polya i povedeniye mlekopitayushzhikh [Information Fields and Mammal's Behavior]. Samara: Izd. Samarskiy universitet.
       Mozgovoy, J.P. Yudina I.V. (1995). Signalnoye pole mlekopitayushchikh: predmet i metod prirodnikh issledovaniy. V kn.: Teoreticheskiye problemi ekologii i evolutsii. [Mammals Signal Field: Subject and Nature Research Technique. In: Theoretical Problems of Ecology and Evolution]. Toljatti: Izd. IEVB RAN.
       Nasimovich, A.A. (1955). Rol rezhima snezhnogo pokrova v zhizni kopitnikh zhivotnikh na territorii SSSR. [Cover of Snow Regime Role in Hoof Animals Life on the USSR Territory]. Moscow: Izd. Akad. Nauk SSSR.
       Naumov, N. P. (1977). Biologicheskiye (signalniye) polya i ikh znacheniye v zhizni mlekopitayushchikh. V kn.: Uspechi sovremennoy teriologiy [Biological (Signal) Fields and their Meaning in Animals Life. In.: The Modern Theriology Successes]. Moscow: Izd. Nauka. Pp. 336-398.
       Oshmarin P.G., Picunov D.G. (1990). Sledi v prirode. [Footprints in Nature]. Moscow: Izd. Nauka.
       Peirce, Charles S. (2000). Logicheskiye osnovaniya teorii znakov. [Logical Foundations of the Theory of Signs]. Sankt-Peterburg, Izd.: "Alteya". Pp. 48-59. Transl. from: Peirce, Charles Sanders (1931-1958). Logical Foundations of the Theory of Signs. Harvard University Press, 1931-1958, Dover publications, Inc. 1958.
       Rozenberg, G. S., Mozgovoy, J.P., Gelashvilly D.B. (1999). Ekologiya. Elementi teoreticheskikh konstruktsiy sovremennoy ekologii. [Ecology. Modern Ecology Theoretical Constructions Components]. Samara: Izd. Samarskogo nauchnogo tsentra RAN.
       Sebeok, Thomas A. (1972). Perspectives in Zoosemiotics. The Hague: Mouton, 1972.
       Sebeok, Thomas A. (1976). Contributions to the doctrine of signs. Bloomington, Indiana University Press, 149-188.
       Sebeok, Thomas A. (2001). Biosemiotics: Its Roots, Proliferation, and Prospects. In: Semiotica 134-1/4, 61-78.
       Shwarts, S.S. (1980). Ekologicheskiye zakonomernosti evolutsii. [Ecological Conformity to Natural Laws of Evolution]. Moscow: Izd. Nauka.
       Stepanov, Yu. S. (1971). Semiotika. [ Semiotics]. Moscow: Izd. Nauka. P.47.
       UexkЭll, Jakob von (2001). An introduction to Umwelt. In: Semiotica 134 - ?, p.108.
       Wardool I.F. (1967). K voprosu o sobstvenno lingvisticheskom podkhode k yaziku. V kn.: Yazik kak znakovaya sistema osobogo roda. Materiali k konferentsii. [On Actually Linguistic Approach to Language. In: Language as a Sign System of a Special Sort. Materials to Conference]. Moscow: Izd. Nauka. P.9-10.
      
       Мы полагаем, что знак должен быть определен семантически, так как он связан со смыслом, толкование которого не нуждается в логическом синтаксисе и доказательстве. Значение же знака - то, что нужно доказать, оно требует последовательно логического определения. Поэтому определение стоиков - это определение значения знака, которое отличается от причинно-следственных отношений тем, что вероятность пропозиции "Если P, то Q", дефинирующей значение, меньше 100 %, в то время как при причинно-следственном эмпирическом отношении эта пропозиция соблюдается всегда.
       Подобная проблема - проблема метаязыка - остро встает при попытках трактовать афазии, исходя из логического нарушения языка говорения, в то время, когда проблема касается метаязыка.
      
       В этом высказывании автор обыгрывает двойное значение глагола to lie, который может быть переведен на русский язык в зависимости от контекста глаголами лгать, быть обманчивым или лежать, заключаться (в чем-либо), относиться ( к кому-либо), быть расположенным. Кроме того, в каламбуре обыгрывается двойное значение существительного the lie, которое может быть, в зависимости от контекста, переведено как ложь, обман, или как положение, направление, положение вещей. Каламбур обыгрывает множественное прочтение данного текста. Автор пишет: "Таким образом, семиотика в принципе является дисциплиной, изучающей всё, что может быть использовано в качестве чего-либо, имеющего отношение к чему-либо другому. Всё, что может быть использовано для того, чтобы солгать, одновременно может быть использовано для того, чтобы сообщить истину - фактически, оно не может быть использовано для того, чтобы сообщить что-либо вообще. Я думаю, что определение семиотики как "теории положения вещей" могло быть принято в качестве программного для общей семиотики".
       Данное высказывание Ч.С.Пирса свидетельствует о том, что человек, как "говорящее" существо формируется в результате вступления в знаковый порядок, поэтому человек может характеризоваться тем знаковым порядком, который производит собственной деятельностью.
      
      
      
      
       12
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Владимирова Элина Джоновна (elyna-well@nm.ru)
  • Обновлено: 04/11/2014. 329k. Статистика.
  • Монография: Философия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.