All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to: altaspera@gmail.com
В тексте сохранены авторские орфография и пунктуация.
Published in Canada by Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.
С.А.
Зелинский
Неопубликованный дневник. Том 2.
Искупление
Altaspera
CANADA
2015
C. А. Зелинский
Неопубликованный дневник. Том 2. Искупление.
C. А. Зелинский
Неопубликованный дневник. Том 2. Искупление. Роман.- CANADA.: Altaspera Publishing & Literary Agency Inc, 2015. - 108 с.
ISBN 9781329042124
No ALTASPERA PUBLISHING & LITERARY AGENCY
No Зелинский С. А., 2015
Текст печатается в авторской редакции.
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
СЕРГЕЙ ЗЕЛИНСКИЙ
'НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ ДНЕВНИК'. РОМАН.
ТОМ 2. ИСКУПЛЕНИЕ.
роман
Неопубликованный дневник. Том 2. Искупление.
Пролог
Это почти невозможно прочувствовать вновь.
Это страшно испытать опять.
Это незачем... об этом незачем... не надо... нет... нет.
И быть может уже поэтому - я постоянно напоминал себе об этом. Как будто пытаясь в прошлом найти ту спасительную нить, по которой мог выбраться из того кошмара, в который бросила меня жизнь... И там, где уже никогда не будет жизни. Ее - жизни. Той, которая любила меня самой отчаянной любовью. Любовью, казавшейся мне безумной. Любовью, от которой я бежал, прятался, и... возвращался опять к ней. К моей любимой. Но если б знал... Если б я только знал, что жизнь это не игра.
А быть может и игра. (Ведь именно так я думал всегда). Но только игра - по слишком шулерским правилам. Правилам, устанавливаемыми совсем не нами. Но почти все мы начинаем в нее играть, даже не задумываясь, что нас никто не удосужился ознакомить с правилами. А быть может - их попросту нет?
01.06.86
Когда это произошло, что я вдруг поймав себя на мысли что почти ничего не рассказал о своей матери - решил вдруг разом исправить ошибку. Рассказав о ней. Рассказав все, что знал.
Но начав, вскоре стал понимать, что говорю вовсе не о ней. А о какой-то другой женщине. Женщине, которую вдруг в одночасье вообразил вместо своей матери. Или быть может, считал я, что она и была моей матерью. Точнее, не считал даже - а отчего-то думал, что вполне могло бы быть. Да и было, наверное, в каком-то моем воображении. В том воображении, которое часто (как стал подозревать) в последнее время подменяет мое сознание.
И уже думаю я - что так верно все и происходит на самом деле.
Или - могло произойти...
Глава 1
Она родила меня в тюрьме.
Быть может потому, почти что до сих пор передо мной (стоит закрыть глаза, погружаясь куда-то в глубины памяти) слышен распадающийся на множественное эхо звон металлических камерных дверей, электрический протяжный гул, шаги (сапоги... сапоги...) охранников... И ведь сколько прошло уже лет?.. Двадцать семь?.. Двадцать восемь?.. Когда подошел возраст, достаточный (по закону) для моего отлучения от матери и отправки в детский дом - маму неожиданно отпустили. Вероятно, какое-то из ходатайств ('бесплатный' адвокат на удивление оказался порядочным человеком) сыграло положительную роль, и мать вышла на свободу. А с ней и я.
Глава 2
--Вы на самом деле считаете, что ваш сын безумно талантлив?- казалось вопрос выжидательно уставившихся на нее глаз из под очков этого седеющего (но еще не старого,- пронеслось у нее в голове) человека застал женщину врасплох. Но так лишь только казалось. Она умела держать себя в руках. Жизнь заставила. Но, тем не менее (словно подчиняясь установившейся среди таких же как и она посетителей привычке) женщина смущенно опустила глаза.
--Да,- чуть слышно ответила она. Но уже в следующее мгновение (как будто устыдившись сама себе) повторила свой ответ уже громче. -- Да, я действительно считаю, что мой сын способен на большее, чем он уподобился благодаря вашим (она сделала акцент на этом слове) экзаменаторам.
--Ну что ж,- неожиданно сказал директор гимназии.-Тогда, если вы так настаиваете, я готов сам принять у него экзамен. Кстати,- он сделал жест, словно пытаясь отыскать интересующий его ответ в бумагах, разбросанных на его столе,- чем объясняется то, что за последние несколько лет мальчик меняет уже третье учебное заведение?
--Тем, что я не ходила - как сейчас - к директору,- неожиданно твердо ответила женщина.
--И вы считаете...-- начал, было, мужчина, но увидев направленный на него решительный (быть может - даже слишком решительный) взгляд,- лишь откинулся в кресле, утвердительно кивнув головой.
--Хорошо. Я согласен. Считайте, что ваш мальчик зачислен,- устало произнес он.
Глава 3
Мое сознание словно разделялось на несколько составляющих. По одному из них, как вроде бы ничего и не происходило. И остался я словно таким же. И отношение окружающих было все тоже. И мое восприятие действительности... не было этой действительности. Ибо в том прежнем состоянии я находился уже все реже и реже. А на самом деле все больше наступала на меня какая-то другая жизнь. Или затемненная полоса жизни. И в ней почти все было иное. Совсем не такое как раньше. Как будто мою жизнь разом закрыло что-то необъятное и нескончаемое. И я уже не видел, не мог, как прежде, ни видеть, ни осознавать, ни даже как-то попытаться испытать то, что было раньше. Ибо прежний мир самым незадачливым образом отдалялся от меня. А я даже не пытался его догнать. Это было бесполезно. И не нужно...
И тогда уже мне на самом деле ничего не оставалось, как смирившись, наблюдать (в пассивном невосприятии действительности) за своими новыми ощущениями. Которых, быть может, и не было вовсе в привычном понимании. Потому как была передо мной одна лишь пустота. Пустота... И тревога. Тревога, странным и необъятным потоком разливалась внутри меня. И мозг с этих самых пор совсем потерял былую способность анализировать, выдавая нужный результат, которым я всегда гордился, информацию. А сама информация уже, конечно же, была не такой как прежде.
Возникает ли у кого вопрос о моем смысле жизни. Вернее - остался ли он? Нет. Не знаю. Я как будто внезапно стал находиться в каком-то ином измерении. И уже не спрашивайте меня - нравилось ли это мне. Я все равно не могу ничего сделать. Хотя, признаться, и пытался на первом этапе начинавшегося безумия... Но безумие ли это? Быть может это вполне адекватная плата за мои попытки. И в первую очередь - за мое отношение к ней. При жизни... При ее жизни...
Глава 4
--Значит, - я обо всем договорилась,-- женщина в который уж раз посмотрела на своего сына, взглядом проверяя гармоничность выбранной ему одежды.- Если кто из учителей будет задавать вопросы...-- женщина на минуту задумалась,-- нет,- решила она,- вопросов быть не должно. Но ежели таковые у кого появятся - отсылай ко мне. Я им расскажу,-- и, не дослушав мать, мальчик вновь испытал это чувство уверенности, которое внезапно (и всегда неожиданно) заполняло его, и благодаря которому ему разом становилось безразлично мнение окружающих. У него была мать. И мать способна была его защитить.
Да она, впрочем, так и стремилась всегда делать. Вернее, даже не стремилась. Нельзя было назвать стремлением то, что и так прочно (и навсегда) засело внутри. То, что слилось с ее 'Я'. И то, что воспринимается не иначе как вместе с ее же собственными поступками. Сливаясь с единой зарождающейся мыслью. Мыслью об освобождении собственного (и единственного) сына от жизненных трудностей.
Глава 5
--А тебе не приходила мысль - что ты растишь 'комнатного' ребенка?- пробовали ее увещевать подруги.
Но уже следующий подобный вопрос приводил к разрыванию с ними отношений.
Да и кто были они? В сравнении с ее сыном. Единственным сыном. И с ней самой.
Эффектная, с пышной гривой волнистых белых волос покрывающих плечи, с зелеными глазами, длинными ресницами, хорошо очерченными губами и невероятно 'правильными' чертами лица (взглянув на которое не удерживаясь хочешь смотреть еще и еще), Людмила никогда не испытывала недостатка в желающих с ней общаться.
Позади нее был филологический факультет Ленинградского государственного университета и два неудачных брака: первый - еще в студенческие годы. После окончания института муж уехал на Родину, в Польшу, она отчего-то с ним ехать не захотела; второй - тоже за иностранцем, из посольства Франции; прожив почти год, ее мужем неожиданно заинтересовалось КГБ и он поспешно покинул Россию.
Памятуя историю с первым мужем - собиралась ехать и она. Да озадаченные таким поворотом событий 'деятели' из Комитета 'неожиданно' обнаружили у нее запрещенную тогда в Союзе иностранную валюту, и ей пришлось почти два года провести за решеткой, прежде чем признали, что деньги были не ее. Но за это время брак был расторгнут.
Привыкшая не останавливаться перед трудностями, Людмила одно время все-таки было впала в депрессию, оказавшись после освобождения как бы выброшенной из жизни. Но очень скоро оправилась, получив приглашение поработать переводчиком (она знала несколько европейских языков) в туристическом бюро. (В Ленинграде, где она осталась после окончания института - сама родилась в Тольятти, где и прожила школьные годы - такая возможность была).
Невысокого роста, с точеной фигуркой и заманчиво развитыми женскими формами, Людмила в отличие от своих многочисленных подруг (большинство из которых рассматривали дружбу с ней как возможность обратить на себя внимание тех мужчин, которые стремились получить Людмилино расположение) достаточно строго относилась ко всем попыткам своих 'поклонников' перевести отношение в неофициальное русло. И насколько было известно мне - у нее так и не было никого вплоть до ее смерти. Ее внезапной смерти. Но об этом - позже.
Глава 6
И вот ведь как... Да, вряд ли что иное могло получиться из этих моих воспоминаний, когда как-то тихо улавливаешь, что мысль как будто уже и не может больше таиться. А когда спешно хватаешь белоснежную бумагу, поднося к ней перо... как будто разом пропадает все то, что хотел написать... И где-то в подсознании начинает тихо выплывать нечто недописанное, и ты уже как будто и действительно не можешь (не способен) ухватить какой клочок того, о чем должен был поведать. И уже наоборот - это встает перед тобой мучительным грузом несбывшихся надежд, и ты пишешь, пишешь, пишешь, стремясь испытать облегчение в медленно увядающих строках. Потому как внезапно замечаешь, что это совсем даже не правда, а какая-то увядающая правда. Правда, которая как будто бы совсем не должна быть такой. И где-то там, в подсознании, ты вновь по крупицам собираешь все ненаписанное тобой. То, что по твоему убеждению должно непременно предстать перед воображаемым (ищущим) взором читателя. Так же как и ты стремящегося найти успокоение в беспорядочно-бесформенных строчках былого величия.
В какой-то момент (подозревая что он вот-вот наступит, а то и наступил уже) мне становится как-то по-настоящему обидно, что вроде бы совсем и не об этом следовало писать, а пишешь... ты пишешь как раз об этом... О чем?.. Неужели слепая (и достаточно неосознанная) вера еще способна удержать тебя от признания безнадежности рутинного многообразия. Ну а если понимаешь и это...
Ты вообще многое что понимаешь... И до сих пор не можешь ответить на вопрос - сможет ли это что-то дать лично тебе.
А если я думаю так?.. Если я на самом деле способен измышлять нечто именно в подобном ключе... то разве... разве невозможно не отыскать во всем этом многообразии (чарующем подчас именно своей запутанностью) то великое, что способно вывести к свету... Да и что мы понимаем под светом?.. Быть может суть одна, а пути к ней у всех разные...
Я прошел по маленькому мостику, отделявшему одну часть тротуара от другой. Через дорогу (достаточно узкую, чтобы на ней могли уместиться сразу два автомобиля) была школа. Ну, или как стали величать ее с недавних пор, гимназия. Мать действительно смогла договориться, чтобы меня туда приняли. Вообще-то удивительно, никогда не испытывая абсолютно никаких трудностей в обучении - я иногда был способен приносить... не слишком хорошие оценки. Правда, было так от того, что я почему-то - закончив первые несколько классов без единой четверки - перестал обращать на 'проверку знаний' всякое внимание, дав некоторым учителям возможность 'расквитаться со мной за мои знания'. (Примерно так я написал в объяснительной записке на имя директора, умоляя - по требованию матери - дать мне возможность пересдать те предметы, по которым оценки были ниже пятерки). Почти совсем не веря в подобную забаву (о чем неприминул несколько раз заявить матери), я на самом деле удивился, когда тот согласился.
--Ты кто такой? - с некоторым вызовом (а то и угрозой) поинтересовался мальчуган (где-то одного возраста со мной тогдашним), пытливо уставясь на меня и пытаясь придать своему виду подобающую грозность.
--Буду учиться в этой школе,-- ответил я, собираясь (не задерживаясь) последовать дальше.
--Стоять! - воскликнул, было, парень, схватив меня за отворот школьной куртки (эх, лет-то нам было по 10-12), как я почти неосознанно слегка крутанулся на месте, подсев под него и дав ему возможность перелететь через мою (вовремя подставленную) спину.
Ожидая вполне бурной реакции сверстника, я удивился, когда тот выпучив глаза (а они и так были излишне навыкате, придавая сходство с перепуганной лягушкой) молча уставился на меня. А потом, видимо спохватившись - побежал по направлению к учебному корпусу. Куда направился и я.
Не знаю, стоит ли говорить, но по окончании занятий, которых я ждал со слишком явным нетерпением, боясь даже представить что будет со мной, мои опасения подтвердились. Взяв еще двух помощников - дуэлянт караулил меня у выхода из школы, ожидая видимо сатисфакции.
Конечно, мне нисколько не хотелось доставлять ему такое удовольствие. Но что я мог поделать? В гимназии я был первый день. Мать с таким трудом - как она неприминула пояснить мне - добилась моего зачисления. Поэтому в первый же день устраивать потасовку - почти непременно означало бы поставить под удар и ее репутацию, и, вероятно (это тоже промелькнуло в моей голове) омрачить свое дальнейшее существование в недрах учебного заведения (к которому, впрочем, я не испытывал никаких - ни положительных, ни отрицательных - чувств) столь нелепой выходкой (о чем можно было не сомневаться - завтра мне и заявят). Но ведь и выхода действительно не было. Или почти не было?..
--Валериан Евграфович,-- заметил я спину обогнавшего меня директора школы и по совместительству учителя истории...
Сейчас и не вспомню, что я тогда у него спросил. Да это было совсем и не важно. Правда, помнится, проходя мимо разинувших рты 'потенциальных обидчиков' я не отказал себе в удовольствии непринужденно скользнуть взглядом по их лицам, словно и не понимая вовсе почему они не идут после уроков домой.
Школьные года пролетели, почти не оставив в памяти каких-либо отчетливых воспоминаний. Вернее,- мне почти ничего и не хотелось вспоминать. Быть может оттого, что я не чувствовал... не чувствовал что было хоть что-то, чем я мог по праву гордиться? Учиться мне не хотелось. Вернее - не хотелось выходить куда-то из дома.
При желании я вполне мог пройти школьную программу и самостоятельно (если бы только знал, что кто-то мне подобное разрешит). И уже тогда - моим самым любимым занятием было чтение. Книги читал я запоем, проглатывая придуманные различными авторами сюжеты и переживая в своей разыгравшейся фантазии истории, прожитые не мной. К сожалению, не мной. И я любил, безмолвно уставившись в окно невидимыми глазами (не желающими замечать насаждаемую действительностью реальность), давать волю своему воображению.
Но иногда на меня накатывала волна какого-то абсолютного равнодушия ко всему. Причем, если было равнодушие - то в какой-то мере я считал что это и хорошо, вернее - еще ничего. Тогда как чаще всего мое угнетенное состояние - когда любые былые мелочи уже не воспринимаются такими, а лишь еще более усиливают эффект общего состояния, которое иначе как безрадостным - и не назовешь.
В такие периоды я отчетливо понимал, что моя жизнь вовсе не возможность достичь всего того, что планировал ранее, вернее, все вокруг - не выглядит в тех тонах, которыми их раскрашивало мое воображение в периоды относительной стабильности.
Наоборот. Все было плохо. Необычайно плохо. Так плохо, что почти единственным спасением, способным хоть как-то прекратить эту пытку, я мог считать только внезапное прекращение существования.
Мне вовсе не хотелось жить. Не хотелось никогда. И если я еще доселе цеплялся за остатки (необходимости) существования, то это было лишь... вынужденной мерой.
Нет, я нисколько и никогда не считал, что наступит какое-либо избавление... Я не мог бы в это поверить. Для меня подобная надежда (а вера - это всегда надежда) значила бы несравненно много. Быть может даже намного больше, чем для всех других. И быть может, зная свое такое состояние - я вынужден был достаточно аккуратно относиться к восприятию всего, что было вокруг. Потому как, появляющиеся при этом негативные эмоции - способны были вызвать что-то вроде сбоя - итак не слишком стабильного состояния психики. А это в итоге и приводило к желанию смерти.
Глава 7
Мальчик всегда испытывал жуткое неудовольствие от того, что мама его не понимала. Вернее - он считал, что она не понимает его. Не способна понять.
--Быть может так происходит оттого, что они очень мало бывали вместе?- иногда думал он, и инстинктивно тянулся к этой красивой и в общем-то заботливой женщине.
Но самое любопытное было в том, что на самом деле,- где-то в потаенных уголках души,- Глеб (так звали мальчика) знал, что мама его любит. И даже больше - он понимал, действительно понимал, что все, что делает мама - продиктовано исключительно заботой о нем. Хотя, опять же, и это на многие годы казалось ему неразрешимой загадкой - ставил ей в упрек именно равнодушие к нему.
Почему так получалось? Почему он, все более чем прекрасно понимая, считал чуть ли не своей обязанностью обвинить мать в несуществующих грехах? Почему?.. А ведь он в большинстве случаев даже боялся (не хотел, не считал нужным) всерьез задуматься об этом. Потому как, если б он только захотел... Если б он действительно (вдруг) решил бы разобраться в этом вопросе - почти непременно (можно быть уверенным) смог бы сделать для себя нужные выводы. Как раз те выводы, после которых подобное бы наверняка прекратилось...
Но что тогда стояло за подобным нежеланием вникнуть в суть своего поведения? Стремление казаться грубее, чем был по своей природе?.. А ведь это, пожалуй, еще одна загадка его существования. Загадка, непоправимо изменяющая весь облик (морально-нравственный?) этого человека. Этого, в общем-то, мальчишки. Романтика в душе - но по каким-то причинам стремившегося всяческими силами избавиться от своей 'романтичности'.
Быть может тогда грубость можно было инсценировать как стремление не только самоутвердиться, но и выжить? Хорошо это или нет - другой вопрос, но человек со слишком ранимой психикой вполне мог и не видеть иного пути, как просто стать таким же жестоким, как и окружающий мир. А в том, что мир жесток - мог сомневаться лишь только душевно больной человек, живущий, опять же, в каком-то своем мире, и оттого - не замечающий ничего вокруг. Человек, у которого нарушена функция 'тестирования реальности' (термин, прочитанный Глебом в одной из книг по психопатологии).
Но было поистине жаль, что, даже учитывая (и в какой-то мере оправдывая) необходимость подобного поведения, Глеб каким-то образом исключал возможность нанесения душевной травмы - маме. И если это было так - то уже тогда ничто не может оправдать 'мотивы' поведения. Можно вспомнить слова Достоевского о слезах ребенка, но слезы матери...
Глава 8
Я часто думал: а могли ли мои отношения в мамой складываться каким-либо иным образом? Способен ли был я на то самопожертвование, которое читалось в каждой ее морщинке, появившейся из-за моего показного равнодушия к ней. К чему была моя такая внешняя зажатость? Почему я так боялся при ее жизни ей признаться в любви? Что вообще скрывалось за внешним равнодушием? Не думаю, что подобное состояние было у меня и внутри. Ведь я на самом деле - любил ее. Я доверял ей свои (некоторые, почему-то некоторые) мальчишеские тайны. Хотя быть может, тогда мне казалось, что я раскрываюсь в полной мере?.. Но ведь это было не так... Или не совсем так...
Видно с каждым мной прожитым годом - подобных вопросов будет становиться все больше. А реальных ответов...
Я почти не вспоминаю об отце. Но так уж вышло, что в своей жизни я ни разу его не видел. Вернее - так и не увидел. (Мне было известно от матери, что почти тотчас же по возвращении его в свою страну - он погиб от рук алжирских террористов. В посольстве прогремел взрыв. А он оказался в эпицентре...)
Тогда, при жизни мамы, она делала все, чтобы я ни в коем случае не чувствовал свое одиночество. Вернее, чтобы я не чувствовал утраты отца...
Моя мама стремилась заполнить в моей душе возможную пустоту. И я почти на самом деле ни в чем не нуждался. Я не нуждался в нем... Но вот теперь - когда рядом со мной нет мамы - мне вдруг мучительно стало не хватать их обоих.
Иной раз состояние беспомощной безысходности накатывало на меня, и в такие минуты у меня разом пропадала способность к какой-либо реальности. Быть может именно тогда - реальность стала постепенно вытесняться некой иллюзорной подменой образа. Образа окружающей действительности. В которой мне неожиданно становилось значительно легче жить, чем это должно было быть на самом деле. Но я не мог, я никак не мог найти спасение. Ведь спасением вполне могла быть моя способность (вернее - вынужденная необходимость) ни о чем не думать. Но как бы я не стремился к этому - подобного мне не удавалось. Хотя, быть может, я и действительно хотел. Но если разобраться - то практически ничего плохого и не могло быть в том, что настоящий мир подменялся иллюзорным, вымышленным. В какие-то периоды жизни я даже перестал этого бояться. И не пытался - как ранее - бежать. Хотя возможно ли убежать? К чему могло привести это бегство от себя? К еще более страшным последствиям?.. Ведь было верно, что я никак бы и не мог подумать о том, что возможно вообще спасение от всего этого. Покажется удивительным, но вот в таком вот положении вещей почти не было ничего связанного с каким-либо (даже отдаленным намеком) разочарованием в жизни. Совсем даже нет. Единственно, в чем можно было признаться, это какое-то параллельное существование нескольких жизней. Точнее - и жизнь-то была одна. Но вот ощущение сопричастности к чему-то потустороннему... Причем даже все это виделось в каком-то ином, совсем другом свете. И даже не само существующее положение дел, а именно мое несколько извращенно-запутанное осознание сего факта... Факта периодически исчезающей действительности. Той действительности, которая как будто и была на самом деле, но иногда начинала видится мне в ином свете. Под другим углом, в ином ракурсе... представления.
Стремился ли я найти компромиссный вариант существования?.. Вариант, вероятно похожий больше на какое-либо выживание... Но за нахождением подобной возможности (то есть если бы даже это было так) я почти исключал какую-либо веру в то, что это был на самом деле реальный выбор... Не верил я в это... Почему?..
Глава 9
Порой мне кажется, что я никогда и не жил-то в настоящем мире. Сюжетные линии вокруг меня всегда удивительным образом получаются вымышленные (и придуманные). Но зачем придумывать настоящую жизнь?..
Женщина запахнула потуже воротник и слегка приподняв подбородок - гордо вышла из подъезда. У нее сегодня неожиданным образом образовались новые дела. Вот уже полгода как она верно служила переводчиком в одной туристической конторе, но душа просила чего-то значительно большего, чем могла ей предложить действительность. Правда для этого как минимум требовалось знать, что она хочет. Но она это всегда знала.
--Вы знаете, до меня стали доходить не слишком хорошие слухи,- многозначительно посмотрев на нее, произнес Карп Геннадиевич Лихоносов, отчего-то слишком быстро стареющий директор того туристического агентства, где трудилась Людмила. Все знали, что ему нет еще и сорока, но выглядел он на все шестьдесят.- Вы на самом деле подумываете о том, чтоб уйти?
На миг женщина смутилась от подобной проницательности, но взяв себя в руки - честно во всем призналась Лихоносову. И в том, что вынуждена одна растить сына, и в том, что работать в женском коллективе (со всеми теми абсурдными проявлениями зависти - в чем?) невероятно сложно, и в том, что она всегда хотела достаточно получать за свой труд...
--Ну, этот вопрос мы можем закрыть хоть сейчас,-- чему-то обрадовавшись, перебил женщину Лихоносов.- Я давно уже искал возможность повысить вам заработную плату. Если желаете - совет акционеров (все знали что акционерами были сам Лихоносов и многочисленные его родственники, преимущественно проживающие в отдаленных уголках страны и зачастую даже ни о чем не догадывающиеся. Лишь только раз - когда-то - потребовалось их номинальное согласие) значительно - вдвое - повышает вам зарплату, а я приглашаю на должность своего заместителя. Лосев (речь о заме Лихоносова) все равно собирается уйти, и мы как раз только недавно с ним подыскивали замену. Выбор пал, кстати, и на вас тоже. Вернее вас порекомендовал он, а я согласился,-- немного смутившись, добавил Лихоносов, сохраняя в принципе неплохую привычку говорить правду. Вернее, он всячески старался соответствовать подобному образу правдолюбца, ну а так как на самом деле был достаточно труслив и слаб, то просто уже и опасался менять мнение о себе в глазах окружающих.
--Ну, тогда, если позволите, я даже не буду думать, а сразу соглашусь,- догадавшись, что у нее нет никаких оснований чему-то противиться - согласилась с предложением Лихоносова Людмила.
--Если не возражаете,- с видом человека, у которого упал камень с плеч, произнес Карп Геннадиевич,- я дал вам отпуск на недельку-две - а потом сразу выходите и вступайте в должность. Теми более со спецификой темы вы, в общем-то, знакомы.
Людмила настолько искренне кивнула, соглашаясь со словами директора, что у того даже выступил - против обычного - на щеках легкий румянец. Почему 'против обычного' - так, по крайней мере, ранее подобное случалось всегда, когда Лихоносов кого обманывал. Но вот какое-то время Лихоносов как будто бы избавился от такой вот нехорошей привычки. И румянец как будто исчез. И вот теперь опять. Но ведь он нисколько не собирался обманывать эту женщину. Она даже ему в чем-то нравилась. Нет, не сказать, что он бы мог с ней жить (хотя был также одинок как и она). Вернее - он может и хотел бы. Да зная ее порой слишком крутой нрав (и откровенную прямоту, которую она не собиралась скрывать), он, признаться, попросту опасался быть когда-нибудь пришибленным ее же словами. Причем ему, пожалуй, было абсолютно безразлично - выражалось бы это в каком физическом акте (например, достаточно внезапный, чтобы успеть на него среагировать, удар каким-нибудь предметом по голове), или чисто в эмоционально-словесном. И то и другое для него было бы слишком ужасным. Уж очень его психика была неприспособленна для каких-либо 'атак'; тем более со стороны женщины...
Оставив Лихоносова с его разыгравшимся воображением, Людмила весело шагала по проспекту. Теперь вроде как и не было повода к беспокойству. Правда, впереди еще было несколько нерешенных вопросов (которые необходимо было закрыть за сегодняшний день), но она почти не переживала об этом. Она была уверена в своих силах. И знала, что у нее все получится.
Причем, если разобраться, то она никогда и не допускала, чтобы проблемы когда-нибудь подменяли ее нормальное существование. Вернее - мешали ему. Почти с раннего детства привыкши полагаться на саму себя (родители почему-то ей в этом были только помехой; ну или,- что было на самом деле,- ни в чем бы, даже если б захотели, не смогли бы ей помочь), Людмила и сейчас была уверена, что справится. А почему бы и нет?..
Насколько было известно мне, бабушка и дедушка (а так вышло, что истории своих бабушки и дедушки я знал исключительно с воспоминаний моей мамы) погибли от внезапно вспыхнувшего в их доме пожара, когда мне было всего несколько лет отроду. И бабушка Катя и дедушка Аркадий работали вместе в каком-то конструкторском бюро (были инженерами?). Всю жизнь они трудились над каким-то до сих пор непонятным моему пониманию проектом, и погибли ночью, сгорев в своем загородном домике.
Что мне было еще известно о бабушке и дедушке (о родителях отца у меня вообще никогда не было сведений), так это то, что в своей жизни ничего кроме работы они старались не замечать. При этом где-то подсознательно были рады успехам своей дочери (все детство стремившейся проводить за книгами, а не за игрой с подругами), достаточно замечательно учившейся и в школе и в институте. Но отчего-то не считали необходимым это показывать. Что скрывалось за их строгостью? Уж очень мне бы не хотелось верить, что недостаток ума да излишне мещанские вкусы. Но что-то иное на ум и не приходит.
Быть может потому, я просто не мог испытывать каких-либо гипотетических чувств к своим бабушкам и дедушкам. А искусственно выдумывать их образ...
Глава 10
Может покажется занимательным, но мне никогда не было жаль маму в ее ранних годах детства. Нет, конечно же, я всегда подозревал, что здесь во мне что-то неспроста, и каждый в меру совестливый человек был просто обязан (как минимум) прочувствовать все, что когда-то происходило с ней, а потом прослезиться. Но вот в том-то и загадка, что ничего подобного у меня никогда не было. Иной раз какие-то непонятные (непонятные, потому как базировались они исключительно на воображении от рассказов - может тоже вымышленных,-- но уж никак не увиденном мной лично) воспоминания начинали будоражить мое сознание; и тогда я живо представлял маленькую девочку-подростка, с трудом выискивающую любой повод, чтобы сделать школьное домашнее задание, и как особую роскошь воспринимающую право (или всего лишь возможность) углубиться в чтение какой-либо книги.
В остальное же время - девочка почти всецело была занята работой. Работой по дому (проживая в частном одноэтажном домишке где-то на окраине города, родители мамы, несмотря на специфику профессии - умудрялись еще держать и домашний скот). Корова, куры, гуси, кролики и свиньи - забота о них с каких-то пор стала неотъемлемой задачей юной девочки. И ведь нельзя было сказать, что ей это нравилось. Но видимо уже тогда, в те годы, появившаяся привычка стараться во всем видеть только хорошее - помогала (а то и значительно) скрашивать проживание Люды в родительском доме. Да мне кажется, что она и не сожалела особо ни о чем. Хотя, пожалуй, как раз-то в этом я и ошибаюсь. Несколько раз, слушая ее рассказы о детстве - я как бы случайно отмечал про себя вдруг погрустневшее (на миг... на миг...) ее лицо...
Но тогда то, что она ни о чем подобном старалась не говорить - вероятно объяснялось ее излишней (и мне всегда казалось что не нужной) требовательностью к себе. Так что, подвергая достаточно строгому цензурному отбору все происходящее с ней, была б ее воля она с удовольствием и не говорила бы ни о чем подобном. Но видно не во всем может человек следовать выдуманному образу (уже отсюда диктующему и свое - то есть соответствующее - поведение). Потому иной раз и прорывались сквозь жесткую оборону какие чувства. Чувства, без сомнения, свидетельствующие о ранимости души, и уже отсюда - создавалось сожаление об излишней к себе же и требовательности. И ничего с этим нельзя было поделать. Ну, или почти ничего...
Глава 11
Вы знаете... В моих воспоминаниях о маме - мне хочется практически полностью исключить упоминание каких бы то ни было имен. Вероятно это связано с моим подсознательным нежеланием делить ее с кем-либо, замечать, что в ее жизни помимо меня был кто-то еще... Причем сейчас, по прошествии нескольких лет после ее смерти, она мне кажется настолько близкой (и находящейся где-то рядом), что я не способен даже подумать, что она могла еще с кем-то общаться.
Нет, это ни какой-то местечковый эгоизм (хотя и всячески смахивает на него). Подобное, вероятно, следует представлять себе куда значительно шире, чем просто сыновняя любовь к матери. Ибо вокруг этой самой любви - уже после смерти - сложился такой ореол из невысказанных да недосказанных слов, что поистине, пустив я это на самотек - и вполне развилась бы более чем благодатная почва для обретения какой-либо собственной веры, на основе полета зачастую несуществующих иллюзий, несбывшихся фантазий, да невостребованных надежд. И вот за этой самой невостребованность... недоговоренностью... недосказанностью... вероятно и скрывалось то самое, что давало ответы на многие, ранее вроде как и не замечаемые вопросы.
Но уже видимо так получалось, что я ни за что не способен был принять в наш с ней мир кого-то еще. Хотя в моей душе всегда жил если не экспериментатор, то большой любитель всяческих неординарных обстоятельств. И потому, видимо, если бы на то действительно появилась какая необходимость - я бы вероятно способен был достаточно нейтрально отнестись ко всему увиденному. Ну, или постараться, чтобы это было так. (Хотя опять же... смог бы я не замечать...)
И тогда уже мне остается поистине возрадоваться (высказав неподдельное удовлетворение) тому, что мама решила наметившийся вопрос достаточно просто - взяв да исключив (напрочь и бесповоротно) даже возможность возникновения нечто подобного. Поистине, в который уж раз мне доставляло эстетическое удовольствие отмечать в своей памяти некие схожие моменты. Которые, по сути, были достаточно различны,- но сходились в одном: в существующей у этой женщины способности к предугадыванию событий. Многих событий. Но не всех. Потому как почему она тогда допустила свою смерть. Смерть, в достаточно еще раннем возрасте. Впрочем... она ведь знала и о ней... И потому за несколько дней до наступления ее - успела со мной попрощаться... А я... да разве верил я тогда что все будет всерьез...
Глава 12
Мне более чем хотелось быть одному. Можно даже сказать, что это было одним из главных моих желаний. Желаний, смысл появления которого почти совсем не следовало искать в каком-то через чур загадочном стремлении к одиночеству. И в то же время - мое желание одиночества в иные разы становилось столь явственно, что я почти не считал нужным что-то скрывать от окружающих. И уже тогда (в моем варианте),- одиночество было как раз тем, что по праву способно было меня хоть как-то смирить с необходимостью существования. Потому как не было для меня сейчас ничего важнее да желаннее,- чем просто-напросто остаться наедине с собой.
...Хотя, признаться, разве я не был один?.. Сейчас, после смерти единственного человека, которому я по-настоящему верил и доверял - мне более чем пришлось осознать, что вроде бы и ничего больше не изменится. Не изменится в лучшую, какую бы то ни было, но положительную сторону. Ибо худшее...
Самое худшее я мог вкушать, наслаждаясь от нахождения на той грани, где уже достаточно призрачно разделяются бытие, истинная реальность,- и состояние, когда некогда всепоглощающая действительность начинает куда-то улетучиваться, исчезать,- и всего лишь через суматошный миг осматриваясь по сторонам - ты как будто уже и не замечаешь ничего. Все ушло... Исчезло... Превратилось в нечто неосязаемое (ибо присутствие его я по каким-то признакам еще угадывал),- но уже совсем даже нет никакой возможности... вернуть?... А надо ли возвращать?.. Ведь быть может вполне неплохо оставить и так... а?!.
Я наслаждался одиночеством... По всей видимости это как раз то состояние (чуть ли не единственное), при котором я впервые мог никому не лгать... Никому... А значит и (в первую очередь) себе... Состояние, при котором я наконец-то мог сбросить ту маску, с которой не расставался никогда... И в последнее время - даже во сне... образ, тот мой (преимущественно выдуманный) образ, который, как я считал, способен был меня уберечь от сносного существования (переменив его на полярное) - в какое-то мгновение растворился... И уже я сам (а вроде как - и уже не я) чувствовал себя настолько обновленным, что казалось - ничто вокруг не способно будет помешать насладиться - пусть призрачной - но гармонией... Той самой гармонией, к которой, быть может, каждый и должен стремиться (и стремится), но которую на самом деле способны достичь лишь единицы...
Знал бы я тогда что это продлится недолго... И уже на смену внезапно накатившей волне счастья - пришла такая тоска, что если бы позже не появившееся беспричинное беспокойство, я считал бы что все кончено. Вернее - как избавление - должно закончится... Да и что на самом деле мне оставалось еще желать?.. Я как-то разов разуверился в перспективе улучшения своего состояния... И мне все как-то (напрочь и бесповоротно) опротивело... Так - что уже совсем ничего и не был способен ожидать... И мне не на что было надеяться... Неоткуда было ждать помощи... А сам себе помочь я был не в силах...
Что это было?.. Что это было - как не начало конца... В какой-то мере даже запрограммированного...
Глава 13
Незримо (и ужасно навязчиво) вторгается эпизод с детства. Мы были тогда на юге. Вероятно, используя какие-то свои связи, мама добилась, чтобы нас разместили в каком-то ведомственном санатории. Люди вокруг были невероятно приветливы и добродушны. Персонал так вообще, казалось, готов был исполнить первое же ваше поручение.
Помню, я самым любопытным образом подружился с одним занимательным (по излучаемой им энергии) дядечкой. Мне тогда было десять. Ему - лет пятьдесят. Сошлись мы на любви к шахматам. Видя, как я расставляю шахматы (большие, в холле), собираясь играть сам с собой - он предложил мне партию. Видимо я тогда смутился, поэтому он поспешил объявить мне, что дает фору - будет играть без ферзя. С трудом мне удалось его уговорить, что этого делать вовсе не стоит. Улыбка с его лица исчезла ходу на десятом. А еще через семь ходов я ему поставил мат.
Спохватившись, мужчина тут же предложил сыграть еще партию. На этот раз все закончилось еще раньше.
--Что же ты не сказал, что занимаешься в шахматной секции?!- как-то обижено (что выглядело забавно в контексте его недавнего веселья) произнес он.
--А я нигде не занимаюсь,- немного удивившись такому его предположению, ответил я.
--А откуда же ты так хорошо играешь?
--Сам научился,- тихо ответил я, словно признаваясь в самом страшном грехе.
--По книжкам?
--По книжкам.
Чуть позже, встретив своего знакомого у лифта (мы с мамой спустились, он с женой готовился подниматься) и поймав его лучезарную улыбку вместе с одобрением моей маме - ('какой хороший у вас сын'), я узнал от немного обескураженной (таким моим знакомством) мамы - что этот мой новый 'приятель' - заместитель министра. Вот так вот.
А вообще, если задаться целью что-либо понять - то вполне можно признать, что мои периодически вспоминаемые эпизоды из детства - почти не иначе как попытка это самое детство удержать. Причем вышло так (и это неким косвенным образом объясняет навязчивость подобного желания), что мое детство каким-то странным образом вышло из границ отмеренного ему природой и растянулось вплоть до тех пор, когда мама еще была со мной. Она жила - и давала своим присутствием возможность жить мне. Вернее, ее существование каким-то образом оправдывало и мое. И еще. Тогда, когда у меня все это было - я почти совсем и нисколько об этом вот и не задумывался. Словно не замечая ничего, что способно было выходить за рамки общеустановленных норм и ценностей.
И вот так сложилось теперь - что я вынужден сам себе признаться: я должен был остаться один, чтобы осознать в полной мере все что случилось.
А ведь думаю я сейчас: не было бы той моей беспечности тогда - и насколько много можно было бы успеть сделать...
В какой-то мере мне даже кажется, что это, своего рода, вынужденное противостояние (ну например, чтобы мир слишком быстро не прогнал отмеренное ему в мироздании время). Ведь стоило только допустить, что тогда, когда у наших родителей еще почти максимально развитые интеллектуальные возможности - мы слишком малы, чтобы в полной мере воспользоваться результатами их воспитания. А когда вырастаем мы, то былые возможности родителей или уже не те, или - как в случае со мной - уже родителей и нет в живых.