Бетаки Василий Павлович
Снова Казанова ( меее-мууу-а(- Рры!

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 7, последний от 16/01/2022.
  • © Copyright Бетаки Василий Павлович ( vbetaki@gmail.com)
  • Размещен: 20/06/2006, изменен: 17/02/2009. 215k. Статистика.
  • Статья: Проза
    •  Ваша оценка:

       0x01 graphic
      
      
      

    С портрета работы Валентины Шапиро,

       Париж 1986.
      
      

    Василий Бетаки

    СНОВА КАЗАНОВА.

    (Меее...! МУУУ...! А? РРРЫ!!!)

      
      
       " Мы целовались там, где негде сплюнуть,
       Где нечем жить - мы жизнию клялись..."
      
       Павел Антокольский.
      
      
      
      
      
      

    ВАСИЛИЙ БЕТАКИ

      
       Василий Павлович Бетаки родился в 1930 г. в Ростове на Дону. Жил в Ленинграде. Учился на Восточном факультете ЛГУ (иранистика). Окончил заочно Педагогический институт в 1953 г. В 1960 г. окончил заочно Литературный Институт (Москва).
      
       Ученик Павла Антокольского и Татяны Гнедич.
      
       Работал учителем, режиссёром самодеятельных театров, инструктором верховой езды, главным методистом Павловского Дворца-музея. Поэт, переводчик, историк архитектуры.
      
       Публиковаться начал в 1956 году.
       С 1963 года перешел на профессиональную литературную работу. Первая книга стихов вышла в 1965 г. в Ленинграде. С 1965 по 1972 был членом Союза писателей.
      
       Переводил поэзию с английского и немецкого, писал литературные передачи для радио, руководил литобъединением Невского района в Ленинграде.
      
       В 1971 г. он стал победителем конкурса перевода трех "главных" стихотворений Эдгара По ("Ворон", "Колокола", "Улалюм"), которые были опубликованы в двухтомнике Э. По 1972 года, изд. "Художественная литература" (Это было последней публикацией В. Бетаки перед эмиграцией).
      
       С 1973 года живет в Париже.
       Двадцать лет проработал на радио "Свобода" и восемнадцать (в то же время) в журнале "Континент".
      
       За время жизни на Западе у него вышло десять книг стихов, книга статей о современных русских поэтах и восемь книг переводов.
      
       С 1989 года Василий Бетаки снова публикуется в России.

    ==============

      

    Книги Василия БЕТАКИ

      
       1. СБОРНИКИ СТИХОВ
      
       "Земное пламя" (стихи). Ленинград 1965.
       "Замыкание времени" - стихи из неизданных книг 1966-1973 гг.: "Очумелое столетие", "Соль варяжских волн", "Петербург-навеки", "Зеленый зрачок", "Открытие открытого", "Мы все - шуты". Париж 1974.
       "Европа - остров" (cтихи 1973-1980 гг. и разные переводы). Париж 1981.
       "Пятый всадник" (стихи). Париж 1985.
       "В граде Китеже" (стихи, написанные в эмиграции с 1973 по 1990). Ленинград 1991.
       "Жизнь в полстраницы" (избранная лирика 1962-1992). Париж 1992.
       "Стихи 1990 - 1993 годов". Париж 1993.
       "Итог романтизма" (1994-1996). Париж 1996.
       "Избранное. Стихи и переводы". Петербург 1998
       СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ Москва 2001 .
       ПОСЛЕ НАШЕЙ ЭРЫ.СПб.....
      
       2. ПЕРЕВОДЫ
       (тут перечислены только отдельные книги).
      
       Песни Ж. Бреля и Ж. Брассенса. Париж 1985.
       Р. Киплинг. Стихи (переводы Г. Бена и В. Бетаки). Париж 1986.
       Лина Костенко. Избранные стихи. Париж 1988.
       Т.С. Элиот. "Коты". Москва 1999.
       Вальтер Скотт. "Мармион", роман в стихах. (Изд. РАН "Литературные памятники", СПБ 2000.)
       Сильвия Плат. Избранные стихи Москва 2000.
       Сэр Гавейн и Зелёный рыцарь (Изд. РАН "Литературные памятники" Москва)
      
       3. КРИТИКА
       "Русская поэзия за 30 лет" (статьи о 86 поэтах). Нью-Хейвен, США, 1987.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       О Г Л А В Л Е Н И Е
      
       Пояснение
      
       Предуведомление

       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      
      
        -- п р о л о г д о м е н я:
       Бельевая (она же гражданская) война.(1920 - 1935)
       Мой отец и его родители. Война между поклонниками Жюля Верна. Кинематограф или "синема". Кий в лоб.
      
       2."ЧЕЛОВЕК ЛОСКУТНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ" (1770 - 1937)
       Потомки екатерининского пирата. "Мазурка" 14 декабря. Сосед Лермонтова. Весёлый полковник. Умыкание бабушки. Вмешательство Маяковского. Дети эфиопки и бердичевского купца. Макс Волошин. Охота и рыболовство. "Ледники, ледники..."
      
       3.ОТ ДВУХ ДО ДЕСЯТИ. (1932-1940)
       А.П.Пантелеев. Ёлка и 1937 год. Немецкая "группа". Во второй класс. "Cъёмки "Пугачёва". А.Довженко, В. Каменский и "ядрёный лапоть". "Профессор Мамлок".
      
       4.ВОЙНА. (1941 - 1943)
       Блокада. Крыса подана! "Березарк" в детдоме. Белбаш. Москва. Ростов.
      
       5. "НИНА ПЕРВАЯ"(1944 -1945)
       Рыжая. Наглец или нет? Так вот как это бывает! Первый роман.
       6. "СОЮЗ Десяти" (1944 - 1945)
       Майя. Эротика подростков. Союз десяти. Кто из нас какой? Конец войны.
      
       7. А ТАК ЖЕ МОЯ ТЁТУШКА...
       (1944-1945)
       Тётя Мура. Прощанье с Майей. Йога. Калейдоскоп из женщин.
      
        -- ЛИДА (1945-1960)
       Младшая тётка. Первая любовь и самый долгий из моих романов...
      
       9. ВОЛОШИНЫ И МАРШАК (1932 -1948)
       Первые пятна памяти. Лёва Друскин. С.Я. Маршак.
      
       10. КАЗАНОВА В ПОСЛЕВОЕННОМ ПИТЕРЕ (1945-1949)
      
       Реставраторы - девочки слишком приличные. Медички, или "мёртвые не кусаются". Наш кукольный театр. Дом кино и мазурка. Девочки вовсе неприличные. "Буря мглою". Замполит. Востфак. Джазик. Кузен Саша Гительсон.
      
       11. ТЯЖЁЛЫЕ ВРЕМЕНА - КУДА ТАМ ДИККЕНСУ! (1948-1949)
       Элла и музеи. Ненасытная Марианна. Разгром Востфака, Опальный академик Веселовский под знамёнами. Прототип Штирлица. М. С. Довлатова...  Дело и деградация Семёна Ботвинника. "Так жили поэты". Черубина Вторая.
      
      
      
      
       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      
      
       12.ИНСТИТУТ ПОКРОВСКОГО (1949-1950)
       Профессора и стукачи. "Болтайка" и Алик Мандельштам. Плагиатор Сергей Орлов. Юля-Юля. Дело о ресторане. "Главнное - во время смыться!"
      
      
       13.СЁЛАМИ, СТАНИЦАМИ...(1950 - 1953)
       Правильная Юля. Верблюд Гачка. Шахтёрский городок. Валентин Соколов-Зека. Снова Сальские степи. Цыганская вольница, циркачка Лена и медведь. "Телега скрипит!" Аксай. Ростовские поэты. "Дом халтуры". Сашка и Фаня. Опасно быть врачом! "Пааа-дох!"
      
      
       14. ЛИТИНСТИТУТ И БЕЛОМОРЬЕ
       (1953 - 1960)
       Поступление. Танки на Арбате. Беломорье. В институте. Профессора. "Коварство и любовь". Будущий Айги. Буало - соцреалист. Пашозеро и "секретный доклад" Хрущёва.
      
      
       15. ПАВЛОВСК. (1956-1962)
       Павловск. А. И. Зеленова. Главный методист. "Кузьминский, Герман и все все, все", (кроме Винни Пуха). Из ненаписанного дневника . "На койке Павла Первого". Сага о Кучумове. Звери в парке. Коты сторожевые. Высокое начальство в кустах. Бельгийский посол и княжна Шаховская. Связи с Парижем и с НТС. Люди-вехи?
      
      
       16.Т.Г.ГНЕДИЧ И ДРУГИЕ (1957- 1962)
       Т. Г. Гнедич. Семинары. Георгий Бен. Как одна советская ракета разом сбила советского лётчика, американского лейтенанта Пауэрса и эдгаровского "Ворона". "Дон Жуан". Акимов и Антокольский... А. А. Сурков, или как кляуза Роберта Саути дошла до ЦК.
      
       17. "ФЕБ С НИМ" И ДРУГИЕ ИСТОРИИ. (1958-1972)
       Георгий и "Феб с ним". Питерские переводчики. Моё "пиндемонтьство". Эдгар По и редактор Миронова. Шкое Гасан. Подстрочникоеды и джамбулотворцы. Андрей Сергеев. Великий и безвестный Поляков. Анна. Белинков говорит из электробритвы.
      
       18.ПЕРВАЯ КНИГА и, КАК ГОВОРИЛИ, ПОСЛЕДНЯЯ. (1962-1968)
       Андрей Балабуха. "Райслингиада". Критик Бритиков. "Посев" и Стругацкие. Обезьянка. Зоя и чуть о шестидесятниках. Моя первая книга и её "вредактор" Пагирев. Советские книжные дела. Бахтияр. Свадьба в Турции. Эткинда опять травят...
      
      
       19. ПИТЕР, ПИЦУНДА, И ДАЛЕЕ... (1964-1970)
       Заведующая "Невской библиотекой" Валя Тропинина. Мой кружок в библиотеке. Альпинист Замятнин. Поколение "тайной свободы". Забытые. Феминистки понаслышке. Пицунда и Гамсахурдиа. Как я за день приехал в Коктебель. Странная дама.
      
       20. В СВОЁМ РЕПЕРТУАРЕ (1967 -1972)
       Белка в клетке и что из этого вышло. Фаина. Миша Юдкевич . Не смыться ли из отечества? Пума Фрося.
      
      
      
       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      
       21. ПЕРЕД ЭМИГРАЦИЕЙ (1971-1973)
       Вета. Ю. Корнеев и "Секретариат". Плата за страх. Женя Витковский. Что сказал Антокольский. Шутки над "овирщицей". Чемодан. Венские сосиски.
      
       22.РИМ (ОСТИЯ), ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ (1973)
       Рим! Книжная контора или АЛИ. (без бабы и сорока разбойников) Остия. Хазановы. Дама в халатике и без. Беркли, Франкфурт или Париж? Опять Шаховская.
      
       23. ПАРИЖ. (1973 - 1974)
       "Русская Мысль". В. Перелешин. В. В. Вейдле. Н. Струве и книга стихов. Два Лифаря. Полковник Раллис. Радио "Свобода", Н. Н. Рутченко. Пан Ризер и дама с одной камелией. Книжная контрабанда.
      
      
       24. В ПАРИЖЕ И ФРАНКФУРТЕ (1974 - 1976)
       Н. Б. Тарасова и "Грани". В.Д. Поремский. Явление Лимонова. Поэты в Израиле. Мой вечер и Ирина Одоевцева.
      
       25. ЛЮДИ И ЖИВОТНЫЕ ( 1974 -1976)
       Шагинян. Шемякинский кот и другие звери. Н.А. Струве. Синявские. Виктор Некрасов. Максимов и "Континент". Поэма Ярослава Сейферта. Эткинд. Вера Френкель.
      
       26. ДРУЗЬЯ, СТИХИ И...(1975 -1980)
       Валя Павлова. Синявские и Максимов. А. А. Галич. "Некто, именуемый Аллой". Стихи Юрия Одарченко. Поездка в Америку. Эдик Штейн. Алексис Раннит.
       .
      
       27. НАШИ УНИВЕРСИТЕТЫ (1977 - 1987)
      
       Кёнигштайн и всё не так. Майке. Сага об Ирине. Шотландия. Герман Андреев, Артур и Университет. У антропософов. Кира Сапгир. В столице Карла Великого. "Она моя!". Жаклин с Тольбияка... Друскин приехал. Джилл К. и вторая поездка в Америку. Украинские поэты. Л. Плющ и А Вознесенский. "Юнона и Авось".
       28. СТОЙКА и ПЕРЕСТОЙКА. (1984 -1989)
       Орвелловский (1984) год. Сестра-негртиянка. В Доломитах. Рита и Лора. "Кофе, кофе!"... Памяти Виктора Некрасова. Бродский. Горбаневская, или "ужимки и прыжки". Неля Воронель или новый жанр: вместо "воспоминаний" - "всё-забывания".
      
       -29.ЭПИЛОГ
       "ПОСЛЕ НАШЕЙ ЭРЫ". (1988 - 2001)
      
       Это уже не мемуары...
       Рухнула Стена!!! Москва, Наташа и "Мармион". Окуджава. Лена и щениха Нюша. В Питере. "Пень-клуб". Развесёлая "Правда". "Уходят, уходят, уходят друзья"... Вот и Синявского нет... Вознесенский, "видеомы" и "Триумф". Под флагом В.Скотта. "Коты, Зелёный рыцарь и Сильвия Плат". В Лондоне у Жоры.
      
      
      
      
       -
      
       СНОВА КАЗАНОВА
      
      
       (Меее...! МУУУ...! А? РРРЫ!!!)
      
      
       П о я с н е н и е
      
       Почему Казанова? Не только потому, что я повторяю за ним: "главным занятием моей жизни было..." (и есть...) Угадали? Так что женских имён, иногда даже подлинных, в этом тексте много больше, чем мужских...
      
       Кроме того Казанова называл себя космополитом и, кажется, изобрёл даже само это выражение. Я не изобрёл, но тоже люблю себя так называть...
      
       Ещё потому, что я, как и он, "правдив до бесстыдства". И опять же, как и он, отнюдь не страдаю донжуанской сентиментальностью. Но вот чего я никогда не делал - я не "экономил на лирике", то есть не посвящал одно и то же стихотворение нескольким дамам поочерёдно, а каждой писал (если вообще ей писал) отдельное. В отличие от часто ленившегося рифмовать синьора Джакомо Казановы.
      
       Ещё потому, что Казанова быстро замечал переоценку ценностей и (главное!) удивлялся ей, а не просто принимал, как должное: он бы в наше время заметил, к примеру, ну хоть социальные последствия того, что часы, принадлежавшие в течение шести столетий к драгоценностям, приближаются по цене к зажигалке, впрочем, та, в свою очередь, - к уже исчезающим спичкам...
      
       Ещё потому, что его "система" - "идти туда, куда гонит тебя ветер" - это и моя "система" тоже.
      
       Ещё потому, что я, как и он, отнюдь не принадлежу к "ренессансным умам", хотя иногда и кажусь, как и он, пародией на них. Я тоже "человек широчайшего полузнания". Я тоже знаю "кое-что обо всём". Я тоже интересовался и занимался самыми разными вещами, совался в самые разные профессии, но кроме стихов, переводов, да ещё экскурсионного ремесла, ни в чём так и не стал действительно профессионалом, разве что... (см. первый абзац). Итак - "В моём конце - моё начало" /Т.Элиот/
      
      
       П р е д у в е д о м л е н и е
      
       Эта книга - сразу для двух несовместимых видов читателей: для ПРРРИЛИЧНЫХ (мемуары поэта, весьма субъективные)
      
       и для НЕЕЕприличных (мемуары бабника, весьма подробные, порой слишком подробные для того, чтобы читатели любого из подвидов первого вида не начали бы возмущаться).
      
       Чтобы избежать недоразумений, наименования глав, предназначенных только для читателей второго вида, как в тексте, так и в оглавлении печатаются красным, да ещё и курсивом. И хотелось бы, чтобы ПРРРИЛИЧНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ, не дай Бог, не "въехал под красный", хотя это и не пор..., но спорно...
       Пёстрые же главы, в основном, приличные, содержат всё же немного и неприличного, и тут уж пусть каждый читатель сам решает, к какой категории ему себя отнести. Во всяком случае, в этой книге вместо замочной скважины читателю предлагаются распахнутые ворота!
      
       Далее, в "этих" главах имена некоторых дам изменены, чтобы не сплетничать о тех из живых, кто не давал своего согласия на огласку, и чтобы не обидеть гласностью возможных родственников и потомков тех дам, которых уже нет...
      
       Что же касается имён всяческих прохвостов и всем известных, да и малоизвестных стукачей (это в главах для ПРИЛИЧНЫХ), то рассказывая о подвигах этих людей, куда более неприличных, чем самые неприличные подробности, я их с удовольствием называю полнейшими именами и даже отчествами, ибо "страна должна знать своих героев" , как утверждалось когда-то вполне справедливо. В общем, как сочинил по иному поводу болтун и эпиграммщик "Миша Дудин, сын иудин": "Никто не забыт, и ничто не забыто".
      
       В этой книге я позволяю себе плевать на объективность, которой всё равно никто не достиг и не достигнет.
      
       Максимальная субъективность в оценках качеств той или иной женщины, или качеств того или иного поэта, говорит о времени больше, чем худосочные объективистские попытки. Любые претензии на объективность уж точно кощунственны, ибо чем больше авторы претендуют на объективность и непогрешимость, тем более безоговорочно они ставят себя на место Господа Бога.
      
       Сошлюсь на Иисуса, сказавшего в известных обстоятельствах: "кто без греха, пусть первым бросит камень". Конечно, в наше время камни всё равно полетели бы градом: ну кого же сегодня остановит честный взгляд на самого себя???
      
       А таких скептиков, как автор этих строк, в прошлом ведь было меньше... Ну, Вольтер, ну, сам Казанова, ну, в крайнем случае Рабле, Свифт... И обчёлся!
      
       Да и теперь куда больше людей, нагло верящих в свою объективность, а ранее у большинства, возможно, просто совести было больше.
      
       Вступление это необходимо завершить словами Игоря Михайловича Дьяконова, всемирно известного востоковеда:
       "На месте Бога для меня - совесть. И таков естественный отбор: вид, где нет совестливых не выживает"
      
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      
       Счастлив тем, что целовал я женщин,
       Мял цветы, валялся на траве,
       И зверьё, как братьев наших меньших
       Никогда не бил по голове.
      
       Сергей Есенин
      
      
        -- п р о л о г д о м е н я:
       Бельевая (она же гражданская) война.
       (1920 - 1935).
       Мой отец и его родители. Война между поклонниками Жюля Верна. Кинематограф или "синема". Кий в лоб.
      
       Деникинские войска воевали где-то верст на шестьсот севернее Ростова-на-Дону, вроде бы, у Касторной, когда полузабытый начальством "Студенческий эскадрон" был распущен. Московский художник-футурист, мой будущий отец, Павел Васильевич Бетаки, вернулся домой после полутора лет военной службы в кавалерии.
      
       Эскадрон распустили в Ростове на вокзале, погрузив в вагоны "40 человек, 8 лошадей" только коней. В спешке у кавалеристов даже не забрали личное оружие - может, девать его было некуда? - и корнет - а с этой минуты по документам уже бывший корнет, ровно через десять минут после окончания своей славной службы в Белой Армии подошел к родительскому дому.
      
       От вокзала три квартала по Садовой, потом пройти горбатый Братский переулок - и вот Пушкинская 31. Огромные деревянные ворота (их сожгли на дрова во время второй мировой войны). За воротами на участке примерно в полтора гектара стоял особняк, построенный дедом по собственному проекту где-то году в 1906. А ближе к воротам, в углу двора, возведённая ещё во времена Крестьянской реформы 1861 года трёхэтажная кирпичная "башня".
      
       "Башня" - дом моей прабабушки Анфисы Николаевны, в девичестве Уваровой. Она когда-то милостиво позволила своему сыну (моему деду) Василию Викторовичу Бетаки, одному из главных инженеров Северо-Кавказской Железной Дороги, который довольно рано вышел в отставку в чине тайного советника, построить себе двухэтажный, тоже кирпичный, особняк на принадлежащем ей участке.
      
       Дом этот в семь окон по фасаду был построен на "выходное пособие", которое дед получил при уходе в отставку из управления железной дороги. Сумма, видимо, была немалая!
      
       Уйдя в отставку, дед продолжал читать лекции в Ростовском железнодорожном институте, а кроме того занялся предпринимательством: завёл 22 лошади, из которых три были верховых, а остальные - першероны, возившие по подряду с вокзала на пристань и обратно разные товары. Единственное, что мне запомнилось из рассказов родичей по этому поводу - словосочетание "посуда Великанова", которую эти першероны и перевозили.
      
       Кроме "башни" и дедовского дома, заплетённого диким виноградом так, что кирпич едва просвечивал, на переднем участке почти у самых ворот стоял деревянный домик экономки. Чтобы попасть на обширный задний двор с конюшнями и жильём драгилей (возчиков) над конюшнями, нужно было миновать "башню" и передний двор с двумя беседками, увитыми тем же диким виноградом, и пройти через арку ворот под особняком, перегородившим участок поперек. Домик экономки в 1945 году разобрали на дрова. Ещё раньше сломали конюшни, а в остальном усадьба и сейчас имеет почти прежний вид, только вот заслонена хрущёвской пятиэтажкой от улицы. Даже один из флигелей, где наверху жили драгили, а внизу был тележный сарай, и то сохранился.
      
       И вот "после эдакой демобилизации, гремя саблей и таща осточертевший кавалерийский карабин", "раскорнеченный корнет" вошел в ворота. Пожилая белая кобыла Белка, подаренная ему родителями ещё к пятнадцатилетию, встретила его ржанием. Она всегда свободно ходила по участку, а за ней, как свита, следовали три дворняги "приблизительно охотничьей породы".
      
       В тот же вечер город заняли красные. Голодные победители бесцельно бродили улицами и переулками, заглядывали (как правило, всё-таки стучась или звоня!) во все дома, что казались побогаче.
      
       На следующий день после возвращения "бывшего корнета" ранним утром его старшая сестра Мария проснулась от лая и яростных криков. Локтем она разбудила своего мужа Мишу, и они выглянули в окно первого этажа, выходившее на огромный конюшенный двор. Но двор возле дома был весь завешан верёвками с бельём, и ничего, кроме взлетающих то там, то тут простыней, видно не было. Потом между простынями замелькали две фигуры в форме, почти одинаковой. Они явно гонялись друг за другом.
      
       В одном супруги опознали Павла. А второй был тонкий, черноволосый и повыше ростом. Бегал он неуклюже, с большим ружьём и большой полицейской шашкой. У Павла тоже болталась его кавалерийская сабля. Но ни тот, ни другой так и не обнажили своё оружие, видимо, все-таки опасаясь попортить бельё драгилей и хозяев.
      
       Они бегали беспорядочно и, казалось, бесцельно, ориентируясь в этом лесу белья только на злые крики противника. Половину слов Мария не понимала, от второй половины краснела, и вдруг поняв, в чём дело, помчалась на верхний этаж к отцу и матери.
      
       Через минуту моя бабушка, Анна Павловна, высунулась в окно и, мгновенно оценив обстановку, закричала своему сыну и длинному незнакомцу, чтоб бельё не пачкали, "сукины дети", хватит, мол, в прятки играть, идите-ка наверх, пора завтракать.
      
       От абсурдности ситуации вояки неожиданно расхохотались, и когда бабушка, спустившись, "взяла за руки этих великовозрастных хулиганов", они послушно последовали за ней по лестнице, гремя саблями. "А теперь и познакомиться не грех, А? Ну, мальчики, за стол!"
      
       Из бабушкиного допроса выяснилось, что Павел, проснувшись от лая, увидел во дворе чужого. Нацепив для важности саблю, он спустился и не очень вежливо спросил человека, забредшего во двор, кто он такой. Незнакомец сказал, что он красный комиссар, на что отец тут же отрекомендовался белым корнетом. Хотя строго говоря, со вчерашнего дня он не имел никакого права так называться! И начался ещё один эпизод гражданской войны среди белья на конюшенном дворе... В общем, они оба, даром что тридцатилетние, вели себя совершенно по-мальчишески. В те времена, когда и в 25 лет человек считался уже давно взрослым, это "было просто невероятно", как отметила бабушка, рассказывая мне эту историю году уже, эдак, в 44-ом. И тут же подчеркнула, что она тогда и обращалась с ними соответственно...
      
       "Скажите, Анна Павловна, - обратился к моей бабушке уже за столом среди всеобщего смеха темноволосый курчавый противник отца, - а я слышал, что все помещики - юдофобы. Как же так? Вы ведь помещики?"
      
       "Без поместий не помещики, а просто дворяне, но я-то прежде всего инженер-путеец и приват-доцент!" - громогласно заявил вошедший в столовую дед. И представился молодому человеку, как "отец этого скаженного хулигана, тайный советник, инженер в отставке и член народнической партии". (фото1 Бабушка и дед.1806 г. Ростов/Дон.)
      
       Он посетовал, что сын его, хоть тому уже стукнуло тридцать, ничего в политике не понимает и понимать не хочет, а потому черт и занёс его к этому "толстяку Антону". Так дед именовал Деникина, которого лично не знал, но много о нём слышал, в основном, смешного, от своего кузена генерала Севостьянова. "Повоевать, видите ли, Павке не терпелось - с немцами-то он вовсе не воевал, всю мировую войну рисовал и рисовал себе в Москве, да какие-то там "синема" делал, а тут вдруг с чего-то на гражданскую полез добровольцем..."
      
       На это Борис пробормотал, пытаясь оправдать обоих, что вот и он - доброволец, а когда война закончится...
      
       Дед заметил, что, во-первых, эту железную дорогу он строил "не для того, чтоб такие хулиганы, как вы оба, катались по ней, да стреляли друг в друга", а во-вторых, что он, Борис, волен поступать, как ему нравится, но для Павла война уж точно закончилась. В подтверждение своих слов он подошел к сыну и снял с него кобуру. Сын не возражал.
      
       Борис, посмотрев на револьвер, удивлённо спросил Павла, что ему, собственно, помешало пустить в ход этот револьвер там, среди белья. И получил в ответ, что раз он, Борис, никак не мог в хаосе белья и веревок пустить в ход свою громоздкую винтовку, то какая же тут дуэль? Хоть бы и американская? ("Помнишь, в начале романа "Из пушки на Луну"?")... Услышав о Жюле Верне, комиссар без колебаний сменил тему, и оба героя бельевой войны, перебивая друг друга, разговорились о романах этого любимого ими автора и о будущем...
      
       А Марию бабушка послала во двор принести борино ружьё, потому что он очень беспокоился, что за потерю по головке не погладят.
      
       Потом молодой комиссар очень насмешил старших, выказав нешуточную убежденность в том, что лет через пять люди вообще перестанут умирать, поскольку революционная наука изобретёт... ну и так далее. Это была, как лет тридцать спустя, охарактеризовала мне всё это тетка Мария, "смесь марксизма с фёдоровщиной понаслышке, да ещё в стиле Жюль Верна"
      
       Через день Борис пришел в гости и рассказал, что его начальство очень одобрило "знакомство с этим семейством". Командир полка, в котором Боря был комиссаром, оказался ростовчанином, да ещё и паровозным инженером. Несколько лет назад, будучи студентом Ростовского Института Путей Сообщения, он слушал лекции моего деда, сдавал ему экзамены и знал о том, что местные эсдеки (социал-демократы на тогдашнем жаргоне), как большевики, так и меньшевики очень уважают известного в городе народника.
      
       Комиссар Боря Браун, сын одного из киевских раввинов, был младше корнета Павы Бетаки на три года. После ешибота он закончил два курса консерватории по классу скрипки, был неплохо начитан и очень заинтересовался, когда мой отец стал рассказывать ему всякое разное про кинематограф, в котором сам он в Москве перед гражданской войной делал первые шаги в качестве художника-постановщика.
      
       Это новое искусство именовалось тогда "Великий немой". И никто еще не знал, что "немой" останется немым ненадолго.
      
       Так или иначе, молодые люди подружились, и через несколько лет Борис Браун стал одним из первых операторов на открытой в 1924 году кинофабрике "Межрабпом-Русь". Потом оба они работали на "Ленфильме", называвшемся с 1926 по 1930 год "Совкино".
      
       Я помню дядю Бориса, примерно, года с 35-ого, с моих пяти лет, а точнее - с того дня, как он играл с отцом на биллиарде в ленинградском Доме кино. Целясь в какой-то неудобный шар, он заехал задним концом кия мне по лбу. "А не болтайся под ногами, так тебе и надо - буркнул отец в ответ на мой рёв, - иди вниз к маме"
      
       С тех пор, приходя к нам, дядя Боря всегда спрашивал, хорошо ли я себя веду, а то "Кий ждёт"...
      
       Тогда же на каком-то из детских утренников на "Ленфильме" я видел не один уже тогда "старый", фильм, где вначале значилось: "Оператор Б....Браун (отчества не помню), художник-постановщик П. В. Бетаки", - как сообщали белые, дрожащие среди "снежинок" на экране, буквы в титрах этих ещё немых картин, чаще всего комедий.
      
       Так и работали они чаще всего в одной съёмочной группе, и оба погибли во время блокады Ленинграда.
      
      
      
       2."ЧЕЛОВЕК ЛОСКУТНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ" (1770 - 1937)
       Потомки екатерининского пирата. "Мазурка" 14 декабря. Сосед Лермонтова. Весёлый полковник. Умыкание бабушки. Вмешательство Маяковского. Дети эфиопки и бердичевского купца. Макс Волошин. Охота и рыболовство. "Ледники, ледники..."
      
       Мой учитель Павел Григорьевич Антокольский, поэт, вахтанговский режиссёр и театральный художник, когда-то прозвал меня "человеком лоскутного происхождения".
      
       Во мне смешаны русские, греки, евреи, эфиопы, поляки. Моя мать - полуеврейка-полуэфиопка, а с отцовской стороны я седьмой потомок греческого "приватира" (проще говоря пирата). Бабушка Анна Павловна Шереметева, мать моего отца, - наполовину полька, и для полноты картины следует только напомнить, что старинный русский род Шереметевых имеет татарское происхождение.
      
       Начну с отцовских предков.
      
       В семидесятых годах XVIII века после морских битв с турками у греческих островов, несколько греков-капитанов поступило на службу к Екатерине. Среди них был Мартин Карбури-Ласкари, будущий "царицын сапёр" - изобретатель развёрнутого подшипника с медными шарами на дубовых рельсах, при помощи которого на Сенатскую площадь приволокли с баржи Гром-камень:
       Поколдовав над досками,
       Гору на площадь припёр
       Мартин Карбури Ласкари.
       Хитрый царицын сапёр.
      
       Ох, средиземные драки,
       Тёмное в шрамах лицо-
       Он с капитаном Бетаки
       Грабил турецких купцов...
      
       Мой предок, капитан Бетаки, приходившийся Мартину Ласкари двоюродным братом, тоже поступил на русскую службу. Одно упоминание о нём, довольно глухое, содержится в официальном документе екатерининских времён, относящемся к карьере его сына:
      
       "Афанасий Бетаки переведён из Пансиона для иностранных единоверцев в Морской Кадетский Корпус в 1786 году... Отец его был греческим капитаном на русских судах. Потом он плавал приватиром на собственном корабле , имея стоянку в море Азовском. Пожалован от Ея Величества российским дворянством". В основном, как видно из текста, эта запись касается не столько самого "царицыного пирата", сколько его сына Афанасия, закончившего Морской кадетский корпус: "Окончил в мае года 1788, выпущен в полк князя Урусова".
      
       Я даже не знаю как звали пирата.
      
       Кстати, полк князя Урусова, состоявший из отчаянных головорезов, был по сути морской пехотой, тогдашними десантными войсками.
      
       У Афанасия было два сына, Виктор и Василий. Они уже не были моряками, но, естественно, были офицерами. Виктор, старший, начал службу при Ермолове на Кавказе, а в конце тридцатых годов, в чине майора, был назначен Пятигорским военным комендантом. О нем я знаю от Ираклия Андроникова, и ещё из андрониковской "Лермонтовской энциклопедии". Виктор был соседом Лермонтова, они вместе участвовали в домашних концертах: Виктор дудел во что-то духовое, жена его Александра Фёдоровна играла на рояле, а поручик Лермонтов на флейте.
      
       И. Андроников утверждал, что Виктор Афанасьевич в какой-то степени описан в очерке Лермонтова "Кавказец".
      
       А после гибели Лермонтова майор Бетаки составил официальный протокол о дуэли и смерти поэта и, игнорируя запрет императора Николая, отвёз тело в Тарханы, в именье лермонтовской бабушки.
      
       Младший брат Виктора, Василий Афанасьевич Бетаки, поручик, служивший в Петербурге в лейб-гвардии, 14 декабря 1825 года оказался на Сенатской Площади вместе с приятелями из Московского полка, хотя, кажется, о том, что "завтра будет жарко", он узнал только вечером накануне.
      
       В зале мазурка хлещет с балконов,
       Зарево золота в белых колоннах.
       Чётки античные профили женщин,
       Черными птицами кажутся свечи.
       Мечутся рыжим пламенем баки -
       Мчится в мазурке поручик Бетаки.
       Белая роза на доломане.
       Музыка кружит, музыка манит -
       Прочь до рассвета учёные споры,
       Росчерком свет в золочёные шпоры.
      
       Шпора сотрётся
       В свете сусальном,
       Звон обернётся
       Звоном кандальным,
       Белая роза дворцового бала
       В белой метели окажется алой...
       "Мазурка, или последний бал моего прадеда)
      
       Василия разжаловали в солдаты, и он попал на Кавказ в так называемый Сводный полк. А тут уже сработала протекция брата, "старого кавказца": вскоре Василий заново получил первый офицерский чин (радовался, наверное, этому не меньше, чем Грушницкий!). Потом стал одним из адъютантов Командующего отдельным Кавказским корпусом и Главноуправляющего в Грузии, генерала А. П. Ермолова, от которого в 1827 году получил "за храбрость" свой прежний чин поручика, только уже не гвардейского, а армейского. А еще он получил от Ермолова, уходившего с должности, личный прощальный подарок - золотое кольцо-печатку с инициалами "В.Б.". Это кольцо цело и поныне - единственная унаследованная мной историческая реликвия и вообще единственное наследство, когда-либо мне доставшееся.
      
       Сын Василия Афанасьевича - Виктор Васильевич Бетаки - тоже, как водится, военный, был большой чудак.
      
       Полковник-артиллерист, командовавший Ставропольской крепостью, он ещё в конце пятидесятых годов распустил с согласия жены Анфисы Николаевны, урождённой Уваровой, принесённые ею в приданое пять захудалых деревенек где-то в средней России. Причём предугадал события - придумал то, что потом, в Реформу, было названо статусом "временно обязанных": он положил бывшим крепостным выплачивать ему ежегодно за отданную им в полную собственность землю небольшие "оброчные деньги" (какой-то процент от выручки за урожай). А после Реформы хвастался перед сослуживцами и знакомыми, что "Самого царя Александра Второго на несколько лет опередил".
      
       А ещё, как мне рассказывали, он имел обыкновение вставать спозаранку по базарным дням и отправляться на ставропольский городской базар. Шел он туда с двумя солдатами, тащившими ручную тележку, и скупал полностью какой-нибудь один продукт: сегодня баранину, в следующий базарный день - масло или сливы, ну и так далее. Короче, "создавал дефицит".
      
       Таким образом, когда офицерские жёны выходили на рынок, оказывалось, что, к примеру, масла на всём базаре нет! Это в середине-то девятнадцатого столетия!
      
       "Да ваш же полковник и скупил!", говорили крестьянские бабы. Дамы - к полковнику. Анфиса Николаевна каждый раз заново ритуально удивлялась и звала мужа на крыльцо. Тот выходил и всегда повторял одну и ту же фразу: "На перине валяться, дорогие дамы, меньше надо, раньше мужей кормить, чтобы на учения не опаздывали!"
      
       Сын этого дурашливого полковника - мой дед Василий Викторович, первый не военный в нашем роду. Отец отправил его учиться в Петербург в Институт Путей Сообщения. Инженерное образование тогда очень ценилось, и дипломы выпускникам вручал сам Александр Второй.
      
       Молодой инженер быстро сделал карьеру на строительстве Северокавказской железной дороги.
      
       В Петербурге, кажется, в уваровском доме у родственников своей матушки, он познакомился с Анной Павловной Шереметьевой, младшей дочерью ярославского помещика из какой-то боковой ветви этого разветвленного семейства. Она в раннем детстве получила монастырское воспитание, а потом окончила (пятнадцатой, кажется, по скромным успехам) Смольный институт. Ну, и месяца через два после выпуска инженер и умыкнул девушку, так и не дав ей получить высшее образование на Бестужевских курсах, куда она собиралась уже, да так и не собралась...
      
       Умыкнул он её прямо из загородной отцовской усадьбы, находившейся недалеко от Ростова Ярославского (или Великого, как он тогда назывался). А служил тогда он в Управлении строящейся Северо-Кавказской железной дороги в Ростове-на- Дону. На поезд они сели в Ярославле - "пришли пешком на станцию, но вошли в жёлтый вагон (первого класса), заняли роскошное двухместное купе".
      
       "А билеты, Васенька, мы не купили! Что теперь будет! Вот стыда-то!" - волновалась дисциплинированная смольнянка. Но молодой инженер, имевший право бесплатных поездок по всем немногочисленным тогда железным дорогам России, только усмехался в усы, а об этом своём праве ни слова. "Ох, и тряслась же я трое суток,- рассказывала мне бабушка - только в Ростове на квартире он всё и объяснил!"
      
       Обвенчались дед с бабушкой где-то по пути у "станционного попа" (по бабушкиным словам "за три рубля и бутылку казённой, потому как без свидетелей"), и только уже из Ростова-на-Дону дед послал телеграмму родителям жены в Ростов Великий.
      
       Ответ не заставил себя ждать: рассерженный Павел Николаевич Шереметьев (помещик, едва сводивший концы с концами) лишил строптивую дочь наследства "по причине мезальянса", на что молодые только усмехнулись: младшей дочери небогатого помещика должно было достаться немного! А громкая фамилия с замужеством так и так исчезала!
      
       Дед был одним из главных инженеров СКЖД, дослужился, как я уже упоминал, до тайного советника и вышел в отставку, продолжая читать лекции по путям и сигнализации в Институте. На огромном по городским условиям Ростова участке своей матери Анфисы Николаевны дед, как я уже писал, построил дом. Себе взял второй этаж, а на первом сделал две квартиры для дочерей Марии и Лидии, чтоб было, где жить, когда выйдут замуж.
      
       Павел, мой отец, жил наверху с родителями до окончания гимназии, после чего сразу уехал в Москву и поступил в Строгановку. Потом учился в Школе Ваяния и Живописи вместе с Маяковским и Бурлюками. Носил и морковку на причинном месте, как "будетлянин".
      
       И до революции и после, лето он проводил у родителей. Одно время был "ничевоком", клуб которых бушевал в Ростове. Но писал отец все больше портреты знакомых.
      
       Как-то раз, когда он прогуливался с морковкой, его замёл на улице патруль. Отца водворили в камеру ростовской ЧК, но разрешили позвонить домой, крайне изумившись такому редкому явлению, как "телефон в доме частного обывателя".
      
       Бабушка тут же послала Марию на телеграф отправить телеграмму Маяковскому, надеясь, что поэт вступится за бывшего однокурсника. Так и произошло.
      
       Отцу показали телеграмму, подписанную "В. Маяковский, О. Брик". Причем, пришла телеграмма чрезвычайно быстро. Вторая подпись на ростовских чекистов произвела большее впечатление, чем первая: Осип Брик был в их кругах достаточно известной фигурой. В телеграмме содержалась рекомендация "использовать в течение лета художника московской кинофабрики В. П. Бетаки для нужд пропаганды и агитации в РОСТА".
      
       Помещение РОСТА находилось в том же здании, что и ЧК, поскольку РОСТА подчинялось чекистам, и отец, обойдя громадный квадратный дом на Садовой (поздней - горисполком и главное здание Университета), вошел в него же с переулка. И тут его радостно встретили знакомые ничевоки и футуристы, в это несытое время прибившиеся к хлебной работе раньше него.
      
       Так что он из камеры попал прямо в объятия друзей, и кончилось тем, что его с новеньким удостоверением ЧК в кармане, ребята приволокли домой, первый и, кажется, последний раз в жизни упившимся в доску.
      
       Наутро после этого знаменательного события Павел узнал, что муж Марии, Миша Золинский, служивший ранее в Губернском Охотничьем Надзоре, тоже сидит в ЧК. Не сказав никому ни слова, он пошел к своему новому месту работы, но перед тем, как войти в РОСТА, обогнул здание и, с важностью показав часовому удостоверение ЧК, потребовал чтобы ему срочно выдали Золинского.
      
       Часовой, не усомнившись в праве этого штатского человека (без формы, и с удостоверением!) распоряжаться, молча козырнул, и через минуту вывел Мишу. Павел важно завел его за угол, будто бы он его конвоирует, хоть и без оружия, и шепотом велел бежать домой, взять на берегу Дона свою лодку и тут же, не теряя ни минуты, плыть на хутор Золинских, где жил тогда мишин отец. "Пересиди недельку, а там увидим". Так и сделали. В те годы этого было довольно, чтобы "дело" (никому неизвестно какое) забылось и само собой прекратилось. ( фото 2 Павел, Мура и её муж Миша Золинский)
      
       Рисовать в РОСТА карикатуры отцу быстро надоело. К тому же пришла осень, и он уехал в Москву, а потом чуть ли не сразу в Питер, где стал работать на тамошней "кинофабрике", т.е. на будущем "Ленфильме".
      
       Первым браком отец женился на студентке консерватории, певице Ольге Миклашевской (впоследствии солистке Малого Оперного), а вторым браком в двадцать четвёртом году - на моей маме, Сабине Маркус, пианистке-тапёрше с кинофабрики "Межрабпом-Русь".
       ---------
       История маминого семейства тоже весьма незаурядна и тоже не без "умыкания".
      
       Моя мать Сабина Борисовна Маркус была двенадцатым ребёнком в семье, младшей из пяти дочерей преуспевавшего крупного купца из Бердичева.
      
       Я не знал ни деда, ни бабушку Маркусов: бабушка умерла вскоре после рождения своего последнего сына Изи. Он был немного младше Сабины. Когда умер дед, мне неизвестно, - знаю только что позднее бабушки, но, видимо, тоже относительно рано. На грани веков.
      
       Вот что я о них знаю: молодой еврей, богатый бердичевский купец Борис Маркус (он держал большой магазин "Колониальные товары") в конце шестидесятых годов ХIХ века увидел в приезжем цирке красивую чернокожую гимнастку-эфиопку, сманил её и женился на ней по еврейскому обряду. И посыпались дети.
      
       По договорённости между супругами (это в семидесятые-то годы ХIХ столетия!) все мальчики у них считались евреями и, как положено, проходили бар-мицву, а всех девочек, по настоянию эфиопки по имени София, крестили в православие. Поэтому имена сыновей были русско-еврейские: Лев, Саул, Михаил, Исаак, а дочек - усредненно-европейские: Анна, Ирина, Диора, Елизавета и Сабина.
      
       Какое-то время проблем не было, отчасти благодаря ребе, который был большим дедовым другом и собутыльником. Он объяснял бердичевским жителям, что эфиопы, как правило, иудейского вероисповедания, а что жена у почтенного Боруха чернокожая, так она сильно загорелая: "солнце у них в Африке, сами понимаете..." Но потом стало известно, что девочки православные: может, кто-то из старших проболтался, а может, просто видели девчонок в праздник входящими в церковь. Так или иначе, евреи стали бойкотировать огромный магазин деда. И пришлось ему покинуть большое местечко, коим был тогда Бердичев.
      
       Переселился дед со всем семейством в Киев. Торговлю там даже расширил. Там и родились последние трое: Иосиф, моя мать Сабина и младший, Исаак.
      
       Из девяти выживших детей пятеро пошли в медицину. Да ещё Иосиф служил военным фельдшером в белой армии и погиб на Гражданской войне. А старший брат Иосифа, Михаил, несмотря на то, что был сахарозаводчиком, в Гражданскую стал красным комиссаром. Правда, с братом на войне он не столкнулся, такого распространенного сюжета не возникло. Потом Михаил побыл некоторое время крупным нэпманом и, в конце концов, стал служить начальником Азово-Черноморского краевого треста "Главсахар" в Ростове. В 1941 году он умер в эвакуации от инфаркта.
      
       Последыш, тринадцатый, Исаак, уехал перед самой первой мировой войной учиться в Париж, стал французским инженером, женился на француженке, а когда я родился, присылал через "Торгсин" какие то "боны", на которые там выдавали детское питание в ярких коробках. На коробках было написано "каша Нестле", на ней я и вырос.
      
       Моя мать окончила киевскую консерваторию. Воспитывала ее после смерти их матери самая старшая сестра Анна Борисовна. Она на двадцать три года старше мамы. По профессии А. Б. была провизор, училась в Польше и в Германии, потом вышла замуж за владельца большой ростовской аптеки Семёна Витовецкого из Вильно. В конце двадцатых годов, после смерти мужа, тетка Анна переехала к сыну Володе в Ленинград и до самого 1941 года, до эвакуации, заведовала аптекой на Невском у Аничкова моста. Она пережила всех сестёр и братьев, и умерла, не дожив месяца до своего столетия, в 1969 году. Она была во вполне здравом рассудке, и стоило мне только прийти в гости к Витовецким, как она тут же начинала меня "воспитывать", то есть пилить за что попало, хотя мне было уже под сорок...
      
       Остальные три сестры и два брата все получили медицинское образование в Швейцарии и Германии, вернулись в Россию и вслед за Анной перебрались в Ростов. Так что на улицах Ростова появилось пять табличек, с одной и той же фамилией: "Доктор Маркус". Только специальности были разные. Старший Лев был кожником, Арон, умерший в начале тридцатых годов, окулистом. Три незамужних сестры (зубной врач, гинеколог и косметолог) поселились вместе в одной колоссальной квартире (у каждой - свой частный приём и, следовательно, кабинет) на Никольской 129. В этой квартире я и родился.
      
       Мама уже несколько лет жила с моим отцом в Питере, но рожать приехала к сестрам, рассудив, что так надёжнее, чем в больнице, особенно учитывая, что ей тогда было уже тридцать восемь лет, и что лет шесть детей у них не было. Я так и остался единственным ребенком.
      
       По телеграмме отца, что у него наконец-таки сын родился, из Коктебеля приехал в Ростов тогда уже больной Макс Волошин, весело принявший бабушкину идею стать моим крёстным.
      
       Бабушка, по сути, как и дед, неверующая, очень любила праздники и обряды, так что церемония крещения состоялась в главном храме Ростова, в Андреевском Соборе, под иронические дедовы ухмылки и гримасы. Старый народник, однако, только за спиной у Волошина позволял себе кривляться, потому как Волошина он очень уважал за его позицию времен гражданской: "не красный и не белый, а человек". Да и ценил его, как большого поэта.
      
       Из двух отцовских сестёр младшая, Лидия, бросив начатую было карьеру киноактрисы, жила в Москве с мужем фоторепортёром В. Д. Шаховским и с сыном от первого брака Игорем ПИтковым. А старшая, Мария, с мужем Михаилом Золинским, охотинспектором и с тремя детьми проживала в предназначенной ей дедом квартире на первом этаже. (фото3 Мне 1 год. В.Д Шаховской, Мои родители, я на руках у кузины Иры, Лида Бетаки-Шаховская, её сын Игорь Петков с котом Буцефалом)
      
       Дед с бабушкой продолжали жить на втором этаже своего бывшего дома, но после 1923 года они перебрались в одну комнату - бывший дедов кабинет. Остальные пять комнат дед, сдавая дом государству, заранее "самоуплотнил" разными дальними родственниками и знакомыми.
      
       Внизу же, в квартире, предназначавшейся для младшей дочери, поселился с семьей дедов кузен Севастьянов, царский генерал, превратившийся в красного командира и расстрелянный, кажется, в 38 году.
      
       Институт, в котором дед был доцентом, прекратил на время своё существование и был заново организован только в середине двадцатых годов. Дед туда уже не вернулся. Он получал персональную пенсию, но сидеть сложа руки не мог. Своё "лошадиное дело" он к тому времени ( в конце НЭПа) распустил и занялся выделыванием шахматных фигур, которые сдавал в какой-то новый магазин. Был у деда токарный станочек, приводившийся в движение, как ножная швейная машина.
      
       Когда мне было около пяти лет, дед, подставив какие-то ящики, чтоб я мог дотянуться, стал учить меня вытачивать фигурки. Я управлялся с резцами и суппортом, а он качал педаль. И за то, что я хорошо учусь, он подарил мне авансом ко дню рождения настоящий паровоз длиной, примерно, сантиметров 30, ужасно тяжёлый. В паровозе нужно было зажечь спиртовку, и он тогда пыхтел, свистел, блестел, ехал по рельсам и тащил один вагон, в котором сидел вырезанный дедом деревянный заяц с морковкой в лапе. Машиниста, правда, не было, но это меня не смущало, я себя воображал машинистом.
      
       Мы жили в Питере, но летом всегда проводили в Ростове какое-то время. Как всегда, той осенью мы уехали домой, в Ленинград, а через месяц, когда мне как раз исполнилось пять лет, мы получили от бабушки телеграмму, что дед умер от брюшного тифа, свирепствовавшего в 35 году по всему югу страны.
      
       У отца, как у всех киношников, был весьма длинный отпуск. Мы ездили на Чёрное море. После смерти деда мы по-прежнему по дороге с юга недели на две-три задерживались в Ростове. Жили то у тетки Муры в нижней квартире, то - чаще - у трёх материнских сестёр в самом центре города на Никольской, где было попросторнее, чем в окоммуналенном "родовом гнезде"...
      
       С отцом и с дядей Мишей, мужем тети Муры, охотинспектором, мы летом часто выходили в Азовское море, а точнее в дельту Дона (на местном, слегка украинизированном диалекте дельта - гирлЮ). Ловили сомов, которые были иногда длиннее меня. Такую рыбину надо было долго "водить" на леске за лодкой: если же поспешишь вытягивать, то в буквальном смысле насмешишь, ну не людей, так судаков - такой сом лодку легко перевернёт.
      
       Особенно я любил, когда отец и дядя Миша брали меня на охоту на таинственную и забытую миром реку Маныч и озеро Маныч-Гудило с тысячей островов. Отец подарил мне льежское ружьишко, хоть и 22 калибра, но вполне настоящее: он сам с ним когда-то охотился. Это ружьё, кстати, чудом сохранилось и потом я охотился с ним аж до 1956 года!
      
       В лодке с нами всегда ехал и мой ближайший друг, ирландский сеттер Дик, который, к моему удовольствию, принес и положил в лодку мне к ногам (а не отцу и не дяде!) первую же подстреленную мной утку.
      
       Я ужасно гордился, что я эту утку подстрелил не дробью, а пулей - одной пулей! Отец и дядя Миша смеялись: "чудом повезло, надо знать, чем заряжаешь! Вон патроны твои с мелкой дробью в другой коробке!"
      
       Потом, уже взрослым, я не раз ездил на Маныч. Иногда с сыновьями моих двоюродных сестёр, а иногда и один. Эта солёная река полгода течёт в одну сторону, полгода в другую. Бесконечные солёные озёра и тысячи островов. То там, то тут на горизонте дерево торчит. А так - камыши и небо.
      
       Как-то мы развели на островке костерок из сухих камышей и с трудом найденных веток, над ним приспособили рыбку на шомполе, и пока возились - пожаловал камышовый кот. Я обернулся - а он вприпрыжку с моей уткой в зубах, и смылся. И хвост трубой!
      
       Чёрт с ним, с жуликом. У нас тогда ещё три утки осталось. Я много не стрелял: летом добыча быстро портится. Ведь надо было долго на вёслах добираться до станции, а если весь путь на лодке проделывать, так всякими протоками да ериками (иногда и с волоком, если лето засушливое) ещё дольше добираться до Дона. Многие коптят на месте, но ни племянники, ни я этого не умели.
      
       Охотиться я начал в семь с чем-то лет и окончательно перестал в 26, когда начал в Павловске работать.
      
       В шесть лет меня впервые посадил на лошадь дядя Гриша, казак, врач, старый отцовский приятель ещё по гимназии. В то время он был председателем станичного совета в станице Аксайской, расположенной километрах в шести от тогдашней границы города. Сейчас это часть Ростова. Об этой станице я ещё не раз вспомню...
      
       Лошадь была огромная, как все донские. Что делать, пони тогда в стране, по крайней мере, на Дону, не водились. Пришлось учиться на "слишком взрослой". Как я довольно быстро понял, главное подружиться, близко подружиться с умным зверем, и тогда она всё станет делать по одному моему движению, даже по намеку на него...
      
       И должен определённо сказать, что не дядя Гриша и не отец научили меня верховой езде, а кобыла Верка. С тех пор я убеждён, что чужие, а пуще того прокатные лошади - для ученика бесполезняк. И когда я, учась в Литинституте в Москве, подрабатывал как преподаватель верховой езды, я более всего настаивал, чтобы за каждым учеником закреплена была одна и та же лошадка.
      
       И ещё одно южное явление, которое для питерского мальчишки было экзотикой. Уличные крики: "Точить ножи-ножницы" заглушалось более звонким "Стёкла вставлять!", и всё это перекрывалось басами ледовозов.
      
       Каждое утро летом на улице, если мы жили на Никольской у трех тёток или в нашем большом булыжном дворе (если жили у бабушки) раздавался протяжный крик, как правило, густым басом: "ЛИдники, лИдники приготовьте! ЛИдники, лИдники приготовьте!" Вслед за тем звонок, и заходил человек, одетый в рыбацкий серый клеёнчатый плащ, под которым был ватник, хотя на улице могло быть хоть 30 градусов жары.
      
       Он нёс на плече, как ружьё или лопату, большой железный крюк, похожий на кочергу, и на этом крюке висел огромный, примерно метр на метр, толстый брикет льда. Ещё раньше, когда я был совсем маленьким, в деревянном ящике приносили колотый речной лёд, неведомо где с зимы сохранённый. Так что этот брикет был новшеством и назывался искусственным льдом.
      
       На кухне стоял лИдник - узорчатый кухонный столик с двумя толстенными дверцами, за которыми были оцинкованные, как ведра, помещения с полочками. Заслышав крик разносчика льда, в середине столешницы поднимали узкую крышку, длинную и прямоугольную. Человек с грохотом и ледяными брызгами опускал брикет, закрывал крышку, получал мелочь и уходил к своей телеге, в которую запряжен был карий, почему-то всегда карий, и толстый конь. Очень добрый и мохноногий. Я еще от деда знал, что такие кони называются першеронами или тяжеловозами, и что у деда их было когда-то два десятка!
      
       Иногда я успевал выбежать и дать коню сухарик, который он деликатно брал с ладони толстыми губами.
      
      
      
       3.ОТ ДВУХ ДО ДЕСЯТИ (1932-1940)
       А. П. Пантелеев. Ёлка и 1937 год. Немецкая "группа". Во второй класс. "Пугачёв". Гости. В. Каменский и "ядрёный лапоть". "Профессор Мамлок".
      
       Лет за семь до моего рождения мои родители поселились в Питере на Моховой 41 в квартире 35. Там жил давний отцовский знакомый по Ростову актёр и режиссёр киностудии "Ленфильм" (тогда ещё "кинофабрики Совкино"), бывший граф, а затем "герой труда", Александр Петрович Пантелеев, сын казачьего атамана низовой станицы Елизаветинской и отец впоследствии прославившегося адмирала Юрия Пантелеева, коменданта Кронштадта, командовавшего в блокаду морской обороной Ленинграда.
      
       В двадцатых годах в Питере очень активно "уплотняли", и Александр Петрович, не дожидаясь, чтобы в его "буржуйскую" почти двухсотметровую квартиру ему подселили кого попало, пригласил своего давнего знакомца Павла Бетаки поселиться у него. Отец тогда уже работал художником на той же самой кинофабрике "Совкино", он только что женился на моей будущей матери, и жить им было негде.
      
       Пантелеев отдал родителям две комнаты из четырех, разместившись в оставшихся двух с женой Анной Алексеевной, домработницей Таней и котом Маркизом. У Тани, впрочем, была собственная каморка около кухни, а в распоряжении Маркиза была вся громадная квартира. Анна Алексеевна была актрисой все на той же кинофабрике, а про Таню знаю только, что была она молода и родом из какой-то новгородской деревни.
      
       Квартира и в самом деле была огромная, наши самые небольшие комнаты были одна 30, а другая почти 20 квадратных метров, а пантелеевские, каждая в три окна, были метров по пятьдесят каждая и расположены анфиладой. К тому же одна из их комнат имела балкон, единственный во всем доме. В общем, мне в этой квартире было весьма вольготно бегать повсюду с собакой.
      
       Иногда коммуналки бывали и такие.
      
       Кстати, отец прочел в какой-то книге, что в пушкинские времена наша квартира была салоном дочери Кутузова, Хитрово. Ей тогда и принадлежал весь этот трехэтажный дом постройки середины XVIII века.
      
       Отец и дядя Саша Пантелеев мною много занимались. Как минимум два-три раза в месяц я ходил с кем-то из них в какой-нибудь музей. Чаще всего в Русский, до которого с Моховой пять минут пешком, или - реже - в Эрмитаж, а иногда и в другие музеи. Они терпеливо отвечали на мои дурацкие вопросы, много рассказывали. У обоих были немалые библиотеки. Так и шла жизнь, с моих четырех лет и до одиннадцати. До войны.
      
       Летом мы иногда недели по две жили в Павловске по соседству со знаменитым иллюстратором детских книг художником Конашевичем.
      
       У Пантелеевых, хоть это и было в те годы запрещено, под Новый всегда ставилась ёлка, и меня непременно звали ее украшать. Анна Алексеевна знала, как я ждал этого дня. Она была очень добрая, знала множество сказок, зябко куталась в белую шаль, и серый пушистый Маркиз был её котом. А в 35 году она простудилась и умерла от плеврита.
      
       В том же 35 году ёлки официально разрешили, и мы тоже стали ставить ёлку. Праздник родители устраивали на широкую ногу - приходила куча ребятишек со двора и дети родительских знакомых. Александр Петрович наряжался дедом-морозом. Ему не нужна была ни вата, ни парик, так как у него были седые длинные и густые волосы. Только вот бороду ему отец приносил с киностудии. Огромный рост и мхатовский бас дополняли картину. Весьма внушительный был Дед Мороз. И видно сразу - очень добрый. Только никогда не улыбался. Я за все годы, что знал его, ни одной улыбки не видел.
      
       Однажды (заканчивался то ли 36 год, то ли все-таки 37 год?) поставили ёлку; все приглашенные собрались, кроме одного, корейского мальчика Ралика. Ралик был на год меня моложе и жил со своими родителями через площадку от нас. Мне не хотелось начинать без него праздник, а он почему-то опаздывал. Я попросил маму позвонить в их квартиру и поторопить, но она сначала как-то невнятно отказывалась, а потом вышла и тут же вернулась в комнату, сказав, что Ралик и его родители уехали к кому-то в гости. Я почувствовал себя обиженным: уехать и мне ничего не сказать - как же так?
      
       Одновременно я заподозрил маму в каком-то вранье: не могла же она за те несколько секунд, что ее не было в комнате, успеть позвонить в квартиру через площадку, поговорить с кем-то из соседей и узнать о том, что Цои уехали. Я ничего не сказал, стыдно было при гостях. Но настроение было испорчено.
      
       А назавтра мама мне объяснила, что родителей Ралика арестовали: пришли красноармейцы с винтовками и их увели, а Ралика "отправили в приют или в детскую колонию". Мне было велено никому об этом не говорить, "делай вид, что ничего не знаешь".
      
       В тот же вечер отец сказал мне: "Вот пойдёшь в школу, так не спорь, какие бы глупости не услышал о всяких шпионах и вредителях. Делай вид, что веришь, и помалкивай. Довольно тебе знать, что они не шпионы и не вредители, а чаще всего люди хорошие, ну, а за что их арестовывают, поймёшь, когда постарше станешь. Сейчас главное, знай, что это несправедливо, но виду не подавай, что знаешь. А то нам всем будет плохо".
      
       С тех пор мне иногда снилась эта колония, в которой всех ребятишек, наверное, секут каждый день ремнями за то, что их родители арестованы.
      
       После таких снов я чувствовал себя особенно счастливым, остро ощущая, что я не в страшной колонии, а дома и в "немецкой группе".
      
       "Немецкую группу" я посещал лет с четырёх и до самой школы, вместо детского сада.
      
       Но и во дворе болтался немало, особенно по выходным, Я там, сам не знаю почему, был одним из паханов среди "мелкоты". Может быть играл роль мой тогдашний высокий детский рост (у меня была кличка "длинный", в которую самому сейчас трудно поверить!), то ли оттого, что отец не только никогда не запрещал мне драться с мальчишками, а говорил всегда: "сдачи надо давать вдвое, а жаловаться и плакать - подло". Я эту науку усвоил настолько, что только уже повзрослев, понял, насколько во время войны, в детдомах, я "превышал пределы необходимой самообороны".
      
       До войны в Питере было немало петербургских немцев, и многие немецкие дамы "из бывших" держали группы из шести-семи дошкольников. Всё воспитание у них основывалось на играх, хороводах, и тому подобных развлечениях. И поскольку весь день мы говорили между собой и с Ольгой Рихардовной только по-немецки, то уже через год все шестеро говорили на этом языке не хуже, чем по-русски. Разумеется, в возрастных пределах.
      
       Я ходил в группу Ольги Рихардовны Гинкен, жены профессора Химико-Технологического Института. В эту же группу ходил мой приятель и когдатошний "соколясочник" Юра Тамарин. С нами была неразлучна младшая дочь Гинкенов, наша ровесница, а старшая их дочка ходила в то время уже в третий класс.
      
       По утрам Ольга Рихардовна, всегда накрашенная и в синем пальто, обходила всех своих учеников, забирала их из дому, и мы шли гулять то в Летний, то в Михайловский сад. Потом шли к ней домой на Басков переулок и там "занимались", то есть играли в разные игры, а часов в шесть вечера она разводила всех нас по домам.
      
       После войны я пытался разыскать семейство Гинкенов, но узнал только, что их, как и всех петербургских немцев, выслали (точнее депортировали) куда-то в казахские степи... След так и потерялся.
      
       Года в три я получил от отца медные буквы, из тех, что служили тогда на Ленфильме для набора титров. Буквы были тяжёлые, и я выкладывал из них какие-то узоры. Так "случайно" и научился читать. Кубиков с азбукой тогда не делали, как я потом узнал, оттого, что педологи, властвовавшие до середины тридцатых годов в образовании, считали, что преждевременное обучение чтению вредно. Но так или иначе, годам к пяти все дети из интеллигентских семей читать уже умели.
      
       У нас на полках стояли и Всемирная история искусств, и много томов Майн-Рида, и Жюль Верн, и мифы в пересказах Куна, и всякое ещё. А у дяди Саши - Вальтер Скотт, Густав Эмар, Сельма Лагерлеф ("Путешествие Нильса с дикими гусями и другие повести"). Всё это было в старинных изданиях с "ятями" и "ерами".
      
       Когда мне было без месяца восемь лет, меня привели в школу. Завуч начальных классов, длиннющая немолодая дама, с очками на длинном шнурке, но почему-то одетая в какую-то матроску, сказала, что раз мне не исполнилось восьми лет, то надо придти на следующий год. Мама робко заявила, что до восьми мне остался один месяц и что я давно уже хорошо читаю. Пока они препирались, я без разрешения взял из шкафа какую-то книгу, раскрыл где попало и стал громко читать. Через один абзац дама с ужасом на лице меня остановила. Как оказалось, книга, которую я взял с полки, была каким-то томом сочинений писателя с почти конфетной фамилией Мопассан.
      
       Так что в первый класс меня взяли. Через неделю я там ужасно соскучился и, привыкший дома своевольничать, начал на уроках читать под партой, краем одного уха слушая, что делается в классе. "Айвенго" был существенно интереснее букваря.
      
       Однажды наша учительница, пожилая, зябкая и на вид очень сердитая, поймала меня за этим чтением, отняла книгу и с криком выгнала из класса, велев прийти с родителями. Я вышел, дождался перемены, и спокойно отправился во второй класс Б, в котором учился кто-то из моих дворовых приятелей. Я самочинно сел за крайнюю парту и стал ждать, что будет. Тамошняя учительница, молодая и коротко стриженная, заговорила со мной только в конце урока. Она не кричала, не ругалась, просто спросила, кто я такой. Я заявил, что мне нечего делать в скучном первом, и что я останусь тут, во втором Б.
      
       На перемене эта славная учительница предложила мне прочесть полстраницы какого-то текста, поболтала со мной о том о сём и пообещала сказать завучу, что она согласна взять меня к себе. Так я и оказался за две шестидневки до моего восьмилетия аж во втором классе.
      
       К счастью, педологи к тому времени уже перестали хозяйничать в школах, и никто не возражал против того, чтобы держать меня в классе, который был мне "не по возрасту".
      
       Лет с четырех отец иногда брал меня с собой на съёмки и просто так на Ленфильм. В 1934 году мы провели около месяца в Одессе на съемках фильма "Королевские матросы", и я даже снялся в эпизоде: перебегал с мамой улицу прямо перед толпой (или строем?) матросов.
      
       На студии я, в общем, вёл себя довольно сносно, к тому же там мною много занималась актриса Тамара Макарова, очень весёлая, даже озорная, и сказочница, да и сама казалась она мне царевной из пушкинских сказок. Как я понимаю, ей было тогда немногим больше двадцати, но для меня, пяти-шестилетнего, все, кто не дети, были "большие". Позднее я узнал, что именно папа и привёл на студию совсем юную Макарову, ставшую вскоре знаменитой актрисой. Позже я не раз пересматривал лермонтовский "Маскарад" с нею в роли Нины.
      
       Иногда режиссёр И. М. Менакер приводил с собой на студию своего сына Лёню (он потом тоже стал кинорежиссёром и в шестидесятых годах поставил нашумевший фильм "Не забудь, станция Луговая").
      
       А тогда мы с ним забирались в столярные мастерские и с удовольствием "помогали" (то есть основательно мешали) столярам, делавшим декорации для очередного фильма.
      
       Однажды по моей вине оператор Назаров загубил немалое количество плёнки, в те времена довольно дефицитной.
      
       В посёлке Юкки, в пограничной полосе, шли натурные съёмки фильма "Пугачёв". Среди низких холмов была построена Белогорская крепость, а метрах в пятистах от крепости ждала запряженная тройкой синяя плюшевая кибитка. Впрочем, цвет тут решительно ни при чём. Фильмы ведь были чёрно-белые.
      
       Я болтался по поляне без дела, потом подошел к лошадям и стал кормить их яблоком. И тут вдруг мне ужасно захотелось прокатиться. Я ведь уже давно, с самого лета, не общался с лошадьми. В общем, я устроился на облучке кибитки и погнал, естественно, в сторону крепости. Лихо влетел в ворота, подняв снежную пыль, остановил лошадей и стал разламывать для них второе яблоко. Тут с не очень цензурными криками подбежали отец, Назаров и ещё человека три.
      
       Оказалось, что увидев несущуюся тройку, Назаров машинально завертел ручку съёмочного аппарата (тогда ещё ни моторов на аппаратах, ни команды "мотор" в природе не существовало). Таким образом, он заснял весь мой эскапад, а по сценарию тройка должна была подъезжать к крепости шагом. Но главное, едва ли я мог бы сойти за ямщика...
       ------------------
       Еще одной детской радостью были гости. Очень многие из родительских друзей были мне интересны. И приход таких вот "любимых гостей" был праздником. Самым большим уважением у меня пользовались редко приезжавшие из Киева Довженки и Пантелей Попов - отцовский одноклассник ещё по ростовской гимназии, а теперь актёр в БДТ, игравший профессора Полежаева в знаменитом тогда спектакле по пьесе Л. Рахманова "Беспокойная старость". Когда приходил дядя Паня, меня посылали с двухлитровым бидончиком на угол Моховой и Симеоновской (Белинского) за пивом. Больше никто из родительских друзей пива не пил. Предпочитали Саперави, которое наливали из бочонка с краном, всегда стоявшего на высоком столике в углу. Саперави присылали или привозили отцовские приятели, заботливые тифлисские киношники. Даже мне лет с шести перепадало - разрешалось выпить рюмку другую.
      
       Лет через двадцать режиссёр Я. Б. Фрид, хорошо знавший отца, утверждал что мне повезло, и я не пьянею именно благодаря Саперави, с детства вошедшего в мой повседневный рацион. И вообще "этого шпанёнка, возможно, именно вино спасло от участи вундеркинда".
      
       Иногда бывал у нас И. Л. Андроников, тогда ещё работавший в "Детиздате". Он был тогда молод и шумен, вечно рассказывал что-нибудь интересное. Приходила Тамара Макарова, которая стала бывать у нас особенно часто, когда мне было уже лет восемь. Она приходила с мужем, строгим и, по-моему, очень скучным человеком. Бывал и мамин кузен С. Я. Маршак, он всегда приносил мне всякие книжки. А ещё иногда приезжал из Павловска загадочный и старый, на мой тогдашний взгляд, художник Конашевич, друг Пантелеева и папин давний знакомый. Его я держал за колдуна и очень любил его сказочные и смешные картинки в разных детских книжках, которые он тоже мне дарил. Иногда они с Маршаком дарили мне одни и те же книжки, и мне приходилось передаривать дубли прямо с дарственными надписями своим приятелям.
      
       Неподалеку от нас жил художник Петров-Водкин. У него в мастерской очень долго стояла огромная картина "Купанье красного коня". Я прятался за ней от его весёлой рыжей собаки. В конце концов собака меня все же находила, и тогда я давал ей печенье. В живописи я, прямо скажем, тогда ни черта не понимал. Самого же художника я побаивался: он был мрачен, строг, бритоголов, и с отцом они разговаривали всегда о чём-то вовсе мне непонятном, и всегда очень серьёзно...
      
       Иногда приезжала из Москвы сестра отца тётя Лида, молодая, высокая и очень-очень красивая с пронзительным чёрным взглядом. Она обычно приезжала с мужем, фоторепортёром Вл. Шаховским, который у нас за столом постоянно доказывал, что развитие фотографии скоро покончит с живописью. (фото 7.Лида в 1908 году)
      
       Изредка бывала у нас подруга папиной первой жены, оперная певица Любовь Александровна Дельмас, невысокая, моложавая, очень круглая и рыжая хохотушка, которая когда-то, как я много позднее узнал, "вдохновила Блока на цикл стихов "Кармен"...
      
       Потом, уже лет в семнадцать, я случайно где-то встретил её. С полчаса мы поболтали в Летнем саду, и она, явно заметив мои несытые взгляды, пригласила заходить. Около года я был в неё влюблён. Она была всегда весёлая, юношески порывистая, и это так не шло к её комплекции и возрасту! Но она и в старости, по её словам, "любила всё только солнечное". Ей тогда было уже не знамо сколько лет, но это ни ей ни мне не мешало... Она не раз что-то говорила о "жено-материнской привязанности" и... ничего больше не запомнилось, о чём ещё она щебетала. Я как-то не замечал этих "влюбчивых" (от слова Люба") речей потому что вовсе не ими была она для меня привлекательна... Интересно, что морщины были у неё только на лице. Видимо, сильно располневшая, как почти все певицы, с годами переставшие петь, она была немыслимо гладкая, казалось, что холёная ароматная кожа на всём её сочном теле предельно натянута ...
      
       Но вернёмся в детство.
       Самым большим из этих "гостевых" праздников был приезд из Перми "дяди тёзки", так я звал поэта-футуриста и авиатора Василия Каменского. Его рассказы о первых самолётах, специально для меня "адаптированные", были ужасно увлекательны, но больше всего я ждал, когда после ужина все перейдут в огромную гостиную Пантелеевых, и "дядя тёзка" начнёт читать стихи, очень ритмично, даже напевно, и вдруг заревёт уже совсем непонятные слова: "Сарынь на кичку! Кистень за пояс!... Ядрёный лапоть/ пошел шататься по берегам!"
      
       И хотя потом Каменский рассказывал мне, кто такой Стенька Разин, и объяснял все непонятные слова, воображение упрямо представляло эту "кичку" - курицей, на которую падает какая-то тряпка под названием "сарынь". А в лапте, конечно же, лежит пушечное ядро, вроде тех, что я видел около старинных пушек в морском музее, иначе отчего ему, лаптю, быть "ядрёным"?
      
       Много внимания мне уделял заходивший к нам очень часто бывший берлинский кинорежиссер Герберт Рапопорт, папин приятель, антифашист, немецкий еврей, бежавший в 1934 году из Германии и говоривший по-русски всё ещё плохо. Ему нравилось со мной разговаривать, ведь по-немецки я тогда говорил хоть и на детском уровне, но вполне прилично. А когда он с родителями, поблескивая толстыми очками, разговаривал по-французски, я не понимал ни слова. Родители имели обыкновение пользоваться французским, когда говорили о чём-то, чего мне знать не полагалось, ну и ещё в разговорах с Рапопортом, потому что немецкий мама знала плохо, а папа и вовсе не знал.
      
       Несколько позже Раппопорт вместе с питерским режиссёром А.Минкиным сняли ставший за несколько дней знаменитым антифашистский фильм "Профессор Мамлок". Мой отец был художником этого фильма. (Съёмочная группа фильма "Профессор Мамлок" Фото без номера Второй слева в первом ряду художник П.В.Бетаки, третий слева во втором ряду режиссёр Герберт Рапопорт)
      
       "Профессор Мамлок" вышел на экраны в 38 году, получил какую-то очень большую премию и спустя полгода после этого был снят с экранов и запрещён. Наступил короткий период дружбы Сталина с Гитлером. Премию, однако, не отобрали, и это уже было хорошо.
      
       4.ВОЙНА. (1941 - 1943)
       Блокада. Крыса подана! "Березарк" в детдоме. Белбаш, Как я воевал. Москва. Ростов. Что случилось в оккупированном городе.
      
       Эту главу мне почему-то хочется оставить в самом конспективном виде.
      
       Было вот как: отец пошел в военкомат, хотел записаться добровольцем в армию, даже показал какое-то офицерское кавалерийское удостоверение, но его по возрасту (53 года) и ещё по каким-то медицинским причинам отправили домой, приказав готовиться к эвакуации. А на удостоверение даже и не глянули.
      
       Дома Пантелеев долго изумлялся, как это отца, показавшего в военкомате бумаги белого корнета, тут же не арестовали! Но отец резонно заметил, что бывших белых в Красной Армии пруд пруди, и что во время сталинского разгрома армии ликвидировали множество красных командиров и комиссаров, а бывших белых, как ни странно, мало тронули...
      
       ...Первый эшелон с эвакуированными ленфильмовцами ушел в Алма-Ату в конце августа, и мы, назначенные во второй эшелон, отвезли багаж на московскую товарную 4 сентября. А шестого сентября замкнулась блокада, и нам предложили забрать багаж обратно.
      
       Через два-три дня была первая бомбёжка города. После нее сразу же сгорели Бадаевские склады, где "погибли продукты питания в количестве 80% годового запаса", как сообщалось в какой-то газете. Наступал голод. В городе скопилось более четырёх миллионов человек (вместо, кажется, двух с половиной довоенных).
      
       Обо всём этом подробно говорилось в разных книгах тысячи раз. Я просто постараюсь рассказать про то, что увидел я, одиннадцатилетний мальчишка. Хотя слово увидел, пожалуй, не подходит - ничего я не видел.
      
       Блокада для меня слилась как бы в один день: так монотонно, что даже не было страшно.
      
       22 января 1942 года отец умер в больнице, куда его отвезла на моих детских саночках Таня, пантелеевская домработница. В конце марта к нам пришёл какой-то майор, прилетевший на один день из Вологды в Ленинград, и принёс нам от маминого племянника, военного врача Володи Витовецкого, кило колбасы. Потом оказалось, что Витовецкий просил его прихватить нас с мамой в Вологду на своём самолётике. Он не сделал этого, видимо, потому, что увидел: мама уже не встаёт с постели.
      
       Мне кажется, что если бы он всё-таки взял нас, то она, может быть, и выжила бы. Ну, а если даже и нет? Хуже бы не было...
      
       После того как отца не стало, я начал охотиться на крыс, которых в доме было множество. Я пилил и колол на дровишки нашу старинную дубовую мебель, засовывал в железную "буржуйку" эти мебельные обломки вместе с книгами и жарил крыс.
      
       Сначала я пробовал стрелять крыс из лука, но ничего, кроме короткого писка, не происходило: стрелы мои были, видимо, тупые.
      
       Тогда я взял молоток на длинной ручке и уселся на корточках у норы. Это было куда эффективнее, я стал добывать по пять-шесть крыс в день. Я никак не мог заставить маму есть это мясо. А я, хотя и был всё равно голодный, но не бесповоротно голодал, как моя упрямая мама и, главное, не слабел. Крысы были жирные и большие. Чем они питались, я старался не думать... "Выжить - вот всё, что нам надо" - повторял я маме. Она кивала, но когда я обдирал и жарил крыс, отворачивалась...
      
       На человека в те месяцы, всю первую зиму блокады, выдавали 125 граммов хлеба в день, и более ничего. Не знаю, кто как жил, я не выходил из дома, кроме как вниз, в булочную, где, простояв с полчаса, получал на нас двоих 250 граммов хлеба.
      
       Несколько раз я видел, как на улице люди падали и больше не вставали... Да ещё холода... хотя сорокаградусных февральских морозов уже не было, но температура четыре-пять градусов ниже нуля протянулась, кажется, до середины апреля...
      
       Еще я ходил с ведром на Фонтанку с Моховой, через дворы. Там, в проруби, набирал полведра и минут через сорок медленно возвращался с водой. Хорошо, что я был не по возрасту силён, а этаж был второй!
      
       Я ел крыс, а маме отдавал всю эту нашу жалкую пайку хлеба, мокрого и кислого. Не помогло, конечно.
      
       6 апреля она, прохрипев часа полтора, больше не двигалась. Я сел в кресло и так, не шевельнувшись, сидел. К вечеру меня в этом неподвижном состоянии обнаружил приехавший из Кронштадта старик Пантелеев. Его сын, адмирал Юрий Пантелеев, командующий морской обороной Ленинграда и начальник штаба Балтфлота, с декабря держал отца при себе в Кронштадте. Но моряки иногда привозили старика на пару часов домой, в квартиру, где кроме нас, оставалась Таня. Это случалось примерно раз в две недели.
      
       Александр Петрович поговорил с провожавшими его моряками, они вызвали по телефону матросов-санитаров, и те увезли труп.
      
       Меня он увёл в свою комнату, Таня дала мне чаю с сухарями, а он начал куда-то названивать: то в Кронштадт, то в какие-то учреждения. В общем, он договорился с каким-то детдомом, чтобы меня туда взяли. И Таня повезла меня на тех же моих саночках через полгорода куда-то на Галерную. Вечером из-за цинги меня оттуда "переместили" в какую-то ближнюю к детдому больницу. Поедая крыс, я порой пил свежую кровь, и цинга была у меня куда менее страшная, чем у многих других детей, голодавших в блокаду. Так что меня уже через пару недель отвели обратно в детдом.
      
       Ребятам в детдоме было от восьми до четырнадцати лет. Процветало то, что много позднее, в конце века, на армейском жаргоне назвали "дедовщиной".
      
       По ночам я часто думал об этом жутком обычае и благословлял отца, научившего меня крепко и безоглядно драться. И не просто драться: он научил меня "восточным приёмам драки", которым уж не знаю откуда сам научился (много лет спустя я понял, что это была какая-то дилетантская смесь каратэ с чем-то китайским). Я не выглядел мощным парнем, наоборот. Узкие плечи и отсутствие видимых мускулов располагали старших к беззаботной агрессивности, и вдруг... Это "вдруг" было моим главным стратегическим преимуществом.
      
       Я почти точно исполнял отцовский урок: "в ответ на любое нападение давать сдачи вдвойне, а то и втройне, чтоб боялись, но самому первым - никогда!". Только во мне в "справедливых драках" просыпалась такая злоба и ярость, что я превышал необходимую оборону не то что в три, а уж не знаю во сколько раз. Я белел и ничего и никого, кроме противника не видел. Жестокости тут не было предела, и помноженная на уменье, она...
      
       Так что воспитатели не раз и вполне справедливо запирали меня в директорском кабинете через полчаса после очередного моего "наказания сволочей". Раньше, чем через полчаса они почему-то сами боялись ко мне подойти, хотя я успокаивался мгновенно, сразу после того, как мой "враг" оказывался на спине. Когда он вставал, я не держал на него больше никакого зла. Какой-то инстинкт к счастью все-таки всегда удерживал меня на краю, и никто из побитых всерьёз не пострадал. Я получил справедливую кличку "бешеный". Но донкихотствовать продолжал. Я ведь дрался не только за себя, но за всех маленьких и обиженных.
      
       Много лет спустя, уже вполне взрослым, я прочёл где-то об итальянских "берсальеро", литовских "березарках" и о "буй турах" русского раннего средневековья. Это всё были люди, входившие в бою в дикую ярость, которая непонятно как увеличивала их силы и обостряла реакции. Из них создавали целые отряды. Я тогда подумал, что, наверно, во мне что-то такое есть, что все это не легенда.
      
       То, что я испытывал не было слепой яростью: разум работал нормально, только все чувства обострялись, всё происходило в ускоренном режиме. А как только проходила нужда, как только заканчивалась мобилизовавшая все силы экстремальная ситуация, я тут же и успокаивался. Потом - усталость и только.
      
       Меня наказывали, оставляли без обеда, потом показали какому-то пожилому врачу. Тот долго меня выстукивал и осматривал, стукал по коленке, а она только едва подёргивалась. Доктор пожал плечами и сказал, что я "абсолютно здоров и нормален, просто хулиган". Но слушал он меня терпеливо. Я же долго доказывал и доктору, и директору, что хулиган ведь не я, одиннадцатилетний, а скорее тот четырнадцатилетний подросток, который требовал от меня и от других младших пайку хлеба. Я пытался объяснить, что мне просто удалось "обезопасить" этого вымогателя... Тем не менее, "в характеристике в журнале" меня назвали "невыдержанным и безответственным хулиганом".
      
       Лет через тридцать - ударила молнией песня Галича "Левый марш":
      
       По детдомам, как по штрафбатам -
       Что ни сделаем - всё вина!
       Под запрятанным шла штандартом
       Необъявленная война!
      
       Наши малые войны были
       Рукопашными зла и чести,
       В том проклятом военном быте,
       О котором не скажешь в песне.
      
       И не странно ли, братья серые,
       Что по-волчьи мы налету
       Рвали горло за милосердие,
       Били морду за доброту!..
      
       Но и за дело тоже. Нет, Александр Аркадьевич. Чаще - за дело:
      
       Как-то ночью мальчишки попытались засунуть мне куски газеты между пальцами ног и поджечь, (это у них, ребят из рабочих районов города, именовалось "велосипедик устроить"). Было их двое - один мой ровесник, а один из старшей группы. Я проснулся от чирканья спички, и в результате старшего увезли в бессознательном состоянии в больницу, правда всего до завтра, а второй смылся. Но впечатление это произвело: появились и скорая, и санитары, и даже милиционер, который, по-моему, сам не знал, зачем его позвали...
      
       Зато больше меня никто не трогал, и воспитатели решили, что я "исправился", поскольку драк с моим участием практически не было до самого дня эвакуации.
      
       Какого-то августа 1942 года нас отвели на Финляндский вокзал и посадили в вагоны. Кто-то из старших позанимал лучшие места у окон, я же считал, что к окнам надо посадить малышей, и какого-то старшего за шиворот вытряхнул с места. Он полез драться и в результате был отправлен (всего-то с кровью из горла!) в медпункт поезда. Меня грозились запереть у проводника, но тут поезд загудел и мы поехали.
      
       В Борисовой Гриве нас всех перегрузили на две моторные шхуны. Они тут же отчалили и ушли в Ладогу.
      
       Зимой здесь по льду тянулась знаменитая "Дорога жизни", которую нещадно бомбили, а летом, тоже под бомбами, капитаны умудрялись перевозить через озеро туда - людей, обратно - продукты, только для перенаселённого города была это капля в море...
      
       Дважды за время ночного переезда выли сирены, слышались недалёкие взрывы, и шхуна резко поворачивала с галса на галс.
      
       В трюме, где мы сидели тесной кучей, кто-то из малышей нашел мешок сырой картошки. Прорвав в нём дыру, восьмилетние несмышлёныши стали грызть эту картошку.
      
       Я заорал: "бросьте, а то подохнете". Никакого результата. Пришлось с помощью четырех старших мальчиков и девочек, отшлёпав двоих или троих голодных, кусавшихся ребятишек, отнять у них мешок, положить в угол и заслонить спинами. Малыши поревели и замолкли. Назавтра только у одного болел живот.
      
       ...Поезд до Горького шел почти неделю. Больше стоял. В конце концов переехал Волгу и довёз нас до станции Керженец. Это был исторический староверский край (иногда ведь вообще староверов называли кержаками).
      
       Нас повезли на телегах в деревню Белбаш, километров за тридцать от станции. Ехали по красивейшим полям, перелескам и пригоркам. Я вспомнил Некрасова: "В телеге еду по холмам,/ порой для взора нет границ, /и всё поля по сторонам,/ и над полями стаи птиц..."
      
       Возница объяснял нам, что деревня раньше называлась "не Белбаш, а Беглаш, потому что ещё при Иване Грозном сюда бежали за глухие леса староверы". Такая вот была "народная этимология". А деревня, как мы узнали, до революции считалась не деревней, а селом. Возница показал на церковь: "Вон, раз церковь есть, значит село, а не деревня"
      
       Позже я узнал, что при Иване Четвёртом староверы вообще никуда не бегали, поскольку их вовсе не существовало, а бежали они в эти края уже при Алексее Михайловиче, от никоновской реформы, которая была через сто с лишним лет после царя Ивана. Анахронизмы такого рода, актуализирующие сюжет, нередки в русском фольклоре: ведь никак, к примеру, былинные "татаровья" не могли действовать во времена князя Владимира!
      
       В Белбаше нас разместили в бревенчатых двухэтажных домах интерната местной школы.
      
       Вот где я впервые узнал, что такое ходить за грибами! Суровый тощий старик, местная грибная знаменитость, ходил в лес с огромным г-образным плетёным коробом за плечами. Он брал нас с собой и учил всем грибным премудростям. Потом я почти всё позабыл и вспомнил кое-что только в начале пятидесятых, когда поехал работать учителем в школу на Беломорье.
      
       Перед Новым годом наш детдом стали "разгружать" - около трети ребят (в основном таких, с которыми воспитателям было труднее) распихали по другим, стационарным, а не эвакуированным детдомам Горьковской области. Я с ещё пятью ребятами попал в Городец, красивый городок на высоком берегу Волги, знаменитый тем, что в нём когда-то помер Александр Невский.
      
       Там в феврале я получил письмо от разыскавшего меня Пантелеева. В этом письме Александр Петрович сообщил мне адрес военной части, в которой служил Володя Витовецкий. Эта военная часть была на самом деле санитарным поездом, курсировавшим между Вологдой и фронтом. Тут я могу отослать читателя к роману В. Пановой "Спутники", в котором то ли начальник, то ли главврач санитарного поезда, "военврач второго ранга" (то есть майор) Витовецкий и описан (не помню уж под каким именем - а разыскивать и пересматривать Панову не хочется...). Знаю только, что знаком они были еще с довоенных времён, когда Витовецкий лечил сына Пановой Борю
      
       Через день после пантелеевского письма пришло письмо и от Володи Витовецкого, которому тот же Александр Петрович прислал мой адрес.
      
       Из письма Витовецкого я узнал о гибели трех тёток Маркус в Ростове и дяди Изи в Париже.
      
       ----------
       В Городецкий детдом из Горького приехал майор в фуражке с малиновым околышем и лирами в петлицах. Он отобрал шестерых из старших ребят для "музыкантской команды".
      
       Слуха у меня вообще не было и нет, медведь на ухе безусловно поплясал, но майор взял меня из-за "удивительного чувства ритма", как он выразился. Нас увезли в Горький в какое-то "Военно-политическое училище", и мы учились там месяца полтора. Нас готовили, как "смену училищному оркестру". Меня обучили обращаться с барабанами, щётками и всякими "трензелями".
      
       Потом нас (как нам сказали, "только на две недели") отправили в какой-то полк неподалеку от линии фронта. Нам пришлось там играть, поскольку с полковым оркестром "что-то случилось".
      
       Однажды просыпаемся мы в деревне в своём сарае - а полк исчез. Из разговоров мужиков, которые взволнованными голосами переговаривались рядом с нашим сараем, нам стало понятно, что подходят немцы, что наш полк отступил, и где он неизвестно, и что про нас просто забыли.
      
       Мы все были в военной форме (целый оркестр из семнадцати человечков, только без капельмейстера, ушедшего, видимо, вместе с полком), так что оставаться в деревне мы никак не хотели и со страху ушли в лес. Я бросил в сарае большой барабан, а медные трубы мы прикопали. Несколько дней мы всё выглядывали на дорогу, по которой то в одну сторону ехали грузовики с одними солдатами, то в другую с другими, почему-то они никогда не встречались.
      
       Ночами мы шарили по огородам, тем и жили. Кур воровать боялись, но яйца таскали. А костерок разжигали только днём. Так прошло с неделю. Как-то мы услышали стрельбу и крики, и в очередной раз выглянув на опушку, поняли, что немцы отбиты.
      
       И только через несколько дней, когда нас отправили в тыл в настоящем поезде с зелёными вагонами, шедшем через Москву в Горький, мы узнали, что едем "с Курской дуги".
      
       Всех нас (а двое мальчишек за эти дни поседели) привезли в Горький в то же самое Училище, и тут же шестерых детдомовских вернули в Городец, пришпилив каждому по медали "За отвагу". Мы без конца брякали этими медалями, пока директорша детдома, которой явно надоели эти шесть хвастунов, не отобрала наши медали и не засунула в свой письменный стол.
      
       Так я и "воевал". Но барабанить научился неплохо, и мне это потом пригодилось. Уже в Ленинграде, будучи студентом, я зарабатывал, играя в джаз-квартете.
       ---------------
       Прошло лето 43 года. А как только по радио и в газетах сообщили, что Ростов освобождён, я написал письмо "на деревню бабушке". Кроме неё и тетки Муры с семейством, у меня в Ростове больше никого не осталось.
      
       В октябре по письму бабушки к директорше детдома, меня отпустили в Ростов. Отвезли на вокзал в Горький и посадили на поезд, идущий до Москвы, о чем дирекция дала телеграмму Пантелееву. Пантелеев жил в это время в Москве, так как его сына перевели из Кронштадта в Москву и назначили главнокомандующим Волжской флотилией.
      
       Я пришел к Пантелеевым прямо с вокзала и по настоянию Александра Петровича прогостил у них неделю. За эту неделю Александр Петрович успел мне показать всю Москву: мы ездили с ним то на метро, то на открытой адмиральской машине с настоящим матросом за рулём... Он же и на вокзал меня проводил, наказав передать привет бабушке, с которой был знаком уже добрых полвека.
      
       В Ростове, сойдя с поезда, я через десять минут был в "родовом гнезде". Сначала я, правда, никак не мог найти, поскольку от огромных деревянных с навесом ворот не осталось и следа. И уже потом я увидел в глубине двора дом.
      
       Бабушка Анна Павловна жила теперь не у себя наверху, а внизу, в квартире у тёти Муры. В бабушкиной комнате наверху поселилась дальняя свойственница деда, доктор Петрова, до войны жившая в деревянном "домике экономки", который вместе с воротами пошёл на дрова. Так что в трех комнатах умещались теперь тётя Мура и дядя Миша со старшей дочерью Витей и её семилетним сыном, да ещё бабушка.
      
       Только через год Петрова получила где-то комнату, и бабушка смогла перебраться к себе на второй этаж. Там она чувствовала себя спокойной и почти всегда была всем и всеми довольна, что бы ни происходило в доме и в мире.
      
       Но пока что мне и думать было нечего о том, чтобы поселиться в этой квартирке! Тем более, что работала из всей семьи одна Витя, ей, архитектору, дела в конце войны находилось больше, чем она могла справиться. Бабушка получала маленькую пенсию, тётка чуть больше, за погибшего на фронте сына, старшего лейтенанта, а дядя Миша, охотинспектор, получил работу только следующей весной, а до того сидел и читал...
      
       Так что существование было, конечно, не на блокадном уровне, но все же полуголодное. Дня три я на всё это посмотрел и, ничего никому не сказав, пошел в Гороно, изложил ситуацию, показал документы из городецкого детдома и попросился в какой-нибудь местный.
      
       Через час инспектор по детдомам сказал, что отправляет меня "к Анне Арамовне, у неё там старших мало, вот и доукомплектуем". Мне тогда исполнилось уже тринадцать лет, и я вошел в ранг "старшего" месяца два тому назад. Я всё ещё оставался "длинным", хотя по каким-то анализам, которые проделал доктор, приходивший раз в неделю в детдом, получалось, что после блокады я, вроде бы, почти перестал расти.
      
       Я соврал, что окончил шесть классов и таким образом угодил после деревенского пятого в городской седьмой класс. В этой школе были классы и на русском, и на украинском языке, и я, не знаю уж почему, попросился в украинский класс. Поначалу было очень трудно, к тому же в том учебном году всем оканчивающим семилетку вдруг по новому порядку пришлось сдавать не то десять, не то двенадцать экзаменов. Шёл слух, что на следующий учебный год даже введут форму, и всё будет, как в дореволюционных гимназиях.
      
       А Чурилин, мой приятель и одноклассник, сказал, что "может, не только гимназии будут, но и царя нам скоро назначат". За такие речи его всего лишь вызвали к директору школы и подвергли длинной беседе. Пока не больше, и то хорошо.
      
       К Новому году в Ростов вернулся из эвакуации, из Новосибирска, дядя Лёва. Поселился он в двух крохотных комнатках своей бывшей квартиры. Хорошо, что одна из них была его врачебным кабинетом, даже и кресло уцелело, и эмалированная табличка у парадной. Он смог сразу снова приняться за частную практику, а работы ему, кожнику-венерологу, было видимо не видимо в конце войны...
      
       От него и его жены тети Оли я подробнее узнал, как погибли три тётки. Когда немцы оккупировали город в первый раз, они все вместе впятером пешком ушли через батайские болота, но как только город перешел в руки Красной Армии, три сестры вернулись домой, хотя дядя Лёва уговаривал их не делать этого, и сам в Ростов возвращаться не стал, а поехал в Новосибирск.
      
       Он оказался совершенно прав: через две недели Ростов был снова оставлен. Многим евреям и людям цыганского происхождения, которых в Ростове всегда было немало, пришлось вторично пешком бежать из города.
      
       За то недолгое время, что город был в советских руках, в "Институт материнства и младенчества", где работала младшая из моих тёток, Лиза, гинеколог, попала бомба. Тётя Лиза была ранена, её с трудом доставили домой, и в результате все три сестры не смогли уйти из оккупированного города.
      
       Когда старшая дочь тетки Муры Витя прибежала к ним и предложила перебраться на Пушкинскую, чтобы там как-то спрятаться, "уж русское дворянское гнездо вне подозрений!", то старшая из сестёр, Ирина, просто показала на соседнюю комнату, где лежала раненая Лиза. Она то теряла сознание, то ненадолго приходила в себя, и перетаскивать её через полгорода было невозможно: транспорта не было никакого, по дороге на Пушкинскую тяжело раненная могла умереть. "Поэтому - сказала старшая тетка - и речи не может быть о том, чтобы на Пушкинскую"...
      
       К тому же в дедовском доме, в квартире эвакуированной генеральской дочки Маши Севостьяновой, поселился немецкий полковник. Витя сказала, что этот полковник не опасен - не эсесовец, а авиационный инженер из старинной немецкой интеллигенции, и она, хорошо знавшая язык, с ним успела уже познакомиться и о многом поговорить долгими вечерами...
      
       Но весь этот разговор ни к чему привести не мог: сестры настаивали на том, что тащить Лизу - безумие.
      
       Тётка Ирина еще сказала, что ежели что, то они покажут документы о том, что, мол, крещёные. На это Витя возразила, что это при царе они были крещёными, а для фашистов, как и в СССР, они еврейки и точка, что в паспортах и значится.
      
       К тому же была какая-то надежда, что в дом могут и не зайти: в том подъезде длинного двухэтажного дома, где они жили, нижний этаж был занят давно закрытой музыкальной школой, а на втором этаже была одна только их квартира... Правда эмалированные белые таблички частных врачей продолжали красоваться у подъезда...
      
       Соседи из другого подъезда рассказали потом, что через три недели всем евреям приказали "явиться с вещами (8 кг на человека) на Театральную площадь".
      
       Тётя Ирина тут же сообщила коменданту квартала, или как он там назывался, что к ним, крещёным, это распоряжение не относится.
      
       Уж лучше бы она ничего не сообщала: уже через час, как рассказали потом те же соседи из другого подъезда, пришли два полицая из комендатуры и увели двух сестёр, бросив третью, тяжело раненную, одну в пустой огромной квартире...
      
       С Театральной площади всех евреев увезли в фургонах неизвестно куда.
      
       И всё.
      
       А ещё раньше от Мишлин Маркус, французской жены материного брата Изи, пришло письмо из Парижа на новосибирский адрес дяди Лёвы. Она сообщала, что Изя попал в облаву на Елисейских полях: был схвачен на улице лавалевской полицией, депортирован и, видимо, погиб неизвестно где.
      
       На все эти новости бабушка Анна Павловна отреагировала одной фразой: "С большевиками было, конечно, паршиво, что евреям, что дворянам, но всё же хоть не убивали"...
      
      
       5. "НИНА ПЕРВАЯ" (1944 -1945)
       Рыжая. Так вот как это бывает! Первый роман.
      
       Ростов. Лето 1944 года. Старшая группа детдома - шесть девочек, четыре мальчика. Тринадцать - пятнадцать лет...
      
       - Новая воспитка пришла, рыжая какая! Ух! - задыхаясь от новости и сотрясая угольно чёрной густой гривой, сообщила Майя.
      
       За Майей почти сразу вошла и новая воспитательница. Весёлая живая женщина, высокая, крупная и действительно рыжая, но не огненная, а скорей каштановая. Самое удивительное было отсутствие "причёски": просто волосы распущены по плечам. В 1944 так не ходили.
      
       Вошла, представилась своей новой группе, сказала, что по профессии она - учительница литературы в старших классах.
      
       - Ну что, ребята, пора и на пляж?
       Мы загудели.
      
       Пляж был не очень-то близко. Сначала надо было идти по улице километра полтора до моста, потом на ту сторону Дона, и ещё от моста сколько-то в обратную сторону. По обычаю сопровождающую воспитательницу кто-нибудь из нас перевозил на лодке.
      
       Оказалось, что Нина Николаевна об этом знает:
       - Идите. А меня повезёт... - она оглядела нас четверых, скользнула взглядом по двоим тринадцатилетним, потом чуть задержала глаза на толстом Чурилине и улыбнулась: "А ты, в кудряшках, наверное, Бетаки?" Я безмолвно кивнул, чуть смутившись - "Вот, он сегодня меня и повезёт." Я поспешно опять кивнул - жуть как понравилась мне эта рыжая. Она казалась совсем не взрослой, несмотря на должность, на рост, на возраст...
      
       Всю дорогу я смотрел, смотрел - уставился и не думал даже, что неприлично.
      
       - Ну что ты глаз не сводишь? Я промолчал, наклонил голову... Если бы она догадалась, что я глазами пронизывал её платье - а какая она там... А может, она и заметила, что я ее раздевал взглядами десятки раз подряд, все время, что мы переправлялись...
      
       Мы вылезли из лодки, и я вытянул лодку повыше на песок. Пока трудился - воспитательница уже оказалась в ярко-голубом купальнике. Прямо под платьем он у нее и был.
      
       - Ну так что ты глаз не сводишь?, - повторила она, слегка красуясь, - Так на женщин смотреть нехорошо, тебе ведь четырнадцать и то непол...
       - Через два месяца...
       - Ладно, погоди, раз так - поговорим, но - потом, а то скоро все придут, - засмеялась она, - вот накупаемся, все они пойдут через мост, и тогда...
      
       В этом "тогда" я не угадал обещания: поговорим, мол, и поговорим, я никак не ждал такого молниеносного развития событий...
      
       Прошло часа полтора. Все накупались и ушли обратно, а я нерешительно стал сдвигать лодку...
       - Постой, не в лодке же!..
       Она стоит прямо против меня.
       На полголовы выше.
       Молча смотрит.
      
       - Простите, что я тогда так на Вас уставился... - я не нашел никакой лучшей фразы, чтобы начать разговор...
       - Да всё и так ясно - на этот раз Нина Николаевна не улыбалась - ты ведь, наверняка, никогда ещё женщин близко не видел?
       - Одетых видел - осмелел я - и даже в купальниках...
       - А без купальников? Она откровенно потешалась над моей растерянностью - а я вдруг отважился:
       - А вот если бы вы это (указал я на лифчик), если б вы это сняли... Ну пожалуйста, хоть это...
      
       Пауза.
       Может быть ее рассердила моя наглость?
      
       Да нет же, вовсе нет!
       Она взяла меня за руку - Хочешь, чтоб сняла? Да ведь малолетний ты, страшновато. А?.. И глянув мне в нахмурившееся разом лицо, вдруг просияла: "Ладно, идём!"
      
       Мы углубились в камыши... Да долго ли ещё идти и дрожать?
      
       И вдруг: "Нну - чего же ты такой застенчивый?" И руки положила мне на плечи. Смотрит чуть сверху, со своего роста...
       - Сами знаете...
       Она добро, весело засмеялась:
       - Ты мне тоже очень нравишься, правда, - ну, иди ближе, ближе - только прошу тебя, не стесняйся, а то ведь и я застесняюсь, и что же тогда?..
      
       Тут она вдруг оказалась без лифчика и тут же, словно чтобы я не успел всю ее разглядеть, прижала меня к пружинящей и уплывающей груди. Обхватила обеими руками затылок, наклонила лицо, сильно и глубоко поцеловала, шевеля упругим языком мои губы... Я почувствовал что-то вроде головокружения... Она двумя руками спустила с меня трусы - глянула волчьим быстрым взглядом - а ты и верно уже совсем не малыш... Потом скинула свои трусы, и меня ослепило рыжее.
       Я протянул руку...
       ...и не выпуская меня - одна рука вокруг моих плеч, - она мягко опрокинулась на спину. Одно незаметное движение ее руки... всё уплыло, - я глубоко вжался в незнакомый запах, оба дыхания стали чаще, и вот - в один ритм...
      
       Тут всё, что могло во мне взорваться, вмиг взорвалось а в ответ - еле слышное: "ещё... сильней..." Но я уже не мог. Обмяк. И не шелохнулся, почему-то боясь, что вот больше ничего не будет... Прошла вечность... Я так и лежал. Её руки сведены у меня на пояснице, а моим плечам невыразимо мягко...
      
       - Ну что, понял теперь, что такое баба? Это сказано было шёпотом, хотя поблизости никого и быть-то не могло. Глаза у неё сверкали, она дрожала, а я даже и не понял, что вот ведь, позорно поторопился, и только когда она шепнула: "А ещё можешь?" - я почувствовал и то, что виноват, и что, да, могу, и ещё, и ещё - ну разве может быть, чтобы такое - и не смочь???
      
       Каким-то нервом почувствовал - снова теснее становится... И захолонуло сердце...
       Можешь! - (не вопрос, утверждение!)
      
       Я закрыл глаза.
      
       Она, плотно прижавшись, едва заметно продолжала где-то внутренне двигаться всё в том же ритме... А я, двумя руками обхватив её бёдра, весь трясясь, буркнул застенчивое: " не зна."
      
       - А кто ж зна? - засмеялась она. Меня ободрил этот смех, и я глянул на неё открыто, уже озорно и жадно... Опять поцеловала, но мельком, и сказала - уже в полный голос: " Встань... Закрой, пожалуйста, глаза! Крепко! Стой спокойно и прямо!.."
      
       Я послушался. Через прищуренные ресницы все-таки подглядел - казалось, далеко внизу, но повыше моих коленок, оказалась копна рыжих волос, а я - словно опять... Или нет, всё как-то иначе... Не успел я догадаться, не успел осознать это, и вовсе незнакомое, как тут же оказался на спине, а она села на меня верхом (даже мне стало смешно на секунду, но тут же я почувствовал, что если засмеюсь, то это помешает, - и сразу посерьёзнел).
      
       Волосы хлестали меня рыжим по лицу, а соски, длинные и тёмные, сталкивались с моими, крохотными, и словно искры вышибали. Искры бежали вниз, вниз... Я вдавил пальцы обеих рук в ее раскачивающиеся напряжённые бёдра. Никогда не думал, что бывают такие - вдвое шире талии!..
      
       А она все быстрей и быстрей, - то садится смаху, то подымается так, что почти... - Ой, - шепчу, - только не слазь, не слазь, не слазь, не слазь... Вдруг она очень сильно сдавила меня внутри себя несколько раз - и взорвалась, беспорядочно замотав головой, подавив длинный тихий крик... Тут же от этого и я взрываюсь, и в тот же миг она ложится на меня, ещё долго и судорожно не выпуская... Замираем...
      
       Минут через пятнадцать, лежа рядом, начинаем о чём-то разговаривать, вдруг она обрывается на полуслове и...
      
       Прошло ещё часа полтора... Мы переплыли обратно, и так как дежурство Нины Николаевны кончилось, она пошла к себе домой, а я побежал в библиотеку и уселся там в углу. Разговаривать ни с кем не хотелось. Счастливые молчат.
      
       С того дня - так и пошло: пока лето - часто на пляже; а потом - по субботам, когда после школы всех отпускали к родственникам, я бежал прямо к ней. Она иногда даже звонила моей бабушке или тетке и официальным тоном говорила, что я к ним приду вечером попозднее, или, может быть, даже утром, поскольку я не все задачи решил...
      
       За эти полтора года чему только она меня ни научила!
      
       И - лиха беда начало - у меня вскоре после того дня появились и другие; и Нина догадывалась об этом, но то ли по доброте ни словом не намекнула, что знает. То ли просто радовалась, что первой вылепила из подростка мужика, то ли молчала просто потому, что, как я потом узнал, и я у неё был не единственный. Однажды я столкнулся у нее на лестнице с каким-то офицером, но не придал этому никакого значения: не ревновать я у нее научился еще раньше, чем влюбляться.
      
       Время было военное, бабы голодные, без мужиков, и очень многие подростки были так же, как я, "призваны" бабами и очень этими добрыми взрослыми бабами избалованы...
      
       6. "СОЮЗ ДЕСЯТИ"" (1944 - 1945)
      
       Майя. Эротика подростков. Союз десяти. Кто из нас какой? Конец войны.
      
       Наши старшие детдомовские девчонки, которым было от 13 до 15 лет, поддаваясь общему висевшему в воздухе духу безудержной эротики, почти открыто не хотели отставать от взрослых. А взрослые бабы тогда, по крайней мере, в Ростове знакомились с мужчинами где попало и легко заводили мимолетные связи.
      
       Единственная пятнадцатилетняя в нашем детдоме, Майя, уже с месяц прямо при всех остальных пяти подругах ложилась с толстым Олегом Чурилиным. Только одеялом с головой накрывались.
      
       Однажды Чурилин предложил мне и тринадцатилетнему Мишке пойти с ним в комнату девочек. "Майя всех нас звала - видно, ей одного мало, - пробурчал он. "А может, другие девчонки ей позавидовали, и она о них и заботится?" - предположил я; "Да, с двумя из них я уже..." - пробормотал Чурила. Маленький, но стройный Мишка нерешительно и горестно глянул вниз на свой едва пробившийся пушок, и мы мигом скользнули в соседнюю комнату.
      
       Дежурная воспитательница, как всегда, после вечернего обхода, который происходил ровно в десять, спала в директорском кабинете на первом этаже.
      
       Мы вошли втроем. Девчонки не выказали никакого удивления. Видно, Майя их подготовила. "Ну, Васька, иди-ка к Женьке - она у нас самая маленькая, ещё даже и Олега не попробовала -последняя целка в группе" - засмеялась Майя, - "правда, ты, может, тоже целка?" Я важно усмехнулся, давая ей понять, что уж нет... "Ну что на меня уставился, ну, стою голая - красиво, да? А ты на Женьку посмотри, вон какая розовая!"
      
       Она откинула одеяло, погладила лежавшую Женьку по впалому животу и шелковистым светлым локонам, обернулась снова ко мне, подмигнула, прикрыв зачем-то ладонью свой густой черный треугольник: "Погоди, потом я и тебе дам! А пока мне Мишеньку надо научить!" - и поволокла его, сияющего и робкого, к себе под одеяло, а ее верный Чурилин полез (явно, тоже не впервой!) к маленькой толстенькой армянке "Сусанне-с-усами".
      
       Но тут девчонки потребовали, чтобы оба "посвящения во взрослые" (Женьки и Мишки) были без одеял: "Так ведь всем интереснее", медленно и чуть ли не облизываясь, процедила белокурая курчавая Марина. На том все мы и согласились.
      
       ...У Женьки вовсе не было титек, даже намёка, только большие и тёмные соски выдавали девчонку.
      
       Я при полном свете (его нарочно не погасили) стал гладить светлые кудряшки, тут же и полюбопытствовал - что же такое эта пресловутая целка? Ничего интересного. А Женька раздвинула ножки и даже подняла их, согнув в коленях. Как я потом узнал, Майя её ещё накануне научила, сказав: "Пошире и повыше старайся, чтоб больно не было!"
      
       Я медленно - на неё, - она сморщилась, ойкнула - но тут же мордочка разгладилась до улыбки.
      
       А вскоре она и сама стала робко подпрыгивать - входила во вкус. Сразу! А я-то думал, что девчонке надо долго привыкать. Но она даже кончила раньше меня! Хотя и как-то не по-женски, не длинно, а, по-мальчишечьи - ррраз, аххх, - жутко сильно сдавила - и тут же обмякла. Вот тебе и целка тринадцати лет...
      
       Когда я поднял глаза, то увидел что никто ничем не занимался - все следили за нами до последних секунд.
      
       И только после этого "началось действие второе". Так назвал Чурилин обучение Мишки, до того лежавшего за спиной у Майи почти спокойно. Ребята, а девчонки и того пуще, страшно разогрелись от этого зрелища, хотя все длилось недолго. Полная мускулистая Майя довольно быстро, буквально в десяток движений, и тоже без одеяла, "научила" маленького нервного Мишку, и тут же, едва он, шепотом зарычав, затих, отправила его к длинноногой красавице Тасе: "Продолжай с ней, она ещё лучше меня всё умеет!"
      
       Чурилин быстро вылез от Сусанны и снова полез к Майе, а я опять к Женьке - на сей раз под одеяло. Потом мы с ним поменялись. Маленькая Женька очень понравилась нашему толстяку, а меня тянуло к мягкой, гибкой, горячей и уже по-женски настоящей Майе... С ней было почти так же хорошо, как с Ниной. (Я держал себя за язык: не проболтаться бы!)
      
       На следующую ночь мы позвали ещё и Вовку, его обучала Тася, самая темпераментная из девчонок. Все это происходило тоже без одеяла - довольно долго и очень шумно!
      
       Она вертела его, как хотела! Да еще командовала по ходу дела, не стесняясь, прямыми и запретными словами... "Приличных" слов никто из нас, понятно, не знал (да и есть ли они по-русски?), так что слышны были одни матюги, только очень ласковым громковатым шепотом...
      
       Следя не столько за Вовкой, сколько за гибкой и по-взрослому изобретательной Тасей, зрители так напряглись, что стали тискаться, уже не разбирая, кто кого.
      
       Когда же наконец увалень Вовка слегка завыл и тут же кулём скатился с неё, Тася приподнялась, оглядела всех медленно и, подмигнув мне, молча поманила двумя пальчиками...
      
       Так оно и пошло. С тех пор и ночи не проходило, чтобы хоть двое из нас не проводили поздний вечер у девочек... А часто и все четверо.
      
       Через неделю все привыкли ко всем, и все были всеми довольны.
      
       А когда выдыхались и уже ничегошеньки не могли, начинали друг друга вслух обсуждать. Ничего не стесняясь, перечисляли все достоинства и недостатки каждого и каждой... Никто больше не укрывался одеялами, так что обсуждения эти уже на второй вечер наших игрищ были в буквальном смысле "не голословны". С демонстрацией по ходу разговоров...
      
       Сложились характеристики: из девочек самая ненасытная - Тася, самая "мощная" - маленькая Женька, Сусанне было со всеми мальчишками очень радостно; кругленькая, белокурая задумчивая Марина - самая нежная и самая любопытная, хотя и холодноватая, была первой в разговорах "на эти темы". А у Майи как подкатывало - так бесконечно долго длилось, только партнеры сменялись...
      
       Из мальчишек: Чурила - самый сильный и большой, Вовка - ласковый и долгий, про меня Тася заявила, что "Васьки хватит на всех нас", а про Мишку лукавая Сусанна выразилась точней всех: "Мне он лучше всех - как моторный катер, до чего же быстрый!"
      
       Трудно теперь поверить в эту полудетскую ненасытность! Десять сорвавшихся с цепи подростков, вдруг понявших, что запретов-то на самом деле нет, и уж "экспериментировавших", как только подсказывали друг другу все десять распалённых воображений и едва созревших тел...
      
       И с тех пор не было у меня сомнений, что какие бы строгости ни выдумывали "взрослые", будь они хоть воспитателями, хоть политиканами, хоть церковниками хоть просто агрессивными обывателями, ничего им не поделать с теми, кто так рано понял, что все запреты - враньё!
      
       Странно, никто из нас, кажется, не думал про то, что от этого иногда бывают дети... А когда кто-то из мальчишек робко раскрыл рот на эту тему, Тася, которая ещё весной, видимо по воскресеньям, набралась опыта с кем-то взрослым вне стен детдома, тут же сказала: "На больших дорогах трава не растёт". И верно, всё у всех обошлось. Может, и правда от калейдоскопической ежевечерней смены партнёров? А вот случись что? Что бы было? И подумать страшно...
      
       Ни я, ни остальные трое ребят, ни разу не слышали слова "нет" от наших девочек, даже в "запретные" дни, как, впрочем, чуть позже почти никогда не слышали отказов и от женщин самого разного возраста, с которыми нагло и быстро знакомились в городском саду.
      
       Не услышал я отказа и от собственной тётки...
      
      
       7. А ТАК ЖЕ МОЯ ТЁТУШКА...
       (1944-1945)
       Тётя Мура. Прощанье с Майей. Йога. Калейдоскоп из женщин.
      
       Когда на воскресенье меня отпускали к бабушке, я обычно ночевал в комнате у тетки Муры. Она была чуть старше моего отца, и ей было тогда лет 56 -57...
      
       Она была даже не очень толстая. Но вот...
      
       Где только она лифчики такие гигантские добывала! Я давно не раз их разглядывал на спинке стула... А запах от них...
      
       И вот однажды, когда она, раздеваясь, осталась в трусах и лифе, и произнесла своё обычное "отвернись", я вдруг буркнул "неее!" и на неё уставился. После "инициации" с Ниной прошло уже больше месяца, да и с девочками всё началось дней десять тому назад, так что за этот срок я здорово обнаглел. И любопытство грызло: а как ведёт себя не девчонка, а почти старая баба? Ну так вот я и буркнул "нее-е".
      
       "Отвернись, ведь напугаю!" - весело сказала она, не снимая лифчика. "Не напугаешь, наоборот!" - шепнул я. Она пожала плечами и сняла лифище. Волны грудей так и хлынули вниз... "Так что это значит, наоборот?" - потянулась она за ночной рубашкой. Я не ответил, но и не дал ей взять рубашку: подскочил без слов, протянул ладони, и они утонули в теплом, мягком...
      
       "Да ты что, - я ж тебе тетка!". Однако, рук моих от себя не отняла; украдкой глянула на мои очень торчащие спереди трусы и медленно, нерешительно притянула меня к себе. Я потянул вниз трусы. Она еще раз пробормотала "да ты что!", но уже так, для порядка, - и я это сразу понял. А когда я слегка нажал на неё, чтоб она легла, услышал сказанное очень тихо, прямо в ухо: "Не так: на спине, боюсь, не получится... Живот всё же".
      
       Она встала на кровати на колени, плечи оказались низко-низко на подушке... Я смотрел на ее спину, на всю, от шеи и седых стриженых кудрей и до гладких бёдер, очень белых, вдвое шире меня... А талия-то вот! И складок никаких! Тугая вся... Плотная под ладонями....
      
       "Быстрей, быстрей!", - повторяла она, как бы задавая ритм... - и эта бурная радость пожилой женщины настолько меня захватила, что я только замер на несколько секунд, - и уже собрался снова всё повторить!
      
       - "Ну и разбуянил ты меня!", - проговорила она прерывисто, в самое ухо, и с этими словами перевернулась на спину, подвинулась на край кровати - поперёк: "Вот так, кровать-то высокая, ты слезь, стоя встань, - наверно, так и на спине всё-таки получится. Хочется очень на спине-то..."
      
       Через минуту-другую все началось снова, и ещё сильней - застенчивости уже никакой не было.
      
       "Ой, как давно... как давно!" - заулыбалась она потом, отдышавшись и гладя меня, как в детстве, по голове.
      
       "Почему давно?", - спросил я.
      
       "Да дядя Миша, сам знаешь, всё на охоте - на работе, и астма его давит. А может, неинтересно стало... Как приезжает, всегда в своей комнате. Он, короче говоря, уже лет десять - ничего, хоть и моложе меня на два года..."
      
       Через несколько минут мы повторили, и опять так же - она на спине, а я, стоя перед кроватью, и руки надо было широко разводить...
      
       Часа в четыре утра наконец заснули, каждый в своей кровати, хотя я и просил спать вместе, - нет: а вдруг Витька зайдёт? Вот стыда то!
      
       Витькина комната была через коридор, и к матери она ни ночью, ни утром не заходила, но я разделял этот страх, очень стесняясь своей старшей кузины. Сын ее был только на шесть лет младше меня...
       ---------------------------
       Следующая весна. Точнее начало лета, первого мирного лета. Еще в мае стали обозначаться контуры новой жизни: из детдома стали забирать тех воспитанников, которых было кому забрать. Первой (и тут первой!) была Майя. Её дедушка, вроде бы академик, прислал за ней кого-то из Москвы. Накануне отъезда Майя потребовала, чтобы мы, все четверо, с ней "попрощались по настоящему".
      
       В тот вечер остальные девочки остались одни в своей спальне. Майя пришла к нам в комнату и как-то обхватила всех четверых сразу, ласково и грустно...
      
       "Ну, ...да нет, ну что ещё сегодня за очередь, не в лавке же!", - захохотала она, потом всплакнула и, вытирая кулаками глаза, как-то лихо: "Черти, хватайте все сразу, кто где... ну, как попало, ведь может, никогда и не увидимся теперь..."
      
       Вот таким аккордом для меня кончились разом и война, и эвакуация, и детдом.
       ----------------------------------
       В июне 1945 года, дожив до восьмидесяти лет, умерла бабушка Анна Павловна. Заснула и не проснулась. После её похорон и с началом каникул я, в предвидении отъезда в Ленинград, на два месяца переселился из детдома к тете Муре.
      
       В соседнем доме жила армянская семья. Я уже давно дружил с Мануком, моим ровесником. И вот как-то он мне рассказал о том, что его отец в юности два года жил в Индии (по словам Манука был там советским шпионом) и научился особой чудесной гимнастике, которая называется йога. Я заинтересовался.
      
       А вскоре Микаэл Ваагнович, отец Манука, предложил мне вместе с Мануком позаниматься этой самой йогой. Сначала было совсем неинтересно: дыши так, да дыши сяк, но вскоре я вошел во вкус и почти догнал Манука, с которым его отец занимался уже года два. Сейчас йога - штука популярная, а тогда приятно было развлекать мальчишек во дворе необычными упражнениями и чувствовать в себе некую пружинящую силу, притом что внешне мышцы никак не выделялись.
      
       Мой сорокалетний двоюродный брат доктор Володя Витовецкий прислал мне вызов в Питер. Без такого документа не то что школьник, мышка не попала бы после войны в "Город-герой".
      
       Витовецкий к тому времени уже демобилизовался и вернулся в свой Педиатрический Институт.
      
       Мой отъезд был с общего согласия назначен на 15 августа.
      
       А пока что я увлечённо занимался йогой, "веселился" с тётей Мурой, и раза два в неделю, разумеется, бегал, к Нине.
      
       Только вот "союз десяти" распался навсегда. Майя - душа всей компании - уехала в Москву. Да и двери детдома на ночь запирались - и я был уже "постороннее лицо".
      
       Чтобы утолить жажду разнообразия, жажду нового, можно было, увидев на какой-нибудь скамейке городского сада одиноко сидящую с книгой женщину, спросить: "простите, что вы читаете?" Чаще всего такое "знакомство" продолжалось в постели. Иногда через час, иногда вечером. Отказы были редки. Разнообразие увлекало, доступность разжигала...
      
       И всё же тётка Мура... Я понял, как соблазнительно и таинственно вспыхивает в иных женщинах "третья молодость"! Всё недотраченное, будто в последний раз, щедро обрушивается на мужика или на мальчишку, рискнувшего связаться с бабой "на грани".
      
       Знакомства, возникавшие в городском саду, редко затягивались даже на три-четыре встречи. Отчего-то я, да и эти случайно встреченные женщины, не искали повторений. Может быть, оттого, что думали: всего один, мол, раз с новым знакомым - ведь не сочтётся же за измену мужу-фронтовику.
      
       "Хотя этих одних разов было ой как немало" - сообщила мне как-то, прощаясь утром, одна тридцатилетняя продавщица из ларька газированной воды. Она была очень большая и весёлая, еле влезала в свой ларёк. Входила в него боком. И весь его переполняла собой, казалось - ну, будь она ещё чуточку шире или толще, и в щели между досками что-нибудь да выторчит...
      
       Через много у лет я увидел ее у Феллини в "Амаркорде". Та вот огромная хозяйка лавочки, которую мальчишка пытается приподнять.
      
       Был тогда анекдот: "Что такое сверхнаглость?" "Спать с женой фронтовика, и наутро искать себя в списках награждённых"...
      
       Другие женщины, более красивые и яркие, а значит и менее голодные, тоже не брезговали мальчишками. Я бы даже сказал, что мальчишки вошли в моду, и не только оттого, что мужчин в городе почти не было, но и оттого, что ни ревности, ни претензий с подростком уж точно быть не могло - насытилась, и прощай! И вот меняли, меняли ...
      
      
      
       1944-ый
      
       Мне четырнадцать. Юг жжется.
       Пляж на той стороне Дона.
       В пёстрых тряпках песок желтый
       И акации в небе тонут.
      
       Снова переплывешь в город,
       Кое-как привязав "фРфан",
       И полезет тебе за ворот
       Разговор из распахнутых окон.
      
       Под каштаны проспектов вечерних
       Редко выйдет какой мужчина,
       Иногда промелькнет машина
       И в машине погон чей-то...
      
       А вечерний асфальт - жаркий,
       И мороженого на углах нет,
       А любая прохожая пахнет
       Резедой в городском парке.
      
       Цвет заката - терпкий, горчичный,
       И тревогу сравнить не с чем...
       Засыпают под утро мальчишки,
       Пальцы вмяв в животы женщин.
      
       (1993)
      
       Короче говоря, три месяца я занимался только охотой на женщин да ещё йогой, больше ничего не делал.
      
       14 августа вечером я пришёл попрощаться к Нине. Но её не было дома. А позвонить заранее как-то забыл. Так я и уехал, и никогда больше её не видел. Потом узнал, что она вышла замуж и куда-то переехала из Ростова ...
      
        -- ЛИДА (1945-1960)
       Младшая тётка. Первая любовь и самый долгий из моих романов...
      
       В 45 году из Ростова в Питер ездили через Москву. В Москве я отправился на Арбат к тетке Лиде. Дома был только Лидин сын, мой кузен Игорь. Он объяснил мне, как попасть к ним на дачу.
      
       Отчим Игоря В. Д. Шаховской был фотокорреспондентом журнала "Советский Союз". Так что глянцевые фотографии, и главное обложки, в этом лакированном и "лакирующем" издании были делом его рук. Половину времени он летал по разным командировкам.
      
       Тетка Лида была на десять лет младше моего отца и на двенадцать младше тетки Марии. Она была редкой красавицей. Что греха таить, "пообщавшись" со старшей теткой, я уж никак не хотел упустить младшую - ещё с весны, думая о приезде в Москву, я с особой жадностью и тревогой думал о ней. При том я был уверен, что соблазнить её будет сложно: ну на что я ей, когда на неё такие мужчины на улице оглядываются - и походка королевы... С детства помню...
      
       Я приехал на дачу, что называется на "черствые именины": накануне Лида праздновала свои 46 лет, а утром дядя Володя улетел кого-то там снимать в Новосибирск.
      
       Итак, я подходил к даче, надеясь на новое приключение.
      
       Тетка Лида высунулась из мансардного окна (они снимали весь четырехкомнатный верх дачи).
      
       "Ох ты, какой вырос!" - воскликнула она. Мы не виделись всю войну, и когда последний раз она была у нас в Питере, мне было меньше 11 лет. "Вырос-то чуть-чуть, до тебя мне не дорасти!", - радостно откликнулся я.
      
       Взбежал по лесенке, и сказал: "Ну, померяемся ростом?". Она меня поцеловала по-родственному в щеку, а я стал к ней поближе и как бы случайно прижал к себе: "Вот, видишь, всё, как я и думал, - на целую голову до тебя не дорос!" Куда там - в ней было не меньше 180 сантиметров, а во мне всего 169.
      
       Она отстранилась и сказала: "Ты что, очень взрослого изображаешь?" "Угу, изображаю, только у меня к тебе претензия" "Какая это?" "Вот говоришь, что вырос, а сама как маленького в щёчку целуешь".
      
       Расхохоталась: "А тебе как надо?"
      
       "Сама лучше знаешь!"
      
       Я заметил, что у неё блеснули глаза, а может мне и показалось - они были у неё всегда слегка на выкате - базедка. Я тогда ничего об этом не знал. Потом узнал еще, что эта болезнь у женщин очень усиливает желание, а у мужчин наоборот...
      
       После ужина и самых разных разговоров, через полчаса после того, как она, постелив мне постель, вышла из отведенной мне комнаты, я, ужасно волнуясь, решил пойти к ней - будь что будет.
      
       Я хотел ее, кажется, сильнее, чем всех, с кем имел дело за прошедшие полтора года... Мне казалось, что я влюблён в неё был ещё тогда, когда и слова-то этого не знал...
      
       Ну, неужели откажет???
      
       Вошел. Спит? Укрыта. Видны только плечи - очень красивые, слегка полноватые плечи... Я присел и сунул руку под простыню. Спит.
      
       Вот, если не спит, а притворяется - значит, сейчас... Но она и вправду спала, не открывая глаз, пробормотала: "Отстань, Володька! То неделями тебя не допросишься, а тут вдруг среди ночи..." "Не среди ночи, а вечером, и не Володька, а Васька" -возгласил я.
      
       Она открыла глаза и уставилась на меня молча и с ужасом. Потом ужас сменился любопытством. Потом ласковой улыбкой.
      
       "Да, вижу я, что ты вырос, вижу - только как-то сразу так нельзя... Ну, привыкнуть надо, что ли. Давай уж лучше завтра..." - произнесла она, вроде бы, спокойно, но как-то застеснявшись, потом снова распахнула ресницы, а когда увидела, что на ней уже нет простыни, махнула ладонью в воздухе: дескать, ладно, что уж теперь прятаться!
      
       А я сидел и любовался. Она проследила за моим взглядом, села, сняла комбинашку, взяла двумя руками меня за плечи и, навалив на себя, поцеловала уже как надо. "Вот уж не думала... Да может, я - первая женщина, которую ты решился раскрыть? А?" "Успокойся, тетя Лида, конечно, не первая..." "И когда ж ты успел?" "Потом когда-нибудь расскажу..." И шепотом, прямо ей в ухо, дыша на черные короткие кудряшки, задал запоздалый дурацкий вопрос: "Ну, так можно? Да?"
      
       "А почему это ты решил, что со мной можно так нагло?"
      
       "Не нагло! - прошептал я - "ну пойми, никак не сдержаться! Я ведь сколько себя помню, всегда тобой любовался..."
      
       Она обхватила меня за плечи и повалилась на спину, не отрывая губы от моих и даже не согнув ноги в коленях... Медленно, медленно, чуть ускоряясь, движений через десяток замерла, отдышалась несколько секунд: "Вот теперь ещё..."
      
       Опять медленное, чуть ускоряющееся покачивание. Вроде - какая-то непонятная лодка...
      
       Это было знакомо и незнакомо, так напряженно!
      
       Короткий перерыв с провалом в сон и опять, надолго - неудержимая дрожащая жадность...
      
       По сравнению с ней все, кто раньше были - просто приятное развлечение, насыщение вечно голодного подростка, ну, ещё радость оттого, что доставляешь радость...
      
       А тут - тут совсем другое!
      
       Это и была первая действительная влюблённость... Вспоминал Нину и понимал - тут всё сильнее: даже детская ранняя привязанность играла свою роль...
      
       И с того вечера наши отношения продолжались ещё почти пятнадцать лет... До самой Лидиной смерти.
      
       Над всеми моими романами возвышался этот - самый неукротимый, самый тайный... Лида. ------------------
       Она умерла от инфаркта ровно в шестьдесят. Когда мне было почти тридцать...
      
       За это время были у меня браки, романы, романчики и просто приключения, но она для меня всегда оставалась особенной, главной, единственной...
      
       Каждый приезд в Москву был мой праздник, а уж тот год, что я провел в Москве, перейдя на втором курсе Литинститута на один учебный год с заочного на дневное, был праздник праздников! Весь этот год я прожил у Лиды в квартире. Даже девочек в институте, с которыми у меня что-то было, можно за целый этот год пересчитать по пальцам одной руки: не гонялся я за новинками. Ну, кто из них мог бы сравниться с Лидой? (фото 8. Лида. 1954 год.)
      
       Пятнадцать лет длился этот фантастический роман, светился этот тайный праздник. И кончился. Всё на свете кончается...
      
       Никто ни о чем не догадывался. Мы часто уходили гулять вдвоём, мы уезжали вдвоем на дачу... Да и днем она, как правило, была дома одна.
      
       Бывшая актриса немого кино, совсем молодой сошедшая с экрана, когда изобрели звук, она была серьёзно образованной женщиной, и хотя снобизма в ней было немало, этот снобизм никогда не принимал неприятной резкой формы. Она ни о чем не говорила жестко "нет" или "да" - всё было зыбко, но достоверно...
      
       Лида никогда не расспрашивала меня ни о каких моих связях, и я никогда не ревновал свою прекрасную тётку, хотя знал, что трое или четверо любовников у нее сменили друг друга за пятнадцать лет нашего романа. Мне казалось, что всё, что было у нее, или у меня - это вскользь, мимо: друг для друга мы всегда оставались первыми, и это наполняло радостью...
      
       И она говорила - не врала, никогда ни в чем не врала, только, бывало, умалчивала о многом - говорила мне, что я для неё "самый любимый любовник, хотя и не самый любимый племянник". Из племянников и племянниц на первом месте была для нее Ира - младшая дочь тетки Марии, та самая Ира, которая когда-то жила у нас в Питере года три и была моей второй нянькой. Первой нянькой была Динка, большая пушистая колли, которая лет до трёх заталкивала меня своим длинным носом обратно в кровать, если я пытался выбраться оттуда через борт.
      
       ----------------------
       9. ВОЛОШИНЫ И МАРШАК
       Первые пятна памяти. Лёва Друскин. С.Я. Маршак.
      
       О Максе Волошине - которому случилось быть моим крёстным - я знаю практически только по рассказам: он умер, когда мне было два года. Детская память - светлые пятна в полной тьме.
      
       Самое яркое пятно - море!
      
       Собака суёт нос в пену. Кто-то широкоплечий и бородатый, одетый во что-то белое, стоит рядом с отцом у меня за спиной. Меня уговаривают войти в воду. Я боюсь. Собака подталкивает меня носом, а бородатый говорит: "Иди, иди, не утонешь". И я вошел в слабый прибой.
      
       Вот и всё, что я сам помню о Волошине. Потом, когда я стал постарше, родители и "тетя Маша" мне, конечно, много рассказывали... Но это всё уже с чужих слов.
      
       У Марьи Степановны - тети Маши - я бывал изредка с родителями, а после войны и один приезжал ненадолго в Коктебель раза три.
      
       Как-то раз уже в студенческие годы я у неё, да ещё при нескольких гостях, позволил себе поиздеваться над стихами Андрея Белого и заодно над антропософией вообще. Она смертельно обиделась: "...ведь Макс был антропософ, посерьёзнее даже Белого, и память Штайнера обязывает... и она не позволит... и вообще - щенок..."
      
       Короче говоря, я уехал в тот же вечер.
      
       На следующий год мы по причуде судьбы столкнулись в Москве в метро. Она глянула пристально и прошла мимо.
      
       Через несколько я лет приехал в Коктебель в Дом творчества Писателей и встретил там своего приятеля, питерского поэта Леву Друскина. Лева уговорил меня помириться с Марьей Степановной и повёл меня к ней. Я вкатил в волошинский дом Левино кресло на колёсах и услышал сверху тётимашин голос, совсем старушечий: "Левушка? Кто тебя приволок?". Спустилась, и Лева тут же сказал, еще до того, как она меня увидела: "Не сердитесь на него, он сам всё понимает"
      
       Она позвала в гостиную. Усадила. Даже угощать чем-то стала. Только я видел, что всё это делается ради Лёвы. Формально мы помирились, но взаимный интерес, который был у нас, когда я был ребенком, угас, и с тех пор я видел М. С. только мельком, заходил, бывая в Коктебеле, с визитом вежливости... Один раз она даже пошла со мной вместе на могилу Волошина.
      
       Со стихами Волошина я познакомился лет в шестнадцать, и тоже там, у неё в Коктебеле. Самым главным для меня сразу стал венок сонетов "Корона астралис":
      
       В нас тлеет боль внежизненных обид,
       Изгнанники, скитальцы и поэты
      
       И, конечно, историософские вещи, вроде "Дмитрия самозванца".
       А еще пророческие строки :
       " Не в первый раз мечтая о свободе,
       Мы строим новую тюрьму"
       Был какой-то период, когда Волошин для меня стоял вровень с Блоком. А выше Блока я в те годы и не представлял себе поэтов...
      
       У моей мамы было две двоюродных сестры, и четыре двоюродных брата. Два из них, да и две кузины, были Гительсоны (один из этих братьев, став актером, взял себе псевдоним Тельсен) и ещё Маршаки.
      
       Илью Яковлевича Маршака (писавшего под псевдонимом М. Ильин) я видел как-то раз мельком, но страшно любил его книжку "Сто тысяч почему или рассказы о вещах". Эту книжку я даже в блокаду не смог сжечь в буржуйке, где горело тогда полное собрание сочинений Гёте...
      
       А вот Самуила Яковлевича помню с раннего детства. До переезда в Москву он работал в ленинградском Детиздате и иногда у нас бывал. Приходя, приносил мне каждый раз в подарок книжку с яркими картинками - иногда свою, а иногда и не свою. Я всегда очень радовался. Когда же мои родители ходили к нему в гости, меня с собой они почему-то никогда не брали.
      
       У мамы в шкатулке среди всяких бус хранилось шуточное посвящённое ей стихотворение С. Я., написанное в какой-то Новый год.
       Помню из него только начало:
      
       У Бины кораллы, у Бины рубины,
       А глазки у Бины совсем карабины...
      
       Еще помню крупный школьнически-правильный почерк.
      
       После смерти родителей я увидел Маршака только в 1946 году. Будучи в Москве у Лиды, я ему позвонил, и он меня тут же пригласил к себе. Поморщился от моих стишков ("недобальмонт какой-то у тебя!"), но мои первые переводы (а это был Г. Гейне) сдержанно похвалил и сказал, что переводчик из меня точно выйдет, надо только две тонны груза к заду привязать для усидчивости. Правда, тут же сказал, что переводить Гейне - безнадёжный тупик, что и сам он начинал, да забросил. Посоветовал учить английский. Он уже тогда чувствовал, что за английским - будущее, хотя в девяти десятых советских средних школ еще продолжали по инерции преподавать немецкий. К сожалению, его добрый совет так и пропал тогда даром: я был слишком ленив...
      
       Через три или четыре года после той первой послевоенной встречи я с Маршаком поссорился и не виделся с ним до самого его юбилея в Ленинградском Доме Писателей. На юбилее он первый холодно со мной поздоровался, когда мы столкнулись на лестнице. Я, как мог, вежливо ответил, вежливо поздравил.
      
       А поссорились мы в ходе разговора, в котором он поучал меня уму-разуму, объясняя с кем из писателей надо - именно надо - быть предупредительным. Можно, дескать, совсем не уважать, а вот быть предупредительным необходимо.
      
       Я вспыхнул и сказал, что и с ним, наверно, тоже так надо, что за переводы я его очень уважаю, а вот пионерщины простить не могу - как ему не стыдно сочинять всю эту чушь, ведь он когда-то Оксфорд окончил, в Палестине и в Италии побывал, потом был главным редактором газеты у Врангеля! А теперь что пишет...
      
       Короче говоря, я сказал ему всё, что мог сказать восемнадцатилетний студент, возмущаясь приспособленчеством, советскими газетными истинами и прочей дрянью, которая пышно расцветала в сорок восьмом-сорок девятом году - чуть ли не в самом мрачном и мерзком году за весь послевоенный период...
      
       В общем, я ушел, распрощавшись самым нежнейшим образом с его ньюфаундлендом, который, по-моему, был в этой идеологически-кухонной ругани на моей стороне.
      
       Уверен, что на моей, поскольку собачья бескомпромиссная прямота мне всегда была приятнее, чем любые "соображения" старших.
      
       А хозяин только сказал вслед, тщательно протирая очки, что не хочет меня больше видеть, а месяца через три переслал мне в Питер с другим своим двоюродным племянником, моим кузеном и однокурсником Сашей Гительсоном, книжку сонетов Шекспира с надписью "На память, прощально, Вздор-Кихоту Васе".
      
       Саша сказал, что дядя Сёма не хочет больше меня видеть и что по его, сашиному, мнению тут смешалось раздражение (мол, яйца курицу учат) с чувством опасности, которую могу я "своим колокольным языком на него накликать". Шел 1949 год, и "космополитам по рождению" жить было страшновато, даже таким заслуженным, как Маршак. Но я этого в своей вечной легкомысленной крайности почти не понимал. Вернее, понимал, но как-то не всерьёз...
      
       10.КАЗАНОВА В ПОСЛЕВОЕННОМ ПИТЕРЕ (1945-1949)
       Реставраторы - девочки слишком приличные. Медички, или "мёртвые не кусаются". Наш кукольный театр. Дом кино и мазурка. Девочки вовсе неприличные. "Буря мглою". Замполит. Джазик. Саша Гительсон.
      
       В Питере я поступил в восьмой класс обычной средней школы. Проучился там неполный год и перешел в Реставрационное Художественное училище на отделение лепки. Там было интересней. Кроме того, там платили стипендию, которая была совсем не лишней. Володя Витовецкий, тогда уже ставший профессором в своем педиатрическом институте, щедро мне помогал, но очень хотелось иметь какие-то свои деньги.
      
       В 1947 году умер Пантелеев. После его смерти Витовецкий обменял мою комнату на комнату в том доме, где жил сам, чтобы за мной приглядывать. Так с Моховой и попал я на Канал Грибоедова, у Львиного мостика.
      
       Всё было бы хорошо, только вот девочки в Училище были совсем непривычные: одни были осторожны до ужаса, а другие - "идейные". Так или иначе, секс был под строгим запретом.
      
       Как-то раз я сходил в театр с понравившейся мне девушкой и после спектакля позвал её к себе. Она в ответ на мое приглашение учинила мне форменный скандал, кричала, что она порядочная девушка, и до брака никогда ни с кем... И поехала и поехала...
      
       Впрочем, удивляться надо было скорее не этому, а наоборот тому, что несмотря на расцвет всякого рода запретов и утверждение "советской образцовой семьи", всё же находилось много людей, которые по тогдашнему выражению "пускались во все тяжкие".
      
       Я быстро понял, что свобода нравов процветала в двух слоях питерского женского населения: можно было иметь дело либо с интеллигентными женщинами постарше, либо с девчонками, недавно приехавшими из деревни.
      
       А вот девушки из питерской, скажем, мещанской среды были тогда невероятно "правильными". Вольность военного времени они не застали, она уже улетучилась к тому времени, как они подросли, и в конце первого послевоенного года нравы утвердились самые ханжеские и пуританские.
      
       К сожалению, такие же нравы очень часто бытовали и среди моих интеллигентных ровесниц, а вот женщины постарше (чаще всего невесты или вдовы людей, погибших на фронте) стеснялись ничуть не больше, чем ростовские. Понял я всё это далеко не сразу, но уразумев, решил про себя, что к девчонкам из училища больше не пристаю. Ну их... Вот тогда то и разразился этот весёлый романчик с Л. Дельмас.
      
       Я был в те времена страшно занят: кроме занятий в училище, я по настоянию Володи Витовецкого посещал ещё и вечернее отделение Педиатрического института. Володя заведовал кафедрой микропедиатрии и мечтал сделать врачом и меня.
      
       В Педиатрическом я познакомился еще с одним социальным слоем женщин - со старшими студентками и с лабораторными сёстрами. У них старомодной застенчивости не было вовсе: иногда мы запирались вчетвером, а то и вшестером, в прозекторской и учиняли "детский крик на лужайке", правда, не в учебные часы, а вечерами.
      
       Покойники были куда безопасней, чем живые преподаватели. В конце сороковых за так называемой моралью следили не меньше, чем за "политической грамотностью". А недостаток что того, что другого карался всеми комитетами, от курсового комсомольского до "госбезопасного", не минуя партийный и профсоюзный!
      
       Любые свободные отношения, (даже не говоря о групповых играх) именовались "моральным разложением". Только что в тюрьму за это нельзя было угодить, а так все политические удовольствия - пожалуйте бриться! Из института, например, вылететь было за такое очень просто.
      
       Так что пусть лучше уж трупы будут свидетелями незаконного и даже антигосударственного траханья (тогда говорили, кстати, "трен" или "баранство")! Трупы уж точно ни на кого не настучат! Как говорил не то Джон Сильвер, не то Билли Бонс, "мертвые не кусаются". Но в СССР в послевоенные годы было куда важней, что они не пишут доносов.
      
       В память об отце меня часто приглашали на просмотры и утренники, предназначенные для детей работников киностудии, в Лениградский Дом Кино.
      
       Нам показывали и старого немого "Багдадского вора" с Дугласом Фербенксом, и какие-то картины с Мэри Пикфорд, и первые короткие скетчи Макса Линдера, и Чаплина, и самые старые советские картины, например, "Процесс о трех миллионах" и "Аэлиту" с неизменными Кторовым и Ильинским.
      
       Увидев крупную и красивую Юлию Солнцеву в "Аэлите", я вспомнил, как однажды давным-давно она была у нас в гостях со своим мужем А. Довженко. Мне было тогда четыре года, я вскарабкался к ней на колени и никак не хотел слезть, меня оторвали от нее со скандалом.
      
       А Довженко с насмешившим меня тогда украинским акцентом сказал отцу: "Ну, знаешь, Пава, в таком возрасте - и не слазить с чужой жены - это уж слишком!" Все расхохотались, а я, естественно, так и не понял, почему. И вот теперь, в семнадцать лет, глядя на старый с искорками фильм, я в Солнцеву-Аэлиту действительно влюбился, но мне после той младенческой встречи так никогда и не довелось с ней больше увидеться.
      
       Мог я посещать и разнообразные кружки при Доме Кино. Я выбрал кукольный театр и бальные танцы.
      
       Кукольным театром руководила Наталья Николаевна Константиновская, знаменитый кукольный мастер, работавшая для всех питерских кукольных театров. Она учила нас и лепить головы, и шить, и расписывать лица. Куклы имеют свою специфику, так что занятия по лепке голов слабо совпадали с "классическими" уроками скульптуры у меня в училище.
      
       Естественно, мы не только делали кукол - мы еще и играли в разных сказочных спектаклях. Особенно блистал Игорь Клеменков, которого режиссер Кошеверова вскоре взяла на роль пажа при фее в знаменитом фильме "Золушка". Все, видевшие фильм, помнят ставшую поговоркой фразу "Я не волшебник, я ещё только учусь" ...
      
       А с дочерью Натальи Николаевны Ганной я танцевал в "бальном" кружке.
      
       В начале шестидесятых я опять встретился с Ганной - на этот раз на питерском телевидении. Ганна работала там редактором детских передач. Я до сих пор считаю, что она была одним из лучших редакторов вообще - почти не прикасалась к тексту, не вламывалась в стиль автора, а ведь в то время большинство редакторов тексты изрядно корежили.
      
       Из танцев мне больше всего нравилась мазурка. Танец, в котором от дамы мало что зависит. Нас было около двадцати пар, и к сожалению, мне ни разу не доводилось быть в первой паре. Мне не хватало тонкого мастерства движений. Иногда меня ставили во вторую пару, а чаще в третью, первым же был неизменно Андрей Пунин, ахматовский свойственник, ставший потом историком архитектуры, автор замечательной книги о петербургских мостах.
      
       Назвался груздем... Тут и поклоны, и старинные манеры. Не просто танец, а еще и антураж пушкинских времён. Всем нам это очень нравилось.
      
       И до чего же забавно было перескакивать из этого игрушечного мира в тогдашний "уличный", и обратно.
      
       Такая вот двойственность: тут мазурка да гавот, поклоны "дамам", хорошие манеры - не дай бог прикоснуться как не надо - а в ЦПКО на танцплощадке, чуть покрутившись с "дамой", шли с ней в обнимку в ближайшие кусты. Все было быстро и просто, для красоты и в то же время для упрощения жизни большинство девчонок даже приходили на танцы без штанов. В послевоенные годы женщины всех возрастов носили лиловые трикотажные штаны, и чтоб сквозь платье не проступали швы да грубые резинки, лучше уж было на танцы приходить без ничего. Трусиков ведь тогда не было.
      
       К тому же на танцы, как правило, приходили скорее за этим, и приглашение "сойдём, отдохнём" воспринималось однозначно. Конечно, иногда и отказывали, но тоже напрямую - простого "не надо", или "не хочу" было довольно. В таком случае неписанные правила парковых танцплощадок обязывали сменить партнёршу, сказав: "А жаль. Ну, до следующей встречи".
      
       А после получаса в кустиках "садово-парковый этикет" требовал назначить новое свидание, которого потом чаще всего не происходило. Уговор о свидании был попросту "формулой взаимной благодарности".
      
       Но вернусь к кукольному театру. Мы с моим приятелем и однокурсником по Реставраторскому Училищу Валей Кирилловым затеяли в порядке самодеятельности устроить свой, училищный театр. Сделали кукол. Валя не хотел ставить большие сказочные спектакли, его сатирической натуре больше подходили короткие неожиданные номера. Так что начали мы с того, что показали несколько басен Крылова - всё было прекрасно, и успех у зрителей, и благосклонные улыбки начальства...
      
       А потом поставили мы с Кирилловым спектакль "Письмо няне" по пушкинским стихам. Я расскажу об этом подробно, чтобы у читателя возникло представление о нравах конца сороковых...
      
       Итак, музыка "Буря мглою". На ширме старуха - кукла примерно сантиметров восьмидесяти с веретеном в руках. Рядом прялка. Внизу перед ширмой круглый старинный столик и табурет. Из-за ширмы выходит живой актёр, молодой Пушкин - садится, слушает музыку.
      
       Потом начинает писать под стихающую музыку, читая вслух текст своего письма: "Подруга дней моих суровых...". К концу стихотворения мелодия усиливается, и мужской голос из-за ширмы поёт "Буря мглою небо кроет". Когда романс доходит до последних двух строк, на словах "где же кружка?" Пушкин, бросив перо на столик, встаёт спиной к ширме и жестом, как на репинской картине, подымает кружку, относя ее от себя на вытянутой руке. Последние строки повторяются, и тут кукла-няня выхватывает у него эту кружку и выпивает, перегнувшись через край ширмы.
      
       Удивлённо оглянувшись на няню, Пушкин в унисон со скрытым певцом повторяет: "сердцу станет веселей". Занавес.
      
       Пел и водил куклу Валя, а я с приклеенными бакенбардами изображал Пушкина.
      
       Так вот эта наша весёлая и лиричная шутка подняла бурю в стакане воды в полном смысле этого слова. Директор, замполит, все партийные преподаватели (и не только партийные), и, уж конечно, вся комсомольская организация в полном составе стали собирать срочные собрания, говорить об оскорблении русского народа, о пропаганде пьянства, об оскорблении Пушкина, об антипатриоти... Ну, в общем, полный набор, после которого наш театрик запретили, а Валю Кириллова выгнали из комсомола, он едва в училище удержался. Я к счастью в тот период в комсомоле "не состоял"...
      
       Был 1947 год. Жданов громил журналы "Звезда" и "Ленинград",
       вслед за Ахматовой и Зощенко травили ещё пару десятков литераторов... Пересказывать все эти события не стоит, они общеизвестны. Как писал позднее Слуцкий, "Когда русская проза пошла в лагеря..." И не только проза. И не только в лагеря. Бывало и прямо на тот свет, как великий актёр М. Михоэлс, за гибелью которого последовала новая "кампания" - дела "космополитов". И так без перерыва до марта 53 года. Тогда говорили так: вся страна будто в трамвае - треть сидит, остальные трясутся.
      
       Мне оставался год до аттестата, и по литературе у меня была тройка. Это обстоятельство страшно удивляло моего кузена Борю Маркуса, историка по образованию и бывшего "ифлийца". Боря после войны так и не демобилизовался и носил погоны подполковника, хотя был уже теперь не политруком, а преподавателем марксизма в военном училище. По довоенной аспирантской ифлийской памяти любил стихи Пастернака и Луговского, читал их мне и не мог понять, как я совмещаю вполне зрелые суждения о стихах с неизменной тройкой по литературе.
      
       А тройка была из-за Тургенева: ну не мог я заставить себя читать его сентиментально-нравоучительные романы...
      
       Другой же кузен, профессор Володя Витовецкий, был по-моему моей тройке по литературе втайне рад. Уж с такой-то оценкой мне точно не попасть ни на какую филологию, и придётся пойти сразу на третий курс его дражайшего Педиатрического института...
      
       Сложилось все иначе. Я попытался поступить на режиссёрский в Театральный институт - не взяли. Потом на журналистику - тоже не взяли. Так и оказался я на персидском отделении Восточного факультета в Университете.
      
       А незадолго до моего поступления я в какое-то воскресенье удостоился визита замполита Училища с подручным, которые потребовали, чтобы я явился на распределение - тогда ведь на место работы, как крепостных, под страхом суда назначали.
      
       Замполит потребовал, чтобы я отдал ему мой аттестат зрелости, пообещав вернуть его только, когда я подпишу своё распределение. Я сказал, что все документы в Университете, куда я сдаю экзамены. "Это в котором университете?" - заорал замполит. "Да я знаю, это тот, что на Васильевском" - успокоил его более образованный "шестёрка" - "пойдем и заберём!" С такими угрозами они от меня вышли, к ужасу соседей громко хлопнув дверями.
      
       Естественно, никуда они не пошли: тогда даже в армию абитуриентов не призывали, какое уж там распределение. А ведь если бы я отдал им аттестат - никаких возможностей учиться дальше, кроме как поступать на заочный, у меня бы не было. Я тогда так жаждал студенческой жизни, что расценивал заочное, как настоящую катастрофу.
      
       Володя Витовецкий так на меня обиделся из-за того, что я не пошёл в медицину, что даже прекратил мне помогать, так что я готовился жить на одну стипендию, которой при жесточайшей экономии хватало на неделю... Но удача порой падает с неба.
      
       Один мой приятель играл на саксофоне в каком-то ресторане на углу Суворовского и Староневского. И вот узнав от меня, что во время войны я полгода был барабанщиком в училище и в полковом оркестре, он позвал меня играть в их джаз-квартете. Я довольно быстро освоился с джазовой манерой и три вечера в неделю не только получал неплохие деньги (посетители, заказывавшие музыку, кидали на эстраду десятки, а иногда и полусотни), но после работы нас ещё кормили и бесплатным обедом на ресторанной кухне. Кормили по тем временам сказочно.
      
       А к Витовецкому я с тех пор заходил, несмотря на частые приглашения, только раз в год, в его день рождения, причем всегда с подарком, который явно показывал, что я никак в его помощи не нуждаюсь.
       ------------------
       Одновременно со мной на отделение ассириологии и гебраистики Востфака поступил мой троюродный братец Саша Гительсон, с которым я до тех пор был знаком довольно шапочно.
      
       Между нами началась "идеологическая война". Вот очень приблизительно его тогдашние высказывания: "Ну что это за стихи, романтика да гнилая лирика, рыцари всякие, баллады! А знаешь, есть такой Миша ***, вот он пишет! Вот его "Алые паруса"!" И цитирует мне какую-то верноподданную чушь, из которой помню только конец: "Вместо паруса в сказке в руках наших алое знамя,/ вместо берега в сказке его видит весь шар земной". Ну что тут можно было сказать? Я только и заметил, что парус в руках - не самый лучший образ...
      
       После того, как меня выгнали в конце первого курса за то, что я пять раз подряд провалил зачёт по арабскому, а вовсе не за политику, мы с Сашей практически не общались до 1972 года. А в 72 году я позвонил ему в Израиль из Питера с обычной по тем временам просьбой о вызовах.
      
       Саша был к тому времени не только свеженьким израильтянином, но уже и главным редактором журнала "Сион". Говорил он со мной несколько свысока, как многие "пошедшие по правильному пути" без года неделю израильтяне разговаривали в те годы с "гоями" или с "евреями-изменниками", ехавшими "мимо". Но с десяток вызовов Саша по моей просьбе сделал. И на том спасибо...
      
       Потом его израильский патриотизм улетучился, как до того советский, и он оказался в роли американского журналиста. Больше он отнюдь не настаивал, что всех так называемых "прямиков", то есть уехавших по израильскому вызову не в Израиль, надо отлавливать и гнать на "доисторическую родину". Последний раз мы с Сашей виделись в Париже в 1989 году на самой последней конференции "Континента".
      
      
      
       11. ТЯЖЁЛЫЕ ВРЕМЕНА - КУДА ТАМ ДИККЕНСУ! (1948-1949)
       Элла и музеи. Ненасытная Марианна. Разгром Востфака, Опальный академик Веселовский под знамёнами. Прототип Штирлица. М. С. Довлатова.. Дело и деградация Семёна Ботвинника. "Так жили поэты" Черубина Вторая.
      
      
       Моя однокурсница по Востфаку, египтолог Элла Фингарет, по факультетской кличке "баронесса", вслед за моим отцом стала приучать меня внимательно вглядываться в классическую живопись.
      
       Как ни странно, я даже её слушался, хоть и не знаю, чем объяснить её особое влияние на меня. Ну, не тем же, что она года на полтора старше? Прошло более полувека, но и теперь Элка говорит, что она тогда была "вполне обыкновенной и даже наивной". О наивности не скажу, а вот две косички всё же были...
      
       Спустя двадцать лет после моего отъезда "навсегда" из СССР и через два года после её переселения в Израиль, мы встретились в Париже, (кажется году в 1999) и Элка вдруг напомнила мне некоторые строчки полувековой давности из моих первых стихов. Она справедливо сказала, что я писал кучу дряни, но тут же заметила, что ей и тогда, мол, было ясно, что можно от меня было ждать и чего-то получше.
      
       Знакомство с ней на первом курсе я попытался начать моим обычным способом, но она сразу резко отмахнулась от этих дурацких "ухаживаний" и стала вместо этого таскать меня по всем музеям и выставкам, какие только были тогда в Питере.
      
       Выставок бывало совсем немного, и всё русские или советские; западную живопись можно было увидеть только в Эрмитаже, и то все кончалось серединой Х1Х века - барбизонцами, к ним советские граждане были допущены, а вот ни импрессионистов, ни более поздних художников в сороковых-начале пятидесятых просто не существовало.
      
       И вот Элла научила меня проглядывать ругательнейшие антизападные статьи в журналах "Искусство" и "Творчество". Дело в том, что каждая статья сопровождалась хоть одной репродукцией того, что обругивалось. Только так можно было составить себе зыбкое представление о том, что за пределами "великой и могучей" есть искусство!
      
       Элла увлечённо училась на египтологии, и стены у неё в комнате были разрисованы черными котами и какими-то иероглифами. Живая кошка тоже была чёрная! Очень ей шло всё это - даже глаза у нее были длинные, заходившие почти что на виски, как на древних египетских изображениях.
      
       Своих претензий на близость я больше не повторял, и мы с Элкой быстро и верно подружились - я потом даже показывал ей некоторых своих девочек. Умная Элла в два счёта объясняла мне, с кем вообще не стоит иметь дела, ну, разве что на "одноразовые игры".
      
       У неё самой тогда в течение долгого времени, был кто-то один, кажется на много лет старше её, но кто - оставалось неизвестным для меня, как и для всех её немногочисленных друзей.
      
       Но и она знала далеко не все мои связи.
       --------------------------
       Как-то раз я буквально столкнулся в узком коридоре филфака с одной очень яркой дамой. Мы оба остановились, рассмеялись и несколько секунд внимательно и оценивающе разглядывали друг друга.
      
       Через несколько дней я, выходя с занятий и увидев издали её высокую причёску и яркий костюм, подошёл (почти подбежал) к ней и поздоровался, как со старой знакомой. Она спросила, кто я такой, а потом и сама представилась. Была она по должности старшим преподавателем и вела спецкурсы по французской литературе. Назовём её Марианной.
      
       Мы разговорились, разговор каким-то образом перешел на французское искусство, и она пригласила меня к себе "посмотреть старинные гравюры". С тех пор я стал у неё бывать. Разговоры наши раз за разом делались всё доверительнее, темы расширялись, и наконец на четвертое или пятое посещение я решил, что к ней можно попробовать и поприставать.
      
       Марианна поняла меня с полуслова и, не кривляясь, тут же распахнула дверь в спальню, ввела меня туда, полуобняв за плечи, и стала раздеваться. Раздеваясь, спросила, чего это я так долго стеснялся, она, оказывается, давно ждала моего первого шага. Потом подошла к шкафу и откуда-то из-под белья вытащила несколько бумажных пакетиков. Это были презервативы. Я до сих пор ни разу презервативами не пользовался, как-то не случалось.
      
       Марианна тщательно просмотрела пакетики, а когда я спросил, что она такое на них читает, отмахнулась, и сказав "потом, потом", сняла с меня трусы. После этого разорвала один пакетик и сама, как она выразилась, "облачила меня в доспехи".
      
       Через парочку довольно буйных часов (на коврике уже валялся не один презерватив), отдыхая, она вдруг хихикнула и сказала: "а ты знаешь, что у тебя третий номер?"
      
       Я не знал, что у гондонов бывают номера, и поинтересовался, а сколько же их всего. Она объяснила, что четыре, и что четвёртый номер годится только для одного её друга Сани. А так чаще бывают всё вторые, да третьи.
      
       И тут же заявила, что если я хоть чуть-чуть взревную, выгонит меня взашей.
      
       Так вот и сказала "взашей", а после моего заверения, что ревновать я даже не умею, да и вообще "повидал Крым и Рим, и медные трубы", возразила, что уж Рима-то я точно не видал и едва ли увижу.
      
       И спросила уже напрямую, хочу ли я быть четвёртым и превратить "ухарскую тройку", с которой она до сих пор развлекалась, в квартет.
      
       Со смехом добавила, что третьих номеров надо тогда не забыть прикупить, поскольку теперь нас будет "три члена квартета с третьими номерами".
      
       Когда я пришел к Марианне в следующий раз, у нее в столовой уже сидело трое ребят. Одного я знал, он был тоже с Восточного, но с четвёртого курса. Это оказался тот самый "Саня с четвёртым номером".
      
       Марианна мне, как новенькому, первым делом объяснила правила игры: пока один из нас с ней в спальне, остальные трое попивают в столовой грузинское вино, но в спальню ни под каким предлогом не заходят. Только, сидя в столовой, чур не одеваться: "одна заря сменить другую" должна в несколько секунд.
      
       Первым она позвала в спальню Саню. А мы сидим голышом и попиваем. Потом каждого из нас она пригласила в свою очередь раза по три-четыре, и так незаметно прошла ночь. Марианна была действительно неутомима, кроме неё я за всю свою жизнь видел, пожалуй, только двух таких женщин...
      
       Муж Марианны погиб на фронте, а очень немолодой любовник, с которым она жила к тому времени два года, её "не полностью устраивал", да и приходил нерегулярно, часто в командировках бывал. "А сытой быть каждой бабе хочется" - это была её поговорка. И ещё: "именно свободой в постели мы крадём нашу жизнь у партии и правительства"
      
       Что мне в ней нравилось больше всего, так это вольная, почти циничная беззастенчивость с теми, кто был ей "свой, совсем свой".
      
       Посторонних же она держала на максимальном расстоянии, поддерживая свою вполне ортодоксальную "партийную репутацию".
      
       Время было самое худое, и, прознай кто-нибудь посторонний про наше "моральное разложение" - конец и её карьере в университете, и нашим тощим карьеркам. Совсем недавно с третьего курса исключили одну пару только за то, что они, сняв частную комнату, жили вместе без регистрации брака! Бытовало тогда и такое вот высказывание: "кто изменяет жене, тот изменит и Родине!"
       -------------------
       Шел 1949 год.
      
       Казалось, что после гибели под допросами профессора Гуковского, после увольнения ещё нескольких "космополитов", после расправ с Томашевским, Эйхенбаумом и другими звёздами филфака, в основном специалистами по русской литературе, тучи не могут сгуститься еще больше. И вот после кампании против "преклонения перед западом" взялись и за восток, то есть за Восточный факультет. И здесь имелась куча разных "безродных космополитов", которых надо было удалить с профессорских должностей, да и с доцентских тоже.
      
       Для проведения "экзорцистского сеанса" приехал из Москвы некий доцент Люциан Климович с жирным, как у Джона Сильвера, круглым лицом. Он сделал доклад, в котором смешал с грязью великого востоковеда, одного из первых мировых специалистов в арабистике, почетного академика чуть ли не десятка академий Европы, Игнатия Юлиановича Крачковского, только что завершившего перевод на русский язык полного канонического текста Корана.
      
       Климовича мы тут же, с лёгкого словечка студента-арабиста третьего курса Авы Лундина, прозвали Клеймовичем.
      
       Все знали, что когда-то Крачковский не взял этого мелкого комсомольского вождишку в аспирантуру, что в результате "Клеймович" окончил аспирантуру вовсе не на Востфаке, а в какой-то из московских Совпартшкол. Естественно, это ему не помешало служить в области востоковедения каким-то партийным боссом.
      
       И вот теперь он прибыл свести счёты. И свёл.
      
       Академик стресса не выдержал. После этого собрания он почти нигде не появлялся, а через два года умер от инфаркта.
      
       Разгром Востфака не ограничился одной жертвой, пострадали еще несколько профессоров, и чем крупнее было имя, тем больше травили. Около года травили ассириолога академика В. В. Струве, тут вцепились в то, что у него были слишком видные родственники в Америке и во Франции. Василий Васильича называли недобитым белогвардейцем и другими приятными словечками, на которые партия всегда была щедра. А "первый африканист Советского Союза" профессор Ольдерогге угодил, кажется вторично, в ГУЛАГ, где ему ещё повезло: он там несколько лет работал банщиком...
      
       Доцентам было легче, их попросту без разговоров выгоняли.
      
       "Преклонения перед востоком" всё же не придумали, видимо, "мудрейший корифей всех наук" не очень любил повторяться, так что востоковедам приписывали "буржуазный национализм". Он выражался, например, в приписанном им желании "отделить от СССР Азербайджан и присоединить его к монархическому Ирану", а все среднеазиатские республики "ориентировать на иностранные единоязычные им державы".
      
       На третьем курсе студентов-востоковедов обычно разделяли на четыре специальности: лингвисты, литературоведы, историки и экономисты. И так по каждой изучаемой на Востфаке стране.
      
       Такое разделение дало прекрасную возможность довершить разгром факультета: всех студентов-историков отправили на Истфак, экономистов - на Политэкономический факультет, и таким образом, на Восточном осталась примерно треть бывших студентов.
      
       Отделение "ассириологии и гебраистики", по выражению И. М. Дьяконова, тогда ещё доцента, "подверглось обрезанию: остались одни "засери-олухи" (ассириологи). Гебраистику же сократили до нуля. Но и этим дело не кончилось. Генеральное избиение профессоров всех гуманитарных наук было ещё впереди.
       ----------
       Всех студентов и преподавателей филфака, востфака и ещё каких-то "факов" собрали в колонном зале Университета. Не помню, кто делал погромный доклад, но хорошо помню, что студент третьего курса факультета журналистики Женя Воеводин, сидевший на балконе в трех шагах от меня, все ладони отбил.
      
       Больше всех досталось последователям академика Веселовского за его "теорию бродячих сюжетов": мол, какие там ещё бродячие, когда в России свой собственный фольклор, только свой собственный и никаких таких "золушек" нам с гнилого запада не принесли! Ну, в общем, всё шло по возникшей чуть позже поговорке "Россия - родина слонов".
      
       Страшно и стыдно было смотреть, как один за другим к трибунке выходили наши любимые профессора и "признавали ошибки", "каялись", "осознавали".
      
       Кто что говорил, не помню, но одно врезалось: как стоял на трибуне, переминаясь с ноги на ногу, словно школьник, Виктор Максимович Жирмунский, профессор с мировым именем, тот, что когда-то написал первую рецензию на первую книжку юной Ахматовой. Стоял и никак не мог выдавить из себя идиотских покаянных слов. Наконец пролепетал что-то там про то, что партия, мол, велит нам работать, так будем работать. Потом помолчал несколько секунд и грузный, ссутулившийся, спустился в зал неровными шагами.
      
       Кто-то из из студентов, сгрудившихся на балконе, вполне искренне удивился, чему, собственно, мешает изучение ну хоть Новалиса, тут к нему обернулся Воеводин и объяснил, что вот западный человек, он, к примеру, "под Бетховена какого-нибудь и обедает, и спит и барается, а нам это ни к чему: у нас есть Чайковский и Дунаевский". Его иронически поправили, что Дунаевский слишком быстрый темп любит, трудно за ним поспеть, а главное, он ведь тоже того, "космополит" слегка! Воеводин на это с полной серьёзностью заметил, что Дунаевского космополитом (что значило на тогдашнем партволапюке просто "еврей") партия пока не считает. Кругом, естественно, грохнули, а Воеводин, рассвирепев, зашипел, что шуметь на таком важном собрании никому не позволено, и "вы все ещё поплатитесь".
      
       Объявили перерыв. Мы с моим приятелем, студентом-юристом второго курса Геной Порховником, вышли на лестницу и увидели, что на площадке, расположенной выше входа на балкон, валяется гипсовая статуя академика Веселовского.
      
       То есть, пока шла первая часть собрания, Веселовского уже успели вынести из пятисотметрового главного коридора, где он стоял среди других знаменитых учёных (там было по статуе в каждом простенке между окон), пронесли полкоридора, да ещё и втащили на самую верхнюю площадку лестницы.
      
       Одна и та же идея молнией мелькнула у нас обоих.
      
       Мы слегка задержались после конца перерыва, и когда все ушли в зал, по возможности бесшумно спустили нетяжелую трехчетвертную статую на два лестничных пролёта, туда, где под знамёнами стоял бюст Ленина, мгновенно сняли бюст и водрузили под знамёна Веселовского. А Ленина унесли наверх.
      
       После этого, чтоб не возвращаться в зал, обращая на себя внимание, и чтобы не проходить мимо швейцара, дежурившего у выхода на набережную, мы осторожно ушли в университетские дворы дожидаться конца собрания.
      
       Мы не сомневались, что скандал будет громкий и не на один день! Ведь и студентов, и профессоров, и обкомовцев и эмгебешников, выходивших с собрания, улыбкой из-под знамён встретил только что изничтоженный академик-космополит!
      
       А мы, когда собрание кончилось, пробрались в суматохе наверх, на балкон зала, откуда и вышли почти последними. Какие-то ответственные уборщики уже несли веревки, чтоб стащить Веселовского, кто-то возмущался, а на улице многие студенты едва удерживались от смеха. Так что авантюра удалась как нельзя лучше, и мы не сомневались, что отлично спрятали концы в воду.
      
       Шум длился с неделю и как-то сам собою затих, поскольку виновных не обнаружили. А полторы тысячи человек увидели, что не все у нас Воеводины!
      
       Позднее, когда Женя, как и его отец, стал советским и очень даже советским писателем, по Союзу писателей, а потом и по всему городу, стала ходить чья-то эпиграмма:
      
       "Дорогая родина,
       Чувствуешь ли зуд?
       Оба Воеводина
       По тебе ползут".
      
       Её приписывали Михаилу Дудину, но как-то мне не верится: нипочём не стал бы острословец Дудин задевать таких опасных стукачей. Вот на меня эпиграммка - иное дело, тут уж точно безопасно. И Дудин, которому нельзя было отказать в остроумии, её выдумал: "Бетаки - таки Б".
      
       Но о Дудине подробно рассказано и в "Спасённой книге" Льва Друскина, и в "Барселонской прозе" Ефима Григорьевича Эткинда...
       Так что не буду отвлекаться.
      
       Что же до Е. Воеводина, так ведь это в 1964 году именно он, будучи секретарём комиссии по работе с молодыми писателями, смастерил фальшивое "решение комиссии" по поводу Бродского и сыграл отнюдь не последнюю роль в этом мерзком процессе. Как и его подручный, пиит Лев Куклин.
       ---------
       Вот вспомнил Воеводина и захотелось рассказать про то, что и в конце сороковых годов не всё было так мрачно. К счастью даже тогда мне доводилось встречать светлые личности.
      
       Поэт Игорь Ринк. Тогда студент факультета журналистики. Старше меня лет на шесть или на семь, воевал, да не просто воевал - у него было два родных языка, немецкий и эстонский, а русский уже третий, и он, лейтенант Красной армии, более года "прослужил" у гитлеровцев в форме капитана СС, наводя по радио советские бомбардировщики на разные объекты.
      
       И вот этот человек, "Штирлиц задолго до Штирлица", как позднее сказал о нём Евтушенко, жил под одним личным лозунгом: "Нет, чёрт побери, разве я за это воевал?"
      
       Игорь Ринк и привёл меня в литкружок при Ленинградском отделении издательства "Молодая гвардия", которым руководила тогда редакторша издательства, блестящий знаток всей русской поэзии Маргарита Степановна Довлатова. Этот кружок назывался "центральным объединением молодых писателей".
      
       У Маргариты Степановны были два племянника: старший Боря, впоследствии режиссер и авантюрист, не раз сидевший за мелкую уголовщину, и "маленький" Сережа, позднее писатель Сергей Довлатов. Сережа в кружок не ходил, но мы все обоих "весёлых ребят" знали.
      
       Большая часть кружковцев были люди совсем недавно демобилизованные, ещё молодые, но крепко ударенные тем, что война прервала их жизнь, их планы, - всё то, что так необходимо в юности, отложилось у них на четыре, а то и на пять лет. Отсюда и разные комплексы, и жадное желание догнать.
      
       Всё это понятно, но трудно было вынести то, что среди этих молодых писателей очень многие были не только бездарны, но и злостно безграмотны. Они пробивали себе дорожку вульгарной демагогией, с которой ничего нельзя было поделать: против лома нет приёма! Они напоминали всем, что происходя "от сохи и станка" и повоевав, они имеют право... И травили каждого литератора, в котором можно было заподозрить следы интеллигентности.
      
       Вот один только пример этой "классовой" борьбы за карьеру.
      
       Звездой кружка был молодой военный врач Семён Ботвинник, только что выпустивший первую книгу стихов.
      
       Книга его стихов, вышедшая в 1948 году, называлась попросту: "Начало". И поначалу (по "Началу") не только мне, но и другим, постарше, показалось, что появился крупный поэт.
      
       Потом Ботвинник писал всё зауряднее и хуже, схалтурившись, по-моему, на "подстрочникоедстве", то есть на переводах существовавших и, главное, НЕ существовавших поэтов из так называемых "народов СССР".
      
       Ну а по первой книге нипочём нельзя было заподозрить, что Ботвинник так скоро полиняет!
      
       "Начало" начиналось не ахти как:
      
       "Всего-то двадцать четыре года,
       Окончили школу перед войной..."
      
       И, наверное, половина стихов в этой книжке были обычно-казёнными, безликими, но мы, восемнадцатилетние, не обращали на это внимания, ибо рядом с дрянью "сов, соц., и проч.", было у него и такое:
      
       Чугунные цепи скрипят на мосту,
       Последний гудок замирает в порту,
       Уходит река в темноту...
      
       Но ты побывай на свету и во мгле,
       Шинель поноси, походи по земле,
       В огне обгори, и тогда -
      
       Услышишь, как цепи скрипят на мосту,
       Как долго гудок замирает в порту,
       Как плещет о камни вода.
      
       Цитирую по памяти... Или вот ещё другое:
      
       Немых предметов не было и нет:
       Шурша, ползёт сиреневый рассвет,
       Шумят леса, не ведая покоя,
       Всю ночь бубнит ворчливая вода,
       Свистят снаряды, стонут поезда,
       И мёртвые кричат на поле боя.
      
       В "Избранном" 1983 года автор умудрился испортить и забаналить и эти стихи. Зато обложка теперь с золотым тиснением, только никто его давно уже не читает...
      
       Молодой дерзкий поэт 48 года к началу шестидесятых постепенно впал в государственно-партийно-промышленное косноязычие и стал неотличим от тех, кто за несколько лет до того его травил...
      
       Но в конце сороковых, когда мы были уверены, что поэзия убита, появление первой книжки Ботвинника стало для нас праздником. А вот официально такое именовалось "нездоровый ажиотаж". Со всеми вытекающими последствиями.
      
       На очередное собрание кружка пришел некто незаметный, безвозрастный, в тёмном костюме. Больше о нём сказать нельзя было ничего, этот человек вполне годился в шпионы: "примет особых" не наблюдалось... Отглаженный как на именинах, критик Аркадий Эльяшевич, известный среди молодых и немолодых литераторов, как "профессиональный" стукач, ссутулившись от почтительности, встретил этого незнакомца, усадил и как-то невнятно всем нам представил. Оказалось, что он из обкома комсомола .
      
       Довлатова сидела, уставившись в стол, и всё собрание молчала. Вид у неё был такой, будто это её, а не Ботвинника, "прорабатывают". Суетилась, вертясь на месте, решительная, резкая тощая и коротко стриженаяя Наташа Грудинина, недавно демобилизовавшаяся радистка и пулемётчица. Казалось, будь у неё тут привычное оружие, она его в защиту друга пустила бы в ход немедля!
      
       Позднее, почти через двадцать лет, она с ещё большим рвением, но с таким же, к сожалению, нулевым результатом, кинулась на защиту Иосифа Бродского. Навсегда осталась она "человеком со шпагой", как сама прозвала в шестидесятых нашего общего приятеля Михаила Глинку.
      
       "Проработка" Ботвинника свелась к тому, что после нескольких дежурных слов гебешника о бдительности, выступил "молодой" пиит из того же "воевавшего поколения", Михаил Сазонов. Он поведал собранию о том, что когда на днях группа молодых, командированная (так он и сказал командированная) на экскурсию по Москве, в первый же день отправилась в мавзолей Ленина, Ботвинник пошёл в гости к Пастернаку, словно не знал, что Пастернак "враг народа", что он по собственным же его словам "выковыривает изюм из жизненной сайки". Через фразу Сазонов напоминал о том, что он, как рабочий, не позволит. Занятно, что в газетах, официально, Пастернака в тот момент как раз не клеймили. Его попросту приказано было не замечать.
      
       Важный, недавно опубликовавший где-то два стишка, студент-юрист Юрий Голубенский кивал головой, надувал щёчки и картинно двигал по столу бежевую велюровую шляпу. Ему ужасно нравилось то, что Сазонов говорит, и завидовал он Сазонову, хотя тот ещё ни строчки нигде не опубликовал, но зато ведь Сазонов рабочий, а вот ему, Голубенскому, вечно надо стыдиться своего интеллигентского (да ещё и еврейского!) происхождения, которое закрывало в то время многие приманчивые дорожки.
      
       А поэт Лев Мочалов, тогда студент Академии Художеств, шепнул мне на ухо: "Нет, никогда они не поймут, что не бывает стихов токарских или шофёрских, а есть просто стихи".
      
       Не обошлось, конечно, и без Воеводина.
      
       Тут-то я, обычно эпиграмм не писавший, накарябал на листке и пустил по рукам друзей эпиграмму "Как Ботвиника сделали космополитом":
      
       Воеводин верховодил,
       Торопыгин торопил,
       Голубенский приголубил,
       А Крестинский окрестил.
      
       Два имени нуждаются в пояснении. Володя Торопыгин был очень плохой поэт, но позднее, в шестидесятых, стал очень неплохим редактором журнала "Аврора", не раз проявил себя, как человек достаточно порядочный, и будучи не завистливым, многим помогал печататься. К сожалению, однако, в "деле" Е. Г. Эткинда он показал себя скотиной, или трусом (похоже, что в данном случае это синонимы).
      
       Внешне выглядел он двойником другого Володи - Максимова, с которым я познакомился на четверть века позднее, уже в Париже. Даже ходил так же - вперевалку. И в таких же тщательно отутюженных серых костюмах. И так же не шли ему очки, которые напяливал он, читая что-нибудь.
      
       Что же касается Саши Крестинского, ставшего потом детским писателем, то он, честно говоря, к описанному событию имел только то отношение, что присутствовал на собрании, как, впрочем, и я. Когда я извинился, что созвучие обязало меня использовать ни за что ни про что его фамилию, Саша только засмеялся.
      
       Не могу удержаться и не привести цитату о Ботвиннике из "Спасённой книги" Льва Друскина (1984 г.): "Спина этого ещё не старого человека согнулась от угодничества. Когда из подъезда выходил отдувающийся Прокофьев, он бросался вперёд, спеша распахнуть перед ним дверцу машины.
       А ведь Ботвинник - врач, человек со специальностью, казалось бы, чего уж так выслуживаться?"
      
       И всё-таки Ботвинник всё более жил, как говорил по другому поводу Салтыков Щедрин, "применительно к подлости". И так жалко, до сих пор мне жалко, что сломали человека, который, как я и теперь думаю, мог стать настоящим крупным поэтом. Но не стал. Ну что ж - как сам он в той своей первой книжке писал -
      
       "Видно, и к стихам такого рода
       Нет на свете чёткого конца..."
      
       Права была М. Цветаева, когда писала, что поэт должен иметь "не только творческий талант, но и талант личности". Ведь только таким удалось не испугаться, выдержать гнев дураков, шаблонную бессмысленную ругань и испытание возможностью напечататься хорошими тиражами. Есть люди, которых эта "роль на сопротивление" даже закалила, научила "эзопову языку", который тут же, выйдя за пределы борьбы с цензурой, обогатил и образную систему, и ассоциативное мышленье.
      
       Иные же, творчески, может быть, исходно не менее сильные, но личностно предназначенные к совсем иному бытию, не выдержали борьбы с голиафом...
      
       Никому до сих пор неизвестно, скольких потенциальных поэтов и прозаиков убил идеологический диктат, скольких обычная "нестрашная" бюрократия, а сколько было затоптано неграмотными и никчёмными "рабочими поэтами", делавшими свои эфемерные карьерки.
      
       Стихи того времени в основном представляли собой жвачку, написанную пушкинскими ямбами и набитую иногда верноподданическими зарифмованными формулами, а иногда,- если лирика,- столь же идиотическими любовными формулами, и уж точно ведущими прямым ходом в загс. Вобщем, как позднее выразился кто-то из поэтов, "душещипачёвские стихи". Если сейчас поглядеть на поэзию того времени, то возникает впечатление, что насквозь новаторского бунтарского искусства начала века просто не было - провал. И даже самые робкие попытки, ну, хоть искренности что ли, воспринимались, как смелость и свежесть.
      
       Но ведь принадлежность к писательской братии давала и престиж, и бутерброд с маслом... Сколько же тогда возникло "литераторов", обивавших пороги редакций, потрясавших вырезками из дивизионных или полковых, а заодно и послевоенных заводских газеток-"многотиражек"!
      
       И, глядишь, в результате демагогических демаршей начинали потом эти "поэты" выпускать книгу за книгой. Если же такие "литераторы" были к тому же безграмотны, то они зачастую начинали всерьез верить в свою исключительность, в свое право вершить суд, во все то, что им долдонили на собраниях и по радио.
      
       "И о том, что я самый геройский герой
       передачу охотно послушаю..."
       А. Галич
      
       И вот оглохшие от "маршей энтузиастов" и всяких "песен о встречных" именно эти люди заняли место тех, кого их руками уничтожили. Место не в литературе, конечно, а "место вообще". Безграмотность этой эрзац-поэтической дивизии была воинствующей и возводилась в достоинство; даже теорийки возникали, суть которых была в том, что "писать от культуры" может всякий, а вот писать, ничего не читав - только гений от сохи или от станка...
      
       Насмотревшись на этих людей, я сформулировал для себя, что делая из "народа" идол, идеологи превращают его в "идолище поганое", каковым он надолго останется...
      

    -----

      
       Авантюра со статуей Веселовского ещё больше сблизила нас с Геной Порховником.
      
       В нас обоих сидела некая любовь к театральности, и нас, конечно же, крайне занимал полузапретный серебряный век. И вот нам захотелось иметь свою Черубину.
      
       Для этой роли мы выбрали Генкину подружку Галю Ценину. Выглядела Галя очень романтически: изящная, миниатюрная, черноволосая с демоническими глазами. К сожалению, только срифмовать не могла и двух строчек.
      
       "Галины стихи" мы сочиняли вдвоём с Порховником. Получалось полуподражание, полупародия на Ахматову, в те времена находившуюся почти под запретом. Галя обладала врождённым умением эффектно выглядеть на публике. Так что на "квартирных" чтениях она очень смотрелась. А квартирные чтения, по крайней мере, в нашем кругу тогда, в 48ом - 49-ом, впервые стихийно возникли, это было хоть какое-то, хоть робкое, но все же противостояние всеобъемлющему контролю.
      
       Неуловимый дух недозволенности звучал в стихах, которые Галя почти напевала мягким контральто, и полумрак намеренно слабо освещённых комнат эту недозволенность подчеркивал. А стихи были приблизительно такие:
      
       Любовь проста. Есть миг почти случайный.
       После него нам нет пути назад.
       Ты не найдёшь загадки или тайны
       В открывшихся навстречу нам глазах.
       Своей души раскидывая вёсла,
       Ты поплывёшь неведомо куда,
       Любовь проста. Она приходит после
       Вчерашнего....
      
       А если вспомнить, что минимум лет пять тянулось в нашей истории время, когда слово "лирика" было бранным, когда лирику не только почти не печатали, но, пожалуй и писали-то существенно меньше, чем в нормальные времена, то наши игры покажутся даже довольно опасными. Ведь на фоне "борьбы с ..." всё, что властям на глаза попадалось, будь то стихи, или просто вольное поведение, могло стать опасным.
      
       Но как я уже писал, "легкомыслие" всегда в значительной степени определяло мое поведение, да и поведение многих моих друзей.
      
       Чума себе гуляла по всем слоям общества, косила интеллигенцию сильнее всего, а мы, как завещал Пушкин, во время чумы пировали!
      
       ...И он, как вся студенческая братия,
       Которой вечно полон Ленинград,
       Экзамены сдавал, мотал занятия
       И мат навяливал на... сопромат,
       Еще он удостаивал проклятия
       Предмет, о коем вслух не говорят,
       Или не одолев своей натуры,
       На чертежах чертил карикатуры.
      
       Мы веселились, как могли, выдумывали черубин, учились кое-как, сочиняли анекдоты о лысенковщине. И недоумевали, почему всюду есть только один пророк: в поэзии Маяковский, в прозе Горький, в театре Станиславский, в кино Эйзенштейн, в физиологии Павлов, в ботанике Мичурин, в живописи Герасимов, в кино Александров с его псевдоголливудом и пропагандой... Ну а в лингвистике - с недавнего времени "САМ", но это уже было более объяснимо.
      
       Пропаганда пронизывала всё, и только наш пир во время чумы был от нее на марсианском расстоянии.
      
       Естественно, что наша "Галина-Черубина" на первом же не квартирном чтении, в литобъединении Университета, подверглась сокрушительной критике. "Страна борется за... а тут какие-то любовные стишки, они отвлекают от построения... и тем вредят делу..." "Это идеологическая диверсия на протоптанной дорожке", и, наконец - истинно партийный взвизг тогдашнего аспиранта, а впоследствии декана филфака, Выходцева: "Да это же ещё хуже Ахматовой!!!"
      
       В общем, Галиных вечеров мы там больше не устраивали...
      
      
       _____
       Мне остается только закончить эту главу об университетской жизни рассказом о том, как бесславно она для меня закончилась. Меня попросту отчислили, причем не за политику.
      
       Преподаватель фарси и куратор нашей персидской группы из одиннадцати студентов, Михаил Николаевич Боголюбов, похожий на огромного Ивана Царевича, но только в белом костюме и модно завязанном галстуке (стиль "булавочная головка"), однажды во время весенней сессии сказал мне так: "где что-то литературное, Бетаки уже там! Ну, какой из Вас лингвист, хоть я Вам нередко пятёрки и ставлю, только ведь не Ваше это дело. Короче, что у вас с арабским? Писаревский мне уже жаловался..."
      
       Писаревский был пожилой человек в потёртом, всегда перемазанном мелом, костюме. Он, надо сказать, вполне терпеливо принимал у меня зачёт по арабскому в конце года: только после пятой попытки пересдачи сказал, что ничего поделать не может, и разговаривать придется в деканате. (Арабский язык у нас был в том же ранге, что и латынь на филфаке).
      
      
       Разговор с деканом длился одну минуту. Я был отчислен за неуспеваемость, а когда попросил осенней пересдачи, декан сказал, что в шестой раз у меня зачёта никто не принимать не будет, и к тому же, вздохнул он, факультет сокращают наполовину, и если уж гнать, так первыми бездельников, вроде меня.
      
       Так вот глупо закончился для меня мой первый студенческий год.
      
       В этом смысле иду я по стопам одного из моих учителей, а именно, Ефима Григорьевича Эткинда ( см. его "Записки незаговорщика" и "Барселонскую прозу")
      
       Цитирую по памяти.
      
       Не знаю, почему он так назывался, но, по крайней мере, офицеры были отнюдь не студенческого возраста: например, корнету Бетаки было уже чуть больше тридцати лет.
       Великий Немой заговорил в самом конце двадцатых. Я, во всяком случае, рос уже в эпоху звукового кино. Кстати, когда кинематограф перестал быть немым, обе мои тётки, игравшие в немых лентах, ушли из профессии, как и многие другие актёры. Было это уже где-то в самом начале тридцатых годов, и тетка Мария, которой было тогда лет сорок, да и тетка Лида, на двенадцать лет младше её, с тех пор больше никогда не работали ни в кино, ни в театре.
      
       То есть, проще говоря, был пиратом, отдававшим положенную долю добычи в пользу Ея Величества матушки Екатерины Второй, за что находился под покровительством государства. Это означало, что при попадании в плен он числился бы не разбойником, а военнопленным и его не могли бы повесить.
       (Военно-морской архив в СПб). Найдено М.Г.Альтшуллером.
      
       Там же.
      
       По сведениям И. Андроникова, портрет Василия существует. Его долго принимали за портрет Виктора. (См. "Лермонтовскую энциклопедию".
      
       В. Топоров в своих воспоминаниях сообщает о том, что будто бы в эмиграции я получил какое-то наследство. Не представляю, где он нашёл такие сведения!
       Для старинных допетровских боярских родов брак с "екатерининским дворянином" был невыносимой обидой даже в конце Х1Х века!
       Александр Петрович Пантелеев (1874-1948). Киноактёр и режиссёр-постановщик фильмов: "Уплотнение" (по сценарию А.Луначарского - один из первых художественных фильмов советского периода), "Чудотворец", "Отец Серафим", После 1926 года, в эпоху звукового кино, работал, в основном как актёр. Одна из последних его ролей - кузнец Архип в фильме "Дубровский".
      
       Как художник-постановщик, он участвовал во множестве фильмов. Помню из них только некоторые: немые фильмы "Чёрная пыль или Блестящая карьера", "Лунный камень" "Катька-Бумажный ранет", "Зелим-хан", "Бунт машин", "Город в степи" "Закройщик из Торжка", и звуковые: "Королевские матросы" "Пугачёв", "Гость", "Профессор Мамлок", "Киноконцерт-4". Эскизы декораций к этим фильмам висели у нас на стенах.
       Наиболее известные фильмы с её участием: "Учитель", "Каменный цветок" и "Маскарад"
       Тогда он ещё просто рассказывал, это позднее Андроников прославился "устными рассказами".
       Режиссёр Герасимов.
      
       Впоследствии известный переводчик-китаист и писатель Борис Вахтин.
      
       Они ещё и после войны продолжали некоторое время висеть ...
      
       Двуносая донская лодка.
      
       М.С. Волошина. Чтоб отличать её от сестры отца, тоже Марии, её звали у нас Машей, а тётку - Мурой.
      
       " Как писала позднее моя однокурсница по Литинституту Лора Румарчук
       " ...Кто это придумал, кем это положено: /правила приличия, скучные слова?/ Ведь хотели взрослые, чтобы стали строже мы, / чтоб не закружила нас белая листва!"
      
       За исключением театра Е. Деммени, который всегда работал с архаическими деревянными марионетками на нитях (на итальянский манер ХVII столетия).
      
       Сашу Гительсона перевели на русское отделение филфака, а куда остальных троих - не знаю.
       Что он написал, так я и не удосужился узнать...Папаша-то его с "братьями какими-то" сочинял сценарии, кажется, о подвигах ГБ.
      
       Это по возрасту: Сережа и тогда был немалого роста...
      
       " а потом в разноцветных нашивках
       Принесли мы гвардейскую стать,
       ...и женились на разных паршивках,
       чтобы всё поскорей наверстать" -
      
       так писал А. Галич в знаменитой песне "Поколение обречённых".
       Песня эта, кстати, дала название его первой книге, вышедшей на Западе.
      
      
       Обычный в таких случаях на таких собраниях "псевдоним" гебешника.
      
       Александр Прокофьев - поэт не бездарный, но мёртво безграмотный и очень услужливый, за это и держали его власти почти двадцать лет председателем Ленинградского отделения Союза Писателей, пока писатели всё-таки не скинули Прокофьева на выборах. Говорили, что за каждую новую рифму к слову "Россия" он платит по пятёрке.
      
       Термин этот сформулировал Немирович-Данченко, намеренно давая актёру никак не подходящую ему на первый взгляд роль.
      
       Дарвина заменяли втихаря механистическим Ламарком, но и тот выступал в это время под псевдонимом "Мичурин", именем коего, "не виноватого ни в чём", и отправляли в тюрьмы и лагеря генетиков.
       Сам А. Островский не придумал бы более подходящей фамилии: это же как Выбегалло у Стругацких!
      
       29
      
      
       11
      
      
      
      
  • Комментарии: 7, последний от 16/01/2022.
  • © Copyright Бетаки Василий Павлович ( vbetaki@gmail.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 215k. Статистика.
  • Статья: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.