Но вы умрете, как человеки, и падете, как великий из князей". Псалом 81, ст. 6-7.
Слова Господни - глубоки, горячи и холодны для нас, по принятии этих слов оказавшихся единородными братьями и сестрами, грешными, ранящими друг друга, но - родными, познающими как обжигающе горячи и холодны пути Его, как дом пылающий, как вода в проруби; радостны те, кто может принять Его в доме своем, подобно Аврааму с Саррою, и кому есть чем встретить Его, у кого есть вода, чтобы напоить, и хлеб, чтобы предложить - и сладость и жар терзают глаза их, и страх и веяние любви заполняют сердца их; и холод охватывает тех, кого испытывает Он, подобно Иову, чей дом пылает и стены рушатся, унося детей их, и прохлада друзей ранит истомленные сердца их, и вода обжигает горечью, и стынет сердце во мраке, и стонет от жажды, и уста повторяют стоны их, пока не придет время положить на них руку.
*Пермь, протоиерею Евгению Попову1.
Смиренно прошу выслушать раба Вашего. Получил Ваше письмо, и, не скрою - терзаюсь, маюсь и горю. Исполнить образ Стефана - предложение лестное любому из художников, тем более пермяку. Взволновало и упоминание о ПРОЩАХ и РОССТАНЯХ, сколько любви и памяти в этих часовенках из серого нашего дерева, сколько чуда в этих прощаниях и расставаниях, сколько слезы... И как хорошо, как созвучно соединяется все в каждом камне, как в часовне у Сергиева Посада, на Поклонной горе, где Стефан поклонился Сергию - и камни побеленные звучат силой - в ней Пожарский с Мининым благословлены на защиту Москвы. Капля, слеза, море освящающая... А Ваша будет деревянная или каменная, на просторе или в тихом месте? И мне ли, недостойному, всего лишь художнику, войти в такое созвучие - для вашей прощи образ Стефана исполнить? Смиренно спрошу - ведь немощен и беспомощен, сочтете ли иметь со мной, таким, дело. Если да, то, пожалуй, к Фоминой неделе образ был бы готов Божьей милостью. Не потому к Фоминой, что шепчет ремесло, но чтоб могли с меня стребовать за нерадение и лень. И еще хорошо, чтоб неделю или месяц простоял образ в Спасе-на-Бору, у раки с мощами, и далее - к Вам, в Вашу часовню. Буду ждать ответа, и пока все заготовлю, а там - Господь сотворит, как пожелает. Еще раз только спрошу: не ошиблись ли Вы? Красочку растереть, досочку подобрать, плавь навести уметь - мало, нужно, чтоб ЛИК проступил, ОБРАЗ высветился, художников много...
Хочу увидеть те места, пощупать землю - глина или песок? И лес его тот, бескрайний... Сергий - ликом дитя! Будьте как дети - вот он откуда, откуда и Троица!2 Леса его - светлые... А Стефан - другой. Он - муж, мощь - от той беспросветной лесной силы...
Простите за суету и вымыслы. Рад Вашим делам, Вашим томам жертвователей! Подумать только - 500 лет Стефановской проповеди - как долго и коротко. Сколько уже взошло и выросло. Волнуюсь, жду смиренно ответа.
Ваш Василий Верещагин*.
Запечатывает письмо, оглядывает комнату, множество книг, чистый выбеленный холст, касается его:
- И руки его направи... - смотрит на руку, складывает в благословение, вновь касается холста. - На почту пока что...
Темно сердце человека. Едва долетает до него пение тех, кто окружает Престол Господень - полукруг тихих старцев в темных одеждах, полутьма и едва различимое пение, легкое и невыносимо отдаленное, отделенное от нас горящей огненной рекой смертного стыда за недовершенное дело или за совершенный грех. Одно только знаешь, что этот полукруг и пение - так близко и вечно, более чем на века...
- "Господи! для раба Твоего, по сердцу Твоему, Ты делаешь все это великое, чтобы явить всякое величие," - медленно прочел вслух по Библии Денис, одновременно оправляя подрясник. По коридору кто-то пробежал с колокольчиком, по полутемному двору Лавры к колокольне прошли два монаха, послушник с метлой подошел к кустам, и оттуда, потягиваясь, вышел нищий. - Что, брат, послушание?
Послушник уныло кивнул. - Да, послушание...- и вздохнул.
Нищий вытянулся, гордо оправил бороду, приободрил его. - Ничего... Кому что! - и зашагал к храму, к паперти.
- По сердцу Твоему... Как это... Не понимаю!
Ударил колокол. Денис вскочил, перекрестился и, собрав стопку книг, вышел в коридор.
В библиотеке Денис положил книги на прилавок и огляделся. За дальним столом сидела девушка из регентского класса, знакомая на лицо. Она старательно дирижировала невидимым хором, иногда заглядывая в ноты и прикусывая в волнении губы, когда не получалось, еще и еще раз повторяя твердым пальчиком правильное падение мелодии.
Монастырский хор, подточенные, пригнанные один к другому голоса братии, послушные таким же взлетающим и опадающим пальцам. "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых..." - поет правый хор, левый отвечает на греческом... И рука старца, подталкивающая в спину молодого монаха - "отлично поешь", и - огненный румянец от похвалы и нахлынувших чувств.
Молодой женский голос заставил Дениса обернуться:
- Вы все сдаете?
- Да, матушка! То есть нет. Эту можно оставить? Благословите?
Молодая библиотекарша строго смотрела, перебирая книги:
- Какую? Эту? Эту? Житие?
- Да, житие, Стефана... Я собираюсь в те места... Хотел...
- Сейчас посмотрю, - строго отвечает она, взяв книги.
- Матушка! И мои заодно! - какой-то знакомый из-за спины просовывает список книг. Затем обращается к Денису. - Куда это ты собрался, Дионисиос?
- Ааа, Никита... Здравствуй, брат, - здоровается Денис и целует его.
- Ника - значит, победа! Так точно! - щелкает невидимыми каблуками Никита. - Восстановили после службы, вот теперь набираюсь... Сочувствуешь кавалеру? Правда без шпаги.
- Никита... - с укором отвечает Денис, растерявшись от неожиданности.
- Ладно... Ты куда собрался, в паломничество?
- Отец пригласил к себе в экспедицию, рабочим. Не знаю - ехать или нет?
- "Странники мы и пришельцы, как и все отцы наши" - во! Еще не забыл, - смеется Никита, а Денис тихо продолжает: - *Как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного...*
- Что ты там шепчешь? Ехать, конечно ехать! Заработаешь хотя бы на китель! Заодно посмотришь там.
- У меня как раз курсовая: Стефан, святитель Пермский и язычество...
- Только не увлекайся, "Zolota Baba dicitur"! Откопаешь ты эту Золотую Бабу, в музей сдашь!..
- Ну что ты говоришь!
- Ну-ну, не обижайся! Археологиня едет какая-нибудь? Познакомишься и женишься, а что?
Матушка приносит книги, обращается к Денису. - Нет, с собой не могу...
Никита, осматривая стопку своих книг, вынимает одну. - Эту мне уже не надо, а эту, раз ему нельзя, почитаю, благословите, матушка? - и берет Денисову книгу. - Ну, пока, друже, Бог помощь...
Денис, вздохнув, смотрит, как Никита садится за стол напротив девушки с нотами, шепчет: - Бог помощь... - и выходит.
Денис вышел из здания семинарии, поклонился монахам, возвращающимся с колокольни, миновал послушника с метлой, и уже дошел до нищего, как его догнал Никита: - Вот, это же для тебя... - и сунул книгу.
- Ну что ты...
- Бери! Не потеряй только!
- Спаси Господи, Никита! - Денис радостно спрятал книгу за пазуху.
- Да, что у тебя с той? - небрежно поинтересовался Никита.
- О чем ты?
- Ну...
- Никак. Вообще - это глупо.
- Ну, ладно, не умен - да игумен. Ты уже туда?
- Нет, надо еще к старцу, благословит - поеду...
- Не боишься?
- Чего?
- А вдруг скажет: вот тебе на билет в один конец, езжай, строй церковь.
- Ну если скажет... Что ж - я не боюсь... Бойтесь того...
- ...кто душу может погубить - помню-помню! Смотри там, все же, об Золотую Бабу пальчики не обожги! - смеется Никита.
- Да ну тебя, побойся Бога!
- А больше ничего не бойся! Марш-марш, кавалер, кругом...
Всякое прощание, всякий путь, волнующий душу, приносит ей тревогу и дар, что можно войти в полутьму Троицкого собора, приблизиться к мощам Преподобного, приложиться, помедлить в непрестанной молитве, и, выйдя, прикоснуться к стене храма и оглянуться в ожидании еле бредущего с палкой старца, и почти прошептать последние слова. - Именем Господним, благослови, отче...
- Ну-ка, помоги! - старец взял Дениса за руку. - Ты кто? Какое у тебя дело?
- Отче, благословите поехать... Мой папа - археолог, он работает там, в тех местах, где отец наш Стефан... - Денис засуетился, достал из-за пазухи книгу. - Вот, Епифаний пишет о нем: слушать о житии благо, а видеть вернее, чем слышать... А еще в Евангелии, о том, чтоб невидящие видели, а видящие...
- Пойдем-пойдем... - перебил старец. - Все написано правильно...
Войдя в монашеские покои, старец остановился перед дверью и заговорил: - Все правильно. Преподобный с братиею сидели за трапезой, Стефан наш в Москву торопился, о Преподобном помыслил, остановился, молитву сотворил: "Достойно есть" и затем - "Мир, сказал, тебе, духовный брате..." Нет, не могу... - старец неожиданно заплакал.
- Отче, что с вами... - Денис взволновался.
- Не могу! Как подумаю о Преподобном, о святых - не могу без слез... Сергий встает, молвит: "Радуйся и ты, пастырю Христова стада". Вот... - сквозь слезы заканчивает рассказ старец и толкает дверь. Открывается зал, братия сидит за столами за трапезой.
- Неудобно, отче... - шепчет Денис.
- Преподобный угощает на дорожку. Неудобно отказаться...
Кротко и смирно говорят об этом поклоне клейма с икон Преподобного: Сергий, приветствующий Стефана, вышедшего для такого же поклона из повозки - точно так же негромко звучит колокольчик после второго блюда за братской трапезой, после которого все встают к молитве: "Молитвами святых отец наших Преподобного Сергия игумена Радонежского и Стефана епископа Великопермского, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь." - каждый день, тихо говоря о спасении и жизни вечной, унаследованной чистыми сердцем.
Белая чистая поверхность, готовая принять краску художника - что еще нужно пожилому иконописцу? Что он нащупывает своей морщинистой рукой - может, ЛИК сам проступит, без его немощной помощи? Что медлит? Чего опасается? "И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтоб невидящие видели, а видящие стали слепы".
Смерть, успение - какого цвета это острие, и сколько невидимых покровов окружает руку, принимающую по успении душу, невидимую спеленутую куколку.
Денис прижался к стеклу в тамбуре, дверь распахнулась, вышел проводник, что-то напевая, повозил кочергой в отделении для угля, и поставил кочергу в углу. От тряски она сначала накренилась, потом стала съезжать на пол. И Денис неожиданно увидел со спины другого человека, подхватывающего ее. "Риза на нем дикобагряная, с правого плеча спущена, в руке три кочерги, на ногах сапоги разодранные и персты видны и колени голы, обычай имяше ходить по граду во единой и ветхой рубищной и разодранной одежде, полунаг сущ, и плещи готовы на раны...", "в левой руце ношаше три кочерги..."
Прокопий Праведный, Устюжский юродивый! - узнал Денис. Он держал эти кочерги головами вверх - в знак будущего урожая, или же вниз - сообщая о недороде, будто бы повергая на землю еще невидимые колосья. Это он, будучи купцом и оказавшись в Новгороде, был пленен красотой Богослужения, пением иным, осторожным, сливающимся в один хор, в один голос - и стал иноком, чуткий к иному, к невидимому. Он удалился еще дальше, на просторы Севера, от суеты и шума, в Устюг, где в молитве, послушании - слышал многое в северной тишине, и многое сотворил. Он видел каменную тучу, приближавшуюся к городу и отвел ее молитвой, и побили раскаленные камни безлюдный лес (один из них, черный - всегда с собой, в кармане, на письменном столе - простой камень, отведенный простой молитвой, подтверждающей, что Господь - прост, не сложен, и не страшен, и - удивительно, по-иному все-таки страшен, Своею близостью, и чуткостью, и дыханием, и Своим разговором - открытой калиткой, упавшим камнем).
Прокопий жил на улице - стоял на камне и благословлял проходящие мимо суда, и однажды - лежал на паперти зимой в страшный холод, отверженный всеми, даже собаками, и был оживлен явившимся юношей с зеленой ветвью. Это он, увидя выходившую из церкви трехлетнюю девочку с отцом, пал пред нею на колени: "Се грядет мати великого учителя пермского" - смущая и волнуя толпу.
- Должно к тому, что войско пошлют большое, к войне это... Они хоть разумом и дети малые, эти сыроядцы, но сильны... К войне, точно к войне, стало быть так: войско, остроги, затем уж церкви Божии - всех смирить, серебро и золото, что от идолов их - на дело пустить...
- *Кто сей, омрачающий Провидение без смысла? Где путь к жилищу света? и где место толпы? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Отворялись ли для тебя врата смерти и видел ли ты врата тени смертной?* - это другой голос, тихий, слова Господни из книги Иова, голос Дарующего видеть, слышать иное, коснуться взглядом трехлетней девочки и узнать в ней мать. Голос, пред которым все склоняются, и рука с кочергами дрожит и опускается.
Каменная туча, гром, треск, молния - Денис отшатнулся от окна, прошел в свое купе и осторожно, с неловкой улыбкой, присел напротив попутчиков: молодой женщины с ребенком и мужа.
- Господи, прости мне, грешному, то, о чем молча думаю, и о чем томится сердце - хорошо любить эту девочку, эту молодую женщину, хорошо быть отцом девочки, и радостно и страшно немного, ревновать ее по-отцовски, потому что это могу быть я и не я, и со мной и не со мной, и еще любить матушку из библиотеки, вспоминать, как она сказала и посмотрела, и ту, с рукой и невидимым хором, и наверное, всех, кого увижу, - радуюсь так, будто радуюсь с Тобой, удивляясь сотворенному человеку и жене его, и сердце стынет - наверное, плохо я люблю, наверное, недостоин, Господи, будто касаюсь святой тайны и обжигаюсь, будто страсть безстрастная покидает, будто это не моя, а Твоя любовь ко всему, что случится, и боюсь - вдруг наткнется она на что-то во мне... Будто взыграл Иоанн Креститель во чреве, а отец его онемел, будто апостола Павла слышу: из чрева матери призвал меня Бог, и преподобный Сергий из утробы троекратно возгласил: аминь, и Стефан указан уже в трехлетней девочке - а я? что слышу в себе?
- Чем оправдаюсь, что куда-то еду, чего-то ищу, сижу, а не стою с теми, о ком и сказать-то не смею, и не слезы подступают, а страх.
- "...ярем Христов взял еси, и людей оляденевшая древле неверием сердца, божественное семя в них сеяв, евангельски духовне породил еси..." - вновь хор.
Покой и мир может внести кто-то, как старец, отворяющий дверь, смиренно улыбнувшийся всем, коснувшийся лба, мягко и сочувственно напомнивший: "Кто бо возможет святаго по достоанию ублажити", присевший рядом и тем заключивший покой и молчаливую радость, которых не нарушить ни молниям, ни треску за окном.
- О чем мечтаем? - лениво спросил отец Дениса. Они третий день плыли на плоту по реке: отец, Денис, Валя с детьми, вечная спутница отца в его походах, и Морис, постаревший фокстерьер.
- Хотел бы я побыть гостем на свадьбе.
- Ох, и я хотел бы. Сейчас бы пива, свежего... К грозе что ли?
- Ты не понял, пап: свадьба, простая, где-то в селе, пыльная улица, люди живут очень просто - пасут стада, косят траву, люди, которым кроме этой свадьбы раз в год или другого праздника - ничего не надо, где между невестой и женихом такая любовь, будто их ребенок уже родился, уже стал взрослым мужем, таким же работящим и молчаливым, и тоже радуется среди них...
- Дааа... В общем, Кана Галилейская, что ли?
- Да, похоже. Кана Галилейская, - вздохнул Денис.
- Валька, слышала? - лениво окрикивает отец Валю, перебирающую осколки черепков, прикладывая один к другому в надежде найти соседние.
- Слышала, Витя... А что? Очень хорошо, я понимаю...
- Я не просто хочу попасть ТУДА. Я... вот... мне кажется, что это может случиться с нами вообще, только надо это хотя бы себе представлять... - волнуется Денис.
- О, узнаю родовые признаки - сразу взять топор побольше и завалить самое большое дерево в лесу!.. - отзывается из-под шляпы Витюсик.
- Папа! Ну, Витюсик! - возмущаются одновременно Денис и Валя.
- Ладно-ладно - иди лучше на корму, Вальку мучай... Да смотрите там за детьми...
- И пойду! - Денис встает, идет на корму к Вале, по пути заглядывая под тент, под которым спят дети. - Спят... А это что, черепки?
- Да, это из могильников... Их специально разбивали перед смертью. Как мертвецов. Тех-то вообще сжигали, разрубали - боялись...
- Валька, ты ему про красные штаны порасскажи! Про пауков, которые душу утягивают... - издалека ворчит Витюсик.
- Ну, Витя! Не мешай... Денис, это правда, интересно?
- Да, наверно...
Проснувшийся Глеб подходит к Вале и утыкается в нее носом, видно решив еще поспать на ходу, стоя, возле мамы. Тут же с другой стороны прилепляется Максим. Денис задумывается вслух. - Они же не могли знать, что воскреснут с тем же телом, что вот эта материя - она же очень красива, что в плоти может явиться Бог, и что тело может стать сладким, как сотовый мед, как...
На другом конце плота Витюсик играет с Морисом, вдруг вскакивает - Эй, чуть не проплыли!
И тут же налетает ветер с дождем. - Ура!
- На! Докапывайся до истины! Слой за слоем, откидывай вон в ту яму впереди... - Витюсик воткнул лопату перед Денисом. - Только ничего не трогай...
- Но Витя! - Валя пытается остановить отца. - Там же может быть что-нибудь очень интересное, в этой яме - она же почти посредине... Может, там стоял истукан?
- Никто там не стоял! Какой истукан! Если что найдешь - ничего не трогай! Понял? Вот граница!
Витя уходит, что-то втолковывая Вале, которая покорно идет за ним на другой конец поляны. Денис начинает потихонечку копать, разминая землю с корнями в руках. В начале попадаются камни, и их он выставляет, как драгоценности на свою куртку, подолгу разглядывая каждый, и давая им имена. Встряхнув какой-то кусок земли с травяными корнями он слышит явный странный звук, еще и еще раз. Он разрывает корни, опять трясет - и на ладонь выпадает бубенчик. Денис забывается от неожиданности. - Ого! Здорово!..
Он трясет бубенчик, слушая удивительный звук. - Как ты называешься? Вот забыл слово...
Он не замечает, как начинает падать снег, и оглядывается только тогда, когда снег становится плотным, глухим, заметающим все. - Как же так, снег, летом?
Неожиданно, сквозь тихий шелест снега и стук бубенчика раздается еще какой-то треск, скрип шагов по снегу. Денис неожиданно замечает юношу и девушку, вышедших на поляну откуда-то с разных сторон, и встретившихся неподалеку от его ямы, и слышит их разговор (по-зырянски):
- Ты что?
- А ты?
- Разве ты заблудился и не знаешь что здесь?
- Знаю. Вот тут моя мать, - юноша указывает на то место, где сидит Денис.
- И не боишься?
- Да. Она была хорошая, а сейчас, наверное... Я не знаю.
- У тебя сердце скучает.
- Не знаю. Что-то тянет здесь.
- Знаешь, знаешь: все это знают. Это сердце твое, сердце. Но ты ведь не можешь помочь.
- Я был тогда слабым, а сейчас сильнее.
Они оборачиваются на скрип шагов по снегу - из мглы выходит несколько человек. Они несут на шестах немолодую женщину, кладут ее рядом с ямой, никто на нее не смотрит, хотя лицо ее укрыто полностью чем-то вроде покрывала с бубенчиками. Между людьми и телом мечется старик, что-то приготавливая, бросая в яму, а иногда угодливо подходя к идолу, стоящему невдалеке. Рука юноши тянется открыть покрывало, но старик его испуганно одергивает. - Ты что! Не трожь!
- Но она же красивая! Даже сейчас...
- Нет! Она мертвая! Она уже чужая! Мы ей не нужны! - старик отпихивает юношу, затем берет медное блюдо, и ломает его. - Вот, она уже режет руки. Вот так, - царапает этим осколком руку юноши, тот отшатывается. Старик продолжает: - Пусть она охотится там, где нас нет, пусть живет подальше и сделает себе другой дом... - кидает в яму наконечник стрелы, топор, блюдо... - Все, идем!
Вся процессия торопливо уходит, оставив юношу и девушку.
- Так все было. Еще была песня, что яму-то тебе выкопали глубокую, что волосы-то твои уж не заплетут...
- Зачем ты пришел?
- Она жалела, что не увидит тебя, сказала, что ты будешь из хорошего рода? а ты из какого?
- Журавль, я - птица.
- Это хороший род, это молодой род, а я - "важ", "старый", из старого рода. Я - старый... Нам будет хорошо.
- Но я же ничего не сказала.
- Это твой? - юноша достает из-за пазухи белый с красным платок. - Почему ты его тогда не попросишь? Или тебе хочется так - со мной? Как он?
Юноша играет с платком. Девушка неожиданно срывается и убегает.
- Эй! - он кидается за ней, потом возвращается обратно, подходит к идолу, долго кружит около него. - Я возьму, а потом верну. Можно? Мне надо...
Он становится на колени, начинает раскапывать снег, натыкается на серебряную монету, неожиданно у него сводит пальцы, юноша смотрит на них, шипит, встряхивает руку, и, ничего не взяв, убегает.
Денис, оставшись один, все так же в растерянности сидит на краю ямы. Неожиданно подходит старец в монашеском одеянии, подает ему руку. - Послужу тебе еще. Пойдем.
- Кто они, отче?
- Кто... Люди. Все мы сыновья Божии. Идешь со мной, грешным? Или сидишь?
- Какой же вы грешник?
- А кто не грешник, что говорит, будто хочет знать истину, а не знает уже ее сердцем? И может сказать.
Денис поднимается, и идет за старцем. Они спускаются с крутого берега к реке, затянутой льдом. Другой берег едва различим вдали, из-за бликов и отсветов снега и будто сливается с небом. Старец тихо останавливает его:
- Прости меня, что я буду говорить с тобой. Может, ты все это знаешь лучше меня. Всякий святой, кроме того, что он - святой, был человеком, со всеми его немощами, он был ребенком, с его безгрешностью, он был чутким юношей, мужем, наконец: и Стефан, которого мы ищем. Для света - свет это обычно, это то, что и должно быть. Для него - тьма невыносима, смерть беззащитного горька, страх смерти, сковывающий душу в потемках - противен. Кто может сказать об этом человеку, о его душе, о ее чистоте, о Боге, Который ее создал? Не просто сказать, а так, как того достоин Бог... Чтоб познали Его - именно Его... Что за сердце ты сотворил, Господи, что оно увидело в лесной стране народ, ждущий, чистый сердцем, душой... Что за сердце билось, чтоб тринадцать лет готовиться вступить на этот лед, выучить языки - пермский, греческий, составить азбуку, перевести книги, говорящие о Тебе, Господи... Что это за сердца, души, люди, что вдруг составилась Россия - Сергий, князь Дмитрий, святитель Алексий, Стефан... Ведь позади Россия, которой нет еще, не собралась, не составилась, не окрепла. Там еще - тьма ордынская, там туча каменная. Только в Москве - Дмитрий, великий князь, к Богу рвется, как огонь из скважины, в лесном углу - Сергий с братией, у Сергия в Троице теплится свет, у Троицы - люди, христиане. Вот с кем можно жизнь скончать, никуда не уходя, в беседах... Но все шатко, неустойчиво. Значит, надо идти. Стефану - сюда, другому - на Мамаево побоище - и устоит, и проживет, когда друг к другу и к Богу - все горят, как братья, и один другого поддерживает, бережно охраняет, душу бережет другого, нежно... - старец плачет, как тогда, перед дверью в трапезную. - Господи, как не любить сердца Твои, Господи...
Стефанова сила, проступающая в иконах: научается грамоте, постригается в иночество, рукополагается в иеромонахи, идет на проповедь - один и тот же человек, один и тот же лик, неизменный верою, умудренный и спокойный. И тот же верный Сергиев взгляд - немного другой, до глубины детский, несущий вечное видение отрока Варфоломея.
Благословение Божие на проповедь преподобного старца Герасима.
- "Отче! Благослови меня, Владыко, чтобы отправился я в землю язычников, называемую Пермскою, к народам заблудшим, к людям неверным, некрещеным - учить и крестить, если Бог будет помогать мне".
- "Ступай, чадо, с миром и будь сохраняем Божией благодатью..."
- "Ныне отпускаешь ты грехи раба своего, Владыко, будет же мне согласно слову твоему - с миром. Тебе смиренно целую руку твою..."
Присутствие Божие, вечный престол, возвышающийся в небесах - заставляют выбирать слова, зачастую те же, что были произнесены когда-то кем-то, как старец Симеон, воспринимая на руки Бога, воспел *Ныне отпущаеши...* - так иногда все поет, человек становится прозрачным для этого тихого веяния слов, одного слова, одной вечной Благой вести, наполняющей тело чудной не поддающейся описанию силой, лишь изредка выливающейся в чудеса внешние, описуемые, как поклон Сергия Стефану - скорее постоянно присутствующее чудо Бога, во всем, так что и нельзя привыкнуть, и помыслить, что что-то происходит без Него.
Старец с Денисом сидят у костра. Старец ласково расспрашивает Дениса, задумчиво разгребающего угли: - Встаешь? Идешь? Возвращаешься? Настало ли время сотворить Господеви?
- Что это значит?
- Во время Литургии так говорится. Значит, все готово, людьми все приготовлено - и Бог творит, раскрывает. Так ты хочешь видеть?
- Не знаю, отче. А вы?
- Если не знаешь, тогда пойдем, я тебе еще послужу.
- Пойдем.
Богатая, завешанная шкурами комната, посреди которой в чем-то наподобие кресла, сидит Пам, также весь завернувшись в шубу. Перед ним стоит юноша.
Пам сердито спрашивает: - Зачем ты ходил туда?
- Куда? - юноша лукавит, отводит взгляд.
- Сам знаешь!.. Твой орт мне все показал. Слышишь, как он ко мне приходит, - действительно, когда Пам смолкает, раздается какой-то неясный стук.
- Он сказал мне, что ты не побоялся мертвых и пошел туда, и что ты смотрел, что бы там можно было взять. Так?
Юноша отвернулся, ничего не говоря.
- Боишься смерти? - Пам засмеялся. - Все-таки боишься... Кто еще был с тобой? может скажешь?
Юноша вспыхивает, загораясь гневом.
- Ну, ладно-ладно... - Пам хлопает в ладоши, входит слуга, они лукаво переглядываются, слуга что-то кладет Паму в руку и уходит. Пам ждет его исчезновения, потом обращается к юноше. - Иди посмотри, он ушел?
Юноша выходит, затем возвращается. - Да, ушел.
- Вот, смотри... - Пам что-то трясет в руке: раздается тот же самый стук. Опять смеется. - Настоящий орт ходит за человеком бесшумно, но я его могу увидеть. А стучит он перед смертью. Но ты не бойся - твой орт хороший, крепкий. Ты ведь мой сын... - Пам опять лукаво подсмеивается, глядя прямо к глаза юноше.
- Я?
- Ты. Ты мне не чужой. Я хочу, чтоб ты послушал меня. К нам пришел Стефан - вот кто чужой, он очень опасен, Много у меня врагов. И у богов - они тоже есть. Ты - будешь охранять Зарни Ань3 от него. Никого не бойся и не слушай, на вот, возьми, - Пам отдает юноше бубенчик. - Он чужой, он злой, я добрый, я все знаю, все, иди.
Юноша выходит, из-за проема дверей слышно, как он трясет бубенчик и слушает. Пам тем временем бормочет: - Он очень опасен. Он учит их не бояться смерти, и что-то там видеть на небесах, он ничего себе не берет, он сжигает жертвенные шкуры, топчет их, он отдал их на порты и онучи Матвейке, он не берет золота...
Есть вещи, места, которые много говорят человеку, образы которых он может пронести через всю жизнь, слова, предсказания, подкрепляющие в пути, в жизни, являющиеся в истинном свете и дающие сил: родительский опустевший дом, их могилы, которые Стефан посетил перед проповедью, церковь, где отец был чтецом, место на клиросе, где он стоял, паперть, на которой Прокопий Праведный встретил его мать и сказал слова, не забывшиеся во всю жизнь, камень, на котором он молился, - все это свидетельства того, как Господь творит в тишине историю человека, направляя сердца, наполняя их любовью, превращая их в источники влаги:
- Это Прокопий Праведный... Его именем назван источник. Иди, попробуй на дорожку, - старец зачерпнул из ключа холодной воды и умыл лицо, не боясь мороза и снега. Денис обернулся и увидел, как на повозке мимо проехала девушка-зырянка, а за ней вдогонку- юноша. - Эй, стой! Эй, журавушка, все хочешь улететь? Попробуй!
Старец и Денис встали на дорогу, после того, как умылись и растерлись докрасна, и на лыжах неловко пошли по следам, ровным, тянущимся и сливающимся у бескрайнего белого горизонта.
"И так пошел он, устремившись с дерзновением великим в путь, утвердил присутствие свое в Пермской земле; земле забытой, непроходимой, несчастной, земле пустынной, терзаемой голодом. Голодом же не хлебным, а голодом отсутствия слова Божия. Говорил же Давид: во дни голода они не насытятся.
Шли же в такие земли святые апостолы, ученики Господни, не ногами. Ногами их была истина, благовествующая миру!"4
Единственный путь - водный, и летом и зимой, когда река замерзает, превращаясь в твердую дорогу, вдоль которой то тут, то там стоят молчаливые деревни - и не поймешь издалека, что скрывается в них, что образуется тайно в одних и тех же с виду черных от времени стенах. Денис и старец медленно брели по реке вдоль длинной деревни, и уже почти миновали ее, как сверху с крутого берега сорвался и поехал наперерез, махая руками, какой-то человек. Оказывается, за молчаливыми стенами - жизнь, ожидание, праздники Христовы, и пройти мимо - нельзя, пройти мимо - невозможно, потому что проходящий - драгоценность, гость давно ожидаемый, гость к месту, к уготованному столу:
- Уф, аминь, аминь! Еле догнал! Что не заходите к нам? Ой, Боже мой, Боже мой, счастье-то какое - как раз у нас праздник дома. Архангел Михаил - это наш, пойдемте, пойдемте... Сначала в церковь. Бога посмотрим, а потом дома - Михаил у нас... Стефан тут был - хороший человек, добрый человек, Бога привел, гостей привел к нам... Ой, сердце, сердце твое, хороший человек!
"Воздав Богу молитву, раб Божий Стефан поспешил заложить святую церковь Божию. Была она основана и поставлена, создана премногою верою и теплотою великой любви. Воздвиг он ее совестию, создал великим желанием, украсил ее всяким украшением, словно невесту добрую преукрашенную, наполнив ее изобилием церковным, освятил ее после завершения освящением великим.
Сотворил он ее высокой, красивой, устроил ее хорошей и доброй, украсил ее чудно и дивно, и дивна она воистину есть."
Дерево недолговечно - оно чернеет, стареет, но что может быть удивительнее, радостнее невесты, украшенной на все времена. Церкви, Невесты Христовой, Которая проступает сквозь очертания деревянных храмов, и Христа, Сидящего на Престоле небесном, что проступает сквозь образы на том же дереве, сквозь старые, зацелованные и темные иконы:
- Вот, вот, вот... - тихо шепчет мужичонка, восхищенно указывая на одну, другую икону. Распятие, вырезанное из дерева... - похваляясь Богом и святыми, как своими, близкими, делая видимым и близким постоянное невидимое присутствие. И не менее удивительно найти эту же церковь - в стенах его дома, за покосившимся серым крыльцом, выцветшими бревнами сруба, где на полочке - небольшой образ, несколько вербинок, и все молча стоят и ждут: все в белом, будто свадебном - жена, дети:
- Вот... Вот... Михайлов день, это наш святой... В нашем доме - это самый большой праздник! Раньше не было праздников, раньше мы боялись, гостей не было у нас, мы были плохие... - снимается полотенце со стола, на котором - огромная запеченая рыба - вечное праздничное блюдо, что ел и Христос по воскресении Своем.
"Смертию угрожали ему /Стефану/, даже убить хотели, обступали его с двух сторон и кругом с дубинами и длинными палками, желая нанести ему смертельные удары.
Однажды собралась против него толпа крамольников, и, принесши множество охапок сухой соломы и огонь, обложили они его кругом тою соломою и захотели сжечь раба Божия, задумав тем самым огнем безжалостно предать его смерти".
"В такой же печали и в стихии огненной, стоя среди нестерпимого пламени, призывал Стефан Бога..."
Причастившись страшных Святых Таин, воспринимая Тело Христово и Кровь Христову глубиною своей, воспринимая Бога Живого и пребывая в Нем, в Его смирении и кротости сердца, в бичевании Его, распятии и смерти, смерти Безгрешного, и вознесении - можно устоять. Не в одиночестве, но с Тем, Кто воспринял тебя как сына, Им устоять, что бы ни происходило вокруг, кто бы ни кричал, плясал вокруг тебя, призывал поколебаться в невидимом ради мельтешащей видимости:
- Вот пусть только начнет! Пусть только тронется с места! Разнесем на клочки! Вот как дадим...
Как бы ни были остры топоры, жарок огонь, как бы ни плясали бубенчики и ни звенела тетива натягиваемого лука в руке, которая просто не знает еще этой невидимой огненной любви, не ведает еще этого сыновства, без которого ждет ее ненавистная смерть, делающая тело - страшным, грозным, тем, что надо разрубить, сжечь, чтоб оно не явилось никому из живых, сильное, ставшее холодным и страшным, свое, ставшее чужим, предательски другим, прошедшим через огненную смоляную реку смерти под руку с невидимым паучком.
- Мы были плохие... Мы были другие... Как хорошо живем теперь! Отцов-матерей поминаем... Богородица нам помогает! Ох, как помогает! Господи, Господи, сердце Твое - немножко испуганно шепчет мужичонка, теребя ворот чистой рубашки, оглаживая жену, детей, представляя их - одно тело, одна плоть, одна домашняя обычная жизнь, любезная своим достоинством, как в каждодневных церковных прошениях "тихое и безмолвное житие". Но где еще найдешь достоинство, как не в церкви, пусть домашней, как не в присутствии и ожидании Христа, Который есть путь, истина и жизнь всякого: мужа, жены, ребенка, старика, родных уже не только кровью, но Кровью пролитой, Словом пришедшим, Любовью воплощенной.
Грех - огнедышащая горящая река, текущая к смерти, уносящая и оплавляющая души, превращая их в обугленные клочки или омертвевшую пыль, плотно осевшую во всех порах тела, разливающуюся ядом, разделяющим все на "свое" и "чужое": "свое" - то, что нужно горящему духу, который несет плоть, то, что нужно "мне", и "чужое" - то, что мне не нужно, то, что мешает плыть по этой пылающей смоляной реке: любовь моя больше чужой, смерть моя страшней чужой, но убить, убить человека, а не животное, не птицу - свое или чужое?
Вера, уверенность в Боге, открывающая путь другой реке - любви, нескончаемой, текущей к Нему, исходящей из Него, проходящей через невидимую подземную глубину человека и заполняющей тело не огнем, но жаром, который роднит со всеми, для кого всякий человек - свой, нет чужого человека, каков бы он ни был; чуждо то - что сжигает его душу близкую, чуждо то, что превращает эту маленькую куколку - душу, спеленутую и тихую - в угли и тлен: чужд дух, предавший плоть огню, но близок человек, тянет к нему, своему, родному, и невыносимо его горе, когда эта река, это сокровище, которое пьешь и не можешь выпить, становится огнем и расплавленным металлом, запечатывающим рты - зная все это, станешь ли медлить и будешь ли скрывать сокровище - Слово, исцеляющее души и избавляющее от муки тех, кто, не зная Его, никогда не сможет написать на белой бумаге, или вырезать на деревянном календаре понятной азбукой: "Ен", "Бог".
"Весьма печалился он о заблуждении людей и очень тужил; видя их шаманством одержимыми и идолослужением омраченными. Об этом он весьма скорбел и все дни и ночи Богу молился об обращении людей в христианство, со стенанием и плачем возносил Богу молитву, молвя: "Собери, Господи, людей Твоих разрозненных и овец Твоих заблудших и введи их в Церковь святую Твою; приобщи их ко святой Твоей соборней и апостольской Церкви, присоедини их ко избранному стаду Твоему; да будут славить Тебя с нами во веки веков. Аминь."
"Но люди темные, не понимающие языка Божией благодати, не ценили приносимой им пользы, не хотели ни верить, ни слушать и гневались на благодетеля своего, и ненавидели его, и роптали, неблагодарные, на своего учителя.
Однажды нашли язычники раба Божия Стефана уединившегося. Пришло к нему множество пермян неверных, некрещеных и, желая убить его, устремилось к нему и стали нападать на него и яростию и гневом и воплями. Ополчились на него единодушно, и окружив его со всех сторон, напрягали луки свои и, сильно натянув их, все стрелы смертоносные на него направляли, желая теми стрелами в упор поразить его и иной смерти предать его хотели".