Аннотация: Рецензия на роман А. Кацуры "Фантомный бес", разъясняющая основные положения автора
Кротовые норы Александра Кацуры
(Кацура А. В. Фантомный бес: Музы и бомбы.
Роман-предупреждение. М., Эксмо. 2020).
Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов... Истина нередко в большем объёме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли.
Владимир Вернадский.
Наука - это драма идей.
Альберт Эйнштейн.
Когда бы половину тех усилий,
Что отданы ведениям войны,
Мы делу просвещенья посвятили,
Нам арсеналы были б не нужны.
И 'воин' стало б ненавистным словом,
И тот народ, что вновь, презрев закон,
Разжёг войну и пролил кровь другого,
Вновь, словно Каин, был бы заклеймён.
Генри Лонгфелло.
В 2008 году автор этой статьи закончил рецензию на роман Александра Кацуры 'Наброски к теории чудес' таким вопросом: 'И если это только ' наброски', то какой же может быть собственно 'теория чудес'? И будет ли теория чуда мифически целесообразным методом интерпретации?'/ Корнющенко Д.И. Наброски к роману Александра Кацуры (Вестник РФО. 2008.?1, с. 143).
В 2018 году в Приложении ' Размышления по поводу работы Александра Кацуры 'Полёт над бездной. Глубина человеческого 'Я', русское мессианство и американская демократия' мне довелось сравнить эту книгу с полотном Эдварда Мунка 'Крик': 'Если хотите, мы должны спросить себя: 'Крик' автора эссе останется таким же безответным? Или людям, населяющим нашу планету, пора присоединиться к крикам вот таких одиночек, если они хотят сохранить самоё жизнь?' Д. Черкасов-Корнющенко. Метафизический полёт над Бездной по великому христианскому Кольцу (В кн. А. Кацура. Полёт над бездной... М. 2018, с. 220).
В 2020 году настало время ответа на эти вопросы: из печати вышла завершающая часть трилогии А. Кацуры - роман 'Фантомный бес'. (Музы и бомбы. Роман- предупреждение). Я подчёркиваю: трилогии, так как эти три произведения гомогенны. Новый роман - уже не наброски к теории чудес, а непосредственно сама 'теория чудес', поскольку за прошедшие два столетия не было большего чуда, чем освоение нового могучего и страшного вида энергии, изначально невероятного и неожиданного по своим результатам, каковым оказалась атомная энергия. Связавшись с ядром атома, человечество обрекло себя на взывающий (к кому?) непрерывный крик, и этому крику скоро исполнится 100 лет.
Об этом и роман.
Мастер интеллектуальной интеграции Александр Кацура освещает эту теорию чудес фантастической по объёму энциклопедической информацией о недавно завершившемся двадцатом веке - во всей его трагичности и нелепости, во всех его великих свершениях и во всех его не менее великих безобразиях. Та энергия, о рождении которой рассказывает автор, имманентно передаётся изобразительно-художественному литературному напряжению, не отпускающему читателя до последних страниц книги. Перед нами предстают: наука (физика, химия, биология, геология, астрономия); философия (марксизм, эмпириокритицизм, махизм, философия жизни); литература (поэзия, проза, драма); изобразительное искусство (живопись, скульптура, архитектура, музыка); история (революции, войны, террор); политика (политические режимы, дипломатия, столкновение интересов); религия (христианство, синтоизм, антропософия). И каждое явление научной, гуманитарной, политической, художественной мысли представлено именами лиц, определивших лицо двадцатого века. Некоторые из них даже предшествуют чтению романа: кое-кого из них мы видим на обложке книги. В шаржированном виде на ней предстают: учёная дама, синтезированный образ трёх героинь романа, М. Горький, А. Блок, В. Ленин, У. Черчилль, А. Эйнштейн. Последний - в центре хоровода, в обнимку со своим детищем - атомной бомбой. Точнее, - он духовный отец этого Франкенштейна, вырвавшегося из-под контроля человека. Авторская интерпретация фигуры великого учёного очень нетривиальна.
Новое чудовище Франкенштейна уже грезилось русским поэтам начала ХХ века. Серебряный век был не только ' серебряным', он был ещё и пророческим.
Откуда выражение 'фантомный бес'? Из поэмы Андрея Белого 'Первое свидание', поэтическом отклике на поэму своего мистического учителя Владимира Соловьёва 'Три свидания'. В 1921 году, в Троицын день и Духов день, в этом творении поэт напишет:
Но верю: ныне очертили
Эмблемы вещей глубины
Мифологические были,
Теологические сны,
Сплетались в вязи аллегорий
Фантомный бес, атомный вес
Горюче вспыхнувшие зори
И символов дремучий лес,
Неясных образов законы,
Огромных космосов волна...
В тексте романа мы встретим и другие строки из этой поэмы: 'Мир рвался в опытах Кюри атомной лопнувшею бомбой...'
К сожалению, книга не имеет указателя имён, который сразу же мог бы продемонстрировать взявшему этот увесистый том читателю, с кем ему предстоит встретиться на его страницах. Это далеко не однозначное 'лицо века': гении и злодеи, гении-злодеи, просто злодеи, служители тиранов, поэты-провидцы и просто поэты предстали бы перед читателем в едином синопсисе:
Пьер и Мария Кюри, А. Эйнштейн, М. Планк, Л. Силард, Э. Ферми, В. Гейзенберг, П. Тейяр де Шарден, В. Вернадский, Ю. Харитон, Э. Теллер, К. Фукс, Р. Оппенгеймер, Л. Ландау, Я. Зельдович, А. Белый, А. Блок, В. Брюсов, М. Горький, Г. Уэллс, Еса Бусон, И. Менухин, С. Конёнков, З. Фрейд, Б. Рассел, Николай Второй, Г. Распутин, Хирохито, В. Ленин, Л. Троцкий, Я. Блюмкин, Б. Локкарт, И. Сталин, Л. Берия, А. Гитлер, Б. Муссолини, У. Черчилль, Ф. Рузвельт, Д. Эйзенхауэр, Г. Трумэн, Д. Макартур, Н. Хрущёв, Д. Кеннеди...
И это - ещё не полный список.
Любимый поэт автора, Александр Блок, строками о ХХ веке из поэмы ' Возмездие' открывает Пролог ' Фантомного беса'
Двадцатый век... Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
На первую страницу книги вынесен символ и его название: Музы и бомбы. Очень похоже на символ Фридриха Ницше: Лук и лира. Это не простая констатация содержания, в котором много и того, и другого. Смысл символа всё-таки глубже. Философ--эволюционист Герберт Спенсер так мог бы объяснить неожиданное соединение: 'Общепринятое мнение, будто наука и поэзия две противоположности, - большое заблуждение. Люди, посвятившие себя учёным изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только так же, как и другие люди, но даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов'.
Порою бывает так, что поэзия объясняет мир лучше, чем наука. Иной раз в нескольких поэтических строках прячется больше смысла о ' предмете': о жизни, об эпохе они скажут нам больше, чем многостраничные учёные трактаты. Как, например, некоторые строки Александра Блока. 'Музы и бомбы' - как раз об этой провиденциальной миссии поэзии. Но не только...
***
Приступая к анализу романа, мне хотелось бы сказать несколько слов о творческом методе писателя и поэта Александра Васильевича Кацуры, характерном для его творчества в целом. Этот метод (сближение, соединение отдалённых и, казалось бы, мало связанных предметов и явлений) проявил себя и в других, в том числе вышеупомянутых произведениях, но в 'Фантомном бесе' особенно плодотворно, с наибольшей силой воздействия на умудрённого читателя. Этот метод в том или ином виде можно найти и у других авторов. Скажем, он характерен для выдающегося английского романиста и публициста Джона Фаулза. Вот что писал тот в предисловии к внушительному собранию своих статей на весьма разнообразные темы: 'Питер Бенсон предложил назвать сборник 'Кротовые норы'. Название сразу же пришлось мне по душе. Он, разумеется, предложил использовать это словосочетание в том смысле, как оно употребляется в современной физике. Оксфордский энциклопедический словарь толкует его так: 'Гипотетические взаимосвязи между далеко отстоящими друг от друга областями пространства-времени'. Название показалось мне вполне подходящим, хотя бы метафорически, поскольку весьма сложное пространство-время, в котором я существую, пусть и очень далёкое от современной физики, есть пространство-время моего собственного воображения... Все серьёзные писатели непрестанно ищут - каждый для себя - 'кротовые норы', которые могли бы связать их с иными областями, с иными мирами'. (Джон Фаулз. Кротовые норы. М., 2003, с. 7).
Если хотите, 'Фантомный бес' предельно пронизан кротовыми норами, при этом заметно сильнее, нежели сборник английского романиста. Кротовые норы позволяют автору 'Беса' находить невероятные совпадения самых различных событий, отделённых друг от друга множеством лет, делать неожиданные сближения, позволяют увидеть следствия совершенно невероятных причин, порождают в творчестве неожиданные ассоциации (другой известный пример подобного приёма - рассказ Рэя Брэдбери 'И грянул гром'). Весь текст романа - это огромный подземный лабиринт ветвистых дорожек, соединяющих, казалось бы, несоединимое: те же музы и бомбы. Опытному читателю достаточно просмотреть несколько страниц оглавления книги, чтобы по названию глав понять, по каким кротовым норам ему предстоит продвигаться, где согнувшись, а где - извиваясь, как змея. Автора можно уподобить античному герою Трофонию, прорицателю, делавшему тайные ходы-лазы в Лебодийской пещере и в Дельфийском храме, чьи оракулы погружали узнававших свою судьбу в состояние ужаса. Вот так же и автор романа не намерен скрывать от непосвящённых то сокровенное, что открылось ему. Ведь роман неспроста имеет второй подзаголовок - 'предупреждение'. Антивоенный, антимилитаристский огромный текст вызывающе парадоксально разделён на две части: ' Война первая', 1903-1939 и ' Война вторая', 1939-2020 (?). В каком- то смысле это опять 'Крик', как и 'Полёт над бездной', но крик не о будущем, а о прошлом, породившим наше сегодняшнее. Ибо и после всех чудес ХХ века мы ныне слышим комично-воинственные, параноидальные рассуждения российского президента о том, что можно и не остановиться перед применением ядерного оружия, если возникнет угроза интересами России. Вернее, тому, что этот человек понимает под интересами России. А с экрана телевизора обезумевший от восторга и любви к власти и от безнаказанности, пропагандист-холуй грозит миру: мы превратим вас в радиоактивный пепел! Как совсем недавно выяснилось, президент ещё долго намерен путать свои личные интересы и интересы вверенного ему народом государства. Мелкий бес грозит миру освобождением фантомного беса.
***
Роман являет собой новый тип литературного синкретизма. Возможно, в том, чтобы показать, как причудливо могут переплетаться события и жизни многочисленных героев и персонажей романа на протяжении ХХ века, и заключалась сверхзадача автора. Наиболее замысловато судьбы людей связываются в ' Войне первой'. Через десяток-другой прочитанных страниц понимаешь: это увлекательно, это поглощает, но сколько же нужно искать, читать и знать автору, чтобы написать эти несколько страниц! Поистине энциклопедическими знаниями и изощрённым интеллектом нужно запастись, чтобы превратить всё это в 37 печатных листов причудливого текста (мне известно, что первоначальный вариант, предназначавшийся для печати, автору пришлось существенно сократить).
Читателю представлены два мира, две цивилизации - Востока и Запада. Восток - это Россия. Исходя из межполушарной асимметрии, тип мышления Востока - правополушарный: интуитивный, чувственный, конкретный, метафорический; ему свойственно мифологическое сознание. Мышление Востока гуманитарно, образно, преимущественно иррационально. Это порождает крайности: высокий интеллект немногих и масса людей - 'небокоптителей'. Востоку свойственны авторитарный и тоталитарный политические режимы. Точную оценку такому состоянию цивилизации дал выдающийся русский историк В. О. Ключевский:
'В России нет средних талантов, простых мастеров, а есть одинокие гении и миллионы никуда не годных людей. Гении ничего не могут сделать, потому что не имеют подмастерьев, а с миллионами ничего нельзя сделать, потому что у них нет мастеров. Первые бесполезны, потому что их слишком мало; вторые беспомощны, потому что их слишком много'.
Тип мышления Западного мира Европы и Северной Америки левополушарный: рассудочный, интеллектуальный, абстрактный, аналитический, рациональный, исторический. Мышление Запада технократично. Это ' фаустовский' человек, желающий максимально точного познания. Это писатели-фантасты, это гениальные учёные, теоретики и эмпирики, пришедшие в итоге к созданию 'фантомного беса'. Господствующим режимом уже достаточный срок тут выступает демократический, но неожиданно он способен превратиться в авторитарный и даже тоталитарный. Однако вместе с кризисными явлениями, как правило, растут средства преодоления кризиса. В научном мире существуют свои проблемы. Выдающийся немецкий психолог Э. Фромм заметил:
'Для учёного, прожившего жизнь, веруя в могущество человеческого разума, история (создание мира) кончается кошмаром: он поднимается над невежеством, он достиг почти вершины. И вот на этой вершине, сделав последнее усилие, подтянувшись к пику... он сталкивается лицом к лицу с теологами, бывшими здесь столетиями'.
Россия с её поэтами-мистиками, с их смутными пророчествами и гениальными озарениями, с мессианскими предсказаниями, с их поисками Христа и ожиданиями Антихриста, казалось бы вот-вот найдёт и укажет другим народам свой, непохожий на другие, особый путь. Но итогом этих поисков оказалось всего лишь долгое царство Большого Беса. 'Царствию его не будет конца...' В романе происходит самопознание Двадцатого века: в непрерывном диалоге Востока и Запада, между Серебряным веком и Научной революцией, между демократией и тоталитаризмом, между нацизмом, фашизмом и коммунизмом. Эти контакты искрят.
Между двумя мирами-цивилизациями проходит долгая жизнь трёх женщин. Три русских амазонки, три авантюристки, способные совершить то, на что не способны мужчины, посылающие их на верную гибель. Эти женщины, родившиеся и выросшие в Российской империи, разыгрывают несколько ролей. Прежде всего, они модераторы, бинарные операторы между Востоком и Западом в историческом времени и пространстве. В Скандинавской мифологии существует образ мира в виде исполинского ясеня. Это Иггдрасиль, Мировое Древо. На вершине Иггдрасиля восседает орёл, у его корней гнездится дракон. Вверх и вниз по Древу снуёт проворная белка Рататокс: её задача состоит в том, чтобы передавать перебранку между орлом и драконом, которая длится бесконечно. Роль белки - бинарного оператора - в романе играют три прекрасные дамы: они в непрерывном движении между двумя мирами.
Феномену русских женщин, обвораживающих европейских мужчин, автор посвятил немало страниц. Три героини - красавицы и умницы - прекрасно демонстрируют своё амплуа обольстительниц. Но следует сказать, что Мария, Елизавета, Маргарита нужны в романе не только для этой роли, с которой легко бы справилась любая другая заурядная красотка. Дело в том, что образованный читатель худо-бедно знаком с большинством событий, фактов, лиц, идей, представленных на страницах 'Фантомного беса'. Но соединить весь этот конгломерат в увлекательное повествование помогают именно эти три амазонки, их как будто сама судьба предназначила для ролей романтических героинь авантюрно-интеллектуального эпоса. Своими женскими поясками-кушачками они стягивают весь каркас романа, как обручем, без которого такая огромная конструкция могла бы и не уцелеть.
Не случайно их жизнь проходит в окружении великих и выдающихся мужчин. Рядом с ними мы видим Б. Локкарта, М. Горького, Г. Уэллса, В. Ходасевича, Я. Блюмкина, Ф. Шаляпина, А. Блока, М. Берга, С. Коненкова, А. Эйнштейна...
Каждой из героинь в романе выпадает свой 'звёздный час' в истории двадцатого века.
Баронесса Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг могла бы сказать о себе словами А. Ахматовой:
Чужих мужей весёлая подруга
И многих неутешная вдова.
После многочисленных приключений, еле-еле уцелевшая в Советской России, Мура Будберг живёт в Лондоне. Она - подруга Герберта Уэллса, по убеждениям фабианского социалиста, сочувствующего Советам. В 1914 году знаменитый писатель создал два романа: 'Освобождённый мир', посвящённый военному и мирному использованию атомной энергии, краху буржуазной цивилизации в результате войны, и послевоенному новому всемирному государству на коллективных началах. Название другого романа говорит само о себе: 'Война, которая покончит с войнами'.
1936 год. В Москве умирает М. Горький, чьей многолетней секретаршей, и не только ею, была Мура Закревская-Будберг. Своей музе Горький посвятил главный свой роман 'Жизнь Клима Самгина'. В аллее Гринвич-парка Мура встречается с посланцем из Москвы. Происходит сцена встречи и разговора, удивительно напоминающая беседу Маргариты и Азазелло в романе М. Булгакова. Только вместо Воланда, приглашающего на бал, фигура пострашнее - И. В. Сталин, приглашающий даму к одру умирающего пролетарского писателя. Вместо сожжённой рукописи романа Мастера - чемодан с архивом и перепиской Горького, который он категорически запретил кому-либо отдавать. Баронесса может проститься с умирающим другом, но при условии передачи чемодана в руки ЦК ВКП(б). Под угрозой расправы с нею, Мура выполняет эти условия. Прощается с Горьким и дарит ему красно-розовую бонбоньерку с шоколадными конфетами. По бытующей в интеллигентском фольклоре легенде конфеты были отравлены и ускорили смерть А. М. Горького. Автор не утверждает эту легенду, но некоторый контекст в диалогах Муры со Сталиным и Горьким позволяет думать, что эти конфеты, вроде бы, избавили писателя от долгой смертельной агонии.
А с другой стороны...Вот последняя беседа М. Будберг и М. Горького:
- Алексей, давай смотреть правде в глаза. Тридцать лет, если не больше, ты
служил дьяволу. Всем этим бесам...Книгами своими. Даже делами. Не
спрашиваю, зачем ты это делал. Ещё в пятом году эти бесы лепили в твоей
квартире динамитные шашки... Ты не знал? (...)
- А сейчас что? - тихо сказала Мура. - ЦК решил, что ты должен выздороветь. Навсегда. А против решения ЦК бессильна даже я. Так что выбора у нас с тобою нету. (с. 322)
Надо заметить, что Н.Н. Берберова в своей книге о М. И. Будберг 'Железная женщина' о подобных деталях не рассказывает. Тем не менее, чемодан с архивом и письмами адресатов Горького был передан в руки Сталина. Дело было как раз накануне Большого террора. Для многих и многих известных деятелей партии, государства, культуры письма-улики обернулись смертными приговорами. Подробно о содержании горьковского чемодана можно узнать из упомянутой книги Н. Берберовой в главе 'Сделка'.
Кому же служила 'железная женщина'?
Вторая героиня романа, Эстер Юльевна Розенцвейг обучалась в европейских университетах, где усилился её интерес к левым идеям, тяготение к которым она ощущала ещё со школьных лет. Она взяла себе новое имя - Елизавета Юльевна, Лиза. Вернувшись в Советскую Россию, она угодила в разведшколу (как и ещё одна русская амазонка - Вера Гучкова). Повлияло на будущую карьеру разведчицы отменное знание нескольких европейских языков. В школе она стала 'Горской', потом её выдали замуж за разведчика Василия Зарубина. Во Франции она станет Марианной Кочек, в Германии супруги будут носить фамилию 'Вардо'. Под фамилией 'Зубилина' Лиза побывает в 1936 году в Соединённых Штатах Америки, где устроит знакомство профессора Принстонского университета Альберта Эйнштейна с женой скульптора Конёнкова Маргаритой, тоже советской шпионкой (третья героиня). Лизе пришлось несладко в годы ежовщины, но в апреле 1941 года супруги Зарубины под видом дипломатической семьи снова окажутся в США, и теперь уже Маргарита на выставке работ мужа познакомит Лизу Зарубину с Робертом Оппенгеймером, будущим руководителем ядерного проекта, и с его женой Кэтрин. От Оппенгеймера дорожка пролегла к Клаусу Фуксу, ещё одному симпатизанту левых идей, работавшему на советскую разведку прямо в Лос-Аламосе. Из его рук Лиза Зарубина получит пачку документов - 'полную программу атомной бомбы'.
С этим грузом шпионка Лиза отправляется на вокзал в столице штата Нью-Мексико Санта-Фе. В её руках небольшой чемодан, дамская сумочка, а на плече висит ридикюль, в котором и лежат бесценные документы. На перроне она видит у вагонов не только проводников, но и военных полицейских, тщательно обыскивающих пассажиров и их багаж. Красивая, стройная женщина действует нестандартно. Она мгновенно преобразилась в растерянную, глуповатую дамочку, которая никак не может вспомнить, куда она дела свой билет на поезд. Чемодан она поставила на перрон и стала лихорадочно рыться в сумочке, но ей мешал проклятый ридикюль. Якобы бессознательным движением Лиза повесила его на плечо проводнику и, наконец-то, ' нашла' свой билет. Её попросили открыть чемодан, в котором кроме дамского белья ничего не было. Она прошла в купе. Поезд тронулся. Минуты через три проводник принёс ей, 'забывчивой пассажирке', её ридикюль, за содержание которого можно было получить несколько казней на электрическом стуле. 'Через четыре дня толстая пачка бумаг оказалась в советском посольстве в Вашингтоне. А ещё через два дня дипломатической почтой ушла в Москву'. (с. 470-473).
Кому же служила ' разведчица' Лиза Зарубина?
Маргарита Ивановна Воронцова, побывавшая любовницей А. Блока, Ф. Шаляпина, С. Рахманинова, но ставшая в итоге женой великого скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова, в 1923 году прибыла вместе с мужем в Северо-Американские Соединённые Штаты. В творчестве Конёнкова она заняла видное место. В 1918 году он создал из дерева её портрет-бюст (Мемориальный музей в доме-музее С.Т. Конёнкова), в 1922 году появилась ещё одна работа из дерева (ГТГ). А в 1934 уже в США выполнена тоже из дерева голова М.И. (Дом-музей).
В Америке, кроме устройства выставок работ своего мужа, Маргарита занимается шпионажем и, по совместительству, становится возлюбленной великого А. Эйнштейна, так как очень заинтересовалась теорией относительности и ядерной физикой. У Эйнштейна не было секретов от очаровательной в своём любопытстве милой Марго.
С. Конёнков отольёт в бронзе бюст Эйнштейна для Принстонского университета (1938). Из Америки он привезёт в Москву небольшую фигуру учёного из тонированного гипса. В 1955 году в журнале 'Новое время', ?33, скульптор скажет: 'Недавно меня в самое сердце поразила весть о смерти великого учёного Эйнштейна. С этим чудесным человеком и мудрейшим учёным меня связывали долголетние хорошие отношения. Наши встречи в Нью-Йорке, когда я работал над бюстом Эйнштейна (ныне находится в Принстоне), оставили в моей памяти самые светлые воспоминания. Не знаю, удалось ли мне запечатлеть облик гениального учёного таким, каким я его видел, удалось ли раскрыть с должной ясностью внутренний мир этого необычайного человека. Он был убеждённым сторонником мирного сотрудничества наций, теснейшей взаимосвязи учёных всех стран в общем стремлении к прогрессу человечества'. В 1959 году скульптор вновь вернулся к образу Эйнштейна, но уже в мраморе (ГТГ).
Звёздный час Марго, в отличие от других амазонок, выписан автором по-настоящему человечным. Сталин потребовал от супругов Конёнковых возвращения в СССР. 1945 год. Марго прощается с Эйнштейном и признаётся в том, что она ' русская разведчица', шпионка: 'Я работаю не только на свою великую страну, но и на великую идею'. Великий физик отвечает ей, что догадывался о её 'работе', но не осуждает её. Они будут долго обмениваться письмами. Письма приводятся на с. 507-509. Архив М.И. Конёнковой будет уничтожен после её смерти. Из груды писем Эйнштейна случайно сохранилось лишь несколько.
Кому же служила такая замечательная модель скульптора С. Конёнкова?
Ответ найти не трудно. Служили эти русские женщины, кто-то больше, кто-то меньше, не России - её давно уже не было, не великой идее - её не было вообще, был идеологический суррогат, служили даже не фантомному бесу (хотя и ему тоже), а самому дьяволу, Большому Бесу - Иосифу Сталину. Их роль бинарных операторов, т.е. посредниц между Востоком и Западом, между адом и раем оказалась постепенно вытеснена другой ролью. Какой же?
Практически во всех системных мифологиях, в народных многообразных сказаниях, в литературных эпосах существует отрицательный вариант культурного героя, обычно подражающего культурному герою. Его нарицательное название - трикстер. Это демонически-комический дублёр, наделённый чертами плута-озорника. Таков в греческой мифологии туповатый брат Прометея Эпиметей: боги отдали ему на хранение сосуд со всеми болезнями и несчастьями, а потом создали и подарили ему любопытную красавицу Пандору (что было потом, хорошо известно); таков бог Гермес со своими проделками. В скандинавской 'Старшей Эдде' таков бог Локи - божественный шут. Таковы немецко- фламандский Тиль Уленшпигель и французский Панург. Таков Васька Буслаев новгородских былин. Озорные проделки трикстера большей частью служат удовлетворению его прожорливости или похоти. Нарушения табу и профанирование святынь иногда носит характер 'незаинтересованного' озорства (по-современному: 'ради спортивного интереса'). Действуя асоциально и профанируя святыни, трикстер, тем не менее, большей частью торжествует над своими жертвами, но бывает, терпит серьёзные неудачи (см. работы Карла Г. Юнга, Клода Леви-Строса, М. Бахтина, С. Токарева, Е Мелетинского).
Милые русские женщины Мария, Лиза, Маргарита постоянно прибегают к обману, врут на каждом шагу, нарушают самые строгие табу, направо и налево предают своих близких и друзей, нарушают нормы обычного права и обыденной морали. Каков итог их похождений и приключений?
В романе Мура Будберг кончает самоубийством, испытав перед смертью ужас от совершённых ею предательств. В книге Н. Берберовой эта версия не рассматривается.
Случайно встретившиеся на выставке Сергея Конёнкова Лиза и Маргарита признаются, что в прошлом были большими дурами. Маргарита умирает в состоянии старческого маразма, всеми забытая.
Елизавета ещё успевает полюбоваться по телевизору на Михаила Горбачёва. Вспоминает стихи, которые читал ей Яков Блюмкин, погубленный её доносом. Бредя в магазин за скромным набором продуктов, она погибает под колёсами автобуса.
Наверное, А. Кацура - единственный, кто вспомнил и рассказал о жизни этих двух незаурядных женщин.
***
В лабиринте кротовых нор 'Фантомного беса' есть три магистральных хода. Первый из них - любовно-авантюрный. О нём я кое-что сказал на предыдущих страницах. Второй ход - научный, о фантастически-сложном мире ядерной физики. Эти страницы написаны так увлекательно, что я вспомнил книгу популяризатора науки Д. Данина 'Неизбежность странного мира', трижды издававшуюся в первой половине 60-х годов. Её взахлёб читали и 'физики' и 'лирики', и своими, весьма скромными, познаниями в этой сфере я обязан именно Даниилу Данину. Поэтому я надеюсь, что об этом магистральном ходе романа скажет своё слово по-настоящему компетентный критик.
Однако свою долю познаний в комментарии к роману я всё-таки внесу. Среди многих персональных биографических линий заметно присутствует линия, связанная с жизнью и деятельностью Владимира Ивановича Вернадского (1864-1945), выдающегося учёного-энциклопедиста, по размаху научной деятельности не уступающего М. В. Ломоносову. Между двумя гениями науки многие видели перекличку двух голосов, разделённых полуторавековым пространством.
На страницах романа учёный-геолог появляется в 1910 году - в Институте Радия Марии Кюри. К этому времени В. И., помимо научных занятий, уже был с 1903 года членом 'Союза Освобождения', а в октябре 1905 года. на первом съезде был избран членом ЦК Конституционно-демократической 'Партии Народной Свободы', более известной как 'партия кадетов'. Эта партия была оплотом либеральной оппозиции в Российской империи. С 1906 по 1917 Вернадский является членом Государственного Совета, выбранный в этот высший орган власти от университетов и Академии Наук (вы представляете академика Юрия Пивоварова или доктора исторических наук Андрея Зубова, избранными в Совет Федерации?).
В 1912 году В. И. был избран ординарным академиком по минералогии. В июле-ноябре 1917 года Вернадский занимает должность товарища министра народного просвещения в правительстве А.Ф. Керенского. 28 ноября Советское правительство издало декрет, объявивший кадетов 'партией врагов народа', а членов руководящих учреждений партии подлежащих аресту и суду революционного трибунала. С 28.11.1917 года в Советской России учёный оказался вне закона. В начале 1918 года, спасаясь от ареста, семья Вернадских перебирается в Полтаву, в семью шурина Г.Е. Старицкого. В июле 1918 года в Киеве под покровительством 'ставленника немецких оккупантов' Гетмана Украины П.П. Скоропадского начинает работать комиссия по выработке законопроекта об основании Украинской Академии Наук. Владимир Вернадский - её председатель. 27 октября 1918 г. состоялось открытие УАН. Президентом ('Головой') Академии избран Вернадский. В эти дни он официально выходит из партии кадетов, чтобы его, этнического украинца, не считали 'москалём'. В 1920 году из-за наступления Красной Армии учёный оказывается в Новороссийске, а затем в Крыму воссоединяется с семьёй. Получает из Англии приглашение на научную работу, но в октябре 1920 избирается ректором Таврического университета в Симферополе. Университет основан в 1918 году, ему покровительствует Верховный Правитель Юга России барон П. Н. Врангель, 'чёрный барон, послушный пёс Антанты'. Сын учёного Георгий Вернадский, профессор-историк, будущий белый эмигрант, евразиец, станет по рекомендации Петра Струве главой отдела печати Крымского правительства.
5 января 1921 года вся семья Вернадских отправляется санитарным поездом из Симферополя в Москву (кроме сына Георгия, ушедшего в эмиграцию). Удостоверение на выезд подписано: Наркомздрав Н. Семашко. Эпизоды биографии великого учёного, приведённые выше, вполне отвечают на вопросы: ' Почему? Зачем?', заданные автором романа по случаю его ареста в Петрограде в июле 1921 года. Раньше у чекистов просто руки не дотягивались до академика. Понятно и то, почему нарком Семашко потребовал его освобождения: санитарные поезда подчинены были только ему, именно он подписал удостоверение на выезд семьи Вернадского и других семей из Крыма - в итоге тень подозрения падала бы и на наркома.
Знали бы эти люди, о чём позднее будет писать Вернадский в своём потаённом дневнике о советской власти, о коммунистической партии и её вождях! Пришёл бы ему сразу каюк за такую, например, мысль: уровень среднего члена ВКП(б) значительно ниже среднего уровня гражданина советского общества, а уровень высших партийных руководителей - ниже уровня среднего партийца (в перестроечные годы многие толстые журналы наперебой публиковали ранее запретные дневники и письма Вернадского, И. Павлова, В. Короленко, М. Пришвина, К. Чуковского, И. Соколова-Микитова...)
Издательство 'Молодая гвардия' с 1966 по 1989 годы в качестве приложения к серии 'Жизнь замечательных людей' издавало Историко-биографический альманах 'Прометей'. Том 15 от 1988 года был посвящён 125-летию Вернадского и содержал 'Материалы к биографии'. Я пользовался очерком А. Д. Шаховской 'Хроника большой жизни' (с. 33-86) для сообщения о фактах биографии учёного в первые десятилетия ХХ века. На с. 193-196 и 509-513 'Фантомного беса' речь идёт о соотношении идей В. Вернадского, Э. Леруа и П. Тейяра де Шардена в рождении концепции ноосферы. В упомянутом томе ' Прометея' была опубликована большая статья ныне покойной Светланы Семёновой 'Активно-эволюционная мысль Вернадского'. Автор была выдающимся знатоком и исследователем учений русских космистов. Её перу принадлежит первая подробная биография Н. Ф. Фёдорова. Вот что она писала о рождении идеи ноосферы: 'Во-первых, точно известен год её появления на свет и непосредственно её автор. Впервые это слово и понятие прозвучало в стенах известного учебного заведения Парижа, славящегося высоко интеллектуальным уровнем преподавания, так называемом Коллеж де Франс, на лекциях 1927-28 учебного года из уст философа и математика, последователя Бергсона, Эдуарда Леруа (1870-1954). При этом соавтором ноосферной концепции был объявлен его друг и единомышленник Пьер Тейяр де Шарден (1881-1955), палеонтолог и философ (при этом член ордена иезуитов и священник - Д.К.). Оба француза строят свою мысль, опираясь на понятия биосферы и живого вещества в том духе, как они были развиты Вернадским в его знаменитых лекциях в Сорбонне в 1922-1923 годах. В книге Леруа 'Происхождение человека и эволюция разума' (1928), воспроизведшей его лекционный курс, он прямо отсылает читателя к биосферным представлениям русского учёного В. И. Вернадского'.
'Я принимаю идею Леруа о ноосфере. Он развил глубже мою биосферу', - пишет Вернадский в письме к геологу Личкову (переписка В. И. Вернадского с Б.Л. Личковым. 1918-1939. М. 1979, с. 182). В декабре 1931 года в записке 'Проблемы времени в современной науке', опубликованной в ' Известиях АН' Вернадский сообщает: 'Здесь скрытно я впервые (в 1926 году при открытии Комиссии по истории знаний?) подошёл к понятию о ноосфере. Леруа и Тейяр де Шарден это понятие правильно создали' (Прометей, т. 15, с. 231, 75).
Художественный язык романа излагает те же факты в соответствии с жанром, но в документальном изложении они кажутся ещё убедительнее.
***
' Война вторая' (1939-2017) - это время жизни поколения, к которому принадлежит и автор романа А. Кацура, и я, автор этой статьи, и, думаю, большинство читателей 'Фантомного беса'. Эту вторую часть продолжает пронизывать третий, пожалуй, главный магистральный ход - ход истории.
С некоторым злорадным восхищением, но и с чувством озабоченности за автора, я читал исторические страницы романа и пытался представить, как бы могли на них реагировать 'просвещённые консерваторы' (или ' системные либералы'?) из окружения президента, зачумлённые коммунисты-сталинисты, зоологические патриоты с пещерной идеологией, параноидальные борцы с 'фальсификациями и искажениями исторической правды' из Военно-исторического общества, ' охранители истории' из НОДа и прочие охотнорядцы.
Увы! Русская история пронизана духом национального нарциссизма, духом самовлюблённости и превосходства над всем остальным миром.
Когда-то об этом губительном для русского народа феномене замечательно говорил уже упоминавшийся историк В. О. Ключевский в части третьей ' Курса русской истории'. На примере Смутного времени Ключевский показал, к каким последствиям приводит нацию или народ слепой нарциссизм. На Руси его источником было православное общество церкви, наполнившее к началу ХVII века религиозной самоуверенностью и мирское население, и верховную власть. Основным мотивом этой самоуверенности была мысль, что только православная Русь, 'Третий Рим', осталась единственной обладательницей и хранительницей Христианской истины, что другого 'чистого' православия, кроме русского, нет и не будет. На месте вселенского сознания мерилом Христианской истины стала национальная церковная старина: дедовское и отцовское предание. Эта косность наложила отпечаток на всю русскую культуру. Вот этот-то бред национального самомнения будет сопровождать историю России на протяжении веков, порою непостижим образом сочетаясь с преклонением перед иностранными нововведениями и самоунижением вообще перед всем иноземным.
В ХХ веке уже советский нарциссизм отрёкся от канонической религии и принял форму коммунистической сверхполноценности, презирающей неполноценный буржуазный мир. К исходу века результаты оказались архиплачевными, весьма похожими на Смутное время. Национальный менталитет поразил комплекс неполноценности, развился массовый депрессивный синдром, охватила жажда не очищения, но реванша. И в полном соответствии с постулатами социальной психологии Синдром социальной исключительности, вступив в самоотрицающую стадию Социальной неполноценности, преодолел её и диалектически превратился в нечто невиданное: в Комплекс Социальной Сверхнеполноценности. Рефлекс национального самосохранения подсказал единственный выход из депрессивного состояния: заявить, что мы - лучше всех, потому, что мы - хуже всех. Ибо таких, как мы, нигде больше нет. Довольно частое детское инфантильное самоутверждение. Как раз им оказался в полной мере наделён пришедшийся ко двору новый ' национальный лидер'.
Ныне российский нарциссизм-путинизм стал болезненно-обидчивым, оскорблено-агрессивным, он поражён новым комплексом 'Страдающего Нарцисса'. Эта злокачественная патология не обещает России ничего, кроме новых обид и новых мучений.
Через весь роман проходит история Фатимского чуда - с 1917 по 2017 годы. Увы, нет России помощи от Богоматери! Много лет назад что-то очень похожее сказал про нас сегодняшних умнейший человек России, признанный императором Николаем Первым сумасшедшим, П. Я. Чаадаев: 'Приходится решить, может ли народ, раз осознавший, что он в течение века шёл по ложному пути, в один прекрасный день простым актом сознательной воли вернуться по пройдённому следу, порвать с ходом своего развития, начать его сызнова, воссоединить порванную нить своей жизни на том самом месте, где она некогда, не очень-то ясно каким образом оборвалась'. 'Басманный философ', как называли Чаадаева, в середине позапрошлого века обрисовал историческую ситуацию как две капли воды похожую на сегодняшнюю российскую действительность. Но никакого ответа на вызов философа Россия дать не может.
На исторических рубежах романа мы видим первую русскую революцию и русско- японскую войну, Первую мировую войну, Февральскую революцию и Октябрьский переворот, Ленина, Троцкого, Сталина, гражданскую войну и её последствия, начавшуюся советскую экспансию на Запад и на Восток, преддверие Второй мировой войны и неблаговидную роль Сталина и Советского Союза в её развязывании в 1939-1940 годах, довоенные и послевоенные репрессии, государственный антисемитизм и его жертв, Хрущёва и оттепель, Карибский кризис, воцарение Брежнева и 'застой', начало перестройки и Горбачёва... В содержании романа гомогенно присутствуют важнейшие культурно-политические тексты ХХ века: переписка А. Эйнштейна и З. Фрейда 'Почему война?', 1932 год, Фултонская речь Черчилля, произнесённая 5 марта 1946 года, Манифест А. Эйнштейна и лорда Б. Рассела со знаменитой фразой: 'Мы должны научиться мыслить по-новому', 1955 год.
Несколько глав о последних днях Иосифа Сталина потрясают своей изобразительной мощью (с. 567-597). Автор виртуозно владеет техникой литературного сюрреализма: описание предсмертных кошмаров вождя народов напоминает чудовищные образы с полотен И. Босха и П. Брейгеля. На недавней выставке Сальвадора Дали в Манеже, стоя перед его холстами и графикой, я невольно вспоминал главы романа 'Поэт Джугашвили в творческом экстазе', ' Приходят ли к убийце убитые?' и ' Свободные люди не думают о смерти'. Особенно близки этим главам иллюстрации к 'Божественной комедии' Данте, часть первая, 'Ад'. Что ж, других видений умирающий людоед не заслужил.
Глава 'Советские ракеты на Кубе' лапидарно, но точно передаёт основные события Карибского кризиса 1962 года. Мне вспомнилось собственное участие в этих событиях.
Я проходил военную службу в оккупационных войсках Советской Армии на территории Германской Демократической Республики (ГДР) в 1961-1964 годах, в танковой части п/п. в/ч 45205 во Франкфуртском-на-Одере округе, в 80 км. от Берлина. Главнокомандующим Группой советских войск в Германии (в 1962 году это формирование называлось 'Северная группа войск Организации Стран Варшавского Договора' (ОВД) и включало в себя войска на территории Польши) был генерал армии И.И. Якубовский. А Главнокомандующим всеми Объединёнными Вооружёнными Силами стран ОВД в это время был маршал А. А. Гречко. Оба знаменитые военачальники, Герои Советского Союза, Якубовский даже дважды; отступать перед противником они не привыкли.
В августе 1961 года мы уже пережили один кризис - Берлинский. Он закончился 13 августа постройкой Берлинской стены. И вот через год с небольшим в конце октября 1962 - новый кризис, и уже не локально-европейский, а мировой! Рядовые военнослужащие в своей среде не стеснялись в оценке действий 'начальников' СССР и США: Северная группа войск находилась в непосредственном соприкосновении с войсками НАТО, и нам пришлось бы первыми ввязываться в грозящую атомную войну. В части была объявлена боевая готовность номер один. Мы получили на руки вещмешки с сухим пайком, карабины СКС с полным боевым комплектом (перевооружение на АК случилось уже после кризиса). Сторожевые посты были усилены, ложась спать, мы только разувались. И солдат, и офицеров быстро подчинило себе ожидание опасности начала военных действий. Ругань и зубоскальство прекратились сами собой. Стало известно, что в случае начала войны по приказу Ставки Главнокомандующего Северной группой войск ОВД все силы должны были продвигаться танковыми марш-бросками через страны Северной Европы, чтобы через две недели выйти на территорию Франции, закрепиться на побережье Ла-Манша и ждать дальнейших распоряжений. Наша часть должна была следовать в тылу танковых войск и устранять повреждения боевых машин. Понимание своей роли возможного оккупанта и карателя в захваченных странах пришло гораздо позднее, а тогда мы знали, что нам предстоит война. Тревога охватывала каждого, ведь нам было от 19 до 23 лет! Я до сих пор не забыл 26 октября 1962 года. Взвод, в котором я служил, вечером по распорядку отправился в клуб смотреть кино. Как правило, нам показывали фильмы стран социалистического лагеря. На этот раз это был польский фильм Ежи Гофмана по роману Генриха Сенкевича ' Крестоносцы'. Вдруг в середине сеанса по залу прошёл какой-то никем не поданный сигнал тревоги, все инстинктивно почувствовали опасность. Без всякой команды, не сговариваясь, солдаты поднялись с мест, вышли, построились и молча стали чего-то ждать. Вместе со всеми я стоял в строю и не понимал, что происходит. Не понимал и помкомвзвода старший сержант Голуб. Подошёл замполит роты старший лейтенант Кузнецов, оценил обстановку стихийно возникшего массового психоза и дал команду вернуться в клуб и продолжать смотреть фильм. Мы облегчённо вздохнули, когда после переговоров Н. Хрущёва и Д. Кеннеди в начале ноября ситуация нормализовалась.
***
В середине первой части романа есть многозначительный эпизод. Лео Силард, один из выдающихся зарубежных физиков-атомщиков (если не самый выдающийся!) предлагает полушутя-полусерьёзно составить открытый заговор умных и честных людей. Его с любопытством слушают Герберт Уэллс и Мура Будберг (с. 242-245). Заговорщики могли бы назвать себя 'Союзом умных за справедливость'. Для начала бы хватило шести-семи участников. В их числе Силард прежде всего видит А. Эйнштейна и З. Фрейда. Ну, а в итоге в заговоре должны объединиться сто умнейших людей планеты, готовых мыслить и действовать согласно. Когда-то о ста избранных, способных совершить 'культурную трансформацию', мечтал Фридрих Ницше, полагая, что культура Возрождения 'выросла на плечах такой сотни'. И Эйнштейн, и Фрейд поддержали идею 'Открытого заговора'. Но... Последние страницы книги поясняют, почему этот заговор не удался.
Заключительная глава Второй части романа озаглавлена ' Бомба для беса'. Перед приёмом у римского папы Иоанна-Павла II (Кароля Войтылы) в 1994 году встречаются двое престарелых учёных, 'осчастлививших' мир сначала атомным, а затем и термоядерным оружием. После приёма Эдвард Теллер и Юлий Харитон продолжают свою беседу. Имя первого было хорошо известно в Советском Союзе, так как в 60-70-е годы не было в стране политических обозревателей и публицистов, которые не награждали бы учёного титулом 'ястреб холодной войны'. О Теллере была маленькая персоналия в третьем изд. БЭС, т. 25, 1976, с. 408. О советском (сверхзасекреченном) учёном знали значительно меньше, хотя его персоналия и портрет тоже были размещены в т. 28 БЭС, 1978, с 200. Кстати, маленькая персоналия и портрет А.Д. Сахарова тоже нашли своё место в БЭС, т. 23, 1976, с. 13 (он попал туда благодаря статусу Трижды Героя Социалистического Труда). О чем же беседуют два злых гения человечества?
Я предупреждал, что роман А. Кацуры допускает самые невероятные ассоциации, самые неожиданные следствия в результате тривиальных, казалось бы, причин. Читая диалог Э. Теллера и Ю. Харитона, я вспомнил первый послевоенный роман Лиона Фейхтвангера 1946-го года. Вернее не столько сам роман, сколько его название: 'Лисы в винограднике'. Для этого названия автор использовал текст 'Песни Песней Соломона' из Библии: 'Ловите нам лисиц и лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете' (2 Песнь Песней. 15). В книге писателя-антифашиста лисы и лисенята - это французские просветители Века Просвещения, от Вольтера до Бомарше, которые подгрызали королевский виноградник и догрызли его до Французской революции 1789-1815 годов. 'Лисы в виноградниках' бывают всегда и везде, даже если они кормятся с этих виноградников.
Э. Теллер не снимает с себя 'смертного греха немыслимой тяжести'. Вспоминает Эйнштейна, корившего себя за освобождение 'фантомного беса', Силарда, который места себе не находил после сожжения японских городов. Мы можем добавить Р. Оппенгеймера, руководителя атомного проекта, вставшего в оппозицию к созданию водородной бомбы, супругов Розенберг, казнённых за шпионаж, того же К. Фукса, по глупости передавшего секретные документы в ведомство Л. Берии. Можно вспомнить и лётчика, участника бомбардировки Хиросимы, сошедшего с ума в результате раскаяния. В метафорической позиции, предложенной Л. Фейхтвангером, все эти люди - ' лисы в винограднике', они - несогласные, нонконформисты с проснувшейся совестью, пытающиеся сопротивляться хозяевам виноградника.
Э. Теллер пытается убедить Ю. Харитона в той простой истине, что они сделали злодейскую штуку, а Харитон вложил эту штуку в руки главному бесу - Сталину. Но советский физик оправдывается: 'Мы защищали социальные достижения... нас вынудили... не будь у нас бомбы, история могла бы пойти другим путём, вероятно, более агрессивным'. Видя, что переубедить собеседника очевидными и страшными фактами из истории России прошедшего века нельзя, Теллер говорит ему на прощание: ' Вот придёт у вас к власти какой-нибудь мрачный безумец. И будет бормотать про радиоактивный пепел. У вас по-другому, как я вижу, не бывает. И будет ему умирать одному грустно и скучно. И возьмёт он и шандарахнет по кнопке!' 'Этого не будет, - сказал Харитон. - У нас этого не допустят'. (с. 674-679).
Остаётся задать вопрос: почему среди российских, точнее, советских учёных ни до создания атомной бомбы, ни после создания водородной бомбы, ни после их испытаний не нашлось лисиц в винограднике? Кроме, может быть, Л.Д. Ландау и А.Д. Сахарова, пошедших против течения и пострадавших за это? Что, советский виноградник был хорошо защищён от лисенят? Или эти учёные были такими же доверчивыми, как Ю. Харитон, и верили в защиту великой идеи? Тогда какие же они тогда учёные?! Где их мозги, где их раскрепощённая мысль? Или они, как тот же Ландау, верили в то, что атомная бомба сделала войну бессмысленной? Или всё проще - в атомном советском винограднике хорошо кормили и хорошо платили? В любом случае, эти выдающиеся люди потеряли чувство реальности. Невольно вспоминается хлёсткая фраза Джона Стюарта Милля: 'Недовольный Сократ лучше довольной свиньи'.
'Открытый заговор' Лео Силарда под лозунгом 'Вольтеры всех стран, соединяйтесь!' (идея А. В. Кацуры), увы, до сих пор, не состоялся. Есть культура Вольтера и есть культура фельдфебелей. Может быть, в демократических странах такой заговор уже не столь актуален, но в России, где тон по-прежнему задают фельдфебели, где лисиц сажают, изгоняют и убивают, а лисенят ловят и заключают в клетки, было бы необходимо единение Вольтеров. Сколько их там осталось?
***
На с. 534-538 романа появляется новый персонаж: мальчик, живущий в Москве в коммунальной квартире на ул. Разина, бывшей Варварке (ныне снова Варварка). Мальчика зовут Олег Завада. Он очень любит стихи Лермонтова. В день смерти Сталина ему было одиннадцать лет (с. 597-602). Мальчика знакомят с тётей Лизой и он читает ей, безмерно удивлённой, то самое стихотворение Лермонтова о царевиче и морской царевне, которое ей когда-то декламировал Яков Блюмкин (с. 607-610). В 1957 году от взрослых он слышит издевательские частушки о запуске искусственного спутника Земли (с. 621-625). Затем наступают годы студенчества на физфаке МГУ и его интересуют недюжинные научные проблемы. Появляются конгениальные друзья, Олег мечтает поделиться своими мыслями о двухмерном времени с самим Л.Д. Ландау, но не успевает: учёный попадает в страшную автокатастрофу (с. 625-631). Удивительно, но это было почти в то же время, когда я с карабином в руках собирался воевать с мировым империализмом.
Но и Олег Завада, уже дипломник, неожиданно обнаруживает, что лаборатория, в которой он работает над дипломом, связана с военной промышленностью, а её сотрудники 'свято верят, что живут и дышат во имя бесклассового общества и будущей всеобщей справедливости'. От распределения в закрытый институт его спасает случайность, и Олег начинает преподавать в Университете Дружбы народов. Но продержится там недолго: на 25-летнего молодого учёного бдительная соседка написала политический донос. И хотя в Ректорате на донос особого внимания не обратили, он предпочёл уйти - в нищее, зато свободное плавание. 'Потихоньку он начал публиковать небольшие фантастические рассказы' (с. 640-648) .
Ещё в начале 60-х Олег попытался написать рассказ об 'ошеломляющих технологических прорывах, о поджидающих человека опасностях, о сражении гения света с гением тьмы... но рассказ перерастал в целую повесть', и Олег понял, что у него для этого нет пока достаточного опыта (648-652).
На прощальной выставке Сергея Конёнкова в Манеже он вновь встречается с Елизаветой Юльевной Зарубиной, и она знакомит начинающего писателя с Маргаритой Ивановной Конёнковой, ' тётей Марго'. Он узнаёт о её дружбе с Эйнштейном и внезапно обнаруживает, что через её рукопожатие он знаком с великим физиком (с. 652-655).
В 1977 году, в 60-летнюю годовщину Октябрьского переворота от своего друга он узнаёт о Фатимском чуде: явлении Девы Марии португальским пастушкам 13 мая 1917 года (где речь шла о внимании Богоматери к событиям в России). Друзья начинают размышлять о некой цикличной закономерности русской истории (в Советском Союзе особенно), о повторяемости неких символов и знаков (с. 665-668). Начинаются времена перестройки. Благодаря соглашению между руководителями СССР и США отодвинута опасность атомной войны и ядерной зимы. Мир влюбляется в Горби. В советской же стране действия Михаила Горбачёва всё больше вызывают недоумение, а затем недовольство.
В 2017 году истекло 100 лет со дня явления Пресвятой Девы трём детям. Олег Завада, словно вспоминая это, собирается сесть за рассказ 'Тиран и суицид', но вдруг обнаруживает, что об этих людях (тиранах) писать ему совершенно не хочется. Противно. Даже брезгливо (с. 672-673; 680-682).
Почему так подробно я составил романную хронику о незначительном, казалось бы, персонаже (который, однако, под занавес, обнаружил своё знакомство с двумя героинями романа)? Потому что в Олеге Заваде многое явно принадлежит автору Александру Васильевичу Кацуре. Вероятно, это не совсем alter ego в полном смысле слова, но, несомненно, это человек, напрямую транслирующий типологические черты русского интеллигента-нонконформиста второй половины ХХ века. Технократа с ярко выраженным гуманитарным мышлением и незаурядным талантом, как раз таким, чтобы быть способным написать гуманитарно-просветительский роман.
Неожиданно обнаруживается тревожный скрытый смысл-ключ самого факта появления в романе этого постепенно взрослеющего, обретающего драматический опыт жизни человека при тоталитарном режиме. В его груди - свои Фермопилы: я могу погибнуть, но не предам и не сдамся! Что ж, он недаром читает ' Нравственные письма к Луцию' Сенеки и 'Исповедь' Бл. Августина. Благодаря Олегу Заваде произошло перекрёстное опыление разных эпох, культур, цивилизаций.
***
Эпилог романа жуткий - таинственен, мистичен. Три сна Олега наполнены бредом. Происходит его раздвоение, как в знаменитом коане даосизма: Олегу Заваде снится 70-летний художник Олег Захава, а Олегу Захаве снится Олег Завада, который собирается из охотничьей двустволки убить тирана (с. 683-692). Наконец, в последнем сне Олег на пустынном берегу собирает великих мудрецов ХХ века и задаёт им вопросы: 'Готовы ли бежать мы из тесных, как колодки, пространств и времён? Способны ли постичь высшие смыслы бытия? Или всё напрасно? (с. 693). После всего, что мы прочитали в романе 'Фантомный бес', эти вопросы звучат беспомощно, и ответы мудрецов двусмысленны (А. Эйнштейна, П. Тейяра, Г. Федотова), но чем-то напоминают мысль Э. Фромма о кошмарах учёного, достигшего, казалось бы, самых вершин мысли.
Отстранённо молчит и Л. Силард. И только А. Блок, с чьих слов начался роман, даёт свой завершающий ответ:
А пока - в неизвестном живём.
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнём,
Обжигаем себя и других...
Олег задумывается (с. 692-697). И вот он - жёсткий отпечаток двадцатого века на сознании живущих в веке двадцать первом:
А если бы судьба вручила ту самую кнопку мне,
способен был бы я на неё нажать?..
И с ужасом понимает, что это не исключено.
Таково трагическое наследство ушедшего века. Вот почему ' Фантомный бес' - роман-предупреждение.
Роман закончен и вместе с ним закончена и моя небольшая трилогия рецензий-ответов на вызовы автора Александра Кацуры.
Изложено в марте 2020 года в дни пандемии коронавируса.