Симик, Чарльз
Стихотворения Чарльза Симика в переводе Анатолия Кудрявицкого
Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
|
© Copyright Симик, Чарльз
(akudryavitsky@mail.ru)
Обновлено: 07/06/2014. 36k. Статистика.
Сборник стихов: Поэзия, Перевод
Зарубежная поэзия
|
|
Аннотация:
Чарльз Симик - один из ведущих американских поэтов, поэт-лауреат США. Поэт сербского происхождения, он известен у нас по отзыву Иосифа Бродского, назвавшего его поэтом безмолвия. Подборка печатается по журналам "Иностранная литература" номер 10, 1996 и номер 10, 1997, "Окно" номер 2, 2008.
|
Чарльз Симик
Charles Simic
(р. 1938)
Стихотворения
Вступление и перевод с английского Анатолия Кудрявицкого
Все права защищены.
Перепечатка без письменного разрешения правообладателя
будет преследоваться по закону.
За разрешением обращаться:
akudryavitsky[at]hotmail.com
ПОЭТ БЕЗМОЛВИЯ
Наверное, есть закономерность в том, что многие лучшие американские поэты появились на свет в других странах и стали гражданами США не по рождению, а по собственному выбору. И когда читаешь, что несколько лет назад на посту поэта-лауреата Соединенных Штатов уроженца Канады Марка Стрэнда сменил живший в Нью-Йорке великий русский поэт Иосиф Бродский, начинаешь пониматъ, что американская словесностъ. как и американское общество, не отторгает от себя тех, кого у нас звали бы инородцами и русскоязычными авторами, а, напротив, отдает должное тому, что американская культура есть поток, слившийся из многих ручейков.
Вот и американский поэт Чарльз Симик родился не в США, а в Югославии. Было это в 1938 году. Через 11 лет родители вместе с мальчиком покинули родину. Много жизненных впечатлений накопилось у молодого человека. когда он в начале 60-х - уже в США - взялся за перо. Однако прежде всего на него повлияла американская литература - Симик много читал и находился под впечатлением знакомства с классиками американской поэзии. В начале своего творческого пути он примерял на себя одежды истинно американского барда и писал нечто уитменовское:
Я вижу фермерские дома,
Где открытые ротики тянутся к соскам,
Где голый до пояса работник во дворе
Умывается из шланга,
А в кухне уже позвякивает посуда.
(Перевод Николая Моршена)
Даже в названии вышедшей в 1967 году первой книги стихов Симика "Что говорит трава" слышится перекличка со знаменитыми уитменовскими "Листьями травы".
Однако уже в третьей книге поэта со странным названием "Демонтаж тишины" (1971) проявилось то, за что Иосиф Бродский как-то назвал Симика и их общего друга Марка Стрэнда "поэтами безмолвия". В цитированном выше стихотворении "Летнее утро" (из третьей книги) Симик признается:
Люблю потянутъся поутру
Вот так, голышом,
У себя на кровати
И прислушаться к тишине.
С годами в этой тишне поэт сумел расслышатъ многие голоса. В его стихах появились элементы фольклора - присказки, пословицы, загадки, даже детские стишки. И фольклор этот преимущественно европейский, в том числе и славянский. Нередки в текстах Симика и сюжеты из средневековых преданий. Встречается и религиозная символика - Симик придерживается догматов православной веры. Однако поэт не занял бы столь заметного места в литературе, если не основе многих названных элементов не создал бы собственный поэтический язык. Прежде всего, Симик обладает даром "остранения", под каковым термином предложивший его Бертольт Брехт понимал умение видеть гротеск в обыденной жизни. И мир, созданный богатым воображением Симика, страшен - "как если бы из пиршества красок повседневного бытия вы попали в черно-белый фильм ужасов, - замечает критик Джеффри Терли в своей известной книге о поэзии середины века "Американское мгновение" и добавляет уже о самом Симике: - Этот человек знает, что такое ад".
Конечно, Симик знал, что такое ад. Детство его пришлось на годы кровопролитнейшей из всех войн, которые сменились годами, когда будущий поет, по собственному признанию, "большей частью голодал". Да и потом, перед приездом в Америку, он имел возможность полюбоваться на разоренные войной европейские страны - Францию и Италию. Когда он попал в 1954 году в США, эта страна стала для него прежде всего "страной еды" (о чем он впоследствии написал эссе под названием "Еда и счастье").
Поэт долго копил в себе эти воспоминания, пока наконец не выплеснул их в книге стихов "Классические бальные танцы" (1980), которую критики считают лучшей его книгой. Здесь собраны стихи о европейской истории. Симик пишет о прошлом Европы, рассказывает предания, похожие на сказки братьев Гримм; здесь действуют ведьмы, гоблины, дикие звери, сказочные существа, маршируют солдаты, льется кровь, призраки скачут на лошадях, монголы проходят ордою. Поэт называет это "Великая черная ночь Истории". В этих стихах прочно воцарились пустота и молчание. Все, что здесь случается, происходит в полной тишине. Что-то страшное, невообразимое, чему нет названия.
"Говорят, я предсказал трагедию много лет назад, - писал Симик о недавних югославских событиях в эссе "Элегия запутавшегося в паутине". - Но для этого не требовалось быть провидцем. Если бы здесь, в США, паладины национальной гордыни стали трубить на всех углах, что не могут жить друг с другом, итог был он столь же кровавым. Но больше всего меня поразило то, с какой готовностью наши югославские интеллектуалы отозвались на клич самых забубенных националистов..."
В последних книгах Симик явил новую грань своего мастерства - в стихах его появляются ирония и даже юмор. Поет стал подмечать не только страшные, но и смешные черты бытия. Кому-то эти тексты нравятся меньше, чем прежние картинки в духе Брейгеля или Босха, однако нет сомнения, что автор обрел и новых читателей. Гротескные стихотворения в прозе из книги "Мир бесконечен" озадачили критиков, которые теперь не могут решить, "то ли Симик великий сюрреалист, то ли детский поэт, то ли автор религиозной лирики, то ли деревенский простак, то ли философ". Наверное, так и должно быть. Главное, чтобы в поэзии была тайна, вернее, тайное очарование. Этим и оправдана "необходимость поэзии".
Декабрь
Идет снег
и все еще бродят убогие
люди-сэндвичи
с двумя плакатами спереди и сзади:
один возвещает
о конце света
другой -
о расценках в здешней парикмахерской
Уличная сценка
На углу - маленький слепец
С картонным плакатиком на груди.
Мальчик слишком мал,
Чтобы просить подаяния в одиночку,
Но все же стоит
С протянутой рукой.
Странен наш век -
Убийства ни в чем не повинных людей,
Полеты на Луну...
И этот мальчуган,
Поджидающий меня в странном городе,
Где я заблудился.
Заслышав мои шаги, мальчик
Достает изо рта резиновую игрушку,
Как будто хочет что-то сказать.
Но не говорит ничего.
Это голова куклы,
Вся изжеванная. Малыш
Поднял ее повыше, чтобы я видел.
На меня смотрят
Два ухмыляющихся лица.
Царство снов
На первой странице моей книги снов -
Вечный вечер
В оккупированной стране,
Ожидание комендантского часа,
Маленький провинциальный городок.
Фасады домов разбиты,
Окна не освещены.
Я стою на углу,
Где не должен стоять.
Одинокий, полуодетый, я вышел
На поиски черного пса,
Отвечающего на мой свист.
В руках у меня жутковатая карнавальная маска,
Но я боюсь ее надеть.
Моя вдова
Фотография женщины в трауре.
Я вырезал ее из книги по истории.
Я разговариваю с ней, как с любимой.
Мне хочется ободритъ ее.
Я накрываю стол для ужина.
Вечером я гашу свет.
Во мраке я слышу
Ее вздох.
Она родом из Познани.
Одна нога у нее короче другой.
В школе эта женщина учила французский.
Она и сейчас может продекламировать пару строф из Вийона.
Вот она бредет по снегу.
Она направляется ко мне,
Но ее преследуют пес о волчьей головой
И солдат в скрипучих высоких ботинках.
Учебник истории
Посреди шумной улицы
Ребенок увидел вырванные из книги страницы.
Он перестал стучать мячиком об асфальт
И побежал к ним.
Страницы упорхнули из его руин
Как бабочки.
Он разглядел лишь
Несколько имен и дат.
На окраине города
Ветер высоко взметнул страницы,
Перенес их через груду выброшенных шин
И швырнул в серую реку,
Где они утонули как котята.
Мимо проплывала баржа,
Именуемая "Победой".
От нее разбегалисъ искалеченные волны.
Дорогая Елена!
Есть на свете вещь, именуемая
Морским огурцом.
Я ничего о нем не знаю;
Название, однако, холодное и соленое.
Неплохо бы попробовать
Салат из таких огурчиков!
Наверное, придется нырятъ за ними
На опасные глубины,
Пока ты режешь чеснок
И потягиваешъ белое вино,
В котором тонет ночь.
Жди - я надеюсь вскоре
Вернуться с этими красивыми зелеными овощами
Из моря, кишащего акулами.
Стул
Этот стул был учеником Эвклида.
Книга теорем лежала на сиденье.
Окно класса было открыто,
ветер листал страницы,
шепотом повторял знаменитые слова.
Солнце заходило за золотые крыши,
тени все удлинялись.
Эвклид не обращал на это никакого внимания.
Бабушкина логика
Джиму Тэйту
Великий Ницше, говорят,
Однажды в Турине побрил лошадь.
Этот же безумец Ницше
Время от времени смотрелся
В карманное зеркальце,
Дабы убедиться, что он еще здесь.
Должно быть, это то самое зеркальце,
Которое он подставил лошади,
Чтобы та полюбовалась на себя после бритья.
Собираются тучи
Именно так мы и хотели жить:
Земляника со сливками по утрам,
Солнце в каждой комнате,
Мы с тобою, нагие, идем по песку к морю.
В некоторые вечера, однако, обнаруживается:
Мы не очень-то уверены в будущем -
Как трагические актеры в горящем театре.
Птицы кружили над нашими головами,
Темные сосны были странно недвижны,
Камни под ногами - все в закатной крови.
Мы возвращались на террасу, потягивали вино.
Почему так стоек этот цвет несчастья?
Тучи с человеческими профилями
Собираются на горизонте, но в остальном
Все хорошо - воздух нежен, море безмятежно.
И вот нас объяла ночь, беззвездная ночь.
Ты зажигаешь свечу, идешь с ней, обнаженная,