Лифшиц Юрий Иосифович
И мы. Роман-Cd

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Лифшиц Юрий Иосифович
  • Размещен: 14/06/2009, изменен: 15/06/2009. 205k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 2.62*4  Ваша оценка:
      

    Юрий Лифшиц

      
      
      

    И МЫ

      
      
      

    Роман-CD (full version)

      
      
      Трек 01 Я УХОЖУ..............................................4:51
      Трек 02 ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ЛИВШИЦЕМ...7:58
      Трек 03 ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ..............................5:51
      Трек 04 ЙОРСК...................................................2:24
      Трек 05 КАК ХОЧЕТСЯ ПОРОЙ...................2:38
      Трек 06 И ТОГДА................................................5:06
      Трек 07 ЛЯРУССА М.........................................4:20
      Трек 08 ВХОДИТ ДВОРЯНИН........................5:34
      Трек 09 УБЕЙ КОЛДУНА, ЗИГФРИД..........8:30
      Трек 10 ИНКУБАТОР........................................4:42
      Трек 11 ЧТО УДИВИТЕЛЬНО........................7:49
      Трек 12 ТЫ БЫЛА..............................................7:08
      Трек 13 СОЖЖЕННАЯ РУКОПИСЬ............2:26
      Трек 14 САМОЕ ТРУДНОЕ..............................6:22
      
      Бонус:
      Трек 15 МАЛО МНЕ...........................................7:06
      
      Общее время звучания.....................................82:45
      
      
      Если уж Дарвины произошли от обезьян, обезьяны - от людей, а люди - от Дарвинов...
      
      
      

    Трек 01

      
      

    - Я УХОЖУ, -

    сказала Поулина.
      - На рынок? - без отрыва от монитора поинтересовался Лившиц.
      - Насовсем.
      - И кто же он?
      - Ты его не знаешь.
      - Сапожник?
      - Его сын.
      - Вот дура! На кой тебе он сдался, - глухой, немой, слепой?
      - Безрукий и безногий, - вздохнула Поулина и спохватилась: - Сам дурак! - Она машинально паковала вещи. - Я заберу холодильник и телевизор. Ты все равно не смотришь.
      - И обхожусь без манны колбасной, - согласился Лившиц, отстукивая на клавиатуре текущий текст. - А как у него с корнеплодом?
      - Свинья!
      - Как у свиньи?!
      - Скотина!
      - Свинья или скотина? Либо то, либо другое.
      - Либо ты!
      - Я? - изумился Лившиц. - Не уходи, Поулина! Восклицательный знак. Мы с тобой еще не исчерпали всех моих ресурсов.
      - Я ему нужна.
      - Ты нужна всем. Во-первых, мне, твоему родному извергу, во-вторых, а в-третьих...
      - Ему нужнее.
      - Ну да, он тебя бить будет.
      - Я его люблю, - не подумав, возразила Поулина.
      И ушла, прихватив холодильник.
      Пару недель спустя Лившиц встретил ее на панели: вся в синяках, под глазами круги, она потемнела, осунулась лицом, раздобрела корпусом, зрачки помутневших глаз ширились от счастья.
      "Чем это он ее? - завистливо подумал Лившиц. - Какая она красивая стала, вся такая беременная!"
      В его редкие сновидения все чаще стал просачиваться сын сапожника. Оседлав корнеплод, он нетопырем порхал над Йорском и сыпал матерными пророчествами.
      Сеансы полуночной магии стали достопримечательностью. Йорчане и гости города сходились на Костоломской площади, бесперебойно лузгали подсолнухи и с ностальгическим восторгом комментировали экспрессивные проповеди. Время от времени сборище топорщилось от мегафонного чавканья матострелковой милиции.
      Глухонемой обкладывал пространство мозаичными проклятиями. На стену многоэтажной мэрии карабкались альпинисты с электрогитарами. У памятника Тленину цыганские дети среднеазиатских народов оптом и в розницу услаждали слух интернациональной попсой. Городской поэт и голова Маклай Саратов в четыре руки затачивал под рифму речи летучего экстрасенса. Местечковый партайгеноссе Яша Бейжидов с братанами-нибелунгами по союзу "Бурёж" рыскал среди себе подобных, разыскивая ненаших. Подруги Тапочка и Т.М.Катерпиллер, любимые друг другом, пробирались на панель. Древний грек Шоколадзе, почетный житель Йорска, прямой потомок Герострата по материнской линии, бродил в толпе с походным мангалом наизготовку, торгуя третьеводнишними кот-догами. Так он зарабатывал себе на хлеб.
      - Побойтесь Бога! - ярился новый йорский Контрацептус. - Вот я вас!
      Но его никто не боялся.
      Лившиц остался совсем один. Если не считать кошки Мошки. Но ее, набравшись храбрости, можно было единым духом сбросить со счетов. Тем более что она, отсидев свое на сухой диете из вермишели, вскорости сама покончила с собой через форточку. Но неудачно: поскучневшую великопостницу сняла с асфальта все та же Поулина.
      Они нашли общий язык на почве йорской тушенки и общеполовой солидарности. Мошка тоже была не той, за кого ее принимали, не той, за кого она себя выдавала и какой казалась самой себе. Она умела летать. Вдоль времени, поперек пространства и обратно. Сверху вниз и наоборот. Во всех мыслимых и немыслимых измерениях сразу и попеременно. Разрывая земное притяжение и сплющивая неземное. Что удается далеко не каждой кошке. Тем более не каждой женщине. А Мошка была истинной женщиной (в подреберном понимании этого слова), как и Поулина - подлинной кошкой.
      Идеальная женщина долго не давалась Лившицу. Она была стройной, но не мощеобразной; красавицей, но не фарфоровой; раскованной, но не развязной; общительной, но не болтливой; веселой, но не пустосмешкой; умницей, но по-женски; все понимающей (прежде всего - самое себя), но незаметно для мужчин; отличной хозяйкой, но не идиоткой от стерильности; пикантной, но не страдающей врожденными мигренями; знающей толк в сексе, но не озабоченной сексуально; мягкой, но не периной; ослепительной, но не сучкой; настоящей, но не мегерой; еще той, но не стервой.
      Эксперимента ради Лившиц поместил в "Хроникальном Йорске", радикально умеренной газетке для пожилых цыплят, личную версию матримониальной иллюзии. Изложив на бумаге необходимые плюсы предполагаемой подруги по объявлению, он присовокупил пару слов и о себе. Безработный, бесхозный, безалаберный, беспробудный, безразмерный, бесконвойный, беззаботный, бессловесный, бездомный, беспорточный, безобразный, бескозырный мужчина прустовского возраста домогается исключительно брачного контракта и готов от избытка генитальной мощи возложить бремя на кого Бог пошлет.
      После чего Лившицу пришлось бегать по чердакам, подвалам, катакомбам, конурам, дачам, канализациям, вокзалам, антресолям и травмпунктам. Женщины, девушки и бабушки забросали его фотографиями, пирожками и нижним бельем без крылышек; атаковали поротно, повзводно и поодиночке; рвали на части, частицы и античастицы. Лягались за право первой и последней ночи, за право приодеть и подбросить деньжат всех цветов радуги, хранить верность и наставлять законные рога. В заметке были четко проставлены - от и до - возрастные размеры, но йорские леди школьно-пенсионного диапазона опирались на исторический опыт сопланетчиц и могли перебить кости всякому ограничителю (половому - в том числе). Так случилось и на этот раз. Так Лившиц впервые сошел с ума. Так он познакомился с Поулиной.
      Она явилась, сгребла его в охапку и отнесла к себе домой, после чего - с первой попытки - пинками отшила многоразовых претенденток на его исхудавшую руку и изможденное тело. До сердца дело обычно не доходило.
      Поулина оказалась классической подругой жизни, хотя относительно лившицких представлений ее формы отличались в одну сторону, содержимое - в другую. Это ему понравилось. В этом ощущался известный субстанциональный смак. Формальный, допустим, избыток, перетекая в содержательный, предположим, недостаток, рассуждал Лившиц, генерирует оптимальное напряжение, необходимое для немордобойного союза разнополой пары. Тогда как наружно-нутряной абсолют супруги взмучивает в супруге отнюдь не гармонические грезы, а метафизические угрызения по поводу собственного несовершенства и разгильдяйства. Он же, разгильдяйничая духом и телом, нипочем не желал угрызаться. Как ни странно, Лившиц оказался совершенным - ровно настолько, насколько таковыми казались его прародители.
      Он был профессиональным читателем и работал по специальности. Он прочитывал книги быстрее, чем опорожнял стопку. Всасывал их в себя, как аэротруба. Глотал, как шпаги - глотатель. По корешку догадывался о содержании; по титульному листу постигал суть; наскоро перелистав, запоминал наизусть, навечно и неизвестно на кой. Его норма - 200 книг в день - постоянно вы- и перевыполнялась. Если под рукой оказывалась книга, Лившиц уже не мог. Книги были для него ахилловым щитом, полетом валькирий, платоновой пещерой, магеллановым проливом, электронной почтой. Он читал даже газеты, даже "Хроникальный Йорск" (главный редактор - Неолид Хазаров), даже "Йорский Известняк" (главный редактор - Лярусса М), в натуре, честное слово, век воли не видать, есть свидетели, зуб дам. И не был похож ни на энциклопедическую передвижку, ни на сборный цитатник, ни на картезианскую впадину мудрости.
      Единственный и неповторимый талант Лившица пришелся ко двору одного-двух его йорских современников, охочих до интеллектуального медку, отцеженного из разноплеменных сот. То да се, преломить бы культурную пайку, а жевать не с кем да и недосуг, особенно, когда кругом сплошная дамская и - тем более - вандамская суета. А ты, тебе, с тобой плюс конкретные бабсы, хотя бы и в рублевом исполнении.
      И Лившиц пал на дно библиотек. Когда естественное и потому любимое ничегонеделание сопровождается реальным соцобеспечением, уже не стоит глотать жизнь большими кусками, а, нарезав на дольки, следует употреблять с чувством ежесекундного удовлетворения, с толковой партнершей, с расстановкой сервиза, если о нем кто-нибудь предварительно озаботился. У Поулины сервиз имелся, и сердце книжного червя, обожавшего фарфоровую хрупкость, млело от предвкушения, вкушения и послевкусия.
      О коньячном нектаре, водочной амброзии и этиловом эликсире можно и не упоминать. А раз уж упомянуто... В доме было налито во все: от громокипящих кубков до тазиков из-под варенья. Отворились спиртовые шлюзы, разверзлись старковые хляби, забили ромовые ручьи, растеклись озера виски, заскворчали фонтаны бренди и текиловые водопады. Если же дело доходило до пива, к женатому отшельнику съезжались Очаков, Бадаевский, Невский, Толстяк, Афанасий, Шихан, Бочкарев, Медведев-Белый, Мельников-старший и прочая шпана. Вобла текла и вялилась рекой. Вино Лившиц не уважал.
      Лившиц читал и предоставлял работодателям эксклюзивные сводки о прочитанном в текстовом, дискетном либо лекционном виде, когда к нему вламывались с нижайшими просьбами предстать, не усугубляя рукотворными градусами свои природные 36,6. Скрепя сердце и внутренности каким-нибудь неместным зельем, Лившиц представал. В смокинге, манишке и бабочке на босу ногу он выглядел фешенебельно по сравнению с самим собою диванным, библиотечным и нересторанным. Это ему шло, но и не шло тоже. Он наскоро одухотворял элиту жмыхом своего умозрительного времяпрепровождения, многократно опрокидывал и в совершенно нереспектабельном виде препровождался домой в какой-нибудь "беэмвошке", заблаговременно подставленной хозяйскими мордохранителями и теловоротами под его интеллигентные, но размягченные сугубым употреблением члены.
      Пытка счастьем длилась бы, наверное, до сих пор, если бы Лившиц не нарвался на дуэль. Сладкая жизнь завершилась ударом шпаги. И рана-то оказалась невсамделишная, так себе царапина, не о чем говорить, а вот поди ж ты...
      "Глянул я на него, - рассказывал потом Лившиц, - а он так ехидно смотрит: дескать, иди, ждут тебя, не задерживай! или слабо? Разозлился я, была не была, где наша не пропадала, прорвемся! Шагнул - и как там и был: в правой руке - шпага, в левой - кинжал, а сам я - легкий, почти невесомый, веселый, злой, я таким и не был отродясь. Глядь, а передо мной - другой, и тоже со шпагой и кинжалом. Ну, я прошу его заняться делом, атаковать всерьез. Подозреваю, вы, как с мальчишкой, возитесь со мной. И замешкался-то на мгновение. Только шпагу поудобнее перехватил, а тот как полоснет по руке. Я и не почувствовал ничего, а на рукаве - кровь. Если б не кровь, я бы так не распсиховался. Изловчился, выбил у него шпагу, так и есть: заточена. А ведь уговор был, честь по чести, бой-то тренировочный. Вижу, смутился он и уже не так резво железкой машет. Поднапер я и аккурат в самую грудь ему шпагу и всадил. Чуть ли не по рукоять. Он так и рухнул.
      Все меня обступили, что-то говорят, я что-то отвечаю, а сам ничего понять не могу, словно мне кто-то дыхание перекрывает, хватает за горло, все сильнее, сильнее, задыхаюсь, ноги-руки ватные, голова тяжелеет, сознание теряю. Так и отошел, не приходя в себя..."
      
      
      
      

    Трек 02

      
      

    ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ЛИВШИЦЕМ,

    говаривал Гегельян за кружкой пива, я бы написал такой рассказ.
      Представьте себе абсолютный мрак. Космическую полночь. Вселенское отсутствие света. Никакой определенности, никакого намека на дискретность. Совершенное ничто. Бытие, взятое со знаком минус. Инобытие. Нежизнь. Не жизнь... но и не смерть. Ибо кое-какое различение все же намечается. Точнее - зарождается. Здесь, продолжал Гегельян прихлебывая, необъяснимая, потому труднопонимаемая часть рассказа. Каким образом в абсолютном ничто возникает нечто? Однако оно возникает. И это надо принять, постараться усвоить, постигнуть или поверить на слово, хотя в этом месте повествования не было и не могло быть никаких слов. Произносимых сию секунду - тоже. Вам придется поверить, говорил Гегельян, иначе не будет никакого рассказа, а значит, и самого Лившица. А без него, сами понимаете...
      Итак, в бесконечном отсутствии чего бы то ни было появляется точка, не имеющая, как сказано в геометрии, никаких размеров, следовательно - безразмерная, следовательно - зародыш всего на свете, в том числе и света как такового. Точка уже есть, но вместе с тем - еще нет, раз она не сознает самое себя, не ощущает ни времени, ни пространства. Причем, втолковывал Гегельян, ни времени, ни пространства тоже нет. Пока нет.
      И вдруг (это слово будет выбегать в исторически значимые моменты повествования, первое время - довольно часто), и вдруг мрак начинает сгущаться - вокруг точки и благодаря ее возникновению. Абсолютная ночь в течение, скажем, нескольких миллиардов лет уплотняется, пока в конце концов (в нашем случае это эквивалент слова "вдруг") не вспыхивает свет. Свет - как следствие внутренней работы этой точки, как способ воздействия на точку, испытавшую безотчетное, но сверхъестественное потрясение при переходе из одного состояния в другое. В дальнейшем потрясение мало-помалу уляжется, ибо смена света и тьмы обретет известную цикличность (день - ночь), но созидательный импульс - мгновенный и сверхмощный - уже получен, и нечто в виде точки теперь можно смело начинать с прописной буквы. Что я и сделаю, продолжал Гегельян.
      В Нечто завязывается росток жизни. Начинается бессознательное постижение только что произведенного на свет пространственно-временного конгломерата, постижение в виде ощущений, принципиально отличающихся от человеческих чувств. Первичные ощущения Нечто следовало бы назвать категориальными: переход из одного качества в другое, накопление количественной / временной информации, смена состояний (ночь - покой, день - импульс, побуждающий к действию) и пр. Нечто пока не чувствует ограничений ни внутри, ни снаружи. Но через какие-то, условно говоря, миллионы лет количество измерений / ощущений Нечто возрастет беспредельно. Между тем в поле его существования - внутреннем или внешнем, пока неясно и неважно - формируется настоящий космос, во всем своем макро- и микро- многообразии. Образуются сонмы галактик, планетных систем, звезд, пульсаров, черных дыр и т.п., состоящих из молекул, атомов, ядер, частиц, античастиц и т.д.
      Но главное - в Нечто постепенно пробуждается сознание, поначалу довольно примитивное, затем более тонкое и даже изощренное. Нечто учится усваивать и постигать как внешний / внутренний мир, так и самое себя. Оно учится видеть / чувствовать и спустя сотни тысяч лет неожиданно для себя и весьма отчетливо видит одну из планет, сразу же начиная ощущать неразрывную с нею связь - прочную, непосредственную и в то же время опосредованную не совсем явной и до конца не реализованной своею возможностью творить все из ничего. Планета независимо от него - будто что-то может не зависеть от Нечто! - то приближается, то отдаляется, и оно долго не может понять, в чем дело, пока не научается осуществлять свои внутренние либо внешние приближения к данному объекту.
      В каждое из таких приближений (кстати говоря, их вполне можно считать посещениями), в каждое такое посещение на планете что-то происходит. Взвихривается атмосфера, взбухают океаны, вздымаются горы, возникают флора и фауна, - все это очень напоминает Землю во всем ее ветхозаветном великолепии, благополучии и безгрешности. Будем, наконец, называть вещи своими именами, как-то неожиданно громко возопил Гегельян (видимо, уже под влиянием пивных паров) и, пригубив свеженького, перешел к следующей части рассказа: наша планета и есть Земля, и она готова ко всему.
      Острейший интерес испытывает Нечто к необычным существам, впрочем, их можно сразу назвать людьми и нечего наводить тень на плетень. Люди пашут землю, возделывают сады, выращивают овощи, разводят скот, готовят нехитрую еду, едят, пьют, спят, поют песни, веселятся, печалятся, ссорятся, но быстро забывают о своих ссорах, ибо не могут долго сердиться друг на друга. Порою у них появляются дети, и это очень занимает Нечто. Иногда люди молятся, чаще всего - женщины, и тогда Нечто обволакивается испариной самых противоречивых желаний. Оно пока не умеет их разбирать, не понимает их смысла, и, может быть, оттого в нем зарождается сострадание к людям - а это уже совсем, совсем по-человечески.
      Когда в одной семье между двумя родными братьями вспыхивает очередная ссора, Нечто поначалу не очень обращает на них внимание: люди вечно о чем-то спорят. Старший брат, земледелец, прежде чем принести на алтарь плоды дела рук своих, долго постился, молился, отскребал от себя духовную скверну, наконец тщательно мылся, умащивался благовониями и облекался в чистые одежды. Только после этого, захватив заблаговременно испеченный хлеб, собственноручно вымытые овощи и фрукты и полный кувшин виноградного вина, чистый, свежий и благоуханный, отправился к алтарю. Младший же брат, пастырь овец, приперся к святилищу как есть, прямо с поля, в засаленном овчинном кожушке, грязный, потный, нечесаный, небритый, и старым зазубренным ножом со следами запекшейся крови прямо на алтаре, с пошлыми шутками-прибаутками, принялся пилить горло вонючему барану, обрекая животину на бессмысленные страдания. Стреноженная скотина жутко взблеивает, захлебывается предсмертным хрипом, а бедный старший брат едва успевает уберечь свои чистые приношения от неосвященной идоложертвенной крови.
      - Дай вина! - требует младший, кое-как прикончив барана, и, не дождавшись разрешения, не отерев рук, хватает кувшин и присасывается к узкой глиняной горловине.
      Пьет он жадно, неряшливо, чистое вино нового урожая стекает по его бороде, по вонючей овчине прямо на алтарь, смешивается с черной бараньей кровью. Старший не выдерживает.
      - Отдай, свинья! - говорит он, выхватывая у брата кувшин.
      Младший мутно глядит на брата тупыми до отвращения глазами. Когда же до него доходит сказанное, он свирепеет и ловким ударом посоха разбивает кувшин. Старший отшатывается. Остатки вина заплескивают хлеб, овощи и фрукты. Теперь они непригодны для обряда.
      - Недоносок! - старший с омерзением смотрит на брата, бросает прочь ручку от кувшина и резко поворачивается, чтобы уйти.
      Младший набрасывается на него сзади, сбивает с ног, грузно наваливается, крепко прижимает к земле, изрыгая грязные проклятия. Старший пытается вывернуться из-под жирной туши, шарит руками по земле, нащупывает нечто бесформенное, с острыми краями...
      Опомнившись, он долго смотрит на окровавленную голову мертвеца, на свои руки, перепачканные кровью брата, на потемневшую от крови ослиную челюсть...
      Нет, считать Нечто Богом пока рано, останавливает Гегельян преждевременные догадки пьющих, завороженных пивом и повествованием, и, похоже, догадавшихся, о ком идет речь. И хотя оно, сострадая как убитому, так и братоубийце, глубоко переживает по поводу безвинно пролитой крови, отвлеченные боль и жалость еще никого не делают Сущностью всего. В полной мере Бог проявится в этой истории только через десятки столетий. А пока... братоубийство и бесконечные войны, развязанные потомками старшего брата, побуждают Нечто всерьез заняться изучением самого себя, созданного им мира и своих взаимоотношений с этим миром. Время от времени Нечто удается каким-то образом прекратить текущее кровопролитие. А порой буквально на ровном месте, из ничего, завязывается многолетняя вражда между самыми близкими друзьями, семьями, даже странами, и Нечто ничего не может с этим поделать. Оно уже ясно понимает свою причастность ко всему на свете, свою творческую первопричинность, но механизм воздействия на Землю и на события, там происходящие, ускользает от осмысления. Нечто вполне сознательно берет на себя ответственность за все им сотворенное и намеревается во что бы то ни стало обезвредить свое непрерывное, бесконечное и, как показывает история, разворачивающаяся перед ним, не всегда позитивное влияние.
      Увы, это легче подумать, чем осуществить. Впервые Нечто сознает свое бессилие, невозможность выразить себя целиком и полностью, поведать кому бы то ни было о себе и своих замыслах. Оно сознает... сознает... запинается явно косеющий от не своего рассказа Гегельян... собственное несовершенство, собравшись с силами, выпи... выпаливает он. Что же тогда требовать от людей? Их надо принимать такими, каковы они есть, какими они сотворены. Их не переделаешь, не пересоздашь. Эта мысль, подкрепленная внезапно проступившим и очень неуютным ощущением небеспредельности сотворенного универсума, погружает Нечто в бесконечную тоску. Скорбь и безысходность надолго, если не навсегда, овладевают им. Тоска стала бы совсем непереносимой, если бы...
      Если бы оно, то есть он, нет, все-таки оно... Гегельян сбивается, наливает, пьет, снова наливает - через край льешь! - спохватывается и, опомнившись, то есть выпив, продолжает: если бы Он внезапно не увидел... Себя, неуверенно бредущего по Земле. Подлинность, натуральность, а с другой стороны, какая-то сверхъестественность происходящего завораживают Его. Он - Тот же Самый и в то же время Другой - оживший, живой, из плоти и крови, в здравом уме и трезвой памяти. Но это не раздвоение, нет, это целокупность бытия, полнота осуществления, еще одно, может быть, самое важное, самое необходимое измерение...
      Под ногами пыль, над головою солнце, жарко, но Он не чувствует жары. Он внимательно смотрит на горы, на реку, сверкающую вдали, на солнце, словно... вглядывается в Себя... и не узнает. Потому что Он... человек. Он - человек.
      Он подходит к группе полуобнаженных людей, совершающих ритуальное омовение. Один из них, похожий на бесноватого, преклоняет пред Ним колена, и... что-то вроде недостоин развязать сандалии на ногах Твоих, Господи. Точно, бесноватый, думает Он, ведь Мои ноги босы, а Я всего лишь человек. Он тоже снимает одежды и входит в воду...
      Происходит необъяснимое, потому неизбежное. Везде, где бы Он ни проходил, Его приветствуют, славят, поют осанну, называют Спасителем, Сыном Божьим. У Него появляются друзья, сторонники, последователи. У Него даже отыскивается Мать, седая старушка, и Он испытывает непередаваемое волнение от слов "Сын мой! Вернулся!" Все словно чего-то ждут от Него, ожидание концентрируется в коротком, емком и маловразумительном слове - чудо. Однажды Он, задумавшись, прошелся по воде, и толпа в благоговейном страхе пала перед Ним ниц. Ему стало стыдно. Совестно творить чудеса на глазах у тех, кому это не дано. Более того. Совестно быть Богом среди людей. Гораздо благородней, будучи Богом во плоти, все-таки оставаться человеком и, оставаясь им, отказаться от права на всяческие чудеса. Чудо как средство убеждения, как предикат веры - запрещенный прием. Уверуй - и это будет самое настоящее чудо. Но бедные люди страстно желали иных чудес, нетерпение толпы принимало самые болезненные, порой самоубийственные формы. Толпа хотела чуда, и Он подарил ей чудо. Он... заговорил:
      - Благословенны слепые, ибо они прозреют.
      - Благословенны нагие, ибо они облекутся в одежды.
      - Благословенны заключенные, ибо они освободятся от оков.
      - Благословенны согбенные, ибо они распрямят спину.
      - Благословенны усталые, ибо они обретут силы.
      - Благословенны бодрствующие, ибо они уснут сладким сном.
      - Благословенны смертные, ибо для них создан этот мир...
      Больше для людей Он ничего сделать не мог.
      Многие потрясены Его речами, сотни людей ходят за Ним по пятам, кое-кто называет себя Его учеником. Но в целом толпа испытывает разочарование: если мертвые не оживают - какое же это чудо? И так было везде, куда бы Он ни направлял стопы Свои. Как раскрыть людям глаза, не прибегая к чуду, Он не знает. Впрочем, от чудес тоже не много проку. Значит, Его миссия на Земле обречена на провал. Значит, обречен и Он Сам.
      Вскоре Его действительно предают, и Он принимает это как должное. Он не промолвил ни слова, когда солдаты вели Его сквозь беснующуюся толпу. Он добровольно, даже не помышляя спастись, отдал Себя в руки врагов Своих. Для Него Самого, пришедшего указать людям спасительный путь, спасения не было, и Он это знал. Своим явлением Он Сам отрезал пути к нему. Иначе и быть не могло. На Земле Он был человеком и обязан был поступать по-человечески. Когда Ему в руку забивали первый гвоздь, Он понял, каково это - быть человеком, состоять из плоти и крови, испытывать не метафизическую, а настоящую боль. Он закричал и на какое-то время лишился сознания.
      Когда Он пришел в Себя, то, кроме нечеловеческой боли, почувствовал еще кое-что. Он сначала не понял, что именно почудилось, привиделось или, быть может, приснилось Ему на кресте, ибо невозможно, будучи Распятым, заниматься Самопознанием, исследовать пределы Собственного Я. Но некоторое время спустя Он (в своем новом - крестном - состоянии) ясно ощутил... Собственные границы. Какая-то невидимая и довольно упругая пленка окружала Его и созданный Им мир. Мысленно и - кто знает? - может быть, не только мысленно Он натыкался на нее, и это причиняло Ему дополнительные страдания. Что это за пленка, Он не знал, а сумбурные предположения на этот счет, тлевшие в Его воспаленном мозгу, не освещались даже искрой вероятности. Постепенно в Нем созрело едва ли осуществимое в Его положении намерение выйти на свободу из этой пространственной или, быть может, внепространственной тюрьмы. И чем больше Он этого хотел, тем больнее, как Ему казалось, впивались гвозди в Его ноги и руки. Если бы Ему удалось найти выход, то, вполне возможно, и крестные муки сошли бы на нет. Или же их не было бы вовсе, не окажись Он в одиночной камере... Своего духа?
      Несколько часов ждал Он смерти. Он не мог ускорить ее прихода, не мог Своевольно прекратить Своих страданий, ибо, вернувшись туда, откуда пришел, Он был бы не вправе считать Себя чьим бы то ни было отцом, тем более Отцом небесным. Настоящий Отец должен знать, на что Он обрекает своих детей. Но более всего угнетало Его замкнутое пространство, очень похожее на своеобразный орех с упругой оболочкой, где Он, по всей видимости, оказался с самого начала. Ранее, по Своей беспомощности и слепоте, Он не замечал никаких ограничений, а теперь просто физически - благодаря тем, кто пригвоздил Его к кресту (как ни чудовищно это звучит!) - физически ощущал не имеющую ни конца, ни начала скорлупу, неизвестно кем (неужели Им Самим?) воздвигнутую вокруг Него и Его мира. Он чувствовал беззащитность, неуверенность, безысходность, страх.
      С Землей тоже творилось невообразимое. Сначала разодралась посредине завеса в ближайшем храме. Потом покосился и рухнул сам храм. Солнце исчезло, небо заволоклось клубящейся чернотой, хищные клювы молний впивались в землю, громобойная канонада крошила пространство и время, черные тучи налились оловянной жидкостью, заходили ходуном безумные смерчи, вспухли океанские волны - Он Сам и Его Вселенная, два полюса, две точки или, вернее, две взаимопроникающие сферы Его существования находились на грани катастрофы, и Ему было до слез жаль навсегда утратить Себя Самого и Свой мир. Но более всего Ему до смерти захотелось воссоединиться со Своим Отцом - стать наконец Самим Собою, то есть... Богом, Кем Он, собственно говоря, и был изначально.
      И вот, когда томление достигло предела; когда непреходящая тоска заставила Его биться на кресте в бессознательных попытках прорвать треклятую и удивительно гибкую оболочку; когда в то же самое время гигантские массы дождевой и океанской воды разом обрушились на сушу; когда вспучилась и полопалась земная кора островов и материков; когда в чудовищные земляные разломы стали проваливаться целые селения и даже города, а люди - гибнуть десятками, сотнями, тысячами тысяч, - только тогда Он прозрел. Он наконец понял, каким образом следовало устраивать земные дела, как можно было сохранить Землю в первозданном виде, сделать жизнь людей безоблачной и счастливой. Но было уже поздно. Он не мог, не должен был, не имел права остановить светопреставление, тем более - отменить Распятие.
      - Отче! - из последних сил воскликнул Он. - В руки Твои предаю дух Мой!
      И дух Его, навсегда покидая человеческое тело и сотворенный мир, точнее - телесную оболочку этого мира, - рванулся навстречу Отцу... на встречу - с Отцом...
      Раздался немыслимый в земных условиях взрыв. Земля раскололась на миллионы кусков разной величины - и в ту же секунду пленка, окутывавшая Его, разверзлась, и Его буквально ослепил пронзительный свет, по своей глубине и мощи сравнимый разве что со светом, некогда потрясшим точку, зародыш Его погибшей Вселенной. Он рванулся к пролому, напрягся, выскользнул на свободу и... едва не задохнулся от собственного крика...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Какой крикун, - удовлетворенно пробасил акушер, принимая младенца. - Килограмма на четыре потянет...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      Последнюю фразу произнес уже не рассказчик, а сам Лившиц, под утро забредший к Гегельяну на огонек и заставший компанию в антирефлекторном состоянии. Все спали мертвецки, и только Гегельян, засыпая, все еще продолжал по инерции ворочать отяжелевшим языком...
      - Так я и родился, - тихо сказал Лившиц, только чтобы как-то закончить затянувшийся рассказ, много лет назад начатый трезвым Гегельяном, и, стараясь никого не разбудить, вышел из дома спящих наружу.
      
      
      
      

    Трек 03

      
      

    - ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ -

    бытие, взятое со знаком минус?
      - Вас что интересует: минус или взятое, то есть то, что берет?
      - Гм, пожалуй, минус. С теми, кто берет, знаете ли, хлопот не оберешься.
      - Хорошо. Есть несколько вариантов. А именно: антибытие; небытие; не бытие, а что-то другое; далее - инобытие, то есть бытие иного рода; наконец, просто отрицательное или, как говорил один мой знакомый, отрижительное бытие. Вспомните Стагирита, у него это хорошо прописано.
      - Не знаю, не слыхал. А нельзя ли как-нибудь попроще?
      - Можно. Возьмем, к примеру...
      - Возьмем?! И вы туда же!
      - Какой же вы, право... Хорошо. Есть фраза... Так пойдет?
      - Вполне.
      - Есть фраза: "Я хочу спать". В свете нашей беседы ее можно видоизменить, как минимум, трояко. "Не я хочу спать". "Я не хочу спать". "Я хочу не спать". Каждое из этих утверждений имеет особый смысл, а по отношению к первоначальному является отрицанием. Это азбука логики.
      - Понятно. Значит, мы с вами рассуждаем о бытии этой фразы?
      - Мы с вами... М-да... Безусловно. Бытие наличествует у всех и у всего. Говоря точнее, оно дано. Людям, животным, неодушевленным предметам, ну, я не знаю, произведениям искусства... А! Вот вам любопытный пример. Возьмем... простите великодушно, всем известную "Антигону".
      - Эсхила? Знаю.
      - Софокла. Но это неважно. Как можно словесно оформить отрицательное бытие "Антигоны"?
      - Ну, и вопросик! Так... если есть Антигона... значит, есть Анти, а это отрицание. Так?
      - Допустим.
      - Значит, так. Если отбросить Анти, останется... Гона.
      - Блестяще! В таком случае не логично ли было бы присоединить к именам остальных персонажей "Антигоны" отброшенную вами... гм... частицу? Получится Антиэдип, Антикреонт, Антиисмена, Антигемон и т.д. С другой стороны, Антигону, по-вашему просто Гону, можно переименовать и в Антиантигону.
      - Слишком громоздко.
      - Вы правы. Есть еще вариант. Антигона - женщина. Значит, возможен и мужчина: Антигон.
      - Точно! Как я раньше не додумался!
      - Погодите. Одним Антигоном дело не ограничится.
      - Как так?
      - Придется менять пол остальным персонажам.
      - Что же в этом хорошего?
      - Конечно, ничего. Да я и не настаиваю. Мы же говорим теоретически. Однако, изменив половую принадлежность действующих лиц "Антигоны" и оставив нетронутой интригу пьесы, мы тем самым поставили бы все с ног на голову. Матриархат в Древней Греции, - а без него тут не обойтись, - это, знаете ли, такая чудовищная несообразность. Чтобы этого избежать, пришлось бы перенести действие в Антигрецию или Негрецию, или еще в какую-нибудь не Грецию. Разницу улавливаете?
      - Теперь - да.
      - Только Сфинкс можно оставить такой, какая есть.
      - Почему какая есть, а не какой?
      - Потому что Сфинкс по-гречески женского рода. Но тут, повторяю, лучше ничего не менять. Путаница все равно останется, даже если наша Сфинкс превратится, условно говоря, в мужчину либо станет зваться Антисфинкс.
      - Хорошо, пусть будет по-вашему.
      - Постойте! Меня осенило. Попробуем усложнить задачу.
      - Каким образом?
      - Давайте введем в "Антигону" еще один персонаж, Софоклом не предусмотренный. Нет, лучше в "Царя Эдипа". Там больше простора. Да и Сфинкс, кстати говоря, не из "Антигоны", а из "Эдипа". И как это я запамятовал?
      - Что же получится?
      - "Эдип" без постороннего - одно, с посторонним - нечто совершенно противоположное.
      - Кого вы хотите внедрить в пьесу?
      - Лившица.
      - Что бы мы без него делали, ума не приложу!
      - Напрасно иронизируете. Не будь его, мы с вами просто пропали бы. Ну да Бог с ним. Приступим?
      - Давайте, где наша не пропадала!
      - Предварительно освежим в памяти первоисточник. Фиванскому царю Лаию, женатому на Иокасте, было предсказано, что он будет убит своим сыном Эдипом. Лаий велит пастуху бросить младенца в пропасть. Но пастух отдает мальчика коринфскому царю Полибу и его супруге царице Меропе. Эдип вырастает в полной уверенности, что они его родители. В юношеском возрасте он, в свою очередь, получает предсказание от дельфийского оракула, что убьет своего отца и женится на собственной матери. Тогда он покидает Коринф, случайно оказывается в Фивах, где пророчество в точности сбывается.
      - Что изменится благодаря Лившицу?
      - Сущность происходящего. Не станем назначать Лившицу никакой роли. Будем только иметь в виду его постоянное присутствие. По нашей версии, Лаий, узнав волю провидения, не бросает сына в пропасть. Эдип благополучно вырастает, женится на Эвригании и становится отцом двух мальчиков, Этеокла и Полиника, и двух девочек, Антигоны и Исмены. Однако дамоклов меч, в течение нескольких десятилетий нависающий над родителями Эдипа, едва не сводит их с ума. В конце концов Лаий, измученный страхом и неизвестностью, решает разом разрубить гордиев узел своих проблем: отправляет Эдипа от греха подальше в Коринф. Эдип, почуяв неладное, сперва заезжает в Дельфы, где и узнает о своей ужасной "миссии". Он решает навсегда осесть в Коринфе, у царя Полиба и царицы Меропы.
      - Кое-какие изменения, конечно, произошли. Но большой разницы между версиями я не вижу.
      - То есть как? Вам мало того, что Лаий и Эдип, Эдип особенно, поступают наперекор богам? Боги этого не прощают. Они и так слишком долго терпят своеволие отца и сына.
      - И что будет дальше?
      - Дальше было вот что. Фивы поражает смертоносная болезнь - вот она, карающая длань богов. Люди умирают даже на улицах. Оставшиеся в живых не могут покинуть города, потому что беглецов подкарауливает невесть откуда взявшаяся / взявшийся Сфинкс. Он / она задает всем свою неразрешимую загадку и пожирает тех, кто не может ее отгадать.
      - Но это же происходит не по вине Лившица?
      - Кто знает, кто знает... Теперь ни за что ручаться нельзя. Чем сейчас занят Лившиц как действующее лицо "Эдипа"?
      - Понятия не имею.
      - То-то и оно. Тем временем Антигона, любимая дочь Эдипа, посылает отцу письмо с описанием фиванских безобразий. Речь в депеше идет не столько о бедах, постигших город, сколько о сложившейся там политической обстановке. Иокаста почти безумна. Лаий одряхлел. От его имени правит Креонт, которого поддерживает Этеокл и ненавидит Полиник. Братья постоянно грызутся. Исмена занята только собой и своими амурными (если по-гречески, то эротическими) делами. Антигона умоляет отца вернуться, пока Лаий в приступе старческого маразма не передал власть Полинику или Креонту.
      - Эдип, конечно, решает ехать.
      - Да. Навстречу своей судьбе.
      - Ему не позавидуешь. Но сможет ли он управиться со Сфинкс... сом?
      - Еще как! Эдип разгадывает загадку, Сфинкс бросается в пропасть, а будущий фиванский царь появляется в отчем доме как раз в тот момент, когда слабеющий рассудком Лаий под давлением Креонта намеревается сложить с себя царские полномочия. Лаий уже произносит: "Отрекаюсь в пользу..." - тут он видит любимого сына, входящего тронный зал, и с облегчением добавляет: - "...в пользу Эдипа!" Все потрясены.
      - На месте богов я бы отменил все пророчества и дал бы этим людям пожить по-человечески. Они это заслужили.
      - Вы плохо знаете богов. Во-первых, они никому ничего не прощают; во-вторых, даже боги подчиняются велениям судьбы. Впрочем, на этот раз они вроде бы отступают, ибо эпидемия мало-помалу сходит на нет. Хотя возвращение Эдипа вписывается в рамки и другого истолкования: возможно, он вознамерился осуществить чудовищное предначертание, поэтому боги решают и сами немного отдохнуть, и дать передышку своим подопечным. Так или иначе, Фивы ликуют, объявляют Эдипа спасителем народа, радуются гибели Сфинкс, и вообще все поголовно счастливы. Но недолго.
      - Так я и знал! И порадоваться людям не дадут!
      - Как по-вашему, что там происходит?
      - По-моему, на глазах царя Эдипа усиливается распря между Этеоклом и Полиником, за которым стоит Креонт.
      - Увы, да. Особенно раздосадован Полиник, ведь он давно хотел сместить деда. Этеокл мешал брату. Креонт, лукавый царедворец, всячески раздувал эту вражду, потому что в глубине души сам надеялся захватить трон. Вспыльчивый Полиник теряет терпение, тайно покидает город, собирает войска и осаждает Фивы. Этеокл, во главе фиванской армии, готовится отразить осаду. В самый разгар подготовки к гражданской войне эпидемия возобновляется.
      - Час от часу не легче!
      - Однако и в отсутствие Сфинкса покинуть Фивы невозможно. Ввиду военных действий, развязанных Полиником, Эдип под страхом смерти запрещает жителям уходить из города. Язва поражает и армию Полиника. Его солдаты бегут куда глаза глядят.
      - Но в Фивах ситуация, по-видимому, гораздо хуже.
      - Город вымирает. Эдип в отчаянии. Положение Лаия и Иокасты еще ужасней. Они устали жить. Старики не раз пытались добровольно расстаться с жизнью, но именно по этой причине за ними было установлено строжайшее наблюдение. Правда, последние события отвлекли внимание Эдипа от престарелых родителей.
      - Да и о серьезной дисциплине в гибнущем городе не может быть и речи.
      - Полубезумный Лаий ускользает из-под домашнего ареста. Стража перехватывает его на выходе из города и под охраной препровождает обратно. Лаий нарушил приказ царя Эдипа и должен умереть. Кого-либо другого стражники убили бы на месте, но в случае с Лаием лишняя осторожность не повредит. Гонец докладывает Эдипу о происшествии. Царь глубоко огорчен и озадачен. В это время его извещают, что слепой прорицатель Тиресий явился объявить царю волю богов.
      - Ничего хорошего я от него и не ждал.
      - Эдип должен изгнать из города убийцу Лаия.
      - Но ведь Лаий жив...
      - То же самое, возражая Тиресию, говорит и Эдип.
      - Тиресий продолжает настаивать. Эдип недоумевает. Прежде чем изгнать из города убийцу Лаия, надо его сперва... убить, - так, что ли? Кто же дерзнет поднять руку на моего отца, спрашивает Эдип.
      - Ты сам, - отвечает Тиресий.
      - Эдип в ужасе, он вспоминает о своем приказе никому не выходить за городские ворота. Кроме того, продолжает Тиресий, ты должен жениться на своей матери. Должен. Иначе боги сотрут Фивы с лица Земли. Вместе с великим фиванским народом.
      - Примерно то же самое советует отцу и Антигона. По сравнению со своей сестрой Исменой она обладает прямо-таки мужским характером.
      - Эдип сломлен. Оказывается, от судьбы не уйдешь. Он не препятствует казни отца, значит, косвенно становится его убийцей, после чего женится на матери. Во время брачной церемонии к сумасшедшей Иокасте на какое-то время возвращается рассудок. Обезумев от содеянного, она налагает на себя руки. В отчаянии Эдип выкалывает себе глаза и уходит... гм... куда глаза глядят, уже не скажешь.
      - А что же наши воители, Этеокл и Полиник?
      - Бесконечные стычки и особенно моровая язва делают свое дело. Война угасает сама собой за отсутствием полноценных армий. Попавший в двусмысленное положение Полиник вызывает Этеокла на поединок. Ставка: фиванский трон. Этеокл соглашается, убивает Полиника, но и сам умирает от ран. Царем становится Креонт.
      - Он долго шел к этому и может гордиться собой.
      - Мог бы, но ему некогда. Болезнь отступает. Пора налаживать в Фивах нормальную жизнь. Креонт велит предать земле Этеокла и запрещает хоронить Полиника. Антигона предлагает Исмене нарушить приказ царя, но исполнить волю богов, предписавших смертным чтить мертвых. Сестре не до того, у нее на уме сын Креонта Гемон, официальный жених Антигоны, с которым Исмена за спиной сестры неплохо проводит время. Антигона без посторонней помощи погребает Полиника. Креонт бросает ослушницу в тюрьму. Это известие заставляет Гемона порвать с Исменой. Он идет к отцу просить за невесту. Исмена, отрыдав свое, навещает Антигону в темнице. Антигона готова простить сестру, если та обещает ей разыскать отца и сопровождать его в скитаниях. Исмена клянется. Несмотря на доводы, просьбы, мольбы Гемона, Креонт непреклонен: Антигона нарушила царскую волю и должна умереть. Именно так, если вспомнить, поступил великий Эдип со своим больным отцом. Гемон, не сумевший отстоять любимую, бросается на меч. Супруга Креонта Эвридика, мать Гемона, заканчивает жизнь в петле. Убитый горем Креонт пытается спасти Антигону, но тщетно: она уже мертва. Исмена отыскивает отца и вместе с ним уходит из этих проклятых Фив... Все!
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Спасибо, господин Лившиц, за увлекательную беседу. Слушая вас, я получил огромное удовольствие.
      - А разве Лившиц не вы? Я, напротив, старался как можно полнее высказаться в вашем присутствии.
      - Кажется, мы оба попали впросак. Впрочем, я не в претензии.
      - Я тоже.
      - Остается только выяснить, какую роль сыграл Лившиц в нашем с вами изложении "Царя Эдипа".
      - Сдается мне, коллега, он и был тот самый Сфинкс - здесь мужской род вполне уместен, - который досаждал Фивам.
      - Трудно с вами не согласиться, коллега. А я, кажется, знаю, какой вопрос Сфинкс задал Эдипу.
      - Весь внимание.
      - Сфинкс сказал: "Эдип, попробуй разгадать загадку собственной жизни".
      - И, не дожидаясь ответа, бросился в пропасть?
      - И бросился в пропасть.
      - Все же я не совсем удовлетворен результатами нашего эксперимента.
      - Я, признаться, тоже.
      - Лившиц заставил нас внести в "Эдипа" существенные изменения. Но главное все-таки осталось в первозданном виде.
      - Вы хотите сказать, финал мифа, реконструированного нами, в деталях совпал с драмой Софокла?
      - Увы, да. И это неспроста. По всей видимости, волю богов не дано нарушить никому.
      - Даже Лившицу.
      - Тем более нам с вами.
      - Тем более персонажам "Царя Эдипа".
      - Я полагаю, Лившиц, побывав в шкуре Сфинкса, понял это раньше нас.
      - Поэтому и не стал мешать Эдипу.
      - Поэтому и покончил с собой...
      
      
      
      

    Трек 04

      
      

    ЙОРСК

    Костоломская площадь. Лето. Полдень. Скамейка в тени. На скамейке Лившиц. Дремлет. Ему хорошо. Когда спит. Спитама. Или тута. Или...
      Это протокол. Между прочим. Чтобы комар носу. Иначе - не дай Бог. Кабы чего. Не вышло. И не надо. Это не может повториться. Люди, будьте. Будьте же вы, люди. Людьми.
      Йорский театр. Имени Поэта. Балет. Метопилотрен. Опера. Оперение. Перья. Пачки. Похожие на памперсы. Или памперсы? Похожие на пачки? Зато! Какие негритянки! Балеринки. Лебедины. С такими вот фуэте. Вот с такими антраша. Ноги, ноги, ноги. И что там еще есть? У балерин? И если резвой ножкой - то убьет. Девушки. Через одну. Спортсменки. Через две. Красотки. Почти что. Йорск на ушах. Соскучились по большому. По балету, естественно.
      Йорск готовился. К выборам мэра. Выборам мэра Маклая Саратова. Выборам Маклая Саратова в мэры. Выборам Маклая Саратова в Маклаи Саратовы. Вот он и. Новый Йорк + Йорск = города-братаны. Не то - как своих ушей.
      Лившиц дремал. И ни о чем. Ему было еще лучше. Как в скорлупе. Как в утробе. Как... Йорская жизнь Лившица не. Не холодно. Не жарко. Тепло. Лето ведь. Бабье. Театр Поэта. Бабьё. Аншлаг. Метопилотрен. Озеро. Идиллия. Кромешные одиллии. Не лебеди. Зебры. Черный верх. Белый срез. Черный низ. Буфет. Мясо по-ангольски. Проглотишь. И пропустишь. Повторить? Буфетчик - Клинт. Американец. Осел в Йорске.
      Больше всего хотел Яша Бейжидов. Магистр союза "Бурёж". Мочи не было. Больше всего писал. Описывал. Заборы. Стены. Памятник Тленину. Сгинь, Маклай! Вали, Маклай! Не пролезешь! Так и знай! Стихоблудие. Бейте чумазых! Усатых зверей! День твой последний! Приходит! Гебрей! Стихоложество. Над Яшей - смеялись. Яшу - не воспринимали. Но - "Бурёж". Недоношенный. Но - бестиарий. Органы тоже. Не котились. Не мырчали. Не блеяли. Как-никак Бейжидов. Чтоб его. Хоть и Яша. Чтоб ему. Не наркоша какая-нибудь. Это алкаша можно. По органам. А Яша сам мог. Любую наркошу. Ночью подловить. И в задницу. Шприц. И еще шприц. И еще. Знай наших. И колись. Где и почем. А то в три шприца. Трахнем. Сука.
      Мы - многонациохальные национанисты. Вещал Бейжидов. Сквозь "Хроникальный Йорск". (В междуречии - "ХЙ".) Мы за всех против черных. Гнусь, конечно. Говорил Неолид Хазаров. Но кто платит. Под того и страницы. Подстилаем. Стелем. Стелемся. Рынок. Если одним словом. Демократия. Если другим. Дерьмо. Если третьим.
      Лившиц дремал. Ему было...
      - Папа, кто это? - Детский голосок.
      - Это? Памятник. Тленину. - Мужской голос. Папин.
      - Кто он?
      - Вич. Родился. Умер.
      - Папа, кто он?
      - Не знаю, дочка. Тленину. Памятник. Он всегда был. Здесь. Пошли. Маклайлэнд закроют.
      - Кто это, папа? - Детский голосок. Удаляясь.
      - Опоздаем! Скорей! - Папин голос. Тоже удаляясь. Туда же.
      Лившиц протер. Действительно. Кто же он? Тленин? Зачем памятник? Почему? За что? На кой?
      Тленин. Вич. Умер. Родился. Рыжий. Судя по галстуку. Картавый. Судя по лысине. Литератор. Судя по чугуну. Кто такой?
      Никто не знал. Даже профессор. Даже доктор. Местных наук. Светило. Иногда. Не грело. Ни за коврижки. Лингвофилолог. Филолингвист. Ни в словарях. Ни в библиотеках. Ни сном. Ни духом. Нигде. Тленин? Мираж. Муляж. Меланж. Не было такого. И не будет. Нет. Подпись. Дата. Непапин-Новосибиряк. Филингвист. Лифилолог. Проктор. Дофессор. Делать мне больше нечего!
      А Тленин - вот он. Вич. И пр. Как ни в чем. Памятник.
      Что же это? Писал Лившиц. В "ХЙ". Не знаем. Не помним. Не ценим. Не уважаем. Не чтим. Не думаем. Не видим. Не слышим. Не хотим. Слышать. Видеть. Думать. Чтить. Уважать. Ценить. Помнить. Знать. Что мы за люди? Мы с вами богатые. Очень. Мы вам не они. Которые еще богаче. Почему же им не все, что нам равно? Нехорошо. Некрасиво. Не стыдно? Плохо. Мерзко. Бессовестно.
      Знал только один. Не два. Не полтора. Один. Метр. С бейсболкой. Нет. Чуть выше. Без нее. Великий Ё. Тогда, правда, он еще не был Великим. Но Ё - был. Всегда. И до. И после. После того как. Обнаружил. Обнажил. Обналичил. Внутренние резервы. Личного погреба. Резервного погребения. Погреб-резервация. Консервированная идея. Идейные консервы. Идеальный консервант.
      Сучьимнения. Потное. Соврание. ПСС. Тленина. "Чё надоть?" "Опрелые грезисы". "Матьегоитизм и вампириокретинизм". Марпсизм. Тленинизм. Социоклизм. Интер. Наци. Анал. ПСС. КПСС. Вы из СС? Что вы! Мы из КП. СС - детсад. КПЗ - ясли. Ура! Наши пришли!
      "Бурёж" покраснел. Яша окумачел. Йорск обагрился.
      Сперва актив. Рецидив. Реакция. Резекция. Ряды редеют. Но это ряды. Союзнерушимость. Дисциплина. Порох в пороховницах. Песок в песочницах. Не за страх. Не за трах. Мочить. Строчить. Дрочить. Палычи-палыванычи.
      Потом трудяги-работяги. Фиги. Флаги. Фляги. Ското-мото-фаги. Кир. Блуд. Мак. Бухалово. Курево. Порево. Жуйбуржуй. Гробь угробленное. Пашки.
      Затем студенты. Студни. Стадно. Стандартно. Штандартно. Молодые. Ломовые. Костоломцы-доброловцы. Одной цепью. Цепные. С цепи сорванные. Павки.
      Наконец детишки. Ромашки-глютики. Анютины сглазки. Ивашки да Машки. Махровенькие. За наше шкодливое детство. Школьные роды чудесные. Ваньки Жуковы. Жуки ванькины. Павлики.
      Ё шептал. Маклай пропал. Яша стал. Лившиц сел.
      Он лежал. На нарах. Бился головой. О шконку. И повторял:
      - Зачем... зачем... зачем... зачем...
      - В исполнение... - выдохнул Великий Ё.
      Яша привел. Своими руками. Умеючи - долго ли!
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      Поулина пробилась к Бейжидову. Вцепилась в лицо.
      - Ублюдок! Ты убил своего отца!
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      Тленин и теперь...
      
      
      
      

    Трек 05

      
      

    КАК ХОЧЕТСЯ ПОРОЙ

    стать лишним человеком, лежа в своей скорлупе, думал Лившиц. Лишний человек никого не трогает, никому не должен, никем не интересуется, ни от кого не зависит, ни о ком не думает и не желает знать, как относятся к нему окружающие. Лишний человек довольствуется малым, но не отказывается от большего. Богатство не делает лишнего человека скупым, бедность - алчным. Он располагает достаточными средствами для удовлетворения своих прихотей. Но, как правило, ему быстро надоедает заземленный процесс изобретения потребностей и культивирования желаний.
      Лишний человек готов и к блаженному труду, и к вдохновенному ничегонеделанию. Если лишний человек гениален, он не осыпает близких и дальних гроздьями своего вдохновения, а если не располагает никакими талантами, то не придает своим псевдотворческим наклонностям даже статуса способностей. Он не подает руки славе, особенно когда ей не терпится по-дружески набросить на его плечи свою радужную, но дырявую хламиду. Нередко только после смерти лишнего человека разрозненные результаты его деятельности обретают свободу, и тогда мир приставляет к ним почетный караул благоговейного восхищения. Когда в глухонемой провинциальной библиотеке ни с того ни с сего начинают звучать пожелтевшие партитуры неведомых доселе хоральных месс, когда надежно забытые драмы внезапно сбрасывают со своих страниц коросту многовекового грима, когда потрескавшиеся от неизвестности холсты, близоруко щурясь в лучах электрического света, по непонятной причине выбираются из запасников, - это значит, лишние люди прошлого хорошо потрудились.
      Первым лишним человеком был Адам. Никакой необходимости в нем универсум не испытывал. В нем не нуждался никто, даже его первая невеста. Земле он также был безразличен. До него она находилась в гармонии с самою собою, а стало быть, и с космосом. Только без человека Земля была подлинным Эдемом - в широком смысле этого слова. Она прекрасно обходилась без экспериментов над собой, вызванных бесконечной интервенцией рода людского по отношению ко всем четырем стихиям. В узком / библейском смысле слова Эдем представлял собой доисторический инкубатор, и, если бы не Ева, которая оказалась отнюдь не лишней женщиной (женщины всегда и всюду к месту), мы бы до сих пор жили в тех одномерных и одноразовых яслях. Что ж, скажем спасибо Еве, ибо Эдем не превратился в первый концентрационный сад именно благодаря ей.
      Адам, лишний и одинокий во всех отношениях человек, совершил все свои открытия, пока не вступил в законный брак. После свадьбы, завершившейся изгнанием счастливой парочки из райских кущ, ему было уже не до невинных развлечений. Одиночество - праматерь лишних людей, их колыбель, перегонный куб, где и происходит дистилляция их несуетного духа. Впрочем, как сказал поэт, быть можно лишним человеком и думать о своей семье, в лоне которой одиночество иногда ощущается значительно острее, мощнее и продуктивнее.
      Лишние люди освежали собою историю и в постбиблейскую эпоху, хотя эпоха об этом и не подозревала. Еще не так давно возникновение и становление лишних людей носило более-менее исключительный характер. Как явление лишний человек изобретен лет сто пятьдесят назад, ибо только позапрошлому веку это оказалось по карману. На этом развитие человеческих типов завершилось, и прав был тот сумасшедший, который считал наше время фальшивым бриллиантом в венце истории. Означенное столетие, правда, не оценило своего изобретения, устами чахоточной критики пригвоздив лишнего человека к позорному столбу бесперспективности и бесхозности.
      Истекший век - безусловный регресс хотя бы потому, что количество лишних людей, избранных стать счастливыми празднолюбцами, превысило нормы допустимого. Их невмешательство в судьбы мира уже не могло остаться безнаказанным. Может быть, поэтому новейшее время стало кануном истребительных войн, плавно и органично перераставших в массовые бойни мирного времени. Тираны, подстрекаемые своим искалеченным чувством юмора, повели охоту на лишних людей, причисляя к ним те или иные категории населения, классы, социальные или этнические группы. Это была явная методологическая ошибка, поскольку быть лишним вовсе не означает принадлежать чему бы то ни было. Лишние люди не сбиваются в стаи, они почти не соприкасаются друг с другом. Более того: зачастую они не узнают в другом себе подобного, ибо привыкли не только уважать чужую автономию и всяческий суверенитет, но и получать наслаждение от общения с собой. Лишний человек не принадлежит даже самому себе, вполне возможно, этим он и отличается от остальных людей, призванных обретать чувство собственного достоинства только в русле элементарного товарообмена.
      Что касается взаимоотношений с повседневностью, то здесь лишние люди вполне схожи с остальными. Лишний человек точно так же обуреваем страстями и соблазнами, он любит, бывает любимым и во имя любви, как и все, совершает массу недозволенного, вплоть до преступлений. Все же с ним гораздо меньше хлопот, ибо объектом его экспансии чаще всего является он сам, а не внешние предметы. Поэтому он даже не пытается примерить на себя нимб спасителя человечества. Спектр отношения лишних людей к жизни имеет более чем широкий диапазон, они только не терпят, когда жизнь покушается извратить структуру их бессистемного существования.
      Впрочем, у лишних людей всегда под рукой возможность выбраться из лабиринта противоречий с помощью оружия собственного уничтожения. Ибо главное для лишнего человека - вовремя умереть, а если вовремя умереть не получается, то хотя бы на время исчезнуть из поля зрения назойливых потомков...
      К несчастью, ореховая скорлупа, в которой Лившиц с таким комфортом расположился, непроизвольно выкатилась под чей-то кирзовый сапог. Хрустнуло так, что этого никто не услышал. Остальные сапоги, следующие нога в ногу, сперва размолотили, затем и вовсе стерли то, что осталось, с лица земли...
      
      
      
      

    Трек 06

      
      

    И ТОГДА

    Лившиц возымел желание произнести слово.
      И взошел он на гору Преоблаженскую, которая, как это часто бывает в подобных случаях, вознеслась пред ним на берегу реки, едва он успел о ней подумать. И только вознамерился он обратиться к солнцу, земле, воде и воздуху, как вдруг увидел у подножия горы застывшую в нетерпении толпу.
      И опечалился он в сердце своем, и пеленою скорби подернулось лицо его, ибо прежде никто никогда не мешал Лившицу исполнять предначертанное. И прислушался он к себе, и услышал безмолвную просьбу людей, собравшихся ради него.
      "Воистину, - подумал он, - только тишина, вопиющая в безгласной пустыне духа, оглушает богов и наполняет душераздирающей тоской сердца проповедников".
      И подошел он к самому краю горы и взглянул вниз, и мелькнуло в толпе удовлетворенное лицо Поулины, измученной постоянными родами. И взглянул он вверх, и увидел безрукобезногого слепоглухонемого сына сапожника, который восседал на своем корнеплоде, зависшем над толпой, и, против обыкновения, не произносил ни слова. И заглянул Лившиц себе в душу, и душа его, сжигаемая всесветной болью и вселенской виной, повелела ему разомкнуть уста.
      - Я расскажу вам о любви, - сказал он, и слова его опоясали толпу белесыми кольцами. - Я спою вам о царе Соломоне, о его славе и мудрости, о его глубокой скорби и запоздалом прозрении. Я поведаю вам о четырех женщинах, которые сотворили великого царя по образу и подобию своему. Четыре женщины: четыре судьбы и тайны, четыре любви и пророчества, четыре степени свободы и ступени рабства.
      И первой была Вирсавия. Она подарила жизнь Соломону. И это уже было много, ибо не всякая женщина имеет право стать матерью. Вирсавия сделала больше, чем просто женщина, - она спасла жизнь Соломону, ибо не всякая мать умеет защитить своего сына. Вирсавия сделала еще больше, - она подарила трон Соломону, ибо была великой женщиной и настоящей матерью. И воцарился в Иерусалиме Соломон, ибо Вирсавия, его мать, безошибочно знала, кто остался ему другом и кто стал ему врагом.
      И умерла Вирсавия, и погрузился царь Соломон в печаль и тоску, и целых три года не снимал траурных одежд.
      И второй была царица Савская. Она подарила Соломону источник плотских радостей и утех, открыла тайну вожделения, преподала науку сладострастия. И научила царица Савская царя Соломона, который доселе был непорочен и целомудрен, доставлять наслаждение женщине и наслаждаться женщиной, ценить шелковистую нежность упругой женской плоти и свежую силу своего крепкого мужского тела. И познал царь Соломон царицу Савскую, и утолял ее ненасытное тело исступленными ласками, и сам не мог насытиться изощренными и смелыми ласками царицы.
      И наскучил царице Савской царь Соломон, и покинула она его, и тосковал он по ней целых шесть лет. И ни одна из его трехсот жен и семисот наложниц не помогла ему забыть уроки сластолюбивой царицы.
      И третьей была прекрасная Деотима. Она подарила Соломону мудрость, научила получать удовольствие от ученых бесед, побудила задуматься о благе государства и благополучии подданных. И отрешился царь Соломон от страстей, обуревавших его, и позабыл дорогу в свой многочисленный гарем, и отряхнул пыль с манускриптов, которые погибали в дворцовой библиотеке от тоски по рукам и глазам человеческим. И понял царь Соломон свое высокое предназначение и долг свой перед Израилем и народом израильским. И стал Соломон мудрым правителем, справедливым судьей и прозорливым военачальником. И обходили враги его пределы владений его, и не дерзали молвить о нем худое слово, и даже не смели дурно помыслить о великом царе.
      И исчезла прекрасная Деотима, и долго не мог поверить царь Соломон, что это навсегда. И повелел он искать ее, и целых девять лет ходили приближенные и слуги царя по городам и странам, пока не прекратил он бесплодные поиски.
      И четвертой была девушка Суламита. Она подарила Соломону свою любовь, и это было все, что у нее было. Суламита не могла подарить Соломону жизнь, ибо это было невозможно, - она умела только любить и быть любимой. Суламита не могла подарить Соломону искусные ласки, ибо была невинна и чиста сердцем, - она умела только любить и быть любимой. Суламита не могла подарить Соломону высокой мудрости, ибо отроду ничему не училась, - она умела только любить и быть любимой. Деревенская девушка отдала великому царю самое себя и не просила ничего взамен. И сложил он в честь возлюбленной своей сладчайшую Песнь песней, и не было никого счастливее них во всем Израиле.
      И погубила Суламиту черная зависть, истребила Суламиту черная злоба, извели Суламиту черные сердца. И похоронил несчастный Соломон свою Суламиту на самом высоком холме в окрестностях Иерусалима, и был безутешен царь до конца жизни своей, ибо не сумел он уберечь возлюбленной своей от черных людей, которые отравили ее.
      И тогда, дабы утолить скорби и печали свои, принялся царь Соломон строить города и мосты, возводить дворцы, храмы и башни, прокладывать дороги и каналы, отводить реки, насаждать сады и рощи. И раздвинул Соломон пределы владений своих, и многие страны и народы почли за счастье соединиться с Израилем и народом израильским. И правил царь Соломон мудро, и судил справедливо: миловал правого, казнил неправого, щадил чистосердечие юных и седины старцев. И никто из живущих не в силах был солгать великому царю, отвести ему глаза хитростью, переложить свою вину на другого, ибо досконально разбирал Соломон всякую вину, прежде чем наказать виновного и отпустить невинного. Потому и славил царя Соломона со всех стен и башен, потому и возносил ему хвалу на рынках и площадях, потому и молился за него во всех храмах и сердцах своих народ израильский.
      Целых двенадцать лет провел великий царь в трудах, заботах и хлопотах, и пресытился хлопотами и заботами, и отвратился от трудов своих, ибо перестали они услаждать его душу и приносить удовлетворение его сердцу.
      И отвратил великий царь лицо свое от мира сего, обратился сердцем и душой к Богу своему, стал проводить время в постах и молитвах, слово за словом, буква за буквой изучать священную Тору, перечитывать книги великих учителей и пророков Израиля. И если выходил царь Соломон к народу своему, то со смиренной проповедью; и если принимал кого в покоях своих, то священнослужителей; и если покидал дворец свой, то ради храма Божьего, который сам некогда построил трудами и заботами своими. И спустя целых пятнадцать лет померкли в памяти царя четыре женщины, которые сотворили его по образу и подобию своему, - четыре судьбы и тайны, четыре любви и пророчества, четыре степени свободы и ступени рабства.
      И тогда открылась Соломону великая истина, которая открывается только великим людям и великим царям, - все суета сует и всяческая суета. И исцелился он от печали и скорби, и принялся записывать жизнь свою, и потекли на пергамент строки, начертанные рукой царя, - строки погасших страстей, тихой мудрости и целебного прозрения.
      И составил Соломон книгу свою, и совсем немного времени прошло от первоначальных слов "...сына Давидова, царя в Иерусалиме..." до завершающих "...всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно или худо", ибо не мудрствовал лукаво великий царь, когда составлял книгу, а только записывал то, что было в душе его и на сердце его.
      И едва поставил точку Соломон в рукописи своей, и едва отложил в сторону перо свое, как новая, доселе неведомая мысль поразила разум великого царя.
      "Если бы у меня были дети, - подумал он, - я никогда не написал бы этой книги, никогда не сказал бы, что все суета сует и всяческая суета".
      И глубоко опечалился Соломон в душе своей, ибо Ровоам, преемник его, был только приемным сыном его. И воскресли в душе царя Соломона умершие скорби и печали его по четырем женщинам, которые сотворили его по образу и подобию своему. И что стоило царство, подаренное Соломону Вирсавией, ибо не было у него детей своих, кому он мог бы его оставить. И что стоило искусство плотской любви, подаренное Соломону царицей Савской, ибо не было у него детей своих, ради рождения которых стоило быть искушенным в этом искусстве. И что стоила мудрость, подаренная Соломону прекрасной Деотимой, ибо не было у него детей своих, которым он передал бы мудрость свою. И что стоила любовь, подаренная Соломону Суламитой, ибо не было у него детей своих, зачатых от него возлюбленной его.
      И уходит человек в иные миры, и ничего не может взять с собой, кроме грехов своих, которые совершил он ради детей своих. И уходит человек в иные миры, и ничего не оставляет на земле из того, что стоило бы жалости, кроме детей своих. И уходит человек в иные миры, и обретает вечный покой душа его, иссушенная прижизненной заботой о детях его.
      И понял Соломон, что прожил напрасно он жизнь свою, ибо не оставил по себе детей своих: ни сына, о котором сказали бы: вот он, наследник великого царя; ни даже дочери, о которой сказали бы: вот она, плоть от плоти великого царя. И еще понял царь Соломон, что не стала рукопись его книгой великой истины и целебного прозрения, но стала рукопись его книгой великого разочарования и несказанной усталости.
      И не выдержало сердце царя Соломона ядовитого жала этих мыслей, и остановилось сердце его, и отлетела душа его от тела его, и наполнились дома, улицы и храмы израильские неутешными плачем и горькими воплями...
      И сказал Лившиц слово свое, и посмотрел с горы Преоблаженской, вознесшейся пред ним, на людей, которые взирали на него, и не нашел никого, кто слушал бы его со вниманием, кроме сына сапожника. Большая часть толпы покинула Лившица, едва он заговорил, часть мирно спала у подножия горы, меньшая часть расходилась по своим делам либо укладывалась спать, насилу дождавшись конца проповеди. И только сын сапожника, соскочив с корнеплода, тихо подошел к Лившицу на безногости своей, обнял его безрукостью своей, глянул в глаза ему незрячестью своей и поцеловал его устами своими.
      И возликовал Лившиц в сердце своем, ибо посчитал удачно исполненным дело свое. Но не тут-то было: подошли к ним свирепые нибелунги и взяли сына сапожника, который не мог уйти от них без своего верного корнеплода. И вступился Лившиц за сына сапожника, и сказал нибелунгам, что арестован совершенно безвинный человек, что истинный виновник всего, то есть он, Лившиц, оставлен на свободе. Но нибелунги грубо насмеялись над ним и прогнали его. И все, кто был свидетелем тому, все, кто слушал или проспал его речи, тоже злорадно смеялись.
      И долго ходил Лившиц от одного йорского конунга к другому и рассказывал о чудовищной ошибке нибелунгов, и убеждал всех и каждого в правоте своей, но никто не слушал его, и все гнали его и смеялись над ним. И горько заплакал Лившиц, и навсегда покинул йорские края, а когда уходил, то пошел прямо по воде, ибо не помнил себя от горя и печали. И все, кто видел, как он ногами своими пересек реку невдалеке от большого моста, не сочли это чудом из чудес, но потешались над Лившицем, как над шутом гороховым, отпускали вслед ему непристойные словечки и крутили пальцем у виска.
      И погрузился Лившиц в вопиющее безмолвие души своей, и пошел чужой дорогой из селения в селение, из города в город, из края в край, из страны в страну, из века в век, из эпохи в эпоху, и нигде не находил пристанища телу своему и успокоения сердцу своему.
      И везде, в каждом селении, в каждом городе, в каждом краю, в каждой стране, в каждом веке, в каждой эпохе настигала Лившица слава сына сапожника, ибо возрастала она с каждым поколением живущих, которые слагали в его честь песнопения и молитвы и знать ничего не хотели об ужасной ошибке, совершенной в баснословные времена дикими нибелунгами...
      
      
      
      

    Трек 07

      
      

    ЛЯРУССА М,

    будучи единственной элитной журналисткой в городе, первой покинула дырявую палубу "Хроникального Йорска". Это озадачило всех, кроме хроникалов, ибо "ХЙ" давно уже плыл до ветру без руля и царя в голове Неолида Хазарова. Лярусса перемахнула в "Йорский Известняк" за деньги и, освоившись, за рубли перетянула туда же Вралика с Юзерушкиным из "ХЙ" и Тапочку из "Ne Ведьмостей". Хазаров, не моргнув, оттуда же перетащил к себе Зеленова и Гебельсюк ни за что, ни про что. "NВ" тогда еще заведовал Лившиц, ему переманить никого не светило, и он - очень мило и весьма печатно - признался старшему брату и младшей сестре по клавиатуре, что самолично видел их в гробу красного дерева. После чего с удовольствием поддался мощному искушению дать пинка возлюбленной тапочкиной подружке Т.М.Катерпиллер, которая также приземлилась в "Йорском Известняке".
      Хазаров и Лярусса возрадовались, ибо главные редакторы, будучи чистокровными журналистами, обожают играть в поддавки. "ХЙ", откушанный только с одного бока, с той же стороны выразил "NВ" злорадное сочувствие, с другой - полуокрысился. "ЙИ", злорадствуя, не выразил никакого сочувствия, зато окрысился на всю рулетку. Вспухла фронтальная полемика, мало-помалу переходящая в тыловую свару. В строго расчисленные периоды дискутилы ежедневно и случайным образом спаривались, дабы завтра же обложить вчерашнего партнера по вербальному сочленению.
      Непечатные эмоции пришлись публике по тонусу, но опустили настроение новосовращенным сместителям мэра, коих набралось до полутора десятка. Выборы на сносях, а тут, понимаешь, средства массовой инфильтрации известняковый бес попутал. Маклай Саратов призвал взбесившихся смишников что-нибудь перекурить, где-нибудь перепить, кого-нибудь переспать, но взяться в конце концов за предвыборный гуж. Хазаров почти не пил, Лившиц почти не курил, Лярусса почти не спала, вот почему они сошлись в "Мезальянсе", лучшем ресторане в пределах Йорска, на почти семейный брудершафт за счет Саратова.
      Мэр со своими полумэрами уже отплясывал горькую, когда Лившиц в отдельном с коллегами кабинете набрался сил нарушить межалкогольное молчание посредством внутреннего монолога. И хотя Лившиц не состоял ни в узкой загот-охоткомпании Хазарова, ни рыцарем междугородного ордена подвязки Ляруссы, лившицкие речи оказались вполне снисходительными.
      - Не знаю, на что рассчитывает г-н Саратов, но слиться в евангельском поцелуе нам с вами едва ли удастся. Мы не просто разные, - наши естественные состояния даже не перпендикулярны, ибо мы приносим жертвы разным тельцам. А раз так, тему для беседы - не сидеть же сложа руки в кабаке - я избираю совершенно отвлеченную. Чем меньше она относится к нашему общему делу, тем лучше. Расскажу-ка я о себе. Ручаюсь, будет интересно.
      Вы считаете, я не журналист. Возможно ли сие, многоуважаемые? Отказывать в профессионализме тому, кто за четыре года превратился из внештатного корреспондента в главного редактора не самой худшей газеты? Я не журналист?! Не журналист? Я?! Да. Вы абсолютно правы. Я философ. Не мыслитель, конечно, я знаю свой эверест, зато во мне действительно нет ничего специфически газетного. Журналист что мешок: что положишь, то и несет. Такова суть ремесла. Журналисты не имеют права мыслить. Их образ жизни - фиксация происходящего. Анализ и, тем более, синтез действительности - задача философа. Словесность - во всем ее многообразии - для него не тайна, он может все: от стишка до трактата. А журналисту по зубам только борзопись, изредка выше среднего уровня. По большому счету, журналист - это графоман, к которому прицениваются бездарные читатели газет. Разница между философом и журналистом как раз и заключается в их категориально не совместимом отношении к продуктам собственной жизнедеятельности: философ продает свои труды, журналист продается сам. Ибо, как вещает публичное суемудрие, мал журналист, да дорог.
      Жизнь - это творчество, друзья мои. В этом и только в этом мы похожи на Творца, создавшего нас по своему образу и подобию. "И сотворил я нечто, и сказал себе, что это хорошо", - так должны говорить мы по завершении трудов своих праведных. Или так: "Ай да я! Ай да сукин сын!". Мы с вами не менее сукины дети, чем этот самый "я", только "он" собственноусто определил тип своей личности в момент ее наивысшего взлета, а нас таковыми числят наши благодарные работодатели повседневно.
      Жить - значит, творить, повторяю я, а газетное дело не имеет к творчеству ни малейшего отношения. Процесс изготовления статей, заметок, интервью и пр. сродни естественным отправлениям организма. Достаточно натрудить руку, вынудить ее повиноваться доисторическому клише, и уже можно доить свою популярность. Кстати говоря, бизнесмены, которых мы хором презираем за все хорошее и у которых не стесняемся изымать на пропитание, имеют более крутое отношение к творческому акту, нежели писчая братва. Бизнес и есть творчество в чистом виде, только иного, не изобразительного, качества, и это нам с вами еще предстоит усвоить.
      Господа мои, пока вы просиживали штаны и юбки в аудиториях, а потом шли на все четыре стороны в поисках субтильной информации, я успел послужить в рядах по повестке, подышать дымом ради пропитания, покружиться в соломе ради жилья, поучиться вполглаза и вполуха, наконец, посидеть на женской шее в пору кристаллизации моего отношения к реальности. В те годы, завтракая тремя корочками хлеба, я на обед не имел даже надежды на то, будет ли мне чем поужинать. Это еще что. Я воочию наблюдал беспредел - лет за двадцать до того, как узнал о существовании этого слова. Если хотите, могу рассказать. А вы хотите, по глазам вижу.
      Это случилось по дороге в армию. Все мы были лысы, одеты черт знает во что и чувствовали себя не совсем уютно, особенно обладатели третьеэтажного спального отделения, куда регулярные пассажиры обычно суют багаж. Общий, одним словом, вагон. Но кое-кому было комфортно даже здесь. В поезде оказались подонки из уголовной стаи. Они установили среди нас новый порядок. Своими у них считались только йорские, и это меня спасло. Прочие подверглись изощренным издевательствам, даже пыткам. Дошло до мужеложства, и я до сих пор внутренне вздрагиваю от омерзения, когда мне приходится слышать или видеть в печати слово "вправить". Сопровождали нас офицер, кажется, старлей, и сержант. Но старлею все было по хрену, он не просыхал все пять суток пути, а сержант в одиночку не мог справиться с остервенелым шакальем.
      Это было страшно. Это было гнусно. Это было невозможно. Но это - было. Было в самое что ни на есть распросытое время, и дорого бы я дал за то, чтобы забыть этот кошмар. Именно тогда я понял, что значит остаться целым и невредимым. Если бы со мной произошло что-нибудь запредельное, я бы не смог жить. Я отказываю этим тварям в праве называться людьми. Здесь святая литература мне не указ. Это не люди. Это - нелюди. Оборотни. Вервольфы. Вурдалаки. Они не щадят никого: ни старых, ни малых, ни мужчин, ни женщин. К счастью для нас, они отмечены каиновой печатью: упыриный образ жизни с неумолимостью впечатывается в их недочеловеческие черты, и это служит нам предупреждением.
      Но я отвлекся, друзья мои. Простите мне это псевдолирическое отступление от сути. Со мной бывает. Вы правы, конечно, не стоило. Я и так отнял у вас массу времени.
      Осталось прояснить всего один вопрос, а именно: в чем мы с вами все-таки сходимся, ведь, несмотря на многокалиберные разногласия, должно быть что-то общее между теми, кто разрабатывает один и тот же клондайк. Не знаю, насколько я прав, но, по-моему, вам точно так же плевать на журналистику, как и мне. Она для нас, мои неслучайные сотрапезники, не цель, а всего лишь средство, и довольно пакостное, для достижения иных целей, не будем уточнять, кому потребных. Что ж, каковы храмы, таковы и болота вокруг них.
      Ну, вот и все. Миг настал. Честно говоря, я ожидал этого гораздо раньше. Я был уверен, вы не дослушаете меня до конца. Вы и так внимали мне дольше некуда. Нет, я еще не все сказал, но продолжать нет смысла. Ну да ладно. Делайте свое дело, если без этого не обойтись. Я вам не помеха. Меня интересовала только ваша реакция на мои слова, точнее, степень отсутствия вашей реакции.
      Однако, ребята, вы не оставляете мне выбора. На что вы надеетесь? На что рассчитываете? О чем думаете? Я ведь не грохну кулаком по столу, не стану крушить чужую посуду или ваши физиономии. Я даже не двинусь с места. Нынче мне пришла фантазия выпить, закусить, поговорить, потанцевать, наконец, хотя я не доверяю ни кабацкой аэробике, ни алкологической трепотне.
      Я выпью. Непременно выпью. Я просто обязан выпить отраву, которую вы мне подсыпали. Вы проделали это открыто, даже не пытаясь меня отвлечь, отвести глаза каким-нибудь анекдотом. Я вас даже зауважал, честное слово. Придется максимально соответствовать вашим вожделениям. Все. Смотрите: я беру фужер, я делаю глоток... Хотя нет. Еще минуту. Вам же не терпится узнать, как завершилась моя пятидневная одиссея и илиада по дороге в армию? Я так и думал.
      Когда совсем стемнело, я вышел в тамбур, распахнул двери, и свежий майский воздух ворвался в мои мозги и легкие. Я стоял долго, мучаясь оттого, что не могу стряхнуть с себя скверну увиденного и услышанного. И тут лязгнула дверь. Я даже не повернул головы. Мне было все равно. Если что, спрыгну, решил я. "Заратустра?" - послышался за спиной вопросительный шепот. Сделав над собой усилие, я обернулся. И увидел... Хагена. Я не мог не узнать его заросшую дикой шерстью рожу. Вылитый урка, генетический предок поездного отребья. Кажется, за ним маячил Яша Бейжидов, но было темно, я мог и ошибиться. Хаген не произнес ни слова, не осклабился, по обыкновению, он просто ткнул меня в грудь своей железной палицей - этого оказалось достаточно, чтобы я на ходу выпал из вагона. Как на грех, поезд проезжал по арочному мосту. До сих пор не пойму, почему я не почувствовал боли, когда меня разметала ажурная эстакада. А может, я умер до того, как врезался в нее? Но ведь услышал же я торжествующий хагеновский рык...
      - Ваше здоровье, господа!
      
      
      
      

    Трек 08

      
      

    ВХОДИТ ДВОРЯНИН

      - Милорд, король послал меня справиться, готовы ли вы к поединку или намерены перенести состязание на более поздний срок?
      - Я не меняю своих решений. Они сообразуются с волей короля. Его дело - приказывать, мое - повиноваться. Раньше или позже - все равно, лишь бы у меня было такое же настроение, что и сейчас.
      - Стало быть, я предложу королю, королеве и свите спуститься в зал?
      - Я буду ждать их.
      - Милорд, позвольте мне отклониться от текста и сказать вам несколько слов.
      - Отклоняйтесь. Говорите. Я весь внимание.
      - Милорд, насколько вы уверены в Горацио?
      - Как в самом себе. А в чем дело?
      - Речь идет о подозрениях, не более того. Но они покоятся на такой прочной основе, что, с моей стороны, было бы преступлением не сообщить вам о них.
      - Все это не более чем слова, а многословие в наши дни подозрительнее всего. Я ведь могу прервать ваши излияния на полуслове. Едва ли ваша речь останется такой же обстоятельной, если я кликну стражу. Заметьте, я даже не спросил, кто вы такой.
      - Прошу прощения, ваше высочество, можете звать меня господин Циркумферент. Должен, однако, заметить, что обстоятельства дела не терпят скоропалительности. Позвольте мне изложить все по порядку.
      - Циркумферент - это псевдоним?
      - Безусловно.
      - Хорошо. Излагайте.
      - Впервые я заметил неладное в пятой сцене четвертого акта. Когда королева, ваша матушка, узнает о сумасшествии Офелии, то, захваченная чувством жалости-раскаяния, произносит:
      Моей душе, испорченной грехом,
      Начало бедствий видится во всем.
      Так лиходей, предчувствуя исход,
      Себя боязнью выдать выдает.
      Обратите внимание, милорд, королева делает свое довольно рискованное признание при Горацио, словно тот посвящен во все происходящее. Вероятно, так все и было, иначе она не поступила бы столь неосмотрительно.
      - Ошибочность вашего суждения подчеркивается его предвзятостью. Взволнованная женщина не всегда отвечает за свои слова и даже поступки. Если это все...
      - Не совсем, милорд. Я счел необходимым проверить свои смутные догадки...
      - Продолжайте.
      - Я подверг тщательному исследованию исходный текст и пришел к заключению, что при каждом появлении Горацио возникает повод для недоуменных вопросов. Например, в первой же сцене первого акта Бернардо и Марцелл сообщают о Призраке не вам, как следовало бы, исходя из логики вещей, а ему, Горацио, который появился в Эльсиноре всего лишь пару месяцев назад. Что же получается? Офицеры стражи рассказывают вам о происшествии только с санкции вашего университетского друга? Если так, то они совершают и дисциплинарный, и политически неблагонадежный проступок. Еще одна деталь. Не кто иной, как тот же Горацио дает обстоятельные ответы на вопросы Бернардо и Марцелла о подоплеке предшествующих событий. Возможно ли, спросил я себя, чтобы человек, проживший за границей чуть ли не всю жизнь, человек, считающий себя не столько датчанином (он даже не помнит местных обычаев), сколько римлянином, был так хорошо осведомлен о датских делах? А вспомните вашу встречу с Горацио во второй сцене первого акта. Согласитесь, вы были крайне удивлены, увидев того, с кем не так давно расстались в университете. Стало быть, поездка в Данию не входила в планы вашего друга.
       Но чем же надоел вам Виттенберг? - тут же поинтересовались вы, но Горацио уклоняется от ответа, а вы, ваше высочество, потому не обратили на это должного внимания, что в тот момент обменивались приветствиями с дежурными офицерами.
       Так чем вам опротивел Виттенберг? - вторично спросили вы, но теперь захваченный врасплох Горацио пытается отшутиться:
       Моею ленью собственной, милорд.
      Это не совсем правдивое признание вашего друга вынудило вас в третий раз обратиться к нему с тем же в сущности вопросом:
       Что, дело привело вас в Эльсинор? - на что Горацио отвечает откровенной ложью:
       Нет, похороны вашего отца, который, если вспомнить, погребен два месяца назад! Как ни странно, ложь срабатывает. Вы не заметили ее, поскольку все еще находились под впечатлением от скоропостижной и таинственной смерти короля, вашего батюшки. Иначе уклончивость Горацио заставила бы вас отнестись к нему точно так же, как к вашим недостойным друзьям Розенкранцу и Гильденстерну.
      - Ваши предположения не лишены правдоподобия. Но я никак не возьму в толк, к чему вы клоните.
      - Я тщательно изучил речи и поступки Горацио в каждой сцене и готов поделиться с вами результатами моих наблюдений. Только прошу вас, ваше высочество, не прерывать моего рассказа своими, может быть, вполне обоснованными возражениями. Я постараюсь не упустить ни малейшей подробности и ответить, насколько это будет возможно, на все вопросы, если они у вас возникнут.
      - Делать нечего, говорите. Только имейте в виду: вы сами это предложили, я вас ни о чем не просил.
      - Это истинная правда, милорд. Итак, я начинаю. Горацио состоял на службе у вашего августейшего батюшки, покойного короля, оказывал ему неоценимые услуги дипломатического характера, вот почему вашему другу известны все датские перипетии. Когда вы, ваше высочество, отправились на учебу в Виттенберг, Горацио было поручено вести за вами негласное наблюдение, ведь наследник трона не должен оставаться без присмотра. После трагической гибели короля и вашего возвращения в Эльсинор Горацио, лишившись хозяина, остается не у дел, а значит, без средств к существованию. Помыкавшись без работы некоторое время, он отправляется в Данию предложить свои услуги - профессионального соглядатая - вашему дядюшке, и тот принимает их, ибо непредсказуемость вашего высочества повергает в отчаяние его величество. Король назначает Горацио своим доверенным лицом и для пользы дела передает в его распоряжение дежурных офицеров, поэтому они и приходят к своему руководителю с докладом о Призраке. Вслед за мнимым отплытием вашего высочества в Англию (мнимым - потому что вы с помощью так называемых пиратов легко избежали неотвратимой смерти) сходит с ума Офелия, и король приказывает своему новому придворному присмотреть за ней. Казалось бы, чего проще установить неусыпный надзор за бедной девушкой, но Горацио делает все, чтобы не выполнить поручения, ибо, как опытный интриган, понимает его тайный смысл. Его величество, похоронив Полония, отправив вас, ненавистного престолонаследника, на верную смерть, наконец усмирив взбунтовавшегося Лаэрта, предполагал как следует отдохнуть. В его планы вовсе не входили постоянные встречи с безумной Офелией, один вид которой напоминал бы державному владыке о пережитом. Простите великодушно, милорд, но у вашей августейшей матушки тоже имелись основания устранить Офелию, до своей трагической гибели возымевшую дерзкое желание вскружить вам голову. Не случайно именно королева с протокольной точностью повествует о гибели несчастной дочери Полония. Но монархи - ввиду вашего неожиданного возвращения - так и не смогли насладиться покоем. И что же? Ваш так называемый друг тут как тут: прямо на кладбище, в районе которого вы совершили высадку, он снова берет вас под надзор. Вот, собственно, и все. Через несколько минут между вами и Лаэртом состоится поединок, исход которого, увы, предрешен, ибо вашему высочеству просто не на кого положиться. Именно это обстоятельство, милорд, заставило меня высказать вам свои соображения.
      - Если у вас действительно все, то позвольте и мне сказать несколько слов. Ваши, как вы говорите, соображения не лишены интереса. Вы неплохо потрудились и, должно быть, рассчитываете на вознаграждение. Но вы совершили непоправимую ошибку.
      - Какую, ваше высочество?
      - Вы не просто отклонились от текста, вы внедрились в него самолично, а это едва ли не худший вид преступления: соваться в чужой монастырь со своим уставом. Из-за вас все может пойти кувырком. Точнее говоря, могло пойти, ибо текст, в котором вы существуете и который вы приметали на живую нитку к тексту, в котором существую я, будет отторгнут как инородное тело. Даже если бы вы, господин Циркумферент, находились со мной в одной системе координат, пользы это никому бы не принесло. Ни мне, ни, тем более, вам. Я все равно погибну, и неважно, когда это произойдет: чуть раньше или чуть позже, при вашем участии или без него, с соблюдением известных правил или с нарушением таковых. Моя смерть не зависит ни от времени, ни от пространства, ни от чьих-либо слов и поступков, ни от таких обоюдокруглых господ, как вы. Видите, я еще не забыл латынь. Такое понятие, как судьба, ко мне неприменимо, и этого вы также не учли. Я вне предопределения, ибо сам являюсь его составной частью. Допустим, Горацио - действительно шпион - что из того? Сейчас это уже не имеет значения. Вы избрали для своего доклада не самое лучшее время. Вам следовало бы появиться еще в первом акте, когда кое-что можно было переиграть. Хотя нет... Только время, которым мы с вами не располагаем, имеет право вносить изменения в текст. Только вечность может справиться с ролью редактора или режиссера, ибо обладает безупречным вкусом ученого и тонким чутьем импровизатора. Я уже не говорю о том, что вы могли ошибиться в своих умозаключениях, а для проверки ваших данных у меня нет...
      - Времени?
      - Опять ошибка! На проведение расследования у меня нет соответствующего текста. Я и сейчас - благодаря вам - произношу не свои речи. Думаете, это доставляет мне удовольствие? Какое заблуждение! Если я и возьмусь за дело так, как на это намекаете вы, меня просто не поймут. Теперь вам ясно, что вы натворили?
      - Еще раз простите, но мне кажется, одно обстоятельство ускользнуло от внимания вашего высочества. Вы правы, я в самом деле не тот, за кого себя выдаю, но я хотел вам помочь, и не моя вина, что сделать это, как вы утверждаете, невозможно. У меня есть одно преимущество: я знаю, чем закончится ваш поединок с Лаэртом, а вы нет. Почему бы вам не воспользоваться моей осведомленностью?
      - Еще как воспользуюсь, приятель, только по-своему. Вот шпага и кинжал. Берите. С минуты на минуту они вам очень пригодятся.
      - Но, ваше высочество, я не солдат и с оружием не в ладах.
      - И все-таки берите. Смею вас уверить, у Лаэрта шпага не из жеваной бумаги. Да вы и сами скоро в этом убедитесь.
      - Вы, что, хотите, чтобы я дрался с Лаэртом?!
      - Вы же сами вызвались мне помочь.
      - Да, но не таким образом. Лаэрт меня убьет.
      - Скорее всего, да. Он отлично фехтует: французская школа. Но если вы намеревались выйти сухим из воды, нечего было вторгаться на чужую территорию. Почва, в которую вы не вросли корнями, не про вас. Сидели бы дома, кропали бы диссертации на вольную тему. Здесь, в походных условиях текста, нет места для лабораторных работ в духе конца века - любого века, если вам угодно. Подлинный текст невозможно разбить на сцены, он не имеет ни ремарок, ни характеров, неизвестно кем навязанных действующим лицам. В нем нет даже распределения ролей, да не покажется вам странным это утверждение. У нас каждый персонаж сражается - не на жизнь, а на смерть, в меру своих сил и возможностей. И умирает - вне зависимости от исхода поединка. Это касается всех, в том числе и меня. Повторяю вам: мне все равно несдобровать, буду я драться с Лаэртом или нет.
      - Но там, откуда я пришел, не принято защищать себя таким варварским способом.
      - Я так и думал. Вы слишком изнежены, господин школяр. Вы привыкли разводить турусы на бумаге, упиваться красотами стиля и прочей дребеденью. Однако стилистические изыски неуместны там, где льется настоящая кровь, даже если это происходит в рамках пяти воображаемых актов. Вам тоже придется сражаться за свою жизнь, дружище, и не только в силу вышеуказанных причин, но еще и потому, что ваше благородное негодование пришлось не ко двору вообще и не к датскому двору, в частности. Видите, я тоже в какой-то мере стилист.
      - Неужели ничего нельзя сделать?
      - Почему нельзя? Берите шпагу - и за дело. Ну, живо. Лаэрт вас уже заждался и может подумать неизвестно что. Имейте в виду: прослыть трусом я вам не дам. Смелее, господин Циркумферент. Вы же знаете: исход этого тренировочного боя не зависит от вашего умения или не умения обращаться с оружием.
      - Так-то оно так, но...
      - Никаких "но"!
      - ...но это же моя роль!
      - А о чем я вам толкую вот уже битый час? Это не ваша роль, не ваш текст, не ваше привычное состояние, не ваша жизнь, наконец - но в настоящую минуту Лаэрт ждет именно вас и никого другого. Вы же сами заговорили со мной, никто вас за язык не тянул.
      - А как же вы?
      - А меня уже нет. Или почти нет. Не заботьтесь обо мне. Я же вам говорил: мне не спастись... Но хватит. Мы заболтались. Ступайте. Еще неизвестно, каким образом вы войдете в действие. Не ровен час, сразу же напоретесь на шпагу... Прощайте, господин Циркумферент.
      - До свидания, ваше высочество...
      - Как вам будет угодно...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
       Убрать убитых. Видеть нету сил
      Тех, кто не в битве голову сложил...
      
      
      
      

    Трек 09

      
      

    - УБЕЙ КОЛДУНА, ЗИГФРИД!

    Убей колдуна, говорю я во второй раз. Скажу и в третий: Зигфрид, убей колдуна! Не хочешь сам - поручи мне. Я свято исполню твою волю.
      - Я в этом не сомневаюсь, Хаген. Но только это будет уже не моя воля. Я знаю, ты мастер убивать. Можешь не беспокоиться: твой черед еще настанет. А пока...
      - Зигфрид, убей колдуна!
      - Это становится забавным. А ты что скажешь, Кримхильда?
      - Если ты о том, что Хаген зарвался, то его давно пора осадить. При Зигмунде и Зиглинде, твоих родителях, он не смел бы и пикнуть. А если о том сумасшедшем прорицателе, который появляется ниоткуда, уходит никуда, все время молчит...
      - Именно что молчит...
      - ...и с которым ты постоянно беседуешь, забывая о делах государственной важности...
      - И ты туда же, Кримхильда! Дался вам этот старик! Ничего страшного в нем нет. Да, он помалкивает, но не потому, что ему нечего сказать. Это другие много рассуждают, потому что им не о чем молчать. Если хотите знать, не такой уж он и молчун. Просто он умеет говорить, не произнося ни слова, и порой бывает куда красноречивей записных болтунов. Он и возражает, и одобряет, и упрекает, и хвалит, и даже обижается - но только молча. Это настоящий клад. Золото нибелунгов ничто в сравнении с ним. Если бы я умел так молчать...
      - Ты же воин, Зигфрид, твой дед и твой отец тоже были настоящими воинами. И вдруг такие речи. Я совсем перестаю тебя понимать...
      - Очень плохо. Когда слуга становится непонятлив, значит, он не прочь сменить хозяина. Раз ты не в силах понять, Хаген, хотя бы запомни: я больше не намерен терпеть твои наглые выходки. Сунешься еще с подобными разговорами, пеняй на себя. Ступай прочь. Не смей показываться мне на глаза, пока я сам не призову тебя.
      - Ты сходишь с ума, Зигфрид! Ты гонишь своего вассала и приручаешь безумного колдуна.
      - Вы что, сговорились? Опомнись, Кримхильда! Почему ты называешь его колдуном?
      - Потому что в нем заключена какая-то тайна, а всякая тайна запредельна. Это намек на нечто потустороннее, а люди боятся потусторонних намеков. Когда нет видимых связей между событиями, люди сами пытаются связать концы с концами. Это не идет на пользу правителям. Нужно держать народ в узде одного-единственного истолкования, иначе все пойдет прахом. Один взгляд на вещи - один король, одна версия происходящего - одна религия, одно мнение - одно верховное божество. Многозначность опасна. Это бунт. Недаром при каждом появлении твоего чревовещателя случается какое-нибудь несчастье.
      - Чревовещателя! Надо же так все извратить! В чем ты обвиняешь моего Заратустру?
      - Из-за него твои нибелунги потерпели поражение от моего брата Гунтера, короля бургундов!..
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Смотрите, это Заратустра!
      - Точно, он!
      - Здравствуй, Заратустра!
      - Как поживаешь?
      - Все по-старому?
      - Вот и хорошо!
      - А у нас неприятности.
      - Еле живы остались.
      - Город пестрой коровы знаешь?
      - Мы там спектакль давали...
      - На площади, при ратуше...
      - Развернули сцену, переоделись...
      - Только начали играть...
      - Как вдруг вбегает какой-то полоумный...
      - И давай кричать: "Бог умер! Бог умер!".
      - Все переполошились...
      - А тот знай себе орет: "Бог умер! Они убили Его! Бедный Бог!".
      - Люди спрашивают: "Да кто убил-то?",
      - "Вы и убили! - отвечает. - Что Он вам сделал?".
      - Провокатор!
      - Что тут началось! Шум, крики, драка...
      - Столпотворение!
      - Ну, и нам перепало...
      - Кретин!
      - Под горячую руку...
      - Насилу ноги унесли.
      - А помешанный исчез...
      - Идиот!
      - Хочешь посмотреть наше представление, Заратустра?
      - Очень интересная пьеса.
      - Дебил!
      - Ты заткнешься или нет?
      - Тебе понравится.
      - Давненько мы не играли для тебя...
      - Ты становись там, ты иди сюда, ты оставайся здесь...
      - Внимание, Заратустра, мы начинаем.
      - Хаген - твой выход!
      - Убей колдуна, Зигфрид! Убей колдуна, говорю я во второй раз. Скажу и в третий: Зигфрид, убей колдуна! Не хочешь сам - поручи мне. Я свято исполню твою волю...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Он с кошкой?
      - Как видишь.
      - И молчит?
      - Как всегда.
      - В добром ли здравии ваша дикая кошечка, учитель?
      - Отстань от него, Юзерушкин. Пусть себе сидит. Давай лучше поговорим.
      - О чем, Вралик?
      - Почему в заратустриной пещере столько женщин? Раньше он их сюда не допускал.
      - Нашел тему! Они пролезут везде. Ты лучше скажи: похож ли этот молчальник на нашего сугубо трегубого Заратустру?
      - Воистину это его тень.
      - Тень тени.
      - Оттенок тени теней.
      - Полутень оттенка.
      - Что сделала с ним безжалостная рука времени!
      - У времени нет рук. Время - река.
      - Гегельян в своем амплуа. Что ж, излагай.
      - Ты прав, пусть поболтает, все равно не отстанет.
      - Люди - это резервуары, заполняемые временем. Минута, день, год, век - единицы объема. Мы поглощаем не больше времени, чем вмещает наш персональный резервуар. Когда субстанция времени заполняет нас до краев - мы захлебываемся и тонем.
      - Сколько жидкого времени помещается в твоем резервуаре?
      - Литра полтора.
      - Если пива, то больше.
      - А мне интересно. Продолжай, Гегельян.
      - Неужели, Поулина? С каких пор тебя стала интересовать эта дребедень?
      - Она от нее без ума.
      - С кем поведешься...
      - Хватит вам! Лярусса, скажи им!
      - Делать мне больше нечего! Иди к нам, в дурачка перекинемся.
      - Чтобы яснее представить, что такое время, давайте мысленно устраним три видимых пространственных измерения и проявим сокрытое - измерение времени. Мы увидим бездонный колодец. Или трубу без начала и конца. Но аналогия с колодцем, как мне кажется, больше соответствует действительности. К его стенкам прикреплены люди - с помощью особых трубок. Через них в наш организм поступает время: секунда за секундой, день за днем, год за годом. Человек растет, живет, работает, женится, рожает детей - а время непрерывно и равномерно заполняет весь его организм. Причем субстанция времени в разные периоды нашей жизни действует на нас различно. Или человек по-разному реагирует на время, вводимое в его организм. В пору младенчества и детства время помогает нам расти и развиваться; в годы юности и зрелости благодаря времени мы обретаем самость, становимся кем-то и чем-то; ближе к старости время действует на нас разрушительно: подтачивает дух и разъедает плоть. Наконец...
      - Ты прекратишь или нет, в конце-то концов? Нагнал на всех злую тоску! Тоже мне, мыслитель. Посмотри на Заратустру: тебя ждет та же участь. Если, конечно, мы с Шоколадзе и Неолидом не надаем тебе по шее для профилактики.
      - Что ты на него взъелся? Пусть треплется. Старик забавен.
      - Время переполняет нас, время выплескивается из нас, время поглощает нас... Мы есть там, где время, и время есть там, где мы...
      - Он не оставляет нам никакой надежды. Что в этом забавного?
      - Версия Гегельяна, безусловно, имеет право на существование. Меня только не устраивают трубки, посредством которых нас якобы накачивают временем. Это некрасиво. А неэстетичность, я в этом убежден, противоречит функциональности. Не случайно в нашем организме почти все трубки находятся внутри. Лично я предпочел бы получать временное довольствие каким-нибудь иным способом. И вообще: колодец - достаточно ущербная и неглубокая аналогия.
      - Браво, Непапин! Не ожидал!
      - Откуда что взялось!
      - Это называется - уел! А, Гегельян?
      - Возражение принимается. Колодец и трубки побоку. Если позволите ответить с ходу, навскидку, то время - это океан, который мы впитываем всеми своими порами. Ну как, Непапин? Кажется, глубже некуда. Прочее остается по-прежнему. Годится?
      - Более-менее.
      - Опять! Нет, это выше моих сил!
      - Ты о чем?
      - Видеть не могу, как его пушистая тварь исчезает прямо на глазах...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Опять! Нет, это выше моих сил!
      - Ты о чем?
      - Видеть не могу, как его пушистая тварь исчезает прямо на глазах...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - А, это ты, проклятый чернокнижник! Теперь я разделаюсь с тобой. И с твоей драной кошкой. Твой покровитель не придет тебе на помощь. На сей раз чутье подвело тебя. Ты появился не в добрый для себя час и совсем не в безопасном месте. Стало быть, ты приносишь несчастье не только другим, но и самому себе. Ты и пророк чужой смерти, и предвестник собственной погибели. В ножнах у меня, конечно, не Бальмунг, которым кичится твой Зигфрид, не Нэглинг, даже не Хрунтинг - но он, мой безымянный меч, еще никогда не подводил меня...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - В ножнах у меня, конечно, не Бальмунг, которым кичится твой Зигфрид, не Нэглинг, даже не Хрунтинг, но он, мой безымянный меч, еще никогда не подводил меня. Не ты первый и, даст Бог, не ты последний почувствуешь на своей шкуре его раскаленную ненавистью сталь. Я прикончу и Зигфрида, чья смерть тоже будет на твоей совести. Даже Кримхильда не выдержала. Когда она обратилась ко мне с просьбой неотлучно находиться при нем, я живо почуял, что к чему. И не ошибся. Она плакала, она рыдала, открывая мне тайну его неуязвимости. Я не верил своим ушам, но Кримхильда рассказала мне все. Еще ни одна жена не предавала мужа с такой искренней и нежной любовью. Она била себя в грудь, она рвала на себе волосы, но, готов поклясться, ее глаза улыбались. Хотя я не знаток сложной женской натуры, мне могло и показаться... Молись, колдун, если есть кому, и радуйся: ты умрешь, как воин. Жаль, что ты безумен и до тебя не дойдет величие этого события... Но хватит болтать! За дело, луч сражений! Ххэк! Боже праведный! Что случилось с моим мечом? Этого не может быть! Дьявол! Бес! Куда ты! Стой! Я задушу тебя голыми руками...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Что ты там вякнул про надежду? Гегельян, кажется, он прав.
      - Позвольте усомниться. Жить без надежды - это не порок, а высшая добродетель. Человек, лишенный надежды, получает право рассчитывать только на себя, и это идет ему на пользу. Тем более что ваша пресловутая надежда сплошь и рядом подменяется таким внесистемным и абсолютно непродуктивным понятием, как "авось". По аналогии с одеждой - одеянием тела, надежда - одеяние души. Но даже от мороза мы прячемся не целиком: лицо остается открыто всем ветрам. В противном случае мы бы не смогли полноценно общаться с окружающим миром. Так и лицо души не следует закрывать пеленой надежды: оно должно видеть реальность такой, какова она есть, - это необходимый минимум...
      - Хватит!
      - Достал!
      - Надоело!
      - И не мудрено. Мыслительный процесс вам в тягость, умственное напряжение раздражает вас, а последовательное рассуждение о вещах отвлеченных терзает душу. Между тем житье-бытье человека разумного подвешено на семи растяжках...
      - Он нас, точно, уморит.
      - Сказано тебе: заткнись!
      - Нет, пусть договорит.
      - С какой стати?
      - Слушать чужой бред - моя слабость. Продолжай, Гегельян.
      - Ладно. Черт с ним.
      - И с ним.
      - Нам даны не только три пространственных и временное измерения (то есть уже четыре), - нам предоставлена дополнительная возможность скользить по эмоциональной плоскости (пять). Однако не все пользуются этой возможностью в полном объеме: часть из нас не принадлежит ни к живым, ни к мертвым и в критические для себя дни чувствует только элементарную физическую ущербность. В область мысли (шесть) вообще забираются немногие, остальные же, если и попадают туда, то исключительно пошлой, донельзя истоптанной стежкой, ибо их мыслительный процесс прочно втиснут в рамки общепринятого и общедоступного. Ну, а в сферу истины (семь) подавляющему большинству из нас путь заказан. Это при том, что проникнуть туда совсем несложно. Достаточно осознать, что мы находимся там отродясь, и она раскроется, как счастливая женщина. Ведь истина - в самом деле сфера, центр которой везде, а окружность нигде. Так, во всяком случае, утверждала главная жрица оракула Бездонной Полулитры, а я им верю. Обеим...
      - Постойте! У меня идея!
      - Какая, Шоколадзе?
      - Сколько нас здесь? Предлагаю разыграть "Тайную вечерю".
      - Так. Восемь мужчин, четыре женщины и одна кошка. Итого... тринадцать.
      - Гениально!
      - Кто будет Учителем?
      - Как кто? Гегельян. Он любит всех поучать.
      - Пойдет. А кто - предателем?
      - Заратустра! Своим поведением он ежеминутно предает нас.
      - Как это?
      - Хотя бы так: его упорное молчание толкает нас в пучину ложных предположений. Разве это не предательство?
      - Еще какое!
      - Нет, это скучно!
      - Тебе, Тапочка, ничем не угодишь.
      - И сама не предлагает, и другим не дает...
      - А ты просил?
      - Вроде нет...
      - Тогда заткнись. Внимание! Предлагаю устроить праздник осла.
      - Отлично! А кто будет, прошу прощения, ослом?
      - Или ослицей?
      - Либо кошка Мошка...
      - Либо?
      - Мы сами!
      - Разом?!
      - Поочередно.
      - Принимается! Начать можно с Катерпиллер.
      - Или Вралика.
      - А по-моему, лучшей кандидатуры, чем сын сапожника, не найти...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Если бы я знал, что это всего-навсего актеры, я все равно велел бы их перебить. Сумасшедший чародей водился с ними, а его влияние подобно тлетворному туману. Только не следует думать, что мы совершили подвиг. Не велика слава - расправиться с безоружными босяками.
      - Никто так не считает, Хаген. Но разве ты не был изумлен, когда навстречу нам вышли... мы сами в полном боевом облачении?
      - Ты прав. Я чуть не остолбенел от неожиданности. Особенно меня смутил Зигфрид.
      - Еще бы!
      - Что я должен был подумать? Что он, словно Один, воскрес из мертвых? Я не мог поверить своим глазам: своими руками проткнуть человека, бросить его на съедение псам, а спустя пару месяцев встретить его целым и невредимым! Если бы это оказался именно он, а не его бутафорский двойник, мы бы с вами сейчас охотились в пределах Вальгаллы. В открытой схватке Зигфриду не было равных. Когда я велел вам атаковать... нас самих, я был уверен, что это наше последнее сражение. Похожее чувство охватило меня несколько раньше, при нападении на подлинного Зигфрида. Но по другой причине: я не был уверен в своем оружии. К счастью, в тот раз все обошлось.
      - Нет, Хаген, наша последняя битва уже состоялась. Мы потерпели поражение. Бургунды больше не существуют. Если бы Зигфрид был жив...
      - Перестань! Разве мало побед мы одержали без нибелунгов? Дело вовсе не в нем.
      - Ты имеешь в виду...
      - Да, дьявол меня побери! Клянусь, я найду его, что бы мне это ни стоило! Где бы он ни скрывался, на том или на этом свете, в этом или других мирах, - а так мне пытались объяснить его неожиданные появления и исчезновения, - я пойду, побегу, поплыву, полечу за ним! И если я его встречу... то есть когда я его встречу, он проживет не более мгновения, - вполне достаточно, чтобы снести ему череп... А вы, жалкая горстка доблестных хранителей клада, пойдете со мной? Или мне придется предоставить вас самим себе?
      - Мы, конечно, не покинем тебя, Хаген. Но чем гоняться за привидениями, лучше было бы покориться судьбе. На наш век золота хватит: часть сокровищ все еще при нас.
      - Пропади они пропадом! Мне золото больше не понадобится. По крайней мере, до поры до времени. Впервые я вынужден усомниться в силе и могуществе клада нибелунгов. Просто зло берет, как подумаю, какой ценой он нам достался. А для чего? Чтобы оставить его в земле до лучших времен, которые никогда не наступят? Подумать только! Меня, видевшего смерть трех королей, больше не интересует то, чем я жил всю жизнь. Теперь я думаю только о том, где теперь... кошка колдуна. Он всегда появляется вместе с ней. И вместе с ней исчезает. Сдается мне, если ее выследить, она выведет нас к нему. Э, да вот же она... летит. Точно, летит. Что ж, в последнее время я научился ничему не удивляться.
      - Кажется, она движется в сторону пещеры, что на вершине горы.
      - Не туда, а оттуда.
      - Если это и кошка, то летит она совершенно в другую сторону...
      - И не кошка это вовсе...
      - И никуда не летит...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Мошка решительно отказывается играть ослицу.
      - Я тоже.
      - Тебе и не удалось бы.
      - Почему?
      - Ты можешь быть только ослом.
      - За осла ответишь!
      - Или козлом.
      - Ответишь и за козла.
      - Перестаньте! Играть осла - не такая уж трудная роль.
      - Козла тоже.
      - Надо только время от времени кричать "Да!"
      - По-немецки и ясно.
      - Или блеять.
      - Йес! Правильно?
      - Не совсем. Но ты на верном пути.
      - Кстати, Гегельян, судя по тому, как ты препарировал надежду, вера тебе чужда.
      - Ты опять за свое...
      - Он нас уморит.
      - Это не совсем так. Все люди верят, причем все верят в Бога: одни - явно, другие - не отдавая себе отчета, третьи - по-своему определяя объект веры. Без нее не проживешь, так уж мы устроены.
      - И все-таки я прав. Что у нас осталось? Любовь?
      - Какая именно?
      - Платоническая, естественно. Что ты скажешь о ней?
      - Тоже ничего утешительного. Древние поклонялись двум богиням любви: пошлой, или общедоступной, которая оказывала покровительство разнополым влюбленным, и небесной, которая освящала, если можно так выразиться, однополые взаимоотношения. Надо ли говорить, кому и чему отдавал предпочтение великий проповедник платонической любви?
      - Какая гадость!
      - Какая мерзость!
      - Какая гнусность!
      - Какая...
      - Помогите!
      - Кто кричал?
      - Не я...
      - Не я...
      - Не я...
      - Не мы...
      - Это снаружи...
      - Или внутри...
      - Неужели Заратустра?
      - Посмотрите, что с ним?
      - Он встал...
      - Не может быть...
      - Он протянул руки...
      - Невероятно...
      - Он силится что-то сказать...
      - Невообразимо...
      - Слышите шаги?
      - К пещере кто-то подходит...
      - Кто это может быть?
      - Вроде все в сборе...
      - Шаги приближаются...
      - Это Заратустра!!!
      - Быть не может!
      - Их двое?!
      - Раздвоение личности?!
      - Скорее - удвоение.
      - Как они похожи!
      - Как две капли воды...
      - Как двойняшки...
      - Что же теперь будет?
      - Сейчас увидим.
      - Сейчас услышим.
      - Сейчас узнаем.
      - Я ждал тебя...
      - Я тебя искал...
      - Почему ты так долго не приходил?
      - Я учился забывать...
      - Это трудно.
      - Я проникал в сокровенное...
      - Это невозможно...
      - Я постигал непостижимое...
      - Это не нужно...
      - Я вернулся к себе...
      - Это главное...
      - Ну, здравствуй.
      - Здравствуй.
      - Смотрите, они берутся за руки...
      - Они совмещаются...
      - Они сливаются...
      - Лившиц!!!
      - Здравствуйте, друзья.
      - Наконец-то!
      - Здравствуйте... Заратустра.
      - Без тебя было так скучно.
      - Теперь повеселимся!
      - Развеемся!
      - Разойдемся!
      - То, что сейчас случится, едва ли вас обрадует.
      - А что случится сейчас?
      - Я намерен сойти с ума.
      - Брось шутить.
      - Я не шучу.
      - Ты нас разыгрываешь.
      - И не думал.
      - Ты над нами издеваешься.
      - Это не в моем стиле.
      - Человек не может добровольно сойти с ума.
      - Человек может все.
      - Зачем тебе это?
      - Мне больше незачем жить.
      - Тогда убей себя.
      - Самоубийство не выход.
      - Тогда попроси кого-нибудь, и тебя убьют.
      - Преступление тоже не выход, точнее - это выход в никуда.
      - Ты станешь обузой самому себе и окружающим.
      - Неправда. Животные не в тягость никому.
      - Мы отказываемся тебя понимать.
      - Я вернулся к самому себе. Теперь я могу уйти. Прощайте.
      - Если так, то прощай.
      - Не поминай лихом.
      - Мы любили тебя.
      - Запомните на прощанье: умирать не стоит.
      - А сходить с ума?
      - Все мы сходим с ума. Мой способ самый совершенный.
      - А приносить себя в жертву?
      - Все мы жертвуем собой. Мой способ самый безболезненный.
      - А бросать мир на произвол судьбы?
      - Все мы бросаем мир на произвол судьбы. Мой способ самый благородный.
      - А как же мы? Мы без тебя умрем.
      - Значит, будете жить вечно.
      - Прощай, Лившиц...
      - Прощайте, друзья...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Вино... Кровь... Вино... Кровь... Вино...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Они ничего не поняли. Разве Бог может умереть? Какие они глупые! Его нельзя убить. Только Он Сам может покончить с Собой. Но это совсем не страшно. Он же Бог. Если Он и убивает Себя, то не окончательно, не навсегда, не на вовсе. Не бойтесь, без Бога мы не останемся. Просто сначала Он создал мир и ушел на покой. Потом возлюбил людей и позволил Себя распять. А теперь... теперь Он стал вином нашей жизни и кровью нашей души и больше ни во что не вмешивается... И мы...
      
      
      
      

    Трек 10

      
      

    ИНКУБАТОР

      
      

    Один из его отсеков. Утро.

      

    КУРЫ - КРАСНУХА, СИНЮХА, ЧЕРНУХА и ДРУГИЕ - спят на своих рабочих местах. Раздается крик ПЕТУХА ПЕТРОВИЧА. КУРЫ просыпаются.

      

    Время от времени по сцене прокатываются эллипсоиды, заостренные с одной стороны, закругленные - с другой. Это ЯЙЦА.

      
      ЧЕРНУХА (потягиваясь). Петуха бы!
      КРАСНУХА. Ты хоть перья-то расправь! Петуха ей подавай.
      ЧЕРНУХА. А тебе-то что? Петух с утреца - самое милое дело.
      СИНЮХА. Поклевать бы чего.
      КРАСНУХА. А ты? Не успела глаза продрать - сразу за просо. Посмотри, на кого ты похожа?
      СИНЮХА. Для кого красоту-то наводить? Для Петровича? Так он же каплун!
      
      

    (КУРЫ смеются.)

      
      КРАСНУХА. Зачем для Петровича? Для себя. (Чистит перышки.) Разве приятно - распустехой-то ходить?
      ЧЕРНУХА. Как ни прихорашивайся - конец один.
      СИНЮХА (со смехом). Петуший!
      ЧЕРНУХА. Оттопчут - и все дела!
      
      

    (КУРЫ смеются.)

      
      КРАСНУХА (обиженно). Да ну вас! Вечно испортят настроение.
      
      

    Входят ПЕТУХАН, ПЕТРОВИЧ, ХОХЛАЧ, КВОХТУН, ПЕТУШОК и другие ПЕТУХИ.

      
      ПЕТУХАН. Привет, девки! Соскучились поди?
      ЧЕРНУХА. Уж не по тебе ли?
      ПЕТУХАН. А хоть и по мне!
      СИНЮХА. Да кому ты нужен?
      ЧЕРНУХА. Петух ощипанный.
      ПЕТУХАН. Цыц, помет куриный! Раскудахтались! Мало я вас топтал.
      СИНЮХА. А то не мало: раз в день.
      ЧЕРНУХА. И то не всякий.
      ПЕТУХАН. А ну, петухи, налетай! Учтем курью критику.
      
      

    ПЕТУХИ игриво подходят к КУРАМ.

      
      КРАСНУХА. Ни стыда, ни совести!
      ПЕТРОВИЧ. Помалкивай, цыпочка. Нечего курочку из себя строить. Сама-то небось больше всех хочешь.
      КРАСНУХА. Не подходи: клюну!
      ПЕТУХАН. С тебя и начнем. Петрович, хватай ее!
      ПЕТУШОК. Прекратите!
      ПЕТУХАН. Чего-чего?
      ПЕТРОВИЧ. Подумать только: у куренка голосок прорезался!
      КВОХТУН. На своей улочке и курочка храбра.
      ХОХЛАЧ. Да ведь не поет курица петухом, а если споет - так на свою же голову.
      ПЕТУШОК (робея). Это неправильно!
      ПЕТУХАН. Что именно?
      ПЕТУШОК. Каждый петух должен жить со своей курицей...
      ПЕТУХАН. Рехнулся.
      ХОХЛАЧ. Клюнул что-нибудь лишнее.
      КВОХТУН. Клюкнул.
      ПЕТРОВИЧ. Импотент, наверное.
      
      

    ПЕТУХИ и КУРЫ смеются.

      
      ПЕТУХАН. Вот тебе, Петрович, и помощник.
      ХОХЛАЧ. Евнух куриный.
      ПЕТУШОК. Куда деваются наши яйца?
      КВОХТУН. Куда надо. Ты лучше скажи, почему одни яйца белые, другие - коричневые?
      ПЕТУХАН. Это зависит от петуха.
      
      

    ПЕТУХИ и КУРЫ снова смеются.

      
      ПЕТУШОК (робея). Вы не ответили на мой вопрос.
      ПЕТУХАН. На какой?
      ПЕТУШОК. Насчет яиц.
      ПЕТУХАН. Не твоего куриного ума дело.
      ПЕТРОВИЧ. Всяк петушок - знай свой шесток.
      КВОХТУН. Наше дело петушье - топтать кур; курья забота - нести яйца. А они пусть себе катятся. Своей дорогой.
      ПЕТУШОК (более смело). Как вы не понимаете: нельзя так относиться к своим яйцам. Это же наши будущие дети. Мы должны о них заботиться, кормить, воспитывать. Пусть петухи и куры живут семейно, парами, со своими цыплятами, любят друг друга... а не так, как сейчас...
      ПЕТУХАН. Ну все, прокукарекал свое - и вали, покуда цел. Я с тобой потом разберусь.
      КВОХТУН. Яйца курицу не учат. Подрастешь - получишь право голоса.
      ПЕТРОВИЧ. А пока помалкивай. Курица кудахчет, а петух молчит.
      ХОХЛАЧ. Курятина ему, видите ли, не нравится. Зато нам - в самый раз. Ах, какие девочки! Какие ножки!
      КУРОЧКА (робея). А я... с ним согласна.
      ПЕТУХАН. Тебя не спросили, несушка половозрелая!
      ПЕТУШОК. Не смей... те оскорблять мою невесту!
      ПЕТУХАН. Что ты сказал? Невесту?.. Ах ты цыпленок пареный!
      
      

    (По инкубаторской радиосети разносится: "Двадцать тысяч семьсот тринадцатый, мать твою! Где тебя носит! С ведрами на выход!" )

      
      ПЕТУШОК (пользуясь ситуацией). Слышите? Это голос нашего куриного бога. Слышите? Он подтверждает мои слова! Он согласен со мной! Спасибо тебе, куриный бог мой, за то, что ты не оставил меня!
      
      

    ПЕТУХИ и КУРЫ потрясены.

      
      

    Тот же отсек некоторое время спустя.

      
      ПЕТРОВИЧ. Куры отбились от крыльев.
      ХОХЛАЧ. Цыплята осточертели...
      ПЕТРОВИЧ. Снуют туда-сюда - голова кругом.
      КВОХТУН. С каждым днем еды все меньше. Скоро совсем клевать нечего будет.
      ХОХЛАЧ. Кругом скорлупа, не пройти.
      ПЕТРОВИЧ. Главное - этот ощипок. От его куроучения спасу нет...
      ПЕТУХАН. Носится со своим богом как курица с яйцом.
      ХОХЛАЧ. Ты бы все же полегче. Беду накличешь.
      ПЕТУХАН. Ладно тебе, раскудахтался. И так ничего хорошего.
      ПЕТРОВИЧ. Он-то молоденькую себе подцепил...
      ПЕТУХАН. Нет, почему мы должны ему верить? Речи куриного бога непонятны. Каждый петух, даже каждая курица могут понимать их по-своему. А может, он просто водит нас за клюв?
      
      

    (Голос из радиосети: "Почему воду не подключили, мать вашу так!" )

      
      ХОХЛАЧ. Вот тебе и водит за клюв. Прости ему, куриный бог, он не ведает, что кудахчет.
      ПЕСТРЫЙ. Прямо мороз по коже.
      ПЕТУХАН. Немудрено. Она же у вас куриная.
      КВОХТУН. Ты что, очумел? Мало нам напастей.
      ПЕТРОВИЧ. Дождешься - начнется куриный мор.
      ПЕТУХАН. Если и начнется, то не из-за меня, а от недостатка пищи и воды. Вы лучше скажите, что означают слова куриного бога?
      ПЕТРОВИЧ. Не нам, петухам, судить об этом.
      ПЕТУХАН. А кому? Этому шалтаю-болтаю? Чем мы хуже него? (Его осеняет.) Я знаю, что сказал куриный бог.
      КВОХТУН. Так. Еще пророк выискался.
      ПЕТРОВИЧ. Мало нам одного.
      ХОХЛАЧ. Свихнулся, не иначе. На почве религии.
      ПЕТРОВИЧ. Не хочешь прилечь или водички глотнуть?
      ПЕТУХАН. Заткнитесь! Я знаю, что говорю. Куриный бог только что сказал мне: "Петухан, не слушай этого полудохлого цыпленка. Пусть твои петухи и куры снова заживут по-старому. Будь у них (пауза) королем, а Курочку (пауза) возьми себе".
      ПЕТРОВИЧ. Ну, ты даешь, Петухан!
      ПЕТУХАН. Молчать! Как ты смеешь так говорить со своим королем?!
      
      

    Другая сторона отсека.

      
      ПЕТУШОК (в раздумье). Курочка считает меня умным, смелым, благородным. Она гордится мной, а я... Что я могу? Цыплята плодятся не по дням, а по часам. Все захламлено скорлупой. Запасы еды и воды пополняются медленно. Пришлось ограничить пайки. Куры и петухи недовольны. Раньше, когда не было цыплят, нам всего хватало. А теперь... Куриный бог мой, вразуми меня! Население растет. Где брать еду? Где брать воду? Что делать?
      
      

    (Голоса из радиосети: "Двадцать тысяч семьсот тринадцатый, что со вторым отсеком?" - "Я не знаю". - "Не знает он! Не знаешь - сходи посмотри!" )

      
      Куриный бог! Я слышу тебя. Я готов исполнить твою волю. Но, кажется, я разучился понимать твои слова... Вразуми меня, куриный бог мой...
      
      

    Входит КРАСНУХА.

      
      КРАСНУХА. Все ходишь, мечтаешь - а там такое творится!
      ПЕТУШОК. Что случилось?
      КРАСНУХА. Петухан со своей стаей...
      ПЕТУШОК. Не квохчи. Говори толком.
      КРАСНУХА. Петухан сказал, что только он понимает речи куриного бога...
      ПЕТУШОК. Куриный потрох!
      КРАСНУХА. Не ругайся. Дескать, бог назначил его королем, повелел разогнать семьи, кур снова сделать общими, цыплят сдать вместе с яйцами. А твою Курочку...
      ПЕТУШОК. Что?
      КРАСНУХА. Петухан взял себе...
      ПЕТУШОК. Не может быть! Подонок! Что же она? Что остальные?
      КРАСНУХА. Что-что! Ничего. Ты туда беги! Потом спрашивать будешь!
      
      

    ПЕТУШОК и КРАСНУХА уходят.

      
      Другая сторона отсека.

      
      ПЕТУХАН (сидя на королевском насесте). О, великий куриный народ! Мы, милостивый король Петухан первый, во исполнение воли куриного бога...
      
      

    Входит ПЕТУШОК.

      
      ПЕТУШОК. Ты не имеешь права говорить от его имени!
      
      

    Подручные королевские ПЕТУХИ хотят схватить его. ПЕТУХАН их останавливает.

      
      ПЕТУХАН. Не успел явиться, как уже надерзил своему королю.
      ПЕТУШОК. Ты мне не король!
      ПЕТУХАН (сделав вид, что не слышит). Но мы не станем карать тебя за непослушание. Пока не станем. Мы даже готовы вступить с тобой в дискуссию - чтобы доказать всему куриному народу пагубность твоих заблуждений. Итак, отвечай нам: что принесли петухам и курам твои реформы?
      ПЕТУШОК. Свободу. Возможность создавать семьи, растить цыплят, жить по своему разумению...
      ПЕТУХАН. Все это хорошо. Но разве ты сделал их счастливее?
      ПЕТУШОК. Счастье - это проблема, которую каждый петух и каждая курица решают самостоятельно...
      ПЕТУХАН. Вздор! Что понимают в счастье твои куриные мозги? Счастье - это вдоволь пищи и воды. Счастье - это сытая беспроблемная жизнь. Счастье - это физическая доступность любого петуха любой курице. Где просо? С тех пор, как ты решил осчастливить их, еды постоянно не хватает. Где вода? Несушки, которые сутками работают на насестах, не могут даже вдоволь напиться. А эти твои половые ограничения... И ты еще смеешь говорить о свободе!
      ПЕТУШОК (явно смущен). Я исцелил свой народ от куриной слепоты. Я придал смысл его куриной жизни...
      ПЕТУХАН. Курам на смех! У жизни нет никакого смысла. Ты бы сперва спросил, чего хочет куриный народ: твоего смысла или моего счастья. Петушина ты, простофиля! Когда у них не останется еды, им будет все равно: есть у жизни смысл или нет. Как говорится, голодной курице просо снится.
      
      

    ПЕТУХИ и КУРЫ аплодируют. ПЕТУШОК смущенно молчит.

      
      Молчишь? Мокрая ты курица, а туда же: петушиться вздумал.
      
      

    ПЕТУХИ и КУРЫ смеются.

      
      Мы помилуем тебя, если ты всенародно отречешься от своих заблуждений. В противном случае...
      ПЕТУШОК (овладевая собой). То, что творишь ты, - это произвол. А петухи и куры добровольно, без принуждения, избрали иной путь. Они были послушны гласу куриного бога. Неужели ты думаешь скрыться от его гнева? Он настигнет тебя повсюду. Ты еще ответишь за свои злодеяния. Где моя Курочка? (Бросается на ПЕТУХАНА.) Я задушу тебя голыми крыльями!
      
      

    ПЕТУХИ хватают ПЕТУШКА.

      
      ПЕТУХАН. Удача не курица, не прикормишь. Если кого и покарает куриный бог, то тебя первого. Заклевать его!
      
      

    (С обратной стороны отсека слышатся шаги.)

      
      ПЕТУШОК. Стойте! Слышите? Это куриный бог! Он идет мне на помощь. Уж он-то отделит просо от шелухи. Куриный бог, я, твой заблудший сын, жду твоего пришествия с благоговением и страхом! Внемлите мне! Сейчас мы узрим нашего бога!
      
      

    Двери отсека открываются. Входит ЛИВШИЦ.

      ПЕТУХИ, КУРЫ и ЦЫПЛЯТА в ужасе мечутся по отсеку.

      
      ЛИВШИЦ. Мать честная, что здесь творится!
      
      

    (Голос из радиосети: "Двадцать тысяч семьсот тринадцатый, что там у тебя?" )

      
      ЛИВШИЦ (снимая трубку с телефонного аппарата, установленного в отсеке). Здесь сам черт ногу сломит. Куры, петухи, цыплята, горы скорлупы... Так, хорошо, будет сделано. (Кладет трубку.) Все, ребятушки-цыплятушки, райская жизнь кончилась. (Открывает задвижки.) И не рада бы курочка на стол, да тащат за хохол.
      
      

    (Внезапно двери отсека захлопываются. Из открытых задвижек начинает бить вода.)

      
      Вы что же, свиньи, делаете! Я же еще здесь! (Тщетно пытается закрыть задвижки. Бросается к телефону.) Эй вы! Остановите воду! Я же еще не вышел! (Никто не отзывается.) Скоты! Будьте вы прокляты!
      
      

    (Вода, постепенно заполняя отсек, смывает со сцены ПЕТУХОВ, КУР, ЦЫПЛЯТ и ЛИВШИЦА.)

      
      

    Утро следующего дня.

      КУРЫ спят на своих рабочих местах. Раздается крик ПЕТУХА. КУРЫ просыпаются. Время от времени по сцене прокатываются эллипсоиды, заостренные с одной стороны, закругленные - с другой. Это ЯЙЦА.

      
      ПЕСТРУХА (потягиваясь). Петуха бы...
      
      
      
      

    Трек 11

      
      

    ЧТО УДИВИТЕЛЬНО:

    побежали все без исключения, скопом, и этому никто не удивился, то есть не тому, что побежали, а тому, что все, хотя то и другое было достойно удивления. Но удивляться было некому. Может быть, поэтому все разом встрепенулись и понеслись, словно заслышав зов боевой либо какой-то иной трубы, а ведь не прозвучало не только никакого зова, не только никакой трубы, тем более - боевой, но даже сколько-нибудь приличного трубного гласа. Люди выбегали из подъездов, ворот, дверей, улиц, переулков, проспектов, тупиков, арок, подворотен по собственному хотению, запросто, без какого-либо умысла или сигнала. Да если бы и существовал чей-то и наверняка злой умысел или прозвучал старый знакомый, инстинктом изжеванный сигнал, никто бы не тронулся с насиженного места, кроме, быть может, людей психически дисциплинированных, изувеченных тяжкой трудовой наследственностью, распухшим до метастаз чувством долга либо возрастом, близким к пенсионному. Однако побежали именно что все, заодно с пенсионерами.
      Побежали дети, подростки, юноши, девушки и - скорее всех - грудные младенцы, до умиления споро перебиравшие своими не приспособленными к бегу ножками. И вообще: сверхъестественные беговые наклонности в чистом виде и полной мере обнажили, помимо профессиональных спортсменов, милиционеров, налоговиков, рэкетиров, бомжей, охотников, браконьеров, сутенеров, военных, военно-морских и военнообязанных, лица далеко не спортивной, точнее - антиспортивной ориентации, не только не любители, но те, кто в иных условиях просто отказались бы возложить на свои ничуть не крепкие спины отнюдь не легкую ношу столь не свойственного не здоровякам лидерства.
      Побежали домохозяйки с наволочками, полотенцами и гладильными досками наизготовку, поварихи с уполовниками, сковородниками и наборами разделочных ножей, домработницы с пылесосами наперевес, половыми тряпками и совками с мусором, банщицы с мылом и мочалом в руках и шайками подмышкой. Побежали беременные женщины, со сроком беременности от намедни до не сегодня-завтра; иные дамы брюхатой наружности, с естественным в их положении единодушием поминая своих матерей и матерей своих будущих детей, прямо на бегу энергично разрешались от бремени, а роды, без каких-либо осложнений для рожениц, принимали - под категорическим надзором скачущих невдалеке астрологов и астрологинь - бежавшие вокруг да около акушеры и гинекологи. Новорожденные чуть ли не сами отрывались от пуповины, плотно упаковывались в памперсы, распашонки и пинетки и, не успев как следует хватить материнского молока, с радостным плачем вставали на ноги, дабы присоединиться к своим счастливым и одновременно бегущим родителям.
      Побежали больные простатитом и псориазом, почечуем и полиомиелитом, проказой и пороком сердца, равно как и все остальные из когорты хворых, недужных и увечных - этих было особенно много, хотя стороннему, постороннему либо потустороннему наблюдателю, если таковые неслучайно обнаружились бы, это могло и показаться - ведь убогие телом и душой обычно ведут себя и себе подобных гораздо осмотрительнее по улицам более-менее здоровых заселенных пунктов, каковым, вне всякого сомнения, считался город Йорск.
      Побежали золотоискатели, златоусты, золотари, нищие, нищеброды, бродяги, побродяжки, попрошайки, проститутки, шлюхи, ночные фиалки, камелии, жрицы свободной любви, путаны, кидалы, девки, девицы легкого поведения и вообще все девицы, в том числе старые, не очень старые и очень не старые девы. Побежали воспитатели детских садов и яслей, нянечки и няни, санитарки, санитары и медбратья, докторши, доктора и кандидаты в доктора решительно всех наук, вплоть до медицинских. Побежали учительницы, учителя и учители в сопровождении всемогущей кучки специалисток из отдела образования - последние в силу своей выдающейся духовности, душевности и особенно телесности придавали неразберихе, возникшей в связи с поголовной круготней, сухомлинский статус и отличались сугубо педагогической стремительностью и целеустремленностью бега.
      Побежали сантехники, слесари, слесари-сантехники, электрослесари, электротехники и просто техники; побежали алкоголики, пивоголики, трудоголики, женоголики и шлюхоголики с наркоманами; побежали психиатры, психологи, парапсихологи, психоаналитики, психи-аналитики, психо-драматурги, психованные поэты, писатели и просто психи, начиная с настоящих буйных (их было довольно мало), заканчивая полными идиотами, не уступавшими буйным ни количеством, ни качеством. Побежали транс, би- и сексуалы как таковые совокупно с трансвеститами и трансвеститками, гомосечками и лесбиянами, садистами и мазохистами, садомазохистками и разномастными извращенками на ниве целомудрия и почве феминизма; побежало не только анормальное, аномальное и коммунальное в аморальном смысле йорское население обоего пола, но и персоны, с некоторых пор уцененные до полной ущербности, пресловутый третий пол, а именно - падкие на женщин мужчины и западающие под мужчин женщины.
      Побежали бездельники, лодыри, лентяи, дуракаваляки, жены-неумехи и безрукие мужья, то есть, конечно же, с руками, только вставленными, как водится сплошь и рядом, не тем концом, а если и тем, то не туда. Побежали толстые, растолстевшие, жирные, зажиревшие, откормленные, отъевшиеся, слоноподобные, еле передвигающие свои многопудовые, лопающиеся от жира и сала телеса. Побежали сытые, истекающие счастьем, довольством, самодовольством, достатком и процветанием директора, генеральные директора, их заместители, помощники, референтши, секретарки; побежали управляющие, менеджеры, узкие и широкие специалисты по маркетингу, консалтингу, лизингу, холдингу, брифингу, блюмингу, салингу, фитингу, митингу, шизингу и френингу. Побежали нувориши, шефы, боссы, бонзы, патроны с патронташами, новые йорские и, конечно, новые нейорские, так называемые гости города, с незапамятных времен ставшие его хозяевами; побежали бандиты, гангстеры, мафиози, братаны, братки, организованные, дезорганизованные и реорганизованные преступники, нарко- торговцы, бароны и дилеры. Побежали карьеристы, чиновники, чинодралы, чинуши, коррупционеры, взяткодатели и взяткобратели: одни, повинуясь благоприобретенной инерции, черт знает откуда извлекали толстые и тонкие пачки разнолико отделанных купюр разной степени параллелепипедности, а другие, не отдавая себе отчета, Бог знает куда сплавляли благополученное, хотя о даче и приеме взяток в момент непосредственно приема и дачи никто, по-видимому, уже не помышлял.
      Словом, побежали все.
      Не стали исключением и животные, было бы и странно, если бы стали. Побежали коты и кошки, псы и собаки, полноправные хозяева как городских квартир, так и домов сельского типа, в былые времена обильно понатюпанных в Йорске, изрядной, приходится признать, тмутаракани. Из полудеревенских дворов выбегали быки и коровы, лошади и козлы, утки и гуси, куры, цыплята и петухи, издававшие неоднозвучное хряканье в полном согласии со своей породой / беспородностью, полом и возрастом. Из экзотических тварей в Йорске проживали две Мартышки, одна очковая змея по имени Тамара и три безымянные золотые рыбки, но и они, несмотря на расовую принадлежность к иной, не йорской цивилизации, тоже побежали: рыбки, как все аквариумное поголовье, вместе с аквариумом, змея - на своих двоих. Побежали крысы, мыши, муравьи, тараканы, мокрицы, двухвостки, колорадские и другие жуки и жучихи, стрекозы и стрекозявки, божьи коровки, Божьи комары и бабочки. Насекомые, будучи окрыленными, вроде могли бы и полететь, но они все-таки побежали, а вслед за и вместе с ними - воробьи, галки, сойки, зяблики, ласточки, грачи, вороны (с ударением на оба первых слога) и прочие виды и подвиды крылатых и разнокрылых, исхитрившиеся воздержаться от издохновения, невзирая на острую нехватку незараженной пищи и обеззараженной воды.
      Побежали и неодушевленные: предметы, вещи, утварь, инвентарь, аксессуары учрежденческие, садово-огородные, пожарные, сортирные. Побежали столы, стулья, почтовые ящики, скамейки, урны, рекламные плакаты, вывески, объявления: частные и нечастные, исполненные мастером и фломастером. Побежали книги, газеты, журналы, деловые и любовные письма и записки, рулоны офисной и пачки туалетной бумаги - чего-чего, а этого в Йорске хватало. Побежала еда: в консервных и стеклянных банках, в бумажных и целлофановых пакетах, в мешочках и мешках, на развес, на вынос и на разлив, оптом, мелким оптом и в розницу. Побежали кастрюли, тарелки, ложки, вилки, ножи, соусники, сотейники, салатники, солонки, сахарницы, супницы, перечницы, рюмки, стопки, фужеры, бокалы, стаканы, стаканчики, подстаканники плюс бутылки, от полуторалитровых до мерзавчиков с жидкостями разной степени градусности и безградусности.
      Побежали трава, травка, травушка-муравушка, кусты, кустарники, кустики, цветы и овощи, поодиночке и целыми клумбами, цветниками и грядками. Побежали деревья: новопосаженные деревца, - лихо отрываясь от родимой йорской почвы; дерева с солидным сроком посадки, - насилу выпрастывая из земли свои разветвленные корни; те, кто после бешеных попыток вырваться на свободу, обречен был век воли не видать, горько плакали деревянными слезами от бессилия влиться в общейорскую ко- и кампанию.
      Порывались бежать чугунные заборы, автобусные и трамвайные остановки, дома, дома престарелых, культуры и ребенка; норовили тронуться в путь учреждения, организации и офисы, детские сады и школы, столбы электроосвещения и трамвайного электроснабжения, станции и подстанции, заводы и фабрики. Но сверхгабаритники, в силу своей профессиональной неуклюжести, громоздкости, а главное, ответственности за порученное дело, все-таки не дерзнули отложиться от своих бетонных оснований и фундаментов. В самом деле: не могли же, скажем, опоры электропередач отбросить собственные провода на произвол судьбы и пуститься вскачь! Это было бы слишком рискованно для всех, и со всех сторон. Йорский крупняк мог позволить себе только едва заметное глазу нетерпеливое подрагивание, схожее, если бы речь шла о людях, с топтанием на месте или переминанием с ноги на ногу. Даже такие телодвижения отдельных зданий и сооружений не сошли им с рук: самые недоразвитые квартиры, улицы и кварталы остались без света, тепла, газа, канализации, телефона и радиосигнала, а кое-какие конструкции скорчились и рухнули наземь за отсутствием капитального обслуживания и полноценного ремонта. Кроме самих строений, никто не пострадал, тем более что внезапное и, само собой разумеется, временное отсутствие коммуникационных удовольствий и коммунальных развлечений актуальности не получило: все бежали, включая тачки, автомобили, автобусы, трамваи и, в некотором смысле, троллейбусы, каковых в Йорске не было, но могло бы и быть.
      Побежали идеи, принципы, убеждения, концепции, правила жизни и поведения, понятия, положения, постулаты, позиции, философии, системы, подсистемы, мировоззрения, миропонимания, миросозерцания, взгляды на вещи, точки зрения, образы мыслей, собственно мысли и прочие отвлеченности, сопровождаемые тьмой-тьмущею своих же трактовок и интерпретаций. Побежали идеологии, религии, веры, верования, вероучения, вероисповедания, догмы, догматы, кредо, символы веры, их смеси, слияния и хитросплетения. В отличие от органических веществ и неорганических существ, бежавших деловито, спокойно и более-менее молча, все эти эфемерности, химеры, иллюзии, тени, миражи, обманы чувств и призраки бытия запрудили улицы и переулки бесперебойным шумом, гамом, воплем, взвизгом, стоном и междусобойной грызней. Так, одно позабытое-позаброшенное убеждение не на шутку сцепилось с другим вышвырнутым на свалку принципом и, доказывая свою правоту, до хрипоты орало благим матом и его неблагими разновидностями; стоявший на своем принцип, брызгая философической слюной, тоже, мягко говоря, не гнушался пищеварительных выражений и, если бы не внушительный вид противного ему убеждения, того и гляди пустил бы в дело свои экзистенциальные кулаки. Гарцующие как попало, вкось и вкривь споры, дискуссии, диспуты, полемики, препирательства, пререкания, перепалки, прения и словопрения, возбужденные интеллигибельной шпаной, к счастью, не произвели на йорское население, занятое преимущественно бегом, сколько-нибудь оглушительного впечатления, иначе могло произойти неизвестно что.
      Побежал и Лившиц. Без особой охоты, но побежал. Он как раз дописывал текущий кусок настоящего текста и вдруг соскочил со стула, наскоро оделся, непроизвольно прихватил с собой ломоть колбасного сыру и, не выключив света, не дописав текста, не заперев квартиры, не попив чаю с булочкой, выскочил на улицу...
      Многомильная пробежка по проспекту Тленина, улице Мира или Антимира (Лившиц точно не помнил), через Татаринский мост, минуя первую, вторую, третью и прочие Десадовые, еще один мост через великую речку Орал, отсекавшую от евразийской части города его азиопскую половину, затем по Йорскому тракту на вокзал и далее к древнегородскому то ли Гудериану, то ли Гордону, не оставила в памяти Лившица никаких следов, помимо смутных. Все и вся бежало, не ощущая ни усталости, ни напряжения сил, ни необходимости в отправлении физических надобностей и потребностей в еде и воде.
      Остановился, отдышался, опомнился и огляделся он одновременно, внезапно и вместе с остальными. Неживое народонаселение Йорска, с металлокерамическим скрежетом прильнув друг к другу, сгрудилось как смонтированное; живое - столпилось у какого-то округлого сооружения, выкрашенного черной краской. За дальностью расстояния Лившиц, как ни старался, ничего разглядеть не мог, но это в самом деле был финиш. Полная финита. Подлинный финал. Убеждать в этом никого не приходилось, всем и так все было ясно. Железная дорога, распростертая под бетонированной эстакадой, путаница электрических проводов почти под ногами сонмища людей и животных, железнодорожные составы, преимущественно товарняк, размеренно и разносторонне постукивавшие на стыках своей чугунной многоколесицей, космическое ощущение свободы внизу, по одну сторону от шпальнорельсовых перекрестков, и герметическая зависимость всех ото всех, от всего и еще от чего-то, не поддающегося осмыслению, вверху, где скопилась масса одушевленной плоти и крови, - все это существовало с достаточной степенью убедительности. На секунду-другую из разношерстной кучималы всплыли жена и сын Лившица, и он заволновался, пытаясь пробиться к ним. Они живы, они здесь, они почти рядом, подумалось ему, значит, беспокоиться не о чем. Но ни приблизиться к ним, ни взять себя в руки он уже не мог.
      Точкой назначения оказался открытый маслопровод, метров двадцать в поперечнике. Из толпы, стиснутой вокруг его врезанной в землю горловины, время от времени выдавливались люди и звери и по одному, по два, по четыре, по шесть и т.д. падали в бездонную купель, заполненную нефтеносным киселем. Это был единственный шанс оказаться по ту сторону железнодорожной ткани, избежать неочевидной, но неизбежной угрозы, неотвратимо сгущавшейся по эту сторону пространства-времени. Умение плавать ничего не доказывало. Утонуть могли все, выплыть - единицы. Кому на роду была написана иная смерть, узнавали об этом, только оставшись в живых. Время поджимало, и те немногие, кто еще помнил молитвы, в спешке забывали помолиться. Людям оставалось только неизвестно чего ждать и неизвестно сколько терпеть. Делать было нечего, идти - некуда, любить - некого, верить - незачем, надеяться - не на что.
      Теперь, когда опасность почувствовали все, искомый маслопровод оказывался выходом к свету и входом в темноту, дорогой, исхоженной в оба конца, и безвыходным тупиком, коридором жизни для одного из десяти и лабиринтом смерти для остальных девяти. Лившиц сделал такой вывод на глазок, издали наблюдая за теми, кому удавалось выползти на тот берег, вырваться из масляного плена, не захлебнуться в мутной, тягучей и до омерзения ароматной автомоторной субстанции. Постепенно там, на свободе, завязалось некоторое подобие жизнедеятельности: живые (кажется, это были мужчины), придя в себя, вылавливали трупы (кажется, это были женщины и дети), всплывавшие на том конце трубы, и сволакивали их в одно место.
      В последнее мгновение, до того как соскользнуть под напором толпы в индустриальную трясину, Лившиц вроде бы разглядел на той стороне своих. Обрадоваться он не успел, мимоходом скормил колбасный сыр первой попавшейся лошади и вместе с ней канул в маслопровод.
      И только здесь обрадовался...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      В опустошенном Йорске хозяйничали нибелунги. В поисках еды, вина и женщин они перевернули весь город. Вино и еда нашлись в подвалах белого дома, женщин отыскать не удалось даже там. Мужчин и детей - тоже. Нибелунги разбрелись по этажам и кабинетам, и мэрия... перестала существовать.
      Водка сказалась быстро. Водка, усугубленная пивом и шампанским, еще быстрее. Воины, не привычные к ершистым коктейлям, принялись крушить все подряд, бить стекла, выбрасывать что попало из окон. Под боевой клич пирующих мониторы и телевизоры звонко лопались об асфальт. Все были счастливы. Кроме Яши Бейжидова. Захмелевший Хаген приказал ему во что бы то ни стало найти хотя бы несколько женщин и пригрозил в случае чего употребить его самого. Солдаты вразнобой заржали, смакуя плоскую шутку своего командира, а Яша безо всякой надежды на успех поплелся исполнять приказание, с тревогой размышляя о том, насколько серьезны намерения Хагена.
      Дух великого Ё витал над Йорском...
      
      
      
      

    Трек 12

      
      

    ТЫ БЫЛА

    настоящей женщиной, и я любил тебя. Ты была... Была? Почему я говорю о тебе в прошедшем времени? Может быть, потому что моя память умерла вместе со мной? Или потому что всякая память мертва в принципе, а мы, вспоминая о чем-то или о ком-то, просто переносим прах минувшего из одной могилы в другую? Мне бы не хотелось так думать, но я, в своем нынешнем состоянии, (точнее - в отсутствие какого-либо, тем более своего, состояния) не могу позволить себе думать иначе. Я теперь вообще ничего не могу себе позволить: какой бы то ни было выбор, всякая возможность выбора, мысль о такой возможности для меня исключены. А значит, я свободен - ровно настолько, насколько может быть свободен математически абсолютный нуль, стремительно исчезающий в поле абсолютного же отрицания.
      Ты осталась в настоящем, по ту сторону моего небытия, о котором ты ничего не знаешь и, слава Богу, не узнаешь никогда. Ты жива, будешь жить вечно и, видимо, постепенно забудешь меня, если уже не забыла, ну, и если, конечно, я не воскресну из мертвых и не вернусь к тебе в своей новой ипостаси - буквально: новая плоть и новая кровь. Но это вряд ли, ибо я ушел навсегда, навечно, на всю жизнь - твою и мою жизнь, ведь иной жизни, вне тебя, у меня не было, и умер я тоже без тебя. Еще неизвестно, как бы ты приняла меня, вернись я домой, ибо живые, насколько я теперь знаю, не доверяют нам, ушедшим куда следует, - поэтому мы, мертвые, никогда не воскресаем и никогда не возвращаемся к живым. Стало быть, и я не вернусь к тебе. Хотя отсюда, где меня уже нет, - ни для кого на свете, в том числе и для меня самого, - действительно не возвращаются. Никто и никогда.
      Мне нравилось (понравилось) в тебе все: твоя походка, твоя осанка, фигура, оставшаяся девичьей после нашей без малого двадцатипятилетней жизни под одной крышей, в одной постели, в одном состоянии полулюбви-полувражды. (Вражда, конечно, не совсем то слово, лучше было бы сказать "соперничество" или "состязание", непрерывное, бескомпромиссное и крайне утомительное, но, сама понимаешь, слова теперь интересуют меня лишь постольку-поскольку.) Содержать свое тело, так сказать, в конкурентоспособной форме стало для тебя смыслом существования, и приблизительно раз в пять лет ты легко, без видимых усилий, надевала свое выпускное платье и гордо расхаживала по нашей тесной квартирке от одного своего отражения к другому, всесторонне оценивая себя и позволяя оценить себя мне и нашему чаду, чьи реплики в твой адрес из-за его мальчишеской, а позднее - юношеской вредности с каждой пятилеткой становились более скептическими, зато компенсировались моими восхищенными взглядами и восклицаниями. (Впрочем, даже если бы ты растолстела, я все равно любил бы тебя.) В моей искренности ты не сомневалась (я всегда был искренен с тобой) и целый день, а порой и ночь светилась от счастья; в такие дни я тоже бывал счастлив, особенно по ночам. Мне нравилось видеть тебя такой, нравилось отражаться в твоих отражениях, отражать их (и так до бесконечности), однако сам по себе, по своей доброй воле, я редко дарил тебе подобные минуты, потому что всегда был слишком погружен в себя. Это меня и спасло. Это меня и погубило. Спасло - потому что мои хронические самопогружения постепенно вызволили меня из твоих рук, перевели в иное, до поры до времени свежее качество: я в конце концов стал самим собой. Погубило - потому что мои свежеобретенные качества, говоря точнее, их воплощения с рук мне не сошли, - если уж я оказался здесь. Если я здесь, значит, меня уже нет. Я не сразу это понял, но когда понял, все сразу же стало на свои места, ибо всяческое заблуждение, тем более облаченное в розовую униформу надежды, нам, мертвецам, противопоказано. Медицинских (считай - потусторонних) показаний верить и любить у нас тоже нет. Вот почему я не верю, что ты будешь меня помнить. Вот почему я говорю, что любил тебя. Любил. Любил...
      Отчаявшись проникнуть в твою душу, я тщательно изучал твое прекрасное тело, круглосуточно принимая исходившую от него - даже в твое отсутствие - информацию о твоем микро- и макрокосме. Тело женщины - это и есть ее душа, ее, женщины, подлинная сущность, и наоборот, сущность женской души исключительно телесна. К счастью, я успел усвоить эту, безусловно, азбучную истину: в этом заключался мой мужской долг, ибо ты была настоящей женщиной. Говорю, к счастью, потому что, во-первых, далеко не всем мужчинам это удается, а во-вторых, все действительно необходимое для жизни и смерти открылось мне до моего исчезновения из мира живых. (Так мне оказалось легче умереть; переход в никуда оказался не таким уж сложным, тогда как обретение себя в рамках той жизни давалось мне с известным трудом.) Головокружительный изгиб твоей гордой талии (плавно, но не без достойной восхищения крутизны, переходящей в соразмерные талии бедра), по которой почти ежедневно (и еженощно) скользила моя нетерпеливая рука, рассказывал мне о твоем внутреннем мире больше, чем наши нескончаемые ночные разговоры. Как ты ни противилась - ты была (опять была...) и осталась, несмотря на супружеский стаж, восхитительно целомудренной, - я со временем стал подлинным знатоком твоего тела и, если бы сделался скульптором (предпосылки к тому имелись), смог бы создать твое глиняное подобие вслепую: доводя слепок до совершенства, я бы отшлифовал губами предварительную работу рук, и там, где дрогнула бы рука, губы не спасовали бы.
      Ты никогда не была доступной. Из тысячной нашей ночи ты выходила такой же, какой пребывала до первой. (Говорят, есть такие цветы, целомудренно сохраняющие себя в дневное время.) Все твое тело - а значит, душа - органически восставало против монотонной рутины супружества. Мне снова и снова приходилось добиваться тебя, ибо всякий раз, чуть ли не каждый день и, естественно, каждую ночь, ты оказывалась совсем иной, порою едва знакомой, почти чужой, но - всегда - прекрасной и желанной. Только эти два обстоятельства были постоянной составляющей моих взаимопересечений с тобой - своей и не своей одновременно; прочее подвергалось самым нежданным и, как правило, взаимоисключающим переменам. Добиваясь тебя, овладевая тобой - при этом я имел право использовать любые средства, кроме бряцания мышцами, - я, можно сказать, обладал сотнями самых разных женщин, и это лишало смысла возможную измену, ставило под сомнение даже намек на нее - естественно, с моей стороны. Что могла бы дать мне другая, до кончиков ногтей чужая женщина? Я был влюбчив и в своих непроизвольных мечтах - мало ли что приходит в голову - имел опыт со многими, но наяву - только с тобой. Я не мог себе представить, что способен отдаться другой женщине так, как отдавался тебе. Изменяла ли ты мне? Думаю, нет, хотя любить тебя в течение почти четверти века и быть вполне уверенным в чем бы то ни было невозможно в принципе. (Теперь мне кажется, что я простил бы тебе всякую измену. Точно: простил бы.) Ты так ни разу и не сказала, что любишь меня, и только смеялась в ответ на мои "прямые и решительные" вопросы. "Мучайся!" - улыбаясь говорила ты. И я мучился. Наверное, все-таки любила. Наверное.
      Сказав, что отдавался тебе, я не оговорился, ибо не женщины отдаются мужчинам, но мы - женщинам, а они, отдаваясь, беспощадно овладевают нами. В любви мужчина более беззащитен, чем женщина: он передает ей на сохранение собственную душу, и редкая хранительница удерживается от искушения злоупотребить этим поистине бесценным вкладом. Чтобы стать (или остаться) самим собой, мужчине приходится - зачастую в течение целой жизни - по крупицам выпрастывать свое "я" из таких нежных, милых, уютных, но таких цепких женских ручек, а владычица мужской души (моей владычицей была ты), всеми силами удерживая мужчину на старте, в середине, а то и на финишной (что всего обиднее) прямой становления, в конечном счете, тоже теряет самое себя. В проигрыше и тот, и другая, а вину за обоюдное поражение женщина склонна взваливать на мужчину. И как же часто она бывает права! В девяноста девяти случаях из ста. Ты, по крайней мере, всегда была права.
      Совершал ли я глупости? Бог ты мой! я все делал не так, - ты же была истинной женщиной, - и как раз моя очередная глупость выглядела наименее глупой из того, что я вытворял, например, в припадке ревности - ты, не скупясь, играючи снабжала меня соответствующими поводами. Однажды я даже взобрался по пожарной лестнице, дабы через окно третьего этажа общаги застигнуть тебя на месте преступления. Увиденное меня удивило и, представь себе, разочаровало: ты с помощью "дралоскопа" (студенческий аналог копировального аппарата в эпоху отсутствия таковых) самозабвенно чертила (дипломная работа), и я, задохнувшись от нежности, едва не соскользнул с лестницы прямо в сугроб - в тот год зима оказалась на редкость снегообильной. В тот год... В тот год ты решила забрать сына и уйти от меня к другому - шестилетие, в самом деле, критический возраст всякого брака. Когда я понял (это случилось мгновенно), что не смогу обойтись без вас, что мне нужна только ты, то вцепился в тебя руками, впился губами - неизбежность вечной разлуки почему-то не извратила нашу интимную жизнь, наоборот, сообщила ей большую интенсивность и яркость. В перерывах я читал тебе моих любимых юмористов начала прошлого века, ты смеялась и казалась совершенно счастливой; увлекшись, я забывал о предстоящем и тоже ощущал нечто подобное, а когда вспоминал, то, глядя в твои смеющиеся глаза цвета спелого крыжовника, обмирал от ужаса. В дальнейшем мы частенько оказывались на грани развода, не реже одного раза в год, всегда по твоей инициативе, но дело всякий раз оканчивалось ничем: ты отчего-то не хотела сама подавать заявление, а я, не постигая, в чем тут дело, тоже не собирался идти в суд.
      Конечно, мы ссорились, и не помню случая, чтобы я выходил победителем из наших довольно частых, зачастую предельно жестких перепалок; слава Богу, что не выходил. Предмет ссор: в основном, деньги, которых никогда не было и всегда не хватало. Счастье, действительно, не в них - вообще соотнесение такой бескостной идеи, как счастье, с чем-либо шершаво материальным, вроде купюр, недопустимо; понятие счастья несовместимо также и с идеей денег - но если наличность находится под рукой в случае необходимости, это удача. Говоря точнее, в этом состоит смысл денежного довольствия, отпускаемого нам жизнью. Мистическое же значение денег заключается в том, что они были, есть и будут только у тех, кому это написано на роду, и, как бы ни пилили нас жены относительно количества и качества зарабатываемых нами дензнаков, ничего здесь поделать нельзя. Видишь, насколько эта тема растворилась во мне, если я, фактически не существующий, по-прежнему ощущаю ее привкус. Я не был (так и не стал) добытчиком, поначалу мне претила даже мысль об этом, ибо проверенные способы зарабатывания средств почти не пересекались с моим образом жизни. Впрочем, понемногу наше благосостояние получило устойчивую тенденцию к росту (вопреки, а стало быть, благодаря тебе я все же кое-чему научился); мы обзавелись необходимым, даже стали баловать себя ранее недоступным, но наши денежные ссоры, быть может, не столь испепеляющие, как раньше, так никогда и не прекратились, поскольку ты продолжала - легко и непринужденно - множить наши семейные траты (сказывалось нерабоче-крестьянское происхождение твоей прабабушки, доставшееся тебе по наследству, плюс элитарность женского сословия в целом плюс твоя красота), а перейти от относительного достатка к абсолютному избытку мне было и не по силам, и не по возможностям. Другой объект / субъект для ссор: наш сын, и чем старше он становился, тем чаще мы ссорились из-за него, но сейчас речь не о нем.
      Ты никогда не понимала меня; скорее всего, это меня и спасло. (И погубило тоже, но я уже об этом говорил.) Мои интересы были тебе безразличны, моих увлечений ты не принимала всерьез, мои занятия высмеивала и выражалась при этом как-то по-особенному страстно и зло. Но ты терпела меня вместе с моими интересами, увлечениями, занятиями, и я бесконечно благодарен тебе за это. Мне стоило немалого труда и многих лет убедить тебя в своей, говоря условно, гениальности; я бы даже назвал этот биологически и технически сложный процесс делом всей моей жизни, своеобразным подвигом, ибо все другие мои, исключительно важные, в моем понимании, делишки уж наверное не заслужили статуса подвижничества. На свои бугорки и пригорки я взобрался опять же вопреки, то есть опять же благодаря тебе. Я ничего не стремился тебе доказать (или сначала себе, а потом тебе), как это обычно бывает в подобных случаях, просто ты изначально была для меня истиной в последней инстанции, твое мнение значило для меня больше профессиональной оценки знатоков, твое одобрение служило главной наградой. Мое, как тебе казалось, ничегонеделание раздражало тебя, ты постоянно мешала мне, отвлекала, не давала сосредоточиться и, не щадя моего самолюбия, высказывалась о моих достижениях (пусть даже мнимых), если я приставал к тебе с такого рода просьбами. Часто, слишком часто твои косвенные замечания о моей текущей работе выводили меня из равновесия, ставили в тупик, заставляли яростно отбиваться, однако впоследствии, исследуя твою ответную реакцию на мою защитную ("Я же тебе говорила, что ничего в этом не понимаю!"), я нехотя принимал к сведению сказанное тобою - все, без исключения, даже если твои слова не имели отношения к сути дела. Веди ты себя иначе, я бы мог, наверное, добиться большего, но рассматривать всерьез подобные допущения, либо, упаси Боже, искать тебе замену (постоянную или, что еще хуже, временную, где-нибудь на стороне) мне даже в голову не приходило. Тем более что у меня был случай проверить, каким неблагоприятным образом твое негаданное отсутствие может сказаться на моей жизнедеятельности. Ты отправилась в отпуск, и я две недели бездельничал, как подросток; по приезде ты обрушила на меня свои беспредельные впечатления и нескончаемые просьбы, и я вздохнул с облегчением: все сразу же встало с ног на голову, то есть пошло своим чередом, как всегда и как надо.
      Ты была другим моим "я" (несомненно, большим и лучшим, чем "я" основное), моим шестым чувством, взглядом в сторону, боковым зрением, авангардом и арьергардом, моим, если не головным, то спинным мозгом. Твое изощренное чутье удержало меня от сотен необдуманных шагов и, наоборот, не раз позволяло мне выбираться из трясины, куда я своевольно попадал ("Я тебя предупреждала!"). Ты брала под контроль ситуации, созданные моей недальновидностью, и почти всегда угадывала, как мне из них выйти с наименьшими потерями либо с наибольшими приобретениями. Когда дело касалось меня, - а всякое мое дело касалось тебя, - все твое существо мобилизовалось, мозг работал энергично и мощно, извлекая из своих глубин одну версию происходящего за другой. Истолкованиям ситуаций и положений, в какие я вляпывался, не было числа: всякую мою неудачу (их было не так уж мало) ты с помощью логических многоходовок старалась превратить в подобие победы, а в иной моей победе пыталась разглядеть слабые места, изобретая средства для их нейтрализации. Очень часто, выговорившись подле тебя и забыв у телевизора об очередной неприятности, я слышал твой голос, зовущий меня из спальни, а придя на зов, получал четкую, аналитически безупречную раскладку происшедшего (с вариантами), а главное, исчерпывающие рекомендации касательно того, как мне отныне следует жить. Бывало, я спорил, бывало, отказывался или не решался поступать в соответствии с твоими предписаниями, но всякий раз на практике убеждался в их самодостаточности. И без того склонный выстраивать логические каркасы, я с твоей помощью донельзя расширил свой аналитический потенциал, и вместе мы составляли взаимодополняющий друг друга дуэт, для характеристики которого пресловутое понимание с полуслова не подходило: для нас это был слишком грубый инструмент, что-то вроде топора для резьбы по дереву. Благодаря интуиции, развившейся у меня благодаря тебе (прости мне, пожалуйста, эту тавтологию, шагающую, как и я, прямиком в дурную бесконечность), я надеюсь не упустить мгновения, когда до сакраментального оклика в мой адрес останется...
      - Двадцать тысяч семьсот тринадцатый, с вещами на выход!
      ...не останется ничего...
      
      
      
      

    Трек 13

      
      

    СГОРЕВШАЯ РУКОПИСЬ

      ...вероучение зиждется на заранее предопределенной смерти Спасителя. И хотя Он, смертью смерть поправ, воскрес, свершилось предустановленное свыше. Его явление, земная жизнь и смерть были предопределены. Творец не мог не знать, какую участь Он Сам предуготовил Спасителю, другими словами - Самому Себе. Он послал на смерть воплощенную часть Самого Себя, - следовательно, совершил Самоубийство...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...погибло Слово, с Которого все началось. Оно потеряло изначальную форму, распалось на куски, разлетелось по Вселенной...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...С одной стороны, нам указали путь к спасению; с другой - покончили с человеческой сущностью как таковой. Предсмертный крик Спасителя не был услышан. На указанный Им путь вступили немногие, вольно или невольно, - стало быть, по воле Творца, - избрали для себя иную участь. Он покончил с Собой, со Своими человеческими образом и подобием, и мы зажили по своему разумению, то есть продолжили жить так, как это было предписано свыше...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...будучи всемогущим и всеведущим, Творец перебрал все варианты сотворения мира, выбрал наилучший, после чего приступил к акту творения. При этом возможные разновидности всевозможных миров, помысленные Им в качестве вариантов, тут же начали поочередно воплощаться, накладываясь один на другой, пока Он не остановился на наилучшем. Его инструмент - животворящая Мысль, ее проявление - Слово, с помощью которого Он всего лишь закрепил зарождающийся универсум, вдохнул в него жизнь. Бесконечное множество иных миров (параллельных, перпендикулярных и пр. нашему, основному) не удостоилось такой чести, хотя и осталось существовать - к сожалению, ибо даже малейший интерес к ним пагубен для нас. Вот почему не стоит заниматься оккультизмом, спиритизмом и прочей хиромантией. Проникновение в запредельные реальности, созданные Творцом не для нас, не сулит нам ничего хорошего...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...ибо наилучший или, говоря точнее, оптимальный мир не является идеальным. Зло, заложенное в этой самой неидеальности, наряду с добром, внедрено в основу мироздания. Создание универсума стало первородным грехом Самого Творца. Он не мог не явить Себя миру, способному в образе человеческом постичь Его, оценить Его славу и величие, но вместе с тем Он не смог вынести всего зла, явленного из небытия Своей творческой мыслью. Ему оставалось либо уничтожить сотворенное, на что Он пойти не мог, либо покончить с Собой. Он избрал второе, причем все это было продумано заранее, до произнесения Слова...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...даже Сам Создатель не может покончить с Собой окончательно, раз и навсегда, - просто Он убрал из этой жизни Свое воплощение в образ и подобие человеческие. Роль Творца в жизни универсума завершилась. Шесть дней творения не равны шести земным дням. На седьмой день, длящийся до сих пор, Он решил отдохнуть от трудов праведных, из любви к нам отошел в мир иной, Своим Самоубийством уберег нас от более страшных бед. Причинив зло миллиардам ни в чем не повинных тварей, Творец принял на Себя Свой Собственный грех, раскаялся в содеянном и отомстил Самому Себе...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...в качестве Создателя Он отошел от земных дел; в качестве Спасителя покончил с Собой... остается только единый Дух, без Которого мир перестал бы существовать, - безликая, индифферентная сила, находящаяся по ту сторону добра и зла. Перед лицом такой оставленности на произвол судьбы возрастает персональная ответственность каждого из нас как за свою жизнь, так и за судьбы мира...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...Он не мог, вопреки ходячему заблуждению, списать все грехи мирового устройства на падшего ангела. Творцу не к лицу бороться со Своим творением. Вероятно, Его и наш враг просто "заведует" пеклом, если оно вообще существует. Не то бы грешники, в течение земной жизни исполнявшие волю царя тьмы, попав в ад, были бы обласканы им, а не терзаемы...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...Существование рая тоже проблематично. Завет плодиться и размножаться, полученный прародителями до пресловутого грехопадения, звучит странновато: как можно плодиться и размножаться, не ведая половых различий? Ответ один: как животные, слепо подчиняясь инстинкту. Прародители, бессознательно выполняя Его волю, отказались от такого зомбического Эдема, иначе бы полулюди-полуживотные до сих пор бродили бы в его чудовищных окрестностях...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...ни Он Сам, ни Его враг не вмешиваются в нашу жизнь. Отсюда два вопроса, вставшие перед нами со дня творения: как распорядиться предоставленной нам свободой воли и каким образом она согласуется с предопределением. С одной стороны, все предопределено; с другой, кое-что делаем и мы сами. Предопределено все, что не зависит от нас: время и место рождения, родители, пол, таланты и способности, глупость, ум, мудрость и пр. Предопределен набор возможностей (этических, профессиональных, личностных и т.д.). В области нравственной нам предложен весь спектр состояний - от святого до законченного злодея. И только от нас зависит выбор того или иного пути. Выбор ежесекундный, ежемгновенный. С каждым нашим шагом он сужается...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      ...в нашем распоряжении прощальный дар Творца: путь, пройденный и заповеданный Спасителем. И только от нас зависит, вступим мы на него или нет. Против нас: очень и очень многое...
      
      
      
      

    Трек 14

      
      

    САМОЕ ТРУДНОЕ

    - отделить сон от яви. Да-да, все верно, одно перетекает в другое с той же очевидностью, с какой бодрствование разрешается сном, и границы между ними нет и не может быть. Но речь не об этом. Сложно отслоить непосредственно сновидение - если, конечно, есть основания ему довериться - от последующих размышлений о нем, до неузнаваемости размывающих его первоначальные контуры. Закрепить в памяти содержимое сна почти невозможно: по пробуждении водянистые подробности сновидения, постепенно улетучиваясь, подменяются тщедушной логикой бодрствования - точно так же выемки и щербины в мраморе античной статуи заливаются гипсовым ганчем. Реконструкция / реставрация сна очень похожа на вполне кинематографический процесс нисхождения живописи в концептуальную пачкотню, ибо распотрошить румяный шедевр много проще, чем облечь плотью либо напитать кровью худосочный каркас будущей картины.
      Это был фильм Великого Режиссера, или, говоря точнее, середина и финальная, стало быть, кульминационная часть картины. Все в ней подчинялось прочному художественному замыслу, все находилось на своем месте, ничего лишнего, никакой псевдоэмоциональной позолоты, - элегантная, слегка нарочитая лаконичность (лаконичность гения) светилась в каждом кадре. В фильме почти не было музыки - еще один признак гениальности. Первые аккорды зазвучали, кажется, только вместе с титрами, многословным и весьма дезинформативным обрамлением всякой ленты. Но в нашем случае зритель - единственный, для кого была поставлена картина, - потрясенный увиденным, долго не мог оторвать взгляда от бледной вереницы строк, и если бы не пробуждение...
      Помнится, в фильме вовсе не было рапида, ибо Великий Режиссер в отличие от киноремесленников даже в молодости не злоупотреблял вышедшими в тираж изобразительными средствами. Да и что мог дать замедленный показ, если действие совершалось неявно, хотя и несокрыто для зрителя? Если камера не столько изображала или повествовала, сколько сосредоточенно исследовала: солнце, безоблачное небо, мягкую землю, скрюченные кусты, мужчину и женщину, неуклонно двигавшихся на запад, навстречу ускользающему закату? Камера скользила медленно, несуетно, задумчиво - и на экране возникали то рыхлые ткани суховатой почвы, то ослепительная первооснова небесной голубизны, то прекрасное лицо героини, подретушированное бессонницей и пылью.
      В подборе актеров тоже чувствовалась опытная рука. С одной стороны, они были достаточно профессиональны, достаточно известны, чтобы обеспечить ленте не только зрительскую аудиторию, но и внимание дотошной критики, с другой, еще не раскрылись в своем ремесле окончательно, не добрались до той степени искушенности и мастерства, до той полноты искусства, когда актер, каким бы великим он ни был, за годы съемок и постановок добирается, если повезет, до своей творческой сути, то есть в каждом фильме или спектакле играет одну и ту же изученную до мелочей роль, - самого себя.
      Персонажи картины, он и она, явно супружеская пара, в самом деле были прекрасны. Можно было бы сказать, - красивы, но, во-первых, красота (и как слово, и как понятие) невесть с каких пор пропиталась затхлым запахом статики, а во-вторых, прекрасное и красивое, несмотря на семантическое родство, произрастают не из одного корня. Более того. Одно исключает другое. Красота - это мускулатура здорового стада, она однозначна и функциональна; прекрасное же нечасто прорывается наружу, это - истечение духа или чистая интеллигенция в том смысле, в каком ее понимали в старорежимные, доисторически нематериальные времена. Красивое - во всех сферах искусства - раз и навсегда оккупировала голубая с розовой режиссура, резво шагающая пошлой дорогой мелодраматического садизма; настоящие же художники, каковым, несомненно, считался Великий Режиссер, в своих поисках всегда и везде пробирались неторными тропами прекрасного и, следовало бы добавить, трагического.
      Мужчина и женщина ступали с заметным трудом: мягкая почва чуть ли не расползалась под их осторожными и порою неверными шагами. Похоже, он и она старались уйти как можно дальше от кого-то или от чего-то, говоря точнее, он уводил ее от кого-то или от чего-то, - об этом в фильме умалчивалось, хотя, вполне возможно, подразумевалось или, если соблюсти чистоту воспроизведения сна, оставалось за кадром. Кое-что в экранном существовании главных героев настораживало зрителя, привыкшего к многослойным нюансам в работах Великого Режиссера. Например, то, как мужчина и женщина изредка смотрели друг на друга, но так и не решились оттенить тусклые блики обоюдных взглядов хотя бы парой ничего не значащих слов. Когда он делал маленький глоток из фляжки (это было крайне редко), помутневшие от жажды глаза женщины не выражали ни малейшего желания освежиться. Однажды она даже попыталась вылить на землю столь драгоценную в пустыне воду, и по тому, как он, с осторожной ловкостью, выхватил фляжку из рук своей спутницы, можно было судить о весьма непростой ситуации, в какую они угодили - похоже, не по своей воле.
      Кстати говоря, оружия у них не было, по крайней мере - не было видно.
      И вдруг - надо полагать, это был ход Великого Режиссера, а отнюдь не изломанная архитектоника сновидения - невдалеке от мужчины и женщины объявились какие-то черные люди: семь - восемь небритых мужчин, не в униформе, но в похожих рубашках с длинными, не по летнему сезону рукавами, обыкновенного покроя штанах и походного вида башмаках. Черные люди шагали в некотором отдалении от мужчины и женщины и, казалось, совсем их не замечали. Мужчина и женщина тоже будто бы не обратили внимания на своих нежданных провожатых, продолжая устало идти своей дорогой. Впрочем, их в известной степени вынужденные движения мало-помалу стали более четкими, уверенными, словно цель путешествия была, в общем, достигнута, и оставшиеся, строго расчисленные до места назначения шаги уже ничего не решали. Мужчина и женщина даже перестали обмениваться взглядами - в этом и раньше не было особого смысла, а теперь нужда в такого рода общении и вовсе отпала.
      Камера резко взмыла вверх - и перед зрителем развернулась, если воспользоваться физическими терминами, векторная диаграмма сил, движущихся в плоскости экранного пространства-времени. Две группы людей, большая и меньшая, казалось, того и гляди, разойдутся в разные стороны - настолько они были внутренне / внешне обособлены одна от другой. Заставив камеру вернуться в исходное положение, Великий Режиссер усугубил это впечатление еще одним прозрачным приемом: мужчина и женщина, появляясь на экране отдельно от черных людей, двигались в одном направлении, слева направо; черные же люди, дождавшись своей очереди попасть в кадр, - в другом. Полярная настроенность нечаянных со-путников подчеркивалась все более скорым переключением кадра с одной группы людей на другую: быстрее, быстрее, еще быстрее, вплоть до мельтешения - камера снова взлетает вверх, и... полная неожиданность: мужчина и женщина по-прежнему идут вместе с черными людьми, только уже не на запад, а на восток, неуклонно и неотвратимо, навстречу восходящему, но так и не взошедшему в этом фильме солнцу...
      Черным людям оружие также не понадобилось.
      Миниатюрная железнодорожная станция - так себе полукирпичное-полуфанерное строение об одном этаже, очерченное по периметру палисадником, с входными калитками - возникла в кадре тоже с достаточной степенью внезапности, отчего экранное напряжение, нагнетаемое условным противостоянием между мужчиной и женщиной и черными людьми, было отчасти снято. Оно и вовсе рассеялось... почти рассеялось, пока зритель рассматривал пассажирский состав, пыхтевший на первом пути, и очень узкую покатую дорожку между поездом и низким штакетником - ввиду явной опасности оказаться под колесами пассажиры, проходя по ней на перрон, были вынуждены отталкиваться пальцами от закопченной поверхности грязно-зеленых вагонов. Мужчина с женщиной сели в первый попавшийся, черные люди тоже разбрелись кто куда - никакого преследования, тем более конвоирования одних другими в таком раскладе не наблюдалось, и зритель даже ощутил привкус разочарования от несбывшегося ожидания трагической развязки. Только абсолютное доверие к Великому Режиссеру удержало его от пробуждения, заставило продолжать просмотр. Мужчина встряхнул фляжку, проверяя, осталась ли там вода, отвинтил колпачок, вопросительно взглянул на женщину, и та с жадностью припала к узкому горлышку. Он допил остатки и выбросил обе фляжки в раскрытое вагонное окно. Больше необходимости в них не было. Зрителю снова стало не по себе.
      Похоже, его состояние передалось персонажам картины, ибо женщина в инстинктивном страхе за мужчину несколько раз за ночь просыпалась - это происходило в каком-то доме, куда Режиссер поместил их, своевольно вырезав из фильма проезд по железнодорожной дороге. Дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, женщина различала на соседней кровати спящего мужчину, успокаивалась и снова засыпала. Увы, несколько часов спустя, при очередном пробуждении, ее опасения подтвердились: постель мужчины оказалась пустой. Придя в себя, она встала, наскоро оделась и, непричесанная, неубранная, отправилась на поиски, с трудом осваиваясь в кромешной тьме спящего дома.
      Спали, однако, не все, или даже вообще никто не спал. Женщина вслепую бродила по дому, натыкалась на двери, открывала их, и в каждой комнате черные мужчины, сидя за колченогими столами, выпивали и закусывали, а такие же черные женщины осторожно вносили в комнаты огромные сковороды с жареным мясом и уносили оттуда грязные тарелки, пустые бутылки и порожние консервные банки, грубо вскрытые широкими ножами. Стоя под электрической лампочкой, своим голым уродством довершавшей омерзительную гармонию комнатного убожества, женщина до рези в глазах вглядывалась сквозь электросвет в каждого черного человека. Мужчины среди них не оказалось. Черные люди, среди которых она узнавала кое-кого из своих провожатых, улыбались, жестами приглашали ее присоединиться к ним, а черные женщины равнодушно сновали мимо, окидывали ее нелюбопытными - неженскими - взглядами и негромко переговаривались на непонятном языке. Женщина отказывалась от угощения, закрывала двери, снова отступала во тьму, ощупью находила другие двери, но везде было одно и то же: черные мужчины, занятые вином и едой, улыбки, приглашения сесть за стол и неустанная беготня черных женщин. (Скорее всего, женщина всякий раз входила в одну и ту же комнату, но она этого так не поняла. Не понял этого и зритель.)
      Беспокойство за мужчину все-таки не отняло у нее ни бодрости, ни душевного равновесия. Он не мог ее оставить, он никогда не отлучался без предупреждения, всегда оставлял записку или какой-нибудь знак, значит, случилось что-то непредвиденное, возможно, его вызвали по срочному делу, и, покончив с ним, он, чтобы лишний раз не возвращаться, решил зайти на почту или телеграф. Ну, конечно! Они же намеревались дать телеграмму, отправить письмо, заказать междугородный разговор, словом, сделать что-то в этом роде.
      Дом просыпался, если вообще спал, ибо черные мужчины и черные женщины, выходившие из многочисленных комнат, выглядели так, будто ночь не в силах была оказать на них своего обычного действия. Не обращая на чужую женщину внимания, черные люди взялись за свои утренние дела: женщины погрузились в хлопоты по хозяйству, мужчины выволокли в прихожую огромные, судя по всему, очень тяжелые чемоданы желтой кожи, перетянутые красными ремнями, и принялись громко спорить, сопровождая свои непонятные речи непрерывной жестикуляцией. Снующие туда-сюда женщины, деятельно переживая происходящее, тоже отваживались на реплики, но их никто не слушал. Наконец черные люди пришли к согласию, по двое, по трое взялись за чемоданы, вышли на улицу и, к удивлению женщины, не без интереса наблюдавшей за происходящим, сбросили их с высокой насыпи прямо к железной дороге. Чемоданы грузно скатились к рельсам, где и остались лежать, напрочь разрушая своей перечеркнутой красным желтизной унылое совершенство пристанционного пейзажа.
      Это был откровенный вызов, намеренный выплеск информации, явный намек на то, о чем женщина уже знала, но еще не отдавала себе отчета. И зритель это понял.
      - Этого не может быть, - сказала она вслух и не поверила самой себе, ибо это могло быть, это должно было случиться, и это случилось: в одном из чемоданов лежал ее мужчина, расчлененный черными людьми минувшей ночью.
      Ощутив это, она не стала кричать, биться в истерике, рвать на себе волосы, раздирать одежды - этого ей не позволил бы Великий Режиссер, ибо подобная несдержанность противоречила его вкусу, чувству меры и стиля, - но просто сошла с ума в то же мгновение, как мысль о гибели мужчины сожгла ее сердце.
      - Зачем вы убили его, - ни к кому не обращаясь, тихо промолвила она, - ведь это я хотела умереть...
      Черные люди не слышали ее, ибо чужое горе в них не проникало. Впрочем, дом уже опустел, черные мужчины и женщины исчезли, комнаты и коридоры были чисто прибраны, вычищены, почти вылизаны, не осталось никаких следов ночлега, а желтые с красным чемоданы из кожи, валявшиеся под насыпью, в счет, разумеется, не шли.
      Женщина брела по дому куда глаза глядят, натыкалась на шкафы, столы, стулья, стены, дверные косяки и безучастно повторяла:
      - Зачем вы убили его - ведь это я хотела умереть...
      Порою слова, ставшие причиной и следствием ее безумия, слегка видоизменялись:
      - Зачем вы так - ведь это я хотела умереть...
      Женщина переходила на шепот, но эхо фразы, мысленно произносимой зрителем вслед за нею, едва не оглушало его.
      - Зачем вы убили его - ведь это я хотела умереть... Зачем вы так - ведь это я хотела умереть... - твердила женщина, и ее голос долго пульсировал в самом сердце печальной музыки - Великий Режиссер ввел ее в действие как раз вовремя: кажется, она зазвучала сначала внутри самого зрителя, не успевшего уловить первых аккордов, и только спустя некоторое время - с экрана...
      - Зачем вы убили его - ведь это я хотела умереть...
      - Зачем вы так - ведь это я хотела умереть...
      Пошли титры, фильм приближался к концу, вскоре он кончился, а слова женщины, продолжая звучать, так и застряли в памяти зрителя, и когда он, а если быть точным, когда она наконец заставила себя проснуться, ее глаза были полны слез...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      - Зачем вы убили его / зачем вы так - ведь это я хотела умереть...
      
      
      
      

    Бонус:

      

    Трек 15

      
      

    13 ЯНВАРЯ 3000 ГОДА

    Мало мне бортового журнала - еще и дневник завел. А зачем? Для чего? Трудно сказать. Тянет к клавиатуре, и все тут. Привычка, наверное. Теперь боюсь спутать одно с другим, бывает, что и путаю. Вчера чуть было не занес в журнал один никчемный, но забавный разговор. Слава Лоху, вовремя опомнился. А то изволь потом объясняться с Верхорылыми, что, зачем да почему.
      Итак, вечер. Каюрт-компания. Тихая музыка. Беседа о том о сем. Все уже собирались расходиться, когда Шоколадзе снова завелся. Он просто помешан на женщинах. Неудивительно: его предки были археолохами. Так что к женщинам у него почти профессиональный интерес: генетическая предрасположенность к раскопкам. Он сказал, что в древности женщины применялись в качестве одушевленных колбагрегатов, из которых впоследствии появлялись живые существа. Нет, не "появлялись", он употребил какое-то другое слово. "Ро...", как там, дай Лох память, "...дились", что ли? Точно: "Родились". Дескать, ему открылся тайный смысл отрывка из древнего манускрипта, датируемого каким-то там веком, лет за пятьсот до последней ревоклизмы. И прочел: "Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку". Завязался не лишенный некоторого интереса разговор, кого именно или что "родила царица". Все развеселились. Кроме Шоколадзе. Он мнит себя серьезным ученым, поэтому начисто лишен чувства юмора. Вралик сказал, что женщины - существа вымышленные, в лучшем случае - легендарные. На это, мол, указывает рифмическая структура текста. Говорить в рифму - речевая роскошь, в этом некогда упражнялись так называемые поэты, иными словами, профессиональные болтуны, которые и выдумали женщин. Непапин - откуда что взялось! - выдал из того же, как он выразился, источника: "И царица молодая, дела вдаль не отлагая, с той же ночи понесла..." Явно насмехаясь над Шоколадзе, он спросил: "Кого или что именно понесла царица?" Если сопоставить две цитаты, то логично считать женщин чем-то вроде носильщиков, переносчиков или разносчиков "неведомых зверушек". Вот тебе и молчун! Все буквально катались по полу от смеха. Бедный Шоколадзе побледнел, резко поднялся и, не сказав ни слова, выскочил из каюрт-компании.
      Точку, как всегда, поставил я. Сказал, что все они несут дичь - уши вянут - и предложил разнести свои чересчур грамотные тела по каюртам. Все опять засмеялись, даже зааплодировали. И разошлись. Это очень важно - уметь вовремя поставить точку. Что я и делаю.
       23 января.
      Опять о женщинах. Шоколадзе (и как ему не надоест?) выдвинул очередную версию, что когда-то женщины были чем-то вроде биомастеров, предназначенных для обслуживания и развлечения мужчин. Эти механизмы будто бы готовили еду, убирали помещения, стирали, гладили, а еще танцевали, пели и даже раздевались (с какой целью???) под музыку в специальных местах, посещаемых исключительно мужчинами. Этого не было, возразил Юзерушкин, потому что быть не могло. Никакой, даже самый совершенный биомастер не смог бы управиться с таким количеством разноплановых работ. Современные модели выполняют одну-две, максимум три родственные задачи: например, обезжиривают, моют и сушат посуду. И это при нашем уровне биотроники, который был немыслим в то время, когда создавались эти дурацкие байки о женщинах. Хазаров добавил, что дошедшие до наших дней славословия в честь женщин сочинены как раз поэтами и являются скорее молитвами и заклинаниями, нежели достоверной информацией. Кроме того, довершил Гегельян, в старинных книгах соответствующего содержания женщин еще и проклинают всеми возможными способами. В языке зафиксированы отголоски этих проклятий: слова так называемого женского рода - все, что осталось от женщин, если они когда-либо существовали. Теперь эти выражения относят к мужчинам, когда те ведут себя не совсем по-мужски. И давай цитировать: "Проститутки, шлюхи, ночные фиалки, камелии, путаны, кидалы..." Его резко оборвал взбешенный Шоколадзе (таким я его еще не видел). Он привел другую цитату: "Ты была настоящей женщиной, и я любил тебя". ("Была" - надо же!) Что значит "любил"? - спросил он. Сейчас это слово имеет исключительно утилитарный смысл. Немыслимо, однако, чтобы оно употреблялось по отношению к механизму... Нет, я, видимо, неправ, подумав, сказал он: женщины не могли быть биомастерами, иначе мужчины прошлого...
      Резкий сигнал тревоги, разнесшийся по космоглоту, не дал ему закончить, иначе Шоколадзе договорился бы Лох знает до чего.
       29 января.
      Уже несколько суток мы исследуем объект, очень похожий на астроплатформу, по всему видать, неземного происхождения. Живых существ обнаружить не удалось, и я, исходя из полученных данных, предположил, что платформа законсервирована. Неужели контакт между инопланетными цивилизациями снова не состоится? Все в напряжении, мы на пороге тайны, высказываются различные предположения, которые я отношу скорее на счет нервной реакции экипажа, нежели на попытку осмыслить происходящее.
      Мы медленно облетали платформу, как вдруг... на мониторе появился еще один объект, сразу же опознанный приборами как астроглот...
       2 февраля.
      Космоглоты - наш и чужой - зависли друг против друга. Расстояние между ними и нами - не более ста парсекометров. Команда в полной боевой готовности: каждый вооружен, как минимум, шмайсер-бластером. Указательный палец моей правой руки - над пусковым сенсерокнопом. Малейшее движение чужака - и мы атакуем. Рука затекла. Связь со своими исключена: инопланетяне непременно засекут радионить, и тогда может произойти непоправимое. Наши осциллокаторы тоже переведены в режим максимальной чувствительности...
      Уклониться от противостояния невозможно: если иноземная цивилизация враждебна, им незачем знать дорогу к нашей планете...
       10 февраля.
      Не знаю, как долго это продолжалось бы, но сегодня ровно в 16.00 по нашей бортовой громкоговорящей сети неожиданно раздался мелодичный голос, размеренно и внятно произносящий слова на непонятном языке...
      Слава Лоху, я не коснулся сенсерокнопа...
       20 февраля.
      С помощью автовербального дралингофона языковой барьер преодолен. Мы все лучше и лучше понимаем друг друга. Установлен и телеконтакт. Эти чужепланетяне очень похожи на нас, но есть и кое-какие отличия. Например, пышные волосы на головах, гладкие щеки и подбородки, узкие плечи, широкие бедра, выпуклости (видимо, развитая мускулатура) в районе грудной клетки, которые угадываются даже через плотные скафандры. Больше всех возбужден Шоколадзе: он то и дело срывается в мыслеотеку звездоглота и возвращается оттуда еще более взвинченный.
      Сегодня он, смущаясь и нервничая, подошел ко мне, отвел в сторону и сказал, что если женщины существуют, то они должны выглядеть, как эти гуманоиды... И начал показывать какие-то рисунки. Не выдержав, я послал его... в мыслеотеку. Зря, конечно. Но он почему-то не обиделся.
       1 марта.
      Приходится признать, что они будут посообразительнее нас. Это меня несколько обескураживает. Мне не нравится, что мы идем у них на поводу. Они первыми вышли на контакт, первыми заговорили на нашем языке, они же предложили использовать законсервированную платформу в качестве полигона для взаимного изучения. Предварительно туда высадятся, конечно, капитаны звездоглотов, без оружия, и это тоже их предложение. Нам нечего возразить, и это действует мне на нервы. Информация о контакте будет передана Верхорылым только по завершении исследований. Надо ли говорить, что и это было предложено пришельцами?
      Главное условие: ни в коем случае не причинить вреда друг другу в течение эксперимента...
       15 марта.
      Первым предварительный тест-контроль прошел, конечно, я. Глядя в огромные, обрамленные густыми ресницами глаза гуманоида, я почему-то не испытываю желания возражать, настаивать на своем, предлагать какие-то иные варианты. Почему-то стесняясь, я сбросил скафандр, разделся и прошел в барокапсулу. Находиться там, зная, что за тобой наблюдает пришелец, было, с одной стороны, неловко, с другой - необыкновенно... приятно. Также приятно было испытывать кое-какие непривычные ощущения... Когда пришла очередь инопланетного капитана, эти ощущения возросли настолько, что мне стало совестно. Такого раньше со мной никогда не было...
      Кажется, он тоже взволнован. Неужели он чувствует то же, что и я?
       16 марта.
      Их строение почти не отличается от нашего, за исключением некоторых деталей... Но технические подробности - в журнале эксперимента, здесь только размышления.
      Впрочем, до размышлений ли тут, если мной владеют ранее неведомые эмоции? А эмоции в науке - вещь непродуктивная.
       17 марта.
      Напрасно мы смеялись над Шоколадзе. Он оказался прав...
       22 марта.
      Это действительно женщины...
       31 марта.
      Она - в первый раз произношу это удивительное слово - она прекрасна! Она восхитительна! Она...
       1 апреля.
      Все получилось... Конечно, не сразу, как говорится, методом проб и ошибок... Но природа все-таки подсказала нам, что к чему.
      И слава Лоху, что мы, по ее совету, предварительно задраили иллюминаторы, отключили радиосвязь, а главное - телеаппаратуру...
      Умница ты моя!
       2 апреля.
      Я счастлив! Я ее люблю!
      Шоколадзе и тут прав.
       5 апреля.
      Милая... Любимая... Желанная...
       26 апреля.
      Она в ярости. В первый раз вижу ее такой. Говорит, что я причинил ей вред и тем самым нарушил основное условие контакта. Если первичный ущерб, нанесенный мною, был отчасти непреднамерен и даже предсказуем, то теперь... Будь у нее под рукой шмайсер-бластер, мне бы несдобровать... Я в полной растерянности: впервые вижу, как плачет женщина. Чувствую себя последним скотозавром.
      Неизвестно, почему, но ее непрерывно тошнит...
       5 мая.
      Наша палочка-выручалочка - Шоколадзе. Впрочем, у моей... тоже имеется консультант. "Советники", снабженные максимально возможной в наших условиях информацией, высадились на платформу. Теперь сложившееся положение мы обсуждаем вчетвером.
      Дело делом, а между тем Шоколадзе регулярно посматривает на свою партнершу. Да и она вроде не спешит отворачиваться. Вот вам и вторая пара...
      Как удалось установить, ничего страшного не произошло. У нас будет ребенок... И без всякого колбагрегата...
      Что-то не верится...
       19 сентября.
      Оба космоглота пристыкованы к станции и временно законсервированы. Экипажи обживают помещение и делают робкие попытки ужиться друг с другом. В прямом и переносном смысле. Удивительное совпадение: мужчин оказалось столько, сколько женщин. Не знаю, как бы мы вышли из положения при дисбалансе. Пары сложились стихийным, но неизбежным образом. Увлеченные друг другом астролетчики разом забыли о своих служебных обязанностях. С трудом удается поддерживать порядок и дисциплину. Один я бы, конечно, не справился... Но ей и без того несладко...
      Честно говоря, мне тоже ни до чего нет дела. И ни до кого. Кроме нее... И нашего будущего сына... Или дочери...
       31 декабря.
      Я и не предполагал, что она так хорошо усвоила наш язык (вплоть до патерных слов и выражений), поэтому был слишком поражен услышанным. По-видимому, когда боль становилась непереносимой, она принималась ругаться по-своему. Но увиденное потрясло меня еще больше. Мне до слез жаль ее, жаль, что я причинил ей столько страданий. Правда, мне тоже досталось: в самые напряженные моменты она своими длинными ногтями впивалась в мою руку, так что даже кровь выступила, - но это не идет ни в какое сравнение с ее мучениями. Шоколадзе со своей (она тоже ждет ребенка)... выступали в роли акушинженеров.
      За всеми этими хлопотами мы начисто забыли про Новый год. Впервые за весь полет.
      Зато теперь у меня есть сын... И дочь...
      Первые люди - в полном и прямом смысле этого слова - во Вселенной...
       10 января 3001 г.
      Все лихорадочно изобретают: детское питание, одежду, спальные и туалетные принадлежности, игрушки, лекарства - без них тоже, видимо, не обойтись, мало ли что...
      Мы ведь не у себя дома...
       8 февраля.
      И антидетородные препараты... Молодец, Шоколадзе!
      Кстати говоря, он тоже стал отцом...
       24 марта.
      Дети заболели. Наверное, простыли, ведь каюрта постоянно проветривается кондициоблоком. Я не нахожу себе места. Кто же знал... Она не отлучается от них ни на минуту, не спит ночами, похудела, спала с лица.
      Когда они кашляют, я непроизвольно пытаюсь откашляться вместе с ними...
       9 мая.
      Мне нравится смотреть, как она их кормит... Сначала одного, потом другого.
      Малыши уморительно причмокивают...
       18 июня.
      Не помню, по какому поводу я похвалил ее помощницу... Напрасно. Пришлось просить прощения... Это происходит все чаще и чаще, потому что я то и дело попадаю впросак.
      А население платформы растет. Нужно будет устроить что-то вроде детского питомника...
       9 сентября.
      Девочка - вылитая мама. Мальчик - вылитый я. То есть нет: девочка похожа на меня, а вот мальчик... Так утверждает она, а я стараюсь с ней не спорить. Ни по какому поводу.
      Так спокойнее...
       11 ноября.
      Они заговорили. Сначала, конечно, девочка. Первым она произнесла слово "мама". С мальчиком и "папой" все обстояло немного сложнее...
      Хорошие вы мои...
       31 декабря.
      Новогодняя ночь. День рождения моих двойняшек. Уложив детей, мы собрались в каюрт-компании. Я сказал несколько слов. Контакт между двумя цивилизациями можно считать успешным. Мы поняли и взаимно дополнили друг друга. Наша миссия завершена... Я поднял бокал с бананасовым соком... Мы дружно выпили.
      Когда до нас дошел смысл сказанного, все разом погрустнели...
       1 января 3002 г.
      Не представляю, как я буду обходиться без них. Без нее...
       5 января.
      Мы наконец вспомнили, что обязаны сообщить о контакте Верхорылым (каждый экипаж - своим). Как раз вовремя. Переполох, связанный с нашим исчезновением, конечно, давно улегся, но они (и на той, и на другой планете) снарядили по астроглоту. И только организационные неурядицы помешали тем и другим (мы, действительно, очень похожи) отправиться на поиски значительно раньше.
      Выслушав наши доклады, Верхорылые отдали приказ о немедленном возвращении...
      Мы так и полагали...
       6 января.
      Драма. Трагедия. Катастрофа. Пары не хотят разлучаться. Тем более при наличии детей. Собрание за собранием, грозящие перерасти в вооруженное восстание. Горячие головы предлагают захватить космоглоты и отправиться на поиски уютного местечка во Вселенной.
      Только Шоколадзе грустно помалкивает, словно он один знает, чем все это кончится...
       9 января.
      Не спрашивая позволения у Верхорылых (это бесполезно), мы, капитаны астроглотов, решили принять ответственность на себя и не разбивать сложившиеся пары. Пусть сами думают, куда им лететь. При одном условии: каждый космоглот должен быть укомплектован полным штатом специалистов, необходимых для полета. После недолгих споров команды разделились (к счастью, количество пар - без нашей - оказалось четным) на две абсолютно равные половины, ибо даже намек на возможную разлуку гасил всяческие разногласия.
      На меня и на нее избегают смотреть...
       10 января.
      Мы с нею расстаемся. Навсегда...
       15 января.
      Понемногу все утряслось. Начались работы по консервированию астроплатформы и расстыковке космоглотов.
      Наша девочка уже начинает ходить...
       22 февраля.
      Она намерена забрать с собой обоих: и мальчика, и девочку. Говорит, что она мать и т.д.
      Но я ведь как-никак отец. Она ничего не хочет слышать.
      Только плачет...
       3 апреля.
      Наша последняя ночь...
       4 апреля.
      Платформа законсервирована. Астроглоты с экипажами на борту готовы к отлету. Перед посадкой ко мне подошел Шоколадзе. Мы обнялись. Мне будет его не хватать...
      Я сидел у телемонитора, смотрел на нее, на ее заплаканное лицо и не знал, что сказать... Вчера я в последний раз поцеловал сына и тоже не мог удержаться от слез. Он крепко спал и ничего не почувствовал. Дочку она все-таки оставила мне. Сказала, что малышка очень похожа на нее и что ради меня...
      Она поднесла к телемонитору сына, я - дочь: малыши весело замахали друг другу...
      
      

    ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

      
      Они переговаривались до тех пор, пока радиоволны, связывающие их во Вселенной, окончательно не испустили дух. После чего Лившиц выключил телемонитор и замер в кресле.
      Он смотрел на маленькую Танюшку, мирно посапывавшую в кроватке, и умирал от тоски...
      
       г.Орск
      21 июля 2000 - 9 сентября 2001
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Лифшиц Юрий Иосифович
  • Обновлено: 15/06/2009. 205k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 2.62*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.