Жан-Клод ГРЮМБЕРГ

Д Р Е Й Ф У С

Пьеса в 8 сценах

Перевод с французского Ирины Мягковой.

Москва, 1989 г.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

МИШЕЛЬ

МОТЛ

МОРИС

АРНОЛЬД

ЗИНА

ЗАЛМАН

МИРИАМ

ВАССЕЛЬБАУМ

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА

ВТОРОЙ МУЖЧИНА

В северном пригороде Вильно в 1930 году...

Сцена постоянно представляет собой интерьер зала, который при случае служит и театральным. Зал - деревянный, два окна в глубине его выходят на деревянные дома, между окнами - громоздкая и величественная, блистающая фаянсом печь. По стенам развешаны фотографии, афиши на идише. Несколько стульев и столов. За печкой свалены в кучу скамейки.

Сцена первая

Сцена в полумраке. Освещен лишь один угол зала, который в этот момент служит сценой. Высвечены МИШЕЛЬ и МОТЛ. Чуть поодаль от них МОРИС. Остальные сидят у печки и смотрят, как МОТЛ изображает отчаянные усилия, чтобы сорвать с Мишеля воображаемые галуны и не менее воображаемые пуговицы. МИШЕЛЬ следит за всеми его движениями ничего не выражающим взглядом. МОТЛ протягивает руку, МИШЕЛЬ делает механический жест, будто достает саблю. МОТЛ, завладев саблей, поднимает колено и делает вид, что резким движением ломает об него саблю. Потом он выпрямляется, по всей видимости, весьма довольный собой и ждет.

МОРИС (нетерпеливо). Ну же, Мишель, теперь ты...

МИШЕЛЬ. Я... я думал, что...

МОРИС. Нет, нет, заканчивай, обсудим все потом...

МИШЕЛЬ (неуверенно, ничего не выражающим голосом). Головой моей жены, детьми моими клянусь, что я невиновен.

Нормальным голосом.

Вот...

П а у з а .

МОТЛ остается на своем месте, смотрит по сторонам, покашливая и явно чувствуя себя не в своей тарелке. МОРИС, ни слова не говоря, кружит вокруг Мотла и Мишеля. Он озабочен и машинально потирает подбородок.

МОТЛ (сходя, наконец, с места и робко выходя вперед). Когда у него будет костюм, сабля, пуговицы... и когда будет слышен шум толпы...

МОРИС, не отвечая, продолжает свое движение по кругу, потом внезапно останавливается прямо перед Мишелем.

МОРИС. Это не получается!

МИШЕЛЬ утвердительно кивает головой. Он расстроен.

Снова совсем не получается!

МИШЕЛЬ (снова соглашаясь, потом вполголоса). Я не ощущаю ничего, что бы...

МОРИС пожимает плечами, потом возобновляет кружение.

Снова пауза.

МОТЛ прочищает горло, он делает движения, будто у него затекли ноги. МИШЕЛЬ остается на месте в полном отчаянии.

МОРИС (направляясь к нему). Ладно... Неважно... Начнем сначала, сразу после чтения приговора.

М и ш е л ю .

Ты во дворе казармы, на страшном ветру, вокруг тебя солдаты, офицеры, журналисты, за решеткой - враждебно настроенная толпа... Попытайся просто убедить этих людей в твоей невиновности, попытайся сделать только это... волнение, горе, поругания честь - все это мы увидим потом, а сейчас попробуй просто возгласить о своей невиновности, позднее, когда сорвут галуны и пуговицы и сломают твое оружие, ты скажешь себе одному: Я невиновен, совсем просто... даже тупо... хорошо? Попробуем так?

МИШЕЛЬ воздевает руки к небу в знак своего бессилия.

Отлично: только что зачитали приговор, унтер-офицер подходит к тебе, чтобы тебя разжаловать, ты смотришь ему в лицо, прямо в лицо, отлично, теперь давай...

МИШЕЛЬ (сосредоточивается, потом вопит). Солдаты, разжалуют невиновного! Солдаты, бесчестят невиновного! Да здравствует Франция! Да здравствует Армия!..

МОТЛ в это время проделывает с пиджаком Мишеля всю церемонию разжалования. МОРИС на расстоянии повторяет все его движения. Видя, что МОТЛ колеблется, шепчет.

МОРИС. Пуговицы, пуговицы.

МОТЛ, совсем растерявшись, поворачивается к нему.

(Чуть громче). Пуговицы, а потом саблю, давай, давай, все получается, отлично, Мишель, продолжай в том же духе...

МИШЕЛЬ больше не следит глазами за тем, что делает Мотл, он кажется целиком поглощенным своими мыслями, очень сосредоточенным. МОРИС тихонько подбадривает Мотла.

Ну, ну, теперь саблю... саблю... вот так... достойно, с презрением, но не слишком, слегка презрительно, давай, Мишель.

МИШЕЛЬ машинально протягивает свою воображаемую саблю Мотлу, а тот ломает ее резким движением.

(Не дыша). Хорошо... выжди... Теперь давай, спокойно, четко, отчетливо, себе одному: и невиновен.

МИШЕЛЬ все больше сосредоточиваясь на чем-то своем, некоторое время молчит, потом на выдохе.

МИШЕЛЬ. Почему он закричал Да здравствует Армия?

МОРИС. Чего?

МИШЕЛЬ (тем же тоном). Почему он закричал Да здравствует Армия?

МОРИС. Почему? Почему? Почему ты не говоришь свою реплику, вместо того, чтобы задавать вопросы?

МОТЛ (застенчиво). Знаешь, Морис, все-таки я убежден, что с костюмом, с аксессуарами...

МОРИС. Да, да, не стоит повторять, надел костюм - и все получилось!..

АРНОЛЬД (со своего места у печки). Возможно, что Мишель при всем своем желании не может играть роль Дрейфуса... недостаток опыта...

МОРИС. Ну, пошло, загублен вечер...

АРНОЛЬД (Мишелю). Не сердись, Мишель, я говорю, что думаю, я-то никогда ничего не говорю за глаза!..

ЗИНА (также со своего места). А кто, скажи, пожалуйста, говорит здесь за глаза?..

АРНОЛЬД. Я только хочу сказать, что если у Мишеля не получается, так это, может, потому, что он не в состоянии сыграть эту роль... Это большая роль, великий персонаж, а великие персонажи - это... это трудно... капитан - так это капитан!... даже если и еврейский. А дебютант - это дебютант, даже если и еврейский...

МОТЛ. Кто же, по-твоему, мог бы его сыграть?

АРНОЛЬД. Ну, не знаю, актер более опытный, более блестящий, с выправкой, с некоторой врожденной элегантностью... Словом - капитан!..

МОТЛ. Ты, например?

АРНОЛЬД. Я?.. Впрочем, да, почему бы и не я?

МОТЛ. Конечно, уж ты-то все можешь сыграть...

АРНОЛЬД. Все? Нет... Не многое! Кстати, не хочу хвастать, но когда Морис Шварц увидел меня в роли отца в Сыне-убийце, он отвел меня в сторону, чтобы не огорчать других, и сказал: Арнольд, ты лучше всех... Дословно!..

МОТЛ. Он не отводил тебя в сторону!..

АРНОЛЬД. Нет, он отвел! Чтобы не огорчать других!..

МОТЛ. Нет, я ведь там был, он сказал тебе в точности и при всех следующее: Арнольд, ты лучше всех в северном пригороде Вильно.

АРНОЛЬД (сердясь). Он ничего не говорил о пригороде, ни о северном, ни о вильнском, к тому же дело происходило в Люблине...

МОТЛ. В Люблине, да, да, именно там... именно в Люблине он и сказал тебе про северную окраину Вильно!..

С м е е т с я .

АРНОЛЬД. Он сказал: Ты - лучше всех, не уточняя.

МОТЛ. Я был там, Арнольд, был... Он смеялся, как резаный, а ты ведь хотел сыграть мрачную драму. Почему, как ты думаешь? Почему?

АРНОЛЬД. Он не смеялся, пан мой, нет, он скрывал свою взволнованность. Он был потрясен, почти рыдал...

МОТЛ. Да, от смеха!.. Чуть не помер. Жена его стучала ему кулаком по спине. Я же был там, говорю тебе, был... Он задыхался от смеха...

АРНОЛЬД. Перестань, Мотл, остановись. Когда со мной заходишь слишком далеко, рискуешь жизнью... Не шути с огнем... Я-то лично артист, и настоящий. Я-то лично существую ради моего искусства! Искусства моего не трогай, не то...

МОРИС. Ладно, ладно, может быть, продолжим репетицию...

АРНОЛЬД. Прости меня, Морис, я несколько погорячился, но, видишь ли, Мишель, это так просто сыграть капитана, совершенно незачем морочить себе голову и пытаться сварить собственную селезенку в отваре для рыбы. Я чувствую персонажа, я его не чувствую - что это означает чувствовать персонажа? Никогда я ничего не чувствовал... однако, это не помешало мне сыграть множество ролей... Чувствую, как пахнет селедкой, персонажей не надо чувствовать... Капитан, так ты кричи, давай команды...

Делает жест, будто машет саблей, и кричит.

По моей команде, заряжай! В штыки! На врага! Смерть сволочам! Вот так, ничего другого не нужно. Сабли наголо, Вперед, Ко мне, легион и так далее.

МИШЕЛЬ. Да, но здесь его разжалуют, швыряют в тюрьму и всякое такое... Он не может...

АРНОЛЬД (прерывая его). То же самое, совершенно то же самое...

Напыщенно восклицает, помогая себе жестами, чрезвычайно театральными.

Солдаты, разжалуют невиновного, бесчестят невиновного, с высоты этих пирамид я провозглашаю о своей невиновности перед лицом бога! Поднимите оружие!

Нормальным голосом.

И если затем ты подпустишь еще немножечко труб, зал будет реветь, я тебе гарантирую!.. Кому нужны ваши размышления? Действовать надо, бог мой, пробиваться вперед, не ставя никаких вопросов... Но для этого, я знаю, я знаю, надо...

Бьет себя в грудь.

В конце концов, если у тебя это не получается, тем лучше, не страшно, если никто не возражает, мы можем поменяться ролями. Ты сыграешь Эмиля Золя, а я капитана Дрейфуса!..

МОРИС (сухо). Ты кончил торговаться? Я здесь режиссер, я распределяю роли... Дрейфус не был таким капитаном, каким ты себе представляешь всех капитанов!.. Он не драл глотку, как осел, напротив, он был скромен, застенчив, незаметен...

АРНОЛЬД. Ты хочешь сказать, что я не могу быть незаметным и скромным, когда хочу?

Бросается на колени, тотчас принимая умоляющую и мелодраматическую позу, не переставая при этом охать.

Не виновен, не виновен я. Господин генерал, сжальтесь надо мной, верьте мне, моя карьера, подумайте о моей карьере...

Почти плачет.

МОРИС (уже не сдерживаясь). Убирайся! К чертовой матери! Дай нам репетировать... Да ты мне сегодня и не нужен, я тебя не вызывал, можешь идти домой...

АРНОЛЬД. Нет, нет, я предпочитаю остаться... Всегда есть чему поучиться, если, если даже... ну что ж, всегда можно найти чему поучиться...

МОРИС. Согласен, теперь уже мы можем начать, тебе это не слишком помешает, если мы начнем?

АРНОЛЬД. Мне помешает? Вовсе нет... Начинай, начинай. Я хотел только вам помочь... Опыт, что бы ты об этом ни думал, в некоторых случаях... ну ладно, хорошо.

П а у з а .

МОРИС. Итак, начинаем...

АРНОЛЬД. Морис...

МОРИС. Что такое?..

АРНОЛЬД. Если позволишь, у меня, раз уж зашел разговор, одно маленькое замечание. Я займу у тебя одну секунду, можно?

МОРИС. Нет, но эт†††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††† ни думать, ни говорить, но все же надо быть справедливым: Дрейфус, как ты говоришь - персонаж незаметный, скромный, пусть так, согласен, но его мы все-таки видим и с женой, и в моменты эмоциональные, почти любовные, и это публика любит. А что с Эмилем? Что у него нет жены? Друзей? Может быть, у него нет семьи? Что же это за человек такой? Почему, почему же не дать ему сцену, совсем маленькую сцену, где бы он был показан дома, и уже не драл бы глотку раз в жизни, вел бы себя спокойно, без напряжения, мило беседовал бы с супругой о дожде или о хорошей погоде, попивал бы с другом кофе или же играл бы на скрипке, либо на аккордеоне - аккордеон публика тоже любит...

Внезапно хватается за голову.

Ой! Я же все время думаю, неужели, скажите мне, нет ни одной песе톆††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††замолчать, пожалейте меня, пусть он замолчит!

АРНОЛЬД. Разве Золя не мог бы немного спеть, вместо того чтобы целиком проговаривать эту свою штуковину: Я обвиняю...

МОРИС. Это не штуковина, эти открытое письмо Господину Феликсу Фору, Президенту Французской Республики, письмо восхитительное...

АРНОЛЬД (пользуясь тем, что Морис остановился, чтобы перевести дыхание). Знаю, знаю, восхитительное, восхитительное, но, поверь мне, это слишком длинно, многословно; да, конечно, часть ты уже сократил, но и сейчас еще длинно, слишком длинно; простая какая-нибудь песенка, непосредственная, которая остается в голове и которую мурлычат утром, поднимаясь с постели, не зная даже, откуда она взялась, - вот что им нужно...

Импровизирует кусочек песенки, напевая Ио бо бой и ой ой ой и пританцовывая. Потом останавливается и ждет, что скажет Морис; МОРИС, очень мрачный, хранит молчание и нарочито смотрит в другую сторону.

Разве нет? Заметь, что это, возможно, не самое идеальное место, но ты-то уж сумеешь найти, куда вставить одну-две песенки. Не было ни одной пьесы, в которой я играл, а сыграл я их достаточно, в которой я бы не пел хоть одной песенки или мелодии, пусть даже без слов, просто напевая ее с закрытым ртом, на фоне хора; это так мило смотрится, с закрытым ртом, публика очень любит...

Напевает с закрытым ртом Из-за острова на стрежень.

ЗИНА (до сих пор сидевшая неподвижно у печки, встает и вмешивается). Морис, поскольку, как видно, сегодня такой вечер, когда каждый выкладываем все, что у него накипело, мне бы тоже хотелось исторгнуть из себя то, что во мне так долго бродит...

АРНОЛЬД. Зина, перебивать других некорректно...

ЗИНА. Кто же сможет вставить хоть слово, если тебя не прервет?

АРНОЛЬД. Зина, скажи, что ты хочешь в сущности?

ЗИНА. В сущности, сказать пару слов Морису, можно?

АРНОЛЬД. Ну, конечно, говори, прошу тебя. Можно подумать, что я мешаю людям говорить. С ума сойти!

МОТЛ (совсем тихо). Заткнись...

ЗИНА. Морис, почему, почему для меня не нашлось роли в этой пьесе, а?

МОРИС. Но ты же играешь, Зина, ты играешь...

ЗИНА. Да, прохожу два раза, вопя Смерть евреям, отличная роль, что и говорить, как мне после этого соседям на глаза показываться?! Я уже теперь знаю, что скажет Фанни, а эта... ладно, неважно... Но мне-то лично, то, что я играю, это не роль - это в толпе, толпа! А почему бы не вывести Мать Дрейфуса? Что, разве у него не было мамы?

Внезапно бросается на Мишеля, обнимает его и сжимает в объятиях с материнской страстью, потом декламирует с лирической интонацией.

Солдат! Солдат! Мой сын хочет стать солдатом?

Поднимая глаза к небу.

Но что я такого сделала? Что я сделала?

Рыдает, потом продолжает в том же духе.

Они никогда тебя не полюбят! Ты же еврей, еврей, понимаешь?.. Почему бы тебе не стать портным, как твой отец? Научишься делу, поработаешь немного с ним, а потом... после... будешь работать для себя... будет свое маленькое дело... будешь сам себе хозяин!.. В армии никогда, сыночек, никогда ты не будешь себе хозяин. Как бы высоко ты не поднялся, всегда найдется кто-то, кто будет выше тебя, и этот кто-то окажется антисемитом! А твой отец? Ты подумал о своем отце? О его горе? А я? Я?.. Твоя мать?

Гладит его по голове.

Ой, мое дитя, мальчик мой, Дрейфуселе, сыночек, мой Альфред, никогда мой ребенок не станет гоем... Останься с нами, останься... Мы не слишком богаты, не очень-то счастливы, не так уж спокойно у нас, но мы свободны, свободны... И в день, когда что-то случится, погром, например? Хоп, собираемся и уезжаем куда подальше и привет честной компании, бог вам судья... Что, мой господин, свинья в позументах, вам не нравятся евреи? На здоровье, чтоб бог послал вам медленную смерть в ужасных страданиях, чтоб он послал вам тройной заряд дроби и чтоб наградил вас несварением желудка до конца ваших дней, а дробь пусть гуляет по всему телу и не будет ей места, где выйти... Мы тем временем уедем, куда? А дальше, все дальше, куда-нибудь, куда глаза глядят: портные, парикмахеры, скорняки, сапожники и даже - почем знать, почему бы и нет! - специалисты по открыванию несгораемых шкафов - везде нужны; но капитан, капитан - кому нужны капитаны, в какой стране их не хватает и кому нужны еврейские капитаны? И потом он ведь и уехать-то не может, его, видите ли: поносят как хотят, обрывают ему пуговицы, ломают его саблю, а он должен оставаться, стоять по стойке смирно, отдавать честь и повторять да, мой генерал, благодарю, мой генерал. Да здравствует Франция. Да здравствует армия. Да здравствует Папа. Да здравствуют антисемиты. Да здравствует инквизиция. Да здравствуют фараоны... Нет, нет, и нет, останься со своим отцом, останься со своей матерью, не будь ни капитаном, ни солдатом; для настоящего еврея это не профессия.

В последний раз целует Мишеля, шмыгает носом, вытирает глаза и продолжает уже спокойно, уверенная в себе и в своей правоте.

В начале пьесы необходима сцена вроде этой, Морис, чтобы люди знали, что мать по крайней мере не давала согласия.

МОРИС. Но его мать была согласна, прелесть моя!

ЗИНА (делает отрицательное движение головой). Это немыслимо!

МОРИС. Тем не менее...

ЗИНА (прерывая его). Хорошо, допустим, что в действительной истории все происходило так, как ты говоришь, допустим, но в театре, в пьесе... никто никогда не поверит, что хорошая еврейская мать...

МОРИС. Зина, раз и навсегда и чтобы все было окончательно ясно: мать Альфреда Дрейфуса не была тем, что ты называешь хорошей еврейской матерью!

ЗИНА. Как это? Тогда почему же ты заставляешь нас играть эту гадость.

МОРИС. Я хочу сказать, что семья Дрейфусов во Франции 1895 года - это были не такие евреи, как мы здесь сегодня, в Польше 1930 года... Они чувствовали себя такими же французами, как остальные французы; Альфреду Дрейфусу никто не мешал учиться в школе, он стал офицером с такой же легкостью, с какой мог это сделать любой француз из столь же состоятельной семьи, как семья его отца, ибо его отец вовсе не был бедным портным или бедным сапожником, это был промышленник, владелец прядильной фабрики...

ЗИНА. Прядильной фабрики? Но разве это не текстильное дело? Я уверена, что его родители должны были плакать, когда он ввязался в это военное дерьмо...

МОТЛ. Я знал одного прядильщика, не слишком богатого и не слишком бедного, в общем среднего - не так важно... Он жил в Лодзи, приходился мне кузеном, имея двух сыновей и никогда, ни за что, под страхом смерти он не согласился бы, готов дать вам любую клятву, чтобы хоть один из них стал военным, пусть даже и во французской армии.

МОРИС. Я не желаю говорить о родителях Дрейфуса или о семействе Золя, я хочу показать, как в высоко цивилизованной стране, где евреи чувствовали себя в безопасности, как там в один прекрасный день в результате незначительной юридической ошибки могла развернуться антисемитская компания такой силы, что она разделила всю страну на два враждебных лагеря, заставила забыть о здравом смысле и о правосудии.

АРНОЛЬД (аплодируя). Превосходно!.. Ты в самом деле хочешь об этом рассказать?

МОРИС. Во всяком случае сделать попытку...

АРНОЛЬД. Потрясающе! Но тогда лучший способ это сделать - это собрать небольшое собрание, такую конференцию, можно с буфетом, можно без буфета, можно с оркестром, можно без оркестра, ты приходить, рассказываешь свою историю, просто так, как ты это только что проделал, без всякого там кривляния, без всякого шума... Ты займешь их здесь в течение получаса, ведь не меньше? Ну от силы часа, а потом можно потанцевать, кто захочет; или старики что-нибудь интересное расскажут. Почему бы и нет, мы не дикари. А потом все довольные разойдутся по домам! Но такая штуковина, как твоя пьеса - без музыки, с письмами, бумагами, шмумагами, церемониями, приказами, отказами, процессами, регрессами, Золя, Шмоля, Матье, альфредами, пекарами, Генрихами, мемрихами и прочими, я знаю, кем... тьфу!

П л ю е т .

Никто в этом ничего не поймет, никто не поверит и все будут недовольны!.. Попробуй, выйди на улицу в нашем районе и спроси, слышал ли кто-нибудь о еврейском капитане, у которого во Франции тридцать пять лет тому назад были неприятности, и тот, кто не уписается от смеха, тебе ответит: так ему и надо, плевать на него, еврею не место в мундире капитана французской армии. И они бросят тебя и пойдут домой заниматься своими делами и будут правы! Вот так!

МОРИС. А если я скажу им, что в пятидесяти километрах отсюда некие польские националисты избили неких польских евреев и сожгли их дома, предварительно их разграбив, желая несколько очистить эту землю, которую мы загрязняем самим своим присутствием, они бы тоже смеялись и вернулись бы к себе домой, утешая себя тем, что здесь, мол, с нами ничего подобного случиться не может, ибо мы свое место знаем. Так вот - нет, у нас нет своего места, до тех пор, пока ненависть будет жить в человеческом сердце, не будет у нас своего места! Почему Золя защищал Дрейфуса? Он не был с ним знаком, он никогда его не видел. Он даже не был евреем!.. Во имя справедливости? Ради собственной славы? Нет и нет, он боролся против глупости против ненависти, против предрассудков, что он делал и прежде, каждый день, работая над своими книгами. До тех пор, пока люди все не будут вести себя так, как Золя, до тех пор, пока каждый с королевским безразличием будет плевать на то, что происходит с другими, все будет плохо... повсюду... не только с евреями. Надо, чтобы все люди любили и уважали друг друга, - вот что скажет им Золя в моей пьесе... Любовь! Любовь!

ЗИНА (напевает). Любовь, всегда любовь...

МОРИС. Да!

АРНОЛЬД. Пиф-паф!

МОРИС (он больше не владеет собой и кричит, как безумный). Да, сударь, и если тебе это не нравится, мы обойдемся без тебя...

АРНОЛЬД. Ша, ша, та... Морис, ты нервничаешь, ты волнуешься; безусловно мне это нравится, ты написал прекрасную пьесу, да, да, ты хочешь о чем-то сказать, прекрасно, да, да... но они поймут, что они могут и чего они тоже хотят, только когда они будут здесь, будут сидеть перед нами. Если они придут... Кстати, лет десять тому назад я играл в труппе Бломского, в Варшаве одну пьесу, по правде говоря, плохую пьесу, даже названия ее теперь не припомню... и надо вам сказать, играл страшного мерзавца, порочного, злого, ограниченного и всякое такой...

МОТЛ. В общем характерную роль!..

АРНОЛЬД. Да, я был недурен, сумел, слава богу, с ней справиться... Так вот, этот самый мерзавец все время лупил свою жену, что бы она ни сказала. И как-то раз выходит его сосед и спрашивает: Янкеле, почему ты бьешь свою жену?, а мерзавец отвечает: Разве она не моя жена? Так вот, дети мои, на этой фразе я сорвал аплодисменты, она произвела настоящий фурор... единственная фраза, которая вызвала аплодисменты в этой вонючей пьесе, название которой я даже не могу вспомнить. Вот так...

ЗИНА. Что ты хочешь сказать своим вот так?

МОТЛ. В самом деле, что?

АРНОЛЬД. Люди понимают лишь то, что хотят понять, то, что их устраивает, и ничего другого!..

ЗИНА. В Варшаве, возможно, но не здесь!..

АРНОЛЬД. Здесь тоже, здесь тоже, везде!

ЗИНА. Нет, сударь! Нет! Не надо! Не везде! Не здесь!

АРНОЛЬД. Да, сударыня! Да! Везде! Дураки и мерзавцы есть везде!

МОРИС (швыряет внезапно свой текст между Зиной и Арнольдом и кричит). Вы перестанете драть глотку?

Всеобщее смущение, молчание. Тогда он продолжает более спокойным тоном.

Репетиция окончена.

МОТЛ подбирает брошенный Морисом текст. МОРИС берет его и бросает сквозь зубы.

Всего хорошего!

У х о д и т .

Сцена вторая

ЗАЛМАН на корточках перед печкой, он разжигает огонь. Входит МИШЕЛЬ.

ЗАЛМАН. Ты уже здесь?

МИШЕЛЬ (подходит и греется у печки). Лучше прийти на четверть часа раньше, чем хотя бы на одну минуту позже.

ЗАЛМАН. Ах вот как! Есть такая поговорка?

П а у з а .

Однажды, много лет назад, я был тогда еще молодым и красивым... ну, скажем, был тогда еще молодым... моя мать мне сказала: Ступай-ка ты к дяде в Броды, там ты, может быть, станешь ученым или еще кем-нибудь! И Господь однажды в своем ослеплении, может; и тебе назначит хорошую судьбу, хотя ты и бандит, проходимец и тупица. Мой дядя в Бродах был вроде раввина, он хорошо зарабатывал, у него были ученики, он, кроме того, продавал билетики со счастьем и еще кое-чем занимался, словом - концы с концами сводил... Ну, я распрощался со всеми, что я буду спорить? Ступай в Броды? Пойду в Броды... Но вместо того, чтобы идти туда обычным путем, я решил где взять напрямик, где срезать угол, шел то там, то здесь, день все вверх, день - все вниз, я тянул, тянул, а время шло... Однажды, много позднее, когда у меня уже начала пробиваться борода, я встретил неподалеку от Бродов какого-то безумного старика с растрепанной боровой, он бежал, как угорелый, как будто за ним гнался дьявол!.. Это был мой дядя из Бродов! Я ему говорю: Куда бежишь ты, дядя, в твоем возрасте, один, под дождем? Шел дождь... Он узнает меня и начинает плакать и благодарить Господа за то, что он до этого времени задержал меня в дороге: всех его учеников насильно завербовали в армию. Взяли всех мужчин, которые имели растительность на лице и кое-что в штанах и могли стоять хотя бы на одной ноге. Он же убежал, опасаясь, как бы демоны не опомнились и не прихватили также и его, несмотря на его преклонный возраст, седые волосы, расширение вен и ревматизм. С тех пор я всегда и везде опаздываю!..

МИШЕЛЬ. В 1895 году тебе было сколько лет?

ЗАЛМАН. Сколько мне было лет в 1895 году? По правде говоря, в вопросе о возрасте трудно быть точным даже в пределах нескольких лет. Мой отец не торопился записывать своих детей, он ждал, пока их будет побольше, чтобы не ездить несколько раз... А потом так много их помирало в младенчестве. Словом, с точностью до одной ездки скажем, что в 1895 году мне было между двадцатью пятью и тридцатью, лет двадцать восемь, чтобы назвать круглую цифру.

МИШЕЛЬ. Гм!.. Гм!.. двадцать восемь... В то время ты слышал какие-нибудь разговоры о капитане Дрейфусе?

ЗАЛМАН. О ком?

МИШЕЛЬ. Капитан Дрейфус, еврей, который был капитаном во Франции и у которого в то время были большие неприятности...

ЗАЛМАН. Да... да... вполне вероятно... ну и что?

МИШЕЛЬ. Ничего. Морис написал пьесу о нем, мы будем ее играть, попытаемся, по крайней мере...

ЗАЛМАН. Такую старую историю?

МИШЕЛЬ. Морис хочет показать, что даже будучи капитаном еврей не может избавиться от неприятностей.

ЗАЛМАН. И чтобы сказать об этом, он написал пьесу? Он что, сумасшедший?

МИШЕЛЬ. Он также хочет сказать, что пока люди не полюбят друг друга, всегда может случиться дело Дрейфуса, погром и другие мерзости в этом же роде...

ЗАЛМАН. А с чего бы это люди стали любить друг друга?

П а у з а .

Дело Дрейфуса... да... да... о нем много говорили, а потом прошло время, пришли к нам собственные несчастья, собственные заботы, я в это время жил в Кракове, да, до 1902 года жил в Кракове. Не будучи капитанами, мы все равно свою порцию получили сполна и, поверь, нам было не до Франции и мы позабыли о капитане и всех их скверных историях.

Входит МОРИС, он останется стоять у двери. Ни Мишель, ни Залман его не замечают.

МИШЕЛЬ. Но что бы ты мог сказать об этом капитане?

ЗАЛМАН. Я? Ничего... Заметь, в конце, когда они его помиловали, мы здорово, напились, в то время любой повод был хорош и желудок у меня был железный, сегодня он словно заржавел, старость!.. что поделать... Была одна история, история вроде той, что приключилась о твоим Дрейфусом... История с генералом, которого однажды лишили этого звания; он натворил глупостей, его судили, содрали с него все его нашивки... Он перенес все это спокойно, даже улыбался; возвращаясь к себе домой, он проходил мимо одного солдата, простого солдата, стоявшего в карауле у казармы, и солдат этот не заметил, что на генерале нет больше его нашивок и приветствовал его, как полагается приветствовать генерала, и тогда генерал неожиданно расплакался.

С м е е т с я .

Да, расплакался, как будто всей своей кожей вдруг почувствовал, что он больше не генерал, и все из-за этого простого солдата, который принял его за настоящего генерала.

МОРИС (кидается к Мишелю). Вот, вот, это то, что надо... Понял теперь, теперь тебе понятно?

ЗАЛМАН. Он что, взбесился? Нельзя так пугать людей, я уж думал, что пришел мой конец, что я не успел и пожалеть о прожитой жизни!..

МОРИС (Мишелю). Во время церемонии, в момент, когда с него срывают знаки отличия, он еще капитан, и все эти люди во фрунте, эта музыка, самый этот ритуал, его атмосфера, этот помпезный приговор, все это еще - армия, его армия, и даже потом, без нашивок, без шпаги он - еще солдат, в кругу других солдат. И вот тогда он слышит из толпы за решеткой крики: Еврей, грязный еврей... Смерть, смерть евреям, потом то же самое повторяют журналисты, за ними - солдаты и, наконец, офицеры, его бывшие товарищи, заорут все разом, а некоторые будут еще и подходить, чтобы плюнуть ему в лицо. И вот только тогда, все внутри него оборвется, все рухнет, все погибнет - честь, звание, родина - все полетит в тартарары, и он уже перестанет представлять себе, кто он, где находится и начнет падать, падать, стремительно нестись вниз... Сломанная сабля, сорванные эполеты и вырванные пуговицы - это ерунда, душу ранят голоса людей... Понимаешь?

МИШЕЛЬ. Возможно, но что мне это даст?
МОРИС (не обращая внимания на его вопрос, продолжает в крайнем возбуждении). Он больше не капитан, не солдат, не француз, он больше никто, армия его отторгла, отшатнулась от него, как от чумного. Он - такой же человек, как ты, как я, он не понимает, кто и за что его судит. Виновен!.. Одинокий, растерянный, поруганный, обманутый, да, обманутый, понятно тебе?

Входят АРНОЛЬД и его дочь МИРИАМ.

АРНОЛЬД (прерывая Мориса почти непроизвольно). Привет, дети мои, смирно! вольно! Продолжай, Морис, не обращай на нас внимания, мы просто так зашли на минутку. Пой, пташечка, пой: обманутый, обманутый, обманутый... да будет с вами мир, братья мои, и да не падут никогда воши на ваши головы!..

Залману, который сидит у печки.

Ну что, Залман, все мучаешься изжогой? Надо принимать бикарбонат, поверь мне, бикарбонат и водку понемножку, не более одного стакана враз.

С м е е т с я.

(Морису). Мы не опоздали?

МОРИС (целуя Мириам). Нет, не слишком.

МИШЕЛЬ жмет руку Мириам, АРНОЛЬД весьма покровительственно похлопывает Мишеля по плечу.

АРНОЛЬД. Движется помаленьку?

МОРИС. Начали... начинаем...

ЗАЛМАН (ворчит). Бикарбонат?.. На твою голову... вместе со всеми болячками...

У х о д и т

АРНОЛЬД. Я выучил мой текст!

МОРИС. Отлично... но сегодня мы репетируем сцену Дрейфуса с женой...

АРНОЛЬД. А со мной, что, не репетируешь?

МОРИС. Я работаю по плану, а почему ты решил, что репетируешь сегодня?

АРНОЛЬД. Постой, постой... Тут я не согласен. Если один актер сильнее других, что же ему теперь и репетировать не нужно... Режиссер обязан быть справедливым... Справедливым!

МОРИС. Хорошо, хорошо, не волнуйся, до тебя тоже дойдет очередь...

АРНОЛЬД (не может остановиться). Правосудия, господин Президент, мы требуем только правосудия, не больше и не меньше!

МОРИС. Хорошо, вам ответят, а пока посиди и посмотри, как будет репетировать твоя дочечка...

АРНОЛЬД. С большим удовольствием... Поехали... я буду смотреть... Настоящий артист всегда найдет, чему поучиться, даже у... словом, всегда есть чему поучиться у других, если речь идет о настоящем артисте!..

МОРИС. Ты смотри, но молчи!

АРНОЛЬД. Морис, ты хочешь обидеть меня?

МОРИС (переставляя мебель на сцене). Мишель, читай письмо... Затем Мириам читает свое... а потом мы начнем сцену сначала.

МИШЕЛЬ. Почему сразу не начать сначала?

МОРИС. Не спорь, читай свое письмо... по местам... лицом к лицу... Останавливать не буду... энергичнее, дети мои, энергичней, не будем терять времени... за работу, за работу... Надо потрудиться!..

МИШЕЛЬ садится за маленький столик, он будет писать письмо и сразу же читать его вслух. МИРИАМ делает то же самое, сидя у другого стола.

МИШЕЛЬ (очень быстро, стремительно, без выражения). Среда, пять часов. Моя дорогая. В конце концов мне разрешили написать тебе... Для меня была большая радость увидеть тебя, даже через проклятую решетку; когда я подошел к тебе, я почувствовал такое сильное волнение, что должен был сделать над собой усилие, чтобы не упасть в обморок. Я очень страдаю, но тебя жалею больше, чем себя. Я знаю, как ты меня любишь и как кровоточит твое сердце. Что до меня, то все мои мысли - о тебе, любовь моя, и ночью и днем я думаю только о тебе... Быть невиновным, прожить жизнь, ничем себя не запятнав, и вдруг оказаться осужденным за самое чудовищное преступление, которое может совершить солдат, что может быть ужасней! Порою мне кажется, что я - игрушка в руках страшного кошмара. Услышать все, что мне сказали...

МОРИС (не в силах больше выносить). Не так быстро, бог мой! Не так быстро! Больше жизни!

МИШЕЛЬ (вздыхает, грустно смотрит на Мориса, потом бормочет упавшим голосом). У меня внутри пусто...

МОРИС. Да нет же, нет, все нормально... Не спеши, только и всего, мы никуда не торопимся, мы пришли репетировать, у нас есть время...

МИШЕЛЬ. Знаешь, днем, когда я работаю, я сижу сгорбившись, вот так, видишь.

Он огибается над воображаемым ботинком.

И это очень плохо для персонажа. Ведь капитан должен держаться все время прямо, правда?

АРНОЛЬД. Скажешь тоже - прямо! Как струнка он должен быть! Грудь колесом, взгляд прямой, ляжки напряжены, как у польского почтальона, когда он вручает еврейской семье уведомление о выселении...

МОРИС. Предположим! Но что тебе мешает держаться прямо?

МИШЕЛЬ. Я пытался, но это невозможно. Во-первых, я попадаю молотком по пальцам, но это не самое страшное. Главное, что я плохо делаю свое дело, такой стыд. Господин Аппельбаум даже вернул мне пару обуви, и это я вам говорю вернул, потому что он-то бросил мне ее в морду и при всех. При этом он был прав, работа и вправду была никуда не годной. Нет, когда ты - сапожник и собираешься и впредь им оставаться, никак невозможно менять подметки с прямой спиной, грудью колесом и напряженными ляжками, как у польского почтальона или у французского капитана...

МОРИС. Ладно, ладно, продолжим, умоляю, не будем терять времени. Не думаю, по правде говоря, чтобы Дрейфус держался так уж прямо во время написания такого письма. И потом дело ведь не в том, чтобы прямо держать спину и устремлять взор вперед, надо постепенно создавать своего персонажа внутренне, внешний облик сам собой придет в соответствие о внутренним образом!.. Продолжаем, попробуй добавить сюда немного...

Делает неопределенный жест.

МИРИАМ (со своего места). Думай попросту о том, что ты в разлуке с женой, которую ты любишь, и что ты ей пишешь...

МИШЕЛЬ (бросает украдкой взгляд на Мириам, потом на Арнольда и снова погружается в свое чтение. Теперь он читает медленнее, но потом берет тот же темп). Все, что мне сказали, в то время как сам я в душе своей твердо знаю, что ничем не погрешил против своей совести, превращает жизнь мою в самую страшную моральную пытку. И что бы ни случилось со мною, главное, что надо сделать, это установить истину, пустить в ход все средства, чтобы ее доказать, и, если понадобится, пожертвовать всем нашим состоянием, чтобы реабилитировать мое честное имя, повергнутое в грязь. У меня не хватает мужества продолжать мое письмо.

МОРИС. Твоя очередь, Мириам!

МИРИАМ (она читает очень искренне и просто). 21 декабря 1894 года. В большей степени, чем это можно себе представить, я мучительно страдаю от того, что приходится выносить тебе: в мыслях своих я не расстаюсь с тобой ни на минуту.

Вижу тебя одного в печальной твоей темнице, во власти самых мрачных раздумий... Я так несчастлива в разлуке с тобой. Возлюбленный друг мой, надо сделать все, чтобы мы встретились вновь и снова жили друг подле друга, ибо врозь нам невозможно существовать. Покорись судьбе, пройди через все самые страшные испытания, которые тебе предстоят. Молю тебя, не терзай себя мнением толпы, ты знаешь, как оно изменчиво...

Наши крошки чувствуют себя прекрасно; они так милы, так веселы и счастливы. Какое это утешение в нашем страшном несчастье видеть их такими невинными и юными... Пьер говорит о тебе так сердечно, что я не могу удержаться от слез... Твоя Люси.

МОРИС. Отлично, теперь перейдем к началу сцены. Вы встаете и направляетесь друг другу навстречу... Останавливаетесь прямо напротив, почти касаясь один другого, вот так, зафиксируйте это положение...

Изменив голос, орет.

Свидание окончено!.. Расходитесь, не отрывая друг от друга глаз... Ну, Мириам!..

МИРИАМ (отступая и протягивая руки к Мишелю). Любовь моя, любовь моя... Альфред...

МИШЕЛЬ (с интонацией совершенно нейтральной). Люси... Моя Люси... Моя любовь... Моя любовь...

МОРИС. Стоп!

Нервно ходит по комнате, потом останавливается возле Мишеля и очень тихо говорит ему.

В чем дело? Ты что, из дерева, что ли?

МИШЕЛЬ (нормальным голосом). Я не создан ни для театра, ни для армии!.. Вот...

Закрывает свою тетрадку, кладет ее на стол с решительным видом.

МОРИС (внезапно меняя тактику). Не будем горячиться, я уже говорил... Спектакль ведь еще не завтра? У нас есть время, и потихоньку, но начинает же получаться... Прежде всего, в этом кусочке, тут-то речь идет не о капитане, не о... Здесь мужчина, просто мужчина в разлуке с женщиной, они только что встретились буквально на несколько минут, они не могут коснуться друг друга: решетка их разделяет, и едва они успевают сказать друг другу несколько слов, как свидание уже окончено и они расстаются, крича о своей любви... Вот и все...

МИШЕЛЬ. Я понимаю, но...

Делает жест беспомощности и уныния. МОРИС смотрит на него, затем вновь принимается расхаживать. Он думает...

П а у з а .

АРНОЛЬД (тоже задумавшись). Скажи, Морис...

МОРИС. Что?

АРНОЛЬД. Ничего, есть одна идея...

МОРИС. Слушаю...

АРНОЛЬД. А он не мог ли подать в отставку?

МОРИС. Кто?

АРНОЛЬД. Ну этот, как его, Альфред! Когда он увидел, что дело плохо, почему он не мог послать письмо своему генералу, так ведь бывает, я читал об этом в книгах... Дорогой генерал, поскольку мы совершенно не согласны, бесполезно продолжать сотрудничество, которое сделалось столь же тягостным для вас, сколь и для меня, к сему прилагаю, следовательно мою решительную и бесповоротную отставку, плевать я на вас хотел, не считаю себя больше в армии и подите вы все к чертовой матери, уважающий вас капитан Дрейфус, примите уверения в совершеннейшем к вам почтении, шолом алейхем и доброго здоровья вам и вашей супруге...

МОРИС. Забавно, и для этого ты прервал репетицию?

АРНОЛЬД. Пардон, но я ничего не прервал, я взял слово в полной тишине!..

МОРИС. Пусть так, а теперь будь добр, помолчи... дай мне подумать.

АРНОЛЬД. Подумай, подумай, пожалуйста... Я бы вовсе не хотел... да я уж об этом и говорил... Ведь это правда, что простейшие вещи никогда не приходят в голову... А между тем это совсем просто: я посылаю свою отставку и гоп-ля, все кончено, начинается новая пьеса... Мне только что рассказали, послушайте-ка, какая прелесть... Это история одного папаши, богатого, даже очень богатого. У него три дочери, и он собирает их, чтобы разделить наследство...

С м е е т с я .

Старый дурак!.. После этого он живет то немножко у одной, то у другой. Само собой, что с ним случается масса неприятностей, две дочки оказывается сущими мерзавками, третья - добрая девушка, но... ладно, подробности мы опустим... Это потрясающе! Мне мой племянник рассказывал, он сказал: Дядя, роль старика просто создана для тебя: смесь патетики, гротеска и величия. Он, правда, не сказал, есть ли там музыка... Но в конце концов музыку можно всегда вставить, если сама история хороша, если это забавно... и есть хорошие роли.

МОРИС (он что-то придумал и прерывает Арнольда). Мишель!

МИШЕЛЬ. Да?

МОРИС. Мишель, ты сейчас обнимешь Мириам!..

МИШЕЛЬ. С какой стати?

МОРИС. Она жена тебе или нет?

АРНОЛЬД (он обеспокоен). Что происходит?

МОРИС. Друг мой, не только у тебя одного случаются идеи...

АРНОЛЬД. Но какого рода идея посетила тебя?

МОРИС (подталкивает Мишеля к Мириам). Иди, давай... прежде чем разлучат, прежде чем начать страдать, надо сначала побыть вместе... познать счастье!

АРНОЛЬД. Ша, ша, ша... Так можно далеко зайти... Лично у меня только одна дочка, и не для того я дал ей безупречное воспитание, чтобы ты бросил ее в объятия первого встречного сапожника.

МОРИС. Ну, Мишель, ты решился?..

МИШЕЛЬ. То есть...

МИРИАМ (протягивая к нему руки). Мы репетируем или нет?

МИШЕЛЬ (он упирается, в то время как Морис подталкивает его к Мириам). В пьесе ничего такого... да, мы женаты, но все время в разлуке... так что...

МОРИС (бросая его в открытые объятия Мириам). Боже мой, ну почему ты все время споришь!

МИРИАМ и МИШЕЛЬ теперь в объятиях друг у друга. МИШЕЛЬ в страшном напряжении и пытается держаться как можно дальше от Мириам, он страдает, пытается шутить.

МИШЕЛЬ. Извини уж, Арнольд, но...

АРНОЛЬД. Ну что ты, что ты, пожалуйста, чувствуй себя, как дома... Или ты любишь театр, или ты его не любишь...

МОРИС (Мишелю). Обними ее крепче, не бойся, она кусается не так уж сильно! Вот так... Нежнее... расслабься, это твоя жена, ты ее муж, вы любите друг друга, вы счастливы, у вас дети, завтра ты станешь полковником, жизнь прекрасна, вы богаты, красивы, у вас свой выезд... Погладь ее по голове, так; жизнь - источник радости, море спокойно, на берегу все в порядке... нежнее, нежнее... теперь поцелуй ее...

АРНОЛЬД кашляет.

МИШЕЛЬ. На самом деле?..

МИРИАМ не дает ему закончить фразу и целует его прямо в губы долгим и весьма осмысленным поцелуем. МИШЕЛЬ сначала сопротивляется, но очень скоро уступает натиску и вступает в игру на глазах у совершенно ошарашенного Арнольда, МОРИС внезапно бросается между Мишелем и Мириам и грубо оттаскивает их друг от друга, крича.

МОРИС. Свидание окончено!

Короткая пауза.

(Мишелю). Ну? Понял теперь? Почувствовал что-нибудь?

МИШЕЛЬ медленно кивает головой.

(Торжествуя). Отлично, отлично, продолжаем... продолжаем. Читай свое письмо, давай, читай свое письмо, голубчик... Читай, как чувствуешь, ни о чем не думай... пусть само окажется... Давай, Мишель, сразу в омут головой...

МИШЕЛЬ (он машинально занимает свое место за столом, берет свой текст, потом, как автомат, поднимается и совершенно бесцветным голосом произносит). Дорогой Арнольд, имею честь просить у вас руки вашей дочери Мириам...

МИРИАМ (бросается к Мишелю, пылко целует его, плача от радости). О, Мишель, ты осмелился, ты посмел!

Долгий поцелуй.

АРНОЛЬД (мрачно поворачивается к Морису, бросает на него тяжелый взгляд и ворчит). Так и есть, они привыкли!

Сцена третья

Та же декорация. МИШЕЛЬ и МОТЛ друг против друга. Другие сидят у печки.

МОТЛ (играет). Капитан Дрейфус, надеюсь, вы хотели бы избавить свою родину от стыда представить миру печальный спектакль - военный суд по обвинению в государственной измене над офицером генерального штаба французской армии... Вы совершили чудовищное преступление, и я надеюсь, что у вас достанет, по крайней мере, мужества выдержать его последствия и самому свершить правосудие.

Кладет на стол револьвер и удаляется.

МИШЕЛЬ (медленно подходит к столу и смотрит на револьвер. Читает по тетрадке). Они хотят, чтобы я застрелился? Они говорят о правосудии? Но за что? Что я сделал?.. Мой командир мне приказывает покончить с собой и, как хороший солдат, я обязан повиноваться, но... почему, почему? Почему он говорил о военном суде? О том, что я виновен в государственной измене? Почему мне желают смерти? Во имя Родины, сказал он? Родина хочет, чтобы я умер?.. Родина?

Берет револьвер, некоторое время смотрит на него, потом берет и подносит к виску, держит в нерешительности, затем отбрасывает далеко в сторону.

МОРИС (вопит). Бабах...

МОТЛ (играет). А! Я так и думал!.. Вам легче изменять, чем раскаиваться!.. Вот под какой удар подставляет себя армия, принимая ваших в свои ряды: на стыд и бесчестие обрекает она себя!

МИШЕЛЬ (читает по тетрадке). Вам ли, майор, говорить о бесчестии? Вам, кто обвиняет меня в измене без всяких оснований? Вам, кто требует, чтобы я покончил с собой, в то время как я не совершил никакого проступка и не знаю даже, о чем, собственно, идет речь... У меня нет никаких оснований бояться чего бы то ни было, даже и военного трибунала; что до моей Родины, которую я бесконечно боготворю, то я готов отдать жизнь за нее, но сражаясь с врагом, а не так!

МОТЛ (в образе). Наденьте наручники на изменника!..

МОРИС. Прошу тебя, Мотл, сделай хотя бы жест!

МОТЛ. Какой жест? Кому? Никого нет!

МОРИС. Будет солдат, ты его подзовешь жестом, а он наденет наручники...

МОТЛ. Почему же его нет?

МОРИС. Эти детали добавляются в самый последний момент!

МОТЛ. Ну тогда и я сделаю этот жест в последний момент!

МОРИС. Пожалуйста, Мотл, что тебе стоит? Если никто не будет стараться...

МОТЛ. Вот это мило, мало того, что я играю всех сволочей в этой пьесе, меня еще и поносят за то, что я не делаю жеста кому-то кого попросту нет... Ладно...

Вздыхает и делает неопределенный жест, как будто бросает через голову все свои огорчения.

Наденьте наручники на этого изменника!.. Так хорошо?

МИШЕЛЬ (читает по тетрадке). Наручники? Мне? Офицеру французской армии? Как пережить подобное оскорбление? Майор, честью своей, женой, детьми клянусь вам, я невиновен и ничего не знаю о том, что мне вменяется в вину!

МОРИС. Хорошо, пока остановимся здесь.

АРНОЛЬД. Что, перерыв?

МОРИС. Да, перерыв!..

Все садятся у печки. ЗАЛМАН наливает чай.

П а у з а.

АРНОЛЬД. Если была бы хоть капелька водки, можно было бы...

ЗАЛМАН. Никто не запрещает ее принести...

АРНОЛЬД. О, я-то не пьянчужка какой-нибудь!.. Могу обойтись... Пусть другие приносят, если хотят...

МОРИС, прихлебывая чай, ободряет Мишеля, который кажется обескураженным.

МОРИС. Ну что ты хочешь... постепенно все получится, потихоньку дело продвигается вперед... Кое-что и сейчас уже хорошо, даже отлично. Вот эта сцена, к примеру...

МОТЛ. Я согласен, а когда еще у него будет...

МОРИС (прерывает его вежливо, но твердо). Прошу тебя, не надо об этом!

МОТЛ. Ладно, ладно... не буду... но все же костюм, он свое берет...

МОРИС. Кстати, скоро ли будут готовы костюмы?

МОТЛ. Доверься мне! Будешь доволен...

МОРИС. Ты используешь гравюры?

МОТЛ. Я?

МОРИС. А кто же еще? Я ведь тебе дал гравюры? Ты их смотрел?

МОТЛ. Так, посмотрел...

АРНОЛЬД. Прямо или косо?

С м е е т с я .

МОРИС (Мотлу). Они будут похожи?

МОТЛ. Что?

МОРИС. Будут ли похожи костюмы на те, что нарисованы на гравюрах, которые я тебе дал?

МОТЛ. А почему они должны быть похожи?.. Старые гравюры, чуть ли не заплесневелые... пфуй...

Жест отвращения.

МОРИС. Это гравюры того времени. Французские офицеры в 1895 году были одеты так, как на этих гравюрах!

МОТЛ. Та, та, та, та!

МОРИС. Что та, та, та, та? Говорю тебе, они были одеты так!..

МОТЛ. Ладно, ладно, предположим, они были одеты так, что дальше?

МОРИС. Ничего, ты делаешь костюмы, ориентируясь по возможности на эти гравюры, как мы и договаривались...

МОТЛ. Я ориентируюсь, ориентируюсь, именно так... форма будет такая же...

МОРИС. И цвет тоже!..

МОТЛ. Ну, это...

З а л м а н у .

Немножечко сахару, пожалуйста...

МОРИС. Что ну это? Что ну это? Что все это значит?

МОТЛ (спокойно, выпив глоток чаю и откусив сахару). То это: форма - да, цвет - нет!

МОРИС. Ты спятил? Он что спятил?.. Я специально купил эти гравюры, чтобы у тебя был образец!

МОТЛ. Благодарю за доверие... А ты хотел бы, чтобы я пригласил режиссера, настоящего, чтобы у тебя был образец?

МОРИС. При чем здесь это? Речь идет о верности действительности, об истине! Костюмы были голубые, они должны быть голубые... во имя исторической правды!

МОТЛ. Да кому нужна твоя историческая правда? Лично я открою тебе одну истину, самую подлинную: у меня много лет лежит отрез чистой шерсти прекрасного качества, но красный... голубого у меня нет... Вот какова правда? Костюмы будут красные!

В с е м .

Красный цвет для офицерского мундира, разве это плохо?

Ответная реплика присутствующих, скорее одобрительного характера.

МОРИС. Красный?

МОТЛ. Ну, скажем, гранатовый, чтобы быть точнее. Но гранатовый отличный, не такой, как бывает, линялый или будто записанный, нет, гранатовый густой, теплый, гранатовый, как цвет граната!

МОРИС (глуповато хихикая). Ты что смеешься? Хочешь меня разыграть?

МОТЛ. Я?

МОРИС (орет). И перестань переспрашивать по всякому поводу, как говорящая ворона...

МОТЛ (показывая на него пальцем). Глядите на него... Глядите-ка... Можно подумать, что я бросил ему в суп дохлую крысу... Красный, сударь, красный, и с пышными эполетами с золотой бахромой... В таком-то костюме и самый маленький карлик почувствует себя великаном!

Показывая на Мишеля.

Как только он в него влезет, персонаж войдет ему в плоть и в кровь, начнет жить в нем, кипеть, и вот тогда-то он вскричит: невиновен, невиновен, по-настоящему искренне и убежденно, так что нас всех прошибет слеза, и мы начнем рыдать, рыдать... Да, да, держу пари, держу пари... Костюм в театре - это все, все... остальное - вздор и чепуха!

МОРИС. Мотл, Мотл, давай поговорим спокойно! Твой красный, или, как ты говоришь, гранатовый отрез ты аккуратненько положи в нафталин и он полежит до нашего следующего спектакля, в котором, клянусь тебе, ты сможешь непременно его использовать, мы специально выберем пьесу на этот красный цвет, но сейчас мне нужны костюмы голубые, голубые, как на гравюре...

МОТЛ (некоторое время смотрит на него, короткая пауза, потом). Скажи мне, это что, каприз или навязчивая идея?

МОРИС. Мотл, в последний раз повторяю тебе, что костюмы солдат и офицеров французской армии в 1895 году были...

МОТЛ (прерывая его). Знаю, знаю, они были голубыми, бесповоротно голубыми!.. Но здесь никто, кроме тебя и меня, никогда не будет иметь случая увидеть вблизи ли, издалека ли, ни твои чертовы гравюры, ни твоих солдат 1895 года, тем более - офицеров; а если ты оденешь их в гранатовые мундиры, каждый скажет: глянь-ка, французские солдаты и офицеры носили гранатовые мундиры... И еще они скажут: что ни говори, а французы имеют вкус; это что-то такое особенное - французский шик, пехотинцы в гранатовых мундирах - какая элегантность!.. А. если, не дай бог, какой-нибудь тип скажет: стоп, пардон, французские солдаты 1895 года носили голубое, а не гранатовое, никто ему не поверит, он будет выглядеть сумасшедшим или лгуном... Что, в голубом, как наши крестьяне, солдаты польской армии? И он вынужден будет взять свои слова обратно и покинуть зал... Где же будет тогда истина? И потом, между нами говоря, голубой ли, гранатовый, черный, серый, зеленый - что это изменит? Жаба останется жабой, солдат останется солдатом, какого бы цвета ни была его спина! Чтоб они все сдохли в аду в страшных мучениях, эти бандиты, которые только и умеют, что воевать, чтоб они не нашли нигде покоя, чтобы день и ночь являлись им все сироты и все несчастные, которых они обрекли на нищету и отчаяние, за исключением, конечно, тех, кого завербовали силой, несчастные ребята, они здесь ни при чем, такие же жертвы...

МОРИС (внезапно хватает его за горло). Голубые, я требую, чтобы они были голубые! Слышишь? Если ты мне принесешь гранатовые, я запихну их тебе в глотку! В глотку!

МОТЛ (вырывается). Хорошо, хорошо, хорошо! Пускай! Понял. Голубые, голубые!.. С тобой невозможно спорить!.. Нельзя даже высказать мнение о том предмете, который знаешь лучше, чем ты!.. Можно подумать, что я первый день работаю портным! Можно подумать, что я в первый раз в жизни шью костюмы... Можно подумать, что это не я шил сутану для кюре, да, сударь, пусть это вас не удивляет! И как раз из этого красного... И не для какого-нибудь завалящего кюре, отнюдь, сударь, а для ученого... со степенью, мой мальчик... Что, прикусил язычок? Растерялся? Нет, вы подумайте, это, видите ли, не пойдет. Для кюре с ученой степенью годилось, а для твоего дерьмового шпиона, капитана пархатого, не годится? Мания величия, знаешь ли, погубила не одного человека, и покрупнее, покрепче тебя; так ты скоро потребуешь шляпы делать по мерке!.. Голубые, голубые, голубые!.. Ну, будут у тебя голубые, а персонажа он так и не почувствует! Вот тебе и историческая правда!

Короткая пауза.

ЗАЛМАН. А если сшить, к примеру, штаны гранатовые, а куртки голубые?

АРНОЛЬД. Браво, браво! Царь Соломон смело режет по живому! Достойный старик, в самом челе, твоя мудрость может сравниться только с моим домашним бассейном!

МИШЕЛЬ. Это не глупее любого другого предложения. Что ты на это скажешь, Морис?

МОРИС (он сидит в стороне от всех, схватившись руками за голову). Мне безразлично, пусть каждый делает, что хочет и как хочет - мне все едино...

МОТЛ. Метр десять и три тринадцать... да, может получиться... Все надо ставить на обсуждение, видишь, Морис, в спорах рождается истина!..

МОРИС (внезапно вскакивает одним прыжком, страшно активен). Ну что, вопрос решен? Можно теперь репетировать?..

АРНОЛЬД. Почему бы и нет?

МОТЛ. Мы для этого и пришли!

МОРИС. Я хочу посмотреть все сцены Золя, Матье...

АРНОЛЬД. Эмиль здесь, я его держу!

Страшный взрыв и, приставив указательный палец к кончику носа Залмана.

Я обвиняю!..

ЗАЛМАН (воздевая глаза к небу). Сделай так, чтобы он задохнулся от собственного голоса...

МОРИС. А Матье, где Матье?

АРНОЛЬД. Матье?

МОРИС. Натан, который играет Матье Дрейфуса, брата Альфреда... Ты читал пьесу или нет?

АРНОЛЬД. Читал ли я пьесу?

О с т а л ь н ы м .

Он спрашивает меня, читал ли я пьесу?

МОРИС. Тихо! Тихо! Чем он там занимается, этот Натан, никогда его нет! Берет роль и не приходит репетировать, в чем дело?

МОТЛ (тихонько). Морис, я должен тебе сказать одну вещь: он очень занят...

МОРИС. А мы, что, не заняты? Можно подумать, что мы манной небесной питаемся!

МОТЛ (все так же тихо). Не в этом дело, он не работой занят...

МОРИС. А чем же?

МОТЛ (еще тише, на ухо Морису). Он тренируется!

МОРИС. Тренируется?

МОТЛ. Тс!.. вместе с другими, это целая группа, постарше, помоложе... Они учатся драться!..

АРНОЛЬД. Что?

МОТЛ (еле слышно). Группа обороны!

АРНОЛЬД (так же тихо). Против кого?

МОТЛ. А ты как думаешь?

АРНОЛЬД. Да он спятил, рехнулся, твой Натан, он - ненормальный, он социально опасен, мы все будем иметь неприятности из-за него!.. Ой, ой, ой, ой... Дело пахнет погромом, дело пахнет погромом, ой, сердце, сердце, дайте скорее стул, я чувствую, мне сейчас будет плохо...

МОТЛ. Нечего дрожать, эта группа в Лодзи, а не здесь!..

МОРИС. Но тогда Натан...

МОТЛ. Вот именно, он уехал туда... ты знаешь, что у его брата есть магазин... Брат попросил его приехать - якобы помочь в магазине, но на самом деле там у них организация - Сионские львы называется, и Натан как раз...

АРНОЛЬД (прерывая его). Сионские львы? Хрен без головы!

МОРИС, Значит, он не может играть?

МОТЛ. Думаю, что нет, так как...

МОРИС. Немыслимо!.. Немыслимо!.. Просто взял и уехал, не предупредив...

МОТЛ. По правде говоря, вообще-то он меня предупредил. Он сказал, чтобы я тебе тихонько сказал, ты же понимаешь, он не хочет, чтобы это стало достоянием... Если вдруг его мать об этом узнает...

АРНОЛЬД. И чего им спокойно не живется? А потом будем удивляться, когда нас схватят за задницу!..

МОТЛ (Арнольду). Вот именно...

АРНОЛЬД. Именно что? Что именно, господин мой, безмозглый? Ты можешь мне что-нибудь по этому поводу объяснить? Сионские львы... они нас отдадут на съедение, на съедение; ты знаешь, что это значит оставаться на месте и не искать насекомых в головах у тех, кто сильнее тебя, и не пытаться сойти за человека, если ты кусок дерьма?

МОРИС (Мотлу). И ты мне ничего об этом не говорил?

МОТЛ. О чем?

МОРИС. О его отъезде...

МОТЛ. Но я ведь только что это сделал, Морис, опомнись!..

МОРИС. Ну а раньше? Почему ты раньше ничего мне не сказал?

МОТЛ. Он не хотел, чтобы об этом знали, из-за матери.

МОРИС. Ну, а после этого?

МОТЛ. После чего, Морис?

МОРИС. Сразу после его отъезда...

МОТЛ. Честно говоря, я не хотел морочить тебе голову еще и этим, у тебя и так много забот, у тебя не слишком легкая пьеса, тебе не хватает стольких актеров... да еще и с Мишелем, который... да что говорить, я решил про себя: Надо оставить его в покое, я здесь, чтобы ему помочь, а не для того, чтобы он брал себе в голову и волновался. Вот...

МОРИС. Вот! И в результате уже две недели я спрашиваю, куда подевался Натан-Матье, а он в Сионе...

МОТЛ. Нет, в Лодзи, у брата, это группа называется...

МОРИС. Помолчи... помолчи... а теперь слушай, и послушай меня хорошенько: если ты еще раз со мной заговоришь, опасайся за свою жизнь, слышишь, за жизнь!

П а у з а .

АРНОЛЬД. Так что, мы репетируем или?..

МОРИС. Лично я считаю, что мы достаточно порепетировали! Можете считать себя свободными, полностью и окончательно свободными!.. Идите домой и там оставайтесь!..

П а у з а .

Все удрученно смотрят друг на друга.

МОТЛ (трижды стучит себе по лбу указательным пальцем, бормоча, чтобы всем было слышно). Совсем не варит глупая башка, совсем не варит...

Все уходят. МОРИС остается один, обессиленный, держится руками за голову.

Сцена четвертая

МИШЕЛЬ и МИРИАМ.

МИШЕЛЬ. Знаешь ли ты историю Якоба из Кобрина, который каждую пятницу вечером поднимался на небо, чтобы провести праздник Шаббата с богом?

МИРИАМ. Это шутка?

МИШЕЛЬ. Вовсе нет... Происходило это в Кобрине, ты не знаешь, где находится Кобрин, я тоже, но это и неважно; этот Якоб жил один, честно и открыто, всю неделю он изучал и комментировал Талмуд вместе со своими учениками, а в пятницу вечером, вместо того, чтобы праздновать шаббат вместе с другими евреями Кобрина, он исчезал... Одни говорили, что он такой хороший советчик, что в этот святой день бог не может без него обойтись; другие, большинство, насмехались и предполагали самые разные вещи, они говорили о двойной жизни, о какой-то связи, о тайных и постыдных пороках, которые он мог удовлетворить только в день шаббата. Так или иначе, но это был самый лучший сюжет для сплетен во всем Кобрине!... Один человек по имени Шломо, кривой, в особенности был снедаем желанием узнать, что бы мог такого подозрительного делать этот Якоб, такой добродетельный всю неделю и такой развратный в субботу. И в пятницу вечером кривой решил пойти за ним, он предупредил своих соседей и увязался за Якобом, будучи твердо уверен, что тот приведет его, конечно, не на небо, а в одно из тех мест, которые принято называть домом... Он видел уже, как подойдет тогда к Якобу, презрительно ухмыльнется и бросит ему какую-нибудь уничтожающую фразу, вроде: Ну что, полетим?, а потом всем-всем легковерным простакам в Кобрине и его окрестностях расскажет о том, как все это было... В ожидании возвращения кривого весь город жил, как на иголках, и все только и повторяли: Вот уж кривой нам расскажет, вот уж расскажет!.. На следующий день Шломо вернулся, он казался еще кривее, чем всегда и вначале вообще ничего не желал говорить, к тому же, слишком запыхавшийся, он и не мог сначала говорить... Наконец, под градом нетерпеливых вопросов он проронил: Вы спрашиваете меня, маловерные люди, поднимается ли Якоб в день шаббата к богу? Так знайте же, братья мои, что он поднимается гораздо выше, гораздо выше. После чего он оставил всех и постился всю неделю до следующего шаббата!.. И только много времени спустя он согласился поведать лишь нескольким близким историю своего сыска. Вот, что он им рассказал: Итак, тем вечером я, кривой, низкий, подозрительный, страдающий запорами человек, пустился в путь вслед за Якобом, святым человеком... Дорога шла через лес, на опушке он вошел в лачугу дровосека, по виду, давно заброшенную, и я сказал себе: Глядите-ка, вот где мышка ждет своего мышонка и уже радовался собственной проницательности, как вдруг он снова вышел. Первым делом он сменил свое черное платье для занятий и молитв на грубую крестьянскую одежду и взял топор... Ну и ну, теперь он переодевается... Но только это было нечто большее, чем перемена костюма, сам он казался теперь совсем другим, ходил не как прежде - маленькими, аккуратными шажками, а большими шагами, мягко и упруго: настоящий лесной житель!.. Хотя я и моложе его, но вскоре должен был припуститься бегом, чтобы поспеть за ним... Наконец, мы вышли вроде как на поляну, освещенную почти ирреальным светом полной луны. Посредине стояла жалкая лачуга, построенная из бревен и обмазанная глиной; Якоб толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь как к себе домой, по всей видимости, он пришел к цели. Сердце мое сильно билось, когда я подошел к хижине; наконец-то я увижу лицо той, к кому он приходит каждую неделю, воображение уже рисовало мне крепенькую польскую крестьяночку, блондинку и толстушку... Я приник к единственному оконцу и то, что я увидел, меня потрясло, мне стало так стыдно, что я готов был там же, на месте умереть, рассыпаться прахом, сгинуть навеки; да, он был рядом с богом и даже выше, выше... Вообразите себе избу без огня, без воды, среди полного безлюдья, и внутри старую женщину, простертую на убогом ложе, кишащем насекомыми; рядом с ней - старую-престарую собаку и какое-то подобие козы, если можно назвать ее козой, не оскорбив при этом всех остальных коз. Якоб смеялся, громко говорил, шутил со старухой, гладил собаку и время от времени ласкал даже эту схему козы, которая, казалось, умирала стоя; несмотря на то, что окна были закрыты, запах чего-то прогорклого, замшелого, прогнившего вызывал у меня буквально удушье, и я отошел от окна, чтобы продышаться. А Якоб чувствовал себя, как рыба в воде, и хлопотал, будто был настоящей хозяйкой дома, разжег огонь, сварил бульон для старухи и собаки и сам покормил старую, осторожно придерживая ее голову одной рукой; потом он подмел пол, помыл старуху и постирал ее лохмотья, принеся воды, бог знает откуда - может быть, из реки, которая текла в нескольких километрах отсюда? Что до меня, то я абсолютно потерял ощущение времени, я будто не касался больше земли, а парил в воздухе на одном месте, не в силах с него тронуться, я видел эту женщину, которую сам бы я не посмел потрогать даже кончиком пальца, видел эту нищету, эту собаку с ее паршой, которая лизала Якобу лицо, а потом услышал, как старуха заговорила, вы знаете, на каком языке? На польском. Она говорила по-польски! Даже не по-еврейски, друзья мои, даже не по-еврейски! А он, как, по-вашему, отвечал ей? По-польски же, да с таким настоящим акцентом польского крестьянина... вот здесь-то я и почувствовал, что он был выше, много выше... Лег он в углу хижины и заснул сном праведника. Думаю, что я провел ночь на улице, расхаживая взад-вперед, молясь, плача - настолько моя кривая душа болела... На рассвете следующего утра он нарубил дров, посадил какие-то овощи, сжег прошлогоднюю траву... Потом разбудил старуху и вывел ее немножко пройтись, и тут-то я понял, что она была слепа, она называла его сыночком, ласкала его лицо своими костлявыми пальцами в гнойных язвах; оттуда я бежал бегом, никогда в жизни мне не приходилось бежать так быстро и так долго, словно какая-то сверхъестественная сила несла меня... И тогда все, кто слушал его рассказ, повторили вслед за ни: Да, он был выше, гораздо выше. Вот история Якоба из Кобрина... Как ты думаешь, правда это?

МИРИАМ. Не знаю... На первый взгляд... не думаю!..

МИШЕЛЬ. А для меня это история - подлинная!.. И, наоборот, другая история, которую Морис хочет в меня затолкнуть... Пусть я даже знаю, что так было на самом деле, я не могу в нее поверить... О! Когда действие происходит на острове Дьявола или в тюрьме, где надо стонать, молча стращать и прочее, и прочее... тогда еще ладно, ничего, но когда надо провозглашать свою невинность, свою любовь к знамени, к Франции, к армии, тут!..

Жест бессилия.

МИРИАМ. Между нами говоря, думаю, что ничего бы с тобой не случилось, если бы ты не в вдавался так глубоко...

МИШЕЛЬ. Ну вот, она уже говорит, как ее отец!.. Ты знаешь, меня часто занимает мысль то об одном, то о другом... Забавная вещь: везение нас преследует... Ты отдаешь себе отчет, что настоящий-то виновник, этот Эстергази, он-то ведь тоже был евреем... Но тут-то проще, он был иностранцем, честь страны не была затронута!..

Отдавая честь.

Да здравствует Франция! Да здравствует армия!

МИРИАМ (смеется). Каким дурачком ты иногда выглядишь... Поверь, во Франции совсем не так плохо жить; у меня есть двоюродный брат, который живет там, пишет мне, так он очень доволен...

МИШЕЛЬ. Он в армии?

МИРИАМ. Нет, что за бред! Он даже не знаю кто, работает...

МИШЕЛЬ. Ты все-таки напиши ему, чтобы он не слишком им доверял, там разжаловать могут в один миг. В одно прекрасное утро у тебя вырывают пуговицы с мясом, спускают с тебя штанишки, и ты оказываешься с голым задом перед армией антисемитов, стоящих по стойке смирно, которые плюют тебе в морду, восклицая при этом: Смерть евреям!... Нет, все-таки я никогда, конечно, не буду способен должным образом сыграть на этого персонажа, никакого другого, но зато я постиг одну важную вещь: худшее, что может случиться о евреем - это если он где-нибудь почувствует себя так же, как дома...

МИРИАМ. То есть, если я правильно поняла, во Францию мы жить не поедем?

МИШЕЛЬ. Кто говорит об отъезде?

МИРИАМ. Я буду только там, где будешь ты, любовь моя.

МИШЕЛЬ. В каком качестве, скажите, пожалуйста?

МИРИАМ. Разве жена не должна повсюду следовать за своим мужем?

МИШЕЛЬ. А кто говорит здесь о замужестве?

МИРИАМ. Вы и я, как мне показалось, дяденька... и публично.

МИШЕЛЬ, Что-то не припомню, чтобы я произносил это фатальное слово при свидетелях, тетенька...

МИРИАМ. Ах, негодяй! Ты отказываешься?

Пытается дать ему пощечину, но хохочет и падает ему в объятия. Долгий поцелуй.

Входят ЗИНА и АРНОЛЬД.

ЗИНА (на пороге двери). Смотри, смотри, какие они милые...

АРНОЛЬД (покашляв). Мишель, ты что, работаешь? Все ищешь своего персонажа, а? Никогда не видел такого сознательного артиста... Он работает над своей ролью, он горит на работе, о, да... Эй, остановитесь на минутку, отдохните, расслабьтесь немного. Зина, я не хотел бы, чтобы ты составила себе неверное представление: то, что ты теперь видишь, не имеет никакого значения и совершенно незачем бегать повсюду и трепать языком, который у тебя, как известно, двух метров длины... Это экзерсис, идея Мориса... То есть, когда я говорю идея, это такая штука, чтобы заставить другого что-то почувствовать... то есть это, чтобы ему помочь, ты ведь понимаешь - дебютант!.. В нашей семье мы любим театр, у нас это в крови, вот Мириам ему и помогает... Ладно, уже получается, теперь можно работать над другой сценой. Мишель, миленький, попробуй поимпровизировать на какую-нибудь другую тему, спой немножко, это, знаешь ли, тоже помогает, снимает зажатость...

ЗИНА (целует Мишеля и Мириам, которые с видимым сожалением отрываются друг от друга). Ну, ангелочки, когда свадьба?

АРНОЛЬД. Зина, прошу тебя, не шути со мной!

ЗИНА. Да кто с тобой шутит? Ты все равно смеешься только над собственными глупостями...

АРНОЛЬД (скорее с гордостью). Это правда, это правда!

Входит ЗАЛМАН и с ним еще один очень достойный господин, одетый по-воскресному.

ЗАЛМАН. Здрасьте, это вы? Что вы тут делаете?

АРНОЛЬД. Что мы здесь делаем? Но, как каждый вечер, старик, мы здесь, чтобы в нашем храме поклоняться вечному нашему божеству, и молиться, и стенать, и жизнь - это сплошное рыдание для нас, несчастных, из рода избранных и переизбранных, и переизбранных, и переизбранных...

Бьет себя кулаком в грудь, раскачиваясь вперед-назад.

ЗАЛМАН. Ты можешь пойти покудахтать у себя во дворе, сегодня вечером репетиции не будет....

АРНОЛЬД. По какому случаю?

Входят МОРИС и МОТЛ.

МОТЛ. Детьми своими клянусь, Морис, ты их будешь иметь, верь мне, и все - ручная работа, ни строчки на машинке...

АРНОЛЬД (Морису). Ты слыхал, Морис, слыхал?

МОРИС. Слыхал - что? Я только что пришел...

АРНОЛЬД. Этот старый псих заявляет, что репетиции якобы не будет!

ЗАЛМАН (Морису). Неделю назад я тебе говорил: Морис, через неделю будет лекция и ты мне ответил: Ну, хорошо! Помнишь?

МОРИС. Очень может быть... И что?

ЗАЛМАН. Вот и что...

Жестом представляет хорошо одетого человека, который держался все время в сторонке. Обнаружив его, МОРИС приветствует его легким кивком. Человек отвечает на приветствие Мориса так же легким кивком, он как будто стесняется.

МУЖЧИНА. Доктор Вассельбаум... мне очень неловко перед вами... получается, что я у вас похитил зал в некотором роде...

МОРИС (Залману). Значит, репетировать нельзя? Бог мой, мне постоянно срывают репетиции! Я не о вас это говорю, господин...

ВАССЕЛЬБАУМ (с готовностью). Доктор Вассельбаум...

МОРИС (продолжает). Я говорю не о вас, просто каждый вечер что-нибудь происходит... находится... это становится...

ВАССЕЛЬБАУМ. Искренне сожалею...

МОРИС. Ваша лекция в котором часу?

ЗАЛМАН (вмешиваясь). Только и времени, чтобы расставить скамейки, поставить стол, графин, стакан...

ВАССЕЛЬБАУМ. Фактически я попросил, чтобы мне дали зал пораньше, чтобы несколько привыкнуть к обстановке...

ЗИНА (с наигранным восхищением). Обалдеть!

ВАССЕЛЬБАУМ. Это первая моя лекция и как бы это сказать? Я несколько волнуюсь, боюсь, наконец... Вы должны знать это состояние лучше, чем я...

АРНОЛЬД. Так вы что, публики боитесь?

ВАССЕЛЬБАУМ. В значительной степени - да!

АРНОЛЬД (остальным). Он боится публики.

В а с с е л ь б а у м у .

И хотели бы порепетировать?

ВАССЕЛЬБАУМ. В некотором роде - да!

АРНОЛЬД (остальным). Он хочет порепетировать!..

МОРИС. Отлично, отлично! Репетируйте... а мы, мы попытаемся найти для этого другое время, может быть, завтра, как знать! Правда, шансы наши незначительны... Всего доброго, сударь... Мы уступаем вам площадку...

Все собираются уйти.

ВАССЕЛЬБАУМ. Но вы мне вовсе не мешаете, вы здесь... и я бы осмелился вас попросить... Вы сильны вашим артистическим опытом и, может быть, могли бы мне подсказать, направить меня, последить за стилем, манерой...

АРНОЛЬД. То есть вы хотели бы, чтобы мы немножко помогли вам с мизансценами, так?

ВАССЕЛЬБАУМ. Да, в некотором роде, только я, конечно, не хотел бы злоупотреблять вашим временем...

Все смотрят на Мориса, который в раздражении пожимает плечами и идет к двери; он остается там, в стороне, в то время как вся труппа собирается вокруг Вассельбаума.

МОТЛ. И о чем собственно ваша беседа?

ВАССЕЛЬБАУМ. Земля Обетованная!

Общий вздох восхищения.

МОТЛ. Прекрасный сюжет...

АРНОЛЬД. Интересно, интересно...

ЗИНА. А что же такое для вас Земля Обетованная - Биробиджан, Пичепой, Нью-Йорк или Палестина?

ВАССЕЛЬБАУМ. Место - неважно, важно только, чтобы это было еврейское государство, согласно определению Теодора Герцла... Вот что такие Земля Обетованная: независимое и суверенное еврейское государство!

МОТЛ (подходит к Морису и шепчет ему на ухо). Ой, ой, ой, несчастье на наши головы, если это сионист, настоящий, не видать нам больше нашего зала!..

ЗИНА. Еврейское государство, еврейское государство, это легко сказать, а в настоящий момент где оно, ваше государство?

ВАССЕЛЬБАУМ. В сердце каждого из нас...

ЗИНА. Ах вот как! Очень хорошо, так, по крайней мере, там нельзя простудиться...

ВАССЕЛЬБАУМ. Такова, собственно, тема моей лекции - каким образом это государство, которого мы так желаем и которое носим в сердце своем, сможет завтра, благодаря нашей любви, нашим общим усилиям, стать реальностью! Я опишу также в нескольких словах те потрясающие усилия, ту удивительную преданность делу, которую продемонстрировала группа инициаторов, наших братьев, уже подготавливающих там наше великое возрождение!

ЗИНА. Но где это там?..

АРНОЛЬД. Да в Палестине же... Что ты хочешь?

ЗИНА. А почему же он тогда не говорит? Стыдится, что ли?

МОРИС (со своего места). Великое возвращение? Лично я никуда не хочу возвращаться и думаю, что важнее попытаться добиться равных прав со всеми здесь, в стране, куда случай забросил наших предков. Разве это слишком повышенные требования?

МИШЕЛЬ. Добиться, как Дрейфус добился во Франции?

МОРИС. Почему бы и нет? Он ведь кончил генералом! И потом дело не только в нас, ненависть никому не идет на пользу и если в один прекрасный день мы излечим антисемитов от их постыдной болезни, весь мир почувствует себя лучше; сами они в этот день вздохнут с радостью, дети их станут красивее, а жены - счастливее...

АРНОЛЬД. Пока что эта болезнь опаснее для нас, чем для них.

ЗИНА. Да, прежде чем излечивать их, нам всем следовало бы сделать прививки...

ВАССЕЛЬБАУМ (Мишелю, не обращая внимания на Мориса). Вы только что упомянули, уважаемый господин, мученичество капитана Дрейфуса, так вот именно в результате этого ужасного дела Теодор Герцл, который случайно находился в это время в Париже, ощутил насущную необходимость в независимом еврейском государстве, свободном и суверенном.

МИШЕЛЬ. Простите, а как, по вашему мнению, в вашем суверенном и свободном, и таком, и этаком государстве армия будет?

ВАССЕЛЬБАУМ. Простите?

МИШЕЛЬ. Ну, вы сами понимаете: солдаты, офицеры, ружья, несколько пушек, ну армия?

ВАССЕЛЬБАУМ. Думаю, что да, не знаю... как в других странах, конечно... это будет страна такая же, как другие страны...

ЗИНА. То есть как это, как другие страны? Для нас, для евреев, такая же страна, как для других? Тогда зачем же быть евреем? И стоило ради этого читать Теодора Герцла?

МИШЕЛЬ. А в этой армии, сударь, будут евреи?

ЗАЛМАН. Может быть, вы освободите мне место для скамеек, прежде чем я начну их таскать...

АРНОЛЬД. Минуточку-минуточку, мы же еще не прорепетировали. Ну-ка быстренько проговорите нам разок эту вашу штуковину целиком, а мы потом вам скажем, что следует сделать, чтобы это было современно и все прочее...

ВАССЕЛЬБАУМ. Буду бесконечно вам признателен...

АРНОЛЬД. Делаем прогон целиком...

ВАССЕЛЬБАУМ. Простите?

АРНОЛЬД. Расскажите нам свой стишок, сударь, снимайте штанишки; как будто перед вами настоящая публика... Прерывать вас не будем, только запишем замечания, а потом поспорим о деталях пункт за пунктом...

ВАССЕЛЬБАУМ. Вы в самом деле чрезвычайно любезны... Не знаю как...

МОТЛ. Мы хотим вам помочь...

ВАССЕЛЬБАУМ (доставая из кармана несколько листочков). Я уже читал лекции, но это было в Швейцарии и на английском языке, а здесь, на идише - впервые...

ЗИНА (прерывая его и почти направившись к нему). Ну что, он уже начал или мы здесь всю ночь просидим.

АРНОЛЬД ее усаживает назад.

ВАССЕЛЬБАУМ (сосредоточивается, прочищает горло, потом говорит). Глубокоуважаемые братья!

Переводит дыхание.

АРНОЛЬД (пользуясь этой паузой, устремляется к нему). Позвольте, позвольте... Я должен оказать вам одну очень важную вещь... Видите ли, в этом зале, здесь всегда разговаривают, такая привычка, будь это спектакль, лекция ли или заупокойные бдения - все разговаривают и довольно громко. Поэтому, если вы раза два или три громко не скажете: Тише, тише, ша, пожалуйста, прежде чем вы начнете прочищать горло вот таким образом...

Громко и яростно издает трубные звуки горлом.

...вас никто не станет слушать!.. Глубокоуважаемые братья, - это надо сказать очень громко, зычным голосом, а не вполголоса, как вы, и не себе в бороду. Стесняться нечего, пусть они почувствуют, что поезд тронулся, что дан сигнал к отправлению.

В о п и т .

Глубокоуважаемые братья. Чувствуете?

МОРИС (со своего места). Нет... Нет, так вы похожи на пьяного извозчика, понукающего свою лошадь, орать вовсе не следует, вы произнесли глубокоуважаемые братья и так достаточно громко, чего вам не хватало, так это убежденности, у-беж-денности! Совершенно не чувствуется, что вы обращаетесь именно к своим братьям!

ЗИНА. А почему именно глубокоуважаемые братья? Что это значит глубокоуважаемые братья? Почему просто не сказать: Добрый вечер, ребята или Привет честной компании?

МОТЛ. Приветствую вас, товарищи, вот что хорошо звучит. Я слышал, как один тип произносил речь, однажды года два или три назад, не помню... не помню, где и не помню о чем... Но до сих пор вспоминаю, как он это оказал: Приветствую вас, товарищи, до сих пор у меня в ушах звучит. Приветствую вас, товарищи!

АРНОЛЬД. Идиот несчастный: Приветствую вас, товарищи... Это, наверное, был бундовец, твой тип, а не сионист; а этот парень - сионист, а не бундовец...

МОТЛ. Ну и что, что, бундовцы купили слово товарищ? Каждый может им пользоваться, даже и сионисты, слова - свободны! Что касаемся глубокоуважаемых братьев, то это несколько попахивает сбором пожертвований и потому опасно, поскольку сразу приводит зал в скверное расположение духа. Смотри-ка, - говорят в зале, - еще один потенциальный должник, и уже слушают его не очень внимательно, думают о своем - о непростроченных лацканах, о нераскроенной подкладке, о невшитых рукавах...

ЗИНА. Вы будете просить денег?

ВАССЕЛЬБАУМ, несколько растерянный, отвечает Зине, пытаясь уловить ход мыслей собеседников, ему это трудно, он не поспевает.

(Почти кричит, чтобы привлечь его внимание). Денег будете просить?

ВАССЕЛЬБАУМ (подпрыгивает, потом возводит руки в знак полного неведения). Все зависит от местного комитета, я не занимаюсь деталями, я приглашен местным комитетом, который организует лекцию, как считает нужным, я же прихожу, говорю и ухожу, моя роль состоит скорое...

АРНОЛЬД (прерывает его). Местный комитет? Ой, так и есть, я понял, собрание? Ну да, так это, что, сегодня вечером? Мне ведь прислали приглашение... вот оно как, а я совершенно забыл, так значит, это сегодня состоится, а вы, стало быть, тот самый знаменитый...

ЗИНА (прерывает Арнольда). Так ты, что, сионист?

АРНОЛЬД. Почему бы и нет?

ЗИНА. Так ты, значит, собираешься туда уезжать?

АРНОЛЬД. Я? Ты что, с ума сошла? В моем возрасте? В пустыню, к дикарям?

ВАССЕЛЬБАУМ. Вы преувеличиваете. Это не совсем пустыня, что касается дикарей, как вы их называете, то мы поддерживаем с большинством из них прекрасные отношения...

МИРИАМ (она от души потешается). Извините, что я вас прерываю, уважаемый господин, но я считаю нужным вам всем сообщить, что вы слегка уклонились от существа проблемы...

АРНОЛЬД. Ах, да? А каково же существо проблемы, ненаглядное ты мое существо, свет моих очей, жемчужина моей короны?

В а с с е л ь б а у м у .

Это моя дочь...

ВАССЕЛЬБАУМ. Поздравляю...

МИРИАМ. Может быть, закончим уже эти светские игры?..

АРНОЛЬД. Давай, давай, объясни нам. У нее такая голова! Такая голова!..

МИРИАМ. Мы так и не знаем, что должен сказать Господин в начале своей лекции.

АРНОЛЬД. Правда, правда, я совсем об этом забыл... Подумаем, подумаем, друзья мои...

МИШЕЛЬ. А почему бы не начать просто: Добрый вечер, дамы и господа?

АРНОЛЬД. Нет, нет, это слишком чопорно.

ЗИНА. Это звучит даже скорбно: Добрый вечер, дамы и господа! Я бы могла заплакать - настолько это грустно...

АРНОЛЬД. В конце концов Глубокоуважаемые братья не так уж и плохо, если это сказать, как советовал Морис, убежденно и все-таки достаточно громко, чтобы заставить людей замолчать...

МОТЛ. Может, дорогие братья?

ЗИНА. Братья.

АРНОЛЬД. Что?

ЗИНА. Почему бы не так, коротко и ясно?

АРНОЛЬД. Коротко и ясно, но бессмысленно.

ЗИНА. Что значит - бессмысленно?

АРНОЛЬД. Братья, Братья, а глагол где?

ЗИНА. А глагол в глубокоуважаемых братьях?

АРНОЛЬД. Пардон, пардон, это совсем другое...

ЗИНА. Совершенно то же самое!

МОРИС. Ну все, началось, поехали, вы готовы даже из-за этого перегрызть друг другу глотку. Господин скажет так, как захочет, какое вам до всего этого дело?

ВАССЕЛЬБАУМ. Надо сказать, что ваши, всех вас, аргументы меня, как бы это сказать, в некотором роде совершенно поколебали, я уже в точности и не знаю... И в самом деле глубокоуважаемые братья - формула достаточно банальная, обветшалая, вышедшая из моды, хотелось бы чего-нибудь поживее, посовременнее!

МОТЛ (орет). Евреи!

АРНОЛЬД (в испуге подпрыгивает). Эк его разбирает, он рехнулся?

МОТЛ. Просто Евреи!, вот формула, нравится?

АРНОЛЬД. Я не понимаю!

МОТЛ. Он говорит Евреи!, а потом нанизывает на это всю остальную свою галиматью... Вот так... Разве это не современно?

ЗИНА (подумав). Это может шокировать...

МОТЛ. В самом деле? Разве кто-то, кроме евреев, еще будет в зале?

ЗИНА. Вот потому-то и будет шокировать.

ВАССЕЛЬБАУМ. А что вы скажете на Дорогие друзья?

ЗИНА. Ничего себе, Дорогие друзья! Он приезжает, еще никого не знает и сразу же хочет заиметь друзей?

ВАССЕЛЬБАУМ. Это формула...

ЗИНА. У вас в Швейцарии - возможно, но не здесь, не здесь. Здесь очень трудно, с большим трудом становятся друзьями, у меня, к примеру, так и нет ни одного друга! Прежде всего, между нами, что это за евреи такие, которые живут в Швейцарии и говорят по-английски?

ВАССЕЛЬБАУМ. Это был всемирный конгресс...

ЗИНА (воспламеняясь). Тю, тю, тю... Конгресс-шмонгресс... Тоже мне специалисты, англичане! Они что не могут на идише говорить, как все? Для них, видите ли, это недостаточно шикарно!

МОРИС. Дело не в этом... Я вам уже сказал, господин, что вы можете говорить все, что вам вздумается, на каком угодно языке, главное - быть искренним, вот где проблема, и единственная... Что бы вы ни говорили, надо в это верить, быть искренним и верить - в этом и состоит все искусство... Наскоро этому не научишься, этому и вообще нельзя научиться, это произрастает, развивается, но или заложено в человеке изначально, или нет, и если нет, то стать актером и публично выступать человек не может...

АРНОЛЬД. Не забудьте также, что надо громко кричать, иначе никто не перестанет разговаривать; они здесь такие болтуны, вы себе не можете вообразить...

МОТЛ. Если хотите, я сам могу оказать Тишина, тишина, ша, пожалуйста, а в это время сможете прочистить горло...

ВАССЕЛЬБАУМ. Вы слишком любезны, но я предполагаю, что перед моим выступлением несколько слов скажет президент местного комитета...

ЗИНА (прерывая его). А кто президент?

АРНОЛЬД. Вайсброд... сын, голосочек у него жиденький, он астматик, его совсем не будет слышно, будьте уверены, и кроме того, у него нет никакого авторитета; однажды...

Плачет от смеха.

Однажды...

ЗИНА. Вайсброд? Сын? Так он теперь сионист?

АРНОЛЬД (внезапно посерьезнев). Да, а что?

ЗИНА. Раньше он был не плох?

АРНОЛЬД. Что было раньше, в счет не идет... а я тогда, чем я был прежде?

ЗИНА. Дураком, и не изменился...

АРНОЛЬД (скорее с гордостью). Что верно, то верно!

ЗАЛМАН. Ну ладно, можно считать, что все начинается прекрасно и если я могу, наконец, поставить скамейки, это меня устроит... Кыш, кыш, мои цыплятки, верещите во дворе...

ВАССЕЛЬБАУМ. От всего сердца...

АРНОЛЬД (прерывает его). Ничего, ничего, все нормально, если мы, евреи, не будем помогать друг другу, кто нам поможет?

Смеется, довольный собой. Обмен рукопожатиями.

(Выходя, тихо говорит Мотлу). Нет, он нехорош, скорее даже совсем плох, он провалится, обделается, это точно.

Сцена пятая

АРНОЛЬД и ЗИНА расписывают ночью большой кусок декорации. ЗИНА останавливается и думает.

ЗИНА. Еще одна вещь, которую я не могу понять...

АРНОЛЬД. Только одна?

ЗИНА. Я читала и перечитывала пьесу, присутствовала на репетициях и все же...

АРНОЛЬД (тоже перестает работать). Все же? Ну, выкладывай. Я сгораю от нетерпения узнать, чего же ты не смогла понять, вопреки своей легендарной проницательности!

ЗИНА. Да, я все о Дрейфусе...

АРНОЛЬД. Ах! Ах! Дивный персонаж, такой разносторонний... правда, несколько плоский, прямолинейный... но в конце концов текста у него меньше, чем у Золя, и потом в нем нет мощи, ярости, наполненности...

Внезапно взвывает, воздев палец в небо.

Я обвиняю!

ЗИНА (отскакивает от него). Ой, когда, наконец, ты бросишь привычку орать у людей над ухом! Я могла оглохнуть из-за тебя!

АРНОЛЬД. Если бы можно было выбирать, я предпочел бы, чтобы ты онемела!

ЗИНА. Когда ты со мной, нет речи о том, чтобы ты мог выбирать, и кричать не смеешь тоже!

АРНОЛЬД. Пардон, пардон! Я не кричал, я играл роль!

ЗИНА. В следующий раз ступай играть подальше, на открытый воздух, в поле, к коровам, только они могут ответить тебе в том же тоне!.. А у меня от этого в ушах шумит...

АРНОЛЬД (нежно берет ее за плечи). Знаешь, вчера вечером, вернувшись домой, я чуть было не сказал... ну, о нас с тобой Мириам... но в последний момент не осмелился...

ЗИНА. Ты всерьез думаешь, что она ни о чем не догадывается в последнее время?..

АРНОЛЬД (резко отпуская ее). Догадывается? Мириам? Ты считаешь, она могла бы себе вообразить, что я, ее отец... с тобой?

ЗИНА. А почему бы и нет?

АРНОЛЬД. Да, конечно, почему бы и нет? Но видишь ли, я все-таки предпочел бы ей не говорить... Две старые перечницы... и на тебе... все.

Вновь принимается за работу.

ЗИНА. Я вовсе не старая!

П а у з а .

Она тоже принимается за работу, но без всякого энтузиазма.

АРНОЛЬД (останавливается). Так ты о чем говорила?

ЗИНА (тоже останавливается). Я?

АРНОЛЬД. Кто же еще? Ты же говорила?

ЗИНА. Я знаю? Ты меня все время перебиваешь, орешь мне в уши, а потом еще спрашиваешь, что я говорила?

АРНОЛЬД. А ты в следующую секунду уже забываешь, о чем говоришь?

ЗИНА. Вовсе нет! Я забываю, когда меня перебивают!

АРНОЛЬД. Ладно!.. Это свидетельствует о том, насколько важно было то, о чем ты хотела сказать!

ЗИНА. Дело тут не в важности, а в памяти!

АРНОЛЬД. Она к тому же еще и теряет память! Еще не легче!..

ЗИНА, не отвечая, лишь пожимает плечами.

П а у з а .

Оба работают.

ЗИНА (останавливается). Я говорила о Дрейфусе?

АРНОЛЬД. Что?

ЗИНА. О чем я говорила?

АРНОЛЬД. Это ты у меня спрашиваешь, о чем ты говорила?

ЗИНА. Да, конечно, о Дрейфусе, одного я не понимаю...

АРНОЛЬД. В самом деле, не может быть!

ЗИНА. Ты каждую минуту меня перебиваешь!..

АРНОЛЬД. Говори, говори, слушаю тебя...

ЗИНА. По-твоему, что же он на самом деле сделал, этот босяк, чтобы оказаться на каторге со всем этим процессом и всей этой историей в печенках?

АРНОЛЬД. Что? Вот дуреха! Да в том-то и дело, что ничего, ничего он не сделал, он невиновен, невиновен, об этом и пьеса... вся пьеса только об этом...

ЗИНА. Невиновен?

АРНОЛЬД. Ну да! Его обвинили по ошибке, потому что он - еврей! еврей! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

ЗИНА. Да, да, знаю: еврей, пару раз в жизни я уже встречала это слово...

АРНОЛЬД. Значит, теперь ты поняла?

ЗИНА. Поняла, спасибо, это нетрудно понять: он ничего не сделал, он невиновен... Согласна, так в пьесе! Но на пьесу-то мне наплевать... на самом-то деле, в жизни, что там в Париже произошло - вот чего я никак не могу понять!

АРНОЛЬД (кричит). В жизни произошло то самое, о чем Морис написал в своей чертовой пьесе!

ЗИНА. Да, да, да... Но я в это не верю! Морис написал так, чтобы вышибить слезу у климактерических дамочек, но меня он плакать не заставит, я о себе позабочусь, я знаю жизнь; во Франции человека не сажают в тюрьму только за то, что он еврей, здесь - да, там - нет! Так не бывает!.. Если бы он, по крайней мере, хоть затеял что-то противозаконное, а потом бы раздули это дело, потому что он все-таки был немножечко еврей, против этого ничего не могут сказать - это возможно, но вначале-то, когда они его арестовали, в самом начале, что-то же он натворил, пусть пустяк какой-нибудь, мелочь, но сделал же... Допустим, шпионом он не был, но, поди знай, может, не умел держать язык за зубами, может, задавался, знаешь, теперешняя молодежь, они ведь мнят о себе, нос задирают, последнее слово всегда за ними, ему - слово, он тебе десять, и что ты думаешь, конечно, находятся такие, которым не нравится, как еврейский молокосос задается перед ним, старым гоем... Надо бы разбавить ему бульончик водичкой, ты - капитан? Ладно, уже не так мало для еврея, и теперь замолкни, не открывай рта, пусть о тебе забудут, благодари небо, что этого-то достиг и от отца-матери не пришлось отрекаться!.. Может, он просто хотел продвинуться по службе, ему отказали, и он тогда рассердился, был груб и... поди знай!.. Во всяком случае, Морис был неправ, упрощая до такой степени этого персонажа, он получился слишком зализанным, пресным, может быть, поэтому Мишелю никак не удается его сыграть: он какой-то неживой, невинная жертва, над которой каждый кому не лень изгиляется, нет, это устаревший театр для слабонервных старушек; настоящий персонаж должен иметь и положительные, и отрицательные черты, свои сильные и слабые, светлые и темные стороны, иначе это не роль, а манекен... Беня Крик - вот это роль, негодяй, вор, врун, но добрый, щедрый, прямой, как клинок... и при этом такой поэтичный текст, ты читал?

АРНОЛЬД (взрываясь). Разве у меня есть время читать? Днем я в лавке, вечером репетирую, а ночью выслушиваю всякую чушь по твоей милости... Хватит, надоело! Морис говорит, что это - правда, пусть будет правда, и все, остальное меня не касается, не мое дело, ты поняла? Мне плевать!.. Плевать!..

ЗИНА. Морис? Морис? Что ты все заладил?.. Что он знает, твой Морис? В 1895 году он даже еще не родился, он и в Париже-то никогда не был!

АРНОЛЬД. А ты?

ЗИНА. Я, сударь, я родилась в 1895 году!

АРНОЛЬД. Спасибо, я осведомлен! Ну, а в Париже, в Париже ты уже побывала?

ЗИНА. Я? В Париже? Что мне там делать? Зачем бы я поехала в Париж, если вся моя семья живет в Бельгии...

АРНОЛЬД. Ладно, не будем больше об этом!.. Хорошо?

ЗИНА. Я даже в Бельгии никогда не была... Может, когда-нибудь, как знать, я бы и поехала их повидать... Ой, тетя, это ты?. Да, это я, приехала, здравствуйте, молодежь.

АРНОЛЬД. Вот, вот, поезжай в Бельгию, счастливого пути!.. Скатертью дорога.

ЗИНА. Кто мне помешает!..

АРНОЛЬД. Никто тебе не помешает, вам туда, прямо и налево...

Неопределенный жест.

ЗИНА. А. когда я буду в Бельгии, то, если захочу, оттуда поеду в Париж...

АРНОЛЬД. Хорошо, хорошо...

ЗИНА. И там, на месте я все доподлинно выясню...

АРНОЛЬД. Выясни, выясни!.. А пока что мы пишем декорации или мы не пишем?

ЗИНА. Так мы для этого и пришли, разве не так?

АРНОЛЬД. Если мы для этого пришли, замолчи и дай мне поработать!..

Начинает работать.

ЗИНА. Замолчи! Это ты мне говоришь, чтобы я замолчала?

Вздыхает, потом начинает красить. АРНОЛЬД останавливается, со стоном выпрямляется, потирая поясницу.

Отчего такой скрип? Тебя плохо смазали?

АРНОЛЬД. Ай, какой кошмар: совершенно не могу наклониться вперед.

ЗИНА. Наклонись назад!

АРНОЛЬД. Наклонись... очень остроумно, тонкая шутка, мне больно, а ты... ой, теперь отдает во всю спину.

ЗИНА. Отдает?

АРНОЛЬД. Да... стреляет, что ли... ай, ай, ай!..

ЗИНА. Ляг на пол и подтяни колени на грудь...

АРНОЛЬД. Колени на... Скажи, ты смерти моей хочешь? Что я тебе сделал плохого? Даже собаку, когда у нее болит, жалеют больше, разве не так?..

ЗИНА. Пощади мои барабанные перепонки, делай, что тебе говорят...

АРНОЛЬД. На пол?

ЗИНА помогает ему лечь, потом помогает ему поднять колени как можно выше. Он потеет и дышит с трудом.

ЗИНА. Дыши потихонечку... дыши... вот так... тихонько...

Он старательно дышит.

Теперь лучше?

АРНОЛЬД. Пожалуй...

ЗИНА. Еще отдает?

АРНОЛЬД. Не знаю... нет... немного меньше... может быть... а если я не смогу больше подняться?

ЗИНА. Не беспокойся, мы вырубим в полу дырку и зароем тебя здесь, и расход меньше... и потом, когда мы здесь будем играть, мы будем вынуждены о тебе вспоминать...

АРНОЛЬД. Забавно... забавно... а если это сердце?

ЗИНА. Тогда бы это не отдавало тебе в поясницу... нет, это от декораций, поза очень утомительная...

АРНОЛЬД. А собственно, почему мы всегда должны все делать, а другие - никогда? Декорации писать? - пожалуйста. Зина, Арнольд, подбавьте мне здесь голубенького... почему всегда мы? Что мы лучше рисуем, чем другие?

ЗИНА. И это про меня ты говорил, что я теряю память?.. Ты разве не помнишь? Мы же сами напросились сделать это вместе, чтобы почаще оставаться наедине...

АРНОЛЬД. Разве?

ЗИНА. Ну да! У тебя-то и возникла эта идея!..

АРНОЛЬД. Скажите, пожалуйста...

С м е е т с я .

Забавные идеи возникают в молодости... надо же...

Поднимается с помощью Зины.

Знаешь что? Я думаю, что надо сплавить эту штуковину кому-нибудь помоложе...

ЗИНА. Ты так считаешь?

АРНОЛЬД. Да, из-за моей спины... У Мишеля-то еще нет ревматизма...

ЗИНА. А Мириам еще может с ним говорить, так чтобы ее не облаяли в ответ...

АРНОЛЬД. Ну да, они молодые...

ЗИНА. Они любят друг друга...

АРНОЛЬД. Вот именно.. они...

ЗИНА машинально начинает красить.

Перестань же, эта работа уже не для нас!..

У х о д и т .

Сцена шестая

Щиты декорации, подобие эстрады. Возле печки нечто вроде гримуборной и большое зеркало в рост человека. На пороге гримуборной МИШЕЛЬ, одетый в офицерский мундир, возле него - МОТЛ, весьма возбужденный. МИРИАМ в туалете рубежа веков у зеркала. МОТЛ, МОРИС и ЗИНА - в обычных костюмах. Костюмы Мишеля и Мириам заставляют думать скорее об оперетте, чем о каком-нибудь другом жанре...

МОТЛ. Ну, как?

МОРИС. Тебе удобно в нем по крайней мере?

Обходя Мишеля кругом.

МИШЕЛЬ (совершенно одеревеневший). Я по-прежнему ничего не чувствую, доктор...

МОТЛ. А под мышкой не тянет?

МИШЕЛЬ. Извини, я не расслышал?

МОТЛ. Не тянет под мышкой?

МИШЕЛЬ (делает различные движения руками). Нет... не больше, чем везде...

МОТЛ (Зине). Всего пять примерок!

ЗИНА. Не может быть!

МОТЛ. Представь себе, и с первого раза сидит великолепно!

МИРИАМ (смеется). Правда, в конце концов не так уж и плохо...

МИШЕЛЬ. Вы неискренни, моя дорогая...

МИРИАМ. Нет, серьезно, как будто...

МИШЕЛЬ (перебивая ее). Спасибо, я знаю: Как будто я в нем родился и мы постепенно вместе выросли, я, правда, вырос чуть больше, чем он.

МОТЛ. Ба, длина рукавов ничего не значит... Ты увидишь, поноси его немного, чтобы привыкнуть... Скоро ты будешь чувствовать себя в нем абсолютно свободно, и персонаж потихонечку войдет в тебя, так что ты этого даже не заметишь...

МОРИС. И засядет в кишках.

ЗИНА. Умейн... ну, ну, ну! Он уже держится гораздо прямее...

МИШЕЛЬ. Это потому, что я пытаюсь вздохнуть!..

МОТЛ. В спинку я поставил китовый ус, что создает ему осанку!..

МИШЕЛЬ. В самом деле? Китовый ус?..

МОТЛ. Что, немножко давит?

МИШЕЛЬ. Да нет, чуть-чуть...

МОТЛ (вынимает из черной тряпочки шпагу в ножках). А вот и гвоздь программы, я это не сделал, я это взял напрокат.

Вынимает шпагу из ножен и легонько ударяет ею о колено. Шпага ломается. МОТЛ широким жестом бросает обломки.

Вот это работа!

ЗИНА. Потрясающе! Невероятно! В жизни ничего подобного не видела...

МОРИС, как мальчишка, бросается за обломками, соединяет их снова, потом поднимает колено и ударяет об него шпагой, ему больно, а шпага остается целой.

МОТЛ. Сильно не надо, надо наловчиться.

Показывает Морису.

Видишь, вот тут клапан освобождаешь и готово дело.

Шпага оказывается сломанной посредине.

Реквизит настоящего профессионала? Если уж с этим он не войдет в роль, то уж извините...

МИРИАМ (Мишелю, в то время, как Зина тоже пытается понять механизм устройства шпаги). Легко им говорить, прелесть формы это что-то такое...

МИШЕЛЬ не отвечает, он кажется озабоченным, смотрит на себя в зеркало. Она берет его за руку.

Мы неплохо смотримся вместе, а?

МИШЕЛЬ. Да, пожалуй...

МИРИАМ. Как будто молодожены!

МИШЕЛЬ. Не хватает только кюре, чтобы картина была полной...

МОРИС. То есть?

МИШЕЛЬ. Я знаю, что говорю... К счастью, когда я приклею свои офицерские усы, я совсем перестану себя узнавать...

МОРИС. Никто не требует, чтобы ты вступал в армию. Очень многие из людей, защищавших Дрейфуса, любили капитанов не больше, чем ты... Один из них, анархист Себастьян Фор даже сказал: В качестве капитана я воспринимаю Дрейфуса как своего врага и я против него. Жертва абсурдной расовой борьбы, при которой мы присутствуем, он мне становится симпатичен и во имя гуманизма я встаю на его защиту.

Короткая пауза.

МИШЕЛЬ. Отлично, пусть твой Себастьян, как его там зовут, приходит и играет эту роль, если хочет. Может, его костюм будет душить меньше, чем меня...

ЗИНА. А что, собственно, такое анархист?

МОТЛ (обеспокоенный). Мишель, костюм тебе не годится?

МИШЕЛЬ. Да нет, годится, годится, это я ему совершенно не гожусь... Знаешь, Морис, чем больше я об этом думаю, тем тверже уверен: живи я в это время во Франции, я бы не принял сторону Дрейфуса...

ЗИНА. Ну как ты можешь так говорить, такой милый мальчик? Умный человек называется, а говоришь глупости...

МИШЕЛЬ. По мне еврей, который рвется служить в армии, может иметь только одно оправдание - шпионаж!.. Поскольку ты утверждаешь, что он невиновен и рвался из чистого идеализма, он, по моему мнению, заслуживает глубокого презрения, я плюю на него, окончательно!

П а у з а .

МОРИС. Итак, опять на том же месте? Уже несколько месяцев ты обеими руками держишься за эту идею... Тебе не хочется, чтобы еврей был капитаном! Ты, следовательно, принимаешь только один сорт евреев, тех, которые тебя устраивают, успокаивают твою совесть... а другие, значит, плохие?.. Во все времена были еврейские солдаты! Были они в польской армии, во время французской революции были во французской, у самого Наполеона было несколько офицеров-евреев... Были они и в России, есть и сейчас в Красной Армии и, будь спокоен, все они выполняли свой долг, все убивали, грабили, мучили других, как все остальные солдаты, когда это требуется... Разве оттого они в меньшей степени евреи, чем ты да я, нет, это такие же люди, как ты и я, люди, просто люди!..

МИШЕЛЬ. Извини, но я не человек, я происхожу из старинной породы кроликов, кролик я, и горжусь этим...

МОРИС. Ладно, хватит, перестань привередничать, давай...

МИШЕЛЬ. Я не привередничаю, я просто ничего не ощущаю, вот и все...

МОТЛ. Подожди немного, ты ведь только что его надел...

МОРИС. Ну, посмеялись и будет, за работу, за работу, надо поработать... цель близка, засучим рукава и перестанем спорить.

МОТЛ. А Арнольд?

МОРИС. Что Арнольд?

МОТЛ. Его костюм готов, он что мерить не будет?

МОРИС. Но если его здесь нет...

МИРИАМ. Вообще-то он должен бы быть, правда, Зина?

ЗИНА. В принципе... да, но я не знаю... впрочем...

МОРИС. Мы не будем ждать, пока господин Арнольд соблаговолит бросить покровительственный взгляд на свой костюм, так или иначе, поскольку не все предупреждены относительно сегодняшнего вечера, мы устроим еще один прогон в костюмах. Ты отметил, что надо поправить в костюмах Мишеля и Мириам?..

МОТЛ. Да, да... отметил... шлицы... шлицы... И не волнуйся, моя записная книжка не потеряется...

Стучит себя по голове.

Входит АРНОЛЬД.

Глядите на него, Эмиль всегда вовремя, я тебя жду, твой костюм готов...

АРНОЛЬД. Ах, если бы только вы знали... если бы вы знали...

МОРИС. Что еще, сгорела твоя лавочка, а у тебя страховка не в порядке?

ЗИНА. Брея клиента, ты нечаянно отхватил кое-что лишнее? Само собой, ты ведь говоришь не умолкая, все время жестикулируешь и совершенно не смотришь на то, что делаешь... Это неизбежно должно было случиться...

МОТЛ. И после этого он удивляется, что клиентов у него становится все меньше... Оказывается, он не только умучивает их своими россказнями, но подвергает опасности их жизнь...

АРНОЛЬД. Вы можете изгиляться до скончания веков, банда идиотов... Язык вам дан для маскировки: чтобы не было заметно, что у вас есть голова... А если бы я имел кое-что под шляпой в виде головы, ни за что бы сюда не пришел... Я же узнал кое-что... нечто... бежал вас предупредить... и вот что слышу в благодарность - одна пустая болтовня!..

МОРИС. Что там еще произошло?

АРНОЛЬД. Это ужасно, ужасно!..

МОРИС. Что?

АРНОЛЬД (шепотом). Мне сказали, что мясник...

ЗИНА (том же тоном). Какой мясник - Абрам или Борух?

АРНОЛЬД (также шепотом). Ни тот, ни другой, мясник гой... богатый мясник рядом с синагогой гоев, то бишь рядом с церковью...

ЗИНА (кричит). Ну и что ты нам морочишь голову с этим гоем-мясником?..

АРНОЛЬД (тоже кричит). Если ты дашь мне договорить, то может быть, узнаешь?

МОРИС. Хорошо, хорошо, рожай, но побыстрей, мы не можем больше терять времени... каждая секунда на счету.

АРНОЛЬД (шепотом). Вчера этот мясник заметил, что его жена наставляет ему рога о его первым приказчиком!

МОТЛ (шепотом). Мясник-гой имеет первым приказчиком еврея?

АРНОЛЬД. Кто тебе сказал, что он еврей?

МОТЛ. А что нет?

АРНОЛЬД. Только этого еще не хватало, да если бы он был еврей, черт побери, я уже давно был бы в поезде.

ЗИНА. Но тогда зачем же ты нам заливаешь про этого мерзавца-мясника, про его мерзавку-жену и про его мерзавчика-приказчика!

АРНОЛЬД. Вы и в самом деле ничего не понимаете. Этот мясник - член лиги борьбы за чистую Польшу...

МОТЛ. Это еще что такое?

МОРИС. Какая разница, нам-то какое дело до всей этой истории?

АРНОЛЬД. Сегодня... ладно, по порядку, чтобы все было понятно... эти... забыл, как они называются... они все на улице, маршируют там гуськом и носят с собой на кресте свою суперзвезду, и поют, и кричат, и страшно возбуждены...

МОТЛ. Но если богу угодно пустить их хороводом, нам-то от этого что?

ЗИНА. Ведь сегодня праздник Вознесения?

АРНОЛЬД. Видишь ли, в любом случае для нас это нехорошо...

МОТЛ. В течение многих лет все было хорошо!

АРНОЛЬД. Да, но только вчера вечером, когда мясник застал свою жену и первого приказчика в полном разгаре...

ЗИНА. До меня дошло: его жена - еврейка!

АРНОЛЬД. Да нет же, почему все вы обязательно желаете, чтобы в этой истории был замешан еврей... И с каких это пор еврей должен обязательно что-нибудь сделать, чтобы на него попадали все шишки? Нечего тогда играть пьесу про Дрейфуса, если вы не понимаете, каким образом все это происходит, даже когда события у вас у самих на носу...

МОТЛ. Он что спятил? Какие события у нас на носу?

МОРИС. Но пока-то мы можем порепетировать?

АРНОЛЬД. Не хотите понимать? Как можно репетировать, когда?.. Я во всяком случае ничего не могу делать, я слишком нервничаю, у меня повсюду болит, я заболеваю, мне, наверное, надо вернуться домой и лечь в постель и поставить банки... Мириам, ты идешь со мной ставить банки, Зина, ты тоже поможешь ей... Сегодня утром кюре произнес как будто ужасную проповедь, чтобы доставить удовольствие мяснику, - о чистоте, морали и прочая и прочая...

МОРИС. Это его ремесло!..

ЗИНА. Ну, Арнольд, не стоит доводить себя до такого состояния; так или иначе, чему быть - того не миновать, так что?

Сцена седьмая

Ночь. Вдали слышны песнопения и патриотические марши, исполняемые хором. ЗАЛМАН на складном стульчике сидит около двери и читает газету на идише. На эстраде МИШЕЛЬ и МОТЛ в костюмах, под беспокойным и критическим взором Мориса репетируют сцену разжалования. ЗИНА и МИРИАМ прилежно сидят рядом с Морисом. АРНОЛЬД нервно ходит взад и вперед, потирая руки и бормоча что-то неразборчивое.

МОРИС. Арнольд, если ты не можешь прекратить твое безостановочное движение и постоянное жужжание, тебе лучше уйти домой...

АРНОЛЬД. Уйти домой? Мерси! Слишком поздно!.. Ты не слышишь, они уже в нашем квартале, и это будет продолжаться всю ночь... они будут петь... будут пить... а потом первый, на кого они нападут... нет, нет, я здесь останусь, даже если ты меня выставишь за дверь, я не уйду...

МОРИС. Оставайся, сколько хочешь, хоть сто пять лет, но сиди и молчи!..

АРНОЛЬД вздыхает. Садится, потом снова поднимается и начинает метаться по комнате, стеная.

АРНОЛЬД. Ну почему я сразу не ушел, почему? Зачем я вообще сюда пришел?..

ЗИНА. Ты пришел, потому что сегодня вечером у нас репетиция!.. Садись-ка рядом со мной, пока я с тобой - ничего не бойся, я никому тебя в обиду не дам!..

АРНОЛЬД. Ба, ба, ба, ба, ба!.. Ты что, думаешь, я за себя боюсь, а? Я дрожу за вас с Мириам... за мою витрину, подумать, что я только что ее переделал и что они могут с ней сделать...

Бежит на звук пения и кричит.

Попробуйте только тронуть мою лавку, только попробуйте, дерьмо собачье, я вам всем глотку перегрызу!

Внезапно пение приближается, как бы в ответ на угрозы Арнольда. Он отпрыгивает назад и спрашивает шепотом.

Слышите?

МОРИС. Что?

АРНОЛЬД. Ты ничего не слышишь?

МОРИС. Слышу, люди поют...

АРНОЛЬД. Люди?.. И тебе это не кажется странным?..

МОРИС. Нет, они имеют право петь...

АРНОЛЬД. А почему они пришли петь именно сюда?

МОРИС. А почему бы и нет? Улица - общая, она принадлежит всем, не так ли?

АРНОЛЬД. Я разве хожу читать Каддиш в праздник Йом-Киппур в их квартал, под их окна?

МОРИС. А что, можно было бы и пойти, культурный обмен поможет нам лучше понять друг друга...

АРНОЛЬД. Культурный обмен!.. Мне с ними нечем обмениваться... Я хочу только, чтобы меня оставили в покое в моем углу, и все, и пусть они поют у себя во дворе... И хватит уже, я хочу репетировать, почему все время репетируют все, кроме меня?

ЗИНА. Ты же всю неделю репетировал твое Я обвиняю... А только что ты сказал, что не намерен репетировать сегодня вечером...

АРНОЛЬД. Я это сказал?

МИРИАМ. Папа, ты же видишь, что у Мишеля проблемы с его персонажем...

АРНОЛЬД. Значит, чем ты хуже, тем больше ты репетируешь, очень мило... это что, справедливо?

П а у з а .

Пения больше не слышно.

МОРИС. Ну что, можно продолжать? Ты успокоился?

АРНОЛЬД (садится и пытается рассмеяться). Успокоился? Я и не думал волноваться... Репетируйте, репетируйте, дети мои, я весь внимание.

МОТЛ (кланяясь). Благодарю, маэстро...

МОРИС. Те, те!.. Мотл, когда ты читаешь обвинительный акт, не забывай о том, что это начало пьесы и, следовательно, первая встреча с ее героем - Дрейфусом... Не читай механически, оставь этот скучный и официальный тон, наоборот, постарайся наглядно представить факты...

Сильно стучат в дверь. МОРИС замолкает.

АРНОЛЬД (одним прыжком поднимается с места и шепчет). Тихо, замолкните... замолкните...

МОРИС. Но почему? Это наше помещение!

Снова сильно стучат в дверь. Слегка хмельной голос орет.

ГОЛОС. Есть тут кто-нибудь?

АРНОЛЬД (шепотом). Не откликайтесь!

П а у з а .

Новый стук, потом тот же голос кричит.

ГОЛОС. Ну, вы, пархатые, будем отвечать?

МОРИС (сухо). Залман, откройте им!

АРНОЛЬД (шепотом). Не надо!

МОТЛ (шепотом). Морис, я должен тебе сказать, что Арнольд... прав!..

ДРУГОЙ ГОЛОС. Пусти, рахит, я вышибу дверь!

ПЕРВЫЙ ГОЛОС. Эй, вы, евреи, если не откроете, мой приятель высадит дверь, а потом высадит вам мозги!

Долго смеются. ЗАЛМАН встает, он очень спокоен, складывает свою газету, потом тихо говорит.

ЗАЛМАН. Спрячьтесь за печку и в гримуборную, я им открою и скажу, что я один... Они уйдут...

МОРИС (шепотом). Но, послушай, это же смешно, почему мы должны прятаться? Это такие же люди, мы могли бы поговорить с ними, объясниться...

АРНОЛЬД. Тихо, тихо, тихо! Главное не поддаваться на провокации!

МИШЕЛЬ уводит Мориса. Все прячутся. Яростные удары в дверь.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС. Эй, Янек, может, мы подожжем эту халупу?

ВТОРОЙ ГОЛОС. Нет, нет, я хочу сделать так, как я тебе сказал: сначала выбить дверь, а потом выбить им мозги!

ЗАЛМАН настежь распахивает дверь. Входят двое: они одеты по-воскресному, слегка пьяны и поэтому развязны. Первый довольно хилый, второй - гигант...

ЗАЛМАН. Вы кого-то ищете?

ПЕРВЫЙ. Глянь-ка, на горизонте прекрасный образец жидка, сделать из него чучело, что ли?

ВТОРОЙ (шумно втягивает носом). Ну и вонь!

ПЕРВЫЙ. Пахнет козлом, как обычно?

З а л м а н у .

Не так ли, старый морж? Здесь задницу нечасто моют!..

Хватает Залмана за бороду, ЗАЛМАН никак не реагирует, ни жестом зашиты, ни жестом удивления, ни жестом страха.

ВТОРОЙ (опять демонстративно принюхивается). Нет, это похуже, чем запах козла... Пахнет адом... Преисподней... Ты прав, прав, это от них смрад, от них стало невозможно дышать. Ну ты, старая сволочь, чего ты на меня уставился своими коровьими зенками?

ЗАЛМАН (спокойно). Вы со мной говорите? Простите, я несколько глуховат, не совсем хорошо понимаю то, что вы говорите... Во всяком случае все уже ушли, если вам кто-нибудь нужен, вам придется зайти еще раз завтра, сегодня уже никого нет...

ВТОРОЙ. Зайти завтра? Что он сказал, Янек? От него так воняет, что я не могу к нему подойти поближе.

Р ы г а е т .

Ах ты, сволочь...

ПЕРВЫЙ (отталкивая Залмана). Правда, воняет: посмотри на его руки, у... загребущие, это они сотни лет нас обирали... они задирали юбки нашим женам, щупали наши дочерей. Смотрю туда, смотрю сюда, везде увижу я жида. Но уж теперь-то, здесь, мы вас обласкаем. Здесь уважают личность, задница ты эдакая, и в знак уважения выпускают пух из перин!..

ВТОРОЙ. Ну что, старый козел, хочешь, я пущу тебе кровь и ты станешь после этого кашерным, полностью и окончательно кашерным!

МОРИС (за печкой, шепотом). Надо вмешаться...

АРНОЛЬД (та же игра). Слова, одни слова...

МОТЛ. Да, надо переждать грозу...

ПЕРВЫЙ. Для тебя, Янек, он слишком худ, и потом, если ты ему проткнешь пузо, собранное в этой старой вонючей куче дерьмо может нас завалить... Нет, для начала я предлагаю немножко подравнять ему бороду...

ВТОРОЙ (в восторге). Ах, Янек, Янек, у тебя всегда мировые идеи! Подержи-ка его, а я ему деликатно все это проделаю, и уши немножко освежу, да?

ПЕРВЫЙ. Сначала бороду, а потом посмотрим, может, у него сделается человеческое лицо, чудо всегда может произойти...

МОРИС (за печкой, шепотом). Я выйду, а то все это плохо кончится...

АРНОЛЬД (удерживает его). Нет, нет, главное, не отвечать на их провокации, это основное правило... К тому же старик держится превосходно, он привычный, не бойся...

МОРИС. А если они отрежут ему бороду?

АРНОЛЬД. Так она снова отрастет...

ЗАЛМАН (по-прежнему спокоен, указывает пальцем на дверь). Ну, ладно, теперь вам пора домой, я должен закрывать, уже ночь на дворе... Ступайте, ступайте, дети мои, освободите помещение... спасибо вам за визит.

ВТОРОЙ. Что он говорит?

ПЕРВЫЙ. Он нас выставляет, представь себе!..

ВТОРОЙ. Нас выставляет из нашего дома?

ПЕРВЫЙ. Да, уж они такие, мало им, что из-за них тут все протухло, так они хотят нас выгнать из нашей же страны!

ВТОРОЙ (он почти рыдает). Да, правда, все прогнило, они всё тут сгноили... Раньше было так славно жить, так славно! А теперь просто дышать нечем...

Хватает Залмана за горло, начинает его яростно трясти, вопя.

Нечем дышать!.. Дышать нечем!

Продолжает, почти уткнувшись лицом в лицо Залмана.

Я счастлив был, счастлив, понимаешь, ты и не знаешь, что это значит, старый похотливый козел, ты только и знаешь, что разврат, порок, мерзость...

Толкает Залмана к Первому.

На, подержи мне его, подержи, пока я но повыдергаю ему все это, чтобы мы, наконец, увидели его грязную рожу голой и облезлой, как крыса, для того он и отпустил эти мерзкие волосы, чтобы не было видно, что его рожа похожа на мой зад...

МОРИС. Но это нелепо - прятаться и ничего не отвечать...

АРНОЛЬД. Перестань, они думают, что он один, ты же видишь, им просто хочется поговорить... ну, оскорбляют... от этого никто еще не умирал... пар выпускают...

МОРИС. Они же люди, в конце концов, достаточно им объяснить...

ВТОРОЙ вынимает нож, которым потрясает перед лицом Залмана, ЗАЛМАН не двигается и улыбается.

ВТОРОЙ. Богом клянусь, что никогда ни одного козла так не брили.

МОРИС (внезапно возникает перед ними). Остановитесь, этот человек вам в отцы годится!..

ВТОРОЙ (подпрыгивает). Чего? Здесь еще один? Да какой! Самый из самых: очкастый и все такое...

ПЕРВЫЙ. Ну да, и этот самый очкастый только что оскорбил твою мать...

ВТОРОЙ. Что? Ты посмел? Не тронь моей матери, очкарик!

ЗИНА (со своего места, сквозь зубы). Да кто захочет к ней притронуться? Глядя на тебя, можно представить себе эту сукину дочь!

МОРИС. Господа, я вовсе не намерен вас оскорблять, но почему вы так обращаетесь с этим стариком, разве не братья все люди?

ВТОРОЙ. Чего? Братья? Ах, да, я понял, в чем дело: эта очкастая жидовская сволочь, интеллигент вонючий, собирается нам предложить все разделить поровну; мало ему, что нас обокрали, он хочет и остатки разделить, такие, как он, детей наших против нас восстанавливают!

МОРИС. Не имею чести знать ни вашу мать, ни ваших детей...

ВТОРОЙ. Не хватало бы еще, чтобы ты их знал, падаль...

Бьет его по лицу.

На, получи, в свою щучью морду!

Снова бьет его. МОРИС не пытается уклоняться от ударов, он падает на пол, удивленный, обескураженный. Его очки отброшены далеко от него. На четвереньках он ползает, пытаясь их нащупать.

МОРИС (бормочет). Очки... очки...

ПЕРВЫЙ. Вот вам редкий образец жидо-большевика, в поисках своего пути и своих очков... Вот в таком виде я их люблю...

В тот момент, когда МОРИС почти подбирает свои очки, вышибает их у него из рук, наступает на них каблуком, разбивает.

Нечего тебе в этой стране видеть!..

ВТОРОЙ (Залману). Что, старый, о твоей клозетной щетке подзабыли, а тебе и не терпится, а? Мешает ведь? Сейчас обрежем, не бойся... Сделаем в лучшем виде...

Хватает его за бороду. Внезапно появляется МИШЕЛЬ. Одним прыжком он оказывается в центре зала, безупречный в своем мундире, рука - на эфесе шпаги.

МИШЕЛЬ. Приказываю вам отпустить этого человека!

ВТОРОЙ (в удивлении выпускает Залмана). Откуда этот-то взялся?

ПЕРВЫЙ (Мишелю). Откуда ты, товарищ военный?

МИШЕЛЬ. Неважно, три секунды вам на то, чтобы покинуть помещение!..

ПЕРВЫЙ. Но кто вы такой?

МИШЕЛЬ (щелкает каблуками и отдает честь). Капитан Дрейфус из Вильно, приказываю вам немедленно покинуть это место!

ВТОРОЙ. Черт побери, у них что, уже и армия есть?

ПЕРВЫЙ. Это еще что такое? А ну-ка дай ему, Янек, дай ему, пусти ему кровь...

ВТОРОЙ. Ты что, спятил? Он капитан!

ПЕРВЫЙ. Что с того, что капитан, елки-палки! У них же у всех полные штаны от храбрости!

Бросается на Мишеля.

МИШЕЛЬ (не сходя с места, кричит). Сабли наголо!

Потрясает саблей перед лицом Первого, который отскакивает назад. Пользуясь этим, МИШЕЛЬ делает шаг вперед, не переставая ловко действовать саблей, которая в конце концов распадается на две половинки. МИШЕЛЬ продолжает орудовать половинкой своего оружия.

ПЕРВЫЙ (пользуясь этим, кричит Второму). Это липа, все это липа, всыпь ему хорошенько, раскровяни ему рожу!..

ВТОРОЙ приближается к Мишелю с угрожающим видом.

МИШЕЛЬ (кричит). Ко мне, легион!

Появляется МОТЛ с деревянным ружьем, которым он пытается дать по голове Второму. МОРИС поднимается с пола и бросается на Первого, неловко пытается его ударить, но не осмеливается ударить в лицо и у противника возникает явное преимущество.

ВТОРОЙ (защищаясь от ударом Мотла). Они полезли отовсюду... Говорю тебе, здесь целая армия, армия.

ЗИНА (ее удерживает Арнольд). Пусти меня туда...

АРНОЛЬД. Не вмешивайся, это мужское дело!

МИРИАМ (она вооружена железным прутом, вклинивается в свалку, крича). Заряжай!

МИШЕЛЬ (перекрывая общий шум). По моей команде, взвод, огонь!

ВТОРОЙ с криком убегает. ПЕРВЫЙ еще обменивается несколькими ударами с Морисом, потом догоняет Второго, осознав, что положение его проигрышное.

ПЕРВЫЙ (у двери). Мы еще вернемся, и тогда всех вас перебьем, а дом сожжем...

МИШЕЛЬ (сухо). Если вы осмелитесь вернуться, то знайте, что мои люди встретят вас орудийными выстрелами и без всякой команды. Считайте, что вам повезло, мокрицы, что я сохранил вам жизнь на этот раз...

ПЕРВЫЙ (ухмыляется). Орудийными выстрелами?... Каналья!

МОТЛ (потрясая ружьем). Ты уберешься, нет?

ЗАЛМАН деликатно берет мужчину за ворот и выталкивает. Человек уходит в темноту, слышно, как он ругается и кричит.

ПЕРВЫЙ. Янек, подожди меня, сукин сын, постой, пойдем выпьем еще по стаканчику, не оставляй меня одного, сукин ты сын!..

АРНОЛЬД бросается к двери, которую Залман только что закрыл.

АРНОЛЬД. Оставьте его мне, оставьте его мне!

МОРИС еще дрожит от ярости, с трудом переводя дыхание. У него на лице кровь. ЗИНА хлопочет вокруг него. Без очков он кажется совершенно растерянным.

МИШЕЛЬ (смотрит на Мириам, потом шепчет). Вошел я в роль?..

МИРИАМ обнимает его, и они стоят, прижавшись друг к другу, ничего не говоря.

АРНОЛЬД (удовлетворенный). Прекрасно, наша первая победа, капитан!

МОРИС. При победах такого рода не нужно поражений, чтобы все потерять...

П а у з а .

ЗАЛМАН спокойно прибирает помещение. Мотл бродит от одной группы к другой. Арнольд у окна вглядывается в темноту.

Сцене восьмая

МОТЛ и АРНОЛЬД ходят взад и вперед, сталкиваются и делают вид, что падают.

МОТЛ (очень громко кричит). Реб Тевье, вот так встреча!

АРНОЛЬД (кричит еще сильнее, чем Мотл). Я должен вам деньги?

МОТЛ (та же игра). Кто это сказал?

АРНОЛЬД (та же игра). Тогда почему вы толкаетесь?

МОТЛ. Не узнали меня, Реб Тевье?

АРНОЛЬД (смерив его взглядом с головы до пят). Нет! Для сыночка моего вы вроде бы староваты и слишком уродливы!

МОТЛ. Из Бойберика я, сват из Бойберика...

АРНОЛЬД. Сват?

МОТЛ. Ну да, муж свахи... Тевье, ведь у тебя дочь на выданье, нет?

АРНОЛЬД. Дочь? Если бы у меня была только одна дочь на выданье! У меня их семь! Бог проклял меня! Почему именно меня? Поди узнай! Должно быть, он подумал: какая разница, он ли, другой ли...

МОТЛ. Семь? Ой, ой!..

АРНОЛЬД (нормальным голосом, переставая играть). Ты можешь еще одно ой добавить...

МОТЛ (тоже переставая играть). Ты думаешь?

АРНОЛЬД. И уж если будешь добавлять, то не скупись, скажи ой, ой, ой, ой...

МОТЛ. Это уже будет два...

АРНОЛЬД. Чего?

МОТЛ. Это будет два дополнительных ой, а не одно...

АРНОЛЬД. Хорошо, если тебе так уж хочется соревноваться со мной в точности...

МОТЛ. Я хочу в чем бы то ни было с тобой соревноваться?

АРНОЛЬД. Послушай, у меня нет желания ждать сто семь лет, пока ты вставишь все ой, которые тебе придут в голову. Если делаешь текстовые вставки, то надо быть в себе уверенным... Я хочу, чтобы ты мне сказал, сколько ты их скажешь всего?

МОТЛ, Я одного не понимаю...

АРНОЛЬД. Неужели?

МОТЛ. Если ты не хочешь, чтобы я говорил ой, ой, почему тогда, вместо того, чтобы сказать мне их не говорить, ты говоришь мне, чтобы я говорил ой, ой, ой, ой?

АРНОЛЬД. Это вопрос слуха...

МОТЛ. Ах, вот оно что?

АРНОЛЬД. Так лучше звучит, и если уж ты настаиваешь на том, чтобы вставить два из твоих неотразимых ой, то я предпочитаю, чтобы ты произнес их решительно больше при условии, что ты поставишь меня в известность, сколько их будет всего, я не хочу сесть в лужу, оттого, что пан ищет эффектов.

МОТЛ. Глубокоуважаемый Арнольд, я не очень-то умен: я говорю не более того, что велит мне сказать режиссер, так что либо ты разговариваешь со мной как друг и тогда я по-дружески и решительно посылаю тебя куда подальше, либо ты говоришь со мной как один так называемый актер говорит с другим так называемым актером и тогда я также решительно посылаю тебя куда подальше, либо же ты решаешься говорить со мной как мужчина, как режиссер, которым тебе так хочется быть, и тогда я еще более решительно посылаю тебя куда подальше, но делаю то, что ты мне велишь, ясно?

АРНОЛЬД. Основная проблема, когда имеешь дело с людьми, не наделенными талантом, состоит в том, что каждая мелочь приобретает вдруг невероятные масштабы...

МОТЛ. Очень верно замечено: я добавлю два несчастных ой, а ты тут же воздвигаешь на них гору со снегом наверху...

АРНОЛЬД. И так уже трудно играть главную роль и сверх того еще и ставить, но...

МОТЛ (сухо, перебивая его). Кто тебя заставляет?

АРНОЛЬД. Теперь я начинаю понимать, почему Морису так и не удалось закончить Дрейфуса...

МОТЛ (кричит). Я, что ли, виноват? Я виноват, что явились эти негодяи? Я, что ли, виноват, что все решили поставить на этом крест? Я виноват, что они все разъехались?

АРНОЛЬД (кричит). Не кричи! В качестве режиссера я требую уважения!

МОТЛ (кричит). А я в качестве актера требую уважения режиссера!

ЗИНА (входит). Уже за работой! Дела идут...

АРНОЛЬД. Вот, Зина, прощу тебя, рассуди нас...

МОТЛ. Извини, это я прошу...

ЗИНА. Ни тебя, ни его, никого я не стану судить... Я сама обвиняемая... Угадайте, от кого я получила письмо?

МОТЛ. От Мориса?

ЗИНА. Да, и угадай, откуда?

АРНОЛЬД. Из Варшавы?

ЗИНА. Да, откуда ты знаешь?

АРНОЛЬД. Он же сказал, что едет жить в Варшаву...

ЗИНА. Я так разволновалась, все утро проплакала, десять раз, наверное, уже прочитала и перечитала...

МОТЛ. Десять раз?

ЗИНА. Подумай, он ведь мне написал...

АРНОЛЬД. Тебе лично?

ЗИНА. Нет, нет, конечно, это письмо всем нам, но все-таки прислал он его мне, на мой адрес... Ох и плакала же я, ох и плакала...

Снова плачет.

П а у з а .

АРНОЛЬД (взрывается). Так ты покажешь нам письмо в конце концов или же мы пойдем куда подальше?

ЗИНА. Две секунды можешь подождать, нет? Сейчас!

МОТЛ. Дай ей дух перевести...

АРНОЛЬД. Дух перевести? Мы до завтрашнего утра будем слушать, как она его переводит, изливая нам заодно и душу! Плакала, плакала... Когда имеешь письмо, касающееся всех, то...

ЗИНА. И это говоришь ты?

АРНОЛЬД. А кто бы еще мог это сказать?

ЗИНА. Если бы Морис прислал письмо тебе, ты бы нас заставил заплатить, прежде чем прочел бы письмо!..

АРНОЛЬД. Я, что, когда-нибудь кого-то заставлял платить за прочитанное письмо?

ЗИНА. Ах, бог мой, нет, конечно, никакого риска, что с тобой это произойдет, поскольку никто никогда тебе не напишет...

АРНОЛЬД. Это уж...

ЗИНА. Что это уж...

АРНОЛЬД. Мне, может быть, больше пишут, чем тебе!..

ЗИНА. И кто же они, те, которые пишут?..

АРНОЛЬД. Пишут те, кто пишет!.. Если ты решишься, наконец, прочесть твое письмо, я, возможно, соглашусь поделиться с вами некоторыми новостями, адресованными мне моими родными, которых вы, возможно, знаете...

П а у з а .

ЗИНА. Если у тебя есть новости от Мишеля и Мириам и при этом ты не разбудил меня рано утром, чтобы мне об этом сказать, клянусь...

АРНОЛЬД. Кто бы осмелился разбудить бедную старушку, которой так необходим сон? Только не я, я не злодей!

МОТЛ. Арнольд, ты и вправду получил известия?

АРНОЛЬД. Нет, вы подумайте, мне никогда никто не пишет.

ЗИНА. У них все хорошо?

АРНОЛЬД. У кого?

МОТЛ. Так есть новости или нет?

АРНОЛЬД. Что происходит? Эти идиоты совершенно уже обалдели!.. Как только Зина прочтет письмо Мориса, я тотчас же прочту свое... Разве это не справедливое условие? Даром ничего не дается!..

ЗИНА. Так я и знала, началась торговля... Что я говорила?

АРНОЛЬД. Кто здесь торгуется? Кто в данный момент должен нам читать письмо, разве не ты?

ЗИНА. У них все хорошо?

АРНОЛЬД. Сначала прочти свое?..

ЗИНА. Мерзавец...

Читает письмо Мориса.

Варшава, 3 мая 1931 года. Дорогие мои. Я много думал о вас и о том, что мы вместе хотели сделать с Дрейфусом... Думаю, что по моей вине мы оказались на ложном пути... Человек сегодняшнего дня, будь он актером или пролетарием, не должен смотреть в прошлое, он должен обратиться к будущему, должен строить будущее... Здесь, в Варшаве, я работаю на большом заводе, я не живу больше в замкнутом еврейском мирке, чувствую себя человеком среди других людей, рабочим среди рабочих. Я имел счастье познакомиться о некоторыми членами польской коммунистической партии, многие из них - евреи, но это не имеет никакого значения ни для них, ни для тех, кто евреем не является, мы много говорили о самых разных вещах, в том числе и о вас, друзья мои, и они открыли мне глаза: чтобы победить антисемитизм, и все другие формы дискриминации и угнетения, достаточно изменить нынешние общественные структуры. Когда капитализм будет побежден, коммунизм озарит мир и принесет освобождение всем людям, вот цель, вот поле для борьбы... Огромное, необъятное, немыслимое - скажете вы? Но если верно то, что Давид победил Голиафа, кто же сможет противостоять миллионам Давидов, братски сплоченных и борющихся вместе за построение завтрашнего мира? Как вы видите, я теперь далек от театра и от искусства вообще, но терпение - всему свое время...

Сегодня - время сражения, ни секунды моей жизни не должно принадлежать ничему другому вплоть до финальной победы...

Друзья мои, братья, товарищи, от этой победы зависит счастье, свобода и достоинство, наше и наших детей...

До свидания, до скорого свидания в другом мире, более справедливом, более прекрасном, в другой Польше, где все - евреи и христиане, братски смешавшись, смогут жить и творить в мире на счастье всему человечеству.

Вот что я хотел сказать, и еще множество разностей, о которых вам, быть может, скажет кто-нибудь другой... Я хотел вам также сказать, что я вас всех люблю так сильно... Не даю вам адреса: у революционеров адреса не бывает, но наши сердца соединены навеки, даже если дорогам нашим не суждено больше скреститься... Прощайте, товарищи; делайте то, что можете, то, что вы считаете нужным делать, верю в вас, даже если Арнольд поставит Тевье в цатый раз, даже если это бесполезно, делайте как можно лучше, и однажды время театра возвратится...

Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует польская коммунистическая партия! Да здравствует Советский Союз, а также, почему бы и нет, да здравствует Еврейский народ, вечный и интернациональный!

Ваш навсегда Морис!

П а у з а.

МОТЛ. Дашь мне почитать? Я не все понял...

ЗИНА (плачет). Я то же самое, не все поняла, но все равно прослезилась...

АРНОЛЬД. Что тут можно не понять, что тут понимать? Он больше не хочет заниматься театром, вот и все... Кстати, он прав, если уж ты не рожден для театра, то лучше заниматься тем, что полегче - революцией-шмеволюцией.

ЗИНА. Замолкни, дурачок, ты не заслуживаешь того, чтобы слушать подобные письма...

АРНОЛЬД. Зина, ты не слишком любезна...

ЗИНА. Арнольд, ты обещал, ничего даром не делается...

АРНОЛЬД. У меня при себе нет письма...

ЗИНА. Что?

АРНОЛЬД. Но я его помню наизусть! Письмо моей дочери!.. Оно у меня здесь...

Стучит себя по лбу.

...и здесь...

Стучит себя в сердце.

ЗИНА. Так достань его уже...

АРНОЛЬД (после паузы). В общих чертах все идет хорошо, даже очень хорошо, они довольны, кузен Вейс сразу же нашел им квартиру рядом с ним в еврейском квартале Берлина... Они говорят, что в этом квартале много свободных квартир, работы, правда, маловато... но они надеются на лучшее, они говорят, что немцы ведут себя с евреями очень вежливо, очень корректно, конечно, как и везде, и среди них попадаются бешеные, но и о ними можно найти общий язык - не то что с нашими польскими друзьями, все там умеют читать и писать, народ грамотный, цивилизованная страна - что вы хотите...

ЗИНА. А что еще?..

АРНОЛЬД. Нечего, они счастливы, говорю тебе, все отлично.

ЗИНА. Думаешь, им удастся свести концы с концами?

АРНОЛЬД. Ну, Мишель... если его немножко подтолкнуть... он ведь способный, нет? А Мириам, ты же ее знаешь, с ее головой, я не удивлюсь, если однажды она станет министром...

МОТЛ. Женщина-министр - это невозможно...

ЗИНА. Это почему же?

АРНОЛЬД. Я не о какой-то там женщине говорю, я говорю о моей дочери!.. Да, они еще говорят, что в скором времени надеются найти какую-нибудь труппу, чтобы не бросать театра, они-то не растеряли веры! Это настоящие артисты!

ЗИНА. Про меня ничего не спрашивали?

АРНОЛЬД. Про тебя, про Мотла, про всех...

ЗИНА (снова заплакала). Я была уверена, что они будут счастливы... Такие молодые, такие красивые...

МОТЛ. В конце концов... Они хорошо там устроились, это главное.

АРНОЛЬД. Поверь, они сделали правильный выбор. Мишель говорил со мной об Англии, но я ему не посоветовал: все-таки остров, не очень подходящая для нас страна...

МОТЛ. Почему же?

АРНОЛЬД. Остров окружен водой...

ЗИНА. В принципе...

МОТЛ. Ну и что?

АРНОЛЬД. Что? Попробуй-ка, поплыви со швейной машинкой в руках... И кроме того, последнюю войну Германия проиграла: следовательно, затеваться вновь они не собираются, поняли, что это такое... Будут сохранять спокойствие...

МОТЛ. Это уж точно...

АРНОЛЬД. Ну как, Зина, ты довольна?

ЗИНА. Да... Они больше ничего не сказали?

АРНОЛЬД. Нет... Впрочем, да, они говорили о некоем Гете. Они оба с ним познакомились и совершенно потрясены...

ЗИНА. Не может быть, они только приехали и у них уже друзья среди гоев? Но это потрясающе...

АРНОЛЬД. Гете! Гете! Вот так-то!

ЗИНА. Гете! Гете! Затвердил, как попугай! Лучше бы дал нам письмо почитать, вместо того, чтобы выдавать новости через час по чайной ложечке, возможно, и нам удалось бы тогда сделать умный вид...

АРНОЛЬД. На что тебе это письмо, я все тебе рассказал, они в Германии, они счастливы и надеются, что скоро мы все снова будем вместе и навсегда...

ЗИНА и МОТЛ. Умейн!

АРНОЛЬД. Хорошо, а не пора ли нам заняться серьезными вещами?..

МОТЛ и АРНОЛЬД снова сталкиваются.

МОТЛ. Реб Тевье! Вот так встреча!

АРНОЛЬД. Я должен вам деньги?

МОТЛ. Кто это сказал?

АРНОЛЬД. Тогда чего же вы толкаетесь?

З а н а в е с

Уважаемые коллеги!

Клуб-96 напоминает руководителям театров и будущим постановщикам, что по Закону об авторском праве, действующем на территории Российской Федерации, необходимо до начала работы над пьесой получить у автора (переводчика) разрешение на постановку или приобрести лицензию.

Переводчик Ирина Григорьевна МЯГКОВА

Москва, тел.(095) 422-10-09

e-mail: string@orc.ru

Клуб-96, Москва, тел. (095) 261-84-18