В творчестве такого признанного классика, как Уилла Кэсер, - чья репутация справедливо основана на ее открытии для Американской литературы штата Небраска - недостаточно отмечена ее постоянно растущая и в итоге доминантная тяга к Европе. Интерес писательницы к Европе можно проследить с самого начала ее большой литературной карьеры; им пропитаны все ее произведения. Когда, около 1922 года, в период внутреннего напряжения, ее "мир раскололся надвое", не возникает сомнений в том, какую половину она выбрала. Более того, один из самых интересных результатов этого развития приходится на последние годы ее жизни - незавершенный проект: Уилла Кэсер развертывает действие повести в другой части света и в далеком прошлом, полностью оставив Америку, - в средневековом Авиньоне.
Комментариев о значении ее радикального отхода от Америки в печати было очень мало. Исчерпала ли она в старости интерес к той области, где завоевала славу? И углубилась ли в конце в то, чему присягнула с самого начала? Многие проблемы связаны между собой, и ситуация сложная.
Главное упоминание того немногого, опубликованного, можно найти на странице 190 в книге ее подруги Эдит Льюис "Жизнь Уиллы Кэсер", благодаря тем письмам и документам, которые Уилла не уничтожила. Эта чувствительная книга, к счастью, восполняет некоторые пробелы в неумолимой судьбе, уготованной Уиллой Кэсер большинству ее бумаг. Мисс Льюис тщательно изложила основные факты:
Долгие годы она собиралась написать повесть об Авиньоне. Во время ее многочисленных поездок на юг Франции именно Авиньон производил на нее самые глубокие впечатления. Папский дворец в Авиньоне, который она впервые увидела еще девочкой, всколыхнул ее, как ни одно другое сооружение в мире. В 1935 году мы оказались там вместе. Однажды, когда мы бродили по огромным комнатам из белого, почти полупрозрачного камня, где не было больше никого, кроме нас и гида, этот молодой человек внезапно остановился в одной из комнат и запел - прекрасным голосом. Его голос отозвался эхом в коридорах и под сводчатыми потолками, он звучал, как огромный колокол, но колокол из какого-то далекого прошлого; звуки его ударов, казалось, были обременены страстями другого века - жестокостью и блеском, давно утраченными и невообразимыми в наше время.
Порой я думала, что Уилла Кэсер хотела сделать свою повесть похожей на эту песню.
За шесть лет до смерти (из путешествия в июне 1941 года) она привезла с собой в Сан-Франциско небольшую "Историю Авиньона" Томаса Окея и часто читала ее по утрам, гуляя в открытом саду на крыше отеля "Фермонт". Возможно, именно тогда она задумала основы сюжета повести об Авиньоне.
Рукопись повести об Авиньоне по указанию Виллы Катер была уничтожена после ее смерти; и это тяжелая утрата. Она думала о том, что повесть последует за "Сапфирой и Рабыней" в 1940 году (последняя публикация, не считая рассказов, собранных под заголовком "Старая красотка", что вышли посмертно в 1948 году); и хотя эти годы Уиллы Кэсер стали периодом болезни и непродуктивности, место последней точки, повести об Авиньоне, в огромном размахе развития таланта автора имеет решающее значение. Разве мы не знали понаслышке, что такой сюжет невозможно было предвидеть?
Однако стрелка компаса задрожала в этом направлении с самого раннего времени. Уилла Кэсер всегда испытывала к Европе большое любопытство и интерес, к каждой ее части, даже когда, необычайно активным ребенком свободно росла в Дивайде. Этот интерес прослеживается в ее автобиографических романах о Небраске - из романа в роман. Тем не менее, первое путешествие писательницы в Старый Свет произошло только, когда ей исполнилось 29: летом 1902 года она уехала из Питтсбурга за границу с подругой Изабель МакКлюнг.
В "Критической биографии Виллы Катер" Э. К. Браун весьма благожелательно описывает ее провансальские дни (стр. 103-4):
В сентябре они отправились на юг, в теплую страну Альфонса Доде, где мистраль дул "страшнее, чем любой ветер из Канзаса". Уилла Кэсер буквально купалась в тепле и красках этой земли и радовалась ее людям. Она сохранила неизгладимые впечатления от Прованса до конца своих дней. Писательница жила в отеле в древнем папском городе Авиньоне, который Генри Джеймс нежно превознес в путевых заметках, и наслаждалась пейзажем, историей, архитектурой, едой, вином. Уилла Кэсер и Изабель МакКлюнг оказались единственными англоговорящими людьми в городе; как будто других туристов и не было, и Уилла Кэсер насыщалась жизнью и своеобразием города. Здесь, на берегу Роны, молодая женщина из Дивайда обнаружила нечто, что тронуло ее гораздо глубже, чем столичная суета Лондона и гламурный блеск Парижа, - жизнь, уходящая в глубь веков; именно это она имела в виду, когда говорила о том, что лежит в основе французской истории и французского искусства. Это искусство распространяется и на чувство благополучия, которое исходит от солнца, света и искусно приготовленной пищи; о чем мы и читаем в замечании епископа Латура, когда он пробует суп, приготовленный отцом Вайллантом: "... такой суп приготовлен не одним человеком. Это результат постоянного совершенствования традиции. В этом супе почти тысячелетняя история".
Далее Э. К. Браун сообщает нам (стр. 269): "В повести, которую она создавала в последние годы своей жизни она хотела выразить то, что Авиньон, папский Авиньон, значил для нее в течение более, чем сорока лет". Поэтому его корни проросли так глубоко, и их должна была питать богатая жизнь.
Десять лет спустя - а Уилла Кэсер развивалась поздно и медленно - по-видимому, после публикации в 1912 году ее первого полнометражного романа в стиле Генри Джеймса "Мост Александра" и во время написания "О, пионеры!", ее первого романа о земле - он все еще был в рукописи, она заверила свою подругу Элизабет Шепли Сарджант в том, что "Когда-нибудь ... появится рассказ с четким, прямым сюжетом, таким как страна, в которой я тогда обреталась [юг Франции]." (Элизабет Шепли Сарджант "Уилла Кэсер. Воспоминания", стр. 97). Итак, мы видим выраженное намерение в отправной точке длинной и плодотворной карьеры, которая сначала привела ее в другие места. Используя классическое выражение Сары Орн Джеветт, "некоторые сказания об Авиньоне раздразнили ее на целое поколение раньше, прежде чем она всерьез взялась за тему".
Чтобы понять мощный символ ее работы, которым стал Авиньон, с дополнительным религиозным смыслом и, прежде всего, с особой выраженностью того, что Уилла Кэсер считала истинной красотой, нужно неспешно проследовать за основной нитью всей ее карьеры. Терпеливо раскрученная, она проведет нас через лабиринт.
На первом этапе пути она испытывала огромную неуверенность, и ей потребовалось немало времени для преодоления себя. Это были нелегкие годы жизни в Питтбурге (1896-1906). По мнению
Эдит Льюис, и с этим нельзя не согласиться, это получился, по целому ряду причин, один из самых тяжелых периодов в жизни писательницы. Ее первая книга рассказов - в их изначальной версии - "Сад троллей" 1905 года, которая вышла как раз в конце этого периода и как бы подводила его итоги, осталась почти незамеченной. Симметричная схема чередования здесь абсолютно очевидна: из семи историй, ее составляющих, первые три нечетные явно подвержены влиянию Генри Джеймса, как по времени и месту действия, так и по изображению героя, в то время, как три четные выписаны с большим мужеством и умением и взяты из ее собственной скудной и неприкрашенной жизни Запада. Седьмой и заключительный, "Дело Павла", являет собой отдельный и гибридный эпилог Питтсбурга. Трудно себе представить лучшую графическую репрезентацию различных экспериментов автора в попытке найти в литературе свою нишу.
Содержание первого, третьего и пятого рассказов этой книги, склоняющихся к манере Джеймса, - "Флавия и ее художники", "Домик в саду" и "Брак Федры" - свидетельствуют о том, что, пока она еще преподавала в средней школе в Питтсбурге и писала в доме судьи МакКланг, где она гостила, она, должно быть, считала почти обязательным пробовать себя в рассказах о людях высокой моды, которых она не могла знать в то время, о людях с солидным положением и гарантированными средствами и сосредоточенных главным образом на рассматривании собственных ощущений. Это были шикарные марионетки на час; однако их везде воспринимали довольно серьезно.
В первом рассказе она пишет о большой домашней вечеринке в Тэрритаун, светской жизни в изысканной обстановке, со служанками и камердинерами, с зимним садом и курительной комнатой, с турецкими портьерами и "любопытным оружием на стене". Действие второго рассказа разворачивается в "местечке на Заливе" с "великолепным садом". Он принадлежит мужчине, который, женившись на героине, "десять лет был большой величиной на Уолл-стрит". И там - новый летний домик, предназначенный главным образом для другой домашней вечеринки. В "Свадьбе Федры" мы переносимся в Лондон, где встречаем именитых людей - они приезжают и уезжают, слышим случайные упоминания о Париже и Ницце. Здесь Уилла Кэсер, похоже, полна решимости показать себя весьма искушенной дамой, хотя до тех пор она еще не выезжала из Ред-Клоуда дальше, чем в Питтсбург. Тем не менее, она отдала дань моде; и во время работы над этими рассказами, такие места действия казались подходящими даже для популярных изданий. Со всенародного согласия на американском троне все еще восседало "Общество", питаемое общественными интересами. Мы находимся в периоде, который еще не уступил место любовным интригам кинозвезд; и его грехи были разобраны в каждом воскресном приложении.
Кстати, Кэсер оставила нам в этом ключе нечто большее, чем чистую подделку под Генри Джеймса. Это - история под названием "Дом Элеоноры", опубликованная в McClure's 1907 года (том XXIX), вскоре после того, как она начала печататься в этом журнале в Нью-Йорке. Здесь ее главные герои наслаждаются бытием и изображены настолько далекими от суровой правды жизни в "их собственном местечке на реке Уазе", что, хотя и упоминается, будто бы один человек "работает в библиотеке", почти невозможно себе представить, чем бы он мог там заниматься. Такие призраки-экспатрианты, возможно, захотят "провести остаток лета в Швейцарии" или даже - последний штрих - "загорятся поехать в Америку", - это от Уиллы Кэсер! - но их поведение в целом расплывчато. Мы находим восприятие Кэсер в каждом описании места, реки, крепостного вала; но этим все и заканчивается.
В "Саду троллей", самой печальной трилогии о Западе с четко запланированным чередованием рассказов, описана жизнь, которая даже в будущем никогда не стала бы ее собственной. В "Вагнерском утреннике", "Похоронах скульптора" и "Смерти в пустыне" - во всех трех рассказах перед нами предстает уже хорошо знакомая нам Уилла Кэсер с границы Небраски и юго-запада, смело глядящая в глаза мрачной судьбе и искусно рисующая трагедии человеческого удела. "Дело Поля", последний рассказ в этой книге, где она так чутко осознает смутные желания, Кэсер переносит своего героя из серого мира Питтбсурга в другой, в заснеженный, зимний Нью-Йорк - ковровую роскошь отелей, аромат парниковых цветов, музыки. Но Поль платит за это мгновенное удовольствие своей жизнью. Здесь мы находим идеальное чередование мощных контрастирующих ритмов и коды.
* * *
Любопытно, что на следующем этапе ее развития мы вновь наблюдаем, теперь уже в полном объеме, ее поиск своей литературной ниши. И видим точно такой же контраст между светским " Александровским мостом" 1912 года и простоватым романом "О, пионеры!" - как в месте действия, так и в предмете изображаемого. Почему Вилла Кэсер решила, что оба они составят единое целое, и как она трудилась над их созданием, она раскрывает в небольшом, но содержательном эссе, переданным в "Колофон" Часть 6 только в 1931 году. Это эссе называется "Мои первые два романа" (Их было два)".
Однако место действия, так же, как масштаб и глубина изображаемого, теперь расширились. "Александровский мост" дает нам четкие и искусно выписанные картинки Бэк-Бэя в Бостоне, которые она теперь знала не по наслышке, а благодаря дружбе с миссис Джеймс Т. Филдс - непревзойденные литературные воспоминания. И правда, в начале книги мы как будто бы сами входим в дом миссис Филдс. Мы видим и зарисовки Лондона, уже не идеализированные через чужое восприятие и не столь мистические, а реальные - она работала и путешествовала от журнала McClure's. "О, пионеры!" повествует о любви дочери скандинавского фермера к дикой земле самой Уиллы Кэсер и, конечно, пальму первенства надлежит отдать этому роману. Таким образом, ее литературная карьера наконец стартовала и начала подниматься к вершинам славы. Уилле Кэсер уже исполнилось сорок лет, она почувствовала себя свободной для исполнения своей судьбы и полностью погрузилась в работу, о чем раньше только мечтала.
Здесь не место детально исследовать эволюцию ее чувства к Небраске и Вирджинии, двум штатам, которые она по праву могла назвать своими. Здесь также было немало колебаний: в молодости она испытывала к ним страх и отвращение, очень постепенно ее эмоции трансформировались, в результате продолжительных метаморфоз, в полную противоположность. Однако из-за материализма следующего, второго после пионеров поколения, меньшей породы, ей суждено было пожизненно остаться непреклонной в
своей враждебности. Она убивала врагов, когда заново их открывала. Итак, отсюда, не теряя нити, мы имеем возможность пройти дальше "Песни жаворонка" 1915 года и "Моей Антонии", опубликованной три года спустя.
В 1920 году последовала "Молодежь и яркая медуза" - сборник рассказов, где в четырех произведениях (три из которых она уже публиковала в журналах) Кэсер обращается к новым темам - художникам и как они пробиваются на Олимп, таким образом часто говоря о себе; одновременно переиздает в этом проекте три более ранние истории о Западе, немного их переделав и добавив "Дело Поля" из "Сада троллей". Со дня издания этой последней книги прошло пятнадцать лет. "Алмазный рудник", "Золотая туфелька" и "Скандал" рисуют жизнь сцены, действие разворачивается в Америке; "Иду, Афродита" - новый сюжет, взятый из опыта ее первых дней в Гринвич Вилладж, с него и начинается книга. И все эти истории происходят в Америке того десятилетия, с ее пароходами и автомобилями; Европа упоминается всего несколько раз и то мимоходом и по мере необходимости.
Современный мир теперь принадлежит ей во всех вариантах, к которым она ощущала неизбывный интерес. Темы Генри Джеймса и Эдит Уортон - область литературы, где она ранее пыталась себя утвердить, теперь резко обрублены, и единственно, чего она никогда не касалась - это публичных хроник. В самом деле, только одна часть Оперного театра Метрополитен, его Алмазная подкова, несмотря на ее длительное увлечение певцами и их жизнью, останется за пределами ее литературного внимания.
И с этого плодотворного времени, когда все выводы уже сделаны, начинается дальнейший этап развития писательницы, наиболее интересный для настоящего исследования. Кэсер берется за военную историю "Один из наших", и мы вместе с ней покидаем Небраску, откуда, кажется, лучшие уже уехали, и попадаем во Францию. Над этим романом переходного периода она работала не менее четырех лет. Что касается ее героя и ее самой, это было "Путешествие Анхиса" (название одной из ее книг); оно перенесло ее из знакомой страны в другую, где жизнь жаждала начаться заново, более славная и с иными превратностями. Роман "Один из наших" был также опубликован в 1922 году, который стал решающим в ее жизни.
Действие романа развивается, отталкиваясь от скудоумной механизированной Небраски, глубоко уродливой и разочаровывающей чувствительного и молчаливого молодого человека, жалкого в своей упрямой преданности идеалам, которые он даже не может сформулировать, и перекидывается через океан - во Францию, где он с изумлением вступает в полноту жизни, но не надолго, вскоре война кладет счастью конец. Здесь Уилла Кэсер проявляет редкое мастерство. Например, воплощенные в литературу ее воспоминания о церкви святого Уана в Руане: малиновый и пурпурный цвета окна-розетки, могила и колокол, гудящий глубокими тонами, - автор в буквальном смысле переносит нас туда; мы явственно видим и слышим едва пробудившиеся чувства робкой - о, такой робкой - молодости. И вплотную подходим к настоящему любовному роману - встрече Клода с мадемуазель де Курси - во всем совершенстве традиции, которой однако даже в Европе суждено было угаснуть; насколько контрастно это читается после ужасов и ловушки абсолютно лишенного любви брака к холодной и непонимающей соседке в Небраске! Существует уверенность, равносильная волхвованию: что имело значение, с точки зрения зрелой Европы, а что нет. Я не верю, что это тонкое сопоставление американского Запада с Францией, столь мимолетное и хрупкое, столь деликатно напоминающее о высочайшем верноподданичестве каждого из этих государств, было до сих пор замечено и по достоинству оценено.
Роман заканчивается далеко от того места, где начался: во Франции - могилой Клода, который "умер, веря в то, что его страна лучше, чем она есть, а Франция лучше любой другой страны". Здесь Уилла Кэсер также говорит за себя.
И через несколько предложений, в конце книги, она взлетает до высот. "Возможно, лучше было увидеть это видение, а потом больше не видеть ничего". Внезапно настроение становится абсолютно черным: "Один за другим герои, воины ослепительной доблести, преждевременно покидают мир, в который вернулись после войны. Летчики, чьи подвиги можно назвать сказаниями о чудесах, офицеры, чьи имена заставляли сердца молодежи биться быстрее, выжившие в невероятных опасностях, - теперь они тихо умирают от своей же руки. Кто-то делает это в безвестных общежитиях, кто-то у себя офисе, где они, кажется, занимаются своими делами, как другие люди. Некоторые перекидываются через борт судна и исчезают в море." ... "Они поняли, - заключает она, - что слишком много надеялись и верили". Конец войны еще больше опутал американскую жизнь веригами материализма, которые стали для нее профанацией и мучением. Мир этой страны был так близок к великолепному освобождению; но теперь он рухнет, снова скатится к прагматизму!
Я думаю, такие чувства помогут объяснить загадочную и критическую фразу, столь же откровенную, как все, что она написала, - Уилла Кэсер не была склонна расширять рамки своих личных переживаний, - которую мы находим через четырнадцать лет (в 1936 г.) во Вступлении к книге "Только после сорока", опубликованной в том же году.
Вот она с предшествующим контекстом:
"Название этой книги задумано как "привлечение внимания" только в буквальном смысле, это - сродни дорожным знакам: "Ремонт на дороге" и т.д. И значит только одно: книга не будет интересна людям моложе сорока лет. В 1922 году или около того мир раскололся надвое, и людей с их предрассудками, упомянутых в этих зарисовках, отнесло назад, в прошедшие семь тысяч лет..."
Болезненная разочарованность тем, что произошло после войны, потребовала, как всегда, вечности, чтобы (если приводить здесь высказывание, заимствованное ею у Стивена Крейна) "отфильтроваться в крови". Итак, четырнадцать лет спустя, она уже могла утопить свое личное разочарование в более серьезных проблемах; занять свою собственную позицию, отказываясь уступать испытанному мастерству и не поддаваться тому, что она считала подлым и низким. Она была писателем своего места и времени, и, если это вызывало непонимание со стороны молодого поколения - отчасти, возможно, такого же, как и ее собственное, - что ж, их предупредили, и они могли держаться подальше. В этом - ярость и горечь, но она заплатила бы любую цену - от общественного презрения до собственного молчания - лишь бы не маршировать в праздничной процессии Сучки Богини мирского успеха. Мир посадил ее в клетку, но остерегайтесь ее когтей! Здесь шутки плохи.
И не ее судьба - вечно томиться в клетке. Такая неугомонная богатая душа обязательно должна была вырваться, именно так она и поступила. И с этого момента начинает удаляться все дальше и дальше "в пространстве и времени" - такие у нее тогда были порывы. После еще одной книги, опубликованной в 1923 году, вторичного по значимости взгляда на Небраску ее юности, в течение одного только десятилетия появляются четыре великих романа. Книга того года знакома многим: "Погибшая леди" - история упадка и падения, элегических воспоминаний и нежного сожаления об утраченной хрупкости. Сама "Леди" тоже, надо заметить, затерялась в прошлогодних снегах.
И вот, мы подошли к высокому плато, до которого добрался путник; полдень уже наступил, тени удлинились, вопросы о смысле жизни стали постоянными размышлениями, и смерь в конце пути замаячила намного ближе. Весьма экспрессивны и сами названия романов:
Дом профессора (1925)
Мой смертельный враг (1926)
За архиепископом приходит смерть(1927)
Тени на скале (1931)
Обратите внимание на аллегорию и символизм в формулировках. Истинным домом профессора, как ясно показано в повествовании, оказывается его собственная могила; это его длинный дом. Враждебность Майры Хеншоу к мужу в следующем романе то растет, то ослабевает в унизительно скудных, стесненных обстоятельствах, которые в итоге позволяют ей выбрать только способ ухода из этого мира. Затем сама великая Смерть, словно мрачное шествие на картинах Гольбейна, приходит за архиепископом в его келью недалеко от пустыни; а в другом суровом регионе, скалистом Квебеке, мы видим, как на жизни людей падают тени. И тут не избежать пессимизма или, по крайней мере, глубочайшего понимания реалий времени и человеческой судьбы. Как и в легенде, в этой последней книге о канадской наследнице, которая стремилась стать затворницей, а затем - страсти утихли - и она погрузилась в ужасающее бесконечное бесплодие, все ведет к одному неизбежному выводу: мы смертны, мы должны умереть.
"Дом профессора" (изданный в 1925 году), как заметил Э. К. Браун, являет собой необычайно изобретательную аллегорию, особенно искусно вставлена в середину повествования длинная новелла - она создает эффект прозрачности дали и лирической красоты, залитого солнцем парящего цвета над привычным тусклым передним планом. Мертвый Том Аутлэнд,* милый в чистоте своей юной силы, возвышается над мелочной жизнью небольшого академического городка, где пошлый Луи Марселлус и его пустая, поверхностная жена упиваются назначением последнего. Сам профессор в ходе повествования переходит из последнего этапа среднего возраста, когда успех достигнут, но теряет смысл, в гораздо более холодную и пассивную стадию последних лет; и Уилла Кэсер рисует его в том же возрасте, в котором находилась тогда сама.
Ее литературное мастерство, как нигде, раскрывается в символике различных домов, столь важных для этой истории. Это старый дом профессора, где мы впервые его встречаем; ему так не хочется уезжать, и он бросает на дом долгий прощальный взгляд; дом, построенный наспех и неудобный, но где он жил глубокой и веселой жизнью. Есть и новый дом, но в него никогда не проникнет настоящая жизнь; он даже потерял любовь к женщине, которая станет его хозяйкой. Перед нами также мелькают образы чудовищно тщательно продуманного хозяйства Марселлуса, обманутого деньгами, унаследованными от Тома Аутленда, и даже - профанация - названного его фамилией, которую использовали как жалкий каламбур. Этот дом противопоставлен домам Тома, которые он обнаружил на скалах; простые и истинно красивые, они дают самый четкий контраст между ложными ценностями и высокими, древними, которые переживут бедствия. И наконец будущий дом профессора, его могила, - последний штрих мрачного символизма. Уилла Кэсер может быть очень прямой в подобных вопросах. После того, как профессор оказывается на волосок от случайной смерти из-за чисто симптоматической летаргии, она заставляет его подумать о том, что его продавленная старая кушетка и есть его гроб с жалкой бутафорной обивкой: "Просто это двусмысленный американский взгляд на серьезные вещи, - говорит она. Зачем делать вид, будто можно смягчить последнюю жесткую постель"? Никакой паллиатив, никакие уловки или украшательства не ослепят ее - она видит суровую жестокость жизни и ее наказания. В ней нет дешевых стандартов и мелких утешений.
Завершая обсуждение книги (стр. 246), Э. К. Браун делает важное замечание: "Не по предлагаемым в нем ответам, а по затронутым проблемам и по атмосфере, в которой они раскрываются, "Дом профессора" можно назвать религиозным романом". Итак, мы вышли на последнее большое плато в путешествии Уиллы Кэсер. Сейчас она уже гораздо ближе к точке окончания местного сюжета с его мелкими страстями, которые она определенно успела описать. Развитие продолжается - неизбежно, неотвратимо. Одно из самых сложных и своевольных произведений в ее творчестве - это относительно короткий, но необычайно насыщенный роман, опубликованный в 1926 году, (всего лишь год спустя после "Дома профессора", когда ей исполнилось пятьдесят три) - "Мой смертный враг". Это загадочная работа. Э. К. Браун, должно быть, долго размышлял над таинственной темой и предлагает ключ к разгадке. В итоге он пишет (стр. 250): "... нам становится ясно, что эта светская женщина ушла от мирской жизни и стала задумываться над первичными ценностями". Именно так Уилла Кэсер и хотела развернуть свою героиню после волюнтаристской юности и необдуманного побега с гораздо более слабым человеком, характер которого никогда не мог бы ей подойти. В конце концов Майра обращается к религии, которая здесь рассматривается не косвенно, как в "Доме профессора", и даже не как болеутоление, - утешающий конец несчастной жизни некогда мирской женщины с неистовой силой воли, détraquée.* Здесь религия становится основным мотивом повествования. И далее открывается путь для следующих двух, возможно, самых значительных романов Уиллы Кэсер.
Читая роман "За архиепископом приходит смерть" (1927), кажется, что от широких залитых солнцем просторов пустынного ландшафта юго-запада всегда исходит свет. В книге также есть удивительная цельность, что создается в основном обманчиво простыми отрывками; здесь пересказывается местная история, там вспоминается благочестивая легенда. И этому соответствует гармоничный и разносторонний характер самого отца Латура. Отчасти можно считать, что Уилла Кэсер изобразила свои часы конца лета или, по крайней мере, стремление к ним в стране, которую она открыла далеко за пределами старого Запада, в одном из величайших приключений своей интеллектуальной жизни. Примечательно в новом направлении ее путешествия, которое (благодаря многим воспоминаниям об Оверни, провинции, откуда начинают путь оба священника в книге) становится также паломничеством в сторону Авиньона, то, что теперь, как она заявляет, сама, в вечной ностальгии, ищет веру, призванную утешить ее в бренной жизни. В самом деле, эта жизнь в "Лучших годах" - название очень трогательного более позднего рассказа - была первой, как выразился Вергилий, и его слова запомнились ей надолго. Для нее также - Optima dies prima fugit*. Знаменательно и то, что в 1922 году, когда геологическая трещина разорвала непрерывное течение ее жизни, она присоединилась к Епископальной церкви, воцерковившись одновременно с родителями. Подобно епископальному отношению к баптистам, великая красота некогда минувшего соотносится с более прозаическим миром настоящего. И все же ее отношение к католикам в этой книге, и позже, в "Тенях на скале", становится по мере повествования настолько сочувственным, что многие читатели совершенно бессознательно, могут подумать, будто она говорит от имени своей веры, и и в некотором смысле это так. И правда, она уже перенесла место действия далеко от своей юности и ранних романов.
Роман "За архиепископом приходит смерть" также постоянно относит читателя, в религиозном миссионерстве, от Старого мира к Новому, словно Уилла Кэсер решила свить между ними подвесной мост из множества нитей. Она то и дело с наслаждением рисует перед нами картины Рима и Клермона-Феррана, противопоставляя их Санта Фе и Таосу и доказывая, что самые большие противоречия исчезают, а остается только гармония - для того, кто предан великим идеалам, и тогда он отчасти преодолевает пространство. Здесь, на таких высотах, несчастная и упрямая самость исчезает, уступая наконец место гармонии и умиротворению. В каком-то смысле Уилла подходит в этом рассказе лицом к лицу и к своей судьбе. Что еще больше объясняет ее намерения - она использует в своих целях, с минималистскими средствами большого художника, символы, которые стоят за обезоруживающей и заслуживающей любви простотой малых событий на первом плане романа.
Более холодный, более поздний по времени ее жизни и отдаленный в истории более, чем на столетие, (поскольку действие происходит в правление Людовика XIV) следующий роман; серьезный, если не сказать мрачный - "Тени на скале" 1931 года. Уилле Кэсер пятьдесят восемь. Ее героиня - молодая хрупкая девушка, без матери; она трогательно пытается добиться женского тепла в служении семье стареющего отца - там и вращается почти вся ее жизнь. Образы Графа Фронтенака и монсеньора Лаваля выписаны, как образы стариков. Крепость на гигантской скале, где был основан Квебек, климат, холодные зимы - все это видится неизменно серым после улыбчивого открытого тепла юго-запада. Кое-где настроение чудесным образом пронизывает отблеск нежданного позднего заката; хотя впечатление такое, будто сама Уилла Кэсер отдалилась еще больше - как во времени, так и в пространстве. Религиозные мотивы не чужды и этой книге. Персонажи американские в том смысле, что они постоянно живут в Новом Свете, хотя даже Сесиль, ее юная героиня, родилась в Париже, однако их пафос заключается в постоянных попытках, (и иногда им это удается) перенести и сохранить в тяжелых и неблагоприятных условиях стандарты полноценной французской цивилизации, их далекие и почитаемые "mère des arts et des lettres".* И это должно быть достигнуто в мире, где даже растения и животные - как на другой планете, часто пугающей, словно в кошмарном сне.
Уилла Кэсер уделяет большое внимание искусству приготовления пищи Старого Света, уборке и полировке, удобству претенциозного и тихого буржуазного "фойе". У ночного камелька в домике на кривой улице старые ценности все еще имеют власть и силу. Скрытая угроза исходит от гения самой новой земли; и корабли, медленно плывущие по бурным морям, чье прибытие становится столь же важным как для читателя, так и для жителей Квебека; эти корабли несут жизненную силу, и ее необходимо постоянно вливать, если то, что вызывало восхищение и запомнилось, может еще продолжаться при таких трудностях. Создается впечатление, будто симпатии Уиллы Кэсер неуловимо изменились; или такая перемена произошла, в конце концов, из-за того, что с давних времен ее немецкие музыканты, ее молодые люди из Праги, Бергена и Упсалы, приезжая даже как бедные иммигранты, принесли на отдаленные фермы Ред Клауда ценности, превосходящие во всех гранях их достоинств, как чувствовала молодая девушка (а в ней звучала и сама Уилла Кэсер), те, которыми они обладали. Совершенство не меняется, какими бы ни были обстоятельства и нерешительность в его оценке.
Как это часто бывает, после значительных успехов Уилле Кэсер теперь неплохо было бы сделать привал на кремнистом пути. Приходит время оглянуться назад; сначала она пишет три рассказа (в 1932 году они были собраны в том под названием "Неясные судьбы") и в чувственном изображении трогательной Люси Гей-харт* (1935) - последнее полнометражное воспоминание о мире ее молодых лет. Затем обращается к еще более ранней поре жизни, к темным дням своего детства в Вирджинии, к теме, которой она почти не касались, и правда, эта тема не определяла ее жизнь, только фон. И, как следовало ожидать, развитие идет постепенно - шаг за шагом, а потом жизнеспособность угасает.
Рожденная на периферии, она с самого начала восставала против своей судьбы, бросала вызов, никогда не сдавалась. Теперь страстно желает покориться. Скрипки настраиваются на одну из самых красивых мелодий: в рассказе "Старая миссис Харрис" из "Неясных судеб" она способна прикоснуться к возвышенному, создать его почти из ничего.
То же самое можно сказать еще об одной трогательной и столь же тонкой повести, которую мы уже упоминали, - "Лучшие годы"; она была опубликована посмертно в сборнике "Старая красотка и другие рассказы". И также описывает молодые годы писательницы, проведенные на Западе, но теперь они кажутся давно минувшими. Путь сделался более тернистым, да и час поздний, "домой дороги нет", только - навстречу смерти; но писательницу никогда не покидали мужество и любовь.
Любопытно место занимает роман "Сапфира и рабыня", начатый в 1937 году и опубликованный только в 1941 году, четыре года спустя, когда Уилле исполнилось шестьдесят семь. Это - холодная книга; сюжет разворачивается медленно, главный герой - несговорчивый и отталкивающий инвалид. Создается впечатление, что автор никогда не относился к материалу с любовью, по крайней мере, с тем привычным непосредственным и теплым чувством, которое Уилла Кэсер проявляла к судьбе Антонии, столь схожей с ее собственной, а скорее в попытке, по решению воссоздать еще одну область мира, которую она хорошо знала, но никогда не использовала в своем творчестве. Действие происходит недалеко от Винчестера, штат Вирджиния, малособытийный год - 1856.
Этот роман, как отмечает Е.К. Браун (стр. 317), не о "героических днях американской истории - не о том, как французы создавали цивилизацию в канадской глуши, не о расцвете Юго-Запада и не о временах, когда в неосвоенные земли Небраски впервые вторглись первооткрыватели. Автору было достаточно вызвать к словесности самые обыкновенные моменты прошлого; но и они уже исчезли, унеся с собой бремя красоты, которую нечем было компенсировать".
Неужели Уилла Кэсер зашла в тупик? Возможно, и так - из-за болезни и накопленной усталости она уже ничего не публиковала в течение последних семи лет до смерти в апреле 1947 года, когда ей было семьдесят три.
Поэтому в тот период повесть об Авиньоне приобретает особый интерес. Так как Уилла Кэсер, по-видимому, поставила перед собой наиболее трудную задачу - воссоздать в литературе реальность давно минувших лет и далекого места, реальность, с которой она в любом случае не была знакома лично, но все же получила о ней некоторое представление до того, как жизнь ее окончательно измотала. Таким образом, обстоятельства представляются мрачными и не очень благоприятными для работы. Ее ждали неумолимая старость, болезнь и медленное приближение смерти - та последняя битва, в которой триумф невозможен. Вероятно, она подошла к исторической повести слишком поздно: сил уже не хватало, чтобы за семь лет успеть ее закончить. Может быть, именно по этой причине - из всего ряда причин, и мы должны уважительно к ней отнестись - она в конце концов приказала уничтожить рукопись.
Даже если она и предполагала, что силы ее иссякают, она, возможно, все еще жаждала поддержки и утешения в работе, как и всегда, - в более плодотворные годы жизни. Работать значило молиться. Это может объяснить то, что происходило у нее в душе, когда, как мы видим по описанию Эдит Льюис, она "гуляла в открытом саду на крыше отеля "Фермонт", читая..." Маленький путеводитель Томаса Окея превратился в четки.
Нетрудно понять, почему из двух французских Дворцов, именно Дворец в Авиньоне, а не Версаль, поразил воображение Уиллы Кэсер. Она всегда испытывала к последнему отвращение, находя его искусственным и ненадежным и ясно выражая это в словах, в то время, как благородное громадное здание на берегу Роны производило иное впечатление. Неожиданность и великолепие замысла, удивительная лаконичность и величественная архитектура, широкие залы, расположенные высоко над богатыми фермерскими угодьями, эта столица пап в изгнании, окруженная горами и у широкой стремительной провансальской реки говорила сама за себя.
Нужно также учитывать непреходящее сходство между сельской жизнью Прованса и регионами, которые она знала всю свою жизнь на Западе. Земледелие есть земледелие: пахать и сеять, собирать урожай и складывать его в амбары - все это требует равного труда и вызывает равную усталость, независимо от того, кем выполняется, где и когда. Тем не менее, этот народ обладал особой энергией и жизнелюбием. С двадцати девяти лет, теперь уже канувшими в далекое прошлое, она испытывала сознательную тягу к этому своеобразному характеру, который, очевидно, никогда не переставал ее радовать.
Как только у нее сформировалась ясная концепция, она продолжила работу. Как сообщает нам Эдит Льюис (страницы 195-6): "Она усердно работала над "Повестью об Авиньоне" в течение следующих двух лет [т.е. 1944 и 1945]; но проблемы с правой рукой, [а впоследствии и длительная инвалидность], не позволили ей достичь большого прогресса - как только она бралась писать, начинались мучительные боли. Это была крупномасштабная повесть, требующая сосредоточенной энергии и силы. Она это понимала и оттого часто откладывала работу, пытаясь забыть о ней, до лучших времен.
Увы, они так и не наступили; и даже незаконченная рукопись была уничтожена.
Теперь мы должны спросить, почему же она все-таки в конце концов полностью отвернулась от Америки? Достаточно очевидно, что в 1922 году мир для нее развалился. В романе "Один из наших" она яростно восстает против американского настоящего, что подтверждает темный поток повествования в конце книги. К этой же теме она обращается и в рассказе "Старая красотка", написанном ранее, но опубликованном лишь посмертно, в 1948 году. Здесь действие происходит исключительно в Экс-ле-Бене - насколько такое было бы немыслимо в начале ее карьеры! - который американцы средних лет находили, к ее удовлетворению, "неизменившимся" даже в трансформированном мире; действие этой истории также происходит в роковом 1922 году.
Она больше не пытается скрыть свое разочарование и отвращение к окружающей жизни. Для такого классика, как Уилла Кэсер, такое отношение было вполне естественным. Она не заботилась о том, чтобы соответствовать новым интересам в литературе, искусстве и музыке. Чтобы сохранить свою целостность во времена поверхностного общения, она стала почти затворницей, и уж точно не "гонялась" за современными движениями. Ее защита была решительной и полной. В эссе "Случайная встреча" в "Не моложе сорока лет" она называет Марселя Пруста "величайшим французским писателем своего времени"; но этим ее энтузиазм и ограничивается, и в дальнейшем никто уже не слышит ее высказываний по этому поводу. Она не идет дальше Томаса Манна и Кэтрин Мэнсфилд. А в последние месяцы жизни отворачивается от всей современной литературы и обращается к прошлому - к Шекспиру и Чосеру. В этом - ее величие и утешение.
Здесь нужно вспомнить монолог из критического романа "Один из наших". О своем герое Клоде она говорит (стр. 406):
Он начал понимать, что американцы - это люди поверхностных эмоций. Так однажды выразился [его друг] Герхардт; а раз так, лекарства от этого нет. Жизнь была настолько короткой, что ничего не значила, если только не подкреплялась чем-то, испытанным временем; если только тени воспоминаний не приходили и не уходили на фоне, который еще держался.
Таким образом, Франция могла придать жизни смысл, который невозможно было найти в Америке.
Тем не менее, Кэсер было нелегко обратиться к Европе, эмигрировать, - пусть только духовно - как это cделали до нее Генри Джеймс и Эдит Уортон (хотя и по совершенно другим причинам). Даже для них, как известно, задача была грандиозной и дала сомнительные результаты; и они были богатыми патрициями, которые без особых усилий могли переехать из любого места в любое другое. Уилле Кэсер, замкнутой в Небраске, и с гораздо более, во многих отношениях, тяжелой судьбой, чем у таких относительных баловней фортуны, потребовалось гораздо больше времени; но в конце концов постепенно она смогла совершить почти то же самое. Как и у большинства людей простого происхождения, у нее возникла огромная потребность прежде всего ободриться, успокоить юношескую панику - ей казалось, она обладает низшим брендом всего, что ее более удачливые братья и сестры считали для себя естественным. Это была основная потребность, и она удовлетворила ее по-своему - путем гения.
К тому же Эдит Уортон и Генри Джеймс вели такой же космополитической образ жизни, где бы они ни находились, следуя, даже когда они ее ругали, современной моде. Уилла Кэсер сначала потянулась к звездам над чистым воздухом Небраски, а затем, когда их свет померк, не заменила бы их ничем менее красивым только потому, что оно американское. Она была более возвышенной; ее эволюция - гораздо более широкого масштаба. А упрямая преданность совершенству и нежность любви отказались меняться, хотя и столкнулись с изменениями. Таким образом, история Авиньона, неполная и исчезнувшая, остается последним великим свидетельством того, во что она верила и ради чего жила.
Мы должны были бы закончить на этой высокой, но довольно скучной ноте, если бы не одно счастливое обстоятельство, которое и стало первопричиной данного эссе. Мисс Льюис видела и запомнила довольно много рукописей, впоследствии уничтоженных, и любезно предоставила следующее описание, добавив таким образом драгоценную, последнюю, главу в историю творчества Уиллы Кэсер:
Незаконченная и неопубликованная повесть об Авиньоне Уиллы Кэсер называлась "Суровые наказания".
Действие происходит в Авиньоне XIV века (1340 г.), во времена папы Бенедикта XII.
Это - история дружбы двух юношей, основных персонажей, которых она условно назвала Пьером и Андре.
Повесть начинается со сцены на высоком утесе с видом на Рону над Папским дворцом. Теперь там - парк, но в XIV веке это была своего рода свалка, откуда, с обрыва, сбрасывали дворцовый мусор. Пьер, крестьянский мальчик с фермы за рекой, забрался туда, чтобы посидеть и поглядеть в сторону своего бывшего дома. По законам того времени он - преступник. Простой, по-детски непосредственный, довольно глупый, он обменял отцовскую телегу, осла и глиняную посуду, которую вез на рынок, на чудесную обезьяну у моряка, проезжавшего через город. Отец обвинил его в краже и донес властям, в наказание мальчика подвесили на несколько часов за большие пальцы рук. Теперь его руки бесполезны, сам он - изгой, без дома, без крова, живет в нескончаемой боли и не может работать. Его приютила хозяйка публичного дома, предоставив ему угол, где он мог бы поспать. Так он и сидит на высоком обрыве над Дворцом и плачет от горя и тоски по дому.
А в тот день, Бенедикт XII на своем огромном жеребце, окруженный великолепным кортежем, спустился из Дворца в город - приветствовать Альфонсо Кастильского и его миссию, которые приехали из Испании попросить прощения у Папы. Дворец наполовину опустел, так как многие его обитатели, да и большинство горожан Авиньона, собрались посмотреть на роскошную встречу.
Крестьянский мальчик плачет, сидя на этой свалке, и вдруг слышит звук ломающихся ветвей в живой изгороди, отделяющей свалку от папского сада; так в повести появляется другой юноша - Андре.
Андре красив, энергичен, умен, благородного происхождения - его дядя занимает важный пост среди слуг во Дворце. Но он не может говорить. Ему вырвали язык в наказание за богохульство.
Тема богохульства, то, как ее рассматривали в XIV веке, весьма интересовала Уиллу Кэсер. Это был не только грех, но и преступление, и оно каралось по гражданскому праву. Согласно анналам, богохульство было довольно частым проступком, несмотря на ужасное наказание. Почему это вызвало такое особое осуждение? И почему, несмотря на риск, люди так часто поддавались искушению богохульствовать?
Незадолго до встречи двух мальчиков в Папском дворце был устроен грандиозный банкет. Андре надлежало выполнить особые обязанности; но когда все закончилось, он ускользнул из Дворца и присоединился к группе сумасбродных товарищей в городе, с которыми недавно связался, - в некотором смысле это была, можно сказать, революционная группа. Они встретились в дешевом кабачке, чтобы обсудить подрывные теории против церкви и государства. Взволнованный смелостью их безрассудных разговоров, Андре пытается превзойти остальных. В ту ночь кабачок находился под наблюдением полиции, на Андре и его товарищей донесли, и все получили наказание. Вырывание языка раскаленными щипцами было обычным наказанием за богохульство.
Дальше идет сцена, в которой старый слепой священник, друг и исповедник Андре с самого детства, приходит к нему после тяжелого испытания; мальчик лежит, ворочаясь на койке в своей каморке во Дворце. Священник разговаривает с обезумевшим мальчиком: утешает его, укрепляет и освобождает. Возможно, это - центральная сцена в повести.
Насколько я понимаю, (я никогда не обсуждала это с мисс Кэсер) глубокое отчаяние мальчика заключалось не в позоре и даже не в увечье, а в его чувстве своего рода личного бесчестья, в том, что он безвозвратно предал в себе нечто святое, обрубив себе тем самым будущее. Сострадательное разуверение священника позволяет ему начать свою жизнь заново. И, превозмогая себя, он оказывается на другом уровне. Его инвалидность становится вызовом - его мужеству, находчивости и гордости. После встречи с Пьером бедный крестьянский мальчик также становится для него вызовом. Андре хочет помочь, а может быть, и спасти кого-то еще более несчастного, чем он сам.
Последняя часть повести существовала только в виде заметок и не была завершена.
Не без сомнения дала я даже и такое краткое описание, потому что оно похоже на рассказ об опере без музыки. Что извлечет для себя человек из краткого изложения "Моей Антонии" или "Старой миссис Харрис", если никогда не сможет их прочитать? Какой бы красотой и силой не обладала незаконченная повесть об Авиньоне, теперь они для нас потеряны. Но для исследователя творчества Уиллы Кэсер эти записи могут быть интересны, поскольку они раскрывают развитие ее мыслей и направление ее гения в последние годы жизни.
Благодаря этой ценной информации, мы теперь имеем хотя бы набросок незаконченной повести об Авиньоне. Есть и еще одно сокровище, которое мисс Льюис также любезно предоставила автору, - это личная книга Уиллы Кэсер с ее многочисленными пометами, "Маленькая история Окея": "История Авиньона" Томаса Окея [Серия средневековых городов], Лондон, "Д.М. Дент и сыновья", ООО, 1926 год.
Здесь мы изумительно близко подходим к творческому процессу: эта книга не только сильно исчеркана одинарными и даже двойными линиями на полях, а также галочками и крестиками, но на последнем форзаце и на внутренней стороне задней обложки мы видим полдюжины - семь, если быть точными, - записей, сделанных собственноручно Уиллой Кэсер; они-то и дают нам ключ к тому, что было для нее особенно важным при планировании этой повести. Эти записи приносят настоящее озарение: время повествования, место действия и немало деталей его обстоятельств.
Прежде всего, это годы. На задней обложке мы видим имя - "Бенедикт XII", а также период его правления: "1334-1342 гг.". Здесь же она дает две ссылки на текст: одну, на странице 93, где его описывает один из биографов: имя при рождении - Жак Фурнье, родился в графстве Фуа и сначала стал цистерцианским монахом - как "жесткий, упрямый, алчный; он слишком любил хорошее и ненавидел плохое; проявлял небрежность в оказании услуг, халатно относился к церковным службам; был больше склонен к непристойным шуткам, нежели к честному разговору, и - крепкий алкоголик: "Bibamus papaliter - давайте пить, как папа" - стало в его дни пословицей".
Далее она отмечает страницу 88 и даже обводит кружком; здесь мы находим следующее описание: "Папа Бенедикт... был крупным мужчиной и molto corpulentо.* Он был святейшим человеком, никогда не давал разрешения на браки между родственниками, был внимателен и усерден в изучении нравственных качеств всех кандидатов в сан священника и многих рассматривал лично. Non bolea ideote - у него не было неграмотных, он искал хороших и квалифицированных священнослужителей и очень их чтил, потому что находил мало". Ясно, что человек такого класса не мог не вызвать интереса писательницы!
Однако Бенедикт XII - не единственный Папа, упомянутый на задней обложке. Уилла Кэсер также записала год "1305" - всего четыре цифры; но она дает ссылку на эту дату - страница 44, где отметила предложение: "5 июня 1305 года, после одиннадцати месяцев неясных интриг и явных разногласий Раймонд Готский, архиепископ Бордо, был избран на папский престол и принял титул Климента V." Теперь мы точно знаем, что она поместила свою историю в первую половину четырнадцатого века и в правление Бенедикта XII, но, возможно, на каком-то этапе она выбрала и более ранний период, по крайне мере, для начала.
"Закон" и "Тюрьма" - слова, которые она также здесь отметила и дала ссылку на оба слова на странице 242. Здесь отогнут вниз угол страницы, и на этой и следующих страницах есть отметки, говорящие о сосредоточенном внимании. На странице 243 она замечает и отмечает среди списка наказаний, примененных в 1328 и 1329 годах, всего за несколько лет до прихода на престол Бенедикта XII, не одно, а два упоминания о вырывании языков, первое - раскаленными щипцами, второе - за "сквернословие против Девы Марии".
На следующей странице, 244, не менее двух строк и двух галочек отмечают текст, где дается подробное описание преступлений, осуждаемых публично: "Провозглашенные папским правительством, они, естественно, начинаются с наказаний: за отрицание Бога или Девы Марии, или за хулу на этих святых, или на святых Бога, или за нечестивую брань во время игр, или в тавернах, или на улицах..."
Итак, Уилла Кэсер подтвердила "суровые наказания" того времени надежными документами.
Далее мы переходим к месту действия; у Уиллы Кэсер - целый ряд помет, слишком подробных, чтобы их можно было здесь привести, однако они свидетельствуют о том, как она познакомилась со всей сложной структурой папского дворца и различными этапами его строительства. На странице 20 она помечает двойной линией "огромную каменную сточную трубу, ведущую из кухни в реку Сорг..." На странице 223 она поставила галочку напротив упоминания о платеже "за вырезание из камня четырех обезьян в человеческом обличье, которые будут помещены... над порталом дворца" и которые, как мы узнаём, служили горгульями. Творческий процесс идет своим чередом. Она тщательно проработала и покрыла пометами часть XV главы Окея под названием "Жизнь в средневековом городе". Ясно видно, как из нескольких наводящих на размышления предложений она глубоко погружается в свою повесть.
Ее явно очаровал знаменитый мост через Рону. Сначала она отмечает галочкой на странице 25 сообщество братьев-госпитальеров, основанное "для того, чтобы назначать паромщиков, строить мосты и оказывать гостеприимство путешествующим по рекам Прованса". И жирно подчеркивает следующее предложение: "И так как мост Сен-Бенезет был единственным каменным мостом между Лионом и морем до постройки моста Сен-Эспри в 1309 году, можно легко себе представить его значение для Авиньона".
Средневековый город стал ей хорошо знаком. На странице 305 она особо отметила следующее описание:
Несравненная красота ждет нас в конце затененной аллеи, которая поднимается от береговой террасы к современному Роше-де-Дом.* Некогда бесплодный, продуваемый ветрами акрополь Авиньона, увенчанный в годы правления пап ветряными мельницами и фортами, а во времена наводнения служивший кладбищем, был превращен в восхитительный сад... Вид с Бельведера на Рону и четыре департамента Франции замечателен как по размаху пространства, так и по живописности. Внизу, под ногами, простирается широкая величественная Рона, она устремляется к морю per aver pace co' seguaci sui* и омывает на своем пути большой остров Иль-де-ла-Бартеласс* с оставшимися арками моста и часовней Святого Николая; напротив - холмы и горы Лангедока*, их более приближенные к нам склоны, над бедным полуразрушенным Вильнёвом,* потерявшим свое древнее великолепие ... далеко на заднем плане возвышается квадратная башня Шатонёф-дю-Пап.*
Итак, здесь разворачивалось действие повести, она знала это место на протяжении многих лет, здесь она планировала встречу двух мальчиков: здесь было пространство и широта, расстояния, близкие ее душе.
Не вызывает сомнений, насколько ярко она могла бы описать этот край со всем очарованием его деревьев и цветов - всех тех деталей, которые ей всегда удавались. В начале книги, на странице 5, следующие предложения подчеркнуты двойной линией:
В Валенсии появляется темный кипарис со своим шпилем - этот страж юга; шелковица, олива, миндаль, каштан, олеандр, мирт, падуб и кедр - растения более жаркой полосы. Даже обычные цветы севера преображаются от магии яркого, полупрозрачного неба ...
На странице 229 есть очень важная помета - целый абзац отмечен двумя линиями с галочкой посредине:
К востоку от старого Дворца тянулись большие прекрасные сады с покрытыми фресками стенами, с подрезанными живыми изгородями, аллеями деревьев, клумбами, которые сохранялись свежими и зелеными, благодаря каналам с водой. Иоанн XXII держал зверинец - там жили львы и другие дикие и странные звери; величественные павлины гордо разгуливали по зеленым лужайкам; согласно описи 1369 года их численность составляла семнадцать - старых и молодых, из них шесть - белых. Далее, на стр. 348, в одном монастырском саду упоминается "высокая, как сосна, изгородь из лавра".
Отметка карандашом - доказательство ее восхищения.
Несомненно, в такой обстановке она могла создать великолепную событийность; по-видимому, также немало времени было отдано размышлениям о средневековых пирах и кутежах. Весь исчеркан пометами длинный отрывок, страницы 237-8, который мы приводим в сокращении ниже:
... Наиболее ярким примером пышного великолепия служит Государственный банкет, устроенный Клементу V кардиналами Арно де Паллегрю и Пьером Тайллефером в мае 1308 года:
Клемента, как представителя рода, приняли хозяева и двадцать капелланов; они провели его в спальню, увешанную от пола до потолка богатейшими гобеленами; он ступал по бархатному ковру тройного ворса; его роскошную кровать с шелковыми простынями, расшитыми серебряной и золотой нитью, покрывал тонкий малиновый бархат, подбитым белым горностаем. Стол накрывали четыре папских рыцаря и двенадцать оруженосцев (последнее слово в тексте обведено Уиллой Кэсер - думала ли она о возможной роли для Андре?), каждый из которых получил от хозяев серебряные пояса и кошельки, наполненные золотом: пятьдесят оруженосцев кардинала помогали им прислуживать во время банкета, который состоял из девяти блюд по три тарелки каждого - всего двадцать семь блюд. Мясо подавалось в форме фантастических замков, гигантских оленей, кабанов, лошадей и т.д. Затем шел концерт мелодичной музыки и десерт, украшенный двумя деревьями - одно из серебра, приносящее редкие плоды всех видов, и другое, наполненное засахаренными фруктами разных цветов. После чего подавали различные вина, а мастера-повара с тридцатью помощниками исполняли перед гостями танцы...
Триумфальный въезд в 1340 году торжественного посольства Альфонсо Храброго, короля Португалии и его союзника Альфонсо Кастильского, также удостоены особого внимания. Эта дата повторяется рукой мисс Кэсер на полях, отмеченная галочкой и подчеркнутая, на странице 89; и теперь мы знаем, что именно этот год писательница определенно решила использовать в повести об Авиньоне.
"Когда живописная процессия приближалась к Авиньону, - как мы читаем мы у Окея, - навстречу вышли кардиналы в алых мантиях; торжественную папскую мессу отслужил сам Бенедикт, по завершении которой прочел прекрасную проповедь ..."
Таким образом материал у нее в уме накапливался и обретал форму; она хотела создать богатую канву для простой истории, которую явно собиралась противопоставить этому великолепию, чтобы достичь резкого контраста. На странице 236 отмечены предложения, в которых упоминаются горностай и бобер, платежи Тоскане за шелк, за парчу - Венеции: "Богатство папской утвари не поддается описанию: украшенные драгоценностями чаши, кувшины из золота, ручки ножей из яшмы и слоновой кости, вилки из перламутра и золота...". Было из чего выбрать. Она отмечает отрывок на странице 221, где говорится о "сундуках и шкафах для серебряных сосудов и алой мантии нашего господина Папы". Колокол, на этой же странице, тоже, как будто бы, представлял для нее особый интерес, "папский колокол, который из-за своего серебристого тона был известен как cloche d'argent"*. Здесь в памяти возникают колокола из романов "Один из наших" и "За архиепископом приходит Смерть". В средневековой Франции, Уилла Кэсер не могла снова не обратить внимание на предметы, которые всегда были наполнены наибольшим смыслом.